С. П. Шевырёв. О первых поэтах Италии

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

О первых поэтах Италии, предшествовавших Данту
(Лекция из Истории Италиянской Поэзии, читанная 29 марта 1835 года)


Начало Италиянской Поэзии и Словесности сливается с именем Данта. Лишь только входите вы в область Италиянской Литературы, ее великий гений является в самом преддверии, огромный, необъятный, поглощающий все ваше внимание. Нельзя сказать однако, чтобы Данту не предшествовало ничто в Италиянской Словесности, чтобы до него не было еще усилий и начинаний на поприще Поэзии и языка, чтобы он явился совершенно один и внезапен. Утверждать это было бы ошибкою против Словесности Италиянской и клеветою на сей художественный народ, который повсеместными песнями, по всем областям своей прекрасной земли, приветствовал появление великого своего Гения, всеобъемлющею Поэмою покрывшего наконец песни своих предшественников, своим славным подвигом помрачившего все усилия, все начинания своего народа.
Явление Данта в Литературе Италии я сравнил бы с явлением Монблана в Савойских Альпах. Выезжая из коридора гор, довольно узкого, на просторную долину Салланша, вдруг с боку является он перед вами, или точнее, над вами уже сияет и блещет - этот исполин огромный, весь в снегу, весь в блеске. Все небо им занято во всю высоту свою - и он, кажется, так близок, что вам оставалось бы по-видимому несколько шагов до его подошвы. Но вы должны проехать еще несколько миль для того, чтобы подняться на ту возвышенную долину, на которую он опирается своими белыми стопами. Таково явление Данта в Истории Италиянской Словесности. С первых ее страниц имя его уже блещет, уже манит и зовет вас; но для того, чтобы полным взглядом обнять его, мы должны взойти к началам Италиянского языка и познакомиться с трудами предшественников Данта - и для чего же? - чтобы потом еще более изумиться его поразительному величию.
История литературного языка и История Поэзии, во всяком народе, сливаются сначала воедино. Всегда Поэзии суждено было воспринимать рождающийся язык, повивать и питать млеком своим силы этого младенца. Нет языка, которого литературное бытие началось бы прозою, а не стихами. Но первые памятники Поэзии у народов, от которых к нам подробнее дошли сокровища их Словесности еще в первых ее начатках, всегда не столько важны в отношении поэтическом, сколько в отношении филологическом. Несмотря на это, уже и в сих памятниках означается характер языка, его физиогномия, его черты самородные. Тем более это заметно на первенцах Поэзии того народа, который и Природою и Историею был призван воскресить умершее Искусство Греческого мiра. Здесь мы находим, в самом зародыше, начала такой грации и красоты, какие свойственны могли быть одному языку художественной Италии. В сих-то первых памятниках языка ее, не принадлежащих великому всемiрному Гению, не сопряженных ни с каким славным именем, вы еще более видите художественный инстинкт целой нации. Вот почему я обращаю особенно ваше внимание на эти подробности в Истории Италиянской Поэзии и посвящаю одну беседу предварительному вступлению нашему в мiр, созданный Дантом.
Еще Лукреций у Древних сказал, что язык не создается лицом, а всем народом, очищается же, совершенствуется и возвышается на степень языка литературного не многими избранниками, призванными мыслить и сильнее чувствовать за всю нацию. Находясь в устах одного народа, язык бывает подвержен бесконечным изменениям и не может подчиниться никакому грамматическому единству, никакому единообразию форм, без чего невозможно его литературное возвышение. Как разрозненна и дика жизнь народа, так разрознен бывает и язык его и распадается всегда на бесчисленное множество областных наречий, вдруг рождающихся. Для того, чтобы язык получил желанное единство и возвысился на степень языка литературного и избранного, необходимо, чтобы жизнь самого народа образовала какой-нибудь центр общественный, чтобы она перешла в круг возвышенный над простонародием, чтобы она устроила мiр, особый от мipa обыкновенного. Так язык простого народа возносится на степень языка избранного при Дворах Государей, около которых сосредоточивается жизнь нации и к которым приливают все лучшие ее соки, также при ученых сословиях, образующих собою центры мыслей и народного воспитания. Пример сему есть наше Отечество: литературный язык России образовался при Дворе Елисаветы и поддерживал свое достоинство в стенах сего древнейшего из Русских Университетов, искони избранного в средоточие народному воспитанию России, откуда, вместе с Русскою мыслию, выходило всегда и верное, правильное, изящное Русское слово. Жизнь придворная и жизнь ученая суть образовательницы языка: ибо Обществом и Наукою совершенствуется слово, делается орудием, или лучше - выражением жизни и мысли. Подобное явление встречаем мы и в Италии.
