Россия в эпоху революций рассказ участников и очев

 С. А. ШМЕЛЕВ 

РОССИЯ В ЭПОХУ РЕВОЛЮЦИЙ


РАССКАЗ УЧАСТНИКОВ И ОЧЕВИДЦЕВ
О ПЕРЕЖИТОМ И ПЕРЕЧУВСТВОВАННОМ
    
___________________________________

КНИГА ПЕРВАЯ

ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ
_____________________________


Мы напрасно так умны и так дальновидны в политике.
Если бы мы вместо того, чтобы пытаться делать  историю,
пытались просто считать себя ответственными за отдельные события,
составляющие эту историю то, может быть, это вышло бы и не смешно.
Не историю нужно стараться делать, а биографию.
В. Шкловский
 


 «Что будет теперь с Россией? Я еще не готов быть царем!»

Свод Основных Государственных Законов Российской Империи
Часть I раздел I глава 4 статья 53

«По кончине Императора, Наследник Его вступает на Престол силою самого закона о наследии, присвояющаго Ему сие право. Вступление на престол Императора считается со дня кончины Его предшественника».

20 октября 1894 года      
Ливадия, Крым

Великий князь Александр Михайлович (Сандро, двоюродный дядя Николая II): «20 октября 1894 г. Ники и я стояли на веранде чудесного Ливадийского дворца с мешками кислорода в руках: мы присутствовали при последних минутах Александра III».
Николай II: «Все утро мы провели наверху около него! Дыхание его было затруднено, требовалось все время давать ему вдыхать кислород».
Алексей Андреевич Волков (слуга великого князя Павла Александровича): «Ливадийский дворец был полон медицинскими светилами, собравшимися со всего мира, но они не могли уже доставить облегчения угасавшему государю.
Тогда же, по желанию государя, вызван был в Ливадию и отец Иоанн Кронштадтский. Мы все встречали его и подходили под благословение».
Граф Сергей Дмитриевич Шереметев: «Около девяти часов утра Д.Б. Голицын согласно уговору прислал мне записку, в которой говорил, что совсем плохо. Поехал тотчас в Ливадию, погода холодная, ветер так и рвет. Это первый такой день. С трепетом глядел я по направлению к Ливадии. Вижу – флаг все еще на своем месте и не спущен до половины. Следовательно, еще жив. Приезжаю и прямо в комнату Черевина. Там обычное сборище. Говорят, всю ночь не спал ни минуты, силы, деятельность сердца слабеют, ждут конца. Чувствую, как что-то ударило в голову. Перешел в другую комнату, но сидел немного, пока не пришел в себя, и пошел во дворец, где государь. Вхожу с подъезда в первую комнату внизу, направо. Там сидят в глубоком молчании Воронцов, Рихтер, Победоносцев, Барятинский, Олсуфьев. В соседней угловой комнате с балконом и видом на море какой-то беспорядок, не прибрано. Дальше маленькая комната – дежурная врачей. Мы то сидели в одной комнате, то переходили в другую и третью. Места не найдешь, так тяжело. Так прошло более часу в мучительном ожидании. Бенкендорф заходил на минуту, прислуга что-то суетилась, что-то вносили. Доктор Попов сидел в дежурной. Лицо его, как и все время, ничего не выражало. Это ассистент Захарьина. Кто-то пришел сказать (чуть ли не Гирш), что такое состояние, в котором государь, может продлиться долго, сутки, быть может. Мало-помалу начали расходиться, в комнате остались только Победоносцев и я. Вдруг взошел великий князь Владимир Александрович, весь взволнованный. Он быстро дал мне руку и подошел к Победоносцеву, я к ним приблизился. Владимир Александрович говорил, что государь в полном сознании и ясно понимает свое положение, умирает чудно. «Опрятная жизнь и опрятная смерть», - добавил он. – «Я такую вижу вторую смерть, моя бабушка так умирала». Победоносцев спросил: «Какая бабушка?» - «Александра Федоровна. Сегодня как раз день ее кончины, 20 октября». Мы узнали, что государь утром в третий раз причастился по собственному желанию. Громко, ясно прочел сам всю молитву «Верую Господи и Исповедаю». Причащал Янышев, но утром был у него и отец Иоанн.
Мы пошли в Большой дворец, куда начали все собираться. Бенкендорф сказал, что готов завтрак. Нельзя было не идти, положение могло затянуться долго, агонии не было. Пульс становился лучше. Сидел около Победоносцева, который не хотел сидеть с дамами. Мучительный завтрак. Когда кончился, опять пошли в тот дворец, был второй час, опять в те же комнаты. В угловой мы нашли накрытый стол кувертов на 8, а у окна стоял закусочный стол, водки и закуски. Нам сказали, что это для цесаревича и для великих князей, которые не завтракали, но никто не приходил. Я зашел в дежурную комнату врачей, но тотчас вернулся: там показалась образина Захарьина. Мало-помалу собрались опять Рихтер, Барятинский, Олсуфьев. Воронцов же был наверху. Быстро входит великий князь Николай Михайлович, весь взволнованный, в слезах. Говорит: умирает удивительно, «как патриарх» - добавил он (по-французски). Пришел Вельяминов. Было два часа с чем-то. Он нервный, в возбуждении, но желает казаться спокойным. Говорил о государе, о ясном его сознании, что утром просил его, по обыкновению, массировать, что пожелал вновь видеть отца Иоанна, просил его читать молитвы. «Долго ли еще может продолжиться?» - спросили Вельяминова. – «Может быть, до утра», - сказал он. В это время кто-то из прислуги прибежал сказать, что государю худо. Вельяминов вскочил и побежал наверх».
Йен Воррес (канадский журналист, записал воспоминания сестры Николая II великой княгини Ольги Александровны): «Все вокруг было окутано сырым туманом. Перед полуднем отца Иоанна Кронштадтского пригласили в комнату императора. Об обеде никто и не вспоминал. В начале второй половины дня в комнате государя собралась вся семья. Отец Иоанн, стоявший рядом с креслом императора Александра III, возложил свои руки на голову царя, покоившуюся на плече императрицы.
- Как хорошо, - прошептал император.
Все собравшиеся опустились на колени. За окнами дворца сгущался туман. Где-то трижды пробили часы».
Николай II: «Около половины 3 он причастился святых Тайн; вскоре начались легкие судороги… и конец быстро настал!»
Йен Воррес: «Голова государя упала на грудь императрицы. Послышались первые слова молитвы об упокоении души в Бозе почившего государя императора Александра III Александровича».
Николай II: «Отец Иоанн больше часу стоял у его изголовья и держал за голову. Это была смерть святого!»
Великая княгиня Ольга Александровна (сестра Николая II): «Затем наступила мертвая тишина. Никто не рыдал. Мама по-прежнему держала папа в своих объятиях. Тихо, как только возможно, все мы поднялись, подошли к папа и поцеловали его в лоб и в руку. Потом поцеловали мама. Казалось, словно туман, стоявший за стенами дворца, проник и в комнату, где мы находились. Все мы повернулись к Ники и впервые поцеловали руку».
Баронесса София Карловна Буксгевден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Император Александр III умер: цесаревич стал императором Николаем II».
Граф С.Д. Шереметев: «Прошло несколько минут, входит Бенкендорф и говорит: “Il est mort” (Он умер).
В глазах помутилось, и я пошел наверх. Пошли Рихтер, Победоносцев, Барятинский, Олсуфьев. Поднялись по лестнице. Дверь с верхней площадки лестницы в приемную была закрыта. Прислуга стояла у дверей и плакала. Мы остановились на верхних ступенях лестницы, стояли, как казалось нам, мучительно долго, дверь все не отворялась. Мало-помалу стали собираться, и вся лестница по всем ступеням донизу переполнилась свитой. Трубецкой, Долгорукий стояли на верхней площадке, куда перешли и мы с Барятинским, Олсуфьевым, Рихтером, Победоносцевым. Но вот отворилась дверь, поспешно вышел Янышев и спустился по лестнице. За ним через некоторое время Воронцов, и опять дверь перед нами затворилась. Мне казалось, что прошла вечность. Янышев вернулся, что-то он держал в руках завернутое, вернулся и Воронцов с бумагою в синей папке. В дверях показалась великая княгиня Ксения Александровна, скрылась, затворив двери, и опять молчание. Становилось жутко. Но вот дверь отворилась настежь, и мы взошли. Это была та комната, в которой принимала меня императрица тому несколько дней, маленькая, в одно окно. Из нее дверь была открыта в соседнюю комнату, вправо, в спальню.
В мыслях промелькнуло: что я увижу? Но увидал то, чего, конечно же, помыслить не мог… Увидел и остолбенел. Спиною к открытым дверям в креслах сидел государь. Голова его слегка наклонилась влево и другая голова, наклоненная вправо, касалась его, и эти две головы замерли неподвижно, как изваяния. То была императрица. Императрица Мария Федоровна на коленях перед ним, головою преклоненная к его голове. В таком положении она оставалась неподвижно, пока голова не стала совершенно холодная. У меня промелькнуло: они оба живы или они оба умерли? Священник медленно и отчетливо читал Евангелие. Мгновенно все вокруг меня зарыдало, и никто не трогался с места. Такого потрясающего величия сразу не выдержать! Не помню, кто и когда, но мы перешли порог. Передо мною Рихтер, он стал на колени, я за ним.  Мы все невольно подходили к нему на коленях. Мы уже были в спальне у самого кресла. Передо мною голова государя, маленькая, худая, и вижу эти две головы, словно одно целое. Кровать стояла вправо, в углу за перегородкой, на ней сидели две женщины и плакали. В одной узнал я невесту. Рихтер на коленях стоял уже у правой руки государя, спокойно опущенной на правое колено, он поцеловал эту руку, полную, как всегда, и белую. Когда я приблизился к нему и увидал две соединенные головы, неподвижные, как мрамор, я поцеловал его руку, но поднять глаз на эти головы был не в силах. Меня остановило чувство, что встречу взгляд императрицы, что не достоин я взглянуть на лицо Праведника, и я поклонился до земли… Кто видел это лицо, те говорят, что оно было чудно, точно он спал, выражение кроткое, детское. Да, именно детское. Да он был и был чист, как ребенок, а по непреложному обещанию Спасителя – “таковых бо есть царствие небесное”…
Удаляясь, заметил я случайно стоящую вблизи молодую невесту, все лицо ее было покрыто красными пятнами… Сколько ни уговаривали императрицу встать и отойти, она не соглашалась, тогда подошел молодой государь Николай II и умолил ее встать. Я с трудом удалился из комнаты, когда видение скрылось».
А.А. Волков: «Великий князь Павел Александрович вернулся из опочивальни государя и сообщил мне и другим своим слугам, что все кончено. На наш вопрос, можно ли нам пойти проститься с почившим императором, великий князь ответил утвердительно. Поодиночке входили мы, пораженные горем, в государеву спальню. Царь не лежал еще на кровати, но сидел, одетый в халат, в глубоком кресле, по-видимому, в том самом положении, в котором застала его смерть. Около него, обнимая его, сидела императрица Мария Федоровна. Мы, склоняясь, целовали руку почившего монарха и, поклонившись государыне, выходили из комнаты».
Великий князь Александр Михайлович: «Каждый в толпе присутствующих при кончине Александра III родственников, врачей, придворных и прислуги, собравшихся вокруг его бездыханного тела, сознавал, что наша страна потеряла в лице государя ту опору, которая не давала России свалиться в пропасть. Никто не понимал этого лучше самого Ники. В эту минуту в первый и в последний раз в моей жизни я увидел слезы на его голубых глазах. Он взял меня под руку и повел вниз в свою комнату. Мы обнялись и плакали вместе. Он не мог собраться с мыслями. Он сознавал, что стал императором, и это страшное бремя власти давило его.
- Сандро, что я буду делать! – патетически воскликнул он. – Что будет теперь с Россией? Я еще не готов быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!
Помочь ему? Мне, который в вопросах государственного управления знал еще меньше, чем он! Я мог дать ему совет в области дел военного флота, но в остальном…
Я старался успокоить его и перечислял имена людей, на которых Николай II мог положиться, хотя и сознавал в глубине души, что его отчаяние имеет полное основание и что все мы стоим пред неизбежной катастрофой».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Даже Алики (невеста царя, императрица Александра Федоровна) не могла его успокоить. Он был в отчаянии. Он то и дело повторял, что не знает, что будет с нами, что он совершенно не подготовлен управлять империей». 
Николай II: «Боже мой, Боже мой, что за день! Господь отозвал к себе нашего обожаемого дорогого горячо любимого Папа. Голова кругом идет, верить не хочется – кажется до того неправдоподобным ужасная действительность. Господи, помоги нам в эти тяжелые дни! Бедная дорогая Мама!.. Вечером в 9 ; была панихида – в той же спальне! Чувствовал себя как убитый».


«Его смерть окончательно решила судьбу России»

Кончина императора Александра III в возрасте 49 лет от нефрита почек оказалась неожиданной и застала наследника Престола врасплох. Назначенный судьбой к исполнению монаршего долга, он не предполагал, что это наступит так скоро. Он хотел, чтобы этот день не наступал как можно дольше. Если бы только было возможно, он бы с радостью совсем отказался от Престола. Глядя на своего могучего отца, настоящего богатыря-великана, державшего всех в страхе и беспрекословном повиновении, Николай, будучи на голову ниже его ростом и обладая мягким, уступчивым характером, не мог представить, как займет его место. Он понимал, что не обладает качествами, необходимыми для управления такой страной как Россия. Он был в полном отчаянии и растерянности.
Жалкий вид молодого царя, в истерике начинавшего свое царствование, повергал в уныние окружающих. Образ плачущего самодержца, отчаявшегося при мысли, что теперь ему придется взвалить на себя бремя власти, не соответствовал сложившимся представлениям о сильном монархе, воплощением которого был император Александр III. Это вызывало еще большие сожаления о безвременной кончине всеми любимого монарха.
Прошло всего тринадцать лет с тех пор как Александр III взошел на Престол. Еще памятен был тот день,  но  какая  значительная разница была между восшествием отца  и сына на Престол!..

Генерал Николай Алексеевич Епанчин: «Начало царствования Императора Александра III было грустное, даже жуткое. Все были взволнованы мученической кончиной Его Отца…»
Великий князь Александр Михайлович (Сандро, двоюродный дядя Николая II): «В воскресенье 1 марта 1881 года мой отец поехал, по своему обыкновению, на парад в половине второго. Мы же, мальчики, решили оправиться с Ники и его матерью кататься на коньках. Мы должны были зайти за ними во дворец после трех часов дня. 
Ровно в три часа раздался звук сильнейшего взрыва.
- Это бомба! – сказал мой брат Георгий.
В тот же момент еще более сильный взрыв потряс стекло окон в нашей комнате. Мы кинулись на улицу, но были остановлены воспитателем. Через минуту в комнату вбежал запыхавшийся лакей.
- Государь убит! – крикнул он…
Мы все бросились к стоявшей у подъезда карете и помчались в Зимний дворец…
Мы вошли через один из боковых входов. Вопросы были излишни: большие пятна черной крови указывали нам путь по мраморным ступеням и потом вдоль по коридору в кабинет государя…
Император Александр II лежал на диване у стола. Он был в бессознательном состоянии... Вид его был ужасен: правая нога оторвана, левая разбита, бесчисленные раны покрывали лицо и голову. Один глаз был закрыт, другой – смотрел перед собой без всякого выражения.
Каждую минуту входили один за другим члены императорской фамилии. Комната была переполнена. Я схватил руку Ники, который стоял близко от меня, смертельно бледный, в своем матросском костюмчике. Его мать, цесаревна, была тут же и держала коньки в дрожащих руках…
Мы приблизились к умирающему. Глаз без всякого выражения по-прежнему смотрел в пространство. Лейб-хирург, слушавший пульс царя, кивнул головой и опустил окровавленную руку.
- Государь император скончался! – громко промолвил он».

Видевшие в тот момент Александра III, отметили поразительную перемену, произошедшую в нем буквально на глазах…

Великий князь Александр Михайлович: «Мы все опустились на колени. Слева от меня стоял новый император. Странная перемена произошла в нем в этот миг. Это не был тот самый цесаревич Александр Александрович, который любил забавлять маленьких друзей своего сына Ники тем, что разрывал руками колоду карт или же завязывал узлом железный прут. В пять минут он совершенно преобразился. Что-то несоизмеримо большее, чем простое сознание обязанностей монарха, осветило его тяжелую фигуру. Какой-то огонь святого мужества загорелся в его спокойных глазах. Он встал.
- Ваше Величество, имеете какие-нибудь приказания? – спросил смущенно градоначальник.
- Приказания? – переспросил Александр III. – Конечно! Но, по-видимому, полиция совсем потеряла голову! В таком случае армия возьмет в свои руки охрану порядка в столице! Совет министров будет собран сейчас же в Аничковом дворце.
Он дал рукой знак цесаревне Марии Федоровне, и они вышли вместе. Ее миниатюрная фигура подчеркивала могучее телосложение нового императора.
Толпа, собравшаяся перед дворцом, громко крикнула “ура”. Ни один из Романовых не подходил так близко к народным представлениям о царе, как этот богатырь с русой бородой».

Эту удивительную перемену в Александре III отметила и фрейлина А.Ф. Тютчева, встретившись с ним 25 марта 1881 года…

Анна Федоровна Тютчева (дочь поэта Ф.И. Тютчева, фрейлина императрицы Марии Александровны, жены императора Александра II): «Я была очень взволнована и, должна сказать, очень изумлена и поражена, слушая государя, а еще больше, глядя на него. Я знала государя с детства, так как ему было лет восемь-девять, когда я вступила в должность фрейлины к покойной императрице. С этого раннего возраста отличительными чертами его характера всегда были большая честность и прямота, привлекшие к нему общие симпатии. Но в тоже время он был крайне застенчив, и эта застенчивость, вероятно, вызывала в нем некоторую резкость и угловатость, что часто встречается у тех натур, которые для внешнего проявления требуют тяжелого усилия над собой. В его взгляде, в его голосе и движениях было что-то неопределенное, неуверенное, и я замечала это еще очень немного лет тому назад.
Теперь, глядя на него, я с изумлением спрашивала себя, каким же образом произошла эта полнейшая перемена, которая меня в нем поразила; откуда у него появился этот спокойный и величавый вид, это полное владение собой в движениях, в голосе и во взглядах, эта твердость и ясность в словах, кратких и отчетливых, - одним словом, это свободное и естественное величие, соединенное с выражением честности и простоты, бывших всегда его отличительными чертами. Невозможно, видя его, как я его видела, не испытывать сердечного влечения к нему и не успокоиться, по крайней мере, отчасти, в отношении огромной тяжести, падающей на его богатырские плечи; в нем видна такая сила и такая мощь, которые дают надежду, что бремя, как бы тяжело оно ни было, будет принято и поднято с простотой чистого сердца и с честным сознанием обязанностей и прав, возлагаемых высокой миссией, к которой он призван Богом. Видя его, понимаешь, что он сознает себя императором, что он принял на себя ответственность и прерогативы власти».
Сергей Юльевич Витте (министр финансов): «И действительно, фигура императора Александра III была очень импозантна: он не был красив, по манерам был, скорее,  более или менее медвежатый; был очень большого роста, причем при всей своей комплекции он не был особенно силен или мускулист, а скорее был несколь¬ко толст и жирен, но тем не менее, если бы Александр III явился  в толпу,  где бы совсем не знали,  что он им¬ператор, все бы обратили внимание на эту фигуру. Он производил   впечатление   своей   импозантностью, спо¬койствием своих манер и, с одной стороны, крайней, твердостью, а с другой стороны — благодушием в лице. Я имел счастье быть близким к двум императорам; к императору Александру III и к ныне царствующему императору Николаю II; обоих я знал очень хорошо.
Император Александр III был, несомненно, обыкно¬венного ума и совершенно обыкновенных способностей и в этом отношении император Николай II стоит гораздо выше своего отца как по уму и способностям, так и по образованию.  Как известно,  Александр  III совсем не приготовлялся быть императором.  Старший брат его, Николай Александрович, который уже совсем взрослым умер от чахотки в Ницце, сосредоточивал на себе внимание отца, императора Александра II, и матери, императрицы Марии Александровны; что же касается будущего императора Александра III, то, можно сказать, он был несколько в загоне; ни на его образование, ни на его воспитание особого внимания не обращали, так как все внимание, как я сказал, и отца, и матери, и всех окружающих было сосредоточено на наследнике Николае, который по своей наружности, по своим способностям и блеску, который он проявлял, был несравненно выше своего брата Александра III.
И действительно, император Александр III был совершенно обыденного ума, пожалуй, можно сказать, ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже средне¬го образования; по наружности — походил на большого русского мужика из центральных губерний, к нему боль¬ше всего подошел бы костюм: полушубок, поддевка и лапти; и тем не менее он своей наружностью, в которой отражался его громадный характер, прекрасное сердце, благодушие, справедливость и вместе с тем твердость, несомненно, импонировал и, как я говорил выше, если бы не знали, что он император, и он бы вошел в комнату в каком угодно костюме, — несомненно, все бы обратили на него внимание. Поэтому меня не удивляет то замечание, которое я, помню, сам слышал от императора Виль¬гельма II, а именно, что он завидует царственности, самодержавной царственности, которая проявлялась в фигуре Александра III.
Но напрасно лица, не знавшие императора Александ¬ра III, рисуют его как человека реакционного, как челове¬ка жесткого, как человека ограниченного и тупого.
Император    Александр    III   обладал    благородней¬шим — мало    сказать    благороднейшим, — он    обладал именно царским сердцем. Такое благородство, какое бы¬ло у Александра III, могло быть только, с одной сторо¬ны, врожденным, а с другой стороны — не испорченным жизнью. И эта неприкосновенность чистоты сердца мог¬ла иметь место только при тех условиях, в каких находят¬ся и наследники русского престола и русские цари, т. е. условия, которые не заставляют человека ради своего положения или ради положения своих близких кривить душой и закрывать глаза на то,  чего не хотелось бы видеть. У русских императоров и у наследников русского престола нет всех тех интересов, которые имеются у обы¬кновенного смертного, — интересов эгоистических, мате¬риальных, которые так часто портят человеческое сердце.
Я  не  стану  спорить   о  том,   что   император  Александр III был человеком сравнительно небольшого об¬разования, можно сказать — он был человеком ординарного образования. Но вот с чем я не могу согласиться и что часто мне приходилось слышать, это с тем, что император Александр III не был умным. Надо условиться, что подразумевать под словом ум: может быть, у императора Александра III был небольшой ум рассудка, но у него был громадный выдающийся ум сердца; это своего рода ум, присутствие которого часто, в особенности в положении лиц, которым приходится умом предвидеть, предчувствовать и предопределять, несравненно важнее ума рассудка. Наконец, у императора Александра III было совершенно выдающееся благородство и чистота сердца, чистота нравов и помышлений. Как семьянин — это был образцовый семьянин; как начальник и хозяин — это был образцовый начальник, образцовый хозяин. У него никогда слово не расходилось с делом. Он мог относительно того, в чем он был не уверен, не высказать, смолчать, ожидать; но если что-нибудь он сказал, то на его слово можно было рассчитывать, как на каменную гору.
Вследствие этого император Александр III пользовал¬ся с одной стороны, общим доверием и уважением всех своих приближенных, а с другой стороны, что гораздо еще важнее, — уважением и доверием всего света.
Я сказал, что он был хороший хозяин: император Александр III был хороший хозяин не из-за чувства ко¬рысти, а из-за чувства долга. Я не только в царской семье, но у и сановников никогда не встречал того чувст¬ва уважения к государственному рублю, к государствен¬ной копейке, которым обладал император Александр III. Он каждую копейку русского народа, русского государ¬ства берег, как самый лучший хозяин не мог бы ее беречь.
Будучи при нем два года министром финансов и, наконец, зная его отношение к финансам, еще когда я был директором департамента министерства финансов, я дол¬жен сказать, что, именно благодаря императору Алек¬сандру III Вышнеградскому (министр финансов, предшественник Витте), а затем в конце концов и мне удалось привести финансы в порядок; ибо, конечно, ни я, ни Вышнеградский не могли бы удержать всех порывов к бросанию зря направо и налево денег, добы¬тых кровью и потом русского народа, если бы не могучее слово императора Александра III, который сдерживал все натиски на государственную казну.
В смысле государственного казначея, можно сказать, что император Александр III был идеальным государ¬ственным казначеем и в этом отношении облегчал задачу министра финансов.
Точно так же, как он относился к деньгам государственного бюджета, так же он относился и к собственному своему хозяйству. Он терпеть не мог излишней роскоши, терпеть  не мог излишнего  бросания денег, — жил с замечательной скромностью. Конечно, при тех условиях, в которых приходилось жить императору, часто экономия его была довольно наивна. Так, например, я не могу не сказать, что в его царствование, когда я был министром, при дворе ели сравнительно очень скверно. Я не имел случая часто бывать за столом императора, но что касается так называемого гофмаршальского стола, то за этим столом так кормили,  что,  можно сказать, почти всегда, когда приходилось там есть, являлась опасность за желудок. И, кажется, император Александр III не мог достигнуть того, чтобы исправить гофмаршальскую часть. Сам император Александр III любил пищу чрезвычайно простую, и когда ему его стол приедался, то он, будучи уже, бедный, больным, в последние полгода его жизни или немного более иногда просил, как лаком¬ства, чтобы ему приносили обед обыкновенный солдат¬ский  или  охотничий из  ближайших  казарм или охот¬ничьей команды.
Когда император Александр III вступил на престол, то он сейчас изменил обмундирование, сделав его весьма простым и поэтому сравнительно дешевым. Он любил русский костюм — поддевку с большими широкими пан¬талонами и высокими сапогами, и костюм всего войска во всем он приспособил к этому типу.
Таким образом, обмундирование, введенное импера¬тором Александром III, продержалось до последней японской войны. После японской войны, в последние годы, вероятно в вознаграждение за те несчастья, ужасы и стыд, которые мы потерпели на полях Маньчжурии, теперь наше войско опять обмундировывается по различ¬ным красивым картинкам; все обмундирование кажется очень красивым, но вместе с тем вследствие того обмун¬дирования самый вид войска приобретает вид игрушеч¬ной картины.
Чего этим путем хотят достигнуть, что хотят дока¬зать — является совершенно непонятным.
Главнейшая заслуга императора Александра III в том, что он процарствовал 13 лет мирно, не имея ни одной войны, кроме самой ничтожной экспедиции в Ахалтеке, но  он дал  России эти 13 лет мира и спокойствия не уступками, а справедливой и непоколебимой твердостью. Он умел внушить за границей уверенность, с одной стороны, в том, что он не поступит несправедливо по отношению к кому бы то ни было, не пожелает никаких захватов; все были покойны, что он не затеет никакой авантюры. Его царствование не нуждалось в лаврах; у его не было самолюбия правителей, желающих побед посредством горя своих подданных, для того чтобы укра¬сить страницы своего царствования. Но об императоре Александре III все знали, что, не желая никаких завоеваний, приобретений, никаких военных лавров, император никогда, ни в каком случае не поступится честью и досто¬инством вверенной ему Богом России.
Император Александр III, как я уже сказал, не любил говорить много, в особенности не любил говорить фраз; это его черта; и его гигантская фигура, представлявшая какого-то неповоротливого гиганта, с крайне добродуш¬ной физиономией и бесконечно добрыми глазами, внуша¬ла Европе, с одной стороны, как будто бы страх, а с дру¬гой — недоумение: что это такое? Все боялись, что если вдруг этот гигант да гаркнет.
Мы все помним то время, когда император Алек¬сандр III умирал в Ялте, и ближайшие месяцы после этого, когда вдруг вся Европа почувствовала, что уходит сила, которая держала своей нравственной фигурой Ев¬ропу в мирном и спокойном положении; только тогда все сознали ту громадную роль, которую играл этот им¬ператор в международном мировом отношении.
Как относился император Александр III к войне, по¬казывает следующий факт. Я припоминаю, что как-то раз по поводу какого-то доклада чуть ли не касающегося пограничной стражи, у нас перешел разговор на войну. И вот что мне сказал император Александр III:
— Я рад, что был на войне и видел сам все ужасы, неизбежно связанные с войной, и после этого я думаю, что всякий человек с сердцем не может желать войны, а всякий правитель, которому Богом вверен народ, должен прини¬мать все меры для того, чтобы избегать ужасов войны, конечно, если его (правителя) не вынудят к войне его про¬тивники, тогда грех, проклятия и все последствия этой войны пусть падут на головы тех, кто эту войну вызвал.
У императора Александра III каждое слово не было пустым звуком, как мы это часто видим у правителей: очень часто  правители говорят  по тому или другому случаю ряд красивых фраз, которые затем забываются через полчаса. У императора Александра III никогда слово не расходилось с делом. То, что он говорил, было им прочувствовано, и он никогда уже не отступал от сказанного им.
Таким образом, вообще говоря, император Александр III, получил Россию при стечении самых неблагоприятных политических конъюнктур, глубоко поднял международный престиж России без пролития капли русской крови.
Можно сказать, что в конце своего царствования император Александр III был главнейшим фактором мировой международной политики.
Император Александр III относился глубоко сердечно ко всем нуждам русского крестьянства, в частности, и русских слабых людей вообще. Это был тип действительно  самодержавного  монарха,  самодер¬жавного русского царя; а понятие о самодержавном рус¬ском царе неразрывно связано с понятием о царе, как о покровителе-печальнике русского  народа,  защитнике русского народа, защитнике слабых, ибо престиж рус¬ского царя основан на христианских началах; он связан с идеей христианства, с идеей православия, заключаю¬щейся в защите всех слабых, всех нуждающихся, всех страждущих, а не в покровительстве нам, которым Бог дал по самому рождению нашему или вообще благодаря каким-нибудь благоприятным условиям особые привиле¬гии, т. е. нам, русским дворянам, и в особенности рус¬ским буржуа, которые не имеют того хорошего, того благородного, что встречается во многих русских дворянах, но зато в избытке имеют все то нехорошее, что дают излишества жизни, обесценение ценности чужого труда, а иногда и чужого сердца.
Я убежден в том, что если бы императору Александ¬ру III суждено было продолжать царствовать еще столь¬ко лет, сколько он процарствовал, то царствование его было бы одно из самых великих царствований Россий¬ской империи.
В последние годы, когда он уже имел опыт, видел, что такое Россия, видел, что эта смута, которая была в конце Царствования его отца, являлась более наносной и происходила от недостаточно твердого характера его отца, благодаря которому император Александр II часто коле¬бался, а, наконец, впал и в грех семейный, что Россия такая страна, которая сама по себе совсем не желает каких бы то ни было революций, а желает только спокой¬ной тихой жизни, — воззрения его постепенно изменялись.
В  последние   годы  своего  царствования  император Александр III ко многим вопросам уже относился иначе, нежели в первые годы своего царствования; выражаясь принятыми терминами, он уже сделался значительно более либеральным.               
Я  уверен  в  том,   что император  Александр III по собственному   убеждению  двинул  бы   Россию  на  путь спокойного либерализма; благодаря этому спокойному либерализму, при внешнем спокойствии, в котором жила Россия и в котором она продолжала бы жить при царствовании Александра III, ибо Александр III никогда не пошел бы на авантюры, подобные той, которая была предпринята и которая закончилась японской войной, Россия двигалась бы постепенно к либеральному пути, т. е. к тому пути жизни государства, когда оно живет не эгоистической жизнью, а жизнью для пользы народа. Но император Александр III не успел этого сделать, потому что Бог призвал его к себе».
Генерал Н.А. Епанчин: «Император Александр III вовсе не был таким обскурантом, как можно предполагать, судя по результатам заседания Государственного Совета 8 марта 1881 г. Он ясно сознавал, что необходимо дать народу возможность доводить до сведения Царя о своих нуждах непос¬редственно, а не только через чиновников, и это привело Его к мысли созывать Земские Соборы по примеру Царей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича. Это намерение не было покинуто Им и после страшного события 1 марта. В мае 1881 г. граф II. П. Игнатьев был назна¬чен министром внутренних дел; он помогал Цесаревичу Александру Александровичу в его работе по проекту созыва Земского Собора. Государь собственноручно написал манифест о созыве Собора; его предполагалось созвать в Москве, во время венчания на царство Императора Александра III. Открытие действий Собора должно было иметь совершенно русский характер, а именно: в Успенский собор долж¬ны были собраться члены Собора, сановники, Свита и те лица, которые приглашались в торжественных случаях. Перед молебном Царь Алек-сандр Александрович, в короне и порфире, решил лично с амвона прочесть манифест. Уже одно это начало в православно-русском духе прида¬ло созыву Собора совершенно особое значение.
Несомненно, что если бы осуществилась воля Царя Александра Александровича, она была бы принята с глубокой благодарностью Россией, с течением времени русские люди, отвыкшие от участия в государ¬ственных делах, приобрели бы необходимый навык, постепенно выра¬ботались бы приемы и условия нового порядка, и надо думать, что ис¬чезли бы многие трения между Верховной властью, правительством и народом.
Но дело получило иное направление. Когда Государь внес проект о Земском Соборе и особое совещание под своим председательством, то этот проект встретил сильное противодействие, особенно со стороны К. П. Победоносцева, который упорно противился всякому нововведению. В Земском Соборе он видел парламент и считал, что это принесет Рос¬сии вред, между тем как Земский Собор ничего общего с парламентом, в западноевропейском смысле, не имел.
Под влиянием Победоносцева благое намерение Императора Алек¬сандра III было отложено. Весьма возможно, что Государь желал посту¬пить осмотрительно, ближе войти в условия жизни русского народа и исполнить лелеянное им желание при более благоприятных обстоятель¬ствах, а не тотчас же после трагической кончины Его Отца. Но время шло, каждый день имел свои заботы, свои требования, и во внутренней политике наступило торжество реакции, бюрократия получила первен¬ствующее значение, а общественное неудовольствие росло, и года за три до кончины Александра III стало ясно, что так дальше идти нельзя. Но богатырские силы Его были ослаблены нефритом, и уже не было той силы воли, каковая нужна была для решительной, настойчивой работы в новом духе.
Государь мучительно страдал от сознания, что правды нет на Руси. Однажды, как мне говорил О. Б. Рихтер, Государь просил его откро¬венно сказать о внутреннем положении России.
“Я чувствую, - говорил Он, - что дела в России идут не так, как следует; я знаю, что вы мне скажете правду; скажите, в чем дело?” “Го¬сударь, - ответил Рихтер, Вы правы; дело в том, что у нас есть страш¬ное зло - отсутствие законности”. “Но Я всегда стою за соблюдение законов и никогда их не нарушаю”. “Я говорю не о Вас, а об нашей администрации, которая слишком часто злоупотребляет властью, не счи¬таясь с законами”. “Но как же вы себе представляете положение Рос¬сии?” На это Рихтер ответил: “Я много думал об этом и представляю себе теперешнюю Россию в виде колоссального котла, в котором проис¬ходит брожение; кругом котла ходят люди с молотками, и когда, в стенах котла образуется малейшее отверстие, они тотчас его заклепывают, но когда-нибудь газы вырвут такой кусок, что заклепать его будет невоз-можно, и мы все задохнемся...” Государь застонал от страдания... Да, котлу необходим был предохранительный клапан».
Великий князь Александр Михайлович: «Кто мог предвидеть, что Александр III умрет в возрасте 49 лет от роду, оставив незавершенным свой монарший труд и вручив судьбу шестой части мира в дрожащие руки растерявшегося юноши. Трагедия России заключалась в том, что такому волевому человеку было суждено умереть в возрасте сорока девяти лет. Бог свидетель, что Николай II не очень стремился взойти на престол. Если бы его отец прожил еще двадцать-тридцать лет, быть может, все в России было бы иначе…»
Павел Павлович Заварзин (офицер Отдельного корпуса жандармов): «В офицерской среде того времени не принято было в собрании говорить о политике, но на этот раз под влиянием пережитых впечатлений офицеры начали говорить о молодом императоре (Николае II), которому мы только что присягали, и о его ближайших шагах. Помнится, в одну из таких бесед молодой офицер, поручик Сомов, сказал: “Так или иначе, но сила власти начнет слабеть, и мы дойдем до конституции, а что она даст России, то ведает Бог. Одни ее жаждут, другие боятся”.
Сомов оказался более проницательным, чем, вероятно, и сам это предполагал: сила власти стала слабеть, а желавшие конституции, не справившись с властью, были стерты, а Россия, залитая кровью, оказалась на многие годы обреченной на страдание, позор и полное разорение…»
Великий князь Александр Михайлович: «Преждевременная кончина императора Александра III приблизила вспышку революции, по крайней мере, на четверть века».
Алексей Валерианович Бельгард (начальник Главного управления по делам печати в 1905-1911 гг.): «Достигшая апогея своего могущества, блеска и силы императорская Россия к началу царствования императора Николая II окончательно запуталась в сложных тенетах внутренних противоречий.
Поэтому почти немедленно после кончины императора Александра III в борьбе за власть снова был дан сигнал к наступлению, и, что очень характерно для русской действительности, этот сигнал был дан, конечно, сверху, т.е. из среды интеллигентных левых кругов и левых земских гласных, и так как начавшаяся открытая борьба за власть под лозунгом “долой самодержавие” в конце концов привела Россию к отречению императора Николая II от Престола и к октябрьскому перевороту, то действительным началом российской революции по справедливости нужно считать день кончины императора Александра III».
Великий князь Александр Михайлович: «Его смерть окончательно решила судьбу России».
Фридрих Энгельс (философ, экономист, друг Карла Маркса): «Самодержавие едва ли переживет эту последнюю смену монарха».

Романовы и Ульяновы

Санкт-Петербург
В тот же день, вечером

Вечером 20 октября, в то время как семья Романовых оплакивала в Ливадии умершего императора, в Петербурге на квартире Михаила Александровича Сильвина проходили занятия рабочего кружка. Занятия вел Владимир Ильич Ульянов. В историю он войдет под именем Ленин…

Михаил Александрович Сильвин (социал-демократ): «Владимир Ильич посещал наши групповые собрания, где мы обменивались своим опытом, и очень скоро предложил нам заняться вопросами теории, начав с докладов или рефератов, которые члены кружка читали бы по очереди».

В тот день внимание слушателей отвлек опоздавший к началу занятий рабочий Адмиралтейского завода А.П. Ильин, принесший вечернюю газету, в которой было напечатано сообщение о кончине царя.
 Так, Владимир Ульянов узнал о смерти человека, приговорившего его старшего брата к смерти…
 
Это случилось в 1887 году…

Николай II (в то время наследник престола): «1 марта. Воскресенье. Гатчино.
Проснулся в 7 часов. После кофе читали. Надев Преображенский мундир, поехал с Папа в крепость. В это время могло произойти нечто ужасное, но, по милости божьей, все обошлось благополучно: пятеро мерзавцев с динамитными снарядами было арестовано около Аничкова! После завтрака у дяди Пица поехали на железную дорогу и там узнали об этом от Папа… О! Боже! Какое счастье, что это миновало! Поехали в милое Гатчино в ; четвертого и стали разбирать книги и вещи. Пили чай и обедали с дорогими Папа и Мама».

Одним из тех «мерзавцев», который приготовил для них бомбы, был Александр Ульянов – старший брат Владимира Ульянова. 
В полицейском рапорте, направленном царю, сообщалось о раскрытии заговора против него. В числе заговорщиков были совсем молодые люди. Александр III вначале даже не поверил, что эти мальчишки могли устроить на него покушение. Он думал, что за ними стоит более серьезная организация, однако полиция выявила всех участников заговора.
Царь лично следил за ходом следствия, знакомясь с материалами дела.
В Петропавловской крепости Александр Ульянов составил записку, в которой высказал свои мысли об отношениях власти и общества в России. Александр III внимательно прочитал ее, делая многочисленные пометки…

Александ Ульянов: «Историческое развитие русского общества приводит его передовую часть все к более и более усиливающемуся разладу с правительством. Разлад этот происходит от несоответствия политического строя русского государства с прогрессивными, народническими стремлениями лучшей части русского общества».
Александр III: «Действительно все это перлы России!!!»
Александр Ульянов: «Когда у интеллигенции была отнята возможность мирной борьбы за свои идеалы и закрыт доступ ко всякой форме оппозиционной деятельности, то она вынуждена была прибегнуть к форме борьбы, указанной правительством, т. е. к террору».
Александр III: «Ловко!»
Александр Ульянов: «Реакция может усиливаться, а с нею и угнетенность большей части общества, но тем сильнее будет проявляться разлад правительства с лучшею и наиболее энергичною частью общества, все неизбежнее будут становиться террористические факты, а правительство будет оказываться в этой борьбе все более и более изолированным. Успех такой борьбы несомненен».
Александр III: «Самоуверенности много, отнять нельзя!»
Александр Ульянов: «Правительство вынуждено будет искать поддержки у общества и уступит его наиболее ясно выраженным требованиям. Такими требованиями мы считаем: свободу мысли, свободу слова и участие народного представительства в управлении страной».
Александр III: «Эта записка даже не сумасшедшего, а чистаго идеота».

Так написал царь. Он не мог вообразить, что слова Александра Ульянова пророчески сбудутся. И, конечно же, он не мог представить себе, что место его сына, царя, самодержца Николая II займет брат казненного преступника Владимир Ульянов!..

Александр Ульянов: «Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь».

Царь не мог знать, что другой Ульянов поведет за собой тех людей против его сына, что  Ульяновы сменят Романовых!..   
А девятнадцатилетний наследник Престола по-детски радовался тому, что все так хорошо закончилось… 

Николай II: «9 марта. Понедельник. 
Весна настала, и прилетели жаворонки, и, действительно, день был теплый. Перед завтраком Папа представлялись агенты тайной полиции, арестовавшие студентов 1 марта; они получили от Папа медали и награды, молодцы!»

Он не знал тогда, что все только начинается, что самое страшное испытание выпадет на его долю…
Они жили в постоянном страхе. Видение окровавленного, разорванного бомбой царя Александра II, не оставляло их…

Александр III: «На этот раз Бог Нас спас, но надолго ли?»
Великий князь Александр Михайлович: «Было бы слишком слабым сравнением, если бы я сказал, что мы все жили в осажденной крепости». 
«Будущий император Николай II рос в напряженной атмосфере вечных разговоров о заговорах и неудавшихся покушениях на жизнь его деда, императора Александра II. Пятнадцати лет он присутствовал при его мученической кончине, что оставило неизгладимый след в его душе».

Семнадцатилетний Володя Ульянов тоже тяжело пережил казнь старшего брата, повешенного 8 мая 1887 года.

Так, жизненные пути Николая Романова и Владимира Ульянова с самого начала оказались связаны одной трагедией…  Другая трагедия станет развязкой…
 
Александр III Романов утвердил смертный приговор Александру Ульянову.
Владимир Ульянов утвердит смертный приговор Николаю II Романову.

Пути Господни… Великая тайна… 1 марта 1887 года… 2 марта 1917 года…
Романовым оставалось править Россией ровно 30 лет…


«Не наблюдалось никаких сцен безутешной скорби»

Владимир Николаевич Ламздорф (в тот момент чиновник министерства иностранных дел; министр иностранных дел с 1900 по 1906 гг.): «Четверг, 20 октября. Отправляюсь в Казанский собор; на улицах развешивают два утренних бюллетеня; кое-где публика останавливается возле них, чтобы прочитать, но я не замечаю никакого особого впечатления. Может быть, люди уже привыкли к подобным новостям сверху и снизу или же это просто довольно обычное для нас безразличие и равнодушие.
Мрачная новость о смерти государя поступает к нам (в Министерство иностранных дел) в 6 часов по телефону из министерства двора на основании телеграммы, присланной великим князем Владимиром своим детям. Мы тотчас же приступаем к рассылке телеграмм и извещений членам дипломатического корпуса, аккредитованным в Петербурге, и нашим представителям за границей. Бедный Ваксель (вице-директор канцелярии министерства иностранных дел Платон Львович Ваксель) не успевает пообедать; он приходит ко мне выпить чаю; по его словам, пересекая проспект, он был поражен мрачным молчанием толпы, среди которой полицейские раздавали крошечный бюллетень Воронцова (министр Двора), где сообщалось о причащении государя в 10 часов утра. Весть о смерти распространилась уже после этого; однако все осталось спокойным, и, по свидетельству друзей и знакомых, которым довелось побывать на улицах вечером, не наблюдалось никаких сцен безутешной скорби, вроде тех, которые описываются газетами.
В самом деле, внутри страны смерть государя оплакивается главным образом только по причине проистекающей отсюда неопределенности положения, в связи с незаметностью наследника-цесаревича, которого почти до самого последнего времени держали в детской комнате; наследник не проявил себя ничем, он известен только кое-какими слабыми сторонами и увлечениями молодости, отнюдь не способными внушить к нему какое-либо доверие.
Воскресенье, 23 октября. Новое царствование рождается прямо-таки под знаком воды; третий день подряд льет дождь, туманно, сыро, пасмурно. Впрочем, траур соблюдается на небе, лучше, чем в городе, где не видно ни траурных флагов, ни черных драпировок. На улицах царит спокойствие, словно ничего не случилось. Люди, прибывающие из-за границы, очень удивлены подобным равнодушием и заявляют, что в крупных иностранных столицах больше взволнованности и признаков скорби, чем в Санкт-Петербурге.
Суббота, 29 октября. Люди, возвращающиеся из-за границы, поражены равнодушием жителей Санкт-Петербурга; получается контраст со знаками горести и траура в других местах, особенно в Париже и Берлине».
Генерал Н.А. Епанчин: «За границей эта кончина произ¬вела сильное впечатление; все, кому нужна была Россия сильная, были огорчены и понимали, какую потерю они понесли в лице Императора Александра III, а остальные радовались, что исчез Царь, давший национальной России такое влияние».
 
Почему «остальные радовались»

Иван Ильич Петрункевич (лидер партии конституционных демократов): «Смерть императора Александра III-го, умершего в цветущем возрасте, не произвела никакого впечатления. Царь, мнивший себя носителем русской национальной идеи, в действительности сделал все, чтобы разрушить то, что было сделано его отцом, что было оценено Россией, как величайшее благо страны».
Дмитрий Николаевич Шипов (лидер земского движения): «Реакционная политика получила свое вполне определенное направление со вступлением на Престол императора Александра III и в первое время не встретила сильного недовольства и противодей¬ствия со стороны общества, которое в подавляющем большинстве находилось под влиянием чувства глубокого возмущения, вызван¬ного позорным в истории России актом, - цареубийством Импера¬тора Александра II, положившего рядом великих реформ начало обновлению нашей государственной и общественной жизни. В ско¬ром времени, однако, общество очнулось под влиянием быстро уси¬ливавшейся реакционной деятельности власти и вышло из пассив¬ного состояния, в котором оно находилось. Эта перемена общест¬венного настроения в значительной мере обусловилась сознанием, что характер политики власти определялся не столько вожделения¬ми бюрократии, а имел своего вдохновителя в лице царствовавшего государя. Александр III не признавал допустимым активное участие общественных элементов в государственной жизни и последова¬тельно проводил принцип административной централизации. Человек, сильного характера и крепкой воли, он хотел сам всем управ-лять и во всех членах государственного управления видел только исполнителей своей воли. Если он искал, как бы, опоры в дворянст¬ве, то он смотрел на представителей этого сословия, главным обра¬зом, как на добровольных чиновников на местах для наблюдения за остальными элементами общества. В основе политического пони¬мания Александра III лежала роковая, глубокая, принципиальная ошибка - отождествление самодержавия с самовластием».
Генерал Алексей Алексеевич Брусилов: «Воцарение Александра III и его правление после страдальческой смерти его отца, опять вогнало революционное движение в подполье; но трудно сказать, в этой фазе развития подготовки революции не способствовали ли они этим образом действия более плодотворному и успешному подготовлению революции. Ведь времена были уже не те и слова “держи и не пущай” не имели уже той силы и обаяния, как при его деде. Этим он окончательно бросил интеллигенцию в революционный лагерь. Если при нем и не было каких-либо революционных эксцессов, то лишь потому, что он имел благоразумие твердо и мирно править, не давая возможности прорываться наружу копившемуся под спудом неудовольствию».
Д.Н. Шипов: «Обществу было совершенно ясно, что во время царствования Александра III нельзя было ожидать перемены в политике власти, и в среде обще¬ственных учреждений, стоявших в более близком соприкосновении с правительственными мероприятиями, естественно возникал во¬прос - какими мерами возможно было бы повлиять на изменение сложившегося положения?»
Генерал А.А. Брусилов: «Времена самодержавия исторически и психологически были уже изжиты и нужно было идти вместе со своим временем. Задержав на точке замерзания ход государственной машины, он тем самым готовил для своего сына тяжелое наследие, которое при, правда, большом старании этого столь слабовольного наследника, поглотило и его и его царство без остатка».
С.Ю. Витте: «Когда критикуют Александра III, то забывают совершенно исключительные условия, в которых он находился. Он сел на трон, залитый кровью мученически убиенного своего отца.
И какого отца?.. Александра II Освободителя.
Александр III взошел на престол, не только окровавленный мученическою кровью своего отца, но и во время смуты, когда практика убийств слева приняла серьезные размеры. При этих условиях довольно понятно, что он стал на путь реакции. Многие из принятых в его царствование мер я не разделяю, нахожу, что они дали в дальнейшем неблагоприятные результаты. Тем не менее после тринадцатилетнего царствования он оставил Россию сильной, спокойной, верующей в себя и с весьма благоустроенными финансами. Он внушал к себе общее уважение, ибо он был царь миролюбивый и высоко честный».
Генерал А.А. Брусилов: «Во всяком случае, нужно безусловно признать, что к времени воцарения Николая II, русская держава лишь по наружности была спокойна и сильна».
Лев Давыдович Троцкий (социал-демократ): «Николаю Второму предки оставили в наследство не только великую Империю, но и революцию. Они не дали ему ни одного качества, которое делало бы его пригодным для управления Империей, даже губернией или уездом. Историческому прибою, который все ближе подкатывал каждый раз свои валы к воротам дворца, последний Романов противопоставлял глухое безучастие: казалось, между его сознанием и его эпохою стояла прозрачная, но абсолютно непроницаемая стена».
  Фридрих Энгельс: «А уж если дьявол революции схватил кого-либо за шиворот, так это Николая II».

«Правители не могут горевать»

Ливадия, Крым

Павел Павлович Заварзин (офицер Отдельного корпуса жандармов): «20 октября 1894 года императора Александра III не стало. Я был в тот день в Ялте и оттуда видел, как водруженный на Ливадийском дворце императорский штандарт медленно стал опускаться, и одновременно раздался траурный салют пушек стоявшего на рейде крейсера.
Как ни казались все подготовленными к этой печальной развязке, она произвела на всех более удручающее впечатление, чем можно было ожидать. Не только в пределах дворца. Но и в городе чувствовалась подавленность. Может быть, богатырский вид Александра III был отчасти причиной, что никому не верилось, чтобы его организм не справился с постигшим его недугом.
“Почил император – да здравствует император!”
Такие два исключительной важности события, как смерть одного императора и восшествие на престол другого, обычно останавливают внимание на втором, отодвигая на второй план скорбное впечатление, вызванное уходом почившего. Но в данном случае траурное настроение и приготовления к похоронам продолжали доминировать, тем более что долгая траурная процессия, проследовавшая по всей России, как бы продлила сознание утраты царя и затуманила факт восшествия на престол нового императора и его бракосочетание.
На следующий день после кончины Александра III наша рота с траурным крепом на знамени и блестящих частях обмундирования была выстроена перед дворцом, шла панихида, а за нею молебен о здравии и многолетии вступившего на престол императора Николая Александровича. Вышел новый царь, раздались звуки гимна, и Его Величество, поздоровавшись, услышал первый привет как император от тех же стрелков, на долю которых выпало быть последней воинской частью, представившейся почившему императору».
Николай II: «21-го октября. Пятница. И в глубокой печали Господь дает нам тихую и светлую радость: в 10 час. в присутствии только семейства моя милая дорогая Алике была миропомазана и после обедни мы причастились вместе с нею, дорогой Мама и Эллой. Алике поразительно хорошо и внятно прочла свои ответы и молитвы! После завтрака была отслужена панихида, в 9 часов вечера - другая. Выражение лица у дорогого Папа чудное, улыбающееся, точно хочет засмеяться! Целый день отвечал на теле¬граммы с Алике, а также занимался делами с последним фельдъ¬егерем. Даже погода и та изменилась: было холодно и ревело в море!»
П.П. Заварзин: «Во дворец прибыли врачи-специалисты для бальзамирования тела, но до нашего сведения дошло, что не удалось произвести этой операции с должным успехом, так как необходимые препараты опоздали и вены были уже тронуты разложением».
Из воспоминаний этих дней передо мною ясно восстает картина перенесения праха из дворца в церковь. В темный осенний вечер два ряда факелов обозначили траурный путь, придавая всему окружающему жуткий колорит. Медленно двигался гроб на дубовых носилках, а за ним в полном трауре шла удрученная горем семья. Особенное чувство вызывала императрица Мария Федоровна. Даже при свете мерцающих факелов можно было заметить страшную усталость ее и как бы застывшее в горе лицо».
Николай II: «22-го октября. Вчера вечером пришлось перенести тело дорогого Папа вниз, потому что, к сожалению, оно быстро начало разлагаться. Поэтому и утренняя и вечерняя панихиды были отслужены в малой церкви. Слава Богу, милая Мама совсем спокойна и геройски переносит свое горе! Только и делал, что отписывался от туч телеграмм. Происходило брожение умов по вопросу о том, где устроить мою свадьбу; Мама, некоторые другие и я находил, что всего лучше сделать ее здесь спокойно, пока еще дорогой Папа под крышей дома; а все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!..»

27 октября 1894 года прах императора Александра III был оправлен в Санкт-Петербург…

П.П. Заварзин: «В сырой и сумрачный день под звуки траурных маршей погребальное шествие через всю Ялту проследовало к пристани, где гроб с останками царя был установлен на крейсер, и осиротелая Ливадия опустела. Стрелки, в свою очередь, отправились в Одессу, по домам».
Николай II: «К счастью погода была хорошая и море спокойное. В 8 1/2 покинули наш дом, который теперь так горестно осиротел, и поехали в церковь. Там кончалась обедня. Вынесли гроб и передали его казакам, которые чередуясь со стрелками и гребцами  с  катера  Его  Величества донесли  его до пристани в Ялте. Мама и все мы провожали гроб пешком. После литии  перешли на «Память  Меркурия», где гроб был поставлен  на шканцах под тентом из Андреевского флага. Полное дежурство стояло вокруг. Чудная,   красивая, но грустная картина».   
Йен Воррес: «Крейсер “Память Меркурия”, эскортируемый шестью судами Черноморского флота, доставил прах императора из Ялты в Севастополь, где уже стоял императорский поезд, чтобы совершить рейс длиной тысяча четыреста миль в Санкт-Петербург».
Николай II: «В 4 1/2 подошли к пристани. После литии гребцы перенесли гроб в вагон и траурный   поезд   с   полным   дежурством   (от Преображенского и Конного полков) ушел 20 минут раньше нас».

Траурный маршрут

Николай II: «28-го октября. Пятница.
День свадьбы дорогих Папа и Мама! Сколько страданий для  нее — ужасно! Помоги, Господь! Останавливались в Борках и Харькове для панихид. Везде такие же встречи — почетные караулы, все начальство, учебные заведения и пр.
29-го октября. Суббота.
Окончательно попали в зиму. Останавливались три раза: в Курске, Орле и Туле. Для меня присутствие моей милой ненаглядной Алике в поезде — громадное утешение и поддержка! Сидел с ней целый день».

30 октября, воскресенье
Москва
 
Николай II: «В 9 1/2 пересели в салон траурного поезда и так доехали в нем до Москвы. На платформе встретили дядя Сергей, Элла и дядя Миша. Мы вы¬несли гроб и поставили его на колесницу. По улицам стояли войска и тысячи народа - порядок был замечательный. До Кремля было 10 остановок для литий против церквей».
Михаил Петович Новиков (тульский крестьянин, последователь учения Л.Н. Толстого): «Когда его в катафалке везли с вокзала в Кремль, войсками и народом были заполнены все улицы и дворы, а нас, штабных писарей, поставили жалонерами на Мясницкой улице, в руки нам дали флажки с нумерами, по которым и строились различные депутации во время хода процессии. Помню одну старуху, которая насмешила всю улицу. Чтобы занять место, она, наверное, еще с вечера устроилась на дровах, за невысоким забором, с подушками и одеялом, и спала крепким сном, несмотря на шум улицы. И когда процессия уже приближалась, стоявшие рядом с ней толкнули ее ногами и сказали, что царь едет! Она вскочила вместе с одеялом, вся взъерошенная, со сбившимся платком, и никак не могла прийти в себя и оправить свою одежду.
- Ах, Господи, умыться бы надо! – всплеснула она беспомощно руками, обводя кругом испуганными глазами. Вид ее был такой комичный, что, насколько ее было видно, вся улица загоготала веселым смехом, забывши на время и царя. Шум этот сейчас же привлек внимание наружной охраны, и с обеих сторон моментально подъехали жандармы, чтобы узнать, в чем дело. Им указали на старуху, которая, не выпуская из рук одеяла, подбирала его концы, на которые наступали толпившиеся рядом с ней на дровах. Жандармы замахали на нее руками, приказывая публике оттеснить ее назад, с глаз долой, но она упорно сопротивлялась, чем вызывала громкий смех.
В эту минуту подходила уже головная колонна войск с траурной музыкой, и все замерли на месте, забывши старуху. Подходили казаки, кавалерия, пехота, юнкера, гусары и т. д., затем шли депутаты от разных учреждений в орденах и лентах и удивительных шляпах, похожих на лодки. Даже вели рыжего коня, на котором ездил покойный царь. Затем показались убранные в траур лошади и открытый катафалк с гробом царя, а за ними, в свите придворных и министров, шел новый и живой царь. Я так был поражен всем этим зрелищем, что царя-то и не приметил. Узнал только министра Ванновского и Воронцова-Дашкова, портреты которых висели в штабе. И когда мне указал его стоявший недалеко товарищ, то мне в первую минуту стало как-то обидно. Я ждал царя на коне, в золотых доспехах и орлах, а он был совсем маленький офицер, в серой шинели и барашковой шапке, как у солдат, и шел пешком самым незаметным человеком из всей своей свиты.
Снятые со своих мест разводящим тотчас же за проходом процессии, мы пошли вольно за нею следом. И когда, проходя мимо Иверской, царь зашел в часовню и, сделавши земной поклон, приложился к иконе, я страшно этому обрадовался. Обрадовалась и вся публика. Сам я уже сомневался в святости икон и избегал их лобызать, но для русского царя считал это высшей необходимостью и долгом и, не сделай бы он этого, я бы отрекся от него».
Николай II: «В Архангельском соборе был поставлен гроб, и после панихиды я пошел поклониться мощам в Успенском соборе и Чудовом монастыре».
М.П. Новиков: «В эту же ночь, вместе с товарищами, в длинной, более версты, очереди, мы ходили прощаться с мертвым царем в Архангельский собор, и я очень хорошо рассмотрел знакомый по портретам облик Александра III. Был темный слух о том, что он умер от пьянства как сильно пивший. Мне было стыдно, я не хотел этому верить, не допускал возможности, чтобы и цари могли заниматься такой пакостью, как и дурные и темные мужики, но вид его большого сине-багрового носа на бледном лице подтвердил мне этот слух. Я по опыту уже знал, что у непьющих покойников носы бывают такими же белыми, как и лицо, а у него был темно-синий. Мне так его стало жалко, я оробел и чуть не расплакался, остановившись на месте, и только окрик дежурного, взявшего меня за рукав и просившего всех проходить скорее, заставил меня опомниться и пойти за проходящими людьми.
Все время, пока мертвый царь находился в соборе, огромные толпы народа и днем и ночью наполняли Кремль и прилегающие улицы, не успевая в линии очереди подойти к праху царя».
Николай II: «Сколько светлых воспоминаний здесь в Кремле - и как тяжко теперь мне все проделывать вместо дорогого Папа! Читал, принимал и сидел между занятиями у милой моей Алике. Обедали в 8 часов и разошлись рано спать».

31 октября, понедельник
Последний день в Москве

Николай II: «Утром встал с ужасными эмоциями, т. к. в 9 3/4, идя с Мама в Архангельский собор через залы, должен был сказать несколько слов собравшимся сословиям в Георгиевской зале. Это сошло, слава Богу, благополучно! После литии гроб вынесли и поставили на колесницу и мы снова тронулись тою же дорогою к станции. Таяло - идти было совсем тепло».
М.П. Новиков: «А когда его повезли обратно, на вокзал, на проводы устремилась вся Москва, выказывая свои верноподданнические чувства. Воодушевление особенно проявлялось среди офицеров, так что, когда после проводов в зале штаба собрались все офицеры штаба и некоторых других частей и шли возбужденные разговоры о совершившихся событиях, полковник Перекрестов повышенным голосом сказал:
- Если бы социалисты видели такую картину проявления народом любви к своим царям, они бы устыдились своим злонамерениям нарушить монархию в России!
- Эти выродки и подонки человеческого общества, - поддержал его рыжий генерал с большими усами (начальник 1-й кавалерийской дивизии), - с ними нужно вести решительную борьбу, а не такую, как ведет наше правительство!»
Николай II: «В 12 часов поезд тронулся. Пересели в Николаевский поезд в Химках и поехали дальше. Отдыхали в вагоне. В Твери была отслуже¬на панихида. Все время сидел у своей дорогой Алике».

1 ноября, вторник 
Петербург, траурное шествие

Николай II: «Пересели на станции Обухове в траурный поезд и в 10 часов прибыли в Петербург».
Великий князь Константин Константинович (дядя Николая II): «Это было на Николаевском вокзале в 10 часов утра, когда подошел печальный поезд с гробом усопшего царя. В том же поезде прибыли императрица со всеми детьми, Алексей, Сандро, Валлийские муж с женой и Оля (королева Греческая Ольга Константиновна) Сергей с Эллой и дядя Миша приехали несколько раньше. Молодой Государь был в преображенском мундире с полковничьими погонами на пальто; здороваясь, он выразительно, глубоко взглянул на меня своими прелестными, задумчивыми, а теперь и грустными глазами и поцеловал».
С.Ю. Витте (министр финансов): «Я помню, как теперь, как подошел поезд; на вокзале была масса лиц; весь Невский проспект и путь к Петропавловскому собору были переполнены народом. Я был на перроне, к которому подошел поезд; из поезда вышел молодой император, а затем две особы женского пола, обе белокурые. Естественно, мне было интересно видеть нашу будущую императрицу, и так как я раньше ее никогда не видел, то, увидав одну очень красивую  с совершенно молодым телосложением даму, я был уверен, что это именно и есть принцесса Дармштадтская – будущая императрица Александра Федоровна, и был очень изумлен, когда мне сказали, что это не она, а что та, которую я принял за будущую императрицу, - это королева Англии Александра. Меня поразила тогда ее моложавость, так что, когда я сейчас же после нее увидел нашу будущую императрицу, она мне показалась менее красивой и менее симпатичной, нежели тетка императора – королева Англии. Но тем не менее и новая императрица была красива – и до сих пор красива, хотя у нее всегда было и до настоящего времени есть нечто сердитое в складке губ».    
Баронесса София Карловна Буксгевден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «В то время принцесса Аликс была высокой стройной девушкой, выглядевшей несколько старше своих лет благодаря серьезному выражению прекрасных сияющих глаз, а также некоей печали, таившейся в уголках губ. Именно это печальное выражение – а не ее вежливая улыбка – хорошо заметно на фотографиях принцессы. Суеверные люди могли бы добавить, что сама судьба наложила на внешность принцессы отпечаток скорби и грядущих страданий».
Пьер Жильяр (преподаватель французского языка у царских детей): «При проезде процессии можно было слышать, как женщины из простонародья, набожно крестясь, перешептывались, намекая на молодую принцессу: “Она вошла к нам за гробом, она несет с собой несчастье”».
С.Ю. Витте: «Как только вынесли гроб императора, погребальная процессия двинулась через Невский проспект, Литейный мост в Петропавловский собор».
Великий князь Константин Константинович: «Мы шли за гробом по всему Невскому, Адмиралтейскому проспекту, мимо Синода и Сената, по Английской набережной, через Николаевский мост, по набережной Васильевского острова, на мытнинский мост и Александровским парком. Перед Казанским собором служил литии сам митрополит Палладий».
Князь Владимир Андреевич Оболенский (либеральный общественный деятель, член партии кадетов): «Гроб с останками Александра III прибыл из Крыма на Николаевский вокзал, откуда и потянулась похоронная процессия через весь город: по Невскому, мимо Исаакиевского собора, и далее – до Петропавловской крепости. Думаю, что длину этого пути нужно определять километров в десять. Самая процессия заняла не менее 5-ти километров».
Николай II: «Шествие от вокзала до крепости продолжалось 4 часа, благодаря тому, что мосты на Неве были разведены».   
Княгиня Мария Сергеевна Барятинская: «Похоронной процессии предстоял длинный путь, так как вокзал находился на большом расстоянии от собора. В ноябрьский день похорон было холодно, пасмурно и тоскливо, как будто скорбела сама природа. Впечатлял похоронный кортеж, имевший огромную протяженность. Русские панихиды и погребальные песнопения прекрасны и печальны сами по себе, и музыка, бесконечные полки в полной форме – все это делало всю церемонию тем более внушительной и производило неизгладимое впечатление на всех присутствующих».
Генерал Н.А. Епанчин: «Похороны в Петербурге были совершены со всей подобающей тор-жественностью. Войсками, сопровождавшими гроб Государя, командовал командир Гвардейского корпуса генерал-адъютант Манзей, а так как я был помощником начальника штаба Гвардейского корпуса, то я находил¬ся при нем, и мы следовали при колеснице верхом весь путь от Никола¬евского вокзала до Петропавловского собора в крепости. Император Николай II шел всю дорогу пешком за гробом Своего Отца».
С.Ю. Витте: «Процессия шла, конечно, по заранее определенному церемониалу, причем министры шли парами впереди гроба, перед певчими и духовенством. Я не помню, с кем я шел. Всюду стояли  шпалерами войска; была масса народа…
На Невском проспекте вдруг я слышу голос: “Смирно”. – Я невольно поднял глаза и увидел молодого офицера, который при приближении духовенства и гроба скомандовал своему эскадрону: “Смирно”. Но вслед за этой командой “смирно” он скомандовал следующее: “Голову направо, смотри веселей”.
Последние слова мне показались такими странными, что я спросил у своего соседа:
- Кто этот дурак?
На что мой сосед мне ответил, что это ротмистр Трепов, который впоследствии сыграл такую удивительную роль, сначала в качестве градоначальника Москвы, генерал-губернатора Петербурга, потом товарища министра внутренних дел, а в сущности диктатора – впредь до 17 октября…»
Князь В.А. Оболенский: «Впереди двигались гвардейские кавалерийские полки в парадных мундирах. Непосредственно за ними – две символические фигуры: рыцарь в золотых латах верхом на белой лошади и пеший рыцарь в черных латах с опущенным забралом, вероятно, символизировавшие жизнь и смерть повелителя России».
Княгиня М.С. Барятинская: «В процессии присутствовали две выдающиеся фигуры, мужчины в одеяниях средневековых рыцарей. Один был верхом на лошади с расшитой золотом попоной, и сам всадник был тоже целиком одет в золото, его сверкающий шлем был откинут назад и украшен тремя перьями черного, желтого и белого цветов – цветов Российской империи. А второй был пешим, одет полностью в черные доспехи, с опущенным на лицо забралом. Они представляли соответственно “Радость” и “Печаль”».
Князь В.А. Оболенский: «Мне говорили, что с трудом удалось найти богатыря, способного прошагать через весь Петербург закованным в латы, но такой мощный человек все-таки нашелся. За рыцарями длинной вереницей шли лошади, покрытые черными покрывалами с длинными шлейфами, на которых были вышиты гербы всех российских земель в соответствии с “большим” императорским титулом. Лошадей вели под узцы чиновники средних рангов, а шлейфы их несли чиновники низших рангов в соответствующих мундирах».
Княгиня М.С. Барятинская: «Каждое губернское правление прислало от себя знаменосца, несущего стяг с гербом губернии и ведущего лошадь со щитом, изображающим герб главного города. Офицеры несли на красных подушках все короны Российской империи, которые символизировали Царство Польское, царя Сибири, Астрахани, Казани и других земель, - самая старая называлась “Шапка Мономаха”; потом следовали все императорские ордена и награды, царская корона, большая и малая печати Царства».
Князь В.А. Оболенский: «Наконец, появилась траурная колесница с гробом, на которой, держась за кисти балдахина, тряслись четыре генерала самых высших рангов. Я видел этих несчастных стариков из окна Академии Художеств, среди них узнал генералов Ванновского и Ганецкого, после того, что они проехали в таком неудобном положении большую часть пути. Вид у них был чрезвычайно жалкий. Колесницу окружали тоже старики – сенаторы и члены Государственного Совета. Они несли подушки с приколотыми к ним орденами покойного императора. Старые сановники едва передвигали ноги, а подушки беспомощно болтались в их уставших руках».
Княгиня М.С. Барятинская: «Гроб был закрыт покровом из золота и парчи, отороченным горностаем, и на нем был вышит императорский герб. Похоронную колесницу, которой правил самый старый возница двора его величества, тянули восемь лошадей в черных попонах, а на голове у них были закреплены три пера национальных цветов. По обе стороны от гроба имелись ступеньки, на которых стояли двенадцать генерал-адъютантов, державших стойки балдахина над гробом. Двенадцать генералов свиты держали шнуры от балдахина, а двенадцать адъютантов – кисточки. По обе стороны от усопшего императора шагали камер-юнкеры, неся зажженные факелы. Сразу позади шел молодой император, окруженный членами императорской семьи и представителями иностранных держав. Он был очень бледен и казался глубоко погруженным в свое горе и серьезность момента. Но его добрые глаза как будто просили поддержки от его любимого народа, и наполненные слезами глаза его подданных отвечали пониманием. Когда кортеж проходил мимо Аничкова дворца, заметили, что молодой император пытается незаметно смахнуть слезы. Самый торжественный момент настал, когда кортеж медленно пересек Неву по мосту, соединяющему город с островом, на котором построена Петропавловская крепость».
Князь В.А. Оболенский: «За гробом шли и ехали в каретах члены царской семьи, иностранные монархи и их представители, придворные и т.д. Наконец, шествие замыкалось пехотой и артиллерией».
Генерал Н.А. Епанчин: «Но не могу не записать одного факта, который я наблюдал во время перевезения тела Императора Александра III с вокзала в крепость. Несколько впереди колесницы и между нею и народом, стоявшим вдоль всего пути следования, шел один из петербургских полицеймейстеров, Хоменко. Это был человек высокого роста и очень худощавый. Я почему-то знал его по фамилии и не мог не обратить внимания на его поведение. Вдоль пути следования колесницы стояли с одной стороны войска, а с другой - густые массы народа, так сочувственно относившиеся к покой¬ному Государю. Все снимали шляпы, шапки и крестились, но Хоменко, очевидно, считал, что этого недостаточно, и, идя вдоль публики, доволь¬но громко повторял от времени до времени: “На колени, на колени”, - что публика и исполняла. Такое хамское обращение с народом в такой торжественно-грустной обстановке оставило в памяти всех присутство-вавших горькое чувство, оскорбительное для людей благонамеренных и весьма благоприятное для сплетен.
За колесницей следовал государь император и великие князья пеш¬ком, а за ними в каретах императрица Мария Федоровна и великие княгини. Все они едва ли могли слышать призыв Хоменко “На колени, на колени” и могли полагать, что коленопреклонение было естественным выражением народного горя. Да, горе это было несомненно, оно у боль¬шинства было искреннее, а бестактное вмешательство Хоменко могло только вызвать неудовольствие у одних, пересуды и сплетни у других».
Княгиня М.С. Барятинская: «У усыпальницы, где умерший был предан земле, молодой самодержец, видимо, чего-то ждал и колебался, но лишь до тех пор, пока граф Воронцов-Дашков не сказал ему, что надо вспомнить, что теперь он – император и что нет никого выше его. Правители не могут горевать, и молодому императору пришлось отвернуться от умершего и, подчиняясь церемониалу, приветствовать свои войска и принимать приветствия от них. Войска вернулись в казармы под звуки бодрого марша».
С.Ю. Витте: «Тело почившего императора Александра III было выставлено в Петропавловском соборе».
Великий князь Константин Константинович: «В крепости, когда открыли гроб, я увидал мертвое лицо покойного Государя; знакомые черты мало изменились; они спокойны как у спящего».
С.Ю. Витте: «Я несколько раз дежурил при теле, раз дежурил ночью. Все время приходила масса народа поклониться телу императора.
Затем (7 ноября) последовали похороны, которые продолжались очень долго».
Николай II: «В 10.30 началась архиерейская служба, а затем отпевание и похороны дорогого незабвенного Папа!»
Лорд Каррингтон (представитель королевы Великобритании Виктории): «Служба началась в 10.40 утра, когда прибыли император и императорская и царствующие фамилии, и продолжалась до часу дня. Давка была ужасная. Дипломатический корпус стоял справа. Император, императрица и принцесса Уэльская в центре с королями Греции и Дании и принцем Уэльским; вокруг эрцгерцоги, герцогини и другие монаршие гости – будущая императрица (Александра Федоровна) выглядела необыкновенно красивой. Придворные дамы стояли сзади вместе со свитой прибывших коронованных особ.
Толпа была такая, что князь Долгорукий, руководивший церемонией и державший длинный жезл, задрапированный черным, с трудом мог проложить дорогу императрице – трем дамам стало дурно, в том числе мадемуазель Фабрис, которая была при принцессе Аликс в Виндзоре.
Служба была с хором без органа, императрица и принцессы все время стояли или молились на коленях. Месса продолжалась полтора часа жалобно и монотонно, а затем отслужили обычную ежедневную панихиду».
Великий князь Константин Константинович: «Что это была за служба и что за пение! Придворные певчие превзошли себя».
Лорд Каррингтон: «Были розданы зажженные свечи, но из-за толпы у дам их не было и таким образом опасность пожара была предотвращена. В 12.30 состоялась ужасная церемония последнего прощания. Императрица (Мария Федоровна) с героическим мужеством медленно подошла, преклонила колена, последний раз поглядела на покойного императора и поцеловала сперва образок на груди Его Величества, потом его в губы».
Великий князь Константин Константинович: «Невозможно было видеть без слез нашу дорогую императрицу, когда она тихо, кротко и покорно в последний раз наклонилась над прахом своего возлюбленного усопшего».
Лорд Каррингтон: «Император поддерживал Ее Величество и очень заботился о ней, а все присутствующие коронованные особы поцеловали образок.
Вокруг катафалка в этот момент была огромная толпа. Позолоченную крышку гроба подняли по ступеням и положили на похоронные дроги, а затем император и члены царствующей семьи донесли покойного императора к месту его последнего упокоения – склепу вблизи алтаря размером 10 футов длиной, 4 фута шириной и 5 футов глубиной».
Великий князь Константин Константинович: «Вся церковь рыдала, когда гроб опускали в могилу подле гробницы императрицы Марии Александровны (жена Александра II)».
С.Ю. Витте: «Императрица Мария Федоровна все время стояла весьма мужественно. Когда же митрополит говорил длинную речь, то к концу речи нервы императрицы не выдержали, и с нею сделалось что-то вроде истерического припадка, хотя и очень краткого. Она кричала “довольно, довольно, довольно”».
Великая княгиня Ольга Александровна (сестра Николая II): «Когда прозвучали слова: “Вечная память”, мы все опустились на колени. Гренадеры начали опускать гроб. Я ничего не видела и словно онемела. Нужно сказать, что для двенадцатилетней девочки я была слишком впечатлительной, но меня, ко всему, угнетало чувство безысходности. И у меня было такое ощущение, что безысходность эта относится и к будущему».
 
Предчувствие не обмануло великую княгиню. Церемония похорон Александра III стала последней государственной церемонией похорон императора. Николай II будет захоронен при других обстоятельствах…
 
«Я обречен на страшные испытания»

Неизвестный царь

С.Ю. Витте (министр финансов): «Когда получили известие о кончине императора, я по¬ехал к Ивану Николаевичу (Дурново) договориться по некоторым вопросам. Он знал, как я был привязан к императору, точно так же, как и я знал, что Иван Николаевич очень его любил. Мы были, конечно, в довольно тяжелом и грустном расположении духа.
Вот Иван Николаевич обратился ко мне и говорит:
- Что же вы, Сергей Юльевич, думаете относитель¬но нашего нового императора?
Я ответил, что о делах говорил с ним мало, знаю, что он совсем неопытный, но и неглупый, и он на меня производил всегда впечатление хорошего и весьма воспи¬танного молодого человека. Действительно, я редко встречал так хорошо воспитанного человека, как Нико¬лай II, таким он и остался. Воспитание это скрывает все его недостатки. На это И. Н. Дурново мне заметил: “Ошибае¬тесь вы, Сергей Юльевич, вспомяните меня — это будет нечто вроде копии Павла Петровича, но в настоящей современности”. Я затем часто вспоминал этот разговор. Конечно, император Николай II не Павел Петрович, но в его характере немало черт последнего и даже Александра I (мистицизм, хитрость и даже коварство), но, конечно, нет образования Александра I. Александр I по своему времени был одним из образованнейших русских людей, а император Николай II по нашему времени обладает средним образова¬нием гвардейского полковника хорошего семейства.
Почти одновременно со свиданием с Иваном Никола¬евичем я имел собеседование и с Константином Петрови¬чем Победоносцевым.
Так вот, когда я приехал к Константину Петровичу Победоносцеву, он был тоже чрезвычайно огорчен смертью императора. Что же касается императора Нико¬лая II, у которого он был преподавателем, то хотя он, как преподаватель будущего императора, и относился к нему любовно, но тем не менее высказался о своем ученике как-то неопределенно. Больше всего он боялся, чтобы император Николай по молодости своей и неопытности не попал под дурные влияния. Но я старался не продол¬жать этот разговор».
И.И. Петрункевич (либеральный общественный деятель): «Россия, даже наиболее образованное русское общество, не знали нового царя и самодержца, который был для нее полной неизвестностью.
Для России новый император был незнакомцем в такой же мере, в какой ему самому была неведома страна, которою он был призван управлять».
С.С. Ольденбург (современник эпохи): «Государя императора Николая Александровича мало знали в России ко времени его восшествия на престол. Мощная фигура императора Александра III как бы заслоняла наследника цесаревича от глаз внешнего мира. Конечно, все знали, что ему 26 лет, что по своему росту и сложению он скорее в свою мать, императрицу Марию Федоровну, что он имеет чин полковника русской армии, что он совершил необычное кругосветное путешествие вокруг Азии и подвергся в Японии покушению азиатского фанатика. Знали также, что он помолвлен с принцессой Алисой Гессенской, внучкой королевы Виктории, что его невеста прибыла в Ливадию перед самой кончиной императора Александра III. Но облик нового монарха оставался обществу неизвестным».

Первый выход

Николай II: «2-го ноября. Среда.
Выспался хорошо; но как только приходишь в себя, сейчас же ужасный гнет и тяжелое сознание совершившегося возвращаются в душу с новою силою!»
С.Ю. Витте: «2 ноября государь император принял в Аничковом дворце (так как тогда он еще жил в Аничковом дворце) всех членов Государственного Совета, председателя его, а так как министры по своему званию состоят членами Государственного Совета, то на этом приеме были и все министры.
Император был очень взволнован, он сказал несколько весьма сердечных слов в память своего отца и вообще отнесся ко всем присутствующим весьма сердечно».
Николай II: «В 12 часов принял Государственный Совет в полном составе – пришлось опять говорить!»

К новому императору присматривались. Каким он представлялся окружающим?
Граф В.Н. Ламздорф имел возможность наблюдать Николая II за два года до его восшествия на престол… 

В.Н. Ламздорф: «Наследник, 24 лет от роду, представляет странное явление: наполовину ребенок, наполовину мужчина, маленького роста, худощавый, незначительный, - хотя, говорят, он упрям, - проявляет удивительное легкомыслие и бесчувственность. Когда он начал службу в Преображенском полку, говорили, что он хороший товарищ, но, как только его перевели в гусары, он порвал с прежними товарищами; теперь он не поддерживает никаких отношений с товарищами по последнему полку. Он предпринял с легким сердцем продолжительное увеселительное путешествие, не думая, какое горе причинил его отъезд родителям, полагали, что он сильно привяжется к спутникам, выбранным для его сопровождения, но со времени возвращения он их совсем не видит и ограничился тем, что удержал при себе князя Кочубея кем-то вроде денщика. Я был поражен в сентябре при погребении молодой великой княгини Александры Георгиевны, особенно приближенной к семье государя, видя, что цесаревич, как всегда, бесчувствен и улыбается, когда почти все, начиная с его августейшего отца, испытывают глубокую и вполне естественную в столь печальных обстоятельствах скорбь. Говорят, великий князь очень хорошо умеет собой владеть; может быть. Но зачем вставать в позу, подавляя самые симпатичные движения сердца? В своих обычных манерах он слишком склонен к распущенности. Дай Бог, что он таит в себе великие и прекрасные неожиданности для будущего, но пока ничто в нем не говорит о чем-либо значительном».
 
«Какая доля русской крови течет в его венах?»
(Эксперимент А. С. Пушкина и его продолжение)

Морис Палеолог (французский посол в России в 1914-1918 гг.): «Прослеживает ли царь Николай II свою родословную из той же семьи, что и его народ? Принадлежит ли он к той же расе? Другими словами, какая доля русской крови течет в его венах?
Весьма незначительная… Вот его родословная:
1. Царь Алексей Михайлович (1629-1676) женился на Наталье Нарышкиной (1655-1694).
2. Их сын Петр Великий (1672-1725) женился на ливонской женщине, Екатерине Скавронской (1672-1727).
3. Их дочь Анна Петровна (1708-1728) вышла замуж за Карла Фредерика, герцога Гольштейн-Готторпского (1700-1739).
4. Их сын Петр III (1728-1762) женился на Екатерине, принцессе Ангальт-Цербстской (1729-1796).
5. Их сын Павел I (1754-1801) женился на Марии Федоровне, принцессе Вюртембергской (1759-1828).
6. Их сын Николай I (1796-1855) наследовал трон от своего брата Александра I (1777-1825) и женился на Александре Федоровне, принцессе Прусской (1798-1860).
7. Их сын Александр II (1818-1881) женился на Марии Александровне, принцессе Гессен-Дармштадтской (1824-1880).
8. Их сын Александр III (1848-1894) женился на Марии Федоровне, принцессе Датской  (1847-…).
9. Их сын Николай II (1868-…) женился на Александре Федоровне, принцессе Гессен-Дармштадтской (1872-…).
10. Их сын Алексей (1904-…) нынешний цесаревич.
Когда родился Петр III, то наследники Романовых в своих венах имели одну четвертую русской крови и три четвертых – немецкой.
С каждой последующей ступенью национальный элемент теряет половину своего коэффициента, так что доля русской крови снижается до 1/16 в Николае I, до 1/32 в Александре II, до 1/64 в Александре III, до 1/128 в Николае II, и только до 1/256 в царевиче Алексее.
Пушкин любил подшучивать над “тевтонизмом” современных Романовых. Однажды вечером, чтобы проиллюстрировать свое саркастическое отношение к ним, он попросил принести несколько стаканов, бутылку красного вина и графин воды. Он расставил стаканы в ряд и наполнил первый стакан вином до краев: “Этот стакан, - заявил поэт, - представляет собой нашего славного Петра Великого: это полностью русская кровь со всей своей чистотой и мощью. Посмотрите, как сверкает этот рубин!”
Во втором стакане он смешал вино с водой в равном количестве. Третий стакан он наполнил на одну четверть вином и на три четверти водой, а затем продолжал таким же образом наполнять каждый пустой стакан в соответствии с той же обратно пропорциональной прогрессией.
В шестом стакане, представлявшем цесаревича, будущего Александра III, доля вина стала уже настолько малой (1/32), что жидкость в стакане была только слегка окрашена им.
Я продолжил эксперимент Пушкина вплоть до нынешнего царевича. Диспропорция между двумя жидкостями настолько велика (1/256), что присутствие вина в стакане более недоступно глазу».

«Наследником он стал случайно…»

Йен Воррес: «Александра и Дагмару, получившую при крещении православное имя Мария Федоровна, в самом начале их брачной жизни поразило огромное горе: их первенец, Александр, скончался в младенчестве. Зато в 1868 году у них родился второй сын, будущий император Николай II, в 1871 году – третий, Георгий. Следом за ним в 1875 году появилась на свет дочь Ксения, в 1878 году еще один сын, Михаил. 1 июня 1882 года родилась и вторая дочь, Ольга».
Великий князь Александр Михайлович: «Невежественная медсестра и нерадивый врач ответственны за то, что Николай II носил корону, - они проглядели болезнь, которая поразила его старшего брата, крепыша-младенца по имени Александр. Таким образом, наследником он стал случайно. Разочарование его родителей можно легко себе представить. Он его остро чувствовал и развил сильно выраженную застенчивость манер. Он никогда не плакал. Он редко смеялся. Он не любил играть. Окружение его в детстве было мрачным. Постоянный разговор о покушениях на жизнь его дедушки. Отсутствие мальчиков одного с ним возраста. Комната с низкими потолками в пригородном Гатчинском дворце, который кажется, был спланирован императором Павлом I, чтобы служить уродливым контрастом просторной роскоши Зимнего дворца в Санкт-Петербурге».

«Я родился в день Иова Многострадального»

С.С. Ольденбург: «Государь император Николай II родился 6 мая 1868 г. – в день св. Иова Многострадального, как он сам любил отмечать».
Генерал Н.А. Епанчин: «Он часто говорил: “Я родился в день Иова Многострадального”, - и жизнь Его, особенно последние годы, мученическая кончина со всей семьей 4/17 июля 1918 г. дают полное право наименовать Его Царем Мучеником».
Великая княгиня Ольга Александровна (сестра Николая II): «Мне тогда было лет десять или одиннадцать… Помню один жаркий летний день, когда брат попросил меня сходить вместе с ним в дворцовую церковь в Большом дворце в Петергофе. Зачем он хочет пойти туда, он мне не сказал, а расспрашивать его я не стала. Мне кажется, служба уже шла, потому что, как мне вспоминается, в храме были священники. Неожиданно началась страшная гроза. Вдруг появился огненный шар. Скользя от одной иконы к другой, расположенных на огромном иконостасе, он как бы повис над головой Ники. Он крепко схватил меня за руку, что-то мне подсказало, что для него наступило время тяжких испытаний и что я, хотя и совсем маленькая девочка, смогу облегчить его страдания.
Нередко, обнимая меня за плечи, он говорил: “Я родился в день Иова Многострадального. Я готов принять свою судьбу”».

Его судьба была предсказана сто лет назад…   

Завещание Павла I

Йен Воррес (канадский журналист, записал воспоминания сестры царя Ольги Александровны): «Гатчина, расположенная в сорока с лишним верстах от Петербурга и не слишком далеко от Царского Села, была любимой резиденцией императора Александра III.
Павел I, единственный сын Екатерины Великой был мятущимся призраком: тень его видели в Михайловском замке, в Зимнем дворце в Петербурге, появлялся он и в Гатчинском Большом дворце. Его опочивальня, находившаяся в одной из башен сохранялась в таком же виде, в каком она была при жизни императора. Все слуги утверждали, будто видели призрак Павла I».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Сама я его не видела ни разу, что вводило меня в отчаяние».

Павел I – фигура загадочная, даже мистическая. В нем было много странностей. Он оставил после себя какую-то неразгаданную тайну.
Он принял мученическую смерть, будучи убитым заговорщиками в ночь с 11 на 12 марта 1801 года. Март… Роковой месяц Романовых…
В жизни Павла I были две необычные встречи. Из одной он узнал о своей судьбе, из другой – о судьбе Романовых.
О первой встрече рассказал сам император…

Император Павел I: «Однажды вечером или, скорее, ночью я, в сопровождении Куракина и двух слуг, шел по улицам Петербурга. Мы провели вечер у меня, разговаривали и курили, и нам пришла мысль выйти из дворца инкогнито, чтобы прогуляться по городу при лунном свете. Погода не было холодная, дни удлинялись; это было в лучшую пору нашей весны, столь бледной в сравнении с этим временем года на юге. Мы были веселы, мы вовсе не думали о чем-либо религиозном или даже серьезном, и Куракин так и сыпал шутками насчет тех немногих прохожих, которые встречались с нами. Я шел впереди, предшествуемый, однако, слугою; за мной, в нескольких шагах следовал Куракин, а сзади в некотором расстоянии шел другой слуга. Луна светила так ярко, что было возможно читать, тени ложились длинные и густые. При повороте в одну из улиц, я заметил в углублении одних дверей высокого и худого человека, завернутого в плащ, в роде испанского, и в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он, казалось, поджидал кого-то, и, как только мы миновали его, он вышел из своего убежища и подошел ко мне с левой стороны, не говоря ни слова. Невозможно было разглядеть черты его лица; только шаги его по тротуару издавали странный звук, как будто камень ударялся о камень. Я был сначала изумлен этой встречей; затем мне показалось, что я ощущаю охлаждение в левом боку, к которому прикасается незнакомец. Я почувствовал охватившую меня всего дрожь и, обернувшись к Куракину, сказал:
- Мы имеем странного спутника!
- Какого спутника? – спросил он.
- Вот того, который идет у меня слева и который, как мне кажется, производит достаточный шум.
Куракин в изумлении раскрывал глаза и уверял меня, что никого нет с левой стороны.
- Как? Ты не видишь человека в плаще, идущего с левой стороны, вот между стеною и мною.
- Ваше высочество, сами соприкасаетесь со стеною, и нет места для другого лица между вами и стеною.
Я протянул руку, действительно, я почувствовал камень. Но все-таки человек был тут и продолжал идти со мной в ногу, при чем шаги его издавали по-прежнему звук, подобный удару молота. Тогда я начал рассматривать  его внимательно и заметил из-под упомянутой мной шляпы особенной формы такой блестящий взгляд, какого не видел ни прежде, ни после. Взгляд его, обращенный ко мне, очаровывал меня; я не мог избегнуть действия его лучей.
- Ах, - сказал я Куракину, - я не могу передать, что я чувствую, но что-то странное.
Я дрожал не от страха, но от холода. Какое-то странное чувство постепенно охватывало меня и проникало в сердце. Кровь застывала в жилах. Вдруг глухой и грустный голос раздался из-под плаща, закрывавшего рот моего спутника, и назвал меня моим именем:
- Павел!
Я невольно отвечал, подстрекаемый какой-то неведомой силой:
- Что тебе нужно?
- Павел! – повторил он.
На этот раз голос имел ласковый, но еще более грустный оттенок. Я ничего не отвечал и ждал; он снова назвал меня по имени, а затем вдруг остановился. Я вынужден был сделать то же самой.
- Павел, бедный Павел, бедный князь!
Я обратился к Куракину, который также остановился.
- Слышишь? – сказал я ему.
- Ничего, государь, решительно ничего. А вы?
 Что касается до меня, то я слышал; этот плачевный голос еще раздавался в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собою и спросил таинственного незнакомца, кто он, и чего он от меня желает.
- Бедный Павел! Кто я? Я тот, кто принимает в тебе участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не останешься в нем долго. Живи как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука для великой души.
Он пошел снова, глядя на меня все тем же проницательным взором, который как бы отделялся от его головы. И как прежде я был должен остановиться, следуя его примеру, так и теперь я вынужден был следовать за ним. Он перестал говорить, и я не чувствовал потребности обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что теперь он давал направление нашему пути; это продолжалось еще более часу, в молчании, и я не могу вспомнить, по каким местам мы проходили. Куракин и слуги удивлялись…
- Наконец, мы подошли к большой площади между мостом через Неву и зданием сената.
Незнакомец прямо подошел к одному месту этой площади, к которому я, конечно, последовал за ним и там он снова остановился.
- Павел, прощай, ты меня снова увидишь здесь и еще в другом месте.
Затем его шляпа сама собой приподнялась, как будто бы он прикоснулся к ней; тогда мне удалось свободно разглядеть его лицо. Я невольно отодвинулся, увидав орлиный взор, смуглый лоб и строгую улыбку моего прадеда Петра Великого. Ранее чем я пришел в себя от удивления и страха, он уже исчез. В этом самом месте императрица сооружает знаменитый памятник, который изображает царя Петра на коне и вскоре сделается удивлением всей Европы. Громадная гранитная скала образует основание этого памятника. Не я указал моей матери на это место, предугаданное заранее призраком. Мне страшно, что я боюсь, вопреки князю Куракину, который хочет меня уверить, что это был сон, виденный мною во время прогулки по улицам. Я сохранил воспоминание о малейшей подробности этого видения и продолжаю утверждать, что это было видение. Иной раз мне кажется, что все это еще совершается передо мной. Я возвратился во дворец, изнеможенный, как после долгого пути и с буквально отмороженным левым боком.
Оно значит, что я умру в молодых летах».

Вторая встреча состоялась 14 декабря 1796 года. Она имеет прямое отношение к Николаю II.
В тот день Павел I встретился с монахом Авелем. Его мирское имя Василий Васильев, из крестьян, родился 18 марта 1757 года. 
В марте 1787 года ему было видение во время заутренней службы в церкви на Валааме. Еще одно видение было 1 ноября 1787 года. Он записал их в Бабаевском монастыре. В его записях была указана точная дата смерти царствующей императрицы Екатерины II – 6 ноября 1796 года. За это Авеля заключили в Шлиссельбургскую крепость. За это же его и освободили, когда императором стал Павел I.

Император Павел I: «Честной отец! О тебе говорят, да я и сам вижу, что на тебе явно почиет благодать Божия. Что скажешь ты о моем царствовании и судьбе моей? Что зришь ты прозорливыми очами о Роде моем во мгле веков и о Державе Российской? Назови поименно преемников моих на Престоле Российском, предреки и их судьбу».
Монах Авель: «Эх, Батюшка-царь! Почто себе печаль предречь меня понуждаешь? Коротко будет царствование твое, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную Субботу погребут тебя… Они же злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою… Но народ русский правдивой душой своей поймет и оценит тебя и к гробнице твоей понесет скорби свои, прося твоего заступничества и умягчения сердец неправедных и жестоких. Число лет твоих подобно счету букв изречения на фронтоне твоего замка, в коем воистину обетование и о Царственном Доме твоем: “Дому сему подобает твердыня Господня в долготу дней”…»
Император Павел I: «О сем ты прав. Девиз сей получил я в особом откровении, совместно с повелением воздвигнуть Собор во имя Святого Архистратига Михаила, где ныне воздвигнут Михайловский замок. Вождю небесных Воинств посвятил я и замок, и церковь…»
Монах Авель: «Зрю в нем преждевременную гробницу твою, Благоверный Государь. И резиденцией потомков твоих, как мыслишь, он не будет. О судьбе же Державы Российской было в молитве откровение мне о трех лютых игах: татарском, польском и грядущем еще – жидовском».
Император Павел I: «Что? Святая Русь под игом жидовским? Не быть сему во веки! Пустое болтаешь, черноризец…»
Монах Авель: «А где татары, Ваше Императорское Величество? Где поляки? И с игом жидовским то же будет. О том не печалься, батюшка-царь: христоубийцы понесут свое…»
Император Павел I: «Что ждет преемника моего, Цесаревича Александра?
Монах Авель: «Француз Москву при нем спалит, а он Париж у него заберет и Благословенным наречется. Но тяжек покажется ему венец царский, и подвиг царского служения заменит он подвигом поста и молитвы и праведным будет в очах Божиих…»
Император Павел I: «А кто наследует Императору Александру?
Монах Авель: «Сын твой Николай…»
Император Павел I: «Как? У Александра не будет сына. Тогда Цесаревич Константин…»
Монах Авель: «Константин царствовать не восхочет, памятуя судьбу твою… Начало же царствования сына твоего Николая бунтом вольтерьянским зачнется, и сие будет семя злотворное, семя пагубное для России, кабы не благодать Божия, Россию покрывающая. Через сто лет после того оскудеет Дом Пресвятыя Богородицы, в мерзость запустения Держава Российская обратится».
Император Павел I: «После сына моего Николая на Престоле российском кто будет?»
Монах Авель: «Внук твой Александр Вторый, Царем-Освободителем преднареченный. Твой замысел исполнит – крестьян освободит, а потом турок побьет и славянам тоже свободу даст от ига неверного. Не простят жиды ему великих деяний, охоту на него начнут, убьют среди дня ясного, в столице верноподданной отщепенскими руками. Как и ты, подвиг служения своего запечатлеет он кровью царственною…»
Император Павел I: «Тогда-то и начнется тобою нареченное иго жидовское?»
Монах Авель: «Нет еще. Царю-Освободителю наследует Царь-Миротворец, сын его, а твой правнук, Александр Третий. Славно будет царствование его. Осадит крамолу окаянную, мир и порядок наведет он».
Император Павел I: «Кому передаст он наследие царское?»
Монах Авель: «Николаю Второму – Святому Царю, Иову Многострадальному подобному.
На венец терновый сменит он корону царскую, предан будет народом своим; как некогда Сын Божий. Война будет, великая война, мировая… По воздуху люди, как птицы летать будут, под водою, как рыбы плавать, серою зловонной друг друга истреблять начнут. Измена же будет расти и умножаться. Накануне победы рухнет Трон Царский. Кровь и слезы напоят сырую землю. Мужик с топором возьмет в безумии власть, и наступит воистину казнь египетская…
А потом будет жид скорпионом бичевать Землю Русскую, грабить Святыни ее, закрывать Церкви Божии, казнить лучших людей русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от Святого Царя. О нем свидетельствует Писание. Псалмы девятнадцатый, двадцатый и девяностый открыли мне всю судьбу его.
“Ныне познах, яко спасе Господь Христа Своего, услышит Его с Небесе Святаго Своего, в силах спасение десницы Его”.
“Велия слава его спасением Твоим, славу и велелепие возложиши на него”.
“С ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое”.
Живый в помощи Вышняго, Воссядет Он на Престоле Славы. А брат Его царственный – сей есть тот, о котором открыто Пророку Даниилу: “И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего…”
Свершатся надежды русские. На Софии, в Царьграде, воссияет Крест Православный, дымом фимиама и молитв наполнится Святая Русь и процветет, аки крин небесный…»
Император Павел I: «Ты говоришь, что иго жидовское нависнет над моей Россией лет через сто. Прадед мой Петр Великий, о судьбе моей рек то же, что и ты. Почитаю и я за благо о всем, что ныне прорек мне о потомке моем Николае Втором предварить его, дабы пред ним открылась Книга судеб. Да ведет праправнук свой крестный путь, славу страстей и долготерпения своего…
Запечатлей же преподобный отец, реченное тобою, изложи все письменно, я же вложу предсказание твое в нарочитый ларец, положу мою печать, и до праправнука моего писание твое будет нерушимо храниться здесь в кабинете Гатчинского дворца моего. Иди, Авель, и молись неустанно в келии своей о мне, Роде моем и счастье нашей Державы».

Писание Авеля было вложено в конверт, на котором Павел I написал: «Вскрыть Потомку Нашему в столетний день Моей кончины»…

Личность Николая II

Влияние отца

Великий князь Александр Михайлович: «За могучей спиной отца Ники чувствовал себя в безопасности. Физические качества Александра III казались верхом человеческого совершенства робкому цесаревичу, и, без сомнения, было много обаяния в зрелище, как серебряный рубль сгибался в железных пальцах императора».
Генерал Александр Александрович Мосолов (начальник канцелярии Министерства императорского двора): «Александр III был беспощаден даже по отношению к собственным детям и презирал все, что носило хотя бы малейший намек на “слабость”. Детям и даже самой императрице приходилось скрывать от него не только собственные ошибки, но и промахи людей из своего окружения. Таким образом, дух притворства и скрытности был врожденным в этой семье, и со смертью отца он никуда не делся».

Воспитание

Великий князь Александр Михайлович: «Император Николай II был вежливым человеком. Он был чрезвычайно вежлив. Я полагаю, что он был самым вежливым человеком в Европе».
С.Ю. Витте: «Император Николай II представляет совершенную противоположность своему отцу: он замечательно воспитанный человек, - я в своей жизни никогда не видел человека, более воспитанного, нежели он, - он всегда tire a quatre epingles (фр. – щегольски одет), сам никогда не позволяет себе никакой резкости, никакой угловатости ни в манерах, ни в речи…»
Княгиня М.С. Барятинская: «Я благодарна Провидению, что мне было дозволено так близко видеть императора и иметь возможность оценить его простоту, доброту и любезность. Как неотразимо было очарование его манер! Начать с того, что голос его имел низкое, четкое и приятное звучание; глаза его имели особенно мягкое выражение, а когда он улыбался, они вспыхивали и тоже улыбались. Они были зеркалом его души, души чистой и благородной. Все, кто с ним соприкасался, подпадали под воздействие его шарма и обожали его».   
Генерал А.А. Мосолов: «Он обращался одинаково вежливо к министру и лакею; он проявлял уважение ко всем, независимо от возраста, положения или социального статуса».
Лили Ден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Он обладал умением расположить к себе. Когда вы находились в обществе его величества, то вы забывали, что перед вами государь император, всякая официальность в нем отсутствовала».
С.Ю. Витте: «Когда император Николай II вступил на престол, то от него светлыми лучами исходил, если можно так выразиться, дух благожелательности; он сердечно и искренне желал России в ее целом, всем национальностям, составляющим Россию, всем подданным, счастья и мирного жития, ибо у императора, несомненно, сердце весьма хорошее, доброе, и если в последние годы проявлялись иные черты его характера, то это произошло оттого, что императору пришлось многое испытать; может быть, в некоторых из сих испытаний он сам несколько виноват, потому что доверился несоответственным лицам, но тем не менее сделал он это, думая, что поступает хорошо.
Во всяком случае, отличительные черты Николая II заключаются в том, что он человек очень добрый и чрезвычайно воспитанный. Я могу сказать, что я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели ныне царствующий император Николай II».
Морис Палеолог (французский посол): «Император чрезвычайно ревниво относится к посягательству на свой авторитет. Как это часто бывает со слабохарактерными людьми, его ревность принимает форму подозрительности и сдержанности, злопамятства и упрямства».
Генерал Н.А. Епанчин: «Цесаревич Николай Александрович воспитывался под наблюдением родителей в безупречной семейной обстановке, отличавшейся сердеч¬ностью и простотой.
Когда Цесаревич подрос, к нему был назначен воспитателем генерал Григорий Григорьевич Данилович, бывший долгое время директором 2-й военной гимназии, переименованной при Императоре Александре III во 2-й кадетский корпус. Его считали выдающимся педагогом, но одно дело быть директором корпуса, в котором было несколько сот воспитан¬ников, и другое - быть воспитателем будущего Императора».
Генерал А.А. Мосолов: «Мой друг Васильковский называл его не иначе как “этот выживший из ума иезуит”. В начале своей карьеры Данилович возглавлял военное училище, где и получил это прозвище. Он полностью отвечал за воспитание Николая II и научил его непоколебимой сдержанности, что являлось главной чертой его собственного характера».
Генерал Н.А. Епанчин: «Насколько я знал генерала Даниловича и его деятельность, я думаю, что выбор его в воспитатели Цесаревича был неудачен; не был, как буд¬то, установлен основной план воспитания подобно тому, как это сделал Жуковский при воспитании и образовании цесаревича Александра Ни¬колаевича, будущего Царя Освободителя. Мне кажется, что не было до¬статочного наблюдения за работой преподавателей, и вследствие этого в образовании цесаревича были существенные пробелы, даже в то время, когда ему шел двадцать шестой год и когда волею судьбы ему суждено было в ближайшее время вступить на престол.
Цесаревич имел доброе сердце, обладал большим природным тактом мягкостью в обращении с людьми. Вообще можно сказать, что если в образовании цесаревича были пробелы, и иногда весьма существенные, то воспитан он был прекрасно. Это был общий отзыв всех, кто его знал. Насколько это зависело от Даниловича, сказать не могу, но, конечно, в этом была и его заслуга.
Физическое развитие наладилось случайно. Дело в том, что для занятий по английскому языку был приглашен мистер Хис. В свое время я был в числе его учеников. Именно Хис обратил внимание на недостаточность физических упражнений цесаревича и занялся этим делом и, между прочим, закаливанием цесаревича, в чем достиг прекрасных результатов.
Цесаревич был далеко не такого богатырского сложения, как его отец, но был очень вынослив в физическом смысле, не боялся сквозного ветра, не был подвержен простуде и обладал прекрасным здоровьем».

Образование

С.С. Ольденбург: «С детства его обучали иностранным языкам, которыми он владел в совершенстве».
Генерал Н.А. Епанчин: «Он хорошо владел французским и английским языками; немецким, сколько знаю, нет. Да и все дети Императора Александра III не владели этим языком».
Генерал А.А. Мосолов: «Особое внимание уделялось обучению детей языкам, и учителя старались добиться правильного произношения. Все дети обладали отменной памятью, особенно на имена и лица. Хорошая память позволила Николаю Александровичу приобрести глубокие познания в истории. Когда я впервые познакомился с ним, он был уже определенно высокообразованным человеком».
С.С. Ольденбург: «После общеобразовательного курса, пройденного под общим руководством генерала Даниловича, наследник получил высшее юридическое и высшее военное образование, причем его преподавателями были выдающиеся профессора высших учебных заведений: К.П. Победоносцев, Н.Х. Бунге, М.Н. Капустин, Е.Е. Замысловский, генерал Г.А. Леер и М.И. Драгомиров. По окончании теоретической подготовки наследник ознакомился с практикой военного дела, состоя в рядах лейб-гвардии Преображенского полка и лейб-гвардии Гусарского полка, и начал приобщаться к государственным делам, председательствуя в комитетах, заседая в Государственном Совете и Комитете министров».
Великий князь Александр Михайлович: «Накануне окончания образования, перед выходом в лейб-гусарский полк, будущий император Николай II мог ввести в заблуждение любого оксфордского профессора, который принял бы его, по знанию английского языка, за настоящего англичанина. Точно так же знал Николай Александрович французский и немецкий языки. Остальные его познания сводились к разрозненным сведениям по разным отраслям, но без всякой возможности их применить в практической жизни. Воспитатель-генерал внушил, что чудодейственная сила таинства миропомазания во время Св. коронования способна была даровать будущему российскому самодержцу все необходимые познания».
С.Ю. Витте: «Император Александр III был, несомненно, обыкновенного ума и совершенно обыкновенных способностей и в этом отношении император Николай II стоит гораздо выше своего отца как по уму и способностям, так и по образованию».
Генерал Н.А. Епанчин: «Знаю точно, что цесаревич имел недостаточные познания по полити¬ческой экономии, и это бросалось в глаза.
Однажды летом 1894 г., когда цесаревич командовал первым баталь¬оном Преображенского полка, в беседе с группой офицеров, в числе ко¬торых был и я, зашла речь о “таможенной войне”, об экономических отношениях между народами и зависимости их друг от друга в этой об¬ласти.
Во время этой беседы выяснилось, что цесаревич неясно понимает даже общеупотребительные термины. Это тем более было заметно, что цесаревич отличался пытливостью, желанием узнать то, что ему еще не было известно. У него совершенно не было манеры притворяться, что он все знает, — признак пошлости и тупости. Напротив, он охотно расспра¬шивал тех, кто мог дать ему сведения, кои его интересовали.
Каким же образом в его образовании были такие существенные про¬белы? Невольно являлась мысль, что это была или небрежность пре¬подавателей или это делалось сознательно, чтобы будущий император не был всесторонне образован, а это могло быть желательным для тех, кто стремился погубить династию и Россию. У меня нет точных данных доказать такое предположение, но если оно допустимо, то, конечно, виновники сумели скрывать свои намерения. В истории такие случаи бывали...»
С.Ю. Витте: «Можно иметь различные мнения о деятельности Победоносцева, но несомненно, что он был самый образованный и культурный русский государственный деятель, с которым мне приходилось иметь дело. Он был преподавателем цесаревича Николая, императора Александра III и императора Николая II. Он знал Николая с пеленок, может быть, поэтому он и был о нем вообще минимального мнения. Он ему много читал лекций, но не знал, знает ли его ученик что-либо или нет, так как была принята система: у ученика ничего не спрашивать и экзамену не подвергать. Когда я еще не знал Николая II, когда я только что приехал в Петербург и скоро занял пост министра путей сообщения и спросил Победоносцева: “Ну, что же, наследник занимается прилежно, что он собою представляет как образованный человек?”, то Победоносцев мне ответил: “Право не знаю, насколько учение пошло впрок”».
Генерал Н.А. Епанчин: «Так как мы, офицеры, не могли дать цесаревичу авторитетного объяс¬нения на его вопросы по политической экономии, то это и было ему высказано во время этой беседы, и полковник Владимир Михайлович Кашерининов откровенно высказал цесаревичу, что мы имеем только общие сведения, но не специальные. Он предложил пригласить в полк Михаила Ильича Кази, отставного морского офицера, директора Балтий¬ского судостроительного завода, знающего тс вопросы, что интересовали цесаревича. Великий князь был очень рад такому предложению, и Кази был приглашен на очередной четверговый обед.
Во время лагеря все офицеры столовались вместе в полковом собрании и по четвергам имели  право приглашать к обеду своих гостей, но не дам.
После обеда офицеры окружили Кази, и началась беседа по политико-экономическим вопросам, в которой цесаревич принял живое участие, нисколько не стесняясь сознаваться в недостатке точных знаний того или другого вопроса. Эта оживленная беседа производила чрезвычайно отрадное впечатление, но все же горько было сознавать, что цесаревич только таким образом мог расширить свои познания, столь необходимые для наследника престола, которому уже минуло 26 лет. А через три месяца он вступил на престол...»
 
Военная служба

Великий князь Александр Михайлович: «В Николае II рано начала развиваться большая любовь к военной службе. Эта служба как нельзя лучше отвечала складу его характера. Он был командиром эскадрона лейб-гусарского полка. Два года прослужил офицером в гвардейской конно-артиллерийской бригаде. Ко всем своим обязанностям относился серьезно и добросовестно. Смерть отца застала его командиром батальона л.-гв. Преображенского полка в чине полковника, и всю свою жизнь он остался в этом сравнительно скромном чине. Это напоминало ему его беззаботную молодость, и он никогда не выражал желания произвести себя в чин генерала. Он считал недопустимым пользоваться прерогативой своей власти для повышения себя в чинах.
Его скромность создала ему большую популярность в среде офицеров-однополчан. Он любил принимать участие в их вечерах, но разговоры офицерских собраний не могли расширить его умственного кругозора. Общество здоровых молодых людей, постоянной темой разговоров которых были лошади, балерины и новые французские песенки, могло быть очень приятно для полковника Романова, но будущий монарх в этой атмосфере мог приобрести весьма мало полезного».
Николай II: «Офицеры часто совсем как маленькие дети, особенно, если их много собирается вместе, и им нечего делать. Мы начали играть во всевозможные игры, мы достали одеяло, и я предложил положить на него крестьянского мальчика и подбрасывать его в воздух. Это было ужасно забавно, но вдруг ткань порвалась, и бедный паренек упал в мягкую траву. Мы очень испугались, но он не ушибся, только ухмылялся и в награду получил серебряную монетку. Поблизости паслось много крестьянских лошадей, и вот пятеро офицеров вскочили на них, неоседланных, и устроили настоящие гонки. Умереть можно было от смеха, все побежали посмотреть на это зрелище, и с обеих сторон была публика. Один из всадников сразу упал. Другие лошади кусали друг друга, брыкались, и наездники прилагали нечеловеческие усилия, чтобы удержаться на их спинах! Конечно, на каждого человека и на каждую лошадь мы сделали ставки. Одни и те же выиграли дважды! В 5 часов наше веселье закончилось. Прибыло для участия в маневре много генералов, и нам пришлось вернуться в наши ряды и постараться выглядеть серьезными! Мы атаковали нашего противника превосходящими силами в самом важном месте, и все закончилось в 8 часов, как раз на закате, который был великолепен».
Генерал Н.А. Епанчин: «Цесаревич проходил военную службу в пехоте, в Преображенском полку, как младший офицер и как батальонный командир: в коннице, в офицерской кавалерийской школе и в Л.-гв. Гусарском Его Величества пол¬ку, и в артиллерии, в Гвардейской конно-артиллерийской бригаде. Таким образом, он имел возможность изучить строевую полевую службу, поз¬нать войсковой быт, мог наблюдать работу офицеров и солдат, сойтись с ними, узнать русского человека, особенно простолюдина, в его работе. Все это было для него крайне необходимо, особенно для его будущего предназначения как монарха.
Служебные обязанности цесаревич исполнял чрезвычайно добросо¬вестно, входил во все необходимые подробности. Он близко стоял к офицеру и солдату; в сношениях с людьми отличался необыкновенным тактом, выдержкой и доброжелательством; никого из офицеров не вы¬делял особенно, ни с кем не входил в особые близкие отношения и никого не оттолкнул. По своему характеру он не способен был на вуль¬гарное товарищество, на амикошонство, чему мы иногда были свидете¬лями в отношениях других высоких лиц. Такая ровность и деликат¬ность отношений была проявлением его природного нрава и отличного воспитания».
Граф В.А. Бобринский (сослуживец Николая II по гусарскому полку): «Теперешний государь, а тогдашний наследник престола был очень хороший товарищ, отличавшийся приветливостью, скромностью и правдивостью».
Генерал Н.А. Епанчин: «Если ему приходилось сделать замечание собеседнику, то он делал это чрезвычайно деликатно, как настоящий джентльмен. Обычный его прием в таких случаях, когда надо было обратить внимание собеседника на неловкость, им допущенную, состоял в том, что он сильно понижал тон речи, говорил почти шепотом, пристально смотря своими добрыми глазами в глаза собеседника: этот прием производил неотразимое впе¬чатление.
Житейская обстановка цесаревича в полку ничем не отличалась от условий жизни остальных офицеров - была проста, безо всяких изли¬шеств. Он столовался и офицерском собрании и не предъявлял никаких претензий; особенно это бросалось в глаза на маневрах, когда подавалась закуска самого простого вида, так как вообще в Преображенском полку не было никакой роскоши. Между тем в обществе бытовало мнение, что преображенцы ведут роскошный образ жизни, что это самый дорогой полк и т.п. На самом деле расходы Преображенского офицера были значительно меньше расходов в некоторых других полках, как, например, в Гусарском Его Величества полку, у кавалергардов, хотя и там вовсе было той роскоши, о которой ходили слухи в обществе.
А у нас в полку немного было офицеров богатых, но и те не старались отличаться в жизни от остальных товарищей, ибо таков был дух полка.
Как курьез вспоминанию следующий факт. Когда цесаревич был в Красносельском лагере нашего полка, ежедневно около 9 часов утра к его бараку подъезжала придворная карета парой с придворным лакеем на козлах. Из кареты выходил придворный чин, нечто вроде курьера, и вносил в барак коробочку - в ней была самая обыкновенная булка. Эту булку привозили из придворной пекарни в Петергофе по железной дороге через станцию Лигово; в Петергофе булку привозили на вокзал в придвор¬ной карете. Стало быть, чтобы доставить булку в барак цесаревича в лагере нужно было иметь: карету в Петергофе, карету в Красном Селе, и еще проехать по железной дороге из Петергофа в Красное Село, с пере¬садкой в Лигове. И к чему все это? В 9 часов утра цесаревич всегда уже был на учении, обедал и ужинал в собрании, а утром он получал так называемый petit dejeuner (первый завтрак) также из собрания. Что делать - это был один из курьезов придворной службы.
Что касается до военно-научного образования цесаревича, го в нем тоже были немалые пробелы; вот, например, факт, который забыть не могу.
В сентябре 1893 года я прибыл в полк для командования батальоном в течение одного года, как офицер Генерального Штаба. Я был в чине полковника и принял второй батальон от полковника Александра Алек¬сандровича Адлерберга. Таким образом, оказался в одинаковой должнос¬ти с цесаревичем, и, согласно уставу, наши служебные отношения отли¬чались известной оригинальностью.
Вне службы я был рядовой полковник, а на службе я нес совершен¬но те же обязанности, как и цесаревич, разумеется, продолжая возда¬вать ему почести как наследнику престола. Но были случаи, когда между нами не было никакой разницы; это когда мы были во главе вверенных нам батальонов. Если я вел куда-либо мой батальон и встре¬чал цесаревича не во главе его батальона, то я воздавал ему почесть как наследнику престола, а если мы оба были во главе своих баталь¬онов, то я как батальонный командир почести цесаревичу как баталь¬онному командиру не отдавал; и напротив, если цесаревич командовал ротой и я во главе моего батальона встретил бы цесаревича во главе его  роты, тo он обязан был воздать почесть не лично мне, но как на¬чальнику старшей части.
Надо сказать, что цесаревич Николай Александрович обладал таким так¬том, что для него такие условия не представляли никаких затруднений.
Ко мне, как и ко всем своим полковым сослуживцам, цесаревич относился с полным вниманием и добрым расположением, любил беседовать па военно-научные темы, откровенно высказывался по различным военным вопросам.
Однажды, в октябре 1893 г., цесаревич, разговаривая со мной в офицерском собрании, спросил меня, о чем я предполагаю делать сообщения офицерам в предстоявшем зимнем периоде занятий. В этот период были установлены занятия по решению тактических задач на планах, производство военной игры, также на картах и планах, и доклады по военным вопросам.
Я уже писал, что после Крестового похода 1877-1878 гг. занятия получили значительное развитие и к ним относились серьезно. Taкими занятиями руководили командир полка и батальонные командиры, а для докладов и военной игры назначались распоряжением высшего начальства офицеры Генерального Штаба, или полки приглашали их сами, обыкновенно из числа офицеров, прежде служивших в полку.
С тех пор как я начал службу в Генеральном Штабе, Преображенский полк приглашал меня каждую зиму для докладов, и я делал доклады большею частью из событий Крестового похода.
На вопрос цесаревича о предстоящих докладах я ответил, что коман¬дир полка еще не собирал командиров батальонов для обсуждения плана занятий. На это цесаревич сказал, что, вероятно, я буду делать доклад на темы войны 1877-1878 гг., тем более, что участвовал и этом походе и писал о нем; когда же я доложил цесаревичу, что уже сделал несколько докладов об этой войне, то цесаревич заметил, что то были доклады об отдельных событиях похода, а теперь было бы полезно сделать общий очерк этого похода и восточного вопроса. “Я прошу вас сделать отчасти и для меня, и я вам скажу почему: я не имею должного понятия об этом походе; тогда мне было 9 лет; помню, что меня возили на панихиды и на молебны, - вот и все, что я помню об этом походе”.
Эти откровенные слова цесаревича поразили меня сильнейшим обра¬зом.
Как могло случиться, что цесаревич, которому шел двадцать шестой год от роду, не был посвящен Его воспитателями и преподавателями в такой важный для России вопрос, как восточный?! Ему не было дано обстоятельного объяснения такого похода Русской армии, как Кресто¬вый 1877-1878 гг.
Я, разумеется, исполнил желание цесаревича и сделал в течение зимы восемь докладов о походе, предпослав общий очерк восточного вопроса, а ведь был еще дальневосточный вопрос, и невольно вспоминаешь, что оба эти вопроса имели большое значение в царствовании императора Николая II: Японская война 1904-1905 гг. и Мировая война 1914-1917 гг., начавшаяся из-за соперничества Австрии, вернее, Германии и России на почве восточного вопроса.
На Балканском Востоке Цесаревич никогда не был, но посетил Дальний Восток, совершив путешествие морским путем на корабле “Память Азова”, на котором держал свой флаг командовавший нашей эскадрой адмирал Иван Иванович Басаргин, благородный и образованный человек.
Это плавание сблизило цесаревича с нашим флотом, а беседы с Басаргиным обогатили его морскими познаниями».

Кругосветное путешествие

Великий князь Александр Михайлович: «В 1890 г., за четыре года до своего восшествия на престол, наследник-цесаревич предпринял с образователь¬ными целями кругосветное плавание. Я встретился с ним в Коломбо на Цейлоне. Известие о его приезде застало меня в джунглях, где я охотился на слонов. Должно быть, моя трехнедельная борода, рассказы о приключениях и трофеи, разбросанные на палубе “Тамары”, произвели на Ники большое впечатление, и я показался ему просто дикарем. Тишина тропической ночи, изредка нарушае¬мая криками испуганных обезьян, располагала к заду¬шевной беседе. Николай Александрович завидовал мое¬му восхитительному времяпрепровождению. Он не нахо¬дил никакого удовольствия путешествовать на борту во¬енного крейсера, шедшего под брейд-вымпелом наследника-цесаревича.
- Моя поездка бессмысленна, - с горечью сказал он, - дворцы и генералы одинаковы во всем мире, а это единственное, что мне показывают. Я с одинаковым успехом мог бы остаться дома.
На следующий день мы расстались: я вернулся к пре¬рванной охоте, а Николай Александрович продолжал свой путь в Японию».
Генерал Н.А. Епанчин: «В Японии на цесаревича было совершено покушение; след от удара саблей но голове остался на всю жизнь».
Великий князь Александр Михайлович: «На вокзале в Киото какой-то изувер ударил его саблей по голове, и если бы принц Георг Греческий не ослабил силу удара, наследник поплатил¬ся бы жизнью». 
Николай II: «Я нисколько не сержусь на добрых японцев за отвратительный поступок одного фанатика их».
Генерал Н.А. Епанчин: «Из Японии цесаревич вернулся в Петербург через Сибирь, заложив начало работам Великого Сибирского пути как председатель комитета по сооружению этой дороги. Это было выдающееся предприятие царствования Императора Александра III. У нас в свое время не оценили как следует это важное дело, отчасти по нашей привычке не ценить родного и даже относиться к своему, русскому, если не пренебрежительно, то или равнодушно, или с неуместным легкомысленным критиканством».

Неподготовленность к царствованию

А.В. Богданович (хозяйка великосветского салона в Петербурге): «Мокринская рассказывала, что цесаревич ведет очень несерьезную жизнь, что про это говорят все в Петербурге.  Говорила она также, что цесаревич не желает царствовать.
Валь слышал из верных источников, что цесаревич не хочет царствовать, отказывается и будто царь уже наметил Михаила себе преемником».       
И.И. Петрункевич: «Достигнув 25-ти летнего возраста, наследник престола не выделялся из общего офицерского состава ни умом, ни характером, ни интересами, т.е. был не выше общества молодых офицеров аристократических полков гвардии».
Великий князь Александр Михайлович (двоюродный дядя царя): «Мы опасались, что полная неподготовленность Ники к обязанностям венценосца явится большим препятствием к его вступлению на престол в ближайшем будущем».
Великая княгиня Ольга Александровна (сестра царя): «Одной чувствительности и доброты недостаточно, чтобы быть монархом. И в этой неподготовленности Ники совершенно неповинен. Он был наделен умом, искренне религиозен и мужествен, но был совершенным невеждой в государственных делах. Ники получил военное образование. Его следовало подготовить к карьере государственного деятеля, но это не было сделано.
Повинен в этом был мой отец. Он даже не разрешал Ники вплоть до 1893 года присутствовать на заседаниях Государственного Совета. Почему, не могу вам объяснить. Но промах был допущен. Я знаю, папа не любил, чтобы государственные дела как-то мешали нашим семейным отношениям, но ведь, в конце концов, Ники был его наследником. И какой страшной ценой пришлось платить за эту ошибку! Конечно, мой отец, который всегда отличался богатырским здоровьем, не мог даже представить себе, что конец наступит так рано… И все же ошибка совершена».
Великия князь Александр Михайлович: «Его назначили членом Государственного Совета, и два раза в неделю он слушал в этом кружке траченных молью бюрократов, которые соревновались в бесстыдном угождении царю. Эта процедура была ему скучна. Мысли его уплывали далеко.
Все темы о политике были исключены. Поэтому не было случая увеличить запас знаний. В царской семье существовало молчаливое соглашение насчет того, что государственные заботы царя не должны нарушать мирного течения его домашнего быта».
Генерал Н.А. Епанчин: «Деятельность цесаревича не ограничивалась военной службой. Им¬ператор Александр III установил, чтобы сын его присутствовал при докладах министров и главноуправляющих; кроме того, было установ¬лено мудрое правило: все лица, представлявшиеся государю и импе¬ратрице, имели право представляться и цесаревичу без особой предварительной записи, если только он не был занят службой или учебными занятиями.
Эти два условия имели чрезвычайно важное значение для подготовки цесаревича к его будущим царственным обязанностям. Он имел возможность познакомиться со множеством лиц, состоявших на государственной или общественной службе, с представителями разных родов деятельности и с лицами разных народностей обширного царства. От них он мог узнать много поучительного, и что еще было весьма существенно -  все эти лица имели возможность войти в личное общение с императором.
К сожалению, этот разумный порядок продолжался недолго, и в последние три года царствования Императора Александра III он уже не применялся. В эти три года деятельность цесаревича ограничивалась почти исключительно военной службой, и раз в неделю, по понедельникам, он присутствовал на заседаниях Государственного Совета.
В чем была причина такого изменения, мне не удалось выяснить, но ясно, что это было не на пользу будущего царя, а во вред ему. Те лица, которые близко стояли к царской семье, также, как они говорили мне, не могли выяснить причины подобного изменения.
Как я уже писал, цесаревич усердно исполнял свои военные обязанности. Умилительно было видеть, как он по должности батальонного командира в Преображенском полку занимался с унтер-офицерами свое¬го батальона, подготовляя их в зимнее время к полевым занятиям. По закону, это была обязанность батальонного командира, и вот, можно было видеть, как цесаревич два раза в неделю, сидя у большого стола, окру¬женный всеми унтер-офицерами своего батальона, также сидевшими во¬круг того же стола, обучал их полевому уставу, обороне и атаке, полево¬му инженерному делу и прочему па планах и картах.
Это, разумеется, производило большое впечатление на унтер-офице¬ров и на всех солдат полка. Уходя в запас, они разносили по всей России вести о такой работе цесаревича; это было весьма полезно и для цесаре¬вича, ибо во время этих занятий Он имел возможность близко познако¬миться с солдатами, наблюдать их настроения, способности.
Но жаль, что этим и ограничивалась в последние три года работа наследника Престола, а ведь пора было дать ему более широкие обязан¬ности, и притом такие, которые подготовляли бы его к будущей царской работе. Дело же было поставлено так, как будто бы цесаревича подготов¬ляли к должности полкового командира».
С.С. Ольденбург: «Наследник еще не был введен в курс высших государственных дел; многое ему пришлось уже после восшествия на престол узнать из доклада своих министров».
Великий князь Александр Михайлович: «Он проходил через стадии своей жизни и верными шагами шел в том направлении, которое было указано его многочисленными комплексами. Он потерял уверенность. Хорошие и дурные вести имели на него одинаковое действие: он оставался безразличным. Единственной целью его жизни было здоровье сына. Французы нашли бы, что Николай II представлял собою тип человека, который обладал всеми качествами, которые были ценны для простого гражданина, но являлись роковыми для монарха. Если бы Николай II родился в среде простых смертных, он прожил бы жизнь, полную гармонии, поощряемый начальством и уважаемый окружающими. Он благоговел пред памятью отца, был идеальным семьянином, верил в незыблемость данной им присяги и до последних дней своего царствования прилагал все усилия, чтобы остаться честным, обходительным и доступным. Не его вина, что рок превращал его хорошие качества в смертоносные орудия разрушения».
 
«Я вернулся женатым человеком!»

Невеста

Пьер Жильяр (учитель французского языка у царских детей): «Будущая императрица Александра Федоровна, Алиса Гессенская, четвертый ребенок великого герцога Людвига Гессенского и Алисы Английской (младшей дочери королевы Виктории) родилась 6 июня 1872 года в Дармштадте. Она рано потеряла свою мать и большую часть своего воспитания получила при английском дворе. Здесь она скоро сделалась любимой внучкой королевы Виктории, перенесшей на белокурую Алису всю нежность, которую питала к ее матери».
Королева Великобритании Виктория (бабушка императрицы Александры Федоровны): «У нее нет родителей, и я считаю, что только я несу за нее ответственность. После смерти ее горячо любимой матушки все ее сестры видели во мне вторую мать, но был еще жив их дорогой отец».
Баронесса С.К. Буксгевден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «В начале 1892 года великого (Людвига IV) стало немного беспокоить сердце, но он не отнесся к этому всерьез. В марте, во время семейного ленча, у него внезапно случился апоплексический удар, и, несмотря на отчаянную борьбу организма со смертью, великий герцог умер, так и не придя в сознание».
Королева Виктория: «Теперь бедная милая Алики – сирота, и у нее нет никого, кроме меня».
Пьер Жильяр: «В возрасте 17 лет, молодая принцесса долго гостила в России у своей сестры Елизаветы, вышедшей замуж за великого князя Сергея Александровича, брата императора Александра III. Она принимала участие в жизни Двора, присутствовала на парадах, приемах и балах и, будучи очень красива, имела успех».
Баронесса С.К. Буксгевден: «20 (8 по старому стилю) апреля 1894 года принцесса Алиса Гессенская и цесаревич Николай были помолвлены».
Николай II: «Чудный, незабвенный день в моей жизни – день моей помолвки с дорогой, ненаглядной моей Аликс. После 10 часов она пришла к тете Михень, и после разговора с ней мы объяснились между собой.
Нас оставили одних и… с первых же слов… согласилась! О Боже, что со мной сделалось тогда! Я заплакал как ребенок, она тоже, но выражение у нее сразу изменилось, она просветлела, и спокойствие явилось на лице ее». (Аликс согласилась на брак после мучительной душевной борьбы, связанной с отказом от лютеранства и принятием православия.)
Пьер Жильяр: «Несколько месяцев спустя, молодая принцесса принуждена была поспешно ехать в Ливадию, где умирал император Александр III. Она присутствовала при его агонии и вместе с императорской семьей сопровождала через всю Россию гроб с останками покойного императора».
Баронесса С.К. Буксгевден: «В начале октября цесаревич прислал принцессе Аликс телеграмму, в которой просил ее немедленно приехать в Крым».
Великий князь Александр Михайлович: «Невеста нового императора, принцесса Алиса Гессен-Дармштадтская, прибыла из Германии накануне кончины государя (Александра III), который забыл отдать распоряжение об отправке за границу императорского поезда, так что будущая императрица путешествовала по России как простая смертная».
Княгиня М.С. Барятинская: «В бюллетенях сообщалось, что государь страдает от заболевания почек…
Новости становились все более настораживающими. К этому времени моему супругу надлежало вернуться к несению службы в Царское Село, где квартировал его полк. Мы отправились из Парижа в Россию через Берлин. Там на вокзале мы увидели великую княгиню Елизавету в сопровождении ее сестры, невесты престолонаследника, принцессы Алисы Гессен-Дармштадтской, которая спешила в Крым к постели больного будущего свекра, а также чтобы утешить своего жениха в трудный момент его жизни. Так я впервые увидела ее. Она была очень похожа на свою сестру, в которой, правда было больше неземной красоты; но что меня больше всего поразило в будущей императрице, так это ее застенчивость и чрезмерно меланхоличное выражение глаз, которое нелегко забыть.
На границе в Александрово, где специальный поезд ожидал, чтобы доставить высоких особ на юг России, принцесса заговорила с моим мужем, которого, как она припомнила, встречала во время первого посещения России, когда еще только ходили слухи о том, что она помолвлена с престолонаследником. Обе сестры сообщили моему мужу, что, хотя, к сожалению, никакого улучшения в состоянии здоровья его величества не произошло, они надеются, что не опоздают с приездом. Они выглядели опечаленными и встревоженными. Так что уже первые шаги будущей императрицы в России были отмечены предчувствием трагедии».
П.П. Заварзин: «Наследник цесаревич Николай Александрович выехал навстречу принцессы Гессенской в Симферополь и вернулся вместе с нею в экипаже под экскортом Крымского конного дивизиона. Наследника нам, офицерам, приходилось видеть часто – всегда грустного, но внимательного и приветливого. Мы знали, что он образован, знаток русской истории и старины, любит военное искусство, обладает исключительной памятью и знает в совершенстве несколько иностранных языков. В каждом из нас запечатлелся его образ, преисполненный доброты и ясности души, которые сказывались в его взгляде. Только один раз мы видели в нем радостное оживление; это был тот день, когда он подъезжал с невестой в Ливадийскому дворцу. Молодая принцесса произвела на всех нас большое впечатление: высокая застенчивая красавица, светлая шатенка с большими голубыми глазами и прелестной улыбкой, которая удивительно преображала ее строгие черты лица. Но невольно тут же мысли и переносились к скорбному облику императрицы Марии Федоровны, умевшей своим обычным коротким кивком головы выразить необычайную приветливость и с которой мы, издали и вблизи, в то время как бы переживали столь тяжелые для нее дни. Да, не в радостный день входила молодая невеста во дворец. И ей пришлось предстать перед русским народ как бы окутанной траурным флером».
Великий князь Александр Михайлович: «В церкви Ливадийского дворца состоялось ее крещение по православному обряду».

Бракосочетание

Баронесса С.К. Буксгевден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Вдовствующая императрица (Мария Федоровна), понимая, что таковым было бы и желание ее покойного мужа, решила устроить свадьбу до похорон Александра III. Однако дяди императора воспротивились этому, указывая на то, что такое событие, как свадьба государя, имеет огромное значение для всей нации, и его следует отпраздновать со всей пышностью. Министры поддержали это мнение, поэтому венчание решено было повести после похорон – сразу, как только это будет возможно. Церемония должна была состояться в Зимнем дворце Санкт-Петербурга. Было также решено, что принцессе не следует возвращаться в Гессен».
С.С. Ольденбург: «Первым событием царствования было бракосочетание императора с принцессой Алисой Гессенской, имевшей место 14 ноября». 
Николай II: «14-го ноября. Понедельник. День моей свадьбы! В 10 мин. первого начался выход в большую церковь, откуда я вернулся женатым человеком!»
Баронесса С.К. Буксгевден: «Это был день рождения вдовствующей императрицы, поэтому весь двор мог на день прервать свой траур».
Княгиня М.С. Барятинская: «14-го ноября очень тихо была сыграна свадьба императора в Зимнем дворце. Вдовствующая императрица Мария Федоровна, присутствовавшая на ней, была глубоко тронута и с трудом смогла сдержать свои эмоции. Она всего лишь месяц назад овдовела, и этот день был также ее днем рождения – какие горькие и сладкие воспоминания, должно быть, проносились у нее в мыслях!».
Великий князь Константин Константинович: «В 10.30 утра вся наша семья и иностранные принцы собрались в Арапской комнате Зимнего дворца. Я приехал с мама. После многих лет она решилась явиться на высочайший выход в серебряном парчовом русском платье с жемчугами. Незадолго до прибытия императрицы с невестой приехалцарь- жених. Он был в лейб-гусарском мундире.
Я поднес невесте букет из белых роз с красными бархатными лентами и вышитыми на них золотом вензелями Петра I.
Больно было глядеть на бедную императрицу. В простом, крытом белым крепом вырезном платье, с жемчугами на шее, она казалась еще бледнее и тоньше обыкновенного, точно жертва, ведомая на заклание; ей невыразимо тяжело было явиться перед тысячами глаз в это трудное и неутешное для нее время.
Пока она и великие княгини окружали невесту в Малахитовой гостиной, где статс-дамы убирали ей голову и прикалывали к платью золотую, подбитую горностаем мантию, я видел, как государь стоял среди нас в Арапской комнате. Я стоял в углу, у выхода в Помпеевскую галерею».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Ранним утром вдовствующая императрица, одетая, подобно невесте, во все белое, забрала свою будущую невестку из дворца великого князя Сергея Александровича и перевезла в Зимний дворец, в главной часовне которого и должна была состояться свадебная церемония. Принцессу Аликс одевали в Малахитовой гостиной Зимнего дворца. Ее волосы уложены традиционными локонами – перед знаменитым золотым зеркалом императрицы Анны Иоанновны. Перед этим зеркалом наряжали всех великих княжон в день их свадьбы. Слуги держали красные бархатные подушечки с лежащими на них драгоценностями. Вдовствующая императрица лично возложила бриллиантовую свадебную корону на голову невесты. На принцессе было бесчисленное количество бриллиантовых украшений, а ее платье было из настоящей серебряной ткани, с огромным шлейфом, отороченным горностаем. С плеч спадала императорская мантия, подбитая все тем же королевским мехом.
Эти платья, принесенные камергерами, были такими тяжелыми, что по окончании свадебной церемонии, когда все члены императорской семьи и их гости удалились в Малахитовую комнату, великий герцог Гессенский увидел, что его сестра неподвижно стоит посредине комнаты (император на секунду покинул ее), не в силах сделать ни шагу! Шлейф платья был невероятно тяжел, и теперь, после того как камергеры опустили его, она оказалась словно прикованной к полу его весом».
Великий князь Константин Константинович: «Шествие в церковь открыла императрица с датским королем; за ними шел Государь с невестой. Залы были переполнены.
В церкви бедная императрица (Мария Федоровна) почти все время плакала».
Вдовствующая императрица Мария Федоровна (мать Николая II): «Для меня это был настоящий кошмар и такое страдание. Эта церемония с помпой при такой массе народа! Когда думаешь, что это должно происходить публично, сердце обливается кровью и совершенно разбито. Это более чем грех. Я все не понимаю, как я смогла это перенсти».
Великий князь Константин Константинович: «Государь только очень немного ниже ростом своей невесты, но это в глаза не бросается. Они оба так хорошо и неподвижно стояли под венцом. Их лица мне удалось рассмотреть, когда они обходили вокруг аналоя: опущенные глаза, сосредоточенное выражение. И вот в первый раз после Государя называли супругу его, Благочестивейшую Государыню Императрицу Александру Федоровну».
Джорджи (герцог Йоркский): «Дорогая Алики выглядела на свадьбе прелестно, служба была очень красивая и впечатляющая, а пение просто великолепное, она прошла через все это очень скромно, но вместе с тем была так грациозна и вела себя с таким достоинством, что произвела превосходное впечатление. Думаю, что Ники очень повезло с такой прелестной и очаровательной женой; и, признаюсь, я никогда не видел более любящую и счастливую чету, чем они».
Императрица Александра Федоровна: «Церемония в церкви очень сильно напомнила мне ту, которая состоялась в 1884 году, только на нашей не было обоих отцов – и это было просто ужасно – ни отцовского поцелуя, ни благословения. Но я не могу говорить ни об этом дне, ни о всех тех печальных обрядах, которые предшествовали ему. Один день мы в глубоком трауре, оплакиваем горячо любимого человека, а на следующий день в пышных одеждах встаем под венец. Невозможно представить себе больший контраст, и все же это обстоятельство сблизило нас еще больше».
Николай II: «Вся же церемония была для меня очень грустной, а особенно для дорогой Мама, подумать только, что лишь несколько недель назад мы потеряли моего любимого отца, который так мечтал увидеть меня женатым!»
Великий князь Александр Михайлович: «Бракосочетание молодого царя состоялось менее чем через неделю после похорон Александра III. Их медовый месяц протекал в атмосфере панихид и траурных визитов. Самая нарочитая драматизация не могла бы произвести более подходящего пролога для исторической трагедии последнего русского царя».
Императрица Александра Федоровна: «Свадьба наша была как бы продолжением этих панихид – только меня одели в белое платье».
Княгиня М.С. Барятинская: «Пара молодоженов выглядела печальной и озабоченной. События предшествующих недель все еще были свежи в их памяти. Предчувствие катастрофы и беспорядков, которые они ощутили тогда, впоследствии не покидало императора Николая во время всего периода его правления».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Должна признаться, я была рада за Ники и Алики, но это было довольно необычное бракосочетание. Никакого приема не было. Не было и медового месяца. У молодых не было даже собственного дома. Они поселились в шести небольших комнатах Аничкова дворца».
Лили Ден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Как супруги они составляли одно целое. И стремились они к простому человеческому счастью».
Императрица Александра Федоровна: «Никогда прежде я не верила в то, что в этом мире возможно подобное счастье – и такое чувство единения между двумя смертными существами. Больше никаких разлук. Соединены навсегда, связаны на всю жизнь; когда же эта жизнь завершится, мы встретимся вновь в ином мире и пребудем вместе навеки!»
Николай II: «Я не могу достаточно благодарить Бога за то сокровище, какое Он послал мне в моей жене. Я неизмеримо счастлив с моей душкой Аликс и чувствую, что так же счастливо доживем мы оба до конца жизни нашей. Но зато Господь дал мне нести и тяжелый крест; надежда на Его помощь и светлый  пример незабвенного Папа помогут мне служить и трудиться на пользу и славу нашей дорогой родины!»
Баронесса С.К. Буксгевден: «Это была чудесная пара – один из тех идеальных союзов, которые так редки в нашем мире и истории о которых передаются из поколения в поколение. Годы совместной жизни лишь усилили их любовь, сделав их еще ближе друг к другу».
Лили Ден: «Вкусы государя были самыми непритязательными, государыня отличалась застенчивостью и склонностью к уединению. Характеры их были схожи, и вот это сходство – которое как нельзя кстати, когда речь идет о простых смертных – оказалось роковым для них как правителей империи. Я вовсе не хочу сказать, чтобы они хотя бы на мгновение отстранялись от возложенных на них обязанностей. Напротив, они всегда готовы были нести бремя царского служения, но они не учитывали, что наступили “вывихнутые” времена, что долг их состоял в том, чтобы постоянно быть на виду, как бы в огнях прожекторов, заливающих беспощадным светом трон».
Императрица Александра Федоровна: «Я не создана для того, чтобы блистать в обществе – я не владею столь необходимой для этого остроумной болтовней. Более всего меня влечет внутренняя, духовная жизнь».
Джордж Бьюкенен (британский посол в России в 1910-1917 гг.): «Несмотря на многие прекрасные качества – душевную теплоту, преданность мужу и детям и благонамеренные, но не благоразумные, усилия внушить ему решительность и твердость, которых ему не хватало, - императрица Александра все же не была подходящей помощницей для монарха в его тяжелом положении. Застенчивая и сдержанная по натуре, но прирожденная самодержица, он а не сумела заслужить любовь своих подданных. Она с самого начала неправильно оценила положение страны, и в тот момент, когда политическая волна и без того достигла угрожающей высоты, она побуждала императора держать курс, грозивший государственному кораблю всяческими опасностями.
Трагический элемент намечается уже в первом действии этой драмы. Добрая женщина, старавшаяся служить интересам своего мужа, она, на самом деле, послужила орудием его гибели. Недоверчивый и нерешительный, император должен был попасть под влияние более сильной воли, а ее слепая вера в неограниченное самодержавие не могла не погубить его. Если бы его супругой была женщина с более широкими взглядами и большей проницательностью, она поняла бы сразу, что такой строй в двадцатом веке является анахронизмом, и тогда вся история его царствования была бы иной, а он мог бы и сейчас быть российским императором».
С.Ю. Витте: «Очень может быть, что если бы он, как государь, удачно женился, т. е. женился на умной и нормальной женщине, то его недостатки могли бы в значительной степени уравновеситься качествами его жены.
К сожалению, и этого не случилось. Он женился на хорошей женщине, но на женщине совсем ненормальной и забравшей его в руки, что было не трудно при его безвольности.
Таким образом, императрица не только не уравновесила его недостатки, но, напротив того, в значительной степени их усугубила, и ее ненормальность начала отражаться в ненормальности некоторых действий ее августейшего супруга. Вследствие такого положения вещей с первых же годов царствования императора Николая II начались шатания то в одну, то в другую сторону и проявления различных авантюр. В общем же направление было не в смысле прогресса, а в сторону регресса; не в сторону начал царствования императора Александра II, а в сторону начал царствования императора Александра III, выдвинутых убийством императора Александра II и смутою, начал, от которых император Александр III сам в последние годы начал постепенно отходить.
Такое положение вещей подрывало престиж власти, усилило деятельность революционно-анархических элементов, которые не встречали дружного и искреннего отпора в благоразумных и имущих классах населения; все как бы жили под давлением убеждения или идеи: Так жить дольше нельзя, нужно что-то переменить, нужно обуздать “бюрократию”. А что такое “бюрократия”? Не что иное, как неограниченное правление, как неограниченный император, не ограниченный выборными общественными элементами. Отсюда до конституции не один шаг, а один вершок. Этот вершок и ускользнул, когда император, склонный к советникам с заднего крыльца, втянулся в Японскую войну и легкомысленно подверг жизнь сотен тысяч своих подданных и благосостояние империи уничтожению, а престиж империи позорному умалению».
Виктор Михайлович Чернов (лидер партии социалистов-революционеров - эсеров): «Кажется, что эта трагическая пара – Николай и Александра Федоровна – была создана историей специально для того, чтобы завершить династию.
Лили Ден: «Я не думаю, что они спасли бы Россию, если бы даже следовали требованиям времени. С императором Николаем II и императрицей Александрой Федоровной произошло то же самое, что произошло с Людовиком XVI и Марией Антуанеттой. Российские монархи, подобно своим французским предтечам, были призваны править страной, зараженной революцией, драконовы зубы которой были посеяны недобрыми руками их предшественников. Французское общество было столь же экстравагантным и экзотичным, как и русское. Роковое предзнаменование уже было начертано на стенах Версальского и Зимнего дворцов, но государи тогдашнего времени, как и нынешнего, его не замечали. Людовик XVI мечтал о том, чтобы его оставили в покое и дали ему возможность работать у себя в мастерской – изготовлять замки и чинить часы, а Мария Антуанетта вздыхала о бесхитростных радостях Трианона и пасторальной жизни жены земледельца.
Николай II слесарем стать не желал, он хотел одного – жить жизнью получившего хорошее воспитание джентльмена. Рыцарь по своей природе, он больше, чем кто-либо, соответствовал идеалу монарха, каким он представляется ученику английской частной школы. Государыне Трианон был не нужен, ей нужен был домашний очаг; однако хотя она любила Россию, та всегда относилась к ней враждебно. Этого она так и не осознала, как не осознала того, что крестьяне совсем не хотели, чтобы она попыталась их понять».

Вдовствующая императрица и царствующая императрица

Эрни (брат императрицы Александры Федоровны): «Императрица Мария была типичной свекровью и императрицей. Должен сказать, что Аликс, с ее серьезным и твердым поведением, была нелегкой невесткой для такой честолюбивой свекрови».
Баронесса С.К. Буксгевден: «К сожалению, характеры и вкусы свекрови и невестки были столь различны, что они несмотря на отсутствие явных конфликтов, были просто не в состоянии понять друг друга.
Позднее, как это и бывает в таких случаях, люди “старого двора” стали критически относиться к поступкам тех, кто принадлежал к ”новому двору”».
Великая княгиня Ольга Александровна (сестра Николая II): «Я до сих пор верю, что они обе пытались понять друг друга, но не сумели. Обе женщины разительно отличались своим характером, привычками и взглядами на жизнь. После того как острота потери притупилась, Мама снова окунулась в светскую жизнь, став при этом еще более самоуверенной, чем когда-либо. Она любила веселиться; обожала красивые наряды, драгоценности, блеск огней, которые окружали ее. Одним словом, она была создана для жизни двора. Все то, что раздражало и утомляло Папа, для нее было смыслом жизни. Поскольку Папа не было больше с нами, Мама чувствовала себя полноправной хозяйкой. Она имела огромное влияние на Ники и принялась давать ему советы в делах управления государством. А между тем прежде они нисколько ее не интересовали. Теперь же она считала своим долгом делать это. Воля ее была законом для всех обитателей Аничкова дворца. А бедняжка Алики была застенчива, скромна, порой грустна, и на людях ей было не по себе».
А.В. Бельгард (начальник Главного управления по делам печати в 1905-1911 гг.): «При всей доброте, присущей императрице Марии Федоровне, необходимо признать, что она не только не стремилась хоть сколько-нибудь облегчить первые шаги своей невестки, а скорее даже наоборот, во многом именно она создавала ей непреодолимые затруднения, не желая отказаться от своего первенствующего положения, а это в свою очередь вызвало почти открытое разделение придворного общества на два враждующих лагеря».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Во всяком случае, до взрывов дело не доходило. Но Мама любила сплетни. Дамы ее двора с самого начала приняли Алики в штыки. Было столько болтовни, особенно по поводу ревнивого отношения Алики к первенству Мама. Мне-то хорошо известно, что Алики не испытывала никакой зависти к Мама, наоборот, ее вполне устраивало, что главенствующее положение оставалось не за нею.
Во время официальных приемов Мама выступала первой, опираясь на руку Ники. Алики следовала за ними, в сопровождении старшего из великих князей».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Согласно указу императора Павла I вдовствующая императрица в России имела право первенства над правящей императрицей. Поэтому по правилам церемониала императрица Мария Федоровна выступала, опираясь на руку императора, тогда как молодая императрица Александра Федоровна шла следом, опираясь на руку старшего из великих князей».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Из всех нас, Романовых, Алики наиболее часто была объектом клеветы. С навешенными на нее ярлыками она так и вошла в историю». 
Княгиня М.С. Барятинская: «Ее величество Александра Федоровна была очень сдержанной и недоступной персоной. Причина этого, с одной стороны, в ее застенчивости, а с другой – в ее неспособности понять характер людей, составляющих ее окружение. Ей отчасти мешали некоторые заблуждения, от которых она не могла избавиться. К тому же она не умела сказать нужное слово в нужном месте, как это умела делать вдовствующая императрица. И хотя Александра Федоровна делала попытки понравиться, она всегда, казалось, чего-то недопонимала, а поэтому никогда не могла добиться популярности, ради которой так упорно трудилась».
Великий князь Александр Михайлович: «Еще далекая от сложных взаимоотношений придворной жизни, молодая императрица делала ошибки, незначительные сами по себе, но равносильные страшным преступлениям в глазах петербургского высшего света. Это запутало ее и создало известную натянутость в ее обращении с окружающими. Это в свою очередь послужило достаточным поводом для сравнений между обаятельностью вдовствующей императрицы и «холодным снобизмом» молодой царицы. Эти сравнения между матерью и женой император Николай II принимал очень близко к сердцу, и вскоре отношения между двором и обществом приняли очень натянутый характер».
Лили Ден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Великосветская чернь никогда не пыталась понять подлинную натуру ее величества».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Даже в нашей семье никто не попытался понять ее. Исключение составляли мы с моей сестрой Ксенией и тетя Ольга. Помню, когда я была еще подростком, на каждом шагу происходили вещи, возмущавшие меня до глубины души. Что бы Алики ни делала, все, по мнению двора Мама, было не так, как должно быть. Однажды у нее была ужасная головная боль; придя на обед, она была бледна. И тут я услышала, как сплетницы стали утверждать, будто она не в духе из-за того, что Мама разговаривала с Ники по поводу назначения каких-то министров. Даже в самый первый год ее пребывания в Аничковом дворце – я это хорошо помню, – стоило Алики улыбнуться, как злюки заявляли, будто она насмешничает. Если у нее был серьезный вид, говорили, что она сердита».

Молодой царь

Влияние родственников

Николай II: «Мне до сих пор все еще кажется, что все случившееся – ужасный, отвратительный сон, что наш незабвенный Папа находится где-то в долгом отсутствии и что он должен вернуться к нам. Почему-то я воображаю, что временно только исполняю его обязанности эту зиму, как оно и могло бы быть, если бы Папа и Мама жили в это время на Корфу! Но прошлого не вернешь!»
Великий князь Константин Константинович: «Государь ничего не хочет ломать; все, с чем, будучи наследником, он не соглашался, став Государем, он хочет хорошенько изучить и, во все вникнув, изменять постепенно, но настойчиво.
 Я спрашивал, слышал ли он советы отца перед кончиной? Ники ответил, что отец ни разу не намекнул ему о предстоящих обязанностях. Перед исповедью отец Янышев спрашивал умиравшего государя, говорил, ли он с наследником? Государь ответил: Нет, он сам все знает. Ники прибавил, что и ранее, посылая его за границу, к чужестранным дворам, отец никогда не давал ему наставлений и предоставлял действовать как вздумается; что от этого ему бывало и легче и труднее».
Великий князь Александр Михайлович: «По причине своей неопытности император Николай II в трудные минуты жизни обыкновение спрашивать совета у своих родственников».
С.Ю. Витте (министр финансов): «Вступив так неожиданно на престол, император Николай II, весьма понятно, был совершенно к этому не подготовлен, а потому и находился под всевозможными влияниями, преимущественно под влиянием великих князей».
Великий князь Константин Константинович: «Говорили с Сергеем Михайловичем об императоре. Сергей сказал, что хорошо его изучил, когда он еще был наследником, и очень его любит. Его нерешительность и недостаток твердости Сергей приписывает воспитанию; он подтвердил мое мнение: никто, собственно говоря, не имеет на Ники постоянного влияния; но, к несчастию, он подчиняется последнему высказанному ему взгляду.
Это свойство соглашаться с последним услышанным мнением, вероятно, будет усиливаться с годами. Как больно, и страшно, и опасно!»
Баронесса С.К. Буксгевден: «В течение первого года правления нового императора влияние вдовствующей императрицы на своего сына было очевидным и бесспорным. И если император когда-либо заговаривал на политические темы или о трудностях правления, то обращался он не к своей молодой жене, а к матери, чей совет значил для него очень и очень много».
С.Ю. Витте: «В первые годы его царствования доминирующее влияние на него имела императрица-мать, но влияние это было непродолжительно; затем на императора Николая II постоянно влияли – до известной степени, но в значительно меньшей мере влияют и теперь – некоторые великие князья».   
Великий князь Александр Михайлович:  «Стройный юноша, ростом в пять футов и семь дюймов, Николай II провел первые десять лет своего царствования, сидя за громадным письменным столом в своем кабинете и слушая с чувством, скорее всего приближающимся к ужасу, советы и указания своих дядей. Он боялся оставаться наедине с ними. В присутствии посторонних его мнения принимались дядями за приказания, но стоило племяннику и дядям остаться с глазу на глаз, их старшинство давало себя чувствовать. Особенно любили стучать кулаком по его столу дядя Алексей, 250-фунтовый генерал-адмирал, и дядя Николай, рост которого составлял шесть футов и пять дюймов.
Впрочем, дядя Сергей и дядя Владимир отличались от первых двух – да и то ненамного – только размерами, но не унижающими племянника поучениями, а потому последний царь всея Руси глубоко вздыхал, когда во время утреннего приема высших сановников империи ему возвещали о приходе с докладом одного из дядей.
Они всегда чего-то требовали. Николай Николаевич воображал себя великим полководцем. Алексей Александрович повелевал морями. Сергей Александрович хотел превратить Московское генерал-губернаторство в собственную вотчину. Владимир Александрович стоял на страже искусств.
Все они имели, каждый, своих любимцев среди генералов и адмиралов, которых надо было производить и повышать вне очереди, своих балерин, которые желали устроить “русский сезон” в Париже, своих удивительных миссионеров, жаждущих спасти душу императора, своих чудодейственных медиков, просящих аудиенции, своих ясновидящих старцев, посланных свыше… и т.д.
К шести часам вечера молодой император был без сил, подавленный и оглушенный. Он с тоскою смотрел на портрет своего отца, жалея, что не умел говорить языком этого грозного первого хозяина России.
Александра III все боялись как огня».
С.Ю. Витте: «В начале же царствования императора Николая II был жив и великий князь Владимир Александрович, великие князья Алексей Александрович и Сергей Александрович, его дяди – лица, которые, несомненно, в его глазах, имели гораздо большую опытность и значение и занимали более или менее важные государственные посты тогда, когда император был еще совсем младенцем. Естественно, что вследствие этого они на него имели большое влияние. Об одном только можно пожалеть, что вообще великие князья играют часто такую роль только потому, что они великие князья, между тем как роль эта совсем не соответствует ни их знанию, ни их талантам, ни образованию.
Когда же они начинают влиять на государя, то из этого большею частью всегда выходят одни только различные несчастья.
Нужно сказать, что при императоре Александре III великие князья ходили по струнке. Покойный император не давал им возможности вмешиваться в дела, их не касающиеся. Император Александр III и в области их управления имел сдерживающее влияние на великих князей и пользовался среди них полным авторитетом. Все великие князья любили императора Александра III, но в то же время и боялись его. С воцарением молодого императора все это было перевернуто, что вполне естественно и объясняется разностью лет и разностью жизненного авторитета между молодым императором и некоторыми великими князьями, родственным уважением молодого императора к старшим и, наконец, мягкостью характера и темпераментом нового императора. Это обстоятельство и было одною из причин многих неблагоприятных явлений, скажу даже больше, бедствий царствования императора Николая II, когда он сам еще, так сказать, как личность не окреп и не обнаружился».
Великая княгиня Ольга Александровна (сестра Николая II): «Нет никакого сомнения в том, что распаду Российской Империи способствовало последнее поколение Романовых. Дело в том, что все эти роковые годы Романовы, которым следовало бы являть собой самых стойких и верных защитников престола, не отвечали нормам морали и не придерживались семейных традиций.
Не хочу сказать, что среди нас не было никого, кто обладал бы достаточным умом и способностями, чтобы служить государю и своей Родине, но таких было недостаточно. Большинство из нас досаждали Ники и даже устраивали сцены в его присутствии, чтобы удовлетворить свои интересы, свои ничтожные помыслы. Придирались ко всему, что он делал или не делал. Положение стало в конце концов невыносимым, так что вряд ли стоит осуждать Ники за то, что он избегал встреч с некоторыми представителями императорской фамилии. Оглядываясь назад, я убеждаюсь, что слишком многие из нас, Романовых, были эгоистами, которых снедала ненасытная жажда наслаждений и почестей».
С.Ю. Витте: «В то время император Николай преклонялся перед памятью своего отца и старался буквально исполнять все его заветы, руководствоваться всеми его мнениями. И так как император Николай II не был посвящен во все дела, а потому в большинстве случаев не мог знать ни мнений своего покойного отца, ни его оценки различных лиц и различных обстоятельств, то единственным источником в этом отношении ему служила его матушка».
Великий князь Александр Михайлович: «Императора Николая II всегда мучил один и тот же вопрос: “Как поступил бы в данном случае отец?” И вот высшие сановники империи проводили часы над разгадыванием того, каково было бы решение Александра III при подобном стечении обстоятельств».
Николай II: «Его святой пример во всех его деяниях постоянно в моих мыслях и в моем сердце – он укрепляет меня и дает мне силы и надежды, и этот же пример не дает мне падать духом, когда приходят иногда минуты отчаяния – я чувствую, что я не один, что за меня молится кто-то, который очень близко к Господу Богу – и тогда настает душевное спокойствие и новое желание продолжать то, что начал делать дорогой папа!!!»
Джордж Бьюкенен: «Беда была в том, что он родился самодержцем, не подходя по натуре для этой роли».
Николай II: «Для меня худшее случилось, именно то, чего я так боялся всю жизнь!
Иногда, я должен, сознаться, слезы навертываются на глаза при мысли о том, какою спокойною, чудною жизнь могла быть для меня еще не много лет, если бы не 20 октября! Но эти слезы показывают слабость человеческую, это слезы сожаления над самим собою, и я стараюсь как можно скорее их прогнать и нести безропотно свое тяжелое и ответственное служение России».

