Священный лес или Голливуд, роман, гл. 27-28

27

Санин откинулся на спинку мягкого стула, забросил ногу за ногу. Почувствовал себя на любимом коньке. Вольшов даже улыбнулся. Он и впрямь протрезвел, и боль будто отпустила, разжала обруч. Ну давай, черт толстый, поучи меня, недоумка, твою мать! Может и впрямь обойдется. Если любит...

- Ты ведь себя подлецом не чувствуешь. Ведь так? – Санин вступил резко и наставил указательный палец на Вольшова. – Грубо говоря, ты хочешь спать с двумя бабами. Прекрасно знаешь, что это аморально... так почитается обществом... но внутри себя не чувствуешь, что это ненормально, плохо. Так? – Он не дал Вольшову вступить, прервал его жестом, - Подожди-подожди. Я масштаб этой проблемы оценил, только когда работать стал. Производственная тематика, так сказать. В студенчестве мы-то все больше паровались. Так чтобы кто-то сразу с несколькими гулял – не помню. Редко. А вот на работе – другая жизнь. В основном-то все женаты, при детях. Я обалдел, когда оценил масштаб... ****ства, так сказать. Молодой ещё был... Это же – почти все. Не так, что один-два. Почти все, дражайший. А хотят... так и без «почти». Все - вне морали?  Или мораль – вне нас? Сама по себе. Внешнее дело. Некие догмы, по какой-то причине культивируемые обществом. Я отвлекусь пока - по какой.  Есть причинка. Угу.

Он задумался на минуту, сам себе улыбаясь. Потом потряс листком с тезисами.

- Почему общество так упорно лезет к нам в койку? Во все времена, заметь. Все культуры старались наложить какие-нибудь запреты, узду на базовые потребности индивидуума, в основном еду и секс. Почему? Чтобы управлять с помощью чувства вины! Ха-ха! – Санин прямо подпрыгнул на стуле, победно сверкая глазами. - Против базовых инстинктов-то не попрёшь! Хочешь-не хочешь, а нарушать будешь. А значит – грешен. Значит – кайся, дрянью слабой себя чувствуй, верь, что другие лучше тебя, повинуйся таким. Власть! Всё дело во власти. И заметь: чем власть слабее – тем круче напирает на секс. Потому что с едой все же проще. Ну, там свинину не есть, говядину, пусть мясо совсем. Но с сексом-то так легко не сладишь: базовый инстинкт. Ты признаешь, что наша, с позволения сказать, мораль – просто порождение христианства?

