Страх

     «Вы не покончите с собой. Никто вас не любит. Вы ничего не можете достигнуть. Вы не можете справиться со следующим мгновением. Вот вы так и говорите со мной, подлый вы человек. Любить вы не можете, ничто не волнует вас, кроме страха».
                Ф. Кафка


     Небольшая комната. Багровые шторы на окнах. Книги на полках. Пара картин на стене. На столах и тумбах статуэтки птиц и змей. Комната – это храм той вселенной, которая существует в сознании ее хозяина. Таинственная комната, хозяин которой лежит на диване и, наморщив свой лоб, размышляет о каких-то тревожащих его вещах. Может быть, сходим с экскурсией в его вселенную? Ведь на улице сегодня мокрый снег, сырость и тоска, и каждому хочется где-нибудь спрятаться и не видеть этого.

     Человек, лежащий на диване – мужчина, прошедший по тропе жизни путь длинною в чуть более полвека. Солидный человек. Критик и теоретик в области искусства.

     «Что станет с моей комнатой? С этими книгами и прочим?» - тревожит свой разум подобными вопросами сей человек. Он умрет, скоро или когда-нибудь, но умрет. Но он не испытывает страха перед этим неминуемым явлением, его страшит дальнейшая судьба интерьера его обиталища, ведь оно не сможет умереть, просто исчезнуть из бытия вместе с ним. Книги, должно быть, разберут знакомые и друзья, которых почти совсем не осталось. Но что они с ними сделают? Он вдруг вспомнил одного своего товарища, который очень заботился о том, чтобы придать своему жилищу вид чрезвычайно умный и внушающий уважение. «Он заберет себе книги и составит из них украшение своего обиталища. Книги, которые я ценил за их мудрость, станут ценить за их обложки. Как это отвратительно… Эти дикари удумают еще больше: они вышвырнут статуэтки на помойку, а картины продадут дуракам!» Когда умрет его вселенная, ее ценности и реликвии будут омрачены чужим невежеством, сознанием чужих вселенных. Впрочем, может быть, эти предметы его культа кому-то станут еще более великими и нужными вещами, станут ценностью чужих заблуждений, но не будут они уже тем, чем были для него. Вещь одна, но означает ее каждый по-своему.

     «Человеческое сознание, - продолжает рассуждать человек, лежащий в храме своей Вселенной, - есть неопределенная для человечества степень невежества, неопределенная, так как мы наверняка не видим и не знаем первоначала всех вещей, а лишь догадываемся и рассуждаем о них. Человеческое сознание – невежество более или менее далеко зашедшее в дебри роковых заблуждений». Для жизни разума необходимо взять точку отсчета на карте Вселенной. Бог или эволюция, иной какой-то разум или законы физики и химии, или что-либо еще. Но, взяв точку, как можем мы быть уверены в том, что именно она является началом бытия? А ведь нам именно и нужна эта самая уверенность. Если Бог – то виновник всего он, и радости и печали, если эволюция – все то же самое, только с меньшим трепетом и почтением. Нужно то, что будет давать возможность оправдывать те или иные вещи, тот, кого можно укорять и хвалить за них. Таково существование человеческого сознания, ограниченного  Вселенной, которая, должно быть, где-то и как-то тоже ограничена, но пределов этих ограничений не открывающая перед людьми. Можно, конечно, не брать вовсе никакой точки. Это будет сомнением. Это будет схоже с пловцов в океане. Взявший ту или иную точку отсчета – берет себе остров в океане бытия, с которого начинает осуждать и описывать все: и океан, и все что дальше него. Тот же, кто выбрал сомнения, много барахтается, много больше видит, но на много скорее гибнет, так как быстро остается без сил. Или, если хватает ума, такой пловец время от времени находит себе пристань на чужих островах, осматривает их, восстанавливает силы свои, а затем продолжает далее свой путь. Правда, в этом так же существует много сложностей: каждый хозяин острова желает видеть чужака пришедшего к нему лишь, если только тот примет его учение, поддержит его, а если такого он не в силах сделать, то пусть сделается покорным его рабом.

     «Я теоретик, старый критик, мнение которого уважают и ценят те, кто шествуют позади меня. У меня еще осталось несколько приятельских знакомств с людьми, добившимися успеха в иных трудах и началах. Мы точно живем на скалах своих достижений, мы видим друг друга из далека, мы даже говорить умеем меж собой, правда, у каждой скалы свое эхо, которое несколько изменяет суть и смысл слов, но мы не можем быть вместе, плечо к плечу, так как мы пленники своих Олимпов, которые никуда не желают нас отпускать. Мы успешны, но мы одиноки, потому и смотрим, друг на друга, потому и пытаемся друг с другом говорить, оттого, что мы успешны, но одиноки…»

