Матильда Кшесинская и другие... часть III

                Сёстры Четвертинские и братья Романовы

«Из славянских жен одни только польки
умеют быть увлекательны,
прелестны, даже довольно пристойны и
благородны среди студодеяний своих»
Ф.Ф. Вигель «Записки»

Итак, Константин Павлович скоропостижно умер от холеры, а может от нежелания предстать перед грозными очами младшего брата Николая, Жанетта Антоновна скончалась от тоски по Константину, в общем семейная лодка разбилась….
Но что-то мы поторопились с Жанеттой Антоновной Грудзинской. Ведь в жизни Константина  (продолжаем называть его так коротко, по-семейному) была вторая польская любовь. Вернее не вторая, а первая, поскольку случилась она несколько раньше, а звалась также - Жанетта Антоновна.
Но обо всем по порядку. Придется нам вернуться в годы молодости Константина Павловича Романова. Хотя какая же это молодость – 16-17 лет? По нашим меркам это ещё отрочество. Но во времена молодости наших героев – самый конец 18-го века, - человеческая жизнь была значительно короче (в среднем, конечно же), сделать за неё люди успевали значительно больше (также в среднем), ну и т.д.  - это не наша тема.
Поторопились мы прошлый раз с Константином (см. очерк «Польская Ундина и …») потому, что роман его молодости неразрывно связан с романом жизни другого человека. Человека гораздо более сложного, при всей его «публичности» (применим этот не характерный для того времени термин) внутренне очень закрытого, и потому казавшегося современникам двуличным и даже лукавым.
«Властитель слабый и лукавый… над нами властвовал тогда» указал поэт в «Евгении Онегине» - это про эпоху Александра I. Если для Константина роман с Жанеттой Антоновной (не Грудзинской, а другой – первой) был эпизодом в его богатой на увлечения жизни, то для Александра Павловича Романова роман с младшей сестрой этой самой Жанетты Первой был романом почти всей его жизни. А поскольку разговор о том, что так или иначе связано с жизнью императора Александра I, гораздо более труден, то и поторопились мы, забежав вперед по событийной дорожке.
Но здесь нас одернули, поставили, так сказать, на вид эту легкомысленную торопливость и заставили вернуться несколько назад. Итак, вернемся...
Исторически канва событий, предшествовавшая роману сестёр Четвертинских и братьев Романовых, выглядит следующим образом.
К 1793 году на землях тогдашней Речи Посполитой, вернее на той территории, которая осталась за ней после, так называемых, 1-го и 2-го раздела Польши, сложилась ситуация такого внутреннего противостояния слоев польского (будем так для краткости называть народы, жившие в составе этого государства) общества, которая привела к очередной, не побоимся этого слова, гражданской войне. Серьезными историками не только отечественными, но и европейскими, проведено множество исследований и дискуссий по поводу предпосылок и причин  разделов Польши между Российской, Австро-Венгерской империями и королевством Пруссией – великими европейскими державами того времени. Но никто не может разделить, а тем более победить единый народ. А прошедшие последовательно три раздела, - а происходило это с 1772 по 1795 г.г.,-  показали, что единого народа в то время в Речи Посполитой не было. И чтобы ни говорили и ни делали потом поляки, как бы не печалились по утерянной свободе своей Родины, произошли эти разделы не потому, что Польшу хотели разделить, а потому, что на протяжении второй половины 18-го века она сама последовательно и необратимо теряла свое единство и государственную самостоятельность.
Пришлось нам сделать это историко-политическое выступление, поскольку ни будь событий, сопровождавших этот самый последовательный раздел Польши, наверняка бы не состоялся роман сестер и братьев…
Не будем растекаться, а вернемся в событийное, так сказать, русло. 
В 1792 в Польше началось, так называемое, освободительное движение. Не в рамках этого очерка нам анализировать ход этого движения, переросшего в вооруженное восстание. Скажем только, что это восстание, а на самом деле война, начавшаяся как гражданская одних поляков с другими же поляками, закончилась вводом российских войск на территорию Польши. Причем для замирения поляков свои войска в Польшу ввели не только Россия, но и Пруссия, поучаствовала в этом и Австро-Венгрия; каждая на сопредельную с ней территорию Польши, конечно же.
