Сны командора. Часть 16

КАПИТАНЫ. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА.

Капитаны кораблей «Юнона» и «Авось» Николай Хвостов и Гавриил Давыдов не на много пережили своего руководителя Николая Резанова.

Жизнь молодых людей служивших Отечеству ярко, оборвалась, к сожалению, скоро, крайне нелепо, но зная наклонности Хвостова – вполне предсказуемо: по пьяному делу при весьма противоречивых и даже таинственных обстоятельствах. Трагедия случилась после встречи старых приятелей: Николая Хвостова, Гавриила Давыдова  с американским шкипером  Джоном Вульфом, продавшего в 1806 году судно «Juno», переименованное в  «Юнону», Николаю Резанову.
Встретились они в доме Георга Ландсдорфа.
Выпивали друзья долго, разошлись за полночь и…. пропали.

Дело было в  октябре 1809 года в Санкт-Петербурге.
….. Друзья Хвостов и Давыдов служили тогда в порту в таможенной службе после войны со шведами. А в октябре глазам не поверили, когда в порту Петербурга повстречали прибывшего в российскую столицу на своем бриге Джона Вульфа, старого знакомого по службе в Америке. Помнили друзья его крепко, столько выпито было рому со шкипером, столько общих было впечатлений, что через три года встретились как родные.

Встретились и крепко обнялись.

Особенно сиял Хвостов, который тут же сострил, что Джон, – владелец и капитан  проданного Резанову «Juno»,  как первый муж его «Юноны», а он муж второй, а значит они почти что родня. Когда Джону растолковал Давыдов смысл сказанного и он, наконец, понял, о чём речь ведёт Хвостов, суровый обветренный всеми ветрами моряк хохотал до слёз, взялся тискать Хвостова, страшно довольный приведённой аналогией, заметив, что так точно еще никто не сказал о сути быть в разное время капитанами на одном корабле.

Встречу тут же отметили и собрались вечером на квартире у Георга Ландсдорфа на Васильевском острове, к которому Хвостов и Вульф завалились уже изрядно подвыпившими, в сопровождении трезвого Давыдова.

Георг Ландсдорф ошалел от столь неожиданного визита, но был несказанно рад, вспомнив суровые будни далекого путешествия и такой далекий берег Америки, где им довелось многое пережить вместе.

После возвращения из поездки в Русскую Америку, посетив и исследовав Камчатку, Георг обосновался в Петербурге, опубликовал часть своих записок о наблюдениях за природой дальних мест, был приветливо принят в Академии наук и уже не в шутку готовился в российские академики.

Накрыли на стол, выпили, вспомнив былые времена, Ново-Архангельск, где они сидели вместе в последний раз в том же составе. Недоставало только Николая Резанова и Александра Баранова.

– А что приключилось с Резановым? Слышал я, сгинул в Сибири…. Как оно вышло-то? – задал первым вопрос Джон Вульф, обратившись к Ландсфорфу.

- А что как? Там вся Сибирь – гиблое место… Ехал из Америки с лета, да застудился сказывают,  – это уже когда осенью и зимой по тракту скакал. А без лечения толкового добраться сил хватило только до Красноярска… А это только половина пути…  В феврале, сказывают, и схоронили Николая Петровича, ответил шкиперу Ландсдорф.

–  Слабоват вышел, камергер?

– Да, что там говорить…. Не он первый, не он последний….Там весь тракт мертвяками заселен, как грядка морковкою… Ему честь уже в том, что покинул столичные дела и кинулся в пучину безбрежную океанскую. А казалось бы? И деньги большие и положение высокое, что только и радуйся жизни. Ан нет! Подавай подвиги…. Что тут скажешь? Это требует уважения,  –  встрял в разговор Николай Хвостов.

- А сколь годков-то ему было?

–  Годков сорок с лишним, сорок два, однако, – не молод уже был камергер – ответил Хвостов.