Первый опыт самостоятельного правления

С.С. Ольденбург: «Только в первых числах ноября министры впервые явились со своими докладами к новому монарху. Они должны были, одновременно с разрешением очередных вопросов, посвящать его в общий ход государственной машины».
С.Ю. Витте (министр финансов): «После похорон императора Александра III я через несколько дней был с всеподданнейшим докладом у молодого императора Николая II. Новый император был смущен своим новым положением, к которому совсем не был подготовлен.
Когда я приступил к докладу, то вопрос, который мне задал император Николай II, был следующий: “А где находится ваш доклад о поездке на Мурман? Верните мне его”.
Я доложил государю, что доклада этого его покойный отец мне не возвращал.
Николай II был очень этим удивлен и сказал, что непременно его разыщет.
В следующую пятницу (мои доклады всегда были по пятнгицам) государь сказал мне, что он нашел доклад, и стал говорить со мною о том, что он считает необходимым привести в исполнение этот доклад и прежде всего главную мысль доклада – о том, чтобы устроить наш морской опорный пункт на Мурмане, в Екатерининской гавани. Затем государь говорил о том, что не следует осуществлять проекта грандиозных устройств в Либаве, так как Либава представляет собою порт, не могущий принести России никакой пользы, вследствие того, что порт этот находится в таком положении, что в случае войны эскадра наша будет там блокирована. Вообще император высказался против этого порта.
Вот император Николай II и хотел немедленно объявить указом о том, что основной военный порт должен быть устроен на Мурмане в Екатерининской гавани, причем Екатерининская гавань должна быть соединена железной дорогой с одной из ближайших станций прилежащих к Петербургу железных дорог.
Я со своей стороны этому делу сочувствовал, но советовал его величеству с этим делом не спешить, не издавать этого указа немедленно, т.е. в ближайшие недели после смерти его покойного отца, ибо мера эта, несомненно, внесет некоторый семейный разлад. Генерал-адмирал Алексей Александрович почтет это для себя обидой, так как он – партизан устройства порта в Либаве.
Затем, несомненно, будут говорить, что император Николай II только что вступил на престол, а потому дело это изучить не мог и, следовательно, действует под чьим-нибудь влиянием.
На это император мне ответил, что говорить так не могуг потому, что у него есть на моем всеподданнейшем докладе о поездке в Мурман резолюция императора Александра III. Но во всяком случае император почел мои соображения довольно уважительными и сказал, что с этим делом, вероятно, немножко повременит.
Прошло меясца 2-3, и вдруг я прочел в “Правительственном вестнике” указ императора Николая II о том, что он считает нужным сделать главным нашим морским опорным пунктом Либаву.
Меня этот указ чрезвычайно удивил.
Через несколько дней после появления этого указа ко мне явился Кази, человек очень близкий к великому князю Константину Константиновичу, и говорил мне, что вот как великие князья, пользуясь молодостью императора, пользуясь тем, что император только что вступил не престол и, так сказать, еще не окреп, злоупотребляют своим влиянием. Кази рассказал мне, что после указа о Либавском порте император Николай II приехал к великому князю Константину Константиновичу и со слезами на глазах сетовал великому князю о том, что вот генерал-адмирал великий князь Алексей заставил его подписать такой указ, указ, который совершенно противоречит его взглядам и взглядам его покойного отца. Отказать же ему в этом император Николай II не мог, так как великий князь поставил этот вопрос таким образом, что если этого не будет сделано, то он почтет себя крайне обиженным и должен будет отказаться от поста генерал-адмирала.
Сам великий князь Алексей Александрович, будучи очень милым, честным и благородным, в то же время был человеком в еловом отношении не особенно серьезным, и им руководил управляющий морским министерством Николай Матвеевич Чихачев. Таким образом, идея устройства Балтийского порта была пропагандирована Н.М. Чихачевым.
Когда Кази рассказал мне, как все это случилось, как император Николай II со слезами на глазах рассказывал великому князю Константину Константиновичу о том, что его великий князь Алексей Александрович, так сказать, насиловал в этом вопросе, то я. Зная немного характер молодого императора, подумал, что он этого эпизода не забудет и в конце концов Н.М. Чихачеву не поздоровится. Действительно, не прошло и года времени, как император Николай II, в Москве, настоял на увольнении Н.М. Чихачева с поста управляющего морским министерством.
Между тем это злополучное решение оставить мысль об устройстве нашего опорного пункта в Мурмане и базироваться в Либаве имело весьма печальные последствия. Ввиду этих последствий мне потом приходилось жалеть, зачем я тогда отговорил императора Николая от издания указа об устройстве нашего опорного пункта на Мурмане, хотя, как я уже говорил, я советовал ему этого не делать только в ближайшие недели после смерти Александра III. Но оказывается, как потом я убедился из многих случаев, иногда, в особенности когда имеешь дело с людьми колеблющимися. Весьма важно ловить момент, а если упустишь момент, то и самое дело упустишь.
Я говорю, что решение это имело важные последствия и вот почему: если бы император Николай II издал тогда указ о том, что надобно устраивать наш морской базис на Мурмане, то, несомненно, он сам увоекся бы этой мыслью, которая представляла собою завет покойного его отца. Тогда, вероятно, мы не искали бы выхода в открытое море на дальнем Востоке, не было бы этого злополучного шага – захвата Порт-Артура и затем, так как мы все спускались вниз, шли со ступеньки на ступеньку, не дошли бы мы до Цусимы».
Николай II: «Работы у меня погорло, но, благодаря Бога, я с ней справляюсь довольно легко. Приемы только – по средам и пятницам – доедают меня! Я помню, как дорогой Папа их не терпел – как я его понимаю теперь!
Да, тяжело переламывать мебя, когда прежде все мои помыслы только и тянуло к военной службе, без различия родов оружия; одну ее я обожал, ей одной я был душой предан!
Помимо всего прочего, это сознание, что я навсегда оторван от близкой жизни с войсками, прибавило немало горечи к моей тяжелой участи. Но довольно об этом – мне следует не роптать, а благодарить Господа за то счастье, которым он наделил вторую половину моей жизни, за то сокровище, которое я называю своею женою. Она и Мама составляют мое утешение, мою надежду, мой покой! Что было бы без Аликс – подумать страшно!»

 «Бессмысленные мечтания»

Генерал Владимир Николаевич Воейков (дворцовый комендант Николая II): «Еще в последние дни царствования царя-освободителя (Александра II) был представлен с ведома и согласия тогдашнего наследника престола (будущего императора Александра III), министром внутренних дел графом Лорис-Меликовым и утвержден государем проект созыва представителей земства для сотрудничества с Государственным Советом. Реформа эта должна была идти по уже проложенному пути ведения на местах дел в области земской или городской компетенции. Это был последний, но не воплощенный в жизнь проект императора Александра II…
Вступивший на престол император Александр III, под влиянием главным образом К.П. Победоносцева, задержал обнародование закона о призыве народных представителей к управлению государством».
С.С. Ольденбург (современник эпохи): «В русском обществе восшествие на престол нового государя породило прежде всего смутную надежду на перемены».
Князь В.А. Оболенский (либерал, общественный деятель): «О вступившем на престол новом императоре ходили тогда в Петербурге самые разнообразные слухи. Но преобладали слухи доброжелательные. Многие верили в либерализм молодого монарха и надеялись, что настал конец беспросветной реакции царствования Александра III. Надеждам, возлагавшимся на Николая II, искали подтверждения даже в самых мелких фактах. Так, например, в дни похорон Александра III в Петербурге из уст в уста передавался совершенно необыкновенный рассказ о новом императоре, рассказ, в котором видели доказательство присущего его натуре демократизма. Рассказывали, что он вышел из Мариинского дворца без всякой свиты и, купив в табачном магазина папирос, вернулся обратно. Эту необычную для России картину наблюдали многие случайно проходившие по Невскому люди, и молва о необыкновенной простоте и доступности молодого монарха моментально распространилась по городу. Оказалось, однако, что покупал себе папиросы на Невском не Николай II, а его двоюродный брат, будущий Георг V, который как близнец был на него похож».
С.С. Ольденбург: «На некоторых земских и дворянских собраниях звучали речи, смолкшие в царствование императора Александра III. Требование народного представительства, которое в эпоху императора Александра II именовалось “увенчанием здания”, выдвигалось снова.
И не только раздавались отдельные речи; были приняты всеподданнейшие адреса, выдвигавшие это требование в осторожных выражениях. Более радикальные земские элементы пошли рука об руку с умеренными, чтобы добиться возможно большего единодушия. Земские собрания выступали как бы ходатаями от значительного большинства русского общества».
Д.Н. Шипов (лидер земского движения): «При вступлении на престол Императора Николая II в земст¬ве появилась было надежда, что молодой государь сознает необхо¬димость сближения власти с обществом и создания их взаимодейст¬вия, но эти надежды тотчас же потерпели крушение. Уже в Мани-фесте 20 октября 1894 г. по случаю восшествия на престол было, ме¬жду прочим, сказано, что молодой император ни в чем не уклонить¬ся от вполне миролюбивой, твердой и прямодушной политики сво¬его отца. Губернские земские собрания поспешили обратиться к го¬сударю с адресами, в которых говорилось: о желательности доверия власти к общественным учреждениям, о необходимости единения и совместной работы правительства и общественных сил, о предос¬тавлении земству доступа его голоса о нуждах народа к престолу и тому подобное, но ни в одном адресе не говорилось об изменении существующего государственного строя. Эти, вполне законные и справедливые пожелания и надежды, высказанные в адресах многих земств, были встречены, однако, с недовольством и с раздражением, которые проявились определенно и очень резко 17 января 1895 г. при приеме во дворце депутаций, приносивших поздравления по случаю бракосочетания государя».
И.И. Петрункевич (либеральный деятель, лидер партии кадетов): «Вопрос о политическом наследстве Николая II конкретно состоял в выборе либо курса, которого держался Александр III, т.е. безусловно реакционного, не допускавшего никаких компромиссов, опирающегося на сословный строй и господство дворянства, либо иного курса, состоящего в попытке исправить ошибку своего предшественника и, признав историческую необходимость, допустить насильственно задержанное развитие реформ Александра II».

Николай II не колебался в выборе курса. Ему были близки и понятны политические взгляды его отца. В обобщенном виде они  выражены  в так называемом «Завещании» Александра III (подлинника никогда не существовало).

Александр III: «Тебе предстоит взять с плеч моих тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как нес его я и как несли наши предки. Я передаю тебе царство, Богом мне врученное. Я принял его тринадцать лет тому назад от истекавшего кровью отца… Твой дед с высоты престола провел много важных реформ, направленных на благо русского народа. В награду за все это он получил от русских революционеров бомбу и смерть… В тот трагический день встал предо мною вопрос: какой дорогой идти? По той ли, на которую меня толкало так называемое “передовое общество”, зараженное либеральными идеями Запада, или по той, которую подсказывало мне мое собственное убеждение, мой высший священный долг государя и моя совесть. Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить все, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя притом, что ты несешь ответственность за судьбу твоих подданных пред Престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего царского долга да будет для тебя основой твоей жизни. Будь тверд и мужествен, не проявляй никогда слабости. Выслушивай всех, в этом нет ничего позорного, но слушайся только самого себя и своей совести. В политике внешней – держись независимой позиции. Помни – у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн. В политике внутренней – прежде всего покровительствуй церкви. Она не раз спасла Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она основа всякого государства».

17 января 1895 года “передовое общество” услышало ответ молодого царя…
 
Князь В.А. Оболенский: «Через месяц всем этим иллюзиям настал конец после знаменитой речи о «бессмысленных мечтаниях», произнесенной молодым монархом на приеме депутаций от земства и дворянства».
Николай II: «Утомительный день! Был в страшных эмоциях перед тем, чтобы войти в Николаевскую залу (Зимнего дворца), к депутациям от дворянств, земств и городских обществ, которым я сказал речь».
Лев Николаевич Толстой: «И вот отворилась дверь, вошел маленький, молодой человек в мундире и начал говорить…»
И.И. Петрункевич: «Молодой государь, только что вступивший на престол, имел в своей фуражке, которую держал в руке, записку, если не продиктованную ему его ментором, известным профессором и обер-прокурором Синода, Победоносцевым, то им внушенную…»
А.А. Савельев (земский деятель): «Я видел явственно, как он после каждой произнесенной фразы опускал глаза книзу, в шапку, как это делали бывало мы в школе, когда нетвердо знали урок».
Николай II: «Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств. Верю искренности этих чувств, искони присущих каждому русскому. Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель».
Лев Толстой: «Когда молодой царь дошел до того места речи, в котором он хотел выразить мысль о том, что он желает делать все по-своему и не хочет, чтобы никто не только не руководил им, но даже не давал советов, чувствуя, вероятно, в глубине души, что и мысль эта дурная и что форма, в которой она выражена, неприличная, он смешался и, чтобы скрыть свой конфуз, стал кричать визгливым, озлобленным голосом».
Императрица Александра Федоровна: «Не случилось ли что-нибудь? Почему он кричит?» Фрейлина императрицы: «Он объясняет им, что они дураки».
Л.Н. Толстой: «Когда речь кончилась, наступило молчание. Но придворные прервали его криками “ура”, и почти все присутствующие закричали тоже “ура”».
И. И. Петрункевич: «Одинокий наш депутат (тверского земства) встретил весьма недружелюбное отношение к себе других депутаций и так был взволнован, что, поднося хлеб-соль, уронил их и поднес пустое деревянное блюдо. За то все другие депутации, желая показать свои верноподданнические чувства, не только отвечали на речь царя криками ура, но многие отправились из дворца в Казанский собор, чтобы торжественно отслужить молебен о здравии самодержца».
В.Н. Ламздорф: «В городе начинают сильно критиковать позавчерашнюю речь государя; она произвела самое печальное впечатление. Прибывший из глубин России депутат рассказал о своем впечатлении в следующих выражениях: “Вышел офицерик, в шапке у него была бумажка; начал он что-то бормотать, поглядывая на эту бумажку, и вдруг вскрикнул “бессмысленными мечтаниями” -  тут мы поняли, что нас за что-то бранят, ну к чему же лаяться?” Это описание, хотя и вульгарное, довольно показательно. Упрекают также молодую государыню: та держалась совершенно одеревенело и не приветствовала депутации, когда они проходили друг за другом перед их величествами».
Лили Ден: «Светская чернь в излишней застенчивости императрицы усматривала немецкую заносчивость».

Речь получила скандальный оттенок из-за путаницы, допущенной императором. Вместо слов «беспочвенные мечтания» он произнес «бессмысленные мечтания». Конечно, по сути, это ничего не меняло. Надежды общества на перемены не оправдались. Общество было разочаровано…

Князь В.А. Оболенский: «Я встречал некоторых из земцев и видел, в каком они были подавленном настроении. Многие не поехали из дворца на торжественный молебен в Исаакиевский собор. Большинство все-таки на нем присутствовало».
Л.Н. Толстой: «Необдуманный, дерзкий, мальчишеский поступок молодого царя стал совершившимся фактом; общество, все русское общество проглотило оскорбление, и оскорбивший получил право думать (если он и не думает, то чувствует), что общество этого самого и стоит, что так и надо с ним обращаться, и теперь он может попробовать еще высшую меру дерзости и оскорбления и унижения.
Эпизод 17-го января был одним из тех моментов, когда две стороны, вступающие в борьбу между собою, примеряются друг к другу и между ними устанавливаются новые отношения.
Сильный рабочий человек встречает в дверях слабого мальчишку, барчука. Каждый имеет такое же право пройти первым, но вот нахальный, мальчишка, барчук, отталкивает в грудь входящего рабочего и дерзко кричит: “Долой с дороги, дрянь этакая!”
Момент этот решающий: отведет ли рабочий спокойно руку мальчика, пройдет впереди его и тихо скажет: “Нехорошо так, миленький, делать, я постарше тебе, и ты вперед так не делай”. Или покорится, уступит дорогу и снимет шапку и извинится.
От этого момента зависят дальнейшие отношения этих людей и нравственное душевное состояние их. В первом случае мальчик опомнится, станет умнее и добрее, а рабочий свободнее и мужественнее; во втором случае нахальный мальчик сделается еще нахальнее и рабочий еще покорнее.
То же столкновение произошло между русским обществом и царем, и благодаря своей необдуманности молодой царь сделал ход, оказавшийся очень выгодным для него и невыгодным для русского общества. Русское общество проглотило оскорбление, и столкновение разрешилось в пользу царя. Теперь он должен стать еще дерзновеннее и будет совершенно прав, если он еще больше буде презирать русское общество; русское же общество, сделав этот шаг, неизбежно сделает и следующие шаги в том же направлении и станет еще покорнее и подлее. Так оно и сделалось. Прошло 4 месяца, и не только не появилось протеста, но все с великим усердием готовятся к приему царя в Москве, к коронации и новым подаркам икон и всяких глупостей, и в газетах восхваляли мужество царя, отстоявшего святыню русского народа – самодержавие».
Александр Александрович Кизеветтер (историк, член кадетской партии): «Немедленно появилась и пошла по рукам прокламация, составленная в форме обращения к Николаю II. Она начиналась словами: “Вы сказали Ваше слово; вчера мы еще совсем не знали Вас; сегодня все стало ясно; Вы бросили вызов русскому обществу, и теперь очередь за обществом; оно даст Вам свой ответ”. Земская среда с этого именно времени стала серьезно готовиться к политической схватке…»
В.Н. Ламздорф: «По городу ходят экземпляры открытого письма, адресованного государю и протестующего против его знаменитой речи о бессмысленных мечтаниях, произнесенной 17 января. В провинции эта злополучная речь-нахлобучка, видимо, находит самый гибельный отклик».
С.Ю. Витте: «Мне, как участнику и близкому свидетелю всего происшедшего, ясно, как Божий день, что император Николай II, вступивши на престол совсем неожиданно, представляя собою человека доброго, далеко не глупого, но не глубокого, слабовольного, в конце концов человека хорошего, но унаследовавшего все качества матери и отчасти своих предков (Павла) и весьма мало качеств отца, не был создан, чтобы быть императором вообще, а неограниченным императором такой империи, как Россия, в особенности. Основные его качества – любезность, когда он этого хотел (Александр I), хитрость и полная бесхарактерность и безвольность.
Вступивши на престол, будучи насыщен придворными льстивыми уверениями, что он самим Богом создан для неограниченного управления русским народом для его блага, что он является таким образом орудием Всевышнего, посредством которого Всевышний управляет Российскою империею, он, по наущению Победоносцева – Дурново, на привет местных людей, явившихся поздравить государя со вступлением на престол и намекнувших на необходимость привлечь общественные силы к высшему управлению, ответствовал, что нужно бросить эти “напрасные мечтания”».
Д.Н. Шипов: «Эти слова свидетельствовали, что новый император не уяснил себе значение общественных сил в государст¬венной жизни и склонен был разделять неправильное понимание своим предшественником идеи и принципа самодержавия».
С.С. Ольденбург: «Русское образованное общество в своем большинстве приняло эту речь как вызов себе. Русская печать из-за цензуры, конечно, не могла этого явно выразить. Характерны, однако, для этой эпохи “внутренние обозрения” толстых журналов».
«Северный вестник»: «Цензурного сказать нечего».
«Русское богатство»: «С неопределенностью в душе, с тревогами, опасениями и надеждами встретило наше общество 1895 год. Первый же месяц нового года принес разрешение всех этих неопределенностей. Высочайшая речь 17 января… была историческим событием, положившим конец всякой неопределенности и всем сомнениям… Царствование императора Николая Александровича начинается в виде прямого продолжения прошлого царствования».
Джордж Бьюкенен: «Обладая многими дарованиями, с которыми он мог бы стать прекрасным конституционным монархом, - живостью и тонкостью ума, систематичностью, прилежанием в работе и необычайным природным обаянием, привлекавшим всех близко его знавших, - император Николай II не унаследовал  от своего отца ни властной натуры, ни сильного характера, ни способности быстро принимать решения, - качеств, столь необходимых для самодержавного правителя. Император Александр III, по совету обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева, отверг проект реформ, который Александр II собирался подписать в тот день, когда его жизнь оборвала бомба нигилиста. В течение всего своего царствования Александр III проводил реакционную политику, основанную на принципе бюрократической централизации. После его смерти надежды нации сосредоточились на его сыне и отразились в многочисленных верноподданнических адресах, направленных Николаю II земствами при его восшествии на престол. В некоторых из них, как, например, из Тверского земства, было ясно сформулировано желание некоторой формы конституционного правления.
Эти обстоятельства давали молодому монарху отличный случай завоевать сердца народа рядом своевременных уступок. Но император Николай II упустил эту возможность, как он упускал и многие другие подобные случаи в течение своего царствования. Преданный сын, обожающий своего отца, ученик архиреакционера Победоносцева, он был воспитан в строжайшей школе ортодоксального самодержавия, так и не приобретя привычки проявлять собственную инициативу. Он усвоил доктрины своего учителя и смотрел на самодержавие как на своего рода священное наследие, которое он должен сохранить в неприкосновенности в том виде, в каком оно было ему завещано. Он так чтил память Александра III, что даже отказался принять в армии, Верховным главнокомандующим которой он являлся, более высокий чин, чем чин полковника, пожалованный ему отцом.
Представители земств уехали, получив ледяной ответ, что они должны оставить свои “безумные мечтания”, так как он имеет твердое намерение продолжать политику своего отца. Впрочем первоначальное намерение императора было сказать нечто менее непримиримое, но его убедили, что его долг состоит в поддержании традиций предыдущего царствования. Только в самый последний момент Победоносцев передал ему составленный им ответ, который император прочитал представителям земств. Он так мало полагался на себя, что даже в этом случае, как впоследствии и во многих других, подчинился более сильной чужой воле вопреки собственному здравому смыслу.
Такое зловещее начало нового царствования вызвало чувство уныния у всех мыслящих русских…»
И.И. Петрункевич: «Так показательно началось новое царствование, история которого не имеет ни одной светлой страницы. Все, к чему прикасалась рука этого человека, не знало удачи…»
Д.Н. Шипов: «И действительно, с воцарением Николая II условия нашей го¬сударственной жизни не изменились к лучшему: преследование об¬щественной самодеятельности не прекратились, отношения правительства к общественным учреждениям не изменились и по-пре¬жнему продолжал господствовать в стране неограниченный произ¬вол административной власти. Правительство теряло всякое уваже¬ние и необходимое ему доверие со стороны общества, а образ дей¬ствий правительства все больше колебал авторитет верховной вла¬сти, именем которой правительство действовало. Бессмысленный порядок управления, неуважение действовавших законов и беспра¬вие народных масс систематически воспитывали во всех слоях на¬селения недовольство, раздражение и отрицательное отношение к государственному строю, при котором такой порядок был возмо¬жен. Остро сознавалась настоятельная потребность создать и укре¬пить всегда необходимую в государстве тесную связь власти с об¬ществом на основе взаимного доверия и уважения. Сознавалась не¬обходимость в таком государственном преобразовании, которое, с одной стороны, открывало бы возможность представителям населе¬ния участвовать в выяснении общих и местных нужд государствен¬ной жизни, а, с другой - укрепляло бы нравственный авторитет вла¬сти путем ее живого общения и тесного единения с представитель¬ством населения. Чувствовалось, что если в ближайшем времени не будет совершена сверху необходимая реформа, вызываемая го¬сударственною предусмотрительностью, то в не далеком будущем верховная власть будет вынуждена ходом вещей и под влиянием быстро нараставшего в стране оппозиционного настроения согла¬ситься на более коренное преобразование нашего государствен¬ного строя».
Константин Петрович Победоносцев (обер-прокурор Св. Синода, юрист, воспитатель Николая II): «Едва окончилось царствование усопшего государя, как те же люди и прежние их сподвижники проснулись и готовились возобновить ту же агитацию. Тотчас же пущена была смута во всех концах России».
С.С. Ольденбург: «Речь 17 января рассеяла надежды интеллигенции на возможность конституционных преобразований сверху. В этом отношении она послужила исходной точкой для нового роста революционной агитации, на которую снова стали находить средства».
Василий Осипович Ключевский (историк): «Николаем II закончится Романовская Династия; если у него родится сын, он уже не будет царствовать».

               
Начало революционной деятельности Ленина

Владимир Ильич Ульянов-Ленин начал свою революционную деятельность практически одновременно с началом царствования императора Николая II…

Надежда Константиновна Крупская (жена В.И. Ленина): «Владимир Ильич приехал в Питер осенью 1893 года, но я познакомилась с ним не сразу. Слышала я от товарищей, что с Волги приехал какой-то очень знающий марксист…»
Василий Васильевич Водовозов (публицист, юрист, экономист): «Владимир Ульянов производил впечатление человека если не разностороннего, то во всяком случае хорошо образованного. Больших знаний вне круга его непосредственных интересов у него не было. Естественными науками, философией он совершенно не интересовался. Но в вопросах политической экономии и истории его знания поражали солидностью, особенно для человека его возраста (21-22 г.). Он уже тогда знал обширную марксистскую литературу (немецкую) и производил впечатление человека политически вполне законченного и сложившегося. Он заявлял себя убежденным марксистом, но будет правильнее, если скажу, что марксизм был у него не убеждением, а религией. Он интересовался возражениями против марксизма, но у него как бы была презумпция, что никаких серьезных аргументов против марксизма нет и быть не может, и изучал он их не с целью поисков истины, а в целях отыскания в их основе ошибки, в существовании которой он был заранее убежден».
Юлий Осипович Мартов (Цедербаум) (социал-демократ): «В то время В.И. Ульянов производил при первом знакомстве несколько иное впечатление, чем то, какое неизменно производил в позднейшую эпоху. В нем еще не было или, по меньшей мере, не сквозило той уверенности в своей силе, - не говорю уже: в своем историческом призвании, - которая заметно выступала в более зрелый период его жизни. Ему было тогда 25-26 лет. Первенствующее положение, которое он занял в социал-демократической группе “стариков”, и внимание, которое обратили на себя его первые литературные произведения, не были достаточны для того, чтобы поднять его в собственном представлении на чрезмерную высоту над окружающей средой. Вращаясь в среде серьезных и образованных товарищей, среди которых он играл роль “первого между равными”, В.И. Ульянов еще не пропитался тем презрением и недоверием к людям, которое, сдается мне, больше всего способствовало выработке из него определенного типа политического вождя. В. Ульянов был еще в той поре, когда и человек крупного калибра, и сознающий себя таковым ищет в общении с людьми больше случаев самому учиться, чем учить других. В этом личном общении не было и следов того апломба, который уже звучал в его первых литературных выступлениях, особенно в критике Струве. Будущий Ленин был еще всецело проникнут почтением к вождям социал-демократии, Плеханову и Аксельроду, с которыми он недавно познакомился, и заметно чувствовал себя по отношению к ним еще учеником. Но и в отношениях к политическим противникам в нем сказывалась еще изрядная доля скромности. Как мне рассказывали позднее, незадолго перед моей встречей с ним ему пришлось быть в Москве, где на одной студенческой вечеринке он выступил с речью против народничества, в которой между прочим, со свойственной ему полемической резкостью, переходящей в грубость, обрушился на В. Воронцова (В.В.). Речь имела успех. Но когда по окончании ее Ульянов от знакомых узнал, что атакованный им Воронцов, находится среди публики, он переконфузился и сбежал с собрания».
Петр Бернгардович Струве (экономист, социал-демократ): «В один осенний или зимний день 1894 года в Квартире Классона на Охте (пригород Петербурга, на правом берегу Невы, почти напротив Смольного института) я познакомился с В.И. Ульяновым-Лениным.
Впечатление, с первого же разу произведенное на меня Лениным – и оставшееся во мне на всю жизнь, - было неприятное.
Неприятна была его резкость. Было нечто большее, чем обыкновенная резкость, какого-то рода издевки, частью намеренная, а частью неудержимо стихийная, прерывавшаяся из самых глубин его существа, в том, как Ленин относился к людям, на которых он смотрел как на своих противников. А во мне он сразу почувствовал противника, хотя в то время я стоял довольно близко к нему. В этом он руководился не рассудком, а интуицией, тем, что охотники называют чутьем. Позже мне пришлось иметь много дела с Плехановым. В нем тоже была резкость, граничившая с издевкой, в обращении с людьми, которых он хотел задеть или унизить. Все же, по сравнению с Лениным, Плеханов был аристократом. То, как оба они обращались с другими людьми, может быть охарактеризовано непереводимым французким словом cassant. Но в ленинском cassant было что-то невыносимо плебейское, но в то же время и что-то безжизненное и отвратительно холодное.
Многие разделяли со мной  это впечатление от Ленина. Я назову только двоих, и притом  весьма различных людей: В.И. Засулич и М.И. Туган-Барановского. В.И. Засулич, самая умная и чуткая из всех женщин, каких мне приходилось встречать, испытывала к Ленину антипатию, граничившую с физическим отвращением, - их позднейшее политическое расхождение было следствием не только теоретических или тактических разногласий, но и глубокого несходства натур.
М.И. Туган-Барановский, с которым я был в течение многих лет очень близок, говорил мне со свойственной ему наивностью, за которую многие несправедливо считали его просто глупым, о своей неудержимой антипатии к Ленину. Знав и даже быв близок с братом Ленина, А.И. Ульяновым, который был казнен в 1887 году за подготовку покушения на Александра III, он с изумлением, граничившим с ужасом, рассказывал, как не похож был Александр Ульянов на своего брата Владимира. Первый, при всей своей моральной чистоте и твердости, был чрезвычайно мягкий и деликатный человек даже в обращении с незнакомыми и врагами, тогда как резкость второго была поистине равносильна жестокости. В своем отношении к людям Ленин подлинно источал холод, презрение и жестокость. Мне было ясно даже тогда, что в этих неприятных, даже отталкивающих свойствах Ленина был залог его силы как политического деятеля: он всегда видел перед собой только ту цель, к которой шел твердо и непреклонно. Или, вернее, его умственному взору всегда предносилась не одна цель, более или менее отдаленная, а целая система, целая цепь их. Первым звеном в этой цепи была власть в узком кругу политических дрйзей. Резкость и жестокость Ленина – это стало ясно мне почти с самого начала, с нашей первой встречи – была психологически неразрывно связана, и инстинктивно и сознательно, с его неукротимым властолюбием. В таких случаях обыкновенно  бывает трудно определить, что служит чему, властолюбие ли служит объективной  цели или высшему идеалу, который человек ставит перед собой, или, наоборот, эта задача или этот идеал являются лишь средствами утоления ненасытной жажды власти.
Я только что охарактеризовал самую разительную черту в Ленине, открывшуюся мне с первой же нашей встречи. Это была жестокость в том самом общем философском смысле, в котором она может быть противопоставлена мягкости и терпимости к людям и ко всему человеческому, даже когда это неудобно или неприятно или даже отвратительно для нас лично. Ленин был лишен абсолютно всякого духа компромисса в том англосаксонском моральном или социальном смысле, столь яркое выражение которого можно найти в знаменитом трактате Джона Морлей “On Compromisse”. Кстати, этот трактат был в то время переведен на русский язык радикальной писательницей Цебриковой, и на меня он произвел в молодости очень сильное впечатление. С тех пор я пользовался всяким случаем рекомендовать его молодым людям, желающим продумать свое отношение к проблемам нравственной и общественной философии.
В соответствии с преобладающей чертой в характере Ленина я сейчас же заметил, что его главной установкой – употребляя популярный ныне немецкий психологический термин Einstellung – была ненависть.
Ленин увлекся учением Маркса прежде всего потому, что нашел в нем отклик на эту основную установку своего ума. Учение о классовой борьбе, беспощадной и радикальной, стремящейся к конечному уничтожению и истреблению врага, оказалось конгениально его эмоциональному отношению к окружающей действительности. Он ненавидел не только существующее самодержавие (царя) и бюрократию, не только беззакония и произвол полиции, но и их антиподов – “либералов” и “буржуазию”. В этой ненависти было что-то отталкивающее и страшное; ибо, коренясь в конкретных, я бы сказал даже животных, эмоциях и отталкиваниях, она была в то же  время отвлеченной и холодной, как самое существо Ленина. Однажды, в конце 90-х годов, Потресов, разговаривая со мной о Ленине, обратил мое внимание на огромную самодисциплину, которую этот человек, полный жестокости и напитанный ненавистью, обнаруживал в некоторых мелочах повседневной жизни. “Из аскетизма он откажется от лишнего стакана пива”, - сказал тогда Потресов. И я тогда подумал – и в какой-то форме, кажется, высказал это Потресову, - что это-то именно и было ужасно в нем. В Ленине пугало это сочетание в одном лице настоящего самобичевания, которое лежит в основе всякого подлинного аскетизма, с бичеванием других людей, выражавшимся в отвлеченной социальной ненависти и холодной политической жестокости. Можно сказать почти наверное, что Ленин умер от последствий сифилиса (это одна из версий болезни и смерти Ленина); но на мой взгляд, это было во всяком случае чистой случайностью. Понятие распущенности, во французском смысле либо debauche, либо libertinage, вовсе не вяжется с психологической личностью Ленина. Даже с религиозной точки зрения его личность ставит не проблему банальной греховности рядового человека или крайней свободы, свободы от всяких сдержек и уз, то есть в сущности распущенности, сверзчеловека, а скорее проблему рациональной и дьявольской праведности. Она столь же далека от святости Христа, как фантастический образ Антихриста далек от исторического образа Христа. Для меня эти характеристики не абстрактные рассуждения, а некий осадок того, что я чувствовал и переживал в то время, когда мое общение с Лениным было наиболее интенсивно и когда я прогонял эти мысли и образы как мысленные помехи и осложнения в общении, которое, ради его потенциальной политической пользы, я считал и морально обязательным для себя и политически необходимым для нашего дела».
Н.К. Крупская: «Увидала я Владимира Ильича лишь на масленице. На Охте у инженера Классона, одного из видных питерских марксистов, с которым я года два перед тем была в марксистском кружке, решено было устроить совещание некоторых питерских марксистов с приезжим волжанином. Ради конспирации были устроены блины.
Потом, когда мы близко познакомились, Владимир Ильич рассказал мне однажды, как отнеслось “общество” к аресту его старшего брата. Все знакомые отшатнулись от семьи Ульяновых, перестал бывать даже старичок-учитель, приходивший раньше постоянно играть по вечерам в шахматы. Тогда еще не было железной дороги из Симбирска, матери Владимира Ильича надо было ехать на лошадях до Сызрани, чтобы добраться до Питера, где сидел сын. Владимира Ильича послали искать попутчика – никто не захотел ехать с матерью арестованного.
Эта всеобщая трусость произвела, по словам Владимира Ильича, на него тогда очень сильное впечатление.
Это юношеское переживание, несомненно, наложило печать на отношение Владимира Ильича к “обществу”, к либералам. Он рано узнал цену всякой либеральной болтовни.
На “блинах” ни до чего не договорились, конечно. Владимир Ильич говорил мало, больше присматривался к публике. Людям, называвшим себя марксистами, стало неловко под пристальными взорами Владимира Ильича.
Помню, когда мы возвращались, идя вдоль Невы с Охты домой, мне впервые рассказали о брате Владимира Ильича, бывшего народовольцем, принимавшем участие в покушении на убийство Александра III в 1887 году и погибшем от руки царских палачей, не достигнув совершеннолетия.
Владимир Ильич очень любил брата. У них было много общих вкусов, у обоих была потребность долго оставаться одному, чтобы можно было сосредоточиться. Они жили обычно вместе, одно время в особом флигеле, и, когда заходил к ним кто-либо из многочисленной молодежи – двоюродных братьев или сестер – их было много, у мальчиков была излюбленная фраза: “Осчастливьте своим отсутствием”. Оба брата умели упорно работать, оба были революционно настроены. Но сказывалась, вероятно, разница возрастов. Александр Ильич не обо всем говорил с Владимиром Ильичем.
Вот что рассказывал Владимир Ильич.
Брат был естественником. Последнее лето, когда он приезжал домой, он готовился к диссертации о кольчатых червях и все время работал с микроскопом. Чтобы использовать максимум света, он вставал на заре и тотчас же брался за работу. “Нет, не выйдет из брата революционера, подумал я тогда, - рассказывал Владимир Ильич, - революционер не может уделять столько времени исследованию кольчатых червей”».
Николай Владиславович Валентинов (Вольский) (социал-демократ): «Мы знаем, что Саша был поглощен изучением естественных наук. Смелый, пытливый исследователь, он стремился постигнуть тайны жизни органического мира. Он избирает области наименее исследованные, начиная с жизни пресмыкающихся, в частности червей. Даже в недели пред покушением на царя Саша не перестает в университете работать над магистерской диссертацией об органах зрения червей. Она следовала за его работой о половых органах annulala – кольчатых червей. Еще в Симбирске и Кокушкине, исследуя с микроскопом органы червей, Саша с необычайным рвением отдавался этой работе. Владимир не понимал – как брат может целые дни сидеть с микроскопом над такими пустяками! В работе брата он не видел смысла, ни научного, ни практического. Она вызывала у него лишь колкие насмешки. Для них здесь была удобная, а при желании и скабрезная почва. Ведь так легко посмеяться, что Саша весь день с раннего утра наблюдает под микроскопом сексуальную жизнь – чью? Червей!»
Н.К. Крупская: «Скоро он увидел, как он ошибся. 
Судьба брата имела, несомненно, глубокое влияние на Владимира Ильича. Большую роль при этом сыграло то, что Владимир Ильич к этому времени уже о многом самостоятельно думал, решал уже для себя вопрос о необходимости революционной борьбы».

Рабочие учатся…

Н.К. Крупская: «Осенью 1894 года Владимир Ильич читал в нашем кружке свою работу «Друзья народа» («Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов»). Помню, как всех захватила эта книга. В ней с необыкновенной ясностью была поставлена цель борьбы».
В.И. Ленин: «Политическая деятельность социал-демократов состоит в том, чтобы содействовать развитию и организации рабочего движения в России, преобразованию его из теперешнего состояния разрозненных, лишенных руководящей идеи попыток протеста, «бунтов» и стачек в организованную борьбу ВСЕГО русского рабочего КЛАССА, направленную против буржуазного режима и стремящуюся к экспроприации экспроприаторов, к уничтожению тех общественных порядков, которые основаны на угнетении трудящегося. Основой этой деятельности служит общее убеждение марксистов в том, что русский рабочий – единственный и естественный представитель всего трудящегося и эксплуатируемого населения России.
На класс рабочих и обращают социал-демократы все свое внимание и всю свою деятельность. Когда передовые представители его усвоят идеи научного социализма, идею об исторической роли русского рабочего, когда эти идеи получат широкое распространение и среди рабочих создадутся прочные организации, преобразующие теперешнюю разрозненную экономическую войну рабочих в сознательную классовую борьбу, - тогда русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ (рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН) прямой дорогой открытой политической борьбы к ПОБЕДОНОСНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ».
Н.К. Крупская: «Зимою 1894/1895 года я познакомилась с Владимиром Ильичем уже довольно близко. Он занимался в рабочих кружках за Невской заставой, я там же четвертый год учительствовала в Смоленской вечерне-воскресной школе и довольно хорошо знала жизнью Шлиссельбургского тракта. Целый ряд рабочих из кружков, где занимался Владимир Ильич, были моими учениками по воскресной школе: Бабушкин, Боровков, Грибакин, Бодровы – Арсений и Филипп, Жуков и др. В те времена вечерне-воскресная школа была прекрасным средством широкого знакомства с повседневной жизнью, с условиями труда, настроением рабочей массы. Смоленская школа была на 600 человек, не считая вечерних технических классов и примыкавших к ней школ женской и Обуховской. Надо сказать, что рабочие относились к “учительницам” с безграничным доверием: мрачный сторож громовских лесных складов с просиявшим лицом докладывал учительнице, что у него сын родился; чахоточный текстильщик желал ей за то, что выучила грамоте, удалого жениха; рабочий-сектант, искавший всю жизнь бога, с удовлетворением писал, что только на страстной узнал он от Рудакова (другого ученика школы), что бога вовсе нет, и так легко стало, потому что нет хуже, как быть рабом божьим, - тут тебе податься некуда, рабом человеческим легче быть – тут борьба возможна; напивавшийся каждое воскресенье до потери человеческого облика табачник, так насквозь пропитанный запахом табака, что, когда наклонишься к его тетрадке, голова кружилась, писал каракулями, пропуская гласные, что вот нашли на улице трехлетнюю девчонку и живет она у них в артели, надо в полицию отдавать, а жаль; приходил одноногий солдат и рассказывал, что Михайла, который у вас прошлый год грамоте учился, надорвался над работой, помер, а помирая, вас вспоминал, велел поклониться и жить долго приказал; рабочий-текстильщик, горой стоявший за царя и попов, предупреждал, чтобы “того, черного, остерегаться, а то он все на Гороховую шляется” (там находилось охранное отделение); пожилой рабочий толковал, что никак он из церковных старост уйти не может, “потому что больно попы народ обдувают и их надо на чистую воду выводить, а церкви он совсем даже не привержен и насчет фаз развития понимает хорошо” и т.д. и т.п. Рабочие, входившие в организацию, ходили в школу, чтобы приглядываться к народу и намечать, кого можно втянуть в кружки, вовлечь в организацию. Для них учительницы не все уже были на одно лицо, они уже различали, кто из них насколько подготовлен. Если признают, что учительница “своя”, дают ей знать о себе какой-нибудь фразой, например, при обсуждении вопроса о кустарной промышленности скажут: “Кустарь не может выдержать конкуренции с крупным производством” - или вопрос загнут: “А какая разница между петербургским рабочим и архангельским мужиком?” - и после этого смотрят уж на учительницу особым взглядом и кланяются ей по-особенному: “Наша, мол, знаем”.
Говорить в школе можно было, в сущности, обо всем, несмотря на то, что в редком классе не было шпика; надо было только не употреблять страшных слов “царь”, “стачка” и т.п., тогда можно было касаться самых основных вопросов».
Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс (общественная деятельница, член партии кадетов): «Надя (Крупская) глухим, монотонным голосом рассказывала мне, как важно пробудить в рабочих классовое сознание. Я плохо понимала, что это значит. Но я видела, что от этих таинственных слов Надя расцветала. Добрые голубые глаза светились. Она терпеливо старалась вовлечь меня в этот круг мыслей, в котором для нее заключалось все. Я радовалась за нее, понимала, какое это должно быть счастье – найти поглощающую цель или поглощающее чувство. Я не знала тогда, что для нее то и другое слилось.
Уже не в Петербурге, а летом у них на даче, под Окуловкой, впервые услыхала я от Крупской имена Маркса и Ульянова. Было мне тогда семнадцать лет.
Надя привезла новое откровение – “Капитал” Карла Маркса. С улыбкой не просто радостной, но блаженной она мне сказала, что никакой другой книги с собой не взяла, что, конечно, за три месяца Маркса изучить нельзя, но что она уже “штудировала” его в Петербурге под руководством Ульянова. Она замялась, поправилась:
- Одного товарища.
У Нади была очень белая тонкая кожа, а румянец, заливавшийся от щек на уши, на подбородок, на лоб, был нежно-розовый. Это так ей шло, что в ту минуту моя Надя, которую я часто жалела, что она такая некрасивая, показалась мне просто хорошенькой. В моем воображении тогда же крепко связались ”Капитал” и “один товарищ”. Но если бы кто-нибудь мне тогда сказал, что этот товарищ, опираясь на “Капитал”, переломает всю русскую жизнь, зальет Россию кровью и что Надя будет ему усердно в этом помогать, это показалось бы мне бредом! Тогда он еще назывался не Ленин, а Ульянов. Надя говорила о нем скупо, неохотно. Я ни одним словом не дала ей понять, что вижу, что она в него влюблена по уши. С ранних лет выработалась  во мне привычка не залезать в чужую душу. Я была рада за Надю, что она переживает что-то большое, захватывающее, но как это чувство перемешивается с сухими, тягучими мыслями о классовой борьбе, об экономическом материализме – этого я понять не могла.
Карла Маркса я не читала. От Надиных рассуждений задорно отмахивалась. Насколько помню, я сразу стала делать против марксизма те же возражения, какие и сейчас выдвигаю против социализма: не хочу государственного рабства, не хочу, чтобы общество строилось на уничтожении какого бы то ни было класса, на классовой ненависти. Надя тогда была плохая спорщица. Позже она, вероятно, научилась материалистической диалектике, но в начале ее социал-демократической выучки мой пламенный отпор сбивал ее с ног, что нисколько не нарушало ни нашей дружбы, ни ее уверенности в безошибочности марксистской доктрины.
Несмотря на наши бессвязные споры о марксизме, которого я совсем не знала, а она еще плохо знала, дни, что я провела в избушке у Крупских, остались в моей памяти светлые, легкие, дружественные. Я очень любила Надю, ее искренность, доброту, прямодушие. Не знаю, до конца ли сохранила она эти подкупающие черты. Те, кого судьба подымает на верхушку пирамиды, часто их теряют. На эту верхушку Крупская не карабкалась, для себя ничего не искала. В ней не было ни тщеславия, ни самолюбия, не было ненасытного властолюбия, которое владело Лениным. О мелких житейских аппетитах и вкусах и говорить нечего. Их и следа не было. В Наде был равнодушный аскетизм русской революционерки. Это не был аскетизм монашеский, насильственное отрешение от соблазнов мира, которое иногда даже подвижникам нелегко дается. Ей не от чего было отрекаться. Соблазны для нее не были соблазнительны, она могла любоваться чужой внешностью, а к своей была безразлична. Но своеобразная женственность в ней была. Полнее всего выразила она ее в той цельности, с которой она вся, навсегда отдалась своему мужу и вождю. И еще в любви к детям. Но сама она оставалась бездетной.
В ее жизни не было никаких боковых тропинок. Ульянов вложил в ее руки знамя, на котором было написано имя, звучавшее тогда каббалистически, - Карл Маркс. Почти полвека держала Надя это знамя в руках, вероятно, ни разу не поддалась искусительным сомнениям. Хотя кто знает, что пережила она после смерти Ленина».

Новый метод Ленина…

Н.К. Крупская: «Я жила в то время на Старо-Невском, в доме с проходным двором, и Владимир Ильич по воскресеньям, возвращаясь с занятий в кружке, обычно заходил ко мне, и у нас начинались бесконечные разговоры. Я была в то время влюблена в школу, и меня можно было хлебом не кормить, лишь бы дать поговорить о школе, об учениках, о Семянниковском заводе, о Торнтоне, Максвелле и других фабриках и заводах Невского тракта. Владимир Ильич интересовался каждой мелочью, рисовавшей быт, жизнь рабочих, по отдельным черточкам старался охватить жизнь рабочего в целом, найти то, за что можно ухватиться, чтобы лучше подойти к рабочему с революционной пропагандой. Большинство интеллигентов того времени плохо знало рабочих. Приходил интеллигент в кружок и читал рабочим как бы лекцию».
Глеб Максимилианович Кржижановский (социал-демократ): «Я до сих пор вспоминаю, как беспощадно терзал я учебой головы своих слушателей, большинство которых было теми питерскими ткачами, которые еще в далекой степени не порвали своей связи с деревней. А между тем я настойчиво требовал от этих полудеревенских рабочих отчетливого усвоения первой главы “Капитала” Маркса.
Я лично, например, был глубоко убежден, что из человека, который не проштудировал два или три раза “Капитал” Маркса, никогда ничего путного выйти не может… К сожалению, почти такую же требовательность мы предъявляли не только к студенческим головам, но и к мозгам тех рабочих, с которыми мы уже тогда стремились завязать регулярные сношения, группируя их в определенные пропагандистские кружки. Вспоминая, как терзали мы наших первых друзей из рабочего класса “сюртуком” и “холстом” из первой главы “Капитала”, я и по сие время чувствую немалые угрызения совести».
Норинский: «Отработав день до 6 часов вечера, в 7 часов мы уже сидели и слушали до 12-1 ночи, а случалось и дольше. Рассказ лектора порой действовал на товарищей усыпляющее. Больше всех в этом отношении отличался – можно даже сказать побил рекорд – Петр Кайзо: обычно он уже в 9-м часу начинал клевать носом. Вначале чуть-чуть, незаметно; далее – больше, и, наконец, видишь, он пересаживается в какой-нибудь из дальних уголков, откуда под общий смех неожиданно услышится здоровый храп».
Г.М. Кржижановский: «Владимир Ильич не замедлил революционизировать наши порядки. Он прежде всего потребовал перехода от «переуглубленных» занятий с небольшими кружками избранных рабочих к воздействию на более широкие массы пролетариата Петербурга, т.е. перехода от пропаганды к агитации. С этой целью он объединил в Петербурге все марксистские рабочие кружки в один “Союз борьбы за освобождение рабочего класса”».
Ю.О. Мартов: «Мы предлагали поэтому построить всю рабочую организацию на агитационных кружках, из которых каждый должен являться фокусом, собирающим лучи стихийного брожения из разных точек рабочего мира, и центром агитационного воздействия на последний. Следя за многообразными поводами для недовольства, организация должна при каждом столкновении масс с хозяевами формулировать и мотивировать предъявляемые ими требования и, поскольку возможно, самой поднимать перед массами еще прежде, чем они проявили острое недовольство, вопрос о борьбе за то или иное экономическое либо правовое улучшение. Для всего этого надо выползти из своего подполья и говорить с массами путем летучих листков и прокламаций.
Поэтому, пока речь шла о принципиальном признании массовой агитации и отрицании метода “лабораторного” воспитания революционеров-рабочих путем кружкового штудирования книг, мы легко понимали друг друга. Ульянов рассказал по этому поводу забавный эпизод, случившийся с ним во время его поездки за границу, из которой он недавно вернулся. Посетил он Поля Лафарга (зять Карла Маркса) и, по его просьбе, рассказал ему, как ведется русскими социал-демократами их работа.
“Чем же вы занимаетесь в кружках?” - спросил Лафарг. Ульянов объяснил, как, начиная с популярных лекций, в кружках из более способных рабочих штудируют Маркса. “И понимают?” “И понимают”. “Ну, в этом-то вы ошибаетесь, - заключил ядовитый француз. – Они ничего не понимают. У нас после 20 лет социалистического движения Маркса никто не понимает”.
Этот урок о невозможности привить рабочему классу “лабораторным” путем революционно-классовое сознание был хорошо усвоен Ульяновым…»
Н.К. Крупская: «Владимир Ильич читал с рабочими “Капитал” Маркса, объяснял им его, а вторую часть занятий посвящал расспросам рабочих об их работе, условиях труда и показывал им связь их жизни со всей структурой общества, говоря, как, каким путем можно переделать существующий порядок. Увязка теории и практики – вот что было особенностью работы Владимира Ильича в кружках. Постепенно такой подход стали применять и другие члены нашего кружка».
Мария Моисеевна Эссен (социал-демократ, работала в рабочих кружках): «По всем идеологическим, программным и организационным вопросам Ленин выступал перед нами с обстоятельными и краткими докладами, неизменно переходившими в оживленную беседу. Он не любил молчаливых слушателей и умел, как никто, оживлять аудиторию. И товарищи лезли из кожи, чтобы переспорить друг друга, доказать свою правоту. Было так оживленно, так весело и интересно на этих занятиях, что никому не хотелось уходить, у всякого возникали новые мысли, новые аргументы. “Да, - говорили товарищи, - на таких занятиях не соскучишься, не задремлешь”. И мы сами старались усвоить и запомнить этот метод Ленина вести живые и активные занятия».
Владимир Александрович Князев (социал-демократ, портовый рабочий): «Когда в 1894-1895 годах Владимир Ильич Ульянов совместно с Запорожцем и Старковым составили программу занятий, работа в наших рабочих кружках стала более углубленной и правильной.
Я помню, что когда я сорганизовал несколько рабочих кружков на Петербургской стороне, на Васильевском острове, на Выборгской стороне и в посаде Колпино и заявил, что необходимо прислать интеллигентов в эти кружки для чтения лекций, то мне в нашем центре сказали: “Хорошо, к вам придет Николай Петрович. Это один из лучших, поэтому люди в кружках должны быть благонадежными и серьезными”.
В назначенный час ко мне кто-то постучал. Открыв дверь, я увидел мужчину лет тридцати, с рыжеватой маленькой бородкой, круглым лицом, с проницательными глазами, с нахлобученной на глаза фуражкой, в осеннем пальто с поднятым воротником, хотя дело было летом, вообще – на вид этот человек показался мне самым неопределенным по среде человеком. Войдя в комнату, он спросил: “Здесь живет Князев?” На мой утвердительный ответ заметил: “А я – Николай Петрович”. – “Мы вас ждем”. – сказал я. “Дело в том, что я не мог прийти прямым сообщением… Вот и задержался. Ну как, все налицо?” - спросил он, снимая пальто.
Лицо его казалось настолько серьезным и повелительным, что его слова заставляли невольно подчиняться, и я поторопился успокоить его, что все пришли и можно начинать.
Подойдя к собравшимся, он познакомился с ними, сел на указанное ему место и начал знакомить собрание с планом той работы, для которой мы все собрались. Речь его отличалась серьезностью, определенностью, обдуманностью и была как бы не терпящей возражений. Собравшиеся слушали его внимательно. Они отвечали на его вопросы: кто и где работает, на каком заводе, каково развитие рабочих завода, каковы их взгляды, способны ли они воспринимать социалистические идеи, что больше всего интересует рабочих, что они читают и т.д.
Главной мыслью Николая Петровича, как мы поняли, было то, что люди неясно представляют себе свои интересы, а главное, не умеют пользоваться тем, чем могли бы воспользоваться. Они не знают, что, если бы они сумели объединиться, сплотиться, в них была бы такая сила, которая могла бы разрушить все препятствия к достижению лучшего. Приобретя знания, они смогли бы самостоятельно улучшить свое положение, вывести себя из рабского состояния и т.п.
Речь Николая Петровича продолжалась более двух часов; слушать его было легко, так как он все объяснял, что было нам непонятно. Сравнивая его речь с речами других интеллигентов, становилось ясно, что она была совсем иной, выделялась, и когда Николай Петрович ушел, назначив нам день следующего собрания, то собравшиеся стали спрашивать меня: “Кто это такой? Здорово говорит”».
М.А. Сильвин: «Владимир Ильич посещал наши групповые занятия, где мы обменивались своим опытом.
Он без всяких статистических цифр и без всяких ссылок на Маркса заявил, что надо быть реалистами, исходить не из схем, а из изучения нашей действительности и яркими штрихами обрисовал нам картину процесса экономического развития страны и роста капиталистического производства именно на почве разорения и расслоения крестьян, на почве вытеснения натурального хозяйства денежным.
“Вот он, наш вождь, наш лидер, наш теоретик, за ним мы не пропадем” - так думал каждый, и нас наполняла буйная радость, что именно в нашем кружке, в нашей организации мы имеем эту светлую голову.
Он отдавал себя всецело революции. Для него не было других интересов, другой жизни, кроме той, которая была связана с революцией. Владимир Ильич недолюбливал людей, приходивших в рабочее движение не целиком, не окончательно порвавших связи с враждебными пролетариату классами. Профессионального революционера он предпочитал всякой другой разновидности марксиста.
Владимир Ильич расширял свою и нашу кружковую работу, следил за ростом организации, преобразовывал ее, выделив центральную рабочую и литературную группы, ввел подразделения на районы. Он поставил вперед нами вопрос об оторванности нашей работы от движения масс».
В.А. Князев: «”Вы, - сказал он мне, - как непосредственно связанный с кружками, должны узнавать, что происходит на заводах, чем недовольны рабочие и кто в этом виновен. Вы должны знать интересы рабочих, чем они больше интересуются, как к ним подойти. Сами вы должны больше читать, развиваться и развивать других. Я слышал, что вы любите ходить на танцы, но это бросьте – надо работать вовсю».
М.А. Сильвин: «Вопрос об изучении условий работы и жизни рабочих на каждом заводе был уже поставлен Владимиром Ильичем. Теперь он составил подробный “вопросник”, который интересно было бы разыскать где-нибудь в старых жандармских архивах. Вопросник этот занимал несколько более четырех четвертушек листа, исписанных его убористым почерком. Этот вопросник имелся у каждого из нас. Мы размножили его и раздавали пропагандистам других кружков. Мы так увлеклись собиранием сведений, что на некоторое время забросили всякую пропаганду. Владимир Ильич тоже занялся этим делом очень ретиво. Кто-то из наших рабочих, Шелгунов или Меркулов, посещал его на дому, и он до седьмого пота доводил их своими расспросами».
Сергей Иванович Мицкевич (социал-демократ): «Он умел так внимательно слушать и расспрашивать, что казалось, он хочет до дна исчерпать своего собеседника, а его острые реплики сразу раскрывали по-новому содержание беседы. Разговоры с ним доставляли истинное удовольствие и всегда вносили точность и ясность в обсуждаемый вопрос».
М.А. Сильвин: «Получить точные ответы на простые, казалось бы, вопросы о рабочей жизни было не так легко. Мы спрашивали, например, чем особенно недовольны рабочие в данный момент, на что они жалуются, что они хотели бы устранить на заводе, и получали иногда неожиданный ответ: “Перестали давать кипяток, вот и волнуются по этому поводу, требуют кипятку”. Или из другой области: “Убавлена расценка на пятачок, предвидится из-за этого пятачка забастовка”. Эти “кипяток” и ”пятачок” были у всех на языке и испортили нам впоследствии немало крови, после того, как агитация развернулась. Оппоненты против нового метода подпольной работы, главным образом С.И. Радченко и Г.Б. Красин, приводили то возражение, что мы размениваемся на мелочи, революционную работу сводим к борьбе за кипяток и вместе с тем проваливаем дело социалистической пропаганды, потому что с переходом к широкой агитации все наши кружковые рабочие, конечно, очень быстро будут выхвачены жандармами и все дело приостановится.
Как практически использовать полученный путем расспросов материал, мы пока еще не решили, и Владимир Ильич выдвинул новую идею: начать агитацию на почве “законных” требований. Собранные по вопроснику сведения по каждому заводу показывали, насколько и в каких отношениях нарушаются уже существующие законы. Агитация должна начаться на почве требований соблюдения закона».
В.И. Ленин: «Важно, чтобы нас поняли рабочие, и тогда мы приобретем силу и поставим нашу жизнь так, как мы захотим».

Агитация

М.А. Сильвин: «Рабочие Путиловского завода Борис Зиновьев и Петр Карамышев с подобранной ими группой молодежи агитировали открыто и всюду, где возможно, разбрасывали листки прямо на улицах, в толпе рабочих, при выходе с заводов и в других местах. Листок обычно касался какого-нибудь частного случая: злоупотреблений, нарушения закона, сбавки платы без предупреждения т.п. Приезжал фабричный инспектор, начиналось расследование, полиция вела свое дознание. Все это было событием в однообразной заводской жизни, вызывало толки, будило интересы. Напряженно ждали, каков будет результат вызванной листком шумихи. Уже самое распубликование злоупотребления или случая произвола, казавшегося своим, домашним, внутренним делом, порождало само по себе возбуждение.
- Ловко продернули! – говорили в толпе, читая свежий, только что подобранный листок.
Читали его теперь уже громко, т.е. публично, чаще всего те же рабочие, которые дали для него материал и распространяли его.
Приходя в кружок, пропагандист теперь не выискивал наиболее развитых, интеллигентных рабочих, способных усвоить теорию прибавочной стоимости. Он искал живых, деятельных, развитых товарищей, которые способны были бы стать агитаторами, улавливать настроения, подмечать важные факты».

Опыт работы с агитационными листками был успешно распространен и на другие города: Нижний Новгород, Москву…Там побывал Ленин…

С.И. Мицкевич: «Летом 1894 года наша организация развила значительную по тому времени работу среди рабочих: были установлены связи на ряде московских фабрик, было выпущено несколько агитационных листков, имевших большой успех среди рабочих, организовано несколько стачек на московских и подмосковных фабриках».
Василий Андреевич Шелгунов (социал-демократ): «В 1894 году уже среди нас, рабочих, ставился вопрос о наиболее целесообразном распределении сил по заводам, т.е. если на каком-нибудь заводе не было нашего человека, а завод был крупный, то мы старались туда определить кого-нибудь из наших товарищей, чтобы на всех крупных заводах было хотя бы по одному нашему товарищу».
Г.М. Кржижановский: «На конкретном материале той информации, которая шла к нам с фабрик и заводов Петербурга, мы старались поднять самосознание петербургского пролетариата до того пункта, на котором необходимость революционной политической рабочей партии становится самоочевидной, и делали это, как мне кажется и теперь, в достаточно умелой форме».
В.И. Ленин: «Вы увидите, мы скоро вырастем в настоящую партию. Революция придет, и мы выйдем на свет как коммунистическая партия, готовая выполнить свою задачу».

Ленин за границей

Н.К. Крупская: «Лето 1895 года Владимир Ильич провел за границей, частью прожил в Берлине, где ходил по рабочим собраниям, частью в Швейцарии, где впервые видел Плеханова, Аксельрода, Засулич».
Н. В. Валентинов: «Когда в 1895 г. Ленин приехал за границу знакомиться с Плехановым, тот отнесся к нему с большим вниманием, много с ним говорил, рассказывал о себе и своем прошлом. Указал, между прочим, что в молодости у него была большая тяга к военной карьере, и когда был подростком, во всех военных играх изображал великого русского полководца, какого-то всех побеждающего “русского Наполеона”. Ленин рассмеялся и сказал: “Я тоже сравнительно до позднего возраста играл в солдатики. Мои партнеры в игре всегда хотели быть непременно русскими и представлять только русское войско, а у меня никогда подобного желания не было. Во всех играх я находил более приятным изображать из себя командира английского войска и с ожесточением, без жалости бил “русских” - своих противников”. На это Плеханов, шутя, заметил: “У вас, видимо, уже с детства в кишке больше космополитизма, чем у меня”».
 
В.И. Ленин - своей матери Марии Александровне Ульяновой из Швейцарии: «…я многонько пошлялся и попал теперь… в один швейцарский курорт: решил воспользоваться случаем, чтобы вплотную приняться за надоевшую болезнь (желудка), тем более, что врача-специалиста, который содержит этот курорт, мне очень рекомендовали как знатока своего дела. Живу я в этом курорте уже несколько дней и чувствую себя недурно, пансион прекрасный и лечение видимо дельное, так что надеюсь дня через 4-5 выбраться отсюда. Жизнь здесь обойдется, по всем видимостям, очень дорого; лечение еще дороже, так что я уже вышел из своего бюджета и не надеюсь теперь обойтись своими ресурсами. Если можно, пошли мне еще рублей сто…»

Н.К. Крупская: «Приехал полон впечатлений, захватив из-за границы чемодан с двойным дном, между стенками которого была набита нелегальная литература».
Г.М. Кржижановский: «С этого момента мы вступили в непосредственную связь с группой “Освобождение труда” и, конечно, с помощью этой связи не замедлили расширить круг своих русских знакомств».
Н.К. Крупская: «Тотчас же за Владимиром Ильичем началась бешеная слежка: следили за ним, следили за чемоданом. У меня двоюродная сестра служила в то время в адресном столе. Через пару дней после приезда Владимира Ильича она рассказала мне, что ночью, во время ее дежурства, пришел сыщик, перебирал дуги (адреса в адресном столе надевались по алфавиту на дуги) и хвастал: “Выследили, вот, важного государственного преступника Ульянова – брата его повесили, - приехал из-за границы, теперь от нас не уйдет”. Зная, что я знаю Владимира Ильича, двоюродная сестра поторопилась сообщить мне об этом. Я, конечно, сейчас же предупредила Владимира Ильича. Нужна была сугубая осторожность.
Этот петербургский период работы Владимира Ильича был периодом чрезвычайно важной, но невидной по существу, незаметной работы. Он сам так характеризовал ее. В ней нее было внешнего эффекта. Вопрос шел не о геройских подвигах, а о том, как наладить тесную связь с массой, сблизиться с ней, научиться быть выразителем ее лучших стремлений, научиться быть ей близким и понятным и вести ее за собой. Но именно в этот период петербургской работы выковывался из Владимира Ильича вождь рабочей массы».

Рождение первой дочери

В 1895 году в царской семье родилась первая дочь…

Николай II: «3-го ноября. Пятница. Вечно памятный для меня день, в течение которого я много-много выстрадал! Еще в час ночи у милой Аликс начались боли, которые не давали ей спать. Весь день она пролежала в кровати в сильных мучениях – бедная! Я не мог равнодушно смотреть на нее. Около 2 часа дорогая Мама приехала из Гатчины; втроем, с ней и Эллой (великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра императрицы), находились неотступно при Аликс. В 9 часов ровно услышали детский писк и все мы вздохнули свободно! Богом нам  посланную дочку при молитве мы назвали Ольгой! Когда все волнения прошли, и ужасы кончились, началось просто блаженное состояние при сознании о случившемся! Слава Богу, Аликс перенесла рождение хорошо и чувствовала себя вечером бодрою. Поел поздно вечером с Мама и когда лег спать, то заснул моментально!»
Княгиня М.С. Барятинская: «В 1895 году родился их первый ребенок – дочь Ольга. Это вызвало большое разочарование, поскольку очень надеялись на рождение сына и наследника, и это событие, к сожалению, не прибавило императрице популярности».
Великая княгиня Ксения Александровна (сестра Николая II): «Рождение дочери (Ольги) Ники и Аликс – большое счастье, хотя жалко, что не сын! Роды начались уже ночью.
В 10 часов поехали в Царское. Бедные Ники и Мама встретили измученные и усталые! Ребенок огромный, 10 фунтов веса, пришлось тащить щипцами! Ужасно тяжело присутствовать при этом. Но слава Богу, что кончилось благополучно».
Великая княгиня Елизавета Федоровна (сестра императрицы Александры Федоровны): «Радость от рождения ребенка не позволила им ни на миг огорчиться тем, что малютка Ольга не мальчик, и они обожают свое дитя».
Николай II: «4-го ноября. Суббота. Хотя Аликс ночь спала мало, она себя чувствовала хорошо. Очевидно я присутствовал при ванне нашей дочки. Она большой ребенок 10 фунтов весом и 55 сантиметра Длины. Почти не верится, что это наше дитя! Боже, что за счастье!!! В 12 часов все семейство приехало к благодарственному молебну. Завтракал один с Мама. Аликс весь день пролежала в mauve room, для перемены воздуха. Она себя чувствовала хорошо, маленькая душка тоже. Телеграмм была гибель.
5-го ноября. Воскресенье. Ночь была отличная – лихорадки нет. После ванны дочки пошел гулять. Было замечательно тепло: 10;. Ездил к обедне с Мама. Аликс опять провела день во второй комнате, дочка лежала с ней рядом.
Была первая проба прикармливания к груди, что окончилось тем, что Аликс очень удачно стала кормить сына кормилицы, а последняя давала молоко Ольге. Пресмешно!
Читал и писал. Обедали: Мама, Ксения, Элла, дядя Павел и Сандро. День прошел отлично!
6-го ноября. Понедельник. Утром любовался нашей прелестной дочкой; она кажется вовсе не новорожденной, потому что такой большой ребенок с покрытой волосами головой. Немного погулял один. В 12 часам поехал в Гусарский полк, где в большом манеже был церковный парад.
Проходили гусары отлично и с лихостью три раза. Потом, как всегда, пили обоюдные здоровья в малом манеже, убранном столами. Завтрак с офицерами и полковыми дамами происходил в Большом дворце.
Вернулся к 3 часам к своей душке жене. Все, слава Богу, идет хорошо; но дите еще не хочет брать у нее грудь, приходится еще звать кормилицу. Гуляли как всегда. Пили чай у Аликс. Много читал. Обедали: Мама, Ксения, Элла, дядя Павел и Сандро. Вечер провели вместе».

Ленин в тюрьме

С.С. Ольденбург: «В 1896 г. Ульянов-Ленин, арестованный в конце декабря предшествующего года за составление прокламаций (в том числе издевательской листовки по поводу рождения в.к. Ольги Николаевны), сидел в предварительном заключении».
Г.М. Кржижановский: «К концу зимы 1895 года тучи явно сгущались над нами.  Так или иначе, но 8 (20) декабря 1895 года, глубокой ночью, мы очутились в том своеобразном здании на Шпалерной улице, которое именовалось петербургской “Предварилкой” (Дом предварительного заключения). В стенах этого дома нам предстояло провести целых 14 месяцев. Переход от активной революционной деятельности к мучительному режиму абсолютно одиночного заключения с томительными мыслями о злоключениях близких лиц и с весьма невеселыми перспективами на ближайшее будущее, конечно, не мог быть легким.
Двоих из нас это тюремное заключение сломило навсегда: А. Ванеев получил жесточайший туберкулез, скоро сведший его в могилу, а П. Запорожец захворал неизлечимой формой мании преследования».
В.И. Ленин: «Иногда ухудшение настроения – довольно-таки изменчивого в тюрьме – зависит просто от утомления однообразными впечатлениями или однообразной работой, и достаточно бывает переменить ее, чтобы войти в норму и совладать с нервами. После обеда, вечерком для отдыха я, помню, регулярно брался за беллетристику и нигде не смаковал ее так, как в тюрьме.
Я с большим удовольствием и пользой занимался каждый день на сон грядущий гимнастикой. Разомнешься, бывало, так, что согреешься даже в самые сильные холода, когда камера выстыла вся, и спишь после этого куда лучше. Могу порекомендовать и довольно удобный гимнастический прием (хотя смехотворный) – 50 земных поклонов. Я себе как раз такой урок назначал – и не смущался тем, что надзиратель, подсматривая в окошечко, диву дается, откуда это вдруг такая набожность в человеке, который ни разу не пожелал побывать в предварилкинской церкви! Но только чтобы не меньше 50-ти подряд и чтобы не сгибая ног доставать рукой каждый раз об пол».
Г.М. Кржижановский: «Для меня лично и для большинства других товарищей неоценимым спасительным и подкрепляющим средством была дружба с Владимиром Ильичем. Несмотря на крайне суровый режим тогдашней “Предварилки”, нам все же удалось при посредстве тюремной библиотеки и при посредничестве лиц, приходивших к нам на свидание, вступить в деятельные сношения друг с другом…»
Н.К. Крупская: «В те времена заключенным в “предварилке” можно было передавать книг сколько угодно, они подвергались довольно поверхностному осмотру, во время которого нельзя было, конечно, заметить мельчайших точек в середине букв или чуть заметного изменения цвета бумаги в книге, где писалось молоком. Техника конспиративной переписки у нас быстро совершенствовалась. Характерна была заботливость Владимира Ильича о сидящих товарищах. В каждом письме на волю был всегда ряд поручений, касающихся сидящих: к такому-то никто не ходит, надо подыскать ему “невесту”, такому-то передать на свидании через родственников, чтобы искал письма в такой-то книге тюремной библиотеки, на такой-то странице, такому-то достать теплые сапоги и пр. Он переписывался с очень многими из сидящих товарищей, для которых эта переписка имела громадное значение. Письма Владимира Ильича дышали бодростью, говорили о работе. Получая их, человек забывал, что сидит в тюрьме, и сам принимался за работу. Я помню впечатление от этих писем (в августе 1896 года я тоже села). Письма молоком приходили через волю в день передачи книг – в субботу. Посмотришь на условные знаки в книге и удостоверишься, что в книге письмо есть. В шесть часов давали кипяток, а затем надзирательница водила уголовных в церковь. К этому времени разрежешь письмо на длинные полоски, заваришь чай и, как уйдет надзирательница, начинаешь опускать полоски в горячий чай – письмо проявляется (в тюрьме неудобно было проявлять на свечке письма, вот Владимир Ильич додумался проявлять их в горячей воде), и такой бодростью оно дышит, с таким захватывающим интересом читается. Как на воле Владимир Ильич стоял в центре всей работы, так и в тюрьме он был центром сношений с волей.
Кроме того, он много работал в тюрьме. Там было подготовлено “Развитие капитализма в России”. Владимир Ильич заказывал в легальных письмах нужные материалы, статистические сборники».
В.И. Ленин: «Литературные занятия заключенным разрешаются: я нарочно справился об этом у прокурора, хотя знал и раньше (они разрешаются даже для заключенных в тюрьме). Он же подтвердил мне, что ограничений в числе пропускаемых книг нет. Далее, книги разрешается возвращать обратно, - следовательно, можно пользоваться библиотеками. С этой стороны, значит, дела обстоят хорошо.
Гораздо серьезнее другие препятствия – по добыче книг. Книг нужно много, так что доставанье их потребует порядочных хлопот.
Последнее, и самое трудное – доставка книг. Это уж не то, что принести пару-другую книжек: необходимо периодически, в течение продолжительного времени, собирать их из библиотек, приносить и относить».
Г.М. Кржижановский: «Когда в коридорах с грохотом волокли целые корзины книг, я прекрасно отдавал себе отчет, что пожирателем этих книг мог быть только один Владимир Ильич».
Н.К. Крупская: «”Жаль, рано выпустили, надо бы еще немножко доработать книжку, в Сибири книги доставать трудно”, - в шутку говорил Владимир Ильич, когда его выпустили из тюрьмы. Не только “Развитие капитализма” писал Владимир Ильич в тюрьме, писал листки, нелегальные брошюры, написал проект программы для I съезда (он состоялся лишь в 1898 году, но намечался раньше), высказывался по вопросам, обсуждавшимся в организации. Чтобы его не накрыли во время писания молоком, Владимир Ильич делал из хлеба маленькие молочные чернильницы, которые – как только щелкнет фортка – быстро отправлял в рот. “Сегодня съел шесть чернильниц”, - в шутку добавлял Владимир Ильич к письму».
В.И. Ленин - своей сестре Анне Ильиничне Ульяновой-Елизаровой: «Получил вчера припасы от тебя, и как раз перед тобой еще кто-то принес мне всяких снедей, так что у меня собираются целые запасы: чаем, например, с успехом мог бы открыть торговлю, но думаю, что не разрешили бы, потому что при конкуренции с здешней лавочкой победа осталась бы несомненно за мной. Хлеба я ем очень мало, стараясь соблюдать некоторую диету, - а ты принесла такое необъятное количество, что его хватит, я думаю, чуть не на неделю…
Все необходимое у меня теперь имеется, и даже сверх необходимого. Здоровье вполне удовлетворительно. Свою минеральную воду я получаю и здесь: мне приносят ее из аптеки в тот же день. Как закажу. Сплю я часов по девять в сутки и вижу во сне различные главы будущей своей книги».


                Коронация

А в это время шли приготовления к коронации царя…

С.С. Ольденбург: «Коронация – праздник восшествия на престол, когда по окончании траура по усопшем монархе новый царь впервые является народу среди пышного блеска церковных и государственных торжеств».
Николай II: «Мне кажется, что мы должны смотреть на все эти тяжелые церемонии в Москве как на великое испытание, посланное Богом, когда на каждом шагу придется повторить то, что пережили мы в чудные светлые дни 13 лет назад! (тогда состоялась коронация Александра III). Одна мысль только меня утешает, а именно, что больше в нашей жизни не придется совершать этот обряд, потом уже все будет ровно и спокойно в дальнейшем существовании, и в это я верю, Бог нам поможет!
Вообще я стал ужасным рамоли (маразматиком), я ничего не помню, столько мелкого и пустого дела перед Москвою, и господа министры точно сговорились уничтожить меня теперь, до того они надоедают и пристают. Я не понимаю, как голова не лопнет от всей той дряни, которою ее набивают».

Объявление о коронации

Предстоящее Священное Коронование Его Императорского Величества Государя Императора Николая  Александровича и Государыни Императрицы Александры Федоровны.
Божиею Милостию
Мы, Николай Вторый,
Император и Самодержец Всероссийский
Царь Польский, Великий Князь Финляндский
и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем всем верным Нашим подданным: при помощи Божией, вознамерились Мы, в мае месяце сего года, в первопрестольном граде Москве, по примеру Благочестивых Государей, Предков наших, возложить на себя Корону и восприять, по установленному чину, Святое Миропомазание, приобщив к сему и Любезнейшую Супругу Нашу Государыню Императрицу Александру Федоровну.
Призываем всех верных Наших подданных в предстоящий торжественный день Коронования разделить радость Нашу и вместе с Нами вознести горячую молитву Подателю всех благ, да излиет на Нас Дары Духа Своего Святаго, да укрепит Он Державу Нашу и да направит Он Нас по стопам Незабвенного Родителя Нашего, Коего жизнь и труды на пользу дорогого Отечества останутся для Нас навсегда светлым примером.
Дан в Санкт-Петербурге, в 1-й день января, в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот девяносто шестое, Царствования же Нашего во второе.
На подлинном Собственно. Его Императорского Величества рукою подписано:
                “НИКОЛАЙ”

Алексей Сергеевич Суворин (издатель газеты «Новое время»): «Раздача объявлений о коронации, только что напечатанных, привела к беспорядкам, кого-то избили, опрокинули карету. Оказалось, что это устроили скупщики, которые наняли по 30 копеек на день разный сброд, который толпился около проходов и вырывал листы. Скупщики давали еще и с листа. Объявления эти продаются по 4 рубля. Нажива, стало быть, знатная».

Из Положения о порядке вызова и о составе сословных и других представителей при   
предстоящем торжестве Священнаго Коронования Их Императорских Величеств:

«I. К торжествам Священнаго Коронования в Москву вызываются представители:
1) от дворянства, 2) от земства, 3) от городского населения, 4) от сельскаго населения, 5) от духовенства иноверных исповеданий, 6) от казачьих войск, 7) от областей, находящихся в управлении военнаго ведомства, и 8) от Великаго Княжества Финляндскаго. Представители приглашаются к участию в церемониях – торжественнаго въезда в Москву и торжества Св. Коронования и допускаются для принесения поздравлений Их Императорских Величествам в Москве, во время торжеств Св. Коронования…»

Москва

Княгиня М.С. Барятинская: «Москва, настоящая царская столица, была в праздничном наряде и с радостью встречала гостей. На каждом поезде прибывали все новые иностранные и многочисленные депутации из России и Азии. Поприветствовать Белого Царя собрались все расы, одетые в невиданное многообразие костюмом».
С.С. Ольденбург: «Газеты перечисляли высокопоставленных гостей: прибыла королева эллинов Ольга Константиновна; принц Генрих Прусский, брат Вильгельма II; герцог Коннаутский, сын английской королевы; итальянский принц Виктор Эммануил; князь Фердинанд Болгарский; князь Николай Черногорский; наследный принц греческий Константин; наследный принц румынский Фердинанд; германские великие герцоги и принцы… Не последнее место занимала на торжестве и чрезвычайная китайская делегация во главе с Ли Хун Чаном».
Княгиня М.С. Барятинская: «До коронации был совершен интересный обряд. С большой торжественностью из Санкт-Петербурга в Москву специальными дворцовыми курьерами были доставлены имперские корона и скипетр».
С.С. Ольденбург: «9 мая состоялся торжественный въезд в столицу из Петровского подмосковного дворца».
Великий князь Константин Константинович: «Много надо уменья, чтобы хорошо описать сегодняшний день. Проснувшись поутру, все с радостью увидали, что погода, внушавшая в это время опасения, наконец переменилась: было тепло и тихо, радостно сияло солнце, как бы заодно с москвичами желая встретить Государя, вступавшего в свою первопрестольную столицу.
Что за восторг! Народу тьма, трибуны кишели зрителями, вдоль верхних рядов тянулись тысячи волостныхт старшин, в воздухе стоял гул колоколов. И вот ударил первый выстрел салюта, возвещавшего, что царь выехал из Петровского дворца; веселее зазвенели колокола; вся сняли шапки и перекрестились. И вот в Спасских воротах показалась голова шествия – жандармы; за ними собственный Его Величества конвой, потом лейб-казаки, за ними царская охота, придворный музыкальный хор и золотые кареты».
Княгиня М.С. Барятинская: «Его величество въехал в Москву в окружении членов императорской семьи, зарубежных правителей и иностранных послов, сопровождаемый блестящей свитой, причем все были верхом. Две императрицы, великие княгини и княжны ехали в лакированных цвета ласточкиного крыла каретах (как на картинах Ватто), возраст которых датировался временами Екатерины I, а может быть, и старше.
Накануне церемонии, после официального приема у его величества, начались коронационные торжества. В тот же вечер во всех древних церквах был отслужен благодарственный молебен. Их величества приняли участие в вечерней молитве в храме Христа Спасителя».
Великий князь Константин Константинович: «Долго, очень долго тянулось шествие. Вот остановка: это царь с царицей молятся у Иверской. И опять тронулось шествие; снова потянулись придворные ливреи, золотые кареты и коляски, шитые мундиры, лошади в золоченых чепраках. Держа шапку в руке, из Спасских ворот показался на белом коне Государь. И у нас раздалось ура. Царь не здоровался с войсками; не ожидая его приветствия, они встречали его криком ура. Перед тем как слезть с лошади, он поздоровался только с 3-й и 4-й ротами.
Подъехала карета под золотой короной; в ней сидела императрица-мать. За ней, в карете без короны ехала юная царица. Между ними царь направился к Успенскому собору. Я видел, как они втроем прикладывались к иконам и мощам Святителя Филиппа. Из Успенского собора прошли в Архангельский и потом, мимо Благовещенского, на Красное крыльцо; с его верхней площадки царь и обе царицы трижды поклонились народу. Чудная минута!
Кремль. Троицын день утром. Императрица Мария Федоровна в своей золоченой карете все время плакала: ей слишком тяжело вспоминать, как 13 лет назад она эти торжества переживала со своим возлюбленным мужем.
При выходе из Успенского собора в Архангельский произошло небольшое замешательство: духовенство, предшествовавшее Государю, направилось не в южные двери, а в северные. Владимир громким голосом (он не может говорить тихо) окликнул митрополита, который повернул кругом, и затем шествие тронулось, как следовало. На улицах была сплошная толпа народа: наша карета должна была двигаться шагом. Я не заметил ни одного пьяного».
Николай II: «Первый тяжелый день для нас – день въезда в Москву. Погода стояла великолепная. К 12 часам собралась вся ватага принцев, с которыми мы сели завтракать. В 2.30 ровно тронулось шествие; я ехал на Норме. Мама сидела в первой золотой карете. Аликс во второй – тоже одна. Про встречу нечего говорить, она была радушна и торжественна, какая только и может быть в Москве!»
С.С. Ольденбург: «14 мая, в день коронации, в карауле был Преображенский полк. К 9 часам утра в Успенском соборе собрались почетные гости».
Княгиня М.С. Барятинская: «Нам пришлось вставать в пять часов, чтобы быть в Кремлевском дворце в семь часов, когда начали звонить колокола Успенского собора, а пушки произвели салют из двадцати одного залпа, чтобы объявить всем о начале великого дня.
Площадь перед Кремлем стала заполняться войсками в полной форме, чтобы приветствовать их величества на пути в собор, где должна была произойти коронация».
Великий князь Константин Константинович: «Я уже в 7 часов, пройдя через полные народом большие залы дворца, очутился на Красном крыльце.
Загудел колокол Ивана Великого, раздался салют; на небе не было ни облачка, солнце яркими лучами заливало Соборную площадь, высоко, под самыми голубыми небесами, с пронзительными криками реяли ласточки. Уже было жарко. Войска уже построились, зрители занимали места на трибунах. В 8 часов семья и иностранные принцы стали собираться в парадной гостиной дворца».
С.С.Ольденбург: «От крыльца Большого дворца к паперти собора были постланы ковры».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Церемония началась рано утром и продлилась несколько часов. Император и императрица прошли пешком до собора в составе государственной процессии. Впереди, в одиночестве, шла вдовствующая императрица, бледная, с серьезным и немного грустным выражением лица».
Великий князь Константин Константинович: «В 8.45 растворились двери и появилась императрица Мария Федоровна; сердце сжималось у нас при виде ее; она была в короне и тяжелой порфире, точно жертва, разубранная перед закланием. Ее лицо выражало страдание.
Следом за ней пошли мы в успенский собор. Ее ассистентами были Алексей и кронпринц Датский. Шествие растянулось, нас с иностранцами было так много, что, когда она вступала в собор, мы еще не дошли до красного крыльца. Издали доносились до нас с площади крики ура, приветствовавшие ее появление на Красном крыльце».
Княгиня М.С. Барятинская: «Первой в собор вошла вдовствующая императрица; на ней было платье из серебристой ткани, украшенное драгоценными камнями, а на голове у нее была алмазная корона. На шее – огромные, привлекающие всеобщее внимание коронные бриллианты. С плеч ниспадала императорская мантия из тяжелой парчи, отороченной горностаем. Над головой – бархатный, обшитый золотом балдахин фиолетового цвета, который по концам поддерживали придворные ее свиты. Хотя по ее прекрасным глазам было видно, что она возбуждена почти до предела, она сумела подавить свои личные чувства и в этот день была только императрицей, приветствуя всех своими изящными и любезными поклонами и улыбками. Народ ценил и понимал ее доброжелательность и приветствовал нашу обожаемую императрицу с сердечной искренностью.
У входа в собор вдовствующую императрицу встретил митрополит, поднес крест и окропил святой водой. Затем она уселась на троне и стала ждать некоронованных величеств».
Великий князь Константин Константинович: «В соборе справа от трона и несколько ниже его верхней площадки стали великие княгини и принцессы; слева (глядя на алтарь) мы, мужчины. Императрица восседала на своем троне, несколько правее престолов царя и молодой царицы. Мы заняли места».
Княгиня М.С. Бараятинска: «После того как гофмаршал двора объявил в Кремле императорской чете, что императрица Мария Федоровна опередила их и ожидает в соборе, глашатаи с Красного крыльца … сообщили всем собравшимся, что императорский кортеж находится в пути».
Великий князь Константин Константинович: «Крики на площади возвестили нам шествие Их Величеств. Духовенство вышло встречать регалии и «почтить их каждением фимиама и кроплением святой воды». И вот вошли Их Величества и совершили поклонение местным иконам».
Княгиня М.С. Бараятинска: «На императоре Николае был мундир самого старого гвардейского полка – Преображенского, а императрица была одета в белое русское платье, обшитое жемчугом. Так как они еще не были коронованы, перед ними не несли никаких символов власти. Императрица была исключительно красива, но все заметили, насколько смущенной и нервной она выглядела. Глаза императора были яркими и светлыми, как будто он смотрел в будущее с надеждой и уверенностью».
Великий князь Константин Константинович: «Государь был сосредоточен, лицо его имело набожное, молитвенное выражение, во всем облике его сказывалось величие. Молодая царица – воплощение кротости и доброты. Императрица Мария казалась также молода, как и 13 лет назад, в день своего коронования».
Княгиня М.С. Бараятинска: «Как только их величества приблизились к собору, началась коронационная служба, длившаяся свыше четырех часов (и, согласно русскому обычаю, все оставались на ногах)».
С.С. Ольденбург: «В соборе государь и государыня заняли места на троне под балдахином напротив алтаря; отдельный трон был воздвигнут для вдовствующей императрицы Марии Федоровны».
А.С. Суворин: «В Успенском соборе государыня-мать прикладывалась к мощам и иконам первая, потом государь и государыня.
Когда государь был в Успенском соборе, митрополит Исидор повел его не в те двери, а в те, где устроены временные ватерклозеты. Великий князь Владимир во все горло закричал: “Государь назад!”
В соборе: Владимир Александрович оправлял так усердно порфиру на царе, что оборвал часть цепи Андрея Первозванного, которая надета была на государе».
 Великий князь Константин Константинович: «Его ассистентами были Владимир и Миша. Они помогли ему надеть порфиру, при этом разорвалась его большая бриллиантовая Андреевская цепь».
Граф С. Д. Шереметев: «Перед тем, чтобы надеть порфиру, нужно было оправить цепь Святого Андрея, затем порфиру завязать кистями на груди. Государь сам не мог справиться, нервно подошел Владимир Александрович и стал завязывать и оправлять цепь, но толку не было, и конца не было этим стараниям. Кончилось тем, что Владимир Александрович сломал одно из звеньев цепи, и оно упало на пол… Императрица Мария Федоровна едва сдержала глухой крик и покачнулась, но звено было поднято,и наконец все приведено в порядок».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Когда Николай II поднимался по ступеням алтаря, цепь ордена Святого Андрея Первозванного упала на пол – дурное предзнаменование для суеверных людей».
Александр Петрович Извольский (министр иностранных дел России в 1906-1910 гг.): «Я сам присутствовал при этом инциденте. Как камергер императорского Двора я был назначен вместе с другими шестью камергерами поддерживать Императорскую мантию, которую Император надевал во время ритуала вручения ему Скипетра и Державы перед возложением на голову Императорской Короны. В самый торжественный момент церемонии, когда император подходил к алтарю, чтобы совершить обряд помазания, бриллиантовая цепь, поддерживающая орден Андрея Первозванного, оторвалась от мантии и упала к его ногам. Один из камергеров, поддерживающих мантию, поднял ее и передал министру Двора, графу Воронцову, который положил ее в карман. Все это произошло так быстро, что не было замечено никем, кроме тех, кто находился близко к императору. Как я уже говорил, я был в из числе и в настоящий момент являюсь единственным очевидцем этого инцидента, оставшимся в живых. После церемонии всем, кто видел это, было приказано не говорить об инциденте, и до сих пор он не был никому известен».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Но это не обеспокоило императрицу. Она в то же самое время увидела, как луч солнца упал на голову императора, окружив ее чем-то вроде ореола».
С.С. Ольденбург: «Митрополит Санкт-Петербургский Палладий, взойдя на верхнюю площадку трона, предложил государю прочесть Символ Веры.
Император Николай II громким, отчетливым голосом повторил слова Символа Веры. Облачившись в порфиру и венец, взяв в руки державу и скипетр, он затем прочел коронационную молитву, начинающуюся словами: “Боже Отцов и Господи милости, ты избрал мя еси царя и Судию людям твоим…”»
А.С. Суворин: «Государь прекрасно прочел “Верую”, но молитву поспешно и неуверенно».
С.С. Ольденбург: «После этого молитву от лица всего народа огласил митрополит Палладий…
Хор грянул “Тебе Бога хвалим”.
После литургии, которую государь выслушал стоя, сняв с себя венец, он воспринял миропомазание. В этот миг колокольный звон и салют из 101 выстрела возвестили городу, что таинство совершилось. Митрополит Палладий ввел государя в алтарь через царские врата, и там он приобщился святых тайн “по царскому чину” под обоими видами».
Княгиня М.С. Барятинская: «Во время обедни император (единственный раз в своей жизни) один вошел в алтарь и был причащен в алтаре, как священник».
Буксгевден: «Император короновал себя сам, приняв корону из рук митрополита».
Ольга Александровна: «Этот, казалось бы, простой жест, означал, однако, что отныне Ники несет ответ только перед Богом. Коронация императора на царство представляла собой таинство священного миропомазания, смысл которого заключался в том, что Бог вручал верховную власть над народом монарху, Своему слуге».
Баронесса С.К. Буксгевден: «После этого императрица, подошедши, опустилась перед ним на колени».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Церемония завершилась на очень теплой и человеческой ноте. Алики опустилась на колени перед Ники».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Император снял свою корону и коснулся ею лба императрицы. Затем он взял корону меньшего размера и с особенной бережностью возложил ее на голову своей жены. Фрейлины императрицы закрепили ее. Император поцеловал жену и, подав ей руку, помог подняться с колен, после чего оба заняли свои места на тронах».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Никогда не забуду, как бережно он надел корону на ее голову, как нежно поцеловал свою юную царицу и помог ей подняться».
Княгиня М.С. Барятинская: «День был очень жаркий, и несколько дам упали в обморок прямо в церкви, которая была мала, чтобы вместить всех приглашенных».
А.С. Суворин: «Во время коронации у Набокова, который нес корону, сделался понос, и он напустил в штаны».
Княгиня М.С. Барятинская: «Наконец церемония подошла к концу. Вдовствующая императрица покинула собор через одну дверь, а вновь коронованные император и императрица (во всех регалиях царской власти) – через другую и отправились в Архангельский собор, где преклонились перед мощами святых и своих предков, а потом проследовали во дворец через Красное крыльцо.
Там их встретил и благословил митрополит. Затем они поклонились народу, который приветствовал их такими возгласами радости, что почти невозможно было расслышать орудийный салют».
Баронесса С.К. Буксгевден: «На всех московских церквях, которых было “сорок сороков”, звонили колокола, пушки оглушительно стреляли, а бесчисленные толпы людей на улицах кричали до хрипоты».
Княгиня М.С. Барятинская: «Крики ликования были столь продолжительными, что их величества были вынуждены выйти на балкон и несколько раз поклониться своим подданным».
Баронесса С.К. Буксгевден: «На вершине знаменитого Красного крыльца императорская чета повернулась к народу и низко поклонилась три раза».
Княгиня М.С. Барятинская: «Когда появился император, энтузиазм достиг апогея: громко звучали радостные приветствия, и многие бросали в воздух шляпы, хотя в такой толпе их трудно было поймать.
Глаза императора наполнились слезами от этого доказательства народной привязанности. Сам он был так предан народу, что мог пожертвовать жизнью ради своей страны.
Празднование, во время которого император был с короной и скипетром, продолжалось весь день. На банкете его величество сидел на троне перед небольшим столом, на котором было только три пробора: один для него, другой – для императрицы, а третий – для вдовствующей императрицы. Антикварный сервиз из старинного золота был очень красив. Их величествам прислуживали придворные сановники, а тарелки подавали бывшие офицеры знатного происхождения. Меню было таким же, как и для нескольких предшествующих поколений, два главных блюда – осетр длиной в метр и лебедь, подаваемый с оперением.
Бедный император, должно быть, испытывал мучения, сидя в этой несносной жаре с тяжелой короной на голове и со всеми знаками царской власти.
Вечером было дано большое торжественное представление в Императорском театре».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Вечерние иллюминации превратили Москву в сказочный город. Начало этим иллюминациям положила молодая императрица: она, будучи в Кремле, нажала на специальную кнопку, замаскированную букетом роз».
Княгиня М.С. Барятинская: «Тут и там слышались восклицания: “Как восхитительно! Только в России может существовать такая роскошь!”»
Вдовствующая императрица Мария Федоровна (мать Николая II): «Большая жертва принесена, и благодарю Господа за то, что Он дал мне силы исполнить этот неописуемо ужасный долг. Я присутствовала там ради Ники в столь священный момент его жизни… Но мое сердце истекало кровью при виде его, столь юного, на месте любимого отца. Я могла только просить Господа облегчить Ники ярмо, которое он возложил на него».
Николай II: «Великий, торжественный, но тяжкий, в нравственном смысле, для Аликс, Мама и меня день. С 8 часов утра были на ногах, а наше шествие тронулось только в половине 10-го. Погода стояла, к счастью, дивная; Красное крыльцо представляло сияющий вид. Все это произошло в Успенском соборе, хотя и кажется настоящим сном, но не забывается во всю жизнь!!! В 9 часов пошли на верхний балкон, откуда Аликс зажгла электрическую иллюминацию на Иване Великом, и затем последовательно осветились башни и стены Кремля.
Легли спать рано».
Княгиня М.С. Барятинская: «На третий день в Кремлевском дворце был дан официальный придворный бал. Празднование началось с фейерверка, весь город и набережные были освещены мириадами электрических лампочек.
Вечер был такой ясный и светлый, что казалось, даже звезды, мигавшие в небе, участвуют в этом празднике света. Луна светила среди них подобно гигантскому фонарю, подвешенному на небесный свод. Казалось, небеса и земля объединились в своем приветствии императору».

Ходынская катастрофа

18 мая 1896 года. Шел 13-й день коронационных торжеств…

Великая княгиня Ксения Александровна (сестра Николая II): «Кошмарный день!»
С.Ю. Витте: «Обыкновенно после коронации делается громадное гулянье для народа, причем народу этому выдаются от государя различные подарки, большей частью и даже почти исключительно съедобные, т. е. народ кормится, угощается от имени государя императора. Затем, на этой громадной площади, находящейся вне Москвы, но сейчас же около самого города, для народа делаются всевозможные увеселения; обыкновенно и государь приезжает посмотреть, как веселится и угощается его народ».
Великия князь Александр Михайлович: «То, что дядя государя, великий князь Сергей Александрович, занимавший пост Московского генерал-губернатора, сумеет организовать должным образом празднества, в которых должны были принять участие миллионы русских людей, - вызвало со всех сторон сомнения.
- Ты уверен, Ники, - спросил я императора перед отъездом из С.-Петербурга, - что дядя Сергей понимает трудность ситуации?
Он ответил мне жестом нетерпения:
- Конечно, да. Пожалуйста, Сандро, постарайся быть справедливым к дяде Сергею.
- Я справедлив, Ники. Но я также помню, как беспокоился в подобной ситуации твой отец. Он лично проверял каждую деталь. Думаешь, легко раздать подарки полумиллиону людей, собравшихся на поле, которое по сути дела и не приспособлено к таким толпам. И еще. Подумай обо всех этих агитаторах, которые рады будут воспользоваться такой возможностью создать беспорядки.
- Я верю, Сандро, - ответил он холодно, - что дядя Сергей знает все это ничуть не хуже тебя, а то и лучше.
Я поклонился и оставил его».
Княгиня М.С. Барятинская: «На Ходынском поле был организован народный праздник. Поле это изобиловало рытвинами, канавами и кроличьими норами; они были накрыты досками, чтобы хоть как-то разровнять поверхность. На поле были устроены трибуны и организованы всевозможные развлечения: игры, карусели и тому подобное.
Среди прочего слегка возвышалась платформа, с которой всем раздавались кружки с портретами только что коронованных монархов, увенчанные датой их восхождения, наполненные сладостями и завернутые в цветные косынки».
А.С. Суворин: «Сегодня при раздаче кружек и угощения задавлено, говорят, до 2000 человек. Трупы возили целый день, и народ сопровождал их. Место ухабистое, с ямами. Полиция явилась только в 9 часов, а народ стал собираться в 2. Бер публиковал несколько раз о кружках, и в Москву в эту ночь по одной Московско-Курской дороге пришло более 25 000. Что это была за толпа и за ужас! Раздававшие бросали вверх гостинцы, и публика ловила. Что за день, Боже мой! Одна баба говорит: “До 2000 надавили. Я видела мальчика лет 15, в красной рубашке. Лежит, сердечный”. Сзади мужик под 30: “Я бы мать высек, что она пускает таких детей. До 20 лет не надо пускать. Ишь, зарились на пустяк какой. Кружку эту через две недели можно купить за 15 коп.” “Кто же знал, что беда такая будет?” Было много детей. Их поднимали, и они спасались по головам и плечам. “Никого порядочного не видел. Все рабочие да подрядчики лежат” – говорит молодой мужчина о задавленных. Справедливо говорят, что ничего не следовало раздавать народу. Теперь не старое время, когда толпа в 100 000 человек была в диковинку. Нынешняя толпа полумиллионная, и это должны были предвидеть. В 20 минут 4-го государь и государыня проехали обратно по Тверской, сопровождаемые криками. Сколько я мог заметить, враждебности в толпе не было заметно. Воронцов, министр двора, сам в 9 ч. дал знать государю, что задавлено 200 человек, по слухам, и сам поехал на место, чтобы проверить. Говорили, что царь, под влиянием этого несчастья, не явится на народное гулянье. Но он был там. Я только что уезжал с Ходынки, около двух часов, когда он ехал к Петровскому дворцу. Это несчастье омрачило праздники и омрачило государя. Что-то он говорил и что он думал! Еще вчера в театре он был весел!»
С.Ю. Витте: «В тот день, когда все должны были приехать туда, должен был приехать к полудню и государь, между прочим, выслушать концерт, в котором по программе предполагалось участие громаднейшего оркестра под управлением известного дирижера Сафонова; оркестр этот должен был сыграть особую кантату, которая была сочинена по случаю коронации; с утра же началось угощение народа. Так вот, едучи туда, садясь в экипаж, я вдруг узнаю, что на Ходынском поле, где должно происходить народное гулянье, утром произошла катастрофа, произошла страшная давка народа, причем убито и искалечено около двух тысяч человек.
В таком настроении я поехал на Ходынское поле, в таком настроении приехали, конечно, и все остальные лица, которые должны были присутствовать на этом торжестве. Меня мучил прежде всего вопрос: как же поступят со всеми трупами убитых людей, успеют ли поразвозить по больницам тех, которые еще не умерли, а трупы свезти в какое-нибудь такое место, где бы они не находились на виду у всего остального веселящегося народа, государя, всех его иностранных гостей и всей тысячной свиты. Затем у меня являлся вопрос: не последует ли приказ государя, чтобы веселое торжество по случаю происшедшего несчастья обратить в торжество печальное и вместо слушания песен и концертов выслушать на поле торжественное богослужение?»
Княгиня М.С. Барятинская: «Торжества между тем продолжались; послеобеденные скачки в честь коронации проходили недалеко от Ходынки. Мы с мужем побывали на этих скачках, и нам по пути несколько раз встречались подводы, накрытые брезентом, из-под которого высовывались ноги и руки погибших, лежавших в скрюченном состоянии. Мы не могли понять, что произошло, и я просто побелела от страха, однако старый кучер, служивший у нас столько лет, подслушал наш разговор. “Разве княгиня не знает, что это гуляние закончилось ужасной трагедией?” И он рассказал нам, что случилось.
Это несчастье повергло нас в глубокую депрессию, и наши мысли тут же обратились к императору, поскольку мы знали, какое болезненное впечатление это может произвести на него и как будет он опечален, услышав о столь жутком бедствии».
А.В. Богданович: «Стеблин-Каменский говорил, что во время народного гулянья не успели убрать все трупы задавленных с Ходынского поля. Вследствие этого, так как публика наезжала, не зная о случившемся, на виду у всех запихивали умерших под лавки балаганов, на которых сидел народ, смотревший на представления клоунов и другие зрелища. Многие, проходя на места, наступали на торчавшие из-под лавок руки и ноги».
С.Ю. Витте: «Когда я приехал на место, то уже ничего особенного не заметил, как будто никакой особой катастрофы и не произошло, потому что с утра успели все убрать, и никаких видимых следов катастрофы не было; ничто не бросалось в глаза, а где могли быть какие-нибудь признаки катастрофы, все это было замаскировано и сглажено».
Великий князь Константин Константинович: «Тяжело было ехать к 2-м часам на народный праздник, зная, что уже до начала было столько несчастий. Сам я не видел, но мне говорили некоторые, между прочим, Митя (брат великого князя), что на дороге попадались пожарные с большими фургонами, переполненными трупами несчастных пострадавших».
Великий князь Александр Михайлович: «В три часа дня мы поехали на Ходынку. По дороге нас встречали возы, нагруженные трупами».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Сверху они были покрыты кусками брезента, и можно было видеть много покачивающихся рук.
Сначала я было подумала, что люди машут нам руками. Вдруг сердце у меня остановилось. Мне стало дурно. Однако я продолжала смотреть на повозки. Они везли мертвецов – изуродованных до неузнаваемости».
Великий князь Александр Михайлович: «Трусливый градоначальник старался отвлечь внимание царя приветствиями толпы. Но каждое «ура» звучало для меня как оскорбление».
Великая княгиня Ксения Александровна (сестра Николая II): «В 1.30 поехали в Петровское на праздник! Хорошо праздник! Пыль жестокая. В павильоне масса народу – все Августейшие особы!
Внизу только огромная толпа…»
Великий князь Константин Константинович: «На поле перед павильоном, построенным для Государя против Петровского дворца, собралось семьсот тысяч народу, т.е. более, чем Наполеон привел с собою в Москву».
С.Ю.  Витте: «Вскоре приехали великие князья и государь император, и, к моему удивлению, празднества не были отменены, а продолжались по программе: так, массою музыкантов был исполнен концерт под управлением известного дирижера Сафонова…»
Великая княгиня Ксения Александровна: «4 раза сыграли гимн, а потом “Славься” без конца!»
С.Ю. Витте: «Вообще все имело место, как будто бы никакой катастрофы и не было. Только на лице государя можно было заметить некоторую грусть и болезненное выражение лица. Мне представляется, что если бы государь был тогда предоставлен собственному влечению, то, по всей вероятности, он отменил бы эти празднества и вместо них совершил бы на поле торжественное богослужение. Но, по-видимому, государю дали дурные советы и не нужно было быть особенно прозорливым, чтобы понять, что советы эти исходили от московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича, женатого на сестре императрицы. Великий князь Сергей Александрович в это время и, можно сказать, до самой своей смерти, быль один из самых близких и влиятельных лиц при государе императоре».
Великая княгиня Ксения Александровна: «На душе было грустно и тяжело. Пока мы были там, увезли еще фуру с убитыми! Ужас! Ура все-таки было чудное!»
Великий князь Александр Михайлович: «Мои братья не могли сдержать своего негодования, и все мы единодушно требовали немедленной отставки великого князя Сергея Александровича и прекращения коронационных торжеств. Произошла тяжелая сцена. Старшее поколение великих князей всецело поддерживало Московского генерал-губернатора.
- Ты что, не видишь, Ники, - сказал ему дядя Алексей, - что Михайловичи опять играют на руку радикалам и выступают на стороне революции. А на самом деле просто хотят сделать генерал-губернатором одного из своих».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Многие разногласия, существовавшие среди членов императорской фамилии, стали достоянием гласности. Молодые великие князья, в частности Сандро (Александр Михайлович), муж моей сестры Ксении, возложили вину за случившуюся трагедию на дядю Сержа (великий князь Сергей Александрович), генерал-губернатора Москвы. Мне казалось, что мои кузены были к нему несправедливы. Более того, дядя Серж сам был в таком отчаянии и готов был тотчас же подать в отставку. Однако Ники не принял его отставки. Своими попытками свалить вину на одного лишь человека, да еще своего же сородича, мои кузены, по существу, поставили под удар все семейство, причем именно тогда, когда необходимо было единство. После того как Ники отказался отправить в отставку дядю Сержа, они набросились на него».
Княгиня М.С. Барятинская: «Все обсуждали ужасное происшествие и гадали, появится ли императорская семья на балу во французском посольстве, назначенном на этот вечер. Это был очень важный прием, потому что в то время Франция была нашим единственным союзником, а прием давался самой Францией ради укрепления дружбы между двумя нациями и поэтому обретал важное значение».
С.Ю. Витте: «В день ходынской катастрофы, 18 мая, по церемониалу был назначен бал у французского посла графа (впоследствии маркиза) Монтебелло; французский посол по жене был весьма богатый человек; как по этой причине, так и по своим личным качествам, а в особенности по качествам своей жены он был очень любим в высшем обществе.
Бал должен был быть весьма роскошным, и, конечно, на балу должен был присутствовать государь император с императрицей».
Княгиня М.С. Барятинская: «Особняк, снятый для этого случая, был обставлен исключительными сокровищами из Gardes Meubles Nationales».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Из Парижа были специально присланы прекрасные гобелены и серебряная посуда».
Княгиня М.С. Барятинская: «Многие во Франции с нетерпением желали узнать поподробнее о деталях этого грандиозного бала, и французские газеты, полные описаний празднеств, вышли с заголовками: “Их величества посетят бал. Все подробности будут сообщены завтра”. Царь и царица оказались в очень неловком положении. Если они посетят бал, создастся впечатление, что они безразличны к несчастьям своего народа, а если не пойдут, это вызовет горькое разочарование у французского народа».
С.Ю. Витте: «В течение дня мы не знали, будет ли отменен по случаю происшедшей катастрофы этот бал или нет; оказалось, что бал не отмене. Тогда предполагали, что хотя бал будет, но, вероятно, их величества не приедут».
Княгиня М.С. Барятинская: «Мой муж отправился во дворец выяснить ситуацию, появятся ли их величества, но даже самое близкое окружение царя не могло дать ему информацию.
Было очень трудно уговорить императрицу присутствовать на балу. Утренняя трагедия расстроила ее чувствительную натуру, но великая княгиня Елизавета настояла на том, что она должна там быть, выдвигая аргументы политической важности, которые были настолько здравыми, что убедили императрицу».
Великия князь Александр Михайлович: «Мой брат, великий князь Николай Михайлович, ответил дельной и ясной речью. Он объяснил весь ужас создавшегося положения. Он вызвал образы французских королей, которые танцевали в Версальском парке, не обращая внимания на приближающуюся бурю. Он взывал к доброму сердцу молодого императора.
- Помни, Ники, - закончил он, глядя Николаю II прямо в глаза, - кровь этих пяти тысяч мужчин, женщин и детей останется неизгладимым пятном на твоем царствовании. Ты не в состоянии воскресить мертвых, но ты можешь проявить заботу о их семьях… Не давай повода твоим врагам говорить, что молодой царь пляшет, когда погибших верноподданных везут в мертвецкую.
Вечером император Николай II присутствовал на большом балу, данном французским посланником».
Княгиня М.С. Барятинская: «За полчаса до начала бала мой муж позвонил во французское посольство, чтобы узнать, не откладывается ли бал. В ответ прозвучало: “Бал состоится, как и намечалось”, поэтому мы, конечно, поехали туда.
Становилось поздно, никаких новостей из дворца не поступало, и весь двор собрался на балу. Французский посол граф Монтебелло и графиня были как на иголках, и я от всей души сочувствовала им.
Вдруг я услышала, как кто-то произнес: “Их величества приехали!” – и немедленно все обратили взоры ко входу в танцевальный зал.
Хотя император и пытался улыбаться, выглядеть любезно, было заметно, чего стоили ему эти усилия и что мысли его сейчас не здесь, не на торжестве. Он был бледен и печален, а на лице императрицы были видны следы слез. Мне стало невероятно жаль их».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Императрице удавалось сдерживать слезы, но на лице ее, в то время как она присутствовала на изумительном вечере, устроенном маркизом Монтебелло, застыло выражение крайнего отчаяния. Она двигалась, как автомат, а все ее помыслы были устремлены к умершим и умирающим».
Княгиня М.С. Барятинская: «Граф Монтебелло, приветствуя императрицу, должен был согласно русскому придворному этикету поцеловать ей руку. Он этого не сделал (никто не мог понять почему), и это вызвало некоторое недовольство их величеств. В то время это происшествие много обсуждалось.
Император станцевал лишь один контрданс, а потом удалился. Я заметила, что находиться в танцевальном зале его вынуждало лишь чувство долга».
Великая княгиня Ксения Александровна: «Ники и Аликс хотели уехать через полчаса, но милые дядюшки (Сергей и Владимир) умоляли их остаться, сказав, что это только сентиментальность (“поменьше сентиментальности!”) и сделали скверное впечатление!»
Великий князь Александр Михайлович: «Сияющая улыбка на лице великого князя Сергея заставляла иностранцев высказывать предположения, что Романовы лишились рассудка».
С.Ю. Витте: «Государь был скучен, и, видимо, катастрофа произвела на него сильное впечатление. И если бы он был предоставлен, как во многих других случаях, самому себе, т. е. если бы он слушал свое сердце, то в отношении этой катастрофы и всех этих празднеств, я уверен, он поступил бы иначе».
Николай II: «До сих пор все шло, слава Богу, как по маслу, а сегодня случился великий грех. Толпа ночевавшая на Ходынском поле в ожидании раздачи обеда и кружки, наперла на постройки, и тут произошла страшная давка, причем, ужасно прибавить, потоптано около 1300 человек!! Отвратительное впечатление осталось от этого известия. В 12.30 завтракали, и затем Аликс и я отправились на Ходынку на присутствование на этом печальном «народном празднике». Собственно там ничего не было; смотрели из павильона на громадную толпу, окружавшую эстраду, на которой музыка все время играла гимн и “Славься”.
Обедали у Мама в 8 часов. Поехали на бал к Montebello. Было очень красиво устроено, но жара стояла невыносимая. После ужина уехали в 2 часа».

Как произошла катастрофа

Ходынское поле

Владимир Алексеевич Гиляровский (писатель): «Я ограничусь описанием всего виденного мной и теми достоверными сведениями, которые мне удалось получить от очевидцев. Начинаю с описания местности, где произошла катастрофа. Неудачное расположение буфетов для раздачи кружек и угощений, безусловно, увеличило количество жертв. Они построены так: шагах в ста от шоссе, по направлению к Ваганьковскому кладбищу, тянется их цепь, по временам разрываясь более или менее длительными интервалами. Десятки буфетов соединены одной крышей, имея между собой полторааршинный суживающийся в середине проход, так как предполагалось пропускать народ на гулянье со стороны Москвы именно через эти проходы, вручив каждому из гуляющих узелок с угощением. Параллельно буфетам, со стороны Москвы, т. е. откуда ожидался народ, тянется сначала от шоссе глубокая, с обрывистыми краями и аршинным валом, канава, переходящая против первых буфетов в широкий, сажень до 30, ров, - бывший карьер, где брали песок и глину. Ров, глубиной местами около двух сажен, имеет крутые, обрывистые берега и изрыт массой иногда очень глубоких ям. Он тянется на протяжении более полуверсты, как раз вдоль буфетов, и перед буфетами имеет во все свое протяжение площадку, шириной от 20 до 30 шагов. На ней-то и предполагалось, по-видимому, установить народ для вручения ему узелков и для пропуска вовнутрь поля. Однако вышло не так: народу набралась масса, и тысячная доля его не поместилась на площадке». 
А.С. Суворин: «Сегодня (19 мая) был на Ходынском поле. Всюду настроили прекрасных павильонов, иллюминовали все, что было возможно, выписали моряков, чтоб приделать электрические лампочки на орле Спасской башни, наделали павильонов для депутаций на пути выезда царя – и даже не закрыли колодезей, не разровняли рва, около которого построены бараки, из которых выдавались царские подарки. Я был там сегодня и наслушался рассказов. Бараки построены друг около друга, выступая ко рву острым углом, и между ними проход для двух человек.               
От угла бараков до рва, шириною в 70-80 шагов, 25-26 шагов. Ров песчаный, весь изрыт глубокими ямами. Есть два колодца, заделанные полусгнившими досками. Один господин говорил, что он говорил члену городской управы Белову и архитектору думскому, чтобы засыпали колодцы. Не обратили внимания». 

Давка

В.А. Гиляровский: «Раздачу предполагали производить с 10 часов утра 18 мая, а народ начал собираться еще накануне, 17-го, чуть не с полудня, ночью же потянул отовсюду, из Москвы, с фабрик и из деревень, положительно запруживая улицы, прилегающие к заставам Тверской, Пресненской и Бутырской. К полуночи громадная площадь, во многих местах изрытая ямами, начиная от буфетов, на всем их протяжении, до здания водокачки и уцелевшего выставочного павильона, представляла из себя не то бивуак, не то ярмарку. На более гладких местах, подальше от гулянья, стояли телеги приехавших из деревень и телеги торговцев с закусками и квасом. Кое-где были разложены костры. С рассветом бивуак начал оживать, двигаться. Народные толпы все прибывали массами. Все старались занять места поближе к буфетам. Немногие успели занять узкую гладкую полосу около самих буфетных палаток, а остальные переполнили громадный 30-саженный ров, представлявшийся живым, колыхавшимся морем, а также ближайший к Москве берег рва и высокий вал. К трем часам все стояли на занятых ими местах, все более и более стесняемые наплывавшими народными массами. К пяти часам сборище народа достигло крайней степени, - полагаю, что не менее нескольких сотен тысяч людей. Масса сковалась. Нельзя было пошевелить рукой, нельзя было двинуться. Прижатые во рве к обоим высоким берегам не имели возможности пошевелиться. Ров был набит битком, и головы народа, слившиеся в сплошную массу, не представляли ровной поверхности, а углублялись и возвышались, сообразно дну рва, усеянного ямами. Давка была страшная. Со многими делалось дурно, некоторые теряли сознание, не имея возможности выбраться или даже упасть: лишенные чувств, с закрытыми глазами, сжатые, как в тисках, они колыхались вместе с массой. Так продолжалось около часа. Слышались крики о помощи, стоны сдавленных. Детей – подростков толпа кое-как высаживала кверху и по головам позволяла им ползти в ту или другую сторону, и некоторым удалось выбраться на простор, хотя не всегда невредимо. Двоих таких подростков караульные солдаты пронесли в большой № 1 театр, где находился г. Форкатти и доктора Анриков и Рамм.
Так, в 12 часов ночи принесли в бесчувственном состоянии девушку лет 16, а около трех часов доставили мальчика, который, благодаря попечению докторов, только к полудню второго дня пришел в себя и рассказал, что его сдавили в толпе и потом выбросили наружу. Далее он не помнил ничего. Редким удавалось вырваться из толпы на поле. После пяти часов уже очень многие в толпе лишились чувств, сдавленные со всех сторон. А над миллионной толпой начал подниматься пар, похожий на болотный туман. Это шло испарение от этой массы, и скоро белой дымкой окутало толпу, особенно внизу во рву, настолько сильно, что сверху, с вала, местами была видна только эта дымка, скрывающая людей. Около 6 часов в толпе чаще и чаще стали раздаваться стоны и крики о спасении. Наконец, около нескольких средних палаток стало заметно волнение. Это толпа требовала у заведовавших буфетами артельщиков выдачи угощений. В двух-трех средних балаганах артельщики действительно стали раздавать узлы, между тем как в остальных раздача не производилась. У первых палаток крикнули “раздают”, и огромная толпа хлынула влево, к тем буфетам, где раздавали. Страшные, душу раздирающие стоны и вопли огласили воздух… Напершая сзади толпа обрушила тысячи людей в ров, стоявшие в ямах были затоптаны… Несколько десятков казаков и часовые, охранявшие буфеты, были смяты и оттиснуты в поле, а пробравшиеся ранее в поле с противоположной стороны лезли за узлами, не пропуская входивших снаружи, и напиравшая  толпа прижимала людей к буфетам и давила. Это продолжалось не более десяти мучительнейших минут… Стоны были слышны и возбуждали ужас даже на скаковом кругу, где в это время происходили еще работы».
А.С. Суворин: «Из колодца глубиною, кажется, до 10 сажен, вырытого во время выставки 1882 г., вынуто 28 трупов. Сегодня утром вынуто 8, говорят есть еще. Велено было через газеты собираться со стороны Тверской. “Если б нам сказали от Ваганьковского, мы оттуда бы пошли, нам все равно, там этих ям нет, и там, во время раздачи, было просторно”. Вся вина в том, что начали раздавать раньше 10-ти, как было объявлено, часа в 3-4. Многие спали, и все знали час. Но когда распространился слух, что раздают, толпа бросилась, попадали в ямы, в колодцы, падали и мертвыми телами делали мост. Подъем изо рва к баракам крутой, точно крепость, и бараки, находясь в 25 шагах ото рва, представляли собою именно крепость, которую надо было брать. Те, которые благополучно перешли через ров, столпились около бараков, представлявших для толпы воронку. Караул, спасите, ай-ай, слезы, отчаяние. Сотни казаков, расставленных по ту сторону бараков, пропускали сначала тех, которые не хотели ничего брать и молили только, чтоб их пустили. Другие перелезли через ограду, которая на расстоянии сажен 50 отделяла одну часть бараков от другой. Образовалась толпа и с той стороны бараков. И в этих воронках легли целыми кучами мертвые. Один рассказывал: “Не иначе, как заговор был. Около меня были две барышни, они держали зонтики около груди, и мальчик лет 16-ти. Прижали нас в проходе. Я и говорю: вытащим барышень. А мне говорят: зачем они пришли. Я стараюсь раздвинуть руки. Мне кричат: не толкайся. Я насилу вышел”. – “А барышни? – спрашиваем мы. – Их подавили. Я видел их мертвыми”. Другой, квасной торговец из Петербурга: “Я взобрался сюда, к баракам. Начали давить от бараков, я упал навзничь в ров и скатился в яму. Кричу, протягиваю руку. Кто-то подал мне руку. Я стал лезть, но руку выпустил и полетел в другую яму. Падали и навзничь, и прямо. Кто где. Посмотрите, что это такое – яма на яме”. – “Где больше всего погибло?” – “У проходов. Тут становились на плечи, карабкались под крышу бараков, пролезая внутрь, влезали на крыши, отдирали доски. Крики, стоны. Я убежал”. К 8 ч. многие ушли, а тела лежали. В 9-м ч. пришла полиция. Стали убирать мертвых. Побрызгают водой, не оживает, - тащат и кладут в три ряда, “как дрова в сажень”, - выразился один. Государь встретил один из возов на Тверской, вылез из экипажа, подошел, что-то сказал и, понурив голову, сел в коляску; императрица не выходила».

Жертвы

В.А. Гиляровский: «Толпа быстро отхлынула назад, а с шести часов большинство уже шло к домам, и от Ходынского поля, запруживая улицы Москвы, целый день двигался народ. На самом гулянье не осталось и одной пятой доли того, что было утром. Многие, впрочем, возвращались, чтобы разыскать погибших родных. Явились власти. Груды тел начали разбирать, отделяя мертвых от живых. Более 500 раненых отвезли в больницы и приемные покои; трупы были вынуты из ям и разложены кругом палаток на громадном пространстве. Изуродованные, посиневшие, в платье разорванном и промокшем насквозь, они были ужасны. Стоны и причитания родственников, разыскавших своих, не поддавались описанию… По русскому обычаю народ бросал на грудь умерших деньги на погребение… А тем временем все подъезжали военные и пожарные фуры и отвозили десятками трупы в город. Приемные покои и больницы переполнились ранеными. Часовни при полицейских домах и больницах и сараи – трупами. Весь день шла уборка. Между прочим, 28 тел нашли в колодезе, который оказался во рву, против средних буфетов. Колодезь этот глубокий, сделанный опрокинутой воронкой, обложенный внутри деревом, был закрыт досками, которые не выдержали напора толпы. В числе попавших в колодец один спасен живым. Кроме этого, трупы находили и на поле, довольно далеко от места катастрофы. Это раненые, успевшие сгоряча уйти, падали и умирали. Всю ночь на воскресенье возили тела отовсюду на Ваганьковское кладбище. Более тысячи лежало там, на лугу, в шестом разряде кладбища. Я был там около 6 часов утра. Навстречу, по шоссе, везли белые гробы с покойниками. Это тела, отпущенные родственниками для погребения. На самом кладбище масса народа».
А.С. Суворин: «На Ваганьковском кладбище трупы лежали в гробах и без гробов. Все это было раздуто, черно, и смрад был такой, что делалось дурно родственникам, которые пришли отыскивать своих детей и родных. Одна женщина сказала мне: “Я узнала брата только по лбу”.
Если когда можно было сказать: “Цезарь, мертвые тебя приветствуют”, это именно вчера, когда государь явился на народное гулянье. На площади кричали ему “ура”, пели “Боже, царя храни”, а в нескольких стах саженей лежали сотнями еще не убранные мертвецы.
Рассказывал сотрудник “Киевлянина”, что будто 17 мая некоторые рабочие пакостили в свои картузы и клали их у царского павильона, говоря “Вот тебе подарок”. Этим протестовали против жертв. В “подарках царских” все было довольно гнило. Оно и возможно, потому что 400 000 порций можно было заготовить только заранее. Это во-первых. Во-вторых, конечно, материал клали не Бог весь какой.
21 мая перед отъездом я видел d`Alheim, корреспондента “Temps”. Он мне рассказывал, что 19 или 20 мая великий князь Владимир, принц Неаполитанский и др. забавлялись возле Ваганьковского кладбища стрельбой голубей, в то время, когда на этом кладбище происходили раздирающие сцены. Принц Неаполитанский убил, кроме того, коршуна. Народ тоже не похвалит за это, когда узнает. А узнает он наверное.
29 мая завтракал в “Славянском базаре” вместе с Садовским, Михаилом Петровичем. Он говорил, что его дворник был на Ходынке и погибал. Увидев человека на крыше буфета, закричал “помогите!”. Он протянул руку и полез, но в это время за пояс его ухватились люди и не пускали. Пояс был с пряжкой, кожаный, он расстегнул его одной рукой и влез, а пояс остался в руках тех, которые ухватились за него. Вылезши на улицу, он оглянул толпу, и поразила его девушка: она была мертвая, но в толпе стояла, сжатая ею, и голова ее то наклонялась на грудь, то откидывалась назад. Таких мертвых было много, которых толпа в движении своем носила, ибо упасть им было некуда.
К нам подсел один из полицеймейстеров или что-то в роде. Он говорил, что Власовский отказывался от устройства порядка на Ходынке с одною полицией и просил войска, но великий князь Сергей отказал в войске, сказав, что во время похорон Александра III народ вел себя примерно и что он, поэтому, и тут не ударит в грязь лицом. Архитектор Николя, строивший буфеты, показал, что ямы во рву нарочно не закрывались, чтоб они сдерживали народ. Хотя местность эта отведена была в ведение дворцового ведомства, но полиция все-таки имела право наблюдать за ней и могла приказать выровнять ямы».

Настроение народа

А.С. Суворин: «Настроение сегодня мрачное, ругательское. Один торговец говорил: “Этих распорядителей надо на Сахалин. Да и этого мало – куда-нибудь подальше и похуже. Кровопийцы, народной кровью напились!”. Рассказы единообразные, но отражающие момент этого ужаса. “Теперь станут говорить, - сказал один крестьянин, лет 45, - что народ виноват. А чем мы виноваты? Вот теперь на Ваганьковском кладбище 1282 трупа и все кладбище окружили войсками, точно мертвые в этом нуждаются. А вчера не было ни городовых, ни войска. Народу миллион было. Как тут самим управиться!” Говорят, были пьяные, угощавшиеся водкой около рва. Затем босые команды были. “Винят Власовского (вчера говорили, что он застрелился, но адъютант подтолкнул руку, и он выстрелил в картину – ничего этого не было), но он не о двух головах. Три начальства. Великий князь Владимир враждует с Воронцовым и не давал войска. Сергей тоже не хотел признавать Воронцова, и вот результат”. Народ и говорит не без оснований, что нарочно это устроили. “Нам западни устроили, волчьи ямы”. Государю следовало бы поехать посмотреть эти ямы и брустверы. Он увидел бы, как его подданные брали штурмом крепость его подарков. Эти ущелья г. Бера должны остаться историческими. Беровские ущелья! Ничего не сообразили. Но Бер сообразил заказать кружки за границей и брал командировку за границу, чтоб посмотреть, как заготовляют кружки. Если сообразить, что кружек заказано 400 000, что каждая из них стоит 10 копеек и еще 5 копеек гостинцев, с тощей брошюрой “Народный праздник”, то всего-навсего эти подарки составляют по большей мере 60 000 рублей Но стоимость комиссии гораздо дороже обошлась. Другие увеселения и театры, на которые отпущено 90 000 рублей, ничего не стоили по своему значению. Вообще, тут делалось все без головы, делалось чиновниками, которые свою квартиру во время иллюминации украсили разными орденами в виде лампочек. “Они хотели указать царю, какие ордена они желают получить”, - сострил кто-то».

«Каким образом могла произойти такая катастрофа
и кто за нее ответственен…»

А.С. Суворин: «Что за сволочь это полицейское начальство и это чиновничество, которые ищут только отличиться. Где проезжает высшее общество, там приготовляют все места за два, за три часа, расставляют городовых непрерывной цепью, казаков и т. д., а о публике обыкновенной, о народе никто не думает. Как это возмущает душу.
…В Москве, по крайней мере, все просто делается: передавят, побьют и спокойно развозят, при дневном свете, по частям. Сколько слез сегодня прольется в Москве и в деревнях. 2000 человек – ведь это битва редкая столько жертв уносит. В прошлое царствование ничего подобного не было. Дни коронации стояли серенькие, и царствование было серенькое, спокойное. Дни коронации ясные, светлые, жаркие. И царствование будет жаркое, наверное. Кто сгорит в нем и что сгорит? Вот вопрос! А сгорит, наверное, многое, и многое вырастет. Ах, как надо нам спокойного роста!..
Государь дал на каждую осиротелую семью по 1000 руб.
Следующие коронации, если они будут только, - обойдутся уж без кружек и царских гостинцев. Это последняя даровая раздача».
С.Ю. Витте: «Несмотря на то что решено было случившуюся ужасную катастрофу как бы не признавать, с нею не считаться, тем не менее весьма естественно катастрофа эта вызвала совершенно особое настроение по всей Москве и по обыкновению породила наверху борьбу придворных партий и целую массу интриг.
На вопрос о том, каким образом могла произойти такая катастрофа и кто за нее  ответствен, сейчас же получили ответ: что катастрофа произошла от полной нераспорядительности, а между тем никого ответственного».
А.В. Бельгард: «Организация коронационных торжеств лежала главным образом на ответственности двух ведомств: Министерства Императорского Двора и Министерства внутренних дел.
Для Министерства Двора подготовительные работы значительно осложнялись тем, что генерал-губернатором в Москве был в то время Великий князь Сергей Александрович, с которым приходилось особенно считаться, так как супруга Великого князя Сергея Александровича, Великая княгиня Елизавета Федоровна, была родной сестрой Императрицы.
Создавшееся таким образом положение вызвало, может быть даже кажущиеся, попытки вмешательства ведомства генерал-губернатора в компетенцию Министерства Двора, тщательно отстаивавшего свои права на самостоятельность в разрешении всех вопросов, связанных с устройством коронационных торжеств, и свое привилегированное в этом отношении положение.
Добившись поэтому особого Высочайшего подтверждения своих прав, чины ведомства Императорского Двора, на которых была возложена подгонка празднеств, ревниво оберегали себя от вмешательства местной администрации даже в таких случаях, когда это могло быть действительно полезно было необходимо. Только этим, между прочим, по-видимому, можно объяснить, что на этот раз не было испрошено Высочайшее повеление на временное изъятие района, отведенного для устройства народного гулянья, из ведения московского губернатора с передачей его в ведение московского полицеймейстера, как это было сделано в отношении того же района во время устроенной на нем перед тем французской выставки.
С другой стороны, ходили упорные слухи, что коронация Императора Александра III обошлась очень дорого и даже что ко времени коронации Императора Николая II коронационная комиссия прежнего царствования не сдала еще всей денежной отчетности. Это ставилось особенно в вину тогдашнему министерству графа Воронцова-Дашкова, и поэтому новое министерство, возглавляемое бароном, а впоследствии графом Фредериксом, решило провести следующую коронацию самым безукоризненным образом с соблюдением наибольшей экономии. И действительно, например, все работы и поставки для народного праздника сдавались по сравнительно очень низким ценам, но зато Министерство Двора всячески ограждало интересы своих контрагентов.
Устройство обычного для коронации народного праздника поручено было особой комиссии под председательством гофмейстера барона Бера, служившего в Департаменте уделов. Он особенно ревниво оберегал независимость своих прав и, между прочим, категорически отверг вполне законное требование обер-полицеймейстера об установлении санитарного надзора за изготовлением в Москве колбасы и лакомств, предназначенных для раздачи на народном гулянье. По-видимому, барон Бер руководствовался при этом опасением, что требуемый санитарный надзор вызовет для его контрагентов необходимость оплаты санитарных или полицейских врачей, но обер-полицеймейстер Власовский, который коренным образом преследовал всякие незаконные поборы, был глубоко возмущен возможностью таких предположений, а по существу и с формальной стороны был, конечно, вполне прав в своем требовании. Однако ему пришлось подчиниться. Еще более фатальную роль сыграла операция по заказу очень красивого коронационного бокала или кружки, которую должен был получить в подарок каждый посетитель народного праздника.
Изготовление этих кружек в количестве, потребном для праздника, сдано было с подряда еврейской фирме Клячко по баснословно дешевой цене, кажется 13 ; копеек за кружку, но зато подрядчику было предоставлено монопольное право продажи этих кружек сверх того количества, которое было обусловлено контрактом, по одному рублю. Весь расчет подрядчика, который заключил этот контракт в явный убыток, сводился, конечно, к вольной продаже кружек, на которой он только и мог получить очень значительный барыш. Для успеха продажи кружек подрядчик использовал перед коронацией возможность самой широкой рекламы. Во всех иллюстрированных изданиях задолго до коронации стали появляться изображения этих кружек с описанием эмалевых разноцветных на них украшений и очень красивого государственного герба и царских вензелей. Эти оповещения послужили самой неожиданной по своим размерам рекламой не только для этих кружек, но и для самого народного праздника. Слух о коронационном празднике, на котором будут раздаваться чудные подарки, распространился далеко за пределы Москвы и, постепенно разрастаясь, превратился в некоторых местах в легенду о том, что один посетитель праздника будет получать в подарок корову, а другой — лошадь. Насколько эти последние сведения верны, конечно, не важно, но, во всяком случае, рекламное извещение о кружках сделало свое дело, и крестьяне массами потянулись на коронационное празднество и по железным дорогам, и на подводах не только из подмосковных деревень, но и из значительно более отдаленных местностей Смоленской, Тверской, Рязанской и Калужской губерний. Такое громадное стечение посетителей коронационного народного праздника превысило все расчеты Коронационной комиссии и послужило главной фактической причиной ужасной Ходынской катастрофы, так тяжело омрачившей коронационные празднества.
Конечно, были и другие причины этой катастрофы, причем, как это случается, даже ничтожные обстоятельства оказали роковое влияние на ход событий.
На долю московской полиции в связи с коронационными торжествами выпала очень тяжелая работа. Благодаря настойчивой усиленной подготовительной деятельности самого обер-полицеймейстера Власовского и всех его ближайших сотрудников, казалось, все было предусмотрено до самых мельчайших подробностей. И личная охрана Государя и многочисленной Царской фамилии, а также представителей иностранных государств, и расквартирование министров, всяких сановников и бесконечных делегатов и депутаций от дворянства, земства, крестьян и других сословий и учреждений со всей России, и организация довольствия бесконечного числа представителей волостей, и снабжение всех имеющих право участвовать в каждом отдельном торжестве особыми пропускными и проездными для их экипажей билетами — все это представляло большие трудности и сопряжено было с предварительными сношениями, перепиской, местными осмотрами и разными, иногда необоснованными и трудно преодолимыми претензиями. Один приказ по полиции с составленным заранее нарядом полицейских чинов, жандармов, полицейских служителей, пожарной команды, а также врачей и специальных санитарных отрядов представлял собой довольно объемистую печатную книгу.
Кроме того, помимо установления правильной системы уличного движения, необходимо было снабжать и всех лиц, не участвовавших в торжества проездными и пропускными билетами. Все они, помимо тех, которые имели право или обязаны были присутствовать на торжествах, приемах, богослужениях, церемониях и парадах, хотели иметь возможность смотреть на различные церемонии и царские проезды из окон домов или со специально устроенных трибун, а также видеть иллюминацию Кремля и всего города продолжавшуюся три первых вечера после коронации, и, наконец, просто иметь право свободно циркулировать по городу. Все это требовало большой аккуратности и точности, в особенности в отношении полицейских нарядов так как при совершенно исключительном напряжении сил и громадных расстояниях и при беспрерывности празднеств все распределялось даже не по часам, а почти по минутам. Нужно отдать справедливость, что и во время торжественного въезда Государя в Москву, и во время самой коронации, и во время вечерних иллюминаций порядок на улицах был образцовый и все проходило блестяще вплоть до парадного спектакля в Большом театре, который состоялся 17 мая.
После театра Государь и вся Царская семья, согласно утвержденному церемониалу, должны были проследовать в Петровский дворец, отстоящий в нескольких верстах от Кремля, и поэтому для охраны этого пути вся полиция должна была быть на ногах, а на следующий день предстоял народный праздник на Ходынском поле. Так как расстояние от Петровского дворца до трибуны, устроенной для Государя, Императорской фамилии и специально приглашенных высокопоставленных лиц очень небольшое, то это требовало сравнительно небольшого полицейского наряда, значительное же большинство полиции, занимавшей усиленные посты на обширном расстоянии от Кремля до Петровского дворца, немедленно после проезда Государя из театра постепенно распускалось, и уже с раннего утра все они должны были занять свои новые посты на Ходынском поле по случаю народного праздника, начало которого было назначено на 10 часов утра. По совершенно неожиданному несчастному стечению обстоятельств маленькая Великая княжна Ольга Николаевна с вечера почувствовала легкое недомогание, вследствие чего Императрица не решилась оставить ее одну в Кремлевском дворце, и назначенный по церемониалу переезд в Петровский парк был отложен до 10 часов утра следующего дня, т.е. на самый день праздника. Выяснилось это окончательно только около часа ночи, но при этом оказывалось, что полиция, бывшая в ночном наряде в ожидании проезда Государя в Петровский дворец, в том числе и те полицейские чины, которые должны были с раннего утра вступить в наряд, назначенный по случаю народного празднична Ходынское поле, принуждены были с утра вновь занять свои посты по пути следования Государя от Кремля в Петровский дворец. Конечно, в связи с тем, как произошли дальнейшие события, может быть, эти чины полиции не в состоянии были бы предотвратить происшедшую катастрофу, но такое внезапное изменение церемониала создало совершенно недопустимую путаницу и вызвало целый ряд событий, которые, несомненно, оказали свое роковое влияние. Не говоря уже о необходимости полной перетасовки полицейского наряда, вызвавшей привлечение к ночному дежурству на Ходынском поле запасных полицейских команд из служителей полицейских домов взамен кадровых чинов полиции, необходимо отметить, что если бы переезд Государя, согласно церемониалу, состоялся с вечера, то и обер-полицеймейстер, и другие высшие чины полиции оставались бы всю ночь в районе Петровского дворца, и, таким образом, совершенно устранилась бы возможность тех случайных и крайне неосторожных действий устроителей праздника, которые были предприняты ими под влиянием охватившей их паники. События этого рокового дня, или, вернее, этой роковой ночи, протекали следующим образом. Почти одновременно с извещением об отмене переезда Царской семьи с вечера 17 мая в Петровский дворец обер-полицеймейстеру было доложено, что народ стекается большими массами на Ходынское поле и что устроители праздника выражают опасение, что заготовленные подарки и лакомства могут быть разграблены толпой до начала праздника. Считая своим долгом оставаться в городе ввиду пребывания там Государя, полковник Власовский, вместо того чтобы лично отправиться на место, что гораздо более соответствовало бы его характеру и привычкам, командировал туда полицеймейстера полковника барона Будберга с дежурной казачьей сотней и полуэскадроном жандармского дивизиона. Приблизительно через час барон Будберг вернулся и доложил, что опасения устроителей праздника совершенно не основательны, что народу действительно много, но что громадное большинство людей состоит из приезжих крестьян, что настроение среди них самое мирное, что они в большинстве располагаются на ночлег и не проявляют решительно никаких намерений к какому-либо грабежу или насилию. Обер-полицеймейстер поручил барону Будбергу сообщить об этом по телефону барону Беру. Старший в наряде на Ходынском поле чин полиции, начальник полицейского резерва полковник  Шебуев также не придавал толпе большого значения, будучи уверен, как он говорил впоследствии, что собравшиеся будут спокойно ожидать начал праздника; устроители же праздника волновались все больше и больше, а когда рассвело и они увидели на Ходынском поле перед местом впуска на праздник действительно море людей, то, не желая терять ни минуты времени и без предупреждения бывшего на месте начальника полицейского наряда и действуя, очевидно, под влиянием страха, распорядились, не выжидая часа назначенного для впуска публики, немедленно открыть впуск на место праздника, т.е. более чем за 4 часа до назначенного срока. Придя к такому явно неразумному решению, они выполнили его еще более неразумным способом. Место, отведенное для праздника, распланировано было следующим образом. Прямо против выезда из Петровского дворца и из Петровского парка устроены были крытые веранды для Государя, Царской семьи, иностранных гостей, придворных дам и высших сановников. С обеих сторон к этим верандам примыкали трибуны для публики, которые тянулись вдоль шоссе до самого конца местности, отведенной для праздника, и были устроены горкой, на которой были расположены амфитеатром скамейки. К краю трибуны, со стороны, обращенной к городу, перпендикулярно примыкал пристроенный к ней тесовый забор, в котором были сделаны отверстия для впуска публики на расстоянии около двух метров одно от другого с таким расчетом, чтобы посетители пропускались одновременно по одному в каждый впуск. По другую сторону пропускных отверстий были устроены будки, в которых помещались артельщики, специально нанятые и подготовленные для раздачи подарков и угощений. Все это было рассчитано комиссией с большой точностью, вплоть до числа минут и секунд, потребных для пропуска одного человека, и при более или менее нормальных условиях, вероятно, народный праздник, к чести его устроителей, прошел бы так же удачно и хорошо, как все остальное. Но случилось нечто непредвиденное. Количество народа, собравшегося на праздник, превысило все ожидания комиссии и грозило недостачей приготовленных подарков. Другое дело, если бы люди опоздали к раздаче — они должны были бы пенять на себя. Конечно, и это было бы неприятно, но все же много лучше, чем если окажется, что подарков и лакомств не хватило. Тут действительно мог произойти скандал: а ну, как если люди еще ранее сами догадаются, что они могут остаться без подарков, что они даром приехали в Москву и что их обманули, и заранее начнут разбивать будки! Только этими опасениями можно объяснить внезапное решение устроителей праздника покончить с раздачей подарков на четыре часа раньше назначенного времени и без соглашения с представителем полиции.
Действуя на свой страх совершенно самостоятельно, заведующий праздником со своей стороны принял две меры для предотвращения, по его мнению, возможного беспорядка: он распорядился, чтобы впуск людей и раздача подарков были начаты во всех многочисленных впускных отверстиях одновременно, а затем, когда все приготовления к раздаче подарков были закончены, был послан чиновник особых поручений, который, став на самый верх трибуны, с крайнего места, прилегающего непосредственно к линии пропускных отверстий, должен был дать сигнал, махнув платком, чтобы все впуски открылись одновременно. Так и было сделано, но естественно оказалось, что публика, стоявшая у самых впусков, часто мирно лежавшая на земле и не предупрежденная о начавшемся впуске, не заметила и даже частью не могла видеть сигнала, но зато сигнальный взмах платка был ясно виден издали всем тем, которые находились в дальних рядах людей, собравшихся на праздник, и все они, как обалделые, бросились вперед, напирая на передние ряды и давя тех, которые иногда даже не успевали вскочить на ноги и так и погибли, лежа на земле, под натиском толпы. К тому же местность на обширном расстоянии была не выровнена, пересекалась оврагом. Кроме того, в этот день была нестерпимая жара, и ночь была душная, а потому многие задохнулись в навалившейся на них толпе от недостатка воздуха. В числе погибших и пострадавших оказались почти все городовые, стоявшие около впускных отверстий.
Все произошло в течение не более 40 минут, а в результате — более 2000 трупов, в числе которых множество женщин и детей.
Впечатление было, конечно, потрясающее. Все были в ужасе от случившегося. От Государя первоначально скрыли общее число пострадавших.
Чтобы увезти в спешном порядке трупы, пришлось мобилизовать все наличные транспортные средства, и тем не менее нельзя было закончить перевозку трупов до времени, назначенного для начала праздника, так что ехавшие на праздник встречали по дороге пожарные линейки и всевозможные повозки с поперек положенными покойниками.
Тем не менее ко времени приезда Государя все было закончено, и праздник прошел своим чередом, но, конечно, при самом ужасном настроении и государя, и всех присутствовавших.
По существу можно было многое сказать в защиту обер-полицеймейстера Власовского, но формально ответственность лежала прежде всего на нем, и потому он немедленно же после выяснения катастрофы отправился генерал-губернатору, т.е. к Великому князю Сергею Александровичу, чтобы вручить ему прошение об увольнении от службы.
Великий князь не принял этого прошения, мотивируя это тем, что Власовский не имеет права уходить со службы до окончания коронационных торжеств, самое же главное, что, признавая себя виновным, он тем самым подводит под ответственность и Великого князя как генерал-губернатора точно так же формально ответственного за случившееся, между тем как вся катастрофа произошла исключительно по вине чинов Министерства Двора заведовавших праздником.
Власовский вынужден был остаться, но положение его было очень незавидное, ибо все и вся были против него. Враги его воспользовались возможностью изливать свою злобу и на него, и на Великого князя, которых одинаково недолюбливали в Москве.
После отъезда Государя полковник Власовский вновь повторил свое ходатайство об отставке, говоря, что он считает более достойным признать себя формально виновным и уйти со службы самому, чем быть несправедливо уволенным помимо своей воли. Тем не менее Великий князь категорически отказался принять эту отставку, заверив Власовского, что Государь этого не желает, что сам он, Великий князь, уезжает в отпуск и что до его возвращения из-за границы никакого решения по делу принято не будет. Власовскому пришлось покориться. Между тем было начато предварительное следствие. Оно производилось судебным следователем по особо важным делам Кейзером под непосредственным наблюдением прокурора окружного суда Э.И. Вуича. Власовский и другие прикосновенные к делу лица были допрошены лишь в качестве свидетелей, но по ходу следствия начали выясняться данные, указывающие на виновность принимавших участие в устройстве праздника чинов Министерства Императорского Двора. Э.И. Вуич не скрывал своего взгляда в этом отношении, но прокурор судебной палаты Н.П. Посников, считавший себя, как гофмейстер, принадлежащим к придворным сферам, упорно хотел свести все дело к изобличению виновности обер-полицеймейстера Власовского и требовал скорейшего окончания следствия.
Так называемое общественное мнение заняло позицию, явно враждебную по отношению к Власовскому и к Великому князю Сергею Александровичу. Между тем было совершенно ясно, что возбуждение вопроса об ответственности Великого князя влекло за собой вопрос об ответственности Министерства Императорского Двора».
С.Ю. Витте: «В конце концов расследование было поручено министру юстиции того времени Николаю Валериановичу Муравьеву. Этот министр юстиции сделал расследование, которое составляет отдельный маленький том, ныне секретный, имеющийся, между прочим, и в моем архиве. Муравьев всю эту историю, всю катастрофу, как она произошла, описывает с полной точностью. Но вот насчет виновности – он эти вопросы обходит или же его объяснения являются крайне субъективными, так как сам Н. В. Муравьев сделался министром юстиции по протекции великого князя Сергея Александровича; ранее он был прокурором московской судебной палаты и близким человеком к Сергею Александровичу.
Назначение Н. В. Муравьева производить расследование понималось в Москве как преобладающее влияние великого князя Сергея Александровича. Но влияние это, по-видимому, продолжалось недолго, потому что явилось другое влияние, преобладающее, влияние министра двора; влияние это понималось как влияние императрицы Марии Федоровны. Ввиду этого было поручено произвести новое расследование бывшему министру юстиции, весьма почтенному и достойнейшему человеку, который был на коронации обер-церемониймейстером, а именно графу Палену.
Расследование графа Палена я не читал; его заключения мне официально неизвестны, но я несколько раз слышал от графа, что он нашел, что была виновата главным образом московская полиция и вообще управление Москвою, а не министр двора, т. е., иначе говоря, граф Пален винил московского генерал-губернатора.
Причем, когда он еще был в Москве и следствие еще не кончилось, немедленно после катастрофы граф Пален имел неосторожность сказать во дворце, что вся беда заключается в том, что великим князьям поручаются ответственные должности и что там, где великие князья занимают ответственную должность, всегда происходит или какая-нибудь беда или крайний беспорядок. Вследствие этого против графа Палена пошли все великие князья».
А.В. Богданович: «Салов говорил, что когда царь приказал произвести следствие по Ходынскому делу, то сразу выяснилось, что вел. кн. Сергей виноват. Тогда все три брата – Владимир, Алексей и Павел – привезли царю свои отставки на случай, если Сергея будут судить».
С.Ю. Витте: «Мне известно, что граф Пален представил по поводу своего расследования подробный доклад государю, и мне известно, что на этом докладе государь написал резолюцию (хотя мне эту резолюцию передавал граф Пален, но я ее не помню). Мне известно, что доклад этот с резолюцией государя, которая графа Палена опечалила, находится у него в архиве, в его деревне около Митавы».
А.В. Бельгард: «Граф Пален справился со своей задачей очень быстро. Не приступая к допросам свидетелей или обвиняемых и основываясь на фактическом материале начатого предварительного следствия, он представил всеподданнейший доклад, в котором высказал, что исключительная по своим последствиям катастрофа требует немедленного воздействия и кары. Поэтому, не касаясь возникающих по этому делу общих вопросов, которые должны послужить предметом особого суждения, он полагает, что полковник Власовский, бывший в момент катастрофы московским обер-полицеймейстером, должен быть признан ответственным за происшедшее и самым решительным образом подвергнут по Высочайшему повелению взысканию, а именно, он должен быть немедленно уволен от службы без прошения, о чем и должно быть объявлено как можно скорее во всеобщее сведение».
С.Ю. Витте: «В конце концов во всей этой истории, при  которой погибло и пострадало около двух тысяч русских людей, оказался виновен один только человек, а именно обер-полицмейстер Власовский, который и был уволен со службы».
А.В. Бельгард: «Приведенное предположение графа Палена было по Высочайшему повелению приведено в исполнение. Приказ об увольнении от службы для Власовского после слов Великого князя свалился как снег на голову и морально окончательно его уничтожил. Вместе с тем, как это часто бывает, многие, которые его до тех пор всячески поносили, стали на его сторону, увидели в нем жертву административного произвола и всю свою злобу перенесли на Великого князя. Говорили, что он предал Власовского, называли его Великим Князем Ходынским, так что положение его при возвращении в Москву из отпуска было очень трудное. И необходимо признать, что его в эту тяжелую минуту спасла Великая княгиня Елизавета Федоровна, которая как бы совершенно переродилась. Прежде ее в Москве тоже недолюбливали. При свойственной ей застенчивости, она оставалась очень далекой от жизни, ни с кем не сходилась, не проявляла особого интереса к окружающему, а ее застенчивость принимали за гордость и неприступность. После разразившейся беды она стала совсем другой, начала усиленно ездить по приютам и другим учреждениям и проявила столько доброты и ласки, снисходительности любви к людям, что не только очень скоро завоевала всеобщие симпатии, но даже повлияла в значительной мере на изменение отношения широких общественных кругов к ее супругу.
Власовский же очень скоро после опубликования приказа покинул Москву. Он пытался было подать просьбу на Высочайшее имя о предании его суду, указывая, что от него даже не было потребовано объяснение, что он был допрошен только в качестве свидетеля по определенным вопросам и что он был лишен возможности защиты и предоставляемого самым тяжким преступникам права сказать слово в свое оправдание. Ему посоветовали этого прошения не подавать, а, кажется, через год или через полтора состоялось Высочайшее повеление о его помиловании. Ему возвращен был чин полковника, и он был причислен к Министерству внутренних дел, но пережитые им волнения отразились пагубно на его крепком до тех пор здоровье. Он тяжко заболел сердечной астмой и очень скоро внезапно скончался в Петербурге от кровоизлияния в мозг. Похоронен он был в Москве...
В заключение нельзя не упомянуть еще об одном маленьком эпизоде, который, однако, тоже сыграл известную роль в описываемых событиях.
Государь обратил внимание на действительно образцовый порядок в первые дни коронационных торжеств и изъявил согласие на представление Великого князя о производстве Власовского ко дню коронации в генералы, вследствие чего он был включен в очень большой наградной список. Высочайший приказ, которого как всегда все ожидали с большим нетерпением, был уже отпечатан в типографии. Все награждаемые придворными званиями, чинами и орденами, конечно, об этом были уже так или иначе осведомлены. Вечером накануне коронации у Власовского собрался почти весь состав высших чинов Департамента полиции, из которых, впрочем, некоторые даже жили у него в доме. Вместе с другими приглашенными лицами все они сидели за ужином и весело разговаривали. Около прибора Власовского лежали две пары генеральских погон. Одну пару ему поднесли его ближайшие подчиненные, а другую пару он получил при поздравительном письме от известного в Москве магазина офицерских вещей, так как этого рода фирмы всегда заблаговременно уже узнают о всех производствах и наградах. Когда к столу подошел кто-то из вновь прибывших, сидевший рядом с Власовским директор Департамента полиции Зволянский, обращаясь к вновь пришедшему, сказал: “Поздравьте же Александра Александровича с производством в генералы”. Но когда он взял в руки налитый ему бокал шампанского, Власовский сказал: “Я, знаете, Фома неверный, пока я сам не прочитаю приказа, я поздравлений не принимаю”. Конечно, с его стороны была только отговорка. Было видно, что он в буквальном смысле слова сияет от удовольствия. Кроме того, на столе лежала гора поздравительных телеграмм и каждую минуту докладывали о поздравлениях, получаемых со всех сторон по телефону. На замечание Власовского о приказе директор Департамента полиции Зволянский, посмотрев на часы, сказал: “Так что же, мы можем немедленно исполнить ваше желание” — и, вызвав из соседней комнаты своего курьера, послал его за приказом, который, судя по времени, уже должен был быть опубликован. Приблизительно через полчаса курьер возвратился, но не привез приказа, а вызвал Зволянского из-за стола. Зволянский пошел говорить по телефону. Выяснилось, что в последнюю минуту против производства Власовского в генералы запротестовал военный министр Ванновский, на том основании, что Власовский не выслужил установленного срока для производства в генеральский чин. По словам Зволянского, Ванновский категорически воспротивился включению Власовского в общие наградные списки, доложив Государю, что от него будет зависеть вне очереди поздравить Власовского генералом за отличие по окончании коронационных торжеств при отъезде из Москвы. Государь с этим согласился, и, таким образом, производство Власовского в генералы было отменено. Как это ни странно, но Власовский, который, будучи назначен полковником на генеральскую должность обер-полицеймейстера, страшно гордился своим полковничьим чином, постоянно повторяя, что он совсем не желает производства в генералы, тут, когда он уже в течение некоторого времени имел полное основание считать себя генералом, и после того, как все его поздравляли с производством, совершенно как-то растерялся и положительно не перенес своего разочарования. Он не только переменился в лице, но сразу у него как-то отпала вся присущая ему энергия, он стал другим человеком, и, кто знает, не будь этого сравнительно ничтожного эпизода, он, может быть, совершенно иначе повел бы себя накануне народного праздника и даже не один раз, а три раза лично съездил бы на Ходынское поле и вмешался бы в распоряжения устроителей праздника. Это было бы, во всяком случае, гораздо более на него похоже и гораздо более свойственно его деятельной и энергичной натуре».
С.Ю. Витте: «Власовский принадлежит к числу таких людей, которых достаточно видеть и поговорить с ними минут 10, чтобы усмотреть, что он представляет собой такого рода тип, который на русском языке называется “хамом”. Все свое свободное время этот человек проводил в ресторанах и в кутежах. По натуре Власовский человек хитрый и пронырливый, вообще же он имеет вид хама-держиморды; он внедрил и укрепил в московской полиции начала общего взяточничества; с наружной стороны действительно он как будто бы держал в Москве порядок. Кроме того, он был очень удобный человек, потому что весь двор великого князя Сергея Александровича, конечно, обращался с ним не как с господином, а как с хамом, и он исполнял всевозможные поручения этой великокняжеской дворни».
А.В. Богданович: «Рассказывают, что Власовский созвал московских воров и предложил им, чтобы они следили, чтобы в карманах не было револьверов, за что красть им разрешалось вволю».
А.В. Бельгард: «Хотя в то время ни у кого не могло быть никаких сомнений, что формально ответственным виновником страшной Ходынской катастрофы должен был быть признан полковник Власовский, и не в качестве стрелочника, а как непосредственный высший начальник московской столичной полиции, но необходимо иметь в виду, что вина его создалась в условиях полной несогласованности действий высших представителей правительства и из-за отсутствия того волевого начала, без которого невозможно осуществление власти.
Многие видели в Ходынской катастрофе, случившейся в самый разгар торжеств по случаю коронации Императора Николая II, как бы грозное предзнаменование его неблагополучного царствования, но никому тогда не приходило, конечно, в голову, что эта катастрофа окажется как бы предвестником той страшной всеобщей разрухи, в которой погибнет все великое историческое прошлое России».
 Великая княгиня Мария Павловна: «В дворцовых кругах о бедствии предпочитали не распространяться, но, помнится, отмечали, что царская чета и другие гости, проведшие неделю после коронации в Ильинском, были расстроены и не могли избавиться от дурного предчувствия. Все хотя о том не говорилось вслух, считали эту катастрофу зловещим предзнаменованием в самом начале нового царствования».

«Покойников я находил стоящими в толпе»
(По материалам следственного дела)

А.С. Суворин: «Читал “Следственное производство судебного следователя по делу о беспорядках 18 мая 1896 г. на Ходынском поле, во время народного гулянья” и “Записку” министра юстиции по этому же делу. Экземпляр Витте с надписью “Лично и совершенно доверительно”. “Записку” эту упрекали в пристрастии, говорили, что Муравьев хотел подслужиться к великому князю и свалить всю ответственность на министра двора Воронцова. Это неправда. “Записка” написана основательно, и основательно обвинены в “бездействии власти” Власовский, помощник его Руднев, полицеймейстер московской полиции Будберг и начальник особого установления по устройству коронационных народных зрелищ и праздника Бер и архитектор Николя. Витте вчера справедливо заметил, что Воронцов назначил в коронационную комиссию разную великосветскую дрянь, и что этот человек, если б кто попробовал ему советовать, ответил бы, как Власовский: “Это не ваше дело, а мое”.
Самое следствие очень интересно. Это, действительно, страшная драма, в которой начальство является поистине презренным, достойным народной расправы. Оно и в высших, и в низших своих представителях являлось ничтожным и дрянным. Как Власовский ничего не делал, так и городовые. Как он говорил, так и они. Бер и Николя – поистине вопиющая дрянь, которую могут держать в таком изношенном министерстве, как министерство двора. И как это начальство в своих показаниях лжет, лицемерит, оговаривает других, является малодушным. Показания простых людей и правдивее, и интереснее. Вот несколько выписок, бессвязных, на которых останавливался при чтении.
В коронации 1883 г. было 100 буфетов, в коронации 96 г. – 150. “В угольниках между палаток (так называет мещанин Зернов буфеты) теснилась, напирая один на другого в проходе палаток, масса людей, которые поднимали руки вверх, кричали, гикали и ловили бросаемые из палаток узелки и отдельно сайки; выбрасывали узелки спешно. Кто мог из толпы вылезть назад с полученным узелком, был весь оборван, как будто из паровой бани. Слышались крики о помощи, визги женщин и детей; последних даже передавали поверх голов публики”. Народ с наружной стороны перелезал через <нрзб> и набегал к проходам палаток с внутренней стороны. С той и с другой стороны давили друг друга. “Часто прибегала свежая партия людей и устремлялась в угольники между палаток, и еще более энергичная происходила давка, так как стоявшие в стеснении, вследствие обессиления, не могли сопротивляться свежим людям. Кто был выше других, на низшего наступал на плечи, лез на него; кто падал, того топтали, ходили по ним. Особенную давку и скопление людей можно было видеть на углу против шоссе, так как сюда масса людей шла от Тверской заставы. Много лежало на земле раненых. Около навеса лежало много задавленных. Это было около 7 ч. утра. Многие влезали на палатки, ломали крыши и доставали узелки с верхних полок. Я расспрашивал одного из охраны: отчего это началась выдача несвоевременно? “Артельщики баловали – выдавали своим знакомым узелки по нескольку. Когда же народ это увидел, то начал протестовать и лезть в окна палаток, угрожать артельщикам. Те испугались и стали выдавать”. “Передо мною упали люди, я на них, на меня следующий. Я лишился чувств, может быть полчаса, может, час; когда меня привели в чувства и подняли, то надо мной было трупов 15 и подо мной 10 трупов”.
“Я споткнулся на лежащего человека, когда толпа меня понесла, на меня упало несколько человек, и тут я чувствовал, как народ перебегает по тем, которые на мне лежали”.
С вечера стояло много народу. “Кто сидел около костра, кто спал на земле, кто угощался водкой; а иные пели и плясали”. Много одетых налегке: портки, рубаха неподпоясанная и фуражка, а многие были босоногие. “Около меня оказался мальчик, который сильно кричал; я и еще кто-то приподняли его над толпой, и он пошел себе по головам”. “Мой локоть оказался на руке какой-то женщины. Я слышал, как у нее треснула рука, и она упала на землю”.
Когда перед царской палаткой начальник губернской дворянской охраны Кристи расставлял охрану, из толпы кричали: “Передайте государю, что из-за Власовского не одна сотня душ положили здесь свои головы”.
- Где же Власовский? – спросил Воронцов-Дашков.
- Я здесь, ваше сиятельство, давно здесь, - отвечал он.
- То есть не так давно… Сколько жертв?
- Сто, ваше сиятельство, и их увозят.
Около трех часов народ говорил: “Что же вы нас умирать заставляете в давке”.
Около четырех часов толпа уже передавала людей над головами, без признаков жизни.
“Через полчаса я выглянул из будки (показание одного из раздававших) и увидел, что перед будками в том месте, где ждала публика раздачи, лежат люди на земле, одни на другом, и по ним идет народ к буфетам. Люди эти лежали как-то странно: точно их целым рядом повалило. Часть тела одного покрывала часть тела другого – рядышком. Видел я такой ряд лежащих людей на протяжении 15 аршин. Лежали они головами к будкам, а ногами к шоссе”.
Городовые шли к “к трибунам”, охранять их.
Уже около часу ночи из толпы были вытащены девушка в бесчувственном состоянии и несколько подростков. К четырем часам народ стоял вплотную к буфетам, которые трещали. Из толпы голоса: “Скоро ли будут раздавать?”
Во внутренней площади набралось народу тысяч 15. Эта толпа, когда началась раздача, бросилась также к буфетам и встретилась с толпой, кинувшейся к буфетам снаружи. Невообразимая давка. В проходах люди падали.
Чижевская артель раздавала, староста Максимов. “Приемка гостинцев началась 13 мая. Ящики брали в доме Малкиеля на Садовой. Их вскрывали на Ходынке и распределяли по буфетам. Работали по 12 часов в сутки до 17 мая. В то же время доставляли сайки на фургонах и телегах. На каждую будку приходилось от 2000 до 5000 узелков. Артель пригласила еще приказчиков, конторщиков, купцов и рабочих; среди купцов был Михаил Федорович Москвин. Всего раздававших было 800 человек. Участие их было безвозмездное. На каждую будку было от 3 до 7 человек. В пятом часу уже нельзя было удержать толпу. Максимов пошел разыскивать полицейского полковника, которого кто-то видал. Не нашел. Встретил Бера и его помощника Иванова, которых сопровождал Лепешкин Василий Николаевич, начальник какой-то части охраны. Тут же был и капитан Львович, лагерный комендант. После совещания стали раздавать. Это в 3\4 6-го. Узелки бросались в толпу, но не могли упасть на землю, так как толпа была плотная. “Я видел, как из толпы, которой удалось прорваться снаружи во внутрь площади через проходы, выбегали люди в растерзанном виде, большею частью женщины, с разодранным платьем, дикими глазами, мокрые, с поднятыми, всклокоченными волосами, и со стонами прямо ложились, падали на землю. У многих не было в руках узелков. Иные крестились, говоря, что слава Богу, что остались живы. Некоторые кричали, что у них сломаны ребра. У некоторых на лице была кровь”.
Пехоты было 400 человек и 13 офицеров. Им строго наказали, что когда их поставят в цепь, чтобы пальцем не смели трогать, а убеждать словами. Было 100 казаков. Полицию вызвали около 6 часов. Солдаты стояли на расстоянии 8-10 шагов, как от толпы, так и от палаток. Но толпа разорвала цепь, и солдаты стали в проходах. Офицеры уговаривали толпу не напирать. Народ вел себя смирно, но сзади напирали. Многих спасали, выхватывая из толпы в передних рядах, но тем, которые стояли глубже, не могли помочь. “Народу на наших глазах погибло много, но мы ничего не могли сделать, потому что нас было слишком мало и в особенности потому, что уж очень тесны были проходы между буфетами”. Солдаты входили в толпу аршина на три и вытаскивали “ослабевших”. “Тут мы, то есть я и еще трое солдат, встали в проходе между двумя будками. С толпой мы были почти нос к носу. Тут по толпе, сверху, по головам, стали катить бессознательных людей, которые, прикатившись к первому ряду толпы, сваливались нам на руки. Таких людей мы приняли человек десять. Среди них был и крепкий народ, хотя больше было слабых, детей и женщин”.
“Я обратился к городовому дать умирающему воды и вообще оказать какую-нибудь помощь, он отвечал: “Нам ничего не приказано”.
“Распорядители” не заготовили и ведра воды.
В 1883 г. проходы были шире, на 4 человека; местность не была так изрыта; буфеты были без углов; была полиция и войска; был забор кругом всей площади и 2 забора перпендикулярно Петербургскому шоссе. Проход между буфетами 2 аршина инженер архитектор Бадер устраивал тогда и теперь предлагал свои услуги, но их отклонили. Наряд полиции 1883 г. был назначен за два дня до гулянья и очень тщательно по исчислению площади местности.
Пожарные дроги с мертвыми, положенными грудами. “Из этих груд торчали конвульсивно сведенные руки и ноги, выбившиеся из-под недостаточных покрышек. Толпа крестилась и роптала, мужчины и женщины плакали и недоумевали”.
В 5 колодцах не оказалось ни трупов, ни трупного запаха, ни следов крови, ни обрывков. Один колодец 5 аршин глубины, один до 16 аршин глубины.
Раздача продолжалась ; часа, свалка минут 20. “Толпа была страшно возбуждена против полиции, жалуясь между прочим, и на отсутствие воды, которой не было для подания первой помощи пострадавшим, и на отсутствие медицинской помощи”.
“Всего больше тел было в углу пересечения линий буфетов, параллельных шоссе и городу. Здесь на небольшом пространстве лежало до 300 трупов; эта местность составляла второй район, куда наряд полицейских был назначен лишь к девяти часам Власовским”. Первый наряд к пяти часам. Архитектор Николя говорит, что, по желанию Бера, вместо шестиугольной формы буфетов, бывших в 1883 г., приняли пятиугольную, расстояния 2 аршина, то же самое.
Пивные сараи разбивали фабричные.
“Уборка трупов и подача помощи началась не раньше 9 часов. Убирали пожарные и народ”.
«Из толпы часто кричали: “Уберите мертвецов”».
Подполковник 8-го гренадерского полка Подъяпольский старался осадить задние ряды. Послан был офицер и 20 солдат. Они углубились на сто шагов в толпу, но далее не могли.
Наряд полиции 20 мая 1883 г. был 1200 человек, а 18 мая 1896 – около 1800 человек и 1000 человек пехоты и 4 сотни казаков.
“Покойников, которых я вытаскивал из толпы, я находил стоящими в толпе. Толпа с ужасом старалась от них отодвинуться, но не могла этого сделать”. (Унтер-офицер).
Около пивных бараков было по 6 городовых, а народа тысячи. Все они были разбиты, но никто не пострадал.
Форкатти не было дано знать, когда начинать представление. В самый день гулянья Особое Установление выпустило афиши, на них было назначено начало в 12 часов, но афиши Форкатти увидел только 27 мая. Форкатти издал особый ‘Народный альбом”, с портретами членов Особого Установления, которые прислали свои карточки, но альбом этот не раскупался. Из показаний Форкатти ясно, что узелков было недостаточно, вероятно, менее 400 тысяч, а потому говор толпы, что надо торопиться, а то не достанет, - понятен».