Италия, в мiре политическом, как и в мiре слова, представляла в Средних Веках разрозненность бесконечную, феодализм, чуждый всякого единства. Как в политическом отношении распадалась она на бесчисленное множество отдельных Республик, или правильнее древних муниципий, которых было столько же, сколько было городов в Италии: так точно и в отношении словесном разделялась она на бесчисленное разнообразие наречий, чуждавшихся всякого литературного единства. Граф Пертикари, в своих филологических сочинениях, о которых я уже упоминал, и особенно в своем знаменитом Рассуждении Della difesa di Dante, доказывает ясно, что народные наречия Италии были все разными видами одного и того же языка Романского и приближались к языку Прованса. Все эти наречия оставались еще так слабы в XII столетии, что ни одно из них не могло произвести даже народной Песни. Первые памятники Поэзии Италии принадлежат языку Провансальскому. Все северные города ее имели своих славных Трубадуров. Соседством Лангедока объясняется это явление Поэзии Провансальской на Севере Италии. Дворы Тулузы и Марселя своею жизнию имели на него влияние, и Поэты Севера последовали Шкoле Марсельской. В Летописях XII века рассказывается, как Император Фредерик I, в 1162 году, по заключении мира в Милане, учредил пышный Двор, и как Раймонд Беранжер приехал к нему с толпою благородных Рыцарей и Поэтов и приказал петь в присутствии Императора Канзоны на языке Провансальском, и сам Император, удивившись их искусству, наделил певцов богатыми дарами и сочинил Мадригал на том же языке, в похвалу всем народам, следовавшим на пути побед его. Этот пример подействовал на весь Север Италии: Генуя, Пиемонт, Ломбардия, стали известны Трубадурами. Знаменитый Folchetto или Фуне, впоследствии Епископ Марсельский, Бонифацио Кальви, Персиваль и Симон Дориа, и другие были из Генуи. Турин, Монферрато, Павия, Венеция имели своих Трубадуров. Мантуя произвела знаменитого Сорделло, о котором мы говорили. Особенно в Ферраре, Двор Эстов, при Аццо VII, покровительствовал Поэзии Прованса. Но весьма замечательно, что один только Север Италии звучал стихами Провансальскими. За рекою По редко мелькают уже имена Трубадуров. Одного вы найдете во Флоренции, одного в Пизе, одного в Лукке; но далее уже не встречаются. Между жителями Романьи, Умбрии, Пулии, Марки, Рима, Неаполя и вообще всей Южной Италии, вы не находите ни одного Поэта, который сочинял бы на языке Прованса. Весь Юг Италии последовал не Марсельской, а другой Школе Поэтов, образовавшейся немного позднее под благословенным небом Сицилии.
Первые стихи Италиянские, по единогласному сознанию ученых, относятся к самым последним годам XII века и приписываются Сицилийскому Поэту Чиулло из Алькамо. В 1197 году, Император Фредерик II вступает на престол Сицилии; душа его растворена была к Поэзии и Искусствам; вокруг себя собирает он Трубадуров, певцов и музыкантов; сам научившись лучшему Италиянскому языку в Неаполе и Палерме, сочиняет на нем стихи, до нас дошедшие и отличающиеся грациею; сыновья его, Король Энцо и Король Манфред, идут по следам отца, и сами именуются в числе первых Поэтов Италии; Государственный Секретарь при Дворе Фридриха, Пиетро делле Винье, находится также в числе Поэтов, способствовавших первоначальному усовершенствованно языка. Ему принадлежит самый древний Сонет Италиянский, какой только дошел до нашего времени.
Первым отличием Сицилийского наречия было то, что оно, в противность Романскому и Провансальскому языкам, равно и наречиям Италии, оканчивало свои слова на гласные буквы, тогда как в тех языках и наречиях они кончались на согласные. Некоторые Ученые Италии думают, что эту сладость гармонии гласных наследовали Сицилийцы еще от музыкального языка Древней Греции, которого наречие Эолическое, самое нежное и мягкое, процветало в Сицилии. Скоро и прочие Италиянцы поняли прелесть этого окончания слов на гласные буквы, и все последовали примеру Сицилийцев, и таким образом утвердилось одно из главных свойств Италиянского языка, т.е. окончание слов на гласные буквы, которое сначала было исключительною принадлежностию музыкального наречия Сицилии.