- А сказывают, с Иваном Крузенштерном их мир не брал,… что там вышло то?  – не унимался интересоваться Джон Вульф, уже наслышанный о событиях плавания.
- Да, что тут скажешь…–  взялся отвечать очевидец тех событий Георг Ландсдорф, – о покойниках плохо не принято говорить. Но дело в том, что острая неприязнь у них созрела на почве командования экспедицией. И тут конечно нужно понять Крузенштерна. Он назначен ответственным поручением провести экспедицию, обогнув мир по глади морской. Путь-то не близкий и не скажешь, что простой. А камергер вдруг возомнил себя Командором Великим, не зная ни правил, ни навигации, не имея навыков и что тут греха таить, – характера подобающего. Так бы и потопил всех нас. Характерец-то он показал скверный в плавании.

Он ведь, что удумал, когда уже у капа Горн были:  вдруг испугался, да давай убеждать Крузенштерна плыть чуть ли не назад. А то, говорит, давай, коли здесь опасно, поплывём в сторону Африки через Атлантику, а там обогнём Огненную землю, да через Индию сразу в Японию. Вот такие рывки, да ужимки за ним водились. В полной мере мы их осознали только на Камчатке, когда захотел, чуть ли не виселицы ставить и господ офицеров вздергивать по одному за мнимое непослушание ему. Показалось тогда, что с него и сталось бы. Вот если бы его генерал Кошелев поддержал тогда, думаю, многие бы из офицеров натерпелись бы. Да слава вдумчивому Кошелеву, спас экспедицию,  и нас всех спас от позора.
 
А в Японии, уже после разборок камчатских, словно бесёнок или макака графа Толстого в камергера вселилась: вдруг кривляться стал, чудить, демонстрируя низкий нрав и заносчивость. Не справился с миссией высокого положения, которое ему высочайшим повелением определил император.

Сгинули бы мы с ним, если бы не Иван Федорович, если бы не его стойкость. А Крузенштерн хоть и натерпелся, почести получил по делам своим. На днях слушали его доклад в Академии о плавании по запискам, которые он составил. Удивительно, сколько успел наблюдений и открытий сделать, карт составить, обмеры предъявить. Радовались академики, что перед походом его в свои ряды приняли. Казалось как бы ни за что, а вышло, что теперь он многих маститых в Академии по заслугам обошел… Уважаемый муж…. Смел, отважен и надежный как бастион в Кронштадте.

– А казалось бы – ну, камергер! И что? Мало ли таких! Хозяином себя считал, коли деньги торговая компания выделила,  –  вставил реплику Хвостов.

- А что деньги-то его личные? Ему давались деньги и из казны, и из кассы торговой компании. А куда они подевались? Сказывают, завели дело на него в департаменте о растрате. Попу Годеону за все время жалованья ни копейки не выделил, а еще двадцать тысяч куда-то подевались, –  ответил ему Давыдов.

- Кто чрезмерно много говорит  об Отечестве, о служении императору и России, о патриотизме, того и гляди украдет что-то или обманет!Такое вот водилось за камергером. Какие речи держал! Через слово вставлял - Отечество, честь, Император. Без слёз порой и слушать было нельзя, - поддержал разговор Хвостов.

– Да, странное дело… куда-то он  потратил все же деньги, - подметил Ландсдорф и продолжил, меня тему разговора:

- А Крузенштерн с Резановым мне круто жизнь переменили, когда в плавание меня взяли… не думал я, что вот буду в России жить и служить, карьеру академическую строить. За это я им обоим весьма благодарен.

А сколько я увидел такого в путешествии, что на всю жизнь хватит и впечатлений и пищи для ума. Поприще вот новое для себя открыл – дипломатия, с легкой руки Николая Петровича, когда намечал он меня чуть ли не послом в Японии оставить. Меня тут приглашали в министерство и просили подумать о работе в Бразилии в качестве посла…. А мне те края интересны и для исследования. Видимо соберусь и поеду, вот только дела здесь завершу и снова в путь…..

– А что там с японцами вышло? Николай, Гавриил – расскажите. Я слышал, вы там пощипали японцев изрядно, – сменил тему разговора Джон Вульф.
– Пусть лучше Николай расскажет, он в основном командовал, - ответил Гавриил Давыдов,  несколько смутившись.

