Горе горькое. Глава пятая

Между тем, дела у Куркулёва шли в гору. Сад разрастался. Повышалась урожайность, увеличивался и доход с производства. Благосостояние многих семей Приморска зависело теперь от этого самого производства.
Платил Куркулёв за труд исправно, не обижал. Работы с каждым годом  не убавлялось: сбить новую тару, собрать, погрузить, отвезти, к зиме подготовиться – дел непочатый край, одному не управиться.
В то время и случилась та  самая неприглядная для Митяя и Лёхи черешне-футбольная история.
Куркулёв заприметил их давно: натыкался чуть ли не на каждом шагу. Догадывался, что по саду шастают, но мер не принимал. Думал, так, мальчишечьи шалости. Сам в детстве с приятелями любил по чужим садам прогуляться. Чужое всегда вкуснее своего. А эти смекалистыми оказались. Устроили подпольный сбыт, да ещё с таким коммерческим размахом!
Приглянулись чем-то Куркулёву два сорванца. Голенастые, худые, лопатки выпирают. Один чернявый, другой белобрысый. Оба, как головешки загорелые, солёным ветром продубленные. Сразу видно: пацанята бедовые, с характером. Такие в жизни не пропадут, если по правильной дорожке отправятся.
Петрович неторопливо скрутил сигарку, примяв бочины, отправил в рот. Похлопал себя по карманам – коробок в хате оставил. Хотел выругаться, не успел. Чиркнув  о коробок спичкой, грязная ручонка потянулась к его лицу. Петрович неспешно прикурил, затем схватил пацанчика за ту самую руку, усадил рядом, на лавку. Строго зыркнул для порядка:
- Что, сигаркой угостить? 
- Не… – Набычился паренёк. Видно, уже и сам не рад, что на возможную зуботычину нарвался. Вон, как головушку белобрысую повесил. Петрович внутренне усмехнулся, с одобрением похлопал мальчишку по плечу:
- Вот и правильно, сынко. Нечего нутро палить. Если и куришь, бросай немедля. Нехорошее это дело, лёгкие просмаливать.
- А сам чего дымишь? – полюбопытствовал шкет.
- Война приучила. Рад бы бросить, да сам не могу. А заставить некому.  -  Петрович отвернулся, выпустил дым в сторону,  развеял рукой, чего молодёжь травить. А молодёжь-то нынче зубастая, за словом в карман так и лезет.
- А чего ж, ты не женишься? – удивился мальчишка.
Куркулёв поперхнувшись дымом, закашлялся. Чуть дымилку  свою самокрутную не проглотил, вот ведь пострелёнок! Еле сдерживаясь от смеха, постарался придать голосу серьёзность:
- А что, есть на ком?
- Да хоть на моей мамке! – сказал и глазом не моргнул. В упор смотрит, ответа ждёт. Ну, что ж, вот тебе и ответ:
- А что, мамка-то у тебя хозяйственная, знатно готовит?
- А то! Кашу тыквенную такую напарит, пальчики оближешь… - мальчишка сглотнул слюну, видно голодный. Весь в заботах, и перекусить некогда. Улица не отпускает.
- То-то я смотрю, руки у тебя чернее чёрного. К ужину бережёшь, на десерт? – не удержался-таки, упрекнул мальчишку. Запоздало отругал себя за язвительность. Эх, курилка малолетняя! Вон как рванул, только пятки засверкали. Обиделся. Пропади пропадом эта война! Сколько детей без отцов оставила. Ума вставить некому… -  Глубоко затянувшись, Куркулёв вдавил окурок в землю.
Тоска по детям, жене Зарине, не утихая, разъедала душу. Сколько лет прошло, а забыть невозможно. Не успел  он  в срок выполнить данного ей обещания. Если бы не эта треклятая война! Жили бы сейчас в достатке и довольствии. В просторном, светлом,  полным детишек доме, с окнами на цветущий сад. Так, как мечтали они с женой, его ясной Зоренькой…
В голове надоедливо завертелась давно забытая песня: «…горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело…».
Вроде и не старик, в силе ещё ребятишек завести, поднять. Одна беда - угораздило родиться однолюбом. Вон, сколько на селе дворов, оставшихся без хозяйских рук, вдов, тоскующих по мужской ласке. Но насильно мил не будешь. Не в силах он предать память упокоенных. Лучше самому в могилу. Суждено, видно,  век свой коротать в одиночестве…
Работа, тяжёлый изнурённый труд спасали Куркулёва от навязчивых, шальных мыслей. Загружал себя так, что порой замертво валился в не разобранную постель, забываясь  глубоким беспробудным сном.
Не раз  руки тянулись к  стакану, верёвке. Но со временем пришёл в себя. Не для того он до самого Берлина без единой царапины дошёл, чтобы закончить жизнь свою никчёмную позорно в петле. На коленях,  с поникшей головой. Сколько отмерено судьбой, столько и  будет тянуть лямку. Достойно, как должно быть.  В память о ребятишках, Зорюшке…