Когда жаба душит

   Кто чует меч над шеей преступною, тому не в радость яства Сицилии. (Гораций)

— Адвокатствовал я одно время, граждане, аж… от Санкт-Петербуржской Коллегии адвокатов. Ничего… неплохо получалось. Доходно. Это вам, знаете ль, не оклад, определённый служками Государя… ещё и ограниченный высокими прокурорскими чинами. Скучно это, любезные.
Пресно.
— А вот работа адвоката — занятие творческое.
Изобретательное даже.
Эта роль для рискового люда и авантюристов всех мастей, ибо в любое время прибить могут. Укокошить. А интересна она тем, что одно дело… с другими — не схожее, да и каждый тип, совершивший преступление, по-своему… индивидуален. Иной раз… такой пред тобой предстанет зомбированный элемент или крутой авторитет, что так бы и сомкнул свои пальцы-клешни на его гортани.
Ага… в замке.
Так бы и придушил того уголовного фрукта, к чёртовой матери. А нельзя-с…

Его, вишь ли, ещё и защищать нужно. Выгораживать.
Получишь от следака дело на руки, и ознакомившись, начинаешь, как на базаре, вести бойкую торговлю с обвиняемым или его представителем. Как, скажи, в казино — кто кого надует.
Торг уместен.
У населения, вишь ли, денег нет, а ты, чуть ли не подпольный миллионер, Корейко.
— Хотя… Тут палка о двух концах: ты ноне либо пан, как говорится, богат и счастлив, либо лопухнулся и уже завтра тебя в суд никто, пожалуй, не пригласит. В адвокатском деле всё зависит от толщины кошелька клиента. А нынче можно работать, ибо сплошь и рядом… воры, да жульё, у которых всегда лопатник набит валютой и мошна — золотишком.
Одного те глупцы не разумеют, что мера наказания меньше всего от их защитника зависит. Собака лает, заливается, а караван, как говорят азиаты, дальше идёт. Ведь судьи решают всё.
И только.
Ну, а в отношении последних уже самому адвокату приходится действовать, согласно поговорки наших далёких пращуров: «Не подмажешь — не поедешь!»…
— А попробуй-ка, не поделись! Поскупись. Дык… так и останетесь с клиентом при своих принципах и, в массах ещё оконфузишься. А аппетит у судейской когорты каждый раз растёт — с повышением оклада. До неприличия просто. Вот и приходится дробить свой гонорар на доли, а иначе… и ты — не в почёте, и подзащитного твоего упекут на холодные нары. А Сибирь, она, видите ль, у нас — большая…
Бескрайняя.

— Но однажды случилось то, что и до сего дня душеньке моей любо вспомнить. Радую каждый раз своё сердце прежними воспоминаниями — о доброте клиентов. Поутру… при ненастной погоде.
Как-то, знаете ль, подкатывает ко мне, страшно озабоченный и дико озадаченный чужак — орёл гор, и заявляет прямо с порога, что нашим-де милицейским органом задержан сынок его, Казбек, который к совершению преступления совсем, мол, отношения не имеет.
Да, так и заявил мне.
— Вижу, - говорит, - мил человек, что взгляд у вас добрый. А такие не лгут. Ни сном, - сказывает, - ни духом мой сын ни в чём неповинен! Вы, мол, его только вытащите на свободу, хоть за уши, а я, дескать, адвокатская ваша совесть, отблагодарю так, как у нас, южан, полагается.
— Я вас… озолочу!
— А сына, - говорит, - сразу свезу домой, и вы его более здесь никогда не увидите. Хватит… Посмотрел, пострел, ваш безумный мир и будя. Пусть опять пасёт отару овец с такими баранами, как и сам. В горы, на чистый здоровый воздух, под облака, дабы дурь из его башки выветрилась. Негоже здесь бездельничать. Ваша свобода развращает наш трудолюбивый гордый народ.
Так и ходил гость с Кавказа за мной несколько дён, обещая за освобождение наследника: воздушный замок, златые горы и пир горой… с лёгкими, так сказать, поправками на ветер.
И некоторые свои обещания, надо заметить, сдержал.
— Эдак, - заявляю, - гражданин хороший, каждый преступник слёзно лопочет, когда загремит в камеру. Каждый вор старается уйти от ответственности и покинуть околоток, чем ничем оправдывая свои корыстные злодеяния. Я что, похож на цыгана, - вопрошаю, - чтоб на картах или на кофейной гуще вам гадать? Меня, уважаемый, - говорю, - в институте, как к охоте готовили, а потому из уст профессоров я усвоил главное: «Не вижу — не стреляю!»…
— А потому, дескать, пока не ознакомлюсь с материалами уголовного дела в отношении вашего чада, ничего обещать вам, гость в папахе, не берусь! Не могу-с… видите ль, по причине своего никудышного, правильного, воспитания родичами, просто так… взять, и облапошить вас.
Надуть…

