За понюшку табака

               

                Гл. 1
                Ягорываныч и Борбей

    Ну, конечно – Егор Иванович. Ну, конечно – для  взрослых. И для меня,  когда... подрасту.
А тогда, в 4-5 лет... как слышится, так и произносится. Скачу с ножки на ножку и пою: «Ягыр - ываныч! Ягыр - ываныч! Ягыр, ягыр, ягырываныч!» - музыка!

     Даже  в школе, в свои 7 лет – услышала о Борьбейе. От учительницы. И пела, подпрыгивая, подскакивая: « По военной до-ро-ге  шёл Бор-бей по тре-во-ге!» Борбей - это в моём представлении - стройный высокий юноша, в шинели, как наш старший брат, военный, каждую почти зиму после войны приезжавший домой в отпуск. Вот такой юноша Борьбей шёл по тревоге... наверно, на фронт. Пела, пока в четвёртом классе не прочла где-то в календаре, что  в "борьбе и тревоге"шёл-то не юноша, а 18-й год.

               
                Гл.2.

                За понюх табакa

     Иногда, он просто останавливался возле трёхлетнего карапуза, нагибался и просил. Иной малыш стоял в растерянности. Ягорываныч помогал сообразить. Шустрые – быстро давали.
    А некоторые, увидев почти перед своим носиком  лицо с толстым мясистым переломаным носом, с усищами и бородой, с жёлтым отливом у рта, да ещё всё это прикрытое длинными тоже белыми с желтизной на концах лохмами – вдруг вопили от страха, прячась за подол маминой юбки.

    Мы гурьбой играли на полянке близ хаты Ягорываныча. Он подошёл и спросил:
- Ну, что, мужики, мёду хотите?
- Хотим! – сказали пацаны.
- Хотим, хотим – запищали девчонки...
- Ну, так айда в хату!
  Все двинулись за дедом, и ... я.
  Он шёл, шаркая, переваливаясь с ноги на ногу. В длинной белой рубахе, в таких же широких штанах. Не хватало только на голове его шлема от пчёл.
- Бабка, подавай пампушки с мёдом! Гостей привёл! – приказал  дед бабке, а нам:
- А ну-ка – все на лавку! Рядком – становись! И – доставай табачок!
   Все полезли на широкую деревянную лавку у окна. Я ж стояла и думала: «Табачок? Но я же не взяла у отца табака,  как же без него мне лезть на лавку?»
- А ты что стоишь? Марш на лавку, а то мёда не дам!
- Лезь, лезь, не бойся!- подбодрила Мараха, подружка моя. И я залезла.
- Ну-у-у – угощайте-ка табачком! – подошёл дед к Тую. Вообще-то пацана Толиком звали, но по жадному его деду Тую и Толик – Туй.
  Туй почему-то начал расстегивать ширинку штанов и полез туда. А я подумала: «А почему не в карман полез? Может от жадного своего Туя табак украл и в штаны запрятал?». И вдруг  увидела как Туй вытащил из штанов... свой писюн! И, пощипав его за кончик – поднёс эти два пальчика деду под нос!
    Дед шумно потянул воздух, крякнул и проворковал:
- Ох, и крепок твой табачоооккк!  Дам мёду! – и приблизился к другому пацану, уже мявшему кончик своего писюна.  И сунувшего тут же  пальцы деду в усы! Да ещё и пошарил там его носа! Дед схватил его ручонку и направил себе в широкие, как у телёнка, ноздри:
- Вот это таабаааак! Креп-кий! – дед приблизился к  Капотихе. Это кличка. А  имя – Светка.

    Та подняла подол платьишка так, что все увидели её письку. Трусов на ней не было.  Она провела по ней пальцем,  и палец вытерла о дедовы усы под  самым его носом!
-  Уууффф ты, крааа-ляаа! Фу ты – ну ты! Ну и табачище! Две ложки мёда! – ухмылялся дед и приблизился к Марахе, что рядом со мной.
   Сердце моё, от страха и стыда, заколотилось! Мараха подол не стала поднимать, просто сунула куда-то ручку, и быстро  протянуло деду. Какой «табачок» щупала и щупала ли – никто не видел. 
     В моей головёнке тут же пронеслось: «И  я – так!».   

    Вот и дед. Его мохнатая – кудлатая голова  рядом. Щёки мои вспыхнули жаром! Перед глазами – пелена от ужаса. Я – обмерла! Мараха меня в бок – толк! И я залезла под платьице, покрутила пальчиком в ямочке пупочка и сунула пальчик под нос Ягорыванычу !
- Хооо-рооошшшш та-ба-чоооок! – зашамкал дед, а потом ко всем нам:
- Ну, садитесь за стол пампушки с мёдом ждут вас!