Поскольку, как обычно, когда это касается войн ожесточенных, до истребления противника, а не позиционных реверансов типа семилетней войны, европейские державы, в данном случае Пруссия и Австро-Венгрия, не очень стремились вести активные боевые действия, тем более с отстаивавшими свою свободу поляками. Посему большая часть территории Польши (вспомним, что уже состоялось два её раздела)  оказалась занятая российскими войсками. Для примирения сторон (польских же, конечно) в городе Гродно был открыт польский Сейм, на котором должны были решиться вопросы дальнейшего внутреннего устройства Польши. Сейм начал было разрабатывать очередную конституцию Польши, но, как показали дальнейшие события, она не потребовалась. Последовавшие в марте-апреле 1794 г. (а именно - «Варшавская заутреня») выступления польского плебса показали, что более ранние события были даже не полевыми цветочками, а фиалками какими-то.
Не будем опять окунаться в польские политические процессы, а лучше обратимся к более приятным вещам, которые на сейме происходили. 
В записках мемуариста той эпохи генерала Энгельгардта читаем (сохраняем правописание автора, пропуская, конечно же, букву «ять»):
 «Во время шумливаго сего сейма безпрестанные были праздники, балы, фейерверки; как наш посол, так и прусский, угощали и веселили Поляков, а равно и они угощали Русских. Множество было польских самознатнейших дам красотой и любезностью одушевлявших сии праздники; но красотою затмевала всех прочих четырнадцатилетняя княжна Четвертинская».
Видимо настолько была красива и любезна уже тогда в свои четырнадцать лет героиня этого очерка Марья Антоновна Четвертинская, что даже сугубо военно-исторические мемуары генерала Энгельгардта не обходятся без неё. В записках этого служаки екатерининских времен упоминается и отец княжны, правда в другом контексте и в описании событий, последовавших за этим праздником жизни. Так именно на следующих страницах рассказывает он о варшавском выступлении либерально настроенных поляков: «Между тем Поляки предались совершенно духу французской революции. Многие знатные Поляки были перевешаны, в числе которых, князь Масальский, бискуп Виленский, Ожеровский и Четвертинский. Коллонтай играл роль Робеспьера: хотел было всех русских перерезать, но Костюшко до злодейства сего не допустил».
Таким образом мы встречаем, вернее – провожаем, и отца любезной панночки Четвертинской. Но давайте уже представим всё семейство.
Род Четвертинских, вернее Святополк-Четвертинских, как следует из первой части фамилии, вел (да и ведет до сих пор) свою родословную от Рюриковичей, а именно от Великого Киевского князя Святополка Изяславовича, занимавшего киевский «стол» (т.е. великокняжеский трон) на рубеже 11-12 веков. Известные представители этого рода упоминались в посольских и поместных хрониках Польско-Литовского государства с конца 14-го века.
Собственно фамилия – Четвертинские, - произошла, как большинство фамилий знати того времени, в том числе и русской, от названия их родовых владений, расположенных на Волыни - село Четвертня и окрестности. Также представители рода считают своими предками князей Гедиминовичей (с другой стороны, какой поляк или литовец не от Гедиминовичей?!).
Так или иначе, на момент разворачивающихся на наших глазах событий князь Антоний-Станислав Святополк-Четвертинский (родился 1742 г.), бывший каштелян пшемысльский (т.е. глава администрации города, ныне город Перемышль на территории Польши) уже был жертвой безжалостного польского бунта. Польские патриоты  считали его сторонником действий России по наведению в Польше порядка, и был он за то жестоким образом убит в июне 1774 г. своими более свободомыслящими земляками.  Жестокость эта, как мы видели из записок Энгельгардта, коснулось многих знатных поляков, сторонников так называемой Тарговицкой конфедерации. Участники этой «конфедерации», а по-современному - сговора высшей польской знати, так называемых магнатов, никоем образом не желали передать Польшу в руки России и прочих государств, а пытались просто восстановить в стране тот порядок, который был им привычен и выгоден. Причем одним из вожаков в борьбе поляков за светлое будущее - «польским Робеспьером», - стал просветитель, глава либеральной партии польского сейма и автор Конституции 1791 года Гуго Коллонтай. Ну вот никак нельзя без политики, когда речь идет о Польше!
Первой женой князя Антония была баронесса Текла Кампенгаузен (умерла в 1784 г.). Она собственно и являлась матерью сестёр Четвертинских. А было их двое: старшая - Жанетта (родилась в 1777 г.) и младшая - Мария (родилась в 1779 г.). У Антония и Теклы был еще сын Борис, младший брат сестер.
Князь Антоний после смерти первой супруги женился на совсем молоденькой Колетте Холоневской (родилась в 1774 г.), которая успела родить от него двух сыновей. 
