Шрам души

Главы

1  Больничка
2  Поле перед глазами
3  Зарисовки чёрной краской

Больничка

###

На улице была прекрасная осень, без сомнения, эти деньки были шикарными, с тёплым, по летнему солнцем, с перекличкой воробьёв под крышей здания тюремной областной туберкулёзной больницы, и для Косого это был рай, после колонии строгого режима, откуда его недавно привезли – нашли туберкулёз, в местной колонисткой санчасти делали проверку зэков, вот и нашли затемнение у него в лёгких, и привезли сюда, для проверки, для постановки окончательного диагноза. Косой как-бы о болезни то и не думал вообще. Тут режим содержания благостный, работать не нужно. Люди рядом нормальные, не злые, только кашляют порой по ночам, но то разве беда, после сурового режима содержания. Косой поглядел на небо над головой, шло время прогулки, отведённое по режиму содержания "больнички", и можно было выйти во двор, подышать свежим воздухом. Косой, был зэком опытным, и давно уже научился ценить отдых, а для зэка – больничка, всегда отдых.
Кто-то тоже прогуливался по локальному сектору больнички, переговаривались, Косому ни до кого не было дела – угрюмый внешне, худой, и покашливающий, он мысленно перебирал свою жизнь, в воспоминаниях, как перебирает чётки опытный бродяга, и что-то в нём таилось сейчас сильное и красивое, вольное… И Косой, тщедушный, с бледным лицом – недавно был в изоляторе в «своей» зоне, оставшись мысленно как-бы наедине стал приплясывать «чечётку» - внешне почти даже незаметно, как-бы для себя даже, он радовался вот этому погожему деньку, как ребёнок выходному дню, когда не надо идти в школу, и вот тут то он поймал себя на мысли, Косой, что всё равно вся его внутренняя бравада, в общем то минутное заблуждение, и вероятно на самом то деле, всё не так уж и хорошо, и срока впереди ещё несколько лет, и вот ведь лёгкие подкачали, что-то в них не в порядке… И может быть это оживление его жизни, вызванное «больничкой» - лишь химера, и здесь умирают зэки, больные туберкулёзом, и они рядом, и их судьбы наглядны и страшат, а вот ведь солнышко, погожий денёк, и растаяло сознание от этой свежести осенней, так захотелось хорошего в жизни… Косой не хотел идти обратно в здание «больнички», там было как-то грустно, а вот здесь, «на воздухе», можно было вспомнить давнюю любимую «чечётку», эти «па», как-то успокаивали, давали какое-то преодоление собственной внутренней немощи.
Долго ещё стоял в одиночестве пожилой зэк, пока не подул холодный неприветливый ветер, пришедший откуда-то издалека, и только тогда Косой, запахнув потуже свою телогрейку, вернулся в помещение, и только тогда снова, точно маска, на лице его появилась какая-то зловещая, непреходящая ухмылочка, точно он смеялся и над окружающей его жизнью, и может над самим собой в ней.
А тучи уже заслоняли вечернее небо, были они тяжёлыми, чёрными, шла непогода, вслед за тёплыми, последними осенними деньками.

###

Вечер впрочем не принёс Косому каких-то добрых переживаний. Кончился чай, и потому настроение сразу же упало, как падает сбитое яблоко от удара палкой ротозея, сбитое с дерева, стал Косой внутри себя ворчливым, а тут ещё как назло разболелся зуб. Эта надоедливая боль, такая некстати пришедшая как-то выбила из себя старого зэка, и промучившись всю ночь, поутру, как только позволили обстоятельства, сразу же после завтрака, отправился с неохотой Косой вырывать своего врага – свой зуб. Это конечно его вообще раздражило, к тому же здешний врач, вечно угрюмый высокий мужик, в каком то несвежем халате, давно уже потерявшем свой первоначальный вид, не вызывал доверия – пару раз слышал истории Косой о вырывании зубов от зэков, в колонистских санчастях, и эти истории не добавляли оптимизма. Врач был на месте, и когда постучавшись осторожно, услышал Косой негромкий голос его «проходите», то они и встретились – Косой с каким-то недоверием и безысходностью посмотрел на кабинет, на врача, сутуловатого, в очках, и сел на предложенное кресло. Зубная боль не отпускала его, как надоедливый участковый, то и дело наведывающийся «в гости», и Косой даже с трепетом думал о том, когда же она закончится. Впрочем, вырвали ему зуб достаточно быстро, и хотя впечатление об этом было и не самым лучшим, а всё же происшедшее было гораздо легче, чем его себе предполагал Косой, и он только после «процедуры» с благодарностью закивал головой, давая врачу понять свою радость и удовлетворение происшедшим. Тот как-то спокойно поглядел на него, и тоже однажды кивнул, и буркнул:
- Позовите следующего!
Буркнул ему Косому, уже выходящему из кабинета. «Грамотей!» - с благодарностью подумал о враче зэк, и поплёлся от кабинета, точно завершив какую-то важную свою «миссию», впрочем звать было некого – возле кабинета никого не было.
Два часа нельзя было ни есть, ни пить – это Косой запомнил с детства, и потому послонявшись по санчасти, вернулся в жилое помещение больнички.
Тут как-раз появился и стал заглядывать в палаты начальник отряда. Был он коротконогим, крепким с виду, с остатками рыжих волос на голове, в кителе форменном, какой-то весь встревоженный, и голос его отрывистый, то и дело слышался в затихшей больничке. Косому начальник отряда не понравился сразу по приезду сюда, то ли этот резкий его голос, то ли какая-то наставительность в разговоре, точно начальник отряда заранее знал судьбу каждого из зэков, и уже заранее говорил каждому из них неутешительное, это как-то раздражало Косого, он невольно даже вспомнил «своего» начальника отряда, из зоны, тот умел поддержать зэка, и умел разговаривать с должным уважением, хотя и «держал дистанцию» с зэками, а этот начальник отряда «с больнички» был чересчур наставителен, так пожалуй охарактеризовал его Косой. Вот он зашёл и в ту палату, где он находился, спросил нет ли жалоб, точно прокурор по надзору, как-то пристально оглядел палату, присмотрелся к каждому «больному», и остановившись взглядом на Косом, спросил:
- Что то неприветливо вы выглядите, осужденный Кривцов!
- А я что на эстраде? – буркнул Косой, чувствуя, что говорить вот так не надо, а вот сказал с каким-то даже вызовом.
- Вы эти свои штучки бросьте! – с какой-то даже радостью произнёс начальник отряда – Приехали лечиться, вот и лечитесь!
- А я что делаю? – с раздражением ответил и в тоже время задал вопрос Косой, опять подумав про себя, что не так он разговаривает сейчас с начальником отряда, ох не так…
- Тут разные бывали, и, - начальник отряда как-бы подыскивал словцо – не такие грамотеи!
И неожиданно Косой улыбнулся, вот это слово, это ему нравившееся слово произнесённое начальником отряда, как-то сняло плохое настроение.
- Что улыбаетесь? – не отставал с расспросами к нему начальник отряда, точно хотел влезть к его душу.
- Больше не буду, - полушутя ответил старый зэк, вызвав усмешки других больных.
И это его даже подзадорило.
- Никогда не буду! А что это уже нарушение режима содержания? – паясничал Косой – Мы что не имеем права улыбаться?
Что-то очень недовольное проскочило в лице начальника отряда, это была то ли улыбка, то ли усмешка проскользнувшая в его тонких губах.
Он даже погрустнел, и казалось, что мог сейчас и крикнуть «молчать», а и пожаловаться на свою судьбу…
- Надо вести себя вежливо! – наставительно произнёс начальник отряда, и поглядев строго и настойчиво уже на других зэков, отведя свой взгляд от Косого, он вышел из палаты.
- Ну что ты его подзадориваешь, не трогает и ладно, - сказал какой-то зэк, сказал негромко Косому – А то ведь долго на больничке не пробудешь, увезут на зону.
- Там веселее! – всё храбрился Косой, думая о том, что чая не будет до ларька, а это целых три дня…
И в этом его состоянии раздражения он был, пока не вышел на улицу. Студёный ветер как-то отогнал плохие переживания, и поддержал Косого, он поглядел на серое небо, и с отчаянием прошептал: «грамотей!» И совсем непонятно кого он имел ввиду, то ли зубного врача, то ли начальника отряда с больнички, то ли себя самого. В общем-то прицепилось как-то слово, как участковый… и улыбнулся вдруг Косой от этого своего мысленного сравнения. И стоял он один-одинёшенек, человек пожилой, в ожидании не самых лучших новостей в своей жизни, вот на этом месте – в неприветливом пасмурном дворе «больнички», и был он внутренне так печален, и столько было в нём тоски, сколько наверное влаги в низком чёрном облаке, грозящем дождём. Но вот кто-то вышел из помещения, и крикнул:
- Косой, чифирнём! Передачку мне принесли.
И вмиг Косой откликнулся с благодарностью на эти слова, махнул рукой, точно отбрасывая от себя грустные мысли, и поспешил в отряд.