     На большом деревянном столе стояла большая глиняная чашка с янтарным, душистым  мёдом, а рядом с ней - решето с пампушками. Пампушки были белые и мягкие. Мёд сладкий. И с маленькими вощинками. Мы все перепачкались мёдом. Поблагодарили деда и бабу и гурьбой высыпали на улицу.
                Тут пылающие щёчки мои обдуло свежим ветерком.

     Шёл 1946 голодный послевоенный год. Егорываныч имел много ульёв с пчёлами и был мельником. Он молол зерно и нашим, у кого оно сохранилось, и привозившим с ближних хуторов. 
     Мы, детвора простых колхозников, ели, конечно, хлеб из высевок пополам с лебедой и картофельными очистками.
А тут – белые пампушки, да – с мёдом! И всего на всего – за понюх "табака"!

    Сладкий мёд Ягорываныча в моей детской душе почему-то оставил след с неприятной горчинкой.
    И когда моя любимая подружка задорно приглашала: «Пошли к Ягорыванычу мёд есть!» - я всегда отказывалась и одиноко возвращалась домой.
    Мама спрашивала: «Что – опять звали мёд есть?»
    Отец украдкой как бы смотрел на опечаленную дочурку, хватал костыль  и быстро уходил из хаты в сарай, где у него была как бы мастерская.
    А вскоре в нашем саду появились два маленьких круглых улика с пчёлками – дупляки! Потом и - настоящие три улья. До самых моих тринадцати лет. На моём 14-ом - их отец продал, чтоб заплатить большие и многочисленные налоги. 

                Гл.3

                Угар. Санки. "Молодуха"
Лет в 6-7 ни мои подружки, ни пацаны давно уже не стремились к деду за мёдом, но часто теперь надоедали своим родителям, особенно с наступлением зимы, с просьбой сходить к Ягорыванычу, чтоб им он сделал санки или лыжи.
    А всё началось с брата Маруси, который вдруг пришёл на горку с новенькими, очень изящными санками. Лёгкими. Маленькими. Где больше одного не сядут. На наши расспросы - где взял, где купил, кто сделал - ответил:
  - Ягорываныч! Вам не сделает! Эт он мне за то, что мой отец его от смерти спас!
     Да, мы все знали, что той зимой, дед с бабой натопили печь и , чтоб удержать тепло,  пораньше закрыли задвижку печной трубы. И уснули.  А в печи палена сохли. Одно начало тлеть. Видно где-то угольки в печи остались не выгребленными перед закладкой на сушку дров.
     Утром отец Маруси вышел во двор, а со двора Егора Ивановича паленным тянет. И во дворе никого не видно. Илья и побежал к соседям, постучал - не открывают. Он  побежал к его дочерям, к родичам его жены. Собрались, открыли все двери, а старики  недвижимы. Избу проветрили. Родичи жены деда окружили бабку, охают вокруг неё, а Илья сразу начал деда отхаживать - то нашатырь под нос, то растирать грудь, та так, то этак. Он, отец Маруси-то, Илюха, ветераном был, колхозный скот лечил. И колхозникам помогал на ноги поставить заболевшую корову ли, овцу. И деда Егорку Илюха отходил - ожил дед. А к бабке родичи Илюху почему-то не подпустили, она и умерла.
    А дед Егорка вскоре женился на молодухе. Говорят, она за него пошла из-за богатства его. Это была уже третья его жена.  В хуторе её звали "лысухой" потому, что волосы почти все вылезли, и "молодуха" никогда на люди без платка не выходила. А однажды она подошла к колодцу воды набрать, а там уже другие бабы о чём-то судачили с потешным человеком Иваном- шутником. Как подвыпьет самогонки, так куражится, но без зла, обиды никому не приносит.
   Увидел "молодуху" и к ней, мол, какой платок - то на тебе узорчатый, а дай - ка я его поношу - и сдёрнул платок, а под ним лысая голова!  Все опешили, а "молодуха" покраснела, фартук с себя рванула и закрыла голову. Иван пришёл в себя и заорал:
  - Ой, лысуха дорогая, прости бога ради - на твой платок, я ж теперь его не хочу примерять!- и набросил платок ей на плечи. А в хуторке теперь  все "заглаза" так и стали звать "молодуху" с лёгкой руки Вани- шутника - "лысухой".
  Зато первую жену Ягорываныча за её нежное и красивое лицо  так и прозывали - "лицо-барыня". Давно она ушла от деда в мир иной, уже и имя её забылось, а вот прозвище ещё бытует - всякий раз, когда хотят подчеркнуть красоту девушки или женщины, говорят: "Ну, ты прям, как лицо-барыня!"      
  И дед, действительно, больше никому не сделал санок, как его наши родители не просили. А сынам Илюхи даже лыжи смастерил. Да мы и не обижались. Понимали - дед Илюхе жизнью обязан. Ведь благодаря нему, дед любовался терновником вокруг своей пасеки ещё лет 15 после угара от дров.
 