Каким-то образом сестрам Четвертинским вместе с мачехой Колеттой и младшими братьями удалось пережить варшавский погром 1794г. Причем, сама казнь отца семейства (его без суда повесили варшавские мещане, «освободив» от длительного тюремного заключения) происходила чуть ли не на глазах его семьи. Екатерина II, а она была, несмотря на её женскую ветреность, ответственным монархом, взяла попечение над семьями польской знати, пострадавших в ходе восстания, под свой личный контроль. После освобождения Варшавы от бунтующей черни в ноябре 1794г. графом Суворовым-Рымникским, семья Четвертинских была вывезена в Россию, где получила вспомоществование сообразное их статусу.
Сохранился трогательный аллегорический рисунок того времени, изображающий всё семейство (к сожалению, уже без князя Антония). Справа от ещё очень молодой вдовы - Колетты, с двумя младшими сыновьями-крошками, - стоят её пасынки: Борис, Мария и Жанетта. Семейство застыло в скорбных позах, печалясь по безвременно погибшему супруги и отцу. Даже на этом рисунке-наброске заметна изумительная, близкая к классической, красота княжны Марии. Голову 15-16-летней девушки, повернутую вправо, отличают античный рисунок профиля, большие глаза, густые курчавые волосы. Изящными руками она опирается на постамент с символической траурной урной, тонкая талия подчеркивает её девичью, но уже высокую грудь, ну и т.д. Рядом с ней – старшая сестра Жанетта, тоже довольно привлекательна, но уже другой, более зрелой красотой (она, как мы помним, была старше Марии на два года).   
Так вот, оказав патронат над вдовой Четвертинской, её пасынками и детьми, Екатерина II, невольно способствовала образованию любовного четырехугольника: старшие братья Романовы – Александр и Константин,  и сестры - Мария и Жанетта Четвертинские. Сама вдова Колетта была пожалована придворной статс-дамой, а её падчерицы – фрейлинами.
Примерно в то же самое время при дворе получила место Евгения Вечеслова (по происхождению - англичанка, урождённая Лайон) — будущая воспитательница третьего сына императора Павла  I – Николая Павловича. Отличалась эта дама необычайной твёрдостью и смелостью характера, и будущий император называл её «моя няня-львица». Но не о Николае I у нас пока речь.
Благодаря своей красоте, о которой, как мы помним, слава пошла со времени Гродненского сейма, и легкому нраву, Мария вскоре покорила Петербургское общество. Довольно быстро для неё нашелся жених – богатый и знатный князь Дмитрий Львович Нарышкин. Отец сего Дмитрия – Лев Александрович являлся первым балагуром и весельчаком екатерининского двора в пору молодости самой императрицы и её окружения. Старший брат Дмитрия - Александр, также весельчак и повеса, впоследствии стал директором императорских театров. Мария, соответственно, стала княгиней Нарышкиной и очутилась в весьма веселом и приятном обществе. С этой фамилией она и вошла во все анекдоты (т.е. придворные истории и сплетни) того времени.
Весьма точную характеристику мужу прекрасной польки дал мемуарист Ф.Ф. Вигель: «Он принадлежал к небольшому остатку придворных вельмож прежнего времени, со всеми был непринужденно учтив, благороден сердцем и манерами, но так же, как почти все они, сластолюбив, роскошен, расточителен, при уме и характере не весьма твердом».
Несколько сложнее матримониальная  ситуация сложилась у старшей из сестер Четвертинских - Жанетты, но не будем забегать вперед.
При всей отдалённости от нас той исторической эпохи и нашей отягощённости знаниями о последующих событиях, следует сказать, что участники «четырехугольника» в то время (а на дворе примерно 1795 г.) были просто очень молодыми людьми.   Александру шел 18-й год (родился в декабре 1777 г.), Константину – 17-й (родился в апреле 1779 г.), Жанетте – 19-й, а Марии – 17-й. Поэтому, говоря об их романтической связи, безусловно следует иметь это в виду. 
Нужно также помнить, что Александр к этому времени был уже женат: в 1793 году женился на Луизе Марии Августе дочери баденского маркграфа, принявшей в православии имя Елизаветы Алексеевны. Константин обручился в феврале 1796 г. (см. «Польская Ундина и ….»).
Здесь следует пояснить, что как раз в эти годы обе столицы – С.-Петербург и Москва, да и губернские города юга России переживали прямо-таки нашествие польских дворянских семейств. Сдвинутые со своих родовых мест произошедшими волнениями в Речи Посполитой и последовавшими разделами этой страны польские знатные, да и просто дворянские, семейства, вынуждены были отправляться в глубь России (а кто побогаче и посообразительнее – на Запад Европы) для осмысления и обустройства своего нового положения.