 –  Да, дело это стоило нам долгих мытарств. Обрёк нас Николай Петрович теперь долго оправдываться. А началось с того, что обиделся он на японцев крепко, да так крепко, что пару раз топал ногами и кричал на Камчатке и в Ново-Архангельске так, что казалось и в самой Японии хотел, чтобы услышали его. Придумал погнать японских купцов с Курил и Сахалина. А там у них солдаты еще оказались.

Когда мы шли с ним из Америки в Охотск, чтобы его по тракту отправить в Петербург, он мне торжественно вручил письмо. Сказал секретное, открыть  только в заливе Анива у Сахалина. Я конечно уже догадывался, о чём речь, так как он мне уши прожужжал о наказании японцев. Я ему возражал, но поскольку обязан был ему сильно, решил сделать так, как скажет. Тем более у самого руки чесались всыпать узкоглазым, чтобы неповадно было им айнов наших притеснять. Так, что я к этому делу был готов. Думал, ну приплывём на Сахалин, айнов приласкаем, а японцев попросим убраться восвояси, тем более рядом их остров-то Матсмай.

А вышло иначе.

 Камергер, похоже, крепко струсил от своего же распоряжения побить японцев. То сам собирался с нами, а потом отказался. Нужно говорит мне в Петербург скорее ехать, плывите одни японцев побить.
А уже в Охотске, вдруг сам на "Юнону" прибежал и потребовал своё секретное письмо назад. Забрал и ушёл мало что объяснив.
А когда я уже было собирался из Охотска уходить,  прибежал посыльный к вечеру под дождем от камергера, весь мокрый и вручает мне пакет с письмом. Мол, сказано вскрыть после отплытия. Но я уж коли и первый пакет уже прочёл до срока, решил, что и этот прочту не откладывая. А тут что-то отвлекли меня, на берег позвали с «Юноны», там крепко выпили у коменданта и забыл я про это письмо. А уж на другой день к обеду вспомнил – дай, думаю,  прочту, что там нотариус столичный еще такого написал? Может уже придумал как нам и саму Японию оседлать и всех его обидчиков поутопить в море.

Скрыл пакет, читаю, и понять не могу. Там он уже как бы на попятный пошёл. Мол, плывите на острова, но японцев не трогайте, потому, что мачта, видите ли, сломана у вас и следует плыть в Америку… Мачта была целехонька… Что он удумал? Видать слабину дал, испугался камергер. Да и как не испугаться-то ему? Говорлив, самолюбив был, но хлипковат, – не было в нём характера крепкого. А ведь мог император за такие дела и по шее надавать вместо наград обещанных.
 
А я решил, что коли первый приказ он не отменил решительно, действовать так, как будто и не было второго письма. И всыпали мы японцам как смогли. Осенью мы хорошо всё сделали, аккуратно. Запасы свои пополнили за счёт японских складов, японских купцов спровадили с острова, айнов наградили медалями, флаги развесили и пошли на Камчатку. А там уже и «Авось» с Гавриилом повстречали.
 
«Авоська-то» хлипкая вышла, – на первом же переходе дала течь – первый блин, хоть и не комом, но неказистый вышел. Сказывали мне, что в прошлом октябре, год как прошёл – разбилась о скалы «Авось»: и груз пропал, и часть команды погибла.

Зиму на Камчатке мы провели безмятежно. На Камчатке не так холодно, как в Сибири, но очень снежно. Снег выше крыш ложится, и живешь как в пещере. А если с тропы оступился,  – все,  можно не выбраться вовсе. Я как-то шёл вечером на корабль по тропе вдоль склона сопки. Был выпивши. Да и свалился вниз по склону сопки в снег, - оказалось там глубоко в снегу и круто. Стал барахтаться и тонуть. Сначала смешно было, а потом возился, возился, сапоги потерял в снегу, вымок весь и смог выбраться только с помощью солдат, что не спали и увидели, как кто-то тонет в пучине снежной. Домой пришел без сапог босиком прямо по снегу. Поутру послал ребят с лопатою – принесли мои сапоги.