- Признаю, чего уж там. Вали на них. Опиум для народа, – усмехнулся Вольшов.
Христианство-то само было ересью внутри иудаизма. Почти триста лет внутри тлело пока разгорелось до мировой религии. Все первые христианские храмы раскапывают в римских городах на территории иудейских гетто. По всей римской империи. Ересь это была. Потому и ненависть развилась такая... Ранних христиан фарисеи ненавидели. Потом христиане до власти дорвались и ответили... Между братьями кровными и вражда кровавая... да.
- Историю изучал.
- Но заметь, что в этой фазе государства иудейского уже не было. Нужно было по-другому подчинять людей, без армии, полиции. Вот-вот. Чем слабее власть, чем круче запреты. Ведь никакая  другая религия не была так враждебна к человеческой природе, как христианство. Здесь тело – это само зло и есть. Всё, что от тела – грязь! Такое видано? Секс допускался только для продолжения рода, но не для радости, спаси и сохрани. Потому такая враждебность к женщине.
- Дона Брауна читал.
- Тут он прав. Во всех древних культурах – культ женщины, сама она - символ плодородия, соитие – акт единения с творцом, оргазм – божественный дар. А тут же всё с ног на голову. Женщина  - порождение зла. Миллионами уничтожали. А в записочках, - вот полюбуйся! -  стоит чёрным по белому, - он мстительно потряс листком с с записями Королькова: что мол, дохристианские культуры – низшие. Не наглость ли? Высшая культура! С высокой моралью. Ага! С проповедями добра и любви – на костёр!
- Всё же православие такого не делало, будь справедлив.
- Слава Богу! У власти не были. Католики же извели всех красивых женщин. Насколько наши бабы красивей европейских! Когда в конкурсах красоты стали участвовать, так уже никто не отрицает.
- Отрыжка христианской морали?
- Скажем мягче - косвенное следствие. Не будем слишком строги. Ведь и в Ветхом Завете сказано, что устыдились своего тела люди только после искушения Змия. В планах бога такого не было, по образу и подобию ведь создавал, чего ж стыдиться?
- Так как же должно быть? Как твои нравственность с моралью срастить? Cовокупить, я бы сказал, - спросил Вольшов с подъёмом.
- Нечего в это обществу вообще лезть. Нечего давать определения семьи типа: «союз женщины и мужчины в целях...». У семьи многотысячелетняя история и парной, где жена и муж растят своих детей, стала она со-овсем недавно.  Большую часть своей истории люди жили кланами. Мать, её дети. Дочери рожали детей и растили их с братьями. Со своими секс – табу. Браки были между кланами. Но на симпатии конкретных мужчин и женщин этих кланов никаких ограничений не накладывалось. Наоборот, больше симпатия, притяжение – лучше детки. А братьям-то что? Они не ревнуют. Пускай работники да охотники крепкие растут – всем лучше. Семья в том виде, как мы привыкли, возникла, когда женщина потеряла право собственности и сама стала собственностью мужчины. Муж-то, конечно, уже только своих отпрысков кормить хотел. Значит, жене верность предписывается. Заметь, мужу – нет. И это возвели в мораль. Теперь женщина свободна, работает наравне, назад не запихнёшь. Да и производство без женщины больше не обойдется, если уже политэкономию сюда подвернуть. А семья, значит, должна сохраниться в том же виде. С чего бы вдруг?
- А что будет?
- А что было? Эгалитарная семья. Свободный союз свободных людей. Насколько хотят.
- А дети?  И  так уже не рожают почти. Свободный союз  распался, детей – об стенку?
- Вот это уже проблема общества. Раньше проблемой клана было. Клан растил детей. Теперь они всему обществу нужны. У меня готового ответа нет, только пересмотреть надо проблему полностью. Но для этого толерантность нужна. Вся беда сейчас в регидности, жесткости сознания. Общественного. Свобода и толерантность выступают, как рапущенность, падение нравов. А без них ничего не работает. Вцепились в предрассудки и воем воют: нет семьи, нет любви, разврат, распад. А не принять ли человеческую природу, как данность? Если в реку валунов набросать, запрудить, что будет? Буруны, пена, как из бешенной собаки, водовороты – вот тебе и извращения. А что если убрать запруду? Может и пены не будет, дряни всякой? Плавно и красиво потечёт... Бояться не надо.
- Интересно мыслишь. Но до этого нам, как до неба.
- Работать с массами надо. Писать. Толерантность растить и лелеять во всех видах. А то ведь у нас даже терпимые люди склонны рассматривать гомосексуалов, например, как достойных жалости уродов. Уже не презрения и уничтожения, но жалости. Каких-то убогих, которых все клеймят и поносят, а мы, мол, либеральные и передовые, готовы по-крайности, терпеть. Но свобода неделима. Она или есть или нет. И надо понять наконец, что гомосексуализм – это не отклонение от некой нормы. И по очень простой причине. Её нет, нормы-то! В конце концов поняли же однажды, что черные – это вовсе не «отклоненные от нормы» белые. А вполне нормальные люди, просто они – черные.
- Произносят это или нет, но о нормальности судят по способности размножаться. Гомосексуальные пары не могут размножаться, поэтому – они не нормальны.
- Но ведь это же нелепо! Сейчас, прочитаю тебе. Как раз это я уже написал. – Санин прокащлялся:
 «Секс уже давно оторвался от воспроизводства. Далеко не все гетеросексуальные пары, живущие постоянно вместе, – в браке или нет, - имеют детей или вообще хотят их иметь. Если считать извращением сексуальные отношения, которые имеют целью только удовольствие, без непосредственной цели продолжить род людской, то к извращениям надо отнести 99,9% случаев интимной близости людей. Всё равно какого пола.» - Санин развел руками: доступно?
- Доступно...
- Ведь что получается? Все кричат, что мораль разрушается, тлетворное влияние Запада, ужас, сексшопы,  половой акт на сцене, гомосексуализм, лесбиянство, молодёжь развращена, та-та-та... А опросы между тем показывают, что жениться по любви хотят 90%. А жить с любимым – так и все сто. Тогда спрашивается: что же надо регулировать общественной моралью? Может быть всё же «let us be», дайте нам жить-поживать, как нам живётся. Хотим – вдвоём. Хотим втроём. Хотим с женщиной, хотим с мужчиной. Хотим...
- С кем ещё? Ой! Я хохму читал: «Продаются три поросёнка. Все разного пола.»