При этом русское, все еще довольно патриархальное общество, с удивлением - а его мужская часть и с восторгом, - взирала на женскую половину этого нашествия. У Ф.Ф. Вигеля читаем: «Тут в первый раз увидели мы привлекательных полек; они отличались не столько ещё красотой и любезностью ума, сколько ловкостью и смелостью. Их самонадеянность, их ласковое, весёлое, а вместе с тем несколько насмешливое, обхождение привело в смятение наших добрых барынь и барышень; от разговоров их они часто должны были краснеть».
И это автор пишет о дворянском обществе провинциального Киева. Что же тогда говорить о любезности и смелости понаехавших панночек в С.-Петербурге?!  И далее у Вигеля находим интересное замечание: «Из славянских жен одни только польки умеют быть увлекательны, прелестны, даже довольно пристойны и благородны среди студодеяний своих; русские в этом искусстве все как будто не за свое дело берутся». Придется, всё же, пояснить сие суждение, а именно то, что «студодеяние» - это из церковнославянского, а именно: постыдное, срамное дело или распутство…
Посему семейство сестер Четвертинских во главе с мачехой пришлось, наверное, как нельзя более кстати к праздному и не обремененному ханжеством двору Екатерины II.
Тем временем, возвращаясь к этому двору, вспомним, что подошло время жениться и Константину Павловичу. Отметим, что случилось сие сватовство при жизни его бабушки Екатерины и по её воле; отец юного великого князя, Павел, к этому действу имел весьма отдаленное отношение. Предоставим слово мемуаристу, на сей раз - князю Адаму Чарторыжскому (поляку при императорском дворе, да ещё самому что ни на есть «патриотичному»):
«Герцогиня Кобургская была умна, все три дочери ее были красивы. Тяжело было видеть эту мать, предлагающую своих дочерей, как товар для продажи, подстерегающую, на которую из них упадет взгляд императрицы, или платок великого князя Константина.  Насчет великого князя Константина ходили анекдоты, которые далеко не подтверждали надежд на счастливое супружество и которые должны были открыть глаза молодым принцессам и их матери на проектируемое ими будущее; но, приехав так издалека, они считали, быть может, что раздумывать уже было поздно. Быть может, также их взор, ослепленный блеском величия, уже не различал действительного положения вещей. Великий князь Константин получил от своей бабушки приказ жениться на одной из принцесс, за ним оставляли только право выбора одной из трех. Императрица не терпела отказа в исполнении своих приказаний. Константину было тогда всего семнадцать лет. Позже и в течение всей своей деятельности, он всегда доказывал своими поступками, что у него не было ни способности рассуждать, ни способности управлять своими страстями. Что же он мог представлять из себя в эти годы? Конечно, невозможно было допустить, чтобы в данном случае он посоветовался со своим рассудком или со своими чувствами. Он просто ограничился тем, что исполнил приказание своей всемогущей бабки. В городе предвидели, что великий князь выберет себе в супруги самую младшую из трех сестер. Старшая сумела выпутаться из беды, объявив вполне откровенно, что ее сердце не свободно. Она одна из всех могла похвалиться смелостью».
Таким образом, Константин женился на принцессе Кобургской. Какова была жизнь этой молодой пары мы немного упомянули ранее (см. «Польская Ундина и …»). Князь Адам был проницательным наблюдателем – сей брак закончился разводом.
Наверное одной из причин несостоявшегося первого семейного счастья Константина, стало то, что тогда при дворе уже находились сестры Четвертинские.
Заключительные четыре года 18-го века – период короткого царствования императора Павла I. Прекрасно начавшееся последнее десятилетие века – время расцвета могущества и гламура екатерининской России, - неожиданно прервалось в ноябре 1796 г. апоплексическим ударом, сведшим Екатерину II  в могилу. Беззаботная юность братьев Романовых - Александра и Константина  закончилась, причем довольно резко.