«Мы смеялись над этим предсказанием…»

И.И. Петрункевич: «Таковы были первые шаги начинающегося царствования последнего русского императора Романовской, или говоря точнее, Голштинской династии, полоумный основатель которой Петр III, процарствовав всего шесть месяцев, был убит, чтобы открыть дорогу к трону своей жене, принцессе ангальт-цербстской, не имевшей никаких родственных связей с Россией. По остроумному замечанию моего друга, Ф. И. Родичева, русско-голштинская династия имела одну странную особенность: ее основатель был убит его преемницей Екатериной, после 35 летнего царствования умершей естественной смертью. Ее законный наследник Павел был убит. Его наследник и преемник Александр I-ый, вступив на престол после катастрофы, умер естественной смертью. Его преемник, Николай I-ый, вступил на престол, минуя брата-наследника, после восстания декабристов. Александр II, принявший престол после естественной кончины отца, был убит взрывом бомбы, брошенной террористами. Александр III-й, принявший престол после катастрофы, умер естественной смертью, оставив своему наследнику, Николаю II-му, трон, которому грозила катастрофа, и Ф. И. Родичев уже в дни коронационных торжеств предсказывал катастрофический конец новому царствованию.
Он подметил в этой смене нерушимую периодичность и пришел к заключению, что царствование Николая II-го закончится катастрофой. Мы смеялись над этим предсказанием, но затем с каждым годом все более убеждались, что катастрофа неизбежна, хотя, кажется, никто не предвидел ее размеров даже в тот момент, когда император подписал акт отречения, после чего государственная власть так скоро попала в руки шайки авантюристов, соединившей в себе утопистов по теории и бандитов по действиям».

Забастовка рабочих

Василий Андреевич Шелгунов: «Несмотря на то, что в декабре 1895 года вся руководящая верхушка марксистской интеллигенции, а также большое количество рабочих были арестованы, все-таки в мае 1896 года в Петербурге вспыхнула небывалая в России забастовка, охватившая свыше тридцати тысяч рабочих. Основным требованием рабочих было требование об уплате за коронационные дни, которые рабочие вынужденно прогуливали, а следовательно, не получали зарплаты. В то время короновался Николай II. Эта забастовка была небывалым явлением. В самом требовании уплаты за коронационные дни сказалось непочтительное отношение рабочих к высокой особе царя».
С.С. Ольденбург: «23 мая рабочие на Российской бумагопрядильной мануфактуре явились в контору и потребовали уплаты за коронационные дни; но хотя это требование было выполнено, они предъявили и другие условия, в том числе – сокращение рабочего времени, и, не получив ответа, забастовали. Движение тотчас же перекинулось на другие мануфактуры, и в течение какой-нибудь недели стали все текстильные предприятия в Санкт-Петербурге под общим лозунгом сокращения рабочего дня на 2 ; часа. (В 90-е годы рабочее время было везде – не только в России – значительно дольше, чем теперь. В Санкт-Петербурге оно  достигало 13 часов – с 6 ч. до 8 ч. с часовым перерывом; рабочие требовали 10 ; часов – с 7.ч. до 7 ч. с полуторачасовым перерывом.)
Число бастующих, по официальным сведениям, достигло около 15 000 человек (сами они утверждали, что их вдвое больше). Почти с самого начала деятельное участие в забастовке принял «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», издавший за месяц 25 различных листовок, которые распространялись и на других заводах – даже в Москве.
Сакнт-петербургские забастовки встревожили правительство своим бсытрым развитием и своей организованностью, показывавшей планомерное руководство».
В.А. Шелгунов: «Эта забастовка, которая была вызвана работой «Союза борьбы», сыграла ту роль, что рабочее движение из тайного стало явным. И так как большое количество рабочих познакомилось с прокламациями, с нелегальной литературой вообще, то о социалистах уже заговорили вслух. И если революция 1905 года была генеральной репетицией 1917 года, то забастовку 1896 года надо считать одной из важнейших репетиций в подготовке 1905 года».

 Всероссийская выставка в Нижнем Новгороде

С.С. Ольденбург: «На второй день по окончании коронационных торжеств, 28 мая в Нижнем Новгороде открылась Всероссийская выставка. Намеченная еще при императоре Александре III, подготовленная, главным образом, министерством финансов, эта выставка должна была показать достижения русского хозяйства за последние четырнадцать лет.
Плата за вход на выставку была установлена в 30 копеек, а для фабричных рабочих и для учащихся вход был бесплатный; им, кроме того, предоставлялся даровой проезд по железным дорогам до Нижнего и обратно.
Государь и государыня приезжали в Нижний Новгород 17-20 июля. В самый момент их приезда на выставку пошел сильнейший град, выбивший стекла во многих отделах; люди суеверные увидели в этом плохое предзнаменование. Государь остался доволен выставкой, дававшей яркое и наглядное представление о производительных силах его страны.
Выставка продолжалась еще до 1 октября… Всего ее посетило 991 000 человек: из них 282 000 по бесплатным билетам – рабочих и учащихся. Эта последняя цифра весьма значительна: Нижегородская выставка, несомненно, сыграла свою роль в самопознании России».

«Несносные заграничные визиты»

Княгиня М.С. Барятинская: «Осенью того же 1896 года император и императрица вместе с маленькой Ольгой нанесли несколько официальных визитов после коронации».
Николай II: «Нынешний год – какой-то каторжный год, в котором Аликс и я являемся вроде мучеников: весною Москва, а теперь скоро несносные заграничные визиты. Сначала мы едем в Австрию, затем в Киев, Германию, Данию, Англию, Францию и, наконец, Дармштадт; тут уж будет полный отдых, надо надеяться.
И при этом придется таскать с собой бедную дочку (Ольгу), все родные хотят ее видеть».
Баронесса С.К. Буксгевден: «После краткой остановки в Царском Селе император и императрица начали целую серию визитов в зарубежные страны, что было распространенным обычаем среди всех, взошедших на трон.
  Свой первый визит они нанесли в Вену, куда прибыли 27 августа 1896 года и где встретились с императором Францем Иосифом.
Император Николай охотился вместе с австрийским императором в Лайнце, в то время как императрица посещала музеи.
Императорская чета вернулась домой через Киев. По дороге им пришлось пережить большое потрясение, вызванное внезапной смертью министра иностранных дел Лобанова-Ростовского, который путешествовал вместе с ними. Князь умер от разрыва сердца.
После посещения маневров, прошедших неподалеку от Киева, императорская чета продолжила свое зарубежное турне. По приглашению императора Вильгельма наши путешественники отправились в Германию. Следующим в списке был Копенгаген. В Дании они пробыли 10 дней.
Их новая яхта “Штандарт” совершала в это время свое первое путешествие. На ней император и императрица доплыли от Копенгагена до мыса Св. Эбба, где их, по поручению королевы (королевы Англии Виктории), встретили принц Уэльский и герцог Коннаутский (22 сентября).
Королева Виктория была очень рада видеть, что ее внучка, которую она в последний раз видела сильно исхудавшей и измученной ишиасом, превратилась в красивую, цветущую женщину.
Из Портсмута император и императрица отплыли во Францию. Политики обеих стран придавали огромное значение этому визиту. Ни один российский император еще не посещал Францию со времени франко-русского соглашения. Визит Николая II должен был продемонстрировать всему миру согласие с политической стратегией его отца.
В газетах только и писали о российских гостях. Их поведение подверглось самому пристальному вниманию. В их честь было написано огромное количество стихов. Город был украшен самым невероятным образом: чтобы показать гостям Париж во всей его красе, каштановые деревья в городе украсили искусственными цветами».
Княгиня М.С. Барятинская: «Так как все происходило в октябре и с деревьев падали листья, кому-то в голову пришла странная идея украсить обнажившиеся ветви деревьев на Елисейских полях по пути следования императора и императрицы розочками из розовой бумаги. С расстояния эффект был неплох, но вблизи это выглядело смешно».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Что же касается императрицы Александры, то для нее самым интересным днем оказался тот, который она провела в Версале, очарованная его красотой и охваченная воспоминаниями о связанных с ним исторических событиях. В ее распоряжение были предоставлены комнаты, принадлежавшие некогда королеве Марии Антуанетте, что вызвало тайный ужас у свиты императрицы, увидевшей в этом дурное предзнаменование».

Рождение второй дочери

29 мая 1897 года в царской семье родилась вторая дочь – великая княжна Татьяна Николаевна…

Николай II: «Второй светлый счастливый день в нашей семейной жизни: в 10.40 утра Господь благословил нас дочкою – Татьяною. Всю ночь бедная Аликс промучилась, не сомкнувши глаз и в 8 час. сошла вниз в спальню Анмама. Слава Богу, на этот раз все прошло скоро и совсем благополучно, и я себя не чувствовал истомленным нравственно. К часу маленькую вымыли, и Янышев прочел молитвы. Мама приехала с Ксенией; завтракал с ними. В 4 ч. был отслужен молебен. Татьяна весит 8 ; фунта и длины 54 сантиметра. Очень забавна с ней старшая дочка…»
Великий князь Константин Константинович: «Вчера перед самым офицерским завтраком мне дали знать по телефону из города, что утром Бог дал Их Величествам.. дочь. Известие быстро распространилось, и все были разочарованы, так как ждали сына».

Ленин в ссылке

10 февраля 1897 года Ленину был объявлен приговор о высылке его в Восточную Сибирь. Три года ссылки он провел  в селе Шушенское Минусинского округа Енисейской губернии…

В.И. Ленин: «Это - большое село (более 1 ; тысяч жителей), с волостным правлением, квартирой земского заседателя (чин, соответствующий нашему становому, но с более обширными полномочиями), школой и т.д. Лежит оно на правом берегу Енисея. В 56 верстах к югу от Минусинска.
Село большое, в несколько улиц, довольно грязных, пыльных – все как быть следует. Стоит в степи – садов и вообще растительности нет. Окружено село навозом, который здесь на поля не вывозят, а бросают прямо за селом, так что для того, чтобы выйти из села, надо всегда почти пройти через некоторое количество навоза. У самого села речонка Шушь, теперь совсем обмелевшая. Верстах в 1 – 1 ; от села (точнее от меня: село длинное) Шушь впадает в Енисей, который образует здесь массу островов о протоков, так что к главному руслу Енисея подхода нет. Купаюсь я в самом большом протоке, который теперь тоже сильно мелеет. С другой стороны (противоположной реке Шушь) верстах в 1 ; - “бор”, как торжественно называют крестьяне, а на самом деле преплохонький, сильно повырубленный лесишко, в котором нет даже настоящей тени (зато много клубники!) и который не имеет ничего общего с сибирской тайгой, о которой я пока только слыхал, но не бывал в ней (она отсюда не менее 30-40 верст). Горы отсюда лежат верстах в 50, так что на них можно только глядеть, когда облака не закрывают их точь-в-точь как из Женевы можно глядеть на Монблан».
Н.К. Крупская: «Мне дали три года Уфимской губернии, я перепросилась в село Шушенское Минусинского уезда, где жил Владимир Ильич, для чего объявилась его “невестой”.
В Минусинск, куда я ехала за свой счет, поехала моя мать.
В село Шушенское, где жил Владимир Ильич, мы приехали в сумерки; Владимир Ильич был на охоте». 
В.И. Ленин: «Приехали они седьмого мая вечером, и как раз ухитрился я именно в этот день уехать на охоту, так что они меня не застали дома».
Н.К. Крупская: «Мы выгрузились, нас провели в избу. В Сибири – в Минусинском округе – крестьяне очень чисто живут, полы устланы пестрыми самоткаными дорожками, стены чисто выбелены и украшены пихтой. Комната Владимира Ильича была хоть невелика, но также чиста. Нам с мамой хозяева уступили остальную часть избы. В избу набились все хозяева и соседи и усердно нас разглядывали и расспрашивали. Наконец вернулся с охоты Владимир Ильич. Удивился, что в его комнате свет. Хозяин сказал, что это Оскар Александрович (ссыльный питерский рабочий) пришел пьяный и все книги у него разбросал. Ильич быстро взбежал на крыльцо. Тут я ему навстречу из избы вышла».
В.И. Ленин: «Я нашел, что Надежда Константиновна высмотрит неудовлетворительно – придется ей здесь заняться получше своим здоровьем. Про меня же Елизавета Васильевна сказала: “Эк Вас разнесло!”»
Н.К. Крупская: «Долго мы проговорили в ту ночь».
В.И. Ленин: «Надежде Константиновне поставили трагикомическое условие: если не вступит немедленно в брак, то назад в Уфу. Я вовсе не расположен допускать сие, и потому мы уже начинаем “хлопоты” (главным образом прошения о выдаче документов, без которых нельзя венчать), чтобы успеть обвенчаться до поста.
Насчет нашей свадьбы дело несколько затянулось. Оказалось (сибирские “порядки”!), что в Минусе нет до сих пор моего статейного списка, - хотя я уже второй год в ссылке!! (Статейным списком называется документ о ссыльном; без этого документа исправник не знает обо мне ничего и не может выдать мне удостоверения.) Во всяком случае раньше июля свадьба теперь состояться не может».

Свадьба состоялась 10 июля 1898 года…

Н.К. Крупская: «Дешевизна в этом Шушенском была поразительная. Например, Владимир Ильич за свое “жалованье” - восьмирублевое пособие – имел чистую комнату, кормежку, стирку и чинку белья – и то считалось, что дорого платит. Правда, обед и ужин был простоват – одну неделю для Владимира Ильича убивали барана, которым кормили его изо дня в день, пока всего не съест; как съест – покупали на неделю мяса, работница во дворе в корыте, где корм скоту заготовляли, рубила купленное мясо на котлеты для Владимира Ильича, тоже на целую неделю. Но молока и шанег было вдоволь и для Владимира Ильича, и для его собаки, прекрасного гордона – Женьки, которую он выучил и поноску носить, и стойку делать, и всякой другой собачьей науке».
В.И. Ленин: «Я растолстел за лето, загорел и высмотрю совсем сибиряком. Вот что значит охота и деревенская жизнь!»
Н.К. Крупская: «Вообще теперешняя наша жизнь напоминает “форменную” дачную жизнь, только хозяйства своего нет.
Ну, да кормят нас хорошо, молоком поят вволю, и все мы тут процветаем. Я все еще не привыкла к теперешнему здоровому виду Володи, в Питере-то я его привыкла видеть всегда в прихварывающем состоянии.
Так как у Зыряновых (где Ульяновы снимали комнату) мужики часто напивались пьяными, да и семейным образом жить там было во многих отношениях неудобно, мы перебрались вскоре на другую квартиру – полдома с огородом наняли за четыре рубля. Зажили семейно. Летом никого нельзя было найти в помощь по хозяйству, и мы с мамой вдвоем воевали с русской печкой. Вначале случалось, что я опрокидывала ухватом суп с клецками, которые рассыпались по исполу. Потом привыкла. В огороде выросла у нас всякая всячина – огурцы, морковь, свекла, тыква; очень я гордилась своим огородом. Устроили из двора сад – съездили мы с Ильичем в лес, хмелю привезли, сад соорудили. В октябре появилась помощница, тринадцатилетняя Паша, худущая, с острыми локтями, живо прибравшая к рукам хозяйство».
Н.В. Валентинов: «Крупская щеголяла своим отвращением к домашнему хозяйству и неумению его вести».
Н.К. Крупская: «С утра мы брались с Владимиром Ильичем за перевод Вебба (Беатриса и Сидней Вебб «Теория и практика английского тред-юнионизма»), который достал мне Струве. После обеда часа два переписывали в две руки “Развитие капитализма”. Потом другая всякая работа была. Как-то прислал Потресов на две недели книжку Каутского против Бернштейна, мы побросали все дела и перевели ее в срок – в две недели. Поработав, закатывались на прогулки, Владимир Ильич был страстным охотником, завел себе штаны из чертовой кожи и в какие только болота не залезал. Ну, дичи там было!»
В.И. Ленин: «Как только вывернется хороший денек, так я беру ружье и отправляюсь бродить по лесу и по полям. Завел себе свою собаку – взял щенка у одного здешнего знакомого и надеюсь к будущему лету вырастить и воспитать его: не знаю только, хороша ли выйдет собака, будет ли чутье.
Зайцев здесь я бил осенью порядком, - на островах Енисея их масса.
Конечно, на тетеревов и куропаток охота интереснее, но только трудна она. Молодых тетерок в июле я еще пострелял немного, а пешего охотника зимой тетерева не подпускают (за самыми редкими исключениями). На куропаток нужна (осенью) хорошая собака, моя же Дженни либо молода еще, либо плоха».
Н.К.Крупская: «Поздней осенью, пока не выпал еще снег, но уже замерзли реки, далеко ходили по протоке – каждый камешек, каждая рыбешка видны подо льдом, точно волшебное царство какое-то. А зимой, когда замерзает ртуть в градусниках и реки промерзают до дна, вода идет сверх льда и быстро покрывается ледком, можно было катить на коньках версты по две по гнущейся под ногами наледи. Все это страшно любил Владимир Ильич».
В.И. Ленин: «На коньках я катаюсь с превеликим усердием. Глеб (Кржижановский) показал мне в Минусе разные штуки (он хорошо катается), и я учусь им так ретиво, что однажды зашиб руку и не мог дня два писать».
Н.К. Крупская: «По вечерам Владимир Ильич обычно читал книжки по философии – Гегеля, Канта, французских материалистов, а когда очень устанет – Пушкина, Лермонтова, Некрасова.
Приходили письма и книги из России. Писала подробно обо всем Анна Ильинична, писали из Питера. Писала, между прочим, Нина Александровна Струве мне о своем сынишке: “Уже держит головку, каждый день подносим его к портретам Дарвина и Маркса, говорим: поклонись дедушке Дарвину, поклонись Марксу, они забавно так кланяется”.
Переписывались и по шахматным делам, особенно с Лепешинским. Играли по переписке. Расставит шахматы Владимир Ильич и соображает. Одно время так увлекался, что вскрикивал даже во сне: “Если он конем сюда, то я турой туда”.
В общем, ссылка прошла неплохо».

Ленинский план

Н.К. Крупская: «По мере того как приближался срок окончания ссылки, все больше и больше думал Владимир Ильич о предстоящей работе.
Владимир Ильич все пристальнее и пристальнее думал о том, что нужно делать, чтобы вывести партию из того состояния, в которое она пришла, что нужно делать, чтобы направить работу по надлежащему руслу, чтобы обеспечить правильное социал-демократическое руководство ею. С чего начать? В последний год ссылки зародился у Владимира Ильича тот организационный план, который он потом развил в “Искре”, в брошюре “Что делать?” и в “Письме к товарищу”. Начать надо с организации общерусской газеты, поставить ее надо за границей, как можно теснее связать ее с русской работой, с российскими организациями, как можно лучше наладить транспорт. Владимир Ильич перестал спать, страшно исхудал. Бессонными ночами обдумывал он свой план во всех деталях, обсуждал его с Кржижановским, со мной, списывался о нем с Мартовым и Потресовым, сговаривался с ними о поездке за границу».
Г.М. Кржижановский: «Очень памятна мне одна из последних моих прогулок с Владимиром Ильичем по берегу широкого Енисея. Была морозная лунная ночь, и перед нами искрился бесконечный саван сибирских снегов. Владимир Ильич вдохновенно рассказывал мне о своих планах и предположениях по возвращении в Россию. Организация печатного партийного органа, перенесение его издания за границу и создание партии при помощи этого центрального органа, представляющего, таким образом, своеобразные леса для постройки всего здания революционной организации пролетариата, - вот что было в центре его аргументации».
Н.К. Крупская: «Чем дальше, тем больше овладевало Владимиром Ильичем нетерпение, тем больше рвался он на работу.
В феврале 1900 года, когда кончился срок ссылки Владимира Ильича, мы двинулись в Россию».
Князь В.А. Оболенский: «Зимой 1899-1900 гг. Пскову суждено было сделаться историческим городом русского марксизма. В начале этой зимы во Пскове поселился вернувшийся из ссылки мой товарищ А.Н. Потресов, уже ставший видным марксистским публицистом. Вскоре после него приехал к родителям административно высланный из Петербурга за агитацию среди рабочих студент Лохов, и наконец прибыл из сибирской ссылки Владимир Ильич Ульянов, имя которого, или точнее говоря – псевдоним, стало впоследствии одним из самых громких имен всемирной истории. Тогда ему еще не было 30 лет. Нам, статистикам, он был известен как автор книги, вышедшей под псевдонимом Ильина. Книга эта давно забыта, но тогда она произвела большую сенсацию как первая попытка переработки данных земской статистики, до тех пор неизменно обрабатывавшихся народниками с определенной народнической тенденцией, в марксистском духе.
В.И. Ульянов – впоследствии Ленин (далее я буду его называть его историческим псевдонимом), имел очень невзрачную наружность. Небольшого роста, как коленка лысый, несмотря на свой молодой возраст, с серым лицом, слегка выдающимися скулами, желтенькой бородкой и маленькими хитроватыми глазками, он своим внешним видом скорее напоминал приказчика мучного лабаза, чем интеллигента.
Поселившись во Пскове, Ленин вошел в наш марксистский кружок, в котором сразу сделался центральной фигурой, благодаря своей эрудиции в экономических вопросах и в особенности в их марксистской интерпретации. Историю социализма от Сен-Симона до Бебеля и Бернштейна он знал превосходно, знал – что и где сказали Маркс и Энгельс, где и как объяснял слова своих учителей Каутский, подробно изучил полемику между ортодоксальным Каутским и еретиком-ревизионистом Бернштейном и т.д. Ленин не принадлежал к числу людей, поражающих силою и оригинальностью мысли. Во всяком случае мысль его была замкнута в трафарете марксистских идей. Больше поражал он своей феноменальной памятью и совершенно исключительными способностями. Раз как-то я запоздал на заседание нашего кружка и, войдя в комнату, застал Ленина, который читал вслух какую-то книжку. Читал он совершенно бегло и гладко. Каково же было мое изумление, когда, заглянув  в его книжку, я увидел, что он читает статью Каутского в немецком журнале. Смотря глазами в немецкий текст, он без всякого усилия читал его нам по-русски на вполне отделанном литературном языке.
Я затруднился бы сказать, насколько Ленин был широко образованным человеком. Он был настолько поглощен социально-политическими вопросами, что никогда на другие темы не разговаривал с нами. Я даже представить себе не могу его разговаривающим о поэзии, живописи, музыке, еще меньше – о любви, о сложных духовных переживаниях человека, а тем более о каких-либо житейских мелочах, не связанных с конспирацией. Интересе к человеку ему был совершенно чужд. Общаясь с ним, я всегда чувствовал, что он интересуется мною лишь постольку, поскольку видит во мне более или менее единомышленника, которого можно использовать для революционной борьбы. Поэтому он считал нужным ко мне заходить, беседовать со мной, иногда спорить. Моя личность с ее чувствами и переживаниями его абсолютно не интересовала. Будь я тогда социалистом-народником или либералом, я бы для него просто не существовал. Холодность Ленина к людям бросалась в глаза. Помню, как однажды кто-то мне сказал, что Ленин и Потресов живут душа в душу. Я ответил: “Живут они не душа в душу, а голова в голову, так как души у Ленина нет”.
Среди русских социал-демократов шла тогда борьба между двумя тактическими течениями, между так называемыми “экономистами” и “политиками”. Экономисты считали, что организовать рабочий класс следует лишь на почве его экономических нужд, ему более близких, чем вопросы общей политики; политики находили, что необходимо разъяснять рабочим связь между их экономическим положением и социальным строем России, дабы создать им центральное положение среди других общественных классов, борющихся за политическую свободу и конституционный образ правления (тогда о возможности осуществления в ближайшем будущем республики никто серьезно не помышлял), и этим облегчить дальнейший этап борьбы уже за социализм.
Практическое руководство рабочим движением находилось тогда преимущественно в руках “экономистов”. В частности, в Петербурге, главном центре социал-демократической пропаганды, и одним из главарей этого течения был прибывший к нам во Псков бородатый студент Лохов. “Политики”, к которым принадлежали все крупные теоретики марксизма – Плеханов, Струве, Ленин и др., были крайне раздражены против “экономистов”, впадавших, с их точки зрения, в ересь, но у них еще не было органа печати, в котором они могли бы проводить свою тактическую точку зрения, а потому споры между представителями этих двух течений происходили в кружках.
С появлением Ленина и Лохова во Пскове и у нас начались эти горячие споры. Закрытые собрания, на которые допускались лишь человек 10 верных людей, происходили на моей квартире. Обычно все мы молчали, а спорили Ленин с Лоховым. Оба они были блестящими полемистами и эрудитами в марксистской литературе. Конечно, спорили и по существу, но главное содержание спора. Как всегда у марксистов, состояло в талмудическом толковании учения “святых отцов” - Маркса и Энгельса. В этом искусстве Ленин был виртуозен и несомненно одерживал верх над своим юным противником. Положение Лохова было особенно трудным, т.к. ему приходилось отстаивать точку зрения, которая не разделялась никем из участников собраний. Я тоже был всецело на стороне Ленина, хотя личная антипатия, которую он мне внушал, усиливалась во время этих споров. Спорил он исключительно неприятно – высокомерно и презрительно. Усыпая свою гладко льющуюся речь язвительными и часто грубыми выходками по отношению к противнику. При этом внешне он казался совершенно спокойным, но его маленькие монгольские глазки становились острыми и злыми.
Пребывание Ленина во Пскове связано с довольно крупным событием в истории русской революции. Я имею в виду создание первого социал-демократического нелегального органа печати – “Искры”.
Обсуждение программы и техники издания “Искры” происходило во Пскове. Кроме живших во Пскове видных социал-демократов – Потресова, Ленина и супругов Радченко, к нам приезжали с этой целью из Петербурга П.Б. Струве, А.М. Калмыкова и Цедербаум, более известный под псевдонимом Мартова. Собирались обычно либо у меня, либо на квартире Радченко. Я был в курсе этих разговоров, хотя, не принадлежа официально к партии с.-д., не принимал в них участия. Все же Зиновьев оказал мне большую честь, упомянув мое имя в истории коммунистической партии. А в 19124 году, после смерти Ленина, какие-то коммунисты разыскали в Москве мою дочь и просили им сообщить мой бывший псковский адрес, чтобы отметить тот дом, в котором когда-то заседал Ленин и где родилась знаменитая “Искра”. Моя дочь не могла удовлетворить их просьбы, так как родилась в этом доме лишь на несколько месяцев раньше “Искры”. А затем вскоре уехала со мной в Орел. Впрочем, я думаю, что этот  исторический деревянный дом, ветхий уже в те времена, давно разрушен.
В результате псковских совещаний, Потресов, Ленин и Мартов эмигрировали за границу, где совместно с Плехановым стали издавать “Искру” - орган социал-демократов “политиков”».

«Искра»

Г.М. Кржижановский: «Когда Владимир Ильич по окончании своей сибирской ссылки перебрался за границу и приступил к изданию “Искры”, этот момент был поворотным пунктом в судьбах нашей партии. Как известно, в подзаголовке “Искры” был эпиграф: “Из искры возгорится пламя!” Это пламя на наших глазах действительно возгорелось в гигантский октябрьский пожар, зажегший красную зарю над всем порабощенным миром.
Великие освободительные цели, все более и более заметно приходящая в движение стихия народных миллионов и небольшая горстка профессиональных революционеров, скудные средства, непрерывный процесс “налаживания” и непрерывные провалы – вот обстановка, в которой приходилось впервые строить партийный аппарат во всероссийском масштабе».
Н.К. Крупская: «Когда я приехала в Мюнхен, Владимир Ильич жил без прописки у Ритмейера, назывался Мейером. Хотя Ритмейер и был содержателем пивной, но был социал-демократом и укрывал Владимира Ильича в своей квартире. Комнатешка у Владимира Ильича была плохонькая, жил он на холостяцкую ногу, обедал у какой-то немки, которая угощала его мучными блюдами. Утром и вечером пил чай из жестяной кружки, которую сам тщательно мыл и вешал на гвоздь около крана.
Вид у него был озабоченный, все налаживалось не так быстро, как хотелось. В то время в Мюнхене кроме Владимира Ильича жили: Мартов, Потресов и Засулич. Плеханову и Аксельроду хотелось, чтобы газета выходила где-нибудь в Швейцарии, под их непосредственным руководством. Они, в первое время и Засулич, не придавали особого значения “Искре”, совершенно недооценивая той организующей роли, которую она могла сыграть и сыграла; их гораздо больше интересовала “Заря”.
Вера Ивановна (Засулич) одна из группы “Освобождение труда” стала близко к “Искре”.
Из всех членов группы “Освобождение труда” Вера Ивановна чувствовала себя наиболее одиноко. У Плеханова и Аксельрода была все же семья. Вера Ивановна говорила не раз о своем одиночестве: “Близких никого нет у меня” - и тотчас старалась прикрыть горечь своих переживаний шуточкой: “Ну вот, вы меня любите, я знаю, а когда умру, разве что одной чашкой чаю меньше выпьете”.
Потребность же в семье у ней была громадная, - может быть, потому, что выросла она в чужой семье, была на положении воспитанницы. Надо было только видеть, как любовно она возилась с беленьким малышом, сынишкой Димки (сестры П.Г. Смидовича). Даже хозяйственность Вера Ивановна проявляла, заботливо покупала провизию в те дни, когда была ее очередь варить обед в коммуне (в Лондоне Вера Ивановна, Мартов и Алексеев жили коммуной). Впрочем, мало кто догадывался о семейственных и хозяйственных склонностях Веры Ивановны. Жила она по-нигилистячему: одевалась небрежно, курила без конца, в комнате ее царил невероятный беспорядок, убирать свою комнату она никому не разрешала. Кормилась довольно фантастически. Помню, как она раз жарила себе мясо на керосинке, отстригала от него кусочки ножницами и ела.
“Когда я жила в Англии, - рассказывала она, - выдумали меня английские дамы разговорами занимать: «Вы сколько времени мясо жарите?” – “Как придется, - отвечаю, - если есть хочется, минут десять жарю, а не хочется есть – часа три”. Ну, они и отстали».
Когда Вера Ивановна писала, она запиралась в своей комнате и питалась одним крепким черным кофе.
По России Вера Ивановна тосковала страшно. Кажется, в 1899 году она ездила нелегально в Россию – не на работу, а так, “хоть мужика посмотреть, какой у него нос стал”.
Судьба Плеханова трагична. В области теории его заслуги перед рабочим движением чрезвычайно велики. Но годы эмиграции не прошли для него даром: они оторвали его от русской действительности. Широкое массовое рабочее движение возникло в то время, когда он уже был за границей. Он видел представителей различных партий, писателей, студентов, даже отдельных рабочих, но русской рабочей массы он не видел, с ней не работал, ее не чувствовал. Бывало, придет какая-нибудь корреспонденция из России, которая поднимает завесу над новыми формами движения, заставляет почувствовать перспективы движения, Владимир Ильич, Мартов и даже Вера Ивановна читают и перечитывают ее; Владимир Ильич потом долго шагает по комнате, вечером не может заснуть. Когда мы переехали в Женеву, я пробовала показывать Плеханову корреспонденции и письма, и удивляло меня, как он на них реагировал: точно почву под ногами терял, недоверие у него какое-то появлялось на лице, никогда не говорил он потом об этих письмах и корреспонденциях.
Приезжали часто в “Искру” рабочие, каждый, конечно, хотел повидать Плеханова. Попасть к Плеханову было гораздо труднее, чем к нам или Мартову, но даже если рабочий попадал к Плеханову, он уходил от него со смешанным чувством. Его поражал блестящий ум Плеханова, его знания, его остроумие, но как-то оказывалось, что, уходя от Плеханова, рабочий чувствовал лишь громадное расстояние между собой и этим блестящим теоретиком, но о своем заветном, о том, о чем он хотел рассказать, с ним посоветоваться, он так и не смог поговорить.
А если рабочий не соглашался с Плехановым, пробовал изложить свое мнение, - Плеханов начинал раздражаться: “Еще ваши папеньки и маменьки под стол ходили, когда я…”
Вероятно, в первые годы эмиграции это не так было. Но к началу 900-х годов Плеханов потерял уже непосредственное ощущение России. В 1905 году он в Россию не ездил».
Мария Петровна Голубева (социал-демократ): «Владимир Ильич, наоборот, как настоящий стратег, с большим вниманием и интересом относился к каждому новому человеку, расценивая его как солдата, с точки зрения пригодности для будущего боя, и в своей оценке редко ошибался».
Мария Моисеевна Эссен (социал-демократ): «У него подход к людям был совсем иной, чем у Плеханова. Он, как хороший хозяин, подбирал все, что годилось для стройки. Иногда поражало, до чего Ленин был внимателен и терпелив с каждым товарищем».
Розалия Самойловна Землячка (соцал-демократ): «Меня тогда больше всего поразила в Ильиче его необыкновенная мягкость и внимательность, с которой он относился к новому человеку. Он изучал вас, но делал это так, что вы чувствовали какую-то особенную, ему лишь свойственную деликатность».
Н.К. Крупская: «Павел Борисович Аксельрод в гораздо большей степени, чем Плеханов и Засулич, был организатором. Он больше всех общался с приезжими, у него они больше всего проводили время, там их поили, кормили. Павел Борисович подробно их обо всем расспрашивал.
Он вел переписку с Россией, знал конспиративные способы сношений.
Транспорта для перевозки “Искры” в Россию еще не было. “Искра” перевозилась главным образом в чемоданах с двойным дном с разными попутчиками, которые отвозили в Россию эти чемоданы в условленное место, на явки.
Была переписка с агентами “Искры” в Берлине, Париже, Швейцарии, Бельгии. Они помогали чем могли, отыскивая соглашающихся брать чемоданы, добывая деньги, связи, адреса и т.д.
Связи с Россией очень быстро росли. Одним из самых активных корреспондентов «Искры» был питерский рабочий Бабушкин, с которым Владимир Ильич виделся перед отъездом из России и сговорился о корреспонденции. Он присылал массу корреспонденций из Орехово-Зуева, Владимира, Гусь-Хрустального, Иваново-Вознесенска, Кохмы, Кинешмы.
Он постоянно объезжал эти места и укреплял связи с ними. Писали из Питера, Москвы, с Урала, с Юга.
“Искра” работала вовсю. Ее влияние росло. Готовилась к съезду Программа партии. Для обсуждения ее приехали в Мюнхен Плеханов и Аксельрод. Плеханов нападал на некоторые места наброска Программы, сделанного Лениным.
Владимир Ильич крайне болезненно относился ко всякой размолвке с Плехановым, не спал ночи, нервничал. А Плеханов сердился, дулся.
К этому времени выяснилось, что печатать “Искру” в Мюнхене далее невозможно, владелец типографии не хотел рисковать. Надо было выбираться. Куда? Плеханов и Аксельрод стояли за Швейцарию, остальные – понюхав атмосферы, развернувшейся на заседании при обсуждении Программы, - голосовали за Лондон.
Мама поехала на лето в Россию, а мы стали собираться.
Этот мюнхенский период вспоминался нам после как какой-то светлый период. Последующие годы эмиграции переживались куда тяжелее. В мюнхенский период не было еще такой глубокой трещины в личных отношениях между Владимиром Ильичем, Мартовым, Потресовым и Засулич. Все силы сосредоточивались на одной цели – создания общерусской газеты, интенсивно шло собирание сил около “Искры”. Ощущение роста организации, осознание того, что путь к созданию партии намечен правильно, был у всех».   

Студенческие волнения 1899-1901 годов

Александр Федорович Керенский: «8 февраля 1899 г., в годовщину основания Петербургского университета, торжественная официальная церемония превратилась в политическую демонстрацию, которая выплеснулась на улицу».
С.С. Ольденбург: «8 февраля 1899 г. в Санкт-Перебургском университете происходил обычный торжественный акт. Ректор профессор В.И. Сергеевич вывесил перед тем объявление, в котором указывалось, что в другие годы студенты несколько раз, по окончании акта, учиняли беспорядки, врывались группами в рестораны, в театры и т.д., нередко в пьяном виде; ректор ставил студентам на вид, что такие поступки недопустимы, и предупреждал их, что полиция прекратит всякое нарушение порядка «во что бы то ни стало». Многие студенты сочли это воззвание оскорбительным. В то же время ходили смутные слухи о готовящихся демонстрациях.
Во время акта студенты освистали ректора, не дав ему говорить, а затем стали расходиться. Полиция заградила проходы к Биржевому и к Дворцовому мостам, и студенты, волей-неволей, направились толпой по набережной к Николаевскому мосту. Когда конные полицейские хотели разделить толпу, студенты их не пропустили и стали в них бросать снежками и разными случайными предметами; один снежок попал прямо в лицо полицейскому офицеру. Тогда полицейские двинулись на толпу и рассеяли ее ударами нагаек».
А.Ф. Керенский: «На Румянцевской площади на демонстрантов набросилась конная полиция и безжалостно избила нагайками. Именно это событие стало основой политического движения студентов. Н.П. Боголепов, хороший профессор римского права, но безжалостный министр просвещения, добился издания императорского указа о немедленном зачислении в солдаты всех студентов, задержанных за участие в беспорядках. Такому наказанию студенты подвергались без всякого снисхождения – совсем как в дни Николая I, десятки бунтовщиков были сосланы в Сибирь. Правительство явно надеялось угрозами привести студентов в повиновение, но сосланные и в Сибири вели себя вызывающе, распространяя открытое письмо, в котором указывали, что цель студенческого движения – стимулировать политическую активность старшего поколения и призвать его встать на путь свободы по английскому примеру.
Я помню, как Боголепов незадолго до своей гибели посетил наш дортуар – нам сказали, что министр желает лично посмотреть, как живут студенты. Боголепова – высокого, сурового, безупречно одетого человека – сопровождал ректор. Не питая враждебности к нему лично, а скорее вследствие общих настроений, никто из студентов не встретил министра в коридоре. В билиотеке, где собралось много студентов, на Боголепова совершенно не обращали внимания в знак молчаливого, но красноречивого протеста. Некоторые студенты просто угрюмо сидели, другие делали вид, что поглощены чтением, третьи углубились в газеты. После такой демонстрации у Боголепова не должно было остаться никаких иллюзий по поводу настроения студентов».
С.С. Ольденбург: «12 февраля, движение перекинулось на другие учебные заведения. Был брошен лозунг: “студентов, ваших товарищей, избивают!” В один день забастовали Высшие женские курсы, Военно-медицинская академия, Горный, Лесной, Электротехнический институты, Академия художеств, и только в недавно открытом Женском медицинском институте нашлось смелое меньшинство, не пожелавшее подчиниться насилию. Всюду выставлялось то же туманное, но эффективное требование “гарантий”. Создан был организационный комитет для руководства забастовкой. 15 февраля движение распространилось на Москву, где прекратились занятия во всех высших учебных заведениях, 17-го – в Киеве, Харькове – движение захватило все русские университеты».
А.Ф. Керенский: «Вскоре после этого, 14 февраля 1901 г., Петр Карпович, бывший студент, дважды исключавшийся из университета, попросил у министра (министра просвещения Боголепова) аудиенции. Поскольку политических убийств не совершалось уже много лет, министр спокойно подпустил молодого человека к себе. Прогремел выстрел, и Боголепов упал, получив смертельную рану.
Своим личным актов мести – за убийцей не стояли никакие партии или политические организации – Карпович отбросил нас назад к революционному террору времен Александра II, хотя, как ни странно, он не был казнен. Его поступок произвел неизгладимое впечатление на многих, включая меня: мы рассматривали готовность умереть во имя справедливости как пример высокого нравственного героизма.
Казалось, сам царь подтвердил нашу веру в политическую эффективность террора, когда на должность убитого чиновника назначил престарелого генерала П.С. Ванновского, известного в прошлом как реакционного военного министра, но удивившего всех своей справедливостью по отношению к студентам. Их перестали отдавать в солдаты, а тем, кто был сослан в Сибирь, осенью 1902 г. позволили вернуться».
Николай II: «Невольно с досадой и даже завистью думаешь о мудрой постановке высшего образования в Англии – в университетах никаких историй, каждый учится, сколько ему нужно, а главное, постоянно занимаются физическим развитием молодого поколения, в чем они тысячу раз правы! Потому что государству нужны дельные и здоровые работники, а не изможденные и телом и душою существа, вырванные из своей среды и не знающие, к чему руки приложить. Это сильно наболевшее в России место, которое потребует много настойчивого труда, чтобы правильно и логично его разрешить. Оттого и происходит то грустное явление, что учащаяся молодежь дает себя так легко сбивать на ложный и глупый путь, толкаемая и ведомая по нему несколькими десятками подлецов и негодяев!»

Рождение третьей дочери

14 июня 1899 года в царской семье родилась третья дочь – великая княжна Мария Николаевна…

Николай II: «Счастливый день: Господь даровал нам третью дочь – Марию, которая родилась в 12.10 благополучно! Ночью Аликс почти не спала, к утру боли стали сильнее. Слава богу, что все окончилось довольно скоро! Весь день моя душка чувствовала себя хорошо и сама кормила детку».
Великая княгиня Ксения Александровна (сестра Николая II): «Какое счастье, что все кончилось благополучно, наступил конец томительного ожидания, но какое разочарование, что не сын… Бедная Аликс! Но для нее лично радость одинаковая – сын или дочь!»
Баронесса С.К. Буксгевден: «Когда родилась великая княжна Мария, было замечено, что император совершил долгую прогулку в полном одиночестве, однако вернулся он таким же невозмутимым и спокойным, как и всегда. Зато среди высших слоев общества все больше и больше распространялось недовольство рождением одних дочерей. Это воспринималось, как неспособность императрицы исполнить свой долг перед государством».
Великий князь Константин Константинович: «И по всей России эта весть произведет разочарование».

Смерть брата

28 июня 1899 года умер от туберкулеза великий князь Георгий Александрович - брат Николая II и наследник престола до рождения сына у царя…

Великий князь Константин Константинович: «Узнали, что получено известие о смерти наследника цесаревича Георгия Александровича. Павел рассказал, что и Государь, и его мать получили по две телеграммы: в одной было сказано, что цесаревич в Абас-Тумане поехал на велосипеде, причем у него пошла кровь горлом; его привезли домой в безнадежном положении; в другой говорилось о кончине. Многие у нас возмущались, что чахоточному цесаревичу не препятствовали упражняться на велосипеде. Говорили, что это тем более непонятно, что за последние недели цесаревичу было хуже; об этом ухудшении ни Государь, императрица-мать не знали, так как на вопросы отвечали, что больной  в прекрасном состоянии. Неожиданная печальная весть всех как громом поразила. Но мне кажется, что было больше удивления, нежели печали: покойного мало видели и мало знали; он дожил до 27 лет вдали, никому не известный. Нельзя не жалеть от души Марию Федоровну, для которой это страшный удар: всего 9 месяцев назад она лишилась матери. Говорили, что она непрерывно плачет и надрывается, что ей сделалось дурно. Царь, бедный новый наследник Миша и сестры покойного были на панихиде с красными от слез глазами».

Похороны

Великая княгиня Ксения Александровна (сестра Николая II и умершего Георгия): «Кошмарный день – похороны нашего дорогого, чудного Джоджи.
В 11 часов началась обедня (архиерейская). Мама ни разу не села и стояла все время спокойная, не плакала, но на лице было написано глубокое страдание. Когда стали опускать гроб в могилу, Мама, которая меня все время крепко держала за руку, вдруг покачнулась, навалилась на меня и (не смотря ни на кого, с широко раскрытыми глазами, совсем непохожими на ее глазами!) громко сказала: Домой, домой, я больше не могу» - и рванулась от меня!
Ники (Николай II) ее подхватил с одной стороны, но она стала рваться вперед и хотела непременно пройти мимо могилы, чтобы выйти, но нельзя было сейчас же пройти, т.к. могила была открыта и прохода не было. Сандро (великий князь Александр Михайлович, дядя царя, муж Ксении) как раз стоял там и задержал Мама. Через некоторое время принесли и положили доску, по которой мы и прошли. Мама шда так быстро, что мы еле поспевали за нею! Это был такой кошмар, который останется навсегда в памяти!
Я ужасно испугалась (да все присутствующие тоже) и все думала, что сделается обморок, но, слава Богу, это не случилось. Никто из нас не успел даже бросить цветы в могилу нашего Джорджиньки…
В карете Мама страшно плакала и все прижимала к груди Джорджину шляпу – которую сняла с крышки гроба! Ужас, как было тяжело и больно на нее смотреть и не быть в состоянии облегчить ее страдания!
Поехали прямо на пристань, вошли на “Александрию” и сейчас пошли в Петергоф. Ники, Ольга и я ехали с Мама в карете. На яхте Мама немного пришла в себя и успокоилась. Я сидела все время с нею в рубке, пока другие завтракали внизу, и нам тоже приносили кое-что поесть, но Мама не могла есть!
Слезы принесли ей пользу, и нервы улеглись».

Великий князь Михаил Александрович – наследник престола

С.Ю. Витте: «В июне 1899 г. умер наследник цесаревич Георгий Александрович, и наследником престола был объявлен великий князь Михаил Александрович. По моему мнению, объявление великого князя наследником престола не вытекало непосредственно из закона: по закону само собою разумеется, что если у государя до его смерти не было бы сына, то Михаил Александрович вступил бы на престол прямо, как лицо царствующего дома, имеющий первенствующее право на престол. Но объявление его наследником было в таком случае неудобно, ибо в это время государь был уже женат и, следовательно, мог всегда иметь сына, что и случилось…»
Великая княгиня Ксения Александровна: «Сандро спрашивал Ники насчет Миши (великого князя Михаила Александровича, младшего брата царя)  – оказывается, он не будет называться наследником цесаревичем, и в манифесте только сказано, что он пользуется ближайшим правом на престол».
Вдовствующая императрица Мария Федоровна: «Во всех церквах уже молились за Мишу как за наследника и великого князя Михаила Александровича (но не цесаревича), что совершенно правильно.
Непременно надо, чтобы немедленно было всюду известно, что он называется наследником до рождения сына (у царя)».

Болезнь царя

Баронесса С.К. Буксгевден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Вдруг император заболел очень тяжелой формой брюшного тифа. Императрица испытала сначала настоящий ужас, поскольку именно эта болезнь стала причиной смерти ее деда, принца-консорта, и едва не унесла на тот свет короля Эдуарда VII».
С.Ю. Витте (министр финансов): «Государь император болел тифом с 1 по 28 ноября (1900 года) Во время болезни государя, которая чрезвычайно встревожила всех окружающих, а в том числе и меня, произошел следующий инцидент.
Как-то раз, когда с государем, по сведениям от докторов, было очень плохо, утром мне телефонировал министр внутренних дел Сипягин и просил меня приехать к нему. Я поехал к Сипягину в гостиницу “Россия”, где он жил, и застал у него графа Ламздорфа, министра иностранных дел, министра двора Барона Фредерикса и великого князя Михаила Николаевича. Как только я приехал, был поднят вопрос о том, как поступить в том случае, если случится несчастье и государь умрет? Как поступить в таком случае с престолонаследием?
Меня вопрос этот очень удивил, и я ответил, что, по моему мнению, здесь не может быть никакого сомнения, так как наследником престола его величеством уже объявлен великий князь Михаил Александрович, но если бы даже он не был объявлен, то это нисколько не меняло бы положения дела, ибо согласно нашим законам о престолонаследии, по точному смыслу и духу этих законов, великий князь Михаил Александрович должен немедленно вступить на престол.
На это мне делали не то возражения, не то указания, что императрица может быть в интересном положении (вероятно министру двора было известно, что императрица находилась в интересном положении) и, следовательно, может случиться, что родится сын, который и будет иметь право на престол. На это я указал, что законы престолонаследия такого случая не предвидят, да, думаю, и предвидеть не могут, так как если императрица и находится в интересном положении, то никоим образом нельзя предвидеть, какой будет конечный результат этого положения, и что во всяком случае по точному смыслу закона немедленно вступает на престол великий князь Михаил Александрович. Невозможно поставить империю в такое положение, чтобы в течение, может быть, многих месяцев страна самодержавная оставалась без самодержца, что из этого совершенно незаконного положения могут произойти только большие смуты.
Мои собеседники несколько раз просматривали и читали законы, которые, безусловно, подтверждали мое мнение.
Тогда старый великий князь Михаил Николаевич поставил мне вопрос: “Ну, а какое положение произойдет, если вдруг через несколько месяцев ее величество разрешится от беремени сыном?”
Я ответил, что в настоящую минуту едва ли возможно на это дать определенный ответ, и мне кажется, что во всяком случае ответ на этот вопрос мог бы дать только сам велкий князь Михаил Александрович, если произойдет такое великое несчастие и государь скончается, тогда он в качестве императора должен будет судить, как надлежит в этом случае поступить. Мне кажется, насколько я знаю великого князя Михаила Александровича, он настолько честный и благородный человек в высшем смысле этого слова, что, если он сочтет полезным и справедливым, сам откажется от престола в пользу своего племянника.
В конце концов все со мною согласились, и было решено, чтобы об этом нашем совещании частным образом доложить ее величеству».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Она сама ухаживала за больным императором, не отходя от него даже по ночам, и выступала в это время в качестве его личного секретаря, помогая разбираться с бумагами и передавая его указания министрам».
Императрица Александра Федоровна: «Ники был настоящим ангелом терпения во все время своей утомительной болезни. Он никогда не жаловался и всегда выполнял все требования врачей. Ухаживали за ним я и его старый камердинер. Потрясение от этой болезни и чувство собственной необходимости позволили мне собраться с силами и преодолеть свою слабость. Я воспротивилась тому, чтобы пригласили сиделку со стороны, и сама управлялась со всеми делами».
Николай II: «Про мою дорогую женушку я могу сказать, что она была моим ангелом-хранителем и смотрела за мной лучше, чем всякая сестра милосердия!»
С.Ю. Витте: «Затем через много лет, а именно в 1910 г., как-то раз в Биаррице я зашел к известной в обществе даме Александре Николаевне Нарышкиной.
Когда я разговаривал с Нарышкиной, она вдруг обратилась ко мне с вопросом:
- Сергей Юльевич, знаете вы или нет, почему императрица к вам относится так если не сказать враждебно, то во всяком случае несимпатично?
Я ответил, что понятия об этом не имею и даже вообще не имею понятия о том, чтобы императрица ко мне так относилась; видел я ее очень мало и говорил с нею в жизни только несколько раз.
На это Нарышкина мне сказала:
- Мне известно, что такое чувство ее происходит от того, что вы в Ялте, когда император был болен, в предположении, что император может умереть, настаивали на том, чтобы на престол вступил великий князь Михаил Александрович.
Я сказал, что это совершенно правильно, но я ни на чем не настаивал, а только открыто в совещании высказал свое мнение, и к этому мнению пристали все члены совещания. В том числе и великий князь Михаил Николаевич, сын императора Николая I, которого, кажется, никто не может заподозрить ни в нелояльности, ни в недостатке безусловной преданности к государю императору. Вообще я высказал не свое мнение, а только объяснил точный смысл существующих законов.
Я тогда понял, что, вероятно, благороднейший и честнейший барон Фредерикс, но не обладающий гениальным умом, что-либо сбрякнул императрице, и с тех пор, вероятно, получила основание легенда, которая многим была на руку, а потому весьма распространилась, а именно, что я ненавижу императора Николая II. Этой легендой, муссированной во всех случаях, когда я был не нужен, легендой, которая могла приниматься всерьез только такими прекрасными, но с болезненною волею или ненормальной психикой людьми, как император Николай II и императрица Александра Федоровна, и объясняются мои отношения к его величеству и моя государственная деятельность».

Тайна судьбы. Завещание Павла I

Император выздоровел и продолжал царствовать. А вскоре наступил срок узнать свою судьбу…

11 марта 1901 года

Петр Николаевич Шабельский-Борк (монархист, офицер): «11-го марта 1901 года, в столетнюю годовщину мученической кончины державного прапрадеда своего, блаженной памяти Императора Павла Петровича, после заупокойной литургии в Петропавловском соборе у его гробницы, Государь Император Николай Александрович в сопровождении министра Императорского двора генерал-адъютанта барона Фредерикса (вскоре пожалованного графским титулом) и других лиц Свиты, изволил прибыть в Гатчинский дворец для исполнения воли своего в Бозе почивающего предка.
Умилительна была панихида. Петропавловский собор был полон молящихся. Не только сверкало здесь шитье мундиров, присутствовали не только сановные лица. Тут были во множестве и мужицкие сермяги, и простые платки, а гробница Императора Павла Петровича была вся в свечах и живых цветах. Эти свечи, эти цветы были от верующих в чудесную помощь и предстательство почившего Царя за потомков своих и весь народ русский. Воочию сбылось предсказание вещего Авеля, что народ будет особо чтить память Царя-Мученика и притекать будет к Гробнице Его, прося заступничества, прося о смягчении сердец неправедных и жестоких».
М.Ф. Герингер (урожденная Аделунг, обер-камерфрау императрицы Александры Федоровны): «В утро 12 марта 1901 года и Государь и Государыня были очень оживлены и веселы, собираясь из Царскосельского Александровского дворца ехать в Гатчину вскрывать вековую тайну. К этой поездке они готовились как к праздничной интересной прогулке, обещавшей им доставить незаурядное развлечение».
А.Д. Хмелевский: «Документ хранился в особой комнате Гатчинского дворца. Все Государи знали об этом, но никто не дерзнул нарушить волю предка».
М.Ф. Герингер: «В Гатчинском дворце, постоянном местопребывании Императора Павла I, когда он был Наследником, в анфиладе зал была одна небольшая зала, и в ней посередине на пьедестале стоял довольно большой узорчатый ларец с затейливыми украшениями. Ларец был заперт на ключ и опечатан. Вокруг ларца на четырех столбиках, на кольцах, был протянут толстый красный шелковый шнур, преграждавший к нему доступ зрителю. Было известно, что в этом ларце хранится нечто, что было положено вдовой Павла I, Императрицей Марией Федоровной, и что ею было завещано открыть ларец и вынуть в нем хранящееся только тогда, когда исполнится сто лет со дня кончины Императора Павла I, и притом только тому, кто в тот год будет занимать Царский Престол в России. Павел Петрович скончался в ночь с 11 на 12 марта 1801 года. Государю Николаю Александровичу и выпал, таким образом, жребий вскрыть таинственный ларец и узнать, что в нем столь тщательно и таинственно охранялось от всяких, не исключая и царственных взоров».
А.Д. Хмелевский: «Император Николай II с министром двора и лицами свиты прибыл в Гатчинский дворец и, после панихиды по Императоре Павле, вскрыл пакет…»
П.Н. Шабельский-Борк: «Государь Император вскрыл ларец и несколько раз прочитал сказание Авеля Вещего о судьбе своей и России. Он уже знал свою терновую судьбу, знал, что недаром родился в день Иова Многострадального. Знал, как много придется ему вынести на своих державных плечах, знал про близ грядущие кровавые войны, смуту и великие потрясения Государства Российского. Его сердце чуяло и тот проклятый черный год, когда он будет обманут, предан и оставлен всеми…»
М.Ф. Герингер: «Поехали они веселы, но возвратились задумчивые и печальные, и о том, что обрели они в этом ларце, никому  ничего не сказали. После этой поездки Государь стал поминать о 1918 годе, как о роковом годе и для него лично, и для Династии».

Страшные знаки…

Николай II: «21 июля. Суббота. В 1 час дня был удачно спущен на воду эскадренный броненосец “Император Александр III”. К сожалению одновременно случилось несчастье: налетел сильнейший шквал, которым сорвало флагшток с большого крана и им убило три человека и ранило четыре. Все это произошло перед нашими глазами и понятно оставило тяжелое впечатление от торжества».
А.В. Богданович: «22 июля 1901 г. Вчера было страшное несчастье во время спуска броненосца “Император Александр III”. Как только было отдано приказание приступить к спуску и стали снимать подпоры, поднялся страшно сильный ветер, сорвался тяжелый флагшток и полетел вниз, в публику. Пострадало 8 человек, в том числе и жандармский генерал Пирамидов, который убит наповал. Убито также два кадета морского корпуса. Все это произошло в присутствии царя. Про молодую царицу Прокофьев сказал, что она при виде этого пошатнулась. В народе водворилось понятие, что молодая царица приносит несчастье, и, к ужасу, можно сказать, что это понятие оправдывается».

Рождение четвертой дочери

5 июня 1901 годав царской семье родилась четвертая дочь – великая княжна Анастасия Николаевна…

Николай II: «5 июня. Петергоф. Около 3 часов утра у Аликс начались сильные боли. В 4 часа я встал и пошел к себе и оделся. Ровно в 6 часов утра родилась дочка Анастасия. Все совершилось при отличных условиях скоро и, слава Богу, без осложнений! Благодаря тому, что это началось и кончилось, пока все еще спали, у нас обоих было чувство спокойствия и уединения! После этого засел за писание телеграмм и оповещение родственников и знакомых в разные концы света».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Сколько император ни скрывал свои чувства, императрица знала, как он желал сына. Он ни разу не выказал видимого неудовольствия при объявлении пола ребенка».
Великая княгиня Ксения Александровна: «Аликс чувствует себя отлично – но Боже мой! Какое разочарование!.. 4-я девочка! Ее назвали Анастасией. Мама мне телеграфировала о том же и пишет: “Аликс опять родила дочь!”»
Великий князь Константин Константинович: «Прости, Господи, все вместо радости почувствовали разочарование, так ждали наследника и вот – четвертая дочь…»

«Наш друг» Филипп

Морис Палеолог: «Царь, царица и русский народ с нетерпением ждали появления царевича».
С.Ю. Витте: «Она, конечно, желала иметь сына, а Бог им дал четырех дочерей».
А.Ф. Керенский: «Стремление иметь сына заставляло царицу прибегать к помощи шарлатанов, авантюристов и “чудотворцев”. В то время Европа изобиловала ими, а некоторые пытали счастья в России. Первым при русском дворе появился доктор Энкосс – француз, известный подименем Папюс. Его представил Николаю II в 1901 г. в Париже великий князь Николай Александрович. Впоследствии Папюс посещал Россию в 1901, 1905 и 1906 гг. и до самого конца оставался другом императорской семьи. Будучи президентом Верховного совета Ордена мартинистов, он основал в Петербурге масонскую ложу, в которой царь, по слухам, занимал должность “высшего гостя”. В число членов ложи входили многие выдающиеся люди столицы. Папюс проводил сеансы, на которых вызывал дух Александра III для разговоров с его сыном Николаем II. Непоколебимую верность царя союзу с Францией, который он не желал разрывать, несмотря на внешнее давление, нередко приписывают его связям с Орденом мартинистов. Папюс был предшественником и духовным отцом Филиппа Вашо, еще одного “чудотворца” - человека весьма выдающегося. Вашо, уроженец Лиона, был представлен императорской чете в Компьене во время их визита во Францию и произвел такое впечатление на царицу, что в 1916 г. она писала о нем своему мужу как об “одном из двух друзей, посланных нам Богом” - под вторым, конечно, подразумевая Григория Распутина. Филипп Вашо пользовался большим престижем и имел во Франции множество последователей».
Филипп: «Моя роль ограничивалась тем, что я был бессознательным передатчиком между людьми и Высшей силой, которая была вне меня и котрую, если хотите, назовите Богом».
Великий князь Константин Константинович: «Знаменитый Филипп небольшого роста, черноволосый, с черными усами человек лет 50, очень невзрачной наружности, с дурным южно-французским выговором».
А.Ф. Керенский: «Царица фанатично исполняла все его предписания, но наследника по-прежнему не было».
Великий князь Константин Константинович: «Сергей (великий князь Сергей Александрович) утверждает, что Их Величества впали в мистическое настроение, что они на Знаменке молятся с Филиппом, что не могут дождаться минуты ехать на Знаменку, проводят там долгие вечера и возвращаются оттуда в каком-то восторженном состоянии, как бы в экстазе, с просветленными лицами и блестящими глазами».
Николай II: «Mr Philippe говорил и поучал нас. Что за чудные часы!!!
Показали ему наших дочек и помолились с ним в спальне!»
Императрица Александра Федоровна: «Он подарил мне икону с колокольчиком. Моя икона с колокольчиком действительно научила меня распознавать людей. Сначала я не обращала достаточного внимания, не доверяла своему собственному мнению, но теперь убедилась, что эта икона и наш Друг помогли мне лучше распознавать людей. Колокольчик зазвенел бы, если б они подошли ко мне с дурными намерениями; он помешал бы им подойти ко мне…»
Лев Александрович Тихомиров (монархист, редактор газеты «Московские новости»): «Государыня в каком-то странном мистическом состоянии: она и святым молится, она и с тайными силами оккультными готова знаться».
Александр Александрович Половцов (государственный секретарь, член Государственного Совета): «Государь всецело под влиянием и обаянием вызванного из Лиона, именующего себя оккультистом, некоего Филиппа. Этот проходимец познакомился во Франции с Милицей и Анастасией Николаевнами Черногорскими, состоящими в замужестве за великим князем Петром Николаевичем и Принцем Лейхтенбергским Георгием Максимилиановичем. По их внушению, Филипп вызван был в Петербург, представлен Государю, начал вызывать ему духов и прежде всего тень его отца Александра III, который диктует своему сыну приказания относительно того, как следует управлять нашим бедным отечеством.. Относительно Филиппа были собраны нашими полицейскими агентами сведения. Оказалось, что его во Франции преследуют за неблаговидные проступки: обман, биржевую, не совсем честную, игру, и т.п. Сведения эти были представлены Сипягину, который возвратил их представившему их агенту со словами:
“Я никогда ничего от вас не получал и ничего не знаю”.
Тогда сведения эти были представлены государю, как кажется, через Гессе (генерал, начальник дворцовой охраны). Государь, почитав их, бросил бумаги на пол и стал топать ногами. Решено было дать Филиппу чин действительного статского советника и диплом доктора медицины, о чем и дано было повеление Куропаткину, согласно сему представивщему требуемый диплом.
Кроме вызывания духов и вообще спиритизма, Филипп занимается здоровьем императрицы, заявив, что он может обеспечить рождение сына, если не на этот раз, то непременно на следующий. Руководясь исключительно сообщениями, назиданиями этого авантюриста, Государь ни с кем более ни о чем не советуется, а дает только приказания, им импровизированные, без предварительного обсуждения и согласования с обстоятельствами, с потребностями, с целями сколько-нибудь обдуманными».
Морис Палеолог: «Каким образом чудотворец из Лиона вступил в отношения с царем и царицей? Об этом мне совсем недавно рассказал Мануйлов, бывший посредником. Встреча состоялась в сентябре 1901 года во время визита русского монарха во Францию. В то время Мануйлов работал в Париже, находясь под начальством знаменитого Рачковского. Великая княгиня Милица сообщила Филиппу, что император и императрица были бы рады побеседовать с ним в Компьене. Он приехал в Компьен 20 сентября. Мануйлову было поручено встретить его у входа во дворец и соегка поэкзаменовать его, прежде чем проводить в императорские апартаменты.
“Передо мной стоял, - рассказывал Мануйлов, - крепко сбитый малый с большими усами; он был одет в черное, выглядел спокойным и суровым и был похож на учителя начальной школы. Принарядившегося ради воскресного дня. На нем была самая простая одежда, но на ней ни единого пятнышка. В нем не было ничего примечательного, за исключением глаз – голубых глаз, полуприкрытых тяжелыми веками, время от времени в них вспыхивал мягкий блеск. На шее у него висел небольшой треугольный мешочек из черного шелка. Я спросил его, что это. Он туманно извинился, что не может мне ответить. Когда потом я опять видел Филиппа, этот амулет по-прежнему был на его груди. Однажды вечером я был с ним наедине в железнодорожном купе. Он заснул и храпел, как солдат. Я попытался снять с его шеи талисман, чтобы посмотреть, что в мешочке. Но не успел я дотронуться, как он тут же проснулся”.
С первой же встречи Филипп заворожил монархов, которые сразу же уговорили его обосноваться в России. Он немедленно отправился туда. Для него был готов дом в Царском Селе. Он не мешкая завоевал полное доверие своих императорских хозяев, которые высоко оценивали его смиренные манеры и чрезвычайную рассудительность, а также его знания в магии. Раз или два в неделю он проводил в их присутствии сеансы гипноза, занимался пророчеством, опытами воплощения и черной магии. Эти ночные сеансы заметно способствовали укреплению царской слабой воли. Призрак отца императора, Александра III, передавал царю множество решений. Во всех вопросах, касавшихся здоровья, советы Филиппа принимались безоговорочно.
Среди тайн, которыми обменивались между собой императорская супружеская пара и Филипп, была одна, в которую были посвящены только они трое. Тайна самого интимного характера, но при этом из разряда государственных и дворцовых. Царица вышла замуж 26 (14 по ст. ст.) ноября 1894 года и родила четырех дочерей, самая младшая из них Анастасия, родилась 18 июня 1901 года. Царь, царица и русский народ с нетерпением ждали появления царевича. Поскольку все тайны природы были для Филиппа открытой книгой, то он утверждал, что может не только предсказать пол нерожденных детей, но и, более того, предопределить его. Сочетая наиболее трансцендентальные приемы магической медицины, астрономии и собственного ума, чудотворец брал на себя управление по желанию эволюцией зародышевого феномена. Сложный метод!
Весной 1902 года Александра Федоровна ожидала очередного ребенка. Она не сомневалась, что на этот раз у нее будет сын. Император был также в этом уверен».
С.Ю. Витте: «Этот Филипп ей внушал, что у нее будет сын, и она внушила себе, что она находится в интересном положении. Наступили последние месяцы беременности. Она начала носить платья, которые носила ранее во время последних месяцев беременности, перестала носить корсет. Все заметили, что императрица сильно потолстела. Все были уверены, что императрица беременна. Государь радовался, о ее беременности России сделалось официально известно. Прекратились выходы с императрицей.
Прошло девять месяцев, все в Петербурге ежечасно ожидали пальбу орудий с Петропавловской крепости, оповещающую жителей по числу выстрелов о рождении сына или дочери. Императрица перестала ходить, все время лежала. Лейб-акушер Отт со своими ассистентами переселился в Петергоф, ожидая с часу на час это событие. Между тем роды не наступали. Тогда профессор Отт начал уговаривать и государя, чтобы ему позволили исследовать императрицу. Императрица по понятным причинам вообще не давала себя исследовать до родов. Наконец, она согласилась. Отт исследовал и объявил, что императрица не беременна и не была беременна, что затем в соответствующей форме было оповещено России».
Великий князь Константин Константинович: «С 8 августа ежедневно ждали разрешения от бремени императрицы, теперь вдруг узнали, что она не беременна и что беременность даже и не наступала, а явления, заставлявшие предположить ее, вызваны только малокровием. Какое разочарование для царя и царицы! Бедные!»
Великая княгиня Ксения Александровна: «(19 августа) Мы все ходим как в воду опущенные… Какой ужас, бедная Александра Федоровна оказалась вовсе не беременна – 9 месяцев у нее ничего не было и вдруг пришло, но совершенно нормально, без болей. Третьего дня Отт ее видел в первый раз и констатировал, что беременности никакой нет, но, к счастью, все внутри хорошо. Он говорит, что такие случаи бывают и что это происходит вследствие малокровия».
Великий князь Константин Константинович: «Аликс очень плакала, когда наконец допущенные к ней д-р Отт и Гюнст определи, что беременности не только нет, но и не существовало».
Великая княгиня Ксения Алекандровна: «Это до того ужасно, что думать ни о чем другом нельзя, и так страшно за них, больно и грустно. Все это долгое и томительное ожидание кончилось ничем!
Воображаю, что станут теперь говорить, когда это узнается… Она сама объявила об этом Мама и ужасно расплакалась».
Великий князь Константин Константинович: «Аликс прислала к Матушке и жене сообщение о печальном открытии».
Николай II: «Тяжелый день по ниспосланному нам Господом испытанию: дорогая моя Аликс должна была объявить Мама и родственникам о том, что она не беременна. После этого на душе стало легче. Погуляли вдвоем; было очень холодно и серо. Обедали одни и поехади на Знаменку. “Наш друг” (Филипп) говорил чудесно, заставляя забыть про всякое горе!»
Великая княгиня Ксения Александровна: «Кроме личного горя и разочарования, какой это должен быть удар их самолюбию! Мама воспользовалась случаем и говорила откровенно с Ники про Филиппа – она все сказала, что у нее было на душе, но, к сожалению, получила довольно туманные объяснения, хотя он сказал, что все очень преувеличенно, что рассказывают, и т.д.»
Великий князь Константин Константинович: «В семье у нас много толков. Все лето говорили о сближении Их Величеств с Милицей. Там, на Знаменке они, говорят, часто, чуть ли не ежедневно проводили долгие вечера до поздней ночи, а в то же время императрица будто бы избегала видаться под предлогом усталости с императрицей матерью. Говорят, что у Милицы Их Величества познакомились с неким Филипповым, не то доктором, не то ученым, занимающимся прививкой или лечением различных болезней, между прочим сифилиса».
Князь Феликс Феликсович Юсупов: «Дочери короля Черногории, великие княгини Милица и Анастасия Николаевны, были в ту пору при дворе крайне влиятельны. Одна черногорка вышла замуж за великого князя Петра Николаевича, другая, быв сперва за герцогом Лейхтенбергским, вторым браком сочеталась с великим князем Николаем Николаевичем. В Петербурге черногорок звали «черным горем». Занимались они черной магией и водили дружбу с колдунами и гадалками. Они-то и привели ко двору шарлатана-француза Филиппа, а позже – Распутина. Дом их стал средоточием темных сил, увы, овладевших несчастным нашим государем и толкнувших отечество в пропасть».
Великий князь Константин Константинович: «Предполагают, не знаю, на каких основаниях, что этот Филиппов влиял на императрицу с тем, чтобы у нее родился сын, а не дочь. Мне говорил Сергей Михайлович, будто о Филиппове из Парижа доставлял сюда неблагоприятные в политическом отношении сведения наш главный агент тайной полиции и что Государь приказал в 24 часа уволить этого агента, чем поставил всю охрану в большое затруднение, так как будто бы в руках уволенного сосредоточивались все сведения о политических преступниках.
Я вижу и знаю, что императрица-мать, а за нею и все близкие ей сильно возбуждены против Милицы и ее сестры Станы. А Стана вчера за обедом была моей соседкой и жаловалась мне на напрасные обвинения ее и Милицы в кознях и интригах».
А.А. Половцов: «Все это произвело великую рознь в Семействе, которое после тщетных усилий убедить государя почти всецело отшатнулось от него, и он сохранил близкие отношения лишь с двумя черногорками, их мужьями, да Николаем Николаевичем».
Великая княгиня Ксения Александровна: «Сегодня (20 августа) утром у Александры Федоровны произошел маленький выкидыш (если только можно это назвать выкидышем!), т.е. просто вышло крошечное яйцо! Вчера вечером у нее были боли и ночью тоже, а утром все кончилось, когда эта история вышла! Теперь, наконец, можно будет объявить об этом и завтра в газетах появится бюллетень – с сообщением о том, что произошло. Наконец найден естественный выход из этого грустного случая».
Николай II: «Утром у Аликс случился выкидыш при совершенно нормальных условиях. После этого грустного события окончилась естественным образом та неизвестность, в которой мы жили за последнее время. Она себя сувствовала хорошо. Завтракал и обедал в спальне. Много сидел с Аликс. Погода была холодная и серая».
Великий князь Константин Константинович: «Вчера (21 августа) за подписями лейб-акушера проф. Дм. Отта и лейб-хирурга Гирша объявлен в газетах следующий бюллетень: “Несколько месяцев тому назад в состоянии здоровья Е.В. Государыни Императрицы Александры Федоровны произошли перемены, указывающие на беременность. В настоящее время, благодаря отклонению от нормального течения, прекратившаяся беременность окончилась выкидышем. Совершившимся без всяких осложнений при нормальной температуре и пульсе. Петергоф, 20 августа 1902 г.”. Текст бюллетеня критикуют, особенно слово “благодаря”».
А.Ф. Керенский: «В конце концов французу пришлось покинуть Россию. Епископ Феофан, исповедник царицы, заявил, что в нем скрывается “злой дух”».
С.Ю. Витте: «Если какой-нибудь шарлатан может внушить женщине, что она забеременела, и женщина под этим внушением находится в продолжение девяти месяцев, то что может внушить любой проходимец такой особе? А раз что-либо ей внушено, то сие внушение передается ее безвольному, но прекрасному мужу, а этот муж неограниченно распоряжается судьбой величайшей империи и благосостоянием и даже жизнью 140 млн. человеческих душ, т.е. божественными искорками Всевышнего».

Письма царю

Первые предупреждения…

1902 год
«Пишу вам как бы с того света…»

Л.Н. Толстой: «Нынче 22 января 1902. Гаспра. Почти все время был болен, то есть приближался к смерти. И довольно хорошо жил. За это время написал письмо государю и послал через Николая Михайловича. И письмо, и он нынче в Петербурге. Не знаю, передаст ли».

Мысль написать царю возникла у Толстого еще в 1895 году в ответ на речь Николая II перед земскими депутациями 17 января. Но тогда Толстой оставил эту мысль…
 
Л.Н. Толстой: «Почувствовал, что руководило мною не доброе чувство, а, с одной стороны, раздражение, а с другой, желание вызвать на гонение, - и оставил… Может быть, так и не нужно, а может быть, придет случай и время, когда потребуется».

Осенью 1901 года в Гаспре Толстой познакомился с великим князем Николаем Михайловичем и тогда же рассказал ему о своем намерении написать письмо государю.
5 января 1902 года Толстой сообщил Николаю Михайловичу, что письмо царю готово…

Л.Н. Толстой: «Здоровье мое не поправляется, и, чувствуя, что конец мой близок, я написал это письмо, не желая умереть, не высказав того, что думаю об его деятельности и о том, какая бы она могла быть. Может быть, что-нибудь из того, что я высказываю там, и будет полезно».

Великий князь взялся передать письмо царю…

Л.Н. Толстой:   «Николаю II.
1902 г. Января 16. Гаспра.
Любезный брат,
Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку – брату. Кроме того еще и потому, что пишу вам как бы с того света, находясь в ожидании близкой смерти.
Мне не хотелось умереть, не сказав вам того, что я думаю о вашей теперешней деятельности и о том, какою она могла бы быть, какое большое благо она могла бы принести миллионам людей и вам и какое большое зло она может принести людям и вам, если будет продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь.
Треть России находится в положении усиленной охраны, то есть вне закона. Армия полицейских – явных и тайных – все увеличивается. Тюрьмы, места ссылки и каторги переполнены, сверх сотен тысяч уголовных, политическими, к которым причисляют теперь и рабочих. Цензура дошла до нелепостей запрещений, до которых она не доходила в худшее время 40-вых годов. Религиозные гонения никогда не были столь часты и жестоки, как теперь, и становятся все жесточе и жесточе и чаще. Везде в городах и фабричных центрах сосредоточены войска и высылаются с боевыми патронами против народа. Во многих местах уже были братоубийственные кровопролития, и везде готовятся и неизбежно будут новые и еще более жестокие.
И как результат всей этой напряженной и жестокой деятельности правительства, земледельческий народ – 100 миллионов, на которых зиждется могущество России, - несмотря на непомерно возрастающий государственный бюджет или, скорее, вследствие этого возрастания, нищает с каждым годом, так что голод стал нормальным явлением. И таким же явлением стало всеобщее недовольство правительством всех сословий и враждебное отношение к нему.
И причина всего этого, до очевидности ясная, одна: та, что помощники ваши уверяют вас, что, останавливая всякое движение жизни в народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и ваше спокойствие и безопасность. Но ведь скорее можно остановить течение реки, чем установленное Богом всегдашнее движение вперед человечества. Понятно, что люди, которым выгоден такой порядок вещей и которые в глубине души своей говорят: “apres nous le deluge” (“после нас хоть потоп”), могут и должны уверять вас в этом; но удивительно, как вы, свободный, ни в чем не нуждающийся человек, и человек разумный и добрый, можете верить им и, следуя их ужасным советам, делать или допускать делать столько зла ради такого неисполнимого намерения, как остановка вечного движения человечества от зла к добру, от мрака к свету.
Ведь вы не можете не знать того, что с тех пор как нам известна жизнь людей, формы жизни этой, как экономические и общественные, так религиозные и политические, постоянно изменялись, переходя от более грубых, жестоких и неразумных к более мягким, человечным и разумным.
Ваши советники говорят вам, что это неправда, что русскому народу как было свойственно когда-то православие и самодержавие, так оно свойственно ему и теперь и будет свойственно до конца дней и что поэтому для блага русского народа надо во что бы то ни стало поддерживать эти две связанные между собой формы: религиозного верования и политического устройства. Но ведь это двойная неправда. Во-первых, никак нельзя сказать, чтобы православие, которое когда-то было свойственно русскому народу, было свойственно ему и теперь. Из отчетов обер-прокурора Синода вы можете видеть, что наиболее духовно развитые люди народа, несмотря на все невыгоды и опасности, которым они подвергаются. Отступая от православия, с каждым годом все больше и больше переходят в так называемые секты. Во-вторых, если справедливо то, что народу свойственно православие, то незачем так усиленно поддерживать эту форму верования и с такою жестокостью преследовать тех, которые отрицают ее.
Что же касается самодержавия, то оно точно так же если и было свойственно русскому народу, когда народ этот еще верил, что царь – непогрешимый земной Бог и сам один управляет народом, то далеко уже несвойственно ему теперь, когда все знают или, как только немного образовываются, узнают – во-первых, то, что хороший царь есть только “un heureux hasard” (“счастливая случайность”), а что цари могут быть и бывали изверги и безумцы, как Иоанн IV или Павел, а во-вторых, то, что, какой бы он ни был хороший, никак не может управлять сам 130-миллионным народом, а управляют народом приближенные царя, заботящиеся больше всего о своем положении, а не о благе народа. Вы скажете: царь может выбирать себе в помощники людей бескорыстных и хороших. К несчастью, царь не может этого делать потому, что он знает только несколько десятков людей, случайно или разными происками приблизившихся к нему и старательно загораживающих от него всех тех, которые могли бы заместить их. Так что царь выбирает не из тех тысяч живых, энергичных, истинно просвещенных, честных людей, которые рвутся к общественному делу, а только из тех, про которых говорил Бомарше: “Mediocre et rampant et on parveient a tont” (“Будь ничтожен и подобострастен и всего достигнешь”). И если многие русские люди готовы повиноваться царю, они не могут без чувства оскорбления повиноваться людям своего круга, которых они презирают и которые так часто именем царя управляют народом.
Вас, вероятно, приводит в заблюждение о любви народа к самодержавию и его представителю – царю то, что везде при встречах вас в Москве и других городах толпы народа с криками “ура” бегут за вами. Не верьте тому, чтобы это было выражением преданности вам, - это толпа любопытных, которая побежит точно так же за всяким непривычным зрелищем. Часто же эти люди, которых вы принимаете за выразителей народной любви к вам, суть не что иное, как полицией собранная и подстроенная толпа, долженствующая изображать преданный вам народ, как это, например, было с вашим дедом в Харькове, когда собор был полон народа, но весь народ состоял из переодетых городовых.
Если бы вы могли, так же как я, походить во время царского проезда по линии крестьян, расставленных позади войск, вдоль всей железной дороги, и послушать, что говорят эти крестьяне: старосты, сотские, десятские, сгоняемые с соседских деревень и на холоду и в слякоти без вознаграждения с своим хлебом по нескольку дней дожидающиеся проезда, вы бы услыхали от самых настоящих представителей народа, простых крестьян, сплошь по всей линии речи, совершенно несогласные с любовью к самодержавию и его представителю. Если лет 50 тому назад при Николае I еще стоял высоко престиж царской власти, то за последние 30 лет он, не переставая, падал и упал в последнее время так, что во всех сословиях никто уже не стесняется смело осуждать не только распоряжения правительства, но самого царя и даже бранить его и смеяться над ним.
Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением. И потому поддерживать эту форму правления и связанное с нею православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия: усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел.
И таковы были до сих пор дела вашего царствования. Начиная с вашего возбудившего негодование всего русского общества ответа тверской депутации, где вы самые законные желания людей назвали “бессмысленными мечтаниями”, - все ваши распоряжения о Финляндии, о китайских захватах, ваш проект Гаагской конференции, сопровождаемый усилением войск, ваше ослабление самоуправления и усиление административного произвола, ваша поддержка гонений за веру, ваше согласие на утверждение винной монополии, то есть торговли от правительства ядом, отравляющим народ, и, наконец, ваше упорство в удержании телесного наказания, несмотря на все представления, которые делаются вам об отмене этой позорящей русской народ бессмысленной и совершенно бесполезной меры, - все это поступки, которые вы не могли бы сделать, если бы не задались, по совету ваших легкомысленных помощников, невозможной целью – не только остановить жизнь народа, но вернуть его к прежнему, пережитому состоянию.
Мерами насилия можно угнетать народ, но нельзя управлять им. Единственное средство в наше время, чтобы действительно управлять народом, только в том, чтобы став во главе движения народа от зла к добру, от мрака к свету, вести его к достижению ближайших к этому движению целей. Для того же, чтобы быть в состоянии сделать это, нужно прежде всего дать народу возможность высказать свои желания и нужды и, выслушав эти желания и нужды, исполнять те из них, которые будут отвечать требованиям не одного класса или сословия, а большинству его, массе рабочего народа.
И те желания, которые выскажет теперь русский народ, если ему будет дана возможность это сделать, по моему мнению, будут следующие.
Прежде всего рабочий народ скажет, что желает избавиться от тех исключительных законов, которые ставят его в положение пария, не пользующегося правами всех остальных граждан: потом скажет, что он хочет свободы передвижения, свободы обучения и свободы исповедания веры, свойственной его духовным потребностям; и, главное, весь 100-миллионный народ в один голос скажет, что он желает свободы пользования землей, то есть уничтожения права земельной собственности.
И вот это-то уничтожение права земельной собственности и есть, по моему мнению, та ближайшая цель, достижение которой должно сделать в наше время своей задачей русское правительство.
В каждый период жизни человечества есть соответствующая времени ближайшая ступень осуществления лучших форм жизни, к которой оно стремится. Пятьдесят лет тому назад такой ближайшей ступенью было для России уничтожение рабства. В наше время такая ступень есть освобождение рабочих масс от того меньшинства, которое властвует над ними, - то, что называется рабочим вопросом.
В Западной Европе достижение этой цели считается возможным через передачу заводов и фабрик в общее пользование рабочих. Верно ли, или неверно такое разрешение вопроса и достижимо ли оно или нет для западных народов, - оно, очевидно, неприменимо к России, какова она теперь. В России, где огромная часть населения живет на земле и находится в полной зависимости от крупных землевладельцев, освобождение рабочих, очевидно, не может быть достигнуто переходом фабрик и заводов в общее пользование. Для русского народа такое освобождение может бюыть достигнуто только уничтожением земельной собственности и признанием земли общим достоянием, - тем самым, что уже с давних пор составляет задушевное желание русского народа и осуществление чего он все еще ожидает от русского правительства.
Знаю я, что эти мысли мои будут приняты вашими советниками как верх легкомыслия и непрактичности человека, не постигающего всей трудности государственного управления, в особенности же мысль о признании земли общей народной собственностью; но знаю я и то, что для того, чтобы не быть вынужденным совершать все более и более жестокие насилия над народом, есть только одно средство, а именно: сделать своей задачей такую цель, которая состояла бы впереди желаний народа. И, не дожидаясь того, чтобы накатывающийся воз бил по коленкам, - самому везти его, то есть идти в первых рядах осуществления лучших форм жизни. А такой целью может быть для России только уничтожение земельной собственности. Только тогда правительство может, не делая, как теперь, недостойных и вынужденных уступок фабричным рабочим или учащейся молодежи, без страха за свое существование быть руководителем своего народа и действительно управлять им.
Советники ваши скажут вам, что освобождение земли от права собственности есть фантазия и неисполнимое дело. По их мнению, заставить 130-миллионный живой народ перестать жить или проявлять признаки жизни и втиснуть его назад в ту скорлупу, из которой он давно вырос, - это не фантазия и не только не неисполнимо, но самое мудрое и практическое дело. Но ведь стоит только серьезно подумать для того, чтобы понять, что действительно неисполнимо, хотя оно и делается, и что, напротив, не только исполнимо, но своевременно и необходимо, хотя оно и не начиналось.
Я лично думаю, что в наше время земельная собственность есть столь же вопиющая и очевидная несправедливость, какою было крепостное право 50 лет тому назад. Думаю, что уничтожение ее поставит русский народ на высокую степень независиомсти, благоденствия и довольства. Думаю тоже, что эта мера, несомненно, уничтожит все то социалистическое и революционное раздражение, которое теперь разгорается среди рабочих и грозит величайшей опасностью и народу и правительству.
Но я могу ошибаться, и решение этого вопроса в ту или другую сторону может быть дано опять-таки только самим народом, если он будет иметь возможность высказаться.
Так что, во всяком случае, первое дело, которое теперь  предстоит правительству, это уничтожение того гнета, который мешает народу высказать свои желания и нужды. Нельзя делать добро человеку, которому мы завяжем рот, чтобы не слыхать того, чего он желает для своего блага. Только узнав желания и нужды всего народа или большинства его, можно управлять народом и сделать ему добро.
Любезный брат, у вас только одна жизнь в этом мире, и вы можете мучительно потратить ее на тщетные попытки остановки установленного Богом движения человечества от зла к добру, мрака к свету и можете, вникнув в нужды и желания народа и посвятив свою жизнь исполнению их, спокойно и радостно провести ее в служении Богу и людям.
Как ни велика ваша ответственность за те годы вашего царствования, во время которых вы можете сделать много доброго и много злого, но еще больше ваша ответственность перед Богом за вашу жизнь здесь, от которой зависит ваша вечная жизнь и которую Бог дал вам не для того, чтобы предписывать всякого рода злые дела или хотя участвовать в них и допускать их, а для того, чтобы исполнять Его волю. Воля же Его в том, чтобы делать не зло, а добро людям.
Подумайте об этом не перед людьми, а перед Богом и сделайте то, что вам скажет Бог, то есть ваша совесть. И не смущайтесь теми препятствиями, которые вы встретите, если вступите на новый путь жизни. Препятствия эти уничтожаться сами собой, и вы не заметите их, если только то, что вы будете делать не для славы людской, а для своей души, то есть для Бога.
Простите меня, если я нечаянно оскорбил или огорчил вас тем, что написал в этом письме. Руководило мною только желание блага русскому народу и вам. Достиг ли я этого – решит будущее, которого я, по всем вероятиям, не увижу. Я сделал то, что считал своим долгом.
Истинно желающий вам истинного блага брат ваш
Лев Толстой.
16 января
1902».

За четыре года до этого письма Л.Н. Толстого министр финансов С.Ю. Витте также обращался с письмом к царю, в котором излагал свой взгляд на решение крестьянского вопроса…

 Письмо министра финансов Витте

С.Ю. Витте: “Всемилостивейший государь.
Простите, что я дерзаю беспокоить ваш досуг насто¬ящим всеподданнейшим письмом. Мое извинение заклю¬чается в том, что то, что я здесь излагаю, составляет мой долг как верноподданного министра вашего император¬ского величества и как сына своего отечества, и что может статься, я не буду иметь счастливого случая доло¬жить то же словесно.
Вашему величеству благоугодно было решить вопрос о назначении крестьянского совещания с целью приведе¬ния в благоустройство быта сельского населения. Это последовало без трений. Во всяком случае сделан первый шаг, но и только. Всякое дело зависит от людей, от полета их мыслей и вдохновения. Рассматриваемое дело может дать богатейшие плоды или погибнуть в зависи¬мости от того, кто будут те лица, коим оно будет пору¬чено, и как они .будут направлены.
Но в чем заключается самое дело? В моей официаль¬ной записке по этому предмету, по которой последовало положение Комитета министров, я его, конечно, не мог представить во всей наготе. Дело это заключается в том: мощь России должна ли продолжать развиваться с тою же силою, с какою она развивалась с освобождения кре¬стьян, или же рост этот должен ослабеть, а может быть и идти назад?
Крымская война открыла глаза наиболее зрячим; они сознали, что Россия не может быть сильна при режиме, покоящемся на рабстве. Ваш великий дед самодержав¬ным мечом разрубил гордиев узел. Он выкупил душу и тело своего народа у их владельцев. Этот беспример¬ный акт создал такого колосса, который ныне находится в ваших самодержавных руках. Россия преобразилась, она удесятерила свои силы, свой ум и свои познания. И это, несмотря на то что после освобождения увлеклись либерализмом, колебавшим самодержавную власть и приведшим к таким сектам, которые грозили подточить основу бытия Российской империи — самодержавие. Мощь нашего самодержавного родителя поставила опять Россию на рельсы. Теперь нужно двигаться. Нужно окончить то, что начал император Александр II и не мог докончить и что теперь возможно довершить, после того как император Александр III навел Россию на едино верный путь управления самодержавною властью. Не освобождение крестьян, создавшее великую Россию, при¬вело к кризису 80-х годов. Кризис этот произошел от растления умов печатным словом, от дезорганизации школы, от либеральных общественных управлений и, наконец, от подрыва авторитета органов действия само¬державной власти: ваших министров и чиновников, кото¬рое и до сего времени производится, умышленно и не¬умышленно, неблагонамеренными и наиблагонамерен¬ными людьми. Кто только не хлещет бюрократию и чиновничество? Сказанные причины, приведшие к кри¬зису, не только не способствовали развитию крестьян¬ского дела, а, напротив, остановили его. Император Александр II выкупил душу и тело крестьян, он сделал их свободными от помещичьей власти, но не сделал их свободными сынами отечества, не устроил их быта на началах прочной закономерности. Император Алек¬сандр III, поглощенный восстановлением нашего между¬народного положения, укреплением боевых сил, не успел довершить дело своего августейшего отца. Эта задача осталась в наследство вашему императорскому величест¬ву. Она выполнима и ее нужно выполнить. Иначе Россия не может возвеличиться так, как она возвеличивалась. Для этого нужно ясное сознание необходимости совер¬шить подвиг, твердая решимость его совершить и вера в помощь божию.
Ваше величество имеет 130 млн. подданных. Из них едва ли много более половины живут, а остальные про¬зябают. Наш бюджет до освобождения крестьян был 350 млн. руб., освобождение дало возможность довести его до 1400 млн. руб. Но уж теперь тяжесть обложения дает себя чувствовать. Между тем бюджет Франции при 38 млн. жителей составляет 1260 млн. руб.; бюджет Авст¬рии при народонаселении в 43 млн. составляет 1100 млн. руб. Если бы благосостояние наших плательщиков было равносильно благосостоянию плательщиков Франции, то наш бюджет мог бы достигнуть 4200 млн. руб. вместо 1400 млн. руб., а сравнительно с Австрией мог бы дости¬гнуть 3300 млн. вместо 1400 млн. руб. Почему же у нас такая налогоспособность? Главным образом от неустрой¬ства крестьян.
Каждый человек по природе своей ищет лучшего. Это отличает человека от животного. На этом качестве чело¬века основывается развитие благосостояния и благоуст¬ройства общества и государства. Но, для того чтобы в человеке развился сказанный импульс, необходимо по¬ставить его в соответствующую обстановку. У раба этот инстинкт гаснет. Раб, сознавая, что улучшение его и бы¬тия его ближних неосуществимо, каменеет. Свобода вос¬крешает в нем человека. Но не достаточно освободить его от рабовладетеля, необходимо еще освободить его от рабства произвола, дать ему законность, а следователь-но, и сознание законности и просветить его. Необходимо, по  выражению  К. П. Победоносцева,  сделать  из  него «персону», ибо он теперь «полуперсона». Все сие не сде¬лано или почти не сделано. Крестьянин находится в рабстве произвола. Закон не очертил точно его права и обя¬занности. Его благосостояние зависит не только от усмотрения  высших представителей местной  власти,  но иногда от людей самой сомнительной нравственности. Им начальствуют, и он видит начальство и в земском, и в исправнике, и в становом, и в уряднике, и в фельдше¬ре, и в старшине, и в волостном писаре, и в учителе, и, наконец, в каждом «барине». Он находится в положитель¬ном рабстве у схода, у его горланов.  Не  только его благосостояние зависит от усмотрения этих людей, но от них зависит его личность. Существует сомнение, следует ли оградить крестьян от розог или нет? Можно различно разрешать этот вопрос. Я думаю, что розги как нормальное средство оскорбляют Бога в человеке. Когда император Александр II отменил розги в армии, то ведь находились лжепророки, уверявшие, что наша армия падет. Но кто осмелится утверждать, что дух и дисциплина наших воинов от сего умалилась? Но если еще розги необходимы, то они должны даваться закономерно. Крестьян же секут по усмотрению, и кого же? Например, по решению волостных судов – темных коллегий, иногда руководимых отребьем крестьянства. Любопытно, что если губернатор высечет крестьянина (чего я не одобряю), то его судит сенат, а если крестьянина выдерут по каверзе волостного суда, то это так и быть надлежит. Крестьянин – раб своих односельчан и сельского управления.
Крестьянина наделили землею. Но крестьянин не владеет этой землею на совершенно определенном праве, точно ограниченном законом. При общинном землевладении крестьянин не может даже знать, какая земля его. Теперь живет второе поколение после освобождения. Права наследства были предоставлены господству смутного обычая, а посему теперешние крестьяне пользуются землею не по законно определенному праву, а по обычаю, а иногда и усмотрению. Закон почти совсем не касается семейных прав крестьян.
Император Александр II даровал России правосудие, гражданское и уголовное. Как бы ни критиковали эту реформу, не затемнят ее величия. Эта реформа охраняет права и обязанности верноподданных своих монархов путем закона, а не усмотрения. Но реформа эта не коснулась крестьянских отношений по сельскому быту. Крестьянские гражданские и уголовные дела и деяния разрешаются крестьянскими судами не по общим для всех верноподданных установленным законам, а по особым, часто по обычаю, проще говоря, по произволу и усмотрению. Податное дело не в лучшем положении. Прямые налоги часто взыскиваются не по законно освященным для каждого лица отдельным нормам, а скопом, по усмотрению. Губернатор с полицией может взыскать и двойной оклад, может и ничего не взыскать. Круговая порука, созданная параллельно общинному землевладению и с нею связанная, делает крестьянина ответственным не за себя, а за всех, поэтому иногда приводит к полной безответственности. Земство устанавливает сборы без всякого влияния правительства. Оно может обложить хлебопашца свыше его сил, и к сему нет тормоза. Такого права не дано земствам в наилиберальнейших странах. Что касается мирских сборов, собираемых с крестьян, которые в последние годы неимоверно растут, то тут полнейший произвол. Эти налоги совсем ушли не только от государственной власти, но даже от государственного сведения. А просвещение? О том, что оно находится в зачатке, это всем известно, как и то, что мы в этом отношении отстали не только от европейских, но и от многих азиатских и заатлантических стран. Впрочем, можно думать, что это случилось не без благости божией. Просвещение просвещению рознь. Какое бы получил народ просвещение в пережитую нами эпоху общественных увлечений и шатаний с 60-х годов вплоть до вступления на престол Александра III? Может быть, просвещение привело бы народ к растлению. Тем не менее просвещение нужно двинуть, и нужно двинуть энергично. От того, что дитя может упасть и повредить себя, нельзя не дозволять и не учить его ходить. Нужно только, чтобы просвещение было всецело в руках правительства. Наш народ с православной душой невежественен и темен. А темный народ не может совершенствоваться. Не идя вперед, он по тому самому будет идти назад сравнительно с народами, двигающими вперед.
Вот некоторые черты положения крестьянского дела. Крестьянство освобождено от рабовладетелей, но находится в рабстве произвола, беззаконности и невежества. В таком положении оно теряет стимул закономерно добиваться улучшения своего благосостояния. У него парализуется жизненный нерв прогресса. Оно обескураживается, делается апатичным, бездеятельным, что порождается всякие пороки. Поэтому нельзя помочь горю одинокими, хотя и крупными мерами материального характера. Нужно прежде всего поднять дух крестьянства, сделать из них действительно свободных и верноподданных сынов ваших. Государство при настоящем положении крестьянства не может мощно идти вперед, не может в будущем иметь то мировое значение, которое ему предуказано природой вещей, а может быть, и судьбою. От сказанного неустройства проистекают все те явления, которые как надоедливые болячки постоянно дают себя чувствовать. То вдруг является голод. К нему приковывается все внимание. Все шумят. Тратят громадные деньги на голодающих, которые собирают от будущих или прошедших голодающих, и воображают, что делают дело. Эти современные голодающие только вящше приучаются быть голодающими в будущем. То поднимается вопрос о земельном кризисе. Странный кризис, когда всюду цена на землю растет. Разжигаются аппетиты. Поднимается вопрос о доблестях отдельных сословий и даже поддержке ими престола. Как будто самодержавный престол до днесь держался на чем-либо ином, как не на всем русском народе; на сем незыблемом базисе он и будет вечно покоиться. Боже, сохрани Россию от престола, опирающегося не на весь народ, а на отдельные сословия… А, собственно говоря, ядро вопроса совсем не в земельном кризисе, а тем паче не в кризисе частного землепользования, а в крестьянском неустройстве, в крестьянском оскудении. Там, где овцам плохо, плохо и овцеводам. То подымается вопрос о переселении и расселении; затем пугаются этого вопроса и ставят запруды. Действительно, процесс происходит беспорядочно при беспорядочности крестьянского быта. Призвание и развитие России требуют все новых и новых расходов; расходы эти по народонаселению малы, но они непосильны не по ее бедности, а по неустройству. Поэтому одновременно требуют от министра финансов денег и нападают на него за то, что он заботится об увеличении доходов для удовлетворения настойчивых требований. Наконец, крестьянское неустройство – какая радость для всех явных и скрытых врагов самодержавия; здесь благодатное поле для их действия. Наши журналы, газеты, подпольные листки злонамеренно и благодушно смакуют эту тему.
Одним словом, государь, крестьянский вопрос, по моему глубочайшему убеждению, является ныне первостепенным вопросом жизни России. Его необходимо упорядочить.
Ваше императорское величество по положению Комитета министров решили образовать для упорядочения крестьянского дела совещание и подготовительную комиссию. Совещание должно состоять из высших сановников и представлять ближайший орган вашего величества для направления и решения дел. По моему мнению, для успеха оно не должно быть многочисленно. Комиссия, председательствуемая членом совещания, управляющим ее делами, должна взять на себя всю предварительную и проектную работу. Она должна состоять из высших представителей подлежащих ведомств и местных деятелей. Но всякое дело зависит от людей. Необходимо, чтобы крестьянское дело было поручено людям просвещенным (а их так мало), людям не близоруким, людям, помнящим и знающим эпоху освобождения. Так как министры внутренних дел, юстиции, земледелия, финансов, а может быть, и просвещения неизбежно должны быть членами совещания, то за сим не придется выбирать много членов. Как я уже дерзал верноподданнически докладывать вашему императорскому величеству, остальные члены могли бы быть выбраны из следующих просвещенных и умудренных государственных опытом сановников: статс-секретари Сольский, Победоносцев, Каханов, Фриш, члены Государственного совета: Тернер, Дервиз, Голубев, Семенов. Главный труд упадет на члена совещания, председателя комиссии. По моему убеждению, этому назначению вполне отвечает товарищ министра внутренних дел князь Оболенский. Он молод, трудолюбив, умен и в качестве предводителя занимался крестьянством более 10 лет. Совещание будет им руководить. Что касается председательствования в совещании, то таковое могло бы быть возложено на старейшего. Наиболее соответствовал бы этому назначению Д.М. Сольский как близкий сотрудник императора Александра II, как заместитель председателя Государственного совета и как человек при выдающихся способностях крайне уравновешенный и бесстрастный.
Но, конечно, такое первостепенной государственной важности дело, если оно даже будет поручено людям просвещенным, не может иметь успеха, если эти лица не будут одушевлены твердым желанием отца русского народа сделать из крестьянина действительно свободного человека. Этот крест тяжел. Его бесстрашно поднял ваш августейший дед, но ему не суждено было донести его до конечной цели. Ваш августейший родитель устранил встретившиеся препятствия; от вас ныне, государь, зависит сделать богом вам врученный народ счастливым и тем открыть новые пути к возвеличению вашей империи.
Преклонено прошу, государь, простить мне, что я позволил себе с полной откровенностью высказать то, что у меня наболело на душе. Но если ваши министры будут бояться по долгу совести докладывать то, что они думают, то кто же вам об этом будет говорить?
Вашего императорского величества верноподданнейший слуга
Сергей Витте.
Петербург, октябрь 1898 г.”

Какое произвело это письмо впечатление на государя, мне неизвестно, так как государь затем со мною по этому предмету не говорил».

Крестьянский вопрос

С.Ю. Витте: «Великий акт освобождения крестьян от крепостной зависимости, сделанный великим императором Александром II, был совершен с наделением их землей.
Было провозглашено, что “община” - это особенность русского народа, что посягать на общину значит посягать на своеобразный русский дух. Общество, мол, существовало с древности, это цемент русской народной жизни.
Общинное владение есть стадия только известного момента жития народов, с развитием культуры и государственности оно неизбежно должно переходить в индивидуализм – в индивидуальную собственность; если же этот процесс задерживается и в особенности искусственно, как это было у нас, то народ и государство хиреют. Теперешняя жизнь народов вся основана на индивидуализме. Соответственно сему конструировалось и государство. “Я” организует и двигает все. Это “я”, особенно развитое в последние два столетия, дало все великие и все слабые стороны нынешней мировой жизни народов. Без преклонения перед “я” не было бы ни Ньютонов, ни Шекспиров, ни Пушкиных, ни Наполеонов, ни Александров II и прочее. И не существовало бы чудес развития техники, богатства, торговли и прочее и прочее.
Одна и может быть главная причина нашей революции это – запоздание в развитии принципа индивидуальности, а следовательно, и сознания собственности и потребности гражданственности, а в том числе и гражданской свободы. Всему этому не давали развиваться естественно, а так как жизнь шла своим чередом, то народу пришлось или давиться, или силою растопыривать оболочку; так пар взрывает дурно устроенный котел – или не увеличивай пара, значит отставай, или совершенствуй машину по мере развития движения. Принципом индивидуальной собственности ныне слагаются все экономические отношения, на нем держится весь мир.
В последней половине прошлого столетия явился социализм во всех его видах и формах, который сделал довольно видные успехи в последние десятилетия. Несомненно, что эта эволюция в сознании многих миллионов людей приносит положительную пользу, так как она заставляет правительства и общества обращать более внимания на нужды народных масс. Бисмарк явил тому явное доказательство.
Но насколько движение это стремится нарушить индивидуализм и заменить его коллективизмом, особливо в области собственности, настолько движение это имело мало успеха и едва ли оно, по крайней мере в будущем, исчисляемом десятками лет, сделает какие-либо заметные успехи.
Чувство “я” - чувство эгоизма в хорошем и дурном смысле – есть одно из чувств, наиболее сильных в человеке. Люди в отдельности и в совокупности будут бороться насмерть за сохранение своего «я». Наконец то, что существует, явно потому, что оно существует, а то, что предлагают, не ясно не только потому, что не существует, но и потому, что оно настолько искусственно и слабо, что не выдерживает даже поверхностной, мало-мальски серьезной критики.
Единственный серьезный теоретический обоснователь экономического социализма, Маркс, более заслуживает внимания своею теоретическою логичностью и последовательностью, нежели убедительностью и жизненной ясностью. Математически можно строить всякие фигуры и движение, но не так легко их устраивать на нашей планете при данном физическом и моральном состоянии людей. Вообще социализм для настоящего времени очень метко и сильно указал на все слабые стороны и даже язвы общественного и государственного устройства, основанного на индивидуализме, но сколько бы то ни было разумножизненного иного устройства не предложил. Он силен отрицанием, но ужасно слаб созиданием. Между тем духом социализма-коллективизма заразились у нас многие, даже очень почтенные люди. Они, уже не говоря о натурах, поклоняющихся всякому государственному разрушению, также явились сторонниками “общины”. Первые потому, что видели в ней применение принципа мирного социализма, а вторые потому, что в применении этого принципа в жизни народа не без основания усматривали зыбкую почву, на которой легко произвести землетрясение в общеэкономической, а следовательно, и государственной жизни. таким образом, защитниками общины явились благонамеренные, почтенные «старьевщики», поклонники старых форм, потому что они стары, полицейские администраторы, полицейские пастухи, потому что считали более удобным возиться со стадами, нежели с отдельными единицами; разрушители, поддерживающие все то, что легко привести в колебание, и, наконец, благонамеренные теоретики, усмотревшие в общине практическое применение последнего слова экономической доктрины – теории социализма. Последние меня больше всего удивляли, так как если когда-либо и восторжествует «коллективизм», то, конечно, он восторжествует совершенно в других формах, нежели он имел место при диком или полудиком состоянии общественности.
Ученый экономист, который может не понимать, что община мало сходна с предполагаемым современным или возможным будущим коллективным владением землею, мне напоминает садовника, который смешивает лесную дикую грушу с прекрасною грушею, выхоленною в культурнейшем современном саду. Если когда-либо осуществится в России коллективная собственность вместо общины, то это произойдет через горнило индивидуализма, т.е. собственности индивидуальной. Это может произойти только тогда, когда человек усомнится в благе личной своей жизни, в своем «я» и будет видеть для своего личного блага спасение в “мы”.
Итак, при освобождении крестьян весьма бесцеремонно обошлись с принципом собственности и нисколько в дальнейшем не старались ввести в самосознание масс этот принцип, составляющий цемент гражданского и государственного устройства всех современных государств.
Необходимо поставить народ так, чтобы он мог и хотел не только производительно трудиться, но стараться всячески увеличивать эту производительность.
У нас же народ так же трудится, как и пьет. Он мало пьет, но больше, чем другие народы, напивается. Он мало работает, но иногда надрывается над работой. Для того, чтобы народ не голодал, чтобы его труд сделался производительным, нужно ему дать возможность трудиться, нужно его освободить от попечительских пут, нужно ему дать общие гражданские права, нужно его подчинить общим нормам, нужно его сделать полным и личным обладателем своего труда, одним словом, его нужно сделать с точки зрения гражданского права персоною. Человек не разовьет свой труд, если он не имеет сознания, что плоды его труда суть его и собственность его наследников. Как может человек проявить и развить не только свой труд, но инициативу в своем труде, когда он знает, что обрабатываемая им земля через некоторое время может быть заменена другой (община), что плоды его трудов будут делиться не на основании общих законов и завещательных прав, а по обычаю (а часто обычай есть усмотрение), когда он может быть ответственен за налоги, не внесенные другими (круговая порука), когда его бытие находится не в руках применителей законов (общая юрисдикция), а под благом попечительного усмотрения и благожелательной защиты маленького “батюшки”, отца земского начальника (ведь дворяне не думали же для себя такой сердечной работы), когда он не может ни передвигаться, ни оставлять свое, часто беднее птичьего гнезда, жилище без паспорта, выдача коего зависит от усмотрения, когда, одним словом, его быт в некоторой степени похож на быт домашнего животного с тою разницей, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития государственности в излишке, а то, что имеется в излишке, или мало, или совсем не ценится.
Вот в чем суть крестьянского вопроса, а не в налогах, не в покровительственной таможенной системе и не в недостатке земли, по крайней мере не в принудительном отчуждении земли для передачи ее во владение крестьян.
Но, конечно, если государственная власть считала, что для нее самое удобное держать три четверти населения не в положении людей, граждански равноправных, а в положении взрослых детей (существ особого рода), если правительство взяло на себя роль, выходящую из сферы, присущей правительству в современных государствах, роль полицейского попечительства, то рано или поздно правительство должно вкусить прелести такого режима.
Но раз ты попечитель, и я голодаю, то корми меня. На сем основании вошло в систему кормление голодающих и выдающих себя за голодающих.
В сущности наши налоги в мое время (до войны) сравнительно с налогами других стран были не только не велики, но малы. Но раз ты меня держишь на уздечке, не даешь свободы труда и лишаешь стимула к труду, то уменьшай налоги, так как нечем платить. Раз ты регулируешь землевладение и землепользование так, что мы не можем развивать культуру, делать ее интенсивнее, то давай земли по мере увеличения населения. Земли нет. – Как нет, смотри сколько ее у царской семьи, у правительства (казенной), у частных владельцев? – Да ведь это земля чужая. – На так что же, что чужая. Ведь государь-то самодержавный, неограниченный. Видно, не хочет дворян обижать, или они его опутали. – Да ведь это нарушение права собственности. Собственность священна. – А при Александре II собственность не была священна, захотел и отобрал и нам дал. Значит не хочет.
Вот те рассуждения, которых держится крестьянство. Эти рассуждения есть результат самим правительством устроенного их быта и затем, конечно, они раскалены бессовестным огнем революции.
В конце XIX и в начале XX в. нельзя вести политику средних веков; когда народ делается, по крайней мере в части своей, сознательным, невозможно вести политику явно несправедливого поощрения привилегированного меньшинства за счет большинства.
Политики и правители, которые этого не понимают, готовят революцию, которая взрывается при первом случае, когда правители теряют свой престиж и силу (Японская война и перемещение почти всей вооруженной силы за границу, и дальнюю границу).
Все великие реформы императора Александра II были сделаны кучкой дворян, хотя и вопреки большинству дворян того времени; так и в настоящее время имеется большое число дворян, которые не отделяют своего блага от блага народного и которые своими действиями изыскивают средства для достижения общенародного блага вопреки своим интересам, а иногда с опасностью не только для своих интересов, но и для своей жизни. К сожалению, такие дворяне составляют меньшинство, большинство же дворян в смысле государственном представляет кучку дегенератов, которые, кроме своих личных интересов и удовлетворения своих похотей, ничего не признают, а потому и направляют все свои усилия относительно получения тех или других милостей за счет народных денег, взыскиваемых с обедневшего русского народа для государственного блага, а не для личных интересов этих дворян-дегенератов».

Создание особого совещания

С.Ю. Витте: «В 1898 г. рассматривался в Комитете министров отчет государственного контроля за 1896 г. На отчете государственного контроля на том месте сего отчета, где государственный контролер выразил мнение, что «платежные силы сельского населения находятся в чрезмерном напряжении», его императорскому величеству благоугодно было отметить: “Мне тоже кажется”.
Это дало мне повод снова возбудить в Комитете министров вопрос о необходимости заняться крестьянским делом и довершить то, что было совершено императором Александром II в 60-х годах, но не было докончено. А потому я и предлагал назначить для этого особую комиссию с исключительными полномочиями, которая могла бы заняться крестьянским вопросом, памятуя, что этим путем был разрешен крестьянский вопрос и в 60-х годах.
После долгих споров мое мнение все-таки одолело, и Комитет министров решил “для рассмотрения вопросов о дополнении и развитии законодательства о сельском состоянии образовать особое совещание под председательством лица, избранного высочайшим его императорского величества доверием из министров: внутренних дел, юстиции, финансов, земледелия и государственных имуществ – и других лиц, занимающих высшие государственные должности по особому назначению его величества”.
Комиссия, имевшая ввиду рассмотреть крестьянское дело, была названа “особым совещанием о нуждах сельскохозяйственной промышленности”. Таким образом, она была обобщена; предполагалось рассмотреть все, касающееся потребностей сельскохозяйственной промышленности, а главная потребность ее заключалась, конечно, в устройстве быта нашего главного земледельца, именно крестьянина.
Совещание это существовало с 22 января 1902 г. по 30 марта 1905 г.».

 «Дать крестьянам твердую гражданственность»

С.Ю. Витте: «По крестьянскому вопросу сельскохозяйственное совещание вообще высказывалось за желательность установления личной, индивидуальной собственности и, таки образом, отдавало предпочтение этой форме землевладения перед землевладением общинным.
Уже в таком решении министерство внутренних дел и вообще реакционное дворянство не могли не усмотреть значительного либерализма, если не революционаризма, так как в существовании общины, т.е. в стадном устройстве быта нашего крестьянства, высшая полиция усматривала гарантию порядка.
Но сельскохозяйственное совещание высказывалось за индивидуальную собственность, полагало, что этого никоим образом не следует делать понудительно, а следует тем крестьянам, которые пожелают выходить из общины, дать право свободного выхода. Вообще оно полагало, что устройство личной, индивидуальной собственности крестьянства должно истекать не из принуждения, а из таких мер, которые бы постепенно привели крестьянство к убеждению в значительных преимуществах этой формы землевладения перед землевладением общинным.
Но, для того чтобы в крестьянстве ввести частную собственность, необходимо ранее всего дать крестьянам твердую гражданственность, т.е. устроить для них такие гражданские законы, которые бы совершенно определенно, ясно и незыблемо устанавливали их гражданские права вообще и особливо права собственности. Следовательно, нужно было составить для крестьян, постольку, поскольку общие гражданские законы, существующие для нас, на них не распространяются, особый гражданский кодекс, и если тот кодекс должен основываться на обычаях, то необходимо было бы точно кодифицировать эти обычаи.
Наконец, для того чтобы создать личную собственность не на бумаге, а на деле, необходимо крестьянам дать такие суды, которые бы гарантировали точность применения созданных для них законов, т.е. ввести тот мировой институт, который существовал ранее водворения у нас земских начальников, хотя, может быть, ввести его с некоторыми изменениями сравнительно с тем, как этот институт был основан в 60-х годах императором Александром II».

Закрытие совещаний

А.В. Бельгард: «Первоначально этому совещанию должно было быть предоставлено широкое во всей полноте рассмотрение крестьянского вопроса и “разрешение его в духе реформ царствования Императора Александра II”.
Между тем уже в апреле того же (1902) года Сипягин был убит, а первые шаги губернских и уездных совещаний и начавшиеся в разных концах России крестьянские волнения так напугали консервативные круги правительства, что в Петербурге создалось к этим совещаниям определенно враждебное отношение. В связи с этим со стороны нового министра внутренних дел В.К. Плеве последовал ряд конфиденциальных указаний губернаторам ни в коем случае не допускать на местных совещаниях никаких выступлений политического характера и по возможности ограничивать их работу узкотехническими сельскохозяйственными вопросами».
С.Ю. Витте: «30 марта 1905 г. последовал указ о закрытии совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности, в то время когда уже все вопросы, касающиеся крестьянства, были в достаточной степени, по крайней мере в общих чертах, разработаны, но еще ничего окончательного не было сделано, не проредактировано, а следовательно, и не утверждено его величеством.
После совещания осталась целая библиотека самых серьезных трудов.
Весь этот материал представляет собою богатые данные для всяких научных исследований.
Затем из материалов этого сельскохозяйственного совещания всякий исследователь увидит, что в умах всех деятелей провинции того времени, т.е. 1903-1904 гг., бродила мысль о необходимости для предотвращения бедствий революции сделать некоторые реформы в духе времени. В сущности говоря, вот эта черта трудов комиссии и послужила истинным основанием к закрытию сельскохозяйственного совещания, как нечто грозящее существующему в то время государственному строю.
Одновременно с закрытием совещания о сельскохозяйственных нуждах указом было открыто новое совещание для разработки крестьянского вопроса под председательством Горемыкина большей частью из других членов одинакового с Горемыкиным пошиба, т.е. или “чего изволите?” или “за царя, православие и народность”, а в сущности за свое пузо, за свой карман и за свою карьеру.
Само собою разумеется, совещания при министерстве внутренних дел и Горемыкине ничем не кончились, ими никто и не интересовался. Наше совещание, закрытое как революционный клуб, оставило по себе массу разработанного материала, который и теперь еще долго будет служить для различных экономических проектов. Это громадный вклад в экономическую литературу.
Затем, когда через полтора года началась революция, то само правительство по крестьянскому вопросу уже хотело пойти дальше того, что проектировало сельскохозяйственное совещание. Но уже оказалось мало. Несытое существо можно успокоить, давая пищу вовремя, но озверевшего от голода уже одной порцией пищи не успокоишь. Он хочет отомстить тем, которых правильно или неправильно, но считает своими мучителями».

Почему происходят революции

С.Ю. Витте: «Все революции происходят от того, что правительства вовремя не удовлетворяют назревшие народные потребности. Они происходят от того, что правительства остаются глухими к народным нуждам.
Правительства могут игнорировать средства, которые предлагают для удовлетворения этих потребностей, но не могут безнаказанно не обращать внимания и издеваться над этими потребностями. Между тем мы десятки лет высокопарно манифестировали: “Наша главная забота – это народные нужды, все наши помыслы стремятся, чтобы осчастливить крестьянство”, и прочee, и прочee. Все это были и до сего времени представляют одни слова.
После Александра II дворцовое дворянство загнало крестьянство, а теперь крестьянство темное бросается на дворянство, не разбирая правых и виновных. Так создано человечество. Те, которые “милостью Божией” неограниченно царствуют, не должны допускать таких безумий, а коли допускают, то должны затем признать свои невольные ошибки.
Наш же нынешний “самодержец” имеет тот недостаток, что когда приходится решать, то выставляет лозунг: “Я неограниченный и отвечаю только перед Богом”, а когда приходится нравственно отвечать перед живущими людьми впредь до ответа перед Богом, то все виноваты, кроме его величества: тот его подвел, тот обманул и проч. Одно из двух: неограниченный монарх сам отвечает за свои действия, его слуги ответственны лишь за неисполнение его приказаний и то лишь тогда, если они не докажут, что с своей стороны сделали все от них зависящее для точного исполнения данного приказа; а если хочешь, чтобы отвечали советчики, то должен ограничиться их советами и мнениями».

Власть и общество

А.В. Тыркова-Вильямс: «Начинался ХХ век. Что-то круто менялось вокруг нас. Зазвучали новые голоса, послышался новый, слитный гул, как весной, когда будут мелкие ручьи. Именно слитный. Все еще было смутно. Расхождения в мыслях, в программах, в чувствах еще не разрослись в непролазные партийные частоколы. Всеобщее романтическое стремление к политической свободе, к конституции понималось по-разному, но обаяние самого слова – КОНСТИТУЦИЯ – захватывало всех.
В организме народов, как в организме отдельного человека, бывают периоды внутреннего брожения. Иногда это признак худосочия. Иногда, как это было в России, признак избытка сил. А Россия конца XIX и начала XX века накопила много сил. Реформы Александра II, новый суд, земское и городское самоуправление, армия, основанная на всеобщей повинности, освобождение от рабства миллионов крестьян, перестройка экономической жизни, рост народного образования, университеты, литература – все эти коренные преобразования середины XIX века выдвинули новые потребности, воспитывали новые характеры, требовали простора, личного почина, пробуждали общественные инстинкты и навыки. Правительство открывало школы, увеличивало число грамотных и образованных людей и в то же время боялось просвещения, старалось держать под опекой мысли, в особенности политические. Не было политических партий, не было свободы слова, печати, совести. Даже разрешение учить ребят грамоте, открыть кооперативную лавку, прочесть публичную лекцию давалось с трудом. А населению все это было необходимо. И люди для этой деятельности были. Накопилась политическая энергия, социальная отзывчивость, потребность высказываться, проводить свои мысли в жизнь, стремление приносить пользу родине, жить и общими, а не только узкими личными интересами, словом, все то, на чем держится общественность. Правительство не понимало, что этим силам необходимо найти применение. Оно не доверяло своим подданным, особенно людям образованным. А они не доверяли правительству.
Власть подводила под общее понятие неблагонадежности всех, кто позволял себе слишком откровенно высказываться о народных нуждах или критиковать правительство. Правительство боялось людей с инициативой, рассчитывая справиться со всеми государственными задачами при помощи чиновников. Правда, жизнь брала свое и мало-помалу выработался новый тип чиновника, честного, преданного делу, не похожего на тех уродов дореформенной России, которых описывали Гоголь и Щедрин. Мы их оценили только тогда, когда революция разогнала и искоренила старый служилый класс. Но даже эти просвещенные, очень добросовестные чиновники не в состоянии были удовлетворить всем нуждам огромного государства. Нельзя было управлять только приказами из центра. Пора было разгрузить, распределить власть, дать населению больше самодеятельности. Этого самодержавие боялось. При Александре III земства, созданные его отцом, подвергались стеснениям, финансовым и правовым, деятельность их была урезана. И, что было еще хуже, крестьян продолжали держать под опекой, не уравняли их в правах с остальным населением, подвергали телесным наказаниям.
Перед правительством было две возможности – или привлечь к себе свежие силы и при их помощи направить зашумевшие вешние воды на вои колеса, или поставить перед ними неприступную плотину. Власть попыталась идти вторым путем.
К началу ХХ века самодержавие опиралось не столько на дворян, сколько на крестьян. Мало сказать, что они были покорны царской власти. Они просто были с ней органически связаны. В этой связи с мужицкой стихией, в том, что крестьянство срослось с нею, была сила и цельность самодержавия, может быть, и России. Крестьян сближало с царем православие и интуитивное государственное чутье.
Оба лагеря, правительственный и оппозиционный, были одурманены, ослеплены предвзятыми идеями и предрассудками. Слепоте правительства отвечала слепота оппозиции. Самодержавие не понимало общественного стремления к реформам. Левые не понимали психологии самодержавия, его государственной жизненной сущности, его исторических заслуг. Оппозиция считала, что самодержавие навязано народу, что оно держится только полицейскими мерами, искусственной поддержкой дворянства, что формула – православие и самодержавие – не имеет в массах корней. В интеллигенции было упрямое нежелание понять мысли противника, вдуматься в правительственную политику.
Чтобы власть ни делала, все подвергалось огульной, недоброжелательной критике. Левые готовы были “бороться и страдать за народ”, служить ему, но им и в голову не приходило, что ради этого надо служить и российскому государству, что любовь к народу обязывает любить и беречь наш общий дом, Российскую державу. Большинство интеллигентов не знало, чего народ хочет, какого счастья ищет, на каких верованиях и преданиях держится крестьянская жизнь. Свои стремления, свои настроения навязывали они народу, переносили на него. Всякая тень бережного отношения к прошлому, традициям вызывала в левом общественном мнении резкий отпор, портила репутацию того писателя или общественного деятеля, который в чем-нибудь отступил от левого катехизиса, проявил уважение к охранительным началам. Даровитые ораторы красноречиво доказывали, что в России нечего охранять, нечего беречь. Точно не было в истории России никаких творческих проявлений народного духа. Одно только ненавистное самодержавие, чужеядное растение.
По мере того как борьба за политическую свободу разгоралась, обе стороны, и оппозиция, стремившаяся к власти, и самодержавие, не желавшее делиться властью, проявляли все более губительное взаимное непонимание. Правительство приписывало всей оппозиции одинаково разрушительные стремления, не хотело разбираться в ее оттенках, преувеличивало ее силу, тогда еще невесомую. Оппозиция преувеличивала самодержавный гнет и бедствия народные. Ни та, ни другая сторона не допускала в противнике благородных побуждений и добрых намерений, хотя и то и другое, конечно, было по обе стороны баррикады. Обе стороны, не понимая друг друга, оказались не в состоянии понять ни Россию, ни подлинные интересы народа. Оппозиция хотела все переделать по-новому. Правительство цеплялось за все старое.
Как и многие катастрофы, внутренние и внешние, непримиримость между властью и обществом порождалась прежде всего взаимным невежеством. Вина за русскую катастрофу падает не на народные низы, а на верхи, на всех образованных русских людей, как тех, кто был в оппозиции, так и тех, в чьих руках была власть. Это наша круговая ответственность».


Убийство Сипягина и назначение Плеве

С.Ю. Витте: «2 апреля 1902 г. был убит министр внутренних дел, благороднейший дворянин Дмитрий Сергеевич Сипягин. Он был убит в вестибюле подъезда в Комитет министров. Было заседание Комитета министров. Члены Комитета начали собираться, приехал Дмитрий Сергеевич Сипягин. В вестибюле к нему подошел офицер, одетый в адъютантскую форму, и протянул руку с пакетом. Сипягин спросил, от кого этот пакет, и этот офицер ответил: от великого князя Сергея Александровича из Москвы. Когда Сипягин протянул руку, чтобы взять этот пакет, в него последовало несколько выстрелов, т.е. этот офицер в него сделал несколько выстрелов из браунинга. Сипягин упал, но был в сознании. Его перевезли в Максимилиановскую лечебницу, находящуюся невдалеке от помещения Комитета министров, т.е. Мариинского дворца. Когда последовали выстрелы, то все члены Комитета спустились по лестнице вниз в вестибюль. Министр Ванновский, посмотрев на этого офицера, сказал: это не офицер, это человек, наряженный офицеров, офицер так одеваться не может, это не военный. Когда я спустился, этого офицера раздевали в соседней комнате. Он был высокого роста, блондин. Он сознался сейчас же, что он не военный, а анархист, что фамилия его Балмашев, что он бывший студент».
Степан Валерианович Балмашев (студент Киевского университета, эсер): «Я убил его потому, что считал его препятствием к распространению просвещения в России».
С.Ю. Витте: «Я все время не отходил от Сипягина и на моих глазах через несколько часов после покушения он умер, что возбудило во мне искреннее, сердечное сожаление.
Как я уже имел случай говорить, это был прекраснейший и благороднейший человек. Он знал, что находится в большой опасности. Перед самой смертью, за несколько дней, я с ним вел беседу в присутствии его жены и говорил ему о том, что в некоторых случаях, по моему мнению, он принимает чересчур резкие меры, которые по существу никакой пользы не приносят, а между тем возбуждают некоторые слои общества и слои благонамеренные и во всяком случае умеренные, на что он мне сказал: может быть, ты  прав, но иначе поступить я не могу, наверху находят, что те меры, которые я принимаю, недостаточны, что нужно быть еще более строгим».
Граф С.Д. Шереметев: «После смерти Александра III это – первая смерть с таким впечатлением, с такими неизбежными последствиями».
Николай II: «Трудно выразить, кого я потерял в этом честном, преданном человеке и друге».
С.Ю. Витте: «Явился вопрос: кого же назначить министром внутренних дел.
Еще за несколько недель до убийства Сипягина мы обедали у князя Мещерского, редактора пресловутого “Гражданина”.
Во время обеда у Мещерского, а за обедом были только я, Сипягин и Мещерский, Сипягин заговорил, что его положение такое трудное, что он иногда подумывает о том, чтобы просить государя императора, чтобы его отпустить. Тогда возбудился вопрос, кто же мог бы его заменить; причем было названо имя Плеве. Сипягин сказал, что это будет величайшее несчастье, если будет назначен Плеве, так как он был прежде отрицательного мнения о Плеве и, бывши министром внутренних дел и познакомившись с деятельностью Плеве, когда он служил в министерстве внутренних дел, убедился, что это такой человек, который, сделавшись министром, будет преследовать только свои личные цели и принесет России величайшие несчастья. Сл всеми этими рассуждениями Сипягина вполне согласился князь Мещерский; тем не менее, как только Сипягин умер, Мещерский виделся с Плеве и написал его величеству письмо о том, что единственный возможный кандидат на пост министра внутренних дел есть Плеве. Действительно, через два дня после смерти Сипягина Плеве был назначен».

Вячеслав Константинович Плеве

Великий князь Николай Михайлович: «Назначение Плеве вызвало всюду сочувствие, и это редкость».
Генерал Александр Николаевич Куропаткин: «Очень умен, опытен, обладает сильным характером, лично смел, очень хитер и чрезвычайно способен к интриге. Необычайно умеет скрывать свои мысли и планы».
С.Ю. Витте: «Мое убеждение, что русский государь должен опираться на народ. Плеве же считал, что он должен опираться на дворянство.
Когда он сделался министром внутренних дел, то уже в то время началось крестьянское движение. Крестьяне в различных местностях бунтовали и требовали земли. Бывший в то время в Харькове губернатор князь Оболенский вследствие крестьянских беспорядков произвел всем крестьянам усиленную порку, причем лично ездил по деревням и в своем присутствии драл крестьян.
Плеве, сделавшись министром внутренних дел, сейчас же отправился в Харьков и весьма поощрил действия князя Оболенского, который за такую свою храбрость затем был назначен генерал-губернатором Финляндии и был сделан генерал-адъютантом».
Вячеслав Константинович Плеве (министр внутренних дел): «Я сторонник крепкой власти во что бы то ни стало. Меня ославят врагом народа, но пусть будет, что будет».
С.Ю. Витте: «Я расходился с Плеве и по еврейскому вопросу. В первые годы моего министерства при императоре Александре III государь как-то раз меня спросил:
“Правда ли, что вы стоите за евреев?”
Я сказал его величеству, что мне трудно ответить на этот вопрос, и спросил позволения государя задать ему вопрос в ответ на этот. Получив разрешение, я спросил государя, может ли он потопить всех русских евреев в Черном море. Если может, то я понимаю такое решение вопроса, если же не может, то единственное решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им возможность жить, а это возможно лишь при постепенном уничтожении специальных законов, созданных для евреев, так как в конце концов не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными государя.
Его величество на это мне ничего не ответил и остался ко мне благосклонным и верил мне до последнего дня. Несчастный день для России…
Я и доныне остаюсь при высказанном мною Александру III убеждении по еврейскому вопросу. Поэтому, когда я был министром финансов, я систематически возражал против всех новых мер, которые хотели принимать против евреев. Я был бессилен заставить пересмотреть все существующие законы против евреев, из которых многие крайне несправедливы, а в общем законы эти принципиально вредные для русских, для России, так как я всегда смотрел и смотрю на еврейский вопрос не с точки зрения, что приятно для евреев, а с точки зрения, что полезно для нас, русских, и для Российской империи.
Из феноменально трусливых людей, которыми были почти все евреи лет 30 тому назад, явились люди, жертвующие своей жизнью для революции, сделавшиеся бомбистами, убийцами, разбойниками… Конечно, далеко не все евреи сделались революционерами, но несомненно, что ни одна национальность не дала в России такого процента революционеров, как еврейская. Громадное количество евреев пристало к самым крайним партиям. Ожидая от освободительного движения облегчения своей участи, почти вся еврейская интеллигенция, кончившая высшие учебные заведения, пристала к “партии народной свободы” (кадетам), которая сулила им немедленное равноправие. Партия эта в громадной степени обязана своему влиянию еврейству, которое питало ее как своим интеллектуальным трудом, так и материально.
Еврейский вопрос сопровождался погромами.
Я не решусь сказать, что Плеве непосредственно устраивал эти погромы, но он не был против этого, по его мнению, антиреволюционерного противодействия. После того как еврейский погром в Кишиневе возбудил общественное мнение всего цивилизованного мира, Плеве входил с еврейскими вожаками в Париже, а равно и с русскими раввинами в такие разговоры: “Заставьте ваших прекратить революцию, я прекращу погромы и начну отменять стеснительные против евреев меры”. Ему отвечали: “Мы не в силах, ибо большая часть – молодежь, озверевшая от голода. И мы ее не держим в руках, но думаем и даже уверены, что если вы начнете проводить облегчительные относительно еврейства меры, то они успокоятся”. Он начал проводить такие меры перед его убийством (например, объявление многих местечек на западе как мест, допустимых для еврейского жительства)…
Для меня было совершенно очевидно, что все это повышенное революционное настроение России кончится или катастрофой или большим переворотом, что и случилось 17 октября 1905 г., и что меры, принимаемые Плеве, приведут к тому, что он будет убит, ибо если есть тысячи и тысячи людей, которые решаются пожертвовать собою, для того чтобы убить того или другого сановника, то можно избегать катастрофы месяцы, наконец, год, но в конце концов человек этот будет непременно убит…
Он такое мое предсказание выслушал, был им очень подавлен, но ничего на это не ответил».
Генерал А.А. Киреев: «Не подлежит сомнению, что наш бюрократический строй расползается, лопается по всем швам. Как Плеве ни умен и ни опытен, но, очевидно, он наш Тришкин кафтан заштопать не сумеет. Бюрократическое государство обречено на гибель; даже там, где оно управлялось образцово (Франция, Пруссия, Голландия), оно погибло в том смысле, что правительство вынуждено было просить помощи у управляемых, для того, чтобы ими управлять. При известной сложности жизни (сложности, все увеличивающейся) бюрократия оказывается не “в версту” этим сложным задачам; это в особенности верно, когда за ней нет авторитета.
Возвращаясь из-за границы, я, насмотревшись конституционализма, становлюсь каждый раз все более и более славянофилом-монархистом; но, видя, как монархизм, православие и народность понимаются в Петербурге, становлюсь втупик и готов сделаться западником, анархистом, коллективистом, марксистом и т.п. - чем хотите. Вопрос о том: удастся ли Плеве вытащить нас из болота? Да или нет? Грустно, постыдно, невероятно, что наша участь вертится на одном человеке, однако факт несомненен. Говорю, конечно, не о судьбе России вообще: она держится не одним господином Плеве, но я говорю о том современном строе, в котором мы обретаемся. Дело обстоит так: администрация не “в версту” настоящим требованиям; без помощи общества она не обойдется, но в настоящее полу-революционное время, не время обращаться к обществу за содействием: нужно прежде привести дела в порядок, успокоить общество, подавить крамолу. Сможет ли это сделать Плеве? Если да, то слава Богу, если нет – придется переживать смутное время. Во что оно нам обойдется? Неизвестно! Попадем в конституцию – пропали!»
 
Ленин в Лондоне

Н.К. Крупская: «В Лондон мы приехали в апреле 1902 года.
Лондон поразил нас своей грандиозностью. И хоть была в день нашего приезда невероятная мразь, но у Владимира Ильича лицо сразу оживилось, и он с любопытством стал вглядываться в эту твердыню капитализма, забыв на время и Плеханова и конфликты в редакции.
Он принялся усердно изучать язык.
Изучал Владимир Ильич и Лондон. Он не ходил смотреть лондонские музеи – я не говорю про Британский музей, где он проводил половину времени, но там его привлекал не музей, а богатейшая в мире библиотека, те удобства, с которыми можно было там научно работать. Я говорю про обычные музеи. В музее древностей через 10 минут Владимир Ильич начинал испытывать необычайную усталость, и мы обычно очень быстро выметались из зал, увешанных рыцарскими доспехами, бесконечных помещений, уставленных египетскими и другими древними вазами».
Мария Моисеевна Эссен: «Он еле переносил посещение музеев и выставок. Он любил живую толпу, живую речь, песню, любил ощущать себя в массе».
В.И. Ленин: «Да мне вообще шлянье по разным народным вечерам и увеселениям нравится больше, чем посещение музеев, театров, пассажей и т.п.».
Н.К. Крупская: «Я помню один только музейчик, из которого Ильич никак не мог уйти, - это музей революции 1848 года в Париже, помещавшийся в одной комнатушке, где он осмотрел каждую вещичку, каждый рисунок.
Ильич изучал живой Лондон. Он любил забираться на верх омнибуса и подолгу ездить по городу.
Владимира Ильича всегда тянуло в рабочую толпу. Он шел всюду, где была эта толпа, - на прогулку, где усталые рабочие, выбравшись за город, часами валялись на траве, в бар, в читалку. В Лондоне много читалок – одна комната, куда входят прямо с улицы, где нет даже никакого сиденья, а лишь стойки для чтения и прикрепленные к палкам газеты; входящий берет газету и по прочтении вешает ее на место. Такие читалки хотел потом Ильич завести повсюду и у нас. Шел в народный ресторанчик, в церковь.  В Англии в церквах после богослужения бывает обычно какой-нибудь коротенький доклад и потом дискуссия. Эти-то дискуссии, где выступали рядовые рабочие, особенно любил слушать Ильич. В газетах он отыскивал объявления о рабочих собраниях в глухих кварталах, где не было парада, не было лидеров, а были рабочие от станка, как теперь говорят. Собрание посвящалось обычно обсуждению какого-нибудь вопроса, проекта, например, городов-садов. Внимательно слушал Ильич и потом радостно говорил: “Из них социализм так и прет! Докладчик пошлости разводит, а выступит рабочий – сразу быка за рога берет, самую суть капиталистического строя вскрывает”. На рядового английского рабочего, сохранившего, несмотря ни на что, свой классовый инстинкт, и надеялся всегда Ильич. Приезжие обычно видят лишь развращенную буржуазией обуржуазившуюся рабочую аристократию. Ильич изучал, конечно, и эту верхушку, конкретные формы, в которые выливается это влияние буржуазии, ни на минуту не забывая значение этого факта, но старался нащупать и движущие силы будущей революции в Англии.
По каким только собраниям мы не шатались! Раз забрели в социал-демократическую церковь. В Англии есть такие. Ответственный социал-демократический работник читал в нос библию, а потом говорил проповедь на тему, что исход евреев из Египта – это прообраз исхода рабочих из царства капитализма в царство социализма. Все вставали и по социал-демократическим молитвенникам пели: “Выведи нас, господи, из царства капитализма в царство социализма”.
В смысле конспиративном устроились как нельзя лучше. Документов тогда никаких не спрашивали, можно было записаться под любой фамилией.
Мы записались Рихтерами. Большим удобством было и то, что для англичан все иностранцы на одно лицо, и хозяйка так все время и считала нас немцами.
В Лондон сразу же стал приезжать к нам народ. Люди были все надежные, хорошо знавшие друг друга. В России работали агенты “Искры”, им доставлялась литература из-за границы – “Искра” и “Заря”, брошюры, - они заботились о том, чтобы искровская литература перепечатывалась в нелегальных типографиях, распространяли искровскую литературу по комитетам, заботились о доставке  “Искре” корреспонденций и о том, чтобы держать “Искру” в курсе всей ведущейся в России нелегальной работы, собирали на нее деньги.
Ели все эти транспорты уймищу денег, энергии, работа в них сопряжена была с большим риском, доходило, вероятно, не больше одной десятой всего посылаемого. Посылали еще в чемоданах с двойным дном, в переплетах книг. Литература моментально расхватывалась.
Особенный успех имело “Что делать?” (автор – Ленин). Оно отвечало на ряд самых насущных, назревших вопросов. Все очень остро чувствовали необходимость конспиративной, планомерно работающей организации.
Остались у меня в памяти и бессонные ночи. Владимир Ильич страстно мечтал о создании единой сплоченной партии, в которой растворились бы все обособленные кружки со своими основывавшимися на личных симпатиях и антипатиях отношениями к партии, в которой не было бы никаких искусственных перегородок, в том числе национальных.
Вскоре группа “Освобождение труда” вновь поставила вопрос о переезде в Женеву, и на этот раз уже один только Владимир Ильич голосовал против переезда туда. Начали собираться. Нервы у Владимира Ильича так разгулялись, что он заболел тяжелой нервной болезнью “священный огонь”, которая заключается в том, что воспаляются кончики грудных и спинных нервов.
Когда у Владимира Ильича появилась сыпь, взялась я за медицинский справочник. Выходило, что по характеру сыпи – это стригущий лишай. Тахтарев – медик не то четвертого, не то пятого курса – подтвердил мои предположения, и я вымазала Владимира Ильича йодом, чем причинила ему мучительную боль. Нам и в голову не приходило обратиться к английскому врачу, ибо платить надо было гинею. В Англии рабочие обычно лечатся своими средствами, так как доктора очень дороги. Дорогой в Женеву Владимир Ильич метался, а по приезде туда свалился и пролежал две недели
В апреле 1903 года мы переехали в Женеву».

«Таких как вы, мы будем на фонарных столбах вешать»

А.В. Тыркова-Вильямс (либеральный общественный деятель, член кадетской партии): «Я была все еще больна и решила ехать полечиться в Швейцарию. В Женеве я разыскала свою старую школьную подругу Надю Крупскую, теперь Ульянову. Я ее после ссылки в Минусинск не видала, вообще несколько лет не видала, но была совершенно уверена, что она будет так же рада видеть меня, как я ее. И не ошиблась. Жили они в Каружке, как называли русские это предместье Женевы. В небольшой квартирке не было мягкой мебели, только деревянные стулья и некрашеные столы. Хозяйство вела Надина мать. Теперь у нее уже не было прислуги, как всегда бывало в Петербурге. Она и Надя встретили меня так же ласково, как встречали на Знаменской или на даче в Окуловке. Мне было очень приятно опять побыть около них. Партийная рознь еще не провела между мной и Надей неприступной черты, хотя я, благодаря моему судебному процессу и бегству, была уже публично зачислена в лагерь либералов, да и внутренне была либералкой. А Надя целиком отдавалась работе в партии социал-демократов, где Ленин осторожно, упорно отвоевывал себе место вождя. Он был редактором “Искры”, он отколол фракцию большевиков, за что подвергался жестокому обстрелу своих вчерашних товарищей, меньшевиков. Они надрывались, доказывая, что Ленин на съезде сплутовал, что на самом деле не он, а они были в большинстве. Эта семейная полемика волновала социалистов, забавляла либералов…
Я раньше Ленина не встречала и не читала. Меня он интересовал прежде всего как Надин муж. Невысокий, кажется ниже ее, приземистый, широкое скуластое лицо, глубоко запрятанные, небольшие глаза. Невзрачный человек. Только лоб сократовский, выпуклый. Не наружностью он ее пленил. А пленил крепко. Я сразу почувствовала, что там, за дверью, из-за которой изредка доносился бумажный шорох, сидит хозяин, что вокруг него вращается жизнь и дочери, и матери. Когда он вышел к обеду, некрасивое лицо Нади просияло, похорошело. Девической, застенчивой влюбленностью засветились ее небольшие голубые глаза. Она была им поглощена, утопала, растворялась в нем, хотя у нее самой был свой очень определенный характер, своя личность, несходная с ним. Ленин не подавил ее, он вобрал ее в себя. Надя, с ее мягким любящим сердцем, оставалась сама собой. Но в муже она нашла воплощение своей мечты. Не она ли первая признала в нем вождя? Признала и с тех пор стала его неутомимой, преданной сотрудницей. Помогала ему собирать ядро единомышленников, из которых он в 1917 году сковал коммунистическую партию, фундамент беспощадной советской власти.
В 1904 году, когда я встретила Ленина в Женеве, кто мог предугадать в нем будущего железного диктатора? Это был просто один из эмигрантских журналистов, которому удалось, вопреки центральному комитету своей партии, захватить партийную газету “Искра”. Уже тогда в революционных кругах знали, что Ленин властолюбив, в средствах неразборчив. Но особенного интереса ни он, ни его партия не возбуждали. Социалисты-революционеры, особенно после убийства Плеве, заставляли гораздо больше о себе говорить, чем социал-демократы. Заговорщики окружены таинственным ореолом, они волнуют воображение. Социал-демократы были скучными начетчиками. Пока они не пришли к власти, они отрицали террор. Их тактика воздействия на массы казалась утопичной, их диалектика – мертвой.
После ужина Надя попросила мужа проводить меня до трамвая, так как я не знала Женевы. Он снял с вешалки потрепанную каскетку, какие носили только рабочие, и пошел со мной. Дорогой он стал дразнить меня моим либерализмом, моей буржуазностью. Я в долгу не осталась, напала на марксистов за их непонимание человеческой природы, за их непонимание человеческой природы, за их аракчеевское желание загнать всех в казарму. Ленин был зубастый спорщик и не давал мне спуску, тем более что мои слова его задевали, злили. Его улыбка – он улыбался не разжимая губ, только монгольские глаза слегка щурились – становились все язвительнее. В глазах замелькало острое, недоброе выражение.
Я вспомнила, как мой брат, вернувшись из Сибири, рассказывал, что в Минусинске ссыльный Ленин держал себя совсем не по-товарищески. Он грубо подчеркивал, что прежние ссыльные, народовольцы, это никому не нужное старье, что будущее принадлежит им, социал-демократам. Его пренебрежение к старым ссыльным, к их традициям особенно сказалось, когда пришлось отвечать перед местной полицией за бегство одного из ссыльных. Обычно вся колония помогала беглецу, но делалось это так, чтобы полиция не могла наказать тех, кто давал ему деньги или сапоги. Ленин с этим не считался и из-за пары ботинок подвел ссыльного, которого за содействие к побегу, да еще и неудачному, посадили в тюрьму на два месяца. Ссыльные потребовали Ленина на товарищеский суд. Он пришел, но только для того, чтобы сказать, что их суда он не признает и на их мнение плюет. Мой брат с обычным своим юмором описывал эту бурю в ссыльном муравейнике, но в конце, уже серьезно прибавил:
- Злой человек этот Ленин. И глаза у него волчьи, злые.
Воспоминание о рассказе брата подстрекнуло меня, и я еще задорнее стала дразнить Надиного мужа, не подозревая в нем будущего самодержца всея России. А он, когда трамвай уже показался, неожиданно дернул головой и, глядя мне прямо в глаза, с кривой усмешкой сказал:
- Вот погодите, таких, как вы, мы будем на фонарях вешать.
Я засмеялась. Тогда это звучало как нелепая шутка.
- Нет. Я вам в руки не дамся.
- Это мы посмотрим.
На этом мы расстались. Могло ли мне прийти в голову, что этот доктринер, последователь не им выдуманной, безобразной теории, одержимый бесом властолюбия, а может быть, и многими другими бесами, уже носил в своей холодной душе страшные замыслы повального истребления инакомыслящих. Он многое планировал заранее. Возможно, что свою главную опору, Чека, он уже тогда вынашивал».

Последний императорский бал

Николаевский бал

Баронесса С.К. Буксгевден: «Вплоть до 1905 года император и императрица каждую зиму приезжали в Санкт-Петербург. В сезон 1901-1902 и 1902-1903 годов были даны большой бал, два или три концертных бала, а также множество балов в Эрмитаже, сопровождавшихся масленичными гуляниями перед Великим постом».
Генерал А.А. Мосолов: «Первый бал сезона давался, как правило, в Николаевском зале, который вмещал 3 тысячи человек. Несколькими неделями позже давали “концертный” и “эрмитажный” балы на 700 и 200 приглашенных; эти балы назывались по имени залов, где проводились.
В Николаевском зале бал давался лишь раз в году. Чтобы попасть на него, нужно было принадлежать к одному из первых четырех классов (из четырнадцати, на которые подразделялись в России все гражданские и военные чины). Приглашения получали также все иностранные дипломаты и их семьи, старшие офицеры гвардейских полков (со своими женами и дочерьми), некоторые молодые офицеры, рекомендованные командиром своего полка как отличные танцоры, а также лица, лично приглашенные их величествами. Сыновья офицеров, приглашенных на Николаевский бал, не могли там появляться – это право нужно было заслужить отличной службой и должностью.
Персонал дворца не мог знать, кто из имеющих право получить приглашение на бал находился в столице. Первое, что нужно было сделать, - это посетить гофмаршала и вписать свое имя в книгу учета. Дамы, которые еще не были представлены императрице, должны были зарегистрироваться у гофмейстерины. В некоторых случаях она могла отказать в приглашении на бал. Приглашения рассылались обычно за две недели до бала.
Таким образом, николаевский бал не был закрытым мероприятием, куда допускался только высший свет. Наметанный глаз мог легко различить мужчин и женщин, не принадлежавших к светскому обществу. Их костюмы были слишком модными. Да, модными. Люди, принадлежавшие к высшему свету, никогда не надевали на бал в Николаевском зале последние парижские новинки – здесь было слишком многолюдно и нельзя было достойно продемонстрировать всю красоту нового платья. Благородные люди умеют так носить мундир или бальное платье, что кажутся в привычной обстановке, где бы они ни находились.
Прибыть на бал надо было около половины девятого, не позже. Каждый знал, с какого входа ему следует входить во дворец. Великие князья проходили через Салтыковские ворота, придворные – через вход их величеств. Гражданские чины проходили через Иорданский вход, а офицеры имели привилегию входить через Командирские ворота.
Это было как в сказке.
Январь. Лютый мороз. Все три гигантских здания Зимнего дворца залиты светом. Огни горят и вокруг Александровского столпа, гранитной колонны, увенчанной фигурой архангела. Одна за другой подлетают кареты. В открытых санях подъезжают офицеры, которым не страшен мороз. Лошади покрыты голубой сеткой, чтобы в лица ездоков не сдувало снег.
На автомобиль в ту пору смотрели как на капризную и ненадежную игрушку.
Видны женские силуэты, спешащие преодолеть те несколько шагов, которые отделяют карету от входа, некоторые из них грациозные и легкие, другие – согнутые от старости. А какие меха – милостивый Боже! Это настоящие русские меха – соболя, песцы, чернобурки. Головы у замужних дам не покрыты – на них надеты диадемы, а волосы незамужних украшены цветами. За движением экипажей наблюдают жандармы, указывая кучерам, где встать.
Дамы не имели права привозить во дворец своих лакеев. Шубы отдавались мужской прислуге двора, этому правилу подчинялись даже великие князья. К каждой шубе или меховой пелерине (в присутствии их величеств носить их не полагалось) пришивалась карточка с фамилией владельца. Слуги (в белых чулках, кожаных туфлях и мундирах, украшенных императорскими орлами из галуна) тихим голосом называли залу, где владельцев будет ждать их одежда. Эти слуги были великолепно вышколены, они двигались по паркету совершенно бесшумно.
Гости поднимались по огромным лестницам из белого мрамора, застеленным мягкими бархатными коврами. Белые и алые мундиры, шлемы с орлами из золота и серебра, бесчисленные эполеты, великолепные национальные костюмы гостей из Венгрии, шитые золотом кунтуши маркиза Велепольского и маркиза Гонзаго-Мышковского, бешметы кавказских князей, обутых в чувяки (сапоги с мягкой подошвой, в таких сапогах эти горцы танцевали совершенно бесшумно), белые доломаны, отороченные бобровым мехом, и, наконец, придворные мундиры, тяжелые от золотого шитья, с короткими штанами-кюлотами и шелковыми чулками…
Да! Идеальный придворный должен был иметь не слишком толстые и не слишком худые ноги, штаны-то были только до колен. Сказать правду? Иногда икра ноги вдруг оказывалась не там, где ей полагалось быть; придворный наклонялся и, смущаясь, возвращал ее на место.
Гости все прибывают. Весь высший свет столицы поднимается по широким мраморным лестницам.
На дамах придворные платья с большим декольте и длинным шлейфом. В ту пору женщины были скромнее, чем теперь, и никто не являлся на бал только для того, чтобы похвастаться своими прекрасными плечами и шеей. В то время не было моды на бронзовый загар, и там, где коже полагалось быть белой, она была белой, как каррарский мрамор.
На левой стороне корсажа дамы, в соответствии со своим рангом, носили “шифр” (императорский вензель, усыпанный бриллиантами, - отличительный знак фрейлин) или “портрет” в бриллиантовом обрамлении (высокий знак отличия, предоставленный дамам за особые заслуги, их называли за это “портретными дамами”).
Вот стоит свитский генерал со своей женой. Ей уже за сорок, но она сохранила стройность фигуры, и бальное платье плотно облегает ее. Светлые каштановые волосы дамы украшены диадемой с двумя рядами бриллиантов. На лбу – фероньерка с крупным бриллиантом в два квадратных сантиметра. На шее – алмазное ожерелье; декольте окружено цепочкой бриллиантов с цветком на спине из тех же камней, две бриллиантовые цепи, словно огромные сверкающие нити, тянутся вдоль лифа и сходятся у броши, приколотой у пояса. Кольца и браслеты также украшены бриллиантами. Когда я смотрю голливудские фильмы, изображающие великолепие русского двора, мне хочется плакать – или смеяться, так это все убого.
Гости проходили между двумя рядами казачьей гвардии в алых мундирах и мимо придворных арапов - огромных негров в тюрбанах. Их называли арапами просто по привычке, на самом деле это были эфиопы-христиане.
Церемониймейстеры, серьезные и изящные, медленно двигались в толпе, помогая вновь прибывшим. Выполняя свои обязанности, они держали в руках жезлы – длинные трости из черного дерева с шаром из слоновой кости наверху, двуглавым орлом и ярко-голубым бантом (Андреевским узлом).
Я хочу рассказать об офицерах, которые приглашались на придворные балы. Я имел честь присутствовать на балах во время трех царствований и поэтому хорошо знаю, о чем говорю.
Офицерам редко присылалось личное приглашение. В полк просто сообщали, что на такой-то бал должно прибыть столько-то офицеров. Для конногвардейцев, пока я служил в этом полку, это число составляло пятнадцать человек. Командир сам назначал офицеров, которые должны были отправиться во дворец. Накануне бала счастливчики являлись к полковнику, который наставлял их:
- Помните, что вы едите во дворец вовсе не для того, чтобы развлекаться. Забудьте об удовольствиях. Вы отправляетесь на службу, поэтому ведите себя соответственно… Вы должны будете танцевать с дамами и всячески их развлекать… Вам строжайше запрещается стоять отдельной группой… рассыпайтесь по залу… рассыпайтесь. Понятно?
Гофмейстериной в то время была тетка нашего полкового командира. Весь вечер она внимательно наблюдала за офицерами, впервые прибывшими на бал. Понравившийся ей гвардеец получал личное приглашение на концертный или эрмитажный бал. Тот же, кто производил исключительно благоприятное впечатление, удостаивался приглашения на балы, которые гофмейстерина устраивала к себя на дому и где царила ужасная скука.
Мне удалось ей понравиться. Меня сразу же внесли в список офицеров, дежуривших во время церемоний, и стали лично приглашать на все балы.
Но не всем так везло. Один из моих друзей, молоденький поручик, навлек на себя гнев из-за княжны Долгорукой, которая позже стала морганатической супругой Александра II. Княжна была удивительно хороша собой, и до моего несчастного друга только в конце бала дошло, что он весь вечер провел не отходя от этой красавицы.
В полку ему указали на его недостойное поведение:
- Тебя представили княжне Долгорукой… Ты мог бы пригласить ее, более того, ты просто обязан был пригласить ее на вальс… Вместо этого ты проторчал около нее весь вечер… Это просто невероятно!.. Неужели ты не знаешь, какое положение при дворе она занимает?.. Ты оскорбил княжну… опозорил наш полк… Можешь идти, да подумай о том, что тебе сказали.
Неудивительно поэтому, что я отправлялся на свой первый бал с замиранием сердца.
Но вернемся к Николаевскому балу.
Великий момент приближался. В дверях Малахитового зала появились их величества, шедшие во главе процессии.
Оркестр заиграл полонез. Церемониймейстеры три раза ударили своими жезлами, арапы открыли двери, и все присутствующие повернулись к процессии.
В то время императрице Александре Федоровне было около тридцати лет. Она была в расцвете своей красоты: высокая, представительная блондинка, неторопливая и изящная в движениях. Она обожала жемчуг – одно из ее ожерелий ниспадало до самых колен».
Лили Ден: «Нежное белое лицо, но, когда она волновалась, щеки ее покрывались бледно-розовым румянцем. Рыжевато-золотистые волосы, синие глаза, наполненные печалью. Гибкий, тонкий, как тростинка, стан. Помню великолепные жемчуга. При каждом движении головы в бриллиантах ее серег вспыхивали разноцветные огни. На руке простой перстенек с эмблемой свастики – излюбленным ее символом возрождения».
Баронесса С.К. Буксгевден: «В то время императрица была в полном расцвете своей красоты. Правильные черты лица, статная фигура, чудесные глаза и золотистые волосы делали ее облик истинно царским. Детям и крестьянам не нужно было видеть на ней корону, чтобы понять, что перед ними – царица. Ее лицо обычно сохраняло грустное выражение, что подтверждают многочисленные фотографии. Оно редко озарялось на публике той чарующей улыбкой, которую так хорошо знали близкие и друзья».
Генерал А.А. Мосолов: «Ее сестра великая княгиня Елизавета Федоровна была еще красивей и стройнее, хотя была на восемь лет старше сестры. В ее золотистых волосах красовалась диадема с огромной жемчужиной наверху.
Все великие княгини надели свои фамильные драгоценности, с рубинами или сапфирами. Камни подбирались, конечно, под цвет одежды: жемчуга с алмазами или рубины с алмазами – для розовых тканей, сапфиры и алмазы или жемчуга – для голубых.
Придворный полонез был государственным делом. Царь протягивал руку жене старшины дипломатического корпуса. Великие князья приглашали жен дипломатов, а послы танцевали с великими княгинями. Гофмаршал, окруженный церемониймейстерами, с жезлами в руках, шел впереди царя, словно расчищая перед ним дорогу. Обойдя зал один раз, менялись партнершами, строго соблюдая старшинство. Зал обходили столько раз, сколько его величество считал необходимым сменить партнерш. Никто из гостей, кроме тех, что я назвал, не удостаивался чести танцевать полонез.
Сразу же после него начинался вальс. Его исполняли на два па, не так, как теперь.
Один из лучших танцоров гвардии открывал бал в паре с заранее назначенной для этого девицей. Зал был огромен, но гостей собиралось очень много, и все они хотели увидеть его величество, так что круг, где размещались танцующие, непрерывно сужался. Во времена Александра II за этим следил барон Мейендорф, конногвардеец. Он избрал меня своим помощником. Барон давал мне команду расширить пространство для танцев. Тогда я галантно приглашал мадемуазель Марию Васильчикову, довольно дородную фрейлину, и мы кружились с ней по залу, заставляя толпу отступать назад. Была также мадемуазель Гурко, которой тоже хорошо удавался этот маневр – зрители отступали к украшенным картинами стенам.
Должен отметить, что, если какая-нибудь из великих княгинь хотела танцевать, она посылала своего “кавалера”, чтобы он привел ей того, кого она выберет. Но великие княгини редко участвовали в легких танцах. Было только одно исключение – красивая и грациозная Елена Владимировна, дочь великого князя Владимира, страстная любительница вальса. Офицерам разрешалось самим приглашать ее, не ожидая, пока она пошлет за кем-нибудь из них. Я уверен, что все они были влюблены в нее.
Во время танцев лакеи разносили конфеты, освежающие напитки и лед. В соседних залах были видны большие глыбы льда, среди которых лежали бутылки с шампанским. Трудно передать словами все изобилие пирожных и птифуров, фруктов и других деликатесов, которое заполняло буфеты, украшенные пальмами и цветами.
Во время концертного или эрмитажного балов ряд комнат Зимнего дворца оставался пустым. Можно было предложить руку своей даме и увести ее из танцевального зала, минуя многочисленные покои. Музыка, шум разговоров и жара оставались где-то далеко… Эти бесконечные, полуосвещенные покои казались гораздо гостеприимнее и уютнее. То там, то здесь встречались часовые и дежурные офицеры. Можно было добрых полчаса бродить по этим комнатам. За высокими окнами виднелась замерзшая Нева, сверкавшая в дворцовых огнях. Это было как в сказке. И невольно возникал вопрос – сколько раз еще тебе суждено это увидеть?
Во время мазурки императрица стояла под портретом Николая I и разговаривала со своим партнером, одним из старших офицеров гвардии, довольно молодым человеком. Когда танец заканчивался, царь с царицей удалялись в зал, где был накрыт ужин. Как обычно, впереди них шествовал церемониймейстер.
Стол государя располагался на возвышении, гости сидели за этим столом только с одной стороны, спиной к стене. Поэтому все, проходившие через этот зал, могли видеть всех сановных персон за столом царя. Справа от императрицы сидел старшина дипломатического корпуса, а слева – наследник престола великий князь Михаил. Остальные великие князья и великие княгини занимали места в соответствии со своим положением при дворе; рядом с ними сидели послы, некоторые сановники двора, генералы и высокопоставленные чиновники. Для того чтобы оказаться за этим столом, нужно было иметь Андреевскую ленту.
В зале, где ужинал государь, располагалось несколько круглых столов, украшенных пальмами и цветами. За каждый из них усаживалось двенадцать человек, расписанных заранее. В других залах гости сами находили себе место за столом.
Царь не притрагивался  к еде. Он переходил от одного стола к другому и время от времени присаживался, чтобы поговорить с человеком, которому хотел оказать эту честь. Все это, конечно, было заранее запланировано. Царь, разумеется, не мог стоять у стола, а гости, прервав ужин, тоже не могли подняться со своих мест и во время разговора стоять по стойке “смирно”. Поэтому поступали таким образом.
У каждого из столов, где царь намеревался поболтать с кем-нибудь из гостей, ставили свободный стул. Рядом с ним стоял скороход, чтобы все видели, для кого он предназначен. (Скороход был придворным слугой, который в XVI веке бежал впереди царской кареты, прокладывая ей путь среди людей, толпившихся на улице.) Царь присаживался на этот стул, делая знак гостям не вставать. Свита, сопровождавшая государя, отходила на приличное расстояние, и разговор начинался. Как только он заканчивался, скороход делал знак свите, и она возвращалась к царю.
У государя была изумительная память на лица. Если он спрашивал имя молодой девушки, шедшей с каким-нибудь  офицером, то можно было не сомневаться, что это дебютантка и церемониймейстерам придется нелегко, если они сами видели ее впервые и не знали, как ее зовут.
После ужина царь возвращался к императрице и отводил ее в Николаевский зал, где сразу же после этого начинался котильон. Августейшая чета пользовалась этим, чтобы незаметно для гостей удалиться во внутренние покои. При входе в Малахитовый зал их величества отпускали свою свиту.
Только тогда министр двора, церемониймейстеры и гофмаршал отправлялись в соседний зал, где их ждал ужин.
Большой бал заканчивался».