И так, видите ли вы, что при Дворе великого Государя, где разрозненная жизнь народа соединяется около одного сильного средоточия, где развивается с тем вместе и жизнь общественная, - сей язык Италии, в течение шести веков пребывавший диким и грубым, начинает впервые претворяться в язык избранный, литературный, или, по выражению Данта, придворный (lingua illustre cortigiana). За сто слишком лет до явления Данта, запели Поэты Сицилии, и Император Фредерик сам сочинял Италиянские стихи. И Дант и Петрарка называют первую Поэзию Италии Сицилийскою. Чтобы не обременять вашей памяти, я не буду вам высчитывать имена всех Поэтов острова. Гвидо-делле-Колонне, Судья в Мессине, и Якопо да Лентино, Нотариус, суть главнейшие из них. Замечательно, что и Судьи и Нотариусы занимались тогда Поэзиею. Формы их произведений - Канзоны и Сонеты. Содержание то же, что Поэзии Прованса: это песни о любви и о красоте. Некоторые из них, а особенно стихотворения Якопо да Лентино, отличаются необыкновенною грациею; вот напр. несколько стихов из его Канзоны: «Ты, моя милая песенка, спой ты новую вещь; проснися ты утром рано, явись перед лучшим цветом всякой любви, и запой ей: вы, светлорусая, как чистое золото, подарите вашею любовью Нотариуса, который родился в Лентино». Но этот перевод ничего не значит в сравнении с прекрасными звуками Италиянскими:

Mia canzonetta fina,
Tu canta nova cosa:
Muoviti la mattina
Davanti alla pi; fina
Fiore d'ogni amoranza.
Bionda pi; che auro fino,
Lo vostro amor da caro
Donate lo al notaro
Ch’; nato da Lentino.

Лишь только Сицилия подала голос, во всех концах ей откликнулись Поэты. Вся Италия огласилась Канзонами и Сонетами. Здесь встречается явление изумительное, характеризующее в особенности поэтическое призвание сего народа. Все города, почти без исключения, представили каждый своего Поэта. Всякое народное наречие сделало усилие, чтобы возвыситься на степень языка избранного, литературного. Весь период Италиянской Поэзии, предшествовавший Данту, представляет бесчисленное множество имен мало известных, но из коих каждое сопряжено со славою какого-нибудь города Италии, который этим именем своего Поэта объявляет участие, принятое им в образовании Литературного языка всей нации.
Здесь я должен коснуться вопроса филологического, или лучше, знаменитой филологической распри, которая занимала всю Италию и которой партии были не менее раздражены друг против друга, как некогда партии Гвельфов и Гибеллинов. Сей вопрос касается происхождения избранного, литературного языка Италии, которого первый образец есть Божественная Комедия Данта. Флоренция, бывшая искони столицею учености и словесного мipa Италии и по справедливости заслужившая гордое наименование Новых Афин, Флоренция объявляет свои права на этот язык, как на свою неотъемлемую собственность, ею одною созданную, и утверждает, что литературный и лучший язык Италии есть ее местное наречие. Все прочие города оспаривают эту монополию у Тосканы - и говорят, что все они вложили, каждый с своей стороны, свою часть в общий капитал литературного языка, и что сей язык не есть исключительно местное наречие Тосканы, а цвет или сок, или выбор из всех наречий Италии, таким образом, что он существует в частях повсюду, но ни в одном наречии не вмещается отдельно; что, одним словом, все наречия вместе составили этот язык; что вся Италия над ним трудилась, а не одна Тоскана. И та и другая сторона ссылаются на текст Данта, и каждый город, каждое наречие находит в нем свои слова, свои идиотизмы и доказывает тем, что великий Художник Италиянский не пренебрегал его материалами. Сильную опору сие последнее мнение нашло в самом Данте, который в сочинении своем: De vulgari eloquio, написанном в заключение его литературного поприща, изложил свои мысли о сем предмете и раскрыл сам тайну того Искусства, которым создал он язык Литературы Италиянской. Это сочинение долго известно было только по имени, и скрывалось неузнанным в Архивах Италии; но когда было открыто, то Ученые Тосканские объявили его подложным, по-тому что Дант, в этом