К ноябрю 1796 г. оба брата уже успели поносить военные мундиры, так называемых, «гатчинских» войск своего отца Павла Петровича. По восшествии на престол Павел произвел сыновей в полковники гвардии и назначил шефами (т.е. почетными командирами для общего надзора за управлением и военной подготовкой) гвардейских полков: Александра – Семеновского (коим шефом был и сам император), а Константина  – Измайловского. О том, что собой представляла в то время сия гвардия можно прочитать у мемуариста того времени – полкового адъютанта лейб-гвардии Измайловского полка  Е. Комаровского:
«На другой день был тоже развод Измайловского полка, и великому князю [Константину] хотелось, чтобы некоторые командные слова были уже по-гатчински, и чтобы все офицеры имели на параде трости и с раструбами перчатки. Когда я к нему явился в 5 часов утра, он мне приказал  тотчас отправиться искупать сии вещи, и чтобы они находились на полковом дворе, а он туда приедет в 8 часов; развод же назначен был в 11. Сия комиссия была самая затруднительная, ибо где найти столько тростей и перчаток, и когда ещё все лавки заперты, а в ноябре месяце рассветает только в 7 часов по полуночи. К счастью моему, лавочникам в эту ночь что-то не спалось: все лавки были открыты очень рано, и мне удалось вовремя выполнить поручение, чем великий князь был очень доволен. Правду сказать, что офицеров при полку было налицо тогда очень немного…»
И далее: «… в первые дни их императорские высочества и плац-адъютанты водили офицеров за руки для показания каждому своего места. Вообще вся служба изменилась».
Однако какова хвалённая екатерининская гвардия?! Для её обмундирования полковому адъютанту приходится по ночам в лавках закупать форменные трости, да и офицеров в наличии немного – 11 часов им слишком рано для нахождения в строю. Сами сыновья императора  водят офицеров за ручку, чтобы они встали, наконец, на своё место и т.д. Да, нелегкая задача предстала перед Павлом и его семейством по наведению элементарного порядка.
Может быть полковой адъютант утрирует? Да нет же, он сам признает, что: «Образ нашей жизни офицерской совсем переменился; при императрице мы помышляли только, чтобы ездить в общество, театры, ходить во фраках, а теперь с утра до вечера на полковом дворе; и учили нас всех как рекрут».
 Так что в первое время павловского правления молодым великим князьям было недосуг ухаживать за прекрасными польками, они занимались своими прямыми обязанностями – наводили порядок в гвардии.
Однако вернемся к сестрам Четвертинским. Опять предоставим слово Ф. Вигелю; вот что он пишет о Марии: «Меньшая дочь в самой нежной молодости выдана была за Димитрия Львовича Нарышкина. Родство с царствующим домом, высокие, первые должности при дворе, пятью поколениями постоянно, беспрерывно занимаемые, и великое богатство, между ними в целости сохранившееся, составили бы везде действительную знатность, а у нас могла она почитаться дивною. Такими преимуществами пользовалась эта отрасль Нарышкиных, и вот начало поприща, на кое вступила сия молодая женщина. Кому в России неизвестно имя Марии Антоновны? Я помню, как, в первый год пребывания моего в Петербурге, разиня рот, стоял я перед ее ложей и преглупым образом дивился ее красоте, до того совершенной, что она казалась неестественною, невозможною; скажу только одно: в Петербурге, тогда изобиловавшем красавицами, она была гораздо лучше всех. О взаимной любви ее с императором Александром я не позволил бы себе говорить, если бы для кого-нибудь она оставалась тайной; но эта связь не имела ничего похожего с теми, кои обыкновенно бывают у других венценосцев с подданными».
Написано сие гораздо позднее времени вступления Марии в брак с Нарышкиным, но, видно, слава этой женщины ещё долго звучала в великосветских салонах, ибо под «Россией» автор мемуаров подразумевал те самые гостиные и салоны.
Причем мемуарист Ф. Вигель вспоминает княжну Марью не по пересудам и сплетням, а он имел счастье быть знакомым с ней лично. Вот описание места их встречи (сохраняется фотография оригинала):
         «Марья Антоновна жила тогда на даче своей у Крестовского перевоза. Хотя дом был довольно просторен и красив и перед ним расстилался к реке прекрасный цветник, но это никак не походило на замок какой-нибудь Дианы де Пуатье. Соображаясь с простатою вкусов императора, который в первые годы своего царствования всем загородным дворцам своим предпочитал Каменноостровский, она по близости его купила сию дачу у наследников Петра Ивановича Мелиссино, который, истратив большие суммы на обсушение и возвышение сего небольшого уголка, дал ему название "Ма Folie". Отделенное Карповкой от других дач Аптекарского острова, сие место представляло ей удобство соседства и уединения для принятия тайных посещений царя».
          Название сего гнездышка ("Ма Folie" с французского – моё безумие) как нельзя лучше подходило к высоким отношениям молодого императора Александра  с красавицей Марьей.
 Да, ведь мы не сказали, что Александр Павлович уже успел стать императором. Как это произошло, и кто при этом был жертвой – всем известно…
 Отметим только, что перед самим «несчастьем», как потом называли насильственную смерть Павла I, в семье императора сложилась весьма драматическая ситуация. Старшие сыновья-наследники, а, напомним, Павел присвоил титулы цесаревичей обоим сыновьям, выросли, -  у них появились свои пристрастия и привычки, не всегда соответствовавшие представлениям Павла I о монаршем долге.