   Зато нам с сестрой отец сделал такие санки, что мы их вдвоём тащили к горке! Зато на них усаживались целой гурьбой и мчались с горки аж до плотины с песнями, хохотом и сваливались "кучей малой" в сугроб!


    
                Гл.4.
 
                Кулак

     Семью Ягорываныча «кулачили», как и моего деда. Только деда, его сына и зятя через девять месяцев отпустили домой, признав по ходу следствия их не виноватыми, а арест  - по «облыжному показанию», т.е. – по ложному  доносу.
     И оболгал семью моего деда Павла парторг колхоза «Ленинский путь», некий Тишонок, кажется, по фамилии то ли Сливкин, то ли – Маслов. Он завидовал лютой завистью нашим мужикам, что были они золотых дел мастера и построили себе домики, маленькие, но с крылечками, с резными ставенками, а главное – с горницами на деревянных полах! А у него хата с земляным полом. Ни сада, ни плетенёчка. Вот и удовлетворил свою злобу, воспользовавшись Законом о поиске «врагов народа» в разгар коллективизации. 
    Как только наши мужики домой возвратились, так Тишонок со своей семьёй быстро слинял в Краснодарский край!
   
      Ягорываныча  же всей семьёй отправили в Сибирь. Их вина была тяжела. Нет, не потому, что имел на центральном селе аж 4 ветряка и добротные избы. А когда стали обобществлять частную собственность – их большой дом - то собрались жёны единоличников и в ярости зарубили тяпками одного из первых коммунистов – организаторов колхозов.
       В казне участвовали дочь его и сын.

     Возвратились они из Сибири перед войной. Но в селе не стали жить, а в нашем хуторке, на краю нашего порядка, соорудил дед себе домик, на другом краю – дочери и сыну с внучкой. На краю второго порядка – ещё одной дочери, многодетной. Две семьи из них  завели пасеки.    
     Омшаники, куда на зиму ульи ставили. Пасеки обсадили тёрном. Из леса накопали. Живая изгородь. Тёрн-кустарник колючий. Разрастаться ему не давали.
     Сам дед в колхоз не вступал, единолично жил. А детям велел вступить.

   В трудные годы военные дед каким-то образом раздостал все необходимые жернова, камни, подшипники,  муфты и валы сцепления и соорудил большую ветряную мельницу на выгоне нашего хуторка. Правда – мельница считалась колхозной собственностью. А  ухаживал за нею и управлял, и молол Егор Иванович. По договору или как – мне и до сих пор неизвестно.
   Известно, что он и его дочери как-то затяжно кашляли, и харки плевали куда попало.
   А наши матери возмущались, мол, сами чахоточные, и  детей наших заразят.
   Ну, да – мы ж, играя - плюхались на траву,  где придётся!
   И носа у него и дочери, и внучки его были как переломанные. Взрослые говорили –  это сифилис «съел». Там, в ссылке, холода. Там они и туберкулез, и сифилис «подхватили».
   Наверно, поэтому и пасеку развели – мёд – средство целебное.

     Но что интересно – приезжали  ли инспектора по сбору налогов в хуторок, иль районное начальство на тарантасах – фойетонах, впряжённых парой сытых, холеных коней, никто не останавливался во дворе колхозников, хоть бы – у нашего, двора инвалида Великой Отечественной или, допустим – во дворе председателя колхоза. Ну, хотя б, престижа ради -  к  парторгу. Ан нет – все к «кулаку», к  «классовому врагу народа» заезжали!
   Да оно и понятно – что на столе колхозника или многодетного председателя в ту пору было?
   А у деда и привязь для коней, и овёс находился. И мёд с белыми пампушками. И медовуха.
 Советская власть – властью, а тут, в маленьком хуторке на опушке леса – срабатывал закон «желудка».


     Давно это было. Все уж на погосте лежат. А погост тоже на опушке леса.  Год назад приезжала в родимый хуторок. Нет хуторка. Вместо двориков – хлам, поросший бурьяном. Брёвна и кровли – свезли в ближние сёла на постройки все, кому не лень.  Разросшиеся сады сохнут. Хмель обвивает и лишает их солнечного света. А без света, тепла и свободы нет жизни не только деревьям. И только тёрн  деда Егорки разросся на весь двор, до самой дороженьки.

   Зашла в гости к родным на погост. Их памятные стелы ещё на виду. Ещё на солнышке. А вот могилы деда Егорки и его дочерей  уже сдвинуты под горку, и осинами да дубами заросли.
   Пройдёт полвека, и вечный приют наших родных будет среди деревьев.
   Лес, потому и лес, что на опушку лезет, на свободу.
  Тоже борется за территорию обетования своего подрастающего поколения.
                Закон Природы!

                О. Гладнёва,  11. 11. 2017г.
                Донбасс