«Пока мы танцевали, в Петербурге шли забастовки рабочих…»

Последний Эрмитажный бал

Великая княгиня Ольга Александровна (сестра Николая II): «Последним ярким штрихом в живописной истории Зимнего дворца стал знаменитый исторический бал в январе 1903 года».
Баронесса С.К. Буксгевден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Сезон 1903 года был отмечен прекрасным костюмированным балом, на котором императорская семья и все гости появились в костюмах эпохи царя Алексея, отца Петра Великого. Императрица проявила особенный интерес ко всем приготовлениям к этому балу; она сама, с помощью директора музея Эрмитажа, Ивана Александровича Всеволжского, предоставившего ей необходимую историческую информацию, оформила свой костюм и костюм императора. На императоре была одежда, в точности воспроизводившая ту, которую носил в свое время царь Алексей – “малиновая и белая с золотой вышивкой”, - писала императрица. Его скипетр и головной убор были специально присланы из Грановитой палаты Московского кремля. Императрица была одета как супруга царя Алексея царица Мария Милославская. Сама она описывала это так: “Золотая парча, украшенная серебром, изумрудами, жемчугом и бриллиантами”. На ее голове красовалось нечто вроде митры, усыпанной драгоценностями. Под этой митрой был тонкий белый платок, а еще один – закрывавший волосы был заправлен за воротник. Ни одна из фотографий императрицы, на которых она запечатлена в этом платье, не передает ее подлинной красоты. Те, кто видел, ее в это время, единодушны в том, что она выглядела особенно очаровательно и казалась идеальным воплощением императрицы».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Алики выглядела просто умопомрачительно. На ней был сарафан из золотой парчи, украшенный изумрудами и серебряным шитьем, а серьги оказались такими тяжелыми, что Алики не могла повернуть голову».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Разумеется, все ее драгоценности были подлинными. Тяжелые и длинные серьги того времени весили столько, что их необходимо было поддерживать с помощью тонкой золотой проволоки, обвивавшейся вокруг ушей. А головной убор, по словам самой императрицы, был таким тяжелым, что за ужином она обнаружила, что не может даже наклониться к еде!
Мужчины и женщины из высшего общества соперничали друг с другом на этом балу. Из частных коллекций специально для этого случая извлекли великолепные посохи, драгоценности и меха. Офицеры нарядились в мундиры того времени, а придворные оделись в платья, принятые при дворе царя Алексея. Великие княгини были одеты подобно своим прародительницам, а их наряды создавались лучшими современными мастерами. Очаровательнее всех смотрелась на этом балу великая княгиня Елизавета Федоровна. Все танцевали старинные русские танцы, заранее тщательно разученные – зрелище было поистине завораживающим».
Великий князь Александр Михайлович: «22 января 1903 года “весь Петербург” танцевал в Зимнем дворце. Я точно помню эту дату, так как то был последний большой придворный бал в истории империи. Почти четверть столетия прошло с той достопамятной ночи, когда я и Ники смотрели на появление царя-освободителя под руку с княгиней под сводами этих зал, отражавших в своих зеркалах семь поколений Романовых. Внешность кавалергардов оставалась все та же, но лицо империи резко изменилось. Новая, враждебная Россия смотрела чрез громадные окна дворца. Я грустно улыбнулся, когда прочел приписку в тексте приглашения, согласно которому все гости должны были быть в русских костюмах XVII века. Хоть на одну ночь Ники хотел вернуться к славному прошлому своего рода.
Ксения (сестра Николая II, жена Александра Михайловича) была в наряде барыни, богато вышитом, сиявшем драгоценностями, который ей очень шел. Я был одет в платье сокольничего, которое состояло из белого с золотом кафтана, с нашитыми на груди и спине золотыми орлами, розовой шелковой рубашки, голубых шаровар и желтых сафьяновых сапог. Остальные гости следовали прихоти своей фантазии и вкуса, оставаясь, однако, в рамках эпохи XVII века. Государь и государыня вышли в нарядах московских царя и царицы времен Алексея Михайловича. Аликс выглядела поразительно, но государь для своего роскошного наряда был недостаточно велик ростом. На балу шло соревнование за первенство между Эллой (великой княгиней Елизаветой Федоровной) и княгиней Зинаидой Юсуповой. Сердце мое ныло при виде этих двух “безумных увлечений” моей ранней молодости. Я танцевал все танцы с княгиней Юсуповой до тех пор, пока очередь не дошла до “русской”. Княгиня танцевала этот танец лучше любой заправской балерины, на мою же долю выпали аплодисменты и молчаливое восхищение.
Бал прошел с большим успехом и был повторен во всех деталях через неделю в доме богатейшего графа А.Д. Шереметева.
Это замечательное воспроизведение картины XVII века, вероятно, произвело странное впечатление на иностранных дипломатов. Пока мы танцевали, в Петербурге шли забастовки рабочих, и тучи все более и более сгущались на Дальнем Востоке. Даже наше близорукое правительство пришло к заключению, что необходимо “что-то” предпринять для того, чтобы успокоить всеобщие опасения».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Этот бал стал последним большим празднеством при российском дворе. Сезон 1903-1904 года оказался короче обычного из-за начавшейся японской войны – больше уже не было никаких балов».

II съезд РСДРП

В июле – августе 1903 года состоялся II съезд РСДРП. Съезд принял Устав и Программу партии. Разногласия, возникшие на съезде, привели к расколу социал-демократической партии на большевиков и меньшевиков…

Н.К. Крупская: «Первоначально съезд предполагалось устроить в Брюсселе, там и происходили первые заседания.
Со съездом переконспирировали. Бельгийская партия придумала ради конспирации устроить съезд в громадном мучном складе. Своим вторжением мы поразили не только крыс, но и полисменов. Заговорили о русских революционерах, собирающихся на какие-то тайные совещания.
На съезде было 43 делегата с решающим голосом и 14 – с совещательным.
Как мечтал об этом съезде Владимир Ильич! Всю жизнь – до самого конца – он придавал партийным съездам исключительно большое значение; он считал, что партийный съезд – это высшая инстанция, на съезде должно быть отброшено все личное, ничто не должно быть затушевано, все сказано открыто. К партийным съездам Ильич всегда особенно тщательно готовился, особенно заботливо обдумывал к ним свои речи. Теперешняя молодежь, которая не знает, что значит годами ждать возможности обсудить сообща, со всей партией в целом, самые основные вопросы партийной программы и тактики, которая не представляет себе, с какими трудностями связан был созыв нелегального съезда в те времена, вряд ли поймет до конца это отношение Ильича к партийным съездам.
Так же страстно, как Ильич, ждал съезда и Плеханов. Он открывал съезд. Большое окно мучного склада около импровизированной трибуны было завешено красной материей. Все были взволнованы. Торжественно звучала речь Плеханова, в ней слышался неподдельный пафос. И как могло быть иначе! Казалось, долгие годы эмиграции уходили и прошлое, он присутствовал, он открывал съезд Российской социал-демократической рабочей партии.
По существу дела, II съезд был учредительным. На нем ставились коренные вопросы теории, закладывался фундамент партийной идеологии. На I съезде было принято только название партии и манифест о ее образовании. Вплоть до II съезда программы у партии не было. Редакция “Искры” эту программу подготовила. Долго обсуждалась она в редакции. Обосновывалось, взвешивалось каждое слово, каждая фраза, шли горячие споры.
Речь Плеханова о том, что основным демократическим принципом должно являться положение “высший закон – благо революции” и что даже на принцип всеобщего избирательного права надо смотреть с точки зрения этого основного принципа, произвела на Владимира Ильича глубокое впечатление. Он вспоминал о ней, когда 14 лет спустя перед большевиками встал во весь рост вопрос о роспуске Учредительного собрания.
Тем временем пришлось перебираться в Лондон. Брюссельская полиция стала придираться к делегатам… Тогда снялись все».
Розалия Самойловна Землячка: «Мы перебрались в Лондон. И вот не то по пути в Лондон или оттуда в Женеву нас настигла буря на море. Корабль качало как щепку. Мы с Надеждой Константиновной (Крупской) жестоко страдали от морской болезни. А Ильич (Ленин), нахлобучив свою неизменную кепку, ходил в это время по палубе, ежеминутно заглядывая в каюту, чтобы осведомиться о нашем самочувствии. И он очень рассердился, когда кто-то из товарищей сказал, что он только крепится, а на самом деле должен был бы лечь. Тогда или в другой переезд я наблюдала его на палубе корабля тоже во время качки. Нас, по обычаю англичан, привязали к креслам, укутали пледами. Ильич же решительно отказался от этой операции. И предо мною вырисовывается крепкая фигура Ленина, борющегося с ветром и качкой и изредка обращающегося с вопросом к тому или иному матросу».               
Н.К. Крупская: «Полиция лондонская не чинила препятствий.
Хотя громадное большинство делегатов не разошлось по вопросу о месте Бунда в партии, по вопросу о Программе, о признании направления “Искры” своим знаменем, но уже к середине съезда почувствовалась определенная трещина, углубившаяся к концу его.
В Женеве, куда мы вернулись со съезда, началась тяжелая канитель. Прежде всего хлынула в Женеву эмигрантская публика из других заграничных колоний. Приезжали члены Лиги и спрашивали: “Что случилось на съезде? Из-за чего был спор? Из-за чего раскололись?”
Владимир Ильич засел за писание брошюры “Шаг вперед, два шага назад”, где подробно анализировал события на съезде».
Н.В. Валентинов: «В конце января или в начале февраля Ленин начал писать “Шаг вперед, два шага назад”. В течение трех месяцев, понадобившихся ему для написания книги, с ним произошла разительная перемена: крепко сложенный, полный энергии, жизненного задора, Ленин осунулся, похудел, пожелтел, глаза – живые, хитрые, насмешливые стали тусклыми, моментами – мертвыми. В конце апреля одного взгляда на него было достаточно, чтобы заключить – Ленин или болен, или его что-то гложет и изводит».
Пантелеймон Николаевич Лепешинский (социал-демократ): «Я был свидетелем такого упадочного состояния его духа, в каком никогда мне не приходилось его видеть ни до, ни после этого периода».
Н.В. Валентинов: «Ни одну вещь, говорил мне Ленин, я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что приходится писать.
На мой вопрос – в чем же главная суть внутрипартийного разногласия, Ленин, при первой встрече с ним ответил:
- В сущности, никаких больших, принципиальных разногласий нет. Единственное разногласие такого рода – параграф 1 Устава партии – кого считать членом партии. Но это очень несущественное разногласие. Жизнь или смерть партии от него не зависит. Параграф 1 Устава был принят на съезде не в моей формулировке, а Мартова. Оставшись в меньшинстве, ни я, ни те, кто меня поддерживал, о расколе и не помышляли. И все-таки он произошел. Почему? На это превосходно ответил Плеханов: произошла la greve generale des generaux (общая стачка генералов). Некоторые партийные генералы обиделись за не избрание их в редакцию “Искры” и в Центральный Комитет, и отсюда пошла вся склока. Когда Мартов, вместе со мною и Плехановым, выбранный в “Искру”, отказался с нами работать и соединился с не избранными съездом Аксельродом, Старовером (Потресовым), Засулич, мы потом, идя на уступку, предлагали меньшинству послать от них двоих в редакцию, так что в ней было бы двое от большинства и двое от меньшинства, генералы отказались. После того как Плеханов, под давлением обиженных генералов, стал настаивать на приглашение в “Искру” всех прежних редакторов, я плюнул и, уйдя из “Искры”, перебрался в Центральный Комитет, избравший меня своим заграничным представителем. А как только это произошло, началась немедленная атака на Центральный Комитет, на “сверхцентр”, где засел самодержец Ленин, бюрократ, формалист, человек неуживчивый, односторонний, узкий, прямолинейный. Я спрашиваю – где тут принципы? Их нет.
Запомним – это мне говорил Ленин 5 января (старого стиля) 1904 г. Он категорически отрицал, что между ним и меньшевиками существуют какие-то важные принципиальные разногласия. Во время следующей встречи Ленин мне рассказывал, что на одном из меньшевистских собраний некий оратор доказывал, что Ленину нужна “дирижерская палочка”, чтобы ввести в партии дисциплину, “подобную той, что существует в казармах лейб-гвардии Его Величества Преображенского Полка”.
“Вот, - говорил Ленин, - уровень, на котором держится полемика! Словечко “дирижерская палочка” я употребил впервые два месяца назад, отвечая письмом в “Искру” на статью Плеханова “Чего не делать”. Я бросил словечко не случайно, а намеренно, обдуманно. Когда за вами гонится свора собак, бывает интересно бросить им кость и посмотреть, как они с нею будут возиться. Они (меньшевики) с тех пор с “дирижерской палочкой” и возятся, как собаки с костью. Они до сих пор не хотят признать, что для правильного руководства партией, размещения ее работников по силе и качеству, нужно выйти из обывательских, кружковых соображений, будто при таком размещении можно кого-то обидеть. Дирижерская палочка в оркестре не принадлежит всякому, на нее претендующему или знающему ноты. Ноты должен знать и барабанщик. Право на дирижерскую палочку дается тому, кто обладает особыми свойствами. Из них дар организаторский на почетном месте. Каутский – первоклассный ученый, а все-таки дирижерская палочка в немецкой социал-демократии не в его руках, а больше всего у Бебеля. Плеханов – первоклассный ученый, но я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь мне указал, кого за последние 25 лет он организовал и способен ли он вообще что-либо и кого-либо организовать. О других – Аксельроде, Засулич, Старовере – смешно и говорить. Кто с ними имел дело – скажет: “Друзья, как ни садитесь, а в дирижеры не годитесь”. Мартов? Прекрасный журналист, полезная фигура в редакции, но разве может он претендовать на дирижерскую палочку? Ведь это истеричный интеллигент. Его все время надо держать под присмотром. Ну а кто еще? Тупой Дан или Ворошилов – Троцкий? А еще кто? Фомины и Поповы? Это курам на смех!”
Из слов Ленина с полной ясностью вытекало, что право на дирижерскую палочку в партии может принадлежать только ему. Была ли тут напыщенность, приподнятый тон тщеславия, подчеркивание своих особых качеств или заслуг? Нет, право утверждалось с такой простотой и уверенностью, с какой говорят: 2х2 = 4. Для Ленина это была вещь, не требующая доказательств. Непоколебимая вера в себя, которую, много лет позднее, я называл его верою в свою предназначенность, в предначертанность того, что он осуществит какую-то большую историческую миссию, меня сначала шокировала. Принадлежность к большевизму как бы предполагала своего рода присягу на верность Ленину, на покорное следование за ним. При отсутствии в то время программных и тактических разногласий, распря сводилась только к разным представлениям о строении и руководстве партией, а это в конечном счете всегда, обязательно, неминуемо приводило к роли, которую желал играть в партии Ленин и в которой ему отказывали его противники».
 
Саровские торжества

Великий князь Александр Михайлович: «Царь был идеальным мужем и любящим отцом. Он хотел иметь сына. От его брака с принцессой Алисой Гессен-Дармштадтской у него родились в течение семи лет четыре дочери. Это угнетало его. Он почти что упрекал меня за то, что у меня в тот же промежуток времени родилось пятеро сыновей. Как это ни покажется малоправдоподобным, но мои отношения с императрицей были далеки от сердечности по причине той же разницы пола наших детей!»
Баронесса С.К. Буксгевден: «Но сама императрица больше всех желала рождения сына. Она всей душой погрузилась в молитвы, прося Господа о сыне и наследнике российского престола».
А.А. Половцов: «13 июля (1902 г.) Победоносцев завтракал у Их Величеств. После завтрака императрица заявила ему, что она прочитала житие отшельника Серафима Саровского, что чтение это внушило ей убеждение, что Серафим заслуживает быть провозглашенным святым, и что так как 19 июля (чрез 6 дней) празднуется день его смерти, то она желает, чтобы Победоносцев распорядился так, чтобы в этот день Серафим объявлен был святым. Тщетно Победоносцев стал объяснять, каким порядком производится такое объявление; императрица настаивала на том, что это должно быть сделано и трижды повторила свое требование.
Вслед за тем Победоносцев получил от государя записку, в которой говорилось, что, конечно, в шесть дней нельзя исполнить требование императрицы, но что провозглашение Серафима святым, должно последовать не позже 19 июля 1903 г. (!?)».
С.Ю. Витте: «Об этом эпизоде мне рассказывал К.П. Победоносцев так. Неожиданно он получил приглашение на завтрак к Их Величествам. Это было неожиданно, потому, что К.П. в последнее время пользовался довольно холодными отношениями Их Величеств, хотя он был одним из преподавателей государя и его августейшего батюшки. К.П. завтракал один с Их Величествами. После завтрака государь в присутствии императрицы заявил, что он просил бы К.П. представить ему ко дню празднования Серафима, что должно было последовать через несколько недель, указ о провозглашении Серафима Саровского святым. К.П. доложил, что святыми провозглашает Святейший Синод – и после ряда исследований, главным образом основанных на изучении жизни лица, которое обратило на себя внимание святою жизнью, и на основании мнений по сему предмету населения, основанных на преданиях. На это императрица соизволила заметить, что “Государь все может”. Этот напев имели случай слышать от ее величества по различным случаям. Государь соизволил принять в резон доводы К.П. К.П. при таком положении вопроса покинул Петергоф и вернулся в Царское. Но уже вечером того же дня получил от государя любезную записку, в которой он соглашался с доводами К.П., что этого сразу сделать нельзя, но одновременно повелевал, чтобы к празднованию Серафима в будущем году Саровский старец был сделан святым».
Князь Владимир Михайлович Волконский: «Вокруг этого события было тогда очень много шума, и литературного, и словесного. Шум был недоброжелательный: говорили об административном влиянии на епархиальный мир, почти что о приказе признать Старца Серафима святым; уже потихоньку шептали о посторонних, “темных” влияниях в дворцовых кругах – тогда еще не смели клеветать прямо на царскую семью; говорили о нарушении канонических правил, о постыдной податливости некоторых иерархов; словом, шумели как умели и сколько могли.
И несмотря на весь этот шум недоброжелательства, на старания доказать “искусственность” святости Серафима, народ упорно двигался в сторону монастыря; за месяц, за два уже были видны и отдельные богомольцы, и целые группы; шли решительно со всей России, шли отовсюду, и шло множество; в день прославления в Сарове было около трехсот тысяч, и после этого шли и шли беспрерывно…
Когда я ехал в Саров (расстояние порядочное, около ста двадцати верст – как мой кучер выражался, “на дальнее расстование”) и выехал на большую дорогу, то вплоть до монастыря я ехал рядом почти с беспрерывной цепью богомольцев; шли молодые, шли в одиночку, шли семьями; шли и старики и такие калеки, что понять было трудно, как эти люди вообще могут двигаться; а шли они десятки, сотни верст, в самую жару в середине июля. Помню старенькую-престаренькую сгорбленную старушку, сама от древности едва двигаясь, а тащила за собой тележку – небольшой ящик с деревянными кружками вместо колес, и в этом ящике была положена – иначе выразиться нельзя – еще более древняя старушка, уже десятки лет недвижимая, а подвигались они таким образом по обочине дорог уже много месяцев, чтобы поспеть к торжеству прославления Старца Серафима: поспели, я их видел там, обе довольны – сподобились…
Чеи ближе к монастырю, тем вереница идущих богомольцев становилась все гуще, а в окружающем монастырь и принадлежащем ему лесу были толпы их. Всюду были настроены бараки, устроены походные кухни, медицинские пункты; все, что было возможно сделать для такого наплыва народа, было сделано…»
Генерал А.А. Мосолов (начальник Дворцовой канцелярии): «Саров расположен в стороне от железнодорожной ветки, и недалеко от Арзамаса для их величеств была сооружена специальная платформа. Для государя и свиты были приготовлены четырехместные коляски, которые тащили четыре лошади. Такой способ передвижения очень понравился императрице и ее фрейлинам.
Вдоль всего пути следования царской четы, задолго до того, как императорская процессия тронулась в путь, собрались тысячи крестьян. Мне сказали, что в окрестностях монастыря сошлось 500 тысяч крестьян со всей России. Для них были сооружены бараки, которых оказалось совершенно недостаточно – большинство паломников ночевало под открытым небом.
Это было замечательное зрелище. Толпы крестьян в праздничной одежде приветствовали царя ликующими криками. Надо было видеть, как сияли лица тех, кого выбрали подносить царю на остановках хлеб и соль, как того требовал древний народный обычай».
С.С. Ольденбург: «В тот самый день 17 июля, когда в Брюсселе открывался (II-й) съезд социал-демократов, а в Одессе происходили массовые рабочие демонстрации, застигнувшие врасплох местные власти, - на другом конце России совершались события совершенно иного порядка: государь прибыл в Саровскую пустынь, на перенесение мощей св. Серафима Саровского.
Государь, обе императрицы, великие князья Сергей Александрович, Николай Николаевич и Петр Николаевич, другие члены царской семьи, митрополит Санкт-Петербургский Антоний, епископы Нижегородский, Казанский, Тамбовский прибыли в Саров к вечеру 17 июля».
Николай II: «В 11 часов приехали в Арзамас. В шатре у платформы были встречены дворянством, земством, городами и крестьянами Нижегородской губернии. Сели в экипажи и отправились в путь по хорошей и пыльной дороге. Проезжали через большие села, крестьяне встречали снаружи, выстроенные вдоль дороги. Пили чай в палатке в 40 верстах от Арзамаса. На границе Тамбовской губернии опять большая встреча от всех сословий. Очень живописны были крестьянки в своих нарядах и мордовки также».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Поездка в Саров была утомительной, главным образом из-за жары. Выйдя из поезда пришлось целый день трястись в карете по пыльным, извилистым дорогам, которые вели к берегам Саровы. Помнится мы выбились из сил к концу дня, но никому и в голову не приходило жаловаться на усталость. Да мы ее, пожалуй, и не чувствовали. Мы были полны религиозного рвения и надежд. Ехали мы на тройках: Ники и Алики впереди, мама и я за ними, а дядя Серж, которого убили два года спустя, и его жена Элла – за нами следом. В конце – другие кузены со своими женами. И все время, пока ехали, мы обгоняли группы паломников, направляющихся к обители.
Поездка прерывалась несколько раз. В каждой деревне их встречал священник, благословляющий императора. Царь тотчас же приказывал кучеру остановиться и выходил из кареты.
И вот он стоял, окруженный толпой паломников и другого люда, и каждый старался прибилзиться к Ники, чтобы поцеловать ему руки, рукава одежды, плечи. Это было так трогательно, что у меня нет слов описать эту картину».
Великая княгиня Елизавета Федоровна (сестра императрицы Александры Федоровны): «Мы ехали шесть часов, прежде чем добрались до монастыря, жители деревень выглядели так живописно в своих ярких и нарядных костюмах. Монастырь очень красив, а расположен он в великолепном сосновом лесу».
Князь В.М. Волконский: «17 июля приехали на лошадях из Арзамаса Государь, Императрицы и почти вся Царская семья. Встреча была в лесу, на границе Нижегородской губернии, в версте от монастыря; кроме официальных лиц, были группы от разных народностей Тамбовской губернии. Удивительно красива была депутация от мордвы. Их одежда, головные уборы и невиданные украшения, которыми сплошь были увешаны мордовки, производили впечатления чего-то очень древнего, полудикого, языческого; почетные татары в своих цветных халатах, паневы крестьянок, все это на фоне столетнего бора и освещенное полуденным июльским солнцем делало всю картину встречи поразительно красочной, врезывающейся в память. Внутри, за стеной монастыря и вокруг него было море голов.
Все время толпа была самого необыденного состава; казалось, что единения в этой толпе ни при каких условиях быть не может, как ни старайтесь, масло с водой не соедините; ведь трудно себе представить блестящего генерал-адъютанта, прижатого к рваному зипуну слепого богомольца, или яркую, по наипоследнейшей моде одетую даму рядом  даже не со старыми паневами, а с какими-то рваными грязными торбищами, изображающими одежду. А на самом деле было именно единение, не кажущееся, а искреннее, полное; у всего собравшегося народа, у каждого человека, из какого бы слоя он ни был, было то настроение, которое, наверное, радовало Серафима; все были один другому близки, все были друг другу действительно други; иначе назвать это настроение как умиленным я не могу; и эта умиленность, эта ласковость царила над всем Саровом и над всеми под его сень пришедшими. Хорошо было – очень! Как же нехорошо, когда мордва, татары, министры, бабы, придворные мундиры, грязнейшие зипуны, наряднейшие дамы, почти потерявшие человеческий облик кликуши, рваное торбище и последняя “модель” Ламоновой – все это было вместе, и вы не чувствовали неловкости, не замечали разницы – ее просто не было; были разные переплеты, а содержание то же самое».
Николай II: «В 6 часов въехали в Саровскую обитель. Ощущалось какое-то особое чувство при входе в Успенский собор и затем в церковь Св. Зосимы и Савватия, где мы удостоились приложиться к мощам святого отца Серафима».
Генерал А.А. Мосолов: «Император радовался не меньше своих подданных – он отвечал на их приветствия короткими благосклонными фразами. Даже императрица, обычно холодная и отстраненная, изо всех сил старалась вложить в свои ответы толпе хоть немного тепла.
Прибытие в Саров было обставлено с большой пышностью. Последние лучи заходящего солнца освещали расшитые золотом одежды духовенства и бесчисленные головы людей, которые затаив дыхание, слушали речь царя. Стены старого монастыря были сплошь усыпаны зеваками. Хор тамбовской епархии пел вечернюю. Нигде больше не услышишь таких хоров, как в России».
Николай II: «В 6.30 вошли в наш дом. Мама живет напротив. Весь двор был наполнен огромной толпой богомольцев. Обедали в 8.15 у Мама всем семейством. Вечером исповедовались в келии преподобного Серафима внутри нового храма; у схимника Симеона, бывшего офицера. Потом повели туда Мама. Легли спать довольные и не усталые».
Императрица Александра Федоровна: «Столько прекрасных, свежих впечатлений. Мы ехали шесть часов, прежде чем добрались до монастыря; жители деревень выглядят так живописно в своих ярких и нарядных костюмах. Монастырь очень красив, а расположен он в великолепном сосновом лесу».
Николай II: «(18 июля) Встали в 5.30 и пошли с Мама к ранней обедне. Причащались. Служба кончилась в 7 часов.
С 9 до 10.30 осматривали церкви и спускались в пещеры под горою. В 11.15 пошли в Успенский собор к последней торжественной панихиде по старцу Серафиму. Затем завтракали у Мама. В самый жар дядя Сергей, Николаша, Петюша, Юрий и я отправились пешком в пустыньки вдоль Саровки. Мама, Аликс и другие поехали в экипажах. Дорога, идущая лесом, замечательно красива. Вернулись домой пешком; народ был трогателен и держался в удивительном порядке. В 6.30 началась всенощная. Во время крестного хода при изнесении мощей из церкви Св. Зосимы и Савватия, мы несли гроб на носилках. Впечатление было потрясающее видеть, как народ и в особенности больные, калеки и несчастные относились к крестному ходу. Очень торжественная минута была, когда началось прославление и затем прикладывание к мощам. Ушли из собора после этого, простояв три часа за всенощной».
Князь В.М. Волконский: «Помню удивительную картину, которую мы видели по выходе из собора после службы, часов около одиннадцати; весь народ, идущий от собора, и народ от него вдали, в темном бору, шел и стоял с зажженными свечами, как в великий праздник. Вокруг монастыря были построены временные часовни, где служились все время сначала панихиды, а потом молебны, и там все были со свечами, мигавшими вдали, как перелетающие светляки; прибавьте ко всему настроенибю и ко всей картине еще лунную, тихую июльскую ночь в бору. Было что запомнить!»
Императрица Александра Федоровна: «Церемонии и молитвы произвели на нас самое прекрасное впечатление. Прп. Серафим был монахом, жившим в восемнадцатом столетии на редкость чистой и праведной жизнью. Он исцелял людей от физических и душевных недугов; чудеса продолжались и после его смерти. В этот день (т. е. в день канонизации) тысячи и тысячи людей собрались со всей России, чтобы помолиться».
Николай II: «(19 июля) Встали в в 7.30 и через час пошли к мама и затем к обедне, которая длилась вместе с молебном с 9 до 12.30. Так же умилителен, как вчера, был крестный ход с гробом, но с открытыми мощами. Подъем духа громадный и от торжественности события, и от поразительного настроения народа. Закусили у Мама и в 2.30 кушали в трапезной.
Отдыхали около часа. Жара была сильная, пыль от массы богомольцев также. В 4.30 отправились в павильон Тамбовского дворянства, которое угостило нас чаем. В 7.30 обедали у Мама. Затем по два и по три пошли к источнику, где с особым чувством выкупались из-под крана студеной воды. Вернулись благополучно, никто в темноте не узнавал.
Слыхали о многих исцелениях сегодня и вчера. В соборе во время обнесения св. мощей вокруг алтаря случилось также одно».
Императрица Александра Федоровна: «Больные приехали из Сибири, с Кавказа. Какие несчастья и болезни нам довелось увидеть и какую веру! Как если бы мы жили во время Христово… Как они молились, как рыдали, эти бедные матери со своими больными детьми, и, хвала Господу, многие были исцелены! Мы сами были свидетелями того, как маленькая немая девочка заговорила, но как ее мать молилась за нее!»
Князь В.М. Волконский: «А вот еще картина, которую вижу перед глазами: шли мы мимо собора днем; службы не было, а из собора поодиночке и группами выходили прикладывающиеся к останкам Святого, и видим мы впереди, шагах в двадцати небольшую группу: пожилая женщина, молодая бабенка и парень, лет двадцати пяти; они остановились и как-то оживленно переговаривались; мы подошли ближе – бабенка радостно плачет, старшая всплескивает руками, а парень с восторженным лицом что-то говорит. “Вот был парень сколько годов немой – приложился у Святому, - видите, заоговорил”, - поделилась с нами радостью своей бабенка, жена парня. А то еще в лесу, около источника, устроенного Серафимом, толпа вокруг бабы с ребенком на руках; ребенок был слепорожденный, а сейчас смотрит и щурится на непривычный ему свет. И таких случаев много, очень много…»
С.Ю. Витте: «Во время этого торжества было несколько случаев чудесного исцеления. Императрица ночью купалась в источнике целительной воды. Говорят, что были уверены, что Саровский святой даст России после четырех великих княжон наследника».
Николай II: «Дивен Бог во святых Его. Велика неизреченная милость Его дорогой России; невыразимо утешительна очевидность нового проявления благодати Господней ко всем нам.
На Тя, Господи, уповахом да не постыдимся вовеки. Аминь!»
Генерал А.А. Мосолов: «В день отъезда их величеств случилось непредвиденное. Было решено, что царь посетит скит святого Серафима и чудотворный источник рядом с ним.
Нужно было пройти вдоль крутого берега речушки, на которой стоит монастырь. Тамбовский губернатор Лауниц (позже убитый революционерами) получил указание не мешать толпе смотреть на проходящую мимо царскую чету. Были привезены войска, солдаты, взявшись за руки, образовали живую цепь, чтобы люди не попадали вниз с горы, однако толпа напирала, и опасность того, что 150 тысяч мужчин и женщин прорвут цепь и упадут на тропу, увеличивалась.
После службы в скиту царь и царица пошли назад. На полпути от дороги ответвлялась тропинка, которая вела прямо к монастырю. Царь неожиданно свернул на нее, желая пройти мимо толп народа, собравшихся на склонах слева от тропинки.
Я увидел, как царь исчез в людском море, толпа тут же отделила его от свиты.
- Скорее туда! – крикнул я Лауницу.
После нечеловеческих усилий нам удалось догнать царя, который медленно шел сквозь толпу, повторяя:
- Пропустите меня, братцы!
Все крестьяне хотели дотронуться до него рукой. Ситуация сложилась угрожающая. Некоторые люди, увидев, что царь в опасности, стали кричать:
- Не напирайте!
Все напрасно! Мы едва могли пошевелить рукой. Я сказал его величеству:
- Государь, все хотят видеть вас. Если вы согласитесь сесть на наши с Лауницем скрещенные руки…
Но царь не согласился. Однако несколько секунд спустя новый напор толпы заставил его сесть на наши руки. Мы подняли его до уровня плеч, и со всей сторон раздались крики “ура!”.
Чтобы спасти царя, мы не спускали его с плеч, а сами двинулись к деревянному настилу, спускавшемуся несколько поодаль от монастыря к реке. С помощью двух особо сильных мужиков нам удалось донести царя до этого настила.
Однако опасность еще не миновала. Крестьяне бросились на шаткое сооружение, имевшее в этом месте высоту несколько метров, и оно развалилось прямо за спиной царя. Не знаю, как мне удалось зацепиться за уцелевший поручень. Царь прибавил шагу и добрался до бокового входа в монастырь.
- Где моя свита? – спросил он.
- Ее поглотила толпа. Государь, я видел, как упал граф Фредерикс. Боюсь, что с ним случилось несчастье.
- Пойдите и найдите его.
Я бросился искать графа и вскоре увидел, как он входит в свою келью. Лицо его было в крови. Оказалось, что он не смог подняться и его чуть было не затоптали, кто-то раздавил каблуком его пенсне – стекло порезало ему щеку. К счастью, раны графа не были серьезными и уже через час он смог предстать перед их величествами. Лицо его было перевязано не очень умелыми руками. Императрица сама поправила ему повязку.
Этот случай (который легко мог стать повторением Ходынской катастрофы) показал, какие могут возникнуть трудности, стоит только царю поддаться самым человечным велениям его сердца. Желание народа показать государю свою любовь едва не привело к трагедии.
Но я никогда не устану повторять, что случай в Сарове – яркое свидетельство того, что большевики ошибаются, утверждая, что народ не испытывал к царской семье никаких чувств, кроме зависти и ненависти».
Князь В.М. Волконский: «За все время, что Государь был в Сарове, словом, за все время торжеств не было ни одного случая недовольства, настроение оставалось все время хорошее, ласковое ко всем. Государь свободно ходил всюду; по отношению к нему народ был трогателен. Все, что Государю пришлось увидеть и почувствовать в Сарове, осталось у него глубоким и хорошим воспоминанием; он любил о нем говорить; я слышал от него фразу: “Когда вспоминаешь о Сарове, как-то тут захватывает”, и показывал на горло».
С.С. Ольденбург: «Саровские торжества укрепили в государе веру в его народ. Он видел вокруг себя, совсем близко, несчетные толпы, охваченные теми же чувствами, как и он, трогательно выражавшие ему свою преданность. Он видел и крестьянство, и духовенство, и дворянство, и невольно ему казалось, что та смута, которая тревожила его за последний год и казалась такой грозной его министрам, - что эта смута наносное, внешнее, чисто городское явление, тогда как сердце России еще здорово и бьется заодно с сердцем ее государя.
В этом убеждении, игравшем большую роль во всех действиях государя, была и доля правды, и доля самообмана. Та часть населения, которой не было в Сарове, которая в эти самые дни все более углублялась в упорную, предвзятую враждебность к власти, была необходимым звеном в строении государства. Между государем и массой не хватало промежуточных звеньев; не хватало исполнителей его воли “не страх, а за совесть”».
М. Новосильцева (жительница Темниковского уезда Тамбовской губернии): «Саровские торжества прошли вполне благополучно. Царь неистово предавался всем религиозным церемониям, погружаясь в святой источник, опускаясь в подземелье, нося останки Серафима, присутствуя при всех службах. А Царица отдавалась всему этому еще более рьяно (бывшая лютеранка!). Если после всего этого у них не родится сын, то это будет актом черной злобы со стороны самого Серафима»
С.Ю. Витте: «Это сбылось и окончательно и безусловно укрепило веру Их Величеств в святость действительно чистого старца Серафима. В кабинете его величества появился большой портрет – образ святого Серафима».

Русско-японская война

На Дальнем Востоке
Вопрос о захвате порта

С.Ю. Витте: «У нас в России в высших сферах существует страсть к завоеваниям, или, вернее, к захватам того, что, по мнению правительства, плохо лежит.
Как-то раз в 1897 г. из министерства иностранных дел принесли экстренную депешу, дешифрованную в министерстве, и подали ее министру иностранных дел графу Муравьеву.
Граф Муравьев, прочитав эту депешу и несколько взволновавшись, передал ее прочесть мне. В этой депеше говорилось, что германские военные суда вошли в порт Цзяочжоу (Киао-Чао).
В скором времени, а именно в начале ноября, некоторые министры и я в том числе получили записку графа Муравьева, а затем приглашение прибыть в заседание, которое будет под председательством его императорского величества для обсуждения этой записки.
В записки этой высказывалось, что, ввиду того, что немцы заняли Циндао, явился благоприятный для нас момент занять один из китайских портов, причем предлагалось занять Порт-Артур или рядом находящийся Даляньвань.
В этом заседании граф Муравьев заявил, что считает такого рода занятие, или, выражаясь правильнее, “захват”, весьма своевременным, так как для России было бы желательно иметь порт в Тихом океане на Дальнем Востоке, причем порты эти (Порт-Артур или Даляньвань) по стратегическому своему положению являются местами, которые имеют громадное значение.
Я весьма протестовал против этой меры, высказывал, что такого рода захват, после того как мы провозгласили принцип неприкосновенности Китая, в силу этого принципа заставили Японию покинуть Ляодунский полуостров, а в том числе Порт-Артур и Даляньвань, которые входят в Ляодунский полуостров, после того как мы вошли с Китаем в секретный союзный оборонительный договор против Японии, причем обязались защищать Китай от всяких поползновений Японии занять какую-либо часть китайской территории, - что после всего этого подобного рода захват явился бы мерой возмутительной и в выской степени коварной. Что кроме того, мера эта является опасной, ибо мы только что начали постройку Восточно-Китайской дороги через Монголию и Китай, отношения у нас там превосходные, но занятие Порт-Артура или Даляньваня, несомненно, возбудит Китай и из страны, крайне к нам расположенной и дружественной, сделает страну, нас ненавидящую вследствие нашего коварства».

Решение императора

С.Ю. Витте: «Через несколько дней после совещания, когда государю императору уже угодно было утвердить журнал совещания, я был у его величества с всеподданнейшим докладом. Государь император, по-видимому, немного смущенный, сказал мне:
- А знаете ли, Сергей Юльевич. Я решил взять Порт-Артур и Даляньвань и направил уже туда нашу флотилию с военной силой, - причем прибавил: - Я это сделал потому, что министр иностранных дел мне доложил после заседания, что, по его сведениям, английские суда крейсируют в местностях около Порт-Артура и Даляньваня и что если мы не захватим эти порты, то их захватят англичане.
Сказанное его величеством сообщение меня весьма расстроило. Выходя из кабинета государя, я в приемной встретил великого князя Александра Михайловича, которому, вероятно, о том, что наши суда были направлены в Порт-Артур, нагруженные войсками, уже было известно, так как он заговорил со мною об этом.
Я с ним в разговор не вступал, а только сказал:
- Вот, ваше императорское высочество, припомните сегодняшний день, - вы увидите, какие этот роковой шаг будет иметь ужасные для России последствия».
Николай II: «Очень пора нам стало сделаться сильными на море, в особенности теперь, когда пошла своего рода травля и погоня за китайскими портами. Слава Богу, что нам удалось занять Порт-Артур и таляньвань бескровно, спокойно и почти дружески! Конечно, это было довольно рискованно, ну а прозевай мы эти гавани теперь, впоследствии, конечно, без войны нам не удалось вышибить засевших туда англичан или японцев! Да, смотреть надо зорко, там, на Тихом океане, почти вся будущность развития России, и, наконец, мы имеем вполне незамерзающий открытый порт; а железная дорога туда еще более урепит наше положение.
Все, чего хочет Россия, это и улучшения ее нынешнего положения в сфере интересов, определяемых близостью ее к Сибири. Обладание Порт-Артуром и Маньчжурской железной дорогой жизненно для нас и ни в коей мере не задевает интересы ни одной европейской державы. В этом нет и никакой угрозы независимости Китая. Пугает сама идея крушения этой страны или возможности разделения ее между разными державами, и я считал бы это величайшим из возможных бедствий!»

Захват Квантунской области

С.Ю. Витте: «Между тем в это время в Пекине посланник Павлов, заменяющий нашего посланника Кассини, предъявил условие, по которому Китай должен был нам передать в арендное содержание на 36 лет всю Квантунскую область вместе с Порт-Артуром и бухтой Даляньвань, причем это арендное содержание было особого свойства, так как ни нами, ни со стороны Китая вопрос об уплате за аренду не подымался.
Соглашение было подписано 15 марта 1898 г. Ли Хун-Чжаном и Чан Ин-хуаном, с одной стороны, и нашим поверенным – с другой.
Таким образом совершился тот роковой шаг, который повлек за собой все дальнейшие последствия, кончившиеся несчастной для нас японской войной и затем и смутами. Этот захват нарушил все наши традиционные отношения к Китаю и нарушил их навсегда.
Этот захват Квантунской области представляет собою акт небывалого коварства.
Несколько лет до захвата Квантунской области мы заставили уйти оттуда японцев и под лозунгом того, что мы не можем допустить нарушения целости Китая, заключили с Китаем секретный оборонительный союз против Японии, приобретши через это весьма существенные выгоды на Дальнем Востоке, и затем в самом непродолжительном времени сами же захватили часть той области, из которой вынудили Японию после победоносной войны уйти под лозунгом, что мы не можем допустить нарушения целости Китайской империи.
Как только мы захватили Квантунскую область, все державы, имевшие там интересы, всполошились, и прежде всего Япония и Англия. Англия захватила Вейхавей, а Япония начала предъявлять аналогичные притязания относительно Кореи.
В результате, чтобы успокоить Японию, последовало 13 апреля 1898 г. соглашение с Японией, в котором мы явно отдали Корею под доминирующее влияние Японии. Япония это так и понимала и до поры до времени успокоилась.
Если бы мы это соглашение сдержали в точности, не только по букве, но и по духу его, т.е. предоставили бы Корею прямо полному влиянию Японии, то несомненно, что на долгое время установились бы миролюбивые отношения между Японией и Россией».

Боксерское восстание

С.Ю. Витте: «Как я уже говорил, следуя нашему примеру, Англия захватила Вейхавей; затем Франция с своей стороны сделал захват на юге Китая; Италия тоже предъявила различные требования к Китаю относительно уступок, который Китай должен был сделать Италии.
Это положение дела крайне возбудило в китайцах их национальное чувство, и появилось в результате так называемое “боксерское” движение.
Движение это началось на юге, затем перешло в Пекин и на север.
Оно заключалось в том, что китайцы набрасывались на европейцев, истребляли их имущество и подвергали жизнь некоторых из них опасности.
Китайское правительство мало-помалу было вынуждено если не явно, то тайно стать на сторону боксеров. Во всяком случае оно не имело ни желания, ни средств противодействовать этому восстанию.
Когда восстание перешло в Пекин, то там был убит немецкий посланник, что еще более обострило положение. В конце концов европейские посольства были там как бы в осаде.
Тогда европейские державы, а равно и Япония, вошли в соглашение относительно совместных действий по усмирению этого восстания и наказанию виновных.
Я убеждал его величество, что нам не следует вмешиваться в это дело, потому что мы собственно в Пекине, да и вообще в Китае, за исключением Маньчжурии, не имеем никаких серьезных интересов, что нам нужно защищать наше положение в Маньчжурии, не раздражая китайцев и Китай. Пусть это делают те державы, которые заинтересованы в положении дел в Пекине и южном Китае.
Тем не менее вопреки моему совету и совету министра иностранных дел графа Ламздорфа наши войска под начальством генерала Линевича вместе с японскими войсками были двинуты к Пекину.
После взятия Пекина мы образумились, и в скором времени благодаря моему настоянию и настоянию министра иностранных дел, наши войска оттуда ушли.
И настояния наши увенчались бы успехом, если бы боксерское восстание не распространилось на Маньчжурию.
Как только войска вошли в Маньчжурию, так началась двойственность власти в направлении действий русских властей в Китае».

Безобразов и его план

С.Ю. Витте: «Явился некий отставной ротмистр кавалергардского полка Безобразов. Безобразов один из целой плеяды авантюристов, проявивших себя в последнее время в России…»
Генерал Александр Федорович Редигер (военный министр в 1905-1909 гг.): «Безобразов, неизвестно почему приобретший полное доверие государя, был главным вершителем всех дел, относившихся до Дальнего Востока. Для общего обсуждения сих дел был образован Особый комитет Дальнего Востока под председательством государя, из пяти министров, Безобразова и управляющего делами Комитета, контр-адмирала Абазы. В этом Комитете или даже помимо его по докладам Безобразова и Абазы решались важнейшие дальневосточные вопросы».
С.Ю. Витте: «Что касается Безобразова, который сыграл такую видную роль в авантюре, приведшей нас к войне с Японией, то относительно его личности является естественно вопрос: каким образом мог он, будучи честным человеком, проделать всю эту авантюру.
На этот вопрос могла бы лучше всего ответить его почтеннейшая жена, которая по нездоровью постоянно жила в Женеве, куда часто приезжал и подолгу жил с ней ее муж.
Когда перед Японской войной его величество сделал Безобразова статс-секретарем и он начал играть такую выдающуюся роль в судьбах России, то он привез сюда свою жену, для того, чтобы представить ее при дворе. И madam Безобразова, эта честная, очень милая и образованная женщина, была чрезвычайно смущена и говорила: “Никак не могу понять, каким образом Саша может играть такую громадную роль, неужели не замечают и не знают, что он полупомешанный?”
Безобразов начал проповедовать, что, мол, мы не должны покидать Корею, а раз мы, после захвата нами Квантунского полуострова, были вынуждены ее покинуть, для того чтобы не вызвать немедленного столкновения с Японией, и раз мы официально это сделали, то нужно стараться добиваться нашего влияния в Корее неофициально, так сказать, скрытым путем, посредством установления в Корее различных концессий, имеющих по виду совершенно частный характер, но в действительности поддерживаемых и руководимых правительством, которые постепенно, по системе паука, захватили бы Корею.
Эту мысль Безобразов представил, с одной стороны, графу Воронцову-Дашкову…
С другой стороны, Безобразов подъехал с этою же самою идеей к великому князю Александру Михайловичу.
Вот эти два лица ввели Безобразова к его величеству, вполне поддерживая его идею захвата Кореи по системе паука, посредством фальсифицированных частных обществ, руководимых и поддерживаемых как материально, так и в случае нужды силою авторитета русского правительства.
Все это, конечно, было вполне известно японцам, и японцы поняли, что, с одной стороны, мы им официально уступили Корею, а с другой, неофициально, хотим все-таки властвовать в Корее. Такое положение дела, естественно, крайне настроило японцев против нас. И уже не столько китайцы, как японцы, поддерживаемые, между прочим, Англией и Америкой, настаивали на удалении нас из Маньчжурии.
Когда мы ввели наши войска в Маньчжурию, то мы тоже громогласно объявили, что мы вводим в Маньчжурию войска только для того, чтобы поддержать пекинское правительство и прекратить боксерскую смуту, которую не может прекратить законное китайское правительство, и что, коль скоро эта смута будет прекращена, мы сейчас же уйдем из Маньчжурии.
Между тем смута была прекращена, китайское правительство вернулось в Пекин и там воссело, а мы все же оставались в Маньчжурии. Китайское правительство нас всячески просило, уговаривало оставить Маньчжурию, но мы тем не менее под тем или другим предлогом не уходили.
Таким образом, понятно, что Китай начал сочувствовать японцам и иностранным державам, которые как бы в соответствии с его интересами требовали удаления наших войск из Маньчжурии.
После захвата нами Квантунского полуострова и введении наших войск в Маньчжурию под предлогом поддержания законного правительства Китая и подавления боксерского восстания, а затем неухода нашего из Китая – вследствие вот этих двух наших действий Китай перестал нам окончательно в чем-либо верить.
Поэтому составилась против нас общая коалиция Китая, Японии, Америки и Англии; все перестали нам верить и начали настоятельно требовать нашего ухода из Маньчжурии».

Переговоры с Японией

С.Ю. Витте: «Около 15 ноября 1901 г. прибыл в Петербург замечательный и даже великий государственный деятель Японии маркиз Ито. Целью приезда маркиза Ито было установить наконец соглашение между Россией и Японией, которое предотвратило бы ту несчастную войну, которая затем случилась. Базисом этого соглашения было следующее начало. Россия должна окончательно уступить Корею полному влиянию Японии. Япония примиряется с фактом захвата Квантунской области и сооружения восточной ветви Китайской дороги к Порт-Артуру, но с тем, чтобы мы вывели из Маньчжурии наши войска, оставив лишь охранную стражу железной дороги, и затем ввели бы в Маньчжурии политику открытых дверей. В этом, собственно, заключалась сущность его предложений, которые были оформлены.
На проект соглашения, представленный Ито, мы никакого определенного ответа не дали. В конце концов вместо его предложения мы составили свое предложение, в котором на самые существенные вещи, которые желала Япония, не соглашались».
Генерал А.Н. Куропаткин: «Вместо оставления Кореи Японии, мы пытались разделить ее водоразделом на две части: русскую и японскую.
В сущности, таким образом, не из-за военно-политических, а из-за экономических интересов в Маньчжурии и Корее, которые ничтожны, мы пошли на разрыв с Япониею».

«Что там делается на дальней окраине»

С.Ю. Витте: «После отъезда его величества 14 сентября 1902 г. в Крым и, кажется, даже ранее этого я совершил путешествие на Дальний Восток, был в Порт-Артуре, был во Владивостоке, в Дальнем, совершенно ознакомился с тем, что там делается на дальней окраине, и из всего моего осмотра вывел мрачные заключения.
По возвращении моем я составил его величеству подробный всеподданнейший доклад, в котором высказал о всей ненормальности положении дела. Горячо настаивал, чтобы эта ненормальность была кончена, чтобы наши войска из Маньчжурии были выведены, чтобы край вошел в мирную жизнь. Высказал снова и необходимости соглашения с Японией, предсказывал, что в противном случае все кончится большими бедствиями».
Великий князь Александр Михайлович: «Тогдашний военный министр генерал Куропаткин произвел “инспекторский смотр” наших азиатских владений. Конечно, он возвратился из командировки и доложил, что “все обстоит благополучно”».
Генерал А.Ф. Редигер: «Поездка в 1903 году в Японию не раскрыла ему глаза; в своих докладах государю от 24 июля и 23 ноября 1903 года он высказывал полную уверенность в нашей готовности к войне на Дальнем Востоке: “Мы можем быть вполне спокойны за участок Приамурского края, мы ныне можем быть спокойны за судьбу Порт-Артура, и мы вполне надеемся отстоять Северную Маньчжурию”. Причина такой уверенности лежала в неправильной оценке сил Японии; в своем отчете о войне он сам говорит о нашем предположении, что Япония может выставить против нас до четырехсот тысяч человек, а она выставила полтора миллиона! Тем не менее, Куропаткин был против войны с Японией, считая, что она напрасно ослабит Россию, и в ноябре 1903 года предлагал для избежания войны вернуть Китаю Квантун и продать южную ветвь Китайской железной дороги, выговорив себе особые права на Северную Маньчжурию. Предложение это не было принято, и война стала неизбежной. Куропаткин ее не хотел, но все же был одним из главных виновников ее, так как оценка вооруженных сил Японии и вероятного исхода борьбы с нею были им сделаны совершенно неверно; ему поверили и вследствие этого вся наша политика на Востоке получила ложное направление».
Великий князь Александр Михайлович: «Если ему можно было верить, то наше положение на Дальнем Востоке представлялось совершенно неуязвимым. Японская армия являлась для нас не серьезной угрозой, а продуктом пылкого воображения британских агентов. Порт-Артур мог выдержать десятилетнюю осаду. Наш флот покажет микадо, “где раки зимуют”. А наши фортификационные сооружения, воздвигнутые на Кинджоуском перешейке, были положительно неприступны.
Не было никакой возможности спорить с этим слепым человеком. Я спокойно выслушал его доклад, с нетерпением ожидая, когда он окончит, чтобы немедленно ехать в Царское Село. “К черту церемонии! – думал я по дороге к Ники. – Русский царь должен знать всю правду!”
Я начал с того, что попросил Ники отнестись серьезно ко всему тому, что я буду говорить.
- Куропаткин – или взбалмошный идиот, или безумец, либо то и другое вместе. Здравомыслящий человек не может сомневаться в прекрасных боевых качествах японской армии. Порт-Артур был очень хорош как крепость при старой артиллерии, но перед атакой современных дальнобойных орудий он не устоит. То же самое следует сказать о наших Кинджоуских укреплениях. Японцы снесут их, как карточный домик. Остается наш флот. Позволю себе сказать, что в прошлом году, во время нашей “игры” в Морском училище, я играл на стороне японцев и, хотя, не обладаю опытом генералов микадо, разбил русский флот и сделал успешную вылазку у Порт-Артурских фортов.
- Что дает тебе основание думать, Сандро, что ты более компетентен в оценке вооруженных сил Японии, чем один из наших лучших военачальников? – с оттенком сарказма спросил государь.
- Мое знание японцев, Ники. Я изучал их армию не из окон салон-вагона и не за столом канцелярии военного министерства. Я жил в Японии в течение двух лет. Я наблюдал японцев ежедневно, встречаясь с самыми разнообразными слоями общества. Смейся, если хочешь, но Япония – это нация великолепных солдат.
Ники пожал плечами.
- Русский император не имеет права противопоставлять мнение своего шурина мнению общепризнанных авторитетов.
Я вернулся к себе, дав слово никогда не давать более советов».

Отставка Витте и новые назначения

С.Ю. Витте: «В 1903 г. 30 июля последовало неожиданно для всех министров утверждение наместничества на Дальнем Востоке и назначение на пост наместника Алексеева».
С.С. Ольденбург: «Учреждение наместничества должно было объединить все органы русской власти на Д. Востоке для общей цели противодействия ожидаемому нападению. Наместнику подчинялись войска, флот и администрация (включая полосу Китайской Восточной дороги)».
С.Ю. Витте: «6 мая Безобразов был сделан статс-секретарем его величества, что явилось событием при положении Безобразова крайне исключительным и знаменательным».   
С.С. Ольденбург: «16 августа 1903 г. С.Ю. Витте был уволен с поста министра финансов».
В.Н. Коковцов: «Витте и не подозревал об увольнении его от должности министра и совершенно не был к этому готов. Он сказал Плеске, что весь его очередной доклад был выслушан с полнейшим вниманием, все одобрено и утверждено. Витте закончил все очередные вопросы испрошением указаний решительно обо всем и представил Государю отдельный экземпляр шифра для сношения с ним во время пребывания его в Ливадии, просил разрешения телеграфировать по всем срочным вопросам и уже собирался встать и откланяться, как Государь в самой спокойной и сдержанной форме сказал ему: “Вы не раз говорили мне, что чувствуете себя очень утомленным, да и немудрено устать за 13 лет. Я очень рад, что имею теперь возможность предоставить Вам самое высокое назначение и сделал уже распоряжение о назначении Вас председателем Комитета министров. Таким образом, мы останемся с Вами в постоянных и самых близких отношениях по всем важнейшим вопросам. Кроме того, я хочу показать всем мое доверие к Вашему управлению финансами тем, что назначаю Вашим преемником Плеске. Надеюсь, что это доставит Вам только удовольствие, так как я хорошо помню, как часто Вы говорили о нем в самых сочувственных выражениях, да и со всех сторон я слышу о нем только одно хорошее. Его очень любит и моя матушка.
- Вы понимаете, - сказал Витте, - что меня просто спустили. Я надоел, от меня отделались, и мне следует просто подать в отставку, что я, конечно, и сделаю, но не хочу сразу делать скандала».

На пути к войне

Великий князь Александр Михайлович: «(Декабрь 1903 года) Мы сидели после завтрака в кабинете государя, курили и разговаривали о незначительных вещах. Он ни слова не говорил о положении на Дальнем Востоке и казался веселым. Это была его обычная манера избегать разговоров на неприятные темы.
Я насторожился.
- В народе толки о близости войны, - сказал я.
Государь продолжал курить.
- Ты все еще намерен избежать войны во что бы то ни стало?
- Нет никакого основания говорить о войне, - сухо ответил он.
- Но каким способом ты надеешься  предотвратить объявление японцами войны России, если не согласишься на их требования?
- Японцы нам войны не объявят.
- Почему?
- Они не посмеют.
- Что же, ты примешь требования Японии?
- Это становится, наконец, скучным, Сандро. Я тебя уверяю, что войны не будет ни с Японией, ни с кем бы то ни было.
- Дай-то Бог!
- Это так и сеть!
Нелепый и дикий разговор! Я уехал в Канны.
Три недели спустя, на обратном пути, выйдя из поезда на Лионском вокзале в Париже, я прочел в газете громадный заголовок:
“Японские миноносцы произвели внезапную атаку на русскую эскадру, стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура”.
Верные своим восточным обычаям, они сперва нанесли удар, а потом объявили нам войну».
С.Ю. Витте: «В конце года государь переехал в Петербург, и в начале января начались придворные балы как ни в чем не бывало.
На одном из них я встретил японского посла в Петербурге – Курино, который подошел ко мне и сказал, что он считает нужным меня предупредить, чтобы я повлиял на министерство иностранных дел, чтобы оно дало скорее ответ на последнее заявление Японии; что вообще переговоры с Японией ведутся крайне вяло, ибо на заявление Японии в течение целой недели не дается ответа, так что, очевидно, все переговоры с Японией об урегулировании корейского и маньчжурского дела нарочито замедляются, что такое положение дела вывело из терпения Японию, что он, как друг наш, умоляет дать скорее ответ, ибо если в течение нескольких дней не будет дан ответ, то вспыхнет война».
Генерал А.Н. Куропаткин: «Начатые с Япониею переговоры, которые кончились войною, велись нами совершенно небрежно».
С.Ю. Витте: «В конце концов вовремя мы ответа не дали, и 26 января японские суда напали на нашу эскадру около Порт-Артура…»

Начало войны

В.Н. Кокоцов (министр финансов, переемник Витте): «Поговаривали смутно о том, что начинают портиться отношения с Японией; в так называемых кулуарах Государственного Совета все чаще и чаще слышались разговоры о Ялу, о концессии Безобразова, о чем я ничего не знал, но жизнь шла своим обычным ходом и ничто не предвещало близкой грозы. Среди всяких пересуд господствовало презрительное отношение к Японии и японцам, и наиболее самоуверенные речи приходилось слышать от военного министра Куропаткина, который, ссылаясь на свою недавнюю поездку в Японию, постоянно твердил одно: “Разве они посмеют, ведь у них ничего нет, и они просто задирают нас, предполагая, что все им поверят и испугаются”».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Общество в целом и многие государственные деятели с пренебрежением относились к тому, что какое-то небольшое восточное государство может бросить вызов великой Российской империи».
В.Н. Коковцов: «Столица жила своею обычною жизнью и даже веселилась больше обыкновенного. В Эрмитаже дан был даже, после большого перерыва, придворный спектакль, на котором присутствовал весь дипломатический корпус, не исключая и японцев, явившихся как всегда в полном составе. Правда, что с появлением их как-то стали больше переговариваться втихомолку, а во время театрального перерыва в залах стали собираться в группу и из их среды раздавались голоса о том, что из Владивостока пришли какие-то известия о каком-то морском столкновении в Порт-Артуре, но никто ничего толком не говорил и все разъехались в самом благодушном настроении».
Баронесса С.К. Буксгевден: «После театрального представления в театре Эрмитажа японский министр при прощании особенно низко поклонился императору. Опытные дипломаты немедленно отметили этот жест и ощутили сильное беспокойство. Все выглядело так, будто вежливый японец лично попрощался с императором, который всегда благоволил ему».
В.Н. Коковцов: «На утро получилось, однако, совсем иное. Газеты сообщили открыто, что на рейде Порт-Артура без всякого предупреждения совершено нападение японскими миноносцами на нашу эскадру и два броненосца “Паллада” и “Ретвизан” выведены из строя. Война между Россией и Японией началась без объявления ее. Общее настроение было, конечно, полно возмущения от такого явного нарушения обычаев всего света, но никакой тревоги не было. Все смотрели на это как на эпизод, никто не придавал ему никакого значения и презрительные слова “макаки” по отношению к японцам, приправленные полнейшею уверенностью в быстром окончании “авантюры”, не сходили с уст. Стали, однако, тотчас же принимать нужные меры».

Порт-Артур

26 января (8 февраля) 1904 года
 
П.Н. Ларенко (сотрудник порт-артурской газеты «Новый край»): «26 января (8 февраля нового стиля) приехал в Порт-Артур японский консул из Чифу, просил наместника оказать в случае осложнений покровительство японским подданным, что и было ему обещано. В честь гостя был дан богатый обед, и он уехал в тот же вечер, провожаемый дружественными рукопожатиями довольных всякому гостю русских людей. И этот приезд считался только мерой на всякий случай, да и этот “всякий случай” не принимали всерьез.
Было несколько случаев, что власти стали разыскивать внезапно исчезнувших японцев. Но и это не тревожило никого. Город жил и в этот вечер обычной своей разгульной жизнью и лег спать со спокойной совестью. Ведь война еще не была объявлена, как это принято вековыми обычаями культурного Запада.
Сколько помнится, утром, мне сообщили, что получена депеша о разрыве дипломатических отношений между Россией и Японией.
Вечером китайцы начали праздновать свой Новый год. Треск от сжигаемого фейерверка, среди которого разрывались более крупные хлопушки, раздавался по всему Артуру и окружным селениям – казалось, началась война, будто идет повсеместный штурм. Нашего брата-европейца всегда раздражает эта нескончаемая пальба.
В этот день я не видался почти ни с кем и, когда вечером ложился, усталый, довольно рано спать, мне даже не вспомнилось о прерванных дипломатических сношениях. Но когда в двенадцатом часу ночи раздалась с моря канонада, я приподнялся в постели и понял, что началась, бесповоротно началась война. Меня охватила мелкая нервная дрожь, я прислушивался к зловещим звукам, мысли зароились с такой быстротой в голове, что я и не подумал встать и выйти посмотреть, что творится там, на море. Так просидел я в кровати очень долго, почти не слышал промежутков затишья, потом лежал в какой-то полудремоте, как бы в кошмаре. Когда раздались последние орудийные выстрелы, я посмотрел на часы, они показывали 5 часов 30 минут.
Как я узнал впоследствии, к немалому моему удивлению, многие приняли эту стрельбу за морской маневр, полагали, что наконец-то производится ночная практическая стрельба, о которой раньше поговаривали. На запросы некоторых горожан (и даже офицеров) по телефону, что это за выстрелы, им отвечали, что эта ночная стрельба флота…
Было около 7 часов утра, когда я побежал на набережную и к порту, чтобы разузнать, что такое произошло ночью.
- Кабы вы видели, - обратился ко мне пристав, – что было ночью. Вестовые, кто на извозчике, кто пешком, бегают по разным домам, разыскивая своих господ. Потом несутся те, кто без фуражки, кто без кортика, во весь дух и на шампуньки (китайские лодки – сампани).
Что происходило в штабе крепости и в отдельных управлениях – не поддается описанию. Диспозиция вывода войск на позиции не была разработана. Отовсюду спрашивали, куда выводить такие-то части? Генерал Стессель потерял совсем голову: то кидается на начальника штаба и адъютантов, ежеминутно диктуя новые распоряжения, отменяя только что данные, то рвет и мечет, приказывая передать по телефону начальникам отдельных частей на их запросы, что они сами должны знать, что в данном случае делать и что он, комендант, имел, дескать, право рассчитывать на то, что господа командиры будут на высоте своего долга и что у них все в должном порядке; то диктует им кое-какие распоряжения, которые те, в свою очередь, не знают, как исполнить и как согласовать между собою; то обращается к главноначальствующим с разными запросами.
Во всех отдельных управлениях происходит то же самое, лишь в меньших размерах. Начальники кидаются на адъютантов и писарей и приказывают, и удивляются, почему все то-то и то-то не было исполнено раньше, и получая ответы, что то-то не имелось совсем в виду, то-то отложено на более свободное время, а этого свободного времени все не оказывалось, что вот такое-то распоряжение по части не было еще санкционировано комендантом или осталось неисполненным по таким-то причинам, кидаются вновь к телефонам, запрашивают снова комендантское управление и, не получая оттуда необходимых указаний, а вместо них часто незаслуженные упреки и даже колкости, обращаются снова к адъютантам, то приказывая, то советуясь, мешая им работать. Хватаются за голову, бегают по комнате. Садятся, вскакивают, умоляют, чтобы скорее строчили и передавали приказы, и ругаются, что все это не клеится.
В высших инстанциях нервничают также, дают невыполнимые приказания, отменяют только что данные или уже начатые и стараются уверять спрашивающих, что они сами должны все это знать и все это должно было быть заранее предусмотрено. Везде оказываются недочеты, неподготовленность, которые все же должны были быть частью выяснены при прежней отправке частей гарнизона на Ташичао, направляя их на Ялу.
Наконец, войсковые части распределены, но они долго блуждают по горам, дорогам и тропинкам, покуда добираются до места назначения. Ведь офицерам не было позволено ходить в мирное время по укрепленным или предположенным укрепить вершинам, окружающим город, они совершенно не в силах ориентироваться в полумраке наступающего утра и даже на рассвете. Это одна из отрицательных заслуг сурового коменданта, всегда уверявшего, что у него все в порядке и он ко всему готов и спокоен.
Двуколок с запасами и кухонь части не имели с собой, первые были посланы в арсенал за патронами и прибыли к своим частям, также блуждая по горам, некоторые только на другой день. Трудно было голодным солдатам на холоде и без приюта, пока доставили все необходимое. Но русский солдат всегда отличался умением переносить то, что другим могло бы казаться непосильным. Вот видимая сторона в переполохе крепости, произведенном внезапным ночным нападением неприятеля.
Одним словом, увертюра была сыграна – сыграна плохо, занавес поднялся и началась трагедия – трагедия мировая. Но на самом деле положение крепости было в эту минуту более ужасным, чего, однако, ни неприятель, ни мирное население города не могли даже подозревать.
Батареи берегового фронта не все были достроены и далеко не все были в боевой готовности, на сухопутном фронте не было ни одной вполне установленной пушки, не то что батареи, активного гарнизона, после отправки третьей бригады и полевой артиллерии на север осталась горсть, в сравнении даже с тем количеством войск, которое находилось здесь в мирное время.
Надо было благодарить Бога, что при этой нашей непростительной, даже преступной неподготовленности, неприятель не решился на более грандиозную и более энергичную минную атаку, не произвел тотчас же ночью бомбардировки наших судов всей своей эскадрой и не высадил в то же время в одной или нескольких ближайших бухтах десанта. Участь всего нашего флота и крепости могла быть решена, если не в эту же ночь, то на следующий день, окончательно. Своей нерешительностью неприятель дал нам опомниться, оправиться.
Но вернемся к фактам и событиям.
У входа в гавань стояли приткнутые к мели броненосцы “Цесаревич” и “Ретвизан” - цвет нашей броненосной эскадры – и крейсер “Паллада”, поврежденные японскими минами Уайтхеда. Вокруг них что-то суетились.
На берегу народ волновался и спорил, не имея никаких положительных сведений, никому не хотелось верить в эту ужасную действительность».

Бомбардировка
 
П.Н. Ларенко: «Между тем войска были уведены на позиции, и в городе не было заметно какой-либо суеты военного начальства. У наместника только что собралось высшее начальство на военный совет, начавший обсуждать положение и что надлежит предпринимать, как около 10 часов 35 минут утра было получено известие о том, что красавец крейсер “Боярин”, посланный на разведку при появлении около 8 часов утра первых 4 японских крейсеров 2-го класса в виду берега, идет с горизонта полным ходом и сигнализирует приближение больших неприятельских сил.
Мне было сообщено по телефону о приближении японской эскадры и об ожидаемой бомбардировке. Я было решил продолжать хладнокровно свою работу и не обращать внимания на то, что будет твориться на море и на береговых батареях, я признавал наперед безумием со стороны японцев решиться на бомбардировку такой крепости, не имея никаких шансов нанести ей серьезный вред, но рискуя при этом многим.
За несколько секунд или, быть может, за минуту до половины двенадцатого, по моим часам, раздался первый, довольно глухой выстрел. Ровно в 11 часов 30 минут заговорили орудия с такой силой, что земля дрожала, окна дребезжали и стекла грозили растрескаться, двери растворялись и ходили ходуном, увеличивая этим ужасающий хаотический гром, грохот, вой и треск. Кажется, около 10 минут я выдержал на месте, хотя работа шла все плоше и плоше; наконец нервы не выдержали. Вскочил, вышел на улицу, добрался до ближайшей возвышенности, так называемой Военной горы, и стал наблюдать за происходящим. Нервы были настолько потрясены силой адского рева орудий и какого-то стихийного шипения и свиста в воздухе, что все казалось как бы во сне. Голова перестала работать, глаза блуждали бессмысленно вокруг, не зная, на чем остановиться.
Над Золотой горой, стрелявшей из своих мортир дымным порохом, стояли густые клубы и вились огромные красивые столбы и кольца белого дыма; на остальных батареях виднелись тоже то белые, то желтоватые дымки. Что творилось на море мне не было видно, я видел только огоньки и дымки на стоявших у входа раненых судах. Но что это было – попадание ли вражеских бомб или выстрелы с этих судов, я не был в силах разобрать, и некогда было бы об этом подумать.
Вдруг взрыв какой-то, облако дыма и пыли на набережной, вблизи полевого телеграфа и моста; не успело еще рассеяться это облако, как снова раздается какое-то шипение, и среди верхних домиков, облепивших восточный овраг Перепелочной горы, раздается резкий, как щелканье бича, треск, и белые с черным дым и пыль разрушенных неприятельским снарядом зданий покрывают место катастрофы.
Собравшаяся выше этих домиков публика, наблюдавшая за боем, бросается в разные стороны, чтобы скорее избегнуть опасности. Вслед за этим взрывается еще снаряд, ниже первого, потом еще и еще. Ничего не видать, что происходит на местах взрывов. Смутно понимаешь, что неприятельские бомбы стали перелетать через укрепления или же посылаются нарочито в город через проход в гавань и что это худо. Внизу, по улице от места, где начали падать снаряды, бежит густой толпой народ, и китайцы, и европейцы, направляясь преимущественно в Китайский город, и по направлению к арсеналу, к Казачьему плацу.
В воздухе продолжает стоять оглушительный рокот, как будто ужасная гроза, громовые удары, словно огромнейший вулкан клокочет постоянно следующими друг за другом взрывами, сопровождаемыми землетрясением, подземными раскатами и грозит гибелью всему окружающему. Но небо чисто, солнышко светит и пригревает, лишь дым с батарей Золотой горы начинает его заволакивать легкими белыми полосами.
Человек замер на месте от ужаса, сознавая полное свое бессилие, свое ничтожество пред стихией, но в нем не угасла надежда на то, что все это должно скоро пройти, что не все будет уничтожено бедствием. Всякие понятия о месте и времени перестали существовать для него, барабанные перепонки надорваны оглушительными звуками, они, кажется, потеряли свою чуткость, а глаза острую восприимчивость.
Там, внизу, все еще бегут и бегут по улицам сотни народа, толпа, синеющая от преобладающих в ней китайских костюмов. Но что испытывают в эти минуты задыхающиеся там от пыли и усталости люди, не можешь изобразить, представить себе их муки, это не отзывается в твоей душе, она не чувствует; стоишь себе, точно прикованный к горе, как будто на облаках, вдруг оторванный этим адским гулом и рокотом от всего земного. Становится холодно, будто кровь перестает циркулировать по жилам.
Но вот рев орудий становится реже и реже, как будто бы удаляясь в море; еще и еще отдельные сильные выстрелы с ближайших батарей – и снова более долгая пауза, заполняемая лишь раскатами с моря, будто плоско расплывающимися по воде. Еще и еще минута – и все затихает как эхо, как удалившаяся грозовая туча…
От сердца отлегло, оно снова забилось ровнее, начинаешь приходить в себя: будто просыпаешься.
Выхватываю часы – ровно 12; следовательно, все эти ужасы, казавшиеся бесконечными, длились всего полчаса.
Когда я спустился с Военной горы в город, то только тогда увидел, что происходило здесь во время паники, - везде по улице валялись дамские туфли, китайская обувь, галоши, разные принадлежности платья, домашние вещи, разные коробки, даже лампы. Все это было стоптано, помято; по-видимому, охваченные паникой люди схватывали, что попадалось под руки, желая спасти более ценное имущество, потом бросали все эти вещи, куски одежды и обувь, мешавшую быстро убегать, - у кого спадала с ноги обувь, тот и не думал подымать ее, да это было бы немыслимо. Каждый думал об одном: как бы поскорее уйти подальше отсюда, попасть в безопасное место, спасти свою жизнь. И эта картина была видна на всех улицах, по которым убегал народ».

Подробности нападения на эскадру

П.Н. Ларенко: «Вечером 26-го числа (8 февраля), пока у наместника радушно угощали обильным хлебом-солью японского консула, прибывший с ним из Чифу в качестве слуги офицер японского флота пробрался на лодке на внешний рейд, выяснил расположение нашей эскадры и убедился в том, что тут не ожидают никакого нападения. Потом он отбыл благополучно с консулом и пересел на свою эскадру, чтобы руководить атакой миноносцев.
Наши суда были на рейде в трех параллельных колоннах, ближе к берегу стояли броненосцы, морские крейсера, из коих “Паллада” имела дежурство.
Там стояло у нас 7 броненосцев: “Цесаревич”, “Ретвизан”, “Пересвет”, “Победа”, “Петропавловск”, “Полтава” и “Севастополь” и 6 крейсеров: “Баян”, “Аскольд”, “Диана”, “Паллада”, “Боярин” и “Новик”, кроме того, транспорт “Ангара” (недавно купленный у Добровольного флота пароход “Москва”). Два наших миноносца, “Бесстрашный” и “Расторопный”, ушли в дозор – крейсировать впереди рейда миль на двадцать, остальные лежали преспокойно в гавани.
Миноносцам, крейсирующим впереди эскадры, было приказано идти при полном освещении, медленным, экономическим ходом и в случае чего сообщить о том адмиралу, но к бою не готовиться. В начале двенадцатого часа ночи часовые на судах увидали приближающиеся со стороны Дальнего миноносцы, часовые приняли их за свои, потому что на спрос сигналом они будто ответили нашим же русским сигналом, а когда подошли еще ближе и их окликнули, то послышалась одновременно с ответом «свои» преестественная русская ругань, так привычная морякам. Возможно ли было тут еще сомневаться, что это свои, возвращающиеся с разведки миноносцы! Говорят даже, что когда уже мины взорвались у трех наших судов и эти суда снялись с якоря, чтобы скорее войти в гавань, будто был момент, когда японские миноносцы оказались между нашими судами и тогда еще кричали «что вы, дураки, стреляете по своим!» и приводили этим в смущение наших бравых комендоров.
Когда поврежденные суда, одно за другим, прибыли ко входу в гавань, то оказалось, что войти в гавань нельзя – стоял отлив, пришлось приткнуться к мели. При этом заметим и то, что японцы выбрали первый момент атаки именно с тем расчетом, чтобы суда не могли ретироваться в гавань.
Следовательно, в этой морской войне были японцами использованы и прилив, и отлив в такой степени, в какой едва ли пользовались ими воюющие в прежние времена.
Суда наши были повреждены: “Цесаревич” в кормовой, “Ретвизан” в носовой части, а крейсер “Паллада” почти в середине левого борта. При этом было убито 2, утонуло и задохнулись от газов 5 и было ранено 8 нижних чинов, из офицеров не пострадал никто.
Повреждения требовали довольно значительных исправлений, а док у нас был только один, и в него могли входить только крейсера, ворота дока были узки. Новый большой сухой док только недавно начали строить. В Петербурге будто все не признавали его необходимость и долго не утверждали его план и смету.
Но что же сталось с нашими судами, находящимися в иностранных портах – с крейсером “Варяг” и канонерской лодкой “Кореец” в Чемульпо, с “Маньчжуром” в Шанхае и с “Сивучем” в Инкоу? – Почему эти суда не отозваны в Порт-Артур, когда уже нельзя было надеяться, что дело окончится мирным исходом дипломатических переговоров?»
 
И один в море воин…

Рейд Чемульпо, 26 января (8 февраля) 1904 г.

Японский адмирал Уриу – командиру крейсера 1-го ранга «Варяг» Рудневу: «Сэр,
Ввиду существующих в настоящее время враждебных действий между правительствами Японии и России, я почтительно прошу Вас покинуть порт Чемульпо с силами, состоящими под Вашей командой, до полдня 9 февраля 1904 г. В противном случае я буду обязан открыть против Вас огонь в порту.
Имею честь быть, Сэр, Вашим покорным слугой
С. Уриу, Контр-адмирал, командующий эскадрою
Императорского Японского флота».

Протест

Командиры английского, итальянского и французского судов – японскому адмиралу Уриу:
 «Сэр,
Мы, нижеподписавшиеся, командующие тремя нейтральными военными судами: Англии, Франции и Италии, узнав из полученного от Вас письма от 8 февраля о предполагаемой Вами сегодня в 4 часа дня атаке русских военных судов, стоящих на рейде Чемульпо, имеем честь обратить Ваше внимание на следующее обстоятельство: мы признаем, что так как на основании общепризнанных положений международного права порт Чемульпо является нейтральным, то никакая нация не имеет права атаковать суда других наций, находящихся в этом порту, и держава, которая преступает этот закон, является вполне ответственной за всякий вред, причиненный жизни или собственности в этом порту. Поэтому настоящим письмом мы энергично протестуем против такого нарушения нейтралитета и будем рады слышать Ваше мнение по этому предмету.
Bayly, Captain of H.M.S.                “Talbot”.
Borea, «           «                “Elba”.
Senes,  «          «                “Pascal”».
(274)

Крейсер против эскадры

Командир крейсера «Варяг» капитан 1-го ранга Всеволод Федорович Руднев: «На другой день, 27 января, утром в 7 час. 30 минут командиры иностранных судов: английского – “Talbot”, французского – “Pascal”, итальянского – “Elba” и американского – “Vicksburg” получили извещение с указанием времени сдачи уведомления от японского адмирала о начале враждебных действий между Россией и Японией и что адмирал предложил русским судам уйти с рейда до 12 час. дня, в противном случае они будут атакованы эскадрой на рейде после 4 час. того же дня, причем предложено иностранным судам уйти с рейда на это время, для их безопасности.
Эти сведения были мне доставлены командиром “Pascal” и вслед за ним подтверждены командиром “Elba”, с которым я поехал на “Talbot” для разъяснения. Во время заседания на “Talbot” мною было получено письмо (в 9 час. 30 мин. утра) через русского консула от японского адмирала, извещающего о начале враждебных действий между правительствами России и Японии. Контр-адмирал Уриу предлагал мне уйти с вверенными мне судами с рейда до 12 час. дня и в случае отказа обещал атаковать на рейде.
В заседании командиров (вышеназванных иностранных кораблей) были разобраны различные комбинации, затем, в секретном от меня совещании, решили: если я останусь на рейде – они уйдут, оставив меня с “Корейцем” (канонерская лодка) и пароходом “Сунгари”. Вместе с сим решили послать адмиралу протест против производства нападения на рейде. На запрос командиров о моем мнении я ответил, что сделаю попытку прорваться и приму бой с эскадрой, как бы она велика ни была. Но сдаваться никогда не буду, также и сражаться на нейтральном рейде.
Вернувшись на крейсер, я собрал офицеров, объявил им о начале военных действий и каждому дал соответствующую инструкцию. Офицеры единодушно приняли решение: в случае неудачи прорыва – взорваться и ни в каком случае не отдавать крейсер в руки неприятеля. Впоследствии приготовили в минном погребе запальный патрон со шнуром Бикфорда. Производство взрыва я поручил ревизору мичману Черниловскому-Сокол. Решение идти на прорыв и принять бой вне рейда считал удобнее на следующих основаниях:
1) узкий рейд не давал возможности маневрировать;
2) исполняя требование адмирала, имелась слабая надежда на то, что японцы выпустят из шхер и дадут сражение в море; последнее было предпочтительнее, так как в шхерах приходится идти определенными курсами и, следовательно, нельзя использовать все средства защиты и нападения;
3) уничтожение крейсера на рейде, без попытки прорваться и принятия боя, совершенно не могло иметь места; предполагая возможную гибель крейсера так или иначе, конечно, надо было нанести неприятелю возможно больший вред, не щадя своей жизни.
По окончании обеда команды ее вызвали наверх; в кратких словах, объявив о начале войны, разъяснил обязанности каждого, особенно комендоров.
Обратился приблизительно в таких словах: “Сегодня получил письмо японского адмирала о начале военных действий и предложение оставить рейд до полдня. Безусловно, мы идем на прорыв и вступим в бой с эскадрой, как бы она сильна ни была. Никаких вопросов о сдаче не может быть; мы не сдадим ни крейсера, ни самих себя, сражаясь до последней возможности и капли крови. Исполняйте ваши обязанности точно, спокойно, не торопясь, особенно комендоры, помня, что каждый снаряд должен нанести вред неприятелю. В случае пожара тушите его без огласки, давая мне знать. Помолимся Богу перед походом и с твердой уверенностью на милосердие Божие пойдем смело за Веру, Царя и Отечество. Ура”.
Музыка сыграла гимн.
Слова мои были встречены взрывом горячего энтузиазма.
В 11 ч. 20 м. крейсер снялся с якоря, имея в кильватере лодку «Кореец», и с музыкой двинулся вперед. На иностранных судах построились во фронт команды, караулы и офицеры, итальянцы играли русский гимн, и при нашем проходе все кричали “ура”.
Японская эскадра, в числе 6 крейсеров: “Asama”, “Naniva”, “Takashiho”, “Chioda”, “Akashi”, “Niitaka” и 8 миноносцев, под общей командой контр-адмирала Уриу, расположилась в строе пеленга о-ва Риши к северному проходу, прикрывая оба выхода к морю. Миноносцы держались около своих судов.
Сведения о числе и названии судов были получены после боя с английского крейсера. Адмирал сигналом предложил сдаться, но ответа не получил, что японцы приняли за пренебрежение к ним.
В 11 ч. 45 м. с крейсера “Asama” грянул первый выстрел из 8 д. орудия, вслед за которым вся эскадра открыла огонь.
Произведя пристрелку при выходе с рейда, открыл огонь по “Asama” с расстояния 45 кабельтовых.
Один из первых снарядов японцев попал в крейсер, разрушил верхний мостик, произведя пожар в штурманской рубке, и перебил фок-ванты; при этом был убит младший штурман, определявший расстояние дальномером – мичман граф Нирод, и все дальномерщики станции № 1 убиты или ранены (по окончании боя нашли руку графа Алексея Нирода с дальномером; ребро и внутренности упали на орудие II). После этого выстрела снаряды начали попадать в крейсер чаще, причем недолетавшие снаряды разрывались при ударе о воду, осыпали осколками и разрушали надстройки и шлюпки.
В данном случае выказалось преимущество железных шлюпок – они пробивались, но не давали осколков и не загорались.
Последующими выстрелами было подбито 6 дюймовое орудие III; вся прислуга орудия и подачи убита или ранена и одновременно тяжело ранен плутонговый командир – мичман Губонин, продолжавший командование плутонгами и отказавшийся идти на перевязку, пока, обессилев, не упал.
Непрерывно следовавшими снарядами был произведен пожар на шканцах, который потушили стараниями ревизора мичмана Черниловского-Сокол; на нем одежда была разодрана осколками. Пожар был серьезен, так как горели патроны с бездымным порохом, палуба и вельбот № 1 (деревянный). Возгорание произошло от снаряда, разорвавшегося на палубе…
Другими снарядами почти снесен боевой грот-марс, уничтожена дальномерная станция № 2, подбиты орудия №№ 31, 32, а также произведен пожар в рундуках броневой палубы, вскоре пготушенный. При проходе траверза о-ва Иодольми один снаряд перебил трубу, в которой проходят все рулевые приводы, и одновременно с этим осколками другого снаряда (разорвавшегося у фок-мачты), влетевшими в проход у боевой рубки, был контужен в голову командир крейсера, убиты наповал трое из прислуги пушки Барановского, квартирмейстер для передачи приказаний и стоявшие около командира по обеим сторонам штаб-горнист и барабанщик; ранен в спину тут же стоявший рулевой старшина Снигирев (не заявивший о ране до конца боя, оставаясь при исполнении своей обязанности; рана оказалась впоследствии средней тяжести). Одновременно ранен в руку ординарец командира квартирмейстер Чибисов (отказался идти на перевязку, говоря, что, пока жив, не покинет ни на минуту своего командира).
Управление крейсером было немедленно переведено на ручной штурвал в румпельное отделение, так как паровая труба к рулевой машинке также была перебита. При громе выстрелов приказания в румпельное отделение были плохо слышны. Приходилось управляться машинами, и крейсер плохо слушался, будучи, кроме того, на сильном течении. 
В 12 час. 15 м., желая выйти на время из сферы огня для исправления по возможности рулевого привода и тушения возникавших в разных местах пожаров, - стали разворачиваться машинами и, так как крейсер плохо слушался руля и ввиду близости острова Иодольми, дали задний ход (крейсер поставило в невыгодное положение относительно острова в то время, когда был перебит рулевой привод при положенном лево руля).
Расстояние до неприятеля уменьшилось, огонь его усилился и попадание увеличилось; приблизительно в это время снаряд большого калибра пробил левый борт под водою, в огромное отверстие хлынула вода и третья кочегарка стала быстро наполняться водой, уровень которой подходил к топкам. Кочегарные квартирмейстеры – Жигарев и Журавлев задраили угольные ямы, которые наполнились водой. Подвели пластырь, вода все время выкачивалась, уровень стал понижаться, но тем не менее крейсер продолжал крениться на левый борт.
Снарядом, прошедшим через офицерские каюты, которые были разрушены, пробита палуба и зажжена мука в провизионном отделении над броневой палубой.
Вслед за этим пробиты коечные сетки на шкафуте над лазаретом, причем осколки попали в лазарет, а койки в сетках загорелись; пожар был быстро потушен. Серьезные повреждения заставили выйти из сферы огня на более продолжительное время, почему и пошли на рейд, продолжая отстреливаться левым бортом и кормовыми орудиями.
В течение сражения одним из выстрелов 6” орудия XII был разрушен кормовой мостик крейсера “Asama” и произведен на нем пожар, причем “Asama” временно прекратил огонь. Кормовая башня его, по-видимому, повреждена и до конца боя более не действовала.
Один из неприятельских миноносцев утонул на глазах у всех. Впоследствии выяснилось, что крейсер “Takashiho” получил столь серьезные повреждения, что затонул по дороге в Сасебо, имея 200 раненых, взятых после боя с эскадры для доставки в госпиталь. Крейсера “Asama” и “Naniva” ушли в док для исправлений.
Также японцы свезли в бухту Асан 30 убитых во время боя.
(Сведения эти получены от наблюдавших иностранных офицеров, наших миссий в Японии и Сеуле, из японских и английских источников.)
При подходе крейсера к якорному месту и когда огонь японцев мог быть опасен для иностранных судов, они его прекратили и преследовавшие нас крейсера вернулись к эскадре за остров Иодольми.
Расстояние настолько увеличилось, что продолжать огонь нам было бесполезно, почему прекратили его в 12 час. 45 мин.
В начале 2-го часа, став на якорь на прежнем месте, приступили к осмотру и исправлению повреждений, подвели второй пластырь и развели оставшуюся команду по орудиям, в ожидании возможного нападения неприятельской эскадры в 4 часа на рейде.
По осмотре крейсера, кроме перечисленных выше повреждений, оказались еще следующие:
1) все 47 м/м орудия негодны к стрельбе;
2) еще пять орудий 6 дюймовых получили различные серьезные повреждения;
3) семь 75 м/м орудий повреждены в накатниках и компрессорах;
4) разрушено верхнее колено третьей дымовой трубы;
5) обращены в решето все вентиляторы и шлюпки;
6) верхняя палуба пробита во многих местах и сожжена;
7) разрушено командирское помещение;
8) поврежден фор-марс;
9) найдено еще четыре подводных пробоины, а также много других повреждений.
Машины сохранились, благодаря броневым крышкам, также и шахты подачи, хотя прислуга, стоявшая около них, вся пострадала.
В течение часового боя выпущено снарядов:
6 дюймовых                425
75 м/м                470
47 м/м                210
                _____
                1105

С момента выхода с рейда мореходная канонерская лодка “Кореец” держалась соединено, но ее выстрелы вначале не могли быть действительны, вследствие недолета снарядов, и потому стрельба была прекращена. При сближении с эскадрой пушки лодки действовали исправно. “Кореец” не получил никаких повреждений и не имел никакой потери в людях – очевидно, все внимание японцев было обращено на “Варяг”, по уничтожении коего предполагали быстро покончить с лодкой.
Подробности действий лодки изложены в рапорте командира.
Иностранные суда, несмотря на готовность к уходу с рейда, прислали немедленно шлюпки под флагом Красного Креста с врачами и санитарами для перевязки раненых.
Действие японских снарядов с лиддитом, кроме большого разрушения судна, производят большой урон в личном составе; от дробления снарядов на мелкие кусочки получались ужасные раны и часто в большом количестве. Некоторые люди были покрыты сплошь впившимися мелкими кусками, доставать которые представлялось трудным и занимало много времени.
Оказалось убитых:
Мичман граф Алексей Нирод
и 30 нижних чинов.
Раненых:
Тяжело в ногу – мичман Губонин.
Легко – Лобода.
« - Балк.
Нижних чинов, более или менее серьезно, - 85.
Легко, не заявивших после боя, - более 100 человек.
Контужен и ранен в голову – командир крейсера.
Убедившись после осмотра крейсера в полной невозможности вновь вступить в бой и не желая дать неприятелю возможность одержать победу над полуразрушенным крейсером, я отправился на крейсер “Talbot”, где заявил о намерении уничтожить крейсер, за полной его непригодностью, и получил согласие на перевоз команды. По возвращении на крейсер сообщил собранию офицеров, которые единогласно признали этот выход единственным. После чего приступили к перевозке раненых на присланных с иностранных судов шлюпках при офицерах, за невозможностью пользоваться своими шлюпками.
Командир французского крейсера “Pascal” капитан 2-го ранга Victor Senes прибыл на “Варяг” и лично содействовал перевозке раненых и команды. Когда команда покинула крейсер, старший и трюмный механики с хозяевами отсеков открыли клапана и кингстоны и отвалили с крейсера. Пришлось остановиться на потоплении, вследствие заявления иностранных командиров не взрывать судна, чтобы не подвергнуть опасности на узком рейде их корабли, а также уже потому, что крейсер все более и более погружался в воду.
Командир со старшим боцманом, удостоверившись еще раз в отсутствии людей на судне, последним покинул крейсер в 3 часа 50 минут, сев на французский катер, который ожидал его у трапа вместе с командиром крейсера “Pascal”.
“Варяг” постепенно наполнялся водой и, продолжая крениться на левый борт, в 6 часов 10 минут погрузился в воду.
После 4 часов сообщения с крейсером не было, вследствие настояния командиров, ожидавших входа японской эскадры на рейд. Командир мореходной канонерской лодки “Кореец”, получив от меня извещение о предполагаемом затоплении крейсера, ввиду безысходного положения, по общему решению, взорвал лодку.
Капитан парохода “Сунгари”, испросив мое разрешение, и по соглашению с агентами пароходства, сжег свой пароход.
Команда распределилась так:
На крейсере “Pascal”:
1) часть команды “Варяга” с большею частью тяжелораненых;
2) вся команда “Корейца”;
3) впоследствии охрана миссии, состоявшая из команды броненосца “Севастополь”, фельдшера с “Полтавы”, 11 казаков и 2 стрелков;
На крейсере “Elba”:
1) часть команды крейсера “Варяг”;
2) тяжело раненый мичман Губонин.
На крейсере “Talbot”:
1) часть команды “Варяга”;
2) команда парохода “Сунгари”.
  Американский авизо “Vicsburg”, хотя прислал своего врача для перевязки, но принять людей для спасения от кораблекрушения отказался за неимением подлежащего разрешения. Услуги врача были отклонены. Командир не был на заседаниях и отказался подписать протест. Впоследствии командиры судов получили от своих посланников полное одобрение и благодарность за их действия.
Ввиду того, что перевозка раненых заняла очень много времени при участии всего личного состава, с перевозкой остальной команды пришлось слишком спешить, вследствие требования командиров окончить погрузку до 4 часов дня. Были взяты судовые документы и командой малые чемоданы. Офицеры же, занятые отправкой раненых и исполнением своих обязанностей, не успели захватить решительно никаких вещей. Как я, так и офицеры, потеряли решительно все имущество.
С начала сражения – до вступления на чужие суда – офицеры и команда выказали стойкость, беззаветную храбрость и безупречное исполнение долга».

«Началось ужасное время»

Санкт-Петербург

С.Ю. Витте: «27 января последовал манифест о войне.
На другой день был торжественный молебен в Зимнем дворце; молебен этот был довольно печальный в том смысле, что тяготело какое-то мрачное настроение.
Когда его величество вышел из церкви и направился в свои покои, я был недалеко от его величества; когда государь проходил мимо генерала Богдановича, Богданович закричал “ура” и это “ура” было поддержано только несколькими голосами.
Затем в тот же самый день я видел его величество проезжающим около моего дома на Каменноостровском проспекте в коляске с императрицей; государь ехал с визитом к принцессе Альтенбергской. Его величество, проезжая мимо моего дома, обернулся к моим окнам и, видимо, меня увидел, - у него было выражение и осанка весьма победоносные. Очевидно, происшедшему он не придавал никакого значения в смысле бедственном для России.
Началось ужасное время. Несчастнейшая из несчастнейших войн и затем как ближайшее последствие – революция, давно подготовленная полицейско-дворянским режимом или, вернее, полицейско-дворцово-камарильным режимом. Затем революция перешла в анархию. Что Бог сулит нам далее? Во всяком случае, еще много придется нам пережить. Жаль царя. Жаль России. Сердце и душа исстрадались. И покуда нет просвета. Бедный и несчастный государь! Что он получит и что оставит? И ведь хороший и неглупый человек, но безвольный, и на этой черте его характера развились его государственные пороки, т.е. пороки как правителя, да еще такого самодержавного и неограниченного. Бог и Я.
Администрацией был устроен ряд уличных манифестаций, но они не встретили никакого сочувствия. Было сразу видно, что война эта крайне непопулярна, что народ ее не желает. А большинство проклинает. Уже по одному этому ожидать хороших результатов от войны было невозможно».

Мобилизация

Княгиня Юлия Кантакузина (внучка президента США Улисса Гранта, была замужем за русским князем Михаилом Кантакузиным): «Крестьян мобилизовали в армию, а их отношение к войне было чрезвычайно странным. Они не понимали, что происходило, да особенно этим и не интересовались. Слово “Япония” было для них пустым звуком, да и Сибирь была так далеко, что сражаться там не означало для них защищать свою землю. И в то же время они проявляли абсолютную покорность. Царь-батюшка нуждался в них; их позвали, и они безропотно пошли, не задавая лишних вопросов. Я стояла на крыльце нашей деревенской управы и слушала, как зачитывали воззвание группе державшихся с достоинством серьезных мужчин, вымывшихся, надевших праздничную одежду и готовых к отъезду. Их окружали женщины в пестрых платках и вышитых национальных костюмах, а курчавые ребятишки держали за руки своих защитников, которых им вскоре предстояло лишиться.
Молчаливые и почтительные, они выслушивали приказы императора, затем голос священника, произносившего слова молитвы и благословения, в то время как женщины плакали, а испуганные дети прятали головы в их юбки. Мы пришли из своего особняка, чтобы пожелать жителям нашей деревни “счастливого пути” и вручить каждому солдату медальку с изображением святого Георгия, чтобы она защищала его во время битвы».
Великий князь Александр Михайлович: «Три четверти солдат, которые должны были драться, только накануне узнали о существовании японцев. Им казалось непонятным, как можно оставлять родные места и рисковать своими жизнями в войне с народом, который не причинил им никакого непосредственного зла?
- Далеко ли до фронта? – спрашивали они своих офицеров.
- Больше десяти тысяч верст.
Десять тысяч верст… Даже словоохотливый Главнокомандующий русской армией не мог бы объяснить этим солдатам, для чего понадобилось России воевать со страной, расположенной на расстоянии семи тысяч верст от тех мест, где русский мужик трудился в поте лица своего».
Генерал А.Н. Куропаткин (главнокомандующий русской армией): «Экономических интересов в Манчжурии и в Корее сколько-нибудь серьезных, из-за которых стоило начинать войну, мы не имели».
Князь В.А. Оболенский (либерал, конституционный демократ): «Народные массы, конечно, ничего не знали о причинах войны, для них она была просто непонятна. Знали только, что война ведется где-то далеко, на чужой территории. Поэтому относились к ней совершенно равнодушно. Но когда начались частичные мобилизации, и людей, не понимающих смысла войны, погнали за тридевять земель проливать свою кровь, в низах населения появилось раздражение против власти. Непопулярность войны создавала “пораженческие” настроения, господствовавшие в социалистических и отчасти либеральных кругах русского общества. Сам пережив эти настроения, я не считаю нужным, подобно многим моим современникам, каяться в них. Пораженческие мысли и чувства, конечно, ненормальны, но я до сих пор не вижу в них ничего морально недопустимого. Морально недопустима война, а не пожелания того или другого ее исхода.
Разница между нашим пораженчеством 1904 года и пораженчеством Ленина или современных правых “патриотов” заключалась в том, что мы не исходили из принципа “цель оправдывает средства”, а потому не желали войны, не шли сражаться против России в рядах врага и не призывали армию сложить оружие и брататься с врагом. Мы только пользовались японскими победами для свержения самодержавия – самого главного, по нашему убеждению, врага русского народа. Я лично принадлежал к тем левым общественным кругам, которые искали путей для свержения самодержавия и до Японской войны. Война создала для нас лишь благоприятную обстановку. Но более умеренной части нашей русской интеллигенции, менее остро ощущавшей недовольство старым режимом, равно как и народным массам, война открыла глаза. Явилось всенародное ощущение – “так жить больше нельзя”, которое вскоре превратилось в лозунг – “долой самодержавие”».

«Мы их образами, а они нас пулями»

С.С. Ольденбург: «Государь неоднократно выезжал к войскам, отправляющимся на фронт; он за 1904 год буквально “исколесил” Россию, считая своим долгом проводить тех, кто шел умирать за родину».
С.Ю. Витте (председатель Комитета министров): «Когда началась война, то его величество весь 1904 г. все время ездил напутствовать войска, отправляемые на Дальний Восток. Так, в начале мая государь с этой целью ездил в Белград, Полтаву, Тулу, Москву, затем в июне – в Коломну, Пензу, Сызрань и другие города; в сентябре – в Одессу, Ромны и другие места на западе; в сентябре ездил также в Ревель для осмотра наших некоторых судов; затем в октябре – в Сувалки, Витебск и другие города; наконец, в декабре – в Бирзулу, Жмеринку и другие южные города.
Все эти поездки имели целью напутствования войск и новобранцев, следовавших на Дальний Восток, причем его величество и ее величество раздавали войскам образа и, между прочим, образ Серафима Саровского.
А так как в течение всего этого года, так и 1905 г. мы все время на театре военных действий терпели поражения самые жестокие, то это и дало повод генералу Драгомирову сказать злую шутку, которая затем распространилась по России. Он сказал: “Вот мы японцев все хотим бить образами наших святых, а они нас лупят ядрами и бомбами, мы их образами, а они нас пулями”».
Михаил Петрович Новиков (тульский крестьянин, друг и последователь Л.Н. Толстого): «Царь приехал в Тулу смотреть приготовлявшиеся к отправке на войну войска и преподать им благословение. Нас заставили вычистить лошадей и вымыть повозки и также поставили на смотр со всеми в ряд, около своего полка. По солдатским рядам несколько раз проходило жандармское начальство и тщательно осматривало ружья, открывая затворы. Искали, нет ли боевых патронов. И не только в ружьях, но и в сумках и в карманах солдат. Некоторых проходили мимо, а некоторых обыскивали с ног до головы.
В 12 часов приехал царь со своею свитой. Заиграла музыка, солдат заставили кричать “ура”, и царь стал торопливо ходить между рядами. Такой он был хмурый и невзрачный, так напрягался изо всех сил кричать: “Надеюсь, постоите за родину!.. Надеюсь, с честью послужите на Дальнем Востоке!.. Не думайте о ваших женах и детях, об них правительство заботится!.. Господь вас благословит и сохранит!” Мне стало его жалко. “Несчастный человек, - подумал я, - возят тебя как именинника и заставляют благословлять живых людей на такое гнусное дело. Ты тоже пленник и раб и не можешь быть свободен”. По своей внешности он совсем не соответствовал своему званию, и солдаты это сразу подметили. “Ему бы только ротным командиром быть, а вовсе не царем, - говорили они после его прохода, - славный офицер был бы, сразу видать, что мягкий человек и до ругательства не охочий”.»

Генерал Куропаткин: штрихи к портрету главнокомандующего

С.Ю. Витте: «Когда Куропаткин покинул пост военного министра и поручение ему командования армией еще не было решено, он упрекал Плеве, что он, Плеве, был только один из министров, который эту войну желал и примкнул к банде политических аферистов. Плеве, уходя, сказал ему:
- Алексей Николаевич, вы внутреннего положения России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война.
Вот вам государственный ум и проницательность… Государь был, конечно, глубочайше уверен, что Япония, хотя может быть с некоторыми усилиями, будет разбита вдребезги. Что же касается денег, то бояться нечего, так как Япония все вернет посредством контрибуции.
В первое время обыкновенное выражение его в резолюциях было “эти макаки”.
Главнокомандующим армией был назначен Алексеев, наместник на Дальнем Востоке.
Под давлением общественного мнения, которое относилось крайне недоверчиво к назначению Алексеева, вскоре, а именно 8 февраля, командующим армией был назначен военный министр Куропаткин.
Самое это назначение все-таки являлось довольно абсурдным: оказывалось, русская армия будет под командою двух лиц – с одной стороны, главнокомандующего, наместника Дальнего Востока Алексеева, а с другой, командующего армией, бывшего военного министра, генерал-адъютанта Куропаткина. Очевидно, что такая комбинация противоречит самой азбуке военного дела, требующего всегда единоличия  начальства, а в особенности во время войны. Поэтому от такого назначения, конечно, кроме сумбура, ничего произойти не могло».
Великий князь Александр Михайлович: «Главнокомандующим нашей армии в Маньчжурии был назначен генерал Куропаткин. В противоположность нашим морским начальникам Куропаткин был полон оптимизма и уже победил японцев по всему фронту задолго до того, как его поезд выехал из Петербурга на дальний Восток. Типичный офицер Генерального штаба, он всецело полагался на свои теоретические расчеты, диспозиции и т.п. Что бы ни предприняли японцы, у Куропаткина имелся про запас контрманевр. Он очень охотно беседовал с петербургскими журналистами и давал подробные интервью».
В.Н. Коковцов (министр финансов): «Генерал Куропаткин только что получил назначение. Печать встретила его назначение с величайшим восторгом. Сам он был полон радужных надежд и говорил открыто, что ему нужно только время собрать армию, а в победе над макаками не может быть сомнения. В один из первых дней после своего назначения он приехал ко мне на Литейную и сказал, что хочет переговорить на чистоту по личному вопросу и просить меня дать указание моим представителям в подготовительной комиссии для внесения дел в Особое совещание, чтобы они не резали кредитов и “не ставили его в смешное положение отстаивать в совещании кредит, касающийся его личного положения”. Не знаю, о чем идет, собственно говоря, вопрос, я просил его сказать мне, в чем именно проявляют представители министерства ненужную скупость. Он объяснил мне, что накануне в комиссии рассматривался вопрос о размере содержания его как главнокомандующего. Военное министерство полагает по примеру того, что было назначено в 1878 году главнокомандующему в турецкую войну на европейском фронте Великому князю Николаю Николаевичу старшему, определить новому главнокомандующему содержание в размере 100000 рублей в месяц и, кроме того, выдавать ему фуражные деньги на 12 верховых и на 18 подъемных лошадей. Представители же министерства финансов предлагали назначить личное содержание по 50000 рублей в месяц, так как у генерала Куропаткина не может быть тех расходов на представительство, которые нес великий князь, а против выдачи фуражных денег возражали вообще, заявляя, что едва ли придется пользоваться лошадьми, так как следует полагать, что военные действия будут сосредоточены на линии железной дороги и главнокомандующему, если и предстоит отлучаться в сторону, то не на такое продолжительное время, чтобы можно было иметь постоянных верховых, а тем более вьючных лошадей. Долго мы говорили на эту тему, я старался всячески доказывать, что для личного положения генерала важно показать всем его окружающим умеренность в окладе содержания, так как по его содержанию будут определяться оклады и других военачальников, и в особенности просил его не настаивать на таком большом количестве лошадей для его личного пользования, так как их в действительности или вовсе не будет, или число их будет значительно меньше, а выводить в расход “фуражные” на несуществующих лошадей тоже нехорошо, так как это будет служить только соблазном для его же подчиненных. Мои аргументы не привели к цели, генерал продолжал настаивать и заявил, что внесет свою точку зрения в Особое Совещание, что он на самом деле и сделал, и совещание решило вопрос согласно его желанию. Так и получал он все время эти спорные “фуражные”, не имея на самом деле ни одной подъемной лошади и всего одну верховую, поднесенную ему кажется Москвою при его назначении. Жил же он все время в поездах Китайской восточной железной дороги, не отходя вовсе от линии этой дороги.
Но характернее при этом была последняя часть нашей первой беседы.
Когда мы исчерпали предмет нашего спора, и каждый остался при своем мнении, генерал Куропаткин стал меня просить вообще поддержать его в трудном положении, говоря, что со своим отъездом вдаль он остается без всякой поддержки, а между тем чувствует, что может в ней очень нуждаться, в особенности в первое время своего вынужденного отступления и тяжелого приготовительного периода. При этом он взял с моего стола лист чистой бумаги, провел на нем горизонтальную черту и в левом углу поставил довольно высоко над чертою звездочку, прося, чтобы я следил за его изображением».
Генерал А.Н. Куропаткин: «Вот это звездочка над горизонтом, это я в данную минуту. Меня носят на руках, подводят мне боевых коней, подносят всякие дары, говорят приветственные речи, считают чуть ли не спасителем отечества, и так будет продолжаться и дальше до самого моего прибытия к войскам, моя звезда будет все возвышаться и возвышаться. А когда я приеду на место и отдам приказ отходить к северу и стану стягивать силы, поджидая подхода войск из России, те же газеты, которые меня славословят, станут недоумевать, почему же я не бью “макак”, и я начну все понижаться и понижаться в оценке, а потом, когда меня станут постигать небольшие, неизбежные неудачи, моя звезда станет все ниже и ниже спускаться к горизонту и затем зайдет совсем за горизонтальную черту. Вот тут-то Вы меня и поддержите, потому что тут я начну переходить в наступление, стану нещадно бить японцев, моя звезда снова перейдет за горизонт, пойдет все выше и выше, и где и чем я кончу, - этого я и сам не знаю. Вашей поддержки я никогда не забуду».
В.Н.  Коковцов: «Этот рисунок долго сохранялся у меня и пропал вместе со всеми бумагами, когда нам пришлось покинуть наш дом и родину. Не дожил бедный Куропаткин до восхождения его звезды, а за горизонт он успел сойти, пережил всеобщее забвение, когда последствия японской войны быстро загладились, дожил и до великой войны, сначала долго был не у дел, затем, в самый последний, бесславный период, получил назначение, не успел, да вероятно и не мог ничего сделать, участвовал в каких-то военных операциях в Туркестане уже во время большевизма и умер в нищете в деревне, близ своей усадьбы в Псковской губернии, занимая должность волостного писаря».

Совет Куропаткину

С.Ю. Витте: «Когда Куропаткин уезжал, то он отправлялся на войну со всевозможною помпою, говорил различные речи, как будто бы он уже возвращался с войны победителем Японии. Конечно, было бы гораздо тактичнее и умнее с его стороны уехать на войну спокойно и возвращаться с помпою с войны. уже будучи победителем. К сожалению, вышло совершенно обратное.
Вечер перед своим выездом он провел у меня, и вот какой у меня с ним был разговор.
Он говорил, что я, как лицо очень близко знающее Дальний Восток и положение дела как в Китае, так и в Японии, может быть, ему бы дал совет относительно общего плана ведения войны. Я просил Куропаткина изложить свой взгляд, он мне сказал, что так как мы к ведению войны не подготовлены, потребуется много месяцев для того, чтобы усилить нашу действующую армию, то он полагает вести войну по следующему плану: покуда не соберется армия в должном составе, с действующими нашими на Дальнем Востоке силами постоянно отступать к Харбину, замедляя лишь наступление японской армии; Порт-Артур предоставить своей участи, причем по его соображению, Порт-Артур должен был держаться много месяцев. В это время собирать армию недалеко от Харбина, и когда наша отступающая армия дойдет до этого места, то лишь после этого начать наступление на японские силы и эти силы разгромить.
Я с своей стороны сказал ему, что его план действия разделяю, что, по моему мнению, другого плана быть не может, так как мы к войне не приготовлены, а Япония к ней приготовлена. Театр военных действий находится почти под рукой Японии и в громадном расстоянии от Европейской России, центра всех наших как военных, так и материальных сил.
Когда мы обменялись мыслями, то Куропаткин встал с кресла, на котором он сидел, чтобы со мною проститься, и обратился ко мне с такою речью: “Сергей Юльевич, вы человек такого громадного ума, таких громадных талантов, наверное, вы на прощанье могли бы дать мне хороший совет, что мне делать”. Тогда я ему сказал: “Теперь главнокомандующий адмирал Алексеев находится в Мукдене, вы, конечно, поедете прямо в Мукден, и вот что я бы на месте вас сделал: приехавши в Мукден, я бы послал состоящих при мне офицеров к главнокомандующему, приказав этим офицерам арестовать главнокомандующего. Ввиду того престижа, который вы имеете в войсках, на такой ваш поступок не будут реагировать. Затем я бы посадил Алексеева в тот поезд, к котором вы приехали, и отправил бы его под арестом в Петербург и одновременно бы телеграфировал государю императору следующее: ваше величество, для успешного исполнения того громадного дела, которое вы на меня наложили, я счел необходимым, приехавши в действующую армию, прежде всего арестовать главнокомандующего и отправить его в Петербург, так как без этого условия успешное ведение войны немыслимо; прошу ваше величество за мой такой дерзкий поступок приказать меня расстрелять или же в видах пользы родины меня простить”.
Тогда Куропаткин засмеялся, начал махать руками и сказал мне: “Вот, Сергей Юльевич, вы всегда шутите”, - на что я ему ответил: “Я, Алексей Николаевич, не шучу, ибо я убежден, что в том двоевластии, которое обнаружится со дня вашего приезда, заключается залог всех наших военных неуспехов”.
Куропаткин ушел, сказав: “А вы правы”.
На другой день он уехал, провожаемый как победитель японцев. Таких проводов нигде и никогда не устраивали полководцам, “идущим на рать”».

План ответных действий

Генерал В.В. Сахаров (начальник Главного и Генерального штаба): «В войне с Японией у нас плана кампании, как известно совсем не было; по крайней мере так думаю я, бывший начальник штаба армии и главнокомандующего, и это подтверждается тем, что 28 января 1904 года будущий командующий и главнокомандующий говорил мне, что для предстоящей, видимо, войны с японцами придется собрать армию, пожалуй, даже корпусов в шесть, а мы, как известно, имели таковых к концу кампании восемнадцать».
Генерал А.Ф. Редигер: «Таким образом, и вооруженные силы Японии оказались совершенно неизученными, несмотря на то, что наш военный министр сам ездил в Японию! Мы, очевидно, вступали в эту войну легкомысленно, с завязанными глазами. Вина в этом всецело падала на Куропаткина и Виктора Сахарова, как начальника Главного (и Генерального) штаба».
Генерал В.В. Сахаров: «Открытие военных действий японцами застигло наши войска, предназначенные для борьбы с ними, немобилизованными и расположенными в пунктах квартирования на обширном пространстве Приамурского округа и Маньчжурии. При данной обстановке главнейшие усилия наши первоначально должны быть обращены на обеспечение сосредоточения войск, как находящихся в пределах наместничества, так и направляемых из Европейской России. В силу этого первенствующей целью наших действий в первый период войны является удержание в своей власти Восточной Китайской железной дороги, служащей единственным путем подвоза подкреплений и запасов, и особенно Харбина, с потерей которого прерывается связь империи с Приамурским округом и войсками, обороняющими Приамурскую область.
При открытии японцами наступательных действий удержание неприятеля на возможно большем удалении от линии железной дороги наиболее полно отвечает поставленной цели. Но до сосредоточения сил, достаточных для перехода к решительным операциям, войска должны действовать осмотрительно, дабы не подвергнуться преждевременному поражению по частям, не упуская, однако, благоприятных случаев к ослаблению всеми мерами неприятеля.
Назначение достаточных, по условиям обстановки, сил для обороны Артура представляет вторую по важности задачу. С удержанием в наших руках этой крепости связаны судьбы находящейся здесь эскадры.
В пределах Приморской области надлежит иметь силы, необходимые для обороны Владивостока, охраны побережья и путей от него в глубь территории против возможных покушений японцев. По сосредоточении достаточных сил на Маньчжурском театре надлежит перейти к решительным действиям, стремясь нанести противнику серьезное поражение и по возможности отрезать его от сообщений с его боевыми и транспортными судами».
Генерал Михаил Васильевич Алексеев: «В составленном в конце 1903 года и одобренном плане стратегического развертывания наших войск Дальнего Востока в случае войны с Японией принималось, исходя частью из теоретических соображений, частью из имевшихся в то время сведений о боевой готовности японской армии, что к половине второго месяца от начала мобилизации не менее половины японской армии может быть сосредоточено у р. Ялу. Усиленные приготовления к войне, предпринятые Японией в последние месяцы, предшествовавшие действительному разрыву, и в том числе сбор и зафрахтование большого числа транспортов давали основание предполагать, что сосредоточение японской армии к Ялу произойдет еще ранее срока, предусмотренного вышеупомянутым планом. Таким образом, с началом военных действий можно было ожидать, что к 15 марта на Ялу будет сосредоточено от 6 до 8 дивизий японской армии. Поэтому и все наши усилия по сосредоточению армии были направлены к тому, чтобы к 15 марта собрать в Южной Маньчжурии силы, достаточные для отпора неприятельскому вторжению и обеспечения Порт-Артура и укрепленного района от атаки десанта. Начало военных действий застало наши вооруженные силы Дальнего Востока в весьма слабой степени готовности: мобилизована, да и то не вполне, была только одна 3-я стрелковая бригада, остальные войска, разбросанные по всей обширной территории Приамурского округа и Маньчжурии, состояли на мирном положении и, уволив в запас людей старшего срока службы, не успели даже получить своих новобранцев.
Последовавшее распоряжение об экстренном формировании из войск Дальнего Востока новой 9-й бригады, прибытие из Европейской России укомплектования разных наименований, необходимость выдвижения вторых бригад, 31-й и 35-й, из Приморской области в Харбин навстречу своим пополнениям, объявление в сибирских губерниях мобилизации пятью днями позже, сравнительно с областями Дальнего Востока, а главное выяснившаяся в последнее, предшествовавшее войне, время неготовность Китайской Восточной дороги к усиленному воинскому движению – все это настолько нарушило составленные планы перевозок по мобилизации и сосредоточению, что их пришлось в кратчайший срок переработать совершенно заново».

Деньги на войну

В.Н.  Коковцов (министр финансов в 1904-1905 гг.): «Еще с первого дня, как мы оказались в войне с Японией, следя за нашею, а также и французской печатью и прислушиваясь ко всем суждениям, которые доходили до меня, в особенности среди членов Государственного Совета, - я слышал одно и то же суждение, неизменно повторявшееся всеми, кто высказал свое мнение о характере нашего вооруженного столкновения. А именно, что война для нас неопасна, что наши силы несоизмеримы с силами Японии, хотя бы она была больше нас готова к войне, так как мы к ней не готовились, - что наше внутреннее положение совершенно устойчиво и не может быть потрясено начавшейся войною, слишком удаленной от наших центров. Словом, что мы вынесем сравнительно легко это бедствие и завершим столкновение победным концом. Это же мнение разделялось и Государем, определенно высказавшим мне его.
Никто не знал, конечно, сколько времени продолжиться война и каких жертв она потребует. Не было, да и не могла было быть составлено общего плана, и было ясно только одно, что средств потребуется много, что сокращать требования кредитов на ведение военных действий из Петербурга не будет никакой возможности и нужно готовить средства как дома, так и заграницей.
Порядок разрешения военных расходов в то время был весьма простой и не вызывал ни сложных предварительных манипуляций, ни больших прений в Особом совещании под председательством председателя Департамента Государственной экономии графа Сольского, авторитет которого среди министров, входивших в состав совещания, стоял необычайно высоко и облегчал мою задачу до последней степени. Не проходило ни одного заседания, чтобы все министры, не исключая и генерал-адъютанта Сахарова, заменившего генерала Куропаткина, назначенного главнокомандующим, не убеждались воочию, что кредиты требуются без всякого обоснования, а иногда и просто вопреки здравого смысла, но приходилось отпускать их беспрекословно, принимая меры только к тому, чтобы их не расходовали при изменении к худшему военных обстоятельств. Я думаю, что если бы удалось разыскать теперь журналы заседаний Особого совещания, то едва ли нашлось бы среди них много таких, в которых министр финансов не заявлял бы о явной несообразности предъявленных требований, но после критики их и в ответ на настояния военного министра, не заявлял, сто он согласен на отпуск средств, дабы не давать главнокомандующему повод заявить, что неуспех военных операций зависит от недостаточного отпуска денежных средств».

Адмирал Макаров

Приезд Макарова в Порт-Артур
 
Капитан 2-го ранга Владимир Иванович Семенов: «24 февраля в 8 ч. утра командующий флотом Тихого океана, вице-адмирал Макаров, прибыл в Порт-Артур и до принятия дел эскадры от вице-адмирала Старка, находившегося на “Петропавловске”, поднял свой флаг на “Аскольде”.
Взглядывая на этот флаг, многие из команды снимали фуражки и крестились. Царило какое-то приподнятое, праздничное настроение».
П.Н. Ларенко (журналист, сотрудник порт-артурской газеты «Новый край»): «В нем не видно было того внешнего блеска, к которому мы привыкли и который считали присущим такому известному моряку, избраннику царя в данную трудную минуту. Но все поняли сразу, что приехал действительно начальник, командующий, а не чей бы то ни было “покорный слуга”.
- Приехал! – говорили друг другу при встрече.
- Каково! – восклицал восторженно другой.
И все были довольны, веселы».
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Первое время адмирал, конечно, с утра до ночи был занят приемом дел, ознакомлением с местными условиями и обстановкой, совещаниями с начальствующими лицами и т. д... Все же, выбирая относительно свободные минуты, он заезжал то на тот, то на другой корабль.
Посещения эти были в высшей степени кратки и все по одному шаблону. Адмирал выходил на палубу, принимал рапорт командира, знакомился с офицерами, здоровался с командой. Потом – осмотр помещений и опять обход фронта. Два слова одному, два слова другому. Иного узнает, вспомнит прежнюю совместную службу или плавание, иного спросит, что он делал в последнем бою. Или вдруг заведет разговор с каким-нибудь комендором, спрашивает его, сколько выстрелов и за какое время он сделал, как брал неприятеля на прицел, вызовет на ответы, на возражения, даже словно заспорит… Потом – “До свидания, молодцы! Дай Бог, в добрый час!” - и уехал… Как будто ничего особенного – все, как всегда: а между тем каждое его слово, каждый жест немедленно же становились известными на всей эскадре. Казалось бы, что адмирал еще ничем не проявил своей деятельности, ничем не “показал” себя, но, путем какого-то необъяснимого психического воздействия на массы, его популярность, вера в него, убеждение, что это “настоящий”, росли не по дням, а по часам. Создавались целые легенды о его планах и намерениях. Нет нужды, что эти легенды в большинстве случаев являлись апокрифическими: важно было то, что им если и не вполне верили, то страстно хотелось верить. В среде личного состава эскадры, нашедшей наконец истинного вождя, проснулся ее старый “дух”.
“Борода” и “Дедушка” - это были любовные прозвища, данные Макарову в первые же дни его пребывания в Порт-Артуре».

«Не утерпел!..»
 
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Около 7 ч. утра, 26 февраля, возвратился первый отряд наших миноносцев. Найти японскую эскадру ему не удалось, но на рассвете, уже в виду Порт-Артура, он встретился с отрядом японских миноносцев. Произошла горячая схватка на самой близкой дистанции. Стреляли даже минами, пуская их по поверхности».
П.Н. Ларенко: «Около половины восьмого утра мы услышали стрельбу в море и вскоре узнали, что два из вышедших вечером на разведку миноносцев отрезаны неприятелем, окружены им и вступили с ним в смертный бой». 
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Двум миноносцам II отряда – “Решительному” и “Стерегущему” - не посчастливилось. Также не найдя японской эскадры, они при возвращении были отрезаны от Порт-Артура неприятелем втрое сильнейшим. Здесь дело вышло еще жарче – настоящая свалка, т.к. надо было прорываться. Едва не дошло до абордажа. Рассказывали даже, что одному японцу удалось перескочить на палубу “Стерегущего”, где он ударом сабли успел свалить кого-то из офицеров, но и сам, конечно, был немедленно убит. “Решительный” прорвался, на “Стерегущем” же, как оказалось, вероятно от неприятельского снаряда или осколка, взорвалась мина в одном из кормовых аппаратов. Корма потерпела страшное разрушение. Японцы, бросив преследование “Решительного”, всею силою обрушились на “Стерегущего”. Некоторое время они его расстреливали, а затем взяли на буксир и повели на юг, но он затонул.
Как только сигнальная станция Золотой горы донесла, что в море идет бой между нашими и японскими миноносцами, для прикрытия их вышли из гавани “Аскольд” и “Новик”. “Новик” - впереди.
Неужели адмирал сам, лично, отправился в эту “авантюру”? – вопрос, живо всех заинтересовавший и вполне естественный.
Офицеры, собравшиеся на мостике, усиленно протирали стекла биноклей, напрягали зрение… На “Аскольде” не было флага командующего…
- Ну, понятно! Нельзя же так рисковать… На легком крейсере… Мало ли что… - говорили некоторые…
- На “Новике”! Флаг – на “Новике”! – вдруг, словно захлебываясь от азарта, закричал сигнальщик.
Все кругом разом всколыхнулось. Команда, бросив завтрак, кинулась к бортам. Офицеры вырывали друг у друга бинокли из рук… Сомнения не было! На мачте “Новика”, этого игрушечного крейсера, смело мчавшегося на выручку одинокому миноносцу, развевался флаг командующего флотом!..
Смутный говор пробегал по рядам команды… Офицеры переглядывались с каким-то не то радостным, не то недоумевающим видом.
- Не утерпел!.. Не дождался “Аскольда”, пересел на “Новик”. Черт возьми!.. Это уж чересчур!..
Но это было не “чересчур”, а именно то, что требовалось. Это были похороны старого лозунга “не рисковать” и замена его чем-то совсем новым…
Схватка миноносцев происходила милях в 10 к югу от Порт-Артура. “Новик” и “Аскольд”, как ни спешили, не могли подойти вовремя. “Стерегущий” уже был затоплен, а бросившись преследовать японские миноносцы, они встретились со всей неприятельской эскадрой, шедшей к Порт-Артуру. Пришлось уходить. По счастью, скорость обоих этих крейсеров не только числилась по справочной книжке, но существовала в действительности. Ни броненосцы, ни броненосные крейсера японцев не могли за ними угнаться, и лишь четыре “собачки” пытались некоторое время, более или менее успешно, преследовать отступающих.
С тревогой в сердце прислушивались мы к глухим раскатам выстрелов, доносившихся с моря…
“Новик” и “Аскольд” возвратились благополучно.
Но какое это было возвращение! Десятки тысяч людей, усеявших борта судов, высыпавших на бруствера батарей, толпившихся на набережных, жадно следили за каждым движением маленького крейсера, который, бойко разворачиваясь в узкостях, входил в гавань. Не к нему, не к этому хорошо знакомому, лихому суденышку было приковано общее внимание. Нет! Просто каждому хотелось своими глазами увидеть на верхушке его мачты Андреевский флаг с гюйсом в крыже.
Это было больше, чем какая-нибудь победа. случайная в бою, - это было завоевание. Отныне адмирал мог смело говорить: “моя” эскадра! Отныне все эти люди принадлежали ему душой и телом…»

Безнаказанная бомбардировка

П.Н. Ларенко: «Не успели мы еще опомниться от этого потрясающего события, как в десятом часу началась третья бомбардировка крепости и города со стороны Ляотешаня. Много людей на Перепелке (Перепелиная гора) и Военной горе наблюдали эту ужасную картину.
Наши береговые батареи отвечали мало. Неприятель посылал из-за Ляотешаня свои смертоносные снаряды в Новый европейский город, в Западную бухту и в прилегающий к ней район железнодорожного вокзала; обстрел все расширялся, снаряды прилетали даже в Восточный бассейн. Видимо, главной целью этой бомбардировки был наш расположенный в гавани флот, который не мог выйти на рейд вследствие отлива».
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Скоро выяснилось, что через Ляотешан ведут перекидной огонь японские броненосцы, крейсирующие от нас в дистанции 8-9 миль. Ни одно из крепостных орудий не могло воспрепятствовать им мирно предаваться этому занятию. Очевидно, до войны самая идея о возможности такой стрельбы признавалась недопустимой как в морском, так и в военном ведомстве. Иначе на берегу несомненно были бы построены соответственные батареи, а на эскадре существовала бы соответственная организация».
П.Н. Ларенко: «Оказывается, что неприятельские суда расположились за Ляотешанем так, что ни одна из наших батарей не могла его обстреливать. Японская эскадра выстроилась в трех боевых колоннах – ближайшая всего на одну милю от берега – и стреляла перекидным огнем по невидимой цели.
Были ли у японцев шпионы, наблюдатели-сигнальщики, сказать нельзя с уверенностью; факт тот, что когда снаряды, наконец, достигли места стоянки наших судов, то прицел уже не изменялся и стрельба продолжалась только по этому направлению.
Около 11 часов канонада замолкла, но ненадолго; как потом сообщали, во время этого перерыва суда первой колонны отошли назад, а на их место стали суда второй колонны и продолжали бомбардировку с прежней силой, и также по последнему прицелу, установленному первым отрядом. Снаряды попадали в гавань и рвались на наших судах, на Тигровом хвосте и в порту. Большинство, конечно, попадало в воду. Осколки гранат долетали и на Военную гору, падали и на улицах Старого города, прилегающих к гавани. Один снаряд попал во введенный в Западный бассейн “Ретвизан” и потопил около него катер с находящимися на нем людьми».
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Это не была бомбардировка. Бомбардировка – тот же бой. Здесь же, с одной стороны, была просто учебная стрельба, вполне безопасная, даже обставленная всем возможным комфортом, а с другой – люди, изображавшие собою живые мишени.
Перед командным обедом (или нашим завтраком), около 11 ч. утра, неприятельские снаряды стали ложиться особенно удачно. Я стоял на верхнем мостике “Ангары”, когда один из них ударил в “Ретвизан” (между его кормой и нашим носом было не больше 20 саженей). Снаряд только задел его левый борт, близ трапа, разорвался, разнес две шлюпки, стоявшие у борта, одну из них зажег и осыпал осколками тут же находившийся портовый буксирный и водоотливный пароход “Силач”.
“Счастливо отделались, - подумал я, - сажени 2-3 правее, и угодили бы прямо в кормовой бомбовый погреб”.
- Так что кушать подано! – доложил внезапно появившийся старший вестовой.
Я спустился в кают-компанию.
Завтрак прошел очень оживленно, оживленнее даже, чем обыкновенно. Шутили, пересмеивались…
К концу завтрака организовалось своеобразное пари. В наружных дверях поставили вестового (кают-компания помещалась в столовой первого класса, на верхней палубе), и тотчас после взрыва снаряда желающие высказывали свое мнение, куда он попал: в воду, на берег, вправо, влево, спереди, сзади и далеко ли? Руководствовались характером и интенсивностью звука. Всякая попытка выглянуть в окно останавливалась энергичным возгласом: “не передергивать!”
Доклад беспристрастного свидетеля – вестового – разрешал пари.
Завтрак приходил к концу. Мы пили кофе. Я невольно и от всей души смеялся над негодованием старшего механика, который, несколько туговатый на правое ухо, все звуки естественно относил к левой стороне и все время проигрывал, чем возбуждал неудержимую веселость мичманов, остривших, что если бомбардировки будут хоть по два раза в неделю, то вино к столу будет подаваться “механически”.
Неожиданный удар, такой резкий, что запрыгала по столу и зазвенела посуда…
Я схватил фуражку и выбежал на палубу… По счастью, обошлось благополучно. Снаряд упал и разорвался саженях в 10 от нашего левого борта, против переднего мостика. Осколками сделало несколько дыр в шлюпках, вентиляторах, кое-что перебило на мостике, но никого не задело. Огонь, по-видимому, снова был направлен на нашу линию. Следующий снаряд лег почти вплотную к нам, но не разорвался. Только поднятый им водяной столб целиком обрушился на палубу, угостив холодным душем группу собравшихся здесь матросов.
Взрывы хохота и веселых окриков…
- Получил японскую баню? – Водой не то, что осколком! – Плевать на твой осколок – новую рубаху испортило! Хо-хо-хо! За рубаху опасается! Лоб – он всякий осколок выдержит! Не всякий осколок в лоб! – гудела команда…
- Расходись! Честью говорю – расходись – сердился боцман, - сказано: лишним наверху не быть! Укройся!»
П.Н. Ларенко: «Но несмотря на то, что кругом рвались снаряды, далеко разбрасывая свои смертоносные осколки, что в воздухе стоял рев орудий, вой, свист и треск пролетающих снарядов, в гавани и около судов не прекращались движение и работы. Несмотря на то что на улицах уже появились носилки с ранеными, движение и здесь не прекратилось. Мальчишки собирали, перегоняя друг друга, упавшие, еще горячие осколки бомб, любопытные наблюдали спокойно за ужасающим зрелищем. В этот день видали одну даму, запасшуюся перевязочными средствами, спешившую туда, где требовалось оказать первую медицинскую помощь, - наложить перевязку».
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Около часу пополудни, когда прилив был в половине и эскадра могла бы начать свой выход в море, японцы удалились».
П.Н. Ларенко: «В первом часу дня японцы прекратили огонь, повернули в море и вскоре скрылись за горизонтом. Наступил прилив, и русские суда могли выйти каждую минуту из гавани. По сообщению наблюдательных постов, японцы выпустили по Артуру в этот день 204 одних 12-дюймовых снарядов, не считая снарядов более мелкого калибра».
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Благодаря Богу серьезных повреждений на судах не было. Потеряли убитыми и ранеными на эскадре около 30 человек».
П.Н. Ларенко: «Но что поразило и угнетало всех, это то, что японцы своей сегодняшней бомбардировкой снова доказали нам, что крепость наша имеет такие места, откуда они могут безнаказанно забрасывать гавань и город снарядами.
- Что же это за крепость?! – восклицали удивленные жители города.
Так же возмущались и вновь прибывшие офицеры, которые только что узнали, как плохо вооружен наш береговой фронт. И на самом деле, мы, владея уже шесть лет этой крепостью, не потрудились не только вооружить ее, но и не изучили ее так, как изучили ее японцы. У нас нет даже по береговому фронту необходимых наблюдательных пунктов, соединенных с крепостью телефоном, необходимых для отражения неприятеля перекидным огнем, когда он подходит так близко к берегу. Спрашивается, изучали ли у нас вообще перекидную стрельбу?»
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Владея 7 лет Порт-Артуром, мы к началу войны не только не успели закончить широко проектированного углубления его внутренних рейдов, но даже и самый выход в море был доступен большим судам только в полную воду. Во время отлива боевые суда эскадры были заперты в гавани самым непобедимым врагом – мелководьем. 26 февраля малая вода в Порт-Артуре приходилась около 9 ч. утра, и вот почему именно этот момент японцы избрали началом своего первого опыта бомбардировки с моря».
П.Н. Ларенко: «Что же будет с нашим флотом? Стоит он в гавани, его расстреливают, а он не может выйти в море, чтобы под защитой береговых батарей дать неприятелю чувствительный отпор. Вход в гавань настолько мелок, что наши большие суда не могут ни выходить, ни входить во время отлива. И этим обстоятельством прекрасно пользуется наш неприятель.
Японский флот не посмел бы подходить так близко к крепости, если бы ему было известно, что наши суда имеют возможность выйти в море во всякое время, и если даже не вступать в открытый бой, то все же сильно угрожать неприятелю при помощи и под защитой береговых батарей, тогда бы он держался всегда на почтительном расстоянии от нашего берега.
Почему вход в гавань не был углублен до необходимой для военных судов глубины, объяснить трудно чем-либо иным, как не тою же, всюду оказавшейся преступной небрежностью, легкомыслием, соблюдением меньше всего интересов государства. Тратили же мы десятки миллионов на искусственно выращиваемый “мировой” торговый порт Дальний, который сам по себе все еще не принимался расти! Будь эти десятки миллионов приложены к устройству Артура (и сколь плохо бы по установившимся у нас порядкам не прикладывали их, сколько бы из них не утекало в бездонные карманы ненасытных казенных подрядчиков и их покровителей), все же что-нибудь да было бы здесь вместо сплошных минусов».

План адмирала

Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «В порту и на эскадре шла кипучая деятельность. “Цесаревичу” наконец приладили кессон и собирались переводить его в Восточный бассейн, ближе к мастерским. На “Ретвизане” благодаря энергичной работе опытных водолазов удалось временно, пластырями, заделать и самую пробоину, и ее ответвления. Вода была откачана, и он всплыл».
П.Н. Ларенко: «Сегодня (17/30 марта) прибыл наш известный живописец-баталист В.В. Верещагин. Он желает увековечить своей чудной кистью ужасы войны с усовершенствованным оружием массового избиения, истребления людей.
Отрадную картину представляет энергичная деятельность в порту и на эскадре. Адмирал Макаров принимает все меры, чтобы не дать неприятелю загородить вход в гавань. Он выслушивает охотно все проекты по защите и дальнейшему отражению атак, по очистке рейда от неприятельских мин, по заграждению, где это необходимо, минами, по обеспечению судов от возможности наскочить на мину и т.д.
Главное, что поставил себе целью адмирал Макаров, это поднятие духа во флоте – желание
приучить флот к активным действиям, чтобы вырвать инициативу на море из рук неприятеля.
Адмирал уверен, что японцы сильнее нас только технической стороной и что сильный духом, хотя и слабее техникой флот имеет больше данных на победу. У японцев поднят этот дух первыми удачами. Ими же подавлен он среди наших моряков. Надломить дух японцев безуспешностью предпринимаемых атак и этим же приподнять этот дух на русской эскадре считает адмирал Макаров возможным и имеет в этом уже видимый успех.
- А тогда померяемся силами! – говорит он».

Гибель адмирала
31 марта 1904 г.

Контр-адмирал князь Ухтомский: «В 10-м часу, во время маневрирования эскадры на порт-артурском рейде в виду неприятельского флота, броненосец “Петропавловск”, под флагом Командующего флотом, со взрывом взлетел на воздух; через две минуты броненосец потонул». 
П.Н. Ларенко: «Самый ужасный, самый тяжелый день для Порт-Артура! Самый ужасный день для нашего флота! Сегодня погиб адмирал Макаров. В его лице мы потеряли не менее чем половину всей нашей морской силы. Потеря невозместимая!
Один из возвращающихся из ночной разведки с островов Элиот (предполагаемая японская морская база) миноносцев, “Страшный”, был отрезан от других, проскочивших в гавань, бился богатырски и погиб от снаряда, попавшего в заряженный минный аппарат в тот момент. Когда мина должна была быть выброшена в бок японскому миноносцу. Поспешивший на помощь крейсер “Баян” спас только 5 человек, удержавшихся еще на поверхности воды. Японским миноносцам помогали подошедшие крейсера и два броненосца, сосредоточивая на “Баяне” свой огонь. “Баян” бился с многократно сильнейшим противником, пока выходил из гавани наш флот с броненосцем “Петропавловск” под флагом адмирала Макарова впереди. Завязался артиллерийский бой, японцы оттягивались преследуемые успевшими выйти на рейд судами. Последние наши суда все еще выходили. В это время заметили с востока появление японской эскадры в 12 вымпелов. Адмирал приказал отступить на рейд и стать в боевую колонну, чтобы принять атаку японцев.
На всех укреплениях наблюдали за происходившим на море. На Перепелочной горе собралась масса публики с биноклями и подзорными трубами, все напряженно следили за движениями эскадр. Дул холодный ветер, тем не менее морской горизонт застилался синеватой дымкой – туманом. Сперва нам было непонятно, почему наши суда возвращаются на рейд, но вскоре заметили мы на восточной стороне появление неясных силуэтов – один, другой, третий, и еще, и еще…
Вдруг около “Петропавловска” показался столб дыма – один, другой, с огромным пламенем. Раздались крики, вопли: “Петропавловск” погибает! Не хочется верить, но его уже нет над водой… Ужас охватывает всех. Многие сбегают с горы, чтобы справиться по телефону, что это случилось?»
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов (крейсер «Диана»): «Я отдавал обычные распоряжения старшему боцману, когда глухой, раскатистый удар заставил вздрогнуть не только меня, но весь крейсер. Словно где-то близко хватили из двенадцатидюймовки. Я с недоумением оглянулся… Удар повторился еще грознее… Что такое?..
- “Петропавловск”! “Петропавловск”!.. – как-то жалобно и беспомощно раздались кругом разрозненные. Испуганные восклицания, заставившие меня сразу броситься к борту в предчувствии чего-то ужасного… - Я увидел гигантское облако бурого дыма (пироксилин, минный погреб – мелькнуло в мозгу) и в нем как-то нелепо, наклонно, повисшую в воздухе, не то летящую, не то падающую фок-мачту… Влево от этого облака видна была задняя часть броненосца, совсем такая же, как всегда, словно там, на носу, ничего не случилось… Третий удар… Клубы белого пара, заслонившие бурый дым… Котлы!.. – Корма броненосца вдруг стала подниматься так резко и круто, точно он тонул не носом, а переломившись посредине… На мгновение в воздухе мелькнули еще работавшие винты… Был ли новый взрыв? – не знаю… но мне казалось, что эта, единственно видимая за тучей дыма и пара, кормовая часть “Петропавловска” вдруг словно раскрылась, и какой-то ураган пламени хлынул из нее, как из кратера вулкана… Мне казалось, что даже несколько мгновений спустя после того, как скрылись под водой остатки броненосца, море еще выбрасывало это пламя…
Никогда после сигнала – “Слушайте все!” - не наступало на крейсере такого глубокого безмолвия, как перед этим зрелищем…
Однако привычка – вторая натура. Как старый штурман, привыкший точно записывать моменты, я, только что увидев взрыв, совершенно машинально вынул часы и отметил в книжке: “9 ч. 43 мин. взрыв “Петропавловска” - а затем – 9 ч. 44,5 мин. – все кончено”.
По-видимому, младший флагман, контр-адмирал кн. Ухтомский, верно оценил положение. В то время как миноносцы и минные крейсера бросились к месту гибели “Петропавловска” в надежде спасти кого можно, - он, словно ничего особенного не случилось, сделал сигнал: “Быть в строе кильватера. Следовать за мной” - и, выйдя головным на своем “Пересвете”, повел эскадру так же, как бывало ее водил Макаров.
Командующий флотом погиб, в командование вступил следующий по старшинству!»
Лейтенант Савинский: «Все минные офицеры единогласно высказали следующее:
1) По описанию очевидцев первоначального взрыва, он произошел под носовой частью броненосца, отделения подводных минных аппаратов и находившегося под ним отделения мин заграждения.
2) Взрыв мины у броненосца, вероятно, вызвал непосредственной детонацией взрыв всего минного погреба мин заграждения, хранившихся со вставленными запальными стаканами. Детонационный взрыв произошел вследствие устройства минного погреба, стеллажи которого были расположены у бортов. Причем мины, лежащие на них, соприкасались плотно с наружным бортом.
3) Кроме того, возможно, что взрыв минного погреба последовал не тотчас за взрывом неприятельской мины, а после взрыва своей мины в подводном аппарате. Последняя, при взрыве неприятельской мины, могла взорваться непосредственно от действия своего ударника, на который отразился удар взрыва.
Так как от центра зарядного отделения мины, вложенной в аппарат, до мин заграждения, лежащих на верхних стеллажах расположенного внизу погреба, было на броненосце “Петропавловск” всего около 5 фут, то детонация на минный погреб могла быть и от взрыва мины в подводном аппарате, передавшись железу корпуса броненосца.
4) Прилегающие рядом погреба 12-ти дюймовых снарядов, с сухим пироксилином, могли тоже принять детонацию от столь сильного взрыва, каким был взрыв минного погреба. Разрушив переборки, снаряды зажгли своим взрывом соседние пороховые погреба.
5) Сотрясения и удары при взрывах указанных всех отделений не могли не передаться через изоляционное отделение на близкие к погребам кочегарные помещения, что, вероятно, вызвало взрыв котлов, обусловивши столь быструю гибель броненосца».
Контр-адмирал князь Ухтомский: «Погибли: Командующий флотом, Начальник штаба, большинство офицеров и команды. Великий князь Кирилл Владимирович, командир Яковлев, лейтенанты – Унковский, Дукельский, Иениш, мичманы – Владимир Шмидт, Шлиппе, 52 матроса – спасены шлюпками. Подобраны тела: капитана 2 ранга Васильева, мичманов – Акимова, Бурачка, доктора Волковича».
П.Н. Ларенко: «Кроме адмирала Макарова погибли художник Верещагин, полковник Агапеев (Как передают очевидцы, Верещагин и Агапеев находились в боевой рубке, первый зарисовывал в свой альбом эскизы, а второй что-то записывал в журнал.), капитан 2 ранга Васильев, лейтенант Дукельский. Трудно всех перечесть, погибло всего около 500 человек. Спаслось всего лишь около 90 человек, да из них еще многие умерли от ран и ожогов, полученных при катастрофе».
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Ужасный день!..
Никогда, ни до того, ни после, в самых тяжелых условиях войны, не приходилось переживать такого чувства подавленности, такого гнета неотразимого сознания непоправимости разразившегося удара». 
П.Н. Ларенко: «Как я узнал потом, на батареях, откуда яснее была видна катастрофа, солдаты и офицеры завопили, кричали, рвали на себе волосы. Внизу, в городе поднялась суматоха. Крики: “«Петропавловск» погиб!” – “Неправда! Только подбит миной!” – “Погибла «Победа»!” - раздавались всюду. Люди бегут бледные, растерянные, спрашивают друг друга и, не получив ясного ответа, бегут к гавани и на Перепелочную гору, откуда полиция начинает прогонять зрителей по приказанию генерала Стесселя.
Людей, выходящих из порта обступают, расспрашивают. Лица их страшно бледны. Они видели привезенных раненых, обгорелых, умирающих и уже умерших. Говорят, адмирала еще не нашли. Наша эскадра начинает входить в гавань. Все устремляются на набережную против входа и ищут глазами флаг адмирала Макарова. Как дети-сироты, наивно верим и ожидаем возвращения уже похороненного отца-кормильца, защитника.
- А вдруг появится судно с вице-адмиральским флагом? То-то будет радостно!..
Но напрасно – судно это не появляется. Все еще не хочется верить, что так, в одну минуту, осиротел наш флот, осиротели все мы, злосчастные артурцы, а с нами вся Россия!»
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Это было общее настроение…
- Что вы ходите, как в воду опущенные! – обратился я к старшему боцману. – Ваше дело – подбодрить команду, поддержать дух! А на вас лица нет! Стыдно! На войне нельзя без потерь! Погиб броненосец, ослаблена эскадра – пришлют подкрепление! Новую эскадру пришлют! Нельзя нос вешать! Нельзя руки опускать!..
- Так точно, ваше благородие… Без потерь нельзя… Оно, конечно… броненосец – что ж? – как-то смущенно и неуверенно, пряча глаза, заговорил боцман и вдруг решившись махнуть рукой на всякий этикет, резко переменил тон. – Не то, ваше высокоблагородие! Что броненосец? – Хоть бы два! Да еще пару крейсеров на придачу! Не то! – Голова пропала!.. Вот что!.. почему оно, я как все прочие… - голос его задрожал и оборвался.
“Если Бог допустил такую беду, значит – отступился…”»
П.Н. Ларенко: «Солнце клонится уже к западу, но все еще кучки людей сидят и стоят на набережной, устремив свои потускневшие взоры на вход в гавань».

В России
Хроника террора

С.С. Ольденбург: «3 июня 1904 г. молодой финский швед, сын сенатора Евгений Шауман, выстрелами из револьвера смертельно ранил финляндского генерал-губернатора Н.И. Бобрикова и тут же покончил с собой».

Начало конца Порт-Артура
 
Капитан II ранга В.И. Семенов: «25 июля, можно сказать, отметило собою начало конца Порт-Артура. Это был день первой бомбардировки с суши. Стрелять начали в 11 ч. 35 мин. утра. Как тотчас же выяснилось – по осмотру неразорвавшихся снарядов – работала батарея из 120-мм пушек. Стреляли неравномерно, а с перерывами, группами в 7-8 выстрелов. Первая серия легла вся на главной улице Старого города, близ портового лазарета; вторая – несколько западнее, на каботажной набережной, поражая находившиеся здесь склады угля; третья – на портовой площади у адмиральской пристани, чуть восточнее которой стоял “Цесаревич”. К нему-то, видимо, и подбирались! По счастью, удачным оказалось только одно попадание: снаряд разрушил на “Цесаревиче” рубку беспроволочного телеграфа, в которой был убит минер-телеграфист, а осколками легко ранило в ногу командующего эскадрой, контр-адмирала Витгефта.
Не скрою, что наблюдать с мостика (крейсера “Диана”) за снарядами, разрывы которых образовывали ломаную линию, в общем направляющуюся к месту стоянки крейсера, - на сердце было жутко… Но именно жутко, а не страшно.
Следующие снаряды той же серии дают систематически увеличивающиеся недолеты, отходящие влево.
Ко мне подходит командир и недовольным тоном замечает, что с “Цесаревича” дважды сигналили – “лишним не быть наверху”, а у нас на палубе “целый базар”… Он и сам хорошо сознает силу того побуждения, которое гонит людей наверх: им, уже изрядно обстрелянным, легче вести игру в открытую – видеть и слышать – чем сидеть без всякого дела внизу и ждать, когда “она” свалится на голову.
- Вы бы для них что-нибудь придумали… - говорит он примирительно, - занятие какое-нибудь, что ли?..
Мне в голову приходит счастливая идея, и вот – в шпилевом отделении, по условиям данного момента наиболее прикрытом, - устраивается литературное утро. Мичман Щ. (мичман А.М. Щастный – он будет расстрелян в июне 1918 г., по приказу Троцкого), талантливый чтец, своим искусством доставивший команде в тоскливые дни осады немало светлых минут, садится читать “Сорочинскую ярмарку”.
Известие распространяется по крейсеру; верхняя палуба быстро пустеет, и скоро через фор-люк начинают доноситься взрывы дружного смеха, так странно звучащие среди резкого, металлического лязга рвущихся снарядов неприятеля и глухого гула ответных выстрелов с нашей стороны…
Я спускался туда раза два-три и по чести скажу – у них было превесело!..»
П.Н. Ларенко: «С уходящих японских судов бросили в город, на Перепелочную гору два крупных снаряда. Взрывом разорвало на клочки 7 китайцев, тяжело ранило 3 китайцев и служителя госпиталя, легко ранен железнодорожник, ближайшие 2 домика-фанзы разрушены и 4 повреждены.
Очевидцы этой ужасной сцены не могли говорить о ней без содрогания, так поразила их эта картина, в то время как только немного рассеялся дым. Один из китайцев, которому оторвало голову, пробежал еще несколько шагов вперед, затем упал. В ограду одного из ближайших домиков силой взрыва бросило его оторванную голову под окно, в других местах валялись большие куски тела. Многие из жителей ближайших домиков были дома и отделались только испугом и этим ужасающим зрелищем».
 

Убийство министра внутренних дел Плеве

А в это время боевая организация партии социалистов-революционеров (эсеров) охотилась на министра внутренних дел В.К. Плеве…

Павел Павлович Заварзин (офицер Отдельного корпуса жандармов): «Несколько сухой, но ясный в своих выражениях и мыслях, Плеве производил впечатление человека волевого, благородного и фанатика своего долга. Импонировала и его представительная наружность – высокого роста пожилой мужчина с седыми волосами и усами, бритый, с энергичными чертами лица и проницательными, устремленными на собеседника глазами. Сознавая, что рано или поздно он будет сражен пулей или бомбой революционера, Плеве относился ко всякого рода охранам определенно скептически, и действительно в 1904 году он был убит бомбой, брошенной в него Сазоновым».

Встреча в Женеве,  август 1903 г.

Борис Викторович Савинков (руководитель боевой организации эсеров): «Однажды днем, когда товарища не было дома, к нам в комна¬ту вошел человек лет тридцати трех, очень полный, с широким, равнодушным, точно налитым камнем лицом и большими карими глазами. Это был Евгений Филиппович Азеф.
Он протянул мне руку, сел и сказал, лениво роняя слова:
—  Мне сказали, вы хотите работать в терроре? Почему имен¬но в терроре?
Я повторил ему то, что сказал раньше Гоцу (лидер партии эсеров). Я сказал также, что считаю убийство Плеве важнейшей задачей момента. Мой собе¬седник слушал все так же лениво и не отвечал. Наконец он спро¬сил:
—  У вас есть товарищи?
Я назвал Каляева и еще двоих. Я сообщил их подробные био¬графии и дал характеристику каждому. Азеф выслушал молча и стал прощаться.
Он приходил к нам несколько раз, говорил мало и вниматель¬но слушал. Однажды он сказал:
—  Пора ехать в Россию. Уезжайте с товарищем куда-нибудь из Женевы, поживите где-нибудь в маленьком городке и проверьте, не следят ли за вами».

План покушения

Б.В. Савинков: «На следующий день мы уехали в Баден, во Фрейбург. Через две недели нас посетил Азеф и на этот раз впервые сообщил план поку¬шения, не упоминая ни словом о личном составе организации. План состоял в следующем: было известно, что Плеве живет в зда¬нии департамента полиции (Фонтанка, 16) и еженедельно ездит с докладом к царю, в Зимний дворец, в Царское Село или в Петер¬гоф, смотря по времени года и по местопребыванию царя. Так как убить Плеве у него на дому, очевидно, было много труднее, чем на улице, то было решено учредить за ним постоянное наблюдение. Наблюдение это имело целью выяснить в точности день и час, марш¬рут и внешний вид выездов Плеве. По установлении этих данных предполагалось взорвать его карету на улице бомбой. При строгой охране министра для наблюдения необходимы были люди, по роду своих занятий целый день находящиеся на улице, например, газетчи¬ки, извозчики, торговцы вразнос и т.п. Было решено поэтому, что один товарищ купит пролетку и лошадь и устроится в Петербурге легко¬вым извозчиком, а другой возьмет патент на продажу вразнос та-бачных изделий и, продавая на улице папиросы, будет следить за Плеве. Я должен был комбинировать собираемые ими сведения и, по возможности наблюдая сам, руководить наблюдением.
План этот принадлежал целиком Азефу и был чрезвычайно прост. Но именно своей простотой он давал нам преимущество перед полицией. Уличное наблюдение никогда не применялось революционерами не только в период Гершуни, но и во времена “Народной воли”, если не считать приготовлений к первому мар¬та 1881 г. (в тот день был убит император Александр II). Полиция едва ли могла предположить, что члены боевой организации ездят по Петербургу извозчиками или торгуют враз¬нос. Между тем систематическое наблюдение неизбежно приво¬дило к убийству Плеве на улице. Кончая со мной разговор, Азеф сказал с убеждением:
—  Если не будет провокации, Плеве будет убит. 
Из Фрейбурга один из товарищей, взяв с собой гремучую ртуть, через Александрово уехал в Россию. У меня не было пас¬порта, и я должен был получить его в Кракове. Я поехал в Краков через Берлин и в Берлине встретился снова с Азефом и только что приехавшим из России Каляевым.
Мы сидели втроем на Leipzigerstrasse в одном из больших бер¬линских кафе. Каляев горячо говорил о терроре, о своем непре¬менном желании участвовать в деле Плеве, о психической невоз¬можности для себя мирной работы. Азеф лениво слушал. Когда Каляев умолк, он равнодушно сказал:
—  Нам не нужны сейчас люди. Поезжайте в Женеву. Может быть, мы потом и вызовем вас.
Огорченный Каляев ушел. Я спросил Азефа:
—  Он не понравился вам? Азеф подумал с минуту.
—  Нет. Но он странный какой-то... Вы его знаете хорошо?
На улице, сердясь и волнуясь, меня ждал Каляев. Я взял его под руку.
—  Что ты, Янек?.. Он не понравился тебе? Да?
Как и Азеф, Каляев ответил не сразу:
—  Нет... Но знаешь... Я не понял его и, может быть, не пойму никогда.
В начале ноября я был в Петербурге, не зная ни состава орга¬низации, ни партийных паролей, ни явок. Я ждал Азефа; он обе¬щал приехать непосредственно вслед за мной».

Охота началась

Б.В. Савинков: «В Петербурге я остановился в “Северной гостинице”. В тот же день вечером я пошел на явку к раньше уехавшему товарищу. Он должен был ждать меня ежедневно на Садовой, от Невского до Гороховой. Я шел по Садовой, отыскивая в пестрой толпе разносчиков знако¬мое мне лицо. Чем дальше я шел, тем все менее оставалось надеж¬ды на встречу. Я думал уже, что товарища нет в Петербурге, что он либо арестован на границе, либо не сумел устроиться торговцем. Вдруг чей-то голос окликнул меня:
— Барин, купите “Голубку”, пять копеек десяток. Я оглянулся. В белом фартуке, в полушубке и картузе, небри¬тый, осунувшийся и побледневший, предо мной стоял тот, кого я искал. На плечах у него висел лоток с папиросами, спичками, ко¬шельками и разной мелочью. Я подошел к нему и, выбирая товар, успел шепотом назначить свидание в трактире.
Часа через два мы сидели с ним в грязном трактире, недалеко от Сенной. Он оставил дома лоток, но был в том же полушубке и картузе. Разговаривая с ним, я долго не мог привыкнуть к этой новой для меня его одежде.
Он рассказал мне, что другой товарищ уже извозчик, что они оба следят за домом министра и что однажды им удалось увидеть его карету. Он тут же описал мне внешний вид выезда Плеве: во¬роные кони, кучер с медалями на груди, ливрейный лакей на козлах и сзади — охрана: двое сыщиков на вороном рысаке. Товарищ был доволен удачей, но жаловался на трудности своего положения.
Он рассказал мне еще, что положение табачника затрудняется не только преследованием полиции, но и конкуренцией других торговцев. Места на улице все откуплены, и приходится спорить с теми, кто издавна занимает их. Кроме того, торговец вразнос не имеет права останавливаться на мостовой: по полицейским пра¬вилам он обязан беспрерывно находиться в движении. Он гово¬рил, что наблюдать извозчику удобнее и легче. Он ссылался на пример другого товарища, который почти не встречал препятствий в своей езде по городу. Я повидался с последним и убедился, что у извозчика есть зато другая существенная помеха: у него бы¬ла больная лошадь, и из трех дней два он не мог выезжать. Кроме того, ему постоянно приходилось возить седоков. Его наблюдение поэтому не давало почти никаких результатов.
Наступил декабрь… Один товарищ продолжал следить как табачник, другой — как извозчик. Я бродил по Фонтанке и набережной Не¬вы, надеясь встретить случайно Плеве. Наше общее наблюдение отметило только внешний вид его выезда и однажды маршрут: он ехал по Фонтанке и набережной Невы, по направлению к Дворцо¬вому мосту, но в Зимний дворец или Мариинский — выяснить не могли.
Тем не менее в феврале и в начале марта Мацеевскому (боевик) и Сазонову (боевик) удалось видеть Плеве, а главное, удалось установить, что он действительно еженедельно к 12 часам дня ездит с докладом к царю, жившему тогда в Зимнем дворце. Поэтому, когда Азеф приехал в Петербург, я настойчиво стал предлагать ему немедленно приступить к покушению. Азеф возражал мне, что сведений собрано слишком мало, что маршрут Плеве в точности неизвестен и что поэтому легко ошибиться. Я настаи¬вал, указывая на возможность устроить покушение на Фонтанке у самого дома Плеве, чем устранялись и риск ошибки, и необхо¬димость выяснения маршрута. Но Азеф не соглашался со мною — ему казалось такое выступление опасным: у дома Плеве была наиболее многочисленная охрана. А при неудаче дело в лучшем случае откладывалось на долгое время.
Тогда я предложил Азефу узнать мнение Сазонова и Мацеевского. Мацеевский настаивал на немедленном покуше¬нии. Он говорил, что раз выезд известен, то нечего больше ждать, ибо никогда мы не узнаем более того, что нам известно теперь. Выяснение же маршрута необязательно, раз возможно устроить покушение у самых ворот дома Плеве.
Сазонов высказывался гораздо осторожнее. Он говорил, что не знает Плеве в лицо, что может ошибиться каретой. Он дал свое со¬гласие только тогда, когда Мацеевский предложил быть сигналь¬щиком и указать ему карету Плеве.
Наконец Азеф, подумав, сказал:
— Хорошо, если вы этого так хотите, попробуем счастья.
План покушения состоял в следующем. Около 12 часов дня по четвергам Плеве выезжал из своего дома и ехал по набережной Фонтанки к Неве и по набережной Невы к Зимнему дворцу. Воз¬вращался он или той же дорогой, или по Пантелеймоновской ми¬мо вторых ворот департамента полиции, к главному подъезду, что на Фонтанке. Предполагалось ждать его на пути. Покотилов с двумя бомбами должен был сделать первое нападение. Он должен встретить Плеве на набережной Фонтанки около дома Штиглица. Боришанский, тоже с двумя бомбами, занимал место ближе Неве, у Рыбного переулка. Сазонов, с бомбой под фартуком пролетки, становился у подъезда департамента полиции лицом к Неве. Также лицом к Неве, с другой стороны подъезда, ближе Пантелеймоновской, стоял Мацеевский. Он должен был снять шапку при приближении кареты Плеве и этим подать знак Сазо¬нову. Наконец, на Цепном мосту, имея в поле зрения всю Пантелеймоновскую, находился Каляев, на виду как Покотилова, так и Сазонова. Его обязанность была дать им знак в случае, если Плеве вернется через Литейный проспект.
Диспозиция была неудачна. Помимо того, что действие проис¬ходило у самых ворот дома Плеве, где, кроме конных и пеших го¬родовых, было везде — на улице, на углах, на Цепном мосту — много агентов охраны, внимание Покотилова разбивалось между ожидаемой каретой Плеве и Каляевым, Сазонова — между Плеве, Каляевым и Маиеевским. Кроме того, в действие вводилось, а, сле¬довательно, и подвергалось риску двое безоружных, непосредст¬венно для покушения не нужных людей, Каляев и Мацеевский. Недостатки диспозиции необходимо вытекали из недостаточности наблюдения. Незнание маршрута — возможность проезда Плеве по Литейному и Пантелеймоновской — заставило поставить на Цепном мосту Каляева, недостаточное же знакомство Сазонова с каретой министра заставило ввести в дело Мацеевского. Именно эти неудобства и предвидел Азеф, не соглашаясь на преждевремен¬ное, по его мнению, покушение».

Совещание террористов у  могилы П.И. Чайковского

Б.В. Савинков: «16-го я имел свидание для последних переговоров с Покотиловым (боевик) и Швейцером (боевик). Свидание состоялось на кладбище Александро-Невской лавры, у могилы Чайковского.  Швейцер холодно и спокойно обсуждал мельчайшие детали нашего плана.  Ему предстояла трудная задача — за ночь он должен был приготовить пять бомб и наутро раздать их метальщикам. Покотилов, как все¬гда, волновался. Он горячо говорил, что уверен в удаче, как уверен в том, что именно ему, а не Боришанскому (боевик) и Сазонову, выпадет честь убить Плеве. Он настаивал также, чтобы Боришанский в случае, если ему придется бросать первую бомбу, бежал не в переулок, а на него, Покотилова. Он говорил, что своими бомбами сумеет защитить и его и себя. Во время нашего разговора на кладбище на соседней дорожке неожиданно показался пристав с нарядом городовых. Между могильных крестов замелькали по-гоны и сабли. В ту же минуту Покотилов вынул револьвер и быс¬тро большими шагами пошел навстречу полиции. Швейцер спо¬койно ждал у могилы, засунув руку в карман, где лежал его ре¬вольвер. Я с трудом догнал Покотилова. Он обернулся ко мне и шепнул:
—  Уходите с Павлом, я удержу их на несколько минут. Городовые приближались по боковой аллее. Я схватил Поко¬тилова за руку:
—  Что вы делаете? Спрячьте револьвер.
Он хотел мне что-то ответить, но в это время полицейские по¬вернули на другую дорожку и стали скрываться из вида. Очевид¬но, тревога была не для нас».