Современники судачили о многочисленных любовных интрижках великих князей: об их ночных похождениях по С.-Петербургу, кутежах и прочем. И это при наличии жён-красавиц! Последствия не заставили себя долго ждать…
Тут следует попытаться понять отношение императора Павла к его старшим сыновьям. Помимо его взбалмошного характера, непомерной, граничившей с жестокостью, требовательностью к самым близким людям, он был очень семейным человеком. В последние месяцы его пребывания на троне, да и на этом свете, в уже довольно многолюдной семье императора, намечалось очередное прибавление семейства. Причем на сей раз император ожидал появление непременно внука – сына Константина и великой княжны Анны Федоровны. Но сие не случилось: Анна разрешилась от бремени мертвым ребенком.
Павел, а он к этому времени уже имел сильно изношенную психику, после столь печального события велел взять обоих старших сыновей под «домашний арест» до выздоровления жены Константина. Историки переписывают друг у друга причины этой якобы неожиданной и жёсткой опалы цесаревичей. Вроде бы Павел чувствовал за спиной заговор, вроде сомневался не то что в преданности, а даже в лояльности Александра и Константина, а на самом деле? А может ему, как отцу, просто уже надоели похождения сыновей, которые заканчиваются для семьи так трагически?!
А в части внуков и внучек ситуация в монаршем семействе и впрямь была не ахти. Дочь старшего сына Александра и Елизаветы Алексеевны, родилась слабой, прожила  чуть более года. Ребенок старшей дочери Александры – палатины Венгерской, - умер при родах. Сама Александра скончалась вскоре после этого буквально за неделю до гибели отца.
 По состоянию на март 1801 года у 46-летнего Павла и его 41-летней супруги при наличии четверых женато-замужних детей в живых был единственный внук - Пауль Фридрих, – сын второй дочери Елены, вышедшей замуж за наследного принца Мекленбург-Шверинского.
Так что вполне можно понять и мысли, и чувства отца, ограничившего свободу перемещения своих «недорослей»-наследников. Но тут случилось «несчастье» с самим Павлом,
и Александр стал императором. Константин, при отсутствии у старшего брата наследников, остался таковым - т.е. цесаревичем.
      Сентиментальные историки со слезами на глазах перепевают романтическую историю любви Александра и Марии Четвертинской-Нарышкиной. При этом Александр якобы конечно же знал, что императрицу Елизавету Алексеевну жалеют, а Марию осуждают и чернят, можно сказать - ненавидят, поэтому считал своей обязанностью вознаграждать ее, как отмечал Вигель, «нежным попечением, доверием, нежностью».
      
       При этом внутренняя жизнь княжны была, что называется, сложной. Предоставим слово мемуаристке Р. С. Эдлинг: "Я еще помню блестящие праздники до 1812 года. Роскошь и царственное величие проявлялось на них во всем блеске. Среди ослепительных нарядов являлась Нарышкина, украшенная лишь собственными прелестями и ничем иным не отделявшаяся от толпы; но самым лестным для нее отличием был выразительный взгляд, на нее устремленный. Немногие подходили к ней, и она держала себя особняком, ни с кем почти не говоря и опустив прекрасные глаза свои как будто для того, чтобы под длинными ресницами скрывать от любопытства зрителей то, что у нее на сердце".
      
         Сказывают, что эта связь Александра в отличие от других продолжалась пятнадцать лет. При этом Мария вроде как никогда не понуждала Александра к разводу и не вмешивалась в политику. Ну и на этом спасибо…
              Вернемся к мемуарам Ф. Вигеля. Так вот, ему посчастливилось беседовать с Марьей Антоновной: «Она обошлась со мной весьма ласково и рекомендовала меня сестре своей, княжне Жанетте Четвертинской, и поляку Вышковскому, который, как после узнал я, был ее суженый. Наружность сей последней мне показалась бы неприятною, если б она была со мною и повнимательнее; из нескольких слов поляка, довольно пожилого и незначащего, не менее того весьма надменного, мог я заметить, что он великий руссоненавистник. И вот кто должен был заменить ей цесаревича!».
            Довольно интересный поворот фразы мемуаров возвращает нас к параллельному роману: роману цесаревича Константина и старшей сестры Четвертинской – Жанетты. Напомним, что она была полной тезкой последующей морганической супруги Константина – Жанетты Антоновны Грудзинской. Так вот об этом романе известно, что он был и только это. Да и какие нам нужны подробности?! Впрочем как в песне А.Галича: «А из зала мне кричат – давай подробности!»