###

Это всегда поражало Косого – вот такие встречи. С этапа привезли этим вечером человека, которого он знал по воле – человека непростого, имеющего там когда-то вес и благостное положение, почитание подчинённых. В какие годы произошли такие резкие изменения в жизни того, Косой не знал, как то утерялась связь с тем миром, а вот ведь привезли…
Чифирили. Матвей Степанович, чифирил, как заправский зэк, сыпал прибаутками, только иногда с какой то тревогой даже поглядывал на своего знакомого, по воле, Косого, точно ожидая какого-то от него вопроса. Но Косой пил чифир неторопливо – свои пару глотков, когда наступала его очередь, и кружка с ядрёным чаем доходила до него, и помалкивал. Эта встреча с давним знакомым, земляком, конечно, взволновала его, дала пищу для каких-то размышлений, но он сам ещё, погружённый в свой мир, думающий о своей судьбе, не мог как-то перестроиться, и начать думать о воле, о прошлом.
Вышли в локальный сектор. Дул ветер, назойливый, как лай дворовой собаки.
- Вот ведь где встретились, - осторожно начал разговор Матвей Степанович. Косой подставляя себя ветру, вдохнул холодный воздух, и произнёс:
- Да время летит, Матвей Степанович, и как-то всех уравнивает.
Одутловатое лицо собеседника, было точно маска, в вечерней мгле подсвечиваемое светом идущим из окна, оно виделось Косому именно таким.
- Ну пожили ведь, в своё время, - как-то неуверенно произнёс Матвей Степанович.
- Пожили, - согласился Косой, пытаясь как-то уйти от конкретных вопросов, и не спрашивая Матвея Степановича за что он загремел сюда.
В этом неопределённом перебросе фраз был свой резон. Каждый из них прислушивался друг к другу, точно пытаясь услышать за осторожными словами подтекст, истину, они были на воле какой-то период знакомы, и даже дружески относились друг к другу, но Матвей Степанович тогда слишком был «человеком дела», как он выражался, а это значило, что другие люди для него мало значили – он, наверное, искренне тогда считал себя, если не центром Вселенной, то точно уже не её окраиной.
- Приболел Матвей Степанович, - произнёс Косой, может только для того, чтобы нарушить вот эту паузу молчания.
- Открытая форма у меня, осталось немного, - произнёс Матвей Степанович, и в его глазах мелькнули какие то огоньки, видимо от света из окна, он хрипло и тихо произнёс:
- Все забыли! Когда в силе был, поклонялись, а теперь и похлопотать никто не хочет.
В этих нескольких словах была явлена Косому такая обида на этот мир, что он не стал злорадствовать, вспоминать, что и сам Матвей Степанович не отличался доброжелательностью в те то годы…
- Что то знобит меня, - устало произнёс Матвей Степанович, и прокашлявшись, побрёл совсем, как старик, одутловый, большой, в жилое помещение.
- Спасибо за чифирок! – крикнул вдогонку Косой, будто что-то вдруг вспомнив, и не дождавшись ответа от Матвея Степановича, может тот и не услышал его слова, затих в своей внутренней сосредоточенности. Это с ним так бывало, когда особенно после чифира поднимались волной в голове мысли о прошлом, и хотя сейчас было какое то спокойствие, но пришло понимание, что за всё человек отвечает ни когда-то потом, по религиозному, а уже сейчас, в этой жизни, вот допустим, как Матвей Степанович, ведь был на какой вершине, и столько было почитания, не ему Косому, чета, а вот ведь распорядился своей волей Господь Бог, и они рядышком, Матвей Степанович и он , Косой, и жуют одну пайку. Впрочем, Косой попытался тут же как-то себя успокоить, и отогнать злобу, кто он такой, чтобы припоминать свои маленькие претензии к тому же Матвею Степановичу, за его заносчивость, в той, прошлой жизни, когда идёт здесь иная жизнь, и в ней партия шахматная судьбы у них, и у Матвея Степановича, и у него Косого, совсем другая… «Ну всё же земляк, надо его поддержать как сумею,» - неожиданная эта мысль вдруг пришедшая будто бы неоткуда, как ночь в зимний короткий день, всколыхнула что-то доброе в Косом, и он уже твёрдо решил поддержать Матвея Степановича если что, и не таить на него зла, за свои мелкие обидки, на человека, ведь теперь этот человек в беде, как и он Косой, и беда эта сравняла их, сделала похожими друг на друга. Косой прокашлялся, и попытался думать о колонии, куда вероятно скоро поедет, о знакомых, но это ему плохо удавалось, слишком взволновала его видимо встреча с Матвей Степановичем- как бы гостем из той, прошлой жизни, и Косой до конца ещё не мог избавиться от воспоминаний, о той жизни, и это тревожило, не давая покоя.