Они расхохотались. Вольшов налил обоим на донце спирта. Зажмурясь, одинаковым жестом они опрокинули стакны и потянулись за черным хлебом. Столкнулись над последним куском и рассмеялись опять.
- Напиши от себя. Брось ты под чужим именем печататься, Юра, – сказал Вольшов, разламывая хлеб. – Ты же блестяще мыслишь.
- К сожалению, этого не достаточно. Сам понимаешь. Знаешь, есть такой аргумент: «А я не понимаю!» Неубиенный. Если медбрат мысль высказал. Вот если профессор Корабельников, к примеру, то все сразу напрягаются и понимают. Блестящая и оригинальная мысль оказывается. А если медбрат, - то чепуха. Не понимаю, говорит... и смотрит в глаза, будто раз он не понял, так и понимать там нечего... Эх! Так что через профессоров  внедряю свет в массы, да и платят лучше. Семью кормить надо, а честолюбием я не загромождён. Пока Мирка меня уважает, мне этого хватает.
- А ты сам... позволял себе? По своей теории жить, свободно?
- А я и живу свободно. Меня не тянет к другим. Не тянет. Я, знаешь, шахтёр.
- В смысле?
- Да  вот, часто слышу от мужиков, что странники они, мол. Не могут всё время с одной да в одном месте, мол... К странствиям душа стремится... Может быть...А я не странник, я шахтёр. Вглубь копаю. И столько там открыл! Самоцветы! Не найду в странствиях такого. Такой... И рисковать бы из любопытства не стал.
- Никогда другой женщины не знал кроме Мирки?
- Я второй раз женат. Первый раз ещё студентами поженились. Тестостерон, знаешь ли... А принято было жениться. С девушкой из приличной, знаешь ли, семьи так не поспишь. Вот и поженились. Опять же клятая эта мораль! – Он налил себе ещё. Вольшов поделился остатком хлеба. Санин кивнул и продолжил: – Потом, как говорится: «Очнулся – гипс!». А когда работать начал, - лаборантом я пошёл, когда физфак бросил, - там, на кафедре – перекрёстное опыление! Так что ответ негативный.
- На какой вопрос? – потерял нить Вольшов.
- Одну ли женщину я знал. Вернее бы сказать, что спал со многими, но узнал одну. Теперь дорожу. Не экспериментирую. Это может звучать противоречием. Но в том-то и прелесть либерализма, друг мой Митя: не сам стиль жизни определяет его, а только толерантность, приятие другого мироощущения и стиля жизни. На том и стою. И ещё хочу тебе сказать. Надо позволять Ей всё, что позволяешь себе. Без этого ничего не получится, - он неожиданно взял Вольшова за руку и посмотрел ему в глаза. – Ты как думаешь, в Монреале три года жил, бабу себе завёл... А Милка твоя – так себе гуляй? Баба-то видная... Беременна, говоришь? Ты сиди. Не дёргайся. Этого ты один, поди, не знаешь в отделении. С Николаевым она.

Раздался звонок в дверь. Через минуту  - шум в прихожей, звонкие крики детей, голос Миры, - и Юрий Васильевич Санин метнулся к своей беглой семье, оставив помертвевшего Вольшова на разгромленной кухне.

28.
- Ненавижу. Я просто ненавижу. Я не могу... Я сейчас приеду.
- Боже мой... Что случилось? Жаклин? Джеки? Это ты? Да что ты... Господи... Что же ты так плачешь?.. – Элен задохнулась от неожиданности.
- Это я. Прости пожалуйста.
- Ну не плачь же! Что с тобою?
- Я приеду. Можно я приеду сейчас? О! Прости меня, пожалуйста.
- Ну, конечно, конечно! Приезжай. Я жду вас... Тебя...
- Скажи мне ещё раз свой адрес. Я приеду одна. Ненавижу, ненавижу его! Это невыносимо! Прости меня, что я еду к тебе с этим. Я не могу сейчас остаться одна... Я не могу идти домой...
- Ну конечно! Приезжай же! Адрес? Ты возьмёшь такси? Скажи, что улица имени... этого... певца их... Да. Высоцкого. Дом 18. Мы на первом этаже, квартира 3. Там звонок, кажется, не работает, наберёшь код... ты не запомнишь сейчас... лучше позвони мне, когда подъедешь... И осторожно там, на ступеньках... Не плачь, прошу тебя!
- Спасибо. Элен, спасибо тебе. Я беру такси, я сейчас буду.