              Так вот, подробности заключаются в том, что или польки знатных родов имели свойство зваться Жанеттами, или у Константина  на  это имя была особая реакция…  Константин довольно долго не мог развязаться с этим романом. Вернее сказать, что Жанетта Четвертинская, а она в отличие от сестры долго носила девичью фамилию, длительное время находилась в формальном девичестве, ожидая, что Константин решится сочетаться с ней… Впрочем откуда такие мысли посещали эту гораздо менее, чем младшая сестра, привлекательную, на два года старше Константина,  женщину - не понятно. Так или иначе, говорили, что она довольно долго хранила в себе эту верность младшему Романову, а может не верность, а надежду.
                В итоге, не дождавшись Константина, который вроде как обещал, да опять вдовствующая императрица-мать не позволила жениться, (а, как мы помним, Константин не только  Четвертинской это обещал) Жанетта вышла замуж за поляка. Ей было в то время далеко за тридцать. Мужу-поляку Вышковскому и того более.
               Вообще интересно, как при российском дворе могли околачиваться поляки, о которых первому встречному (тому же Ф. Вигелю) было понятно, что они руссоненавистники?!  Но не секрет, что Александру нравилось привечать поляков. Привечать до того, что своему закадычному другу Адаму Чарторыжскому (чьи мемуары о женитьбе Константина  см. выше) он по молодости доверял тесно общаться со своей законной супругой Елизаветой Алексеевной.  Причем так тесно, что судачили, якобы князь Адам мог быть биологическим отцом первой дочери супруги Александра - тогда еще цесаревича.
             А может польский друг Адам (который появился при дворе еще в екатерининское время и являлся фактически почетным заложником от семейства князей Чарторыжских при императрице Екатерине II) своим ухаживанием за великой княгиней Елизаветой просто прикрывал шашни друга Александра с прекрасной Марией?
            Всё как-то само собой распалось после войны 1812 года и победы над наполеоновской Францией. То ли длительное отсутствие Александра в побежденной Франции и на Венском конгрессе, то ли параллельные увлечения княжны Марьи другими мужчинами - желающих поддерживать тепло на месте императора  в алькове прекрасной панночки всегда было предостаточно, - так или иначе любовная лодка дала течь и медленно притопилась.
            Правда такая сильная любовь, и даже  folie, конечно же имели свои плоды. По крайней мере один общий ребенок Александра и Марии дожил до отрочества. Прелестная дочь Софья Нарышкина – она конечно же носила фамилию законного супруга Марии, - умерла от чахотки в возрасте 15-ти лет.
            О плодах связи брата Константина со старшей сестрицей Жанеттой Четвертинской ничего не известно, по крайней мере современники об этом не упоминали.
            В любом случае откровенная  привязанность и даже любовь старших братьев Романовых-Павловичей к женщинам польской национальности налицо. Причем привязанность эта в случае с Константином проявилась дважды и во втором случае закончилась вполне законным браком, правда бездетным (см. «Польская Ундина и …»).
           Вполне медицинский  вопрос: от кого поимел цесаревич, а может быть уже император Александр, совсем не привлекательную болезнь, последствия которой привели к его якобы неожиданной смерти в Таганроге в ноябре 1825 г. – от прекрасной Марии или от другой миловидной польки, а может быть вовсе не от польки, а от случайной немки-трактирщицы или от какой другой барышни, - конечно же останется без ответа. Ясно одно – такая сильная любовь или даже folie не могла остаться без патологии.
           Оба старших Романова-Павловича умерли, можно сказать, скоропостижно, и как в мистической смерти Александра, так и в банальной Константина, не обошлось без «польского» следа или вернее последствия…
           Здесь можно было бы поставить точку или многоточие, но при перечитывании  этого  текста, на глаза попался случайный абзац, о том, что примерно в одно время с семейством Четвертинских была принята ко двору Екатерины II некая Евгения Вечеслова, по происхождению - англичанка, урождённая Лайон. Была она впоследствии любимой нянькой будущего императора Николая I. Так вот эта  воспитательница  имела некие воспоминания о своей жизни, и некие факты наверняка донесла до ушей своего венценосного воспитанника. Не будем сокращать отрывок её записок об упоминавшихся варшавских событиях, приведем его без изъятий:
           «После продолжительного путешествия, в Апреле, 1794 года, мы приехали в Варшаву, где г-жа Чичерина не застала своего мужа, но решилась ожидать его. Через неделю после нашего приезда, 17 Апреля, в три часа ночи, мы были пробуждены необыкновенным шумом на улице. Одевшись на-скоро, мы обе подошли к окну. В это время пламя зажженного вблизи нас дома Русского посланника Игельштрома осветило толпы вооруженных людей, бежавших по улицам. В испуге, г-жа Чичерина, оставя мне двух детей своих, выбежала из дому. Тщетно ожидая ее возвращения, я, наконец, решилась искать ее и едва могла найти в квартире хозяйки дома, куда она зашла в беспамятстве (считая ее за сумасшедшую, эта дама дала ей у себя убежище). Но и тут мы оставались недолго: выгнанные из дому мужем хозяйки, офицером Польских гусар, мы не имели бы никакой надежды на спасение, если бы живший в этом доме стекольщик, Прусский подданный, не укрыл нас у себя в чулане.