###

Матвей Степанович с каждым днём становился всё неразговорчивее, даже прибаутки, которыми он сыпал, как сыпет зерна курицам в курятнике добрая хозяйка стали звучать реже – голос его до этого зычный и сильный как то изменился, стал каким то шипящим, и фразы отрывистыми, как будто язык реагировал на его тоску, захлестнувшую этого человека, безусловно когда-то очень решительного и удачливого, и глядя на него Косой дивился, как меняет безысходность и одиночество – в последние дни стал и с ним Матвей Степанович неразговорчив. И вдруг всё изменилось, после свидания с взрослым сыном, от первого брака, как пояснил Матвей Степанович, приехавшего к нему издалека на краткосрочное свидание, и привёзшего передачку, голос у Матвея Степановича сразу как то окреп, да и сам он повеселел, как то сразу будто «обновился», ушла куда то его шаркающая походка, даже покашливать он стал реже… Откуда это пришло в человека? Почему? Может то, что не забыли его – встряхнуло…
В этот день начальник отряда был точно нахохлившийся воробей, грустный и усталый – видать приближающаяся зима тоже его не радовала, стал он придирчив. Вот тут то и Косой попался ему на глаза, и стал начальник отряда его по привычке отчитывать, «строить» - как он выражался, в общем то из-за пустяка, не понравился ему внешний вид Косого, который и вправду как-то осунулся, и телогрейка на нём уже висела, на его худом теле, как на вешалке.
- Что у вас за вид Кривцов! – отчитывал зэка начальник отряда выведя из строя больных, проводил он эту свою «воспитательную работу» возле жилого помещения, «на ветерке» - как он выражался, чтобы «мозги проветрить». Косой молчал, чувствуя что дело может закончиться штрафным изолятором, а это как ни крути, совсем ему было не надо, если вдруг он начнёт что-то перечить в ответ.
Матвей Степанович вдруг негромко сказал:
- Гражданин капитан, ну вы же знаете, что Кривцов тяжело болен, а рассуждаете о его телогрейке, как будто это главное в его жизни. Ведь неплохо бы его поддержать.
- Что? Что! – ещё «в раже», в своих воспитательных задачах, ещё до конца не поняв слов обращённых к нему, произнёс начальник отряда, и очень внимательно поглядел на высокого худого зэка, привезённого на «больничку» совсем недавно. Он ещё к нему как следует не присмотрелся, «не раскусил» так сказать, но сами слова были сказаны таким назидательным тоном, что капитан даже затих от удивления.
- Вы тоже неопрятно выглядите, - как-то к слову, сказал капитан, и перешёл к другой теме.
Косой даже недоумённо покосился на Матвея Степановича, и пытался оценить его поведение, но как-то не очень это и получалось.
Чуть позже, когда капитан перестал «воспитывать» подошёл к земляку, произнёс:
- Спасибо Матвей Степанович.
- Устал я бояться, Косой, - ответил земляк.

Поле перед глазами

###

И шёл он по полю, поле было необычайно чистым, с ровной зелёной травой, точно кто-то невидимый, приласкал, пригладил её, траву, и потому идти было легко, и казалось, что мир затих, не пели птицы, солнце светило в какой-то маревой небесной дали, грело тем теплом, которое не смаривает, а только даёт силы, и в этом его каждом шаге, он чувствовал прибавление уверенности, он шагал по этому бескрайнему полю, сам не зная куда шёл… И голос ночного шныря, извещающего о начале очередного дня, всполохнул сознание, как рассвет тьму уходящей ночи, и Коренев проснулся, в жилом помещении отряда уже начиналось движение, кто-то уже спешил с чифирбаком, с приготовленным чифиром к своему проходняку, чтобы дать толчок организму, настроить на нелёгкий день в рабочей зоне. Коренев оделся, с кем то перекинулся парою незначительных фраз, больше для порядка, совсем не придавая этим словам какой то важности, он ещё думал о поле… И так хотелось туда, на волю, и идти по зёлёной траве… В локальном секторе зэки выстраивались по бригадно – шёл монотонный развод на работу. Дул холодный ветер. Вдруг помело снегом, совсем несильным, свежим, падающим откуда то из глубины ещё чёрного неба подсвечиваемого прожекторами светящимися от контрольной вахты разносящими свой желтоватый свет на локальные сектора колонии. Какими то чёрными тенями двигались зэки в этом утреннем мире, чертыхались, бурчали, переговаривались, прислушивались к командам. Коренев был один из них – но может быть с ним ещё было воспоминание о том поле – необычайно сильный сон взволновал его, и сейчас хотелось весны среди этого пасмурного холодного зимнего утра. Падал снег, и неумолимо покрывал белизной асвальт локального сектора. Сон в сознании Коренева угасал, приходили другие мысли, заботы повседневности убивали мечту о том вольном поле – шёл развод на работу… Коренев прокашлялся, и как-то внутренне затаился, точно стараясь сохранить в себе остаток ночного видения о воле, затаился среди холода и утренней суеты колонии.
Уже в цеху, в рабочей зоне, среди станков, ревящих, точно пойманный в западню зверь, Колесов опять припомнил этот сон, совсем на немного, но что интересно думал он об этом сне, как о чём-то реальном, и этот сон согревал его мысли надеждой. «Смешно так, - мелькнуло в сознании Коренева переживание, яркое, доброе – «Иду я по полю куда глаза глядят, и не конвоя, ни колючей проволоки на столбах, ни запретки, иду куда хочу!» Что-то особенное сейчас он почувствовал, всегда немногословный зэк, пожилой, неторопливый в движениях, уже привычный к жизни в колонии, и это особенное пришло будто ненароком в это зимнее утро, как приходит хорошее настроение среди неудач, как приходит радость от достижения успеха – фантазия о том мире будоражила, волновала, и только может к обеду уставший Коренев позабыл о своём прошедшем сне, и это видимо было естественно, человеку свойственно забывать, даже самое хорошее, в какой-то миг жизни, особенно если сама жизнь своей монотонностью глушит, даёт усталость, не радует, так и идёт своим чередом день за днём.
А хочется радости истрадавшемуся сознанию человека и тогда на помощь ему приходят союзники – сны.