     Не лучше ли жизнь на Тихоокеанских островах? На Самоа, на Соломоновых островах, в Новой Гвинеи? Нет у них там нашего с вами высокого технического прогресса, живут они не вопреки природе, а благодаря ей, приспосабливаясь под ее приступы гнева и радости. Живут они племенами, эдакими большими семьями. Живут они определенным трудом и навыком, (А у нас как? Жили люди в деревнях, жили много и всегда, жили и ремесла создавали, а потом вдруг все побежали в города. Свои ремесла и навыки порастеряли, навыкам городским не вполне выучились, но детей понаделали, а воспитать и привить в них оказалось что-либо крайне сложно: свое забыли, чужое не поняли. И пошли дети расти без корней и навыков, на мечтах и иллюзиях о супергероях, которые впоследствии ничего кроме комплексов неполноценности не дадут им, пошли расти, приспосабливаясь, конечно, уже больше к городской жизни, нежели чем их родители, но будучи при этом совершенными бедняками в плане духа. За что им геройствовать? За Wai-fai и Far Cry?) – охотой, рыбалкой, выращиванием плодов, – которые складывались и доводились до совершенства многие годы, многими поколениями их предков. Они не знают мучений кем и как им стать в этой жизни, так как их с самого детства формируют и приучают к ценностям и навыкам своего племени. Они живут разумным промыслом, добывая себе столько дичи и рыбы, сколько нужно им для выживания. Они живут… впрочем, черт его знает, как они там живут, ведь мысли мои основаны на вчерашнем документальном фильме, который я видел по телевизору, а не на собственных наблюдениях и исследованиях. А что такое фильм? Инструмент, который сгибает точку вашего зрения, если не находит сопротивления в виде более достоверного и глубокого знания того, о чем складывается повествование, и заставляет вас смотреть на картину под определенным оценочным углом восприятия. 

     Человек вздохнул и неуклюже поднялся с дивана. Он сделал несколько шагов, приблизился к окну, немного приоткрыл штору и взглянул на улицу. Там гуляет мокрый снег, там падают и тонут в своих фантазиях и идеях люди. «Зачем я все это рассуждаю? Зачем такими вещами тревожу свой ум? – вдруг спросил сам себя старый критик. – Определенно, это все от страха, ведь страх трансформируется либо в творческое начало, либо в агрессию. Мне ведь нужно сегодня идти к врачу, а я ужасно боюсь этого…»

     Тут хозяин комнаты вспомнил своего умершего товарища, который был врачом, к которому он всегда ходил на прием, с которым он умел ладить. Он более менее знал его достоинства и недостатки и оттого мог выстраивать с ним доверительные отношения. Они умели смириться друг с другом. Но теперь его нет, есть другой, не знакомый, не известный человек, человек, который исполняет обязанности врача, ах, как это смешно и как это страшно!

     Профессия – это своего рода костюм. Он благороден и красив, но кто надет его? Нарядите дурака в белый халат и он его тут же выпачкает, вымарает его до такой степени, что завтра уже невозможно будет сказать, что этот халат белый и прекрасный, халат, положенный к ношению врачом. А кто у нас не дурак? При неопределенной степени невежества человеческого сознания, неопределенной глубины дураком является каждый из нас. Это ужасно смешно, это страшно весело. Титул завсегда благороден и велик, но при соприкосновении с человеком он становится ужасен, смешон и абсурден. Не слишком ли высок и сложен идеал, который себе некогда наметил человек? Так ли важны и нужны все эти книги и фильмы, картины и скульптуры – румяна искусства на бледный лик человечества? И, может быть, на Тихоокеанских островах действительно жизнь лучше?

     Хозяину комнаты вдруг вновь припомнился его покойный товарищ, который был врачом. Снова страх, но уже иной, новый (как много у тревоги братьев и сестер!), страх перед изменившимся миром. «Он умер, на его место пришел иной человек и изменил мир на свой лад. Но, может быть, смерть друга изменила меня, а не мир? Что такое вообще есть мир, реальность? Мой мир – это мои представления. В них мой знакомый был эгоистичным человеком, но хорошо знал профессию государственного служащего. В моих представлениях зимой должны быть морозы, а летом жара. Но это ли есть мир? Не есть ли реальность суммой представлений всех людей? Как бы там ни было, но со смертью наших знакомых мы стремительно начинаем утрачивать связь с миром; наши представления о нем истощаются и реальность сужается для нас до состояния дистрофии…»

     Наиболее прискорбным побочным явлением профессии всегда был человек, пытавшийся соответствовать долгу этой профессии. Насколько же ты, новый врач, безобразен, как человек, насколько ты измазал собою белые одеяния медицины? Тут вдруг вспомнились школьные годы, а именно учительница по истории. Тучная и угрюмая, несколько высокомерная, с негромким голосом, точно она говорит нам свои уроки из средних веков, где длительная дорога времени гасит силу и мощь ее слов. В общем-то, в нашем классе мало кто любил историю. Такую историю. Историю с таким лицом. Историю с таким голосом. Человек не только пачкает собой костюм своей профессии, но и навязывает ей свое лицо, по которому осуждают всю его профессию.

     «Я старый деятель искусства, осрамивший собой понятие «критика» и мне нужно идти к какому-то человеку, который будет ломать и разыгрывать из себя врача» И так везде, и так всегда.  И от таких раздумий хотелось бы умереть физически, но продолжить существовать невежеством своего сознания. Мы так замечтались в своем прогрессе, что наши физические тела нам стали в тягость. 
       
               
               
                Март 2017