Инквизитор

 - Моя детка меня ушатала-а, - напевает она, проникая влажным языком в его ухо. Он качает головой: ведьма. Ведьма. Закрывает глаза, стремясь отогнать от себя назойливое приведение.
       У ведьмы змеиные глаза и локоны копной змеятся по плечам. У ведьмы глаза холоднее льдов Антарктиды и взгляд темнее черной ночи беззвездной. Ведьма смеется хрипло прокуренным голосом, яростно ласкает его ухо языком, визжит, словно мученик Ада, покидая его воспаленную голову, чтобы уже через мгновение появиться на его кухонном столе, до неприличия раздвинув ноги.
       - Прекрати! – он кусает израненные губы, давно превратившиеся в кровавую рану, швыряет в нее острый нож, затем второй, но она лишь заливисто смеется, словно голодная гиена, и от смеха ее становится леденяще жутко.
       - Моя детка- а меня ушатала – швыряет она ему насмешливо-гневное в лицо и, поболтав ногами, ложится на стол, протягивая к нему руки.
       - Я не куплюсь на это. Сгинь.
       Он трет глаза до покраснения, до слез, почти выдавливает зрачки. Ослепительная вспышка света на мгновение лишает его зрения, но только так можно избавиться от этого наваждения, истерически хохочущего ему в лицо. Закричав подобно сирене, заставив его взвыть, закрыв уши, она исчезает. Ведьма, ведьма. Чертова ведьма.
       Ее нет – час, другой, третий. Время без нее летит безумным всадником, задает бесконечный галоп. О, как бы хотелось его остановить! У него трясутся руки и губы опухли, потрескавшиеся, сухие. Сколько бы не пил воды, не увлажнял их кончиком языка – бесполезно.
       Он трет глаза, мотает головой, чувствуя, как приближается звон в ушах. Скоро она снова будет хохотать, испивая чашу своего триумфа, которая вот-вот достигнет дна. Сегодня ведьма другая. Рыжая, маленькая, невинно-безгрешная. Таких он видел сотни и каждую жег до последней клеточки, безразлично слушая, как они визжат. У них всех – почти, через одну – глаза ангела, нежные рты маленьких девочек, сколько бы им не было лет. Все, как одна, даже гнилые старухи, поразительно холодны, как самая суровая северная зима.
       Та ведьма была другой. Ее глаза, похожие на небесную лазурь, проникновенно смотрели в самую душу, она была равнодушна, как само равнодушие, ее рот был жестким, она сжимала губы в кривую линию и смотрела озорно-радостно, словно бы он не казнить ее собрался, а на танец пригласить.
       Даже самая отъявленная ведьма в свои последние минуты становится яростной христианкой и черным ртом извергает светлые молитвы, как больной лихорадкой – съеденный завтрак. Даже самая отъявленная ведьма ревностно молится, прося пощады, в решающий миг взывая не в Дьявола, а в Бога, от которого отвернулась.
       Та ведьма была другой. Она насмешливо глядела ему в глаза, ступая на эшафот, заглянула в приготовленный костер с явным любопытством, грудь ее взметалась высоко и свободно, дыхание было вольным. Она не была загнана в угол, она и в предсмертном стоне оставалась спокойной.
       - Моя детка меня ушатала – пропела она что-то странное, с вызовом глядя на него, хохоча ему в лицо. Несмешной клоун. – Моя. Детка. Меня. Ушатала.
       Он ничего не понимал, ничего не хотел слышать.
       Палач приготовил костер, он, опытный инквизитор, любуется еще одной дьяволовой шлюхой, что визжит в небесную высь, сыпет проклятья, хнычет, сгорая, пока костер лижет ее хрупкое тело.
       - Моя. Детка. Меня. Ушатала.
       Оборачивается.
       Она стоит в самом углу, дрожащий свет свечи отбрасывает тень на ее лицо, он снова видит насмешливый взгляд и сладкие губы, что кличут его к себе.
       - Сгинь. Ты ничто. Ты труп.
       - Я живее тебя, милый – поводит она острым плечом, и смотрит, будто спрашивая, согласен ли он с этим.
       - Я приговорил тебя к смерти. Пошла вон.
       - Смерти нет.
       Она разводит ноги – широко, призывно, гадко. И в этом гадостном жесте, квинтэссенции ведьмовской мерзости и ведьминого дара, тоже есть что-то завораживающее, что-то, от чего он не может отвести взгляд.