Первый урок

Б.В. Савинков: «Ночь с 17 на 18 марта я провел с Покотиловым. Мы сидели с ним в театре “Варьете” до рассвета и на рассвете пошли гулять на острова, в парк. Он шел, волнуясь, с каплями крови на лбу (экзема), блед¬ный, с лихорадочно расширенными зрачками. Он говорил:
—  Я верю в террор. Для меня вся революция в терроре. Нас мало сейчас. Вы увидите: будет много. Вот завтра, может быть, не будет меня. Я счастлив этим, я горд: завтра Плеве будет убит.
Утром, в 8 часов, я простился с ним, чтобы через два часа встретиться снова. В 10 часов, на 16-й линии Васильевского ос¬трова, Швейцер должен был передать снаряды метальщикам. Он должен был подъехать к условленному заранее дому в про¬летке Сазонова. Покотилов должен был сесть в пролетку и ехать до Тучкова моста, где, взяв свою бомбу, выйти и уступить место ожидавшему на Тучковом мосту Боришанскому; тот, взяв свою бомбу, должен был выйти вместе со Швейцером, который остав¬лял в пролетке последний снаряд — для Сазонова. Боришан¬ский, невозмутимый как всегда, не выражал ни одобрения, ни осуждения нашему плану. Он молча выслушал все подробно¬сти диспозиции и аккуратно в назначенный час явился на Туч¬ков мост.
Я видел, как Швейцер подъехал к Покотилову и как Покоти¬лов сел в пролетку Сазонова. Я пошел отыскивать Каляева. Каля¬ев был огорчен:
—  Мне не досталось снаряда. Почему Боришанский, а не я? Я успокаивал его, говоря, что троих метальщиков довольно, что Боришанский с таким же правом мог бы сказать те же слова, если бы не у него, а у Каляева была в руках бомба.
—  Я не хочу рисковать меньше других, — сказал Каляев.
Я сказал ему в ответ, что риск всегда одинаков и что в случае ареста он будет судиться вместе со всеми и по той же статье закона. Он промолчал.
В двенадцатом часу я, по условию, прошел в Летний сад и, сев на скамью на дорожке, параллельной Фонтанке, стал ждать. Сазонов, Покотилов, Боришанский, Иосиф Мацеевский и Каляев каждый заняли свое место. Так прошло полчаса в ожидании.
Вдруг раздался удар, будто взорвалось что-то. Я невольно под¬нялся.
На другой стороне Фонтанки было по-прежнему все тихо.
Стреляла полуденная пушка в Петропавловской крепости.
В ту же минуту в воротах сада я увидел Покотилова. Он был бле¬ден и быстро направлялся ко мне. В карманах его шубы ясно обозна¬чались бомбы. Он подошел к моей скамье и тяжело опустился на нее.
—  Ничего не вышло: Боришанский убежал.
—  Кто убежал?
—  Боришанский.
—  Не может этого быть.
—  Я видел сам: убежал.
Мы вышли с Покотиловым из Летнего сада. На Цепном мосту, прислонившись к перилам, высоко подняв голову и не спуская глаз с Пантелеймоновской улицы, стоял Каляев. Он удивленно посмотрел на Покотилова и на меня, но не двинулся с места.
Я и до сих пор ничем иным не могу объяснить благополучного исхода этого первого нашего покушения, как случайной удачей. Каляев настолько бросался в глаза, настолько напряженная его поза и упорная сосредоточенность всей фигуры выделялась из массы, что для меня непонятно, как агенты охраны, которыми был усеян мост и набережная Фонтанки, не обратили на него вни¬мания. Впоследствии он сам говорил, что стоял в полной уверен¬ности, что его арестуют, что не могут не арестовать человека, в те¬чение часа стоящего против дома Плеве и наблюдающего за его подъездом. Но и думая так, он последний ушел со своего поста, когда Сазонов и Боришанский уже отъехали от подъезда.
Только что мы минули с Покотиловым мост, как засуетились городовые и филеры, и от Невы по Фонтанке крупной рысью мимо нас промчалась карета, запряженная вороными конями, с ливрейным лакеем
на козлах. В окне кареты мелькнуло спокойное лицо Плеве. Покотилов схватился за бомбу, но карета была уже далеко и приближалась к Сазонову. Мы замерли, ожидая взрыва. Но на наших глазах карета, обогнув Сазонова, повернула в раскрытые ворота и скрылась. Я вернулся к Каляеву и сказал ему, что¬бы он шел на место условленного заранее свидания. Покотилов подошел к Сазонову и стал его нанимать. Я видел, как Сазонов от¬рицательно качнул головой. Тогда я подошел к Сазонову:
—  Извозчик!
—  Занят.
—  Извозчик!
—  Занят.
Я остановился и посмотрел в лицо Сазонова. Он был очень бледен. Я прошептал:
—  Уезжайте скорее.
Но он опять отрицательно качнул головой. Я прошел мимо не¬го и позвал Манеевского и опять услышал то же самое:
—  Занят.
Я обернулся к Цепному мосту: Каляев все еще стоял на мосту.
Так ожидали они, уже без всякой надежды, еще полчаса.
Неудача Сазонова произошла благодаря одной из тех случай¬ностей, которых нельзя ни предусмотреть, ни устранить. Как и было условлено, Сазонов стал в двенадцатом часу на свое место, лицом к Неве, так чтобы видеть Мацеевского и набережную Фон¬танки и заранее приготовиться к взрыву. Тяжелый семифунтовый снаряд лежал у него под фартуком, на коленях. Чтобы бросить снаряд, нужно было отстегнуть фартук и поднять бомбу. Это тре¬бовало несколько секунд времени, но, стоя у подъезда Плеве и от¬казывая нанимавшим его седокам, Сазонов возбудил насмешки других извозчиков. Из их длинного ряда он выделялся тем, что стоял лицом к Неве, тогда как все они стояли лицом в противопо¬ложную сторону, к цирку. Эти насмешки, т.е. боязнь обратить на себя внимание, заставили его повернуть лошадь мордою от Невы и стать спиною к Мацеевскому. Таким образом, Плеве, возвраща¬ясь, был невидим ему и промелькнул мимо него неожиданно бы¬стро. Сазонов схватился за бомбу, но было уже поздно.
Эта первая неудача научила нас многому. Мы поняли, что семь раз примерь и один раз отрежь».

Гибель Покотилова

Б.В. Савинков: «31 марта, ночью, в “Северной гостинице”, приготовляя во второй раз снаряды, Покотилов погиб от взрыва. Наши бомбы имели химический запал: они были снабжены двумя крестообразно помещенными трубками с зажигательными и детонаторными приборами. Первые состояли из наполненных серной кислотой стеклянных трубок, с баллонами и надетыми на них свинцовыми грузами. Эти грузы, при падении снаряда в любом положении, лома¬ли стеклянные трубки; серная кислота, выливаясь, воспламеняла смесь бертолетовой соли с сахаром. Воспламенение же этого со¬става производило сперва взрыв гремучей ртути, а потом и дина¬мита, наполнявшего снаряд. Неустранимая опасность при заря¬жении заключалась в том, что стекло трубки могло легко сломать¬ся в руках».
Полковник Александр Павлович Мартынов (начальник Московского охранного отделения): «Помню, как немедленно после взрыва М.И. Трусевич, захватив меня с собой, помчался в “Северную гостиницу”, и мы приступили к производству формального дознания. При входе в гостиницу мы встретили растерянную администрацию, наряд полиции, и по грязной, залитой еще струившейся водой после возникшего за взрывом разрушения и пожара парадной лестнице поднялись на третий этаж и вошли в разрушенный номер гостиницы, где заряжавшаяся террористом Покотиловым бомба взорвалась, пробила потолки и полы и убила его самого.
Мы приступили к осмотру и нашли паспорт и… кусок мизинца».
Полковник Павел Павлович Заварзин (начальник Московского охранного отделения): «Труп Покотилова был обезображен до неузнаваемости и обуглен, а в стиснутых его зубах находилась монета копейка, которая должна была служить грузиком в ударнике.
Вся работа социалистов-революционеров в этом деле была настолько конспиративна, что у местного охранного отделения не только не было сведений о готовящемся террористическом акте, но и личность Покотилова была установлена лишь впоследствии по пуговицам одежды и аптечному рецепту».
Б.В. Савинков: «О смерти Покотилова мы узнали в Киеве из газет. Для нас эта смерть явилась еще более тяжкой неожиданностью, чем неудача 18 марта».

Состав группы боевиков
Швейцер

Б.В. Савинков: «Из нашего запаса динамита, после смерти Покотилова, оста¬лась едва одна четверть. Она хранилась у Швейцера, и из нее мож¬но было приготовить всего одну бомбу. Нам каза¬лось невозможным убить Плеве с помощью всего одного металь¬щика.
Швейцер получил от Азефа адрес партийно¬го инженера. С помощью этого инженера он должен был в зем¬ской лаборатории изготовить пуд динамита. Задача ему предсто¬яла трудная. Необходимо было незаметно приобрести нужные материалы; необходимо было соблюдать строжайшую конспира¬цию; наконец, необходимо было мириться с неустранимыми не¬достатками не приспособленной к изготовлению динамита лабо¬ратории. Швейцер справился со всеми затруднениями. По под¬ложному открытому листу на имя уполномоченного земства он закупил материал, и один, скорее с ведома, чем при помощи вышеупомянутого инженера, приготовил необходимое нам количе¬ство динамита. На этой работе он едва не погиб и спасся только благодаря своему хладнокровию. Размешивая желатин, приго¬товленный из русских, не чистых химически материалов, он за¬метил в нем признаки разложения, т.е. признаки моментального и неизбежного взрыва. Он схватил стоявший рядом кувшин с во¬дой и второпях стал лить прямо с руки, с высоты нескольких вер¬шков от желатина. Струя воды разбрызгала взрывчатую массу, желатинные брызги попали ему на всю правую сторону тела и взорвались на нем. Он получил несколько тяжких ожогов, но дела не бросил и, лишь изготовив нужное количество динами¬та, уехал в Москву. Там он пролежал несколько дней в больнице. Динамит он привез в Петербург в июне».

Дора Бриллиант

Б.В. Савинков: «Тогда же в Киеве я познакомился с Дорой Бриллиант. Дора Владимировна Бриллиант была рекомендована для боевой работы Покотиловым, который близко знал ее еще по Полтаве. 
Дору Бриллиант я отыскал на Жилянской улице, в студенчес¬кой комнате. Она с головой ушла в местные комитетские дела, и комната ее была полна ежеминутно приходившими и уходивши¬ми по конспиративным делам товарищами. Маленького роста, с черными волосами и громадными, тоже черными, глазами, До¬ра Бриллиант с первой же встречи показалась мне человеком, фа¬натически преданным революции. Она давно мечтала переменить род своей деятельности и с комитетской работы перейти на боевую. Все ее поведение, сквозившее в каждом слове желание рабо¬тать в терроре убедило меня, что в ее лице организация приобре¬тает ценного и преданного работника».

Каляев (кличка “Поэт”)

Б.В. Савинков: «Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто отдает за нее свою жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было революционных совещаний и не решались практические дела, он подолгу и с увлечением го¬ворил о литературе. Говорил он с легким польским акцентом, но образно и ярко. Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к их литературным исканиям, ни тем более отрицательного к ним отношения: для него они были революционера¬ми в искусстве. Он горячо спорил в защиту “новой” поэзии и воз¬ражал еще горячее, когда при нем указывалось на ее якобы реакци¬онный характер. Для людей, знавших его очень близко, его любовь к искусству и революции освещалась одним и тем же огнем, несо¬знательным, робким, но глубоким и сильным религиозным чувст¬вом. К террору он пришел своим, особенным, оригинальным пу¬тем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву».

Сазонов

Б.В. Савинков: «Сазонов был социалист-революционер, человек, прошедший школу Михайловского и Лаврова, истый сын народовольцев, фа¬натик революции, ничего не видевший и не признававший, кро¬ме нее. В этой страстной вере в народ и в глубокой к нему любви и была его сила. Неудивительно поэтому, что вдохновенные сло¬ва Каляева об искусстве, его любовь к слову, религиозное его от¬ношение к террору показались Сазонову при первых встречах странными и чужими, не гармонирующими с образом террорис¬та и революционера. Но Сазонов был чуток. Он почувствовал за широтою Каляева силу, за его вдохновенными словами — горячую веру, за его любовью к жизни — готовность пожертвовать этой жизнью в любую минуту, более того — страстное желание такой жертвы. И все-таки в первый из наших харьковских дней Сазонов, встретив меня в университетском саду, подошел ко мне с такими словами:
—  Вы хорошо знаете Поэта? Какой он странный.
—  Чем же странный?
—  Да, он действительно скорее поэт, чем революционер.
Сазонов смутился. Может быть, ему показалось, что в его сло¬вах было косвенное осуждение Каляева. Я же ни до, ни после, ни¬когда не слыхал, чтобы он осуждал кого-либо.
—  Знаете, раньше я думал, что террор нужен, но что он не са¬мое главное... А теперь вижу: нужна “Народная воля”, нужно все силы напрячь на террор, тогда победим. Вот и Поэт думает так.
Каляев действительно думал так. Он не отрицал, конечно, зна¬чения мирной работы и с интересом следил за ее развитием, но тер¬рор он ставил во главу угла революции. Он психически не мог, не ломая себя, заниматься пропагандой и агитацией, хотя любил и понимал рабочую массу. Он мечтал о терроре будущего, о его ре¬шающем влиянии на революцию.
—  Знаешь, — говорил он мне в Харькове, — я бы хотел до¬жить, чтобы видеть: вот, смотри — Македония. Там террор массо¬вый, там каждый революционер — террорист. А у нас? Пять, шесть человек, и обчелся... Остальные в мирной работе. Но разве социалист-революционер может работать мирно? Ведь социалист-революционер без бомбы уже не социалист-революционер. И разве можно говорить о терроре, не участвуя в нем?.. О, я знаю: по всей России разгорится пожар. Будет и у нас своя Македония. Кресть¬янин возьмется за бомбы. И тогда — революция...»

Новый план

Б.В. Савинков: «В университетском саду происходили все наши совещания. Азеф предложил следующий план. Мацеевский, Каляев и убив¬ший в 1903 с уфимского губернатора Богдановича Егор Олимпиевич Дулебов, нам тогда еще незнакомый, должны были наблюдать за Плеве на улице: Каляев и один вновь принятый товарищ — как папиросники. Дулебов и Иосиф Мацеевский — в качестве из¬возчиков. Я должен был нанять богатую квартиру в Петербурге, с женой — Дорой Бриллиант и прислугой: лакеем — Сазоновым и кухаркой — одной старой революционеркой П.С.Ивановской. Цель этой квартиры была двоякая. Во-первых, предполагалось, что Сазонов-лакей и Ивановская-кухарка могут быть полезны для наблюдения, и, во-вторых, я должен был приобрести автомобиль, необходимый, по мнению Азефа, для нападения на Плеве. Учить¬ся искусству шофера должен был Боришанский.
Я усиленно возражал Азефу против покупки автомобиля. Я при¬знавал значение конспиративной квартиры и для наблюдения, и для хранения снарядов, но я не видел цели в приобретении ав¬томобиля».

Революционное братство

Б.В. Савинков: «Я снял квартиру на улице Жуковского, д. № 31, кв. 1, у хозяйки немки. Я играл роль богатого англичанина, Дора Бриллиант — бывшей певицы из “Буфа”. На вопрос о моих занятиях я сказал, что я представитель большой английской велосипедной фирмы. Впоследствии поверившая вполне нам хозяйка не раз приходила в мое отсутствие к Доре и начинала ее убеждать уйти от меня на другое место, которое хозяйка ей уже подыскала. Она жалела Дору, спрашивала ее, сколько денег я положил на ее имя в банк, и удивлялась, что не видит на ней драгоценностей. Дора отвечала, что она живет со мною не из-за денег, а по любви. Такие визиты были довольно часты.
Живя в этой квартире, я близко сошелся с Бриллиант, Иванов¬ской и Сазоновым и узнал их. Молчаливая, скромная и застенчи¬вая Дора жила только одним — своей верой в террор. Любя рево¬люцию, мучаясь ее неудачами, признавая необходимость убийст¬ва Плеве, она вместе с тем боялась этого убийства. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьба была — дать ей бомбу и позволить быть одним из метальщиков. Ключ к этой загадке, по моему мне¬нию, заключается в том, что она, во-первых, не могла отделить се¬бя от товарищей, взять на свою долю, как ей казалось, наиболее легкое, оставляя им наиболее трудное, и, во-вторых, в том, что она считала своим долгом переступить тот порог, где начинается непосредственное участие в деле: террор для нее, как и для Каляева окрашивался прежде всего той жертвой, которую приносит террорист. Эта дисгармония между сознанием и чувством глубоко женственной чертой ложилась на ее характер. Вопросы про¬граммы ее не интересовали. Быть может, из своей комитетской деятельности она вышла с известной степенью разочарования. Ее дни проходили в молчании, в молчаливом и сосредоточенном пе¬реживании той внутренней муки, которой она была полна. Она редко смеялась, и даже при смехе глаза ее оставались строгими и печальными. Террор для нее олицетворял революцию, и весь мир был замкнут в боевой организации. Быть может, смерть Покотилова ее товарища и друга, положила свою печать на ее и без того опечаленную душу.
Сазонов был молод, здоров и силен. От его искрящихся глаз и румяных щек веяло силой молодой жизни. Вспыльчивый и сер¬дечный, с кротким, любящим сердцем, он своей жизнерадостнос¬тью только еще больше оттенял тихую грусть Доры Бриллиант. Он верил в победу и ждал ее. Для него террор тоже прежде всего был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Рево¬люционер старого, народовольческого, крепкого закала, он не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходи¬ма для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему о “не убий”.
Ивановская прожила свою тяжелую жизнь в тюрьмах и ссыл¬ке. На ее бледном, старческом, морщинистом лице светились яс¬ные, добрые материнские глаза. Все члены организации были как бы ее родными детьми. Она любила всех одинаково, ровной и ти¬хой, теплой любовью. Она не говорила ласковых слов, не утешала, не ободряла, не загадывала об успехе или неудаче, но каждый, кто был около нее, чувствовал этот неиссякаемый свет большой нежной любви. Тихо и незаметно делала она свое конспиративное дело, и делала артистически, несмотря на старость своих лет и на свои болезни. Сазонов и Дора Бриллиант были ей одинаково родными и близкими.
Конспиративная сторона нашей жизни была, по настоянию Азефа, разработана во всех ее мельчайших подробностях. Ивановская в качестве кухарки завела дружбу с дворничихой, и по утрам старший дворник пил у нас кофе на кухне. Сазонов был своим че¬ловеком в швейцарской. Он невольно знал все сплетни и все разговоры, которые ходили по дому. Я имел вид делового человека, Дора — певицы.
Каждый день утром я получал через швейцара почту — боль¬шею частью каталоги разных машин, которые я выписывал как “представитель торговой фирмы” из Англии, Франции и Герма¬нии. Затем я уходил на “службу” — бродил по городу с надеждой встретить Плеве и действительно часто встречал его. Днем барыня-Дора, с громадным пером на шляпе, в сопровождении лакея-Сазонова шла в город за покупками. Вечером я и Дора часто уез¬жали из дому, и прислуга, освободившись, тоже уходила гулять — следить за Плеве.
Регулярный образ жизни и хорошие “на-чаи” создали нам в доме репутацию “первых жильцов”. Мы были осведомлены о всех слухах через Сазонова. Непьющий и грамотный, на хоро¬шем жалованье, он был завидным женихом для горничных всех квартир, был другом швейцара и на лучшем счету у старшего двор-ника. Таким образом, мы жили, не возбуждая ни в ком подозре¬ний, хотя часто виделись с Мацеевским, Каляевым и Дулебовым».

Наблюдение за Плеве продолжается

Б.В. Савинков: «Между тем наше наблюдение шло своим путем. Мацеевсклй, Дулебов и Каляев постоянно встречали на улице Плеве. Они до тонкости изучили внешний вид его выездов и могли отличить его карету за сто шагов. Особенно много сведений было у Каляева. Он жил в углу, на краю города, в комнате, где, кроме него, ютилось еще пять человек, и вел образ жизни, до тонкости совпадающий с образом жизни таких же, как и он, торговцев вразнос. Он не поз¬волял себе ни малейших отклонений: вставал в шесть часов и был на улице с восьми утра до поздней ночи. У хозяев он скоро приоб¬рел репутацию набожного, трезвого и деловитого человека. Им, конечно, и в голову не приходило заподозрить в нем революционера. Плеве жил тогда на даче, на Аптекарском острове, и по четвергам выезжал с утренним поездом к царю, в Царское Село. Главное внимание при наблюдении и было сосредоточено на этой его поездке и еще на поездке в Мариинский дворец, на заседания Комитета министров, куда Плеве ездил по вторникам. Все члены организации, т.е. Мацеевский, Каляев, Дулебов, вновь приехавший Боришанский и очень часто кто-либо из нас — Дора, Ивановская Сазонов или я — наблюдали в эти дни. Но Каляев не ограничивал¬ся только этим совместным и планомерным наблюдением; у него была своя теория выездов Плеве, и ежедневно, выходя торговать на улицу, он ставил себе задачу встретить карету министра. По мельчайшим признакам на улице: по количеству охраны по внешнему виду наружной полиции — приставов и околоточ-ных надзирателей, по тому напряженному ожиданию, которое чувствовалось при приближении министерской кареты, Каляев безошибочно заключал, проехал ли Плеве по этой улице или еще проедет. С лотком за плечами, на котором часто менялся товар — папиросы, яблоки, почтовая бумага, карандаши, Каляев бродил по всем улицам, где, по его мнению, мог ездить Плеве. Редкий день проходил без того, чтобы он не встретил его карету. Описывая ее, он давал не только самое точное описание масти и примет лошадей, наружности кучера и чинов охраны, но и деталей самой кареты. В его устах детали эти принимали характер выпуклых при¬знаков. Он знал не только высоту и ширину кареты, ее цвет и цвет ее колес, но и подробно описывал подножку, ручки дверец, вож¬жи, фонари, козлы, оси, оконные стекла. Когда царь переехал в Петергоф и Плеве стал ездить вместо Царскосельского вокзала на Балтийский, Каляев первый установил его маршрут и отклоне¬ния от этого маршрута. Кроме того, он знал в лицо министерских филеров и безошибочно отличал их в уличной толпе.
Дулебов и Мацеевский как извозчики не могли давать таких по¬дробных сведений. Они не могли всегда отказывать седокам, и им часто приходилось отъезжать с поста наблюдения или по требова¬нию полиции, или по желанию седоков. Но они оба дополнили, проверили и развили наблюдения Каляева, так что те сведения, ко¬торые могли случайно прибавить остальные члены организации, т.е. Сазонов, Ивановская, Бриллиант, Боришанский и я, имели только второстепенное значение. В общем, систематическое наблюдение привело нас к уверенности, что легче всего убить Плеве в четверг, по дороге с Аптекарского острова на Царскосельский вокзал.
К этому времени все члены организации не только близко перезнакомились между собою, но многие и интимно сошлись. Была крепкая спайка прошлого — неудача 18 марта и смерть Покотилова. Эта спайка связала и новых членов организации, и уже давно стерлась грань между старшими и младшими, рабо¬чими и интеллигентами. Было одно братство, жившее одной и той же мыслью, одним и тем же желанием.
Наученные опытом 18 марта, мы склонны были преувеличи¬вать трудности убийства Плеве. Мы решили принять все меры, чтобы он, попав однажды в наше кольцо, не мог из него выйти. Всех метальщиков было четверо. Первый, встретив министра, должен был пропустить его мимо себя, заградив ему дорогу об-ратно на дачу. Второй должен был сыграть наиболее видную роль: ему принадлежала честь первого нападения. Третий дол¬жен был бросить свою бомбу только в случае неудачи второго — если бы Плеве был ранен или бомба второго не разорвалась. Четвертый, резервный, метальщик должен был действовать в крайнем случае: если бы Плеве, прорвавшись через бомбы второго и третьего, все-таки поехал бы вперед, по направлению к вокзалу.
Было решено также, о Каляев и Сазонов примут участие в покушении в качестве ме¬тальщиков.
После одного из этих совещаний я пошел гулять с Сазоновым по Москве. Мы долго бродили по городу и наконец присели на ска¬мейке у храма Христа Спасителя, в сквере. Был солнечный день, блестели на солнце церкви. Мы долго молчали. Наконец я сказал:
—  Вот, вы пойдете и, наверно, не вернетесь...
Сазонов не отвечал, и лицо его было такое же, как всегда: мо¬лодое, смелое и открытое.
—  Скажите, — продолжал я, — как вы думаете, что будем мы чувствовать после... после убийства?
Он, не задумываясь, ответил:
—  Гордость и радость.
—  Только?
—  Конечно, только.
И тот же Сазонов впоследствии мне писал с каторги: “Сознание греха никогда не покидало меня”. К гордости и радости примеша¬лось еще другое, нам тогда неизвестное, чувство».

Новая попытка покушения

Б.В. Савинков: «Утром 8 июля приехали Каляев и Сазонов. Сазонов был одет в фуражку и тужурку железнодорожного служащего. В этот час утра по Измайловскому проспекту с Варшавского и Балтийского вокзалов возвращалось всегда много кондукторов и железнодо¬рожных чиновников. Таким образом, железнодорожная форма устраняла риск случайного ареста: филеры, очевидно, не могли обратить внимания на слившегося с толпой Сазонова. Каляев был в шапке швейцара с золотым галуном. Боришанский и Сикорский прятали бомбы в плащах.
Всю ночь Швейцер, живший в Гранд-отеле по паспорту велико¬британского подданного, готовил бомбы. Рано утром к его гостини¬це подъехал Дулебов, и Швейцер, выйдя с небольшим чемоданом в руках, сел в его пролетку. Они поехали на Ново-Петергофский проспект — место свидания с Сазоновым. Я тоже ждал там Сазо¬нова. Но опоздал ли Сазонов или забыл в точности явку, — его не было на условленном месте. Каляев ждал на Рижском проспекте, и еще дальше, на Курляндской улице, вдвоем ожидали Сикорский и Боришанский. Так как поезд отходил ровно в десять часов утра и Плеве никогда не опаздывал к царю, то передача снарядов была рассчитана по минутам, и опоздание одного из метальщиков за-трудняло весь ход передачи и даже могло совсем уничтожить воз¬можность покушения. Я с нетерпением ходил взад и вперед по Ново-Петергофскому проспекту, но Сазонова не было. Я взглянул а часы, — нельзя было терять ни минуты. В это время, аккуратно в условленный час, показался Швейцер на пролетке Дулебова. Я сказал ему, что нет времени ждать Сазонова, и предложил сначала найти Каляева и передать ему его бомбу и тогда уже вернуться на Ново-Петергофский проспект. Я надеялся, что Сазонов успеет еще получить свой снаряд.
Швейцер сделал именно так, как я сказал, и от Каляева вернулся ко мне, но Сазонова все еще не было. Тогда Швейцер поехал к Боришанскому и Сикорскому, но, как оказалось, они, не дождавшись его, ушли. Таким образом, бомбу получил один только Каляев. 
Когда я наконец встретил Сазонова и сообщил ему, что Швейцер уже уехал и что покушение, значит, не удалось, я ис¬пугался: до такой степени изменилось его лицо. Он побледнел и молча, опустив голову, пошел от меня, Я догнал его при выходе на Измайловский проспект, и в ту же минуту мимо нас крупной рысью пронеслась карета Плеве. Мелькнули хорошо знакомые вороные кони, лакей на козлах и сыщик-велосипе¬дист у заднего колеса».
С.Ю. Витте: «Когда он ездил в карете, то всегда вокруг кареты ездило несколько агентов на велосипедах, и это делалось так неискусно, что его переезды обращали на себя всеобщее внимание».
Б.В. Савинков: «Сазонов все еще не говорил ни слова. Так шли мы с ним молча и по дороге наткнулись на Каляева. В фуражке швейцара, тоже бледный, с встревоженным лицом, он нес свою бомбу. Он один был вовремя на своем месте с бом¬бой в руках и один встретил Плеве. Но он не посмел бросить бомбу в карету: он бы пошел против решения организации. Кроме того, его неудачное покушение задержало бы надолго убийство Плеве. Вся организация одобрила этот его поступок. 
Я назначил Сазонову вечером свидание в Зоологическом саду и пошел отыскивать Боришанского и Сикорского. Эта новая неудача не поразила нас так, как неудавшееся покушение 18 марта. Я видел, что мы выбрали время и место верно: Плеве проехал в назначенный час по Измайловскому проспекту; видел также, что его нетрудно, встретив, убить, ибо, будь у меня и у Сазонова в руках бомбы, мы легко могли бы подбежать к карете; видел еще, что неудача произошла просто из-за путаницы, почти неизбежной при мобилизации в очень ко¬роткий срок такого числа метальщиков. Мне ясно было, что через неделю мы не повторим нашей ошибки, а значит, Плеве будет убит».

Убийство Плеве
15 июля 1904 года

Б.В. Савинков: «15 июля между 8 и 9 часами утра, я встретил на Николаевском вокзале Сазонова и на Варшавском — Каляева. Они были одеты так как и неделю назад: Сазонов - железнодорожным служащим, Каляев - швейцаром. Со следующим поездом с того же Варшав¬ского вокзала приехали из Двинска, где они жили последние дни, Боришанский и Сикорский. Пока я встречал товарищей, Дулебов у себя на дворе запряг лошадь и проехал к “Северной гостинице”, где жил тогда Швейцер. Швейцер сел в его пролетку и к началу де¬сятого часа роздал бомбы в установленном месте — на Офицер¬ской и Торговой улицах за Мариинским театром. Самая большая двенадцатифунтовая бомба предназначалась Сазонову. Она была цилиндрической формы, завернута в газетную бумагу и перевязана шнурком. Бомба Каляева была обернута в платок. Каляев и Сазо¬нов не скрывали своих снарядов. Они несли их открыто в руках. Боришанский и Сикорский спрятали свои бомбы под плащи.
Передача на этот раз прошла в образцовом порядке. Швейцер уехал домой, Дулебов стал у технологического института по Заго¬родному проспекту. Здесь он должен был ожидать меня, чтобы уз¬нать о результатах покушения. Мацеевский стоял со своей пролет¬кой на Обводном канале. Остальные, т.е. Сазонов, Каляев, Бори¬шанский, Сикорский и я, собрались у церкви Покрова на Садовой. Отсюда метальщики один за другим, в условленном порядке — пер¬вым Боришанский, вторым Сазонов, третьим Каляев и четвертым Сикорский — должны были пройти по Английскому проспекту и Дровяной улице к Обводному каналу и, повернув по Обводному каналу мимо Балтийского и Варшавского вокзалов, выйти навстречу Плеве на Измайловский проспект. Время было рассчитано так, что при средней ходьбе они должны были встретить Плеве по Измайловскому проспекту от Обводного канала до 1-й роты. Шли они на расстоянии сорока шагов один от другого. Этим устранялась опасность детонации от взрыва, Боришанский должен был пропустить Плеве мимо себя и затем загородить ему дорогу обратно на дачу Сазонов должен был бросить первую бомбу.
Был ясный солнечный день. Когда я подходил к скверу Покровской церкви, то увидел такую картину. Сазонов, сидя на лавочке, подробно и оживленно рассказывал Сикорскому о том, как и где утопить бомбу. Сазонов был спокоен и. казалось, соевсем забыл о себе. Сикорский слушал его внимательно. В отдалении, на лавочке, с невозмутимым, по обыкновению, лицом сидел Боришанский, еще дальше, у ворот церкви, стоял Каляев и, сняв фуражку, крестился на образ.
Я подошел к нему:
—  Янек!
Он обернулся, крестясь:
—  Пора?
Я посмотрел на часы. Было двадцать минут десятого.
—  Конечно, пора. Иди.
С дальней скамьи лениво встал Боришанский. Он не спеша пошел к Петергофскому проспекту. За ним поднялись Сазонов и Сикорский. Сазонов улыбнулся, пожал руку Сикорскому и бы¬стрым шагом, высоко подняв голову, пошел за Боришанским. Каляев все еще не двигался с места.
—  Янек.
—  Ну что?
—  Иди.
Он поцеловал меня и торопливо, своей легкой и красивой по¬ходкой, стал догонять Сазонова. За ним медленно пошел Сикор¬ский. Я проводил их глазами. На солнце блестели форменные пу¬говицы Сазонова. Он нес свою бомбу в правой руке между плечом и локтем. Было видно, что ему тяжело нести.
Я повернул назад по Садовой и вышел по Вознесенскому на Измайловский проспект с таким расчетом, чтобы встретить мета¬льщиков на том же промежутке между Первой ротой и Обводным каналом. Уже по внешнему виду улицы я догадался, что Плеве сейчас проедет. Пристава и городовые имели подтянутый и напря¬женно выжидающий вид. Кое-где на углах стояли филеры.
Когда я подошел к 7-й роте Измайловского полка, я увидел, как городовой на углу вытянулся во фронт. В тог же момент на мосту через Обводный канал я заметил Сазонова. Он шел, как и раньше, высоко подняв голову и держа у плеча снаряд. И сей¬час же сзади меня раздалась крупная рысь, и мимо промчалась карета с вороными конями. Лакея на козлах не было, но у левого заднего колеса ехал сыщик, как оказалось впоследствии, агент охранного отделения Фридрих Гартман. Сзади ехало еще двое сыщиков в собственной, запряженной вороным рысаком, пролетке.
Я узнал выезд Плеве.
Прошло несколько секунд. Сазонов исчез в толпе, но я знал, что он идет теперь по Измайловскому проспекту параллельно Варшавской гостинице. Эти несколько секунд показались мне бесконечно долгими. Вдруг в однообразный шум улицы ворвался тяжелый и грузный, странный звук. Будто кто-то ударил чугунным молотом по чугунной плите. В ту же секунду задребезжали жалобно разбитые в окнах стекла. Я видел, как от земли узкой воронкой взвился столб серо-желтого, почти черного по краям дыма Столб этот, все расширяясь, затопил на высоте пятого этажа всю улицу. Он рассеялся так же быстро, как и поднялся. Мне по¬казалось, что я видел в дыму какие-то черные обломки.
В первую секунду у меня захватило дыхание. Но я ждал взрыва и поэтому скорей других пришел в себя. Я побежал наискось через улицу к Варшавской гостинице. Уже на бегу я слышал чей-то ис¬пуганный голос: “Не бегите: будет взрыв еще...”»
Павел Павлович Заварзин (начальник московского охранного отделения): «Карета была совершенно разнесена, а тело Плеве превращено в бесформенную массу: мозги, куски мяса, кровь, обломки кареты и листы доклада, все представляло собою картину ужасной смерти. Тут же лежал тяжело раненый революционер с обезображенным лицом и обугленными конечностями».
Б.В. Савинков: «Когда я подбежал к месту взрыва, дым уже рассеялся. Пахло гарью. Прямо передо мной, шагах в четырех от тротуара, на запы¬ленной мостовой я увидел Сазонова. Он полулежал на земле, опираясь левой рукой о камни и склонив голову на правый бок. Фуражка слетела у него с головы, и его темно-каштановые кудри упали на лоб. Лицо было бледно, кое-где по лбу и щекам текли струйки крови. Глаза были мутны и полузакрыты. Ниже у живота начиналось темное кровавое пятно, которое, расползаясь, обра¬зовало большую багряную лужу у его ног.
Я наклонился над ним и долго всматривался в его лицо. Вдруг в голове мелькнула мысль, что он убит, и тотчас же сзади себя я ус¬лыхал чей-то голос:
— А министр? Министр, говорят, проехал.
Тогда я решил, что Плеве жив, а Сазонов убит.
Я все еще стоял над Сазоновым. Ко мне подошел бледный, с трясущейся челюстью, полицейский офицер (как я узнал потом, лично мне знакомый пристав Перепелицын). Слабо махая руками в белых перчатках, он растерянно и быстро заговорил:
- Уходите... Господин, уходите...
Я повернулся и пошел прямо по мостовой по направлению к Варшавскому вокзалу. Уходя, я не заметил, что в нескольких ша¬гах от Сазонова лежал изуродованный труп Плеве и валялись обломки кареты. Навстречу мне с Обводного канала бежал народ: толпа каменщиков в пыльных кирпичной пылью фартуках. Они что-то кричали. По тротуарам тоже бежали толпы народу. Я шел наперерез этой толпе и помнил одно: Плеве жив, Сазонов убит». 
П.П. Заварзин: «В это время другой соучастник, Сикорский, пройдя городом, направлялся к Неве с целью бросить в воду бомбу, имевшуюся у него на случай, если бы покушение Сазонова оказалось неудачным. Сикорский нанял лодку под предлогом переправы через реку, но его волнение и выбрасывание по пути какого-то предмета внушили лодочнику подозрение, и он передал Сикорского полиции».
Б.В. Савинков: «В начале одиннадцатого часа раненый Сазонов был перенесен в Александровскую больницу для чернорабочих, где в присутст¬вии министра юстиции Муравьева ему была сделана операция».
П.П. Заварзин: «Личность Сазонова оставалась несколько дней невыясненной, пока в больницу не был командирован чиновник Гурович, который, находясь при бывшем в полубессознательном состоянии больном в числе больничного персонала, вскоре выяснил личность террориста по отрывочным бредовым фразам».
Б.В. Савинков: «На допросе он, согласно правилам боевой организации, отказался назвать свое имя и дать какие бы то ни было показания. Из тюрьмы он прислал нам следующее письмо: “Когда меня арестовали, то лицо представляло сплошной кро¬воподтек, глаза вышли из орбит, был ранен в правый бок почти смертельно, на левой ноге оторваны два пальца и раздроблена ступня. Агенты, под видом докторов, будили меня, приводили в возбужденное состояние, рассказывали ужасы о взрыве…
Дорогие братья-товарищи! Моя драма закончилась. Не знаю до конца ли верно выдержал я свою роль, за доверие которой мне я приношу вам мою величайшую благодарность. Вы дали мне возможность испытать нравственное удовлетворение, с которым ничто в мире несравнимо. Это удовлетворение заглушало во мне страдания, которые пришлось перенести мне после взрыва. Едва я пришел в себя после операции, я облегченно вздохнул. Нако¬нец-то, кончено. Я готов был петь и кричать от восторга. Когда взрыв произошел, я потерял сознание. Придя в себя и не зная, насколько серьезно я ранен, я хотел самоубийством избавиться от плена, но моя рука была не в силах достать револьвер. Я попал в плен. В течение нескольких дней у меня был бред, три недели с моих глаз не снимали повязки, два месяца я не мог двинуться на постели, и меня, как ребенка, кормили из чужих рук... Моим беспомощным состоянием,  конечно,  воспользовалась полиция. Агенты подслушивали мой бред;  они,  под видом докторов и фельдшеров, внезапно будили меня, лишь только я засыпал…
Приветствую новое течение, которое пробивает себе путь к жизни во взгляде на террор. Пусть мы до конца будем народо¬вольцами. Я совсем не ждал, что со мною не покончат. И моему приговору я не радуюсь: что за радость быть пленником русского правительства? Будем верить, что не надолго. На мой приговор я смотрю как на приговор над судьями, осудившими на смерть Сте¬пана, Григория Андреевича и других... Дорогие братья-товарищи! Крепко обнимаю вас всех и крепко целую. Эта писулька только для вас, моих ближайших товарищей, поэтому прошу ее не публи¬ковать. Моим прощальным приветом, с которым я обращаюсь к вам, да будут слова, которые я крикнул сейчас же, как увидел на¬шего поверженного врага, и когда думал — сам умираю: “Да здрав¬ствует боевая организация, долой самодержавие”. Прощайте. Живите. Работайте.
Любящий вас, братья-товарищи, ваш Егор”».

Судьба Сазонова

Б.В. Савинков: «Судили Сазонова и Сикорского 30 ноября 1904 г. в петербург¬ской судебной палате с сословными представителями. Защищал Сазонова присяжный поверенный Карабчевский, а Сикорско¬го — присяжный поверенный Казаринов. По приговору палаты оба подсудимых были лишены всех прав состояния, причем Са¬зонов был сослан в каторжные работы без срока, а Сикорский — на 20 лет. Такой сравнительно мягкий приговор (все, в том числе и сам Сазонов, ожидали предания военно-окружному суду и по¬вешения) объясняется тем, что правительство, назначая минис¬тром внутренних дел кн. Святополка-Мирского, решило не¬сколько изменить политику и не волновать общество смертными казнями.
Сазонов, как и Сикорский, после приговора был заключен в Шлиссельбургскую крепость. По Манифесту 17 октября 1905 г. срок каторжных работ был им обоим сокращен. В 1906 г. они были переведены из Шлиссельбурга в Акатуйскую каторжную тюрьму».

«Политические убийства вызывали какое-то странное сочувствие…»

Сергей Ефимович Крыжановский (государственный секретарь): «Политические убийства осуждались, конечно, громко для приличия, но вызывали какое-то странное сочувствие, потому что были направлены против правительства. Убийство Плеве, убийство Сипягина в среде подавляющего большинства петербургского чиновничества вызвали какое-то радостное волнение и какие-то ожидания лучшего будущего. После убийства Плеве друг друга поздравляли с избавлением от чего-то и с надеждами на перемену».

Наследник

Николай II: «Незабвенный великий для нас день, в который так явно посетила нас милость Божья. В 1 ; дня у Аликс родился сын, которого при молитве нарекли Алексеем».
Императрица Александра Федоровна: «Вес 4660, длина 58. Окружность головы 38, груди 39. Наследник Цесаревич Алексей Николаевич родился в пятницу 30 июля 1904 г. в 1 ч. 15 м. пополудни».
Николай II: «Все произошло замечательно скоро – для меня, по крайней мере. Утром побывал, как всегда у Мама, затем принял доклад Коковцова и раненного при Вафангоу артиллерийского офицера Клепикова и пошел к Аликс, чтобы завтракать. Она уже была наверху, и полчаса спустя произошло это счастливое событие. Нет слов, чтобы уметь достаточно благодарить Бога за ниспосланное Им утешение в эту годину трудных испытаний!
Дорогая Аликс чувствовала себя очень хорошо. Мама приехала в 2 часа и долго просидела со мною, до первого свидания с новым внуком. В 5 часов поехал к молебну с детьми, к которому собралось все семейство. Писал массу телеграмм. Миша приехал из лагеря; он уверяет, что подал “в отставку”. Обедал в спальне».
Манифест

30 июля 1904 года

«Манифестом от 28-го июня 1899 года признали мы любезнейшего брата нашего великого князя Михаила Александровича к наследованию нам до рождения у нас сына. Отныне, в силу Основных Государственных законов империи, сыну нашему Алексею принаджлежит высокое звание и титул Наследника Цесаревича со всеми сопряженными с ним правами».

Великий князь Константин Константинович: «Их величествам Бог дал сына! Какое счастье! Десятый год ждала Россия наследника и вот дождалась. Скоро стали с крепости палить из пушек – салют в 301 выстрел. Наследник назван Алексеем».
Баронесса С.К. Буксгевден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Те, кто знал, с какими надеждами молила императрица о даровании ей этого счастья, и кто понимал важность прямого наследия в такой стране, как Россия, могли себе представить, что означало для нее это событие». 
Княгиня М.С. Барятинская: «Нам всем было радостно услышать эту чудесную для венценосной пары новость после разочарований, которые они переживали после рождения каждой из четырех своих дочерей. Русский народ тоже был огорчен и, опираясь на свои предрассудки, видел в этом знак от Господа. Сейчас, во время войны, рождение сына и наследника считалось счастливейшим предзнаменованием. Наконец-то обеспечено наследование от отца к сыну!»
Баронесса С.К. Буксгевден: «Рождение цесаревича Алексея принесло императрице почтение. Больше уже не раздавались критические замечания в ее адрес по поводу излишней приверженности императрицы к домашней жизни. Императрица выполнила свой долг перед страной, и осознание этого сделало ее более уверенной в себе».
Великая княгиня Ольга Александровна (сестра Николая II): «Знаете, моя невестка никогда не оставляла надежды, что у нее родится сын. И я уверена, что его принес святой Серафим».
Лили Ден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Цесаревич, дарованный императорской чете в ответ на горячие молитвы, один из самых трогательных персонажей в трагедии царской семьи...» 

Крестины

Николай II: «11 августа. Среда. Замечательный день крещения нашего дорогого сына. Утро было ясное и теплое. До 9 ; перед домом по дороге у моря стали золотые кареты и по взводу Конвоя, Гусар и Атаманцев. Без пяти 10 шествие тронулось. Через полчаса поехали в Котэдж. Увидел у Мама Кристиана (принц Датский, король Дании с 1912 г.), только что прибывшего от имени Апапа (дедушка, король Дании Христиан IX). С Мишей отправились в Большой Дворец. Крестины начались в 11 часов. Потом узнал, что маленький Алексей вел себя очень спокойно».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Крестины ребенка прошли с особой торжественностью. Начиная с семнадцатого столетия, еще ни один наследник престола в России не рождался именно как наследник, поэтому церемония крестин должна была подчеркнуть своим великолепием важность этого события. Она состоялась 24 (11) августа 1904 года в часовне большого Петергофского дворца.
Среди крестных отцов ребенка был король Англии Георг V (в то время принц Уэльский) и германский император (Вильгельм II). Императрица Мария Федоровна стала его крестной матерью. Маленький цесаревич был записан полковником самых разных полков и получил огромное количество наград и знаков отличия. Императорская милость во всех ее проявлениях (в виде амнистий, смягчения наказаний, денежных подарков) стала знаком огромной радости императора по случаю рождения наследника. Во время церемонии крещения княгиня Голицына вновь внесла императорского отпрыска на руках в церковь, и на этот раз ее задача представлялась ей еще более трудней: поскользнись она – и последствия будут самыми ужасными. Разумеется, она всегда боялась упасть в подобных случаях, почему и носила туфли на каучуковой подошве – полы во дворце были, как известно, весьма скользкими.
Ребенок лежал на подушке из золотой материи, которая крепилась к плечам княгини широкой золотой лентой. Он был укрыт тяжелой золотой мантией, подбитой горностаем (эту мантию носил наследник трона). С одной стороны ее поддерживал князь Александр Сергеевич Долгорукий, главный церемониймейстер двора, а с другой – граф П. Бенкендорф. Делалось это по установленному обычаю и из мудрой предосторожности. Ребенок, подобно всем обыкновенным детям, громко заплакал, когда отец Иоанн Янышев окунул его в купель. Четыре маленькие сестры наследника в коротких придворных платьях смотрели на церемонию широко открытыми глазами. Старшая из них, Ольга Николаевна, которой в то время исполнилось 9 лет, выступила в почетной роли одной из крестных матерей новорожденного».
Николай II: «Ольга, Татьяна и Ирина с другими детьми были в первый раз на выходе и выстояли всю службу отлично. Главными восприемниками были Мама и дядя Алексей».   
Баронесса С.К. Буксгевден: «Согласно русскому обычаю, император и императрица не присутствовали при крещении, однако сразу после завершения церемонии император приехал в церковь. И он, и императрица признавались, что всегда чувствовали в этих случаях сильное беспокойство, опасаясь, что княгиня Голицына может поскользнуться, или же отец Янышев, который уже был очень стар, уронит ребенка в купель.
Даже во время рождения сына император был полностью поглощен государственными заботами».
Николай II: «После обедни пришлось принять дипломатов, и затем был большой завтрак. Только в 3 ; приехал домой и поздравил душку Аликс с крестинами. Погода испортилась, и полил дождь. Аликс многих видела, лежа на кушетке. Провел остальную часть дня дома. Вечером у нас посидели Милица и Стана».

Превые тревоги

Николай II: «(1904 г.) 8 сентября. Среда. В 11 часов поехал к обедне с детьми. Завтракали одни. Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины! Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова; около 7 часов они наложили повязку. Маленький был удивительно спокоен и весел! Как тяжело переживать такие минуты беспокойства!
9 сентября. Четверг. Утром опять на повязке была кровь; с 12 часов дня до вечера ничего не было. Маленький спокойно провел день, почти не плакал и успокаивал нас своим здоровым видом!
10 сентября. Пятница. Сегодня целый день у Алексея не показывалась кровь; на сердце так и отлегла щемящая забота.
11 сентября. Суббота. Слава Богу, у дорогого Алексея кончилось кровотечение уже двое суток. Так и просветлело на душе!»

Болезнь

Баронесса С.К. Буксгевден: «Начиная с 1905 года, у императрицы появляется новая причина для беспокойства (помимо политической ситуации в России). Эти тревоги, постоянно точившие ее сердце и окончательно подорвавшие ее здоровье, коренились в болезни маленького сына – ребенка, о котором она столько молила Господа. 
Когда же он начал самостоятельно ходить, императрица заметила, что ушибы, полученные им при падении, причиняли ему больше страданий, чем можно было бы ожидать в подобных случаях. В сильном беспокойстве, не раскрывая никому своих опасений, Александра Федоровна наблюдала за своим любимым сыном, даже себе самой не решаясь признаться в своих страхах. И вот, когда ребенок немного подрос и стал более активным, у него начали появляться опухоли, типичные для такой болезни, как гемофилия. Этой ужасной болезнью страдал один из родственников императрицы, и очень скоро она поняла, что ее единственный и обожаемый сын, ее “солнечный лучик” тяжело и опасно болен».
Великий князь Александр Михайлович: «Трех лет от роду (в 1907 г.), играя в парке, цесаревич Алексей упал и получил ранение, вызвавшее кровотечение. Позвали придворного хирурга, который применил все известные медицинские средства для того, чтобы остановить кровотечение, но они не дали результата. Царица упала в обморок. Ей не нужно было слышать мнения специалистов, чтобы знать, что означало это кровотечение: это была ужасная гемофилия – наследственная болезнь мужского поколения ее рода в течение трех столетий».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Доктора подтвердили ее страхи, заметив, однажды, что у цесаревича, судя по всему, не самая опасная форма гемофилии. Можно вообразить отчаяние матери, когда она услышала, что подтвердились ее наихудшие опасения! Мучения были тем сильнее, что она знала – именно через нее передалось ребенку это заболевание. Разумеется, ее никто ни в чем не упрекал, но это не уменьшало ее чувства вины за случившееся. И она, и император скрывали от всех свои тревоги, надеясь, что произошла какая-то ошибка».
Великий князь Александр Михайлович: «Здоровая кровь Романовых не могла победить больной крови Гессен-Дармштадтских, и невинный ребенок должен был страдать от той небрежности, которую проявил русский двор в выборе невесты Николая II. Режим, который отправлял в изгнание великих князей, если они женились на здоровых женщинах недостаточно знатных кровей, не озаботился заглянуть в историю Дома Гессен-Дармштадт.
За одну ночь государь состарился на десять лет. Он не мог перенести мысли, что его единственный сын, его любимый Алексей был обречен медициной на преждевременную смерть или же на прозябание инвалида.
- Неужели в Европе нет специалиста, который может вылечить моего сына? Пусть он потребует что угодно, пусть он даже на всю жизнь останется во дворце. Но Алексей должен быть спасен.
Доктора молчали. Они могли дать только отрицательный ответ. Они не могли вводить императора в заблуждение. Они должны были ответить, что даже самые известные мировые специалисты не в состоянии бороться против гемофилии, подтачивающей силы наследника.
- Ваше Величество должны быть осведомлены, - сказал один из лейб-хирургов, - что наследник никогда не излечится от своей болезни. Припадки гемофилии будут время от времени повторяться. Необходимо принять самые строгие меры, чтобы предохранить ребенка от падений, порезов и даже царапин, потому что каждое незначительное кровотечение может оказаться роковым для людей, страдающих гемофилией».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Какие только мысли не приходили, должно быть, Алики в голову – а ведь это был первый кризис из многих, которые затем происходили. Бедное дитя так страдало, вокруг глаз были темные круги, тельце его как-то съежилось, ножка до неузнаваемости распухла. От докторов не было совершенно никакого проку.  Перепуганные больше нас, они все время перешептывались. По-видимому, они просто не могли ничего сделать. Прошло уже много часов, и они оставили всякую надежду. Было уже поздно, и меня уговорили пойти к себе в покои. Тогда Алики отправила в Петербург телеграмму Распутину. Он приехал во дворец около полуночи, если не позднее. К тому времени я была уже в своих апартаментах, а поутру Алики позвала меня в комнату Алексея. Я глазам своим не поверила. Малыш был не только жив, но и здоров. Он сидел на постели, жар словно рукой сняло, от опухоли на ножке не осталось и следа, глаза ясные, светлые. Ужас вчерашнего вечера казался невероятным, далеким кошмаром. Позднее я узнала от Алики, что Распутин даже не прикоснулся к ребенку, он только стоял в ногах постели и молился. Разумеется, нашлись люди, которые сразу же принялись утверждать, будто молитвы Распутина просто совпали с выздоровлением моего племянника. Во-первых, любой доктор может вам подтвердить, что на такой стадии недуг невозможно вылечить за какие-то считанные часы. Во-вторых, такое совпадение может произойти раз-другой, но я даже не могу припомнить, сколько раз это случалось!»
Великий князь Александр Михайлович: «Громадный матрос получил приказание следить за безопасностью Алексея и носить его на руках во всех случаях, когда мальчику могло грозить переутомление.
Для его царственных родителей жизнь потеряла всякий смысл. Мы боялись улыбнуться в их присутствии. Посещая их, мы вели себя во дворце, как в доме, в котором кто-то умер. Император старался найти забвение в неустанном труде, но императрица не захотела подчиниться судьбе. Она непрестанно говорила о невежестве врачей, отдавая явное предпочтение шарлатанам. Все свои помыслы она обратила в сторону религии, и ее религиозность приобрела истерический характер».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Рождение сына, которое должно было стать самым счастливым событием в жизни Ники и Алики, можно сказать, стало для них тягчайшим крестом».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Из-за этого горя жизнь императрицы окрасилась в серые тона. Выражение грусти, появляющееся на ее лице раньше только время от времени, теперь будто срослось с ним. Ради будущего своего мальчика она так хорошо скрывала свою скорбь, что никто в стране не догадывался о подлинном характере болезни цесаревича. Во дворце об этом перешептывались, но даже там никто не знал ничего конкретного о причине столь частых и внезапных недомоганий.
То напряжение, в котором постоянно находилась императрица, не могло не сказаться на ее здоровье. Она была вынуждена все больше и больше времени проводить на софе. В 1908 году у нее начались проблемы с сердцем».


Назначение Святополк-Мирского министром внутренних дел

Сентябрь 1904 г.

В.Н. Коковцов (министр финансов): «Преемником Плеве, как известно, был избран князь Петр Дмитриевич Святополк-Мирский, - близкий Витте человек. Имел ли Витте какое-либо участие в выборе преемника Плеве, я не знаю, но хорошо помню, что как только стало известно, на кого выпал жребий заменить убитого Плеве, Витте, находившийся в то лето безотлучно в Петербурге, тотчас же написал мне, что он радуется этому назначению и поздравляет меня с ним, так как я найду в князе Святополке-Мирском человека, не способного ни в чем затруднить моего положения.
Характер нового министра внутренних дел стал известен сразу по приему, оказанному им представителям виленской прессы, явившимся к нему поздравить его с высоким назначением и выразить ему сожаление по поводу оставления им управления северо-западным краем.
Сославшись на установившиеся между ним и печатью добрые отношения с первых дней вступления его в должность генерал-губернатора, князь Святополк-Мирский заявил, что лозунгом его деятельности должно быть откровенное доверие к общественным силам, что на те же силы он предполагает опираться и в своей новой деятельности ждет от них такого же ясного доверия и помощи, какое он готов проявить по отношению к ним, и не закрывать глаз на то, что правительство, не опиравшееся на общественные силы, будет всегда изолированно и слабо».
Князь Петр Дмитриевич Святополк-Мирский (министр внутренних дел в 1904-1905 гг): «Административный опыт привел меня к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренно доброжелательном и на искренно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного устроения государства».
В.Н. Коковцов: «Петербургские салоны и бюрократические круги встретили это заявление недружелюбно. Начались, как всегда, пересуды. Вспомнили так называемую весну и диктатуру сердца Лорис-Меликова, и можно безошибочно сказать, что если печать встретила это назначение дружелюбно, то в правительственных, придворных и бюрократических кругах вообще преобладало недоверчивое отношение и вскоре ироническое ожидание того, чем ознаменуется новый курс.
Отрицательное отношение к князю Святополк-Мирскому шло в особенности из самого Министерства внутренних дел, где его знали по прежней деятельности в Вильне, считали его человеком чрезвычайно слабым, частью в силу его плохого здоровья, не обладающим никаким административным опытом, безвольным, легко подпадающим под всевозможные влияния, нерешительным и совершенно непригодным на борьбу с оппозиционными силами, которые к тому времени стали заметно поднимать голову и вскоре перешли на всем известный путь открытой борьбы с правительством, незаметно перешедшей затем в вооруженное восстание половины 1905 года».
С.Ю. Витте (председатель Комитета министров): «К сожалению, Мирский был назначен очень поздно, когда уже Россия была так революционизирована внутренними событиями, а ранее неудачами на войне, что переменить положение дела было для него непосильно, тем более, что государь, назначив его, все-таки продолжал слушать советы крайних реакционеров, которые мешали Мирскому принять новый курс внутренней политики. При этом я должен сказать, что Мирский при всех его высоких нравственных качествах с точки зрения государственной опытности был новичком, да и характер у него довольно мягкий. С этой точки зрения, конечно, он не соответствовал тому трудному положению дела, в котором находился бы всякий министр внутренних дел».
В.Н. Коковцов: «“Ставленник” Витте, покорный слуга его велениям и т. д., все эти пересуды сделали то, что  очень быстро ожидавшееся обаяние от личности нового министра сменилось недоверчивым к нему отношением, а когда стало известно, что не проходило дня, чтобы не было свиданий этих двух людей между собой, и в Министерстве внутренних дел стали появляться наброски каких-то новых актов в духе “доверия к общественным силам”, никто не придавал веры тому, что это дело рук министра внутренних дел, а все стали говорить в один голос, что фактическим министром является теперь никто другой, как тот же С.Ю. Витте, хотя никто не знал хорошенько, в какую форму выльются новые веяния. Разгадка наступила лишь 12 декабря, когда был опубликован Указ, повелевавший рассмотреть в спешном порядке выработанные председателем Комитета министра основные положения о мерах к укреплению законности в государстве. При этом необходимо помнить, что в ту пору никакого объединения среди министров не было и каждое министерство представляло собой замкнутое, самодовлеющее целое, которое само ведало делами своего ведомства, внося в высшие установления – Государственный Совет и Комитет министров – свои предположения по заключению лишь тех ведомств, которые затрагивались тем или иным предположением. Никаких предварительных совещаний или обсуждений не было, за исключением случаев, когда между отдельными министрами существовали личные близкие отношения, которые и использовались главным образом для того, чтобы провести ведомственную точку зрения или одолеть несговорчивого министра, возражавшего против той или другой меры».

Назначение Д.Ф. Трепова

В.Н. Коковцов: «Назначенный в это время товарищем министра внутренних дел заведующим Корпусом жандармов Д.Ф. Трепов, вскоре затем переименованный в Петербургские губернаторы, только по внешности шел по пути, указанному ему его министром. На самом деле, пользуясь неясностью полномочий своих по управлению столицей, он начал все более и более вмешиваться в столкновения между рабочими и заводоуправлениями, и его влияние стало постепенно преобладающим.
В его распоряжениях была оригинальная смесь чисто зубатовского (по имени С.В. Зубатова – начальника московского охранного отделения – организатора профессиональных объединений рабочих под контролем власти), самого беззастенчивого заигрывания с рабочими и полицейского нажима на них, угроз по адресу фабрикантов за недостаточную заботливость о нуждах рабочих и предъявление к ним таких требований, которые не только опирались на закон, но были явно неисполнимы, - и в то же время самое недвусмысленное запугивание рабочих и требование беспрекословного исполнения требований министерства в деле забастовок и разрешения длящихся конфликтов».
С.Ю. Витте: «Трепов был “вахмистр по воспитанию”. Это верно, и в этом заключалась его беда и беда России. Когда он учился в пажеском корпусе, вероятно, в своей жизни не прочел толково ни одной серьезной книги, все его образование и воспитание прошли в конногвардейских казармах и офицерском собрании и преимущественно первых, так как он был серьезный фронтовик и добросовестный офицер, что, конечно, не принесло ему ущерба.
С политическою жизнью он столкнулся в первый раз, будучи назначен московским обер-полицеймейстером, и отнесся к ней, как обер-полицеймейстер. Ему, как всякому невежде, все сначала казалось очень просто: бунтуют – бей их; рассуждают, вольнодумствуют – значит надо приструнить. Рабочие пошли в революцию – значит стоит только сделаться полицейским революционером, и рабочие пойдут за ним. Никакой сложности явлений нет, все это выдумки интеллигентов, жидов и франкмасонов. Иди по пути своего собственного разума и дойдешь до… помойной ямы».
В.Н. Коковцов: «Власть в центре была невероятно ослаблена. Слабый и безвольный министр внутренних дел буквально не знал, что делать. Витте толкал его все время на какие-то эксперименты, сам не давая себе отчета в том, куда он желает идти. Товарищ министра Трепов метался из стороны в сторону, то припоминая московскую зубатовщину, когда он открыто стоял на ее стороне и всячески влиял в том же смысле на великого князя Сергея Александровича, питавшего к нему слепое доверие, то одновременно с этим внушал мысли о необходимости проявления сильной власти для подавления всяких беспорядков. Его выражение “патронов не жалеть” непонятно мирилось с самыми демагогическими обращениями к рабочим. При этом необходимо помнить, что в ту пору не было никаких общих совещаний представителей отдельных ведомств между собой. Все министры действовали разрозненно, каждый по своей области, а Витте как председатель Комитета министров не считал даже себя вправе направлять действия отдельных министров и вел переговоры только с отдельными, более близкими к нему по личным отношениям министрам».
Константин Петрович Победоносцев (обер-прокурор Св. Синода, правовед): «Власть мы не в силах восстановить – она лежит бессильная, без сознания и без опоры, и представитель ее – министр – сидит теперь в Комитете без слов и без движения».
Владимир Иосифович Гурко (чиновник министерства внутренних дел): «Власть сама себя развенчивала и утрачивала то обаяние, на котором во всех странах и во все времена зиждется преимущественно ее сила. Общество, наоборот, приобретало уверенность в себе и, почуяв свободу, закусило удила и бессознательно мчало страну стремглав в революцию, хотя в наиболее культурной своей части революции не только не желало, а, наоборот, весьма опасалось.
Словом, страну охватил революционный психоз, и удержать его распространение и разрастание правительство уже никакими мерами и никакими уступками не было в состоянии, так как вопрос шел о самом его бытии».

Парижское совещание оппозиции.

30 сентября – 9 октября 1904 г.

С.С. Ольденбург: «В печати между тем все сильнее разгоралась кампания против власти под флагом критики ведения войны. Недооценка противника и переоценка русских сил побуждала многих вполне добросовестно не скорбеть, а негодовать по поводу того, что война не принесла до сих пор успехов.
С 30 сентября по 9 октября происходили в Париже совещания оппозиционных и революционных партий Российского государства. Это была первая организованная встреча так называемых “конституционалистов” с открыто революционными партиями. В ней участвовали: “Союз освобождения”, представленный В.Я. Богучаровским, кн. Петром Долгоруковым, П.Н. Милюковым и П.Б. Струве; польские националисты во главе с Романом Дмовским; польские и латышские социалисты, армянские и грузинские социалисты-федералисты, социалисты-революционеры (В.М. Чернов, Натансон и “Иван Николаевич”, т.е. Азеф); и, наконец, финны-активисты во главе с Конни Циллиакусом, главным инициатором этой встречи противников русской власти. Из левых партий отсутствовали только социал-демократы (как большевики, так и меньшевики), занятые в то время своими внутренними раздорами.
На конференции были вынесены резолюции об “уничтожении самодержавия” и о его замене “свободным демократическим строем на основе всеобщей подачи голосов”, а также о “праве национального самоопределения” народностей, населяющих Россию. Революционные партии еще заседали затем отдельно, без “конституционалистов”, и вынесли решения определенно пораженческого характера, а также высказались в пользу широкого применения террора. (По словам П.Н. Милюкова, “оппозиционные” участники парижского совещания в то время ничего не знали о его революционном продолжении)».

Подготовка эскадры Рожественского

Великий князь Александр Михайлович: «Мы сидели в Царском с Ники, дядей Алексеем и Авеланом и обсуждали новый важный вопрос. Нам предстояло решить, должны ли мы утвердить план адмирала Рожественского, который предлагал отправить наши военные суда на Дальний Восток на верную гибель?
Сам адмирал не питал каких-либо надежд на победу. Он просто думал о том, что надо “чем-нибудь удовлетворить общественное мнение”. Наш флот и тысячи человеческих жизней должны быть принесены в жертву невежественным газетным “специалистам по морским вопросам”. Эти последние открыли недавно существование некоторых технических морских терминов, вроде “боевой коэффициент”, “морской тоннаж” и т. п., и старались ежедневно доказать в газетных столбцах, что японцев можно пустить ко дну соединенными силами наших Тихоокеанской и Балтийской эскадр.
Ники объяснил нам причину совещания и просил всех искренне высказать свое мнение по этому вопросу.
Дядя Алексей ничего не мог сказать и имел гражданское мужество в этом признаться. Авелан говорил много, но не сказал ничего путного. Его речь была на тему “с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны, нельзя не признаться…”. Рожественский блеснул еще раз основательным знанием Нельсона. Я говорил последним и решил не церемониться. К моему величайшему удивлению, было решено последовать моему совету и наш Балтийский флот на верную гибель в Тихий океан не посылать.
В течение двух недель все было благополучно, но к концу второй недели Ники снова изменил свое мнение. Наш флот должен был все-таки отправиться на Дальний Восток, и я должен был сопровождать государя в Кронштадт для прощального посещения наших кораблей. По дороге в Кронштадт я снова пробовал высказать свою точку зрения и встретил поддержку в лице весьма опытного флаг-капитана императорской яхты “Штандарт”. Государь снова начал колебаться. В душе он соглашался со мною.
- Дай мне еще раз поговорить с дядей Алексеем и Авеланом, - сказал он, когда мы переходили на яхту адмирала. – Дай мне поговорить с ними с глазу на глаз. Я не хочу, чтобы твои доводы на меня влияли.
Их заседание длилось несколько часов. Я же в роли “enfant terrible” нашего флота ожидал их на палубе.
- Ваша взяла, - сказал Авелан, появляясь на палубе. – Мы приняли неизменное решение эскадры на Дальний Восток не посылать.
“Неизменность” решения Ники продолжалась десять дней. Затем он в третий и последний раз переменил свое решение: наши суда, матросы и офицеры должны быть все-таки принесены в жертву на алтарь общественного мнения».
В.Н. Коковцов: «Дела на фронте шли все хуже и хуже. Спешные приготовления к отправке эскадры Рождественского (другой вариант - Рожественский) и ее путь кругом мыса Доброй Надежды держали всех нас в каком-то оцепенении, мало кто давал себе отчет в шансах на успех задуманного небывало предприятия. Всем страстно хотелось верить в чудо, большинство же просто закрывало себе глаза на невероятную рискованность замысла. Да мало кто и знал техническую сторону предприятия. Морское министерство просто скрывало, что суда были перегружены углем под влиянием опасения не получить его по пути. Правительство не было осведомлено о подробностях. Публика же просто верила слепо в успех, и кажется один Рождественский давал себе отчет в том, что может уготовить ему судьба в его бесконечном странствовании кругом Африки по пути к нашему Дальнему востоку. По крайней мере, когда нам пришлось еще в 1904 году как-то встретиться на Невском заводе на осмотре двух легких крейсеров, приготовляемых для его эскадры, и мы разговорились с ним, возвращаясь обратно на пароходе в город, он сказал мне на пожелания мои об успехе его трудного дела: “Какой может быть у меня успех? Не следовало бы начинать этого безнадежного дела, да разве я могу отказаться исполнять приказание, когда все верят в успех”».

2-я Тихоокеанская эскадра

Царский смотр
26 сентября 1904 г.

Владимир Полиевктович Костенко (инженер броненосца «Орел»): «В ожидании прибытия царя одновременно с утренним подъемом флага все корабли эскадры расцветились праздничным убранством. Сначала с вахты сообщили, что прибытия царя ждут к 10 часам, затем было передано по эскадре, что надо ждать его не ранее трех.
Накануне был серый осенний день, а сегодня солнце ярко светило и разукрашенная гирляндами пестрых флагов. Нарядная колонна броненосцев и крейсеров блистала свежевыкрашенными бортами. С моря дул свежий ветер и гнал к берегу белые гребешки, которые, пробегая вдоль бортов, изредка накрывали нижнюю площадку парадного трапа.
В ожидании смотра офицеры с утра облачились в шитые золотом мундиры и надели треуголки. Блестящие палаши на портупеях стесняли их беготню по трапам вверх и вниз.
Наконец, сверху сообщили в кают-компанию, что царский катер подходит к нашему соседу в колонне – “Ослябя”. Через 20 минут Николай со свитой уже поднимался по правому трапу на спардек “Орла”.
Выстроенная фронтом по левому борту команда напряженно замерла. Офицеры стояли против парадного трапа с соблюдением старшинства в чинах, сначала флотские офицеры, затем механики и врачи. Я оказался на самом правом фланге и замыкал офицерскую шеренгу.
Николай поднялся на палубу в сопровождении Рожественского, генерал-адмирала Алексея Александровича, морского министра Авелана, далее следовали младшие флагманы адмиралы Фелькерзам и Энквист, министр двора Фредерикс, какие-то штатские и, наконец, жандармский генерал.
Николай, проходя вдоль фронта офицеров, каждому подавал руку. Командир называл фамилию и должность представляемого офицера, а царь удостаивал его несколькими “милостивыми словами”, которые обыкновенно относились к его родословной. Николай хорошо запоминал чины, фамилии и лица, а также всякие незначительные эпизоды из прежней службы офицеров, и на смотрах старался показать свою осведомленность.
- Здорово молодцы! – прозвучало негромкое обращение царя к 900 матросам.
- Здравия желаем. Ваше императорское величество! – нестройно прокатилось по рядам. Несколько десятков глоток на левом фланге рявкнули с опозданием на три секунды, и Рожественский сделал презрительную гримасу командиру, а на боцмана Сайма сверкнул глазами.
Николай поднялся на средний переходный мостик и, стоя на этой возвышенной трибуне. Обращаясь к команде, произнес следующую краткую речь:
- Надеюсь, братцы, вы поддержите славу русского флота, в историю которого ваши товарищи на Востоке вписали столько громких подвигов, и отомстите за “Варяга” и “Корейца” дерзкому врагу, который нарушил спокойствие нашей матушки России.
Затем, повернувшись к офицерам, он добавил:
- Желаю вам всем, господа офицеры, победоносного похода и благополучного возвращения целыми и невредимыми на Родину.
При этих словах он пробежал глазами по фронту, как бы стараясь угадать, кому, вопреки его пожеланиям, предопределена близкая гибель. Выполнив весь смотровой ритуал, Николай направился на следующий корабль в колонне броненосцев – “Бородино”.
В самый момент его отъезда произошел комический эпизод, доставивший всей команде немалое развлечение. Героем инцидента оказался наш судовой пес, которого по приходе в Ревель один из наших мичманов подобрал на стенке порта и привез на корабль. В кают-компании по этому случаю в тот же день были устроены веселые “крестины” с соответствующим возлиянием, а псу по общему решению наречено имя “Вторник”, в память того знаменательного дня, когда он был принят в штат корабля и зачислен в плавание на “морское довольствие”. С этого времени “Вторник” числился, по словам наших мичманов, в качестве “неприкосновенного запаса санитарной комиссии”, ведающей под председательством старшего врача столом кают-компании.
Пес из породы “потомственных” дворняжек оказался весьма толковым и смышленым. Он, видимо, уже до этого получил надлежащее морское воспитание, быстро привык к своему кораблю, знал всю “орловскую” команду и офицеров, изучил расписание катеров и, как истый моряк, отправлялся на берег с утренним катером погулять и развлечься со своими знакомыми в порту, а с последним катером возвращался домой, являясь на дамбу по свистку катерного старшины.
Перед смотром старший офицер приказал боцману запереть “Вторника”, чтобы он не путался под ногами. Однако псу не понравилось сидеть взаперти, и он начал шумно звать на помощь, пока кто-то не выпустил его из заключения. “Вторник” помчался на спардек узнать, что там происходит, чтобы принять посильное участие в торжестве.
Увидев фронт команды, он стремглав пронесся мимо него и бросился к парадному трапу. Заметив внизу у площадки готовый к отходу царский катер, он немедленно решил прокатиться на берег и кубарем покатился по ступенькам вниз. Но когда он уже намеревался перескочить на нос катера, два мичмана, стоявших фалрепными на нижней площадке трапа, успели ухватить его за уши и заставили лечь. Спрятать его было некуда, так как Николай в этот момент уже спускался вниз. Садясь в катер, он должен был переступить через “Вторника”, при этом он потрепал пса по голове, а за ним – и вся свита, даже Рожественский, метавший молнии на старшего офицера.
Когда, наконец, царский катер благополучно отвалил от борта “Орла” и мичманы отпустили “Вторника”, старший офицер, обращаясь к боцману Сайму, с чувством произнес:
- Эх, балда, старая ворона, не сумел даже как должно кобеля привязать!
На это боцман виновато оправдывался:
- Да он, ваше высокоблагородие, сукин сын, чтоб ему сдохнуть, такой хитрый, ну прямо как озорной матрос. Ума не приложу, как он отвязался и дверь открыл.
За обедом и весь вечер в кают-компании обсуждались дневные события. Как ни шаблонны и бессодержательны были заученные слова Николая, обращенные к судовому составу “Орла”, однако они ясно показали, что, вопреки разным слухам, глубокомысленным догадкам и затаенным надеждам некоторых старичков, эскадра посылается не просто для дипломатических разговоров, а предназначается для боевых целей на театре войны. На нее даже возлагается надежда перетянуть чашу весов военного успеха на нашу сторону и решить исход всей дальневосточной кампании. Нам точно не известны те мотивы, какие побуждают правительственные сферы бросить эскадру в пропасть без каких-либо разумных надежд на успех. Видимо, эскадра стала очередной разменной монетой или, вернее, “последней ставкой” в азартной политической игре.
Разбить вдребезги адмирала Того со всем его флотом, а самим благополучно вернуться целыми и невредимыми! И это говорят нам в напутствие после того, как гораздо более сильная и лучше подготовленная 1-я эскадра фактически развеяна по ветру и сведена на нет! Что же это, нас за дураков или малых ребят считают, преподнося такие благопожелания?».

«Поход эскадры начался!»
 
В.П. Костенко: «Вчера (28 сентября) в 5 часов утра эскадра покинула Ревельский рейд и, обогнув остров Нарген, вышла из Финского залива в открытое море. Эскадра шла двумя колоннами, имея головными два флагманских корабля – “Суворов” и “Ослябя”. На левом траверзе “Орла” шел “Нахимов”, успевший за два десятка лет уже дважды побывать на Востоке и теперь начинающий свой третий поход в Тихий океан.
За “Нахимовым” следовали два миноносца.
С кормового мостика мой взор охватывал всю эскадру на ходу. Равнение в обеих колоннах корабли держали достаточно точно. Только “Бородино” по временам без видимых причин выкатывался боротом вправо из линии створа мачт передних броненосцев. Его рулевые, видимо, еще не освоились с повадками корабля на ходу.
Итак, поход эскадры начался!»

Что собой представляла 2-я эскадра?

Лейтенант В.П. Зотов (старший штурманский офицер броненосца «Князь Суворов»): «Совместному плаванию, искусству держаться вместе, Бог даст, обучимся на долгом походе. Авось, выберется время попрактиковаться и в разных перестроениях из одного порядка в другой. Это уже будет потруднее! Ну, а что касается маневрирования с эскадрой или поотрядно в бою, выполнения разных тактических планов, изучения тактических приемов – об этом надо “отложить попечение”. Это дело многолетней подготовки. У нас последнее время установился нелепый, но в экономическом и служебном отношении очень удобный взгляд, будто военно-морское искусство можно изучать в тиши кабинетов, причем корабли превратить в плавучие казармы и вместо широко поставленных практических плаваний и маневров ограничиваться разыгрыванием целых войн и отдельных сражений на… бумаге. Забыли святую истину, что как вера без дела, так и теория без практики – абсурд, что всякое искусство есть венец здания, фундаментом которому служит ремесло. Ведь даже в Тихом океане мы не сумели создать “эскадры”. А японцы сумели. И у англичан, и у французов, и у немцев – есть “эскадры”, а у нас – не было и нет. Макаров вынужден был по приезде обучать свои корабли не боевой тактике, а простейшим перестроениям, причем еще они таранили друг друга и вместо строя получалась каша. Идя в бой, иметь в виду не только неприятеля, но и опасность от своих собственных соседей… - ведь “это было бы смешно, когда бы не было так грустно!..” Между тем в Тихом океане официально существовала “эскадра”, и сам наместник неустанно доносил о ее полной боевой готовности… Наши мудрецы утверждают, что, перемножив между собою пушки, арбузы, мужиков, фиктивные скорости и т.д. и сложив все эти произведения, они получают боевой коэффициент эскадры, немногим уступающий таковому же “эскадры” адмирала Того. Но это – не более как обман несведущей, сухопутной публики. Обман злостный. Мудрецы не могут не знать, что там множители совсем другие, - там пушки, снаряды, опытные моряки, действительные скорости и т. д… А главное, там, - эскадра, а здесь – сборище судов… Грустно все это, очень грустно, но, к сожалению, правда…»
  Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Ни вообще на эскадре, ни мне, в частности, план предстоящих военных действий известен не был. Конечно, каждый делал свои догадки и предположения, но говорить о них громко не любили. Почему? – а потому, что с какой стороны ни взять – конечные выводы получались самые безотрадные, а вести такие разговоры в военное время значило бы способствовать упадку и без того сильного духа…»

Гулльский инцидент

В.П. Костенко (корабельный инженер броненосца «Орел»): «В ночь с 8 на 9 октября произошло событие, которое может стать роковым для нашей эскадры. Напряжение нервов, в котором находится весь личный состав кораблей с момента выхода из Либавы, вызвало наконец неожиданный разряд, последствия которого ужаснули нас самих.
Мы приняли первое “боевое крещение”, выражаясь военным языком. Но с кем мы сражались – сами не знаем. События разразились настолько стремительно, что до сих пор невозможно установить обстановку, приведшую к этому столкновению, и сделать правильные выводы, а поэтому приходится пока ограничиться записью голых фактов и запечатлеть непосредственные переживания трагической ночи.
Дело произошло так. Вчера весь день мы находились под гипнозом тревожных известий, получаемых по беспроволочному телеграфу с кораблей наших передовых отрядов.
Наши четыре броненосца все время были готовы встретить стремительную атаку миноносцев и ждали лишь первого сигнала, чтобы встретить врага ураганным огнем всех орудий.
Свободные от вахты и дежурмства офицеры “Орла” собрались на юте у основания кормовой 6-дюймовой башни с подветренной стороны и вполголоса обсуждали положение, напряженно следя за горизонтом. Небо было облачно, но по временам луна показывалась в прорывы между тучами. И тогда ее отраженный свет давал достаточно хорошую видимость. Дул небольшой зюйд-вест с левого борта, и гребешки волн взбегали по завалу бортов до высоты иллюминаторов батарейной палубы.
Около 8 часов вечера с мостика прибежал на ют мичман Бубнов, где он все время находился в радиорубке, следя за получаемыми телеграммами, и сообщил ошеломляющее известие о том, что транспорт “Камчатка” со всех сторон атакован миноносцами и уходит от них разными курсами, отстреливаясь. Отбившись от отряда транспортов, шедших впереди нас, “Камчатка” оказалась позади миль на 30. Было непонятно, почему при ней для охраны в опасном районе не остался один из легких крейсеров или хотя бы пара миноносцев.
С мостика продолжали поступать новые сведения о дальнейших переговорах между “Суворовым” и “Камчаткой”, из которых было ясно, что она никаких повреждений не имеет. Затем на некоторое время наступило затишье. Около 11 часов снова стали на телеграфной ленте получаться отрывочные записи: “Суворов, покажите ваш курс”.
Но адмирал ответил: “Держитесь ближе к мели”.
Общее впечатление было, что подозрительный запрос о курсе исходит не от “Камчатки”.
“Орел” замер в ожидании. Все огни в палубах были выключены, и только у орудий горели синие лампочки. Истомленной дежурством команде был разрешен отдых, за исключением находившихся на вахте и на постах.
Я спустился в свою каюту и прилег на койку. Чувствовал я себя спокойно, но под покровом этого спокойствия скрывалось то напряжение воли и чувств, которое возникает в минуту действительной опасности, когда свое “я” растворяется в ощущении коллективной ответственности за порученное дело. Корабль, его вооружение, механизмы и люди сливаются в единое целое, и только пока эта связь крепка, он способен активно бороться за свое существование. И вдруг я отчетливо услышал выстрел, глухо раздавшийся где-то впереди, как будто с одного из головных кораблей.
“Неужели галлюцинация?” — успел я подумать и приподнялся на локте, еще не доверяя себе. Но нет! В одно мгновенье корабль ожил, как по волшебству, и заполнился неудержимым потоком хаотических звуков, казалось, вдруг вырвавшихся на волю из трюмов и погребов.
По палубам пронесся стремительный сигнал, и через секунду на корабле воцарился ад. В батарее, казематах и на мостиках загрохотали скорострельные орудия. Перекрывая их трескотню, заревели шестидюймовые башни. Сотни людей бежали по трапам сверху вниз и обратно, спеша на свои места по боевому расписанию.
Гремели элеваторы 75-миллиметровых орудий, выкидывая на палубу новые беседки с патронами. От элеваторов они катились непрерывными потоками, растекаясь по батарейной палубе. Когда я выбежал из каюты, то еще невозможно было дать себе отчет, что происходит наверху. Сначала стрельба шла по правому борту, следовательно, надо было полагать, что неприятель — справа. Но через минуту комендоры орудий 75-миллиметровой батареи левого борта также открыли свои порта и стали осыпать снарядами какую-то цель.
Бой с обоих бортов! Неужели мы окружены со всех сторон? Через орудийные порта левого — наветренного борта стала захлестывать волна, отбрасывая людей от орудий. Скоро в батарейной палубе воды накопилось на полфута. Она с шумом перекатывалась, но в пылу боевого возбуждения никто на нее не обращал внимания.
Я вместе с трюмным механиком и рабочим дивизионом трюмных по боевому расписанию должен был находиться на своем посту — позади траверза батарейной палубы, наготове, чтобы по сигналу «водяной тревоги» бежать к району повреждения. Видя, что корабль охвачен суматохой, я условился с трюмным механиком и поднялся на спардек, чтобы самому хоть немного ориентироваться в обстановке.
Сразу трудно было что-нибудь понять. Лучи наших прожекторов беспорядочно метались во все стороны, их пересекали огненно-желтые вспышки выстрелов. Я встал у прореза коечных сеток для трапа на правый срез и старался отыскать глазами неприятеля, по которому шла столь бешеная артиллерийская стрельба из всех орудий, кроме двенадцатидюймовых. 
Наши снаряды летели во все стороны. У самого борта вздымались водяные столбы от падения снарядов при выстрелах с большим углом снижения. Можно было подумать, что мы отбиваемся от подводных лодок. В то же самое время орудия стреляли с крайним возвышением на горизонт, где мелькали какие-то огоньки.
Над головой вдруг, как обезумевшие, затрещали пулеметы, установленные на марсе грот-мачты, и дождь стреляных гильз посыпался по палубе. Если дело дошло до пулеметов, то можно вообразить, что враг уже лезет на абордаж!
Кормовая 6-дюймовая башня дала залп с крайним углом поворота на нос. Волна горячего воздуха резко хлестнула меня по лицу и на время ослепила глаза. Я еле устоял на ногах, затем перешел взглянуть, что происходит на другом борту, и увидел направленный на нас из-за горизонта луч прожектора. В это время впереди — видимо, на “Бородино” — заревела 12-дюймовая башня, голос которой резко ворвался в артиллерийский концерт. В левый борт сильно била засвежевшая волна, а из портов нашей низко поставленной батареи продолжали сверкать молнии выстрелов.
Никаких неприятельских судов я нигде не обнаружил, а потому сначала не мог понять, по какой цели идет стрельба. Но при свете луча прожектора я видел, как всплески снарядов рвали гребни набегавших волн, казавшихся комендорам темными корпусами миноносцев.
Видя, что корабль охвачен паникой перед невидимым врагом, что стрельба никем не управляется, я понял: еще две-три минуты такого исступления, и наш “Орел” зальет волнами через орудийные порта батареи. При малой остойчивости достаточно внезапного резкого поворота, чтобы корабль накренился, хлебнул воды через открытые порта, повалился и более не встал.
Вместе с трюмным механиком Румсом я поспешил в батарею. Там воды уже набралось почти по колено, и она через порог кормового траверза потоком бежала по коридору вдоль офицерских кают и добиралась до кают-компании.
— Открыть горловины бортовых коридоров, перепустить воду через нижние бортовые отсеки в кочегарки, пустить помпы и турбины! — был дан приказ, и наши трюмные старшины Зайцев и Федоров бросились его исполнять.
Два верхних коридора по обоим бортам мигом заполнились водой, которая схлынула с палубы. С помощью командира средней батареи мичмана Туманова поспешили поднять ставни орудийных портов по левому наветренному борту и наглухо их задраили. С водой справились, и от сердца отлегло.
Когда эта опасность была устранена, я решил спуститься в машину к своему приятелю — старшему механику. Ведь там механики и вся машинная команда напряженно ждут в неизвестности разгадки происходящего наверху.
Ко мне обратился Иван Иванович Парфенов с вопросом:
— С кем мы сражаемся?
Сообщил то, что видел своими глазами:
— Миноносцев нигде не заметно, но мелькают какие-то огоньки на горизонте, по которым идет стрельба. Огонь открыли с головных судов.
Когда я снова поднялся на батарейную палубу, воды на ней уже не было. Молодцы трюмные успели перепустить воду на внутреннее дно кочегарки к помпам и откачали ее за борт.
С кормового мостика, где установлено десять 47-миллиметровых скорострельных орудий, прибежал прапорщик Калмыков. У него в руках осталась стреляная гильза патрона, потрясая которой, он бросился к нам с Румсом, крича:
— Я на мостике расстрелял все патроны. Люди разбежались, из погребов никто не отвечает, элеватор не работает. Укажите ради бога, где сход в мои патронные погреба!
Бедняга только утром получил назначение командовать орудиями кормового мостика, не знал своих людей и еще не изучил расположения погребов мелкой артиллерии. Румс показал ему шахту, и он стремительно загремел вниз по скобам.
В это время с командного мостика уже бежали боцман и горнист: “Отбой!” Но губы не повиновались бедному горнисту, из трубы он извлекал только совершенно нечленораздельные отрывистые звуки, а сигнала не получалось.
Остановить стрельбу было не так легко. Люди у орудий неистовствовали, пока у них были патроны. С мостика уже бежали по палубам и башням Шамшев, Славинский, Павлинов и насильно гнали комендоров от орудий, крича изо всех сил: — Прекратить огонь! Стоп стрелять! Отбой!
Я снова поднялся наверх. Воздух был пропитан пороховым перегаром. Прожекторы освещали печальную картину: справа в шести кабельтовых от нас плавал на боку, осев кормой, небольшой рыболовный пароход с красной трубой, сбитой мачтой и разрушенным мостиком. Надстройка на нем была охвачена огнем, и при свете пожара на фоне рубки мелькнула человеческая фигура с поднятыми кверху руками. А в этот момент сверкнул новый разрыв снаряда с одного из передних броненосцев. Яркожелтая вспышка пламени на секунду озарила погибавшее суденышко, прожектор потух, и все скрылось в ночном мраке. 
Поблизости в перекрестных лучах мелькали контуры еще двух таких же рыболовных траулеров, но по ним никто не стрелял. На носу у них стояли треугольные паруса. И это были враги, угрожавшие нашим закованным в броню морским гигантам.
Сердце остро сжалось от боли, и на момент ожила перед глазами только что мелькнувшая картина гибели людей, виновниками которой были мы! 
Наконец, огонь со всех передних судов затих. “Суворов” поднял лучи прожекторов, как шпаги, прямо вверх. Но транспорт “Анадырь”, шедший в кильватер “Орлу”, не мог успокоиться еще несколько минут и продолжал поражать воображаемого врага из своих четырех 47-миллиметровых скорострелок.
Постепенно на “Орле” психоз прошел, порядок и управление на корабле восстановились. В кают-компании собрались офицеры из башен, с мостиков и из казематов. Все они подавлены происшедшим. С опущенными головами сидели в полумраке кормового каземата и обменивались отрывочными фразами под впечатлением пережитых минут. 
Выяснилось, что на командном мостике знали немногим больше, чем мы на палубах. Первый выстрел раздался с “Суворова”, он же открыл и прожекторы. За ним немедленно подхватили огонь “Александр” и “Бородино”, начав обстрел каких-то судов, попавших в лучи прожекторов впереди по курсу.
Что касается “Орла”, то управлять его огнем оказалось невозможным и каждая башня, каземат и пушка действовали по собственному усмотрению. “Орел” успел сделать до 500 выстрелов из 75- и 47-миллиметровых орудий и не менее 20 из 6-дюймовых башенных орудий. У одного 75-миллиметрового орудия в центральной батарее оказалось оторванным дуло. Шамшев был уверен, что комендор второпях сделал первый выстрел, не отвинтив наружной крышки с дульного отверстия. Он снова зарядил пушку и уже собирался сделать второй выстрел, но прислуга подачи во-время его удержала, что предотвратило опасность взрыва орудия.
Насколько можно теперь догадываться, наш отряд броненосцев, пересекая ночью отмель Доггербанк — излюбленное место ловли сельдей в Немецком море, — наткнулся на рыбацкую флотилию и, приняв ее за отряд неприятельских судов, открыл огонь. А пароходики тащили сети, плохо слушались руля и не могли уйти с курса эскадры. Пока ошибка была обнаружена, часть ближайших судов была обстреляна и два из них, пэвидимому, потоплены.
Но более всего мы были поражены сообщением, что есть телеграмма с крейсера “Аврора” о повреждениях, полученных ею от наших перелетов. Оказывается, это она светила слева прожектором и навлекла на себя огонь. В нее попало пять мелких снарядов; один из них разорвался в каюте священника, которому оторвало руку и ногу, другим снарядом был ранен комендор. В критический момент наши крейсера неожиданно оказались в 30 кабельтовых слева от нас и попали под обстрел.
Общее настроение всей кают-компании, как всегда, выразил Гире:
— Ну и отличились же мы!
Готовились к встрече с японцами целую неделю, а вместо них наткнулись на рыбаков и в результате чуть сами себя не перетопили!
Хорошенькое начало для эскадры, идущей в бой!
Ну, куда к черту нам воевать?
А наш чудо-адмирал, тоже еще — “Мальбруг в поход собрался”!
Не сумел организовать движение отрядов, их охрану и связь!
“Камчатка” шляется где-то сама по себе, “в отдельном плавании”, и оказывается на 30 миль позади, когда ей надлежит быть в авангарде с отрядом транспортов.
Крейсера, вместо того чтобы освещать и охранять наш путь, оказываются у нас под боком и попадают под обстрел! Хорошо, что они еще так дешево отделались.
Но где же наш враг и кто его видел? И чем бы кончилось такое ночное столкновение, если бы японские миноносцы действительно атаковали нас?
Уже то, что ни один наш броненосец не получил попадания торпеды, доказывает, что сражались мы с привидениями, созданными нашим воображением. Да разве мы с такой “боевой подготовкой” способны отразить настоящую бешеную атаку готовых на гибель японцев?
— Кого же в таком случае мы обстреляли и потопили? — спросил старший врач Макаров.
Ответил старший штурман Саткевич:
— Судя по тому, что столкновение произошло у самой Доггер-банкской мели, скорее всего надо полагать, что под наши снаряды попали голландские рыбаки.
— Ну, если это так, то инцидент можно будет уладить извинениями и соответственной компенсацией. Но что будет, господа, если на нашу беду рыбаки вдруг окажутся английскими? — тихо вымолвил Гире, и на этот раз его вопрос повис в воздухе без ответа.
Будем ждать, что покажут ближайшие дни».

Съезд представителей земств

Тем временем в Петербурге прошел земский съезд…

Д.Н. Шипов (лидер земского движения): «Со смертью В.К. Плеве и назначением на его место кн. П.Д. Святополк-Мирского можно было ожидать, что организация съездов земских деятелей не встретит со стороны правительства прежнего непримиримого к ним отношения, и под влиянием этих соображений 8 сентября было созвано председателем московской губернской управы, Ф.А. Головиным, избранное земским совещанием в мае 1902 г. Организационное бюро земских съездов для обсуждения вновь создавшегося положения. Бюро пришло к единодушному заключению о необходимости созыва съезда представителей губернских управ и земских деятелей…»
С.С. Ольденбург: «Кн. Святополк-Мирский предложил земским деятелям представить ему программу съезда и испросил у государя на него разрешение. Государь, однако, знал, что съезд созывают заведомо оппозиционные элементы и, вопроеки желанию Святополк-Мирского, потребовал, чтобы съезд был отложен на три-четыре месяца, до начала следующего года. За это время должны были состояться губернские земские собрания, которые и могли выбрать подлинных уполномоченных всего земства, а не ставленников более или менее подобранных “инициативных групп”.
К тому времени земские деятели уже начали съезжатся в столицу, и министр внутренних дел дал им знать, что съезд собственно не разрешен, но что он будет «смотреть сквозь пальцы», если они «негласно» соберутся на совещание. 2 ноября в Москве состоялось собрание земской конституционной группы. Она признала, что “неразрешение только развязывает нам руки” и что следует все-таки считать совещание полноправным съездом.
Совещания начались в Петербурге 6 ноября; из предосторожности собирались каждый раз в новом месте.
Состав совещания оправдал надежды конституционной группы: резолюции, касавшиеся отмены чрезвычайных положений, преращения административных репрессий, амнистии, равенства прав без различия сословий, национальности и вероисповедания, расширения прав земств, приняты были единогласно.
9 ноября заседания закончились, декларация была подписана. Когда земцы принесли ее кн. Святополк-Мирскому, он был сильно смущен: в результате допущенного им совещания в страну была брошена, от имени земств, конституционная политическая программа!..»
И.И. Петрункевич (лидер конституционных демократов): «В широких общественных кругах, впечатление от съезда было очень велико и несомненно послужило сильным толчком развитию политического движения. Весь 1905 год прошел под знаком решений этого съезда. Все собрания, происходившие после этого, - праздновалась ли годовщина судебных уставов, собиралось ли какое-либо общество в очередное заседание – откликались на постановление съезда или сочувственно или выражая недовольство умеренностью решений съезда, тем не менее основная мысль последнего, - необходимость добиваться конституций – стала все громче раздаваться в речах членов таких собраний».
Князь В.А. Оболенский (конституционный демократ): «Постановления первого земского съезда с четко формулированными требованиями конституционных реформ были началом “военных действий” в открывшейся с этого момента войне между Россией и ее правительством. Громкое и ясное заявление того, о чем до сих пор русская интеллигенция могла говорить лишь эзоповским языком, произвело огромнейшее впечатление во всей стране, а то обстоятельство, что смелый поступок земцев не вызвал никаких репрессий со стороны правительства, поощрял даже самых робких людей в проявлении своего недовольства властью. На собравшемся вслед за земским съездом съезде Союза Освобождения было решено поддержать земские требования в разных городах России на целом ряде публичных собраний, приуроченных к празднованию сорокалетия введения судебных уставов, а земцы-конституционалисты решили использовать ближайшую ноябрьско-декабрьскую сессию губернских земских собраний для политической демонстрации. Повод для нее тоже представился удобный: императрица только что произвела на свет наследника русского престола, и земские собрания могли по этому случаю непосредственно обращаться к царю с поздравительными приветствиями».

Банкетная кампания и профессиональные съезды

Князь В.А. Оболенский: «В ноябре и декабре в большинстве русских губернских городов царило невероятное политическое возбуждение по случаю начавшегося так называемого “банкетного» движения”».
Александр Федорович Керенский: «В тот момент Союз освобождения проводил так называемую банкетную кампанию. В Петербурге, Москве и ряде других мест в ознаменование сороковой годовщины юридических реформ Александра II устраивались банкеты. По сути, они представляли собой парад политических сил, преобладавших среди интеллигенции. На этих банкетах всегда отводились места для рабочих, хотя обычно они пустовали. Представителей младшего поколения, таких как я, официально не приглашали, но мы выступали в роли секретарей – оповещали людей о времени проведения банкета, рассылали приглашения и т.д. Эти банкеты произвели на общественность колоссальное впечатление, поскольку их неизменным лейтмотивом являлось требование конституции».
Князь В.А. Оболенский: «Газеты были полны описаниями политических банкетов с изложением совершенно непривычно смелых речей ораторов, из которых цензура, однако, неукоснительно вычеркивала слово “конституция”. Потом пошли сессии земских собраний с обращениями к царю о необходимости коренных реформ. Инициаторы, земцы-конституционалисты, приспособляясь к господствующим в собраниях политическим настроениям, давали этим обращениям различные формы и содержание. Слово “конституция” в них не упоминалось, но все единодушно настаивали на даровании политических свобод и на созыве народного представительства. В обращениях более левых или смелых собраний при этом указывалось, что народное представительство должно участвовать в законодательстве, в составлении бюджета и в контроле за администрацией, т.е. ему присваивались функции парламента; более умеренные или робкие собрания ограничивались пожеланиям, чтобы царь “услышал голос представителей народа”, что можно было толковать как пожелание о созыве не парламента, а лишь земского собора.
За периодом “банкетов” и земских собраний с политическими заявлениями наступил период профессиональных съездов в Москве и Петербурге. Главными их организаторами были, конечно, члены Союза Освобождения. Происходили съезды учителей, врачей, ветеринаров, адвокатов, инженеров и других интеллигентных профессий, и все они действовали по одному общему шаблону. Вначале шли деловые доклады, в которых указывались недостатки в постановке того или иного профессионального дела. Затем выступали ораторы, доказывавшие, что главной причиной этих недостатков является государственный строй, стесняющий свободную инициативу и тормозящий развитие культуры и просвещения, а затем единогласно, под гром аплодисментов, принималась резолюция с требованием свобод и конституции.
Заканчивались съезды постановлениями об образовании соответствующих профессиональных союзов и выбором их правлений. К осени 1905 года почти все существовавшие в России интеллигентные профессии имели свои представительства в столицах, которые, объединившись между собою и с некоторыми рабочими профессиональными союзами, образовали центральную организацию под названием Союз Союзов, председателем которой был избран недавно вернувшийся тогда из Болгарии П.Н. Милюков.
Провинция, не имевшая своих съездов, считала, однако, своим долгом посылать на столичные съезды приветствия с более или менее революционными пожеланиями в виде телеграмм или длинных адресов с подписями лиц соответствующей профессии или иной какой-либо объединенной группы, которые оглашались на съездах. И чем больше в таких приветствиях было резких слов по отношению к правительству, тем восторженнее их выслушивали на съездах.
Вспоминая это время, спрашиваешь себя: как могло правительство, располагавшее еще надежными кадрами полиции и войск, допустить это массовое нарушение существовавших тогда законов – все эти собрания, созывавшиеся, как тогда говорилось, явочным порядком, т.е. без надлежащего разрешения, все эти со всей России несшиеся революционные заявления, в которых все чаще и чаще звучали по отношению к нему угрозы и слышались призывы к ниспровержению власти? На этот вопрос может быть дан только один ответ: власть в это время находилась в полной прострации. Под давлением поражений на японском фронте, она сделала попытку несколько ослабить вожжи реакции, но, привыкшая к беспрекословному себе подчинению, не умела управлять страной, в которой подданные ощутили себя гражданами. Вернуть старый режим она уже чувствовала себя не в силах, а стать на путь реформ не только боялась, но и не хотела. Вот и создалась революционная ситуация: власть не меняла существовавших законов, а в бессилии смотрела на то, как эти законы сами падают под напором толпы. Ниспровергнуты были законы о собраниях и союзах, потом упразднена была цензура, потом начался период забастовок, военных бунтов, восстаний, частичных захватов власти и т.д.».
Великий князь Константин Констанинович: «Революция как бы громко стучится в дверь. О конституции говорят почти открыто. Стыдно и страшно».

Совещания у государя

С.С. Ольденбург: «В начале декабря у государя состоялось совщение высших сановников и великих князей по вопросу о реформах».
Д.Н. Шипов: «Кн. П.Д. (Святополк-Мирский) 2 декабря доложил государю о происходившем земском совещании. Представил выработанные совещанием 11 положений по вопросу об условиях нашей государственной жизни и, признавая справедливым пойти навстречу общественным пожеланиям, предложил ввести в состав Государственного совета выборных представителей от общественных учреждений. Признавая необходимость такой меры в возможно близком времени, в видах успокоения общественного мнения и для сближения правительства с обществом, кн. П.Д. предупреждал, что в этом он видит первый, необходимый в настоящее время шаг, но хорошо понимает, что, вступив на этот путь, нужно будет постепенно идти далее в развитии взаимодействия государственной власти с выборными представителями населения, и в какую окончательную форму выльется народное представительство, предусмотреть трудно, но возможно, что через 10-20 лет придется перейти, может быть, к конституционному строю».
С.Ю. Витте: «В совещание это были приглашены все министры: Коковцов, Лобко, Ермолов, Муравьев, Ламздорф, Сахаров, великий князь Александр Михайлович, Мирский, Победоносцев, Авелан, затем Будберг (главноуправляющий комиссей прошений), Танеев (главноуправляющий канцелярией), генерал-адмирал Рихтер, граф Воронцов-Дашков, граф Сольский, Э.В. Фриш и я.
Его величеству угодно было высказать, что ввиду того революционного направления, которое с каждым днем все более и более усиливается в России, он созвал своих советников для того, чтобы обсудить, какие меры надлежит принять в смысле удовлетворения желаний умеренного и благоразумного общества; причем сперва был поставлен вопрос: нужно ли идти навстречу этому обществу или надо продолжать прежнюю реакционную политику Плеве, которая привела к последовательному убиению двух министров внутренних дел – Сипягина и Плеве.
Мне пришлось говорить первому; я высказал свое решительное мнение, что вести прежнюю политику реакции совершенно невозможно, что это приведет нас к гибели. Меня поддержали: граф Сольский, Фриш, Алексей Сергеевич Ермолов, Николай Валерианович Муравьев и Владимир Николаевич Коковцов, причем последний поддержал меня с той точки зрения, что при бывшем в то время напрвлении нашей внутренней политики мы постепенно теряем доверие в финансовых кругах за границей и такое положение дела при войне, которая до настоящего времени идет крайне для нас неблагоприятно, может привести финансы к полному разорению.
Но наибольший разговор возбудил вопрос о привлечении выборных к участию в законодательстве. Большинство говорило за, против говорил К.П. Победоносцев».
Д.Н. Шипов: «С резкими возражениями выступил К.П. Победоносцев, который указывал, что самодержавие имеет не только политическое значение, но религиозный характер, и что государь не в вправе ограничивать свою власть, возложенную на него Божественным промыслом».
С.Ю. Витте: «В конце концов государю благоугодно было поручить составить соответствующий проект указа мне, как председателю Комитета министров, и управляющему канцелярией Комитета министров барону Нольде.
После заседания я с покойным бароном Нольде занялся выработкой известного исторического указа 12 декабря 1904 г.
Проект этого указа под заглавием “О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка” был представлен его величеству.
Прошло несколько дней, и 11 декабря утром я получил записочку его величества, в которой он меня просил приехать к нему вечером. Я приехал в Царское Село после обеда.
Его величество принял меня по обыкновению в своем рабочем кабинете.
Войдя в кабинет, я увидел, что его величество находится вместе с московским генерал-губернатором великим князем Сергеем Александровичем. Его величество просил меня присесть. Мы втроем сели. Затем его величество обратился ко мне со следующими словами:
- Я указ этот одобряю, но у меня есть сомнение только по отношению одного пункта.
(Это именно был тот пункт, в котором говорилось о необходимости привлечения общественных деятелей в законодательное учреждение того времени, а именно Государственный совет.)
Его величество сказал мне, чтобы я совершенно откровенно высказал ему свое мнение по поводу этого пункта и дал ему совет: оставить этот пункт или не оставлять.
Я ответил государю императору, что указ этот, а втом числе и пункт, о котором его величеству угодно говорить, составлен под моим непосредственным руководством, а посему по существу я этот пункт разделяю и считаю, что ныне своевременно пойти на меру, которую этот пункт провозглашает. Что же касается повеления его величества дать ему совет, то я по совести должен сказать следующее: привлечение представителей общества, особливо в выборной форме, в законодательные учреждения есть первый шаг к тому, к чему стихийно стремятся все культурные страны света, т.е. к представительному образу правления, к конституции; несомненно, то будет первый, весьма умеренный и ограниченный шаг по этому пути, но со временем он может повести и к следующим шагам, а поэтому мой совет таков: если его величество искренне, бесповоротно пришел к заключению, что невозможно идти против всемирного исторического течения, то этот  пункт в указе должен остаться; но если его величество, взвесив значение этого пункта и имея в виду, - как я ему докладываю, что этот пункт есть первый шаг к представительному образу правления, - с своей стороны находит, что такой образ правления недопустим, что он его сам лично никогда не допустит, то, конечно, с этой точки зрения осторожнее было бы пункт этот не помещать.
Во время этого разговора зашла речь о земских соборах. Я высказал убеждение, что земские соборы это есть такая почтенная старина, которая при нынешнем положении неприменима; состав России, ее отношения к другим странам и степень ее самосознания и образования и вообще идеи XX и XVI вв. совсем иные.
Когда я высказал свое мнение, его величество посмотрел на великого князя, который, видимо, был доволен моим ответом и одобрил его.
После этого государь сказал мне:
- Да, я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо я его считаю вредным для вверенного мне Богом народа, и поэтому я последую вашему совету и пункт этот вычеркну.
Затем он встал, очень меня поблагодарил.
Я откланялся государю и великому князю и с указом, в котором был вычеркнут этот пункт (а впослдествии утвержден государем), вернулся в Петербург».
Д.Н. Шипов: «12 декабря были опубликованы Высочайший Указ и Правительственное сообщение и в тот же день кн. П.Д. Святополк-Мирский подал прошение об отставке.
Указ и Правительственное сообщение 12 декабря 1904 г. и последовавшее за ним удаление с поста министра вн. дел кн. П.Д. Святополк-Мирского явились новым подтверждением тому, что государственная власть не придает никакого значения голосу представителей общественной среды, не принимает во внимание роста общественного сознания и быстро нарастающего в слоях всего населения недовольства политикой власти и совершенно не понимает истинных причин все более и более обостряющегося общественного движения. Государь и его правительство, как будто, не сознавали, что политика государственной власти играет в руку самых оппозиционных элементов, с убедительностью подтверждая мнение последних, что никакое доброжелательное соглашение с властью не может иметь место и что осуществление справедливых общественных требований возможно лишь путем политической борьбы и ниспрвержения государственного строя. И, действительно, события ближайшего времени показали, что тот шаг, который государственная власть не сочла возможным и нужным сделать в ответ на откровенное и вполне лояльное заявление совыещание земских деятелей, она была вынуждена на него решиться под влиянием революционного движения».

Военный совет крепости Порт-Артур

Журнал военного совета крепости Порт-Артур 16 (29) декабря 1904 г.: «Председательствовал ген.-лейт. Стессель, присутствовали: комендант крепости ген.-лейт. Смирнов, начальник 4-й Вост. Сиб. Стрелк. Дивизии ген.-лейт. Фок, начальник артиллерии 3-го Сибирского армейского корпуса ген.-майор Никитин, командующий 7-й Вост.-Сиб. стрелк. дивизией ген.-майор Надеин, командир Квантунской крепостной артиллерии ген.-майор Белый, командир 1-й бригады 7-й Вост.-Сиб. стрелк. дивизии ген.-майор Горбатовский, командующий отрядом броненосцев и крейсеров контр-адмирал Вирен, начальник береговой обороны контр-адмирал Лощинский, начальник штаба 3-го Сибирского армейского корпуса полк. Рейс, командир 4-й Вост.-Сиб. стрелк. арт. бригады полк. Ирман, начальник инженеров крепости полк. Григоренко, командир 7-го Вост.-Сиб. стрелк. арт. дивизиона полк. Мехмандаров, начальник штаба крепости подполк. Хвостов, командиры полков: 13-го подполк. Гандурин, 14-го полк. Савицкий, 15-го полк. Гряз-нов, 25-го подполк. Поклад, 26-го полк. Семенов, 27-го полк. Петруша, начальник штаба 4-й Вост.-Сиб. стрелк. дивизии подполк. Дмитревский и и. д. начальника штаба 7-й Вост.-Сиб. стрелк. дивизии кап. Головань.
Ген. Стессель обратился к присутствующим с предложением высказать свое мнение о возможности и способах дальнейшей обороны крепости в зависимости от изменившейся с падением форта № 3 обстановки и действительного состояния крепости. На это было высказано следующее:
Кап. Головань. При обычном способе действия японцев, после каждого достигнутого успеха употребляющих довольно продолжительное время, чтобы прочно устроиться на занятой позиции, и действующих вообще методически, нам держаться еще возможно.
Подполк. Дмитревский. Пехоты на позиции остается не более 12 тысяч, из коих значительный процент больных. Вполне здоровых, считая все роды оружия, на позиции наберется едва ли больше 10 тысяч. Санитарное состояние гарнизона весьма плохое. Опыт указывает, что на слабосильных, находящихся в полковых околотках, даже в крайности рассчитывать нельзя. Японцы ведут правильную осаду, бороться с которой можно только при помощи артиллерии больших калибров, а снарядов таких калибров у нас мало, и, следовательно, противодействовать работам нельзя. Борьба с артиллерией противника также невозможна. Орудия износились. Таким образом, шансы неравны. Задача была отстаивать крепость до выручки. Крепость долго держалась, но теперь она по частям отмирает. Обороняться можно еще, но сколько времени — неизвестно и зависит от японцев. Они энергично подвозят снаряды и даже подводят войска, хотя и не очень много. Медленной инженерной атаки они могут и не вести, а если есть достаточно сил, то могут прорвать 2-ю линию. Средств для отбития штурма у нас почти нет.
Подполк. Поклад. Если мы держимся, то только переводя силы с одного места на другое. Нравственный дух, к сожалению, расшатан даже среди гарнизона, но держаться необходимо на 1-й позиции, так как на 2-й линии держаться невозможно, ибо на ней нет ни окопов, ни мест для жилья, а на устройство их нет людей.
Подполк. Хвостов. Согласен с картиной положения крепости, нарисованной подполк. Дмитревским; держаться же нужно до последней крайности. Самое страшное — это вымирание гарнизона. Люди идут в госпитали, а из госпиталей прибывающих нет. Но, чтобы исполнить долг, нужно держаться до последней крайности. Сколько времени удастся — зависит от японцев и их сил.
Подполк. Гандурин. Согласен с высказанным подполк. Дмитревским и Хвостовым. У нас сил не хватает для занятия линии. На позиции много больных, которые почти не могут двигаться. Все люди готовы умереть, но едва ли это принесет пользу. Это может только ожесточить врага и вызвать резню.
Подполк. Григоренко. К активным действиям мы уже не способны. Ввиду характера противника, следует обороняться, постепенно отходя сначала на 2-ю, а затем на 3-ю линию.
Полк. Петруша. Положение тяжело, но только относительно. Едва ли мы вполне зависим от японцев; если нам тяжело, то им не легче; если нас мало, то и их мало. Они понесли очень тяжелые потери, и дух их также подорван. Безусловно, отказаться от дальнейшей обороны еще несвоевременно.
Полк. Савицкий. Для нас самый опасный враг не японцы, а цинга, которая, постоянно похищая людей из строя, может заставить прекратить оборону.
Полк. Мехмандаров. Средств состязаться с артиллерией противника у нас нет, орудий большого калибра тоже почти нет, но обороняться возможно. Форт № 3 не устоял благодаря оплошности гарнизона, не занявшего гребень после взрыва. Японцев гнали на штурм шашками, и им также тяжело.
Мы еще можем защищаться противоштурмовыми орудиями.
Полк. Грязнов. Настроение людей хорошее, но состав слабый. Никому не известно, сколько крепости придется держаться. Содействие артиллерии слишком слабое. Солдат сумеет умереть, если будет какая-нибудь надежда на выручку.
Полк. Семенов. Следует продолжать оборону. Мы растянуты, но сократить линию обороны не можем. Безусловно, продолжать оборону, стараясь вернуть в строй цинготных. Большую помощь окажут пулеметы, которые делает Моллер и чертежи которых уже готовы. Дух полка хорош, но замечается переутомление. Желательно не переводить роты с одного места на другое, так как это уменьшает стойкость.
Полк. Ирман. Мы имеем 10 тысяч штыков, и, следовательно, нужно обороняться, но при этом необходимо сократить линию обороны. Как это выполнить, нужно обсудить особо.
Полк. Рейс. Основное назначение крепости Порт-Артур служить убежищем и базой для Тихоокеанского флота. Роль эту, насколько зависело от гарнизона, Артур выполнял, пока существовал флот, теперь, по разным причинам, флота более нет, и, следовательно, значение Артура как убежища падает само собой. Значение Артура как сухопутной крепости совершенно ничтожно, так как лежит далеко от всех операционных направлений, но, благодаря своему значению убежища флота, он блистательно выполнил и назначение сухопутной крепости, притянув к себе в то время, когда северная армия наша сосредоточивалась, до 150 тысяч японцев, из коих выведено из строя не менее 100 тысяч.
Теперь сосредоточение армии, конечно, уже закончено, да и Артур не может уже отвлекать на себя значительных сил, так как для борьбы с остатками его гарнизона японцам достаточно держать лишь небольшой отряд. Таким образом, падший Артур в настоящее время на общее положение дела на театре войны никакого влияния оказать не может и является вопросом самолюбия, как национального, так в частности Артурского гарнизона.
Положение крепости таково: из 35 тысяч пехоты осталось около 11 тысяч, из коих значительный процент переутомленных и недомогающих; большое число орудий подбито; снарядов крупных и средних калибров осталось мало. Занятие японцами редутов 1-го и 2-го, капониров и даже форта № 2 не имело особого значения, так как сзади их мы имели оборонительную линию Китайской стены, за которой и держались целые месяцы. С падением форта № 3, если японцам удастся поставить орудия на форту № 3, то Китайская стена будет обстреливаться продольно, а отчасти и с тыла, и держаться за ней едва ли будет возможно; с оставлением же ее в руках японцев окажется участок полигона от Курмашинского манежа до укрепления № 3, то есть около 2 верст, да и положение 3-го укрепления и Курганной батареи становится весьма трудным.
Правда, сзади есть еще так называемая 2-я линия, но она представляет собой в сущности тыловую артиллерийскую позицию, для упорной же обороны пехотой непригодна, так как состоит из системы отдельных горок, не имеющих никаких приспособлений как для жилья, так и для боя. Конечно, если неприятель, как полагают некоторые, пойдет на 2-ю линию сапой, то на ней можно держаться довольно долго, столько, сколько потребуется времени для ведения сапы; но если, что более вероятно, японцы поведут на эту линию более или менее энергичную атаку, подготовив ее сильным артиллерийским огнем, то линия эта может быть прорвана очень скоро.
За 2-й линией у нас уже нет ничего, за что можно было бы уцепиться, а между тем очень важно не допустить неприятеля после штурма ворваться в город и перенести бой на улицы, так как это может повести к резне, жертвами которой сделаются, кроме мирного населения, еще 15 тысяч больных и раненых, которые своей прежней геройской службой и сверхчеловеческой выносливостью заслужили внимание к своей участи.
Если бы было какое-нибудь основание надеяться, что крепость будет в состоянии продержаться до прибытия выручки, то, конечно, следовало бы стоять до последней возможности, но, к сожалению, на близость выручки нет никаких указаний, — скорее есть признаки, что она еще очень далека. Таким признаком является то, что мы уже два месяца не имели никаких известий из армии. Блокада держится только с юга, к стороне Чифу; следовательно, если бы хоть кусочек западного побережья Ляодуна был в наших руках, то шаланды могли бы беспрепятственно прийти, если же этого нет, то, значит, наша армия еще далеко.
При таких условиях вопрос состоит лишь в том, что лучше — оттянуть ли сдачу крепости на несколько дней или даже часов или спасти жизнь двух десятков тысяч безоружных людей. То или другое решение вопроса, конечно, есть дело личного взгляда, но казалось бы, что последнее важнее, и потому, раз 2-й линии будет угрожать серьезная опасность, этой линией следует воспользоваться как средством для возможности начать переговоры о капитуляции на возможно почетных и выгодных условиях.
Ген. Горбатовский. Время сдачи не может повлиять на условия сдачи, но держаться необходимо. Мы очень слабы, резервов нет, но держаться необходимо, и притом держаться на передовой линии. Было бы обидно после сдачи узнать, что помощь близка. Защищать 2-ю линию с данным числом войск трудно, так как она слишком длинна и не имеет закрытий.
Ген. Надеин. Держаться на 1-й линии возможно дольше. На 2-й линии, не имея резервов, держаться нельзя.
Ген. Белый. Если в полевой армии сила измеряется числом штыков и шашек, а артиллерия является вспомогательным родом орудия, то здесь артиллерия приобретает преобладающее значение. В крепости и материальное и нравственное значение артиллерии громадно. Положение артиллерии таково: если действия ее кажутся многим недостаточно энергичными, то это потому, что артиллерия наступающего всегда должна быть сильнее, иначе он бы и не атаковал. Атакующий может концентрировать свою артиллерию, а мы нет. Цели для стрельбы теперь представляются все реже и реже. В числе артиллеристов очень много больных и калек, а пополнять некому. Убыль в каждом бою продолжается. Специалистов-наводчиков почти не осталось, что отражается на качестве стрельбы. Орудий крепостных осталось мало, и они износились. Снарядов еще хватает для обороны. Придавать особое значение падению форта № 3 нельзя, пока там не поставлены орудия. При имеющихся средствах держаться еще можно на 1-й линии.
Ген. Никитин. Преждевременно заключать, что крепость отмирает. После ряда грандиозных штурмов неприятель отказался от них и начал вести правильную осаду. Правильную, но медленную, иногда даже слишком медленную. Еще 17 октября они подошли вплотную к некоторым фортам и сидят там до настоящего времени, поэтому можно ожидать, что и на 2-ю линию они не пойдут открытой силой. Они уже не способны на штурм и дальше не пойдут без траншей. На 2-й линии мы можем держаться еще месяц, но только не нужно набивать людей в траншеи. Артур не выполнил своего назначения, потому что суда в нем еще есть, хотя они и затоплены и не могут действовать, и мы должны их охранять. Если Куропаткин не двинется вперед, то значит, сосредоточение еще не кончено, и мы должны отвлекать от него силы японцев, а если он идет, то тем более. Снаряды еще есть. Нужно усилить выделку вспомогательных средств обороны — бомбочек и метательных мин. Личный состав количеством не слаб и, вероятно, не слабее японцев. Надо обратить внимание не на больных, а на здоровых, улучшив их питание. Переходить на 2-ю линию преждевременно и до последней возможности следует держаться на 1-й линии. Мы должны бороться потому, что по принципу, по идее, выручка будет. Сократить фронт обороны нельзя.
Адм. Вирен. Присоединяется к мнению, что можно и должно продолжать защиту.
Адм. Лощинский. Тоже. Нужно сосредоточить огонь, чтобы мешать противнику ставить орудия на занятых им пунктах.
Ген. Фок. Японцы будут продолжать правильную инженерную осаду, и теперь время атак их всегда совпадает только с успехом их минных работ. Поэтому полагаю, что первый удар их направлен будет на укрепление № 3. Особенно беспокоит теперь то обстоятельство, что японцы ведут мину против редута № 1 к люнету у исходящего угла Китайской стены и, кажется, уже закончили работу. Было бы весьма Желательно помешать им контрминой, потому что если они захватят эту часть Китайской стены, то положение сделается очень трудным.
У нас две задачи: японцы могут одновременно атаковать укрепление № 3 и угол Китайской стены, а что для нас важнее — вопрос. С потерею укрепления № 3 у нас есть еще Курганная батарея, которую нужно штурмовать, так как идти ходами сообщения слишком долго; но возможно, что Курганную батарею заставят очистить огнем с 3-го укрепления. С падением же Курганной батареи придется бросить и большую часть 2-й линии, а весь Старый город окажется под обстрелом. Китайская стена еще важнее, но если японцы поставят орудия на форту № 3, то вся она будет лишена всякого подвоза и гарнизон ее будет нуждаться во всем, начиная с воды. Весь вопрос в том, удастся ли помешать японцам поставить орудие на форту № 3, и для этого нужно употребить все усилия. Существенно важно держаться Китайской стены, остальные позиции ничего не стоят; с потерей ее — сопротивление можно считать только часами. Успех обороны фортов зависит от успеха наших контрминных работ. Оборонять форты пехотой собственно нельзя.
Ген. Смирнов. Каждая крепость создается для известной потребности, и этим определяются возлагаемые на них задачи. Сообразно этим задачам вырабатывается инструкция коменданту, получающая высочайшее утверждение и определяющая способ и предел обороны крепости. Вообще признается, что крепость можно сдать тогда, когда исчерпаны все средства обороны, и вопрос о средствах обсуждается в совете обороны, но окончательное решение принадлежит коменданту. Для Порт-Артура особой инструкции не существует, и задачи его определяются самим положением вещей. Задачи эти — прикрытие флота и отвлечение сил. Сосредоточение армии, вероятно, еще не кончилось, и мы еще выполняем 2-ю задачу; поэтому относительно сдачи и речи не может быть. Средства, которыми мы располагаем, сильно уменьшились.
Когда устраивают крепости, то их делают на большой или на малый гарнизон; тип крепости второго рода — крепость-форт, первого — крепость-плацдарм, причем большие крепости обыкновенно состоят из ряда концентрических линий обороны, которые последовательно будут соответствовать уменьшающейся численности гарнизона. Если число защитников уменьшилось втрое и число орудий наполовину, а продовольствие с года на месяц, то это нужно считать положением нормальным для крепости малой. Сейчас, относя больных и раненых к населению, численность последнего достигает до 20 тысяч, а продовольствия осталось на 11/2 месяца. Полигон остается прежний. Гарнизон не отвечает протяжению линии фортов, хотя еще есть две запасные полевые позиции, которые в крайности можно очистить, — это Лаотешань и Сигнальная горка. Если защитников останется еще меньше, то следует перейти к внутренним линиям. Китайская стена очень важна, так как имеет приспособления для жилья и укрытия и дает возможность пользоваться бомбочками, чего мы лишаемся с ее потерею, поэтому ее лучше держать до последней возможности, ослабив оборону остальных участков.
План обороны должен стремиться к сокращению полигона. На 2-й линии мы можем держаться еще неделю. Затем мы можем держаться на 3-й линии, которую составляют внутренняя ограда позиции Хоменка, Большая и Опасная гора; наконец, если гарнизон сократится хотя до 3 тысяч, то с ними можно оборонять внутренность Старого города. Я не буду утомлять внимания подробностями организации такого переноса обороны, но сдача может быть вызвана только истощением продовольствия.
Ген. Фок. Практически этого выполнить нельзя. Став на 3-ю линию, мы отдаем госпиталя и город на полное истребление. Тогда уж лучше сдать город, и тем, которые не желают сдаваться, с охотниками идти на Лаотешань и там обороняться.
Ген. Стессель. Держаться нужно на 1-й линии, пока это будет возможно. Жить на 2-й линии, где нет помещений, в теперешнее морозное время нельзя: люди не выдержат и начнут уходить в казармы, и проверить это очень трудно. Если сумеем удержать Китайскую стену, укрепление № 3 и Курганную батарею, то держаться можно; если же собьют с этой линии, то следует переходить прямо на линию позиции Хоменка, где есть поблизости помещения для жилья, держа наверху только часовых. Если от 1-й линии японцы пойдут сапой, то, конечно, продержаться долго. Оборудование нескольких линий теперь совершенно невозможно. Артиллерия должна употребить все усилия, чтобы помешать поставить орудия на форту № 3, иначе на Китайской стене держаться нельзя. На 2-й линии нужно держаться пока возможно, отнюдь не допуская неприятеля в город и не перенося борьбу на улицы, чтобы не вызвать резни раненых, которые заслужили внимание к своей участи».

19 декабря 1904 г. неожиданно для всех генерал-адъютант Стессель сдал японцам крепость Порт-Артур…

Неожиданная сдача крепости

П.Н. Ларенко: «Все утверждают, что генерал Стессель послал вчера парламентера, вел сегодня переговоры и сдал крепость, не спрося на то согласия ни военного совета, ни коменданта, ни прочих начальствующих лиц, ни гарнизона».

Генерал Стессель – генералу Ноги: «Его Превосходительству, Командующему армией, осаждающей Порт-Артур. Милостивый Государь. Соображаясь с общим положением дел на театре военных действий, я признаю дальнейшее сопротивление Порт-Артура бесцельным и во избежание напрасных потерь желал бы войти в переговоры относительно капитуляции. Если Ваше Превосходительство на это согласны, то прошу назначить лиц, уполномоченных для переговоров об условии и порядке сдачи, и указать место, где их могут встретить назначенные мной лица. Пользуюсь случаем и т.д. генерал-адъютант Стессель. 1 января 1905. (19 декабря 1904 г.)».

Порт-Артур, 20 декабря 1904 г. (2 января 1905 г.)
Донесение

Адм. Вирен, адм. Григорович, адм. Лощинский – вел. князю генерал-адмиралу Алексею Александровичу Романову: «Хотя в заседании всех старших начальников под председательством генерал-адъютанта Стесселя, бывшем 16 декабря, было решено огромным большинством голосов продолжать защиту крепости елико возможно, ввиду имеемого еще запаса снарядов на некоторое сопротивление и провизии более чем на месяц, тем не менее вчера, 19 декабря, генерал-адъютант Стессель послал письмо с парламентером командующему японской армией относительно капитуляции крепости, не предупредив об этом ни коменданта, ни нас – морских начальников, сообщив только лишь о совершившемся факте для уничтожения судов, орудий и прочего, дав для этой цели в наше распоряжение одну ночь. Ввиду этого, не имея другого выхода, вынуждены были немедля уничтожить все, что не должно было достаться трофеями неприятелю. Шесть исправных эскадренных миноносцев отправлены в нейтральные порта, один из них к консулу в Чифу, согласно желанию генерал-адъютанта Стесселя, со знаменами сухопутных войск, флагом Квантунского экипажа, георгиевскими рожками с канонерских лодок “Бобр” и “Гиляк” и секретными бумагами».

Результаты сухопутных сражений

С.Ю. Витте: «В главных чертах 1904 г. война протекала в следующих событиях…
17 и 18 апреля мы проиграли Тюренченский бой. 28 апреля японцы высадились в Бицзыво, что было началом гибели Порт-Артура. 28 мая произошел морской бой у Порт-Артура, где мы опять потеряли несколько судов. 17-23 августа мы проиграли большой бой при Ляояне и начали отступление к Мукдену.
Когда мы отступили к Мукдену, то Куропаткин в приказах по армии объявил, что уже далее он не отступит ни на один шаг. 22 декабря пал Порт-Артур. А затем дальнейший наш разгром уже происходил в 1905 г.. причем мы проиграли громаднейшее сражение в Мукдене и должны были отступить по направлению к Харбину».
Генерал А. Ф. Редигер: «Под Мукденом наши армии были разбиты и отступили в беспорядке.
В Куропаткине, наконец, разуверились даже прежние его поклонники, и 3 марта он был уволен от должности главнокомандующего и заменен Линевичем. Это новое назначение лучше всего свидетельствовало о нашей бедности генералами: Линевич был среди них самым заурядным и за него говорило лишь то, что он вывел свою армию из под Мукдена в относительном порядке. К всеобщему удивлению, Куропаткин 8 марта получил новое назначение – командовать 1-й армией».

2-я Тихоокеанская эскадра в походе…

А в это время 2-я Тихоокеанская эскадра продолжала свой кругосветный поход и готовилась к встрече с противником…

Командующий эскадрой адмирал Зиновий Петрович Рожественский (Рождественский): «Вчерашняя (13 января 1905 г.) съемка с якоря броненосцев и крейсеров показала, что 4-месячное соединенное плавание не принесло должных плодов. - Снимались около часа… Но и за целый час 10 кораблей не успели занять своих мест при самом малом ходе головного. – С утра все были предупреждены, что около полудня будет сигнал – повернуть всем вдруг на 8 градусов R и, в строе фронта, застопорить машины для спуска щитов. – Тем не менее все командиры растерялись и вместо фронта изобразили скопище посторонних друг другу кораблей.
Особенно выделялись в I отряде невниманием командиров “Бородино” и “Орел”. – Второй отряд, из трех кораблей, попал налево одним “Наварином” на траверз “Суворова”, и то на минуту/ “Ослябя” и “Нахимов” плавали каждый порознь. – Крейсера даже и не пытались строиться. “Донской” был на милю позади прочих. – Призванные снова в кильватерную колонну, для стрельбы, корабли растянулись так, что от “Суворова” до “Донского” было 55 кабельтовых. – Разумеется, пристрелка одного из кораблей, даже среднего, не могла послужить на пользу такой растянутой колонне. – Если через 4 месяца совместного плавания мы не научились верить друг другу, то едва ли научимся и к тому времени, когда Бог даст встретиться с неприятелем… Вчерашняя стрельба велась в высшей степени вяло и, к глубокому сожалению, обнаружила, что ни один корабль, за исключением “Авроры”, не отнесся серьезно к урокам управления артиллерией при исполнении учений по планам…
Ценные 12-дюймовые снаряды бросались без всякого соображения с результатами попаданий разных калибров… Стрельба из 75-мм была также очень плоха; видно, на ученьях наводка по оптическим прицелам практиковалась «примерно», поверх труб… О стрельбе из 47-мм орудий, изображавшей отражение минной атаки, стыдно и упоминать: мы каждую ночь ставим для этой цели людей к орудиям, а днем, всею эскадрою, не сделали ни одной дырки в щитах, изображавших миноносцы, хотя эти щиты отличались от японских миноносцев в нашу пользу тем, что были неподвижны…»
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Наша армада, это случайное сборище кораблей – частью новых, плохо построенных и еще не вполне достроенных, частью старых, наскоро отремонтированных, - в лучшем случае заслуживающее названия “резервной” эскадры, сделалось активным флотом, задачей которому ставится одоление победоносного, активного, настоящего, боевого флота противника!.. И это при условии, что последний опирается на многочисленные прекрасно оборудованные базы, а мы – для того чтобы достигнуть нашей единственной базы, Владивостока, - должны предварительно победить его… Мы – слабейшие и численно, и по вооружению, и по снабжению, и по… - что ж лукавить – и по духу, - мы смеем ли на это надеяться?.. Но “там” этого не понимают или не хотят понять, все еще верят в чудо…»

Телеграмма № 244

В середине января 1905 года адмирал Рожественский получил из Петербурга телеграмму № 244 и в феврале ознакомил с ней командиров кораблей эскадры…
 
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Телеграмма  № 244 указывала, что, после падения Порт-Артура и гибели первой эскадры (Порт-Артурской), на вторую возлагается задача огромной важности: овладеть морем и тем самым отрезать армию противника от сообщения с метрополией; если эскадра (по мнению ее начальника) в настоящем составе не в силах осуществить этой задачи, то ей без малейшей задержки, как только обстоятельства позволят, будут высланы в подкрепление все боевые суда, оставшиеся в Балтийском море. В заключение адмирал запрашивался о его планах и соображениях.
З.П. Рожественский ответил: 1) что с теми силами, которые находятся в его распоряжении, он не имеет надежды овладеть морем; 2) что отряд старых, неисправных и частью по самой постройке неудачных судов, который намереваются послать ему в виде подкрепления, послужит не к усилению эскадры, а к ее обременению; 3) что единственный план, представляющийся ему возможным: попытаться с лучшими силами прорваться во Владивосток и оттуда действовать на пути сообщения неприятеля.
Дальнейших, прямых указаний не воспоследовало, но косвенным ответом на донесение адмирала явилось известие о выходе из Либавы отряда Небогатова (3-я эскадра) – известие, едва не свалившее с ног “нашего” начальника (Впоследствии стало известно, что в это время адмирал Рожественский телеграммой просил о своей смене, донося о своей болезни, указывая на адмирала Чухнина, как вполне здорового и способного заменить его.) Со слов лейтенанта С., говорившего какими-то загадочными изречениями, - адмирал все еще надеялся, что “там” поймут его донесения, поймут, что если он сам, ввиду изменившихся обстоятельств не верит в успех предприятия, если он вместо плана кампании находит возможным представить только план прорыва, отчаянного набега, в слабой надежде ведения впоследствии партизанской войны, то надо… либо согласиться на этот план, либо… вернуть эскадру.
В Петербурге этого не понимали или не хотели понять…»
Архимандрит Феофан: «В то время находилась в плавании эскадра адмирала Рожественского, поэтому мы спросили Распутина: “Удачна ли будет ее встреча с японцами?” Распутин на это ответил: “Чувствую сердцем, утонет”».

План адмирала А.М. Абазы

В.Н. Коковцов (министр финансов): «Планов, и притом самого разнообразного типа, в морском ведомстве было великое множество, и все они имели часто фантастический характер. Один из этих планов дал и мне немало хлопот.
Состоявший при генерал-адмирале, великом князе Алексее Александровиче, адмирал А.М. Абаза, тот самый, который вместе со статс-секретарем Безобразовым и Вонлярлярским был душою предприятия на Ялу, - все время после падения Порт-Артура в декабре 1904 года носился с идеей усилить нашу Владивостокскую эскадру путем приобретения судов заграницей. Немало всяких дельцов и авантюристов обивало в это время пороги морского и военного министерств со всевозможными предложениями услуг по самым разнообразным военным поставкам. В числе этих господ находился между прочим некий американец – Чарльз Флинт, который подал мысль о том, что Чили и Бразилия имеют прекрасные боевые суда – броненосцы и крейсера, - которые можно купить сравнительно недорого, снабдить их русской командой и перевести во Владивосток с таким расчетом, что с остатком нашей там эскадры получится грозная сила, способная бороться с японцами и повернуть все военное положение в нашу пользу. Слух об этой затее долгое время доходил до меня только в самой осторожной форме, но не выливался в реальную форму.
Но в конце зимы 1904-1905 года меня пригласили на совещание к великому князю Алексею Александровичу вместе с генералом Лобко, государственным контролером, и этот вопрос встал на официальную почву. Докладчиком по вопросу был адмирал Абаза, и он с величайшей авторитетностью и апломбом доказывал, что все продающиеся суда должны быть куплены во что бы то ни стало и не справляясь с ценою их. Государственный контролер поддерживал его самым решительным образом, морской министр был более сдержан и указывал на целый ряд чисто практических затруднений к снабжению судов нашим командным составом и к возможности провести их во Владивосток независимо от того, удастся ли приобрести их или нет.
Мне пришлось сосредоточить мои возражения на чисто финансовой стороне вопроса. Я заявил, что принципиально не буду возражать против расхода на покупку судов, если мне будет объяснено, какие суда продаются, кем именно, за какую цену и как смотрит морское министерство на осуществление предположения о посадке наших команд на суда, где именно и какая может быть найдена гарантия в том, что помогающая Японии Англия не захватит суда по пути. Совещание разошлось на том, что весь вопрос будет рассмотрен под личным председательством Государя.
Совещание у Государя в Царском Селе состоялось несколько дней спустя. Это было в конце марта.
Адмирал Абаза заявил, что суда продаются вполне вооруженные и с полным комплектом снарядов на все орудия. На мое заявление, известно ли ему, какие это орудия и имеются ли у нас снаряды, пригодные для пополнения израсходованных запасов, так как может случиться, что мы израсходуем снаряды и не будет возможности пополнить их из Петербурга, - я не получил никакого ответа… Совещание кончилось на том, что Государь повелел повести это дальше, но предоставил мне принять все меры к ограждению казны от всяких попыток выманить деньги без передачи судов в наше фактическое распоряжение.
Долго тянулось это дело. Немало крови испортило оно мне, но кончилось почти анекдотически. После нескончаемых разговоров и встреч решено было купить четыре Чилийских броненосца, известны были и их имена, продажная цена за них была установлена в 58 миллионов рублей, подлежащих выплате в Париже через дом Ротшильда, но не иначе, как в момент получения телеграммы и принятия судов под нашу команду. Адмирал Абаза получил приказание выехать в Париж, вести там переговоры, но денежная часть ему поручена не была. Я выговорил, что она остается в моих руках, и был командирован туда же А.И. Вышнеградский, занимавший в то время должность вице-директора Кредитной канцелярии. Абаза принял самый конспиративный вид, обрил свою классическую длинную бороду и появился в Париже в неузнаваемой внешности. Не прошло, однако, и трех дней, как в бульварных газетах появилось фотографическое изображение адмирала в двух видах: в адмиральской форме с его классической бородой и в штатском одеянии, в мягкой дорожной шляпе и с гладко выбритым лицом. Под этими изображениями помещен короткий текст, объяснявший причину прибытия адмирала в Париж, и, кстати, приведен адрес гостиницы, в которой он поселился. Долго ждал адмирал своих посредников и комиссионеров, да так и не дождался. Напрасно просидел и Вышнеградский для производства расплаты, и оба они вернулись ни с чем. Были ли вообще эти чилийские броненосцы в действительности или же, - как я думаю, - их вовсе не было никогда. Чилийское же правительство и не помышляло продавать их нам, а все хитро задуманное предприятие существовало лишь в воображении всевозможных посредников, рассчитывавших на легкомыслие наших представителей».

Первая революция

1905 год

«…власти в Москве нет…»

Генерал Владимир Федорович Джунковский: «Новый год в Москве встречали далеко не спокойно. Чувствовалось сильное брожение, и хотя правительство уже по собственному почину охотно шло на частичные реформы, но на взгляд русского общества они оказывались недостаточными. Общество постепенно революционизировалось, вспышки и выступления крайних левых партий все учащались, и нет сомнений, что они инспирировались и предпринимались по общим указаниям революционного комитета, находившегося тогда за границей. Кроме того, осенью 1904 г. в Париже состоялось соглашение между оппозиционными и революционными организациями Российского государства, оглашенное в листке “Освобождение”, печатавшемся в Париже.
Террористические акты в России стали учащаться, угрозы со стороны революционных комитетов сыпались на лиц, занимавших административные посты. Великий князь Сергей Александрович (дядя Николая II) также не избег этой участи – его систематически травили. Под впечатлением всего этого в высших правительственных сферах нашли неудобным и опасным оставлять на посту московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, да и сам великий князь очень тяготился генерал-губернаторством, не сочувствуя политике министра внутренних дел князя Святополк-Мирского, которого он очень уважал, но не разделял его политических взглядов.
1 января, при весьма милостивом высочайшем рескрипте, великий князь был уволен от должности генерал-губернатора и назначен главнокомандующим войсками Московского военного округа, причем в виде особой милости ему был пожалован портрет императора Александра III, осыпанный бриллиантами, для ношения на груди. Великий князь был очень счастлив этой награде, так как брата своего императора Александра III он прямо боготворил.
Одновременно с сим был опубликован указ об учреждении в Москве градоначальства по примеру Петербурга, а должность генерал-губернатора было решено временно не замещать; обязанности же генерал-губернатора одновременно с указом о градоначальстве были распределены между градоначальником и губернатором по принадлежности. А.Г. Булыгин тогда же был уволен от должности помощника генерал-губернатора и назначением в Государственный Совет; Д.Ф. Трепов назначен в распоряжение генерал-адъютанта Куропаткина в действующую армию, а московским градоначальником назначен черноморский губернатор, генерал-майор Волков, а помощником к нему генерал-майор Руднев. Все эти меры, направленные не на пользу дела, а скорее в угоду личности, не привели к хорошим результатам, а, напротив, приблизили к катастрофе.
Итак, с 1 января власть в Москве фактически перешла в руки бывшего помощника обер-полицейместера, ставшего помощником градоначальника, генерал-майора Руднева, так как великий князь оставил должность генерал-губернатора, Трепов сдал должность обер-полицеймейстера, а Волков еще не приехал. И это в столь серьезное время производило впечатление, что власти в Москве нет, так как Руднев, хотя и был прекрасным человеком, честным и благородным, но в то же время был слабоволен, нераспорядителен и совершенно не годился ни на какую самостоятельную административную должность».

Покушение на Д.Ф. Трепова

Генерал В.Ф. Джунковский: «2 января великий князь (Сергей Александрович, дядя Николая II) отправился в Петербург представиться Государю императору по случаю нового назначения. Я сопровождал его высочество. Великая княгиня (Елизавета Федоровна, супруга Сергея Александровича, сестра императрицы Александры Федоровны) оставалась в Москве. Поезд отходил из Москвы в 10 с половиной часов вечера, и великий князь приехал на вокзал за 10 минут до его отхода. На вокзале находились местные власти и между ними и бывший обер-полицеймейстер Д.Ф. Трепов.
Как только великий князь простился со всеми и, пожав руку Трепову, вошел в вагон, я же оставался еще на платформе, около меня раздался выстрел. Обернувшись, я увидел юношу в фуражке какого-то учебного заведения, который, стоя перед Треповым в трех шагах, стрелял в него из револьвера почти в упор. Трепов, стоя в шинели с бобровым воротником, лавировал, делая то шаг вправо, то влево. Все как будто остолбенели и смотрели, как юноша палил из револьвера, в том числе и я, пока один жандармский унтер-офицер не схватил стрелявшего за руку. Тотчас все накинулись на этого юношу, кто-то сказал: “Повалите его на пол”, но начальник жандармского отделения распорядился увести его в соседнюю дежурную комнату. Трепов остался невредим, все пули попали в стену.
Великий князь, как только услыхал выстрелы, хотел выйти на площадку, но камердинер, очень предусмотрительно, запер дверь от вагона на ключ.
Оказалось, что стрелял студент Полторацкий, бежавший из арестантского дома Пречистенского приемного покоя для испытуемых психически больных. Как он пробрался, минуя две линии охраны, осталось загадкой.
Под таким впечатлением поезд двинулся, и великий князь сел писать великой княгине и жене Д.Ф. Трепова, чтоб успеть послать письма из Клина. В Петербурге великий князь пробыл два дня, после чего возвратился в Москву.
В Москве исправляющий должность градоначальника Руднев был совсем растерян и терроризирован, страшно боялся за жизнь великого князя, так как стали поступать весьма тревожные сведения. Явился вопрос об усилении охраны его личности, и затруднительность охранить его в Нескучном представилась во всей полноте. Но великий князь и слышать не хотел переезжать куда бы то ни было».

«…его звали Николай Романов»

Генерал В.Ф. Джунковский: «6 января, во время обычного Крещен¬ского парада и высочайшего выхода из Зимнего дворца на Иордань для освящения воды, произошел несчастный случай, до сих пор оставшийся загадкой, несмотря на тщательное расследование».
Княгиня М.С. Барятинская: «6 января 1905 года император посетил, как обычно, по канонам православной церкви торжества по случаю крещения Спасителя нашего – Водосвятие. В Санкт-Петербурге это была яркая церемония, на которой присутствовали император, двор, по отделению от всех полков императорской гвардии, стоящих в городе и его окрестностях».
В.И. Гурко: «В Зимнем дворце в этот день, по обычаю, состоялись Высочайший выход из внутренних покоев в Дворцовый храм и Церковный парад войскам. Расположенная в Петербурге и его окрестностях Гвардия в лице отдельных небольших частей всех входивших в ее состав воинских единиц становилась в таких случаях шпалерами в залах Дворца по пути следования государя в церковь.
Церемония эта 6 января 1905 года отличалась обычною торжественностью и великолепием. Съехавшиеся во Дворец участвующие в выходе “особы обоего пола”, выстроившись попарно в длинную колонну в концертном зале, заблаговременно составили головную часть царского выхода. Церемониймейстеры, проходя по обеим сторонам этой колонны, как всегда тщетно пытались поддержать в ней некоторое равнение и порядок, пока, наконец, по данному знаку, не застучали по паркету своими высокими, украшенными голубыми Андреевскими лентами, тростями, предупреждая тем о предстоящем царском выходе. Раскрылись двери Малахитовой гостиной, где собирались перед выходом все члены царствующего дома, и в них, предшествуемый министром Императорского Двора, появился государь рядом с государыней, а за ними, шествуя попарно под звуки Преображенского марша, и все остальные члены императорской фамилии».
Княгиня М.С. Барятинская: «По этому случаю на льду был воздвигнут павильон, соединенный трапом с причалом на Неве перед Зимним дворцом. Крыша павильона была синяя, покрытая золотыми звездами, а возле нее на льду была прорублена прорубь для освящения воды.
 К десяти часам утра к дворцу стали прибывать войска, возглавляемые своими духовыми оркестрами и под развевающимися знаменами. Они выстроились в залах, через которые должна была пройти императорская процессия. Возле различных входов во дворец автомашины и кареты высаживали высокопоставленных государственных деятелей, генералов, адмиралов и офицеров, одетых в парадную форму. Мне запомнился эпизод, наблюдая который я не смогла удержаться от улыбки: случалось, что старейшие военачальники, снимая шляпы, ненароком сдергивали с голов и парики, которые надевались из-за сильного холода, а посему вид являли собой комичный!
 Незадолго до одиннадцати часов император, сопровождаемый великими князьями и офицерами его военного окружения, покинул свои апартаменты и провел смотр подразделений, выстроенных вдоль стен залов для приемов, которые ему салютовали, когда он шествовал мимо.
 Точно в одиннадцать распахнулись огромные створчатые двери Николаевского зала. Прозвучала короткая команда. Войска взяли “на караул”, а знамена были спущены. Император шел в церковь к обедне. Следуя за высшими придворными, он шел медленно, поддерживая под руку императрицу. За ними парами шли великие князья и княгини, а потом придворные.
 После обедни император и великие князья, возглавляемые духовенством, прошествовали к павильону для водосвятия. По сторонам павильона были выстроены полковые знамена и штандарты».
В.И. Гурко: «Государь, окруженный членами царского дома, в сопровождении высших военных и гражданских чинов следуя за идущим крестным ходом придворным духовенством, спускается на набережную и входит под сень построенной на льду реки обширной Иордани».
Княгиня М.С. Барятинская: «Потом на лед сошел митрополит и три раза погрузил крест в Неву через прорубь».
Генерал Н.А. Епанчин: «Так как в церемонии участвовали пажи, то и я должен был находиться на Иордани. Во время водосвятия я стоял в трех шагах за государем. Когда митрополит опустил св. крест в воду, начался, как полагается, салют из орудий Петропавловской крепости и из полевых орудий, стоявших у здания биржи на Васильевском острове».
Княгиня М.С. Барятинская: «В этот момент произвели салют из ста одного залпа пушки Петропавловской крепости на противоположном берегу реки, батареи конной и пешей артиллерии.
…Едва прозвучал второй залп, как всю компанию у павильона охватил ужас при звуках падающей на крышу картечи. Что это такое?»
Генерал В.Ф. Джунковский: «При производстве установленного салюта одним из орудий, расположенных близ Биржи, был произведен вместо холостого боевой выстрел…»
Генерал Н.А. Епанчин: «Во время салюта мы услышали звон разбитых стекол в окнах Зимнего дворца, и у моих ног на красное сукно упала круглая пуля; я ее поднял – это была картечная пуля, величиной как крупный волошских орех. Государь проявил и на этот раз полное самообладание».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Церемония продолжалась, никто не двинулся с мест, Государь сохранил полное спокойствие, даже не изменился в лице».
Княгиня М.С. Барятинская: «Император, спокойный как всегда, перекрестился. Люди, наблюдавшие это зрелище из окон дворца, не знали, что произошло, хотя один из зарядов выбил окно и повредил висевшую в комнате люстру».
В.И. Гурко: «При этом одна из картечных пуль старого, крупного образца, пробив оконное стекло, ударилась в одно из украшавших стены зала золотых блюд и скатилась вдоль стены на пол, где я, стоявший поблизости, ее поднял и передал кому-то из Дворцового начальства».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Когда я стояла в числе других, наблюдая сцену через одно из окон Николаевского зала, я услышала сильнейший звук разбитого стекла после первого громкого залпа. К большму потрясению всех мы увидели куски стекла по всему полу. Некоторые из них попали в мой шлейф. “Никогда бы не поверила, что звуковая волна могла бы сотрясти окно на таком расстоянии”, - сказала я, указав на два разбитых стекла наверху. “Это сделала отрекошетившая пуля. – сказал один из офицеров. – Посмотрите на дырку в стекле. Ну, вот и пуля”, - добавил он, подняв ее с пола. Поднялось сильное волнение, так как конечно все салюты всегда производят холостыми зарядами».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Пули снаряда попали в помост у Иордани, где стоял Государь император, и на набережную, а также и в фасад Зимнего дворца, в 4 окнах коего были разбиты стекла. По счастливой случайности ранен был только один городовой, стоявший на посту. Одна пуля ударилась в знамя Морского кадетского корпуса, задев древко и погнув гвоздь, пуля, потеряв силу, упала к ногам знаменщика».
Княгиня М.С. Барятинская: «Единственной жертвой оказался городовой, который был тяжело ранен. По странному совпадению его звали Николай Романов – так же, как и его величество!»
Генерал Н.А. Епанчин: «Когда мы возвращались во Дворец, я показал пулю великому князю Сергею Михайловичу, как артиллеристу, и он сказал мне, что это учебная картечь и не понятно, как она могла попасть в орудие, так как салют производился холостыми зарядами. Оказалось, что выстрел был произведен Гвардейской конной батареей, которой командовал полковник Гаспарини.
Когда я в августе 1907 г. вступил в командование 42-й пехотной дивизией, то Гаспарини в это время командовал 42-й артиллерийской бригадой, которая в лагерное время подчинялась мне, а с 1910 г. вошла в состав дивизии. Встречаясь часто с генералом Гапспарини, я все же не считал возможным расспрашивать его об этом случае, столь для него неприятном.
6 января во время водосвятия дежурным камер-пажом при государе был фельдфебель 1-й роты корпуса Александр Иванович Верховский. Когда я приехал домой, командир 1-й роты доложил мне, что выстрел произвел на Верховского такое сильное впечатление, что он рыдал в карете, когда он с ротным командиром возвращался в корпус. Верховский, как и все после это печального случая в первое время, считал, что это было покушение на государя, и страшно возмущался; по приезде в корпус его пришлось поместить в лазарет».
Граф П.В. Гендриков: «Командир и офицеры батареи были отданы под суд, и следствие выяснило, что перед царским салютом орудия не были осмотрены. Благодаря этому неизвестному злоумышленнику, которого так и не нашли, удалось заложить боевой снаряд в орудие, дуло которого было как раз направлено на царский шатер. Виновные офицеры были приговорены к нескольким годам крепости  и к исключению со службы.
В день Св. Христова Воскресения государь их помиловал и возвратил на военную службу. Так он отнесся к людям, которые, хотя и невольно, но явились соучастниками в злодейском покушении на его жизнь».
Николай II: «Служба продолжалась полтора часа. Вышли к Иордани в пальто. Во время салюта одно из орудий моей 1-й конной батареи выстрелило картечью с Васильевского остр. и обдало ею ближайшую к Иордани местность и часть дворца. Один городовой был ранен. На помосте нашли несколько пуль; знамя Морского корпуса было пробито.
Я понял, что кто-то пытается убить меня. Я только перекрестился. Что мне еще оставалось делать?»
 
Гапон и рабочее движение

Генерал В.Ф. Джунковский: «В это время в Петербурге назревали события, кончившиеся 9 января крупным столкновением толпы рабочих с полицией и войсками. Большое возбуждение среди рабочих в Петербурге возникло на почве так называемой “зубатовщины”, которая началась в Москве (по инициативе начальника московского охранного отделения С.В. Зубатова создавались профессиональные объединения рабочих под присмотром властей), но с тою разницею, что в Москве эта “зубатовщина” была скоро ликвидирована, вернее, обезврежена, как только оказалось, что переходит должные границы, переходя в провокацию. В Петербурге же движение пошло шире и дальше благодаря тому, что во главе этого движения стал ловкий, пронырливый человек – священник Петербургской пересыльной тюрьмы Георгий Гапон, который уже несколько лет назад занялся изучением быта рабочих, главным образом Путиловского завода. Он посещал их квартиры, расспрашивал о нуждах, помогал им и постепенно приобрел доверие рабочих масс, являясь часто ходатаем за них перед заводской администрацией и петербургским градоначальником. Он был отличный проповедник и оратор, что тоже усиливало его влияние. Одновременно с этим он втерся в доверие петербургского градоначальника генерал-адъютанта Фуллона, благодаря чему ему удалось учредить Общество фабрично-заводских рабочих г. Петербурга и самому стать во главе этого общества. Устав этого общества был утвержден законным порядком и имел целью удовлетворение духовных и умственных интересов рабочих и отвлечение их от влияния преступной пропаганды.
Сначала это общество не выходило за пределы своего устава, но постепенно стало выходить из рамок, и когда 2 января правление Путиловского завода уволило 2 рабочих, то депутация от рабочих с Гапоном во главе обратилась к правлению с требованием, сводящимся главным образом: к увольнению одного мастера, возвращению уволенных рабочих, установлению восьмичасового рабочего дня и новой расценки по добровольному соглашению с комиссией из выборных рабочих. Правление ответило, что вопрос о восьми часовом рабочем дне зависит от Министерства финансов, а вопрос о повышении платы будет внесен в общее  собрание акционеров. Это не удовлетворило рабочих, и они объявили забастовку. За ними последовали рабочие Франко-русского завода, затем другие, и к 8 января бастовало уже до 200 заводских предприятий и типографий, а также и железные дороги Петербургского узла».
Александра Васильевна  Богданович (хозяйка великосветского салона в Петербурге): «Сегодня – новая забастовка рабочих петербургских фабрик и заводов. Забастовало 64 800 человек. Собиралась толпа идти к Зимнему дворцу со священником Гапоном во главе. Рабочие предъявляют несоразмерные требования. Этот Гапон путает народ, и его оставляют беседовать с рабочими. Говорят, что послан батальон солдат для усмирения рабочих, но что такое батальон против такой массы.
Вчера нам говорили, что по городу идет слух, что три бомбы готовы – для царицы-матери, великого князя Сергея и великого князя Алексея. Другая версия – что царица-мать и великий князь Владимир против царя, хотят его устранить».

Совещание правительства

8 января 1905 года

С.Ю. Витте (председатель Комитета министров): «8 января я видел министра юстиции, который, расставаясь со мной, мне сказал:
- Сегодня увидимся.
Я спросил:
- Где?
Он ответил:
- У Мирского, там будет совещание о том, как поступить завтра с рабочими, которые под предводительством Гапона решили явиться на Дворцовую площадь и просить государя принять от них петицию.
Я на это ему сказал:
- Я никакого приглашения не получал.
Он ответил:
- Наверное, получите. Я в особенности указывал Мирскому на необходимость вас пригласить, так как вы так близко знаете рабочий вопрос, всю жизнь имея с ним соприкосновение.
Никакого приглашения я не получил и, как мне передавали впоследствии, потому, что Коковцов просил Мирского не приглашать меня».
В.Н. Коковцов (министр финансов): «До вечера 8 января 1905 года я не имел никакого понятия о том, что замышлялось в этом отношении. Не имел я понятия и о личности священника Гапона и уже гораздо позже слышал, что, будучи священником женской тюрьмы, он являлся к министру юстиции или начальнику Главного тюремного управления Курлову и говорил, что, имея влияние на рабочую среду, он может сломить забастовочное движение в Петербургском районе.
Впервые вечером 8 января, меня пригласил министр внутренних дел князь Святополк-Мирский к себе, сказавши мне по телефону, что он желал бы поговорить по некоторым частностям рабочего движения. Это было около 9-9 ; часов вечера. Я застал в приемной министра: градоначальника Фулона, товарища министра Трепова, начальника штаба войск гвардии и Петербургского округа генерала Мешетича, поджидали еще В.И. Ковалевского как директора Департамента торговли и мануфактуры, но его не оказалось дома, и он не участвовал в совещании. Да и совещание то было чрезвычайно коротким и имело своим предметом только выслушать заявление генерала Фулона и Мешетича и тех распоряжениях, которые сделаны в отношении воинских нарядов для разных частей города с целью помешать движению рабочих из заречных частей города и с Шлиссельбургского тракта по направлению к Зимнему дворцу. Тут я впервые узнал, что среди рабочих ведет чрезвычайно сильную агитацию священник Гапон и имеет большой успех в том, чтобы склонить рабочих на непосредственное обращение со своими нуждами к Государю и поставить себя под его личную защиту, так как надежда на мирное разрешение тех вопросов, которые были причинами большого брожения среди рабочих петербургских заводов, заключается в личном участии Государя в этом деле, потому что правительство слишком открыто будто бы держит сторону хозяев и пренебрегает интересами рабочих.
Все совещание носило совершенно спокойный характер. Среди представителей Министерства внутренних дел и в объяснениях начальника штаба не было ни малейшей тревоги. На мой вопрос, почему же мы собрались так поздно, что я даже не могу осветить дела данными фабричной инспекции, князь Святополк-Мирский ответил мне, что он думал первоначально совсем не “тревожить” меня, так как дело вовсе  не имеет серьезного характера, тем более, что еще в четверг на его всеподданнейшем докладе было решено, что Государь не проведет этого дня в городе, а выедет в Гатчину, полиция сообщит об этом заблаговременно рабочим, и, конечно, все движение будет остановлено и никакого скопления на площади Зимнего дворца не произойдет. Ни у кого из участников совещания не было мысли о том, что придется останавливать движение рабочих силой, и еще менее о том, что произойдет кровопролитие. Витте не мог не знать о всех приготовлениях, так как князь Святолполк-Мирский советовался с ним буквально о каждом шаге. Кроме того, вечером того же 8-го или, точнее, ночью к нему приезжали члены назначенного уже в то время Временного правительства с адвокатом Кедриным, членом городской Управы во главе, уговаривая его взять все дело в свои руки и отменить распоряжение Министерства внутренних дел о воспрепятствовании силою движению на Зимний дворец. Витте категорически сказал им, что не имеет обо всем этом никакого понятия и не может вмешиваться в чужое дело. Едва ли это было так на самом деле, потому что у С.Ю. Витте, несомненно, была чрезвычайно развитая агентура, освещавшая ему положение среди рабочих».
С.Ю. Витте: «Вечером 8-го ко мне вдруг явилась депутация переговорить по поводу дела чрезвычайной важности. Я ее принял. Между ними я не нашел ни одного знакомого. Из них по портретам я узнал почетного академика Арсеньева, писателя Анненского, Максима Горького, а других не узнал. Они начали мне говорить, что я должен, чтобы избегнуть великого несчастья, принять меры, чтобы государь явился к рабочим и принял их петицию, иначе произойдут кровопролития. Я им ответил, что дела этого совсем не знаю и потому вмешиваться в него не могу; кроме того, до меня, как председателя Комитета министров, совсем не относится. Они ушли недовольные, говоря, что в такое время я привожу формальные доводы и уклоняюсь.
Как только они ушли, я по телефону передал Мирскому об этом инциденте.
Оказалось, что на основании совещания, которое происходило 8 января вечером, было решено, чтобы рабочих манифестантов, или эти толпы рабочих, не допускать далее известных пределов, находящихся близ Дворцовой площади. Таким образом, демонстрация рабочих допускалась вплоть до самой площади, но на нее вступать рабочим не дозволялось. Поэтому, когда они подходили к площади (это было около Троицкого моста), то их встречали войска: военные требовали от рабочих, чтобы они далее не шли или возвращались обратно, предупредив, что если они сейчас не возвратятся, то в них будут стрелять. Так было поступлено везде».               
Генерал Александр Васильевич Герасимов (начальник Петербургского охранного отделения): «Поздно в ночь на воскресенье войска заняли назначенные им позиции на улицах».
Петр (Пинхус) Моисеевич Рутенберг (эсер): «Они заняли все опасные для правительства пункты Петербурга. Отрезали окраины от центра города».
А.В. Богданович: «8 января. Сегодня какое-то тяжелое настроение, чувствуется, что мы накануне ужасных событий».