сочинении, сам объявляет, что избранный, литературный язык Италии, или, как он называет его, lingua illustre cortigiana, есть результат, выбранный из всех наречий совокупной Италии, а не исключительная принадлежность какой-нибудь отдельной страны; что все наречия Италии более или менее к нему приближаются, и что по мере сего большего или меньшего приближения означается степень их литературного достоинства; Дант, в заключение, перебирает все наречия Италии и всех Поэтов, на них писавших, и предлагает свои суждения о каждом, порицая вместе со многими другими и наречие Тосканы. Вот что особенно раздражило монополистов Флоренции, и некоторые из них, не будучи уже в силах обличить Рассуждение Данта в подлоге, когда нашелся его Латинский подлинник (ибо первоначально оно было найдено в Италиянском переводе), объявили, что мнение Данта проистекло из его ненависти к отчизне, с которою находился он до конца своей жизни в неприязненных отношениях. Граф Пертикари защитил в Данте любовь его к отечеству и своими филологическими исследованиями, основанными на глубоком и изумительном познании всех древних памятников отечественной Литературы, окончательно доказал справедливость всех положений Данта и нанес тем решительный удар монополии Тосканской. К тому же Пертикари умел одушевить свое филологическое исследование такою полуденною душою, оживить его таким жарким красноречием, что оно, сверх глубокой учености и ясности, убеждает нас еще и теми чувствами, с какими написано.
Граф Пертикари доказал в своем сочинении, что избранный язык Италии началом своим обязан Сицилии: потому что в ней прежде, нежели где-нибудь, явилась жизнь общественная при Дворе Фредерика I; что большее усовершенствование этого языка принадлежит, преимущественно перед всеми другими областями, Болонье. Причину этого, основываясь на мнении самого Данта, полагает ученый Миланец в том, что Болонья искони была седалищем учености Италиянской, и в ней-то основан самый первый Университет в Италии. Сам Дант свидетельствует, что Болонья отличалась не наречием своей черни, а языком мужей ученых, которые искони избрали сей город средоточием своего местопребывания. Болонья в то время была тем же для Италии, чем Париж для Франции. Все великие Литераторы, и Дант и Петрарка, получали окончательное свое образование в этом городе. Из него же вышли и первые Юрисконсульты Италиянские.
Как в Сицилии Двор великого Государя имел благое влияние на язык Италиянский, так и в Болонье жизнь ученая и присутствие первого в Италии Университета способствовали к его дальнейшему развитию и образованию. Вот почему из Болоньи вышел и знаменитейший из всех Поэтов, предшествовавших Данту, Гвидо Гвиничелли, которого сам Дант именует своим учителем в Поэзии сладкой и легкой.
И так Италиянский язык, начавшийся в Сицилии, образованный в Болонье, мало-помалу распространялся и являлся по всем городам Италии, которая вся делилась на два наречия: одно из них принадлежало невежественной черни, другое образованным гражданам. Но каким же способом избранный язык мог создаваться по всей Италии, по разным областям ее? Все эти города и области не могли же условливаться между собою в грамматических формах, в утверждении единства языка. Как же объяснить себе его образование? Тирабоски, в своей Истории, предлагает весьма удовлетворительное разрешение сего вопроса. «Разумеется, - говорит он, - что первые Писатели, явившиеся в разных областях, придерживались каждый своего народного наречия, хотя и старались избирать в нем все лучшее. Так например и Сицилийские Поэты в своих первых произведениях конечно изобиловали идиотизмами Сицилии. Но когда области стали мало-помалу меняться между собою произведениями своими, тогда и наречия, соприкасаясь одно к другому посредством взаимного столкновения и трения, образовывали язык общий. Это смешение наречий, это брожение всей массы языка происходило до самого Данта, который первый вдунул в него высокую мысль Гения, слил все эти наречия воедино, избрал из них все лучшее и создал окончательно язык избранный, литературный.