Через полчаса женщины уже стояли в плохо освещеноой прихожей квартиры номер три дома восемнадцать на улице Высоцкого. Мутноватое пыльное зеркало на всю стену щедро и неожиданно расширяло длинную, узкую комнату, таинственно шевелило ветвями отраженных кленов в проеме белых дверей, окружало двух обнявшихся женщин атмосферой доверия и приятия. Жаклин не плакала больше. Она успокоилась ещё в такси. Вернее, уняла рыдания и зажала в тугой комок скорчившуюся боль. Слишком знакома была эта боль. Не в первый раз. Всякий опыт учит. Всякий опыт – польза. А сейчас нужно просто прижаться и стоять. Не шевелиться. Отдаться этому теплу. Как хорошо, что ты есть, Элен.   

Она уже знала, что будет дальше. Элен – нет. Та была смущена и даже немного испугана. Да, вначале даже казалась испуганной этим бурным звонком со слезами, а теперь объятьями в затемненной прихожей.  Но есть особая сила в прикосновении. В нем нет определенности и неизбежной законченности слов. Оно необъяснимо шире и больше, оно вмещает в себя  невысказанные и смутные желания и фантазмы. Детские или первобытные, тревожные или сладостные, размытые и невнятные,  пряные, как влажные джунгли, огромные, как дыханье океана. Невыразимые, как тонкий запах кожи и духов или мелкая дрожь руки.

Когда происходит то, до чего нельзя договориться, это происходит естественно, просто и неизбежно. Проем двери, постель, слабеющие ноги, расширенные зрачки и трепет губ, ожидание ласк и ласки. Эти мягкие маленькие руки, этот нежный, удивительно мягкий, маленький рот. Как мало мы знаем себя. Как это хорошо! Как я тебя хочу! Как хорошо, что ты есть, Жаклин!

 А потом они лежали и смеялись, как сумасшедшие. Наконец Элен села, не сводя сияющих глаз с Жаклин:
- Что с нами было? Джеки? Почему я ничего этого не знала в себе раньше? – Она отвернулась на мгновенье. Протянула руку, короткий щелчок и полился нежный голос Барбры Страйзенд: «Filling... O, filling... I wish, I never met you». Элен снова легла с блуждающей улыбкой. И после короткого молчания спросила: - Ты поссорилась с ним? Поэтому – я?...
- Нет! Не говори так! И не думай так, прошу тебя, - теперь села Жаклин. Она наклонилась над улыбающейся мелко дрожащей улыбкой подругой и сжала её запястья своими маленькими крепкими руками. Заговорила горячо, – Я не хочу больше о нём думать. Его нет. Поверь мне! Ты освобождаешь, воскрешаешь меня, понимаешь? Не упрекай меня. Ведь тебе хорошо, правда?
- Я не буду. Мне очень хорошо... Всё странно... Я никогда не думала, что так может быть, - она говорила медленно. – Я последнее время очень несчастна, Джеки. Совсем потеряла себя. С Арчи... мы больше не пара. Он не любит меня. Больше не любит. Но самое плохое, что я тоже его больше не люблю. А думала, что никогда не перестану. Мы так много говорили раньше. Читали. Обсуждали. Строили планы. А сейчас – ничего. Одно раздражение. И какой странный конец у нашей истории... У тебя была уже женщина?
- Да. В Монреале. Ты хочешь, чтобы я рассказала? Хочешь узнать? Знаешь, что самое хорошее в отношениях с женщиной? Обо всём можно говорить. Всё просто и понятно. Как-то прозрачно и радостно... Как я устала от него! Он всю кровь мою выпил!  Просто ненавижу!

Её начала бить дрожь. Элен обняла и стала гладить её по голове, как ребенка. И Жаклин рассказала о другой женщине. И о нём. Это, в сущности, был тот же рассказ. И что в этом удивительного?