Кровавое воскресенье

9 января 1905 года 
Шествие Гапона

Священник Георгий Аполлонович Гапон: «Ночь прошла спокойно; я встал в 9 часов и напился чаю в обществе нескольких рабочих.
В 10 часов, как я назначил, собралась огромная толпа. Все безусловно были трезвы и пристойны, очевидно, сознавая все значение этого дня как для рабочих, так и для народа. Те, которые еще не знали содержания петиции, брали, чтобы прочесть ее».
Генерал В.Ф. Джунковский: «К 9 января к агитации гапоновцев присоединились подстрекательства подпольных кружков, и таким образом, она перешла к пропаганде явно революционной. В этот день – это было воскресенье – Гапон устроил провокационное шествие рабочих из 11 районов общества к Зимнему дворцу, якобы для подачи прошения лично Государю императору, отлично зная, что Государь в Зимнем дворце не жил, а пребывал в Царском Селе. Это грандиозное шествие, куда втянуты были Гапоном обманным образом не только рабочие, но и примкнувшие к этому шествию обыватели, было допущено благодаря бездействию полиции и градоначальника до самого Зимнего дворца и кончилось тем, что произошло неминуемое в таких случаях столкновение рабочих с вызванными войсками и полицией».
Генерал А. В. Герасимов (начальник Петербургского охранного отделения 1905 – 1909): «Стоял жестокий, морозный, петербургский январский день. Нева и ее притоки были покрыты толстым слоем льда. Повсюду сновали патрули. Солдаты, как на бивуаках, грелись у разложенных на улицах костров. Офицеры в походном обмундировании. Наиболее плотно войска были сосредоточены у Зимнего дворца, в пунктах, ведущих из рабочих кварталов в центр города, и в рабочих районах. Фабрики и предприятия охранялись особыми караулами. Артиллерия была выведена в полной боевой готовности».
Гапон: «Пришло несколько рабочих, которые с тревогой, но еще не придавая этому настоящего значения, рассказывали, что ворота Нарвской заставы охраняются войсками. Перед выступлением процессии один за другим приходили гонцы, со слов которых нам стало ясно, что за ночь весь Петербург превратился в военный лагерь. По всем улицам двигались войска: кавалерия, пехота, артиллерия, сопровождаемые походными кухнями и лазаретами. Всюду вокруг костров стояли пикеты с оружием, поставленным в козлы. Даже гвардейская пехота стояла наготове. «Красные» казаки его величества и синие атаманцы были расставлены в предместьях города. Вся площадь перед Зимним дворцом была занята войсками разного рода оружия, а в скверах расположились лагерем полки. Заняты войсками были и мосты через Неву, в особенности Троицкий, на котором стояли казаки, уланы, гренадеры и новгородские драгуны. Из Петропавловской крепости были вывезены три пушки и поставлены на мосту, который соединяет крепость с городом. Даже в самой крепости были сделаны разные приготовления, как будто японцы, а не безоружные подданные царя грозили ей. Очевидно, власти боялись, что народ сделает попытку напасть на арсенал. По дошедшим до меня сведениям, все военные распоряжения исходили от вел. кн. Владимира, но приказы отдавались от имени кн. Васильчикова. Всюду были остановлены конки, но движение в санях и пешее продолжалось».
Генерал А.В. Герасимов: «И тем не менее никто не верил, что войска могут стрелять».
П.М. Рутенберг: «Гапона я мог увидеть только 9-го утром. Я застал его среди нескольких рабочих, бледного, растерянного.
- Есть у вас, батюшка, какой-нибудь практический план? – спросил я.
Ничего не оказалось.
- Войска ведь будут стрелять.
- Нет, не думаю, - ответил Гапон надтреснутым, растерянным голосом.
Я вынул бывший у меня в кармане план Петербурга с приготовленными заранее отметками. Предложил наиболее подходящий, по-моему, путь для процессии. Если бы войска стреляли, забаррикадировать улицы, взять из ближайших оружейных магазинов оружие и прорваться во что бы то ни стало к Зимнему дворцу.
Это было принято».
Гапон: «Видя все это, я подумал, что хорошо было бы придать всей демонстрации религиозный характер, и немедленно послал несколько рабочих в ближайшую церковь за хоругвями и образами, но там отказались дать нам их. Тогда я послал 100 человек взять их силой, и через несколько минут они принесли их. Затем я приказал принести из нашего отдела царский портрет, чтобы этим подчеркнуть миролюбивый и пристойный характер нашей процессии».
П.М. Рутенберг: «Гапон немного успокоился».
Гапон: «В начале одиннадцатого часа мы двинулись с юго-западной части города к центру, к Зимнему Дворцу. Это была первая из всех процессий, когда-либо шедших по улицам Петербурга, которая имела целью просить государя признать права народа. Утро было сухое, морозное. Я предупреждал людей, что те, которые понесут хоругви, могут пасть первыми, когда начнут стрелять, но в ответ на это толпа людей бросилась вперед, оспаривая опасную позицию. Одна старушка, очевидно, желавшая доставить своему 17-летнему сыну случай видеть царя, дала ему в руки икону и поставила в первый ряд. В первом же ряду стояли и несшие царский портрет в широкой раме, во втором ряду несли хоругви и образа, а посередине шел я. За нами двигалась толпа, около 20 тысяч человек мужчин, женщин, старых и молодых. Несмотря на сильный холод, все шли без шапок, исполненные искреннего желания видеть царя, чтобы, по словам одного из рабочих, “подобно детям” выплакать свое горе на груди царя-батюшки».
А.Ф. Керенский: «Утром в воскресенье я вместе со своим университетским другом Александром Овсянниковым отправился на Невский проспект, чтобы посмотреть на демонстрацию.
Она представляла собой поразительное зрелище. По Невскому проспекту со стороны рабочих кварталов стройными рядами шли рабочие с торжественными лицами и в своей лучшей одежде. Гапон, возглавлявший процессию, нес крест, а многие рабочие держали иконы и портреты царя. Огромная демонстрация двигалась довольно медленно, поэтому мы прошли вместе с ней от Литейного вдоль всего Невского проспекта. Вдоль улиц скопились толпы народа, наблюдавшие за шествием, и все были чрезвычайно возбуждены».
Генерал А.В. Герасимов: «С портретом Царя перед собой шли рабочие массы Петербурга к Царю. Во главе одного из многочисленных потоков шел священник Гапон. Он поднял крест перед собой – словно вел этих людей в землю обетованную. За ним следовала верующая паства.
В этой толпе, которая шла вслед за Гапоном, было около 3000 человек, старых и молодых, мужчин, женщин и детей. Впереди шествия, чтобы очистить ему путь, верховые-полицейские; под командой одного из полицейских офицеров шел также наряд пешей полиции».
Гапон: «Не могу не упомянуть, как о знаменательном факте, что, когда процессия двинулась, полиция не только не препятствовала нам, но сама без шапок шла вместе с нами, подтверждая этим религиозный характер процессии. Два полицейских офицера, также без шапок, шли впереди нас, расчищая дорогу и направляя в сторону встречавшиеся нам экипажи».
Генерал А.В. Герасимов: «Гапон шел впереди. Слева от него шел священник Васильев с большим деревянным распятием в руках; справа – социалист-революционер Петр Рутенберг. За ним следовала группа рабочих с портретами Царя, хоругвями, распятием и образами».
Гапон: «Таким образом подходили мы к Нарвской заставе. Толпа становилась все больше, пение более внушительным, и вся сцена более драматичной. Наконец, мы находились всего в двухстах шагах от войск. Ряды пехоты преграждали нам путь; впереди пехоты стояла кавалерия с саблями наголо».
Генерал А.В. Герасимов: «Около 11 часов гапоновский отряд достиг речки Таракановки. Мост, находившийся в нескольких километрах от Зимнего дворца, из пригородов центр города, был занят солдатами».
П.М. Рутенберг: «Когда за поворотом улицы увидели выстроившуюся у Нарвских ворот пехоту, запели еще громче, пошли вперед еще тверже, еще увереннее. Шедшие впереди хоругвеносцы смутились было, хотели свернуть в боковую улицу».
Гапон: «- Прямо идти к Нарвской заставе или окольными путями? – спросили меня.
- Прямо к заставе, мужайтесь, или смерть, или свобода, - крикнул я. В ответ раздалось громовое  “ура”. Процессия двигалась под мощное пение “Спаси, господи, люди твоя”».
П.М. Рутенберг: «Неожиданно из Нарвских ворот появился мчавшийся во весь опор кавалерийский отряд с шашками наголо, разрезал толпу, пронесся во всю ее длину.
Толпа дрогнула.
- Вперед, товарищи, свобода или смерть, прохрипел Гапон остатком сил и голоса.
Толпа сомкнулась, двинулась вперед.
Кавалерия опять врезалась в нее сзади наперед и промчалась обратно в Нарвские ворота.
Народ, вооруженный хоругвями и царскими портретами, очутился лицом к лицу с царскими солдатами, державшими скорострельные винтовки наперевес».
Гапон: «Мы были не более как в 30 шагах от солдат, нас разделял только мост через Таракановку, как вдруг, без всякого предупреждения, раздался залп. Как мне говорили потом, сигнал был дан, но за пением мы его не слышали, а если бы и слышали даже, то не знали, что он означает».
Генерал А.В. Герасимов: «Тотчас же рота, занимавшая мост, направила свои ружья на толпу. Прозвучал рожок горниста, затем воздух прорезал сухой, неравномерный залп».
П.М. Рутенберг: «Со стороны солдат раздался глухой, перекатывающийся по линии из края в край, резкий треск. Со стороны народа раздались предсмертные стоны и проклятья. Передние ряды падали, задние убегали».
Гапон: «Васильев, шедший со мной рядом и державший меня за руку, внезапно выпустил мою руку и опустился на снег. Один из рабочих, несших хоругвь, также упал. Когда я сказал об этом одному из двух полицейских офицеров, сопровождавших нас, тот немедленно крикнул: “Что вы делаете, как вы смеете стрелять в портрет государя?” Но это не помогло, и, как я узнал позже, оба офицера пали, один убитый, а другой опасно раненный».
Генерал А.В. Герасимов: «Очевидно, предупреждающего рожка не поняли, и вот уже лежали убитые и раненые, а многие еще не понимали, что именно случилось.
Считая, что произошло недоразумение, полицейский офицер в отчаянии обратился к военным:
- Что вы делаете? Почему вы стреляете в религиозную процессию?
В это время раздался второй залп, и полицейский офицер упал ничком. За ним – вся толпа, стоявшая у моста. Было неизвестно, кто убит, кто ранен, кто бросился на землю, спасаясь от пуль. Стояли только несколько человек, несущих образа».
П.М. Рутенберг: «Три раза стреляли солдаты. Три раза начинали и долго стреляли. Три раза переставали. И каждый раз, когда начинали стрелять, все, кто не успел убежать, бросались на землю, чтоб как-нибудь укрыться от пуль. И каждый раз, когда переставали стрелять, те, кто мог бежать, поднимались и убегали. Но солдатские пули их догоняли и скашивали».
А.Ф. Керенский: «Толпа, охваченная паникой, развернулась и стала разбегаться во все стороны. Теперь в демонстрантов стреляли сзади, и мы, зрители, побежали вместе с толпой. Не могу описать тот ужас, который мы ощущали в тот момент. Нам было совершенно ясно, что власти сделали ужасную ошибку, абсолютно не разобравшись в настроениях толпы».
Максим Горький: «Люди падали по двое, по трое, приседали на землю, хватаясь за животы. Бежали куда-то прихрамывая, ползли по снегу, и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие красные пятна. Они расползались, дымились, притягивали к себе глаза… Толпа подалась назад остановилась, оцепенела, и вдруг раздался дикий, потрясающий вой сотен голосов. Он родился и потек по воздуху непрерывной, напряженно дрожащей пестрой тучей криков острой боли, ужаса, протеста, тоскливого недоумения и призывов на помощь.
Наклонив головы, люди группами бросились вперед подбирать мертвых и раненых. Раненые тоже кричали, грозили кулаками, все лица вдруг стали иными, и во всех глазах сверкало что-то почти безумное. Паники – того состояния общего черного ужаса, который вдруг охватывает людей, сметает тела, как ветер сухие листья в кучу, и слепо тащит, гонит всех куда-то в диком вихре стремления спрятаться, - этого не было. Был ужас, жгучий, как промерзшее железо, он леденил сердце, стискивал тело и заставлял смотреть широко открытыми глазами  на кровь, поглощавшую снег, на окровавленные лица, руки, одежды, на трупы, страшно спокойные в тревожной суете живых. Было едкое возмущение, тоскливо-бессильная злоба, много растерянности и много странно неподвижных глаз, угрюмо нахмуренных бровей, крепко сжатых кулаков, судорожных жестов и резких слов. Но казалось, что больше всего в груди людей влилось холодного, мертвящего душу изумления. Ведь за несколько ничтожных минут перед этим они шли, ясно видя перед собою цель пути, пред ними величаво стоял сказочный образ, они любовались, влюблялись в него и питали души свои великими надеждами. Два залпа, кровь, трупы, стоны, и – все встали перед пустотой, бессильные, с разорванными сердцами».
Генерал А.В. Герасимов: «Уже при сигнальном рожке горниста, перед первым ружейным залпом Рутенберг схватил за плечи Гапона и бросил его наземь: опытный революционер, он понимал значение сигнала. Благодаря этому Гапон избежал смертельной опасности. Священник Васильев, стоявший подле него, был убит».
Гапон: «Обернувшись к толпе, я крикнул, чтобы все легли на землю, и лег сам. Пока мы лежали, залп раздавался за залпом и, казалось, конца им не будет. Толпа стала сперва на колени, потом легла плашмя, стараясь защитить голову от града пуль, задние же ряды обратились в бегство. Дым от выстрелов, подобно облаку, стоял перед нами и щекотал в горле. Старик Лаврентьев, несший царский портрет, был убит, а другой, взяв выпавший из его рук портрет, также был убит следующим залпом. Умирая, он проговорил: “Хоть умру, но в последний раз увижу царя”. Одному из несших хоругвь пулей перебило руку. Маленький 10-летний мальчик, несший фонарь упал, пораженный пулей, но продолжал крепко держать фонарь и пытался встать, но был убит второй пулей. Оба кузнеца, охранявшие меня, так же были убиты, как и все те, кто нес образа и хоругви, теперь валявшиеся на снегу. Солдаты продолжали стрелять во дворы прилегающих домов, куда толпа старалась скрыться, и, как я узнал потом, пули через окна попадали и в посторонних лиц».
П.М. Рутенберг: «После третьего раза никто не подымался, никто не бежал. Солдаты больше не стреляли. Через несколько минут после третьего залпа я поднял уткнутую в землю голову. Впереди меня, по обеим сторонам Нарвских ворот, стояли две серые застывшие шеренги солдат; по левую сторону от них офицер. По ту сторону Таракановского моста валялись в окровавленном снегу хоругви, кресты, царские портреты и трупы тех, кто их нес. Трупы были направо и налево от меня. Около них большие и малые алые пятна на белом снегу. Рядом со мной, свернувшись, лежал Гапон. Я его толкнул. Из-под большой священнической шубы высунулась голова с остановившимися глазами.
- Жив отец?
- Жив.
- Идем!
- Идем!
Мы поползли через дорогу к ближайшим воротам».

Гапон изобразил эту сцену иначе…

Гапон: «Наконец стрельба прекратилась. С несколькими уцелевшими стоял я и смотрел на распростертые вокруг меня тела. Я крикнул им: “Встаньте!”, но они продолжали лежать. Почему же они не встают? Я снова посмотрел на них и заметил, как безжизненно лежат руки и как по снегу бежали струйки крови. Тогда я все понял. У ног моих лежал мертвый Васильев.
Ужас охватил меня. Мозг мой пронизала мысль: и все это сделал “батюшка-царь”. Мысль эта спасла меня, так как теперь я был убежден, что с этого момента начнется новая глава в истории русского народа. Я встал, и вокруг меня собралось несколько рабочих. Оглянувшись назад, я увидел, что процессия наша расстроилась и многие бежали. Напрасно было взывать к ним, и я стоял, дрожа от гнева, в центре небольшой кучки людей, на развалинах нашего рабочего движения. Когда мы стояли, снова раздались выстрелы, и мы снова легли. После последнего залпа я встал невредим, но оказался один. В эту минуту отчаяния кто-то взял меня за руку и повел в боковую улицу в нескольких шагах от места бойни. Сопротивляться не имело смысла. Что большего мог я сделать? “Нет у нас больше царя”, воскликнул я».

Итак, они вошли во двор…

П.М. Рутенберг: «Двор, в который мы вошли, был полон корчащимися и мечущимися телами раненых и стонами. Бывшие здесь здоровые также стонали, также метались с помутившимися глазами, стараясь что-то сообразить.
- Нет больше бога, нету больше царя, - прохрипел Гапон, сбрасывая с себя шубу и рясу».
Генерал А.В. Герасимов: «Во дворе какого-то дома Гапон снял свою длинную священническую рясу. Рутенберг взял у кого-то из бегущих пальто, набросил его на плечи Гапона, вынул предусмотрительно захваченные с собой ножницы и срезал Гапону его длинные волосы и бороду».
Гапон: «Вынув из кармана ножницы, он обрезал мне волосы, и рабочие поделили их между собой».
П.М. Рутенберг: «Я предложил остричь его и пойти со мной в город.
Он не возражал.
Как на великом постриге, при великом таинстве, стояли окружавшие нас рабочие, пережившие весь ужас только что происшедшего, и, получая в протянутые ко мне руки клочки гапоновских волос, с обнаженными головами, с благоговением, как на молитве, повторяли:
- Свято.
Волосы Гапона разошлись потом между рабочими и хранились как реликвия».
Гапон: «Один из них снял с меня рясу и шапку и дал мне свою поддевку, но она оказалась в крови; тогда другой рабочий снял с себя свое рваное пальто и шляпу и настоял, чтобы я надел их».
П.М. Рутенберг: «Когда мы оставили за собой кровь, трупы и стоны раненых и пробиралсиь в город, наталкиваясь на перекрестках и переездах на солдат и жандармов, Гапона охватила нервная лихорадка. Он весь трясся. Боялся быть арестованным. Каждый раз мне с трудом удавалось успокоить его, покуда не выбрались через Варшавский вокзал из окружавшей пригород цепи войск.
Я аовел его к моим знакомым: сначала к одним, потом, чтобы замести след, к другим.
Если люди эти найдут нужным, они когда-нибудь расскажут, как вел себя Гапон в этот день. Ведь это был день 9 января.
Меня его поведение коробило.
Раньше я знал и видел Гапона только говорившим в рясе перед молившейся на него толпой, видел его звавшим у Нарвских ворот к свободе или смерти. Этого Гапона не стало, как только мы ушли от Нарвских ворот.
Остриженный, переодетый в чужое, предо мной оказался предоставлявший себя в полное мое распоряжение человек, беспокойный, растерянный, покуда находился в опасности, тщеславный и легкомысленный, когда ему казалось, что опасность миновала».

«Прямо по толпам стрельба залпами!»

Генерал А.В. Герасимов: «Сходные сцены, как у Таракановки, разыгрались и в других районах города. Все процессии были рассеяны. Рабочие частью бежали назад в свои районы, частью, обходя мосты, занятые войсками, небольшими группами пробирались к Зимнему дворцу.
Перед дворцом, в Александровском парке, все же собралась большая толпа – к назначенному заранее времени, к двум часам дня. Здесь разыгрался последний акт трагедии».
Евгений Александрович Никольский (полковник Главного штаба): «Около двенадцати часов дня в Александровском саду появились отдельные люди, потом довольно быстро сад начал наполняться толпами мужчин, женщин и подростков. Появились отдельные группы со стороны Дворцового моста. Когда народ приблизился к решетке Александровского сада, то из глубины площади беглым шагом, появилась пехота».
Генерал А.В. Герасимов: «Толпе удалось установить контакт с солдатами; в других – солдаты молча слушали озлобленные или насмешливые речи. Командующий отрядом наблюдал эту картину в течение некоторого времени, затем он повторно потребовал от демонстрантов разойтись и очистить площадь. Когда его не послушали, он отдал приказание стрелять, шесть залпов рассеяли основную массу собравшихся. Остальных разогнали казаки. Убитые и раненные были и здесь».
  Полковник Е.А. Никольский: «Выстроившись развернутым фронтом к Александровскому саду, после троекратного предупреждения горнами об открытии огня пехота начала стрельбу залпами по массам людей, наполнявших сад. Толпы отхлынули назад, оставляя на снегу много раненых и убитых.
Выступила и кавалерия отдельными отрядами. Часть из них поскакала к Дворцовому мосту, а часть – через площадь к невскому проспекту, к Гороховой улице, рубя шашками всех встречавшихся.
Я решил уйти из штаба не через Дворцовый мост, а попытаться как-нибудь скорее выйти через арку Главного штаба на Морской улице до какой-нибудь боковой и далее окружным путем пройти на Петербургскую сторону. Вышел черным ходом через ворота, прямо выходящие на Морскую улицу. Далее – до угла последней и Невского. Там я увидел роту лейб-гвардии Семеновского полка, впереди которой шел полковник Риман.
Я задержался на углу, пока рота пересекла Морскую, направляясь к Полицейскому мосту. Заинтересованный. Я шел по Невскому проспекту непосредственно вслед за ротой. Около моста по команде Римана рота разделилась на три части – на полуроту и два взвода. Полурота остановилась посреди моста. Один взвод встал справа от Невского, а другой – слева, фронтами вдоль реки Мойки.
Некоторое время рота стояла в бездействии. Но вот на Невском проспекте и по обеим сторонам реки Мойки стали появляться группы людей – мужчин и женщин. Подождав, чтобы их собралось больше, полковник Риман, стоя в центре роты, не сделав никакого предупреждения, как это было установлено уставом, скомандовал:
- Прямо по толпам стрельба залпами!
После этой команды каждый офицер своей части повторил команду Римана. Солдаты взяли изготовку, затем по команде “Взвод” приложили винтовки к плечу, и по команде “Пли” раздались залпы, которые были повторены несколько раз. После пальбы по людям, которые были от роты не далее сорока-пятидесяти шагов, оставшиеся в живых бросились опрометью бежать назад. Через минуты две-три Риман отдал команду:
- Прямо по бегущим пальба пачками!
Начался беспорядочный беглый огонь, и многие, успевшие отбежать шагов на триста-четыреста, падали под выстрелами. Огонь продолжался минуты три-четыре, после чего горнист сыграл прекращение огня.
Я подошел поближе к Риману и стал на него смотреть долго, внимательно – его лицо и взгляд его глаз показались мне как у сумасшедшего. Лицо все передергивалось в нервной судороге, мгновение, казалось, - он смеется, мгновение – плачет. Глаза смотрели перед собою, и было видно, что они ничего не видят.
Через несколько минут он пришел в себя. Вынул платок, сеял фуражку и вытер свое потное лицо.
Наблюдая внимательно за Риманом, я не заметил, откуда в это время появился хорошо одетый человек. Приподняв шляпу левою рукою, подошел к Риману и в очень вежливой форме попросил его разрешения пройти к Александровскому саду, выражая надежду, что около Гороховой он, может быть, найдет извозчика, чтобы поехать к доктору. Причем он показал на свою правую руку около плеча, из разодранного рукава которой сочилась кровь и падала в снег.
Риман сначала его слушал, как бы не понимая, но потом, спрятав в карман платок, выхватил из кобуры револьвер. Ударив им в лицо стоявшего перед ним человека, он произнес площадное ругательство и прокричал:
- Иди куда хочешь, хоть к черту!
Когда этот человек отошел от Римана, то я увидел, что все его лицо было в крови.
Подождав еще немного, я подошел к Риману и спросил его:
- Полковник, будете ли вы еще стрелять? Спрашиваю вас потому, что мне надо идти по набережной Мойки к Певческому мосту.
- Разве вы не видите, что мне больше не по кому стрелять, вся эта сволочь струсила и разбежалась, - был ответ Римана.
Я свернул вдоль Мойки. Но у первых же ворот налево передо мною лежал дворник с бляхой на груди, недалеко от него – женщина, державшая за руку девочку. Все трое были мертвы.
На небольшом пространстве в шагов десять-двенадцать я насчитал девять трупов. И далее мне попадались убитые и раненые. Видя меня, раненые протягивали руки и просили помощи.
Я вернулся назад к Риману и сказал ему о необходимости немедленно вызвать помощь. Он мне на это ответил:
- Идите своей дорогой. Не ваше дело.
Идти по Мойке я был больше не в силах, и потому пошел назад по Морской, зашел опять с черного хода в штаб, оттуда позвонил по телефону в управление градоначальника. Я попросил соединить меня с кабинетом градоначальника. Дежурный чиновник ответил, что его нет, но есть его помощник.
- Соедините, пожалуйста, с помощником. Я говорю из Главного штаба.
- Кто говорит? – спросил меня помощник градоначальника.
- Капитан Никольский из Главного штаба. Я сейчас был у Полицейского моста, там много раненых. Необходима немедленная медицинская помощь.
- Хорошо. Распоряжение сейчас будет сделано, - был его ответ.
Решил идти домой через Дворцовый мост. Подходя к Александровскому саду, увидел, что сад полон ранеными и убитыми. У меня не хватило сил идти вдоль сада к Дворцовому мосту. Перейдя площадь между войсками, я пошел мимо Зимнего дворца налево, по Миллионной улице, по Набережной реки Невы и через Литейный мост пробрался к себе домой. Все улицы были пустынны, я никого по пути не встретил. Огромный город, казалось, вымер.
Домой я пришел совершенно нервно и физически разбитым. Лег и встал только на следующий день утром. В понедельник я должен был идти в штаб, так как там меня ждали неисполненные в воскресенье спешные бумаги.
Проходя, как всегда, вдоль решетки Александровского сада, я увидел, что трупы и раненые были все убраны. Правда, во многих местах еще видны были мелкие части трупов, оторванные залповым огнем. Они ярко выделялись на белом снегу, окруженные кровью. Почему-то на меня произвел особенно сильное впечатление кусок черепа с волосами, каким-то образом приставший к железной решетке. Он, видимо, примерз к ней, и уборщики его не заметили. Этот кусок черепа с волосами оставался там в продолжение нескольких дней. На протяжении вот уже двадцати семи лет этот кусок является перед моими глазами.
Железная решетка сада, сделанная из довольно толстых прутьев, была во многих местах перерезана пулями винтовок.
Довольно продолжительное время сцена у Полицейского моста восстанавливалась в моей памяти в мельчайших подробностях. И лицо Римана вставало передо мной как живое. До настоящего времени вижу я женщину с девочкой и тянущиеся ко мне руки раненых.
Потом оказалось, что во время стрельбы вдоль разных улиц случайные пули убили и ранили нескольких лиц в их квартирах, находившихся на большом отдалении от мест стрельбы. Так, например, мне известен случай, что был убит сторож Александровского лицея в своей сторожке на Каменноостровском проспекте».

Впечатления представителей власти

С.Ю. Витте (председатель Комитета министров): «Утром 9 января, как только я встал, я увидел, что на улице по Каменноостровскому проспекту шла большая толпа рабочих с хоругвями, образами и флагами; между ними много женщин и детей, а кроме того, много из любопытных.
Как только эта толпа или, вернее, процессия прошла, я поднялся к себе на балкон, с которого виден Троицкий мост, куда рабочие направлялись.
Не успел я подняться на балкон, как услышал выстрел, и мимо меня пролетело несколько пуль, а затем проследовал систематический ряд выстрелов. Не прошло и десяти минут, как значительная толпа народа хлынула обратно по Каменноостровскому проспекту, причем многие несли раненых и убитых, взрослых и детей.
Это событие, конечно, послужило орудием для лиц, ведших смуту и революцию, для еще большего возмущения народа. Всю эту историю саму по себе неприятную и, по моему мнению, весьма неискусно направленную, конечно, еще взмылили так, что начали рассказывать уже по всей России о том, что были убиты тысячи людей и только из-за того, что они хотели подать своему государю петицию относительно их тяжелого положения».    
В.Н. Коковцов (министр финансов): «Утро 9 января, - это было воскресенье, - я сидел за бумагами у себя в кабинете, как около 10 часов послышались залпы выстрелов около Полицейского моста и мимо окон по другой стороне Мойки побежала толпа от Невского к Волынкину переулку. Я хотел было выйти из дому, узнать в чем дело, но подъезд мой оказался запертым, и швейцар сказал мне, что только что была полиция и просила никого не выходить из дома, говоря, что необходимо обождать, пока рассеется скопление народа на Дворцовой площади и удастся оттеснить толпу из этого района. Выстрелы продолжали слышаться все время, и после каждого залпа толпа отбегала в сторону Волынкина переулка и затем снова подвигалась к Полицейскому мосту. К 12 часам стрельба стихла, и после завтрака я вышел на Мойку, обошел кругом по Морской, Дворцовой площади и Мойке, все было уже пусто, и только на Певческом мосту стояли кавалергарды, да в разных местах Дворцовой площади расставлены были пехотные части, и полиция не разрешала скапливаться. Экипажей видно не было. Из разговоров на улице и из рассказа знакомого мне полицейского офицера я узнал только, что часть толпы, направлявшейся на Дворцовую площадь со стороны Конногвардейских казарм, прорвались сквозь воинскую и полицейскую охрану и в нее стреляли. Сколько народа было убито и ранено, нельзя было узнать, но все говорили в один голос, что число пострадавших было невелико».
С.Ю. Витте: «Расстреливать беззащитных людей, идущих к своему царю с его портретами и образами в руках, - просто возмутительно, и князю Святополк-Мирскому необходимо уйти, так как он дискредитирован в глазах всех».
А.В. Богданович (хозяйка великосветского салона в Петербурге): «Какое это у нас правительство, что не арестовало этого нахала, сколько жертв еще у нас будет из-за этого анархиста в рясе! Ничего не пойму, что у нас творится! Как могли допустить, чтобы этот попик возымел такое влияние на людей, которые теперь за ним готовы в огонь и воду?»
Николай II: «Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие  желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело! Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишей. Мама осталась у нас на ночь».

 После расстрела…

Генерал А.В. Герасимов: «Еще поздним вечером 22 января и затем в течение трех последующих дней разъезжала кавалерия по улицам Петербурга. Официальное сообщение устанавливало число жертв в 130 убитых и около 300 раненых. Но в обществе утверждали, что убитых было около 1000 человек, раненых несколько тысяч, и в течение долгих дней в больничных погребах валялись трупы. Полиция отдала распоряжение не отдавать трупов родственникам. Публичные похороны не были разрешены. В полной тайне, ночью, убитые были преданы погребению. О священнике Гапоне ничего не было известно в течение довольно продолжительного времени. Затем он вынырнул за границей. О своих переживаниях в день «красного воскресенья» он впоследствии охотно рассказывал, не упуская прибавить к своему рассказу:
- Какой хитрец это Рутенберг – ножницы захватил с собой!»
П.М. Рутенберг: «Вечером 9 января он сидел в кабинете Максима Горького и спрашивал:
- Что теперь делать, Алексей Максимович?
Горький подошел, глубоко поглядел на Гапона. Подумал. Что-то радостно дрогнуло в нем, на глаза навернулись слезы. И, стараясь ободрить сидевшего перед ним совсем разбитого человека, он как-то особенно ласково и в то же время по-товарищески сурово ответил:
- Что ж, надо идти до конца. Все равно. Даже если придется умирать.
Но что именно делать, Горький сказать не мог».

Можно ли было избежать кровопролития?

Генерал А.В. Герасимов: «Полиция знала обо всех этих приготовлениях».
Великая княгиня Ольга Александровна (сестра Николая II): «За несколько дней до трагических событий Ники получил полицейский рапорт. В субботу он позвонил Мама в Аничков дворец и велел ей и мне тотчас же уехать в Гатчину. Сам он с Алики находился в Царском Селе. Насколько я помню, единственными членами фамилии, остававшимися в Петербурге, были мои дяди Владимир и Николай, хотя, возможно, были и другие. В то время мне казалось, что эти приготовления совершенно неуместны. Все произошло по настоянию министров Ники и высшего полицейского начальства. Мы с Мама хотели, чтобы он оставался в Петербурге и встретил толпу. Я уверена, что, несмотря на агрессивные настроения части рабочих, появление Ники успокоило бы людей. Рабочие передали бы ему свою петицию и разошлись по домам. Но тот злосчастный инцидент во время водосвятия взбудоражил всех высших чиновников. Они продолжали убеждать Ники, что он не вправе идти на такой риск, что его долг перед Россией покинуть столицу, что, даже если будут приняты все меры безопасности, возможен какой-то недосмотр. Мы с Мама изо всех сил старались убедить его, что министры не правы, но он предпочел последовать их совету и первым же раскаялся в том, узнав о трагическом исходе».
Генерал А.В. Герасимов: «Для власти было два прямых пути: или пытаться раздавить движение, арестовав его вождей и ясно объявив всем, что шествие будет разогнано силой; или убедить Царя выйти к рабочей депутации для того, чтобы попытаться по-мирному успокоить движение. Власть не пошла этими путями. До позднего вечера в окружении Государя не знали, как поступить. Мне передавали, что Государь хотел выйти к рабочим – но этому решительно воспротивились его родственники во главе с Великим князем Владимиром Александровичем. По их настоянию Царь не поехал в Петербург из Царского Села, предоставив распоряжаться Великому князю Владимиру Александровичу, который тогда был командующим войсками Петербургского военного округа. Именно Владимир Александрович руководил действиями войск в день “красного воскресенья”. Полиция о планах военных властей не была осведомлена. Поэтому-то и могли иметь место такие факты, как убийство войсками нескольких полицейских чиновников, которые сопровождали толпы рабочих».
Полковник Е.А. Никольский: «Через некоторое время мне пришлось в штабе разговаривать о происшествии 9 января с одним из высших начальников войсковых частей гвардии. Под влиянием яркого еще впечатления о кровавом событии я не сдержал себя и высказал ему свое мнение.
На мой взгляд, расстрел безоружных людей, шедших с иконами и хоругвями с какой бы то ни было просьбой к своему монарху, была большая ошибка, которая будет чревата последствиями. Государю не следовало уезжать в Царское Село. Надо было выйти на балкон дворца, сказать успокоительную речь и поговорить лично с вызванными делегатами, но только из настоящих рабочих, прослуживших на своих заводах не менее десяти-пятнадцати лет. Теплое приветливое слово императора ко всей массе народа только подняло бы его престиж и укрепило бы его власть. Все событие могло обратиться в могучую патриотическую манифестацию, сила которой погасила бы голос революционеров.
Расследованием было доказано, что все толпы народа шли к своему Государю совершенно безоружные. Народ хотел найти ответы на мучительные для них вопросы.
- Быть может, вы и правы, - ответил мне генерал, - но не забывайте, что Дворцовая площадь есть тактический ключ Петербурга. Если бы толпа ею завладела и оказалась вооруженной, то неизвестно, чем бы все закончилось. А потому на совещании 8 января под председательством Его Императорского Высочества великого князя Владимира Александровича и было решено оказать сопротивление силою, чтобы не допустить скопления народных масс на Дворцовой площади и посоветовать императору не оставаться 9 января в Петербурге. Конечно, если бы мы могли быть уверены, что народ пойдет на площадь безоружным, то наше решение было бы иное. Да, вы отчасти правы, но что сделано, того не изменишь».
Княгиня Юлия Кантакузина: «Все гвардейские полки были призваны успокаивать и патрулировать город, и мне известно, что состоялось собрание офицеров (по крайней мере, одного полка), которые задавались вопросом, следует ли выполнять эти приказы. Однако они подчинились военной дисциплине и встали в строй. Но многие испытывали сильное искушение восстать, поскольку понимали, что все было сделано для того, чтобы обострить ситуацию, и что нация давно страдала под гнетом слепой бюрократической машины, которая, возможно, первоначально и следовала добрым намерениям, но теперь ужасно устарела. Каждый здравомыслящий человек чувствовал, что пришло время реформ».

«Девятое января было “политическим землетрясением”»

С.С. Ольденбург: «Девятое января было “политическим землетрясением” – началом русской революции».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В ответ на это кровопролитие забастовали студенты университе¬та и Академии художеств. Гапон, сделав свое гнусное дело, скрылся, отпечатав в литографии “Свободное слово” следующую проклама¬цию для распространения ее среди рабочих и войск: «9 января. 12 часов ночи. Солдатам и офицерам, убивавшим своих невинных братьев, их жен и детей, и всем угнетателям народа мое пастырское проклятие; солдатам, которые будут помогать народу добиваться свободы, мое благословение. Их солдатскую клятву изменнику-царю, приказавшему пролить неповинную кровь народную, раз¬решаю. Священник Георгий Гапон».
В результате Гапон достиг того, чего хотел, — во всех уголках России передавали событие 9 января в самом искаженном виде, везде эти слухи возбуждали кружки недовольных, увеличивали их, революционизировали.
Событие 9 января и начавшиеся по всей России волнения рабо¬чих масс вызвали в правительственных сферах в Петербурге особен¬ную реакцию, и 11 января высочайшим указом учреждена была должность петербургского генерал-губернатора с чрезвычайными полномочиями, на каковую должность назначен был Свиты генерал-майор Трепов, бывший московский обер-полицеймейстер. На другой день этого назначения по высочайшему повелению от имени министра финансов В. Н. Коковцова и петербургского генерал-губернатора Д. Ф. Трепова расклеено было по всем улицам Петер¬бурга следующее воззвание к населению столицы:
“Спокойное течение общественной жизни в Петербурге наруше¬но, в последние дни прекращены работы на фабриках и заводах. Оставив занятие к явному для себя и своих хозяев ущербу, рабочие предъявили ряд требований, касающихся взаимных отношений меж¬ду ними и фабрикантами. Возникшим движением воспользовались неблагонамеренные лица, которые избрали рабочих орудиями для выполнения своих замыслов и увлекли трудящихся людей обман¬чивыми и несбыточными обещаниями на ложный путь. Последстви¬ем преступной агитации были значительные нарушения порядка в столице и неизбежные в таких случаях вмешательства вооружен¬ной силы. Явления эти прискорбны. Порождая смуту, злонамерен-ные лица не остановились перед затруднениями, переживаемыми нашей Родиной в тяжелое военное время. В руках их трудящийся люд петербургских фабрик и заводов оказался слепым орудием. Не дав себе ясного отчета о том, что именем рабочих заявлены требова¬ния, ничего общего с их нуждами не имеющие, заявляя эти требова¬ния и прекращая обычные занятия, рабочие петербургских фабрик и заводов забыли также то,  что правительство всегда заботливо относилось к их нуждам, как относится и теперь, готовое вниматель¬но прислушиваться к их справедливым желаниям и удовлетворять в меру, предоставляющую возможность.
Для такой деятельности правительству необходимо прежде всего восстановление порядка и возвращение рабочих к обычному труду. В пору волнений немыслима спокойная, благожелательная работа правительства на пользу рабочих. Удовлетворение заявлений, как справедливы они бы ни были, не может быть последствием бес¬порядка и упорства. Рабочие должны облегчить правительству ле¬жащую на нем задачу по улучшению их быта, и можно сделать это одним путем: отойти от тех, кому нужна одна смута, кому чужда истинная польза рабочих, как чужды истинные интересы Родины, и кто выставил  их  как  предлог,  чтоб вызвать волнения,  ничего общего не имеющие с этими пользами. Они должны возвратиться к своему обычному труду, который столь же нужен государству, сколько и самим рабочим, так как без него они обрекают на нищету себя, своих жен, детей; и, возвращаясь к работе, пусть знает трудя¬щийся люд, что его нужды близки сердцу Государя императора, так же как и нужды всех его верноподданных, что его величество еще столь недавно повелеть соизволил по личному своему произволению приступить к разработке вопроса страхования рабочих, имеющего своей задачей обеспечение их в случае увечья, болезни, старости; что этой мерой не исчерпывается забота Государя императора о благе рабочих, и что одновременно с сим с соизволения его императорского величества Министерство финансов готово приступить к разработке закона о дальнейшем сокращении рабочего времени и таких мер, которые бы дали рабочему люду законные способы объявлять и заявлять о своих нуждах. Пусть знают также рабочие фабрик и заводов и других промышленных заведений, что, вернувшись к труду, они могут рассчитывать на защиту правитель¬ством неприкосновенности их самих и домашнего их очага. Прави¬тельство оградит тех, кто желает и готов трудиться, от преступных посягательств на свободу их труда злонамеренных лиц, громко взывающих к свободе, но понимающих ее только как свое право не допускать путем насилия работы своих же товарищей, готовых вернуться к мирному труду”.
С 13 января рабочие стали вступать на работу, и в течение ближайших дней забастовка сразу пошла на убыль и прекратилась, но в других городах полоса забастовок и террористических актов еще продолжалась. В промежуток времени с 12 по 20 января бес¬порядки были во всех городах Финляндии, Гельсингфорсе, где был убит прокурор Сената Ионсон, в Риге, в Варшаве, в Одессе, где был ранен полицеймейстер Головин.
В Москве события 9 января тоже отразились на спокойствии рабочих, и на фабриках и заводах начались забастовки, а кое-где и беспорядки».
А.Ф. Керенский: «Вскоре после этого адвокатская коллегия создала специальную комиссию для помощи жертвам трагедии. Для того, чтобы посещать рабочие кварталы и выяснять, в каком положении оказались семьи, затронутые трагическими событиями, требовались люди. Я с готовностью принял участие в этой работе. Моя задача заключалась в том, чтобы навещать рабочих во всех частях города. Именно тогда я почувствовал колоссальную разницу в жилищных условиях различных рабочих семей, так как некоторые жили в относительно благоустроенных квартирах, а другие – в ужасающих лачугах. Жены убитых рабочих пребывали в шоке и в смятении – они не понимали, как все это случилось. В конце концов, говорили они, их мужья шли ко дворцу с самыми лучшими намерениями, они всего лишь хотели вручить царю петицию, а встретили их пулями. Эти женщины не испытывали ни возмущения, ни ненависти; они только чувствовали – произошло нечто, навсегда изменившее течение их жизни».

Что думала императрица о положении дел в стране

Императрица Александра Федоровна: «Для нас настало время серьезных испытаний. Моему бедному Ники слишком тяжело нести одному этот крест, тем более что рядом с ним нет никого, кто мог бы оказать ему реальную поддержку или на кого он мог бы полностью положиться. У него уже было столько горьких разочарований, но, несмотря на все это, он держится бодро о полон веру в милость Господа. Он работает так много и с таким упорством, но очень велик недостаток в тех, кого я называю “настоящими” людьми. Разумеется, они должны где-то существовать, но их трудно найти. Те, кто плохи – они всегда под рукой, другие же из ложной скромности предпочитают держаться на заднем плане. Нам бы хотелось познакомиться с самыми разными людьми, но это не так-то легко сделать. Коленопреклоненно я молю Господа наделить меня мудростью, которая позволила бы мне помочь мужу в решении этой нелегкой задачи. Я ломаю голову над тем, где найти подходящего человека в правительство, и ничего не могу придумать. Один слишком слаб, другой слишком либерален, третий узколоб и т.д. Есть два очень умных человека, но оба они более чем опасны и нелояльны по отношению к короне. Министр внутренних дел причиняет нам великий вред: он провозглашает большие реформы, даже не подготовив для них почву. Все это похоже на то, как если бы лошадь крепко держали в узде, а затем внезапно выпустили поводья. Она пускается вскачь, падает, и приходится затратить немало сил, чтобы остановить ее до того, как она опрокинет в канаву всех своих седоков. Реформы должны проводиться с величайшей осторожностью и предусмотрительностью. Теперь же мы неосмотрительно бросились вперед и уже не в состоянии замедлить наше движение. Все эти беспорядки являются прямым следствием его неизвинительного легкомыслия, а он не хочет прислушаться к советам Ники и не согласен с его точкой зрения. Положение дел в стране  не может не вызывать тревогу, и мне кажется весьма непатриотичным сыпать революционными идеями в то время, как мы еще не вышли из войны. Страдать же за все должны бедные рабочие, которых совершенно сбили с толку их лидеры. Сами же организаторы, как обычно, прячутся за их спины. Да, к несчастью, войскам пришлось открыть огонь. Толпу не раз просили разойтись, объясняя, что царя нет в городе (поскольку мы в эту зиму живем в Царском Селе) и что войска вынуждены будут стрелять. Но никто не захотел слушать – и кровь пролилась. В общей сложности 92 человека было убито и еще 200-300 ранено. Конечно, все это просто ужасно, но если бы толпа и дальше продолжала собираться, последствия могли бы быть гораздо хуже. Разумеется, новости тут же распространились по всей стране. В самой петиции было лишь два вопроса, касающихся жизни рабочих, а все остальное было просто немыслимо: отделение церкви от государства и т.п. Если бы небольшая делегация принесла петицию, действительно направленную на благо рабочих, все могло бы пойти совсем иначе. А так многие рабочие пришли в отчаяние, когда позднее услышали о том, что содержала эта петиция. Они пожелали вновь вернуться к своей работе, теперь уже под защитой войск. Петербург – гнилой город, в нем нет ничего подлинно русского. Русский народ всецело предан своему Государю, а революционеры пользуются его именем, чтобы настроить крестьян против помещиков и т.д. – я только не знаю, как они это делают. Как бы я хотела быть по-настоящему умной, чтобы оказать Ники реальную поддержку!
Я люблю мою новую страну. Она еще так молода, энергична, в ней столько хорошего – при всей ее взбалмошности и ребячливости. Бедный Ники, ему приходиться сейчас так нелегко. Если бы его отец общался в свое время с большим количеством людей, он мог бы собрать лучших из них вокруг своего сына, и сейчас у нас были бы необходимые кандидатуры на самые важные посты. Теперь же просто не из кого выбирать: одни слишком стары, другие слишком молоды. Великие князья не подходят, а наш дорогой Миша (великий князь Михаил Александрович - младший брат Николая II) все еще ребенок».

Прием рабочих в Царском Селе

В.Н. Коковцов (министр финансов): «Для ослабления этого дня на среду заводских рабочих в Петербургском районе, а через него и во всей России Министерство внутренних дел и, в частности, генерал Трепов как Петербургский генерал-губернатор выдвинул и стал энергично проводить в жизнь мысль о необходимости личного воздействия Государя на рабочих с целью внести успокоение в их среду путем прямого заявления Государя о том, что он принимает их интересы близко к сердцу и берет их под свою личную защиту. Окончательно подавленный событиями 9 января, решившийся выйти в отставку князь Святополк-Мирский не принимал в этом вопросе никакого личного участия, предоставив все дело Трепову».
С.Ю. Витте (председатель Комитета министров): «Трепов имел наивную мысль, что если государь примет им выбранных из числа бунтующих рабочих после гапоновской истории, а затем таких же бунтующих общественных деятелей и скажет им по шпаргалке речь более или менее такого содержания: “Я знаю ваши нужды, мною будут приняты меры, будьте спокойны, верьте мне, тогда все пойдет прекрасно”, то бунтующие растают, публика прольет слезы, и все пойдет по-старому; что подобные слова могут заставить забыть всю ужасную войну и всю мальчишескую политику, к ней приведшую, политику исключительного царского произвола: “Хочу, а потому так должно быть”.
Этот лозунг проявлялся во всех действиях этого слабого правителя, который только вследствие слабости делал все то, что характеризовало его царствование, - сплошное проливание более или менее невинной крови и большею частью совсем бесцельно…»
В.Н. Коковоцов: «Государь не раз выражал определенное сочувствие мысли Трепова, предполагая, что ему следует лично попытаться внести успокоение в рабочую среду, и с этой целью вызвать к себе представителей рабочих столичных фабрик и заводов.
Началась подготовка выборов представителей от рабочих для представления их Государю. Она велась почти целиком генералом Треповым и носила, конечно, совершенно искусственный характер. От каждого завода Петербургского района было назначено определенное количество уполномоченных в избирательное собрание, которое должно было из своей среды выбрать 30 человек депутатов для представления Государю. Никакого интереса к выборам рабочие не проявляли, а все заботы фабричной инспекции сводились только к одному, чтобы в число депутатов не попали крайние элементы и весь прием не носил в себе демонстративного характера. Крайние элементы и не проявили никакого участия в выборах. В агитационных листках того времени, крайне многочисленных и почти ежедневно доходивших через фабричную инспекцию как до моего сведения, так и до сведения Министерства внутренних дел (они открыто расклеивались на стенах, на заводах), отношение к приему Государем депутации было совершенно отрицательное, чтобы не сказать ироническое. Трепов это отлично знал, как это знала хорошо и вся жандармская полиция. Докладывал я о них и Государь, но он неизменно отвечал одно…»
Николай II: «Если это так, то никто не может упрекнуть меня в том, что я безучастен к нуждам рабочим, и они сами будут виновны в том, что не хотят с доверием подойти ко мне».
В.Н. Коковцов: «Прием рабочих состоялся в Царском Селе в конце февраля или в самых первых числах марта и носил совершенно бледный характер. Государь прочитал небольшую, заранее заготовленную им речь, в которой высказал ряд очень добрых к рабочим мыслей, просил их верить его участию, мирно работать на общую пользу и прибавил, что он уже приказал кому следует назначить особую комиссию для обследования положения рабочих северного района, которая вникнет во все нужды рабочих и представит непосредственно ему заключение о том, что должно быть сделано для того, чтобы положение рабочих было улучшено. Рабочие никаких пожеланий не высказали. Государь очень ласково поговорил почти с каждым из них, задавая вопросы, откуда кто родом, чем занимался до поступления на завод и каково семейное положение каждого. Угостили всех делегатов чаем и сандвичами, и все разъехались по домам. Трепов был доволен аудиенцией, открыто заявляя, что она сошла блестяще и не может не оставить глубокого следа. Присутствовавший при приеме старший фабричный инспектор был рад, что обошлось без “инцидента”, но каждый, - вероятно за исключением Трепова, - думал про себя, что никакого следа эта попытка не оставит и все пойдет тем ходом, который определяется военными неудачами и нараставшим оппозиционным настроением в обществе, постепенно переходившим в прямое революционное движение.
Печать не обмолвилась ни одним словом о приеме рабочих, и даже “Новое время” зарегистрировало только один факт приема».

Судьба рабочего вопроса

В.Н. Коковцов: «Когда началось выполнение указаний Государя о производстве полного обследования положения рабочих на первых порах в петербургском районе и возник вопрос о том, как производить это обследование и кому его поручить, - Витте выступил с своим предположением поручить это дело члену Государственного Совета Н.В. Шидловскому. Худшего выбора сделать было невозможно. Необычайно высокого о себе мнения, не знавший административной жизни, способный только на глубокомысленную критику всех и вся, никогда не стоявший около какого бы то ни было живого, практического дела и помешанный на одних тонкостях редакционного искусства по его многолетней и исключительной службе в Государственной канцелярии, - он буквально не знал, что делать, с какого конца приступить к делу, советовался со всеми, с кем только встречался, окружил себя самыми сомнительными элементами фабричной инспекции, - Литвинова-Фалинского, старавшегося раздуть это дело в какое-то грандиозное предприятие, с предварительным составлением и внесением в Комитет министров сложной программы. Шидловский все время только сомневался и недоумевал, как приступить к делу, давал длинные интервью в печати, да так и кончил, не начавши своего обследования и дотянул его до лета, а затем уехал к себе в деревню в Воронежскую губернию. По правде сказать, ничего иного он и сделать не мог. Революционное движение росло, стачки множились и развивались, быстро нарастала революция второй половины 1905 года, и не бумажной анкетой было потушить разгоравшийся пожар».

Вооружение рабочих

Н.К. Крупская: «Когда пришла весть в Женеву о 9-м января, когда дошла весть о той конкретной форме, в которой началась революция, - точно изменилось все кругом, точно далеко куда-то в прошлое ушло все, что было до этого времени. Весть о событиях 9-го января долетела до Женевы на следующее утро. Мы с Владимиром Ильичем шли в библиотеку и по дороге встретили шедших к нам Луначарских. Запомнилась фигура жены Луначарского, Анны Александровны, которая не могла говорить от волнения и лишь беспомощно махала муфтой. Мы пошли туда, куда инстинктивно потянулись все большевики, до которых долетела весть о питерских событиях, - в эмигрантскую столовку Лепешинских. Хотелось быть вместе. Собравшиеся почти не говорили между собой, слишком все были взволнованы. Запели “Вы жертвою пали…”, лица были сосредоточены. Всех охватило сознание, что революция уже началась, что порваны путы веры в царя, что теперь совсем уже близко то время, когда “падет произвол и восстанет народ, великий, могучий, свободный…”
Мы зажили той своеобразной жизнью, какой жила в то время вся женевская эмиграция: от одного выпуска местной газеты “Трибунки” до другого.
Все мысли Ильича были прикованы к России.
Вскоре приехал в Женеву Гапон. Попал он сначала к эсерам, и те старались изобразить дело так, что Гапон их человек, да и все рабочее движение Питера также дело их рук. Они страшно рекламировали Гапона, восхваляли его. В то время Гапон стоял в центре всеобщего внимания, и английский “Times” (газета “Время”) платил бешеные деньги за каждую строчку.
Через некоторое время после приезда Гапона в Женеву к нам пришла под вечер какая-то эсеровская дама и передала Владимиру Ильичу, что его хочет видеть Гапон. Условились о месте свидания на нейтральной почве, в кафе. Наступил вечер, Ильич не зажигал у себя в комнате огня и шагал из угла в угол.
Гапон был живым куском нараставшей в России революции, человеком, тесно связанным с рабочими массами, беззаветно верившим ему, и Ильич волновался этой встречей.
Один товарищ недавно возмутился: как это Владимир Ильич имел дело с Гапоном!
Конечно, можно было просто пройти мимо Гапона, решив наперед, что от попа не будет никогда ничего доброго. Так это и сделал, например, Плеханов, принявший Гапона крайне холодно. Но в том-то и была сила Ильича, что для него революция была живой, что он умел всматриваться в ее лицо, охватывать ее во всем многообразии, что он знал, понимал, чего хотят массы. А знание массы дается лишь соприкосновением с ней. Ильича интересовало, чем мог Гапон влиять на массу.
Владимир Ильич, придя со свидания с Гапоном, рассказывал о своих впечатлениях. Тогда Гапон был еще обвеян дыханием революции. Говоря о питерских рабочих, он весь загорался, он кипел негодованием, возмущением против царя и его приспешников. В этом возмущении было немало наивности, но тем непосредственнее оно было. Это возмущение было созвучно с возмущением рабочих масс. «Только учиться ему надо, - говорил Владимир Ильич. – Я ему сказал: “Вы, батенька, лести не слушайте, учитесь, а то вон где очутитесь, - показал ему под стол”».
8 февраля Владимир Ильич писал в № 7 “Вперед”: “Пожелаем, чтобы Г. Гапону, так глубоко пережившему и перечувствовавшему переход от воззрений политически бессознательного народа к воззрениям революционным, удалось доработаться до необходимой для политического деятеля ясности революционного мировоззрения”.
Гапон никогда не доработался до этой ясности. Он был сыном богатого украинского крестьянина, до конца сохранил связь со своей семьей, со своим селом. Он хорошо знал нужды крестьян, язык его был прост и близок серой рабочей массе; в этом его происхождении, в этой его связи с деревней, может быть, одна из тайн его успеха; но трудно было встретить человека, так насквозь проникнутого поповской психологией, как Гапон. Раньше он никогда не знал революционной среды, а по натуре своей был не революционером, а хитрым попом, шедшим на какие угодно компромиссы. Он рассказывал как-то: “Одно время нашли на меня сомнения, поколебалась во мне вера. Совсем расхворался, поехал в Крым. В то время был там старец, говорили, святой жизни. Поехал я к нему, чтобы в вере укрепиться. Пришел я к старцу; у ручья народ собравшись, и старец молебен служит. В ручье ямка, будто конь Георгия Победоносца тут ступил. Ну, глупость, конечно. Но, думаю, не в этом дело – вера у старца глубока. Подхожу после молебна к старцу благословиться. А он скидает ризу да говорит: “А мы тут лавку свечную поставили, наторговали столько!” Вот те и вера! Еле живой я домой дошел. Был у меня приятель тогда, художник Верещагин, говорит: “Брось священство!” Ну, подумал я: сейчас на селе родителей уважают, отец – старшина, ото всех почет, а тогда станут все в глаза бросать: сын – расстрига! Не сложил я сана”.
В этом рассказе весь Гапон.
Учиться он не умел. Он уделял немало времени, чтобы учиться стрелять в цель и ездить верхом, но с книжками дело у него плохо ладилось. Правда, он, по совету Ильича, засел за чтение плехановских сочинений, но читал их как бы по обязанности. Из книг Гапон учиться не умел. Но не умел он учиться и из жизни. Поповская психология застилала ему глаза. Попав вновь в Россию, он скатился в бездну провокаторства.
С первых же дней революции Ильичу стала сразу ясна вся перспектива. Он понял, что теперь движение будет расти, как лавина, что революционный народ не остановится на полпути, что рабочие ринутся в бой с самодержавием. Победят ли рабочие, или будут побеждены, - это видно будет в результате схватки. А чтобы победить, надо быть как можно лучше вооруженным.
У Ильича было всегда какое-то особое чутье, глубокое понимание того, что переживает в данную минуту рабочий класс.
Ильич не только перечитал и самым тщательным образом проштудировал, продумал все, что писали Маркс и Энгельс о революции и восстании, - он прочел немало книг и по военному искусству, обдумывая со всех сторон технику вооруженного восстания, организацию его. Он занимался этим делом гораздо больше, чем это знают, и его разговоры об ударных группах во время партизанской войны, “о пятках и десятках” были не болтовней профана, а обдуманным всесторонне планом.
Служащий “Societe de Lecture” был свидетелем того, как раненько каждое утро приходил русский революционер в подвернутых от грязи на швейцарский манер дешевеньких брюках, которые он забывал отвернуть, брал оставленную со вчерашнего дня книгу о баррикадной борьбе, о технике наступления, садился на привычное место к столику у окна, приглаживал привычным жестом жидкие волосы на лысой голове и погружался в чтение. Иногда только вставал, чтобы взять с полки большой словарь и отыскать там объяснение незнакомого термина, а потом ходил все взад и вперед и, сев к столу, что-то быстро, сосредоточенно писал мелким почерком на четвертушках бумаги.
Большевики изыскивали все средства, чтобы переправлять в Россию оружие, но то, что делалось, была капля в море. В России образовался Боевой комитет (в Питере), но работал он медленно. Ильич писал в Питер: “В таком деле менее всего пригодны схемы, да споры и разговоры о функциях Боевого комитета и правах его. Тут нужна бешеная энергия и еще энергия. Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали! А говорят ученейшие люди… Идите к молодежи, господа! Вот одно единственное, всеспасающее средство”».
Николай Евгеньевич Буренин (социал-демократ): «Вскоре после январских событий 1905 года по решению Петербургского комитета РСДРП была создана Боевая техническая группа. Возглавлял эту группу секретарь Петербургского комитета Сергей Иванович Гусев. В состав группы входили Феодосия Ильинична Драбкина (Наташа), Софья Марковна Познер (Татьяна Николаевна), автор этих строк (Герман Федорович) и другие товарищи.
Группа устанавливала связь с рабочими, создавала боевые отряды в районах и на предприятиях, добывала и распределяла оружие.
Как известно, Третий съезд РСДРП, состоявшийся в апреле – мае 1905 года, принял специальное решение “О вооруженном восстании”. В этом решении съезд партии предложил всем партийным организациям “принять самые энергичные меры к вооружению пролетариата, а также к выработке плана вооруженного восстания и непосредственного руководства таковым, создавая для этого, по мере надобности, особые группы из партийных работников”.
После Третьего съезда РСДРП Боевая техническая группа перешла в непосредственное ведение Центрального Комитета партии. Во главе группы был поставлен, по предложению В.И. Ленина, член ЦК Леонид Борисович Красин (Никитич). При Петербургском комитете после этого был созван Боевой комитет, который подчинялся Боевой технической группе.
Какие же задачи возлагал ЦК на Боевую техническую группу? Эти задачи вытекали из простых и ясных слов Владимира Ильича: “Вооружение народа становится одной из ближайших задач революционного момента”.
Рабочему классу, поднимавшемуся на решительную борьбу, нужно было дать оружие. Это была новая, трудная задача, вставшая перед партией, перед Петербургской организацией».
Елена Дмитриевна Стасова (секретарь Петербургского комитета РСДРП): «Всю весну и лето работа была очень горячая. Когда мы жаловались Ильичу на недостаток людей, он писал нам весьма резко: “Нужны молодые силы. Я бы советовал прямо расстреливать на месте тех, кто позволяет себе говорить, что людей нет. В России людей тьма, надо только шире и смелее, смелее и шире, еще раз шире и еще раз смелее вербовать молодежь, не бояться ее. Время военное. Молодежь решит исход всей борьбы, и студенческая и еще больше рабочая молодежь”».
Н.К. Крупская: «И большевики делали в смысле подготовки вооруженного восстания немало, проявляя нередко колоссальный героизм, рискуя каждую минуту жизнью. Подготовка вооруженного восстания – таков был лозунг большевиков. О вооруженном восстании толковал и Гапон.
Вскоре по приезде он выступает с проектом боевого соглашения революционных партий. В № 7 “Вперед” (от 8 февраля 1905 года) Владимир Ильич дает оценку предложения Гапона и подробно освещает весь вопрос о боевых соглашениях.
Гапон взял на себя задачу снабдить питерских рабочих оружием. В распоряжение Гапона поступали всякого рода пожертвования. Он закупил в Англии оружие. Наконец дело было слажено. Найден был пароход – “Джон Графтон”, капитан которого согласился везти оружие и сгрузить его на одном из островов невдалеке от русской границы. Не имея представления, как ведутся нелегальные транспортные дела, Гапон представлял себе дело гораздо проще, чем оно было в действительности. Чтобы организовать дело, он взял у нас нелегальный паспорт и связи и отправился в Питер. Владимир Ильич видел во всем предприятии переход от слов к делу. Оружие нужно рабочим во что бы то ни стало. Из всего предприятия, однако, ничего не вышло. “Графтон” сел на мель, и вообще подъехать к намеченному острову оказалось невозможным. Но и в Питере Гапон ничего не смог сделать. Ему пришлось скрываться в убогих квартирах рабочих. Пришлось жить под чужим именем, все сношения были страшно затруднены, адреса эсеров, где надо было условиться о приеме транспорта, оказались мифическими. Только большевики послали на остров своих людей. На Гапона все это произвело ошеломляющее впечатление. Жить нелегально, впроголодь, никому не показываясь, совсем не то, что выступать, ничем не рискуя, на тысячных собраниях. Налаживать конспиративную доставку оружия могли лишь люди совершенно иного революционного закала, чем Гапон, готовые идти на всякую безвестную жертву».
Михаил Ермолаевич Гордеев-Битнер (социал-демократ): «Выдвинутый большевиками вопрос о подготовке к вооруженному восстанию горячо приветствовался не только рабочими, входившими в партийную организацию, но и вообще широкой массой революционных рабочих Невской заставы, не входивших в организацию. В мастерских заводов рабочие стали изготовлять холодное оружие: пики, кинжалы, тесаки или просто остро отточенные куски железа и стали.
В конце мая в Невский районный комитет большевиков поступила первая, небольшая, партия револьверов системы “Браунинг” и один “Маузер”, которые были распределены между подрайонами в целях обучения стрельбе партийцев. И с мая до осени непрерывно велась работа по организации боевых дружин.
Кроме оружия (револьверов), присылавшегося в район общегородской руководящей группой, нашей боевой дружиной приобретались револьверы и на стороне – через моряков и студентов – “Браунинг” за 10 рублей, “Смит-Вессон” за 8 рублей.
Проводились также на заводах и фабриках сборы на оружие, вначале – среди членов организации. А к осени и среди революционно настроенных рабочих.
С сентября по декабрь была проявлена особая энергия как петербургской руководящей боевой организацией, так и боевыми ячейками в районе. Кроме револьверов, в количестве большем, в сравнении с летним периодом, поступали и оболочки для ручных бомб до того простой конструкции, что не представлялось особого труда изготовлять их и самим в мастерских заводов, к чему и было приступлено в Семянниковском партийном подрайоне – на Семянниковском заводе».
Н.Е. Буренин: «Ручные бомбы предназначались для уличных баррикадных боев, для взрыва кабелей и железнодорожных путей в моменты боевых выступлений. Нечего и говорить, что применение бомб с целью индивидуального террора совершенно исключалось, так как партия отвергала индивидуальный террор как средство борьбы. Владимир Ильич писал в сентябре 1905 года на страницах газеты “Пролетарий”: “К счастью, прошли те времена, когда за неимением революционного народа революцию “делали” революционные одиночки-террористы. Бомба перестала быть оружием одиночки-“бомбиста”. Она становится необходимой принадлежностью народного вооружения”.
Владимир Ильич, говоря о ручных бомбах, подчеркивал, что их изготовление, в отличие от других видов оружия, “возможно везде и всюду”».
М.Е. Гордеев-Битнер: «Все поступавшее к нам оружие, преимущественно револьверы “Браунинг”, бралось на учет районным комитетом. Поступившим оружием в первую очередь были вооружены члены районного комитета и подрайонов, которые в большинстве случаев возглавляли боевые дружины.
Построение боевых дружин проводилось районным комитетом путем подбора организованных товарищей, более соответствовавших требованиям боеспособности и конспирации. Боевые дружины составлялись из 15-20 человек и в течение лета регулярно обучались стрельбе. Местом практических обучений в большинстве случаев служил Мурзинский лес, расположенный за Обуховским заводом, верстах в четырех. Пройдя версты две в глубину леса, дружина приступала к стрельбе. Имелось и второе место для обучения: это болото – кустарник за Николаевской железной дорогой, за Семянниковским заводом, верстах в пяти-шести. Это болото было не особенно безопасно, так как было выявлено охранкой и железнодорожной жандармерией. Там ими неоднократно разгонялись рабочие собрания-летучки. Изловить участников их полиции не удавалось ввиду труднопроходимой трясины.
Под руководством технически подготовленных партийных боевиков велась подготовка дружины к вооруженному выступлению; разучивался план города Петербурга, подходы к арсеналу, к оружейным складам, к Петропавловской крепости, казармам и тюрьмам, а также обучались сооружению баррикад».

Деньги на революции

С.С. Ольденбург: «Следует различать два понятия: неверно было бы утверждать, что революцию делали за иностранные деньги. Люди, отдававшие все свои силы делу революции, готовые отдать за нее и жизнь, делали это не ради получения денег от кого бы то ни было. Но в известной мере революция делалась на иностранные деньги: внутренние враги русской власти (вернее часть их) не отказывались от помощи ее внешних врагов».

Министр внутренних дел А.Г. Булыгин

Генерал В.Ф. Джунковский: «Назначение Трепова с почти диктаторскими полномочиями, естественно, вызвало увольнение министра внутренних дел князя Святополк-Мирского, и 18 января на его место назначен был А. Г. Булыгин, бывший московский губернатор и помощник московского генерал-губернатора — человек безукоризненно честный, государ¬ственного ума, правдивый до мозга костей, уравновешенный и бла¬городнейший».

Убийство великого князя Сергея Александровича

Великий князь

Морис Палеолог (французский посол): «Сергей Александрович был физически человек высокого роста, со стройным станом, но лицо его было бездушно, и глаза, под белесыми бровями смотрели жестоко. В моральном отношении он обладал суровым и деспотическим характером; ум его был ограничен, образование скудно, зато у него была довольно сильная художественная восприимчивость. Очень отличаясь от своих братьев – Владимира, Алексея и Павла, - он жил замкнуто, ища одиночества, и слыл за странного человека.
Со времени женитьбы он стал еще менее понятен. Он показывал себя, действительно, самым подозрительным и ревнивым мужем, не допуская, чтоб его жена оставалась наедине с кем бы то ни было, не позволяя ей выезжать одной, наблюдая за ее перепиской и ее чтением, запрещая ей читать даже “Анну Каренину” из боязни, чтобы обаятельный роман не пробудил в ней опасного любопытства или слишком сильных переживаний. Кроме того, он постоянно ее критиковал в грубом и резком тоне; он делал ей порой, даже в обществе, оскорбительные замечания. Кроткая и послушная, она склонялась под жестокими словами».
Великий князь Александр Михайлович: «При всем желании отыскать хотя бы одну положительную черту в его характере я не могу ее найти. Совершенно невежественный в вопросах внутреннего управления, великий князь Сергей был тем не менее московским генерал-губернатором, пост, который мог бы быть вверен государственному деятелю с очень большим опытом. Упрямый, дерзкий, неприятный, он бравировал своими недостатками, словно бросая в лицо всем вызов и давая таким образом врагам богатую пищу для клеветы и злословия. Некоторые генералы, которые как-то посетили офицерское собрание л.-гв. Преображенского полка, остолбенели от изумления, услыхав любимый цыганский романс великого князя в исполнении молодых офицеров. Сам августейший командир полка иллюстрировал это любовный романс, непринужденно раскинувшись и обводя всех блаженным взглядом!
Как бы для того, чтобы еще более подчеркнуть свою неприятную личность, он женился на старшей сестре государыни великой княгине Елизавете Федоровне. Трудно было придумать больший контраст, чем между этими двумя супругами! Редкая красота, замечательный ум, тонкий юмор, ангельское терпение, благородное сердце – таковы были добродетели этой удивительной женщины».
Великая княгиня Мария Павловна (младшая): «Тетя Элла была одна из самых красивых женщин, каких я видала в жизни. Она была высокая и стройная блондинка с необыкновенно тонкими и чистыми чертами лица. У нее были серо-голубые глаза и коричневым пятнышком на одном из них, их взгляд производил совершенно необычное впечатление.
Помню, как однажды вечером я увидела тетю в придворном платье – величественную, с длинным парчовым шлейфом, сверкающую драгоценностями и необыкновенно красивую. Онемев при этом зрелище, я привстала на цыпочках и запечатлела полный любви поцелуй схади на ее белой шее, прямо под великолепным тяжелым сапфировым ожерельем. Она ничего не сказала, но я видела ее глаза, и холодный, жесткий ее взгляд пронзил меня до самого сердца».
Великий князь Александр Михайлович: «Было больно, что женщина ее качеств связала свою судьбу с таким человеком, как дядя Сергей. С того момента, как она прибыла в С.-Петербург из родного Гессен-Дармштадта, все влюбились в тетю Эллу. Проведя вечер в ее обществе и вспоминая ее глаза, цвет лица, смех, ее способность создавать вокруг себя уют, мы приходили в отчаяние при мысли о ее близкой помолвке. Я отдал бы десять лет жизни, чтобы она не вошла в церковь к венцу об руку с высокомерным Сергеем. Мне было приятно думать о себе, как ее “верном рыцаре”, и я презирал снисходительную манеру Сергея обращаться к тете Элле, преувеличенно грассируя по-петербургски и называя ее “мое дитя”. Слишком гордая, чтобы жаловаться, она прожила с ним около двадцати лет. Нет более благородной женщины, которая оставила отпечаток своего облика на страницах русской истории».
Великая княгиня Мария Павловна (младшая): «Он обращался с ней как с ребенком. Думаю, ее задевало такое отношение и она хотела большего понимания. А в результате она все более и более замыкалась в себе. Она и дядя, как мне кажется, никогда не были очень близки. Большей частью они встречались только за едой, а днем избегали оставаться наедине. Однако до последнего года их совместной жизни они спали в одной большой постели».
Морис Палеолог: В 1891 году великий князь Сергей Александрович был назначен московским генерал-губернатором.  В блеске своего генерал-губернаторства, равнявшегося власти вице-короля, Сергей Александрович явился вскоре передовым бойцом того реакционного крестового похода, к которому сводилась вся внутренняя политика “благочестивейшего государя” Александра III.
Одной из первых осуществленных им акций была массовая высылка евреев, которые мало-помалу проникали в Москву. Их самым грубым образом загоняли обратно в гетто в западных губерниях. Затем он издал целую серию спорных и мелочных указов, предписывавших всякого рода ограничения для профессоров и студентов университета. Наконец, он встал в надменную позу по отношению к представителям буржуазии – всего лишь для того, чтобы напомнить им, что их либерализм, хотя он и был довольно умеренным, не отвечает его вкусу. Как всегда случается в подобных случаях, офицеры и чиновники из его окружения были только рады усовершенствовать его диктаторские замашки. Всеобщая ненависть, которую он тем самым вызвал к себе, наполняла его гордостью».

Подготовка покушения

Б.В. Савинков: «Наконец, мне было поручено покушение на великого князя Сергея Александровича. Со мной в Москву должны были ехать Дора Бриллиант, Каляев и Моисеенко.
В то время боевая организация обладала значительными денежными средствами: пожертвования после убийства Плеве исчислялись многими десятками тысяч рублей. Часть этих денег отдавали партии на общепартийные дела».
Генерал А.В. Герасимов: «Убийства Плеве и великого князя Сергея подняли популярность социалистов-революционеров на небывалую высоту. Деньги в кассу их Центрального комитета притекали со всех сторон и в самых огромных размерах. По сведениям, которые я тогда получал от моих агентов, в конце 1905 года в этой кассе имелось что-то около 400 тысяч рублей, что давало этой партии возможность развивать широкую деятельность и заваливать своими прокламациями и газетами буквально всю Россию».
Б.В. Савинков: «В начале ноября члены боевой организации выехали в Россию. Динамит был уже готов, и мы под платьем перевезли его через границу. Через несколько дней Каляев, Моисеенко, Дора Бриллиант и я встретились в Москве. Боришанский и Швейцер раздели между собою динамит в Варшаве.
Начиная дело великого князя Сергея, мы пользовались опытом покушения на Плеве. Московский комитет должен был распола¬гать некоторыми ценными сведениями о генерал-губернаторе. Мы предпочли отказаться от них: мы не желали вступать в какие бы то ни было сношения с комитетскими работниками. Степень конспиративности и революционной опытности последних была нам неизвестна, и мы боялись знакомством с ними навести поли¬цию на след нашего покушения. Поэтому московский комитет долгое время не подозревал, что в Москву прибыли и работают члены боевой организации. Мы же, полагаясь на собственные си¬лы, самостоятельно начали наблюдения.
Предстояло прежде всего узнать, где живет генерал-губерна¬тор. Это было известно каждому москвичу, но ни один из нас москвичом не был. Мы колебались, какой из дворцов великого князя взять исходной точкой для наблюдения: генерал-губерна¬торский дом на Тверской, Николаевский или Нескучный дворцы. В адрес-календаре мы не могли найти указаний, спросить же нам было не у кого, если не у членов московского комитета. 
Моисеенко разрешил эту задачу. Он поднялся на колокольню Ивана Великого и начал расспрашивать сопровождавшего его сторожа о достопримечательностях Москвы. В разговоре он по-просил указать ему дворец генерал-губернатора. Сторож указал на Тверскую площадь и сообщил, что великий князь живет именно там. 
Таким образом мы узнали нужный нам адрес. Теперь предстояло установить выезды великого князя. Моисеенко и Каляев купили лошадей и сани и записались извозчиками. Я не сомневался, что Каляев справится со своей задачей: его опыт уличного торговца должен был ему помочь и на извозчичьем дворе. Но Моисеенко не имел опыта. Кроме того, он происходил из состоятельной семьи и не привык ни к физическому труду, ни к тяжелым условиям жизни. Несмотря на это, он очень быстро освоился со своим положением.
Моисеенко и Каляев купили сани в одно и то же время и за лошадей заплатили одни и те же деньги, но даже по внешности они значительно отличались друг от друга.
Моисеенко ездил на заезженной, захудалой лошаденке, которая кончила тем, что упала за Тверской заставой. Сани у него были подержанные и грязные, полость рваная и облезлая. Сам он имел вид нашего московского Ваньки. У Каляева была сытая, крепкая лошадь, сани были с меховой полостью. Он подпоясывался красным шелковым кушаком, и в нем нетрудно было уга¬дать извозчика-хозяина. Зато на дворах их роли менялись. Мои¬сеенко почти не давал себе труда надевать маску. На расспросы извозчиков о его биографии он не удостаивал отвечать; по вос¬кресеньям уходил на целый день из дому; для мелких услуг и для ухода за лошадью нанимал босяка; с дворником держал себя не¬зависимо и давал понять, что имеет деньги. Такой образ дейст¬вий приобрел ему уважение извозчиков. Каляев держался совсем другой точки. Он был застенчив и робок, подолгу и со всевоз¬можными подробностями рассказывал о своей прежней жиз¬ни — лакея в одном из петербургских трактиров, был очень на¬божен и скуп, постоянно жаловался на убытки и прикидывался дурачком там, где не  мог дать точных и понятных ответов. На дворе к нему относились с оттенком пренебрежения и нача¬ли его уважать много позже, только убедившись в его исключи¬тельном трудолюбии: он сам ходил за лошадью, сам мыл сани, выезжал первый и возвращался на двор последним. Как бы то ни было, и Каляев и Моисеенко разными путями достигли одного и того же: товарищи-извозчики, конечно, не могли заподозрить, что оба они — не крестьяне, а бывшие студенты, члены боевой организации, наблюдающие за великим князем Сергеем.
На работе он соперничали друг с другом. Каляев, как и перед убийством Плеве, выстояв определенные по общему плану часы на назначенной улице, не прекращал наблюдения. Весь остаток дня он продолжал наблюдать, руководствуясь уже своими собственными соображениями. И ему удавалось не раз видеть великого князя на такой улице и в такой час, где и когда его можно было ожидать менее всего. У Моисеенко тоже был свой план. Независимо от Каляева он приводил его в исполнение. Но он мало ездил по улицам. Чисто логическим путем он приходил к выводу, что великий князь неизбежно выедет в определенное время, и старался быть на Тверской как раз в эти часы. Таким образом, его наблюдение дополняло наблюдение Каляева, и наоборот.               
Вскоре был установлен в точности выезд великого князя. Каляев рассказывал о нем также подробно, как некогда о карете Плеве. Отличительными чертами великокняжеской кареты были белые вожжи и белые, яркие, ацетиленовые огни фонарей. Таких огней больше ни кого в Москве не было. Только великий князь и его жена, вели¬кая княгиня Елизавета, ездили с таким освещением. Это несколь¬ко усложняло нашу задачу, — можно было ошибиться и принять карету великой княгини за карету великого князя. Но Каляев и Моисеенко изучили великокняжеских кучеров и по кучерам безошибочно брались определить, кто именно едет в карете.
Установления выезда было, однако, еще недостаточно. Необ¬ходимо было установить, куда и когда ездит великий князь. Вско¬ре нам удалось выяснить, что, живя в доме генерал-губернатора, он часто, раза два-три в неделю, в одни и те же часы, ездит в Кремль. Таким образом, уже через месяц, к началу декабря, на¬блюдение в главных чертах было закончено. Я предупредил об этом Дору Бриллиант, хранившую динамит в Нижнем Новгороде.
5 и 6 декабря в Москве произошли известные студенческие демонстрации. Московский комитет выпустил по этому поводу заявление, с прямой угрозой великому князю. Комитет и не подозревал о нашем присутствии в Москве и, угрожая, брал на себя инициативу убийства. Мы не знали об этом его заявлении. Вот оно:
“Московский комитет партии социалистов-революционеров считает нужным предупредить, что если назначенная на 5 и 6 де¬кабря политическая демонстрация будет сопровождаться такой же зверской расправой со стороны властей и полиции, как это было еще на днях в Петербурге, то вся ответственность за зверст¬ва падет на головы генерал-губернатора Сергея и полицмейстера Трепова. Комитет не остановится перед тем, чтобы казнить их”. Вскоре после появления этой прокламации великий князь не¬ожиданно и неизвестно куда выехал из дома генерал-губернатора. Перед нами стояла задача отыскать его новое местожительство. Мы стали наблюдать за Николаевским, Нескучным и даже старым Басманным дворцами. Каляеву удалось увидеть великокняжескую карету у Калужских ворот. Мы вывели из этого заключение, что великий князь живет в Нескучном дворце, и не ошиблись.
Я и до сих пор не знаю, чему приписать внезапный переезд великого князя — простой ли случайности, сведениям ли, полученным им о нашей организации, или заявлению московского комитета. Я лично склоняюсь к последнему мнению. Великий князь не мог не посчитаться с угрозой партии социалистов-революционеров, а в Нескучном дворце он чувствовал себя безопаснее, чем на Тверской. Однако опасность для него не уменьшилась. Поле для нашего наблюдения было больше — вместо короткого пути от Тверской площади до Кремля великому князю приходилось делать дорогу в несколько верст: от Нескучного к Калужским воротам и затем к Москве-реке через Пятницкую, Большую Якиманку, Полянку или Ордынку. На этом длинном пути можно было наблюдать целый день, не навлекая на себя никаких подозрений. Вскоре Моисеенко и Каляев установили, что великий князь продолжает ездить в Кремль, но в разные дни и часы, хотя почти всегда одной и той же дорогой — по Большой Полянке.
10 января в Москве получили первые известия о петербургских событиях. Великий князь переехал из Нескучного в Николаевский дворец».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В Москву весть о событиях 9 января достигла в тот же вечер и быстро облетела все фабрики и заводы; рабочие заволновались. В это же время доставлен был исправляющему должность градона¬чальника план Нескучного сада и дворца, взятый при обыске у одного из рабочих, кажется завода Бромлея, с указанием дорожек, по которым гулял великий князь, и другими отметками. Это побуди¬ло градоначальника и всех окружавших великого князя убедительно просить его покинуть Нескучное и переехать в Кремль, где, каза¬лось, легко было обезопасить его пребывание. Великий князь со-гласился только после того, что ему были представлены доводы, что, оставаясь в Нескучном, он связывает руки градоначальнику, кото¬рый слишком много внимания должен будет сосредоточивать на охрану Нескучного в ущерб общего охранения порядка в столице.
Это было вечером 9 января. Решено было переехать тотчас же, не откладывая, в Николаевский дворец. Наскоро собравшись, с необходимыми вещами приехали в Кремль. Кроме их высочеств великого князя Сергея Александровича и великой княгини Ели¬заветы Федоровны и августейших детей великого князя Павла Александровича в Николаевском дворце поселились фрейлины великой княгини М. А. Торопчанинова и княгиня С. Л. Шаховская, воспитатель великого князя Дмитрия Павловича генерал Лайминг, состоявшая при великой княжне Марии Павловне Е. Ф. Джу¬нковская — моя сестра и я.
Для дворцового начальства переезд великого князя был так неожидан, что в Николаевском дворце начали все готовить уже по приезде туда их высочеств, и первую ночь в комнатах дворца было не более 4 градусов. Все переговоры об охране великого князя в Кремле велись с начальником Дворцового управления и градона¬чальником через меня, мне же была поручена охрана внутри двор¬ца. Великий князь очень не любил сам принимать какие-либо меры предосторожности, и потому в этом отношении с ним было очень трудно. Он скрывал ото всех окружавших те угрожающие письма, какие он получал, даже от меня, никому их не показывал и уничто¬жал. Только один раз он мне проговорился, когда я докладывал ему о мерах охраны, организованных мною во дворце. Вся корреспон¬денция на имя великого князя шла непосредственно от почт-дирек¬тора в больших конвертах, и великий князь всегда сам вскрывал их и вынимал письма. 
Для охраны во дворце были учреждены, помимо обычной дворцовой охраны, посты из нижних чинов 5-го гренадерского Киевско¬го полка, шефом коего состоял великий князь. Полицейских постов и агентских от охранного отделения по желанию великого князя не было, да и мне было гораздо спокойнее иметь дело только со строевыми чинами».
Б.В. Савинков: «Его переезд помешал нашей работе. Наблюдение за Нескучным дворцом уже дало нам вполне определенные результа¬та мы выяснили, что великий князь ездит в Кремль обычно по средам и пятницам, и во всяком случае не менее двух раз в неделю от двух до пяти часов пополудни.
Мы уже намеревались приступить к покушению. Теперь при¬ходилось начинать наблюдение сначала и, что еще хуже, наблю¬дать в самом Кремле. Мы не знали, когда и куда будет ездить ве¬ликий князь, т.е. через какие из кремлевских ворот. Нас было не¬много, и следить по ту сторону кремлевских стен мы поэтому не могли. Приходилось волей-неволей наблюдать внутри их, на гла¬зах у великокняжеской охраны. Моисеенко со своей обычной смелостью в первый же день остановился у самой Царь-пушки, где почти никогда извозчики не стоят. От Царь-пушки был виден Николаевский дворец, следовательно, выезд великого князя не мог пройти незамеченным. Городовые и филеры не обратили вни¬мания на извозчика, и с тех пор мы стали следить почти у самых ворот дворца».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В Николаевском дворце тем временем жизнь постепенно налажи-валась, и времяпрепровождение у их высочеств ничем не отличалось от жизни  в генерал-губернаторском  доме.  Утром  были  обычные приемы   и   доклады  до   завтрака,   в  час   завтракали,   после   чего великий князь выезжал в город, возвращаясь домой к дневному чаю к 4—5 часам, занимался затем у себя до обеда, в 8 часов обедали. За обедом часто бывали гости, после чего одни играли в карты, другие читали   или   работали   что-нибудь.   Если   же  гостей   не  было,  то великий князь уходил к себе и возвращался к чаю к 10 с полови¬ной — 11 часам, расходились около 12-ти. Как я уже говорил, великий  князь ежедневно выезжал в оп¬ределенные часы или  в карете, или в одиночных санях.  С того времени, как стали поступать сведения о готовящихся покушениях, великий князь не изменил своих привычек, а только перестал брать с собой адъютанта, и ездил всегда один, никогда заранее не говоря, куда едет. Много мне пришлось с ним говорить по этому поводу и убеждать не выезжать всегда в определенное время, тем более что его выезды резко бросались в глаза, и издали все всегда видели, когда появлялась карета или одиночка с кучером в белой бархатной шапке и с белыми вожжами. Великий князь оставался непреклонен и как бы нарочно бравировал, выезжая ежедневно в те же часы. В два с половиной часа всегда можно было его видеть выезжающим из Кремля».
Б.В. Савинков: «Вскоре наблюдение установило, что великий князь ездит ча¬сто через Никольские ворота. Поездки эти бывали в разные дни, но в те же часы, что и раньше: не ранее двух и не позже пяти
Мы стали наблюдать у Иверской и очень быстро установили, куда ез¬дит великий князь: он ездил в свою канцелярию в дом генерал-губернатора на Тверской. Каляеву удалось видеть однажды его приезд. Великий князь приехал не с главного крыльца, выходящего на площадь, а с подъезда, что в Чернышевском переулке, несмотря на такие точные данные, сведений для покушения было по нашему мнению, еще недостаточно. Невозможно было караулить великого князя несколько дней подряд, невозможно было ожидать его ежедневно с бомбами в руках по 2-3 часа на Тверской и в Кремле. Между тем регулярных выездов у него больше не было, и нам оставалась единственная надежда — узнать заранее из газет, в котором часу и куда он поедет. Великий князь ездил нередко на официальные торжества: в театр, на торжественные богослужения, на открытия больниц и богоугодных заведений и т.п. Но газеты не всегда давали точные сведения, необходимо было подумать, как отыскать источник верных и заблаговременных указаний.
Следя за газетами, я прочел, что 2 февраля должен состояться в Большом театре спектакль в пользу склада Красного Креста, находившегося под покровительством великой княгини Елизаветы Федоровны. Великий князь не мог не посетить театра в этот день. Поэтому на 2 февраля и было назначено покушение. Дора Бриллиант незадолго перед этим уехала в Юрьев и там хранила динамит. Я съездил за ней, и к февралю вся организация была в сборе в Москве, считая в том числе и Моисеенко, остававшегося все время извозчиком. 
Дора Бриллиант остановилась на Никольской в гостинице “Славянский базар”. Здесь, днем 2 февраля, она приготовила две бомбы одну — для Каляева, другую — для Куликовского. Было неизвестно, в котором часу великий князь поедет в театр. Мы ре¬шили поэтому ждать его от начала спектакля, т.е. приблизитель¬но с 8 часов вечера. В 7 часов я пришел на Никольскую к “Сла¬вянскому базару”, и в ту же минуту из подъезда показалась Дора Бриллиант, имея в руках завернутые в плед бомбы. Мы свернули с нею в Богоявленский переулок, развязали плед и положили бомбы в бывший со мной портфель. В Большом Черкасском пе¬реулке нас ожидал Моисеенко. Я сел к нему в сани и на Ильинке встретил Каляева. Я передал ему его бомбу и поехал к Куликовско¬му, ожидавшему меня на Варварке. В 7 1/2 часов вечера обе бомбы были переданы, и с 8 часов вечера Каляев стал на Воскресенской площади, у здания городской думы, а Куликовский в проезде Алек¬сандровского сада. Таким образом, от Никольских ворот великому князю было только два пути в Большой театр — либо на Каляева, либо на Куликовского. И Каляев, и Куликовский были одеты крес¬тьянами, в поддевках, картузах и высоких сапогах, бомбы их были завернуты в ситцевые платки. Дора Бриллиант вернулась к себе гостиницу. Я назначил ей свидание в случае неудачи в 12 часов ночи, по окончании спектакля. Моисеенко уехал на извозчичий двор. Я прошел в Александровский сад и ждал там взрыва.
Был сильный мороз, подымалась вьюга. Каляев стоял в тени крыльца думы, на пустынной и темной площади. В начале девятого часа от Никольских ворот показалась карета великого князя. Каляев тотчас узнал ее по белым и ярким огням ее фонарей. Карета свернула на Воскресенскую площадь, и в темноте Каляеву показалось, что он узнает кучера Рудинкина,  всегда возившего именно великого князя. Тогда, не колеблясь, Каляев бросился навстречу и наперерез карете. Он уже поднял руку, чтобы бросить снаряд. Но кроме великого князя Сергея он неожиданно увидал еще великую княгиню Елизавету и  детей великого князя Павла - Марию и Дмитрия. Он опустил свою бомбу и отошел. Карета остановилась у подъезда Большого театра».
Великая княгиня Мария Павловна (младшая): «Большая старомодная закрытая карета, обитая внутри белым шелком, привезла нас в театр. Лишь несколько дней спустя мы узнали, как близки были к смерти.
Банда террористов, следившая за всеми передвижениями дяди, была предупреждена о нашем выезде и знала, по какой дороге мы поедем. Один из этой группы, вооруженный бомбами, стоял на посту, чтобы уничтодить нас по сигналу сообщника. Но когда этот человек увидел в карете меня и Дмитрия, у него не хватило духу махнуть платком, что было условным сигналом.
Все решили доли секунды, карета проехала…
Спектакль в этот вечер был великолепный, участвовал Шаляпин, бывший тогда в зените своей славы. Зал блистал драгоценностями и мундирами, и в голову не приходила мысль о катастрофе, которой мы только что избежали».
Б.В. Савинков: «Каляев прошел в Александровский сад. Подойдя ко мне, он сказал:
- Я думаю, что я поступил правильно: разве можно убить детей?..
От волнения он не мог продолжать. Он понимал, как много он своей властью поставил на карту, пропустив такой единственный для убийства случай: он не только рискнул собой, он рискнул всей организацией. Его могли арестовать с бомбой в руках у кареты, и тогда покушение откладывалось бы надолго. Я сказал ему, одна¬ко, что не только не осуждаю, но и высоко ценю его поступок. Тогда он предложил решить общий вопрос, вправе ли организа¬ция, убивая великого князя, убить его жену и племянников. Этот вопрос никогда не обсуждался нами, он даже не подымался. Каля¬ев говорил, что если мы решим убить всю семью, то он на обрат¬ном пути из театра бросит бомбу в карету, не считаясь с тем, кто будет в ней находиться. Я высказал ему свое мнение: я не считал возможным такое убийство.
Во время нашего разговора к нам присоединился Куликов¬ский. Он увидел со своего поста, как карета великого князя повер¬нула на Каляева, но не услышал взрыва. Он думал поэтому, что по¬кушение не удаюсь и Каляев арестован. 
Я высказал сомнение, был ли в карете великий князь и не ошибся ли Каляев, приняв карету великой княгини за карету ве¬ликого князя. Мы решили тут же проверить это. Каляев должен был пройти к тому месту, где останавливаются у Большого театра кареты, и посмотреть вблизи, какая именно из карет ждет у подъ¬езда и не ждут ли обе. Я должен был убедиться в театре, там ли великий князь.
Я подошел к кассе. Билеты все уже были проданы. Ко мне бро¬сились перекупщики. Я сообразил, что в театре я легко могу не заметить великого князя. Поэтому, не покупая билета, я спросил у перекупщиков:
- Великая княгиня в театре?
- Так точно-с. С четверть часа как изволили прибыть.
- А великий князь?
- Вместе с ее высочеством приехали.
На улице меня ждали Каляев и Куликовский. Каляев осмотрел  стоявшие экипажи. Карета была одна, и именно великого князя. Великий князь был в театре с семьей.
Было все-таки решено дождаться конца спектакля. Мы надеялись, что, быть может, великой                княгине подадут ее карету и великий князь уедет один.
Мы  втроем отправились бродить по Москве и незаметно вышли на набережную Москвы-реки. Каляев шел рядом со мной, опустив голову и держа в одной руке бомбу. Куликовский шел следом сзади нас. Вдруг шаги Куликовского смолкли. Я обернулся, Он стоял, опершись о гранитные перила. Мне показалось, что он сейчас упадет. Я подошел к нему. Увидев меня, он сказал:
- Возьмите бомбу. Я сейчас ее уроню.
Я взял у него снаряд. Он долго еще стоял, не двигаясь. Было видно, что у него нет сил.
К разъезду из театра Каляев, с бомбой в руках, подошел изда¬ли к карете великого князя. В карету сели опять великая княгиня и дети великого князя Павла. Каляев вернулся ко мне и передал мне свой снаряд. В 12 часов я встретился с Дорой и отдал ей обе бомбы. Она молча выслушала мой рассказ о случившемся. Окон¬чив его, я спросил, считает ли она поступок Каляева и наше реше¬ние правильным.
Она опустила глаза: 
- Поэт поступил так, как должен был поступить.
У Каляева и Куликовского паспортов не было. Оба они остави¬ли их в своих вещах на вокзале. Квитанции от вещей были у меня. Возвращаться за паспортами было поздно, как поздно было уез¬жать из Москвы. Им приходилось ночевать на улице. Я был одет барином, англичанином, они крестьянами. Оба замерзли и устали, и Куликовский, казалось, едва держится на ногах. Я решил, несмотря на необычность их костюмов, рискнуть зайти с ними ресторан: трактиры были уже закрыты.
Мы пришли в ресторан “Альпийская роза” на Софийке, и, действительно, швейцар не хотел нас впустить. Я вызвал распорядителя. После долгих переговоров нам отвели заднюю залу. Здесь было тепло и можно было сидеть.
Каляев скоро оживился и с волнением в голосе начал опять рассказывать сцену у думы. Он говорил, что боялся, не совершил ли он преступления против организации и что счастлив, что товарищи не осудили его. Куликовский молчал. Он как-то сразу осунулся и ослабел. Я и до сих пор не понимаю, как он провел остаток ночи на улице.               
Около четырех часов утра, когда закрыли “Альпийскую розу” я попрощался с ними. Было решено, что мы предпримем покушение на этой же неделе. 2 февраля была среда. Моисеенко наблюдая за великим князем, утверждал, что в последний раз он выехал в свою канцелярию в понедельник. Зная привычки великого князя, мы пришли к заключению, что 3, 4 или 5 февраля он непременно поедет в генерал-губернаторский дом на Тверской. 3-го, на следующий день после неудачи, нечего было и приступать к покушению:  Каляев и  Куликовский, очевидно не могли положиться вполне на свои силы. Покушение откладывалось на 4-е или 5-е. Утром 3-го Каляев и Куликовский должны были уехать из Москвы и вернуться днем 4-го. Это давало им воз¬можность отдохнуть. Мы тогда же, заранее, чтобы не стеснять се¬бя временем в день покушения, назначили место и час для пере¬дачи снарядов.
Дора Бриллиант вынула запалы из бомб. Ей пришлось их сно¬ва вставить обратно. 4-го, в пятницу, в час дня я опять пришел на Никольскую, к подъезду “Славянского базара”, и она опять пере¬дала мне, как и прежде, завернутые в плед бомбы.
Я сел в сани Моисеенко, но не успели мы отъехать несколько шагов, как он, обернувшись ко мне, спросил:
-  Видели Поэта?
- Да.
-  Ну, что он?
-  Как что? Ничего.
-  А я вот видел Куликовского.
-  Ну?
-  Очень плохо.
Он тут же на козлах рассказал мне, что Куликовский, приехав утром в Москву и увидевшись с ним, сообщил ему, что не может принять участия в покушении. Куликовский говорил, что переоце¬нил свои силы и видит теперь, после 2 февраля, что не может работать в терроре. Моисеенко без комментариев передал мне об этом.
Положение мне показалось трудным. Нужно было выбирать одно из двух: либо вместо Куликовского принять участие в покушении мне или Моисеенко, либо устроить покушение с метальщиком, Каляевым.
Решение необходимо было принять тут же, в санях, потому что Каляев ждал меня недалеко, в Юшковом переулке. Куликовский за бомбой не явился. Вечером того же дня он уехал и через несколько месяцев был арестован в Москве. Он бежал из Пречистенской по¬лицейской части, где содержался, и 28 июня 1905 г., разыскивае¬мый по всей России, открыто явился на прием к московскому гра¬доначальнику, гр. Шувалову, и застрелил его. За это убийство мос¬ковским военно-окружным судом он был приговорен к смертной казни. Казнь ему была заменена бессрочной каторгой. Таким обра¬зом, его нерешительность в деле великого князя Сергея еще не до¬казывала, как он думал, что он не в силах работать в терроре.
Подъезжая к Каляеву, я склонился в пользу первого решения, и. когда он сел ко мне в сани, я, рассказав ему об отказе Куликов¬ского, предложил отложить дело, Каляев заволновался:
- Ни в каком случае... Нельзя Дору еще раз подвергать опас¬ности... Я все беру на себя.
Я указывал ему на недостаточность сил одного метальщика, возможность неудачи, случайного взрыва, случайного ареста, но он не хотел меня слушать.
Каляев в ответ на это сказал:
—  Неужели ты мне не веришь? Я говорю тебе, что один. 
Я знал Каляева. Я знал, что никто из нас не может так уверенно поручиться за себя, как он. Я знал, что он бросит бомбу, только добежав до самой кареты, не раньше, и что он сохранит хладнокровие. Но я боялся случайности. Я сказал:               
—  Послушай, Янек, двое все-таки лучше, чем один... Представь себе твою неудачу. Что тогда делать?
Он сказал:
—  Неудачи у меня быть не может.
Его уверенность поколебала меня. Он продолжал:
—  Если великий князь поедет, я убью его. Будь спокоен. В это время с козел к нам обернулся Моисеенко:
—  Решайте скорее. Пора.
Я принял решение: Каляев шел на великого князя один.
Мы слезли с саней и пошли вдвоем по Ильинке к Красной площади. Когда мы подходили к гостиному двору, на башне в Кремле часы пробили два. Каляев остановился.
—  Прощай, Янек.
—  Прощай.
Он поцеловал меня и свернул направо к Никольским воротам.
Каляев, простившись со мной, прошел, по условию, к иконе Иверской Божьей Матери. Он давно, еще раньше, заметил, что на углу прибита в рамке из стекла лубочная патриотическая кар¬тина. В стекле этой картины, как в зеркале, отражался путь от Никольских ворот к иконе. Таким образом, стоя спиной к Кремлю и рассматривая картину, можно было заметить выезд великого князя. По условию, постояв здесь, Каляев, одетый, как и 2 февраля, в крестьянское платье, должен был медленно прой¬ти навстречу великому князю, в Кремль. Здесь он, вероятно, увидел то, что увидел я, т.е. поданную к подъезду карету и кучера Рудинкина на козлах. Он, считая по времени, успел еще вер¬нуться к Иверской и повернуть обратно мимо Исторического музея через Никольские ворота в Кремль, к зданию суда. У зда¬ния суда он встретил великого князя».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В обычное время, между 2 и 3 часами дня, 4 февраля его высочество выехал в карете, как всегда один, из Николаевского дворца, направляясь в генерал-губернаторский дом, где он заказал себе баню. За ним следом в санях на лихаче ехали два агента охранного отделения (этот способ охраны представлял собой какую-то нелепость, а между тем практиковался в то время везде). Когда карета поравнялась с воротами Окружного суда, раздался взрыв страшной силы, поднявший густое облако дыма».
Очевидец: «Взрыв бомбы произошел приблизительно в 2 часа 45 м. Он был слышен в отдаленных частях Москвы. Особенно сильный переполох произошел в здании суда. Заседания шли во многих местах, канцелярии все работали, когда произошел взрыв. Многие подумали, что это землетрясение, другие – что рушится старое здание суда. Все окна по фасаду были выбиты, судьи, канцеляристы попадали со своих мест».
Иван Платонович Каляев: «Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Через момент мчались лошади с изломанной, исковерканной каретой без кучера, которого отбросило на мостовую в двадцати шагах от взрыва, всего израненного. Лошади были остановлены на выезде из Кремля».
И.П. Каляев: «После того как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти о себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело…»
Генерал В.Ф. Джунковский: «Когда рассеялся дым, то представилась ужасающая картина: щепки кареты, лужа крови, посреди коей лежали останки великого князя. Можно было только разглядеть часть мундира на груди, руку, закинутую вверх, и одну ногу. Голова и все остальное были разбиты и разбросаны по снегу».
Очевидец: «На месте казни лежала бесформенная куча, вышиной вершков в десять, состоявшая из мелких частей кареты, одежды и изуродованного тела. Публика, человек тридцать сбежавшихся первыми, осматривала следы разрушения; некоторые пробовали высвободить из-под обломков труп. Зрелище было подавляющее. Головы не оказалось; из других частей можно было разобрать только руку и часть ноги».
Официальный источник: «Тело великого князя оказалось обезображенным, причем голова, шея, верхняя часть груди, с левым плечом и рукой, были оторваны и совершенно разрушены, левая нога переломлена, с раздроблением бедра, от которого отделилась нижняя его часть, голень и стопа».
И.П. Каляев: «Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошел, поднял ее и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошел… В это время послышалось сзади: “Держи, держи!” - на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Городовой, стоявший на посту, и кто-то из обывателей бросились и задержали преступника».
И.П. Каляев: «Вокруг меня засуетились городовой, околоток и сыщик противный… “Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же”, - проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. “Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал”, - сказал я… (я понял тут, что я оглушен)».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Первыми к месту взрыва подбежали следовавшие за великим князем два агента охранного отделения, несколько лиц судебного ведомства и солдаты и офицеры Екатеринославского гренадерского полка, квартировавшего напротив. Через несколько минут в санях, в ротонде, без шляпы подъехала несчастная великая княгиня Елизавета Федоровна, как оказалось, выбежавшая из Николаевского дворца на звуки взрыва».
Великая княгиня Мария Павловна (младшая) (в тот момент находилась в Николаевском дворце): «Шел к концу прекрасный зимний день, все было спокойно, снег смягчал доносившийся до нас городской шум. Вдруг раздался ужасный взрыв, от которого зазвенели стекла.
Наступившая затем тишина была такой угнетающей, что в течение нескольких секунд мы не могли шевельнуться или взглянуть друг на друга. Первой опомнилась фрейлина Хазе. Она бросилась к окну, я за ней. “Скорей, скорей!” - билось у меня в мозгу.
Может быть, рухнула одна из старых кремлевских башен?..
Из своей классной прибежал Дмитрий. Мы смотрели друг на друга, не смея произнести ни слова. Стая ворон, испуганная взрывом, бешено пронеслась вокруг колокольни и исчезла. На площади появились признаки жизни. Все люди бежали в одном направлении.
Теперь площадь была уже полна народу. Тетя (великая княгиня Елизавета Федоровна) выбежала из дома, набросив на плечи пальто. За ней – мадемуазель Елена (Е.Ф. Джунковская – сестра генерала В.Ф. Джунковского) в мужском пальто. Обе были без шляп. Они вскочили в сани, тут же тронувшиеся на полной скорости, и исчезли из виду, скрывшись за углом площади».
Великий князь Константин Константинович: «На Сенатской площади, не доходя Никольских ворот, уже толпился народ. Ее хотели не допустить, но она пробилась к месту, где лежали останки бедного Сергея – часть туловища с ногою, оторванная рука, обрывки тела, платья».
Великая княгиня Мария Павловна (младшая): «Тетя бросилась к телу в снегу».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Великая княгиня бросилась к останкам, встав на колени, и с ужасом на лице стала собирать их, как передавали затем свидетели».
Великая княгиня Ксения Александровна: «Бедная Ella видела весь этот ужас – искала его голову между оставшимимся частями его тела. Нашла только одну руку!»
Великий князь Константин Константинович: «Она припала к кисти его правой руки, сняла кольца. Лицо ее было в крови несчастного. Нашлись обрывок золотой цепочки и уцелевшие тельный крест и образки. Она шарила в снегу, где еще долго потом находили косточки, хрящики, части тела, платья, обломки кареты, от кузова которой ничего не осталось».
Очевидец: «Все стояли в шапках. Княгиня это заметила. Она бросалась от одного к другому и кричала: “Как вам не стыдно, что вы здесь смотрите, уходите отсюда”. Лакей обратился к публике с просьбой снять шапки, но ничто на толпу не действовало, никто шапки не снимал и не уходил».
Великая княгиня Мария Павловна (младшая): «Она собирала части разованного тела и складывала их на обычные армейские носилки, которые поспешно принесли из находившейся поблизости мастерской».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Носилки принесли из Кремлевского склада великой княгини, уложили останки, один солдат снял с себя шинель и покрыл ею останки великого князя».
Великая княгиня Мария Павловна (младшая): «Солдаты из расположенных напротив казарм покрыли останки своими шинелями; потом, подняв носилки на плечи, они понесли останки в Чудов монастырь и поместили их в церкви, как раз рядом с входом во дворец, где мы жили».
Очевидец: «Полиция же в это время, минут тридцать бездействовала, - заметна была полная растерянность».
И.П. Каляев: «”Давайте извозчика, давайте карету”. Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: “Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!”»
Генерал В.Ф. Джунковский: «Трудно описать грустную картину, представившуюся моим глазам, - полная тишина вокруг, народу мало, солдаты и офицеры несут что-то покрытое солдатской шинелью, за которую придерживается великая княгиня с спокойным лицом. Вокруг лица свиты и несколько посторонних. Я подбежал, взял руку великой княгини, поцеловал и, придерживаясь за носилки, побрел за ними. Принесли во дворец и прямо пронесли в Алексеевский храм Чудова монастыря, поставив близ раки Святителя Алексея, где тотчас отслужена была первая панихида».
Великая княгиня Мария Павловна (младшая): «Нас привели только тогда, когда все это было сделано. Мы спустились на первый этаж и по маленькому коридору дошли до внутренней двери, которая вела в монастырь. Церковь была переполнена; все стояли на коленях; многие плакали. Носилки стояли у ступеней алтаря, внизу, на камнях. Их содержимое было, по-видимому, невелико, потому что шинели покрывали что-то очень небольшое. На одном конце из-под них виден был сапог. Капли крови падали на пол, медленно собираясь в маленькое темное пятно.
Тетя стояла на коленях у носилок. Ее яркое платье выглядело странно на фоне окружавших ее скромных одежд. Я неосмеливалась взглянуть на нее.
Лицо ее было белым и потрясало необыкновенной суровостью. Она не плакала, но выражение ее глаз произвело на меня впечатление, которого я не забуду никогда в жизни. Опираясь на руку губернатора, тетя медленно подошла к двери и, заметив нас, протянула к нам руки. Мы подбежали к ней.
- Он так вас любил, он любил вас, - повторяла она без конца, прижимая к себе наши головы. Я заметила пятна крови на правом рукаве ее нарядного голубого платья. Кровь была и на руке и под ногтями ее пальцев, крепко сжимавших медали, которые дядя всегда носил на шее, на цепи.
Дмитрию и мне удалось увести ее в ее комнаты. Она, расслабившись, упала в кресло. Сухими глазами, тем же странным неподвижным взглядом она смотрела прямо перед собой, в пространство, и ничего не говорила».
И.П. Каляев: «Меня привезли в городской участок. Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек. И я был дерзок, издевался над ними. Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном…»
Генерал В.Ф. Джунковский: «В это время кучера Андрея Рудинкина, очень тяжело ранен¬ного — у него оказалось на спине более 100 ран, — отвезли в Яуз¬скую больницу. Он пришел в себя и попросил священника, ис¬поведался и причастился. Первое, что он спросил: “А великий князь?” Ему сказали: “Жив, немного ранен”. Он сказал: “Слава Богу”.   Немного   спустя   великая   княгиня  в  сопровождении   меня навестила его в больнице, поехав в светлом платье, дабы скрыть от него, что великий князь убит, так как доктора сказали, что лучше пока его не волновать».
Великая княгиня Мария Павловна (младшая): «К шести часам вечера тетя Элла поехала сама навестить раненого; и чтобы не расстраивать его видом траура, она была в больнице в том же нарядном голубом платье, которое носила весь день».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Андрей Рудинкин трогательно, забывая сильные боли, расспрашивал великую княгиню о великом князе, и она настолько мужественно брала на себя, что не выдала своего горя и волнения.
В 7 часов вечера того же дня, по переложении останков в гроб, их перенесли в трапезную Алексеевскою храма, где поставили посреди на катафалк. В 8 часов состоялась первая официальная панихида, на которой присутствовали, кроме великой княгини и августейших детей великого князя Павла Александровича, лица свиты, представители московской администрации, сословных уч¬реждений и общества. Кучера великого князя Андрея Рудинкина отвезли в Яузскую больницу. У него на спине нашли более ста ран.  Он скончался через три дня – 7 февраля».
Великий князь Константин Константинович: «Элла мне рассказала, что накануне утром Сергей был весел и очень обрадовался, получив от Государя миниатюрный портрет покойного Государя Александра III без бриллиантов, окруженный лавровым венком из золота. После завтрака она в комнатах услышала сильный шум, как когда валят снег с крыши, только громче, и ей пришло в голову, что случилось какая-нибудь беда; мелькнула мысль, не с Сергеем ли несчастие?
У нее утром была безотчетная тоска; она впервые отговаривала Сергея от поездки в Петербург, говоря о возможности покушения».
Николай II: «Ужасное злодеяние случилось в Москве: у Никольских ворот дядя Сергей, ехавший в карете, был убит брошенною бомбою, а кучер смертельно ранен.
Несчастная Элла, благослови и помоги ей, Господи!»
 
Либеральная общественность не сочувственно отнеслась к убийству великого князя…

Иосиф Владимирович Гессен (один из лидеров партии кадетов): «Великого князя разнесло на куски, оторвало голову, камни обрызганы были мозгами и тем не менее, несмотря на весь ужас убийства, оно подало повод к новым остротам и анекдотам. В доме одного профессора в Москве я тогда услышал фразу: “Пришлось все-таки раз и великому князю пораскинуть мозгами!” Анекдот же относился к городовому, который, на вопрос старушки, кого убили, ответил: “проходи, проходи. Убили кого надо!”»

Прощание с великим князем

Генерал В.Ф. Джунковский: «5 числа прибыла депутация Преображен¬ского полка во главе с генералом В. Гадоном, бывшим адъютантом великого князя.
В этот же день прибыл великий князь Константин Констан¬тинович представителем Государя императора. Говорят, что в пер¬вый момент Государь хотел ехать в Москву на похороны своего дяди, но благодаря влиянию Трепова не поехал. То же было и с великим князем Владимиром Александровичем, старшим братом Сергея Александровича, который, как говорят, со слезами на глазах умолял Государя отпустить, но Государь не позволил ему ехать. А между тем, я думаю, если бы Государь не послушался Трепова и приехал бы в Москву, то это произвело бы колоссальное впечатле¬ние и подняло бы ореол царя среди народа.
Ко дню отпевания прибыла из-за границы сестра великого князя, великая княгиня Мария Александровна, герцогиня Кобургская с до¬черью принцессой Беатрисой, великий князь Павел Александрович, герцог Мекленбург-Стрелицкий, великий герцог Гессенский, брат великой княгини, с супругой великой герцогиней Элеонорой и сес¬тра великой княгини принцесса Виктория Баттенбергская. Помимо высочайших особ прибыло много частных лиц и депутаций. Было возложено много венков, гроб утопал в зелени, народ ежедневно в известные часы допускался поклониться праху; пропускали зараз по 100 человек. Панихиды служились все время, почти без переры¬ва, с утра до вечера. Великая княгиня пожелала, чтобы народу не делали какие-либо стеснения, и Кремль был открыт для свободного прохода всем; только когда съезжались на официальные панихиды, проезд частным лицам прекращался. Великая княгиня получала массу писем, и так как она фактически не успевала их прочесть, то доверила их мне. Вся почта поступала ко мне, я откладывал письма родных и близких, которые передавал тотчас, а другие письма вскрывал и докладывал их содержание; затем от имени великой княгини я отвечал на них, почему ни одно письмо не осталось без ответа. Но, к сожалению, были и такие письма, которые я прямо сжигал,  не  докладывая,  письма эти,  почти все  анонимные,  были полны ругательств по адресу покойного великого князя, а в некоторых были и угрозы относительно великой княгини. Я не покидал дворца все время до похорон, и в течение всего дня мне приносили разные предметы из одежды великого князя, а также и частицы его тела, костей... Все это складывалось мной, вещи передавались вели¬кой княгине, а частицы останков были помещены в металлический ящик и положены в гроб. Сила взрыва была так велика, что части тела и костей найдены были даже на крыше здания Судебных установлений».

Посещение великой княгиней Елизаветой Федоровной Каляева

Генерал В.Ф. Джунковский: «На второй или третий день мученической кончины великого князя ее высочество, движимая христианским чувством всепроще¬ния, решилась поехать навестить убийцу своего мужа — Каляева, который содержался в то время в Серпуховском полицейском доме. Сопровождали великую княгиню бывшая фрейлина Е. Н. Струкова и бывший адъютант великого князя Гадон, это были в то время единственные лица,  посвященные в этот, можно сказать, подвиг великой княгини, конечно, если не считать градоначальника Вол¬кова, без разрешения которого великая княгиня не могла бы посе¬тить Каляева. Какой был разговор у великой княгини с Каляевым, неизвестно, так как присутствовавших при этом не было».

Об этой встрече рассказал сам Каляев…

И.П. Каляев: «Мое свидание с великой княгиней произошло вечером 7-го февраля в канцелярии арестного дома Пятницкой части, куда меня привели нарочно. Я не был предупрежден о свиданьи, я не звал великую княгиню к себе. Когда она вошла ко мне, вся в черном, медленной походкой разбитого горем человека, со слезами на глазах, я не узнал ее и первоначально предположил, что это кто-нибудь из арестованных для опознания. “Жена его”, - прошептала великая княгиня, приблизившись ко мне. Я не встал перед нею, и она беспомощно опустилась на соседний стул и продолжала плакать, опутив голову на мои руки.
- Княгиня, - сказал я, - не плачьте. Это должно было случиться… Почему со мной говорят только после того, как я совершил убийство, - сказал я в раздумьи.
- Вы, должно быть, много страдали, что вы решились, - заговорила она, но тут я прервал ее, вскочил и в большом возбуждении от ее слез, громко произнес:
- Что из того, страдал я или нет. Да, я страдал, но мои страдания я слил со страданиями миллионов людей. Слишком много вокруг нас льется крови, и у нас нет другого средства протестовать против жестокостей правительства, против этой ужаснейшей войны… Но почему со мной разговаривают только после того, как совершил убийство, - повторил я, прервав свои размышления.
- Да, очень жалко, что вы к нам не пришли и что мы не знали вас раньше.
Великая княгиня произнесла эти слова, я думаю, без задней мысли.
- Но ведь вы знаете, что сделали с рабочими 9-го января, когда они шли к царю? Неужели вы думали, что это может пройти безнаказанно? Эта ужасная война, которая ведется с такою ненавистью к народу… Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Я отдал бы тысячу жизней, а не одну. Россия должна быть свободной.
- Но честь, честь родины, - заметила она.
Я был, повторяю, в большом возбуждении, так что не дал ей говорить…
- Честь родины, - повторил я с сарказмом.
- Разве вы думаете, что и мы не страдаем? Разве вы думаете, что и мы не желаем добра народу?
- Да, вы теперь страдаете… - заметил я, - а добро… оставим в покое добро.
Мы оба замолчали, и я сел. Великая княгиня также успокоилась немного и начала причитывать о великом князе, что де он ждал смерти, что из-за этого он покинул пост генерал-губернатора, что он был такой хороший человек. Тут я опять прервал великую княгиню и, щадя ее чувства, заявил:
- Не будем говорить о великом князе. Я не хочу с вами говорить о нем, я скажу все на суде. Вы знаете, что я совершил это вполне сознательно. Великий князь был определенный политический деятель. Он знал, чего хотел.
- Да, я не могу вести с вами политических разговоров… Я хотела бы только, чтобы вы знали, что великий князь простил вам, что я буду молиться за вас…
Мы смотрели друг на друга, не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я – случайно, она – по воле организации, по моей воле, так как организация и я обдуманно стремились избежать излишнего кровопролития.
И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на ее лице выражения благодарности, если не мне, то, во всяком случае, судьбе за то, что она не погибла.
- Я прошу вас, возьмите от меня на память иконку. Я буду молиться за вас.
И я взял иконку.
Это было для меня символом признания с ее стороны моей победы, символом ее благодарности судьбе за сохранение ее жизни и покаяния ее совести за преступления великого князя. Великая княгиня встала, чтобы уйти. Я тоже встал».
Морис Палеолог: «Несмотря на неудачу, она написала императору, чтобы получить помилование убийце. Но почти в то же время все общество узнало о ее посещении Таганской тюрьмы. Ходили самые странные, самые романтические рассказы: все утверждали, что Каляев согласен просить о помиловании».
Генерал В.Ф. Джунковский: «С кратких слов великой княгини можно было только заключить, что это свида¬ние доставило удовлетворение христианскому чувству великой кня¬гини, что сердце Каляева было затронуто: он взял от нее иконку и поцеловал ее руку. Через несколько дней, когда первое впечатле¬ние у Каляева, очевидно, прошло и заговорил в нем ум, а не сердце, он, чувствуя себя как бы виновным в своей слабости перед своей партией, написал великой княгине письмо, полное неуважения и уп¬река». 
 
Письмо Каляева

«Я не звал вас, вы сами пришли ко мне: следовательно, вся ответственность за последствия свидания падает на вас. Наше сви¬дание произошло, по крайней мере с наружной стороны, при ин¬тимной обстановке. Все то, что произошло между нами обоими, не подлежало опубликованию, как нам одним принадлежащее. Мы с вами сошлись на нейтральной почве, по вашему же опреде¬лению, как человек с человеком, и, следовательно, пользовались одинаковым правом инкогнито. Иначе как понимать бескорыстие вашего христианского чувства? Я доверился вашему благородству, полагая, что ваше официальное высокое положение, ваше личное достоинство могут служить гарантией, достаточной против кле¬ветнической интриги, в которую так или иначе были замешаны и вы. Но вы не побоялись оказаться замешанной в нее: мое дове¬рие к вам не оправдалось. Клеветническая интрига и тенденциоз¬ное изображение нашего свидания налицо. Спрашивается: могло ли бы произойти и то и другое помимо вашего участия, хотя бы пассивного, в форме непротивления, обратное действие которому было обязанностью вашей чести? Ответ дан самим вопросом, и я решительно протестую против приложения политической мерки к доброму чувству моего снисхождения к вашему горю. Мои убеж¬дения и мое отношение к царствующему дому остаются неизменными, и я ничего общего не имею какой-либо стороной моего “я” с религиозным суеверием рабов и их лицемерных владык.
Я вполне сознаю свою ошибку: мне следовало отнестись к вам безучастно и не вступать в разговор. Но я поступил с вами мягче, на время свидания затаив в себе ту ненависть, с какой, естественно, я отношусь к вам.
Вы знаете теперь, какие побуждения руководили мной. Но вы оказались недостойной моего великодушия. Ведь для меня несомненно, что это вы – источник всех сообщений обо мне, ибо кто же бы осмелился передавать содержание нашего разговора с вами, не спросив у вас на то позволения (в газетной передаче оно исковеркано: я не объявлял себя верующим, я не выражал какого-либо раскаяния).
Тот факт, что вы остались живы – тоже моя победа. и она заставляет меня вдвойне радоваться, что великий князь убит».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Многие  в то  время  осуждали  великую  княгиню,   что  она решилась на такой шаг, но кто знает великую княгиню, тот отлично поймет, что иначе великая княгиня поступить не могла. Она, по своему характеру всепрощающая, чувствовала потребность сказать слово утешения и Каляеву,  столь бесчеловечно отнявшему у нее мужа и друга».

Похороны кучера

Генерал В.Ф. Джунковский: «7 февраля скончался от ран кучер великого князя Андрей Рудин¬кин. Великая княгиня с лицами свиты присутствовала на отпевании и затем шла за гробом пешком от Яузской больницы до Павелецкого вокзала, ведя под руку вдову. Тело отвезли в деревню на родину, в Серпуховской уезд. За гробом шла толпа народа.
10 февраля происходило отпевание тела великого князя по особому, высочайше утвержденному церемониалу. Была масса наро¬да; после отпевания гроб с останками был перенесен в Андре¬евскую церковь Чудова монастыря и поставлен посреди на небольшом возвышении, покрыт чехлом, обшитым парчой, и сверху покровом, так он оставался до устройства склепа церкви-усыпальницы под храмом Чудового монастыря, где покоятся мощи Свя¬тителя Алексея.
На средства, отпущенные великой княгиней, были устроены поминальные обеды во всех народных домах и столовых Попечительства о народной трезвости с 12 февраля по 15 марта - сороко¬вой день кончины великого князя. Было выдано всего 45000 обедов по билетам, выдававшимся неимущему населению участковыми попечительствами о бедных».

Суд над Каляевым

Генерал В.Ф. Джунковский: «5 апреля слушалось дело Каляева Особым присутствием правительствующего Сената при участии сословных представителей. Заседания проходили в здании Судебных установлений в Москве (возле которого Каляев бросил бомбу в великого князя). Обвинял обер-прокурор Кассационного департамента Сената И. Г. Щегловитов — будущий министр юстиции. Защитниками были М. Л. Мандельштам и В. А. Жданов. Председательствовал старичок-сенатор, фамилию его не помню. Заседание происходило при закрытых дверях, но я получил разрешение и потому присутствовал на этом заседании. Потом я об этом очень сожалел, так как нравственно было очень тяжело присутствовать на нем и слушать все прения. 
Каляева я до того не видел; он произвел на меня впечатление довольно отталкивающее. Держал он себя как-то несерьезно, мелоч¬но, далеко не героем, хотя, казалось, хотел им быть, но именно от этого у него и выходило все не геройски, а скорее нахально. Он оказался родившимся в Варшаве в 1877 г., отец его был некоторое время околоточным надзирателем, потом кассиром на фабрике, умер он в 1898 г., оставив вдову и 8 человек детей. Мать — полька, чем и объяснялось отличное знание Каляевым польского языка, по-русски он говорил с большим акцентом. На суде присутствовали его мать и сестра, они всего за 10 дней до суда узнали, что он убил великого князя, когда в Варшаве к ним пришли с обыском. До того они его не видели два года и думали, что он находится в Львовском университете. Матери и сестре давали свидание в Бутырской тюрь¬ме 1 и 3 апреля, по часу, в присутствии помощника начальника тюрьмы. Каляев был бодр и просил мать не подавать прошения о помиловании.
Председатель суда, старичок-сенатор, вел заседание нервно, несдержанно, входил с Каляевым в препирательства при его выход¬ках и вообще держал себя далеко не с должным достоинством. Своими препирательствами он вызывал Каляева на дерзости, след¬ствием чего было то, что Каляева выводили из зала заседания. При этом страшно волновался его защитник М. Л. Мандельштам. Об¬винитель И. Г, Щегловитов был также далеко не на высоте, казалось бы, особенно ему разглагольствовать и не следовало, факт ведь был налицо, и чем короче было бы его обвинение, тем оно было бы сильнее, он же размазал свою обвинительную речь, говорил долго, скучно, хотя и довольно гладко, но когда он кончил, нельзя было вывести ясного заключения,  чего он хотел. Хотел ли он сугубо наказать преступника или просил снисхождения. Вообще речь его была без должного достоинства.  На меня его речь произвела уд¬ручающее впечатление, тем более что дала возможность Каляеву поглумиться: он очень ловко подметил неудачные места речи и ска¬зал, что если б эту речь произнес жандармский вахмистр, то это было бы простительно, но слушать ее из уст человека образованного, со звездою на груди как-то странно. Под очень тяжелым впечатле¬нием я оставил зал заседания».
Б.В. Савинков: «Но еще более замечательную речь сказал сам Каляев…»
И.П. Каляев: «Прежде всего, фактическая поправка: я — не подсудимый перед вами, я ваш пленник. Мы — две воюющие стороны. Вы — представители императорского правительства,  наемные слуги капитала и насилия. Я — один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований  и  целое  море  крови и слез, разлившихся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов…
Мое предприятие окончилось успехом. И таким же успехом увенчается, несмотря на все препятствия, и деятельность всей партии, ставящей себе великие и исторические задачи. Я твердо верю в это, - я вижу грядущую свободу возрожденной к новой жизни трудовой, народной России.
И я рад, я горд возможностью умереть за нее с сознанием исполненного долга».
Б.В. Савинков: «В 3 часа дня Каляеву был вынесен приговор: смертная казнь».
И.П. Каляев: «Я счастлив вашим приговором, надеюсь, что вы решитесь его исполнить надо мной так же открыто, и всенародно, как я исполнил приговор партии социалистов-революционеров. Учитесь смотреть прямо в глаза надвигающейся революции».
Морис Палеолог: «На другой день министр юстиции Манухин, делая доклад государю, спросил его, желает ли он смягчить приговор Каляеву, как его о том просила великая княгиня Елизавета Федоровна. Николай II помолчал, потом спросил небрежным тоном: “У вас больше ничего нет к докладу, Сергей Сергеевич?..” и отпустил его. Но затем тотчас же призвал директора Департамента полиции Ковалевского и дал ему секретное приказание»…

Казнь Каляева

Б.В. Савинков: «9 мая, Каляев был перевезен на полицейском пароходе из Петропавлов¬ской крепости в Шлиссельбург. В ночь на 10 мая, около 10 часов вечера, его посетил священник, о. Флоринский. Каляев сказал ему, что хотя он человек верующий, но обрядов не признает. Свя¬щенник ушел».
Морис Палеолог: «В 11 часов вечера в камеру осужденного вошел главный военный прокурор Федоров, ведший следствие по его делу; он был еще по университету знаком с Каляевым».
Прокурор Федоров: «Я уполномочен вам передать, что если вы попросите о помиловании, его величество соизволит вам даровать его».
И.П. Каляев: «Нет, я хочу умереть за свое дело».
Морис Палеолог: «Федоров изо всех сил настаивал, в очень возвышенном и человечном тоне».
И.П. Каляев: «Если вы проявляете ко мне столько участия, позвольте мне написать матери».
Прокурор Федоров: «Хорошо!.. напишите ей. Я немедленно доставлю ваше письмо».
Морис Палеолог: «Когда заключенный кончил писать, Федоров сделал последнее усилие, чтобы убедить его».
И.П. Каляев: «Я хочу и должен умереть. Моя смерть будет еще полезнее для моего дела, чем смерть Сергея Александровича».
Морис Палеолог: «Прокурор понял, что он никогда не сможет сломить этой неукротимой воли; он вышел из камеры и приказал исполнить приговор.
Эшафот был уже сооружен во дворе тюрьмы. Палач, тоже из заключенных, на голову которого был надет красный колпак, поджидал приговоренного на ступенях эшафота. Это был отцеубийца по фамилии Филиппьев: его выписали из тюрьмы для уголовных преступников в Орле за геркулесовую силу и профессиональное умение.
Резиденция коменданта крепости находилась в самом конце двора. В этот вечер она имела праздничный вид. Чуть ли не каждую минуту оттуда слышались веселые возгласы и громкий смех. Когда Федоров вошел в помещение резиденции, он обнаружил там оживленную компанию в составе главных начальников крепости и офицеров гарнизона Шлиссельбурга, которые пировали и вовсю веселились. Для того, чтобы скоротать время до начала процедуры казни, они от души отдавали должное шампанскому, провозглашая тосты в честь барона фон Медема, заместителя начальника штаба императорского корпуса жандармов. В крепость его направил министр внутренних дел, чтобы тот присутствовал при последних минутах жизни приговоренного к смерти человека.
Но теперь Каляев выразил настойчивое желание повидаться со своим адвокатом, чье присутствие при казни разрешалось законом. Этот адвокат Жданов накануне вечером специально приехал в Шлиссельбург и несколько раз просил, чтобы его допустили к клиенту. Но Жданов был известен как активный социалист; полиция опасалась, что Каляев передаст ему какое-то последнее сообщение для революционной партии. Поэтому, несмотря на ясные статьи закона, Жданову было отказано в допуске в крепость.
Когда Федоров покинул тюремную камеру, туда пришел священник. Узник принял его любезно, но отказался от религиозной помощи…»
И.П. Каляев: «Я уже свел счеты с жизнью и не нуждаюсь ни в ваших молитвах, ни в вашем причастии. Тем не менее, я христианин и верю в Дух Святой. Я чувствую, что Он по-прежнему во мне и что Он не покинет меня. Этого мне достаточно».
Морис Палеолог: «Священник мягко настаивал на желании выполнить свои обязанности…»
И.П. Каляев: «Меня трогает ваша жалость. Разрешите мне обнять вас!»
Морис Палеолог: «Они упали в объятия друг другу.
В два часа утра узника вывели из тюремной камеры и со связанными руками провели во двор крепости».
Николай Федоров (очевидец): «В два часа утра, когда первые лучи солнца озарили небо, в камеру заключенного пришли четыре тюремщика и вывели его со связанными руками во двор крепости.
Палач Филипьев схватил Каляева и туго связал его плечи и руки, так что он выглядел еще более тщедушным.
Приподняв свой красный колпак и поклонившись с злобной улыбкой на грубом лице, палач театральным жестом предложил Каляеву взойти на эшафот. Осужденный, без тени колебания, поднялся по ступеням и повернулся к нам».
Б.В. Савинков: «На дворе находи¬лись представители сословий, администрация крепости, команда солдат и все свободные от службы унтер-офицеры. Каляев взошел на эшафот».
Морис Палеолог: «Он твердым шагом поднялся на плаху».
Б.В. Савинков: «Он был весь в черном, без пальто, в фетровой шляпе».
Николай Федоров: «На лице его не дрогнул ни один мускул, он смотрел куда-то вдаль печальным, отсутствующим взглядом. На миг в глазах его показались слезы, как будто его мысли в последний раз обратились к тем, кто был дорог ему.
Над присутствующими нависла мертвая тишина. Вдруг раздался хриплый голос Филипьева, мелодраматически спрашивавшего свою жертву, не хочет ли он последний раз обратиться с молитвой к Богу. Каляев ответил: “Я уже покончил свои счеты с жизнью; но здесь, на эшафоте, хотел бы повторить, что счастлив умереть за дело революции”.
Чиновник начал читать нескончаемый приговор. Когда он наконец закончил, мы отчетливо услышали, как Каляев сказал: “Я счастлив, что до конца сохранил самообладание”.
Палач завернул его в большой белый саван, покрывавший голову. Потом приказал: “Станьте на скамейку”. Каляев возразил: “Как вы можете ожидать, что я стану на скамейку? Вы закрыли мне голову, я ничего не вижу”. Филипьев сейчас же подхватил его, поставил на скамейку и поспешно накинул веревку ему на шею; потом внезапным ударом вышиб скамейку прочь.
Но веревка была слишком длинна; ноги доставали до пола. Отвратительные конвульсии сотрясали тело повешенного. Небольшая толпа вокруг эшафота вскрикнула от ужаса. Подозвав двух помощников, палач подскочил к виселице, и втроем они потянули веревку, чтобы завершить казнь».
Б.В. Савинков: «Похоронен Каляев за крепостною стеною, между валом, окаймляющим крепость со стороны озера, и Королевской башней».

Воспоминания о Поэте

Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс (член кадетской партии): «Частым моим гостем был Иван Каляев, который два года спустя убил в Москве великого князя Сергея Александровича. В Ярославле никто не предугадывал, что этого тихого, задумчивого юношу ожидает кровавая слава террориста. Он был сдержанный, замкнутый, вежливый. Сын полицейского чиновника в Варшаве, он там кончил гимназию, поступил в университет, был замешан в какую-то историю, попал в тюрьму, выслан в Ярославль. О своих столкновениях с властями, о своих тюремных похождениях он почти не говорил. Не потому что хотел их скрывать, а просто это была недостаточно интересная тема. У кого не было таких историй? Каляев не чувствовал себя гонимым. Он был борцом, если не гонителем. Но и об этом мы не говорили, уже по другим причинам, конспиративным. Социалисты-революционеры, к партии которых он принадлежал, были заговорщиками, конспираторами, что не помешало им поставить во главе боевой организации, нервного центра партии, великого провокатора, агента охранки Азефа. Но в Ярославле я поила чаем не террориста, - я даже не знала, что Каляев социалист-революционер, - а молодого, приятного, но малозаметного, скорее некрасивого поэта. Хороши у него были только глаза, вернее взгляд, печальный и чистый. Каляев любил приходить, когда других гостей не было. Ему легче было разговаривать вдвоем, чем в обществе. Он перелистывал мои книги. Мне только что один инженер подарил несколько томиков французских поэтов в изысканных переплетах из бархата, русской парчи, набойки. Каляев с наслаждением брал в руки сонеты Эредиа и ласково гладил тонкими пальцами темно-синий бархат переплета. Иногда просил меня прочесть их. Я раскладывала перед ним снимки с картин. Я привезла с собой фотографии с произведений Бегаса, литовского пастуха, который еще мальчиком-подпаском вырезал деревянные фигурки. Из него вырос настоящий скульптор. Бегас часто изображал Христа. Его своеобразная скульптура напоминала деревянные распятия, простирающие свои руки на перекрестках в его родной Литве. Каляев подолгу всматривался в скорбный лик Спасителя и мягким, тихим голосом толковал замыслы Бегаса:
- Смотрите, как идет линия усталых, опущенных плеч. Какая благодатная сила в руках, даже распятых. Как из них источается таинственная, святая, кроткая мощность…
Ходил ли Каляев в церковь? Не знаю. Кругом него все были так далеки от церкви. Думаю, что и он не был к ней близок. Но я могу себе представить, как он украдкой заходит на всенощную в одну из старинных ярославских церквей и подолгу стоит в темном углу, около стены, расписанной древними фресками с устрашающими изображениями вечных мук.
Мы с Каляевым о церкви, о православии не разговаривали. Но о Христе этот приятель, если не друг Бориса Савинкова, профессионального политического убийцы, часто говорил. Мне думается, что сердце Каляева было способно принять божественную истину. В прежние времена такие, как он, романтики уходили в монастырь, молитвою и постом преодолевали злую силу. В наш полный соблазнов век он поддался дьявольскому искушению, поверил в жертвенность терроризма. Может быть, его грызли сомнения? Может быть, после убийства он почувствовал раскаяние? Но в этом я не уверена.
Со мной он о терроре никогда не говорил. Террорист, посвященный в тайны подполья, обязан о них молчать. Но никто не запрещал ему говорить о тайнах искусства, о трагическом противоречии добра и зла во вселенной, в каждом из нас, о том, как совместить евангельское Откровение с царством насилия и неправды, где человек обречен жить даже в странах, считающих себя христианскими.
Весной Каляева посадили на два месяца в тюрьму, отбывать административный приговор за какие-то сравнительно невинные политические проступки. Из тюрьмы он писал мне письма, в прозе и стихах. Одно из них начиналось словами: “Христос! Христос!” Оно звучало как призыв, как сыновняя мольба, как страстная просьба указать людям пути любви. После казни Каляева я отдала эти стихи его товарищам по партии. Надеюсь, что они их напечатали, несмотря на явно религиозное настроение, которое тогда среди революционеров считалось признаком слабости, если не глупости.
От наших встреч с Каляевым в Ярославле у меня осталось воспоминание о нем как о начинающем поэте. Когда, два года спустя, я прочла в газетах, что Иван Каляев бросил бомбу в великого князя Сергея Александровича. я была поражена. Образ этого тихого искателя истинного пути так не вязался с убийством. Убить безоружного человека без суда, без права защиты, по постановлению анонимной кучки заговорщиков! В психологии террористов есть что-то страшное, какое-то дьявольское наваждение. С одной стороны, идеализм, доходящий до самопожертвования, с другой – зверская расправа с противниками. Как могли люди с таким духовным складом, как Каляев, вместить в себе эти крайности?»

Марфо-Мариинская обитель

Морис Палеолог: «После этой мрачной трагедии Елизавета Федоровна решила, что светская жизнь для нее кончена. Отныне ее занимали исключительно дела религии. Она всецело отдалась подвигам аскетизма и благочестия, покаяния и милосердия.
15 апреля 1910 года она осуществила проект, уже давно взлелеянный ею, - она учредила женскую общину, в которой сама стала настоятельницей. Обитель, названная Марфо-Мариинской, была устроена в Москве, в Замоскворечье; монахини посвятили себя заботам о больных и бедных. Но и тогда, когда она уже отреклась таким образом от мирских дел, Елизавета Федоровна проявила последнюю заботу о женском изяществе: она заказала рисунок одежды для своей общины московскому художнику Нестерову. Одежда эта состоит из длинного платья тонкой шерстяной материи светло-серого цвета, из полотняного нагрудника, тесно окаймляющего лицо и шею, и из длинного покрывала белой шерсти, падающего на грудь широкими священническими складками. Оно производит в общем впечатление строгое, простое и чарующее».
Княгиня М.С. Барятинская: «Одетая в белые шерстяные одежды этой общины, она выглядела какой-то неземной, а в ее глазах можно было прочесть глубочайшую печаль и религиозное рвение».

Манифест 18 февраля и рескрипт 19 февраля

С.С. Ольденбург: «18 февраля в вечерних петербургских газетах появился манифест, призывавший всех верных сынов отечества на борьбу с крамолой. Этот манифест был понят как отказ в тех реформах, которые требовали все настойчивее. Но на следующее же утро был опубликован рескрипт на имя нового министра внутренних дел А.Г. Булыгина, содержавший знаменательные слова: “Я вознамерился, - писал государь, - привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений”. Это было обещанием созывать совещательное народное представительство. Одновременно особым указом объявлялось, что всем русским людям и организациям предоставляется право сообщать государю свои предположения о желательных реформах государственного устройства».
Д.Н. Шипов: «Акты, обнародованные 18 февраля, явились полной противоположностью актам, опубликованным 12 декабря.
Из сопоставления этих актов легко усмотреть, что то, что осуждалось 12 декабря и за что сулились строгие кары, 18 февраля признавалось вполне правомерным и удостаивалось Высочайшей благодарности».
С.Ю. Витте: «Таким образом, в один и тот же день появились два совершенно противоположных государственных акта, впрочем, это бывало и ранее и позднее.
Само собой разумеется, что при таком ведении дела, несмотря на теперешнее желание России так или иначе покончить с революцией, нельзя добыть и ожидать спокойствия. Россией играют как игрушкою, может быть, недурные, но все же дети. Ведь на войну с Японией смотрели как на войну с оловянными солдатиками. Такая уже психика – психика полной безответственности, как здесь, так и на небе…»
Генерал В.Ф. Джунковский: «С появлением рескрипта манифест получил совершенно иное освещение, рескрипт явился ему дополнением, но логически все же рескрипт противоречил манифе¬сту. В этом видны были колебания и быстрые смены настроений, происходившие в высших сферах.
В течение последовавшего затем месяца общество питалось самы¬ми разноречивыми слухами; то о созыве Народного Собора, то о созыве Думы. До общества доходили слухи, что происходят частные совещания между высокопоставленными лицами, что наме¬чаются переговоры с руководителями земских групп; это означало, что учреждено Особое совещание при Министерстве внутренних дел под председательством министра А. Г. Булыгина и только. 18 марта воспоследовало правительственное сообщение, далеко не разъяснившее недоумение. Оказалось, что за истекший месяц соби¬рались и рассматривались разные материалы, а также и разные проекты от разных лиц и учреждений, отличавшиеся полным разно¬образием взглядов и суждений. Председатель совещания А. Г. Булыгин предполагал заняться самостоятельно — независимо от собира¬ния материалов — составлением первоначальных соображений об основаниях, на которых могло бы быть осуществлено предположе¬ние о созыве представителей; затем эти основания он предполагал передать на обсуждение в Совет Министров и только после этого приступить к окончательному разрешению вопроса о совещании, намеченном в высочайшем рескрипте. Для всего этого надо было время,  и  времени  много,   а  между  тем  нервность  и  возбуждение общества требовали скорейшего выполнения выраженной в рескрип¬те монаршей воли.
События жизни шли тогда с такой головокружительной быстро¬той, что являлись опасения, что разрабатываемая реформа при такой медлительности утратит всякое практическое значение. Прав¬да, после Цусимской катастрофы рассмотрение предположений о созыве народных представи¬телей пошло ускоренным темпом, и совещания министров проис¬ходили чуть ли не ежедневно, но все это мало удовлетворяло общество. Настроение его было таково, что движение государствен¬ных дел по медлительной бюрократической рутине, раздражая широкие круги интеллигенции, вселяло в них полное недоверие к существовавшему тогда строю и убеждало, что при старых формах жить нельзя».

Цусима

Петербург

В.Н. Коковцов (министр финансов): «По мере того, как шло к весне и поступали вести о движении нашей эскадры, Государь все чаще говорил со мной о ней на моих докладах, а когда накануне одного из них получилось известие, что эскадра адмирала Небогатова соединилась с эскадрой Рождественского, Государь встретил меня радостный, веселый, словами: “Ну что же и теперь Вы не разгладите Вашей морщины на лбу и все будете по-прежнему мрачно смотреть на судьбу нашего флота?” Недолго продолжалось это радостное настроение».

Цусимский пролив
14 мая 1905 г.
 
Капитан 2-го ранга Владимир Иванович Семенов: «Предполагая использовать все светлое время на проходе вблизи японских берегов, где вероятнее всего было ожидать минных атак, адмирал назначил быть эскадре в средней точке ее пути Цусимским проливом в полдень 14 мая.
При таком расчете у нас оставалось в запасе около 4 часов, которые и были употреблены на “последнее обучение” маневрированию.
Еще раз… последний раз пришлось вспомнить старую истину, что “эскадра” создается долгими годами практического плавания (плавания, а не стоянки в резерве) в мирное время, а составленная наспех из разнотипных кораблей, даже совместному плаванию начавших учиться только по пути к театру военных действий, - это не эскадра, а случайное сборище судов…
На рассвете 14 мая (день коронации Николая II), около 5 часов утра, вспомогательный крейсер “Синано Маару” почти “ткнулся носом” в наши госпитальные корабли, а по ним опознали и самую эскадру.
В этот день, по обычаю, в кают-компании полагался торжественный завтрак с присутствием в качестве гостей адмирала, командира и штаба. В данном случае он, конечно, не мог состояться – адмирал и командир не сходили с мостика, а штабные только забегали что-нибудь наскоро съесть в адмиральскую столовую.
Спустившись в свою каюту, чтобы пополнить перед боем запас папирос, я случайно попал в кают-компанию в самый торжественный момент. Несмотря на то, что блюда подавались все сразу и ели их как придется, по бокалам было разлито шампанское, и все присутствовавшие, стоя, в глубоком молчании слушали тост старшего офицера А.П. Македонского: “В сегодняшний высокоторжественный день священного коронования Их Величеств, помоги нам Бог с честью послужить дорогой родине! За здоровье Государя Императора и Государыни Императрицы! За Россию!”
Дружное смелое “Ура!” огласило кают-компанию, и последние его отголоски слились со звуками боевой тревоги, донесшейся сверху.
Все бросились по своим местам».

Гибель 2-й эскадры

Командующий японской эскадрой адмирал Того: «Милостью неба и с помощью богов нашему Соединенному флоту удалось почти уничтожить 2-ю и 3-ю эскадры противника в сражении. Имевшем место в Японском море 27-го и 28-го мая (14-го и 15-го мая).
Как только противник появился в южных водах, наш флот, исполняя приказание свыше, остановился на плане атаковать неприятеля в смежных наших водах и, сосредоточив свои силы в Корейском проливе. Стал спокойно выжидать приближения противника. В 5 часов утра 27-го мая (14-го мая) “Шинано-Мару” - одно из наших южных разведочных судов, донесло по беспроволочному телеграфу, что противник появился в пункте, обозначенном цифрой 203 и что он, по-видимому, направляет курс к восточному протоку пролива. Эта новость была встречена всем флотом с энтузиазмом и различные отряды флота немедленно приступили к враждебным действиям вдоль линий, отведенных каждому из них по заранее составленному плану.
В 1 час. 45 мин. дня я обнаружил противника с левого нашего борта в нескольких милях к югу. Как я и ожидал, противник шел главными силами из 4 броненосцев, типа “Бородино”. В голове своей правой колонны; а за авангардом левой колонны, состоящей из “Ослябя”, “Сысоя Великого”, “Наварина” и “Адмирала Нахимова”, шли “Николай I” и 3 судна береговой обороны. Между этими двумя колоннами и охраняя фронт шли “Жемчуг” и “Изумруд”. В тылу можно было едва различить в тумане, на протяжении нескольких миль, длинную линию судов: “Олег”, “Аврора”, крейсеров 2-го и 3-го ранга “Дмитрий Донской”, “Владимир Мономах”, судов специального назначения и т.д.
Тогда я отдал приказ изготовиться к бою, а в 1 час 55 мин. дня я подал судам, находившимся в поле моего зрения, такой сигнал:
“От исхода этого сражения зависит участь империи. Пусть каждый сделает все от него зависящее до последней возможности”.
Авангард противника, вследствие того, что на него сильно напирала наша эскадра броненосцев, слегка изменил свой курс вправо и в 2 часа 8 мин. неприятель первый открыл стрельбу. Мы некоторое время выдерживали огонь, не отвечая на него, а затем, подойдя на расстояние 6.000 метров, сосредоточили ожесточенный огонь на двух судах, бывших головными в неприятельских колоннах. Противник был, по-видимому постепенно оттеснен к юго-востоку и обе линии, правая и левая, постепенно повернули на восток, вследствие чего неприятельский флот очутился построенным в неправильную одиночную колонну, идущую параллельно с нашим флотом. “Ослябя”, бывший в голове левой колонны, в вскоре потерпел поражение и вышел из боевой линии в виду начавшегося на нем пожара. К этому времени, к тылу эскадры броненосцев, подошла вся наша эскадра броненосных крейсеров и сосредоточенный огонь всего нашего флота стал все более действенным по мере уменьшения дистанции».
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Такой стрельбы я не только никогда не видел, но и не представлял себе. Снаряды сыпались беспрерывно, один за другим….
За 6 месяцев на артурской эскадре я все же кой к чему пригляделся, - и шимоза, и мелинит были, до известной степени, старыми знакомыми, - но здесь было что-то совсем новое!.. Казалось, не снаряды ударялись о борт и падали на палубу, а целые мины… Они рвались от первого прикосновения к чему-либо, от малейшей задержки в их полете. Поручень, бакштаг, трубы, топрик шлюпбалки – этого было достаточно для всеразрушающего взрыва… Стальные листы борта и надстроек на верхней палубе рвались в клочья и своими обрывками выбивали людей; железные трапы свертывались в кольца; неповрежденные пушки срывались со станков…
  Не бой, а бойня какая-то!..»
Командующий японской эскадрой адмирал Того: «Неприятельское флагманское судно “Князь Суворов” и “Император Александр III”, второй линии, также вышли из строя, так как на борту этих броненосцев вспыхнул большой пожар. Смятение в построении противника стало все более и более очевидным и на нескольких судах, которые составляли резерв неприятеля, вспыхнули пожары. Дым, разносимый западным ветром, покрыл всю поверхность моря и вместе с туманом окутал совершенно неприятельский флот, так что наша броненосная эскадра вынуждена была временно прекратить огонь. Наш флот также пострадал более или менее тяжело. В “Азама” у ватерлинии на корме попало три снаряда. На этом судне был поврежден руль и открылась серьезная течь. Вследствие этого судно временно должно было оставить боевую линию, но вскоре, после производства временного исправления, снова стало в линию.
Таково было в общих чертах положение боя между главными силами враждующих сторон около 2 час. 45 мин. дня, но к этому времени уже был решен исход боя этого дня.
В 3 час. 7 мин. неприятельское судно “Жемчуг” подошло к тылу нашей эскадры крейсеров, но нашим губительным огнем оно было повреждено очень сильно. “Ослябя”, выведенный уже из строя, затонул в 3 час. 10 мин. “Князь Суворов”, который был оставлен экипажем, потерял одну мачту и две трубы, кроме иных тяжелых повреждений; он был уже негоден для дальнейшей службы, так как дым окутал все судно.
Около 4 час. 40 мин. дня противник, потеряв, по-видимому, надежду пробиться на север, стал постепенно уходить на юг. Тогда главные силы нашего флота, имея впереди эскадру броненосных крейсеров, стали преследовать отступающего противника. Вскоре он скрылся из виду в дыму и тумане. Мы прошли на всех парах на юг более 8 миль, спокойно обстреливая неприятельские крейсера 2-го ранга, суда особого назначения и другие, которые выжидали исходя боя вправо от нас.
Приблизительно в 5 час. 40 мин. вечера наши броненосцы атаковали неприятельское судно особого назначения “Урал”, которое находилось вблизи левого борта и затопили его. Направляясь далее на север в поисках противника, наша эскадра обнаружила группу из 6 приблизительно судов, остатки сил русских, которая пыталась укрыться в северо-восточном направлении. Наша эскадра немедленно приблизилась к противнику и повела бой, идя параллельно с ним, а затем, опередив русских, преградила им путь. Противник, взявший курс на северо-восток, постепенно повернул на запад и наконец двинулся на северо-запад. Бой в параллельном построении продолжался с 6 час. вечера до заката солнца, и в то время, когда сила неприятельского артиллерийского огня стала немного ослабевать, все более очевидным становилось действие наших орудий, из которых стрельба производилась чрезвычайно спокойно. Один броненосец, по нашему предположению “Александр III”, первый вышел из строя и отстал. 
Приблизительно с 6 час. 40 мин. вечера на одном броненосце, типа “Бородино”, мы наблюдали серьезный пожар, а в 7 час. 23 мин. судно внезапно было окутано дымом взрыва и моментально затонуло. По всей вероятности огонь охватил пороховые погреба. Тем временем суда нашей эскадры броненосных крейсеров, которые преследовали в северном направлении неприятельские крейсера, были очевидцами, как броненосец, типа “Бородино”, выведенный из строя и с большим креном, подошел к “Нахимову” и затем перевернулся и пошел ко дну в 7 час. 7 мин. вечера. Со слов пленных – это и был “Александр III”, а броненосец, за которым наблюдала эскадра наших броненосцев, был “Бородино”.
Время подходило уже к закату солнца. Тогда наши отряды миноносцев и миноносок подошли к противнику с трех сторон, готовые произвести атаки. Поэтому наши броненосцы постепенно ослабили натиск на противника и затем (в 7 ч. 28 мин. вечера) переменили курс в восточном направлении. В это же время я приказал “Татсута” передать всему флоту мое распоряжение идти на север и собраться у Уллондо к следующему утру. Дневной бой был закончен».
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «В 7 ч. 40 мин. вечера я видел еще наши броненосцы, которые шли сзади нас в беспорядочном строе, отстреливаясь от наседавших миноносцев…
Это была моя последняя запись».

Петербург

В.Н. Коковцов: «В субботу 15 мая под вечер я получил из Берлина телеграмму от Мендельсона с сообщением, что утром этого дня в Цусимском проливе наш флот вступил в бой со всем японским флотом и погиб почти весь, так как лишь одно или два судна успели прорваться на север».
Великий князь Александр Михайлович: «14 мая – в девятую годовщину коронации – наш пикник в Гатчине был прерван прибытием курьера от Авелана: русский флот был уничтожен японцами в Цусимском проливе, адмирал Рожественский взят в плен. Будь я на месте Ники, то немедленно отрекся бы от престола. В Цусимском поражении он не мог винить никого, кроме самого себя. Он должен был бы признаться, что у него недоставало решимости осознать все неизбежные последствия этого самого позорного в истории России поражения. Государь ничего не сказал по своему обыкновению. Только смертельно побледнел и закурил папиросу».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Я находилась во дворце, когда это сообщение было доставлено. Мы с Алики находились у него в кабинете. Он стал пепельно-бледен, задрожал и схватился за стул, чтобы не упасть. Алики не выдержала и зарыдала. В тот день весь дворец погрузился в траур».
Николай II: «16 мая. Понедельник. Сегодня стали приходить самые противоречивые вести и сведения о бое нашей эскадры с японским флотом – все насчет наших потерь и полное умолчание о их повреждениях. Такое неведение ужасно гнетет!
17 мая. Вторник. Тяжелые и противоречивые известия продолжали приходить относительно неудачного боя в Цусимском проливе.
18 мая. Среда. На душе тяжело, больно, грустно.
19 мая. Четверг. Теперь окончательно подтвердились ужасные известия о гибели почти всей эскадры в двухдневном бою. Сам Рожественский раненый взят в плен!!»
Баронесса С.К. Буксгевден: «Император и императрица навсегда запомнили ужас того момента, когда им доложили о случившемся несчастье. С этого времени день коронации стал для них не днем радости, а днем молитв: он всегда напоминал им о Цусиме».
В.Н. Коковцов: «Государя я не видал целую неделю, а когда я пришел в следующую пятницу с очередным докладом, то застал его глубоко расстроенным и в первый раз, по-видимому, отрешившимся от своих обычных надежд на скорое о славное для России окончание войны. О самой катастрофе он совсем не говорил и сказал только, что не видит теперь надежды на скорую победу и думает только о том, что нужно тянуть войну, доводить японцев до истощения и заставить их просить почетного для нас мира. На внутренние беспорядки Государь смотрел, скорее, безучастно, не придавая им особого значения, и все говорил о том, что они охватывают только небольшую часть страны и не могут иметь большого значения».
Генерал В.Ф. Джунковский: «16 мая вся Россия содрогнулась - получено было потрясающее известие о гибели эскадры адмирала Рожественского под Цусимой. Русский флот погиб, из 11 броненосцев, 9 крейсеров, 8 миноносцев, 4 транспортов только 2 крейсера и 2 миноносца пробились через кольцо японской эскадры. Страшное несчастие обрушилось на Рос¬сию, все было забыто,  только  “Цусима”  была у всех  на устах. Крейсер “Алмаз”, предназначавшийся как яхта наместнику, с рос¬кошным адмиральским помещением, весь из дерева, по счастливой случайности не потонувший (одного крупного снаряда было дос¬таточно,   чтобы   его  потопить),   один,   без  больших   аварий,   под командой капитана 1-го ранга Чагина пробрался во Владивосток. Чагин был награжден званием флигель-адъютанта. Он первый по телеграфу из Владивостока донес о случившемся. Адмирал Рожественский, раненный, был взят в плен и отвезен в Сасебо, в госпиталь».
А.В. Тыркова-Вильямс: «Неслыханное для императорской России поражение вызвало ропот по всей России. Союз освобождения устроил демонстрацию протеста в Павловске, на просторном вокзале, где давался очередной вечерний многолюдный концерт. Шумели, кричали, стучали железными скамейками, бросались стульями. А главное, во всеуслышание вопили – долой самодержавие! Полиция оттеснила демонстрантов из сада, очистили вокзал, но никого не арестовала».
Генерал В.Ф. Джунковский: «2 июня великий князь Алексей Александрович высочайшим приказом при рескрипте был уволен от должности генерал-адмирала и главного начальника флота по настоятельной его просьбе. Великий князь как благородный честный человек не счел возможным после гибели флота оставаться в должности генерал-адмирала и на другой же день после рокового для России дня просил Государя уволить его,  но  Николай II   не  хотел  и  только  после  долгих  настояний великого князя согласился. Вслед за увольнением великого князя последовал указ об упразднении должности генерал-адмирала как главного начальника флота, это звание осталось только как почет¬ное. Управляющий Морским министерством назначен был морским министром с присвоением ему прав главного начальника флота».
П.Н. Ларенко: «Кто-то сказал крылатое слово, которое слышишь теперь всюду:
- У японцев Того, а у нас никого…»

Военное совещание в Царском Селе

24 мая 1905 г.