И вот, наконец, поплевав на палец, полистал я, граждане, то дело, а там, видите ль, банальное воровство, больше схожее с самоуправством, нежели — с похищением чужого имущества.
А суть, в двух словах, такова.
Тот Казбек дал своему земляку в долг: деньги, да послушать навороченный свой магнитофон. И ещё что-то… по мелочи, что, и не припомнить уже. Несмотря на неоднократные требования к должнику, тот всё его кормил завтраками, обещая со дня на день вернуть имущество. Сам же с возвратом тянул и задерживал.
Оттягивал.
Но не захотел, вишь ли, дружок ждать обещанного три года и три месяца и, в одну из лунных ночей, проник в жилище земляка через окно и, в его отсутствие, вынес оттуда всё своё, окромя денег.
Ну… конечно же, преступление.
Ну, понятно же, деяние. Ну, безусловно, наказуемое, но такая, знаете ль, мелочь. Такой пустяк. Ерунда. И мечта любого адвоката защищать подобного рода: подозреваемых, обвиняемых или подсудимых. Потому как… не дело это, а чушь собачья — фигня на постном масле, где и ума то большого самому защитнику не надо, да и, если честно, совсем оно неинтересно, за исключением доброго гонорара, который можно срубить, не напрягая и своих извилин.
Отож… как с куста.

Это как всё преподнести. А преподнёс я, совершенно далёкому от права, переживающему отцу обвиняемого так, как оно есть. Кристально… честно. Начистоту.
— Это дело для меня вовсе и не дело, братец, - сказываю, - а какая-то бредятина, что мне даже стыдно за него и браться; но вы, мол, будьте уверены и за сына не беспокойтесь. И да, сколь я не участвовал в подобных процессах, но что-то не припомню, чтобы за такую мелкую кражёнку, вообще, у нас лишали свободы.
— Одного, - говорю, - дескать, папаша, не могу я и сам понять, почему отроку вашему избрана такая мера пресечения, как заключение — под стражу. Рецидива нет, а арестовывать за такое преступление не каждый из следователей и решится. Возможно, - заявляю, - потому, что ваш сынишка баловень, и видимо, грозился умыкнуть из-под охраны за кордон или смыться на Тянь-Шань! Пороть его, подлеца, - молвлю, - вам надоть! И непременно — хлыстом! А побег, - объясняю, - это не только лишние всем органам хлопоты, но и огромные затраты на поимку каждого такого беглеца-обормота.

А вот и сам суд.
Обычное, право, дело для всех участников процесса. Надушенный, самодовольный и напыщенный прокурор Краснов, брызгая слюной в сторону судьи Карпыча, вдруг, с ура-патриотических соплями, слёзно молит его, с заседателями, вынести подсудимому суровый приговор, связанный с лишением свободы.

— Ядрёна вошь! – забубнил тут и я. - Да он ни фига закона то не знает! За версту видно — лапоть! Ёлы, палы… неуч!
Казалось, что подплесни то государево око, в перерыве, ещё себе на хилую грудку… и всё, светила бы моему подопечному — смертная казнь.