            Здесь мы пробыли три дня, пока прошли первые порывы ярости Поляков, и тогда наш избавитель, не смея скрывать нас далее в городе, наполненном шпионами-Евреями, уговорил нас отдаться в плен Полякам; но, для большей безопасности, советовал мне, как иностранке, идти впереди с детьми и кричать по-польски, что я Англичанка. При выходе нашем на улицу, мы были поражены ужасной картиной; грязные улицы были загромождены мертвыми телами, буйные толпы Поляков кричали: «руби Москалей!». Один майор Польской артиллерии в туже минуту успел отвести г-жу Чичерину в арсенал; а я, имея на руках двух детей, осыпанная градом пуль и оконтуженная в ногу, в беспамятстве упала с детьми в канаву, на мертвые тела. Не помню уже, каким образом я очутилась в том же арсенале, где была г-жа Чичерина и где скрывалось до 30-ти Русских дам, и в числе их княгиня Гагарина с двумя сыновьями, генеральша Хрущова с детьми, г-жа Багговут, Языкова и другие. Здесь мы провели две недели почти без пищи и вовсе без теплой одежды. Так встретили мы Светлое Христово Воскресение и разговелись сухарями, которые находили около мертвых тел.
Наконец, один нечаянный случай облегчил нашу участь. Против наших окон Поляки осматривали карету одного путешественника; узнав от часового Польской милиции, что это был Англичанин, граф Макарте, я обратилась к нему с просьбой помочь нам в нашем ужасном положении. Он вошел к нам в комнату и так был тронут зрелищем, ему представившимся, что вышел от нас со слезами на глазах и в туже минуту поехал к Английскому посланнику ходатайствовать за нас. В тот же вечер нам прислали три огромные фуры с соломой, бельем, теплыми одеялами и другими необходимыми вещами, и мы, благодаря попечениям графа Макарте, последнюю неделю пребывания нашего в арсенале не имели уже такой нужды. Отсюда мы были переведены в Брюлевский дворец, и хотя, по приказанию Костюшки, содержание наше было довольно хорошо, но жизнь не была еще вне опасности. Пред нашими окнами, в глазах своего семейства, был повешен князь Четвертинский и с ним 18 Поляков, преданных России. По словам наших часовых, та же участь ожидала и нас Через 4 месяца мы были переведены в дом, принадлежавший королевской фамилии, в котором содержались в плену члены Русского посольства: барон Аш, Бюлер и другие. Здесь мы пробыли до первых чисел Ноября, когда Суворов, после штурма Праги, вступил в Варшаву. Тут я в первый раз видела этого необыкновенного человека. Все время нашего заключения мы были постоянно в таком страхе, что даже когда Польские часовые нас оставили и явились наши избавители, то все дамы спрятались в последнюю комнату и оставили меня одну говорить с вошедшими офицерами. Увидя странный костюм старика, я, не смотря на его ответ, что он Русский, не хотела впускать; но стоявшие позади его Чичерин и Горчаков (как я узнала после) сделали мне знак, чтобы я не противилась ему: это был сам Суворов. Войдя в огромную залу и увидя себя в зеркалах, которыми были украшены все стены, он схватил себя за голову и, прыгая, закричал: «Помилуй Бог! Я 20 лет не видал себя в зеркале!». После этой сцены, Суворов вошел в комнату, где находились дамы, и поздравил их с освобождением от плена.
Так кончилось наше семимесячное заключение. Впоследствии этот случай доставил мне счастие быть представленной императрице Екатерине II, которой угодно было назначить меня на службу ко двору».
          Стоит ли удивляться, что насколько старшие братья Романовы по-молодости любили и привечали поляков, настолько младший – Николай, - не испытывал к ним никакого расположения. Но это совсем другая история...