       Она манит пальцем:
       - Подойди.
       - Вон – рычит он. – Вон!
       - Подойди!
       Он крестится, вспоминая давно уже заученные молитвы, содержание которых перестал понимать. Наваждение. Труп. Мара.
       - Вон. Пошла!
       Она прыгает, словно дикая кошка, выгнув спину, и он затягивается ее запахом, как табаком. Волосы, рассыпанные шипящими змеями, по ее плечам, обволакивают каждую жилу на его шее. Он задыхается, потому что она душит его волосами.
       - Разве ты не хочешь знать, как я горяча? Я так горяча, милый. Горячее, чем на том костре, где ты меня сжег до тла.
       - Нет. Вон. Во-о-он!
       Крик сливается с истеричным хохотом, вдали, в лесу, волки воют на луну, знаменуя новый приход ночи. Он с силой трет глаза, надевая плащ, в котором уже холодно, и выходит на улицу, хлопнув дверью,
       - Ты здесь?
       - Я всегда здесь – она больно кусает его за ухо, плюет внутрь, он ежится, дергаясь, словно эпилептик, пытаясь сбросить ее со спины. – Я буду с тобой целую вечность.
       - Пусти. Пусти!
       Ее руки обвивают его за шею, плотным кольцом смыкаются, пальцы врезаются в кадык. Становится больно дышать.
       - Пошла вон. Отпусти меня. Отпусти!
       - Глупый мальчишка – шипит она, снова кусая ухо, пока из него не сочится кровь. Он взвывает от дикой боли, она, заливаясь истеричным смехом, растворяется в верхушках деревьев, Ее нет, только осколки ее холодного взгляда танцуют цыганочку в его воспаленных зрачках.
       Она появляется глубокой ночью, когда беспокойный, тяжелый сон давит обухом его воспаленную грудь, где едва бьется сердце, исцарапанное болью и равнодушием.
       - Моя. Детка. Меня. Ушатала.
       - Снова ты? – он отшатывается, ползет на край кровати, кубарем катится с нее на пол, больно ударив бок.
       Неистовая копна ее волос щекочет горящее лицо, она целует его – лихорадочно, больно, кусая искусанные им самим губы, слизывает кровавые следы с губ, заглатывая, словно желанное лакомство.
       - Уйди! Оставь меня!
       Ткань рубашки трещит, потому что он разрывает ее в попытках освободиться. Бесполезно. Трещит сердце, в которое эта безумная гарпия вонзила свои коготки.
       Ему кажется, если она еще раз скажет свое постоянное: «Моя детка меня ушатала», он взревет. Но нет – она молчит. Ведет его руку по своей шее, впускает под исподнее белье другую его руку, бесстыдно раздвинув ноги, языком чертит круги по его пульсу на выступающей вене. Волосы цвета могильной тьмы струятся по его телу, обволакивая, окутывая, словно веревки.
       - Уйди! Вон! – точно заведенный повторяет он, пнув ее, и, шарахаясь, отползает к краю постели. Она тянет к нему руки, выпуская острые когти, царапает удивительно тонкую кожу на ладонях, впиваясь под кожу и смеется – ужасная в своей живой правдоподобности и прекрасная в упрямом жизнелюбии.
       - Ты мертва. Ты мертва. Мертва – вторит он, убеждая то ли ее, то ли себя, а она хохочет, точно девчонка, которую впервые поцеловали.
       - Я жива. Жива. Жива.
       Он так близок к краю постели, а кажется – вот-вот упадет в пропасть. Яростно бросившись вперед, она в одном прыжке очутилась сверху, придавив его своим весом, вовсе не такая хрупкая, как кажется на первый взгляд. Когти стали острее, с безумной силой впиваются в нежную кожу, раздирая ее, разрывая на куски. Он кричит, вопит, подняв глаза в небо, но вопля его не слышно, он превращается в беззвучие, едва вырвавшись из горла. Ему остается лишь ерзать под нею, от которой нет ни облегчения, ни освобождения.
       - Сгинь! Сгинь! Отче наш, сущий на небесах…
       - Ты правда думаешь, что сможешь остановить меня ЭТИМ?
       Она смеется – звонко, яростно, прыгая на нем, точно маленький мяч.
       Она хохочет ему в лицо, смеется над ним, измывается.