Весной уже в мае снова пошли мы с Гавриилом на Сахалин и Курилы и на одном из островов нашли большие японские склады и целую армию – отряд человек триста. Они солдат видимо привезли на остров после жалоб купчишек японских о нашем нападении в заливе Анива в октябре прошлого года. Отступать уже было поздно, собрали человек сорок отчаянных с двух кораблей и по-русски на авось, с криками "Ура!" и пальбой напали на японцев, а те хоть и  ждали, - первыми открыли пальбу, пустились в бега…. Мы их прогнали, кому-то досталось там и умереть. А командир их сам себя зарезал от позора такого, что целым боевым отрядом не смогли дать отпор бродягам с пришлых кораблей. Мне рассказали, что такой обряд у них есть самурайский – харакири называется. Смывают позор кровью.
 
У нас если бы такой обряд ввели, половина господ бы отправилась бы на погост.

Потом после всех этих событий, войны, еще в море японцев потрепали – вошли во вкус, да и пошли в Охотск, а тамошний комендант Бухарин нас в каталашку усадил. Позарился негодяй на припасы, которые мы у японцев забрали. Шутка ли? Два судна под завязку, просели до ватерлинии от добра японского. Он корабли арестовал, всё у нас забрал, а нас решил видимо прибить, чтобы и концы в воду. Но мы ушли с Гавриилой – добрые люди помогли сбежать и до Якутска дойти.  В городе снова нас повязали и то, правда, по тайге до Петербурга не добежишь. Была мысль остаться в Сибири, да промыслом каким заняться, а то ведь в столице-то нас под суд отдали. Но уберегли нас от позора и разора, отдали в армию на исправление, -  сам император дал разрешение. И вот мы хоть и без наград и чинов, но живы-здоровы, теперь с вами сидим и есть желание наливать еще и бражничать, – разулыбался Хвостов.

Налили и снова выпили, поддержав почин Хвостова.
– А камергер, конечно, отделался легко,  уйдя в мир иной, ибо здесь ему прием был бы не ласковый. Но думаю, всё бы обошлось и ни чем не кончилось серьезным. Император отнёсся к этим делам достаточно равнодушно. Тут и война новая со шведом грянула. И потом, деньги  у камергера компанейские несчитанные были, – откупился бы. И свои люди из компании, я думаю,  защитили бы его, – семейка крепкая у них. Всем Наталья Алексеевна правит, продолжил после выпитой рюмки водки Хвостов.

А что там с девицею-то гишпанской у него приключилось? Слыхивали, что чуть ли не обвенчались они? – поинтересовался шкипер, наслышанный уже о романтической истории, случившейся в Калифорнии и прогремевшей по Америке.

– Не обвенчались, а только помолвились. Хотел уж больно Резанов объегорить испанцев, купить-таки у них провиант, да муку для хлеба, хотя те наотрез отказывались что-либо отпускать. Но он исхитрился, увлек собой и перспективой уехать в Россию девицу, та и решила исход дела. Отец её после помолвки всё отпустил, что просили. Правда, привёз он вместо муки зерно в Ново-Архангельск! Так Баранов потом столько раз ругался! Как мол, молоть то зерно будем, коли, мельниц-то у нас нет! – ответил словоохотливый Хвостов.

Ну и как сподобились? – заулыбался Джон Вульф, представив эту несуразную ситуацию.

– Да как? Мастеровые нашлись, построили на реке мельницу. Она, правда, не долго молола зерно, и то, правда, плохо молола, но как-то и сгорела быстро. Так, что зерно толкли в ступе, да и пекли хлебцы. И то хорошо и лучше, чем пухнуть с голоду. А русскому-то обед без хлеба, что дышать без воздуху.

А что касается Кончиты…, продолжил Георг, - торопыга камергер был. Еще не сняв штаны с вешалки, норовил уже в них заскочить. Да и она, то же куда-то вдруг взялась спешить. Вокруг неё там вились молодые местные ладные парубки, но она вот взяла да за старого и хитрого камергера собралась замуж. Он там в Калифорнии взялся расписывать свои достоинства и возможности, графом назвался, хотя им не был. Увлёк девицу посылами, да обещаниями.
 