Пертикари, вслед за Дантом, руководствуясь его сочинением De vulgari eloquio, совершает путешествие по всем городам Италии, и в каждом из них находит Поэта и рассматривает достоинство его наречия. Не пускаясь вместе с ними в это антикварское путешествие, приятное для Италиянца, но утомительное для Русского, не увлекаемого интересом патриотическим, я передам вам только имена и произведения некоторых замечательнейших Поэтов. Я упоминал уже о Гвидо Гвиничелли из Болоньи, первенствующем над всеми, и об иных Поэтах Сицилии. К ним мы присоединим еще Фра Гвиттоне из Ареццо, который утвердил настоящую форму Сонета Италиянского и которого многие Сонеты очевидно находились перед глазами Петрарки, когда он воспевал свою Лауру; Святого Франциска из Ассизи, творца Духовных Песен, одушевленных сильным религиозным чувством; Гвидо Кавалканти, Флорентинца, который славен был своими Канзонами и пользовался дружбою Данта; Данта да Маяно, также Флорентинца, знаменитого любовника и певца Нины Сицилийской.
Я не именую многих других, но лучше укажу на их произведения. Пертикари в своих выписках из этих Поэтов предлагает несколько образцов, которые отличаются такою невыразимою грациею слога, что принесли бы славу не только XIII, но даже и позднейшим векам Италии. Мы начнем с святого Поэта, Франциска, основателя Ордена Капуцинов, который из духовных особ первый стал употреблять народное наречие в возвышенных духовных Песнях. Он перелагал Псалмы в гармоническую прозу, в которой есть особенные звуки, отличающиеся чем-то необыкновенным. Я предложу вам отрывок по-Русски с тем, чтобы хотя некоторые из вас могли его понять после по-Италиянски, потому что первобытные памятники всякой Поэзии, важные не столько по мыслям, сколько по красотам рождающегося языка, теряют совершенно в переводе.
«Восхвален буди, Бог и Господь мой, всеми тварями и паче всех господином братом моим солнцем, который лиет день и свет на нас: и оно прекрасно, и блещет великим блеском, и носит на себе Твое знамение, Господи.
Восхвален буди, Господи, сестрою луною и звездами; Ты сотворил их в небе и светлых и прекрасных.
Восхвален буди, Господи, братом ветром и воздухом облачным и светлым и всяким временем, ими же ты всем тварям даешь подкрепление.
Восхвален буди, Господи, сестрою водою, которая преполезна и похвальна и бесценна и целомудренна.
Восхвален буди, Господи, братом огнем, коим Ты освещаешь ночь: и он прекрасен, и радостен, и силен, и мощен.
Восхвален буди, Господи, нашею матерью землею, которая содержит нас и правит нами и производит разные плоды и расписанные цветы и травы» (1) .
Замечательно это именование солнца и ветра братьями, луны и воды сестрами. Здесь видно духовное смирение Христианина, который ставит себя пред Богом наравне с прочими его созданиями, и потому называет их братьями. Но в этой пиесе есть звуки, которые передать невозможно по-Русски; эти умышленные рифмы: nui per lui, ello ; bello и на конце двух предложений stelle и belle, придают что-то мелодическое прозе этого Псалма. Тот же Франциск воспел высокую духовную любовь стихами, которые достойны б были самого Данта. «Вся воля моя, - говорит он в религиозном одушевлении, - воспламенилась любовию, соединилась, преобразовалась. Кто отнимет у меня любовь? Не разделяется вещь столь соединенная: ни казнь, ни смерть не могут взойти на ту высоту, куда она восхищена: горе видит она, как мимоидут все создания, и над всеми она возвеличилась» (2) .
В этом роде духовных песнопений я укажу еще на поэтический разговор одного вовсе неизвестного Поэта, Антония dе Beccavi, из Феррары. Здесь выведены говорящими Поэт, Господь Бог и Св. Дева Мария. Поэт вопрошает Бога: почему этот мiр, исполненный злобы и пороков, до сих пор не получил достойной казни? Господь отвечает словами гнева и угрозы, словами необыкновенной силы: «Я есмь Тот, Который вижу все тайное; Я есмь Тот, Который объемлю вселенную; Я есмь Тот, Который изгоняю из Моего царствия всякое нечестие» (3) . - Господь грозит последним днем Страшного Суда и в заключение говорит: «К чему Мне обуревать мiр великим трусом, громом и потопом? Это не отнимет от вас злого делания, пока меч не повиснет над главою вашею» (4) . И за этою грозною речью разгневанного Господа, следуют умиляющие слова Заступницы человечества. Она своею любовью умилостивляет раздраженного Бога. Какая сердобольная нежность в словах Ее! «Перси любовные и млеко святое, которое я предлагала Тебе, Господь моя радость, да укротят перед лицом моим, хотя мало, Твой гнев великий. Я Дева, их заступница, и молю, да выждешь их покаяния. Ради грехов их, Ты избрал меня матерью и облек такою славою! Молю Тебя, Сын, вспомни о великой скорби, которую чувствовала душа моя у креста Твоего; молю, вспомни о смиренном гласе, каким отвечала я Твоему Ангелу: се раба Господня молю, вспомни, Сын мой, когда Иудеи с коварным Иродом дали страшное веление, как я с Тобой убежала в Египет - и все это вмени им в защиту, да умедлишь мщением Своим за их прегрешения» (5) .