       Револьвер. Черт возьми, как он мог позабыть, что у него есть револьвер?
       Дотянуться бы. Только дотянуться до тумбочки. Сжав зубы, он делает последнее усилие, последний рывок, гарпия, угнездившаяся на нем, мешает, визжит в ухо, простреливает криком больную, охваченную горячкой голову.
       - Я убью тебя.
       - Уже убил, милый – ведьма кусает пульсирующую жилу на коже, бьет по щекам, оставляя красный воспаленный след.
       Руки дрожат, точно у пьянчужки. Он стреляет.
       Закрывает глаза.
       Взревев напоследок, она взметнувшись ввысь исчезает, вспыхнув в потолке черной землистой тенью.
       Светает.
       Ее нет сутки, другие, третьи. Он испытывает облегчение, смешанное с ностальгией.       Он чувствует зависимость от странной причуды с холодными глазами и губами, багровыми, словно запекшаяся кровь.
       На четвертую ночь он понимает, что начинает скучать, и ему хочется сойти с ума от ужаса. Холодный липкий пот лихорадит, не отпуская ни на миг, бросаясь к домашнему алтарю инквизитор снова и снова шепчет, вторя, словно заезженную мелодию:
       - Она мертва. Мертва. Ты сам приговорил ее.
       Ведьма приходит на тринадцатую ночь - простоволосая, в белых одеждах, что сияют под луною, точно серебро. Ступает крохотными ногами по дорожке, отбиваемой луной, хрупкий силуэт близится к нему. Кровать, грубая, из тяжелого дуба, скрипит под тяжестью другого тела, а он думал, будто бестии невесомы. От бестий пахнет могильной землей и гарью. Руки ее черны, рот – словно погасший уголь.
       Вместо привета она всасывает его в себя, точно доброе вино, что ждало своего часа, распутница, гуляет мягким языком по его глотке, достает так глубоко, как никто иной не смог бы достать, достает аж до желудка. Ядовитая горечь ее слюны непробиваемой оболочкой, и он уже начинает терять способность дышать, тяжело вздымая грудь. Острые когти, черные, словно глубокая ночь, врезаются в тонкую нить проступающей на коже вены, раздирая ее до крови.
       - Привет, милый – шипит она, ладонью чертя извилистую тропку на его груди, в котором почти застыло холодное сердце, поглаживая жаркий живот. - Уйди – уже почти без сопротивления, слабо, шепчет он, сомневаясь, действительно ли он того желает, - изыди.
       Черное дуло его пистолета, нагло выхваченного ею с тумбочки, вонзается ей в подбородок, острый, точенный, как лезвие.
       - Тогда убей меня. Убей меня еще раз.
       Он берет оружие, руки трясутся, дрожат, ходуном ходят.
       - Давай скорее. Давай же быстрее, милый, - покачивая бедрами, распутница умоляет, словно грешник священника о прощении, - покончи со мной, не то сведу тебя в могилу! Кончай со мной!
       Он жмурится. Дергает конечностями, будто паралитик, машет руками, точно хочет убить назойливо пищащего над самым ухом комара, мнет пропахшую потом простынь под собою. Он не хочет ее убивать больше. Он хочет, чтобы она исчезла.
       - Отче наш, - облизав ноющие от боли губы, твердит он свою святыню, в которую больше не верит, - сущий на небесах…
       Она не смеется, лишь доводит его до исступления, качаясь на нем, точно лодка на воде, попискивает маленьким слабым котенком, умирая в экстатическом порыве.
       Черные змеистые локоны душат его, затягивая шею, как паутину.
       - … да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день…
       Жгучая лава, горячая, разливается по телу, чахоточным кашлем рвется наружу, фонтаном бьет изнутри. Он кончает, она тоже, поникнув на его руках, что по-прежнему царапает.
       - Убей же меня, убей, убей, мой бог, мой враг, мой инквизитор – стонет она в его ухо, зудящее от жажды ее прикосновений и ненависти к ней. – Убей меня.
       Рука, нетвердая и горячая, вонзает пистолет в соблазнительно раскрытый рот, что в мечтах сосал его чресла. Он стреляет.
       Краски гаснут. Он – тоже. Навсегда.

       Не связывайся с ведьмой, Инквизитор. Для тебя, как и для нее, выход только один – смерть.


Арт к фанфику авторства Нирли Витч - https://vk.com/photo-149269988_456239770