По залу сразу рокот, шум, грохот и сплошное неодобрение к выдвинутому прошению — о мере наказания. Заседателя судебного заседания, Шахиню, истерика, вдруг, накрыла, и та давай, в знак протеста, тарабанить туфлей по полу. Оно и понятно — дамское недовольство.
Неодобрение.
Второй заседатель, Черпаков, аж… поперхнулся, а потому судья Карпыч давай ему по верхнему позвонку сзади бить, кулаком наяривая. Ну, конечно, сильно наворачивал, а иначе, будьте-с… любезны — асфиксия. От слюны.
В общем, бедлам и хаос. Протест.
Возмущение.
Сдавалось мне, что от сладостной для сторонней публики речи того прокурорского недоразумения, присутствующий в зале батюшка мелкого воришки, вот-вот начнёт биться в конвульсиях и нет-нет… да и рухнет навзничь. Без чувств-с…
— И аминь!
С одной стороны, для меня, как защитника, и худого моего кошелька складывалось всё, как нельзя лучше. Ведь, чем сильнее пугнут судьи клиента, так тот, как говорится, последние портки снимет. А с другой… Вдруг, да кончится, вытянувшись на всю длину судебной лавки. А мне, извольте, совсем не нужно, чтобы он преставился.
И плакали тогда мои денежки… Какой, скажите, мне гонорар с осуждённого того голодранца, коль пехтерь с червонцами у его папаши. А до кармана только соседу по скамье добраться.
Тут-то настала и моя очередь. Выступать… с трибуны. Долго же я думал, как высказать своё мнение в отношении поганца-обвинителя, не скатившись — в хамство. Однако, понимая, что куш на кону большой, включаю востребованную девчонками, в ночи, дикцию, и тут меня, мать честная, понесло.

— Я, - говорю, - граждане судьи… знамо, никому не известный адвокатишка. Я, уважаемые… вестимо, не Плевако, мол, Фёдор Никифорович. Я, - сказываю, - безусловно, есмь не пуп земли и даже не схож с известным вам господином Падвой, чтоб в одночасье оное обвинение по воровству разбить — в пух и в прах.
— Однако, милостивые господа, стоит вам одного раза кинуть острый свой глаз на оное дельце, и вы поймёте, что оно плёвое и ерундовое, но почему-то… накрученное интересантами, типа, трибуна нашего — слащавого прокурора, которому дела-де до судьбы моего крестника по уголовному делу нет.
— Да, - заявляю, - я радетель! Но здесь не до сентиментальности, ибо судьба малОго в ваших руках, но не прокурорского повесы… с его облыжным обвинением! Вы глядите-ка, чем весь судебный процесс был занят сам Краснов! Вы смотрите-ка, как ногу секретарши, будто гусак, защипал, что даже через чулок синяк вижу.
— Ёкарный бабай! Да-да… смотрите. Фиксируйте. Карету ей надобно в срочном порядке вызывать и раны латать, а не дело рассматривать. А как обе её ноги совсем оголить, освободив от исподнего, то, дескать, мы с вами там ещё и не такую картинку увидим, а более ужасную. И другие синяки-де… сможем, в конце концов, разглядеть!
И ссадины. И кое-что ещё.
Ага.
В общем, хорошо я, кажется, выступил, что даже суровая заседатель суда, Шахиня, следуя с судьями в совещательную комнату, смахнула веером скупую слезу со своего ока. А знали бы вы, граждане, до чего бесстыжа эта базарная дамочка, чтобы видеть Божью росинку в её глазу.

И вот суд оглашает приговор. Все замерли. Не дышат. Секретарша Леночка — в смятенье нежного стыда, рдея одной щёчкой, всё поправляла приспустившийся чулок, таращась на мою персону из-за боязни, видимо — быть донага раздетой. Подсудимый в прострации. Батюшка его — при смерти.
Я же витал и маячил уже, где-то… в кабаке. Естественно, с туго набитым бумажником и сексуальными бесстыжими девицами.

Но я, пардон, вообще, не о том. Простите, не туда меня понесло.
Занесло.
Так вот… Судья Карпыч уже завершал чтение приговора словами: «Суд считает возможным назначить подсудимому условную меру уголовного наказания!»…
И тут, граждане, произошло непредвиденное… чего стены суда онаго никогда не видели.
В мою сторону, жеребцом, ломанулся отец подсудимого, в папахе… и с пакетом в руке. Он громыхал по деревянному полу своими штиблетами так, что высекал подкованными подошвами искры, совершенно не реагируя на замечания пунцовой, мисс Леночки — о нарушении порядка в суде. А гость, вишь ли, подбегает к моей личности, и разом, выкладывает предо мной на столе добрую пачку купюр с карточкой самого Бенджамина Франклина.
Синхронно с этим, достаёт из-за пазухи ещё и горсть золота и аккуратно рассыпает его по столу.
Все смолкли.
Тишина.
Чего… чего, а вот этого-то никто и допустить извилинами своего мозга не мог. Только, муха-зараза, назло всем жужжала, нарушая полнейшее безмолвие в зале суда, да Бенджамин Франклин слишком громко с каждой купюры мне моргал. Подмаргивал.
Смотрю… а мужички в зале глазами мигают, будто машины поворотниками. Гляжу… а дамы ресницами и бровями машут, аки вентиляторами, не понимая, что за прикол такой и что это за сверхнаглость иностранца.
И тут, при виде драгоценного металла, впечатлительная наша Шахиня, таки… взбеленилась. Вдруг, все увидели не степенную и почтительную даму — директрису рынка, а какую-то обиженную, завистливую, истекающую слюной, институтку.