Журнал военного совещания: «Присутствовали: е.и.в. великий князь Владимир Александрович, е.и.в. великий князь Алексей Александрович, генерал от инфантерии Рооп, генерал от инфантерии Лобко, генерал-адъютант Гриппенберг; генерал от инфантерии Гродеков, генерал-адъютант барон Фредерикс 1-й, генерал-адъютант Алексеев, генерал-адъютант Авелан, генерал-адъютант Сахаров, генерал-адъютант Дубасов.
Государь император открыл заседание и сообщил членам совещания, что им сделан был запрос главнокомандующему о том, как отразилась на настроении армии потеря нашего флота и какие изменения она должна вызвать в дальнейших действиях армии. От главнокомандующего получены по сему поводу две телеграммы, которые и разосланы членам совещания накануне.
Его величество предложил на обсуждение следующие четыре вопроса:
1. Возможно ли удовлетворить, при нынешнем внутреннем положении России, тем требованиям, которые ставит главнокомандующий для успеха действий нашей армии против японцев?
2. Имеемые боевые средства дают ли возможность воспрепятствовать японцам занять в ближайшем будущем Сахалин, устье Амура и Камчатку?
3. Какой результат может дать при заключении мира успех нашей армии в северной Маньчжурии, если Сахалин, устье Амура и Камчатка будут заняты японцами?
4. Следует ли немедленно сделать попытку к заключению мира?
Военный министр прочел следующий доклад о мерах, принятых военным министерством для дальнейшего усиления действующей армии:
Генерал от инфантерии Линевич в телеграмме от 21 сего мая на высочайшее вашего императорского величества имя ходатайствует о скорейшем отправлении на Дальний Восток молодых солдат, назначенных для укомплектования действующих армий и для развертывания стрелковых частей, об отправке затем не только 2 назначенных уже для сего корпусов (19 и 9), но и еще 2 корпусов по возможности по три дивизии в каждом, и, наконец, о высылке для образования в тылу армии резерва укомплектований. В числе 80 000 человек, которые должны состоять из молодых солдат  или на половину из молодых солдат и из запасных, последних из младших сроков службы.
По поводу изложенного ходатайства имею честь доложить вашему императорскому величеству нижеследующее:
Всего назначено для отправления на Дальний Восток для вышеозначенных целей молодых солдат пехоты 135 000 человек (кроме того 15 000 артиллеристов, 1 100 кавалеристов и 3 200 сапер), из коих 80 000 для пополнения убыли в действующих армиях и 55 000 для развертывания стрелковых частей. Отправка их из Европейской России начата 16 мая и оканчивается 11 июня. А прибывают они в Харбин с 18 июня и по 14 июля. Таким образом, ежедневно прибывает в среднем по 5 000 человек…
Великий князь Владимир Александрович высказал, что он убежден, что главнокомандующий генерал Линевич доложил его величеству свое мнение с полною откровенностью и со знанием дела. Но, несмотря на это, нельзя быть уверенным в безусловном успехе с нашей стороны. Если же нас суждено вынести еще удар, то условия мира могут тогда оказаться настолько тяжелыми, что ни один русский не захочет их принять. Переговоры о мире могут – и даже, вероятно, должны будут – затянуться, поэтому в это время необходимо, если и нельзя удовлетворить желаний генерала Линевича полностью, отправить ему скорее еще два просимых им лишних корпуса. На Сыпингайской позиции, он говорит, что может удержаться; по его словам, Владивосток обеспечен продовольствием на 15 месяцев; по всей вероятности, он может продержаться долгое время, как наместник говорил, около 3 месяцев. Великий князь прибавил: “Если вашему величеству угодно начать переговоры о мире, то я считаю, что тем не менее все-таки надо дать главнокомандующему просимые им два корпуса и еще два корпуса добавочных, чтобы он был во всеоружии в ожидании окончательных переговоров”.
Государь император подтвердил безусловную необходимость такой отправки на подмогу действующей армии.
Великий князь, продолжая, сказал: “Мы не знаем, какие условия могут быть нам поставлены для мира; может быть, самые тяжелые, на которые нельзя будет согласиться. Но Россия сгинуть не может, ее стереть с лица земли нельзя; она всегда останется незыблемою; Россия всегда будет Россией, я в это верю, глубоко верю, что она выйдет из этого тяжелого положения, в котором она находится, - может быть, с новою жертвою, но это нас пугать не должно. Россия всегда останется великой державой”…
Генерал Рооп добавил: “Думаю, что общая мобилизация даст понять Японии, что Россия ставит вопрос о войне ребром и не пойдет на уступки, не согласные с достоинством России. Но может ли внутреннее положение России позволить это? Военный министр указал на опасения министра внутренних дел в случае мобилизации в западных губерниях, но он же указал на прекрасную меру – призыв, для сохранения внутреннего порядка, второочередных казачьих полков. Главный вопрос – в своевременном доставлении войск по железным дорогам. Военный министр доложил вашему величеству, что в настоящее время имеется возможность отправлять ежедневно 10 поездов, но из них могут быть отданы под войска только 6 сквозных; следует подробно выяснить этот вопрос”.
Военный министр доложил, что сейчас действительно имеется в распоряжении военного ведомства 10 поездов ежедневно, и притом сквозных; но что из них выделить 8 под войска нельзя, а лишь при крайнем напряжении можно для этой исключительной цели дать по 6 поездов в сутки.
Генерал Рооп сказал, что если Сыпингайские позиции могут быть удержаны, то они могут быть тем не менее обойдены движением неприятеля на Цицикар или Нингугу. Чем сильнее позиция, тем упорнее желание врага ее обойти. Ляоян и Мукден доказали, как неосторожно весь успех основывать на силе позиции. В заключение генерал Рооп признал почти все требования генерала от инфатерии Линевича удовлетворительными, но при крайнем напряжении.
  Генерал-адъютант Алексеев сказал: “Не может быть сомнения в том, что увеличение действующей армии возможно; весь вопрос в сроке доставки войск. Главнокомандующий находит необходимым иметь 550 000 человек и второй железнодорожный путь. У нас теперь существуют недочеты в провозоспособности Забайкальской ж.д., на которой легко может образоваться пробка. Нельзя забывать, что наша база на расстоянии 10 000 верст, а у японцев – 48 часов. Посему мы не можем соперничать с ними ни в сроке сосредоточения войск, ни в присылке пополнений. Генерал Линевич требует четыре корпуса по 3 дивизии каждый, т.е. 12 дивизий. Такое количество Забайкальская дорога не может перевезти своевременно; после 16 месяцев весьма напряженной работы масса паровозов может сдать сразу, и мы окажемся в трудном положении. Россия может выставить и два миллиона войск, никто этого не оспаривает, но, самое важное, срочность – не обеспечена. Отстоять позиции мы можем, но перейти в наступление будем не в силах. Сыпингайским позициям придается слишком большое значение, но одним удержанием их не исчерпывается нужный для нас успех. Не следует забывать о Владивостоке, о значении коего для общего хода кампании ничего не упоминается в телеграмме главнокомандующего. В августе я докладывал о неготовности его к обороне. От овладения с моря Русским островом, при отсутствии флота, этим ключом Владивостока, он не обеспечен; положение его в смысле обороны будет очень тяжелое. Сахалина удержать мы никоим образом не можем, а также устью Амура угрожает опасность. Лучше готовиться к продолжению войны до последнего напряжения, но все же необходимо предвидеть, что предстоит нам в случае новых неудач, и узнать, на какие условия мира мы можем теперь рассчитывать. Я был свидетелем наших неудач при Ляояне и Шахэ и должен высказать с полною откровенностью вашему величеству свое мнение, что дух войск, под влиянием постоянных отступлений и тяжелых потерь, нравственно подорван, и едва ли удержимся мы на Сыпингайской позиции”.
Генерал Гродеков сказал: “Доставить четыре корпуса мы могли бы к 1 октября, но японцы не будут этого ожидать. Имея теперь большую армию в порядке, мы имеем большой козырь в наших руках при решении вопроса о мире. Генерал Линевич и армия, как явствует из телеграммы главнокомандующего, в подавленном настроении; после потери флота положение для них тяжелое. Я согласен с мнением великого князя Владимира Александровича, что пока армия цела, надо торопиться выяснить условия мира. Не надо забывать, что на Сахалине и в Николаевске продовольствия очень мало, а при предполагаемом усилении местных частей (Сахалина на 6 000 и Николаевска на 5 000) продовольственный вопрос станет еще тяжелее.
Сахалин находится в критическом положении, море во власти Японии. В китайских портах были заготовлены запасы муки для Сахалина, которые должны были быть доставлены по приходе эскадры адмирала Рожественского, но теперь на них рассчитывать нельзя. Гражданское население Владивостока, числом до 15 000, обеспечено хлебом лишь до июня. Хотя военное ведомство ассигновало огромную сумму на заготовку довольствия для владивостокского гражданского населения, но это довольствие придется доставлять из Европейской России и из Сибири, так как в Приамурском крае лишнего хлеба нет, а вывоз продовольствия из пределов Маньчжурии воспрещен. С большею вероятностью можно сказать, что довольствие во Владивосток своевременно не дойдет. Теперь, пока у нас в кулаке есть сила, следует этим воспользоваться и приступить к зондированию мирных условий”.
Великий князь Алексей Александрович сказал: “Я не позволю себе входить в соображения касательно сухопутных войск, но должен сказать, что в случае продолжения войны положение Владивостока, устья Амура и Камчатки будет весьма опасное; нет сомнения, что японцы обратят туда все свое внимание, и положение армии будет тяжелое, так как она не в состоянии будет помочь. Миноноски нельзя принимать в соображение. Пока нам не нанесен решительный удар, надо зондировать почву относительно условий мира. Южная часть Сахалина с рыбными промыслами могла бы быть уступлена в случае необходимости”.
Великий князь Владимир Александрович сказал: “Конечно, условия мира могут быть и слишком тяжелы, неприемлемы; поэтому, не теряя времени, надо сейчас начать прощупывать почву для переговоров и тем временем непременно продолжать усиливать армию. Это — следует, ибо армия будет нам сильной опорной точкой в вопросе мира и для внутреннего успокоения государства”.
Генерал-адъютант барон Фредерикс сказал: “По моему глубокому убеждению, переговоры надо вести открыто, так как если условия мира нельзя будет нам принять и они всем будут известны, то последует реакция, война станет национальная. Немедленное начатие переговоров о мире должно благоприятно отозваться на внутреннем положении страны и безусловно облегчит мобилизацию”. 
Генерал Рооп заявил, что по второму предложенному совещанию вопросу следует иметь в виду, что Владивосток не может удерживаться долго вследствие недостатка также и запаса снарядов.
Генерал-адъютант Алексеев возразил, что расход снарядов в эту войну превзошел всякие расчеты. Что же касается отправки войск на Сахалин, то это окажется невозможным, так как устье Амура, вероятно, будет блокировано японским флотом.
Генерал Гродеков сказал: “В прошлом году, по моим сведениям, в Охотск, в Камчатку и для Колымского округа не было доставлено вовсе ни пороху, ни свинца, без чего невозможна добыча пушнины. В нынешнем году повторится то же. Населению этих местностей может угрожать голодная смерть”.
Генерал-адъютант Дубасов сказал: “Несмотря на тяжелые поражения на суше и в особенности на море, Россия не побеждена. Мало того, Россия, продолжая борьбу, непременно должна победить своего врага. Наше движение на восток есть движение стихийное — к естественным границам; мы не можем здесь отступать, и противник наш должен быть опрокинут и отброшен. Для достижения этого надо посылать на театр действия самые лучшие войска. Что касается Владивостока, то его нетрудно взять с моря, и он более трех месяцев, вероятно, не продержится; но, несмотря на это, войну следует продолжать, так как мы в конце концов можем и должны возвратить обратно все взятое противником. Финансовое положение Японии, конечно, хуже нашего: она делает последние усилия; наши же средства борьбы далеко не исчерпаны. Для обеспечения успеха нашей армии нам необходимо начать немедленно укладку второго пути и упорядочить наши водные сообщения. Я уверен, что после последних поражений условия мира, предложенные Японией, будут чрезвычайно тягостны, и потому, по моему глубокому убеждению, для того, чтобы изменить эти условия в нашу пользу, необходимо продолжать борьбу до полного поражения противника”.
Великий князь Владимир Александрович сказал: “Всем сердцем разделяю сокровенные чувства, высказанные адмиралом Дубасовым, но я полагаю, что мы в таком положении, что мы все сбиты с толку; так продолжать жить мы не можем. Мы все будем охотно и с радостью умирать, но нужно, чтобы от этого была польза для России. Мы должны сознаться, что мы зарвались в поспешном движении к Порт-Артуру и на Квантунг; мы поторопились; не зная броду, мы сунулись в воду; мы должны остановиться; со временем мы дойдем, но теперь мы находимся в таком, если не отчаянном, то затруднительном, положении, что нам важнее внутреннее благосостояние, чем победы. Необходимо немедленно сделать попытку к выяснению условий мира. С глубоким убеждением, всем сердцем преданный вашему величеству и России, я повторяю, что надо теперь же приступить к переговорам о мире, и, если условия будут неприемлемы, то мы пойдем все в ряды войск умирать за ваше величество и за Россию. Из двух бед надо выбирать меньшую. Мы живем в ненормальном состоянии, необходимо вернуть внутренний покой России”.
Государь император выразил свое полное согласие с высказанным великим князем мнением.
Генерал Рооп сказал: “Я не могу согласиться с тем, чтобы немедленно просить мира. Попытка предложить мирные условия есть уже сознание бессилия. Ответ будет слишком тягостный. Заключение мира было бы великим счастьем для России, он необходим, но нельзя его просить. Надо показать врагам нашу готовность продолжать войну, и, когда японцы увидят это, условия мира будут легче”.
Государь император изволил сказать: “До сих пор японцы воевали не на нашей территории. Ни один японец не ступал еще на русскую землю, и ни одна пядь русской земли врагу еще не уступлена. Этого не следует забывать. Но завтра это может перемениться, так как, при отсутствии флота, Сахалин, Камчатка, Владивосток могут быть взяты, и тогда приступить к переговорам о мире будет еще гораздо труднее и тяжелее”.
Генерал-адъютант Алексеев заметил на возражение генерала Роопа, что осведомиться о почве для переговоров о мире и узнать возможные условия — не значит просить мира. Япония понимает, что с Россией надо ей считаться и в будущем, и она сама пойдет навстречу; Сыпингайские же позиции не обеспечивают нас, а если суждено еще испытание, если мы их не удержим, — тогда что будет?
Великий князь Владимир Александрович добавил: “Не на посрамление, не на обиду или унижение могу я предлагать идти, а на попытку узнать, на каких условиях мы могли бы говорить о прекращении кровопролитной войны. Если они окажутся неприемлемыми, мы будем продолжать драться, а не продолжать начатую попытку”.
Генерал Рооп возразил: “В вопросе о мире и войне необходимо считаться с мнением народа. Кроме того, по статье 6-й положения о Государственном совете, он может привлекаться к суждению о мире и войне. Война может быть только тогда успешна, когда существует единодушие национальное, как в данном случае теперь у японцев. С другой стороны, если 135 миллионов будут противиться желанию мира, то положение будет хуже еще, чем оно есть. В этих вопросах надо считаться с общественным мнением. Переговоры о мире, если их начать сейчас, не улучшат внутреннего положения. Недовольство возрастет. Начать переговоры без уяснения, готов ли народ на все жертвы для продолжения войны или жаждет мира, — весьма рискованно. Если Япония будет знать, что Россия ищет мира, то, конечно, условия ее будут для России настолько тягостными, что они окажутся неприемлемыми, и мы потерпим лишь унижение”.
Военный министр сказал: “При нынешних условиях кончать войну — невозможно. При полном нашем поражении, не имея ни одной победы или даже удачного дела, это — позор. Это уронит престиж России и выведет ее из состава великих держав надолго. Надо продолжать войну не из-за материальных выгод, а чтобы смыть это пятно, которое останется, если мы не будем иметь ни малейшего успеха, как это было до сего времени. Внутренний разлад не уляжется, он не может улечься, если кончить войну без победы. Не знаю настроения народа, не знаю, как он отнесется к этому вопросу, но получаемые мною письма и запросы отовсюду говорят о продолжении борьбы для сохранения достоинства и военной чести России”.
Генерал-адъютант барон Фредерике сказал: “Я всею душою разделяю мнение военного министра, что мира теперь заключать нельзя, но узнать, на каких условиях японцы готовы бы теперь прекратить войну, по моему глубокому убеждению, — следует”.
Великий князь Владимир Александрович прибавил: “Я вполне, — как и всякий военный я в этом уверен, — понимаю военного министра. Нам нужен успех. Но до сих пор мы все время ошибались в наших расчетах и надеждах, и в самые критические моменты эти надежды рвались, и мы не имели ни одного успеха”.
Генерал-адъютант Гриппенберг возразил: “Ваше императорское величество, под Сандепу успех был, но нам приказали отступить, а японцы были в критическом положении: они считали сражение проигранным и были крайне удивлены, что мы отступили”.
Великий князь Владимир Александрович сказал: “Мы еще не отдали врагу ни одной пяди русской земли. Мы должны продолжать посылать войска. Переговоры о мире ни к чему нас не обязывают, а для войны оборонительной у нас вполне достаточно сил”.
Великий князь Алексей Александрович заметил, что переговоры о возможности мира должны вестись в тайне.
Генерал-адъютант Дубасов сказал: “Каковы бы ни были условия мира, они все-таки будут слишком тяжелы для престижа России. Это будет поражение, которое отзовется на будущем России как тяжелая болезнь”.
Генерал Лобко сказал: “Я далек от полного знакомства с военным положением и с нашими шансами на успех, но все-таки я должен сказать, что, по-моему, удовлетворить требованиям главнокомандующего, несмотря на внутреннее положение страны, безусловно следует. Что же касается до заключения мира, то возвращение в Россию армии, угнетенной и не одержавшей ни одной победы, ухудшит, а не улучшит внутреннее положение страны. Это положение может стать настолько серьезным и тревожным, что с ним нельзя будет совладать. Население, в состав которого вольются чины этой армии, неудовлетворенной, без славы и без почета, нельзя будет удержать от мысли, что государственный режим недостаточно тверд. Я думаю, что успех войны возможен, только когда есть полное народное воодушевление, когда силы и мысли всего народа сосредоточены на одном предмете и организованы вокруг одной воли, как мы видим это теперь в Японии. Есть ли в настоящий момент это воодушевление в России, мы не знаем, и пока мы не получим убеждения, что Россия готова вести войну со всякими жертвами, что она этого действительно желает, до тех пор мы не можем решить, должны ли мы продолжать войну. Главное в том, чтобы поддержать бодрость духа в народе. Правительство сейчас через свои органы и сотрудников не имеет для сего средств. Если народ чувствует упадок духа и тяготится продолжением войны, если дух армии потрясен, то нужен мир, но мир этот, повторяю, ухудшит внутреннее положение страны”.
Великий князь Владимир Александрович сказал: “Легко сказать: узнать мнение России, ее населения, но как это сделать? Земским Собором, который будет состоять в большинстве из болтунов?”
Генерал Рооп заметил: “Если Земский Собор будет состоять из болтунов, то толку из него, конечно не будет. Но семилетнее управление краем с 10-миллионным населением дало мне уверенность, что в среде его имеются люди, высоко понимающие интересы государства и истинно преданные России. Именно через таких людей узнать можно, нужна ли война или мир. Такое единодушие, как у японцев, нужно и нам для примирения, а теперь у нас этого-то и нет”.
Генерал Лобко сказал: “Мнение великого князя Владимира Александровича. сколько я понимаю, сводится не к тому, чтобы, прекратить войну теперь же, а чтобы не вести ее с завязанными глазами, и не пытаясь узнать об условиях заключениях мира; и против этого мнения я ничего не имею возразить. Добавлю только, что в истории России уже бывали примеры, когда вопросы войны и мира решались мнением народа”.
Великий князь Владимир Александрович в заключение сказал: “Возвращаюсь еще раз к тому же вопросу – если условия мира будут неприемлемы для нас по совести, тогда, конечно, придется продолжать войну”».

Прием депутаций

Депутация либералов

Генерал В.Ф. Джунковский: «6 июня Государю императору в Фермерском дворце в Петергофе представлялась депутация от объединившихся земских и городских деятелей левого крыла. Среди них были граф П. А. Гейден — опочецкий предводитель дворянства, князь Е. Б. Львов — пред¬седатель Тульской губернской земской управы, Н. Н. Львов — гласный саратовского земства, И. И. Петрункевич — гласный твер¬ского земства, Ф. А. Головин — председатель Московской земской управы, князь П. Д. Долгоруков — рузский предводитель дворян¬ства, Н. II. Ковалевский — харьковский губернский гласный, Ю. А. Новосильцев — темниковский уездный предводитель дво¬рянства, Ф. А. Родичев — кандидат Весьегонского уезда, князь Д. И. Шаховской — ярославский губернский гласный, князь С. Н. Трубецкой — ординарный профессор Московского университета, барон П. Л. Корф — гласный Петербургской думы, А. Н. Никитин — заместитель председателя С.-Петербургской городской думы и М. П. Федоров — гласный Петербургской думы. Цель депутации была высказать Государю их взгляды на народное представительство».
Князь В.А. Оболенский: «Соответствующий проект адреса было поручено составить профессору князю С.Н. Трубецкому. Весь стиль адреса был выдержан в византийских верноподданнических тонах, совершенно не соответствовавших настроениям большинства. Еще до завтрака несколько левых земцев-провинциалов обступили Трубецкого и с азартом, перебивая друг друга, нападали на него за “раболепный тон” его произведения и за туманность основных мыслей. Милый Трубецкой с добродушной улыбкой как-то растерянно отбивался от нападавших. Мы в буквальном смысле наступали на него гурьбой, а он, пятясь, отступал. Наконец, притиснутый к камину, он с отчаянием в голосе, стараясь нас перекричать, произнес хорошо запомнившуюся мне фразу: “Да поймите же, господа, что я высказывал в адресе не свои мысли. Я старался сделать его приемлемым для всех, включая и правых членов съезда (земцев). Если бы я мог сказать то, что мне хотелось бы, я бы просто сказал: “Поросенок, давай нам конституцию”.
Сейчас мне как-то неловко писать это грубое выражение, употребленное Трубецким по отношению к человеку, так трагически искупившему все свои вины перед родиной. Конечно, душевно тонкий Трубецкой и не произнес бы его, если бы мог предвидеть роковую судьбу Николая II. Но все же считаю нужным привести подлинную фразу Трубецкого. По ней можно судить о том, какое враждебно-презрительное отношение было уже тогда к реальному представителю монархической власти у убежденных монархистов, каким был покойный С.Н. Трубецкой».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Речи говорили князь С. Н. Трубецкой, М. П. Федоров.  Они выразили глубокое недоверие к  полицейско-бюрократическому укладу русской жизни и неотложную необходимость перехода к творческой деятельности при участии опирающихся на доверие общества общественных деятелей, а М. П. Федоров подчеркнул, что надлежит призвать к жизни все, что есть да¬ровитого и талантливого. Эти речи Государь удостоил весьма бла¬госклонным ответом».
Николай II: «Я рад был выслушать вас, не сомневаюсь, что вами, господа, руководило чувство горячей любви к Родине в вашем непосредственном обращении ко мне. Я вместе с вами и со всеми народами моими всей душой скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые принесла России война и которые еще не-обходимо предвидеть, и о всех внутренних неурядицах. Отбросьте ваши сомнения: моя воля, воля царская, созвать выборных от народа — непреклонна; привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день слежу и стою за этим делом. Вы можете передать об этом всем вашим близким, живущим как на земле, так и в городе. Я твердо верю, что Россия выйдет обновленной из постигшего испытания. Пусть ус¬тановится, как было встарь, единение между царем и всей Русью, общение между мной и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам. Я надеюсь, вы будете содействовать мне в этой работе».   
Генерал В.Ф. Джунковский: «После этого вся депутация была приглашена к завтраку и разъехалась в радостном настроении».
Князь В.А. Оболенский: «Когда я читал в газете о приеме этой депутации царем и о том, как торжественно Трубецкой читал перед ним составленный им адрес, я невольно вспомнил сцену у камина в Большой московской гостинице и тот “адрес”, который Трубецкой поднес бы царю, если бы мог откровенно высказать свои убеждения».
Николай II: «Поразительная жара – 23 в тени. После докладов принял на Ферме 14 человек земских и городских деятелей с бывшего в Москве недавно съезда. Завтракали одни. Днем баловались с детьми в море, они барахтались и возились в воде. Затем в первый раз купался в море при 14 ; - низкая температура, но зато освежительная. Пили чай под зонтиком. Принял Алексеева и Танеева. После обеда сидели на балконе; опять с юго-запада шла одна гроза за другой с эффектными молниями».

Депутация монархистов

Генерал В.Ф. Джунковский: «Слова Государя и речи депутатов передавались везде и производили сильное впечатление, а в правых рядах сильное замешательство. Правые стали сплачиваться, хотели сказать и свое слово; собралась группа людей всех званий и со¬стояний, от духовенства, дворян, крестьян, торговцев, промыш¬ленников и людей науки. Они все объединились на почве не¬зыблемости самодержавия. Составив из себя депутацию, они ис¬просили аудиенцию у Государя, которая и была им дана 21 июня в Петергофе. В нее вошли: гласный орловского земства Нарышкин, генерал-лейтенант Киреев, звенигородский предводитель дворян¬ства граф II. С. Шереметев, гласный петербургского губернского земства и городской думы граф Бобринский, курский губернский предводитель дворянства граф Дорер, гласный Московской го¬родской думы и выборный от московских старообрядцев Расторгуев, новгородский мещанин Матросов, крестьяне Московской губер¬нии — Гришин и Баженов, Смоленской губернии — Яковлев и Ме¬дынского уезда —  Несчастный.
Первым говорил граф Шереметев. Указав на то, что они не сомневаются в искренности людей иных взглядов по поводу осу¬ществления возвещенных с престола желанных преобразований, граф Шереметев прочел Государю императору от соединившихся групп русских людей адрес, в котором отстаивались незыблемые основы самодержавия. После прочтения адреса говорили другие члены депутации: граф Бобринский, подчеркивая принципы само¬державия, и, коснувшись закона 18 февраля о призыве выборных, просил этих избранников вызвать из освященных историей бытовых групп. Нарышкин, отстаивая также самодержавие, выражал опасе¬ния как бы новый закон о выборах не явился бы попыткой пар¬ламентарного учреждения с теми последствиями, которые и на Западе вызвали жалобы со стороны мудрейших людей».
Николай II: «Искренно благодарю вас всех, господа, и вас тоже, братцы, за мысли и чувства, которые привели вас ко мне. Мне в особенности отрадно то, что вами руководили чувства преданнос¬ти, любви к родной старине. Только то государство и сильно и крепко, которое свято хранит заветы прошлого. Мы сами против этого погрешили, и Бог за это, может быть, нас и карает. Что же касается опасений, вами выраженных, скажу вам, что сама жизнь укажет нам пути к устранению тех несовершенств и погрешностей, которые могут оказаться в таком новом и большом деле, которое я задумал на благо всех моих подданных. Убежден, что вы все и каждый в своем кругу поможете мне водворить мир и тишину в земле нашей и тем самым сослужите мне ту службу, которую от всех верных моих подданных ожидаю, в чем, господа, да поможет Господь».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Сказав эти слова и обойдя всех и поговорив с некоторы¬ми, Государь простился».
Николай II: «Дивная погода. Принял на Ферме сенатора Нарышкина, гр. Бобринского, Киреева, Павла Шереметева, других и нескольких крестьян с заявлениями от “Союза русских людей” - в противовес земским и городским деятелям».

Потемкин

Генерал В.Ф. Джунковский: «В промежуток между этими двумя депутациями произошел бунт среди матросов в Одессе, последствием чего один из броненосцев, “Потемкин”, вместе с одним миноносцем отказались идти со всей эскадрой в Севастополь и остались в Одесском порту, подняв красный флаг».

Задание

Михаил Иванович Васильев-Южин: «Легко себе представить, какую сенсацию произвела за границей, особенно в среде эмигрантов, весть о восстании на броненосце “Потемкин Таврический”.
Я решил обратиться еще раз к самому Ильичу (Ленину) с просьбой отправить меня немедленно в Россию на какую угодно работу. И вдруг мне передают, что Владимир Ильич сам ищет меня по очень важному и срочному делу. Немедленно собираюсь идти к нему, но он предупредил меня и зашел сам или встретил меня на дороге – точно не помню. Разговор был недолгий.
- По постановлению Центрального Комитета вы, товарищ Южин, должны возможно скорее, лучше всего завтра же, выехать в Одессу, - начал Ильич.
Я вспыхнул от радости:
- Готов ехать хоть сегодня! А какие задания?
- Задания очень серьезные. Вам известно, что броненосец “Потемкин” находится в Одессе. Есть опасения, что одесские товарищи не сумеют как следует использовать вспыхнувшее на нем восстание. Постарайтесь во что бы то ни стало попасть на броненосец, убедите матросов действовать решительно и быстро. Добейтесь, чтобы немедленно был сделан десант. В крайнем случае не останавливайтесь перед бомбардировкой правительственных учреждений. Город нужно захватить в наши руки. Затем немедленно вооружите рабочих и самым решительным образом агитируйте среди крестьян. На эту работу бросьте возможно больше наличных сил одесской организации. В прокламациях и устно зовите крестьян захватывать помещичьи земли и соединяться с рабочими для общей борьбы. Союзу рабочих и крестьян в начавшейся борьбе я придаю огромное, исключительное значение.
Владимир Ильич явно волновался и, как мне тогда казалось, несколько увлекался. В таком состоянии я раньше никогда не видел его. Особенно меня поразили и, каюсь, очень удивили тогда дальнейшие его планы, расчеты и ожидания.
Дальше необходимо сделать все, чтобы захватить в наши руки остальной флот. Я уверен, что большинство судов примкнет к “Потемкину”. Нужно только действовать решительно, смело и быстро. Тогда немедленно посылайте за мной миноносец. Я выеду в Румынию.
- Вы серьезно считаете все это возможным, Владимир Ильич? – невольно сорвалось у меня.
- Разумеется, да! Нужно только действовать решительно и быстро. Ну, конечно, сообразуясь с положением, - уверенно и твердо повторил он.
Но у меня такой уверенности не было. Года за три до того я жил в районе Одессы и несколько знал тамошние условия и обстановку. Настоящих рабочих-пролетариев в торговой Одессе было сравнительно немного, а херсонские крестьяне, особенно вблизи Одессы, представляли собой далеко не надежный в революционном отношении элемент. На легкое завоевание Черноморского флота я тоже не рассчитывал.
На следующий же день я выехал курьерским поездом через Австрию в Россию.
Я опять в России!
Выяснилось, что я опоздал. Броненосец “Потемкин” уже ушел из Одесского порта, а в Одессе вместо восстания вспыхнул пьяный погром».
П.П. Заварзин (начальник московского охранного отделения): «В городе начались беспорядки. Огромное зарево горевшей эстакады железной дороги освещало небосклон. Хулиганы в разных кварталах безнаказанно взламывали магазины и склады, откуда грудами выносили товары. Особенно привлекали внимание громил винные лавки. Опьяненная. Озверевшая чернь бросилась в порт и начала поджигать стоявшие там пароходы. Везде раздавались сухие звуки отдельных выстрелов и залпов войск, в ответ стреляли из окон».

«Дело происходило приблизительно так…»
14 июня

Михаил Иванович Васильев-Южин: «Как мне передавали (за историческую точность не ручаюсь), дело происходило приблизительно так. В Черноморском флоте давно уже велась успешная пропаганда и агитация. Особенно много распропагандированных матросов находилось на броненосце “Екатерина Вторая”, на который и возлагались главные надежды во время готовившегося восстания. Предстояли летние практические занятия эскадры. Она собиралась в плавание и на маневры, погрузив значительное количество боевых снарядов. Перед плаванием вся эскадра собиралась обыкновенно у маленького островка Тендер. На этот раз первым отправился к острову броненосец “Кн. Потемкин”, остальная же эскадра задержалась в Севастополе.
Матросы “Потемкина” давно ненавидели своего командира Голикова и других офицеров за исключительно жестокое обращение и крайне бесцеремонное обворовывание команды. В первый же день плавания матросам приготовили обед из тухлого, кишащего червями мяса. Матросы стали выражать недовольство и заявили протест. Офицеры набросились на них с грубой бранью и угрозами, а командир Голиков убил выстрелом из револьвера популярного среди матросов протестанта Вакуленчука. Матросы под предводительством Матюшенко и других более сознательных товарищей схватились за винтовки и в течение нескольких минут перебили и выбросили за борт офицеров. Для управления восставшим судном был выбран комитет во главе с Матюшенко. Броненосец снялся с якоря и направился в Одессу.
Прибыв в Одессу, команда “Потемкина” обратилась к “господам одесситам” с воззванием, в котором изложила, что произошло на броненосце, и призывала одесское население поддержать их. Одновременно была послана делегация к местным властям с требованием не препятствовать похоронам убитого матроса и с предупреждением, что броненосец немедленно обстреляет город, если будут чиниться препятствия или задержат делегацию. И действительно, когда полиция по приказу градоначальника попыталась задержать делегатов, броненосец дал несколько выстрелов. Я сам видел брешь на одном из зданий в центре города. К сожалению, вследствие, по-видимому, измены прицел был взят неправильно и снаряды попали не в правительственные здания. Однако задержанных делегатов немедленно освободили.
Затем устроили демонстративные похороны убитого матроса Вакуленчука. С речами выступали матросы и представители местных революционных организаций.
Адмирал Чухнин выслал против “Потемкина” целую эскадру. Не помню теперь, был ли при эскадре сам Чухнин. Узнав об этом, “Потемкин” смело вышел навстречу идущему на него флоту. В ответ на требование о сдаче он выкинул боевой флаг, приготовил орудия и продолжал двигаться вперед. Вдруг от эскадры отделяется броненосец “Георгий Победоносец” и, выкинув красный флаг, присоединяется к “Потемкину”! Еще два небольших судна следуют его примеру. С некоторых судов остальной эскадры слышатся крики “ура”, несутся горячие приветствия. Адмирал сигнализирует флоту команду повернуть назад. Весьма вероятно, что и другие суда, а может быть, и  вся эскадра присоединилась бы к восставшим броненосцам, если бы они бросились преследовать отступающую эскадру, поддержав своими решительными действиями колеблющихся.
Но смелости, решительности и находчивости не было проявлено до конца. “Потемкин” и “Георгий Победоносец” дали спокойно отступить расстроенной, волновавшейся эскадре, а сами направились в злосчастный Одесский порт. Между тем одесская полиция не дремала. Она мобилизовала и подпоила подонки одесских босяков, которых в этом торговом городе всегда было много. В районе порта начались грабежи и погромы, кончившиеся грандиозным пожаром порта.
Я приехал к концу пожара. Портовые постройки еще дымились. В порту “Потемкина” уже не было и стоял на якоре один “Георгий Победоносец”. Оказывается, на этом броненосце матросы только арестовали, а не уничтожили командный состав. Среди матросов было много колеблющихся. Нерешительные действия, вернее, бездействие восставших броненосцев и пожар в Одесском порту усилили эти колебания. Арестованные офицеры со своей стороны стали агитировать за сдачу, обещая исходатайствовать полное помилование добровольно сдавшимся. Матросы “Георгия Победоносца” решили сдаться. Тогда “Потемкин” снялся с якоря и вышел в открытое море.
- Куда же он направился и что намерен предпринять? – допытывался я у одесских товарищей.
Мне ответили, что броненосец, видимо, пошел к кавказскому побережью, а каковы его планы, толком сказать никто не мог. У меня мелькнула надежда, что, может быть, “Потемкин” сам догадался попытать счастья у Батума, куда я предполагал в случае неудачи в Одессе направить его. Я узнал пароль, дававший возможность попасть на броненосец, и с первым же пароходом отправился на Кавказ. Но уже в Новороссийске я узнал, что “Потемкин” повернул на запад, к берегам Румынии».
Генерал В.Ф. Джунковский: «С 16 по 25 июня броненосец безнаказанно блуж¬дал по Черному морю, заходя в порты и наводя везде панику. Посланные ему вдогонку миноносцы не могли нигде достичь его. Наконец 25 июня, когда “Потемкин” стал ощущать недостаток пресной воды и продовольствия и в команде начались раздоры, броненосец сдался румынским властям в Констанце, сопровождав¬ший же его миноносец возвратился в Севастополь и передался русским властям, принеся повинную. Матросы с “Потемкина” в числе 700 были отправлены румынскими властями в разные города Румынии, откуда выпущены на свободу, многим позволили вернуть¬ся в Россию. Броненосец же по приказанию короля был возвращен России и доставлен на буксире в Севастополь 29 июня.
Позорный инцидент с “Потемкиным” отразился и в Крон¬штадте, где на некоторых судах начались волнения, скоро лик¬видированные».

Хроника террора

С.С. Ольденбург: «28 июня был убит московский градоначальник Шувалов: напомнила о себе боевая организация социалистов-революционеров».

Учреждение Думы

Генерал В.Ф. Джунковский: «6 августа был издан манифест по поводу учреждения Государственной Думы. В манифесте установлены были и пояснены те начала, на которых была организована Государственная Дума и которые регламентировали ее права и обязанности. Основные начала нашей политической жизни признаны были в манифесте “неразрывным единением царя с народом и народа с царем” и должны были выразиться “согласием и единением царя с народом”. Этому прида¬валось в манифесте большое значение и говорилось, что это “великая нравственная сила”.   Для   достижения   этой   цели   и   учреждалась Государственная Дума.
В Учреждении Государственной Думы определенно было уста¬новлено как назначение Думы, так и форма единения и общения верховной власти с народом: “Ныне настало время... призвать вы¬борных людей от всей земли Русской к постоянному и деятельному участию в составлении законов, включив для сего в состав высших государственных учреждений особое законосовещательное установ¬ление, коему предоставляется предварительная разработка и обсуж¬дение законодательных предположений и рассмотрение государст¬венной росписи доходов и расходов”. Основания для такого поряд¬ка указаны  были  в 1 статье  Учреждения  Государственной Думы: “Государственная Дума учреждается для предварительной разра¬ботки и обсуждения законодательных предположений, восходящих по силе Основных законов через Государственный Совет к верхов¬ной самодержавной власти”. Далее было высказано, что Учрежде¬ние Государственной Думы подлежит дальнейшему усовершенство¬ванию:   “Мы  сохраняем  всецело  за  собой  заботу  о  дальнейшем усовершенствовании Учреждения Государственной Думы, и когда жизнь сама укажет необходимость тех изменений в ее Учреждении, кои удовлетворяли бы вполне потребности времени и благу государ¬ственному, не преминем дать по сему предмету соответствующие в свое время указании”.
7  августа в Москве был  обнародован манифест, прочитанный в Успенском соборе митрополитом Владимиром после торжественного богослужения. Митрополит произнес прочувствованное слово и  приглашал всех помолиться, чтобы новое учреждение выполнило бы с честью свои обязанности и внесло бы мир и покой. Во всех сословных учреждениях были совершены молебствия и назначены чрезвычайные собрания. 
Учреждение Государственной Думы обсуждалось во всех угол¬ках России и хотя и было приветствуемо, но далеко не удовлетво¬рило общество».
С.С. Ольденбург: «Закон 6 августа не вызвал восторга почти ни в ком: большинство общества не мирилось с совещательным характером Государственной думы, а в дворянских кругах были недовольны отказом от сословного начала при выборах и преобладанием крестьянских выборщиков. Некоторые правые круги были также недовольны тем, что евреи допускались к выборам на общем основании.
Государь надеялся, что крестьянская Дума будет соответствовать тому истинному облику русского народа, в который он продолжал глубоко верить».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Но главное, не нравилось, что Дума в области составления законов являлась только законосовеща¬тельной. Надо думать, что русское общество вполне бы примири¬лось на законосовещательной Думе и избирательном законе 6 ав¬густа раньше, когда еще верило в готовность правительства дать неотложные преобразования и считало, что правительство воору¬жено всевластием и что от доброй воли его зависит, дать преоб¬разования или не дать; но 6 августа 1905 г. такой уверенности уже не было, значение и сила правительства были умалены, государст¬венная власть колебалась, ставила себя в зависимость от впечатле¬ний, моментами закрывая глаза на действительную опасность, а по¬тому могла только поощрять рост оппозиционного и революцион¬ного движения.
Революционно настроенные группы стали собираться для обсуж¬дения  мер,   кои   надлежит   им   принять   в   противовес   манифесту. Получены были сведения, что в тот же вечер, когда опубликован был манифест, т. е. 7-го будут сходки в разных местах, преимущест¬венно  на   окраинах.   Вследствие   сего   были   мной   отправлены   по разным направлениям   разъезды  по   5  человек  от   34-го  Донского казачьего  полка,   находившегося  в  моем   распоряжении.   Один  из таких  разъездов  наткнулся  в  Баулинском  лесу  близ   10-й  версты Владимирского шоссе на засаду, причем один из казаков был убит. Мне дали знать об этом по телефону с прибавлением, что казачья сотня в большом возбуждении,  а кругом несколько тысяч народа. Отдав распоряжение успокоить казаков, я поехал тотчас сам на место происшествия. Оказалось, что казачий разъезд из 5 казаков заметил в лесу группу людей и вместо того, чтобы сообщить об этом сотне, подъехал к лесу сам. Из кустов в это время грянуло несколько залпов,  один   казак,   Сухоруков,   был  убит,   другие   растерялись. Когда на выстрелы подоспела сотня, то было уже поздно, преступ¬ники скрылись. Это были члены Боевой организации революцион¬ной партии.  Удалось  арестовать только двоих,  при них  найдены были револьверы. Мое появление подействовало успокаивающе как на казаков, так и на  рабочих окрестных фабрик,  которые были возмущены и просили меня разрешить им в следующее воскресенье сделать облаву на эту шайку, которая только тревожит их покой».
Князь В.А. Оболенский: «Для меня, волею судеб попавшего в самую гущу революции 1905 года и ясно представляющего себе общественные настроения того времени, не подлежит сомнению, что, если бы так называемая Булыгинская конституция была дарована не в августе, а в январе 1905 года и сопровождалась бы точно изложенными законами о свободе собраний, союзов, печати и т.д., русское общество приняло бы эти реформы с восторгом и правительство легко бы справилось бы с неизбежными в таких случаях революционными эксцессами. Но время это было упущено, а когда в стране происходит революция, положение борющихся сил меняется на протяжении не только месяцев, но и недель и дней. Средства, пригодные вчера, завтра уже не годятся…»

Мир с Японией

Григорий Виленкин (агент министерства финансов в Вашингтоне): «За последние десять дней общественное мнение Соединенных Штатов всецело поглощено переговорами президента Рузвельта с графом Кассини и японским посланником Такагирой относительно заключения мирного договора, и третьего дня Рузвельт официально заявил, что Россия и Япония изъявили согласие на его продолжение и что местом конференции избран Вашингтон. Американская печать не скрывает своего удовольствия по поводу того, что этим выбором американское национальное чувство польщено и газеты полны панегириками по адресу президента Рузвельта».
Генерал А.Ф. Редигер: «Уже ходили слухи о начатии мирных переговоров, но только тогда, от Витте, я достоверно узнал, что, действительно, по инициативе Северо-Американских Штатов собирается конференция, на которую он едет представителем России. Витте приехал спросить мое мнение о положении дел на Востоке. Я ему сказал, что оборона мне представляется надежной, так как войска уже не вытянуты в нитку, как у Куропаткина, а сосредоточены, и армии снабжены всем нужным; но в успех наступления я не верю, так как мы уже пытались наступать, да не сумели; на Линевича я надежд не возлагаю, да и не видно с его стороны какой-либо подготовки к наступлению. Поливанов присоединился к моему мнению. Тогда Витте заявил, что он совершенно согласен со мною и просил меня так и говорить государю, дабы мы не противились напрасно заключению мира. Государю мне не приходилось ничего говорить ни о положении дел на Востоке, ни о мирных переговорах…»
Николай II: «За последние три месяца я много размышлял о войне и мире. Я ежедневно получаю телеграммы, письма, адреса и пр. с просьбой не подписывать мира на тяжелых условиях. Всякий порядочный русский согласен продолжать войну до конца, если Япония будет настаивать на двух пунктах: ни пяди нашей территории, ни одного рубля вознаграждения за военные расходы. А именно в этом Япония не желает уступить. Меня же ничто не заставит согласиться на эти два требования».

Переговоры в Портсмуте

С.Ю. Витте (председатель Комитета министров): «Когда явился вопрос о назначении главного уполномоченного для ведения мирных переговоров, то граф Ламздорф словесно указывал его величеству на меня как на единственного человека, который, по его мнению, мог бы иметь шансы привести это дело к благополучному концу.
Его величеству не угодно было ответить графу Ламздорфу в утвердительном смысле, хотя его величество и не сказал “нет”.
Как то раз мне граф Ламздорф сказал, что решили с нашей стороны первым уполномоченным назначить посла в Париже Нелидова и что теперь идет речь, где съехаться уполномоченным.
Затем был экстренно вызван наш посол в Риме Муравьев. Граф Ламздорф мне сказал, что Нелидов отказался от поручения, ссылаясь на свои лета и здоровье, что Извольский, наш посланник в Дании, также отказался, заявив, что, единственно кому можно было бы дать такое трудное поручение, это – Витте ввиду его авторитетности как в Европе, так и на Дальнем Востоке и что государь решил поручить эту миссию Муравьеву.
Прошло несколько дней, в течение которых я не видал Муравьева.
После одного из заседаний Комитета министров явился граф Ламздорф в ленте, что давало всем основание думать, что он приехал от государя, и сказал мне, что желает со мною переговорить. Мы удалились в кабинет председателя Комитета министров, и тут граф Ламздорф мне заявил, что он приехал от государя, дабы из частной беседы узнать, не соглашусь ли я взять на себя переговоры о мрре с Японией и для сего ехать в Америку…
Ламзордф мне ответил, что Муравьев вчера был у государя, заявив, что он совсем болен и не может принять возлагаемую на него миссию, что даже прослезился у государя и что его величество ему, Ламздорфу, сказал, что ему действительно показалось, что Муравьев болен. Потом он начала взывать к моему патриотизму, дабы я не отказался. Я ответил, что, не считая по моему положению возможным уклониться от этой миссии, я ее приму, но если государь лично меня попросит или прикажет.
Вечером я уже получил приглашение его величества на другой день приехать к нему. На другой день утром, это было 29 июня, последовало мое назначение главным уполномоченным по ведению мирных переговоров с Японией, и на другой день утром я был у государя, и государь меня благодарил, что я не отказался от этого назначения, и сказал мне, что он желает искренно, чтобы переговоры пришли к мирному решению, но только он не может допустить ни хотя бы одной копейки контрибуции, ни уступки одной пяди земли.
Что касается положения наших финансов, то мне как члену финансового комитета, бывшему так долго министром финансов, было и без министра финансов хорошо известно, что уже мы ведем войну на текущий долг, что министр финансов сколько бы то ни было серьезного займа в России сделать не может, так как он уже исчерпал все средства, а за границею никто более России денег не даст.
Таким образом, дальнейшее ведение войны было возможно, только прибегнув к печатанию бумажных денег (а министр финансов в течение войны и без того увеличил количество из в обращении вдвое – с 600 млн. до 1200 млн. руб.), т.е. ценою полного финансового, а затем и экономического краха.
Выехав из Петербурга 6 июля 1905 г., я сел на пароход в Шербурге 13-го утром. Из Петербурга я поехал с прислугой, и меня сопровождала до Шербурга моя жена, а до Парижа мой внук Лев Кириллович Нарышкин, которому тогда было несколько месяцев. В Париже я его передал его родителям, Нарышкиным.
В Париже я был встречен послом и громадной толпой народа и почти всей русской колонией.
Уже будучи в Париже, я почувствовал чувство патриотического угнетения и обиды.
Нравственно тяжело быть представителем нации, находящейся в несчастье, тяжело быть представителем великой военной державы России, так ужасно и так глупо разбитой!
И не Россию разбили японцы, не русскую армию, а наши порядки или, правильнее, наше мальчишеское управление 140-миллионным населением в последние годы.
Именно убеждение, что разбита не Россия, а порядки наши, подняло гордо мою голову со дня приезда моего в Париж, и это дало мне силы в Америке одержать нравственную победу, а с другой стороны, возмутило меня, когда мне пришлось показываться на парижских улицах и видеть отношение ко мне части французского населения.
Переезд в Америку я сделал в течение шести суток. Море было довольно спокойное, меня почти не укачивало. На пароходе я обедал отдельно вместе со своей свитой, иногда приглашал на обед некоторых корреспондентов и только раза два я обедал вместе со всей публикой. Оказалось, что на пароходе едут многие люди просто из любителей сенсационных явлений, для того, чтобы быть на месте во время предстоящего политического турнира между мною и Комурою.
Имея возможность на пароходе часто находиться наедине и много передумав, я остановился на следующем поведении: 1) ничем не показывать, что мы желаем мира, вести себя так, чтобы внести впечатление, что если государь согласился на переговоры, то только ввиду общего желания почти всех стран, чтобы война была прекращена; 2) держать себя так, как подобает представителю России, т.е. представителю величайшей империи, у которой приключилась маленькая неприятность; 3) имея ввиду громадную роль прессы в Америке, держать себя особливо предупредительно и доступно ко всем ее представителя; 4) чтобы привлечь к себе население в Америке, которое крайне демократично, держать себя с ним совершенно просто, без всякого чванства и совершенно демократично; 5) ввиду значительного влияния евреев, в особенности в Нью-Йорке, и американской прессы вообще не относиться к ним враждебно, что, впрочем, совершенно соответствовало моим взглядам на еврейский вопрос вообще.
Этой программы я строго держался в течение всего моего пребывания в Америке, где по особым условиям, в которых находился, я был ежеминутно на виду, как актер на большой сцене, полной народа. Эта программа мне во многом помогла окончить дело благоприятным миром в Портсмуте.
Соответственно со сказанной программой я держал себя еще на пароходе, когда ехал в Америку, что создало между многочисленными пассажирами соответственную, благоприятную для меня как первого уполномоченного атмосферу, которая начала с парохода передаваться в публику и прессу.
Когда мы приближались к Нью-Йорку, наш пароход встретило несколько пароходов с корреспондентами различным американских газет. Когда эти корреспонденты вошли на пароход, я им высказал радость по случаю приезда моего в страну, которая всегда была в дружественных отношениях с Россией, и мою симпатию к прессе, которая играет такую выдающуюся роль в Америке. С тех пор и до моего выезда из Америки я всегда был, если можно так выразиться, под надзором газетчиков, которые следили за каждым моим шагом. В Портсмуте, не знаю, с целью или нет, мне отвели две маленькие комнаты, из которых одна имела окна, таким образом направленные, что через них было видно все, что я делаю. Со дня приезда и до дня выезда из Америки меня постоянно снимали кодаками любопытные. Постоянно, в особенности дамы, подходили ко мне и просили остановиться на минуту, чтобы снять с меня карточку. Каждый день обращались ко мне со всех концов Америки, чтобы я прислал свою подпись, и ежедневно приходили ко мне, в особенности дамы, просить, чтобы я расписался на клочке бумаги. Я самым любезным образом исполнял все эти просьбы, свободно допускал к себе корреспондентов и вообще относился ко всем американцам с полным вниманием. Этот образ моего поведения постепенно все более и более располагал ко мне как американскую прессу, так и публику. Когда меня возили экстренными поездами, я всегда подходил, оставляя поезд, к машинисту и благодарил его, давая ему руку. Когда я это сделал в первый раз к удивлению публики, то на другой день об этом с особой благодарностью прокричали все газеты. Судя по поведению всех наших послов и высокопоставленных лиц, впрочем, не только русских, но вообще заграничных, американцы привыкли видеть в этих послах чопорных европейцев, и вдруг явился к ним чрезвычайный уполномоченный русского государя, председатель Комитета министров, долго бывший министром финансов, статс-секретарь его величества, и в обращении своем он еще более прост, более доступен, нежели самый демократичный президент Рузвельт, который на своей демократической простоте особенно играет. Я не сомневаюсь, что такое мое поведение, которое налагало на меня, в особенности по непривычке, большую тяжесть, так как в сущности я должен был быть непрерывно актером, весьма содействовало тому, что постепенно американское общественное мнение, а вслед за тем и пресса все более и более склоняли свою симпатию к главноуполномоченному русского царя и его сотрудников. Этот процесс совершенно ясно отразился в прессе, что легко проследить, изучив со дня на день американскую прессу того времени. Это явление выразилось в телеграмме президента Рузвельта в конце переговоров в Японию, после того как он убедился, что я ни за что не соглашусь на многие требования Японии и в том числе на контрибуцию, в которой он, между прочим констатировал, что общественное мнение в Америке в течение переговоров заметно склонило свои симпатии на сторону России, и что он, президент, должен заявить, что если Портсмутские переговоры ничем не кончатся, то Япония уже не будет встречать то сочувствие и поддержку в Америке, которую она встречала ранее. Телеграмму эту показал мне Рузвельт, когда я ему откланивался, покидая Америку.
Рузвельт с самого начала переговоров и все время старался поддерживать Японию. Его симпатии были на ее стороне. Это выразилось и в поездке, уже предпринятой в то время, его дочери с американским военным министром в Японию, но как умный человек, по мере того как склонялись симпатии общественного мнения в Америке к России, он почувствовал, что ему опасно идти против этого течения, и он начал склонять Японию к уступчивости. Такому повороту общественного мнения содействовали и японские уполномоченные. В этом отношении они явились моими союзниками. Если они не были чопорны как европейские дипломаты-сановники, чему, впрочем, случайно препятствовала их внешность, то тот же эффект производился на американцев их скрытностью и уединенностью.
Заметив это, я с самого начала переговоров, между прочим, предложил, чтобы все переговоры были доступны прессе, так как все, что я буду говорить, я готов кричать на весь мир, и что у меня как уполномоченного русского царя нет никаких задних мыслей и секретов. Я, конечно, понимал, что японцы на это не согласятся, тем не менее мое предложение и отказ японцев сейчас же сделались известными представителям прессы, что, конечно, не могло возбудить в них особенно приятного чувства по отношению к японцам.
Затем было решено давать после каждого заседания краткие сообщения прессе, которые редактировались секретарями и утверждались уполномоченными, но и тут прессе сделалось известным, что малосодержательность этих сообщений происходит всегда от строгости цензуры японцев. Во всех разговорах с президентом и с публикой я держал себя так, как будто с Россией приключилось в Маньчжурии небольшое несчастье, и только.
В течение всех переговоров на конференции говорили только я и Комура; вторые уполномоченные говорили весьма редко и весьма мало. Я все время выражал свои суждения так, что однажды вызвал у Комуры восклицание: “Вы говорите постоянно так, как победитель”, на это я ему ответил: “Здесь нет победителей, а потому нет и побежденных”.
Конечно, первая встреча с японцами была очень тягостна в смысле нравственном, потому что как бы там ни было, а все-таки я являлся представителем, хотя и величайшей страны света, но в данном случае на войне побитой, и побитой не вследствие отсутствия с нашей стороны мужества, не вследствие нашего бессилия, а вследствие нашей крайней опрометчивости.
Я ранее знал Комуру, когда он был посланником в Петербурге, а также часть его свиты.
Японцы держали себя на конференции сухо, но корректно, только часто прерывали заседания, чтобы посоветоваться.
Единственная существенная уступка в смысле инструкции государя, мне данной, которая была сделана, - это уступка Южного Сахалина, и ее сделал сам государь. Сия честь принадлежит его величеству, я, может быть, ее не сделал бы, хотя нахожу, что государь поступил правильно, так как без этой уступки едва ли удалось бы заключить мир.
Со дня выезда моего из Европы японцы забрали у нас без боя пол-Сахалина, а затем наш отряд встретился с японским между Харбином и Владивостоком и при первом столкновении отступил, а затем, когда мир был подписан, когда главнокомандующий (генерал Линевич) не сумел отстоять свою армию от революции, когда он спасовал перед шайкою революционеров, приехавших в армию ее совершенно деморализовать, когда для водворения порядка в армии был послан генерал Гродеков, а Линевич вызван в Петербург, этот старый хитрец, вернувшись в Петербург, начал нашептывать направо и налево: “Вся беда в том, что Витте заключил мир: если бы он не заключил мира, я бы показал японцам!”
Я был убежден в том, что мир для нас необходим, так как в противном случае нам грозят новые бедствия и полная катастрофа, которые могут кончиться свержением династии, которой я всегда был и ныне предан до последней капли крови, но, с другой стороны, как никак, а мне приходилось подписать условия, которые превосходили по благоприятности мои надежды, но все-таки условия не победителя, а побежденного на поле брани. России давно не приходилось подписывать такие условия; и поэтому меня угнетало тяжелое чувство. Не желаю никому пережить то, что я пережил в последние дни в Портсмуте. Это было особенно тяжело потому, что я уже тогда был совсем болен, а между тем должен был все время быть на виду и играть роль торжествующего актера. Только некоторые из близких мне сотрудников понимали мое состояние.
Самое ужасное состояние человека, когда внутри, в душе его что-то двоится. С одной стороны, разум и совесть мне говорили: “Какой будет счастливый день, если завтра я подпишу мир”, а, с другой стороны, мне внутренний голос подсказывал: “Но ты будешь гораздо счастливее, если судьба отведет твою руку от Портсмутского мира, на тебя все свалят. Ибо сознаться в своих грехах, своих преступлениях перед отечеством и Богом никто не захочет и даже русский царь, а в особенности Николай II”. Я провел ночь в какой-то усталости, в кошмаре, в рыдании и молитве.
На другой день я поехал в адмиралтейство.
Мир состоялся, последовали пушечные выстрелы.
Из адмиралтейства я поехал с моими сотрудниками в церковь. По всему пути нас встречали жители города и горячо приветствовали. Около церкви и на всей улице, к ней, прилегающей, стояла толпа народа, так что нам стоило большого труда через нее пробраться. Вся публика стремилась пожать нам руку – обыкновенный признак внимания у американцев. Пробравшись в церковь, я с бароном Розеном за неимением места встал за решеткой в алтаре, и вдруг нам представилась дивная картина. Началась церковная процессия, сперва шел превосходный хор любителей певчих, поющих церковный гимн, а затем церковно служители всех христианских вероисповеданий – православной, католической, протестантской, кальвинисткой и других церквей. Все время многие молящиеся плакали. Я никогда не молился так горячо, как тогда. В этом торжестве проявилось единение христианских церквей, мечта всех истинно просвещенных последователей христианского учения и единения всех сынов Христа в чувстве признания великой заповеди – “не убий”. Видя американцев, благодарящих со слезами Бога за дарование мира, у меня явился вопрос: что им до нашего Портсмутского мира? И на это у меня явился ясный ответ: да ведь мы все христиане. Когда я покидал церковь, хоры запели “Боже, царя храни”, под звуки которого я пробрался до автомобиля и, когда гимн затих, уехал.
Когда я выходил из церкви, то еле-еле мог пробраться, причем, вероятно, по местному обычаю, старались всунуть мне в руки и в карманы различные подарки.
Когда после этого я приехал в гостиницу, то в моих карманах было найдено, кроме большого числа безделушек, и некоторые весьма ценные подарки в виде драгоценных камней».
Генерал В.Ф. Джунковский: «16 августа телеграф принес радостное известие о заключении мира с Японией. Мирные переговоры в Портсмуте окончились для России, можно сказать, вполне благоприятно, мир был не унизитель¬ный. С. Ю. Витте пожаловано было графское достоинство».
Великий князь Константин Константинович: «Оля рассказала мне, что государь, посылая Витте в Америку для переговоров о мире с японскими уполномоченными, был настолько уверен в неприемлемости наших условий, что не допускал и мысли о возможности мира. Но, когда Япония приняла наши условия, ничего более не оставалось, как заключить мир. Итак, государь неожиданным образом попался, и теперь, по выражению Оли, видевшей его и императрицу Александру Федоровну в Петергофе, они точно в воду опущенные».

Манифест о заключении мира

«В неисповедимых путях Господних Отечеству Нашему ниспосланы были тяжелые испытания и бедствия кровопролитной войны, обильной многими подвигами самоотверженной храбрости и беззаветной преданности Наших славных войск в их упорной борьбе с отважным и сильным противником. Ныне эта столь тяжкая для всех борьба прекращена, и Восток Державы нашей снова обращается к мирному преуспеянию в добром соседстве с отныне вновь дружественной Нам Империею Японскою.
Возвещая любезным подданным Нашим о восстановлении мира, Мы уверены, что они соединят молитвы свои с Нашими и с непоколебимою верою в помощь Всевышнего призовут благословение Божие на предстоящие Нам, совместно с избранными от населения людьми, обширные труды, направленные к утверждению и совершенствованию внутреннего благоустройства России.

Николай II».
 
С.Ю. Витте: «Мы к войне не были готовы, потому что не хотели ее. Никто к ней серьезно не готовился. Главным образом потому мы ее и проиграли, но мы ее проиграли позорно и ужасно, потому что все, что делалось в последние годы, а в том числе и ведение войны, - была ребяческая игра, часто науськиваемая самыми дурными инстинктами.
Все, что мы пережили, не образумило того, кого это прежде всего должно было образумить. Эта игра ведется и теперь, и, ох, как дурно она может кончиться!..»

Реакция в Японии
 
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов (в тот момент находился в японском плену в Сасебо): «По всей Японии страшное недовольство условиями, на которых заключен мир. Нигде никаких празднеств. Ни одного флага, развешивать которые японцы так любят. Наоборот – обещают, что при возвращении уполномоченных из Америки, приспустить все флаги до половины. Газеты печатают условия мирного договора в траурных рамках».
А.И. Распопов: «Волнения принимают все более серьезный и повсеместный характер. Насколько можно судить по отрывочным сообщениям из Японии, по тону прессы и по отзывам американцев и англичан, бегущих сюда из Японии, общее озлобление действительно очень сильно и направлено не только против японских делегатов, подписавших договор, но и еще более – против Америки и Англии. Обеим этим державам ставится в вину то, что они в свое время много потрудились для создания войны, а теперь будто бы оказали давление, дав Японии понять, что дальнейшие займы ее не пройдут, если не будет заключен мир, хотя бы этот последний и отнимал у Японии самые заветные ее мечты.
Еще до объявления условий мира уже ходили очень недвусмысленные слухи о готовящихся демонстрациях и угрозы по адресу делегатов, в случае, если те не сумеют отстоять “законные права” Японии на всесветное унижение России. В день опубликования столица, а за нею и главнейшие центры украсились флагами, приспущенными на полмачты. Многие были повязаны черным крепом. Повсюду – прокламации газет, а также протоколов партий и мелких политических и торговых корпораций, требовали достойного наказания “виновных” делегатов, подачи петиций императору об уничтожении позорного мира, спешной и усиленной мобилизации новых армий, возобновления самых решительных военных действий. Редакция газеты “Кокумин”, попытавшаяся влиять на массу в несколько более умеренном тоне, была разгромлена. В парке Хибия, между дворцом и парламентом, произошла многотысячная сходка. Ни предупредить ее, ни рассеять толпы полиции не удалось. В происшедшем побоище было много жертв, и разъяренная толпа, сделав министра внутренних дел ответственным за поведение полиции, разрушила (по другим сведениям – сожгла) его дом».
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов: «Газеты принесли известия о беспорядках в Токио. Толпа хотела разнести здание министерства иностранных дел, вступила в схватку с полицией, сожгла несколько полицейских домов. 2 полицеймейстера, 5 приставов и 60 городовых ранено; из толпы – 5 убито и 200 ранено. Вызваны войска. Объявлено военное положение и временные правила о печати».
А.И. Распопов: «В Шанхае получено известие, будто нападению подверглась и английская миссия в Токио, а сам посланник убит. Хотя по сие время подтверждения этого насилия не получено, но возможность появления подобного известия в закупленных японцами английских газетах красноречиво говорит о серьезности создавшегося положения. Среди англосаксонских обитателей Японии и случайных туристов произошла паника…»
Генерал-лейтенант П. Унтербергер: «На этот раз Япония ошиблась. Хотя и военные успехи были на ее стороне, но того именно, что ей требовалось – денежных средств в виде контрибуции, - она не получила. Неудача эта ясно сознается японским правительством и народом, не скрывающими свое глубокое разочарование и недовольство по поводу исхода войны. Мало того, что правительству и народу должно быть также ясно, что если в настоящую войну, которая велась при наиболее выгодных условиях для них и наиболее невыгодных для нас, японцы не достигли намеченной главной цели, то, очевидно, шансы на успех при будущем столкновении должны перейти на сторону России, раз она проложит второй железнодорожный путь до Владивостока и примет заблаговременно другие необходимые меры для усиления там своего положения. Но тогда и мечты Японии вершить судьбы народов на крайнем востоке будут лишены реальной почвы».

Университетская автономия

Санкт-Петербург

Генерал В.Ф. Джунковский: «27   августа   опубликован   был   указ   Сенату,   устанавливающий временные  правила  для   управления   университетами   на   началах автономии. Авторами этого указа, к удивлению публики, были Трепов и Глазов (министр народного просвещения). Автономия признавалась ими как главнейший способ для умиротворения непре¬кращающихся годами волнений в высших учебных заведениях и не¬обходимой для придания академической жизни правильного и спо¬койного течения. Они и не подозревали, что играли в руку револю¬ции и подрубали сук, на котором сами сидели. Действительно, автономия была самочинно истолкована студенчеством не в смысле самостоятельного обсуждения академических и научных вопросов, а в смысле бесконтрольной свободы по доступу в учебные заведения лиц, ничего общего с научной деятельностью не имевших, но при¬влекавшихся в целях политической агитации. И вот во всех высших учебных заведениях большинство студенчества высказалось за об¬ращение  аудиторий в революционные очаги и в политическую школу, привлекая туда широкие массы и подготовляя их к совмест¬ному выступлению с целью свержения самодержавия до учреждения демократической   республики   включительно.  В  течение  полутора месяцев представители революционных организаций под сенью ав¬тономной неприкосновенности учебных заведений открыто призы¬вали к социальной революции. Советы университетов неоднократно обращались к правительству о закрытии аудиторий учебных заведе-ний для митингов, но правительство вплоть до указа 12 октября о нормировке народных собраний ничего не предпринимало для урегулирования вопроса о митингах».

Всеобщая октябрьская стачка

Генерал В.Ф. Джунковский: «К октябрю месяцу в воздухе чувствовалось определенно революционное настроение, чувствовалось, что правительство как будто было бессильно воспрепятствовать развитию этого настроения и вы¬званного им движения, тем более что этому движению особенно благоприятствовало отсутствие в Европейской России сколько-ни¬будь внушительной военной силы. И Россия была прямо оголена от войск, и при возникновении беспорядков местные административ¬ные власти оказывались совершенно без рук».
А.В. Бельгард: «Общая атмосфера в Петербурге все более и более сгущалась. Электричество не работало, фонари не горели, телефоны почти не действовали, часть магазинов была закрыта, солдаты не выпускались из казарм, в отдаленных частях города полиция принуждена была снять одиночные посты городовых, изредка даже на центральных улицах раздавались отдельные револьверные или ружейные выстрелы, рабочие ходили толпами, фабрики бастовали».
Генерал В.Ф. Джунковский: «А в Москве генерал-губернатор П. II. Дурново не отдавал себе отчета в том, что происходит, а может быть, и не хотел отдавать себе отчета и делал вид, будто это вовсе не сознательно нарождающийся переворот. Он продолжал заниматься глупостями, мешал градона¬чальнику работать разными неуместными вопросами, как, напри¬мер, звонил ему по телефону, спрашивая, почему околоточные ходят с портфелями, затем, вернувшись с какой-нибудь поездки по городу, звонил опять и проверял градоначальника, знает ли он, доложено ли ему из участков, по каким улицам он проехал и т. д.
Градоначальник изводился, раздражался. Раз был такой случай. Группа забастовщиков-телеграфистов явилась на телеграф в дом генерал-губернатора и, переломав аппараты, безнаказанно скрылась. И это тогда, когда во дворе дома генерал-губернатора стоял эскадрон драгун для охраны. Генерал-губернатор позвонил мне по телефону и просил меня приехать. Когда я приехал, П. П. Дурново мне рассказал об этом случае, я, естественно, спросил его: “А градоначальник?” Дурново на это: “Я ему говорил, а он сказал, что разговаривать со мной не хочет, поезжайте, пожалуйста, к нему, — прибавил он, — и скажите, что так нельзя, чтоб он принял меры”.
Я отказался от такой роли и сказал Дурново, чтобы он коман¬дировал для сего управляющего своей канцелярией или чиновника особых поручений. Тогда Дурново решил отправить к градоначаль¬нику  управляющего  канцелярией  А.  А.   Воронина,   но  при  этом просил очень и меня поехать вместе с ним. Мы застали градоначаль¬ника вне себя.  Он и нам повторил, что с генерал-губернатором разговаривать не желает, что он его третирует и отдает распоряже¬ния, ничего общего со службой не имеющие, что вчера он ему по телефону приказал поехать на вокзал встретить знакомую балерину и устроить ее в гостинице,  что он не лакей генерал-губернатора, а градоначальник. После долгих увещаний мы добились, что градоначальник примет должные меры, а мы убедим генерал-губернатора быть корректнее. С того дня отношения между Дурново и Медемом остались натянутыми до самого ухода Дурново.
3  октября  в   Москве  состоялись  похороны  князя  С. П. Трубецкого, первого ректора автономного Московского университета. Левые  группы  воспользовались  этим   случаем,   а   к   ним   присое¬динились и революционеры, чтоб произвести демонстрации и беспорядки. Каждый день приносил вести о каких-нибудь беспорядках и забастовках.               
3 октября на митинге в военно-медицинской академии в Петер¬бурге рабочими был решен вопрос о политической всеобщей забас¬товке, после чего забастовка начала охватывать всю железнодорож¬ную сеть. Забастовочное движение начало приостанавливать ра¬боту на фабриках, заводах, остановились трамваи, конки, стачка широкой волной охватила всю Россию».
Иван Васильевич Шауров (социал-демократ): «2-3 октября в Петербурге началась забастовка типографских рабочих. Это явилось прелюдией к всеобщей стачке. 4 октября начал забастовку Семянниковский (Невский судостроительный) завод. Стачка эта вспыхнула стихийно в знак солидарности с объявившими забастовку московскими рабочими. Вслед за ним забастовали другие заводы района. Бастующие выдвинули только политические требования. К ним присоединилось несколько заводов в других районах. Произошли столкновения бастующих с полицией и казаками. Это выступление не было началом всеобщей забастовки, а только вспышкой, которая дала новый толчок к возбуждению революционных настроений и подготовке всеобщей стачки. 5 октября на митинге в университете бастовавшие рабочие решили с 6 октября стачку прекратить до призыва революционных организаций к общему выступлению. Петербургский комитет РСДРП в связи с этими забастовками обратился с воззванием ко всем рабочим и работницам Петербурга, в котором отметил, что стачка эта была чисто политической. Он призывал готовиться к решительной борьбе с царским правительством, чтобы ниспровергнуть его вооруженным восстанием. Воззвание кончалось призывами: “Долой царское правительство и Государственную Думу!”, “Да здравствует революция!”, “Да здравствует демократическая республика!”».
Генерал В.Ф. Джунковский: «К 10 октября в Москве забастовка была уже в полном разгаре, она не коснулась только служащих в правительственных учреждени¬ях, а также и учреждениях Попечительства о народной трезвости, которые продолжали функционировать без перерыва».
И.В. Шауров: «7 октября объявили забастовку железные дороги Московского узла, а вслед за тем к ним стали присоединяться остальные железные дороги. Это сыграло огромную роль в развитии октябрьской стачки, так как не только затормозило хозяйственную жизнь страны, но и послужило сигналом к всеобщей забастовке.
Как только определился широкий размах железнодорожной стачки, Петербургский комитет РСДРП (большевиков) немедленно призвал пролетариат столицы к забастовке. В воззвании комитета говорилось:
“Товарищи! Железные дороги уже забастовали по всей России. К ним присоединяются все новые производства. Уже пролита кровь рабочих царскими слугами, необходимо всем нам, рабочим, забастовать дружно – как один человек…
Да здравствует всеобщая политическая стачка! Да здравствует революция! Да здравствует демократическая республика! Да здравствует социализм!”
12 октября началась забастовка на фабриках и заводах Петербурга. 13-го бастовало уже значительное большинство предприятий, а 14-го стачка охватила все предприятия столицы. Стали конки и городская электростанция. Забастовали приказчики. На многих рынках прекратилась торговля. Закрылись аптеки. В следующие дни забастовали служащие государственных учреждений: банков, телеграфа, телефона, почты, министерств, суда и пр. Объявило о своем присоединении к стачке бюро “Союза союзов”, в которое входили союзы учителей, инженеров, врачей, адвокатов. Электрическое освещение и газовое на улицах погасло. Город погрузился во мрак. Отказывались продолжать спектакли даже артисты императорских театров. К 17 октября забастовка охватила всю страну.
Внешний вид Петербурга изменился. Движение на улицах резко сократилось, исчезли роскошные коляски. Пешеходов в центре стало меньше, и состав их стал иной, нарядная публика почти исчезла, появилось большое количество бастовавших рабочих, собиравшихся на собрания и митинги, которые происходили на многих заводах и почти во всех высших учебных заведениях. Уныло выглядели на Невском проспекте и других больших улицах центра забитые досками окна магазинов. По вечерам на улицах горели костры.
На митингах и собраниях представителями революционных организаций собирались деньги на покупку оружия. Петербургский комитет РСДРП обратился к населению со следующим воззванием: “Граждане! Нужно оружие, нужны деньги для покупки оружия. Давайте оружие, давайте деньги! Социал-демократия передаст их в мускулистые руки рабочих, надежных защитников всенародной свободы!” Сбор пожертвований производился и в других общественных местах. Повторявшиеся непрерывно призывы “К оружию!”, “К вооруженному восстанию и захвату власти!” ясно говорили о том, что дальнейшей фазой борьбы должно явиться вооруженное выступление народа. Осведомленное обо всем происходящем, правительство понимало это. Генерал-губернатор Трепов был назначен командующим войсками Петербургского гарнизона, который был значительно усилен частями, переброшенными из других городов. 14 октября появился знаменитый приказ Трепова о подавлении “беспорядков”: “Холостых залпов не давать и патронов не жалеть!”
Однако это не отразилось на развитии событий. Революционное возбуждение продолжало нарастать по всей стране, настроение войск беспокоило правительство».

Манифест 17 октября 1905 года

С.Ю. Витте: «Когда после возвращения из Америки я приехал в Петербург, то у меня совершенно созрело желание уехать из России, так как я ясно видел, что ничего доброго ожидать нельзя. Положение вещей было совершенно запутано, несчастная позорная война надолго обессилила Россию и вселила в ней недобрые чувства возмущения. Самое главное то, что я знал государя, знал, что мне на него положиться нельзя – знал его бессилие, недоверчивость и отсутствие всякого синтеза при довольно развитой способности к анализу.
Уехать из России я желал не потому, что хотел уйти от грядущих событий, а потому что это представлялось мне единственным способом, чтобы меня, подобно тому, как это случилось с назначением меня в Портсмут, не взяли и не бросили вновь в огонь после того, как сами, разжегши огонь, не найдут охотников лезть его гасить. Положение дел все ухудшалось, революция выходила наружу через щели и обратила эти щели в ворота».

В это время правительство возглавлял граф Д.М. Сольский…

С.Ю. Витте: «Он, видимо, совсем пал духом, потерял всякие надежды и совместно со своей женой постоянно твердил, что все ожидают лишь от меня спасения. Как-то в начале октября я сказал графу Сольскому, что мое не только желание, но решение уехать за границу отдохнуть после портсмутского путешествия. Эти слова вызвали у Сольского волнение, и он, плача, сказал мне…»
Дмитрий Мартынович Сольский: «Ну, что же, уезжайте и оставляйте нас здесь всех погибать. Мы же погибнем, так как без вас я не вижу выхода».
С.Ю. Витте: «Этот разговор и понудил меня 6 октября просить государя меня принять».

6 октября

Князь Николай Дмитриевич Оболенский (чиновник министерства Императорского Двора): «6 октября С.Ю. Витте пишет государю императору письмо, в котором всеподданнейше испрашивает разрешение прибыть в Новый Петергоф для доклада некоторых своих соображений в связи с происходившими уже в то время открытыми политическими демонстрациями, многочисленными митингами и собраниями общественных деятелей и общим неустройством, принявшим острый характер явно враждебных правительству манифестаций и политической забастовки. Железные дороги бездействовали, сообщение с Новым Петергофом поддерживалось лишь пароходами по Неве».
Николай Иванович Вуич (управляющий делами Совета Министров): «6 октября председатель, поручил составить всеподданнейший доклад в том смысле, чтобы установлены были временные полномочия председателя Комитета по объединению деятельности министров, причем С.Ю. просил с составлением этого доклада поторопиться. На другой день председатель занимался подробным рассмотрением представленного ему проекта, 8-го же октября, вечером, передал для прочтения и для распоряжений о переписке к следующему утру обширную записку, заключающую в себе разъяснение его взгляда на способы успокоения страны, с выводом о необходимости перехода к конституционному способу правления. На следующий день утром записка, переписанная, была представлена председателю».

8 октября

Князь Н.Д. Оболенский: «8 октября был получен высочайший ответ: государь император писал графу Витте, что и сам он думал вызвать его к себе для обмена мыслей по вышеупомянутым вопросам и просил графа Витте прибыть в Петергоф на другой день к 6 час. вечера.
В пятницу 8 октября вечером граф С.Ю. Витте при участии помощника управляющего делами Комитета министров д.с.с. Вуича составил программу намеченных реформ, с изложением в общих чертах, по пунктам, тех давно назревших данных, которые должны были в известной постепенности лечь в основу работы и политики будущего Совета министров.
Казалось, что, выступая с такой программой, граф Витте, стоя во главе министров, мог рассчитывать удовлетворить и успокоить часть русского общества».

9 октября

Князь Н.Д. Оболенский: «9 октября к 6 часам вечера граф Витте отправился в Петергоф на пароходе и, будучи принят его величеством, доложил государю императору, что из настоящего тяжелого внутреннего положения правительству, по его мнению, представляются два выхода:
1) Облегчить неограниченною диктаторскою властью доверенное лицо, дабы энергично и бесповоротно в самом корне подавить всякий признак проявления какого-либо противодействия правительству, - хотя бы ценою массового пролития крови.
Для такой деятельности граф Витте не считал себя подготовленным.
2) Перейти на почву уступок общественному мнению и предначертать будущему кабинету указания вступить на путь конституционный; иначе говоря, его величество предрешает дарование конституции и утверждает программу, разработанную Витте.
Последний счел своим нравственным долгом обратить особое внимание государя императора на всю важность принимаемого решения, сопряженного с некоторым самоограничением; причем возврат к прежнему порядку оказался бы немыслимым.
Вследствие этого граф Витте просил государя до принятия окончательного решения обсудить в особом совещании этот вопрос, привлекши к совещанию этому противников предлагаемого направления, мнения которых с достаточною ясностью определились в бывших за последнее время заседаниях и совещаниях.
Если же государю угодно будет все-таки согласиться на предлагаемую программу, то не стеснять графа Витте в выборе сотрудников, предоставив ему право распределения портфелей даже среди общественных деятелей.
Далее граф Витте, указывая на важность принимаемого решения, когда одним росчерком пера изменяется весь государственный строй, и на серьезность намечаемого добровольного самоограничения прав, испрашивал пригласить на совещание ее величество государыню императрицу и великих князей».
С.Ю. Витте: «Было бы желательно обсудить этот вопрос в совещании с другими государственными деятелями и с лицами царской семьи, коих дело это существенно может коснуться. Его величество, милостиво выслушав графа Витте, не соизволил высказать своего высочайшего мнения».

10 октября

Князь Н.Д. Оболенский: «На другой день, 10 октября, граф Витте был вновь приглашен в Петергоф, где повторил все сказанное накануне в присутствии только ее величества и составил свою программу».
С.Ю. Витте: «10 октября я думал, что государь, кроме императрицы, пригласит кого-либо из великих князей. Императрица Мария Федоровна находилась в то время в Дании. Он никого не пригласил, вероятно, потому, что не хотел на себя взять инициативу, а царская семья, т. е. великие князья, за исключением двух братьев Николаевичей, тоже не горели желанием прийти на помощь главе дома. Что же касается великого князя Николая Николаевича, то он в это время охотился в своем имении, а Петр Николаевич находился, кажется, в Крыму.
Такие отношения в царском доме сложились главным образом благодаря императрице Александре Федоровне. Николаевичи, женатые на черногорках, ее горничных, потому и пользовались благоволением его величества. Я после слышал от министра двора барона Фредерикса упреки великому князю Владимиру Александровичу за то, что он в это трудное время, будучи в Петербурге, не пришел на помощь государю советом. С своей стороны я думаю, что если бы великий князь в это время проявился, то тогда ему дали бы понять, чтобы он не вмешивался не в свое дело.
Государь не терпит иных, кроме тех, которых он считает глупее себя, и вообще не терпит имеющих свое суждение, отличное от мнений дворцовой камарильи (т.е. домашних холопов), и потому эти “иные”, но которые не желают портить свои отношения, стремятся пребывать в стороне. 10 октября императрица во время моего доклада не проронила ни одного слова. Сидела, как автомат, и по обыкновению краснела, как рак, а государь первый раз сказал свое мнение о манифесте»…
Николай II: «Может быть, было бы лучше основание записки опубликовать манифестом».
С.Ю. Витте: «Возвратившись домой, я долго думал об этом и к мнению о манифесте отнесся скептически и в конце концов отрицательно вот почему. Мне прежде всего представлялось, что никакой манифест не может точно обнять предстоящие преобразования, а всякие неточности и особенно двусмысленности могут породить большие затруднения. Поэтому я находил, что преобразования должны проходить законодательным порядком и – впредь до придания законодательным учреждениям прав решений – в порядке совещательном или через Государственный Совет (старый) или через Булыгинскую Думу, когда она будет собрана (т.е. по закону 6 августа). До известной степени я боялся, чтобы манифест не произвел неожиданного толчка, который еще более бы нарушил равновесие в сознании масс, как интеллигентных, так и темных».

11-12 октября

С.Ю. Витте: «11-го числа или 12, не помню, кто-то мне сказал, что государь совещается с некоторыми лицами, с кем именно я не спрашивал, и меня это не интересовало, но я думал, что с Чихачевым, графом Паленом, а может быть, и с графом Игнатьевым, на которого я в это время указал министру двора барону Фредериксу, что, может быть, государь с ним посоветуется, и он окажется подходящим диктатором, если его величество остановится на диктатуре.
Сам я в диктатуру не верил, т.е. не верил, чтобы она могла принести полезные плоды для государя и отечества, что я и высказывал его величеству откровенно, но в душе я имел слабость ее желать из эгоистических стремлений, так как тогда я был бы избавлен стать во главе правительства в такое трудное время и при условиях таких, хорошо известных мне свойств его величества и двора, прелесть коих я уже на себе ранее испытал и которые внушали мне самые тревожные опасения.
Я понимал, что ни на благодарность, ни на благородство души и сердца рассчитывать не могу; в случае удачи меня уничтожат, окончательно испугавшись моих успехов, а в случае неудачи будут рады на меня обрушиться вместе со всеми крайними. Желая себе выяснить, насколько можно положиться на военную силу, я устроил в течение этих дней у себя заседание, в котором участвовали два официальных представителя военной силы – военный министр и генерал Трепов, бывший в то время начальником петербургского гарнизона; они произвели на меня весьма тягостное впечатление, в их мнениях явно сквозило, что рассчитывать на успокоение через войска невозможно и не потому, что это средство само по себе, конечно, длительного и здорового успокоения дать не могло, а вследствие отчасти неблагонадежности, а главное, слабости этой силы. Вероятно, те же речи представители военной силы, а в том числе и великий князь Николай Николаевич, держали государю, и по всей вероятности поэтому он не остановился на диктатуре.
Иначе я себе не могу объяснить, почему государь не решился на диктатуру, так как он, как слабый человек, более всего верит в физическую силу (других, конечно), т. е. силу, его защищающую и уничтожающую всех его действительных и подозреваемых, основательно или по ложным наветам, врагов, причем, конечно, враги существующего неограниченного, самопроизвольного и крепостнического режима, по его убеждению, суть и его враги».

13 октября

Князь Н.Д. Оболенский: «Прошло 11 и 12 октября, и наступила среда 13 октября. За это время составленная графом Витте программа подвергалась деятельному и влиятельному обсуждению лиц приближенных, а также имевших доклад у государя. В результате в среду 13 октября граф Витте получил депешу от государя…»
Николай II: «Впредь до утверждения закона о кабинете поручаю вам объединить деятельность министров, которым ставлю целью восстановить порядок повсеместно. Только при спокойном течении государственной жизни возможна совместная созидательная работа правительства с имеющими быть свободно выбранными представителями народа моего».

14 октября

Утром Витте отправился на пароходе в Петергоф…

Н.И. Вуич: «14 октября погода была немного скверная, снег с дождем, и пароход изрядно качало. Дорогою перечитывали еще раз доклад, и Сергей Юльевич говорил, что он не может принять должность председателя Совета, если доклад этот не будет утвержден
Говорили также о постыдности положения, при котором верноподданные должны добираться к своему государю чуть ли не вплавь. Сергей Юльевич поехал с пристани прямо во дворец…»
С.Ю. Витте: «Всеподданнейше доложил, что одним объединением министров, смотрящих в разные стороны, смуту успокоить нельзя и что обстоятельства требуют принятия решительных мер в том или другом направлении. При этом, вследствие сделанного его величеством замечания, что было бы целесообразнее изложить основания записки в манифесте, граф Витте докладывал, что манифест, который оглашается во всех церквах, есть такой акт, в котором неудобно входить в надлежащие подробности; с другой же стороны, опубликование высочайше утвержденного всеподданнейшего доклада будет только выражать принятие государем изложенной в докладе программы, что будет гораздо осторожнее, ибо в таком случае предложенные им меры лягут на его, графа Витте, ответственность и не свяжут его величество».
Николай II: «Очень занятой день. Принимал Витте до и после завтрака, обсуждая программу будущих мероприятий. Это продолжалось до 5 часов».
Н.И. Вуич: «Положение оставалось то же самое, и решение отложено до завтра».

15 октября
 
Князь Н.Д. Оболенский: «В субботу, 15 октября, в 11 часов утра, в Петергофе под председательством государя началось совещание, на котором присутствовали: великий князь Николай Николаевич, генерал-адъютант барон Фредерикс, генерал-адъютант Рихтер и граф Витте».
С.Ю. Витте: «Его величество повелел графу Витте прочесть всеподданнейший доклад. Затем граф Витте доложил, что, по его крайнему разумению, при настоящих обстоятельствах могут быть два исхода – или диктатура, или конституция, на путь которой его величество в сущности уже вступил манифестом 6 августа и сопровождавшими его законами. Его доклад, или программа, высказывается за второй путь, который в случае его утверждения должен привести к мероприятиям, подлежащим к приведению в законодательном порядке и расширяющим закон 6 августа, приводя Россию к конституционному устройству».
Князь Н.Д. Оболенский: «В основу программы этой, как окончательная цель, легли: а) дарование законодательных прав Государственной думе и б) дарование свободы слова, собраний, совести и неприкосновенности личности».
С.Ю. Витте: «Во время чтения доклада, с разрешения государя императора, великий князь Николай Николаевич задавал графу Витте целый ряд вопросов, на которые граф Витте давал подробные разъяснения, причем доложил, что он не рассчитывает, чтобы после жесточайшей войны и столь сильной смуты могло быстро наступить успокоение, но что второй путь, казалось бы, приведет скорее к такому результату».
Князь Н.Д. Оболенский: «Заседание затянулось до часу дня, и государь приказал сделать перерыв до 2 ; часов, предложив к этому часу представить и проект манифеста, несмотря на то, что граф Витте еще раз доложил, что программа менее свяжет государя и что лучше было бы манифеста не составлять, та как в нем изложить всю сущность программы было бы затруднительно.
В три часа дня заседание возобновилось. Граф Витте несколько запоздал, корректируя проект манифеста, который и подвергся обсуждению. Присутствующие не возражали, но граф Витте просил еще раз государя не решаться на подписание столь серьезного акта, не уяснив всестороннего его значения ввиду чрезвычайной государственной и исторической важности делаемого шага и вероятности, что даже после этого успокоение может наступить не сразу.
Его величество отпустил всех, положил проект манифеста в стол и поблагодарил графа Витте, сказав, что помолится Богу, еще подумает и скажет ему, решится ли он на этот акт или нет».
С.Ю. Витте: «Впоследствии я узнал, что государя уговорили издать манифест не потому, что мерам, изложенным в манифесте, сочувствовали, а потому, что дали идею государю, что я хочу быть президентом Всероссийской республики и потому я хочу, чтобы меры, долженствующие успокоить Россию, исходили от меня, а не от его величества. Вот для того чтобы расстроить мои планы о президентстве, уговорили государя, что он непременно должен издать манифест. Нужно воспользоваться мыслями графа Витте, а затем можно  с ним  и прикончить.
Этот факт и то, что государь мог, хотя в некоторой степени, действовать под влиянием подобных буффонад, наглядно показывает, каким образом Россия после  8 – 9-летнего царствования императора Николая II упала в бездну несчастий и полной прострации».
 
Скандал

Николай II: «Тоже весьма занятой день. Утром прибыл Николаша. Имел с ним, Витте, Рихтером и Фредериксом длинное совещание по тому же вопросу о реформах. Оно продолжалось до 4 час. Вечером у меня были: Горемыкин и Будберг».
Князь Н.Д. Оболенский: «По отъезде графа Витте государь приказал генерал-адъютанту барону Фредериксу призвать статс-секретаря Горемыкина и Будберга, ожидавших в Петергофе, и передать им на рассмотрение этот манифест. Оба тотчас приступили к его обсуждению и нашли его несоответствующим».
С.Ю. Витте: «При возвращении из Петергофа в заседании на пароходе кто-то проговорился, и я в первый раз услыхал фамилию Горемыкин. Кто-то сказал, что, вероятно, сегодня еще придется тому же пароходу, на котором мы ехали, везти из Петергофа Горемыкина. Как потом оказалось, его величество почти одновременно вел два заседания и совещания – одно при моем участии, а другое при участии Горемыкина.
Такой способ ведения дела меня весьма расстроил, я увидел, что его величество даже теперь не оставил свои “византийские” манеры, что он неспособен вести дело начистоту, а все стремится ходить окольными путями, и так как он не обладает талантами ни Меттерниха, ни Талейрана, то этими обходными путями он всегда доходит до одной цели – лужи, в лучшем случае помоев, а в среднем случае – до лужи крови или окрашенной кровью.
Если сведение о Горемыкине, случайно дошедшее до меня на пароходе, меня взорвало, то, с другой стороны, оно меня и обрадовало, так как это дало мне основании уклониться от желания во что бы то ни стало поставить меня во главе правительства».

16 октября
 
Николай II: «День стоял серый и тихий. После завтрака сидел долго с Горемыкиным, Фредериксом и Будбергом над редактированием манифеста».
С.Ю. Витте: «16-го днем я вызвал по телефону барона Фредерикса, министра двора, и ему, а равно дворцовому коменданту князю Енгалычеву (так как барон Фредерикс сам затруднялся говорить по телефону) говорил, что до меня дошли сведения, что в Петергофе происходят какие-то совещания с Гормыкиным и Будбергом и что предполагают изменять оставленный мною у его величества проект манифеста, что я, конечно, ничего против этих изменений не имею, но под одним условием, чтобы оставить мысль поставить меня во главе правительства; если же, несмотря на мое желание уклониться от этой чести, меня все-таки хотят назначить, то я прошу показать мне, какие изменения полагают сделать, хотя я остаюсь при мнении, что покуда никакого манифеста не нужно. На это мне барон Фредерикс ответил, что предполагается сделать только несколько редакционных изменений и что они надеются, что для выигрыша времени я не буду настаивать на том, чтобы мне показали предполагаемые изменения. Я ответил, что я все-таки прошу эти изменения мне показать. Мне ответили, что вечером барон Фредерикс будет у меня и мне изменения покажет. Вечером у меня были братья Оболенские – Алексей и Николай. Они сидели у жены. Барон Фредерикс все не приезжал.
Наконец, он приехал уже за полночь и вместе с директором своей канцелярии Мосоловым (женатым на сестре генерала Трепова). Мы, т.е. я, барон Фредерикс и его помощник князь Н. Оболенский, уселись, и разговор начался с того, что барон Фредерикс сказал, что он ошибся, передав мне, что в проекте манифеста сделаны лишь редакционные изменения, а что он изменен по существу, и мне предъявили оба проекта, с указанием на один их них, на котором остановились. Все эти экивоки, какая-то недостойная игра, тайные совещания, при моей усталости от поездки в Портсмут и болезненном состоянии, меня совсем вывели из равновесия. Я решил внутренне, что нужно с этим положением покончить, т.е. сделать все, чтобы меня оставили в покое. Поэтому я отверг предъявленные мне анонимные, кем-то тайно от меня составленные проекты манифеста. Они и по существу не могли быть приняты в предложенном виде.
Я сделал все, чтобы меня оставили в покое. Я, с свойственною моему характеру резкостью, просил барона Фредерикса передать государю, что я неоднократно ему докладывал, что ныне не следует издавать манифеста, и вновь прошу доложить об этом моем мнении его величеству, но если его величество все-таки хочет манифест, то я не могу согласиться на манифесты, не согласные с моею программою, без утверждения коей я не могу принять на себя главенство в правительстве; что из всего я усматриваю, что государь мне не доверяет, поэтому он сделает большую ошибку, меня назначив на пост председателя, что ему следует назначить одного из тех лиц, с которыми он помимо меня совещается и которые составили предлагаемые проекты манифестов.
Все это я говорил таким тоном, что был уверен: после этого меня оставят в покое.
Мы расстались с бароном Фредериксом поздно ночью, часа в два, и расстались в довольно возбужденном состоянии.
Когда он уехал и я остался один, я начал молиться и просить Всевышнего, чтобы он меня вывел из этого сплетения трусости, слепоты, коварства и глупости. У меня была надежда, что после всего того, что я наговорил барону Фредериксу, меня оставят в покое».

17 октября

С.Ю. Витте: «На другой день я снова по вызову поехал в Петергоф. С парохода я прямо отправился к барону Фредериксу. Приезжаю и спрашиваю его: “Ну что, барон, передали все государю, как я вас об этом просил?”»
Барон Владимир Борисович Фредерикс (министр Императорского двора и уделов): «Передал».
С.Ю. Витте: «Ну? И слава Богу, меня оставят в покое».
Барон В.Б. Фредерикс: «Нисколько, манифест будет подписан в редакции, вами представленной, и ваш доклад будет утвержден».
С.Ю. Витте: «Как же это случилось?»
Барон В.Б. Фредерикс: «Вот как: утром я подробно передал государю наш ночной разговор; государь ничего не ответил, вероятно, ожидая приезда великого князя Николая Николаевича. Как только я вернулся к себе, приезжает великий князь. Я ему рассказываю все происшедшее и говорю ему: следует установить диктатуру, и ты (барон Фредерикс с великим князем был на ты) должен взять на себя диктаторство. Тогда великий князь вынимает из кармана револьвер и говорит: ты видишь этот револьвер, вот я сейчас пойду к государю и буду умолять его подписать манифест и программу графа Витте; или он подпишет, или я у него же пущу себе пулю в лоб из этого револьвера, - и с этими словами он от меня быстро ушел. Через некоторое время великий князь вернулся и передал мне повеление переписать в окончательный вид манифест и доклад и затем, когда вы приедете, привезти эти документы государю для подписи».
С.Ю. Витте: «Это сообщение барона Фредерикса меня весьма озадачило, я понял, что выхода более нет.
Впоследствии генерал Мосолов, директор канцелярии министра двора, рассказывал мне следующее: “Утром после того, что мы были у вас, я пришел к барону, у него в это время находился великий князь Николай Николаевич. Великий князь спешно вышел от барона, тогда барон мне сказал: “Нет, я не вижу иного выхода, как принятие программы графа Витте, я все рассчитывал, что дело кончиться диктатурой и что естественным диктатором является великий князь Николай Николаевич, так как он безусловно предан государю и казался мне мужественным. Сейчас я убедился, что я в нем ошибся, он слабодушный и неуравновешенный человек. Все от диктаторства и власти уклоняются, боятся, все потеряли головы, поневоле приходится сдаться графу Витте”. – “Что произошло между бароном и великим князем, мне тогда барон не объяснил”, - добавил генерал Мосолов.
Впоследствии он мне рассказывал, как великий князь, испугавшись, торопливо вырвал у государя манифест и заставил принять программу графа Витте. Под каким влиянием великий князь тогда действовал, мне было неизвестно. Мне было только совершенно известно, что великий князь не действовал под влиянием логики и разума, ибо он уже давно впал в спиритизм и, так сказать, свихнулся…»

Подписание манифеста

С.Ю. Витте: «Государь по натуре индифферент-оптимист. Такие лица ощущают чувство страха только, когда гроза перед глазами, и как только она отодвигается за ближайшую дверь, оно мигом проходит. Их чувство притуплено для явлений, происходящих на самом близком расстоянии пространства и времени. Мне думается, что государь в те дни искал опоры в силе, он не нашел никого из числа поклонников силы – все струсили, а потому сам желал манифеста, боясь, что иначе он совсем стушуется. Кроме того, в глубине души не может быть, чтобы он не чувствовал, что главный, если не единственный, виновник позорнейшей и глупейшей войны это – он; вероятно, он инстинктивно боялся последствий этого кровавого мальчуганства из-за угла (ведь, сидя у себя в золотой тюрьме, ух, как мы храбры), а потому как бы искал в манифесте род снискания снисхождения или примирения.
Когда 17-го утром, после свидания его величества с великим князем Николаем Николаевичем, великий князь, барон Фредерикс и я пришли к нему и поднесли для подписи манифест и для утверждения мой доклад, то он, обратившись ко мне, сказал, что решился подписать манифест и утвердить доклад.
Затем он сел у стола, ранее вставши, чтобы перекреститься, а потом подписал манифест и доклад. Это происходило в его маленьком дворце (который был построен, когда он еще был наследником и в котором он всегда жил) в Петергофе на берегу моря, в его кабинете, не у стола, стоящего на возвышенности, где он принимает доклады, а на столе, на котором он занимается, стоящем в середине комнаты».
Николай II: «Подписал манифест в 5 час. После такого дня голова сделалась тяжелою, и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, спаси и усмири Россию!»

На пароходе

С.Ю. Витте: «После подписания 17 октября манифеста и утверждения моего доклада мы сели на пароход и пошли обратно в Петербург, куда вернулись к обеду. Ехал великий князь Николай Николаевич, барон Фредерикс, я, князь Оболенский и Вуич. Великий князь был в хорошем расположении духа, тоже и барон Фредерикс, который, впрочем, лишен способности понимать что-либо мышлением. Князь Оболенский был в восторженно-невменяемом расположении. В последние дни перед 17-м он неотступно ходил за мною, уверяя, что все потеряно, если немедленно не последует манифест, что не помешало ему через несколько дней после подписания манифеста, когда все поуспокоилось и страх в нем несколько улегся, заявить мне, что самый большой грех его жизни, который он никогда себе не простит, это то, что он так настаивал передо мною на манифесте».
Князь Н.Д. Оболенский: «При обратном возвращении в Петербург на палубе парохода находился великий князь Николай Николаевич. Он казался веселым и довольным. Обратившись к графу Витте, его высочество заметил: “Сегодня 17 октября и 17-я годовщина того дня, когда в Борках (во время железнодорожной катастрофы) была спасена династия (из членов царской семьи никто не пострадал, среди погибших были слуги). Думается мне, что и теперь династия спасается от не меньшей опасности сегодня происшедшим историческим актом”».
С.Ю. Витте: «Я же был совсем не в радужном настроении. Я отлично понимал, что придется много испить, главное же, зная государя, я предчувствовал, что он и в без того трудное положение внесет еще большие трудности, и в конце концов я должен буду с ним расстаться».

«Да, России даруется конституция»

Николай II: «В течение этих ужасных дней я виделся с Витте постоянно, наши разговоры начинались утром и кончались вечером при темноте. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться разгромить крамолу; затем была бы передышка и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою; но это стоило бы потоков крови и в конце привело бы неминуемо к теперешнему положению, т.е. авторитет власти был ба показан, но результат оставался бы тот же самый и реформы вперед не могли осуществляться бы.
Другой путь – предоставление гражданских прав населению – свободы слова, печати, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Государственную думу – это, в сущности, и есть конституция. Витте горячо отстаивал этот путь, говоря, что хотя он рискованный, тем не менее, единственный в настоящий момент. Почти все, к кому я ни обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода кроме этого нет.
Наконец, помолившись, я его подписал. Сколько я перемучился. Со всей России только об этом и кричали и писали и просили. Вокруг меня от многих, очень многих, я слышал то же самое, ни на кого я не мог опереться, кроме честного Трепова – исхода другого не оставалось, как перекреститься и дать то, что все просят. Единственное утешение это – надежда, что такова воля Божия, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого хаотического состояния, в каком она находится почти год.
Но милосердный Бог нам поможет; я чувствую в себе Его поддержку и какую-то силу, которая меня подбадривает и не дает пасть духом!
Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ни откуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей и в конце концов случилось неизбежное! Тем не менее, по совести я предпочитаю даровать все сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все-таки придти к тому же».

«Открывалась новая глава русской истории»

С.Ю. Витте: «Я до сих пор держусь того убеждения, что наилучшая форма правления, в особенности в России при инородцах, достигающих 35 % всего населения, есть неограниченная монархия, но при одном условии – когда имеется налицо наследственный самодержец, если не гений, чего, всегда ожидать невозможно, то лицо с качествами более нежели обыкновенными. Прежде всего и более всего от самодержца требуются сильная воля и характер, затем возвышенное благородство чувств и помыслов, далее ум и образование, а также воспитание. Последние два качества в XIX и XX столетиях суть атрибуты довольно естественные и обыкновенные не только в царской семье, но во всяких аристократических и богатых семьях.
Кто создал Российскую империю так, как она была еще десять лет назад? Конечно, неограниченное самодержавие. Не будь неограниченного самодержавия, не было бы Российской великой империи.
Положение неограниченного правления весьма осложняется, когда в порядке престолонаследия нет лица, вокруг коего могли бы сосредоточиться надежды, хотя бы такие, которые могут и не оправдаться. Мы ныне, например находимся в таком положении, когда наследнику Алексею всего три года. Сохранить самодержавие, когда неограниченный самодержец многолетними не только несоответственными, но губительными действиями расшатал государство и когда подданные его не видят более или менее основательных надежд в будущем, особенно трудно в ХХ в., когда самосознание народных масс значительно выросло и питается тем, что у нас названо «освободительным движением». Таким образом, как по моим семейным традициям, так и по складу моей души и сердца, конечно, мне любо неограниченное самодержавие, но ум мой после всего пережитого, после всего того, что я видел и вижу наверху, меня привел к заключению, что другого выхода, как разумного ограничения, как устройства около широкой дороги стен, ограничивающих движения самодержавия, нет. Это, по-видимому, неизбежный исторический закон при данном положении существ, обитающих на нашей планете. Нельзя жить так, как хочется, а как непреодолимые препятствия к сему побуждают и приводят. Все страны перешли к конституционному правлению и пришли к нему не без конвульсий. При таком положении вещей, хотя бы основанном на человеческом заблуждении, трудно, а при данных обстоятельствах невозможно держаться на образе правления, постепенно уже откинутом не только всеми более или менее культурными народами, но также и такими, которые по общей культуре далеко ниже русской. У нас в России уже давно нет пророка в своем отечестве, все, что ни делается, хотя, может быть, и хорошего, принимается или озлобленно, или критически, или равнодушно. Меры, гораздо худшие, если они будут проходить через представительство, будут почитаться хорошими, ибо это исходит от нас, а не от бюрократов, без коих никакое самодержавие неограниченное немыслимо. Весьма вероятно, что нынешний мировой конституционализм есть историческая фаза движения народов. Через десятки, сотни лет человечество найдет другие формы, соответствующие своему вновь появившемуся самосознанию. Может быть опять родится стремление к единоличному управлению судьбами народов, но теперь этого нет, и как бы ни была несовершенна система парламентского управления, ныне она выражает собой политическую психологию народов, и от нее не уйти.
Поэтому, когда по поводу 17 октября и всего за сим происшедшего и происходящего я слышу разговоры о том, что конституционализм есть гнилая форма правления, разговоры эти на меня производят впечатление вроде того, как если бы я слышал, что жизнь человеческая, основанная на дыхании воздуха, гнилая, что такая жизнь невозможна, ибо воздух заражает организм содержащимися в нем бактериями».
Вдовствующая императрица Мария Федоровна (мать Николая II): «Разумеется, было бы лучше, если бы он (Николай II) совершил этот шаг раньше и по своей доброй воле, чтобы это не выглядело так, как сейчас, будто его вынудили сделать именно это, ведь теперь, когда умы стол взбудоражены, им уже всего мало и вообще аппетит приходит во время еды. Беда именно в том, что все произошло слишком поздно…»
Великий князь Константин Константинович: «Новые вольности – не проявление свободной воли державной власти, а лишь уступка, вырванная у этой власти насильно».
С.Е. Крыжановский: «Открывалась новая глава русской истории, и какой-то странной и малопонятной повеяло грустью, словно дорогого покойника выносили. Веяло космополитизмом, и, казалось, уходила в глубь веков Святая Русь».
Николай II: «Я чувствую, что, подписав этот акт, я потерял корону. Теперь все кончено».

После Манифеста

Санкт-Петербург

С.Ю. Витте: «Вечером знали о манифест 17 октября не только в Петербурге, но и в провинциях. Такого крупного шага не ожидали. Все инстинктивно почувствовали, что произошел вдруг “перелом” России ХХ столетия, но “перелом” плоти, а не духа, ибо дух может лишь погаснуть, а не переломиться. Сразу манифест всех ошеломил. Все истинно просвещенные, не озлобленные и не утерявшие веру в политическую честность верхов поняли, что обществу дано сразу все, о чем оно так долго хлопотало и добивалось, в жертву чего было принесено столь много благородных жизней, начиная с декабристов. Озлобленные, неуравновешенные и потерявшие веру в самодержавие считали, что вместе с режимом должны быть свалены и его высшие носители и, конечно, прежде всего самодержец, принесший своими личными качествами столько вреда России. Действительно, он Россию разорил и сдернул с пьедестала и все только благодаря своей “царской ничтожности”.
Многие побуждались к сему соображением, что он сдался, испугавшись, а как только его немного укрепят, он на все начхнет (что, между прочим, он проделал и со мной) и всему даст другое толкование: я, мол, пошутил, или меня обманули, - или найдет самые разнообразные толкования в Монблане русских законов и будет давать в каждом данном случае желательное по данному времени направление. А ведь лишь бы царь пожелал плавать в этом болоте лжи и коварства, а охотников с ним в этом болоте полоскаться всегда найдутся сотни, если не тысячи».

Киев

Василий Витальевич Шульгин (монархист): «Я вышел пройтись (18 октября). В городе творилось нечто небывалое. Кажется, все, кто мог ходить, были на улицах. Во всяком случае, все евреи. Но их казалось еще больше, чем их было, благодаря их вызывающему поведению. Они не скрывали своего ликования. Толпа расцветилась на все краски. Откуда-то появились дамы и барышни в красных юбках. С ними соперничали красные банты, кокарды, перевязки. Все это кричало, галдело, перекрикивалось, перемигивалось.
Но и русских было много. Никто хорошенько ничего не понимал. Почти все надели красные розетки. Русская толпа в Киеве, в значительной мере по старине монархическая, думала, что раз государь дал манифест, то, значит, так и надо, - значит надо радоваться. Подозрителен был, конечно, красный маскарад. Но ведь теперь у нас конституция. Может быть, так и полагается.
Потоки людей со всех улиц от края до края. Среди этого моря голов стояли какие-то огромные ящики, также увешанные людьми. Я не сразу понял, что это остановившиеся трамваи. С крыш этих трамваев какие-то люди говорили речи, размахивая руками, но, за гулом толпы, ничего нельзя было разобрать. Они разевали рты, как рыбы, брошенные на песок. Все балконы и окна были полны народа.
С балконов также силились что-то выкричать, а из-под ног у них свешивались ковры, которые побагровее, и длинные красные полосы, очевидно содранные с трехцветных национальных флагов.
Толпа была возбужденная, в общем радостная, причем радовалась – кто как: иные назойливо, другие “тихой радостью”, а все вообще дурели и пьянели от собственного множества. В толпе очень гонялись за офицерами, силясь нацепить им красные розетки. Некоторые согласились, не понимая, в чем дело, не зная, как быть, - раз “конституция”. Тогда их хватали за руки, качали, несли на себе… Кое-где были видны беспомощные фигуры этих едущих на толпе…
Начиная от Николаевской, толпа стояла, как в церкви. Вокруг городской думы, залив площадь и прилегающие улицы, а особенно Институтскую, человеческая гуща еще более сгрудилась…
Старались расслышать ораторов, говоривших с думского балкона. Что они говорили, трудно было разобрать…
Несколько в стороне от думы неподвижно стояла какая-то часть в конном строю.
Что может быть ужаснее, страшнее, отвратительнее толпы? Из всех зверей – она зверь самый низкий и ужасный, ибо для глаза имеет тысячу человеческих голов, а на самом деле одно косматое, звериное сердце, жаждущее крови…
Между тем около городской думы атмосфера нагревалась. Речи ораторов становились все наглее, по мере того как выяснилось, что высшая власть в крае растерялась, не зная, что делать. Манифест застал ее врасплох, никаких указаний из Петербурга не было, а сами они боялись на что-нибудь решиться.
И вот с думского балкона стали смело призывать “к свержению” и к “восстанию”. Некоторые из близстоящих начали уже понимать, к чему идет дело, но дальнейшие ничего не слышали и ничего не понимали. Революционеры приветствовали революционные лозунги, кричали “ура” и “долой”, а огромная толпа, стоявшая вокруг, подхватывала…
Конная часть, что стояла несколько в стороне от думы, по-прежнему присутствовала, неподвижная и бездействующая.
Офицеры тоже ничего не понимали.
Ведь конституция!..
И вдруг многие поняли…
Случилось это случайно или нарочно – никто никогда не узнал… Но во время разгара речей о “свержении” царская корона, укрепленная на думском балконе, вдруг сорвалась или была сорвана и на глазах у десятитысячной толпы грохнулась о грязную мостовую. Металл жалобно зазвенел о камни…
И толпа ахнула.
По ней зловещим шепотом пробежали слова:
- Жиды сбросили царскую корону…
Это многим раскрыло глаза. Некоторые стали уходить с площади. Но в вдогонку им бежали рассказы о том, что делается в самом здании думы.
А в думе делалось вот что.
Толпа, среди которой наиболее выделялись евреи, ворвалась в зал заседаний и в революционном неистовстве изорвала все царские портреты, висевшие в зале. Некоторым императором выкалывали глаза, другим чинили всякие другие издевательства. Какой-то рыжий студент-еврей, пробив головой портрет царствующего императора, носил на себе пробитое полотно, исступленно крича:
- Теперь я – царь!
Но конная часть в стороне от думы все еще стояла неподвижная и безучастная. Офицеры все еще не поняли.
Но и они поняли, когда по ним открыли огонь из окон думы и с ее подъездов.
Тогда наконец до той поры неподвижные серые встрепенулись. Дав несколько залпов по зданию думы, они ринулись вперед.
Толпа в ужасе бежала. Все перепуталось – революционеры и мирные жители, русские и евреи. Все бежали в панике, и через полчаса Крещатик был очищен от всяких демонстраций. “Поручики”, разбуженные выстрелами из летаргии, в которую погрузил их манифест с “конституцией”, исполнили свои обязанности…
Приблизительно такие сцены разыгрались в некоторых других частях города. Все это можно свести в следующий бюллетень:
Утром: праздничное настроение – буйное у евреев, по “высочайшему повелению” - у русских; войска – в недоумении.
Днем: революционные выступления: речи, призывы, символические действия, уничтожение царских портретов. Войска – в бездействии.
К сумеркам: нападение революционеров на войска, пробуждение войск, залпы и бегство».

Москва

Генерал В.Ф. Джунковский: «18 октября Москва приняла праздничный вид, забастовка в го-родских предприятиях закончилась, железные дороги стали функ¬ционировать. Везде чувствовался большой подъем. Но одновремен¬но с сим и оппозиционные и революционные кружки не дремали и старались  везде  внести  беспорядок.   Появились   процессии  по улицам, одни — с портретом Государя, другие — с красными флагами, между ними происходили стычки, одни пели гимн, другие — революционные песни. Те и другие бесчинствовали, учиняли на¬силия над прохожими, которые не снимали  шапок. Полиция,  не имея директив,  смотрела  и  не  принимала никаких  мер,  разнуз¬данность толпы наводила панику на мирного обывателя.   Толпы с красными флагами украсили ими подъезд дома генерал-губер¬натора, который до того растерялся, что выходил на балкон своего генерал-губернаторского дома совсем невпопад. Когда я приехал к Дурново и, увидав на его подъезде красные флаги, сказал ему: “Прикажите убрать красные флаги, ведь это неудобно, толпы сме¬ются”, он мне сказал: “Ничего, не надо раздражать, ночью двор¬ники уберут”».

Похороны Баумана

Генерал В.Ф. Джунковский: «А на другой день Дурново принимал депутацию от бюро революционных союзов в составе  князя Д. И.  Шаховского,  П. Н. Милюкова и адвоката Гольдовского, которые, обратившись к генерал-губернатору словом  “товарищ”, просили о разрешении тор¬жественных похорон убитого революционера Баумана и о принятии мер к охранению порядка по пути следования похоронной процессии. Генерал-губернатор, хотя и был очень шокирован обращением к нему депутации словом “товарищ”, на что и ответил: “Какой я вам товарищ?”, тем не менее, обещал сообщить градоначальнику, чтоб никаких препятствий следованию процессии не было и чтобы полиция и войска были удалены с пути следования процессии, так как устроители похорон взяли на себя наблюдение за порядком».
С.С. Ольденбург: «В Москве 20 октября происходили грандиозные похороны Баумана – безвестного ветеринара-социалиста, которого 18 октября убил железным ломом мастеровой Михалин, бросившийся на “человека с красным флагом”».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Бауман был неожиданно убит черносотенцем, когда шел во главе его толпы с красными флагами, убит ломом. Революционеры отнесли его тело в Техническое училище, откуда 20 октября и состоялось похоронное шествие через весь город на Ваганьковское кладбище. Гроб Баумана, обитый красным сукном, покрытый красным покрывалом, на высоком катафалке, утопал в зелени; множество красных знамен с революционными надписями и плакатами, венки, все с красными лентами и соответствовавшими характеру похорон над¬писями, несли многочисленные делегации. За гробом шли толпы народа, которые стояли также и по пути следования. Между вен¬ками были венки и от Московской городской управы, и от Мос¬ковской губернской земской управы. Учащаяся молодежь приняла деятельное участие и шла группами с пением революционных песен».
С.С. Ольденбург: «Это был смотр революционных сил и первые в России “гражданские похороны”. Стотысячная толпа с пением Марсельезы и Похоронного марша двигалась рядами, с несчетными красными флагами; порядок поддерживали боевые дружины. Но с тротуара за шествием следили враждебные группы, и революционеры чувствовали себя не спокойно».
Генерал В.Ф. Джунковский: «На кладбище были произнесены речи самого революционного содержания, толпы долго не расходились. Уже были сумерки, когда присутствовавшие на похоронах возвратились в город. Вид таких грандиозных похорон, такой грандиозной процессии через весь город глубоко возмутил правые группы, войска и благонамеренную часть населения. Когда толпы шли обратно мимо Манежа, то находившийся там наряд казаков вышел из Манежа, произошло столкновение между толпой и казаками, в результате чего были убитые и раненые».
С.С. Ольденбург: «На обратном пути, уже вечером, дружинникам в неосвещенной улице у Манежа почудилась засада “черной сотни”, и они открыли огонь. Помещавшиеся в Манеже казаки, решив, что на них нападают, выскочили из здания и начали отвечать залпами. Дружинники рассеялись – было 6 убитых и около сотни раненных».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Вообще после манифеста 17 октября толпа как будто разнуздалась. Тот “такт русского общества”, о котором писал в своем всеподданнейшем докладе граф Витте и в который ему хотелось верить, отсутствовал, и русское общество не знало границ и удержу стремлениям, оно шло по пути анархии и само вызывало эксцессы, подстрекаемое революционными группами, для которых это было выгодно».
Иван Егорович Забелин (историк): «Киевский профессор психиатр Сикорский взволновал провинциальную печать своим утверждением, будто русская революция является результатом психопатологического процесса и общественной дегенерации. Это своего рода массовая истерия, имеющая сходство с кликушеством. Тысячу раз прав почтенный психиатр. Если посмотреть с высоты птичьего полета на все эти события, подвиги, поступки революционного освободительного движения, собрать все телеграммы, корреспонденции, особенности речи ораторов, передовые статьи жидовствующих и прямо жидовских газет, а вместе с тем и литературные упражнения в прозе и в стихах, если внимательно обозреть, то каждому здравомыслящему человеку само собою раскроется та истина, что действительно революционная Русь сердечно, душевно и умственно очень болеет».

Витте – председатель Совета министров

20 октября 1905 г.
Санкт-Петербург

С.Ю. Витте: «Я очутился во главе власти вопреки моему желанию, после того как в течение 3-4 лет сделали все, чтобы доказать полную невозможность самодержавного правления без самодержца, когда уронили престиж России во всем свете и разожгли внутри России все страсти недовольства, откуда бы оно ни шло и какими бы причинами оно ни объяснялось. Конечно, я очутился у власти потому, что все другие симпатичные монаршему сердцу лица отпраздновали труса, уклонились от власти, боясь бомб и совершенно запутавшись в хаосе самых противоречивых мер и событий.
В сущности, я должен был в это время один управлять Россией – Россией поднявшейся, революционировавшейся, - не имея в своих руках никаких орудий управления сложным механизмом империи, составляющей чуть ли не 1/6 часть всей земной суши, с 150-миллионным населением. Если к этому прибавить, что забастовка железных дорог, а потом почты и телеграфа мешали сообщениям, передаче распоряжений, что 17-е октября для провинциальных властей упало, как гром на голову, что большинство провинциальных властей не понимало, что случилось, что многие не сочувствовали новому положению вещей, что многие не знали, в какую им дудку играть, чтобы в конце концов не проиграть, что одновременно действовала провокация, преимущественно имевшая целью создавать еврейские погромы, провокация, созданная Плеве и затем, во время Трепова, более полно и, можно сказать, нахально организованная, то будет совершенно ясно, что в первые недели после 17 октября проявилась полная дезорганизация власти, как говорится, “кто шел в лес, а кто по дрова”, одним словом, можно сказать, действовала сломанная, неорганизованная власть, которую потом окрестили растерянной властью».

Амнистия

Генерал В.Ф. Джунковский: «Эти дни после 17-го в тюрьмах настроение было повышенное, они осаждались народом, который требовал амнистии, т. е. осво¬бождения в силу манифеста политических заключенных».
С.Ю. Витте: «Я хочу сказать об акте политической амнистии. Манифест 17 октября никакой амнистии не обещал, но амнистия была на устах у всех».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Амнистия была объявлена только спустя несколько дней после манифеста. Когда в Совете Министров обсуждался этот вопрос, то все высказы¬вались относительно необходимости политической амнистии. Манухин, бывший тогда министром юстиции, высказывался за широкую амнистию, но за исключением убийц-революционеров. Это мнение было принято и амнистия объявлена.
Когда был получен акт об амнистии, то я сейчас же сделал распоряжение по тюремной инспекции о немедленном ее примене¬нии по тюрьмам. Политические в то время содержались в Бутырской и Таганской тюрьмах. В Бутырской тюрьме никаких недоразумений не было. Начальником тюрьмы был генерал-майор Мецнер, чест¬нейший и благороднейший человек, его все уважали и любили, и у него все прошло гладко. В Таганской же тюрьме, где начальник тюрьмы был не на должной высоте, произошло осложнение. Толпа в несколько тысяч осадила тюрьму и требовала, чтоб их пустили для поверки применения амнистии. Об этом мне сообщили по телефону. Я тотчас же поехал на одиночке. Подъезжая к тюрьме, я увидел, что улица Малые Каменщики была буквально запружена народом с красными флагами. Подъехав к самой толпе и видя, что дальше ехать нельзя, я слез и стал пробираться через толпу. Увидя меня, некоторые меня узнали, стали кричать, чтобы мне дали дорогу. Я с трудом пробрался до ворот и увидел, что, к счастью, толпа за ворота не прошла, хотя и была возбуждена. Обещав им, что я сейчас все разберу, я вошел в калитку. Это их немного успокоило. Пройдя в контору тюрьмы, я застал там полный хаос, посередине стоял бородач огромного роста в папахе, с красным флагом в руке, около него еще трое из публики. Первым долгом я спросил на¬чальника тюрьмы, что это за посторонняя публика, получил ответ, что это делегаты от толпы, пришедшей за амнистируемыми. На мое требование, обращенное к делегатам, снять шапки и поставить в угол красный флаг, они тотчас повиновались и держали себя с тактом. Тут были прокурор судебной палаты фон Клуген, про¬курор окружного суда, жандармские офицеры, ведшие политичес¬кие дела, и др.
В указе об амнистии приведены были номера статей Уголовного уложения, по которым политические должны были быть освобож¬дены. Но при этом оказалось, что статья, рядом стоящая и почти однородная с той, по которой политические освобождались, приве¬дена не была, и выходила таким образом нелогичность. Когда я узнал это от прокурора палаты, то, обсудив положение, мы решили применить амнистию и по этой как бы забытой статье, т. е. всем, кроме участников в убийствах. Но ни я, ни фон Клуген не решились на такой шаг собственной властью, к счастью, нам уда¬лось соединиться телефоном с графом Витте, который и разрешил вопрос в благоприятном смысле.
Тогда освобождение пошло быстрым темпом. Во время этих формальностей настроение стоявшей у тюрьмы толпы все повы¬шалось, она нервничала, кроме того, послышались провокаторские выстрелы, приходилось их успокаивать. Наконец, подлежавшие освобождению, около 60-70, появились в конторе, не освобож¬денных политических осталось в тюрьме всего 11 человек. Со¬бравшись в конторе, освобожденные были тоже нервно настроены под влиянием раздавшихся провокаторских выстрелов не ре¬шались выйти на улицу, боясь, что их перестреляют. Мои уговоры подействовали только тогда, когда я предложил им, что сам их выведу – это их успокоило, и они пошли за мной. Выйдя на улицу, толпа их приветствовала, стала петь, но по моей просьбе немедленно прекратила пение. Я дошел с толпой до моей одиночки, сел и  поехал  к Таганской  площади, а толпа  с  освобожденными пошла к центру города.
Доехав до Таганской площади, я повернул по Воронцовской обратно в тюрьму; я боялся, что, может быть, в сутолоке и те 11, которые не подлежали освобождению, пожалуй, тоже ушли, и мне хотелось это проверить. Мое  возвращение  в тюрьму  было  очень неожиданно, начальство уже разошлось. Пройдя   быстро  внутрь тюрьмы, я прошел прямо к камерам политических, где меня догнал начальник тюрьмы. Проходя мимо камер, я вдруг, к моему удив¬лению, увидел в одной из них накрытый стол с яствами. Я вошел, вижу: на столе, накрытом скатертью, канделябры со свечами, масса закусок, фруктов и т. д. Начальник тюрьмы был очень сконфужен когда я в недоумении спросил его, что это значит. В это время подошел студент и сказал мне, что их 11 политических, к которым не применена амнистия, и что они просили начальника тюрьмы разрешить им отпраздновать товарищей, которых освободили, и что они очень просят меня снисходительно отнестись к этому. Все 11 оказались налицо, и я дал им разрешение, взяв слово, что в 12 ча¬сов ночи они все будут уже в своих камерах. Уезжая из тюрьмы и проходя мимо уголовных, я был ими остановлен. Они разразились претензиями: “Как это, нас, верноподданных, не освобождают, — говорили они, — эти же шли против царя, и их освободили”. Они  просили моего  ходатайства за них.  Я их успокоил как мог и уехал».

Ленин в Петербурге

Н.К. Крупская: «Когда Владимир Ильич приехал в Россию, там уже выходила легальная ежедневная газета “Новая жизнь”. Издателем была Мария Федоровна Андреева (жена Горького), редактором был поэт Минский, принимали участие: Горький, Леонид Андреев, Чириков, Бальмонт, Тэффи и др.».
Анатолий Васильевич Луначарский (социал-демократ): «Газета сперва была крайне странно скроена. Рядом с нами, большевиками, там работало большое количество непосредственных друзей Минского, поэтов с декадентским вкусом, анархистов из кафе и всякой богемы, считавшей себя “необыкновенно крайне левыми” и находившей союз с большевиками делом весьма пикантным».
Н.В. Валентинов: «Благонамеренному философу Минскому удалось получить еще до манифеста 30 (17) октября разрешение на выпуск газеты. Он хотел ее сделать беспартийной, но очень левой, и для этого обратился за сотрудничеством к большевикам. С намерением в дальнейшем придать газете желательную им физиономию, те приняли предложение, - и так возникло соединение несоединимого».
А.В. Луначарский: «Я должен отметить, что Владимир Ильич по отношению к Минскому и даже всяким относительно мелким интеллигентским сошкам, попавшим в “Новую жизнь”, вел себя с чрезвычайным тактом и предупредительностью. Вместе с тем он весело хохотал над разными выходками отдельных наших сотрудников, столь необычными для нас, и повторял часто:
- Это же действительно исторический курьез!»
Н.К. Крупская: «Первая статья Владимира Ильича появилась 10 ноября.
Первая же статья Ильича превращала “Новую жизнь” в открыто партийный орган. Само собой, что пребывание в нем минских, Бальмонтов и прочих стало немыслимо, произошло размежевание, и газета целиком перешла в руки большевиков. Она и организационно стала партийной, стала работать под контролем и руководством партии».
А.В. Луначарский: «Конечно, редакция газеты была вместе с тем пунктом, куда сходилось наибольшее количество самых разнообразных новостей и откуда легче всего было обозревать поле брани.
Влияние Ленина и большевиков было очень велико. Оно усиливалось крупным резонатором, каким являлись в их руках легальные газеты. Однако надо прямо сказать, что рабочий класс не был в это время сколько-нибудь четко организован, несмотря на наличие Петербургского Совета и целого ряда Советов провинциальных. Равным образом и партия имела еще весьма хрупкий аппарата. Поэтому события шли в гораздо большей мере самотеком, чем, скажем, при подготовке Октябрьской революции…»
Н.В. Валентинов: «Руководимая Лениным “Новая Жизнь” не продолжалась долго. Вышло всего 28 номеров, последний уже нелегально. В числе 8 газет она была закрыта правительством 16 декабря за опубликование призыва не платить налогов».
 
Петербургский Совет рабочих депутатов

Генерал В.Ф. Джунковский: «В это время революционные волны не оставляли в покое ни одного уголка России, а в Петербурге с 13 октября открыл свои действия Совет рабочих депутатов и просуществовал 50 дней, пока 26 ноября не был арестован его главарь Носарь-Хрусталев, а 3 де¬кабря и весь наличный состав Совета в числе около 190 человек».
Н.К. Крупская: «То, что Советы рабочих депутатов были боевыми организациями восстающего народа, это Владимир Ильич сразу же отметил в своих ноябрьских статьях. Он выдвинул тогда же мысль, что временное революционное правительство может вырасти только в огне революционной борьбы, с одной стороны, с другой стороны, что социал-демократическая партия должна всячески стремиться обеспечить свое влияние в Советах рабочих депутатов».
А.В. Луначарский: «В тогдашнем Петербургском Совете Ленин непосредственно не работал, но руководил работой входивших в состав Совета большевиков – Постоловского, Кнунянца и Богданова, с которыми поддерживал постоянный контакт».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Первое заседание, 13 октября, было посвящено обращению к рабочим, призывавшему к забастовке, и предъявлению политических требований, равносильных для государственности самоуправлению. Второе заседание, 14 октября, состоялось в физической лаборатории Технологического института, на котором обсуждались вопросы о мерах к дальнейшим забастовкам и были произведены выборы. Председателем был выбран помощник присяжного поверенного Носарь, носивший также фамилию Хрусталев. На этом же заседа¬нии выработаны были требования для предъявления Петербургской городской думе через особую депутацию, которая и предъявила их 16 октября. В число депутаций вошли и представители Союза союзов и несколько профессоров Технологического института.
Депутация предъявила требования: 1. Немедленно принять меры для регулирования продовольствия рабочей массы; 2. Отвести поме¬щения для собраний. 3. Прекратить всякое довольствие, отвод поме¬щений, ассигновок на полицию, жандармов и т. д. 4. Указать, куда израсходованы 15 тысяч руб., поступивших для рабочих Нарвского района. 5. Выдать из имевшихся в распоряжении думы народных средств деньги, необходимые для вооружения борющегося за народ¬ную свободу пролетариата и студентов, перешедших на сторону пролетариата и т. д.
Депутации этой не удалось воздействовать на городское управ¬ление: когда вслед за рабочими депутатами на думской трибуне вздумали выступать еще и представители от Союза союзов, то гласные не пожелали их слушать, а студенческую депутацию и вовсе не пустили в зал. А так как у подъездов думы стояли усиленные наряды городовых, а на лестнице рота пехоты, то депутация ничего не добилась, так как эта воинская сила, очевидно, подействовала отрезвляющим образом на умы гласных, чего не было в Москве.
Третье заседание состоялось 15 октября опять в Технологическом институте, число депутатов достигло к этому времени 226. Условлено было собраться на курсах Лесгафта и оттуда направиться закрывать магазины, но это не удалось из-за мер, принятых полицией.
Четвертое заседание было 17 октября в Вольном экономическом обществе. Избран   был   Исполнительный   комитет   в   составе 31 человека.   В   этот   же   день   вышел   первый   номер   «Известий Совета рабочих депутатов». В пятом заседании 18 октября постанoвлено было  продолжать  забастовку в  доказательство  того,   что манифест 17 октября не удовлетворил заданий  рабочих масс. В              “Известиях”, резолюциях, дебатах в заседаниях Совета и районных собраниях красной нитью проводилась мысль о том, что “сила творит право”
Но либеральные элементы бюрократии получили перевес, и вся администрация, армия и полиция остались во власти государства, поэтому  Совету  оставалось  только  организовать  анархию  и  подготовляться к восстанию. Но и тут у них ничего не вышло. 19 октября под влиянием манифеста 17 октября забастовка сама собой стала ослабевать и железные дороги стали постепенно функционировать, поэтому  Совет,  видя,   что  забастовка  ускользает  из-под  его   рук, постановил прекратить стачку с 21 октября.
Одновременно начались во всех городах и контрреволюционные выступления, окончившиеся для возбудителей революции плачевно. Это вынудило рабочие массы иметь орудия самозащиты, и на металлических заводах стали спешно выделывать плети, пики, кин¬жалы и т. п. Из-за границы при участии Женевского революцион¬ного комитета выписано было оружие, между прочим, один транспорт такового было поручено водворить в Россию священнику Гапону на судне “Крафтон” через Финляндию, но это не удалось. Все же было вооружено до 6000 человек.
Для того чтобы обезопасить войска, Совет стал стараться рево¬люционизировать их. Закипела работа по распропагандированию их листками, прокламациями и т, д., стали устраивать восстания в войсках и во флоте. 26 октября среди матросов в Кронштадте вспыхнули беспорядки, но они перешли в пьяную оргию и были подавлены 28 октября.
29 октября Совет в своем заседании постановил установить восьмичасовой рабочий день с захватным правом, на что все рабо¬чие живо откликнулись. Но при первом же осуществлении этого восьмичасового рабочего дня насильственным путем рабочие стол¬кнулись с локаутом: капиталисты, почуяв силу правительства, объ¬единились и твердо начали осуществлять локаут на деле.
Рабочие поняли, что сила не на их стороне, и престиж Совета был подорван, особенно после того, как Совет, видя неудачу, придумал компромисс: отменить повсеместно проведение восьмичасового рабочего дня,  рекомендуя в то же время  рабочим  “на их страх” немедленно и дружно добиваться возможного сокращения рабочего времени. 12 ноября из заседаний Совета выяснилось полное крушение предложенного рабочим компромисса, так как локауту подверглись десятки тысяч рабочих. 13 ноября разбирался вопрос о защите и поддержке рабочих, подвергшихся локауту, и внесено было предложение реагировать новой забастовкой, но предложение это было отвергнуто. 14 ноября по свидетельству самого Совета рассчитано было уже свыше 100 тыс. рабочих. Исполнительный комитет предъ¬явил было требование капиталистам прекратить локаут, угрожая проведением всероссийской всеобщей забастовки, но это не произ¬вело уже никакого впечатления ни на промышленников, ни на население. Тогда Совет сделал призыв об оказании материальной помощи безработным, но и это практического успеха не имело, собрано было мало, нужды рабочих и их разочарование росли с каждым днем.
Правительство решило покончить с Советом».
В.И. Гурко: «Наконец, 27 ноября Дурново арестует председателя Петербургского Совета рабочих депутатов, помощника присяжного поверенного Хрусталева-Носаря. Личность эта оказывается весьма ничтожной: во время ареста с ним приключается даже медвежья болезнь».
Генерал В.Ф. Джунковский: «27 ноября состоялось избрание в Совете трехглавого президиума вместо Носаря, причем внесен¬ное предложение объявить опять забастовку в знак протеста против “взятия правительством в плен товарища Носаря” было отвергнуто. 2 декабря в 8 либеральных столичных газетах от имени Совета и других организаций был напечатан манифест с приглашением отказываться от выкупных платежей, выбрать вклады из государст¬венных сберегательных касс и т. п. За напечатание этого манифеста в тот же день закрыты были газеты: “Начало”, “Новая жизнь”, “Сын отечества”, “Русь”, “Наша жизнь”, “Свободное сло¬во”, “Свободный народ” и “Русская газета”, а на следующий день весь состав Совета рабочих депутатов в числе 190 человек был арестован.
В виде протеста на это крайние партии призывали к третьей всеобщей забастовке, но в Петербурге это не встретило сочувствия, а нашло себе отголосок только в московском восстании».
Н.К. Крупская: «С Ильичем мы по условиям конспирации жили врозь. Он работал целыми днями в редакции, которая собиралась не только в “Новой жизни”, но на конспиративной квартире или в квартире Дмитрия Ильича Лещенко, на Глазовской улице, но по условиям конспирации ходить туда было не очень удобно. Виделись где-нибудь на нейтральной почве, чаще всего в редакции “Новой жизни”. Но в “Новой жизни” Ильич всегда был занят. Только когда Владимир Ильич поселился под очень хорошим паспортом на углу Бассейной и Надеждинской, я смогла ходить к нему на дом. Ходить надо было через кухню, говорить вполголоса, но все же можно было потолковать обо всем.
Когда я 3-го, по обыкновению, отправилась на явку в редакцию, нагруженная всякой нелегальщиной, у подъезда меня остановил газетчик. “Газета “Новое время”, - громко выкрикивал он и между двумя выкриками вполголоса предупредил: - В редакции идет обыск!”»
 
Съезды

Генерал В.Ф. Джунковский: «В городе Москве к этому времени заседали два съезда: Всероссийский крестьянский и представителей городов и земств; оба своими речами и резолюциями подливали масло в огонь и вместо успокоения вносили  свою лепту, далеко не маленькую, в дело революции и надвигавшегося восстания.
Всероссийский крестьянский  (больше по названию)  съезд, допущенный попустительством генерал-губернатора П.  П. Дурново, заседал в земледельческом училище с 6 по 11 ноября. Делегаты от крестьянских  организаций,   к   которым   присоединились   и  такие элементы, для которых Крестьянский съезд служил боевым револю¬ционным оружием, официально говорили, что они съехались с це¬лью рассказать то, что творится в разных уголках России, и об¬судить, что надо предпринять, чтобы «осуществить обещанную манифестом 17 октября свободу».
Собралось около 300 человек. На втором заседании присутство¬вал писатель Н. Н. Златовратский, выбранный почетным председа¬телем. Съезд с первого же дня принял крайнее течение, последстви¬ем чего явились резолюции чисто революционные.
Съезд земских и городских деятелей вмещал в себя тогда всю земскую и городскую оппозицию. Он уже собирался в июле месяце сего года, причем уже тогда съезд этот взял на себя функции чуть ли не Учредительного собрания и вынес резолюции не только крайнего, но и революционного характера, вылившиеся в агитационном воз¬звании “К русскому народу”.
Этот раз съезд собрался в доме графа Орлова-Давыдова и засе¬дал с 6 по 13 ноября. Председателем съезда был Н. И. Петрункевич, товарищами председателя — А. Л. Савельев, Ф. Л. Головин и Н. Н. Щепкин, секретарями — Н. И. Астров, Т. И. Полнер и В. А. Розенберг. Съезд был многолюдный. Видное место занимали земские и городские деятели, стоявшие во главе оппозиции: князь Долгору¬ков, князь Голицын, князья Трубецкие, Д. Н. Шипов, Ф. Л. Головин, Милюков, граф Гейден, С. А. Муромцев, Стаховичи, Р. И. Родичев, Н. И. Петрункевич, В. Д. Кузьмин-Караваев, князь Г. Е. Львов и др.
В течение целой недели земские и городские деятели говорили речи более или менее одного оттенка, то сгущая краски, то осла¬бевая, все сводилось к тому, что манифест 17 октября не дал того, чего хотело общество, что манифест не удовлетворил, так как он хотя и явился бесспорным признанием конституции, но это слово произнесено не было, царь остался самодержцем, а следовательно, в любой момент может отнять все свободы, дарованные манифестом. Это и вызывало и недоверие, и боязнь, что вдруг все отнимут, отсюда вывод — надо скорее все закреплять, все требовать. Вот Съезд земских и городских деятелей с лихорадочной поспешностью и выступил на путь предъявления правительству целого ряда требо¬ваний политического, чтобы не сказать революционного, характера, что видно из резолюции съезда, как то: предоставление первому собранию народных представителей “учредительных функций”, отмены исключительных положений вообще и специально в Поль¬ше — военного, автономии Полыни, введения местных языков (поль¬ского, литовского, латышского, украинского и т. д.) в школах, рав¬ноправия евреев и т. п. Позже представители купечества, не желая отстать от городской и земской оппозиции, тоже требовали ограниченного самодержавия, среди них С. Т. Морозов дошел до того, что дал крупную сумму революционерам, а когда окончатель¬но попал к ним в лапы, то кончил самоубийством. Одним словом, общественные  группы,  а  некоторые  и  сословные,  находились в состоянии революционного психоза».

Конституционные демократы

Князь В.А. Оболенский: «Конец октября и начало ноября я провел целиком за работой в городской Думе, а затем отправился в Москву на первое после малочисленного октябрьского съезда (Организационный съезд кадетской партии состоялся 12-18 октября в Москве) совещание членов новой конституционно-демократической партии. Не помню, было ли это совещание, или съезд, но присутствовавших было тоже немного, человек 40. Собрались в особняке кн. Павла Долгорукова. Большинство наших будущих лидеров было налицо: Милюков, Петрункевич, Родичев, Набоков, Винавер, Кокошкин и др. Общий доклад о конструкции партии, о ее месте среди борющиъся в России сил и о ее предстоящей тактике сделал Милюков.
На этом же совещании, или съезде, партия к.-д. получила свое русское название. Конституционно-демократической она была окрещена уже на первом съезде 17 октября. Но все находили, что сочетание малопонятных для населения слов будет помехой для ее популярности и может повредить выборной агитации. Решено было придумать русское название. Долго не могли найти простых слов, формулирующих главную сущность партии. Первый выдвинувший приемлемое название для партии был бывший народоволец и каторжанин Караулов. Он сообщил, что они в Сибири уже создали партийную газету, которая называется “Свободный народ”. Почему бы и партию не назвать партией Свободного народа. Название это всем понравилось, но казалось несколько неуклюжим, а кроме того возражали, что народ еще не свободен и свобода его еще впереди. Стали предлагать всякие изменения: “партия народного освобождения”, “народная партия”, “народ и свобода” и т.д. Наконец Родичев нашел удовлетворившее всех название: “Партия Народной Свободы”. Оно и было окончательно принято. С тех пор это название партии мы употребляли во всех официальных выступлениях и документах, но первое название – “конституционалисты-демократы” (к.-д.), давшее нам кличку “кадетов”, стало ходовым».
А.В. Тыркова-Вильямс: «В январе 1906 года в Петербурге состоялся первый съезд кадетской партии. (Тыркова ошибается: 5-11 января 1906 г. в Петербурге состоялся II съезд кадетской партии. Организационный (I-й) съезд партии состоялся 12-18 октября в Москве.) Это было событие в политической жизни России. Либеральные идеи давно носились в воздухе. Первые семена либерализма были посеяны еще Екатериной II, внимательной почитательницей Монтескье. В ее по тогдашнему времени просвещенном, гуманном абсолютизме уже были зачатки позднейшего русского либерализма.
 1 марта 1881 года Александр II подписал приготовленный Лорис-Меликовым проект учредить две комиссии для рассмотрения финансовых и административных преобразований. В них, кроме чиновников, должны были войти выборные от земств и городов. В тот же день царь был убит революционерами. Его преемник, Александр III, не хотел предоставлять выборным людям какое бы то ни было участие в государственных делах. На время ему удалось обессилить оппозицию, притушить конституционные надежды. Зато его сыну, Николаю II, пришлось царствовать среди непрерывных политических волнений. Он был вынужден пойти на уступки, но делал это медленно, с колебанием, с опозданием. Через одиннадцать лет после своего вступления на престол, 17 октября 1905 года, он издал манифест, который давал русскому народу политические права. Вслед за этим 12 декабря того же года было опубликовано Учреждение о Государственной Думе. Это было исполнение обещаний, высказанных в октябрьском манифесте. Наконец, осуществлялось то, к чему стремилось несколько поколений русских образованных людей. Весной народное представительство должно было приступить к работе. Но парламент без партий мертворожденное дитя. А партий не было. До 17 октября учреждать партии считалось государственным преступлением. В подполье действовали две конспиративные организации: социал-демократы и социалисты-революционеры. Они называли себя партиями, на самом деле это были тайные кружки революционных заговорщиков, которые не считали себя обязанными отчитываться перед общественным мнением, даже не видели в этом нужды.
Не было даже правых партий.
После манифеста 17 октября положение стало ясным. Народное представительство будет созвано. Освободительное движение победило. Самый термин этот сразу устарел, стал все реже и реже употребляться, заменился для одних словом “оппозиция”, для других более крепким выражением – “революция”. И либералы и революционеры стали готовиться к выборам, но по-разному. Либералы принялись создавать партию, которая должна была осуществить еще небывалое в России дело – провести выборы в первый русский парламент. Надо было утвердить программу, выработать платформу, наметить кандидатов, расширить круг единомышленников, снабдить партию финансами, узнать друг друга, сговориться, спеться. Сколько задач, и все спешные. Конституционно-демократическая партия, которая в январе 1906 года родилась на петербургском съезде, сразу с большим подъемом за них взялась.
Полукруглый амфитеатр Тенишевского училища, где происходили заседания, был переполнен. Люди съехались со всей России. Живописно выделялся крупный широкоплечий Караулов, бывший политический каторжник, замешанный, насколько помню, в террористических делах, превратившийся теперь в конституционалиста. Он предлагал назвать еще не окрещенную партию партией народной свободы. Его речь была одной из первых политических речей, на которую я отозвалась всем сердцем. К сожалению, его предложение не прошло. Его отвергли книжники. Они выдумали тяжеловесную, из двух иностранных слов сложенную этикетку – конституционно-демократическая партия. Это была выдумка горожан, потерявших чутье к русскому слову или никогда его не имевших. Во всяком случае с таким громоздким, нерусским названием “подойти к массам” было нелегко. Магия слова много значит не только в поэзии, но и в политике. Правда, название “партия народной свободы” все-таки как-то самочинно сохранялось, иногда употреблялось, а длинное нерусское название скоро было в упрощенном порядке сокращено. На избирательных собраниях мы превратились в кадэ, потом стали кадетами. Но то, что вместо понятного и привлекательного русского названия главари предпочли окрестить себя двумя иностранными прилагательными, было для партии характерно. В ней были люди от земли, привыкшие слышать вокруг себя неиспорченную крестьянскую русскую речь, но было в ней немало кабинетных начетчиков, правоведов, горожан. Из этих двух элементов партия должна была создать один политический сплав.
На съезде, созванном среди неостывшей лихорадки забастовок и революционных волнений, нарушавших течение жизни, ясно определился состав и психология только что образовавшейся партии. Большинство членов как тогда вошли в партию, так и оставались в ней до конца. За все существование партии в ней не было ни дробления на фракции, ни болезненных внутренних разногласий. Люди сошлись не случайно. У них были сходные политические взгляды и, что не менее важно, родственные политические темпераменты, которые не всегда совпадают с личным темпераментом. Была общность культурных привычек. В кадеты шли верхи русского образованного общества. Это не раз во всеуслышание провозглашали наши противники слева и справа. Один из самых умных и страстных наших противников П.А. Столыпин в разговоре с Маклаковым назвал кадетов “мозгом страны”.
Кадеты и после манифеста 17 октября продолжали оставаться в оппозиции. Они не сделали ни одной попытки для совместной с правительством работы в Государственной Думе. Политическая логика на это указывала, психологически это оказалось совершенно невозможно. Мешала не программа. Мы стояли не за республику, а за конституционную монархию. Мы признавали собственность, мы хотели социальных реформ, а не социальной революции. К террору мы не призывали. Но за разумный схемой, которая даже сейчас могла бы дать России благоустройство, покой, благосостояние, свободу, бушевала эмоциональная стихия. В политике она имеет огромное значение. Неостывшие бунтарские эмоции помешали либералам исполнить задачу, на которую их явно готовила история, - войти в сотрудничество с исторической властью и вместе с ней перестроить жизнь по-новому, но сохранить предание, преемственность, тот драгоценный государственный костяк, вокруг которого развиваются, разрастаются клетки народного тела. Кадеты должны были стать посредниками между старой и новой Россией, но сделать этого не сумели. И не хотели. Одним из главных препятствий было расхождение между их трезвой программой и бурностью их политических переживаний.
За долгие годы разобщения между властью и наиболее деятельной частью передового общественного мнения накопилось слишком много взаимного непонимания, недоверия, враждебности. Правительство и общество продолжали стоять друг против друга, как два вражеских лагеря.
Русская оппозиция всех оттенков боялась компромиссов, сговоров. Соглашатель, соглашательство были слова поносительные, почти равносильные предателю, предательству. Тактика наша была не очень гибкая. Мы просто перли напролом и гордились этим. В то же время программа кадетов была несравненно умереннее социалистических, за что мы слева неизменно терпели поношение. Это нас нисколько не смущало. Свою программу мы от чистого сердца целиком отстаивали от правых и левых нападок.
Одной из главных государственных задач того момента было отделить назревшие государственные потребности от разбушевавшихся политических страстей. Этого ни правительство с его давним государственным опытом. Ни оппозиция сделать не сумели. Русская интеллигенция все еще упивалась негодованием и себя обуздывать не желала. В этом грехе повинны и социалисты, и либералы. Духом непримиримости были одержимы не только руководители, но и избиратели. Это взвинчивало ораторов на выборах, а позже, в Думе, обессилило кадетов, толкало их на ложный путь. Но такая же непримиримость ослепляла и правящие круги. Они тоже не проявили никакой благожелательности, никакой потребности сговориться, вместе с общественностью подумать, чем должна быть Государственная Дума, как она должна работать.
В результате в Думу все шли как на бой. Вместо того чтобы думать о предстоящей общей государственной службе, о государственном строительстве, думали о том, как больнее уязвить противника.
Эволюция или революция? – вот где проходила грань между кадетами и социалистами. Мы шли конституционным путем. В нашей и только нашей среде были люди, давно готовившиеся к парламентской деятельности, стремившиеся к ней. Если бы и кадеты бойкотировали Думу, она была бы сорвана. Выборы приняли бы совершенно хаотический характер. Кадеты, группируя избирателей вокруг будущей Думы, образовали некоторый оплот против революционного хаоса. Они старались отвести всколыхнувшуюся народную энергию на сравнительно спокойное парламентское русло. Все же социалисты отчасти еще оставались нашими попутчиками. Мы продолжали вместе с ними добиваться от власти дальнейших уступок. Только социалисты призывали к борьбе на баррикадах, а кадеты обещали вести борьбу в Государственной Думе и в законных рамках. Большая разница».

Распутин в Петербурге

В это время в Петербурге появляется Григорий Ефимович Распутин…

Протопресвитер Георгий Шавельский: «История восхождения Распутина к “славе” была такова.
В начале нашего столетия огромной популярностью в высших благочестивых кругах г. Петербурга пользовался инспектор СПБ Духовной Академии – архимандрит (1901-1909 г.), а потом (1909-1910 г.) ее ректор – епископ Феофан (Быстров). Большой аскет и мистик, он скоро стал известен при Дворе, где увлечение мистицизмом было очень сильно. Первою из высочайших особ близко познакомилась с отцом Феофаном великая княгиня Милица Николаевна, жена великого князя Петра Николаевича, живо интересовавшаяся всякими богословскими вопросами, затем вся семья великого князя Николая Николаевича и, наконец, чрез них царская семья».
Архимандрит Феофан: «В дом Императора я был приглашен впервые для беседы по церковным вопросам. Впоследствии меня стали приглашать как для духовных бесед, так и приобщать часто болевшую Императрицу Александру Федоровну».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Среди друзей епископа Феофана был священник Роман Медведь, почти однокурсник его по Академии, очень способный, хоть и очень своеобразный человек. Этот отец Медведь паломничал от времени до времени по монастырям, встретил в одном из них Распутина, узрел в нем Божьего человека и затем поспешил познакомить с ним епископа Феофана. Последний был очарован “духовностью” Григория, признал его за орган божественного откровения и, в свою очередь, познакомил его с великой княгиней Милицей Николаевной».
Митрополит Вениамин: «Распутин был человек совершенно незаурядный и по острому уму, и по религиозной направленности. И думаю, что в этой исключительной энергии его религиозности и заключается главное условие влияния на верующих людей».
Митрополит Евлогий: «Известность стяжал постепенно. Приехал в Казань к епископу Хрисанфу, тот рекомендовал его ректору Петербургской Духовной Академии епископу Сергию, а Сергий познакомил его с инспектором Академии архимандритом Феофаном…»
Архимандрит Феофан: «Впервые Григорий Ефимович прибыл в Петроград зимою во время русско-японской войны из города Казани с рекомендацией ныне умершего Хрисанфа, викария Казанской епархии. Остановился Распутин в Александро-Невской Лавре у ректора Петроградской Духовной академии епископа Сергия».
Митрополит Евлогий: «Архимандриту Феофану, человеку высокой подвижнической жизни, Распутин показался религиозно значительной, духовно настроенной личностью, и он вовлек в знакомство с ним Саратовского епископа Гермогена, который с ним и подружился».
Архимандрит Феофан: «Как-то он (епископ Сергий Страгородский) пригласил нас к себе пить чай и познакомил впервые меня, нескольких монахов и студентов с прибывшим к нему Божьим человеком или “братом Григорием”, как мы тогда называли Распутина. Он поразил всех нас психологической проникновенностью. Лицо у него было бледное, глаза необыкновенно проницательные, вид постника. И впечатление производил сильное».
М. Белевская-Летягина: «По словам отца Феофана, тот старец был необыкновенной святости и прозорливости. “Такой молитвы я ни у кого не встречал”, сказал он».
Митрополит Евлогий: «Архимандрит Феофан был духовником великих княгинь Милицы Николаевны и Анастасии Николаевны (“черногорок”); к ним Распутина он и привел, а они ввели его в царскую семью»
Архимандрит Феофан: «Я больше других интересовался мистической стороной жизни. С особами царствующего дома я познакомился в бытность мою инспектором Петроградской духовной академии. Петр Николаевич и Милица Николаевна посещали духовную академию и встречались там со мною. Я слышал, что особы царствующего дома хотят со мною познакомиться ближе, но, по своим убеждениям, как монах, я избегал этого. Как-то в Страстную Субботу великая княгиня Милица Николаевна пригласила меня к себе исповедовать ее. Не зная, как поступить, я обратился к митрополиту Антонию (Вадковскому) и с его благословения поехал к ней. И после этого стал бывать в ее доме. В дом императора я был приглашен впервые великой княгиней Милицей Николаевной…»
Баронесса С.К. Буксгевден: «Обе они были дочерьми короля Черногории Николая.
Великая княгиня Милица отличалась незаурядным умом и широтой интересов. Она превосходно знала Восток и восточные обычаи, умела говорить по-персидски, прекрасно разбиралась в персидской литературе, а также читала и переводила книги по философии и религии Персии, Индии и Китая. Она также интересовалась вопросами богословия Православной Церкви. Сестры были очень привязаны друг к другу и обладали живыми привлекательными манерами. Вскоре императрица по-настоящему сблизилась с ними, а государь нашел себе хорошего друга в лице великого князя Петра Николаевича, человека умного и обаятельного, наделенного способностями в области архитектуры.
Герцогиня Лейхтенбергская (Анастасия Николаевна, Стана) после своего развода с герцогом Георгом вышла замуж за великого князя Николая Николаевича, брата великого князя Петра Николаевича (1901 г.). Великий князь Петр Николаевич провел все лето недалеко от Петергофа, поэтому императрица могла часто встречаться со своими друзьями. Они вместе читали, обсуждали прочитанное, беседовали на разные темы, что всегда очень нравилось государыне. Великие княгини пробудили в императрице подлинный интерес к богословию. Отойдя от лютеранских убеждений своей юности, Александра Федоровна стала ревностной христианкой Православной Церкви. Ее взгляды могли показаться излишне прямолинейными большинству ее современников, однако императрица продолжала усердно изучать сложные труды отцов Церкви. Помимо этого она читала много английских и французских книг по философии».
Архимандрит Феофан: «Бывая в доме Милицы Николаевны, я проговорился, что у нас (в академии) появился Божий человек Григорий Распутин. Милица Николаевна заинтересовалась моим сообщением. И Распутин получил приглашение явиться к ней».
Матрена Распутина (дочь Григория Распутина): «Именно Феофан познакомил отца с великими княгинями Милицей и Анастасией, черногорскими принцессами и женами великих князей Петра Николаевича и Николая Николаевича. (В доме первого, кстати, отец был представлен царю и царице.) Делая это, архимандрит намеревался воздействовать на великую княгиню, поскольку и она, и ее сестра, великая княгиня Анастасия, как и их мужья, очень интересовались мистикой и оккультизмом. Вводя отца в их дом. Архимандрит предполагал, что “тобольский старец” сумеет “отвадить” великосветских дам от “богопротивного дела”».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Распутин стал посещать дом великого князя Петра Николаевича, а затем и дом его брата великого князя Николая Николаевича. Обе эти семьи в ту пору увлекались духовными вопросами и спиритизмом. Особенная “духовность” Распутина пришлась им по сердцу.
Обе сестры, великие княгини, были тогда в большой дружбе с молодой императрицей, еще более их мистически настроенной. Они ввели в царскую семью нового “пророка” и “чудотворца” Григория Распутина».
Николай II: «1 ноября 1905 г. Четверг. Пили чай с Милицей и Станой. Познакомился с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губернии».
Митрополит Евлогий: «Распутин какими-то способами облегчал страдания больного наследника, это предрешило судьбу “целителя” - он стал большим, влиятельным человеком».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Императрица обладала весьма сложным характером. Доминирующей чертой в нем была беспредельная любовь к супругу и к детям.
Ее беспредельная любовь к сыну, тяжко страдавшему от такой ужасной болезни, как гемофилия, и постоянная тревога за его здоровье стали той самой почвой, на которой выросла ее вера в Распутина как в подвижника, обладающего даром исцеления. С личностью Распутина были связаны ее надежды на спасение сына. В характере императрицы было много мистического – она была урожденной принцессой Гессен-Дармштадтской и вела свой род от св. Елисаветы Венгерской. И ее сердцу была необычайно близка идея возможности исцеления путем молитвы. Именно этим – и только этим – объясняется все влияние Распутина».

Распутин и царская семья

Матрена Распутина: «После знакомства с царской семьей отец перестал странствовать. У него установились близкие отношения с царской семьей, и он стал, по большей части проживать в Петрограде, имея постоянное общение с царской семьей. Я клятвенно могу удостоверить, что причиной сближения отца с царской семьей были его личные душевные свойства и как одна из самых главных причин – болезнь Алексея Николаевича. Отец молился о его выздоровлении и его молитва приносила облегчение наследнику».
Анна Александровна Вырубова (близкая подруга императрицы Александры Федоровны): «Распутин сказал императрице: “Не беспокойся о своем ребенке, он поправится и будет жить. Скоро у него все будет хорошо, а медицина ему больше не нужна. Ему нужны не лекарства, а здоровая, нормальная жизнь на открытом воздухе, насколько это позволит его состояние. Ему надо играть с собакой и пони. Ему нужно кататься на салазках. Не позволяйте врачам давать ему что-либо, кроме слабых лекарств. Ни в коем случае не позволяйте оперировать. Скоро наступит улучшение, а потом мальчик поправится”».
Лили Ден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Ее величество была убеждена, что Распутин наделен даром исцелять больных. Она верила, что существуют такие люди, которым этот дар ниспослан Свыше, и что Распутин – один из них. Когда ее уговаривали обратиться к помощи самых знаменитых докторов, ее величество неизменно отвечала: “Я верю в Распутина”».
Матрена Распутина: «Несомненно, что там, где наука оказалась бессильной, мой отец оказывал целительное влияние, и его враги не могут отрицать его благотворного влияния на здоровье юного цесаревича.
- Будьте покойны, - говорил он императорской чете, - ваш сын будет жить, и когда ему исполнится 20 лет, болезнь его исчезнет без следа.
Нельзя не придавать значения этому пророчеству, видя, что с 1917 г. кризисы происходили все реже и реже.
Мой отец умел влиять на него даже на расстоянии. Однажды нам сообщили по телефону, что Григория Ефимьевича просят срочно прибыть во дворец, так как у Алексея Николаевича ужасное кровотечение. Но в этот день отец был болен. Он послал меня сказать по телефону, что он не может прибыть лично, но что повода для беспокойства нет, потому что кровотечение остановится. Через четверть часа нам сообщили, что ребенку лучше и что врачи не могут объяснить причин столь резкого улучшения.
В другой раз отец мой прибыл во дворец во время такого кризиса, приблизился к постели больного и, сотворив крестное знамение, сказал ему: “Это ничего, это пройдет”. Через час боли прекратились.
Я могу привести десятки таких случаев, но ограничусь замечанием, что даже после убийства моего отца его влияние все распространялось на ребенка. Часто он видел его во сне подле себя, говорящим: “Будь покоен, все пройдет”. После этих слов – говорила императрица – наследнику всегда становилось лучше».
Митрополит Вениамин: «Немалое, но никак уж не главное, не первостепенное значение в увлечении им была болезнь наследника (слабость кровеносных сосудов). Этому обычно придают чуть не важнейшую роль в вере царицы Распутину, который будто бы облегчал эту болезнь. Если это и верно (нужно думать, что-то было тут истинного), то вера матери в исцеление ее сына лишь увеличивала почитание ею старца-чудотворца».

«Госпожа Вырубова»

Баронесса С.К. Буксгевден: «Одним из самых преданных почитателей Распутина была госпожа Вырубова, самая близкая подруга императрицы Александры Федоровны. Неудачное замужество госпожи Вырубовой стало причиной ее обращения к религии. Она и прежде встречалась с Распутиным, теперь же он сумел найти к ней правильный подход, благодаря чему Анна Вырубова стала одной из самых горячих его поклонниц. Она была твердо уверена в том, что только Распутин способен возвращать императрице душевный покой, поэтому охотно взяла на себя роль связующего звена между Александрой Федоровной и целителем. Вырубова передавала послания той и другой стороне и всегда была готова поддержать и укрепить веру императрицы в Распутина, если видела, что эта вера начинала слабеть. Обычно императрица встречалась с целителем именно в доме госпожи Вырубовой. Он действительно очень редко приходил в императорский дворец».
Пьер Жильяр (воспитатель наследника престола Алексея): «Госпожа Вырубова служила посредницей между императрицей и Распутиным; она передавала старцу письма и приносила во дворец ответы, всего чаще устные.
Отношения между Ее Величеством и Вырубовой были очень близки, можно сказать, что не проходило дня, когда она не побывала бы у императрицы. Эта дружба восходила к давним годам.
Сентиментальная и склонная от природы к мистицизму, госпожа Вырубова воспылала к императрице беспредельной преданностью, которая была опасна благодаря своей пламенности, лишавшей ее ясного сознания действительности. Императрица в свою очередь все более и более поддавалась этой столь страстной и искренней преданности. Будучи цельной по природе в своих привязанностях, она не допускала, чтобы ей можно было принадлежать не целиком. Она дарила своей дружбой лишь тех, в господстве над кем была уверена. На ее доверие надо было отвечать, отдавая ей всю душу. Она не понимала, как неосторожно было поощрять выражения такой фанатичной преданности.
Госпожа Вырубова сохранила склад души ребенка; ее неудачные опыты жизни чрезмерно повысили ее чувствительность, не сделав ее суждения более зрелыми. Лишенная ума и способности разбираться в людях и обстоятельствах, она поддавалась своим импульсам; ее суждения о людях и событиях были не продуманы, но в той же мере не допускали возражений. Одного впечатления было достаточно, чтобы у нее составилось убеждение – ограниченное и детское; она тотчас распределяла людей по произведенному ими впечатлению на “добрых” и “дурных”, иными словами на “друзей” и “врагов”.
Не руководствуясь никаким личным расчетом, но из искреннего чувства к Царской семье, и искреннего желания прийти ей на помощь, госпожа Вырубова старалась осведомлять императрицу, располагать ее в пользу тех, к кому она имела предпочтение, или против тех, кто вызывал ее предубеждение, и через императрицу влиять на решения Двора. На самом деле она была столь же послушным, сколь бессознательным и вредным орудием в руках кучки беззастенчивых людей, которые пользовались ею для своих происков. Она не в состоянии была иметь ни собственной политики, ни продуманных видов, неспособна была даже разгадать игру тех, которые ею пользовались. Будучи безвольна, она всецело отдалась влиянию Распутина и стала самой твердой опорой его при Дворе».

Революция продолжается…

Забастовка почтовых служащих

Генерал В.Ф. Джунковский: «15 ноября  началась  забастовка  почт,  телеграфов  и  телефона и продолжалась до 29 числа, когда забастовка прекратилась после того как были арестованы главари — инженер-электротехник Двужильный, потомственная дворянка А. С. Ракк, почтово-телеграфный чиновник С.  М.  Гоголев, инженер С.  К.  Мелодиев, А. А.  Роде, Червинский, Л. В. Залуцкий, В. Р. Дьячков и др».