– Спортил девку видать камергер. Та уж в соку была, казалось, – пальчиком коснись, так и цвесть могла начать без предисловий, -  продолжил Хвостов.
- Католички-то они строги… с ними не загуляешь. Блюдут честь дочерей до первой брачной ночи. А то скандал. А коли прославилась в молодости, до брака уже дело не дойдет – возразил Ландсдорф.

–  Зато кровя южные. У них как, – гордые ходят – не подступись, а как только чуть ниже пупка потрогаешь, так и всё – мозги-то сразу и отключаются и гордость куда-то улетучивается, – не унимался, посмеиваясь Хвостов.

Так оно так, да только жалко девицу. Теперь коли так случилось, не дождется суженого, так в девицах и останется – подвёл итог спора Давыдов.

Он помнил, какой потерянной была, провожая Резанова Кончита. Как стоя на берегу перед отплывающей на «Юнону» шлюпкой, она, скрестив руки, смотрела на них печальная и вдруг отвернулась, словно от удара по щеке и слезы двумя струйками, словно из лейки брызнули на песок из глаз.

«О, Боже!» - сохрани её, подумал тогда молодой мичман Давыдов, понимая, вдруг, что полна жизнь испытаний, и последствия каждого решительного шага в ней трудно предугадать и оценить.

Два года прошли в неизвестности о судьбе храбрых моряков Хвостова и Давыдова, а на третий год снова прибыл в Петербург шкипер Джон Вульф, с которым они и праздновали ту последнюю в их жизни встречу. Он объяснил, что  попировали тогда глубоко за полночь, а возвращались, когда уже начали разводить Исаакиевский мост. На предложение шкипера воротиться Николай Хвостов ответил:
 
– Русские не отступают! Вперед! Ура!

Николай Хвостов и Гавриил Давыдов хотели перебраться через пространство между створок моста по палубе, проплывавшей в этот время под мостом барки, но в темноте не рассчитали расстояния над водой и сил для прыжка, упали в воду и потонули в холодных водах Невы, не преодолев сильного течения реки.
Опасаясь задержки с отправкой своего судна, шкипер тогда промолчал, и несчастный случай остался тайной.

Остается загадкой, что тел погибших друзей не нашли.
А может быть, все было не так, как рассказал американец?
 Александр Шишков сложил им эпитафию:

                « Два храбрых воина, два быстрые орла,
                Которых в юности созрели уж дела,
                Которыми враги средь финских вод попраны,
                Которых мужеству дивились океаны,
                Переходя чрез мост, в Неве кончают век...
                О странная судьба! О бренный человек!»

   Необычайные приключения и смелость отчаянных моряков сделали их надолго петербургской легендой.
   
В  смерть Николая Хвостова и Гавриила Давыдова не верили и говорили, что они уехали в Южную Америку воевать за Свободу от испанских колонизаторов.  Даже поговаривали, что знаменитый предводитель восставших Симон Боливар и есть Николай Хвостов.

В память о них Гавриил Державин написал большую оду, в которой говорил, что «они удивили три света» – Европу, Азию и Америку, имея в виду участие в войне со шведами, набеги на острова, поход на Аляску и в Калифорнию. Японцы же с тех воинственных экспедиций на острова сохранили недобрую память о русских и до сих пор называют Николая Хвостова и Гавриила Давыдова «пиратами», а вот Николая Резанова, отдавшего им приказ о совершении пиратских набегов, отчего-то вспоминают с уважением.  Видимо не совсем хорошо наши восточные соседи знают историю тех событий.

Корабли, давшие название поэме Андрея  Вознесенского и рок-опере Алексея Рыбникова  «Юнона» и «Авось» также не долго бороздили океаны. Тендер «Авось»  еще в октябре 1808 года потерпел крушение у берегов Северной Америки, а парусник «Юнона» летом 1811 года разбился о скалы у берегов Камчатки.