Грация сей картины и последних слов Марии Девы ни с чем не может сравниться.
Обратимся к сочинениям другого рода, к сочинениям любовным. Пертикари приводит разговор между двумя любовниками, писанный Поэтом Арколано из Перуджии, который исполнен чистого и девственного чувства, и написан с такою грациею стиля, что едва веришь глазам своим, чтобы это могло быть созданием XIII века. И сей Арколано ничем иным не известен, кроме этого разговора. Я не перевожу его, потому что нет никакой возможности удержать в прозе утонченную грацию стихов. Я обращу внимание ваше на одну поэтическую картинку, которая принадлежит Поэту, равно неизвестному, а именно: Уголино д’Аццо. Она равным образом написана в виде разговора: это живая, резвая, драматическая Идиллия. Она изображает толпу молодых девушек, которые рассыпались по лесу собирать цветы и травы. Оне зовут друг друга сорвать то лилею, то фиялку, то розу; одна уколола себе пальчик; те побежали за кузнечиком. День вечереет; вдали гремит гром и блещет молния, и как будто раздается уже звон к вечерне.
(V;’che balena е tuona,
Е m’ indovino che vespero suona...)
Но их отвлекает пение соловья. Вдруг, одна из них, слышит какой-то шум в кусте; все побежали к нему, и вдруг ползет оттуда змея; все испугались... бегут прочь... Гроза между тем собралась, шумный дождь полил на красавиц; оне все робко теснятся в кучу, толкая друг друга: та скользит, та падает.
Timidetta gi; l’una all’ altra urtando,
E stridendo s’avanza:
Via fuggendo e gridando,
Qual sdruuiola, qual cade.
Группа дев, бегущих в смятении, прекрасна, и особенно милы гирлянды нарванных цветов, которые оне покидали; Поэт загляделся на них, и не заметил, как его всего замочило дождем. Я сказал бы, что эта Идиллия, по неопределенности и грации стиля, принадлежит самому Гёте; стихи же так звучны и гладки, что невольно сочтешь их за произведение какого-нибудь Метастазио, а не Поэта XIII века. Подобную же картинку приводит еще Пертикари, изображающую ловлю лисицы, которой краски хотя грубее по своему предмету, но также необыкновенно выразительны.
Я не буду выписывать много, потому что на эти выписки не достало бы времени, а заключу отрывками из одной знаменитой Канзоны Гвидо Гвиничелли о любви.
«Только в благородном сердце любовь находит убежище, подобно как птица в лесу под зеленою ветвию. Природа не создала любви прежде благородного сердца, ни благородного сердца прежде любви: так, когда явилось солнце, явился и свет, а не было его до солнца. Любовь живет в благородстве, как теплота живет в свете огня.
Огонь любви загорается в благородном сердце, как огонь в драгоценном камне: и сей огонь не сойдет от звезды своей в камень прежде, чем солнце его не облагородит; и когда солнце лучами вынет из камня все низкое, звезда посылает ему огонь свой: равно, когда Природа сотворит сердце нежное, благородное и чистое, женщина, как звезда, сообщает ему любовь».
Канзоны, Сонеты, Баллады, стихотворные Разговоры - вот формы, в каких явилась первая Поэзия Италии. Содержание ее есть более любовное. Но кроме того, можно еще заметить некоторое религиозное направление в ее песнях, гораздо более заметное у первых Поэтов Италии, чем у Трубадуров Прованса. - Даже самая земная любовь освящается у них каким-то высшим, духовным, мистическим значением, что видно особенно в Канзонах Гвидо Гвиничелли и преимущественно Гвидо Кавальканти, которого Канзона о любви исполнена такой Метафизики и так была славна в свое время, что подвергалась многим весьма ученым и философским толкованиям.