— Да и как, скажите, мне было суду объяснить, что сей, седовласый мой веритель, такое творит… вытворяет. Сказать, что берега тот, мол, попутал, так он сам не знал: ни правил нашего городского общежития, ни тем паче — правил поведения в помещении суда.
Понятно дело, что все увидели: и серьги, и златую цепь, и ожерелье, и перстень женский с чудо-глазком неизвестного происхождения. А тут ещё луч-паршивец, падая чрез окно на каменья в оправе, отражаясь, бил, таки… прямой наводкой в завидующие окуляры судей.
А те, будто и забыли, зачем там и находятся…
Видимо, всё пытались высчитать в уме сумму собранного мной с клиента богатого урожая. И, вдруг, мадам Шахиня падает. В обморок. Я только тогда додумался закрыть свой гонорар лежащей рядом газетой, сам заливаясь краской: то ли от злобы на этого лапотника, то ли от стыда — за глупый поступок иноземца.
Да… хорошо, что рядом с Шахиней высокое судейское кресло. В её портрет тут же все стали прыскать воду… вместе со слюной, чтобы она, наконец, пришла в себя. Ну и дела. Вот такова уж… уважаемые, сущность наша.
Гнилая.
— Да… уж! К чему это всё я. Да к тому, что уже тогда я понял, что наш мир охватила эпидемия слабоумия, чтобы из-за каких-то золотых игрушек, самим судьям вести себя таким неподобающим образом. Печально всё это…
Грустно.
— Фу, извращенцы… со своим затрапезным миропониманием, что они нам сегодня и демонстрируют. Общество тупеет с каждым днём, пусть ещё и не всё, но деградация части населения имеет место быть.
А дурость, сами в курсе, не лечится.

Интриговать я вас не буду. Моему подзащитному судом, таки… была определена условная мера уголовного наказания. А вот после заседания и спрашиваю я своего доверителя, черти бы его задрали.
В горах.
— Слушай-ка, шапка твоя каракулевая, ты с чьих это ушей, пальчиков и горлышка… и с какой такой девичьей, вообще, личности снял оное богатство! Кого, - вопрошаю, - кокнул или пришил у себя на родине, чтоб со мною здесь всем этим добром расплатиться! Это что за камешки то такие ценные, что даже видавшая виды Шахиня — золотая ручка, позарилась на эти ценности, что чуть было не отошла в Мир иной. От завидности.
— Так гость, видите ль, обиделся на меня и, собрав свои ладони в кучу, давай Небесам поклоны отбивать, что-то себе под нос напевая из Корана — о своей невиновности.

Это уже опосля, зайдя на рынок, где торговала золотом моя дальняя дошлая сродственница, я хотел оценить полученное мной вознаграждение, где был и сам страшно удивлён. Ошарашен. Ведь, увидев те камешки на золотых изделиях, будто бомба разорвалась под торговкой, и та женская плоть, мать её ети, чуть было руку мою не выдернула с плеча вместе с побрякушками, умоляя их ей продать.
— Ага… Щаз! -заявляю. - Знаем мы вас, мол, жуликов и аферистов! Если уж ты, дорогуша, - сказываю, - не торгуясь, мне такую космическую сумму за это великолепие предлагаешь, то значит эти цацки и безделицы намного круче и дороже.
Вот вам, граждане, всего лишь один уголовный процесс, чтобы долго жить полной, насыщенной жизнью. А вообще, трудно быть добрым, когда все вокруг такие хитрые и лукавые.
Грамотные.