###

Кореневу порой казалось, что каждый день в колонии, каждый день срока, прогоняемый им, тянущийся, это как бы даже не его жизнь – а его жизнь осталась на воле, и здесь она замерла вот в этом однообразном томительном времени погрузившем его в череду подьёмов и отбоев. Попав в колонию по бытовой статье, в общем то из-за своего характера, вспыльчивого, из-за спиртного, была драка, вот и сел, он внутренне не принял законов того места где находился, он внутренне хотел быть свободным, и эта его раздвоенность сознания, когда надо было быть вместе со всеми зэками, и в тоже время быть наедине с собой иным, внутренне свободным, и превратило его в такого всегда немного задумчивого, неразговорчивого человека, не желающего влипать в истории, тянущего свою лямку срока, как тянет лошадь ненавистную повозку. Коренев начинал оживать только по вечерам, в своих мечтаниях, и вот тогда, находясь в одиночестве, насколько это возможно в условиях колонии, после отбоя в умывальнике, он курил с наслаждением, и думал. Ему не мешали – уже привыкли к этому мрачному человеку в отряде, впрочем беззлобному, хотя сам внешний вид его был достаточно угрожающим – глаза навыкате всегда смотрели уверенно и спокойно. Ростом он был выше среднего, достаточно крепкого телосложения для его сорока с небольшим лет. Он думал вот так в умывальнике прислушиваясь к воде падающей каплями из плохо закрытого крана как-то вечером, обычно сидя на своём месте о себе, о красоте мира, и с волнением переживал какие то далёкие истории из своей жизни, точно себе пытаясь доказать, что идёт только чёрная её полоса, но будет и светлая…
И тут услышал Коренев громкие голоса – кто-то достаточно громко спорил – потом послышалась возня – чей то крик – это было совсем рядом в коридоре, достаточно было выйти из умывальника. Шла ночь. Вышел Коренев неторопливо, так и есть около ночного дневального рыженького низенького человека стоял огромный зэк – его кличка была Тихий – это был достаточно нервный человек, в отряде его побаивались, да и было за что – часто Тихий бывал в штрафном изоляторе.
- Ты рот свой закрой! – орал Тихий на ночного дневального – Кому сказал!
Видно было, что Тихий хочет скандала. Дневальный уже порывался дойти до комнаты в которой запершись спал завхоз – чтобы вызвать через него сотрудников с контрольной вахты. Это отчётливо понимал Коренев, и будучи посторонним свидетелем этой ссоры – единственным свидетелем думал недолго.
– Тихий, здорово! – даже чересчур доброжелательно сказал Коренев.
Зэк очень внимательно, даже чересчур внимательно поглядел на Коренева, он точно пытался понять откуда тот взялся. На Коренева пахнуло брагой – вчера Тихий только вышел из штрафного изолятора. На нём был новенький чисовский чёрный милюстиновый костюм, и весь он было какой-то «новенький», точно именнинник – братва уважала Тихого, и встретила, как полагается.
– Ты кто такой то? – очень внимательно всё ещё глядя на Коренева стоявшего перед ним очень спокойно, спросил Тихий, и что то угрожающее прозвучало в его голосе, точно он видел в этом мужике продолжение « концерта» - ночной шнырь его как-бы уже не интересовал.
– Да вот поговорить с тобой хочу бродяга про жизнь, спросить что то , научиться, - терпеливо стал говорить Коренев, и глядел на Тихого исподлобья, смело.
– Ты что гонишь что-то ? – как-то неуверенно буркнул Тихий, но что-то в нём уже переломилось в сторону человеческого, и он глядя на Коренева – его он видел не раз в отряде, но как-то не приходилось беседовать, сказал:
– Ну спрашивай? По уму только, по понятиям!
Они зашли в умывальник, где тихонько в кране лилась вода – из плохо закрытого крана, и никого не было, оставив испуганного ночного шныря в коридоре – Коренев сказал и ему :
- Успокойся, читай книгу, ты вроде читал.
Тихий сел на единственный стул у стены. Была включена электрическая печь – на ней зэки обычно «варили» блатную кашу – чифир – и потому было тепло в умывальнике.
- Как выжить здесь Тихий? Как найти волю и уверенность? – задал вопрос Коренев.
«Мужик явно обчифирился», - мелькнуло где то в глубине сознания Тихого, он зачем то встал со стула, немного колыхнулся – явно было, что выпил многовато, и зачем то закрыл кран – вода перестала литься, и в помещении стало очень тихо. Тихий сел на стул, посмотрел на Коренева, взгляд его неожиданно стал очень внимательным и цепким.
- А что ты не спишь? - спросил Тихий.
- Тоска заела, - негромко признался Коренев.
- Ну ты дал, тоска, - удивился Тихий ответу: - Как зовут то?
- Серёгой.
- Тоска заела тебя, Серёга от того, что не живёшь ты нашей жизнью – жизнью зоны, - попытался обьяснить совершенно серьёзно Тихий, хотя и достаточно сумбурно - Про таких говорят «один на льдине», и вреда от них нет, и пользы нет.
- Интересно.
- А что тут интересного? – улыбнулся вдруг Тихий, показывая зубы в зоновском золоте – рандолевые, но похожие цветом на золото: – Ты к людям поближе будь Серёга, к братве прислушивайся, помогай общему.
- Интересно.
- Тогда и выживешь. Хочешь чифирнём? – и не дожидаясь ответа, позвал: - Шнырь!
В умывальник вошёл хмурый, низенький ночной дневальный.
- Ты мне мозги больше не компосируй, ишь не понравилось ему что не сплю, - как-то несвязно обьяснил обоим Тихий, но по всему видно было, что желание ссоры у него прошло: -Ты иди в мой проходняк, у Васька Бродяги попроси от моего имени заварку, и чифирбак принеси, чифирнуть охота.
Ночной дневальный молча изчез.
После чифира разговаривали. Оказалось даже, что Тихий был в местах когда то где жил Коренев, как-то даже интересно было обоим вспоминать о том городке, где вырос Коренев, говорили о воле с довольными лицами. Было тепло в умывальнике, была ночь. В коридоре сидя на маленьком стуле маленький ростом ночной дневальный читал книгу – иногда он отрывался от чтения, прислушивался, из умывальника доносились негромкие голоса, тогда ночной дневальный перевёртывал страницу книги и продолжал читать, углубляясь в сюжет рассказа о какой-то далёкой жизни – ночной дневальный читал о воле…
А Тихий и Коренев разговаривали, стараясь отвлечься от тоски, которая с людьми в зоне всегда, как тень у человека.

###

Прошёл отбой, может уже с полчаса, а может и с час, так думал Коренев, лёжа на своей постели на втором ярусе – можно было перелечь и на первый ярус, временно, пока Тухан в изоляторе, в его проходняке, как ему и посоветовал завхоз, Дмитрич, худой мужчина, с каким то нервным голосом, да только Коренев упрямо махнув головой тогда отказался. И думалось Кореневу о том, что мир вообще людей странный – и только в моменты каких то перемен люди по настоящему проявляются, а так вроде бы все к тебе одинаково хорошо относятся. Сам Сергей Коренев много раз видел как меняются люди – предательство видел. И потому был недоверчив, хотя мог и выcлушать и даже поддакнуть, но всегда думал – вот допустим, недавно разговаривал он с Тихим, человек опытный, прошёл «крытую», и понравилось Кореневу, что умеет рассуждать, а гнёт свою линию, и других мнений не признаёт, всё о «понятиях» ему, Кореневу растолковывал вчера – в умывальнике после отбоя уже, чифирили, долго разговаривали, и этот разговор у Коренева остался в памяти, точно прилип к ней. А всё таки не было доверия у Коренева к Тихому, что то почувствовал в нём сильно заинтересованное к нему он, и может и не был прав… Размышления потихоньку затихали, как музыка с танцплощадки городской, после того, как закончились танцы. Коренев засыпал уже сделав себе этакую зарубку – в памяти – держаться и от этого человека подальше, и получалось, что и этот человек ему как-бы был далёк, и хорошо отметил про него тот же Тихий – «один на льдине» я – подумал сквозь сон Сергей Коренев, и отчего –то тяжело перевёл дыхание. Так и уснул в плохом настроении. Да и снов не пришло в спасение – не помогали даже сны в эту ночь ему, Кореневу, точно зашёл он в какой то тупик размышлений своих, и вдруг утром уже что-то понял для себя, по простому понял для себя: «Бог». Именно Бог и простит ошибки, и поддержит. И эта неожиданная простая вроде бы мысль так его поразила, столько дала внутренней уверенности, что он даже приосанился, и вспомнил уже в цехе, про бабушку Арину. Она часто бывала у них, когда Коренев рос – родители работали, а бабушка приглядывала за ним, была она бабушкой по матери – её матушкой. Вспоминал её Коренев сейчас, бабушку Арину, с какой –то внутренней внимательностью, помнил, что были в её комнатке, куда водила его мать, иконы, и бабушка Арина запомнилась какой-то тихой добротой к нему. И именно память о ней сейчас помогала зэку что-то почувствовать в себе, какие то нащупать надежды, он с этим образом бабушки своей как-то почувствовал себя вернее, честнее, и это было необычайно интересно для Коренева, и он как-то стал спокойнее, и не пошёл чифирить, когда его позвал Тихий, и тот только внимательно на него посмотрел, но ничего не сказал, ушёл, огромный и уверенный в себе внешне, но заметил Коренев, что взгляд его был какой-то грустный, и чувствовалось даже в усталой походке этого зэка, что неспокойно ему живётся и что устал он очень от этой неспокойной жизни своей.
После сьёма с работы в своём проходняке сидел Сергей и штопал себе душегрейку из старой телогрейки – сидел на пустой кровати Тухана, и думал, что скоро тот выйдет, станет повеселее, Тухан был его земляк – и всегда интереснее что-то вспоминать о родных местах, когда есть рядом человек, которому эти места знакомые.