Но пока чувства любви составляли исключительный предмет Италиянских песен, пока Италиянская Поэзия шла робко по следам Музы Прованса, язык литературный не мог еще быть окончательно создан, и Литература Италиянская не могла получить прочного основания. Круг любовных чувств слишком ограничен, и языку, которого произведения очерчены этим волшебным кругом, нет простору, и следовательно нет возможности раскрыть и воспитать свои силы. В том и состоял главный недостаток Провансальской Поэзии и, может быть, заключалась важнейшая причина ее кратковременного и преходящего существования, что весь круг, все содержание этой Поэзии ограничивалось мiром любви, располагающим душу более к музыкальным звукам, нежели к точным, определенным словам. Если бы Италиянская Поэзия ограничилась навсегда этими предметами по примеру Прованса, она исчезла бы скоро и служила бы только одним дополнением к Провансальской.
Но для того, чтобы язык Италиянский получил окончательно литературное и прочное бытие, для того, чтобы он вместил в себе и соединил узлом единым все наречия раздробленной Италии, нужен был подвиг гениальной мысли, т.е. такой мысли, которая бы своею силою обняла весь мip современный, всю жизнь, всю Науку, всего человека того времени, все его бытие и нравственное и физическое, все его верования, его чувствования, его действия, всю основу его помышлений, одним словом, всю эпоху. Только в таком создании, только в таком мipе, поэтический язык Италии мог наконец получить простор и окончательное образование. Этот подвиг принадлежит Данту, который своими произведениями, т.е. любовными Канзонами, сливается с первыми Поэтами Италии, а своею Божественною Комедиею вдруг отходит от них и является внезапным чудом. Вот почему, несмотря на то, что в первоначальных произведениях Италиянской Музы вы можете добраться до некоторых следов того языка Италиянского, каким является он у Данта, можете видеть постепенность усилий, какие производила целая Италиянская нация для того, чтобы создать свой художественный язык, - несмотря на все это, Божественная Комедия все так же представляет явление, поражающее своею внезапностию, потому что мысль и великость всеобъемлющего создания ни из чего предшествовавшего объясниться не могут. Что значат эти маленькие Канзоны и Сонеты, распевающие однообразно о любви, перед этим колоссом фантазии творческой, который вдруг восходит из почвы Средних Веков Италии и всей Западной Европы, содержа и вмещая в себе всю жизнь их? Вступая в область Италиянской Поэзии, вы сначала идете по этим Канзонам и Сонетам, как по светлым, чудным цветам, которыми усеяно все ее поле, и потом вдруг от этих цветов приходите к огромному многоветвистому кедру, которого корень во дне земли, а ветви в звездах небесных: таково явление Божественной Комедии Данта середи поля первоначальных цветов, с которых мы начали сегодня изучение Италиянской Поэзии.

Адъюнкт-Профессор Московского университета
С. Шевырев


ПРИМЕЧАНИЯ С.П. ШЕВЫРЁВА:

  1. Laudato sia, о Dio mio Signore, con tutte le creature, specialmente messer lo fiate sole, il quale giorna et allumina nui per lui: ed ello ; bello, е radiante con grande isplendore; e di te, Signore, porta ogni significanza.
Laudato sia, о mio Signore, per suor luna, e per 1e stelle: il quale in cielo le hai formate chiare e belle, и проч.
  2. Pena ne morte giа non puо salire
A quell’ altezza dove stа rapita:
Sotto si vede tutte cose gire,
Ed ella sopra tutte stа aggrandita.
  3. I’ son Colui che veggio ogni segreto:
I’ son Colui che l’universo abbraccio:
I’ son Colui che scaccio
Ogni perversit; fuor del mio regno.
  4. Or che mi vale il mondo tempestare
Con gran tremuoti, e tuoni, e gran diluvii
E soperchianti fluvii?
Che del mal far non fate voi mai resta,
Finchе la spada non o’ е sulla testa.
  5. Я приведу хотя первые четыре стиха оригинала из речи Пресвятой Девы:
L’ulbere graziose е l’ santo latte,
Quale io ti porsi, Signor mio diletto,
Dinanzi al mio cospetto
Mitighi alqanto il tuo grave furore.