От автора

   Эта книга – плод слияния двух непреодолимых моих страстей: путешествий и литературы. Поначалу они существовали по отдельности. Их объединял иногда лишь чемодан путешественника, куда заботливо укладывались пара-тройка любимых книг. Потом эти две страсти слились в «одну, но пламенную». Путешествия стали литературными. Париж Хемингуэя оказался интереснее Эйфелевой башни и Елисейских полей. Рим Гоголя – притягательнее Колизея и арки Константина. Туристический Берлин поблёк перед Берлином Набокова. Как заворожённый, бродил я по следам литературных кумиров, отыскивая места, где они жили, творили, любили, ликовали и отчаивались. А тут ещё, читая стихи Бродского, споткнулся о строфу:    

     Жизнь есть товар на вынос:
     торса, пениса, лба.
     И географии примесь
     к времени есть судьба.

     Примесь географии к времени для Иосифа Александровича и вправду стала судьбой. Но только ли для него одного? Какая неодолимая сила влекла Чехова в томительное странствие на Сахалин, сокрушившее, по убеждению классика, его здоровье? А как сложилась бы судьба Радищева, не соверши он своё знаменитое путешествие из Петербурга в Москву? Сколько в истории литературы примеров превращения географической карты в карту судьбы!
     Но ведь «географии примесь к времени» – не только судьба, но ещё и загадочная сила, перерождающая Музу дальних странствий в Музу – источник вдохновения, обращающая в литературные шедевры механическое перемещение автора из точки А в точку Б.
     Пересечения маршрутов писателей часто удивительны или символичны, а порой отдают невероятной мистикой. Вспомним последнюю встречу двух великих Александров Сергеевичей – мёртвого Грибоедова и живого Пушкина на кавказской дороге. В пушкинском «Путешествии в Арзрум» читаем: «Я переехал через реку. Два вола, впряжённые в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. “Откуда вы?” — спросил я их. – “Из Тегерана”. – “Что вы везёте”» – “Грибоеда”. Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис».
     Позднее эта кавказская дорога станет литературной тропой: по ней проследуют все наши лучшие прозаики и поэты – от Льва Толстого и Михаила Лермонтова до Осипа Мандельштама и Николая Гумилёва. А странствия Гончарова, Бальмонта, Волошина – и вовсе кругосветка русской литературы.
     Зачастую география неотделима от творчества. Убеждаешься лишний раз, слушая монотонно-заунывную декламацию Бродского:

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда – все рифмы, отсюда тот блёклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьётся вообще.

Да, отсюда... И «тот блёклый голос», и колористика поэзии Бродского, состоящая почти только из одного серого цвета – цвета балтийской волны.
     Достоевский невозможен без Петербурга – «самого умышленного и самого отвлечённого города в мире», без мрачных фасадов доходных домов, зловещих подворотен и заражающих клаустрофобией и ужасом дворов-колодцев. Чтобы прочувствовать Петербург Достоевского, почитатели Фёдора Михайловича повторяют те самые 730 шагов, которые прошёл Раскольников от своего дома (Столярный переулок, 5) до квартиры старухи-процентщицы (набережная канала Грибоедова, 104).
     Герои «Бега» Булгакова проходят путь его второй жены, Любови Белозерской, подхваченной потоком на Юг армии Врангеля.
      Грустно представить, что жизнь могла бы подменить Венедикту Ерофееву маршрут Москва – Петушки на какой-нибудь другой.
     Гоголь живописал яркие полотна русской жизни (о которой он знал очень не много) из своего итальянского «прекрасного далёко». В северных широтах под сенью родных осин ему не писалось. У Эренбурга об этом литературно-географическом парадоксе своё мнение: «Чувство родины особенно обостряется на чужбине; да и видишь многое лучше. Гейне создал “Зимнюю сказку” в Париже; там же Тургенев писал “Отцы и дети”; Тютчев писал о России в Мюнхене, Ромен Роллан о Франции – в Швейцарии, Ибсен о Норвегии – в Германии, Стриндберг о Швеции – в Париже; “Дело Артамоновых” написано в Италии; и так далее…».
     Литературная география зачастую пишется эзоповым языком. Чеховские сёстры  повторяют как заклинание: «В Москву! В Москву!». Гоголь свою бессмертную поэму открывает, может быть, самым блестящим диалогом русской литературы: «”Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?" – "Доедет", – отвечал другой. “А в Казань-то, я думаю, не доедет?” – “В Казань не доедет», – отвечал другой.” »
    Писателям случалось снаряжать  в путь не только своих героев, но даже вполне неодушевлённые предметы. Стулья из гамбсовского гарнитура мадам Петуховой «расползаются по всей стране как тараканы», а бешеная мочалка Чуковского в стремительной погоне преодолевает ограду Таврического сада.
     Современная литература началась с гомеровской «Одиссеи», и странствия стали одним из главных литературных сюжетов. В России, с её бескрайними пространствами, часто, как ни в какой другой стране, всплывает дорожная тема. Литературными героями «овладевает беспокойство, охота к перемене мест». И мы видим их в бричках, поездах, на пароходах. Словом – в пути.
     Но даже неподвижная точка на карте таит в себе тьму загадок. Прав был Пётр Вайль: «Что до личных взаимоотношений человека с местом – связь несомненна. Иногда – пугающе явственна...». Мемориальные доски на фасадах – не просто сухое упоминание имён и дат. За ними – адреса счастья и страданий, любви и ненависти, триумфов и падений, которые происходили в географически конкретной точке. Иными словами – та самая «географии примесь к времени».