###

Вышел из изолятора Тухан. После отбоя как и положено встречали его – еда, чифир, разговоры, приглушённый смех. Коренев во всём этом учаcтвовал – искренне был рад земляку, помнил, что именно он поддержал его, когда пришёл он на зону, в первые дни, и советом, и каким-то уважительным даже отношением, хотя друзьями они не были, у Тухана была своя жизнь здесь, он был ближе видимо по «понятиям» к Тихому, и Тихий всегда в разговорах подчёркивал, что Тухан стойкий, умеющий стоять за свои убеждения. Заглянул Тихий и «на встречу», пожал крепко руку Тухану:
- Здорово, братан!
- Здорово, братан! – ответил негромко и Тухан.
Но долго Тихий в их проходняке – Тухана и Коренева не задержался, чифирнул и ушёл.
Ночь.
Ушли и другие зэки – завтра на работу.
- Тихий разговаривал со мной пару раз, обьяснял, как жить, - чувствую какую-то подсознательную работу мозга, не удержавшись, сказал Коренев.
Тухан быстро поглядел на земляка. Его бледное худое лицо после изолятора ещё уставшее от невзгод было точно маска подсвеченное от лампочки желтоватым светом идущим от входа в жилое помещение.
- Вот что я скажу тебе, Корень, а ты прислушайся, я зла тебе не желаю, как и другим бедолагам, очутившимся здесь, - неторопливо стал излагать Тухан, фразы были отточенными и чёткими – Ты сам знаешь, я по зонам с малолетки, и за мной косяков нет, держусь, как могу, не подличаю, так что верь тому, что говорю.
Тухан отпил чай купеческий из граненого стакана. Поглядел на стакан, точно о чём-то думая, и продолжил:
- Ты случайный здесь человек, Корень, точно не от этого мира, и это и хорошо, и плохо для тебя. Хорошо, что можешь выкарабкаться из этой жизни, и для воли сохраниться, а это сам понимаешь совсем другое, а плохо то, что можешь и не сохраниться для воли – сомнёшь себя. И я, и Тихий, здесь не зря – мы этот мир понимаем, и поддерживаем, и мы жители этого мира, ты другой – ты можешь на воле своё ещё найти счастье.
Тухан ещё отпил купеческого чая. Улыбнулся, но улыбка у него была какая то грустная, тяжёлая улыбка, вымученная.
- Давай ка лучше Серёга о воле поговорим, что там новенького? Пишут ли тебе?
- Пишут.
- Ну вот и хорошо, Серёга, дружище. Ну вот и хорошо.
Тухан вдруг закашлялся, протяжно и хрипло.
Затих.
Они молчали.
Ночной шнырь мыл пол, и шум от швабры из коридора доносился приглушённый и надоедливый, как будто муха скреблась о стекло окна. Со стороны контрольной вахты резко послышался какой то окрик, и снова всё затихло.
Коренев перевёл дыхание, он точно сейчас что-то для себя запоминал, очень важное, запоминал надолго. Он посмотрел на Тухана – а ведь он младше его, Коренева, на несколько лет, а столько уже пережил…
- Отдыхаем, - сказал Тухан – Спасибо, Сергей за встречу.

###

Коренев долго не мог уснуть – сказался чифир, и мысли колобродили, и не давали сознанию покоя, и то и дело они касались самого дорогого – дома. Вот такие минуты Коренев не любил от того, что они были, как приговор – жестокими. И он отчего то вспомнил лес – он отчётливо представил этот осенний лес. Может быть в памяти он таким и сохранился: отчётливо ясным для того, чтобы сейчас вот так вспомнить о нём – об осеннем лесе, и идёт он, Коренев, как ни в чём не бывало по этому лесу, а под ногами ковёр из опавшей листвы, и ноги приятно утопают в этом мягком добром настиле, и радостно – и верится, что в мире есть вот такая блаженная тишина кругом, и мир совсем не жесток…
Коренев лежал на кровати с открытыми глазами и смотрел в чёрный потолок, и не видел ничего собственно в этом ночном помещении, только воображение его видело лес – осенний тихий лес…
И нестерпимое желание свободы, как хочет усталый путник глоток воды в пустыне, охватило Сергея Коренева, и это было сейчас главным в его сегодняшнем мире боли и страданий.
Он тяжело перевёл дыхание и даже попросил своё сознание дать ему уснуть, чтобы забыться, уснуть, чтобы уйти от этого своего ночного переживания.
Но сознание упорно мотало какие-то картинки его прошлого, такого прекрасного сейчас в его усталом мире дум.
Завтра будет день. Будет рабочая зона, и она отвлечёт этого человека своей монотонностью и необходимостью выполнять норму, а сейчас он был наедине с своим миром переживаний, и некому ему было помочь, и Коренев усмехнулся – помочь может себе только сам человек.
Сон всё не шёл и не шёл, и только картинка осеннего леса, иногда немного приглушала тяжёлые мысли. Немного приглушала своим покоем.

Зарисовки чёрной краской

###

Что-то происходит с годами с людьми – они не могут так уже радоваться, как в детстве. Мир точно закрывается перед ними. Эта мысль приходила к Колесову не раз, и всегда вызывала в нём недоумение. Лица людей, хмурые, встревоженные, точно время запечатлело на них все внутренние страхи, боли, сомнения, эти лица совсем не могут открыто улыбаться, и лишь изредка мелькнёт добрая улыбка на лице человека, и вот тогда в ответ улыбнётся и самый чёрствый человек, точно и его в этот миг коснётся доброе крыло ангела – его покровителя, и человеку становится очень интересно видеть этот мир, очень интересно жить в этом мире, несмотря ни на что.
Этап в этот раз из местного КПЗ, с его немногими камерами для подследственных, на тюрьму был небольшим. Несколько мужчин, среди них был и Колесов, две женщины и девушка – в какой то не по росту её большой телогрейке, усталая, но с такой добродушной улыбкой, иногда проскальзывающей на юном лице – что даже прапорщики охранники были по отношению к ней достаточно вежливые, и не хохмили, точно и им было жалко её – жалко по-человечески. После всех необходимых процедур вывели отправляемых на этап людей под охраной на внутренний двор отделения милиции. Было морозное утро. Одинокая рябина невесть откуда взявшаяся здесь среди асфальта припорошенного белоснежным покрывалом – снежок выпал ночью – была в замёрзших красных гроздьях своих ягод. Колесов мельком поглядел на рябину, ёжась от зимней прохлады.
- Гляди ка снегирь на рябине! – вдруг произнесла этапируемая девушка, и голос этот свежий и чистый был так внезапен среди напряжённой тишины подготовки к этапу. И впрямь на рябину прилетел нахохлившийся с красной грудкой крупный снегирь, и не обращая внимание на людей на ветке дерева принялся есть примороженные алые ягоды рябины. И было в этой мирной картине столько необычайно важной для людей красоты, что невольно все они замерли, присматриваясь к снегирю – как к вестнику морозной зимы.
Но вот коренастый прапорщик поправив свою шинель, точно очнувшись от какого то наваждения, зычно скомандовал:
- Постройтесь по одному!
Ждали автозак, опаздывающий из гаража. Тихо смотрели на низкое без облачка небо – и только иногда приглядывались арестованные к снегирю, точно не желая спугнуть его своими мрачными мыслями об этапе, об следственном изоляторе, о предстоящем суде, о сломанных судьбах своих. Притихла даже милая этапница в большой телогрейке, и не улыбалась уже, тоже думая о предстоящих трудностях – на этап она уходила из КПЗ в первый раз.
А снегирь на рябине всё лакомился подмороженными её ягодами.

