Малиновый зефир

Последнее время я стала ощущать в себе какую-то удивительную энергию. Переполняющую, разливающуюся за пределы грудной клетки и солнечного сплетения. Я боюсь назвать её любовью. Я всегда боялась и боюсь давать чувствам громкие имена, называть любовью то, что и на самую малую малость не приближено к ней. Но сейчас…мне во всём видится любовь. Мне во всех видится любовь. Чувствуется свобода отпущения и позволения себе называть эту энергию именно так. Мыслится, что невозможно не любить, да и как можно – не любить? Глубже и шире, как можно не любить – каждого?

Мы многогранны и не познаны друг другом. И среди этой неизведанной многогранности всегда есть то самое, что и можно назвать – любовь. Среди неё есть лучшее, тёплое-оттаявшее, обнажено-настоящее, за что – неизбежная любовь.

Моя боязнь – это моя собственная клетка, собственные узлы по рукам и ногам и нехватка воздуха. Тёмные стороны, которые я замечаю в окружающих – это не их беда, а моя попытка убежать от любви, моя попытка удержать себя. Моя попытка оправдать то, почему же я не могу освободиться от всей наросшей тины, отпустить себя и признаться в том, что – люблю. Почему не открыться себе самой в том, что любишь, если знаешь, что любишь уже давно, и что эта любовь была в тебе всегда?

Любящие из последних сил собирают это чувство по всем душевным переулкам, чтобы сохранить, чтобы продлить, и тянут из пустого стакана давно кончившуюся воду. Боже, а у меня полный стакан! Просто я нещадно вру самой себе. Что же такого в признании в том, что ты людей, оказывается, любишь? Боязнь обнажения, уязвлённости?.. Но ведь иначе невозможно, потому как любая тёмная сторона может быть понята – а потом, быть может, принята, а после, Боже, даже и – любима! Как же хорошо без клетки, как же хорошо – просто, как же хорошо – чисто. Честно.

Вчера, поздним-поздним вечером, когда наш трамвай ехал навстречу луне, одна девочка лет двенадцати уступила мне место. Я стояла поодаль, обособленно. Я даже не была повёрнута к ней. Но что-то заставило её встать, подойти и затронуть моё плечо. Быть может, ей понравилась моя розовая шапка. Моя старая розовая шапка, которую так любят дети и про которую всё время говорят, что она напоминает им мармелад или малиновый чупа-чупс (дети же не замечают старости, они видят главное!). Быть может, ей показался странным силуэт в осеннем пальто. А быть может, она почувствовала то самое, вырывающееся за пределы солнечного сплетения чувство. Ей-Богу, я просто смеялась, переполненная самым удивительным в мире удивлением.

- Почему ты вообще уступаешь мне место? Я же не старая, не беременная, да и, вроде не ребёнок?

- А почему бы и нет? – С готовностью и с вызовом ответила она.

Я стала её разглядывать: свежее, улыбающееся лицо. Контраст: тёмные волосы, отливающие, как кора дуба на солнце, карие раскосые глаза. Почему-то повеяло каким-то нежным зефиром, суфле или ирисом. Спросила:

- Как тебя зовут?

- Алина. – Улыбнулась она. Заблестели янтарные глаза. Ну конечно, это малина. Малиновый зефир. Быть может, всё-таки в шапке дело?

- Очень красивое имя.

- Спасибо большое.

- Алина, а расскажи что-нибудь хорошее?

- Знаете, а я сегодня видела бабочку. Крапивницу. У нас в школе была большая перемена, и я вышла прогуляться. Иду и вижу: на магазинном окошке сидит бабочка. Живая! Крылышки расправлены, чуть дрожат. Я сняла перчатки, мне не жалко было, и взяла её в ладошки, а потом отнесла в наш школьный сад. Я не знаю, будет ли она жить, но мне кажется, ей там будет лучше. Но не в том дело! Ведь уже ноябрь, понимаете? Ведь уже даже снег выпадал! А тут – бабочка, понимаете? На обледенелом подоконнике – бабочка!..

И обледенелый подоконник, и бабочка-крапивница поплыли у меня перед глазами. Растворились в солёном тумане, чуть струящемся по щекам. Что же, и даже не в бабочке дело. Вот же они: самые непознанные, самые неоткрытые – рядом. А даётся нам: всего лишь – от остановки до остановки.

12.11.17.