###

Этап всегда ставит арестанта в состояние в котором всё прежнее из его жизни уходит, удаляется, превращается в мираж. Этап собственно делает арестанта винтиком совсем другого уровня земли, где он становится просто винтиком несвободы, подчиняющимся законам передвижения ограниченного конвоем – и это передвижение лишает арестанта всех его дум об ином. В нём есть что-то от ада, в этом передвижении в пространстве – начиная от автозака, начиная от окрика конвойного, начиная от столыпинского вагона… И вот эти перемены мира остро ощущаются на этом уровне, точно мир изменил свою окраску – превратился в череду серых картин, в которых нет места счастью, нет места светлому переживанию – это и есть перемена мира, другой его уровень, и игра эта с её тюремными уровнями, напоминающими ад, представлялась Колесову механизмом жестоким и не ведающим сострадания. Все игроки этой игры, включая конвойных становились поневоле в её правилах только послушными исполнителями, и напряжение этой игры огромно, и много в ней боли и скрытой отчаянной силы преодоления. Об этом размышлял Колесов уже на верхней полке в отделении столыпинского вагона, после того, как он вместе с остальными этапируемыми из КПЗ очутился здесь, в этой одуряющей вагонной толчее – но вот состав тронулся, и можно было окончательно прислушаться к своим переживаниям, и даже себя успокоить, настроить на дальнейшую свою безрадостную жизнь.
И в этом тоже было правило этой ненавистной арестанту игры – думать о тюрьме, как о чём то естественном в своей жизни. Колесов наблюдал, как проплывают картинки воли перед глазами в окошке вагона – и было в этом жадном рассмотрении вот этих серых пристанционных зданий какое то запоминание, он уже точно знал, что очень долго будет помнить эти неказистые строения, как призраки иного, вольного мира. И они будут его поддерживать, как ни странно, в этом ином уровне его жизни – в этой тюремной круговерти его судьбы. Мир изменился для него, Колесова, превратился в череду серых картинок, в которых вот эти остатки иного мира ещё проплывали перед глазами в окошке вагона с решёткой…
Постукивали колёса вагона. Тихо было, точно всё замерло в этом траурном пути. И казалось не было силы остановить этот состав – прекратить это движение…
Неумолимо стучали колёса вагона, напевали свою грустную песню.
Колесову захотелось уснуть, провалиться в забытьё, но даже это пока не удавалось, сказывалось напряжение этапа.
И только усталость была в помощь. Она как-бы приглушала переживания, давала успокоение, давала даже надежду.
Только на этом уровне мира усталость выступала другом – другом человека.
Колесов закрыл глаза, и старался точно забыть и себя в этот миг – перестать чувствовать этот уровень мира, давящий на него немилосердно. Несвобода имеет вес - и этот вес на сознание громаден – теперь Колесов это понимал, и нет веса более беспощадного, более страшного для человека, чем неволя.
Стучали колёса вагона свою песню, невесёлую песню невесёлого пути, песню разлуки и утрат.

###

Отстойник как именовали арестанты камеру, в которой дожидались распределения по камерам тюрьмы – был набит, без сомнения это было самое худшее место в тюрьме, ибо приходящие один за одним этапы за ночь не успевали охранники разводить по камерам – и это создавало толчею неимоверную – пустые железные нары давно были заняты, люди примостились на полу, на своих дорожным мешках, и так находились в тесноте, в чаде от дыма сигарет, часами, и выручить в этом зловонном аду могло только здоровье. Слава Богу Колесов был ещё в том возрасте, когда на здоровье особенно грех было жаловаться, к тому же недавно ведь с армии – привык вроде бы он к неудобствам, но то, что было в этом отстойнике и его приводило в состояние шока. Большая камера напоминала муравейник, именно так представлял её Колесов, примостившись на краю нар – и глядел он на это скопление людей в разномастных одеждах с чувством почти боли, столько здесь было страданий, столько здесь было усталости – и он точно чувствовал это, понимал это, и старался даже как-то отвлечься от этого, и не было никого знакомого. Сел он в чужом краю – был на химии, и раскрутился на новый срок – теперь по его предположениям к не отсиженным двум за хулиганку ему светило ещё пару лет добавки, и того, если судья будет справедлив, то года четыре строгого режима ему обеспечено, и вот это понимание было беспощадным, было настолько тяжёлым и беспощадным, что в противовес ему возникало такое упрямство всё выдержать и вернуться в вольную жизнь, что именно это упрямство придавало сил даже в этом кошмаре отстойника.
А впереди была камера – его уже привозили сюда из КПЗ, и потому он сейчас вспоминал людей, с которыми уже познакомился в камере. Эта общаковая камера была большой – нары в три яруса, большое окно с решётками и ресничками поверх их – железными ставнями из железных параллельных пластин – закрывающих даже небо – эта камера сейчас представлялась желанным избавлением от этой окружающей тесноты. Но открылась дверь отстойника, и новый этап – новые измученные дорогой люди вошли в набитую и так людьми камеру, и уже бывшие в ней невольно ахнули – теснота становилась всё невыносимее, и некуда было от неё деться…
В такие минуты человек старается как-то отвлечься, найти какую то мысленную отдушину, вспомнить что-то хорошее, но даже на это не у каждого хватало здесь сил.
Колесов точно сторонний зритель наблюдал за этой круговертью людей, всматривался в их лица – и думал, что вероятно в его жизни вот эти часы останутся в памяти, и будут напоминать об этом мире, полном страданий, и будут всегда вместе с ним в его дальнейшей жизни.
Он уже точно знал, что никогда не забудет вот этот мир, приоткрывшийся ему, полный мрака и боли.
Час шёл за часом, но вот открылась дверь отстойника – и стали называть фамилии, имена, статьи уголовного кодекса – по камерам пошло распределение, и каждый в отстойнике вслушивался в слова охранника, и жаждал услышать свою фамилию, и эта жажда была сродни жажде путника в пустыне мечтающего о воде – каждый ждал отправления в свою камеру, как манну небесную.
Ждал этого счастливого избавления от отстойника и Колесов – он был частицей этого людского страдания.
И происходящее напоминало чистилище перед отправкой в ад, но даже ад камеры, не казался Колесову по сравнению с отстойником адом – действительно всё познаётся в сравнении.
Назвали и его фамилию, и он подхватив свой дорожный мешок вьюном выскользнул из отстойника в длинный светлый коридор – впереди у него была тюремная жизнь, и ожидание суда, приговора – ожидание срока, и далее было уже понятно, жизнь в колонии строгого режима. Но даже всё это отходило куда то вглубь сознания перед вот этим чистилищем – перед тесным отстойником, собравшим казалось в себя все мучения в одном месте – и страдания этого места сейчас остались позади Колесова, за захлопнувшейся дверью большой камеры, из которой только что он вышел.

2

###

Наверное, умудрённый жизненным опытом человек понимает почему в его жизни происходит то или иное событие - Колесов таким не был. Едва побыв армии, загремел в тюрягу. Таких как он, немало было уже им видано - он понимал, что происходящее с ним должно как-то научить его не делать ошибок, но это не спасало от боли от порушенной жизни. Боль эта жила в нём ежесекундно, она тикала в нём, как тикают старые часы - громко и монотонно призывая не забывать о себе.
Автозак въехал на территорию зоны. Поёживаясь от раннего осеннего холодка зэки выходили из машины. Асфальт, серый и неприветливый, под ногами, окрасивший этот неприглядный мир неволи в свой мышиный цвет не мешал вниманию пытливо вглядываться в новые очертания пространства - той территории мира, в которой придётся жить несколько лет. Колесов тяжело перевёл дыхание, точно стараясь спасти себя от удушливой тоски, всегда приходящей к нему, когда грёзы уходят, и остаётся этот мышиной мир боли.
В комнате для прибывших в колонию людей было тихо - зэки привыкали к новому месту. Всегда жизнь в колонии после мытарств следственного изолятора, после ожидания приговора, как-то приводит сознание в планомерное восприятие действительности - приходит понимание, что ничего уже нельзя изменить.
Колесов был теперь наедине с этим миром ожидания - ожидания распределения в отряд.
Тикала боль внутри, монотонно и беспощадно, уходила жизнь.
Хотелось сразу же уснуть, но понимание, что даже сон не спасёт от боли - от этой тикающей боли - не давало успокоения.
Прошёл обед, ужин. Жизнь, монотонная и текущая по своему руслу, беспощадная жизнь зоны упрямо шла своим чередом.
А ночью к Колесову пришёл сон - он принёс непривычный мир покоя - он увидел себя на берегу тихой реки. Вдали был туман, но он не закрывал глади воды, и приятно было видеть её бесконечное успокаивающее течение...

###

... Ты в этом мире для счастья! Колесов проснулся от этой звонко звучащей в нём фразы - она была то ли от спокойного сна, то ли она родилась уже в пробудившемся его сознании, понять было трудно. Он лежал на втором ярусе кровати, думал, вспоминал прошлое - эти яркие отрезки своей совсем небольшой жизни на воле. Он улыбнулся чему-то радостному, из сна, или из воспоминаний, он даже не хотел анализировать вот эту спокойную минуту, такую непривычную для него: истомлённое сознание улучило момент, и нашло себе передышку - и дало человеку возможность улыбнуться. Сознание всегда рядом, оно рядом, и оно может быть и врагом, и другом.

###

Сон этот пришёл под утро. Может быть, сознание встревоженное близостью родных мест вот так откликнулось, вот так позвало человека за решёткой вспомнить о своей жизни - понять что-то в ней. Колесову приснился большой осенний сад, и в нём были высокие яблони, и казалось ветви их полные навешанных спелых яблок вот-вот пригнуться к земле, и можно будет сорвать душистое яблочко. Но ветер не давал ветвях яблонь это сделать, и ветви с алыми яблоками метались в след ветру, точно живые. И эта картина живого сада делала мысли о яблоках совсем уж фантастическими. Колесов протягивал руки к спелых алым фруктам. И не мог взять в ладонь ни одно из яблок, они ускользали, они не давались в руку. И вдруг ветер затих. Небо стало сразу серым, беспощадным, и Колесов так остро почувствовал своё одиночество в этом красивом саду. Он стоял, точно завороженный непогодой, не в силах сделать и шагу, точно пригвождённый невидимой силой к земле.
Он проснулся. Лежал неподвижно, точно статуя во власти недавнего сна.
Потом тяжело перевёл дыхание, и подумал, что скорее бы пришёл новый день - пусть зона захватит сознание своими беспощадными щупальцами.

###

Зал столовой в зоне заполнялся людьми в телогрейках, серых однотонных спецовках, точно вода заполняет пространство, прорвав шлюзы, преграждающие ей путь. Смена с рабочей зоны... Колесов, которого вместе с другими прибывшими с этапа арестантами привели в столовую, пытливо смотрел на лица людей - и действительно одно из лиц было очень знакомым. Человек, на которого он смотрел, чутко уловив чужой взгляд, пытливо посмотрел на Колесова, и быстро через весь зал прошёл к нему. Присматриваясь ещё, подслеповато сощурившись, произнёс:
- Здорово!
- Здорово, - сказал Колесов, пожал крепко протянутую ему руку.
- Слышал, что ты пришёл. Всё некогда было сказать, что встретим по-людски, - произнёс зэк, которого Колесов помнил ещё по воле - звали его Зелёным. Может от того, что носил на воле по осени он длинную куртку c зеленоватым оттенком. А может и ещё, почему прилипла эта кличка к этому бывалому зэку.
Он был постарше Колесова. Рослый человек, как жердь. Худощавый. Глаза пытливые, внимательные, точно прощупывающие насквозь собеседника. Ушёл. Колесов прошёл к столу, за которым были другие люди прибывшие с этапа. Поел. Мысль о том, что на зоне он теперь не одинок как-то приободрила.

###

В этапной комнате было тихо. Отдельные реплики арестантов, мнения об этой колонии, взятые из разговоров где-то на этапе, всё это не мешало Колесову думать. Он сидел на стуле, прислонившись к спинке двухъярусной кровати, и молчал. Встреча с Зелёным заставила понять какие-то свои мечты о будущем - этот человек, раз за разом садился на зоны - преступления его были просты. Легки в раскрытии. Как будто неприспособленный к вольной жизни человек хотел просто заявить о своём месте в жизни. В колонии Зелёный жил просто: не ввязывался ни в какие блатные игры, работал крановщиком - регулярный ларёк, не было никаких нарушений режима, но и с режимом он не сотрудничал, считая для себя это неприемлемым. Помнил Колесов его по воле - сам то он был ещё подростком, и когда на улице после отсидки появлялся Зелёный, с наколками по все руки, довольный вот этим счастьем воли, то вся улица затихала, и ждала новых выходок этого непоседливого человека. И вот они встретились, Колесов улыбнулся - да, неисповедимы пути людские.

###

Зэк живёт ожиданием. Он ждёт перемен в своей застывшей жизни, как благо. Колесов по своему опыту знал, что даже травма с переводом в больничку воспринимается, как благо, ибо даёт возможность уйти от набившей оскомину монотонности зоны. В этапной комнате зэк ожидает перевода в отряд, и это ожидание, нерациональное, ибо там в отряде будет рабочая зона, но ожидание живёт, ибо это ожидание замешало на желании хоть какой то перемены в жизни. Колесов понимал это. Он не спешил в отряд, но мысли его торопились туда, там ему казалось привольнее, чем в маленьком секторе, который окружал выход из помещения, где в карантине находились прибывшие с этапа люди.
В здании штаба вновь прибывшие зэки были распределены по отрядам - Колесова взял в отряд невысокого роста старший лейтенант Макаров. Внимательно поглядел на него, и сказал:
- Возьму к себе.
Уже к обеду следующего дня, после встречи с Зелёным в столовой, Колесов был в чистеньком жилом помещении заставленном кроватями в два яруса - было и ему показало завхозом место. Кровать. Тумбочка. Вот такой нехитрый набор жизненно-необходимых принадлежностей у зэка на зоне, но именно это его - и это даёт ему определённость в жизни.

###

В одном из проходняков после вечерней проверки, когда зэки принадлежат полностью своим заботам, шла беседа. Колесов с интересом приглядывался к землякам - их позвал Зелёный - встречали Колесова. Чифир. Нехитрые закуски: сало, хлебцы, искусно поджаренные на железной электрической печке в умывальной комнате - слышны были усмешки, впрочем, беззлобные по отношению друг к другу. Колесов фактически, кроме Зелёного никого не знал, но многие лица вспоминал - городок, в котором он вырос, был небольшой. И вот это незаметное родственное понимание общей малой Родины сближало, заставляло относиться друг к другу дружески. Но вот прошла команда отбой - по селектору с контрольной вахты. Пожали зэки друг другу руки, разошлись по своим отрядам - кто-то проскочил и в соседний сектор вместе с завхозами отрядов идущими на доклад на контрольную вахту. Взбодрённый чифиром Колесов, поблагодарив Зелёного пришёл к входу в свой отряд, остановился у двери, посмотрел на звёздное небо над головой. Дул откуда то с воли ветерок непоседа, и так хотелось верить в завтрашний удачный день. Завтра Колесову надо было уже выходить в рабочую зону - в цеху нашёл ему начальник отряда место.


3

###

Надрывно выла собака, откуда то со стороны запретной полосы – выла то, затихая, то снова протяжно и беспощадно, точно делилась с миром какой-то своей неизбывной тоской. В тёплом умывальнике было впрочем, спокойно. Начифирившись с вечера с друзьями Колесов сидел на стуле задумавшийся и даже с каким-то вниманием прислушивался к этому вою, доносившемуся издалека, потом внимательно глядел на кран, из него лилась тоненькая струйка воды, и почему то даже захотелось закрыть кран получше. «Пустое» - подумал о воде Колесов. Сон ушёл, как вода из крана в умывальник. Сна не было в эту последнюю ночь в колонии – завтра воля. И от этой мысли было неспокойно, как неспокойно студенту накануне государственного экзамена. «Всё! Последняя ночь!» - как-то торопливо убеждал себя Колесов – «А там пить не буду, семья будет!» Эти слова были у него, как Тантра, как священное заклинание. Он видел не раз тех, кто, освободившись, побыв совсем немного на воле, возвращались сюда снова. И не мог понять их, их судьбы были для него такими непонятными, и он даже с сожалением думал о них, об этих людях, и верил, что следующее их освобождение будет последним, и они найдут свою радость в том мире, без пьянок, без грязи житейской. Тот мир представлялся ему именно таким – светлым и добрым. И немудрено, сел он в двадцать с небольшим. И самые золотые годы молодости провёл в колонии. А так как замечено, что точно замирает сознание в колонии у зэка. И выходит он на волю как бы внутренне в том же возрасте, что и сел. То и у Колесова, в его двадцать шесть лет, было представление о воле, вот того - двадцатилетнего, с небольшим, парня. И весело было вспоминать молодость, ту, на воле, и ценил он каждый миг этих своих воспоминаний, как ценит человек самое важное. И каждая встреча с девушкой, отложенная в памяти, была свежей в воспоминаниях, и каждая радость житейская и сейчас волновала – из той жизни, будто была она вчера, и годы в колонии, как чёрная масса отошли куда-то, и казалось теперь, что были они совсем уж небольшие – эти годы, раз прошли. И, только вот этот умывальник, как склеп ещё связывал его сознание, с колонией, а сам он в мыслях своих был уже далеко от неё.
И шла вода из крана, неостановимо, как шли и мысли человека.
Утро было морозным. И зэки выходили на работу чертыхаясь, ругали мороз… Колесов кому-то жал руку, из знакомых. И мысленно с каждым из них как бы прощался.
Он ещё не знал, что память о колонии – о тех годах, которые прошли в ней. О тех годах его молодости, что потонули в этих невольных стенах, что эта память будет с ним всегда рядом, в каждый миг его жизни, и как ржавчина на железе, которое стоит на улице, всегда будет напоминать о себе. Напоминать жестоко и беспощадно.
Снова завыла из запретки собака, неся миру свою какую-то неизбывную тревожную боль. От контрольной вахты не доносилось ни звука. Колесов ждал. И никаких других мыслей уже не было в нём. Он уже мысленно был за воротами колонии.
Но с контрольной вахты не было ни звука – ещё не вызывали освобождающихся зэков в этот день. И вдруг с неба пошёл снег. Мороз как бы ослаб. Снег был пушистым и чистым, и он ложился на серый холодный плац, точно пытаясь его согреть своим свежим чистым покрывалом. Колесов с наслаждением смотрел на этого небесного гостя, и радовался свежему воздуху, и не хотелось уже заходить в жилое помещение, он так и стоял в локальном секторе, одинокий и счастливый человек, ожидающий свою волю с радостью. Стоял, точно истукан, чувствуя, как примерзают ноги в зоновских ботинках. И не уходил из сектора, точно кому-то назло, а снег всё шёл и шёл, и мочил губы человека, и радовал его, и замолкла овчарка, неслышно было больше её надсадного воя, точно и она успокоилась, и её порадовал этот первый зимний гость – чистый белый снежок.
Наконец-то объявили фамилии освобождающихся. «Всё! Домой!» - с облегчением подумал Колесов, и поспешил в жилое помещение, чтобы взять с собой письма от родных и друзей, которых собралось за эти годы, которые он пробыл в колонии целая драгоценная связка.

###

Уходить по широкой снежной дороге от колонии было приятно. Морозный воздух свежил лицо, и казалось, что весь мир приветствует его, Колесова, на этой просёлочной дороге, ведущей от колонии к недалёкому посёлку. Родные едва поспевали за ним, он шёл скоренько, довольный, и будто в нём зрело веское желание, он хотел смеяться, и едва себя сдерживал. Некая мечта исполнилась, может быть самая вечная и красивая мечта человека – мечта о свободе, может быть самая красивая. И впереди была дорога. Несколько машин обогнали идущего по обочине человека в новенькой «гражданской» одежде. А из одной машины даже раздался сигнал – Колесова точно приветствовали, или просто предупреждали об опасности человека, идущего как-то торопливо, куда-то спешащего, точно слепого идущего по какому-то наитию… Разум фиксировал этот путь, а между тем, огромная радость парила где-то далеко от этого места, радость эта была о будущем.
Потом был автобус.
Родные места, они проскальзывали перед глазами, точно нарисованные… Дом. И тишина знакомой комнаты, от которой он так отвык. Он уже начинал с удивлением понимать, что ему придётся, как бы заново осваивать этот мир, привычный другим, этот мир для него был необычным, и как маленький ребёнок, входящий в жизнь, так и он Колесов, чувствовал себя неуверенным. И чтобы как-то преодолеть себя, решил сходить в «кино». Короткий зимний вечер уже крался бесшумной кошкой, которая крадётся за своей игрушкой – мышью. И сумерки даже были на руку Колесову, ему казалось, что они скрывают вот этот его взгляд на окружающих людей, очень внимательный взгляд, или ему это так казалось… Он с каким-то детским любопытством, смотрел на людей занятых своими разговорами. На молодые парочки, на красивый холл кинотеатра, и может быть, уже чувствовал себя причастным к этому миру. Был выходной день, было воскресенье, и может потому было много желающих посмотреть этот кинофильм, он не знал, не знал о чём ещё думать, и желал уже побыстрее, чтобы началось «кино». И даже не сам кинофильм. А то, что он находится в обычном кинозале, его начинало успокаивать, и он смотрел на события кинофильма, на чью-то любовь, чьи-то переживания и трагедии, и уже не думал о себе, было какое-то неожиданное безразличие, какое бывает у человека, после того, как очередной путь его завершён, и он уже приехал домой.
А потом он пришёл в свой дом. И слушая восторженные слова родных, старался и к ним привыкнуть, и всё же чувствовал своё непонятное даже ему самому одиночество, он всегда говорил сам с собой мысленно правдиво, так он привык, ибо это помогало выжить там. И это там жило сейчас. Колесов потихоньку ушёл в свою комнату, сказал, что устал. Прилёг на кровать – это там живёт. И это «там» ещё не отпустило его из своих чёрных щупалец, он это чувствовал. И усталость от дороги, от переживаний, тянула его ко сну, и он боялся уснуть, чтобы не исчез этот сегодняшний реальный мир, и не очутился он снова, хотя бы во сне, «там»… Странное это чувство - бояться сна, лёжа на своей постели. Лёжа на своей постели дома. И бояться сна. И он уснул. И снились ему радостные сны, и все они были, слава Богу, о том мире, в котором он и находился, о мире воли.
Тикали часы на столе в тихой комнате, не мешая спать уставшему счастливому человеку.


Рецензии