Восстание лейтенанта Шмидта

Генерал В.Ф. Джунковский: «16 ноября в Севастополе произошел бунт матросов под руководством бывшего лейтенанта флота Шмидта, который был быстро подавлен военной силой».
Князь В.А. Оболенский: «Во время восстания лейтенанта Шмидта я был в Москве, но много слышал о нем от моего шурина, А.В. Винберга, бывшего защитником одного из матросов в военно-морском суде, разбиравшем дело об этом восстании. Последнюю ночь перед казнью Шмидта он, с разрешения тюремного начальства, провел с осужденным лейтенантом, который на него произвел чрезвычайно странное впечатление. Такие главари восстаний едва ли возможны в какой-либо стране, кроме России. Под его командой были все самые крупные суда, стоявшие в Севастопольской бухте. Открыв пальбу по батареям Севастополя, ему ничего не стоило завладеть городом. Что бы из этого вышло – трудно предвидеть, но несомненно, что правительству, не уверенному уже в своих силах и в надежности войсковых частей, было бы нелегко справиться с восставшими. Но этот сентиментальный революционер-непротивленец не хотел проливать человеческой крови. Он ограничился посылкой царю телеграммы с требованием Учредительного собрания и предоставил севастопольским батареям расстреливать себя и своих товарищей. Несмотря на просьбы и настояния матросов, он категорически запретил своим судам отвечать на выстрелы. Не мудрено, что крейсер “Очаков” был в несколько минут пущен ко дну, а все остальные восставшие суда, не желая подвергаться его участи, капитулировали.
И перед казнью Шмидт не только не сожалел о том, что столь бессмысленно поднял восстание, руководить которым был неспособен, но продолжал радоваться тому, что на его душе нет пролитой крови (за кровь матросов “Очакова” он на себе ответственности не чувствовал). Он спокойно и радостно шел на смерть, картину которой изображал моему шурину заранее в красочных образах какого-то стихотворения в прозе в таком роде: “И вот повезут лейтенанта Шмидта на пустынный остров, освещенный лучами восходящего солнца. Завяжут глаза. Раздастся команда”… и т.д. Он был уверен, что смерть его – событие огромной важности и что, умирая за счастье своей родины, он приближает час ее освобождения. Был уверен также, что его имя будет вписано в истории вместе с именами других знаменитых героев-патриотов. Бедный Шмидт! Он не представлял себе, что среди надвинувшихся на Россию событий маленький эпизод с маленьким неудачным восстанием в Севастополе будет вскоре почти забыт. Все же политические иллюзии облегчили ему смерть…»

Декабрьское вооруженное восстание в Москве

Генерал В.Ф. Джунковский: «25 ноября состоялось высочайшее повеление о назначении генерал-адъютанта Ф.В. Дубасова московским генерал-губернатором.
Надо отдать справедливость, назначение Ф. В. Дубасова нельзя не признать удачным для такого времени, которое мы все тогда переживали. Это был человек с железной волей, это был честный благородный солдат, он не был администратором, дела он не знал, но у него был здравый смысл и он умел различать честное от нечестного. В душе он был добрым человеком и гуманным, но вспыльчивость его не знала границ, он в эти минуты забывал все и бывал очень неприятен, так как переходил должные границы. Часто эта вспыльчивость бывала от недовольства самим собой, когда ему что-нибудь докладывали, и он не мог схватить сути дела. Тогда он начинал сердиться, и туг ему противоречить нельзя было, так как он выходил из себя. Такими поступками он наводил панику на подчиненных, которые робели, а робости он также не переносил. Благодаря этому случались недоразумения, и он обрушивался ино¬гда совсем несправедливо на кого-нибудь из своих подчиненных. Но это всегда бывало поправимо, так как ему стоило только потом спокойно и прямо доложить, что он не прав, и логически ему это доказать, он сейчас же менял тон и призывал того, на кого он; напрасно накричал, и просил у него извинения, сознаваясь в своей неправоте.
Во время вооруженного восстания он ни минуты не терялся, сохраняя полное присутствие духа. Его упрекали в излишней жес¬токости при подавлении восстания, но положение было такое труд¬ное, что вряд ли подобное обвинение можно считать справедливым, а кроме того, ведь надо принять в соображение, что исполнителями его распоряжений были люди, люди разные, понимавшие его тоже по-разному, и, конечно, ошибки, излишества не могли не быть. Одно известно, и это факт, что как только восстание было подавле¬но, он сейчас же написал Государю, прося судить всех виновных обыкновенным судом, и настоял на этом исключительно благодаря своей твердости, так как управлявший тогда Министерством внут¬ренних дел П. Н. Дурново высказывался за военный суд. Таким образом, подавив восстание, Дубасов считал, что достоинство влас¬ти требует не мстить, а разобрать виновность каждого наиболее доступным беспристрастным образом на основании общих законов; благодаря этому ни одного смертного приговора вынесено не было.
6 декабря, день тезоименитства Государя императора, был отпразднован в Москве как всегда, несмотря на тревожное настрое¬ние. В Успенском соборе было торжественное богослужение, на котором присутствовали все должностные лица и представители общественных учреждений во главе с генерал-адъютантом Дубасовым, по инициативе которого по окончании службы в Успенском соборе на Красной площади при огромном стечении народа было устроено всенародное моление за царя и Родину, причем порядок был образцовый. Никому и в голову не приходило, что на другой день Москва будет объята восстанием. В театрах везде шли празд¬ничные спектакли, пели гимн, и только в императорском Большом театре вместо традиционной в этот день оперы “Жизнь за царя” была поставлена опера “Евгений Онегин”.
На следующий день, т. е. 7 декабря, начались волнения. Советом рабочих депутатов была объявлена с 12 часов дня общая поли¬тическая забастовка, долженствовавшая перейти во всеобщую, так как предполагалось, что днем позже к ней должны примкнуть Петербург и затем вся Россия. Но день прошел, петербургские газеты продолжали выходить, междугородный телефон работал, функционировала и Николаевская ж. д., даже рабочие Путиловского, этого передового завода, продолжали еще работу, об остальных и говорить нечего. Этот индифферентизм Петербурга еще больше озлобил московских забастовщиков и придал им дерзости и энергии для дальнейшей борьбы в надежде, что они одни смогут достигнуть желаемых результатов. Они и не остановились поэтому перед решением начать вооруженное восстание. При этом Совет рекомендовал до начала восстания избегать столкновения с по¬лицией и войсками. Первыми забастовали типографии, потом круп¬ные заводы и фабрики — Прохоровская мануфактура и большая часть фабрик Пресненского района, затем Замоскворечье, Коже¬вники, Сыромятники, Лефортовский и Сокольнический районы, забастовали железные дороги Московского узла, кроме Никола¬евской. Кое-где собирались митинги забастовавших рабочих. Тор¬говые заведения были в некотором колебании, но понемногу и они стали закрываться.
Союз инженеров решил присоединиться и забастовать, все технические конторы закрылись. В банках было волнение. Работа не прекращалась, но забастовка была как бы предрешена. На забастовку откликнулись и учебные заведения, куда являлись делегаты от Союза учащихся и требовали прекращения занятий.
Забастовала Центральная электрическая станция, следствием чего деятельность учреждений, получавших энергию из этой станции, само собой, прекратилась около 3 часов дня. К вечеру прекратилось движение конок. Только водопровод и газовый завод распоряжением главарей забастовки продолжали работать, последний – ввиду того, что при морозах от чрезмерного накопления газа могли лопнуть газовые трубы и причинить большие непоправимые бедствия помимо воли забастовщиков.
Начатая забастовка очень скоро утратила мирный характер и в этот же день произошли первые столкновения забастовщиков с войсками и полицией. Демонстранты, ходившие с красными флагами и требовавшие закрытия магазинов, разгонялись войсками и полицией. Вечером вышел первый номер “Известий Совета ра¬бочих депутатов”, отпечатанный в типографии Сытина, где за¬бастовщиками была арестована вся администрация и задержана до окончания печатания этого номера и вывоза отпечатанных но¬меров из типографии. В этом номере “Известий” было объявлено, что Московский совет рабочих депутатов в союзе с Социал-де¬мократической партией постановил объявить всеобщую забастовку с тем, чтобы перевести ее в вооруженное восстание. Далее ука¬зывались условия, при которых забастовка должна быть проведена. Вечером ни в одном театре, как казенном, так и частном, спектаклей уже не было.
В этот же день в большом думском зале под председательством отставного генерал-майора Аверьянова состоялся митинг забасто¬вавших служащих центрального управления городской управы. На этом митинге было решено организовать для правильного течения забастовки забастовочный комитет и признать, что во всех отде¬лениях управы должны оставаться дежурные, дабы забастовка не отражалась пагубно на делах города; но уже 9 числа Исполни¬тельный совет снял с занятий всех без исключения служащих. Примеру городского управления последовала и Московская губерн¬ская земская управа, хотя неофициально она все же понемногу работала.
В этот день генерал-адъютант Дубасов созвал военное совеща¬ние для выработки мер при совместных действиях войск и полиции. Совещание это происходило у командующего войсками генерала Малахова, куда прибыл и Дубасов со мной, и градоначальник. Последствием этого совещания явилось первое объявление генерал-губернатора, в котором он объявляет Москву и Московскую губер¬нию в положении чрезвычайной охраны. Одновременно с сим нача¬лись аресты. Арестован был весь состав рабочих депутатов, но его тотчас заменил другой состав. Были арестованы также члены Бюро Железнодорожного союза: Красов, Переверзев и Богданов.
Между тем на улицах царило большое оживление, всюду, каза¬лось, было спокойно, магазины то закрывались, то опять открыва¬лись, в зависимости от появления демонстрантов, требовавших их закрытия. У многих магазинов с зеркальными стеклами шла спешная работа — устраивали деревянные щиты для предохранения их.
В этот день демонстранты уже начали кое-где прибегать к наси¬лиям и пускать в ход оружие. В некоторых частях города были попытки устроить манифестации,  полиция и драгуны  рассеивали манифестантов. Были случаи самосудов с той и другой стороны. Число бастующих достигло 100000. Одна биржа устояла и не примкнула к забастовке.
События начали разыгрываться в ночь на 9 декабря после гран¬диозного митинга в “Аквариуме”, где собралось более 10000 чело¬век и где настроение было очень возбужденное; речи лились потока¬ми, возбуждая и без того наэлектризованную толпу. На этом митин¬ге, между прочим, было постановление арестовать генерал-губернатора Ф. В. Дубасова. Пока шли дебаты, войска — казаки, драгуны и пехота — обложили “Аквариум”, заседание было прерва¬но, все бросились к выходу, но тут каждый был подвергнут обыску — отбиралось оружие; арестовано было не более 100 человек, часть которых по удостоверении личности была отпущена. Полиция упустила при этом из виду, что не особенно высокий забор позади отделял “Аквариум” от переулка. Благодаря этому главарям и боль¬шинству “боевых дружин” удалось выбраться из сада через этот забор на свободные от войск улицы. Часть укрылась в Комиссаровском училище. Наутро в саду “Аквариум” было найдено несколько сот револьверов, кинжалов и ножей, брошенных участниками ми¬тинга. Конечно, не обошлось без толков об убитых и раненых. Но это была неправда. Это столкновение обошлось без всяких жертв.
В ночь на 9-е в Москве, если можно так выразиться, разыгрался первый бой с засевшими в реальном училище Фидлера в Лобковском переулке революционерами. В эту же ночь два молодых человека, оставшиеся неизвестными, на лихаче проезжая мимо охранного отделения в Гнездниковском переулке, бросили туда две бомбы, произошел страшный взрыв. Последнее время в училище Фидлера происходили ежедневные многочисленные митинги, а в этот день должна была собраться боевая дружина, которая на рассвете долж¬на была захватить Николаевский вокзал, взяв в свои руки сообщение Петербургом, другая же боевая дружина должна была завладеть городской думой и Государственным банком, объявив временное правительство.
Утром 9 числа я, больше из любопытства, так как за порядок в городе,  находившемся  в ведении  градоначальника,  не  отвечал, поехал посмотреть на результаты обстрела дома Фидлера, а также и последствия взрыва в охранном отделении. Было половина восьмого утра, когда я верхом выехал из губернаторского дома и направился по бульварам в Лобковский переулок. Погода была чудная, легкий мороз, солнце ярко светило, на улицах казалось спокойно, нельзя было предполагать, что через   несколько   часов   начнется восстание. Приехав в Лобковский  переулок,  я увидел  огромные зияющие дыры от снарядов на фасаде дома Фидлера, на улице и во дворе полнейший хаос, внутри все переломано, исковеркано. В это время дом был оцеплен, судебные власти производили осмотр, никого не пропускали.
От свидетелей я узнал, что еще в 10 часов вечера вся местность облегающая реальное училище Фидлера, была оцеплена драгунами Сумского полка, частью Самогитского, городовыми и жандармами. В 12 часов ночи прибыло два орудия конной батареи под прикрыти¬ем сумских драгун. Командовал всем отрядом ротмистр Сумского полка Рахманинов. В это время в доме Фидлера находилось несколь¬ко сот человек. Когда прибыли войска, то к ним вышел сам директор училища Фидлер. Ему и было предъявлено требование, чтобы участ¬ники митинга сдали оружие. Революционеры не согласились, тогда им дан был час времени на размышление, после чего в случае нового отказа, по троекратном сигнале войска откроют огонь.
За 5 минут до назначенного срока из окон раздались выстрелы, пехота ответила залпом; брошенными из окон бомбами один офицер был убит, другой тяжело ранен. Тогда по дому Фидлера было выпущено из орудий 4 боевых снаряда. Перепуганные участники митинга, видя, что с ними не шутят, стали убегать из помещения через соседние дворы, куда они спускались по веревочным лест¬ницам. Квартиранты соседнего дома задержали трех из них и пере¬дали полиции. Другие выбросили белый платок в знак сдачи. Но как только войска вошли в здание, они были встречены одиночными выстрелами. Тогда из орудий выпущено было еще несколько снаря¬дов. Осажденные сдались. Это было около 3 часов утра. Оказалось убитыми 5 и ранеными 15 революционеров, среди них и директор Фидлер. Когда войска и следственные власти вошли в здание, то наткнулись на баррикады, в комнатах найдены были револьверы, ножи, бомбы; в отдельной комнате оказался лазарет с ранеными, которым уже была оказана первая помощь их же санитарным отрядом. Все арестованные, около 120 человек, были отправлены в Бутырскую тюрьму, где я их видел: это была все больше зеленая молодежь.
Из училища Фидлера я проехал в Гнездниковский переулок, где застал картину полного разрушения, причиненного взрывом. Раз¬рушена была целая часть фасада охранного отделения, причем был убит находившийся внутри здания околоточный надзиратель и тя¬жело ранен сторож. Начальником охранного отделения был в то время ротмистр Петерсон — очень нераспорядительный и не соответствовавший занимаемой им должности офицер. Осмотрев раз¬рушенное охранное отделение, я поехал домой.
Выехав на Страстную площадь, я увидел посреди Тверской улицы разношерстную толпу, некоторые были в высоких папахах (впоследствии оказалось, что это были группы революционеров, собиравшиеся начать вооруженное восстание). Подъехав к этой толпе, я попросил их дать мне дорогу, на что они, как бы неохотно, посторонились, и я шагом доехал до своего дома. Это было около 10-ти утра. Как только кончился у меня доклад правителя кан¬целярии,  и  я  стал  разбирать  бумаги,   раздался  звук  орудийного выстрела так близко,  что все стекла  у меня задребезжали,  затем грянул следующий.  Посмотрев в окно, выходившее на Тверскую, я увидал толпу, бегущую в панике со стороны Страстной площади; когда же эта толпа пробежала,  то на панели  напротив остались лежать два трупа — очевидно,  шальные пули настигли их.  Когда поднялся наверх, где у меня было окно, из которого видна была Страстная площадь, то моим глазам представилась необычайная картина: на всех углах видны были группы людей в папахах, которые прячась, по одному выбегали за угол и куда-то стреляли. На площади стояли орудия, пехота, стрелявшие в разные стороны. В это время раздался телефонный звонок, я узнал голос Ф. В. Дубасова, который меня пригласил сейчас же к нему приехать. Я ответил, что сейчас буду, и приказал как можно скорее подать сани. В это время ко мне вошел околоточный надзиратель, чтобы предупредить меня, что я отрезан от дома генерал-губернатора, так как все переулки вокруг моего дома заняты боевыми дружинами. Очевидно, и Дубасову это было доложено, так как в эту минуту раздался звонок телефона — Дубасов предупреждал меня, что он высылает для сопровождения меня полуэскадрон драгун. Дейст¬вительно, через несколько минут мой дом был окружен этим полу¬эскадроном. Когда я уже садился в сани, директор гимназии, находившейся на Страстной площади, по телефону обратился ко мне с просьбой помочь, говоря, что у них было родительское совещание и что все родители в полной панике, не зная, как пробраться домой. Я ответил, что сейчас приеду, и приказал прямо ехать в гимназию, куда я и подъехал, окруженный драгунами. Расставив драгун цепью, я предложил всем родителям выйти на улицу под охраной драгун и идти скорее на Страстной бульвар, а оттуда по домам.
Когда я приехал к генерал-губернатору (революционеры, увидав внушительную силу, куда-то попрятались, так что даже не стреля¬ли), то застал у него начальника штаба округа барона Рауш фон Траубенберга, градоначальника барона Медема и управляющего канцелярией А. А. Воронина. Решено было созвать совещание из представителей всех ведомств, общественных и сословных учреждений,  чтобы  осведомить  всех  о  принятых  и   принимаемых  мерах. Начальник штаба и градоначальник уехали, а я еще остался, чтобы помочь составить список членов совещания. Все это время по телефону поступали донесения от градоначальника, начальников войсковых частей, занимавших разные районы города; донесения эти были все тревожного характера.
Около 4 часов дня я попросил разрешения генерал-губернатора проехать домой проведать, что творится в губернии, просмотреть донесения, с тем чтобы вернуться к вечеру. Полагая, что теперь революционеры уже оттеснены со Страстной  площади,  я  поехал в своей одиночке без эскорта, но доехав до площади, убедился, что переехать ее не могу — перекрестный ружейный огонь не прекра¬щался. Тогда я приказал повернуть, надеясь свернуть в переулок и окружным путем проехать к себе. Но как только я въехал в Козиц¬кий переулок, то сразу увидал, что попал не туда — па подъезде одного из домов развевался флаг Красного Креста и стояла группа в папахах (революционеры устраивали перевязочные пункты во многих улицах и переулках и для обозначения вешали флаги Крас¬ного Креста). Поворачивать было поздно, я приказал кучеру ехать полным ходом. Меня не узнали, и я проехал так быстро, что они и спохватиться не успели.
Выехав на Дмитровку, я хотел повернуть налево, но увидел опять группу в папахах, тогда пришлось взять вправо — меня заметили но, очевидно, не узнали, так как послышались крики: «Офицер», и вслед за сим несколько человек, стреляя вдогонку, побежали за моими санями. Пули свистели, но ни одна не попала в меня. Доехав до Столешникова переулка, я повернул в Козьмодемьянский, тут уже стояла цепь полиции, и я благополучно вновь приехал в гене¬рал-губернаторский дом, не имев возможности доехать до своего дома. Только вечером, уже около 10 часов я вернулся к себе, но не один, а в сопровождении взвода драгун. Так прошел для меня первый день московского восстания.
В течение всего 9 числа, первого дня восстания, в разных местах города происходили стычки демонстрантов и революционеров с войсками. Местами начались отдельные нападения на городовых и одиночных военных. Много демонстрантов было арестовано, среди них курсистки и студенты, некоторые с револьверами. У женщин находили револьверы за чулками.
Первые выстрелы со стороны войск, как оказалось впоследствии, раздались в Москве на Страстной площади по толпе, избившей городового и сделавшей несколько выстрелов по проезжавшим драгунам, причем 2 драгуна, раненные, свалились с лошадей. Было столкновение и у Николаевского вокзала, где большая толпа революционеров пыталась захватить вокзал, чтобы прервать сообщение с Петербургом, но войска энергично рассеяли толпу. В эту же ночь произошло еще одно значительное столкновение на Тверской улице, против Триумфальных ворот, где боевая дружина, сняв провода электрического трамвая, устроила проволочное заграждение, чтобы казаки и драгунские патрули не могли свободно проезжать. Тут же были устроены баррикады из бочек, сорванных с домов вывесок, телеграфных столбов и т. д. При разгроме этих баррикад ночью было немало раненых, большинство увезено было дружинниками на извозчиках, одного извозчика, отказавшегося везти раненого, дру¬жинники убили и завладели его лошадью.
Исполнительный  комитет Совета рабочих депутатов особыми прокламациями объявил вооруженное восстание на 6 часов вечера 10  декабря,  предписав даже извозчикам кончить  работу к этому времени. Но вооруженные столкновения начались гораздо раньше этого срока, и 10 декабря восстание с утра уже было в полном разгаре. В этот день участились случаи нападений, разоружения и убийств отдельных чинов полиции и офицеров. На углу Тверской и Газетного переулка толпа напала на проходившего офицера и, сорвав с него погоны, когда тот выхватил револьвер, растерзала его. На Тверской, возле магазина Елисеева, был такой случай: какой-то юный субъект пристал к проходившему офицеру, требуя от него выдачи шашки. Офицер смутился, но в это время из парикмахер¬ской Буланова выскочил какой-то полковник и спросил у приставав¬шего к офицеру, что ему нужно. Услыхав, что тот требует шашку, и заметив у него револьвер, полковник не долго думая выстрелил и наповал убил революционера. В этот же день по Малой Грузин¬ской улице шел штабс-капитан 98 пехотного Лифляндского полка Горанский, эвакуированный с Дальнего Востока. Его настигли три дружинника и потребовали выдачи оружия, но штабс-капитан Горанский отказал, за что и был тут же убит.
Число баррикад,  несмотря  на то,  что некоторые  из  них  разбирались чинами полиции, войсками и пожарными, все возрастало и возрастало. Первые баррикады — у старых Триумфальных ворот, на Брестской  улице,  по  Садовой  от Тверской  до  Кудрина,  по Пресне, по бульварам, в некоторых переулках, на Долгоруковской, где баррикады были особенно основательные, на Лесной, где баррикады строили из трамвайных вагонов,  на Арбате и т. д.  Были и такие баррикады, которые  строились  инженерами,   эти  действительно помогли революционерам, так как были построены фундаментально. В этот день  уже вся  Москва огласилась  одиночными и групповыми выстрелами дружинников, которые большею частью стреляли из-за угла и тотчас разбегались.
На Страстной  площади  стояли  орудия  и  пулеметы,  из этих орудий разбивали баррикады, строившиеся у Триумфальных ворот Так как из некоторых домов дружинниками производились выс¬трелы в проходящие войска, то было отдано распоряжение об¬стреливать эти дома.
В три с половиной часа удалось сбить баррикады у старых Триумфальных ворот, и войска очистили всю Тверскую улицу и, обстреляв затем Садовую, продолжали разбирать баррикады. К 11 часам вечера все стихло. В этот день разграблен был оружей¬ный магазин Торбека на Театральной площади, войскам удалось подоспеть вовремя и арестовать всех находившихся в магазине. Почта и телеграф продолжали работу, но за отсутствием элек¬трического света ночью не принимали депеш.
11 декабря вся жизнь в городе замерла. С утра вновь загрохотали орудийные выстрелы, главным образом по баррикадам, с целью их разрушить; трещали ружейные залпы и одиночные выстрелы. Драгу¬ны и казаки, без отдыха находясь в седле, на морозе, конечно, были озлоблены. То и дело раздавалась стрельба по толпе, где бы она ни собиралась, при малейшем подозрении, что среди нее находятся дружинники. Последние же совершали партизанские нападения, выскакивали из-за угла и, постреляв, рассеивались и разбегались, желая этими вылазками утомить войска. Революционеры распускали слухи, что это все только начало, что генеральный бой будет тогда, когда из Орехово-Зуева прибудет 30 тысяч вооруженных рабочих, а от латышей прибудет артиллерия; они рассчитывали и что войска Московского гарнизона в решительную минуту перейдут на сторону мятежников, но войска, несмотря на свою малочисленность (полови¬на была на Дальнем Востоке), остались верны правительству, пере¬нося тяжелые условия с редким самоотвержением.
В этот день произошло большое столкновение в Каретном ряду. Жандармы дивизиона, помещавшегося в казармах по Петровке, были посланы разобрать баррикады у театра “Эрмитаж”, но их там окружили дружинники, потребовавшие, чтобы они им сдались. Жандармы ответили револьверными выстрелами. Произошло целое сражение, жандармы одержали верх, открыв сильный огонь, жертв было много.
Одновременно в разных местах города войска обстреливали ряд домов, из окон которых стреляли по войскам: дом Обидиной на Петровке,   меблированные   комнаты   “Централь”   на   Дмитровке, трактир   “Волна”   в   Каретном   ряду,   дом   Шугаева,   из   которого полурота Киевского полка была буквально засыпана пулями, дом Базыкина, откуда революционеры стреляли из английского пулеме¬та. Форменное сражение было вновь у Николаевского вокзала, где упорство революционеров было особенно сильно, но все их усилия были опять разбиты.
К вечеру после колоссальных усилий войскам удалось освободить баррикады на Садовой и Неглинной, но уже ночью новые баррикады выросли на их месте. Случаи убийств революционерами одиночных чинов войск и полиции участились, городовым приказано было снять форму, а в некоторых местах городовые стояли под охраной часовых. По всем улицам ходили патрули, на перекрестках, где    стояли пропускные посты и прохожие подвергались обыску, горели костры.
В   11 часов   вечера   по   приказанию   генерал-губернатора   были выключены все телефоны, за исключением телефонов должностных лиц, согласно списку, утвержденному генерал-адъютантом Дубасовым. К 12-ти ночи стрельба стала утихать, с Сухаревой башни город стал освещаться огромным прожектором. Ночью были нападения на участки Бутырский, второй Рогожский и Хамовнический.
12 декабря утром было сравнительно спокойно, в центре царила тишина, бой перешел на окраины. Относительное спокойствие в центре позволило торговцам на некоторое время открыть свои магазины и лавки, пока одиночные выстрелы не возобновились и заставили вновь всех спрягаться. Часть Тверской возле дома генерал-губернатора была окружена нарядами и воинскими пат¬рулями — тут никого не пропускали, также и в Китай-город, и Кремль.
В этот день на жизнь градоначальника барона Медема, находив¬шегося на улице у своего дома, покушался какой-то субъект с повяз¬кой Красного Креста на руке. Но он не успел даже произвести выстрел, как был арестован с сопровождавшей его женщиной.
С 4 часов дня город погрузился в темноту, так как хотя газовый завод и работал, но фонарщики перестали зажигать фо¬нари, кроме того, многие фонари пошли на устройство баррикад. Город освещался прожекторами. Весь день по городу сновали кареты, полицейские и больничные, собиравшие раненых и трупы, больницы все переполнились.
Новое объявление генерал-губернатора, гласившее, чтобы ворота и двери домов и дворов были бы закрыты, причем ответственность за это, а также и обязанность следить, чтобы в домах не хранилось оружие и взрывчатые вещества, возлагалась на домовладельцев и управляющих под страхом секвестра имущества, возымело дейст¬вие — домовладельцы уже без войск, собственными силами стали разбирать баррикады и ставить ворота на свои места, а три дня назад эти же  домовладельцы,  управляющие домами  и  другие из трусости и малодушия, быть может, сами помогали революционерам и тащили сами свои ворота на баррикады. В этот день стали функционировать отряды добровольной милиции, действовавшей под руководством полицейских офицеров.
Вечером на Пятницкой улице революционеры засели в типогра¬фии Сытина, были осаждены войсками, но отказались сдаться. Осада кончилась пожаром, истребившим всю типографию дотла; так и не удалось узнать, кто поджег, сами ли дружинники, чтобы во время суматохи легче спастись, или драгуны.
Одновременно приехавшими по Казанской дороге революцион¬ными дружинами в числе нескольких сот была сделана новая попыт¬ка овладеть Николаевским вокзалом. Часть их засела в потребитель¬ской лавке против вокзала и стала оттуда обстреливать стоявшие у вокзала войска, которые в свою очередь ответили артиллерийским огнем и разрушили лавку со всем ее содержимым. Дружинники, потеряв многих убитыми и ранеными, отступили на Казанскую дорогу, которая в то время была всецело в их власти.
13 декабря утром было тихо, не слышно было даже ружейных выстрелов, но с полудня вновь раздались орудийные и ружейные выстрелы. Ввиду того, что револьверы оказались плохим средством защиты для городовых, большинство их снабдили берданками, а оставшихся при револьверах приказано было переодеть в штат¬ское платье.
Передвижение по улицам по-прежнему сопряжено было с большой опасностью. В этот день меня обстреливали два раза, когда я выезжал из ворот своего дома, чтоб ехать к генерал-губернатору: какой-то субъект, вооруженный маузером, палил при моем выезде из слухового окна дома Шаблыкина, а из-за витрины с фотографиями стреляли другие. Драгуны, выскочив на выстрелы, тотчас на них ответили, а затем бросились к витрине и на чердак, но дружинников, конечно, и след простыл. После этого случая при всех моих выездах драгуны осматривали окружающую местность и выходили, держа наизготовку ружья, в разных направлениях, пока я проезжал через ворота. На Страстной площади в меня стрелял тоже кто-то из форточки 7-й гимназии. К счастью, ни одна пуля не попала в сопровождавших меня драгун, ни в кучера.
В этот же день на Тверской, недалеко от дома губернатора революционеры открыли стрельбу из засады по проезжавшему воен¬ному обозу. Драгуны из моего дома и войска, сопровождавшие обоз ответили дружинникам залпами. Сильно пострадала в этот день от выстрелов аптека Рубановского на углу Живодерки. Число жертв зарегистрированных по 13 число, было около 50 убитых и 350 раненых, из коих 30 умерло в больницах. К вечеру началась ожесто¬ченная канонада у Прохоровской мануфактуры, где рабочие, хоро¬шо вооруженные, повели партизанскую войну с городовыми, околоточными и небольшими патрулями войск.
Все эти дни генерал-адъютант Дубасов, сознавая, что если восстание продлится еще несколько дней, то малочисленный москов¬ский гарнизон будет прямо не в силах продолжать дальнейшую борьбу, и может произойти катастрофа, вел усиленные переговоры по телефону с Петербургом о командировании свежих войск на помощь. В Петербурге не особенно сочувственно отнеслись к этому и потому медлили. Было только сделано распоряжение военным министром о командировании в Москву из Царства Польского Ладожского пехотного полка. Но прибытие этого полка запоздало, так как революционеры, еще далеко от Москвы, спустили с рельс несколько вагонов поезда, в котором находился один из эшелонов полка. После долгих переговоров и настояний Петербург смилости¬вился, и в Москву был командирован Лейб-гвардии Семеновский полк и батарея конной артиллерии с прикрытием полуэскадрона Лейб-гвардии Конно-гренадерского полка. 14 декабря сразу с двух сторон прибыли подкрепления: из Варшавы — Ладожский полк, из Петербурга — Семеновский с артиллерией. Генерал-губернатор вздохнул свободно.
В центре города в это время стало значительно спокойнее, открылись лавки, торгующие съестными припасами, на улицах стали появляться любопытные. Но артиллерийская стрельба, к кото¬рой обыватели уже несколько привыкли, не прекращалась; из ору¬дий обстреливались некоторые дома в Миуссах, откуда стреляли по войскам, тут же на Лесной расстреливали баррикады около Бутыр¬ской тюрьмы.
Бутырская тюрьма в это время была совершенно изолирована, так как телефонное сообщение было прервано, восстановить его не было возможности, и я ничего не знал, что там происходит. С други¬ми тюрьмами сношение инспекции не прекращалось, и я о них не тревожился. Бутырская же предоставлена была сама себе, правда конвойная команда, помещавшаяся рядом, приняла на себя охрану как тюрьмы, так и больницы, но это меня не удовлетворяло. Чтобы проникнуть туда и получить сведения, я просил вице-губернатора пройти в тюрьму, пользуясь тем, что его обыватели не знают и примут его за частное лицо, и потому, может быть, ему удастся умело пройти через баррикады. Он мне тотчас ответил, что сейчас отправится, но приехав домой, позвонил мне и сказал, что ему очень нездоровится. Я понял, что жена его не пускает, и обратился тогда в тюремную инспекцию. Помощник тюремного инспектора Козлов вызвался пройти и доложить мне о результатах. Ему удалось пройти через три баррикады, раз его остановили дружинники, но благодаря его находчивости благополучно пропустили.
Оказалось, что тюрьме пришлось выдержать несколько наступ¬лений революционеров, и только благодаря умелым энергичным действиям конвойной команды под руководством опытного началь¬ника тюрьмы генерал-майора Мецнера тюрьма устояла. Начальник тюрьмы просил прислать провизии и для конвойной команды патро¬нов. Я доложил об этом генерал-губернатору, который и приказал сбить баррикады вокруг тюрьмы и отправить под прикрытием двух рот Таврического полка съестные припасы для тюрьмы и патроны для конвойной команды.
Между тем случаи убийств одиночных солдат и городовых все увеличивались, в этот день в разных частях города было убито до 20 городовых. Общее же число убитых и раненых с обеих сторон насчитывалось уже до 1000. Эти дни стал замечаться отлив народа из столицы, по шоссейным дорогам в разных направлениях от заставы можно было видеть целые толпы — это крестьяне, рабочие и извозчики разъезжались по деревням.
Войска постепенно овладевали находившимися в распоряжении революционеров ближайшими железнодорожными станциями к Москве. Среди рабочих некоторых районов началось движение в пользу прекращения забастовки, нужда давала себя знать. С этого дня строго стало соблюдаться распоряжение генерал-губернатора, по которому движение по улицам, за исключением служебной на¬добности, разрешалось только до 9 часов вечера, а между 6 и 9  часа¬ми все подвергались обыску.
Частные абоненты городской  телефонной сети по-прежнему ос¬тавались выключенными по распоряжению Дубасова, также и телеграф предоставлен  был только правительственным учреждениям, Отсутствие газет особенно остро дало себя чувствовать, так что когда в этот день появились петербургские газеты, то они раскупались нарасхват, а на Николаевском вокзале произошло даже столкновение между газетчиками,   желавшими  воспрепятствовать продаже прибывших газет оптовым торговцам.
Доставка крестьянами в столицу продуктов и припасов почти остановилась, так как на окраинах нападали оборванцы и отнимали припасы.
Поздно вечером получено было донесение об ужасном по обстановке случае революционного суда над А. И. Войлошниковым — начальником сыскной полиции. В 6 часов вечера в квартиру Войлошникова в Волковом переулке на Пресне явилось 6 вооруженных маузерами дружинников и под угрозой выломать дверь потребо¬вали, чтобы ее открыли. Направив револьверы на Войлошникова и окружавших его жену и трех малолетних детей, дружинники запретили им двигаться. Был прочитан смертный приговор о расстрелянии, и ему предложено было проститься с родными. Напрас¬ны были мольбы и слезы семьи, Войлошникова вывели на улицу и расстреляли. А. И. Войлошников был очень честный и можно сказать гуманный, благородный человек.
Такие же приговоры объявлены были и многим другим чинам полиции, агентам сыскной полиции, приставам, околоточным (Са¬харов) и др. Иногда эти приговоры не приводились в исполнение, заменялись арестом, некоторых же выпускали под честное слово.
15  декабря в центре столицы все было спокойно.  Количество прибывших   войск   позволило   усилить   число   и   состав   патрулей, партизанская война продолжалась больше на окраинах. Число уби-тых городовых возрастало, в одной Сретенской части было убито 17 городовых. Произведено было много арестов, в доме Толмачева на Тверской улице удалось захватить 10 человек революционеров с адскими машинами, бомбами и важными документами и также переписку, скомпрометировавшую многих видных москвичей.
В течение дня постепенно разбирались оставшиеся баррикады в районе Садового кольца, работа шла успешно, так как проти¬водействия со стороны дружинников и стрельбы не было. Многие магазины в этом районе открылись. 
Ввиду многочисленных арестов были попытки освобождения арестованных нападением на участки, разгромлены были участки Тверской, Арбатский и один из Сущевских.
Под Москвой, у станции Перово, войска задержали 2 вагона, груженных оружием — 3000 винтовок, препровождавшихся из-за границы не без участия германского правительства. Впоследствии в лесу близ Кускова, уже год спустя, найдено было несколько металлических ящиков, зарытых в земле, заграничной укупорки, заполненных совершенно новыми германскими винтовками Маузе¬ра и винчестерами. Я их взял к себе и устроил в зале губернаторско¬го дома четыре пирамиды, на которые и поместил эти «трофеи» печального времени с соответствующей надписью. Все, кто бывали у меня, всегда обращали внимание на эти пирамиды с ружьями, стоявшие в зале, они не укрылись от взоров и принцессы Ирины Прусской, супруги младшего брата императора Вильгельма принца Генриха, а также и великого герцога Макленбург-Стрелицкого и принца Генриха Баварского, в разное время удостоивших меня своим посещением.
16  декабря жизнь столицы, за исключением Пресни,  куда от¬ступали революционеры, мало-помалу начала приходить в нормаль¬ную  колею, открылись магазины,  баррикады продолжали  разбираться пожарными, которые лихорадочно работали с помощью жителей. Все вокзалы были заняты войсками, и по линиям железной дороги направлены воинские отряды для возобновления железнодорожного движения, особенно сильный отряд был направлен по Казанской дороге, где боевая дружина была полным хозяином и упорно держалась. Пресня же продолжала быть окруженной баррикадами, в ней сосредоточились отступавшие мятежники и на¬ходился главный штаб революционеров. Все они, как оказалось впоследствии, были вооружены германскими винтовками Маузера и занимали укрепленные позиции.
А электрическая станция тем временем заработала, и в 3 часа дня все квартиры осветились электричеством — обыватели радостно вздохнули.
К 17 декабря, как я говорил выше, остались только два района, занятых революционными дружинами: 1) Московско-Казанская ж. д. от Москвы до Коломны, тот участок, который служил подвозом боевых дружин из окрестностей, и 2) Пресня с фабриками мят Прохорова и Шмидта, где формировались главные боевые кадры мятежников. В эти районы и направлены были войска вечером 16 числа. Для восстановления движения по Московско-Казанской ж. д. и освобождения ее от мятежных элементов было отправлено 6 рот Лейб-гвардии Семеновского полка, 2 орудия Лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады и 2 пулемета 5-й Туркестантской пулеметной роты под командой полковника Римана. Цель и назначение отряда, согласно приказу командира Лейб-гвардии Семеновского полка флигель-адъютанта Мина, были: “захватить постепенно станции Перово, Люберцы и Коломну, уничтожить боевые дружины и вос¬становить железнодорожное движение”.
Экспедиция эта выполнила задание к 20 декабря, когда весь участок был освобожден от мятежников, водворены законные аген¬ты, восстановлена правильная их служба и открыто правильное железнодорожное движение по расписанию. Полковник Риман вы¬полнил данную ему задачу, но, насколько мне кажется, жестокость его приемов не вполне оправдывалась положением дела. Он расстре¬лял, насколько мне память не изменяет, 63 человека, причем несколь¬ких собственноручно, что, конечно, было не нужно. Сделал он это очевидно, считая своим долгом показать пример своим подчинен¬ным, но пример, не вызывавшийся обстоятельствами. Мне кажется, что ему следовало назначить военно-полевой суд — это было бы все-таки известное правосудие, и тогда нареканий не могло бы быть. Но Риман был человеком, понимавшим приказ в буквальном смысле, а в приказе было написано “арестованных не иметь и действовать беспощадно”. Но, конечно, это надо было понимать — в случае сопротивления, а экспедиция Римана сразу навела панику на рево¬люционные дружины, и потому сопротивления уже не было. Эта экспедиция Римана и оставила поэтому какой-то неприятный оса¬док, какую-то черную страницу на общем фоне усмирения мятежа.
Для выполнения второй задачи — освобождения Пресни от засевших там боевых дружин — направлены были 10 рот Лейб-гвардии Семеновского полка, Ладожский пехотный полк, артил¬лерия и конно-гренадеры. Рано утром в 5 часов означенные войс¬ковые части двинулись к Пресне под общей командой флигель-адъютанта полковника Мина. Артиллерия занимала позицию у Ваганькова кладбища, у Москвы-реки и у Зоологического сада. В за¬дачу входило намерение выбить из частных домов мятежников и, заставив их сосредоточиться в каком-нибудь одном пункте, забрать их всех вместе.
Как только войска вступили в район Пресни, тотчас из домов — окон, чердаков и крыш раздались выстрелы. Семеновцы и ладожцы, не перестроившись еще в боевой порядок, были застигнуты врасплох и сразу понесли потери. Мосты Пресненский и Горбатый были забаррикадированы, и их пришлось брать штурмом, при этом был убит фельдфебель роты его величества Основин и несколько нижних чинов. Особенно сильному обстрелу подверглись семеновцы из дома Купчинской, который тоже пришлось брать штурмом. Войска про¬двигались по Пресне, встречая сильное сопротивление, и приходилось брать один дом за другим.
Главный контингент революционеров засел на фабрике Шмидта, где и помещался склад боевых снарядов всех дружин, вещевой склад и главная их касса. Фабрику бомбардировали, и она вся погибла под развалинами. Сам Шмидт был арестован в доме Плевако на Новинском бульваре во время происходившего там совещания при¬сяжных поверенных. Кроме фабрики Шмидта пришлось предать огню и несколько других домов, из которых мятежники открывали огонь по войскам. К вечеру широкое огненное зарево от пылающих домов на Пресне освещало весь город. В ночь на 18 декабря часть рабочих Прохоровской мануфактуры пришли к начальнику отряда флигель-адъютанту полковнику Мину с ходатайством не стрелять по жилым помещениям этой мануфактуры, чтобы дать возможность женщинам и детям оставить помещения. Поэтому все военные дейст¬вия были прекращены на все 18 число.
Впоследствии выяснилось, что просьба о женщинах и детях была только предлогом для прекращения стрельбы, так как этим восполь¬зовались боевые дружины и бежали на новый сборный пункт, устроенный ими на сахарном заводе в полутора верстах от Прохо¬ровской фабрики. Войскам пришлось брать и этот завод, что и было приведено в исполнение 19 декабря, когда свыше 450 рабочих сдали огнестрельное и холодное оружие. Таким образом, Пресня — пос¬ледний оплот революционеров — была ликвидирована. Раненых чинов полиции и офицеров было 17, нижних чинов 49. У забастов¬щиков 42 убито и 131 ранено.
Не могу не упомянуть о весьма прискорбном случае, имевшем место 17 декабря на Пресне, когда в своей квартире был убит доктор В. В. Воробьев приставом 2 участка Тверской части ротмист¬ром Ермоловым. В 12 часов дня Воробьева позвали к раненому в один из домов на противоположной стороне улицы, он пошел, сделал перевязку; потом его позвали к другому раненому. Когда он переходил улицу и шел к своему дому, то в него начали стрелять, он поднял руки в доказательство того, что он безоружен, и благополуч¬но вернулся домой. Едва он успел войти к себе, как на парадной послышался звонок и к нему вошел полицейский офицер с шестью солдатами. Ротмистр Ермолов обратился к нему с вопросом: “У вас Красный Крест?”, так как на подъезде висел флаг Красного Креста. “Нет”, - ответил доктор. “Вы сочувствуете революционерам?” — “Я не сочувствую им, но моя обязанность как врача подавать помощь всем, кто в ней нуждается”. – “У вас есть оружие?” – “У меня есть револьвер, ног я имею разрешение градоначальника”. При этом доктор повернулся, пристав же Ермолов вдруг вынул револьвер и выстрелил Воробьеву в затылок. Случай ужасающий, объяснить его можно только страшным мозговым и физическим переутомлением Ермолова, который буквально не знал отдыха ни днем, ни ночью с самого начала восстания. Это был очень хороший пристав, и зверских наклонностей у него не было, в участке он пользовался симпатиями обывателей, заступался всегда за меньшую братию. Ермолов был предан суду и приговорен к лишению дворянства, чинов, орденов с отдачей в исправительное арестантское отделение на  4 года, а вдове доктора Воробьева суд обязал Ермолова уплачивать по 75 руб. в месяц, а дочери до совершеннолетия по 50 руб. Впоследствии Государь помиловал Ермолова.
19 декабря была еще маленькая вспышка — с 3 часов утра началась стрельба со стороны вдовьего дома по расположенным во дворе Пресненского полицейского дома войскам. Дружинники бы¬ли выбиты из вдовьего дома, причем убито было четыре дружин¬ника, а нижних чинов и полицейских ранено 7 человек.
Этой вспышкой вооруженное восстание кончилось, и к 31 де¬кабря жизнь на Пресне, так же как и во всем городе, стала входить в колею. В этот день по высочайшему повелению приезжал генерал-адъютант барон Мейендорф благодарить от имени его величества войска за доблестные действия по усмирению мятеж¬ников.
25 декабря было обычное торжественное богослужение в храме Христа Спасителя в присутствии должностных лиц и массы молящихся.
27 декабря хоронили павших семеновцев на Пресне, тела погибших торжественно перевезены были на Николаевский вокзал для погребе¬ния в Петербурге, а 30 декабря гвардейский отряд с Лейб-гвардии Семеновским полком во главе, выполнив свой долг, отправился к месту своего расположения в Петербург. Ладожский полк оставался еще некоторое время и тоже возвратился на место своей стоянки.
Накануне Нового года по городу было расклеено следующее объявление от генерал-губернатора: “Имея в виду, что благочести¬вая Москва издревле привыкла начинать наступающий Новый год молитвою, для чего во всех церквах столицы совершаются в полночь установленные молебствия, и что при настоящих обстоятельствах всякий православный христианин более чем когда-либо будет стре¬миться встретить Новый год в молитвенном единении с своими близкими в приходском храме, я признал возможным ради удовлетворения этой духовной потребности жителей разрешить в ночь на 1 января 1906 г. беспрепятственно движение по улицам до 2 часов ночи, о чем и объявляю во всеобщее сведение”.
Так кончился  полный  тревожных  и  исключительных  событий 1905 год».

Выборы в Государственную Думу

1906 год

Генерал В.Ф. Джунковский: «12 февраля получено было высочайшее повеление о назначении дня открытия Государственной Думы на 27 апреля.
20 февраля опубликован был высочайший манифест о преоб¬разовании Государственного Совета и Государственной Думы со¬гласно высочайшим указаниям после манифеста 17 октября».
С.С. Ольденбург: «Выборы в Государственную думу начались в марте».
Никанор Васильевич Савич (общественный деятель): «Выборы в первую Государственную Думу были моментом, который никогда не изгладится в памяти участников этой первой избирательной борьбы в русское вновь народившееся народное представительство. В этот момент все мы в отдельности и вся Россия в целом держали экзамен на политическую зрелость, ибо от исхода избирательной борьбы зависело не только ближайшее будущее русского народного представительства, но и судьба самой русской Державы, предрешение вопроса о том, пойдет ли наша история по пути мирной эволюции в результате совместной работы народного представительства с исторической властью, или же нашей Родине суждено будет пройти через величайшие потрясения, вызванные усилением революционного напора снизу и отчаянного сопротивления ему сверху, словом, продолжением и углублением деления нации на “мы” и “они”.
История доказала, что Россия 1906 года этого экзамена не выдержала, первая Государственная Дума не сумела встать на путь соглашения и сотрудничества с еще сильной центральной властью, она приняла вызывающий тон, не использовала представлявшихся ей возможностей и проиграла в безнадежной борьбе, отрезав тем самым и себе самой и своим наследницам путь к участию во власти, в управлении страной. Тем самым она сыграла на руку и реакционерам и революционерам в одно и то же время.
Впрочем, во время выборов в первую Государственную Думу положение умеренных и более или менее зрелых в политическом отношении кругов русского общества было незавидное.
За двести лет, протекших после упразднения при Петре Великом последних остатков участия общественных представителей в управлении государством, русское общество отвыкло от ответственного участия в распоряжении судьбами страны, оно все более и более привыкало к мысли, что власть есть символ всяческого утеснения обывателя, что позволительно всемерно с нею бороться, не считаясь с тем, как эта борьба отражается на судьбах государства и народа. Особой прямолинейностью в это время отличалось миросозерцание нашей мелкой служилой интеллигенции, вышедшей в большинстве из низших этажей социальной лестницы и пропитанной социалистическими идеями, которые притом плохо и примитивно ею переваривались».
А.В. Тыркова-Вильямс: «Перед открытием Государственной Думы между правительством и народными представителями не произошло никакого общения, никаких не только сговоров, но даже переговоров. Думцы и министры впервые встретились в Таврическом дворце, куда обе стороны притащили с собой тяжкий груз и путы враждебности, недоверия, нежелания подойти друг к другу ближе, найти почву для сотрудничества».
Н.В. Савич: «Первая Государственная Дума должна была вырыть и вырыла такую пропасть между собой и Короной, которая стала непроходимым препятствием к соглашению между ее наследницами и сильной еще властью. Разделение на “мы” и “они” усилилось и привело всех к разбитому корыту».

Хроника террора

Генерал В.Ф. Джунковский: «25 марта в Твери был убит губернатор Слепцов, возвращавшийся домой по открытии им земского собрания. Брошенной в экипаж бомбой он был буквально растерзан на части. Убийца оказался юношей 18 лет, партии социалистов-революционеров».

«Начался период распыленного террора»

Князь В.А. Оболенский: «После усмирения московского восстания в России наступило время настоящей анархии. Правительство почувствовало себя достаточно сильным, чтобы подавить всякую вспышку организованного бунта и восстания, но революция приобрела стихийный характер и шла самотеком, никем не направляемая. Начался период распыленного террора. В разных частях России появились вооруженные люди, группами и одиночками нападавшие на местные власти. Убивали жандармов, становых, урядников, стражников. Начались так называемые “экспроприации”, т.е. попросту грабежи почты, банков и просто богатых людей. В них принимали участие лишь в редких случаях центральные революционные организации. Большею частью действовали местные группы революционных партий за свой страх и риск. Появились и просто грабители под личиной революционеров».
А.В. Бельгард: «Сейчас трудно себе даже вообразить, насколько революционный террор был еще тогда силен в России. Чтобы представить себе действительную картину того, что тогда было, достаточно прочесть любую случайную сводку происшествий, печатавшуюся в “Правительственном вестнике”.
Так, например, в сводке за время с 1 по 11 января 1906 года указывалось, что 2 января в Самаре в квартире телеграфистки Гохшевой произошел взрыв и что при произведенном осмотре этой квартиры обнаружена мастерская для изготовления разрывных снарядов с 12 готовыми бомбами; 1 января в Тифлисе на улице задержано двое террористов, у которых отобраны револьверы и снаряженная бомба; в Лодзи 4 января арестовано шестеро анархистов, причем у них отобраны две снаряженные бомбы; в Екатеринославе 5 января обнаружена мастерская для изготовления разрывных снарядов, а в ночь на 6 января взята такая же мастерская и в ней отобраны одна снаряженная бомба и две обоймы для бомб; в ту же ночь в принадлежавшем одному еврею лесном складе, который находился на пути к Иордани, обнаружены две снарядные бомбы; в Велиже Витебской губернии в ночь на 6 января отобраны по обыску две бомбы; в Варшаве в ночь на 7 января, при аресте лица, принадлежащего к польскому революционному сообществу “Пролетариат”, отобрано оружие, динамит и в громадном количестве революционная литература; в Вильне в ночь на 8 января отобраны по обыску две бомбы; в Сувалках 6 января арестована мастерская для изготовления разрывных снарядов; в Одессе 8 арестован на улице с бомбой член дружины одесского комитета народно-социалистической революционной партии Давид Агранат, намеревавшийся совершить покушение на жизнь одесского полицеймейстера; в Иркутске 11 января при обыске в квартире крестьянки Пологрудовой обнаружено 9 оболочек для разрывных снарядов, 8000 патронов для трехлинейных винтовок и 10 револьверов с патронами.
Правительственная сводка, опубликованная в “Правительственном вестнике” 17 января 1906 года, далеко не худшая. Были сводки с указанием политических убийств и вооруженных нападений, и притом решительно во всех концах России».

Убийство Гапона

Генерал А.В. Герасимов: «Не помню, с какого времени я стал получать регулярные сведения об образе жизни и деятельности Гапона после бегства за границу. Он объехал всю Европу, посетил русские эмигрантские колонии в Женеве, Цюрихе, Париже, Лондоне, Брюсселе и буквально грелся в лучах своей мировой славы. Этому тщеславному человеку было лестно вновь и вновь слышать подтверждения своих героических подвигов; однако и более реальные радости имели для него свою привлекательность».
Б.В. Савинков: «Гапон любил жизнь в ее наиболее элементарных формах: он любил комфорт, любил женщин, любил роскошь и блеск – словом, то, что можно купить за деньги. Я убедился в этом, наблюдая его парижскую жизнь».
Генерал А.В. Герасимов: «В Париже и Монте-Карло в женском обществе он швырял по сторонам крупные суммы, которые притекали в его кассу частью от доходов от воспоминаний, вышедших на всех европейских языках, частью от взносов свободолюбивых иностранцев, а частью из секретного фонда японского правительства. Эти сведения говорили мне, что судьба революционера Гапона не должна меня особенно озабочивать. Он не грозит никакой опасностью государственному порядку.
Случилось, однако, так, что в декабре 1905 года Гапон вновь очутился в Петербурге, но уже не в качестве призванного вождя революции, а в качестве секретного сотрудника Департамента полиции. СЮ. Витте, тогдашний председатель Совета министров, лелеял старую мысль, в свое время столь несчастливо испробованную на опыте Зубатовым, попытаться в противовес революционным партиям создать рабочее движение, идущее в лояльном, правительственном русле. Для руководства таким преданным правительству рабочим движением он счел подходящим Георгия Гапона, заграничный образ жизни которого ему был известен. Витте командировал в Монте-Карло к Гапону своего секретаря Мануйлова, снабженного деньгами и заманчивыми предложениями. И вот Гапон прибыл в Петербург и приступил к воссозданию своей рабочей организации. На это дело он получил от Витте из сумм секретного фонда Совета министров 30 000 рублей.
Известие о неожиданном превращении героя “красного воскресенья” чрезвычайно изумило меня. Когда я узнал, что Гапон вернулся на родину с согласия председателя Совета министров, я тотчас обратился к П.Н. Дурново, тогдашнему министру внутренних дел и моему непосредственному начальству, с изложением тех возражений, которые у меня имелись против пребывания Гапона в Петербурге. Я настаивал на аресте и предании суду Гапона в связи с его ролью в событиях 9/22 января. Дурново был с этим согласен, однако считал нужным предварительно запросить мнения Вигге.
После беседы с Витте Дурново сообщил мне, что о Гапоне решено, что он под контролем властей будет руководить своей рабочей организацией и в то же время работать для политической полиции. При этих условиях я могу дать согласие на пребывание Гапона в Петербурге.
“Хорошо, — думал я, — подождем и посмотрим, что этот человек будет тут делать”.
Гапон был подчинен вице-директору Департамента полиции Рачковскому, которому он выразил готовность выдать все известные ему секретные дела Партии социалистов-революционеров. Для честолюбивого Рачковского, действовавшего в интересах своего нового начальника Дурново, не было, конечно, более важной задачи, чем открытие и обезврежение Боевой организации социалистов-революционеров. Мы знали, что петербургская Боевая организация вернулась к своему старому плану — к подготовке террористического покушения на Дурново — и работает над его осуществлением. Дурново непрестанно настаивал на скорейшем аресте петербургских террористов. Но как арестовывать людей, которые абсолютно неизвестны?
Рачковский все свои надежды возлагал на Гапона. Не зная, что Гапон пользуется у революционеров чрезвычайно малым весом, он принимал этого говоруна всерьез. В сущности, он принимал в свои секретные сотрудники человека, о котором почти ничего не знал, кроме того, что тот однажды сыграл роль революционного вождя, а теперь полюбил вольготную жизнь, вино и женщин. Можно ли было что-нибудь строить на такой основе?
Как же, однако, обстояло с Гапоном в роли вождя рабочего движения? В созданной им на деньги, отпущенные Витте, рабочей организации начались глубокие внутренние конфликты. Кассир Матюшенский бежал, похитив 23 000 рублей. Многие члены правления, привлеченные Гапоном из числа его прежних друзей, своим поведением возмущали других. Сам Гапон имел несколько громких историй по женской части, и те несколько человек, которые серьезно относились к работе в организации, со все возрастающим разочарованием наблюдали его деятельность. Один из них, рабочий Черемухин, который относился к Гапону еще до 9/22 января с исключительным обожанием, впал в отчаянье и покончил с собой.
Конечно, все это не осталось тайной для Партии социалистов-революционеров. Как раз в этой партии, с которой Гапону удавалось до сих пор поддерживать самые лучшие отношения, он потерял всякую почву под собой. Он не мог выдать ее секретов, потому что не был в них посвящен. Соблазненный и подгоняемый Рачковским, Гапон пришел тогда к мысли привлечь в качестве компаньона для службы в тайной полиции своего старого друга Петра Рутенберга — того самого, который спас ему жизнь в “красное воскресенье”. И это было началом его конца».
Б.В. Савинков: «В начале февраля в Гельсингфорс приехал П.М. Рутенберг и рассказал следующее.
6 февраля в Москве к нему явился Гапон. Гапон рассказал ему, что состоит в сношениях с полицией, в частности с начальником петербургского охранного отделения Герасимовым и Рачковским. Он предложил Рутенбергу поступить на службу в полицию и совместно с ним, Гапоном, указать боевую организацию, за что, по его словам, правительство обещало сто тысяч рублей.
Уже давно о Гапоне ходили темные слухи».
Генерал А.В. Герасимов: «Рачковский вел переговоры с Гапоном относительно выдачи Боевой организации. Он знал, что Гапон заставит подороже себе заплатить. Но за это дело стоило заплатить! Предложение Гапона было столь же недвусмысленно определенно, как и его требование: он хочет выдать Боевую организацию и требует уплатить за это ему 50 000 рублей и столько же, 50 000 рублей, для Рутенберга. Дурново, которому Рачковский сообщил о требовании Гапона, сделал контрпредложение: 25 000 рублей и ни копейки больше. Начался торг. Дурново посоветовался с председателем Совета министров. Витте рекомендовал соблюдать большую осторожность в отношении Гапона, но за платой ему не стоять».

Петр Николаевич Дурново (управляющий министерством внутренних дел, министр внутренних дел): «Гапон находится сейчас в Финляндии и предлагает выдать боевую организацию центрального революционного комитета (партии эсеров). За это просит 100 тысяч рублей».
С.Ю. Витте: «И что же вы полагаете делать?»
П.Н. Дурново: «Я не желаю вступать в какие-либо отношения с Гапоном. Переговоры с ним ведет Рачковский. Он предложил Гапону за выдачу боевой организации 25 тысяч рублей».
С.Ю. Витте: «Я Гапону не верю».

Генерал А.В. Герасимов: «Переговоры с Гапоном находились именно в такой стадии, когда Дурново запросил моего мнения. Я должен был ему сказать, считаю ли я реальным план Рачковского-Гапона-Рутенберга. Я ответил отрицательно. “Поскольку я Гапона знаю, — ответил я, — я могу допустить, что он способен на любое предательство. Рутенберга же я знаю лично; во время одного допроса я обстоятельно наблюдал его и вынес впечатление, что это непреклонный человек и убежденный революционер. Смешно поверить, чтобы его удалось склонить на предательство и полицейскую работу”.
У Дурново тоже зародились сомнения, и он выразил пожелание, чтобы я сам поговорил с Гапоном, дабы получить непосредственные впечатления от него. Я знал, что Рачковский в качестве моего начальника будет недоволен, если я в известной мере буду его контролировать. Но Дурново настаивал. Вопрос был слишком серьезный.
Так произошла моя встреча с Гапоном в присутствии Рачковского. Последний, будучи явно в страхе, что Гапон будет слишком мало говорить, вместо того чтобы бояться, что он может чересчур много наболтать, стремился развязать ему язык и устроил обед в отдельном кабинете “Кафе де Пари”, элегантнейшем ресторане Петербурга, приказав при этом сервировать стол всем, что есть лучшего и дорогого в ресторане.
Гапон разочаровал меня с первого взгляда. Я слышал о проникновенном воздействии его личности на души. Я видел также часто его портрет, где он снят священником: импонирующее и красивое лицо. Я рассчитывал увидеть значительного или, по меньшей мере, интересного человека. Как далеко отстояла действительность от этого образа!
Когда я вошел в “Кафе де Пари”, Рачковский и Гапон уже сидели у небольшого, накрытого на три персоны и уставленного яствами и питиями стола. Рачковский представил мне Гапона. В то время как мы обменивались малозначащими общими словами, я разглядывал его. “Это человек, — сказал я себе, — который хочет быть хорошо одетым, но не умеет это надлежащим образом сделать”. На Гапоне был элегантный костюм из лучшего материала. Но этот костюм казался неглаженым, а воротничок был не совсем свеж. Свою бороду, прославленную всюду на фотографиях, он заменил светской и короткой эспаньолкой; на помятом и одутловатом лице сверкали только глаза. В общем же он был скорее похож на коммивояжера, нежели на народного трибуна, воспламеняющего сердца.
Я спрашивал Гапона о его жизни в качестве революционера. Гапон разговорился. Он рассказывал заметно охотно, хвастливо преувеличивая и стремясь вызвать у меня убеждение, что он все знает, все может, что все двери перед ним открыты. Мне скоро стало ясно, что он если даже и видел немало, то плохо ориентировался и неправильно понял многое. В сущности, люди, о которых он говорил, были ему чужды. Он не понимал их поступков и мотивов, которые ими руководят... Особенно он распространялся на тему о том, имеют ли они много или мало денег, хорошо или плохо они живут, и глаза его блестели, когда он рассказывал о людях с деньгами и комфортом.
Внезапно я его спросил, верно ли, что 9/22 января был план застрелить Государя при выходе его к народу. Гапон ответил:
— Да, это верно. Было бы ужасно, если бы этот план осуществился. Я узнал о нем гораздо позже. Это был не мой план, но Рутенберга... Господь его спас...
Больше всего Гапон говорил о Рутенберге. В его изображении Рутенберг играл главную роль в революционном движении. Он был руководителем Боевой организации. Но в глубине своего сердца он потерял веру в победу революции. За крупную сумму он, наверное, будет готов предать революционеров. Так говорил Гапон.
Все это уяснило мне, что Гапон просто болтает вздор. Нет сомнений, что он готов все и всех предать, но — он ничего не знает. Мое впечатление укрепилось: это неопасный враг, бесполезный друг.
Мы беседовали около двух часов. На 11 часов вечера было назначено мое свидание с Дурново, которому я должен был доложить об этой беседе. Я поднялся к выходу. Рачковский хотел меня удержать, сообщив, что он только что заказал шампанское. Я отказался и ушел.
На прощанье я в первый раз поймал взгляд Гапона. Он хотел узнать, какое впечатление он произвел на меня. Он знал, что от меня зависит, состоится ли его сделка с полицией.
Я прямо отправился к Дурново и заявил ему в категорической форме:
— Укажите Рачковскому, что необходимо прекратить все его усилия. Гапон не стоит ни одной копейки.
Узнав от меня, как протекала наша беседа, Дурново согласился с моей оценкой. Он хотел, чтобы я в присутствии Рачковского высказал свои окончательные впечатления. Мы встретились вместе. Рачковский был чрезвычайно недоволен.
— Я старше вас и имею большой опыт, — сказал он. — Как можете вы утверждать, что этот план никуда не годится, в то время как я считаю его серьезным?
На этот раз Рачковский одержал верх. Дурново почувствовал себя связанным. Он знал, что Боевая организация преследует его по пятам. Поэтому он решил опыт с Гапоном продолжать и сказал Рачковскому:
— Итак, действуйте, как считаете правильным, но только скорее, возможно скорее!
Действительно, подготовка покушения на Дурново шла полным ходом. Будучи постоянно информированным о грозящей министру опасности, я выполнял чрезвычайно неприятную задачу запрещать ему выезды из дому и напоминать о необходимости соблюдать осторожность. Однажды вечером я позвонил ему и советовал отказаться от намеченного им визита к приятельнице, так как я имел все основания считать, что террористы его в этот вечер подкарауливают. Дурново пришел в неописуемый гнев. По телефону он кричал:
— Черт возьми, ведь я уже ужин заказал!
Но так как я, в случае выполнения им намеченной вечерней программы, снимал с себя всякую ответственность, Дурново в конце концов остался дома.
В то самое время, когда Боевая организация готовила покушение на Дурново, Гапон вступил в переговоры с Рутенбергом, суля ему золотые горы, если он перейдет на сторону полиции. Как я и предполагал, это предприятие не увенчалось успехом, но я не предвидел, что для Гапона оно так катастрофически закончится. Рутенберг сделал вид, что он готов принять предложение Гапона. Тотчас же после первого разговора с Гапоном он уведомил центральный комитет Партии социалистов-революционеров, что Гапон стал агентом полиции. Центральный комитет вынес Гапону смертный приговор и возложил выполнение его на самого Рутенберга. Он должен был заявить о своей готовности встретиться с Рачковским в присутствии Гапона и при этой оказии убить обоих».

План убийства Гапона

Б.В. Савинков: «Разговор этот происходил на квартире Вальтера Стенбека, на той самой, где полгода назад скрывался Гапон. Кроме Азефа, Рутенберга и меня при разговоре этом присутствовал еще Чернов.
Азеф и Чернов высказались не сразу. Я не был тогда еще кооптирован в члены центрального комитета, и мой голос, как и голос П.М. Рутенберга, мог иметь только совещательный характер. Азефу и Чернову принадлежало решение.
Азеф долго думал, курил папиросу за папиросой и молчал. Наконец он сказал…»
Евно Фишелевич Азеф (секретный агент Департамента полиции и одновременно глава боевой организации партии эсеров): «По моему мнению, Гапона на основании только сообщения Мартына (Рутенберга) убить невозможно. Гапон слишком популярен в массах. Его смерть будет непонятной. Нам не поверят: скажут, что мы его убили из своих партийных расчетов, а не потому, что он действительно состоял в сношениях с полицией. Эти сношения надо еще доказать. Мартын – революционер, он член партии, он не свидетель в глазах всех тех, кто заинтересуется этим делом. А ведь заинтересуются все. Вот если бы уличить Гапона…»
П.М. Рутенберг: «Как уличить?»
Е.Ф. Азеф: «Очень просто. Ведь Гапон говорит, что имеет свидания с Герасимовым и Рачковским. Он даже зовет вас на это свидание. Согласитесь фиктивно, примите фиктивно его предложение вступить на службу в полицию и, застав Гапона с Рачковским, убейте их вместе».
П.М. Рутенберг: «Ну?»
Е.Ф. Азеф: «Ну, тогда улика ведь налицо. Честный человек не может иметь свидания с Рачковским. Все убедятся, что Гапон действительно предатель. Кроме того, будет убит и Рачковский. У партии нет врага сильнее Рачковского. Убийство его будет иметь громадное значение».
Б.В. Савинков: «Чернов поддержал Азефа. Он находил также, что убийство одного Гапона поставит партию в весьма трудное положение, ибо доказательств виновности Гапона нет никаких, кроме утверждения Рутенберга. Он считал, кроме того, весьма важным убийство Рачковского.
После заявления Азефа и Чернова Рутенберг вышел в другую комнату и долго там оставался один. Когда он вернулся, он сказал…»
П.М. Рутенберг: «Я согласен. Я попытаюсь убить Рачковского и Гапона».
Б.В. Савинков: «Азеф тут же выработал план действий. Рутенберг должен был при новом свидании с Гапоном заявить ему, что он согласен поступить на службу в полицию, согласен увидеться для этой цели с Рачковским. Он должен был сказать также Гапону, что он член боевой организации и стоит во главе покушения на Дурново.
Рутенберг, встретив Гапона, стал действовать согласно принятому плану. Он постепенно стал соглашаться с Гапоном и наконец заявил ему, что для него вопрос якобы решен, - он поступает на службу в полицию. Он заявил ему также, что это решение обусловливается размером суммы, которую готов уплатить Рачковский. Тогда их беседы приняли характер торга: Рутенберг назначал цену, а Гапон торговался. Рутенберг ежедневно со стенографической точностью записывал содержание этих бесед и впоследствии представил их центральному комитету. Ознакомившись с ними, я не удивился, что Рутенберг был смущен предложением Азефа: его роль была не столько трудная, сколько неприятная – Гапон был циничен в своих рассказах и предложениях. Рутенбергу нужно было много характера, чтобы спокойно слушать, как Гапон торгует его товарищей и друзей.
После нескольких таких разговоров Гапон сообщил Рутенбергу, что Рачковский согласен увидеться с ним и назначает ему свидание на 4 марта в отдельном кабинете ресторана Контан. Гапон должен был присутствовать при этом свидании. Согласно уговору, Рутенберг в первый раз должен был прийти к Рачковскому без оружия: мы боялись, что он будет обыскан при входе, и тогда, разумеется, покушение рушилось бы само собою. Только убедившись в доверии к себе Рачковского, Рутенберг должен был взять с собою бомбу.
4 марта Рутенберг явился в ресторан Контан и, по условию с Гапоном, спросил отдельный кабинет г-на Иванова. Лакей ответил ему, что такого кабинета нет».
Генерал А.В. Герасимов: «Один из моих агентов доложил мне в наиболее существенных чертах об этом плане двойного покушения — на Рачковского и Гапона. Я позвонил Рачковскому и осведомился, насколько двинулся вперед Гапон со своей работой. Рачковский ответил:
— Дело идет хорошо, все в порядке. Как раз на сегодня условлена моя встреча с Гапоном и Рутенбергом в ресторане Контана. Хотите и вы прийти?
— Нет, я не приду, — сказал я, — и советую также вам не ходить. Мои агенты сообщили мне, что на вас организуется покушение.
Рачковский:
— Но... как можете вы этому верить? Прямо смешно!
— Как вам угодно будет, — сказал я.
Я повесил трубку, но какое-то внутреннее беспокойство побуждало меня еще раз позвонить Рачковскому. Его не было дома. У телефона была его жена, француженка. Со всей настойчивостью я предложил ей удержать мужа от посещения Контана. Там грозит ему несчастье. Она обещала мне. Вечером я отправил в ресторан сильный наряд полиции и чинов охраны. Они видели, что Гапон и Рутенберг вошли в отдельный кабинет ресторана, специально заказанный Рачковским. Соседний кабинет был занят каким-то подозрительным обществом. Рачковский не явился».
Б.В. Савинков: «Рутенберг удалился.
Гапон объяснил ему на следующий день, что произошло недоразумение и что Рачковский приглашает его на свидание в ближайшее воскресенье.
Рутенберг не стал ждать этого воскресенья. Беседы с Гапоном привели его в чрезывчайно нервное состояние. Кроме того, в происшедшем “недоразумении” он увидел обман, если не со стороны Гапона, то со стороны Рачковского. Он решил ликвидировать дело и уехать заграницу, о чем и сообщил запискою Азефу.
Все подробности я узнал в марте, когда вернулся после поездки в Варшаву в Гельсингфорс. Я пробыл в Гельсингфорсе два дня и снова уехал. Я уезжал в уверенности, что дело Гапона–Рачковского ликвидировано окончательно и что Рутенберг за границей.
В самом конце марта я снова был в Гельсингфорсе. Я увиделся с Азефом на квартире у Айно Мальмберг, где он жил. Он выслушал мой рассказ о положении дел в Москве и Петербурге и затем, помолчав, сказал, как всегда равнодушно…»
Е.Ф. Азеф: «А ты знаешь, Гапон убит».
Б.В. Савинков (удивленно): «Кем?»
Е.Ф. Азеф: «Мартыном (Рутенбергом)».
Б.В. Савинков (еще более удивленно): «Когда?»
Е.Ф. Азеф: «Двадцать второго, на даче в Озерках».
Б.В. Савинков: «Партия разрешила?»
Е.Ф. Азеф: «Нет. Мартын действовал самостоятельно».
Б.В. Савинков: «Рутенберг был в Гельсингфорсе. Я нашел его в Брунс-парке у г. Гумеруса, второго редактора журнала “Framtid”. Рутенберг еще находился весь под впечатлением убийства Гапона».
П.М. Рутенберг: «Я собирался уехать в Бельгию. Но, приехав сюда, я задумался. Хорошо, Рачковского убить невозможно, но Гапона можно убить. Я решил, что я обязан это сделать».

Убийство Гапона

П.М. Рутенберг: «Я решил заменить не достигнутую мною “улику” Рачковского – свидетельскими показаниями. Я обратился к группе рабочих, членам партии, рассказал им, в чем дело. Один из них Гапона хорошо знал, так же, как Гапон его.
Видя во мне представителя партии, вполне мне доверяя, рабочие все-таки не могли примириться с мыслью, что Гапон – полицейский провокатор. Было решено, что я предъявлю в их присутствии Гапону обвинения. Чтобы он не мог отречься от всего, должен был быть, кроме меня, еще свидетель. Гапон должен быть выслушан. Получался вторичный суд. Об обращении моем к рабочим Центральный Комитет (партии эсеров) не знал.
22 марта (в среду) мы встретились с Гапоном и поехали на извозчике. На козлах за кучера сидел один из рабочих, слышавший наш весь разговор.
Я предлагал Гапону вопросы. Несмотря на их непоследовательность, он долго ничего не замечал и говорил все то же, уже известное.
В последний раз он видел Рачковского в понедельник. Рачковский дает 25000 рублей за выдачу покушения на Дурново. Надо торопиться. 25000 рублей – деньги хорошие. Никто ничего не узнает. Нечего опасаться. О людях нечего беспокоиться. Мы их заранее предупредим, они скроются и т.д. Когда Рачковский узнал, что я не приехал в прошлую среду к Гапону на свидание, он стал беспокоиться. Боится покушения. Надо торопиться, повторял Гапон.
Этот раз он был гораздо наглее, чем раньше.
Я сказал, что согласен. Пусть он окончательно узнает у Рачковского, когда и где мы встретимся. В понедельник я вызову Гапона, и он мне лично передаст свой разговор с Рачковским.
На этом мы расстались.
Рассказ “извозчика” поразил поджидавших его товарищей.
Было решено арестовать Гапона, обезоружить его (он всегда носил при себе револьвер) и, предъявив ему обвинение и свидетельские показания, потребовать от него объяснения. Потом решить его участь.
Была нанята дача Звержицкой, в Озерках, на имя И.И. Путилина, явившегося туда в сопровождении своего “слуги”. Из конспиративных соображений пришлось потребовать, чтобы дачу убрали; уборка ее затянулась из-за праздников».

27 марта Рутенберг пригласил Гапона приехать во вторник 28-го в Озерки поездом, отходящим из Петербурга в 4 часа дня…

П.М. Рутенберг: «Во вторник 28 марта, когда все собрались на даче, и мне надо было скоро идти встречать Гапона, дворнику вздумалось прийти очищать снег около дачи. Чтобы избавиться от него, его послали вместе со “слугой” купить пива. Они взяли три бутылки. Одну получил дворник и, удовлетворенный, ушел к себе и больше не появлялся.
Гапона я застал на условленном месте, на главной улице Озерков, идущей параллельно железнодорожному полотну.
Встретил он меня, подсмеиваясь над моей нерешительностью: хочу, да духу не хватает идти к Рачковскому.
Я сказал, что главная причина моих колебаний та, что люди погибнут. Всех повесят.
Гапон возражал и успокаивал меня. Можно будет их предупредить, они скроются. Наконец организовать побег. Он спрашивал, сколько это может стоить, предлагал деньги для этого.
Мы повернули обратно. Я заметил двух человек, следивших за нами. Как только мы пошли им навстречу, они перешли дорогу и свернули в переулок, ведущий мимо каланчи через мостик, к озерковому театру.
Я сказал Гапону, что он приехал с сыщиками. Он отрекался. Мы пошли за ними. Застали их стоящими против каланчи, выжидающими. Как только мы свернули в переулок, т.е. к ним, они быстро пошли от нас дальше, перешли мост и провалились куда-то.
Всю дорогу, чтобы успокоить мою совесть, Гапон развивал разные планы, как избавить людей, которых я выдам, от виселицы.
- Зайти бы куда-нибудь посидеть, выпить чего-нибудь, - сказал он.
Я сказал, что у меня там одна из моих конспиративных квартир.
Когда я убедился, что никого за нами нет, мы пошли в дачу. Подымаемся по дорожке, Гапон остановился и спросил:
- Там никого нет?
- Нет.
Рабочие находились в верхнем этаже, в боковой маленькой комнате, за дверью с висячим замком. Предполагалось, что я открою эту дверь, чтобы войти вместе с Гапоном; рабочие его обезоружат. Если надо будет, связать его, а потом судить.
Но вышло так, что Гапон первый поднялся наверх. Войдя в первую большую комнату, сбросил с себя шубу и уселся на диване, стоявшем в противоположном от дверей углу. Открыть дверь и выпустить оттуда людей я не мог. Началась бы стрельба, и я все и всех провалил бы. Я ходил по комнате, думая, как быть. А Гапон говорил. И неожиданно для меня заговорил так цинично, каким я его ни разу не слыхал. Он был уверен, что мы одни, что теперь ему следует говорить со мной начистую.
Он был совершенно откровенен. Рабочие все слышали. Мне оставалось только поддерживать разговор.
- Я теперь буду устраивать мастерские. Кузница у нас есть уже маленькая. Слесарная. Булочную устроим и т.д. Вот что нужно теперь. Со временем и фабрику устроим. Ты директором будешь. Верно. Ты плюнь на всякие глупости. А общество, печать – ерунда. Их купить, и продать можно Верно говорю тебе. Я в этом убедился.
- А если рабочие, хотя бы твои, узнали про твои сношения с Рачковским?
- Ничего они не знают. А если бы и узнали, я скажу, что сносился для их же пользы.
- А если бы они узнали все, что я про тебя знаю? Что ты меня назвал Рачковскому членом Боевой Организации, другими словами – выдал меня, что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, взялся узнать через меня и выдать Боевую Организацию, написал покаянное письмо Дурново?
- Никто этого не знает и узнать не может.
- А если бы я опубликовал все это?
- Ты, конечно, этого не сделаешь, и говорить не стоит. (Подумал немного.) А если бы сделал, я напечатал бы в газетах, что ты сумасшедший, что я знать ничего не знаю. Ни доказательств, ни свидетелей у тебя нет. И мне, конечно, поверили бы.
Я невольно направился к двери, чтобы показать ему “свидетелей”, но сдержался. Следя за разговором, я не успел ориентироваться, принять определенное решение.
Говорить мне с ним больше незачем было.
Тут произошло следующее.
Гапон спросил, где клозет. Я спустился с ним вниз, показал, а сам хотел вернуться наверх.
Дверь клозета находится рядом с дверью черной лестницы, ведущей наверх дачи. “Слуга” находился не вместе с другими, в маленькой комнате, а рядом, за дверью, на площадке черной лестницы, на случай, если бы пришел дворник. Он должен был его занять и увести от дачи.
Когда “слуга” услышал, что мы спускаемся вниз, ему вздумалось тоже сойти вниз по своей лестнице. А когда Гапон подошел к клозету, они столкнулись лицом к лицу. “Слуга” опешил, очевидно, и бросился назад вверх по черной лестнице, а Гапон. В свою очередь, назад ко мне. Он застал меня внизу на стеклянной террасе (выходящей на озеро). Я еще не успел подняться наверх.
- Какой ужас! Нас слушали!
- Кто слушал?
Он стал описывать одежду и лицо человека, которого видел.
- У тебя револьвер есть? – спросил он.
- Нет, а у тебя есть?
- Тоже нет. Всегда я ношу, а сегодня, как нарочно, не взял. Пойдем посмотрим.
- Пойдем!
Мы подошли к черной лестнице. Она узкая. Я предложил ему пройти вперед. Он инстинктивно отскочил за мою спину.
- Нет, ты иди вперед.
Я поднялся на несколько ступеней, вернулся и сказал, что там никого нет.
- Надо дворника позвать, - сказал Гапон.
Я отказался связываться с полицией.
“Слуга” думал, что мы поднимемся наверх по черной лестнице и пройдем мимо него. Поэтому он открыл дверь, за которой стоял раньше, и спрятался между нею и стеной.
Гапон думал и искал, куда мог скрыться человек.
Мы прошли низом дачи (через большую комнату и веранду) и поднялись наверх. Гапон шел впереди. Заметив открытую дверь на черную лестницу, он прошел туда, заглянул за дверь и увидел того, кого искал.
Он отскочил, как ужаленный. Молча, с остановившимися зрачками, стал меня толкать туда. Потом шепотом сказал:
- Он там!
Я пошел. Вывел за руку оттуда “слугу” и не успел слова сказать, как Гапон одним прыжком бросился на него, умудрился в один миг обшарить его, уцепился за руку и карман, где у того был револьвер, и прижал его к стене.
- У него револьвер! Его надо убить! – сказал Гапон.
Я подошел, засунул руку в карман “слуги”, забрал револьвер, опустил его молча в свой карман.
Я дернул замок, открыл дверь и позвал рабочих.
- Вот мои свидетели! – сказал я Гапону.
То, что рабочие услышали, стоя за дверью, превзошло все их ожидания. Они давно ждали, чтобы я их выпустил. Теперь они не вышли, а выскочили, прыжками, бросились на него со стоном: “А-а-а-а” – и вцепились в него.
Гапон крикнул было в первую минуту: “Мартын!”, но увидел перед собой знакомое лицо рабочего и понял все.
Они его поволокли в маленькую комнату. А он просил:
- Товарищи! Дорогие товарищи! Не надо!
- Мы тебе не товарищи! Молчи!
Рабочие его связывали. Он отчаянно боролся.
- Товарищи! Все, что вы слышали, - неправда! – говорил он, пытаясь кричать.
- Знаем! Молчи!
Я вышел, спустился вниз. Оставался все время на крытой стеклянной террасе.
- Я сделал все это ради бывшей у меня идеи, - сказал Гапон.
- Знаем твои идеи!
Все было ясно.
Гапон предатель, провокатор, растратил деньги рабочих. Он осквернил честь и память товарищей, павших 9 января. Гапона казнить.
Гапону дали предсмертное слово.
Он просил пощадить его во имя его прошлого.
- Нет у тебя прошлого! Ты его бросил к ногам грязных сыщиков! – ответил один из присутствовавших.
Гапон был повешен в 7 часов вечера во вторник 28 марта 1906 года.
Я не присутствовал при казни. Поднялся наверх, только когда мне сказали, что Гапон скончался. Я видел его висящим на крюке вешалки в петле. На этом крюке он остался висеть. Его только развязали и укрыли шубой.

При Гапоне оказались:
1, Кожаный бумажник и в нем:
а) тысяча триста рублей;
б) десять разных записок и расписок;
в) две визитные карточки г. Х.;
г) ключи и квитанции несгораемого ящика банка Лионского кредита за № 414 на имя Ф.
Рыбницкого. Лежали они в конверте и с надписью “деньги”;
д) копия с моей записки и ни на ней же набросок ответа: “Ты сам виноват в канители. Сегодня надо
видеться в ресторане Кюба в 9 час. вечера. Свидание непременно надо устроить деловое”.
2. Две записные книжки.
Все ушли. Дачу заперли».

Узнав об убийстве Гапона, Савинков встретился с Рутенбергом, и тот рассказал ему подробности этого дела…

Б.В. Савинков: «Рассказывая, Рутенберг чрезвычайно волновался».
П.М. Рутенберг: «Я вижу его во сне… Он мне все мерещится. Подумай, ведь я его спас 9 января… А теперь он висит!..»
Б.В. Савинков: «Тело Гапона было обнаружено полицией только через месяц после убийства».

И в тот день, когда состоялся этот разговор между Рутенбергом и Савинковым, Гапон все еще висел…

Генерал А.В. Герасимов: «Труп прославленного недавно еще вождя “красного воскресенья”, а затем агента Рачковского лицом к стене висел в заброшенной даче в Финляндии свыше целого месяца, и прошло изрядное время, прежде чем мы узнали о печальном конце Гапона.
Рачковский, правда, всячески опасался, что с ним что-то случилось, так как в течение долгих дней о нем не было никаких известий, — но особенно он этим делом уже не интересовался. Его интерес к грандиозному проекту Гапона при помощи Рутенберга заполучить секретную центральную агентуру, которая осведомляла бы его о каждом шаге Боевой организации, значительно охладел с того дня, когда он понял, что такого рода предприятия могут грозить опасностью и ему. Мне лично, еще прежде, чем я узнал о событиях на даче в Озерках, было ясно, что в данном случае, благодаря неверному учету средств и возможностей и поспешному и глупому подбору исполнителей, здравая идея превратилась в свою полную противоположность. Когда затем я неожиданным и странным образом узнал страшную истину, я сделал из нее только вывод, что такое чрезвычайно важное орудие в наших руках, само по себе имеющее все шансы на успех, как секретная агентура во вражеском стане, требует при своем применении большой осторожности, и в неумелых руках оно легко превращается в орудие только для нанесения ущерба нам самим. Ведь только по счастливой случайности Рачковский, вогнавший Гапона в ужасную смерть, сам не разделил его участь. Мы больше не говорили с Рачковским об этом деле. Случай с Гапоном никак не является славной страницей в истории Департамента полиции».

«Исключить слово неограниченный»

Заседание 9 апреля

С.С. Ольденбург: «В начале апреля в Царском Селе происходило обсуждение проекта Основных законов. В нем повторялись положения манифеста 20 февраля: существенной чертой было то, что пересмотр Основных законов допускался только по почину государя. Состав совещания был обычный. Самым спорным вопросом оказалась 4-я статья проекта: “Императору всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть”. В прежнем тексте стояло “самодержавная и неограниченная”».
Николай II: «Главнейший вопрос. Я не переставал думать об этом вопросе с тех пор, как проект пересмотра Основных Законов был в первый раз перед моими глазами. Я целый месяц держал проект у себя. Все это время меня мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил. Борьба во мне продолжается. Я еще не пришел к окончательному выводу. Я продолжаю получать ежедневно десятками телеграммы, адресы, прошения со всех концов и углов Земли Русской от всякого сословия людей. Они изъявляют мне трогательные верноподданнические чувства вместе с мольбою не ограничивать своей власти и благодарностью за права, дарованные Манифестом 17 октября. Искренне говорю вам, верьте, что если бы я был убежден, что Россия желает, чтобы я отрекся от самодержавных прав, я бы для блага ее сделал это с радостью. Акт 17 октября дан мною вполне сознательно. и я твердо решил довести его до конца. Но я не убежден в необходимости при этом отречься от самодержавных прав и изменить определение верховной власти, существующее в статье 1 основных Законов уже 109 лет. Мое убеждение, что по многим соображениям крайне опасно изменять эту статью и принять новое ее изложение. Может быть впечатление неискренности; могут сказать, что это отступление от обещаний, данных 17 октября. Я это знаю и понимаю. Во всяком случае, этот упрек должен быть обращен не к правительству, а ко мне лично. Я всю ответственность принимаю на себя. Что бы ни было и что бы ни говорили, меня не сдвинуть с акта прошлого года, и от него я не отступлюсь. Я знаю, что если статья 1 при этом останется без изменения, то это вызовет волнения и нападки. Но надо уразуметь, с чьей стороны будет укор. Он, конечно, последует со стороны всего, так называемого, образованного элемента, пролетариев, третьего сословия. Но я уверен, что 80 % русского народа будут со мною, окажут мне поддержку и будут мне благодарны за такое решение».
И. Л. Горемыкин (член Государственного Совета): «ограничением пределов Верховной власти 80 % населения будут смущены, и многие из них недовольны».
С.Ю. Витте: «Этим вопросом разрешается все будущее России».
Николай II: «Да».
С.Ю. Витте: «Есть основная статья, гласящая, что Российское государство управляется на твердом основании законов. Раз такая статья есть, то толкование о неограниченной власти управления отпадает, ибо в действительности Верховная власть подчиняется закону и им регулируется.
Если Ваше Величество признаете, что не имеете права отречься от неограниченной власти, то нельзя писать ничего другого, как то, что такие-то законы признаются Основными, а когда вы призаете нужным и своевременным, то издадите новые Основные законы сами. Этим образованный класс и вся вообще интеллигенция будут крайне недовольны, а остальное население, быть может, будет недовольно обратным решением».
 К.И. Пален (член Государственного Совета): «Я не сочувствую Манифесту 17 октября, но он существует. До того времени существовало Ваше неограниченное право издавать законы, но после 17 октября помимо законодательных учреждений, Ваше Величество не можете уже издавать законы сами. По-моему Вам, государь, было угодно ограничить свою власть. В Основных Законах надо издать то, что ново, а старое оставить, но слово “неограниченный” не может остаться».
М.Г. Акимов (министр юстиции): «17 октября Ваше Величество добровольно себя ограничили в области законодательства; за вами осталась власть только останавливать неугодное Вам решение Думы и Совета. Там, где законодательная власть не принадлежит полностью императору, там монарх ограничен. Если теперь сказать “неограниченный”, это значит бросить перчатку, создать непримиримую вражду в Думе. Если сказать теперь, что монарх “неограниченный”, то с этою Думою уже примирения не будет».
А.А. Сабуров (член Государственного Совета): «Надо дать скорее определенное решение, иначе смута никогда не прекратится. Понятие о неограниченной власти находится с актом 17 октября в прямом противоречии. Поступившие всеподданнейшие адресы этого не опровергают. Они исходят от темных людей, которые не знают 1 статьи».
Великий князь Николай Николаевич: «Манифестом 17 октября слово “неограниченный” Ваше Императорское Величество уже вычеркнули».
Великий князь Владимир Александрович: «Я согласен с моим двоюродным братом».
П.Н. Дурново (министр внутренних дел): «Вся смута исходит не от народа, а от образованного общества, с которым нельзя не считаться: государством управляет образованное общество. После актов 17 октября и 20 февраля неограниченность монарха перестала существовать. Слово “неограниченный” нельзя оставлять. Ибо это не будет соответствовать актам 17 октября и 20 февраля. Это попродит смуту в умах образованных людей, а она породит смуту всенародную».
А.Д. Оболенский (обер-прокурора Св. Синода): «Нельзя, чтобы Основные Законы появились в новом издании со словом “неограниченный”. Да этого народу и не надо, ему нужно слово “самодержавный”».
А.С. Стишинский (член Государственного Совета): «Следует только слово исключить, а власть сохранить. Мы находимся на пороге неведомого будущего. Никто не зает, что будет. В понятии Верховной власти, как оно определяется статьею 1 Основных Законов, нельзя отделить самодержавия от неограниченности».
Николай II: «Свое решение я скажу потом».
С.Ю. Витте: «Самодержавная власть или монарх самодержавный – это разница. Если вычеркнуть слово “неограниченный”, то надо вместо “самодержавный”, сказать “самодержавная власть”. Одно из двух – или самодержавный и неограниченный, или самодержавная власть».
 
Заседание 12 апреля

Д.М. Сольский (председатель Государственного Совета): «Вашему Императорскому Величеству угодно было отложить решение по статье 4. Как Вы изволите приказать: сохранить или исключить слово: неограниченный».
Николай II: «Я решил остановиться на редакции Совета министров».
Д.М. Сольский: «Следовательно, исключить слово: неограниченный?»
Николай II: «Да, исключить».

Отставка Витте

Генерал В.Ф. Джунковский: «22 апреля высочайшими рескриптами на имя графа Витте и П.Н. Дурново граф Витте был освобожден от должности Председателя Совета министров, а П.Н. Дурново – от должности министра внутренних дел. Оба рескрипта были изложены в весьма милостивых выражениях. Графу Витте был пожалован орден Св. благоверного великого князя Александра Невского с бриллиантами, и в конце рескрипта, перед подписью, рукою государя было приписано: “и искренне благодарный”».
Павел Николаевич Милюков (лидер партии кадетов): «Это был редкий русский самородок – со всеми достоинствами этого типа и с большими его недостатками. Конечно, он стоял головой выше всей той правящей верхушки, сквозь которую ему приходилось пробивать свой собственный путь к действию. А действовать – это была главная потребность его натуры. Как всякий самородок, Витте был энциклопедистом. Он мог браться за все, учась попутно на деле и презирая книжную выправку. С своим большим здравым смыслом он сразу отделял главное от второстепенного и шел прямо к цели, которую поставил. Он умел брать с собой все нужное, что попадалось по дороге, и отбрасывать все ему ненужное: людей, знания, чужие советы, закулисные интриги, коварство друзей, завистников и противников. Он прекрасно умел распознавать людей, нужных для данной минуты, органпизовать их труд, заставлять их работать для себя, для своей цели в данную минуту. Большое уменье во всем этом было необходимо, потому что и дела, за которые он брался, были большого масштаба. По мере удачи росла и его самоуверенность, поднимался командующий тон, крепла сопротивляемость всему постороннему и враждебному. При неудаче он становился страстен и несправедлив, никогда не винил себя, чернил людей, ненавидел противников. Наткнувшись на препятствие, которого одолеть не мог, он сразу падал духом, терял под ногами почву, бросался на окольные пути, готов был на недостойные поступки – и, наконец, отходил в сторону обиженный, накопляя обвинительный материал для потомства, - потому что в самооправдании он никогда не чувствовал нужды.
Придворная среда, в которой Витте приходилось не столько действовать, сколько искать опоры для действия, была всегда для него неблагоприятна. На Витте там смотрели – да и он сам смотрел на себя, - как на чужака, пришельца из другой, более демократической среды, а потому как на человека подозрительного – и даже опасного. Витте с своей стороны дарил эту сановную среду плохо скрытым презрением, а она отвечала ему вынужденной вежливостью в дни его фавора и скрытой враждой. При Александре III этот фавор закреплялся самыми этими особенностями Витте. Грубоватый тон и угловатая речь импонировали императору и отвечали его собственной несложной психике. Упрощенные объяснения Витте были ему доступны, настойчивость – убедительная, а оригинальность и смелость финансово-экономической политики оправдывалась явным успехом. При Николае II – особенно благодаря его жене – все это переменилось. Безволие царя и злая воля царицы сталкивались с волевым характером и с решимостью к действию Витте. Определенность целей и готовность к их выполнению тяготили и стесняли вечно неготовую, робкую мысль императора. Давление начинало чувствоваться, как насилие, вызывало растущее сопротивление; нетерпение росло, лицо и глаза монарха превращались в непроницаемую маску, и, наконец, под влиянием случайного наития со стороны какого-нибудь действительно “тайного” советника все разрешалось внезапным заочным отказом от сотрудничества вчерашнего фаворита».

Новый кабинет министров

Генерал В.Ф. Джунковский: «Вместо графа Витте назначен был Председателем Совета министров И.Л. Горемыкин, министром внутренних дел – П.А. Столыпин (сасратовский губернатор). Затем были назначены: министром иностранных дел – Извольский, финансов – В.Н. Коковцов, юстиции – И.Г. Щегловитов, народного просвещения – Кауфман, путей сообщения – Шауфус, Государственным контролером – Шванебах, главноуправляющим землеустройством и земледелием – Стишинский и обер-прокурором Синода – князь А.А. Ширинский-Шахматов. Министры: военный – Редигер, морской – Бирилев и торговли – Федоров остались на своих местах. Таким образом, перед открытием Думы все министры, за исключением трех были новые. Думаю, что для дела это имело скорее отрицательное, нежели положительное значение».

Покушение на Дубасова

Генерал В.Ф. Джунковский: «23 апреля Москва омрачилась злодейским покушением на жизнь генерал-губернатора Ф.В. Дубасова. Это был день тезоименитства Государыни императрица Александра Федоровны, и потому генерал-губернатору предстояло ехать в Успенский собор на торжественное богослужение. Хотя накануне Ф.В. Дубасов мне ничего не сказал о поездке с ним в собор, я тем не менее, полагая, что, быть может, он это сделал из деликатности, в 10 часов утра на всякий случай приехал к нему, чтобы, если он пожелает, поехать с ним. Но как только я вошел, его ординарец граф Коновницын поспешил меня предупредить, сказав: “Адмирал сказал, чтобы я ехал с ним”. Видно было, что граф Коновницын был счастлив, что наконец генерал-губернатор поедет с ним, и увидя меня встревожился, как бы я своим приездом не отнял у него эту честь. Я подождал, пока генерал-губернатор отъехал с графом Коновницыным, и поехал вслед с управляющим канцелярией генерал-губернатора А.А. Ворониным. По окончании богослужения Дубасов с графом Коновницыным заехал в Кремле к заведовавшему тогда дворцовой частью графу А.В. Олсуфьеву, а я вернулся прямо домой.
Как только я переоделся, то услыхал страшный взрыв – я сразу подумал, не несчастье ли с Дубасовым, и, накинув пальто, на первом попавшемся извозчике поехал в генерал-губернаторский дом. Подъезжая, увидел наряды полиции, не пропускавшие никого к подъезду, и на мостовой, почти у самого подъезда, труп убитого своим же, брошенным им, снарядом злоумышленника. Оказалось, что посидев минут 10 у графа Олсуфьева, Дубасов возвращался домой по заранее установленному по соглашению с градоначальником маршруту – через Троицкие ворота по Никитской улице и Чернышевскому переулку. Когда коляска Дубасова поравнялась с воротами генерал-губернаторского дома, которые были открыты и куда ожидался приезд генерал-губернатора, и кучер хотел повернуть, граф Коновницын вдруг (от себя ли, или по приказанию Дубасова – это не выяснилось) крикнул кучеру: “Прямо, с большого подъезда”. Коляска и выехала на Тверскую, где при повороте к подъезду какой-то человек в мосркой форме бросил в коляску коробку от конфект с приколотым к ней букетиком. Раздался страшный взрыв, которым Дубасов был выброшен из коляски на мостовую, но мог сам подняться и дойти до подъезда, где и упал на руки подбежавших слуг, у него только связки на ноге оказались вытянутыми. Граф Коновницын взрывом был убит, также и бросивший снаряд неизвестный. Оба они лежали тут же, на мостовой. Кучер Птицын был сброшен с козел, получил рану в лоб и ушиб правой руки. Коляска с провалившимся кузовом, без кучера, с мчавшимися лошадьми, была остановлена только в Кисельном переулке на углу Рождественки.
Дубасова положили в постель, у него, кроме ушиба ноги, заметно было потрясение всего организма, но это не мешало ему казаться совершенно спокойным, и только одно его волновало – предстоящее свидание с графиней Коновницыной, вдовой убитого ординарца, за которой поехали его товарищи, чтобы подготовить ее к ужасной вести и привезти в генерал-губернаторский дом, куда было внесено тело ее мужа и положено на катафалке в церкви.
Дубасов получил массу приветственных телеграмм. Первая телеграмма была от Государя императора, затем от Государыни императрицы Марии Федоровны и прочих особ императорской фамилии и от разных лиц со всех концов России. Особенно трогательные депеши были от вдовствующей императрицы: “Нет слов, достаточно сильных, чтобы выразить Вам и Вашей супруге все, что я испытываю за Вас. Благодарю Всевышнего, спасшего Вас столь чудесным образом. Усердно молю Бога всегда оказывать Вам свою священную защиту. Марию”. И спустя несколько дней: “Всегда думаю о Вас. Надеюсь, что Вы чувствуете себя лучше и менее страдаете от Ваших ран. Очень желаю иметь вести о Вас. Не зная лично бедную графиню Коновницыну, прошу Вас передать ей выражение моего глубокого сочувствия в постигшем ее ужасном горе. Мария”.
26-го состоялись торжественные похороны графа Коновницына, тело которого предали земле на кладбище Ново-Девичьего монастыря».

Открытие I Думы

Генерал В.Ф. Джунковский: «Наконец наступило 27 апреля – день торжественного открытия первого созыва государственного Совета и Государственной Думы».
Василий Алексеевич Маклаков (член ЦК партии кадетов): «В этот день историческая власть впервые встретилась с представительством.
Встреча была обставлена очень торжественно».
А.В. Бельгард: «27 апреля 1906 года, в день, назначенный для первого собрания Первой Государственной думы, была чудная весенняя погода. Яркое солнце, почти безоблачное голубое небо и теплый. Почти летний воздух как бы приветствовали съехавшихся в столицу выборных представителей русского народа».
А.В. Тыркова-Вильямс: «В Петербурге 27 апреля, день открытия Первой Государственной думы, был общенародным праздником. Школы и присутствия были закрыты. Магазины тоже. Большинство заводов не работало. Улицы были залиты народом. Всюду флаги, радостные лица. Утром вереницы экипажей и извозчиков направились в Зимний дворец, оттуда, после короткого царского приема, они отправились в другой, свой дворец. Ясный весенний день, ясные надежды в сердцах. Твердое, искреннее желание первых избранников не обмануть народных надежд. Общее чувство могучей волны, по которой легко, дерзко скользит наш корабль. И эта детская, неповторимая вера в себя, в будущее, в Россию».
А.В. Бельгард: «В Зимнем дворце был назначен по этому случаю торжественный Высочайший выход и прием членов Думы. Государь прибыл во дворец вместе с императрицей со стороны Невы на паровом катере, так как в это время он уже переехал на жительство в Петергоф. Было настолько тепло, что дамы в придворных платьях вышли на открытый балкон Зимнего дворца, чтобы в ожидании приезда государя полюбоваться чудною картиной залитой солнцем Невы с массою разукрашенных флагами судов на фоне величественной Петропавловской крепости и зеленеющих уже деревьев Петровского парка».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В самый день открытия Думы Государь император с Государыней императрицей Александрой Федоровной и великим князем Михаилом Александровичем в девять с половиной часов утра отбыли из Петергофа на яхте “Александрия”. Прибыв в Петербург и пересев на паровой катер “Петергоф”, направились в Петропавловскую крепость, а оттуда в Зимний дворец, где согласно особого высочайше утвержденного порядка состоялся высочайший выход в Георгиевский тронный зал, где уже были собраны Государственный Совет и Государственная Дума».
С.Ю. Витте: «Выход этот, имеющий, конечно, историческое значение, так как это был первый и единственный выход государя императора к представителям народа, как верхней, так и нижней палаты, - был крайне торжественен».
Генерал А.А. Мосолов: «Было сделано все возможное, чтобы первая встреча царя с депутатами, выбранными всеобщим голосованием, прошла гладко. Народные избранники были приглашены на официальный прием в Зимний дворец».
Князь В.А. Оболенский: «Нам всем выдали особые пропускные билеты, которые наши извозчики пристраивали к своим шапкам. Околоточные и городовые, завидев извозчика с билетом на шапке, расступались и почтительно отдавали честь.
Во дворце всех депутатов направляли в Николаевский зал. Этот суровый зал в первый раз за все свое существование вмещал такую пеструю толпу».
А.В. Бельгард: «Все дворцовые залы были переполнены военными и высшими гражданскими и придворными чинами в парадных раззолоченных мундирах, очень мало гармонировавших с как бы нарочито небрежным внешним видом и одеждою большинства народных избранников, которым была устроена во дворце такая парадная встреча.
С гордыми насмешливыми лицами проходили они мимо занимавших во дворце на обычных местах внутренние караулы величественных кавалергардов, отдававших им честь, и было что-то фатальное в этой взаимной встрече двух враждебных друг другу миров.
Во всем прежнем блеске своего исторического прошлого, старая императорская Россия как бы протягивала руку новым ставленникам русского народа и в то же время сама своим внешним видом как бы демонстрировала ту непроходимую пропасть, которая разъединяла две противодействующие силы, призванные к почти невыполнимой задаче соорудить совместными силами мост для соединения старой и новой России.
Невольно при этом напрашивалась мысль: можно ли признать этих новых людей действительными представителями России и вверить им судьбы Русского государства и русского народа?
Они гордо вошли победителями в Государственную думу, в большинстве случаев с кругозором и психологией уездного города, безнадежно загубив вместе с враждебными русской государственности инородцами и представителями открыто революционных партий первый опыт русского народного представительства».
Князь В.А. Оболенский: «Настроение у всех было приподнятое, но не торжественное. Особенно меня поразили крестьяне, которые чувствовали себя во дворце, как дома: осматривали и ощупывали мебель, свободно разговаривали, обменивались шутками, а когда нас уж очень долго продержали в Николаевском зале стоя, ибо стульев в нем было мало, то начали роптать.
Наконец появился один из церемониймейстеров и пригласил нас перейти в Тронный зал, где направо от трона, или, точнее говоря, от стоявшего на возвышении обыкновенного кресла, на котором лежала горностаевая мантия, выстроились во всю длину зала члены Государственного Совета в разных мундирах с красными, темно-синими и голубыми лентами и орденами, а слева – мы».
Генерал А.А. Мосолов: «Что можно было сказать о депутатах? Я увидел их тогда впервые в жизни. Их костюмы резко контрастировали с величественными одеяниями министров и высших сановников. Одни депутаты явились во дворец во фраках, другие – в серых пиджаках. Видны были кафтаны крестьян, мундиры отставных офицеров и национальные костюмы кавказцев».
Генерал В.Н. Воейков: «Когда депутаты Государственной думы, приглашенные на высочайший выход по случаю ее открытия, шли согласно церемониалу по залам дворца в Тронный зал, они невольно останавливали на себе всеобщее внимание своими фантастическими костюмами: на одном из них, дворянине Тверской губернии, был лиловый спортивный костюм с короткими брюками и красным галстуком, толстые чулки и горные ботинки, в руках он держал соломенное канотье. По-видимому, он, как и некоторые из его коллег, долго обдумывал костюм, подходящий для выражения презрения к светским условностям. Проходя через Гербовый зал, где находились в своих великолепных придворных русских платьях городские дамы, один из депутатов обратился к своему спутнику со словами: “Что это? Мы находимся в зоологическом саду?” Сказано это было демонстративно громко».
В.Н. Коковцов: «Странное впечатление производила  в эту минуту тронная Георгиевская зала, и думалось мне, что не видели еще ее стены того зрелища, которое представляла собой толпа собравшихся.
Вся правая половина от трона была заполнена мундирной публикой, членами Государственного Совета и – дальше – Сенатом и государевой свитой. По левой стороне, в буквальном смысле слова, толпились члены Государственной Думы и среди них – ничтожное количество людей во фраках и сюртуках, подавляющее же количество их, как будто нарочно, демонстративно занявших первые места, ближайшие к трону, - было составлено из членов Думы в рабочих блузах рубашках-косоворотках, а за ними толпа крестьян в самых разнообразных костюмах, некоторые в национальных уборах, и масса членов Думы от духовенства».
С.Е. Крыжановский: «На фоне блеска и торжественности толпа “депутатов”, кто в пиджаках и косоворотках, кто в поддевках, нестриженные и даже немытые, немногие в сюртуках, один-два во фраках, являлась резким и вызывающим контрастом».
Генерал А.А. Мосолов: «Вся эта публика произвела на нас удручающее впечатление. На лицах депутатов была написана враждебность».
Князь В.А. Оболенский: «Это были два враждебных стана, расположившиеся друг против друга: пестрая с золотом толпа царских сановников и серо-черная с цветными крапинами толпа депутатов. Старые, седые сановники, хранители этикета и традиций, надменно, хотя не без страха и смущения, разглядывали «улицу», приведенную во дворец революцией, и тихо между собой перешептывались. Не с меньшим презрением и ненавистью смотрела и серо-черная толпа на золотые мундиры».
С.Е. Крыжановский: «В первом ряду выделялся В.Д. Набоков, стоявший с надутым видом, засунув руки в карманы, рядом с ним отталкивающий Петрункевич, кривая рожа Родичева (это лидеры кадетской партии)».
В.Н. Коковцов: «На первом месте среди этой категории народных представителей особенно выдвигалась фигура человека высокого роста в рабочей блузе, в высоких смазных сапогах с насмешливым и наглым видом рассматривавшего трон и всех, кто окружал его. Это был впоследствии снискавший себе громкую известность своими резкими выступлениями в первой Думе – Онипко, сыгравший потом видную роль в Кронштадтском восстании. Я просто не мог отвести моих глаз от него во время чтения Государем его речи, обращенной к вновь избранным членам Государственной Думы, - таким презрением и злобой дышало это наглое лицо. Мое впечатление было далеко не единичным. Около меня стоял новый министр внутренних дел П.А. Столыпин, который обернувшись ко мне, сказал мне: “Мы с Вами, видимо, поглощены одним и тем же впечатлением, меня не оставляет даже все время мысль о том, нет ли у этого человека бомбы и не произойдет ли тут несчастья. Впрочем, я думаю, что этого опасаться не следует, - это было бы слишком не выгодно для этих господ и слишком было бы ясно, что нам делать в создавшейся обстановке».
Князь В.А. Оболенский: «Вдруг вдали послышались звуки гимна и в зале стало совершенно тихо.
По своему душевному настроению я никогда не был монархистом, но музыка русского национального гимна меня всегда волновала, а в этот торжественный момент – в особенности. Далекий гимн, вначале едва слышный, стал приближаться…
Мне передавали, что во время торжественных выходов во дворце, во всех залах, через которые проходила царская процессия, на хорах помещались оркестры музыки. При вступлении процессии в каждый зал гимн подхватывался соответствующим оркестром, и у стоявших в Тронном зале получалось впечатление, как будто гимн движется вместе с процессией.
Все громче и громче становились звуки гимна, все мощнее и мощнее, торжественнее и торжественнее… Казалось, что надвигается что-то огромное и могущественное. Царь идет – сильный, державный, царь самодержавный!..
Звуки накатывающегося гимна подымали настроение. Я невольно вспомнил великолепное описание царского смотра в “Войне и мире” и чувства Николая Ростова, когда перед ним появился русский император».
Генерал А.А. Мосолов: «При организации этого приема церемониймейстеры превзошли самих себя».
Князь В.А. Оболенский: «Наконец оркестр грянул над нашими головами, и в дверях показалась процессия».
Генерал А.А. Мосолов: «Царь со свитой вышел из внутренних покоев и направился в тронный зал. Впереди него шли высшие сановники государства, которые несли символы верховной власти – императорский флаг, печать, меч, державу и скипетр, а также усыпанные бриллиантами короны. Сановники сопровождали дворцовые гренадеры в огромных медвежьих шапках, с ружьями в руках».
Л.Д. Любимов: «Шествие было действительно внушительным. Оно открывалось скороходами в их необыкновенных головных уборах, за ними шли церемониймейстеры и гофмаршалы с жезлами и длинная лента придворных чинов и кавалеров в золоченых мундирах, по два в ряд. Затем статс-секретари и генерал-адъютанты несли Императорские регалии; по сторонам шли двенадцать дворцовых гренадеров в громадных медвежьих шапках с ружьями на плече. Регалии должны были олицетворять мощь и незыблемость императорской власти: Государственная печать, Государственное знамя, Государственный меч, Держава с громадным сапфиром, на котором был укреплен бриллиантовый крест, Скипетр со своим исключительным по величине алмазом Орлова и, наконец, знаменитая Екатерининская корона в пять тысяч бриллиантов и жемчугов и громадным рубином в четыреста карат, самым большим в мире».
Князь В.А. Оболенский: «Но достаточно было взглянуть на шедших впереди вылощенных, гладко припомаженных церемониймейстеров в шитых золотом мундирах, чтобы сразу исчезло торжественное настроение, навеянное чарующими звуками гимна. Они имели вид заводных кукол. Их современные европейские лица с застывшим на них выражением скуки были совершенно неподвижны, а движения – механичны. Шли они медленно, неестественно отбивая такт гимна ногами, а главный церемониймейстер – жезлом.
За церемониймейстерами шло духовенство в парчовых ризах и в усыпанных драгоценными камнями митрах.
А вот и императорская пара. Маленький полковник Преображенского полка шел тоже как заводная кукла, глядя вперед в одну точку и отбивая такт ногами. А рядом с ним высокая женщина, на полголовы выше его, с красивым лицом, но покрытым от едва сдерживаемого волнения сизыми пятнами. Казалось, что она вот-вот расплачется… И тем большее напряжение чувствовалось в ее неестественной походке в такт гимну, походке, затруднявшейся тяжелым платьем с огромным шлейфом, который за ней несли шесть камер-пажей.
За царской парой таким же шарнирным шагом выступали великие князья и великие княгини, а дальше -  пестрая толпа мужчин в золотых мундирах и декольтированных дам.
- Ишь бесстыдницы, - буркнул стоявший рядом со мной крестьянин своему соседу.
Вероятно, при дворах французских королей XVI-XVIII веков их выход во время торжественных приемов производил сильное впечатление. И костюмы, и весь строгий церемониал должны были создавать иллюзию сказочной феерии. Может быть и здесь старым придворным, свыкшимся с дворцовыми нравами и этикетом, процессия эта казалась привычно импозантной, но на меня, человека со стороны, “большой выход” производил впечатление какой-то карикатуры, пародии на сказку, обидной для лиц, в ней участвовавших.
При входе в зал царской четы из ряда членов Государственного Совета раздалось громкое ура, а с нашей стороны крикнули ура лишь несколько человек, и сразу осеклись, не встретив поддержки. Молчаливая демонстрация вышла как-то сама собой, т.к. никто заранее не сговаривался. Она явилась просто непосредственным выражением чувств не только большинства интеллигентных депутатов, но и крестьян к монарху, сумевшему за 12 лет своего царствования подорвать престиж, которым пользовались в народе его предки.
Государь не мог не заметить нашей невольной демонстрации, но ни один мускул не дрогнул на его лице».
Генерал А.А. Мосолов: «Император, императрица, вдовствующая императрица и великие княжны Ольга, Татьяна вместе с другим членами императорской семьи остановились в центре огромного зала. Символы власти были размещены по обе стороны от трона, который был наполовину покрыт императорской мантией. Принесли алтарь и пропели “Отче наш”.
После этого императрица и члены царской семьи прошли перед царем и уселись слева от трона. Царь остался один в центре зала».
С.Ю. Витте: «Его величество был довольно бледен, но довольно спокоен и имел весьма торжественный вид».
Генерал А.А. Мосолов: «Он размеренным шагом подошел к трону и сел на него. Ему подали текст тронной речи, которую он, встав, зачитал, очень четко выговаривая слова».
Николай II: «Всевышним промыслом врученное мне попечение о благе отечества побудило меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа. С пламенной верой в светлое будущее России я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых я повелел возлюбленным моим подданным выбрать от себя. Трудная и сложная работа предстоит вам. Верю, что любовь к родине и горячее желание послужить ей, воодушевят и сплотят вас. Я же буду охранять непоколебимыми установления, мною дарованные, с твердой уверенностью, что вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение отечеству для выяснения нужд столь близкого моему сердцу крестьянства, просвещения народа и развитие его благосостояния, памятуя, что для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобода, - необходим порядок на основе права. Да исполнятся горячие мои желания видеть народ мой счастливым и передать сыну моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещенное. Господь да благословит труды, предстоящие мне в единении с Государственным советом и Государственной думой, и да знаменуется день сей отныне днем обновления нравственного облика земли Русской, днем возрождения ее лучших сил. Приступите с благословением к работе, на которую я вас призвал, и оправдайте достойно доверие царя и народа. Бог в помощь мне и вам».
Великая княгиня Ксения Александровна (сестра царя): «Он прочел, стоя, громким спокойным голосом – каждое слово проникало в душу, слезы подступали к горлу.
Эмоции испытывали все мы неописуемые, и трудно передать, что чувствовалось. Это была великая историческая минута, незабвенная для тех, которые ее пережили. Он так хорошо сказал и именно то, что следовало, прося всех прийти ему на помощь и приложить все старания помочь родине».
Генерал В.Н. Воейков: «Во время всей церемонии я видел перед собой собрание “лучших людей” России, как тогда называли первых избранников народа… Скоро эти лучшие люди показали себя вовсю. По-видимому, еще до начала какой бы то ни было работы некоторые из них только и думали, как бы (по нашему военному выражению) нахамить».
В.Н. Коковцов: «Но было и другое, глубоко запавшее мне в душу впечатление, оставившее во мне след, - это впечатление о том, что переживала императрица-мать во время чтения Государем его тронной речи. Она с трудом сдерживала слезы, переводя глаза с Государя на толпу, почти подступившую к трону, как будто она искала среди этой толпы знакомых лиц, которые успокоили бы ее и рассеяли ее тяжелые думы. Императрица Александра Федоровна стояла рядом с ней, внешне спокойная, но глубоко сосредоточенная, и стоявший около меня министр двора барон Фредерикс после окончания тронной речи, когда все стали выходить, сказал мне по дороге по-французски: “Хотел бы я знать, что думала сегодня Императрица Александра Федоровна, но никто из нас никогда этого не узнает, и только Государю она поверит то, что произошло в ее душе”».
Л.Д. Любимов: «Когда он кончил, на несколько секунд воцарилось неловкое молчание. Наконец с правой, раззолоченной стороны раздались крики “ура!”. Но на левой почти никто не откликнулся. И это молчание было зловещим. Глядя на угрюмо молчавшую толпу на левой стороне зала, многим, вероятно, на правой показалось, что вот-вот перед ними разврезнется пучина».
Князь В.А.  Оболенский: «Прием окончился. Царская фамилия покинула Тронный зал, а депутаты направились к выходу через толпу придворных, с любопытством их рассматривавших. В этих устремленных на нас взглядах чувствовался тревожный вопрос: “кто кого?”…
Было приятно из непривычной обстановки придворного этикета попасть на набережную Невы, залитую весенним солнцем. Полиция никого не подпускала к дворцу, но из-за ее оцепления какие-то руки приветливо нам махали шляпами. А с балкона дворца вслед нам смотрела пестрая толпа придворных. Оглядываясь на них, мы тоже ставили себе вопрос: “кто кого?”…»
Генерал А.А. Мосолов: «Мы с Фредериксом присутствовали на открытии Думы в Таврическом дворце. По пути назад граф сказал мне:
- Депутаты произвели на меня впечатление шайки бандитов, которые только и ждут момента, чтобы наброситься на министров и перерезать им горло. Никогда больше не появлюсь среди них.
Я думаю, что впечатление, произведенное народными избранниками на М. Горемыкина, премьер-министра, не сильно отличалось от нашего. Говорят, что на думской трибуне, которая была слишком высока для него, Горемыкин выглядел очень бледно; глава правительства с вечно дрожащими руками представлял собой весьма неимпозантную фигуру, особенно в сравнении с С. Муромцевым, председателем Думы, который был выдающимся оратором.
Я убежден, что церемония в тронном зале, с сановниками в расшитых золотом мундирах и при орденах, наполнила сердца депутатов завистью и ненавистью. Она ни в коем случае не способствовала восстановлению престижа царя, как все надеялись. У меня сложилось впечатление, что депутаты не способны сотрудничать с правительством, они производили впечатление людей, ведущих междоусобную борьбу за власть.
Что касается царя, то ему не приходило в голову, что эти несколько сот человек надо принимать как законных представителей народа, который до сих пор встречал его так восторженно. Мы сразу же почувствовали, что его величество не допускает и мысли, что эта Дума, эти депутаты, эти серые ничтожества смогут помочь ему в выполнении обязанностей государя».
 Николай II: «Знаменательный день приема Государственного Совета и Государственной Думы и начала официального  существования последней. Мама приехала в 8 часов из Гатчины и отправилась с нами морем в Петербург. Погода была летняя и штиль. На “Петергофе “ пошли к крепости и оттуда на нем же к Зимнему. Завтракали в 11 ;. В час и ; начался выход в Георгиевскую залу. После молебна я прочел приветственное слово. Государственный Совет стоял справа, а Дума слева от престола. Вернулись тем же порядком в Малахитовую».
Великая княгиня Ксения Александровна: «Вернулись тем же порядком – я шла с Борисом, Мама и Аликс вместе, многие плакали! Мама и Аликс плакали, и бедный Ники стоял весь в слезах, самообладание его наконец покинуло его, и он не мог удержаться от слез!»
Николай II: «В 3 часа сели на паровой катер и, перейдя на “Александрию”, пошли обратно. Приехали домой в 4 ;. Занимался долго, но с облегченным сердцем, после благополучного окончания бывшего торжества. Вечером покатались».
Великая княгиня Ксения Александровна: «Сидели наверху, пили чай, обменивались впечатлениями и радовались, что все прошло так хорошо и, главное, что этот день миновал! Ники радовался, что наконец будет спать хорошо – эту ночь он не мог, бедный, и каждую минуту просыпался с унынием и тоской на душе!»

В Таврическом дворце

Генерал В.Ф. Джунковский: «Из Зимнего дворца все депутаты направились в Таврический дворец…»
Князь В.А. Оболенский: «Маленькие финские пароходики, поданные нам к царской пристани, повезли нас вверх по Неве к Таврическому дворцу. Мы ехали с обнаженными головами, т.к. все время приходилось отвечать на приветствия людей, густыми толпами стоявших вдоль набережной Невы. Когда пароходики проходили мимо Крестов, то из-за решеток выходящих на Неву окон этой тюрьмы показались руки заключенных, махавших нам платками».
А.Ф. Керенский: «Около того тюремного корпуса, в котором находилась моя камера, выходили на Неву; по ее набережной на другой стороне реки члены Думы должны были идти из Таврического дворца на прием в Зимний. Мы знали это и, нарушая тюремные правила, забирались на столы и вытягивали шеи, чтобы взглянуть из наших крохотных окошек на это шествие. Когда сотни депутатов шли в сторону Зимнего дворца (в тот момент, как рассказывает Оболенский, депутаты, направлялись из Зимнего в Таврический дворец), мы махали всем, что попадется под руку – платками, полотенцами или наволочками, - и кричали: “Да здравствует амнистия, амнистия!” Вряд ли депутаты могли нас слышать, но они нас точно видели, так как некоторые махали и кричали в ответ».
Князь В.А. Оболенский: «В ответ все депутаты, как один человек, замахали шляпами. У многих навернулись на глаза слезы. Мысль о том, что мы, вознесенные волнами революции, в значительной степени своим положением обязаны этим несчастным, продолжавшим сидеть в тюрьмах в счастливый день рождения первого народного представительства, давила на наше сознание. Тогда мы не могли себе представить, что многие из этих людей с мольбой протягивавших к нам руки из-за решеток, станут впоследствии нашими палачами. Ведь Кокошкин, граф П.П. Толстой, Бардиж, Огородников, Черносвитов, священник Огнев и другие перводумцы, убитые большевиками в 1918-1919 годах, тоже стояли на финских пароходиках и махали шляпами своим будущим убийцам…»
Генерал В.Ф. Джунковский: «В 4 часа в думском зале было отслужено молебствие, а в 5 часов депутаты заняли свои места в зале заседаний. Весь состав министров во главе с Горемыкиным поместился в ложе министров, члены Государственного Совета – в своей ложе.
На председательскую трибуну вошел статс-секретарь Фриш и заявил, что Государем императором на него возложено почетное поручение открыть Государственную Думу. Государственный секретарь барон Икскуль фон Гильдебрант прочел высочайший указ от 24 апреля о порядке открытия Думы, после чего статс-секретарь Фриш произнес краткую приветственную речь и объявил заседание открытым. Затем предложил выслушать текст торжественного обещания членов Государственной Думы, подписать его и приступить к избранию Председателя. Подавляющим большинством (426 против 10) избран был С.А. Муромцев. Э.В. Фриш ему низко поклонился и уступил председательское место».
А.В. Тыркова-Вильмс: «На председательском месте сидел С.А. Муромцев. Не сидел – восседал, всем своим обликом, каждым движением, каждым словом воплощая величавую значительность высокого учреждения. Голос у него был ровный, глубокий, внушительный. Он не говорил, а изрекал. Каждое его слово, простое его заявление звучало, точно перед нами был шейх, читающий строфы из Корана. Красивый, с правильными чертами лица, с седой, острой бородкой и густыми бровями, из-под которых темнели выразительные глаза, Муромцев одним своим появлением на трибуне призывал к благообразию».
Сергей Андреевич Муромцев (юрист, один из основателей кадетской партии): «Благодарю за высокую честь избрания, но теперь не время благодарностей. Предстоит великое дело, воля народа впервые получила возможность деятельно участвовать в законодательном устроении России. Впереди великие подвиги. Дай Бог, чтобы у членов Государственной Думы хватило сил. Сохраняя должное уважение к прерогативам конституционного монарха, мы и призваны использовать всю силу и ширину прав избравшего нас народа».
Князь В.А. Оболенский: «Импозантность, приданная Муромцевым формальной процедуре открытия Думы, не могла заглушить в нас чувств, вызванных тянувшимися к нам из-за тюремных решеток руками. Оставаться под этим тягостным впечатлением и перейти к текущим делам – выборам остальных членов президиума и пр. – было невозможно. И наш престарелый лидер, И.И. Петрункевич, выразил наше настроение…»
Князь Сергей Дмитриевич Урусов (товарищ (заместитель) министра внутренних дел): «В тот момент, когда Муромцев собирался занять председательское место, уступленное ему Фришем, на трибуне внезапно очутился И.И. Петрункевич, стремительно покинувший свое депутатское кресло».
И.И. Петрункевич: «Я и должен сознаться, что в ту минуту, 27-го апреля 1906 года, когда я поднимался первым на трибуну Государственной думы, чтобы обратиться от лица России к ее побежденному правительству, я чувствовал себя победителем и вознагражденным свыше всякой меры за все невзгоды, испытанные мною. Открывалась широкая дорога конституционной борьбы».
А.В. Бельгард: «Петрункевич потребовал слова вне очереди и, почти бегом взобравшись на кафедру, каким-то истерическим голосом начал свое обращение к Думе…»
И.И. Петрункевич: «Долг чести, долг нашей совести. повелевает, чтобы первая наша мысль, первое наше свободное слово было посвящено тем, кто пожертвовал своею свободой для освобождения дорогой нам всем России. Все тюрьмы в стране переполнены, тысячи рук протягиваются к нам с надеждой и мольбой, и я полагаю, что долг нашей совести заставляет нас употребить все возможности, которые дает нам наше положение, чтобы свобода, которую покупает себе Россия, не стоила более никаких жертв. Мы просим мира и согласия…
Мы не можем удержаться, чтобы не выразить всех накопленных чувств и крика сердца, что  свободная Россия требует освобождения всех пострадавших».
Князь В.А. Оболенский: «Трудно описать волнение, охватившее депутатов после речи Петрункевича. Все повскакали со своих мест и, обращаясь к министрам кричали: “Амнистия, амнистия!”
А они сидели спокойно и неподвижно, презрительно глядя на волнующихся депутатов…
Борьба началась. Никто не мог еще сказать, кто из нее выйдет победителем. Но неравенство сил уже сказывалось в том, что министры были спокойны, а депутаты волновались…
Речью Петрункевича закончилось первое заседание Думы.
При выходе из Таврического дворца на Шпалерную мы оказались в густой толпе народа. “Амнистия, амнистия!” - кричали со всех сторон тысячи людей.
Я с трудом отдаю себе отчет в том, что затем происходило. Чувствовал только какое-то восторженное состояние, сливавшее меня с уличной толпой. Помню, что какие-то незнакомые люди пожимали мне руки, а оказавшаяся рядом толстая незнакомая дама радостно крутила меня в своих объятиях…
“Амнистия, амнистия!” - кричали депутаты во все горло, размахивая шляпами. “Амнистия, амнистия, ура депутатам!” - отвечала толпа… И опять кто-то обнимает, жмет руку, кругом видишь возбужденные лица, глаза полные слез…
Кто-то подхватил Родичева на руки, и его длинная фигура заколыхалась над толпой. Петербургского депутат, профессора Кареева, тоже пронесли мимо меня. Он беспомощно трепался на чьих-то плечах, махая широкополой шляпой, а седая грива его волос развевалась по ветру.
“Ура депутатам! Амнистия, амнистия!”…
Когда я, с трудом пробираясь через густую толпу, подошел к углу Сергиевской и Потемкинской, где помещался кадетский клуб, Родичев уже стоял на балконе и говорил речь ревевшей от восторга толпе.
Толпа долго не расходилась и требовала все новых и новых речей. И один за другим выходили на балкон ораторы.
Так закончился первый день первого русского парламента.
Мы отлично понимали все трудности, которые нам предстояли, но в этот радостный день о них забыли. В этот день все депутаты, даже наиболее скептически настроенные, верили в свою победу. И долго перводумцы чествовали этот счастливейший день своей жизни, ежегодно собираясь 27 апреля на товарищеский обед. С каждым годом ряды наши редели, но до 1916 года эта традиция соблюдалась. 27 апреля 1917 года обед уже не состоялся. Не до того было…»
Генерал В.Ф. Джунковский: «Так открылась Государственная Дума, с первых слов председателя коей чувствовалось, что Дума эта не удовольствуется поставленными ей рамками, в самом законе об ее учреждении указанными, и выйдет из них на путь оппозиционный».
Генерал В.Н. Воейков: «Пожалуй, правы были в те времена люди, которые сравнивали учреждение Государственной думы с преподнесением детям в подарок коробки спичек».
С.Е. Крыжановский: «Сразу стало видно, что между старой и новой Россией перебросить мост едва ли удастся».

Волнения вдовствующей императрицы Марии Федоровны

В.Н. Коковцов: «Несколько дней спустя я представлялся обеим императрицам по случаю моего возвращения в Министерство финансов. Императрица Александра Федоровна сказала мне только, что она знает, что я просил Государя не назначать меня, и вполне понимает, что у меня слишком много причин не желать этого, но ведь теперь всем так тяжело, сказала она, что всякий должен принести свою жертву и сделать то, что он может.
Совсем иной прием оказала мне императрица мать. Она начала с того, что видела меня во время этого “ужасного приема”, как выразилась она, и не может до сих пор успокоиться от того впечатления, которое произвела на нее толпа новых людей, впервые заполнивших дворцовые залы».
 Вдовствующая императрица Мария Федоровна: «Они смотрели на нас, как на своих врагов, и я не могла отвести глаз от некоторых типов, - настолько их лица дышали какой-то непонятной мне ненавистью против нас всех».
В.Н. Коковцов: «И спросила меня затем, как я смотрю на возможность работы правительства с таким составом Думы и почему оказалась в нем такая масса духовенства и притом совершенно никогда не виденного ею типа “серых батюшек”, как выразилась она.
По всему этому у меня сложилось убеждение, что при декабрьском избирательном законе иного состава членов Думы нельзя было и ожидать, что преобладающий характер выборных принадлежит к оппозиционным элементам в стране, настроенным совершенно враждебно и к правительству и к новому строю законодательства, явно не отвечающему их стремлению ввести разом в России парламентский строй с решительным ограничением власти монарха и с насаждением у нас такого внутреннего порядка и таких свобод, с какими не совладает никакое правительство, и высказал мое опасение, что работать с такой Думой едва ли окажется возможным».
Вдовствующая императрица Мария Федоровна: «А что же в таком случае будет дальше?»
В.Н. Коковцов: «Я ей ответил, что прошу не принимать моих слов за безусловно правильный вывод из создавшихся условий, которые, быть может, кажутся мне хуже, чем следует ожидать, и выжидать, как станут слагаться события, но по общему моему выводу следует ожидать, во всяком случае, немедленного проявления самых резких выступлений Думы в смысле оппозиционных требований к правительству, и тогда нужно будет решиться на одно их двух: либо на введение у нас полного парламентского строя и в этом случае на передачу власти не старым слугам Государя, а совершенно новым людям, выполняющим не его волю, а волю общественного настроения, либо – на роспуск Думы, и в этом случае нельзя не предвидеть, что при нашем избирательном законе лучшего состава получить не удастся и, следовательно, придется рано или поздно, думать о новом избирательном законе».
Вдовствующая императрица Мария Федоровна: «Все это меня странно пугает, и я спрашиваю себя даже, удастся ли нам избегнуть новых революционных вспышек, есть ли у нас достаточно сил, чтобы справиться с ними, как справились с московским восстанием, и для этого тот ли человек Горемыкин, который может понадобиться в такую минуту».
В.Н. Коковцов: «Не уклоняясь от ответа на этот вопрос, я сказал только, что я не думаю, чтобы Горемыкин и сам считал себя призванным к такой роли, и не понимаю даже, почему не уклонился он и от назначения в данную минуту, так как мне кажется, что он отлично понимает, что его роль крайне неблагодарная и едва ли даже способен он просто выполнить свой долг перед Государем в такую минуту, для которой он не обладает ни одним из самых необходимых условий. На этом наша беседа кончилась, и провожая меня, императрица сказала мне…»
Вдовствующая императрица Мария Федоровна: «Я понимаю теперь, почему Вы так настойчиво просили Государя не назначать Вас, хотя и понимаю также, что у моего бедного сына так мало людей, которым он верит, а Вы всегда говорили ему то, что думаете».

«Ослабнувший фетиш»

Василий Васильевич Розанов (писатель, философ): «Ослабел великий фетиш!! Мне кажется, это давно нужно понять, что “колебание уровня монархии и монархизма” есть вовсе не личное явление, не факт биографии, а такое же последствие мировых исторических причин, как вот, например, в географии поднятие дна Балтийского моря, или высыхание среднеазиатских озер, что зависит вовсе не от воли финских и туркменских рыбаков, живущих по берегам этих морей и озер, а от малоизвестных и частью вовсе не известных геологических и планетных причин. Ослаб великий фетиш! Сущность “распространяющихся республиканских идей” или “всех этих бродячих фантазий” заключается в том коренном и все более распространяющемся явлении, что, положим, гимназист, студент, учитель, учительница, профессор, ученый, писатель, “а под конец дней и крестьянин”, при словах: “государь”, “монарх”, “царская особа” – просто ничего особенного не чувствуют. Я хочу сказать, что “сущность монархизма” лежит не в программном оправдании его, не в “доказательной” его сущности, а вот в таких же иррациональных стихиях, как сейчас в революции, но стихиях только – обратных, иначе окрашенных, но также сплошь сотканных из воображения и чувства, и вообще из того исторического “электричества”, которое, будучи невидимо, движет всем видимым. Это именно шелест величественных мантий, так туманящих взор, что не нужно и не хочется даже разглядеть, кто одет в них. Икона, великая икона, - вот что, в сущности, и монарх! “Основные статьи” нашего Свода законов есть пустяки сравнительно с этим: там просто грамотей нашел нужные слова, чтобы выразить это великое, в веках накопившееся, - чувство веков и миллионов народа к иконе-царю. Монархизм – не программа и не “оправдание из действий”, но именно и только – фетиш, во всей его мифологической обстановке! Отсюда же верование, настояние, “святое упование” о царстве “Божиею милостью” и что “Дух Св. помазал меня”: с положительным отвращением к царению “волею народа”, к царю – “избраннику народному” (Наполеон III, Наполеон I): такой для монархиста более отвратителен, чем республиканец или коммунар. Здесь (в монархе и монархистах) – не эгоизм, не стремление к искусственному и “не своему” величию: напротив – именно к своему, особому пусть и мечтаемому, но строго выдержанному в смысле и стиле.
Вот отчего выборная монархия и вообще в каком бы ни было отношении “утилитарная“, “доказательная” и, словом, “мотивированная” – есть уже нисколько не монархия, а гнусный разбитый и искривленный ее образ, и такой всегда “не долго жить”. Таким образом, самое существо монархии и монархизма питается соответственною почвою фетишистических чувств и представлений, еще живущих в народе и отраженно передающихся особе царя.
“Икона сама себя верит в себя”, когда на нее “все молятся”, но это именно эпоха, культура, вовсе не вечная, хоть, может быть, очень поэтичная и даже (в соответствии со своею культурою и для этой культуры) целебная, освещающая, объединяющая, питающая. “Икона живет народом” (“иконопочитанием”) и нельзя отрицать, что “народ тоже живет иконою”, исцеляется, здоровеет, становится нравственнее “от молитвы”! Но все это… проходит. Император Николай I (приходилось мне читать), проезжая по Моховой улице мимо Московского университета, делался угрюм и, указывая на здание, говорил: “Вот волчья нора”. Великий и верный инстинкт. Что делать, не будем лгать и скажем ту простую и очевидную истину, что с поднятием уровня науки обесцвечиваются вообще все фетишистские чувства, пересыхает почва, питавшая монархизм, и он рационализируется, ищет мотивов себе, “доказывается” и вообще сходит к тому смертельно враждебному себе мотиву, что он “угоден народу”, “желателен народу”. Славянофилы, твердившие, что Михаил Федорович “избран народом”, действовали, как и французы-бонапартисты, кричавшие в 51-м году: “А что скажет народ? Пусть народ скажет”. Оба забыли, что в этом “гласе народа” уже ничего вековечного нет, ибо если мужики в 1613 г. сказали что-то, то что это значит для меня, живущего в 1906 г.? Я сам “мужик”, и говорю совсем другое.
Проходят мифологические эпохи, явилась точная математика. Все свелось к трезвой действительности, и умерла мечта, может быть поэтическая, но невоскресимая, неоживимая… Кроме возникновения точной науки, исчезновения мифов и “очарования”, без которого нет “иконопоклонения”, указываемому ослаблению помогло еще то, что вообще возникло чрезвычайно много занимательных областей интереса, и внимания, и восхищения помимо единственно представлявших в этом отношении “сюжет” дворцов и монархов. Нужно взять во внимание старинный разрозненный и уединенный образ жизни, когда “миф” был дорогим гостем, рассказывавшим новости, миф и легенда, слухи, разговоры, которые все ползли к самой яркой точке в стране – дворцу, и к самой высокой горе в ней – царю. Не было “истории народов”, а была “история царствований”. Быть “русским” и “любить свое отечество” значило то-то и то-то, но особенно это значило в “красном углу” своей души носить образ царя, линию царей, от Алексея Михайловича до “теперь”, и все это – благословлять, чтить, воображать об этом, размышлять об этом и, словом, так или иначе, поэтически и философски – жить этим. “Святые угодники” и “цари”, “церковь” и “дворец”, в неясном слиянии, в неясном разделении составляли праздничное, лучшее, священное русской души. Но с тех пор появились романы, опера, железные дороги, биржа, занимательнейшие открытия науки, раскопки в Вавилоне и Фивах, и, словом, такие достопримечательности и занимательности, перед которыми рассказ о том, “как чудесным образом Петр Великий спасся от трех разбойников” – ужасно померк в интересе, как и новейшие россказни “о том, о сем в коридорах Зимнего дворца”. Пикантное здесь – потеряло вкус; поэтического, может быть, и никогда не было, были “россказни”; и, словом, дворец и всякие дворцы стали уходить фундаментом и стенами в землю, как только из земли начали выходить лаборатории, академии, клубы, биржи, театры, базар, вся суета, вся цивилизация, новая цивилизация. Были сумерки – были монархии: рассвело – и они стали таять, сводиться к обыкновенным размерам, “удобному и неудобному”, “выгодному и невыгодному” нам, народу – в котором и полагается центр тяжести: а это уже республика, “народовластие”, пусть и “духовная республика”, около которой монархия является только обезьяной, с потерею “священного” своего, аромата своего…
Наиболее юная часть революционеров, самая незрелая, “беспрограммная” (в смысле успеха), но вместе с тем наиболее глубокая психологически (ибо самая правдивая) и сказала громко то, что в сущности мы все, образованное общество, чувствуем и что составляет настоящую причину революции. Последней бы не было, как бы велики ни были бедствия японской войны и всевозможные казнокрадства, с нею раскрывшиеся: это ли еще переживали народы?! Где-то какая-то далекая война: в России, здесь мы и не видали ни одного японца; и, очевидно, никакого нашествия нам не грозило. Но уже давно, уже десятилетия ослаб великий фетиш. Почти весь XIX век прошел в борьбе с этим фетишем. “Ослаб великий фетиш!” Кончилось политическое “иконопочитание”, - кончилось не у нас одних, кончилось по всей Европе, но у нас в данную минуту получившее специальные мотивы громче, чем где бы то ни было, высказаться. И высказалось. Вот – революция. Вот – душа ее. Она в душе каждого из нас, в “партии правового порядка”, “17 октября”, даже у членов “Русского Собрания” на Троицкой, - просто у всех, кончивших курс в университете, ездящих в оперу и знающих, что такое астрономия. А в сказке-то все и дело, в очаровании и заключалась неприступная стена, окружавшая монархизм, через которую не были сильны переступить сильные и подкопаться под нее хитрые. Не забуду выставки в Москве… Купчиха, лет 45-35, держа (очевидно сынишку) лет 8-10 за плечи и указывая перстом куда-то вдаль, захлебываясь, говорила:
- Вон он! Вон он! Вон он! …
- Да кто он? – спросил я окружающих.
- Великий князь Алексей Александрович проходит, вон – далеко, в сером военном пальто, полная фигура.
Я надел шапку и пошел. Еще царя бы посмотрел, а великий князь – “ничего особенного”. “Ничего особенного” – в этом все и дело!
Умер один фетиш, зародился другой. Зародился он оттого именно – и, непременно, невольно, - что другим, вынесенным из сердца, фетишем оставлено было место пустым, а “природа не терпит пустоты” Как только не стало рваться, самовольно, восторженно – “вон он” на целую страницу при виде серого пальто, так стали повторять ровно на целую страницу “вон она” касательно никем еще не виденной и всеми призываемой республики. И те же мифы – но отнесенные вперед, как прежние мифы, - были отнесены назад. Человек решительно не может удовлетвориться реальностью, никакой человек и ни в какое время. Все живут или воспоминаниями, или надеждами; сущность монархизма, что он жил воспоминаниями “об Александре Македонском”. Сущность монархии, я говорю, - в воспоминательной способности человека, в очаровании бывшим, при слабой вере и даже слабом интересе к будущему. По этой господствующей способности в “монархическом устроении” последнюю вообще можно определить как фазу политического строя, соответственную старости, - и более всего ее удовлетворяющую. Недаром с представлением “король” всегда связывается образ “седовласого старца”, уже медлительного в движениях и который не торопится в думах. С XVIII века “мальчишки”, частью как выпоротый Вольтер, частью как “где-то гулявший” Руссо, побежали в верхние этажи, зашумели, наскандалили и, словом, вступили в самый неотвязчивый “разговор” со старцами, и тем пришлось отвечать, - и вообще начался диалог и диалоги, после чего история быстро получила более юный вид, юный и надеющийся (основная движущая психическая способность) и отсюда, естественно, уже республиканский. Республика – это молодость человечества, монархия – это старость. Вот и все. Собственно, нельзя того скрыть, что революция почти вся делается молодежью и ее можно определить просто в двух словах:
- Молодость пришла».
 
I Дума: революция продолжается

Князь В.А. Оболенский: «Первое время министры являлись на заседания Думы в полном составе и все места министерской ложи, впоследствии пустовавшей, бывали заняты. На первом от председательской трибуне кресле дремал маленький старичок Горемыкин (глава правительства). Он даже не делал попытки бороться с одолевавшим его старческим сном. Лишь только садился в свое кресло, голова его опускалась, бакенбарды ложились на лацканы сюртука, и он крепко засыпал, просыпаясь лишь от подымавшегося порой шума. Тогда он медленно поднимал голову, обводил сонными глазами депутатские скамьи и снова засыпал.
С трибуны Государственной Думы, если не ошибаюсь, Горемыкин выступил только один раз, когда читал тронную речь. Читал он ее глухим старческим голосом, без малейшей выразительности, запинаясь и делая паузы в ненадлежащих местах, так что даже сидевшие в первых рядах депутаты в этом невнятном бормотании могли расслышать лишь отдельные фразы.
Уже тогда, в 1906 году, казалось совершенно нелепым, что эта человеческая руина поставлена во главе управления величайшей в мире страной. Но никому не могло прийти в голову, что еще через девять лет этот роковой старик будет снова призван к власти, чтобы во время мировой войны дремать на председательском кресле в Совете министров…»
А.В. Тыркова-Вильямс: «Председателем Совета министров был старик Горемыкин. Невысокий, сгорбленный, с длинными, старомодными седыми баками, как носили дворецкие в барских домах, Горемыкин всем своим обликом олицетворял уходившую в прошлое сановную бюрократию. Говорить речи он, конечно, не умел, пожалуй обиделся бы, если бы кто-нибудь заподозрил в нем претензию на красноречие. Горемыкин в тех редких случаях, когда подымался на думскую трибуну, просто читал по бумажке речь, вероятно составленную для него кем-нибудь из секретарей. Его голос, его манеры, его слова и мысли – все было из другого мира. То, что царь перед самым открытием Думы отставил Витте, инициатора манифеста 17 октября, понимавшего значение народного представительства, и на его место назначил верного престолу, но ничего не понимающего в том, что творилось в России, Горемыкина, толковалось как пренебрежение к Думе, как лишнее доказательство нежелания с ней работать.
Но и народное представительство со своей стороны не проявляло охоты к сближению. Безумие было обоюдное. Ответственность падает на обе стороны. У правительства был вековой опыт, были традиции управления. Оно должно было понять, что время и события подняли из народной стихии свежие силы, что для укрепления и благополучия Российской державы необходимо их использовать, дать им применение, исход».
Князь В.А. Оболенский: «Рядом с Горемыкиным помню мундиры военного и морского министров, но лица их забыл. Зато хорошо помню рослую фигуру министра внутренних дел Столыпина, его красивое лицо и надменно-вызывающий взгляд, направленный на депутатов. Его резкие и властные речи, неприятные нам по своему содержанию, все же выслушивались Думой сравнительно спокойно, благодаря внешней искренности тона и несомненной талантливости формы.
Рядом со Столыпиным всегда садился министр финансов, неизменно свежий как огурчик и корректный граф Коковцов, который, взойдя на трибуну, мог говорить без записи сколько угодно времени совершенно плавно, снабжая свою речь обильным цифровым материалом. Я много в своей жизни слышал ораторов, но Коковцов был в своем роде единственным. Он обладал совершенно исключительной способностью координации мысли и слова. Казалось, что все его мысли написаны на какой-то длинной ленте, которую он без всякого усилия разворачивает перед слушателями. К тому же мысли Коковцова были столь же водянисты, как и его речи.
Рядом с Коковцовым помню высокого человека с седеющей бородкой клинышком – министра юстиции Щегловитова. Вид он имел скромный и тихий, голос вкрадчивый, речь – слегка слащавую. Но никого из министров в Думе так не ненавидели, как его. И его слащавые речи больше всего вызывали негодования и шума».
А.В. Тыркова-Вильямс: «Министры смотрели на депутатов с такой же враждебностью и подозрительностью, с какой депутаты смотрели на министров. Но министры были сдержаннее, не позволяли себе резких выходок, прикрывали свои чувства холодной вежливостью. Благовоспитанности и выдержки бюрократы проявили больше, чем народные избранники.
А депутаты считали себя вправе давать простор своему темпераменту. Осыпали противников самыми жгучими обвинениями, не взвешивая слов, даже слишком заботясь о справедливости своих нападок».
В.Н. Коковцов: «С первого же дня после открытия Думы началась осада правительства, штурм его и стремление смести все, что было создано за полгода деятельности правительства графа  Витте, и заставить власть принять чисто парламентский строй».
А.В. Тыркова-Вильямс: «В первой Думе у правительства сторонников не оказалось, кроме маленькой, в несколько человек, группы умеренных конституционалистов. Все остальное составляла оппозиция. Она делилась на две большие фракции: на кадетов и трудовиков. Крайних революционеров в ней не было, если не считать горсти грузинских социал-демократов. У кадетов было 287 мест. Налево от них почти такая же многочисленная Трудовая группа бурлила, шумела требовала, протестовала еще громче, чем это делали кадеты».
В.А. Маклаков (кадет, депутат Государственной думы): «Первый открытый политический жест Думы заключался в принятии адреса. Он предопределил все дальнейшее. В нем Дума впервые свое лицо показала.
Адрес был делом кадетов; им принадлежала и инициатива, и исполнение. В этот момент кадеты за собой Думу вели.
Адрес не был импровизацией; он был задуман раньше, чем была даже сказана “тронная речь”».
А.В. Бельгард: «В ближайшем же заседании Государственной думой был одобрен и принят заранее составленный в центральном комитете кадетской партии ответный адрес Государю с явно уже революционным требованием коренного изменения основных законов и передачи всей полноты исполнительной и законодательной власти однопалатному народному представительству.
Этот адрес, достаточно непристойный по форме, а по существу выходивший из рамок закона, в связи с явно враждебными правительству выступлениями думских ораторов, с криками по адресу министров: “Вон!” и “В отставку!” - сразу же предрешили явную невозможность какой-либо нормальной совместной работы Государственной думы с правительством и сделали предстоящий роспуск Думы лишь вопросом времени».
Генерал В.Н. Воейков: «Под влиянием кадетов представители народа начали свою работу в первой Государственной думе с составления дерзкого адреса, представленного государю, а затем вынесли деятельность и за стены Таврического дворца: разъезжая по России, они произносили на местах речи, возбуждавшие население к вооруженному восстанию, и даже рассылали по воинским частям агитаторов для распропагандирования солдат».
 
Декларация правительства

13 мая, Таврический дворец

В.Н. Коковцов: «Помню я хорошо день 13 мая, чтение Горемыкина декларации правительства.
Весь состав правительства явился в Думу и занял свои места. Рядом с Горемыкиным сидел барон Фредерикс, потом я, а рядом со мной Столыпин.
Читал декларацию Горемыкин едва слышно, без всяких подчеркиваний, ровным, бесстрастным голосом, но руки его дрожали от волнения. Гробовое молчание сопровождало все его чтение, и ни одним звуком не отозвалась Дума на это чтение».
В.А. Маклаков: «Горемыкин по бумаге тихим, бесстрастным голосом прочитал декларацию; когда негодующие думские речи полились бурным потоком, он молча сидел, равнодушно разглаживая свои бакенбарды».
В.Н. Коковцов: «Не успел кончить Горемыкин свое чтение, как на трибуну в буквальном смысле слова выскочил В.Д. Набоков и произнес свою знаменитую, короткую реплику, закончившуюся под оглушительный гром аплодисментов известной фразой: “Власть исполнительная, да подчинится власти законодательной”. И затем полились речи Родичева, Аладьина, Кокошкина, Щепкина и другие, одна резче другой, с заранее подготовленными выходками против правительства, обвинявшие его во всевозможных преступлениях. Каждое слово их сопровождалось все более и более страстными рукоплесканиями, только еще более разжигающими и без того неудержимый пыл ораторов.
Пробовал, было, выступить против резких выкриков о сплошном беззаконии, гуляющем по всей России, министр юстиции Щегловитов, взявший самый сдержанный и деловитый тон для своего выступления, но это только поддало пыла расходившимся ораторам и ясно указывало на то, что всякие попытки на разъяснения обречены на полную безрезультатность и могут привести только к новым обострениям. Не раз барон Фредерикс спрашивал меня, не пора ли всем нам уйти, но я удерживал его, говоря, что нам следует уйти после того, как уйдет председатель Совета министров. С трудом, едва сдерживая возмущение от сыпавшихся на нашу голову всевозможных выходок, в которых пальма первенства я не знаю, кому принадлежала – кадетам ли или их левым союзникам, досидели мы до перерыва, и все вместе покинули Думу, которая тут же, после целого ряда возмутительных выходок против правительства и всех его представителей, в том же заседании вынесла мотивированный переход к очередным делам, только закрепивший назревший разрыв ее с правительством».
Депутатский текст “перехода к очередным делам”: «Усматривая в выслушанном заявлении председателя Совета министров решительное указание на то, что правительство совершенно не желает удовлетворить народные требования в ожидании земли, прав и свободы, которые были изложены Государственной Думой в ее ответном адресе на тронную речь и без удовлетворения которых невозможны спокойствие страны и плодотворная работа народного представительства; находя, что своим отказом в удовлетворении народных требований, правительство обнаруживает явное пренебрежение к истинным интересам народа и явное нежелание избавить от новых потрясений страну, измученную нищетой, бесправием и продолжающимся господством безнаказанного произвола властей; выражая перед лицом страны полное недоверие к безответственному перед народным представительством министерству и признавая необходимейшим условием умиротворения государства и плодотворной работы народного представительства, немедленный выход в отставку настоящего министерства и замену его министерством, пользующимся доверием Государственной Думы, Государственная Дума переходит к очередным делам».
В.Н. Коковцов: «Из всего состава Думы только семь членов не подали своего голоса в пользу такого перехода и подали особое мнение.
На другой день, 14 мая, текст перехода был представлен Государю Горемыкиным; через день, 16-го, Совет собрался в короткое заседание на Фонтанке, и Горемыкин предложил всем высказаться, для доведения до сведения государя, какие меры следует принять при создавшемся положении и как следует держаться правительству по отношению к Думе.
Всем было совершенно ясно, что ни о какой работе правительства с Думой не может быть и речи и все суждения вращались только около вопроса о том, следует ли теперь же готовиться к роспуску Думы или же проявить известную сдержанность и посмотреть, какой оборот примут заседания Думы и не послужит ли принятая резолюция до некоторой степени отдушиной в разгоряченной атмосфере думского настроения».
В.А. Маклаков: «Заседание 13 мая обнаружило отсутствие шансов для совместной работы этой Думы с правительством. После Дума существовала два месяца, но оправиться от удара, который она себе в этот день нанесла, она не смогла.
Конечно, задача оставалась все та же: мирный переход от сословной самодержавной России к конституционной монархии. Если бы эта задача  была вообще неосуществимой, оставались бы только два выхода: восстановление самодержавия или революция с ее последствиями. Через 11 лет так и вышло. Но за эти годы продолжались попытки разрешить эту задачу. Они представляли различные комбинации тех же сил: старой государственной власти, которая то уступала, то наступала, революционных партий, которые не клали оружия, и либеральной общественности, которая продолжала колебаться между властью и революцией. Но эта задача никогда уже не представилась в таких благоприятных условиях, как в 1-й Думе.
Никогда после Государь не шел так легко на уступки. Личность Государя сложнее, чем она казалась и ревнителям, и врагам его памяти. Я не берусь судить о лице; беру лишь его действия. При открытии Думы он во всем шел ей навстречу. Он приветствовал в лице избранной Думы “лучших людей”; не упомянул своего законного титула “Самодержавие”; обещал охранять Основные законы и призвал Думу к совместной с собой работе над “обновлением нравственного облика русской земли”. Желание Государя наладить нормальные отношения с Думой не исчезло ни после адреса, ни даже после конфликта Думы с правительством. И после Государь шел на уступки так далеко, как ожидать было трудно. Переговоры об образовании думского министерства показывают, что он и тогда еще верил в зрелость русской общественности. Сама Дума заставила себя распустить. Но после роспуска отношение Государя к либерализму переменилось. И не потому, что исчез его страх перед революцией, чем наши лидеры старались оправдать свою прежнюю тактику. В нем появилось разочарование в лояльности либерализма».
В.Н. Коковцов: «Для всех нас было также ясно, что руководящая роль принадлежит все той же кадетской партии, которая пользуется всеми крайними элементами, облекая в квази-парламентскую форму призывы к бунту, и весь вопрос сводился лишь к тому, какую тактику примет руководящая партия и остановится ли она на достигнутой ею первой позиции или пойдет дальше тем же бурным темпом. В этом отношении решающая роль принадлежала министру внутренних дел (Столыпину), который с первой же минуты проявил большую выдержку и не скрывал ни от кого от нас убеждения, что роспуск Думы совершенно неизбежен, высказывался также за выжидательный способ действий, хотя и не скрывал от нас, что его сведения с несомненностью указывают на то, что из думских кругов идет совершенно определенная агитация в провинцию под самыми крайними лозунгами, что недалек тот день, когда наиболее опытные и уравновешенные губернаторы заявят ему, что в их распоряжении нет более средств охранять общественный порядок».
В.А. Маклаков: «Губернаторы доносили, что если Дума продлится, то они за порядок отвечать не в состоянии».

Союз русского народа против Думы

А.В. Бельгард (начальник Главного управления по делам печати): «Первая Государственная дума уже по настроению предвыборных собраний и по ходу самих выборов не предвещала ничего хорошего.
И действительно, ни о какой творческой продуктивной работе ее с правительством не могло быть никакой речи. Все заседания ее проходили под знаком протеста и являлись лишь выражением непримиримой борьбы за власть, а каждое появление министров на думской трибуне встречалось выражением неудержимой злобы со стороны членов Думы, которую они сами окрестили “Думой народного гнева”.
Насколько эта Дума могла служить доказательством действительного настроения широких народных масс населения, ввиду продолжавшейся усиленной противоправительственной агитации, скать было трудно, но фактически голоса протеста против деятельности Думы доходили до Петербурга только во всеподданнейших телеграммах и постановлениях образовавшихся к этому времени во всех концах России под различными наименованиями организаций Союза русского народа.
Пусть начатая Союзом русского народа борьба против Государственной думы велась неумело и грубо, пусть приемы этой борьбы нарушали все требования обычных правил и установленного порядка, но нельзя не признать, что телеграфные настойчивые обращения Союза русского народа непосредственно к государю являлись как бы единственным выражением осуждения и явно антигосударственной деятельности Думы, и непонятного населению бездействия правительства, как бы не решавшегося на роспуск Думы, совместная работа с которой была явно невозможной.
Между тем положение с каждым днем все более и более осложнялось, и атмосфера становилась все более и более напряженной.
Однажды я получил от Столыпина уже поздно вечером, с надписью “срочно”, большую пачку адресованных на Высочайшее имя телеграмм различных провинциальных организаций Союза русского народа с указанием опубликовать их в ближайшем номере “Правительственного вестника”. Телеграммы эти содержали в себе не только открытое требование немедленного роспуска Государственной думы, но и прямую брань по отношению к этому высшему государственному учреждению. Вместе с тем на большинстве этих телеграмм были собственные резолюции государя, изложенные в таких резких словах осуждения по отношению к Государственной думе, что, при всем моем тогда определенно недоброжелательном к ней отношении, я все же усомнился в возможности напечатания этих телеграмм в официальном правительственном органе, да еще с имевшимися на них Высочайшими резолюциями, а между тем у меня было определенное письменное предписание государя, подтвержденное в записке на мое имя Столыпина, опубликовать их в ближайшем номере “Правительственного вестника” вместе с резолюциями государя.
Невзирая на сравнительно поздний час, я решился все же потревожить Столыпина и по привычке, усвоенной мною с его предшественником П.Н. Дурново, отправился лично к Столыпину.
Он жил еще тогда в прежней квартире министра внутренних дел на Большой Морской. Столыпин, как оказалось, уже спал, или, вернее, собирался ложиться спать. Настроение в домашнем окружении министра настолько изменилось, что я лишь с некоторым трудом мог добиться, чтобы ему доложили обо мне. Он вышел ко мне в халате, как мне показалось, недовольный моим поздним посещением, и в первую минуту как будто даже не понимал, в чем я вижу затруднение, требующее его вмешательства. Я объяснил Столыпину, что в полученных мною от него всеподданнейших телеграммах различных организаций Союза русского народа имеется прямое Высочайшее указание опубликовать эти телеграммы с имеющимися на них Высочайшими резолюциями в ближайшем, т.е., значит, в завтрашнем номере “Правительственного вестника”. Между тем, во-первых, Высочайшие резолюции до сих пор никогда в таком виде не опубликовывались, а во-вторых, в большинстве этих телеграмм содержится не только прямое требование роспуска Думы, но выражения и слова, заключающие в себе определенные оскорбления по адресу высшего государственного учреждения, т.е. прямое преступление, предусмотренное законом. Кроме того, на этих телеграммах имеются очень резкие резолюции государя, которые, как мне кажется, могли бы быть в крайнем случае опубликованы только с одновременным роспуском Думы. Столыпин перечитал наиболее характерные телеграммы и резолюции и сказал мне: “Знаете что – вычеркните просто наиболее резкие слова и выражения”. Я со своей стороны заметил, что это тоже совершенно невозможно. Ясно поняв, что Столыпин сам не знает, как выйти из создавшегося положения, я решил всю ответственность за неисполнение Высочайшего повеления о напечатании телеграмм в ближайшем номере “Правительственного вестника” взять на себя и сказал, что к следующему номеру я изготовлю проект опубликования телеграмм, причем некоторые телеграммы придется совершенно исключить или изложить другими словами, объединив их с другими телеграммами. Так в конце концов это и было и сделано, не вызвав ни с чьей стороны никаких возражений».

«Говорящие крестьяне»

В.В. Розанов: «В заседании 13 мая мне привелось впервые увидеть говорящих крестьян. Они были страшно бедны, оборванные, прямо от земли. “Настоящие”, а не литературные мужики. Невозможно достаточно оценить изменившееся положение вещей, в силу которого перед Престолом, перед сонмищем министров и государственных сановников, пред множеством профессоров, помещиков, дворян, целою интеллигенциею и, наконец, вслух перед всей Россией и целой Европы заговорил “серяк”, едва грамотный, который дотоле ничего не видал; кроме неба и сохи, и его никто не слушал, кроме лошади и коровы, с которыми он жил. На другой день представления Думы в Зимнем дворце мне привелось выслушать впечатление иностранцев:
- Это не депутаты, а зверинец. Разве это люди, граждане?
Из русских, конечно, ни единый этого не подумал. В Таврический дворец Россия пришла, в дробях собрания, решительно “без штанов” (выражение Салтыкова-Щедрина). Я заметил, что из ложи министров двое, уже вставшие, чтобы уходить, остановились и прослушали до конца всю речь “бесштанного” мужичка, говорившего о Самсоне».
Князь В.А. Оболенский: «Это была речь тамбовского крестьянина Лосева. Серенький мужичок, невзрачный, с редкой белокурой бородкой, он заговорил тихим, мягким голосом».
В.В. Розанов: «Мужичку этому было лет 40-50, и еще в золотую пору воскресных школ и Ушинского он выслушал рассказ об израильском богоизбранном муже и хитрой Далиле, длинных остриженных волосах и заключительной драме в филистимлянском капище».
Князь В.А. Оболенский: «И от первых его слов глубокое волнение охватило Думу».
В.В. Розанов: «Я наслаждался его речью, как бы малороссийскою бандурою, и, кажется, все наслаждались. Дикция его была растянутая, певучая, вероятно, это говор которой-нибудь из губерний; а главное – очень уже он был погружен в дивную израильскую историю…
- “И вот, господа епутаты, выкололи глаза этому Самсону (почти плачет). Куда же он пойдет (протягивая руки к депутатам), когда уже нет у него длинных волос, которые остригли ему, пока он спал? Как и наш невинный народ, дремавший в темноте, без света… Руки связаны (у Самсона и русского народа)… “Поведи меня, мальчик (длинное вытянутое восклицание кверху), говорит он, в главный храм филистимлян, на великое торжество их, где их князья сидят и издеваются над народом Божиим”. И повел его мальчик, такого исполина маленький мальчик, и поставил посреди храма… (голос страшно повысился, самая патетическая минута) и говорит он душе своей: “Погибнем мы здесь, душа моя, и задавим недругов своих окаянных, ослепших, остригших волосы и взявших силу хитростью”. Потому что она была хитрая, эта Далила. И потряс он столбы храма. И филистимляне погибли, и с ними душа Самсона…  Господа епутаты: не такой же ли Самсон и народ русский, и не то ли сделано с ним, пока он спал доверчиво на коленях хитрой женщины, этой нашей бюрократии (слово, висящее в воздухе Думы), господа епутаты… Но страшна минута, когда он потрясет столбы… Страшна минута, когда голодный народ, темный, отчаявшийся, скажет: “Душа моя! Погибнем здесь, где веселятся враги наши! Погибнем вместе с ними, чтобы и они не жили”…
Неуклюжий, косолапый, в чем-то черном, он спустился вниз. “Бандура” очаровала  слушателей: и не заметно было как самому говорившему, так и всем слушателям, что он грозил и отчасти призывал к разрушению отечества».
Князь В.А. Оболенский: «Впечатление от этой речи было так сильно и так неожиданно, что с минуту мы все сидели как зачарованные и никто не аплодировал. Может быть предчувствовали, что будем свидетелями почти буквального исполнения этого страшного предсказания…»
В.В. Розанов: «Но можно ли Разина, жестокого, кровавого, огнепалящего, уместить в этого тихого мужичка, очень чувствительного, очень романтического, который, кажется, более способен качать люльку и сказывать песни ребенку, чем заниматься государствоведением?.. Разин и сантименталист? Очень совместимо: ведь сантиментальность не есть доброта, не есть даже снисхождение. Сантиментальность – богатое воображение; и когда она входит в политику, она отодвигает мелкую деловитость текущего дня и призывает к далекому, великому, даже огненному. На то и мечтатели…
Важный вопрос, о котором многие думают: “Отчего речи и мужичков” так же либеральны и даже радикальны, как всех прочих в Думе? “Где Св. Русь?” – спрашивают. Молчит она? Еще не высказалась? Или она так быстро переделалась за год-два в рабочем и социал-демократическом направлении?
Мне кажется, объясняется все очень просто тем, что “политика” (активная политика) не входила никак в идеал и систему “Св. Руси”, не была никаким камнем в ней, ни которым углом. Там было терпение, страдание и покорность. В политическом отношении совершенно не было никакого завета, даже никакой мысли и никакого представления, кроме апостольских зовов: “Несть власть аще не от Бога”, “всякая душа властям предержащим да повинуется”, и “рабы, любите господ своих”: истины, принесенные еще византийскими монахами, и на которых воздвигалось все крепкое царство Москвы. Даже в эпоху Грозного народ, бояре, духовенство не имело иного, кроме этих же текстов… Теперь, когда в 1906 году пришло явно другое время, когда народ и в том числе мужик поставлен явно пред чем-то активным, перед задачами движения, сопротивления, гражданского творчества, государственного обновления и прочее, у него нет и не могло найтись других речей, кроме соседских, напр. кадетских, или социальных, даже революционных; как для москвича Петра I не было форм жизни, труда, обновления – иных, чем западных, шведских, голландских, немецких, французских. Из ничего – ничего не растет. И активной “православной политики”, даже “старорусской политики” не могло появиться, ибо в самых стихиях православия и “доброй старой Руси” не содержалось и не содержится вообще никаких элементов бегучести, взрывчатости, раздражения, критики, осуждения, гнева, вечных начал вечного исторического движения. Увы, наша история вечно стремилась остановиться; ее былое существо – точка, масса, но не линия, не полет. Всякое новое дело мы рассматривали как “беспокойство”. Так на это смотрели Илья Ильич Обломов, русское чиновничество (“дело не медведь – в лес не убежит”) и, наконец, “тишайший Алексей Михайлович”, идеал царей московских, святой и прекрасный… Нельзя с горечью не заметить, что и вся русская поэзия, начиная с “Сельского кладбища” Жуковского, была литературой грустящею, не героическою, не сопротивляющеюся, несколько элегическою, несколько даже меланхолическою. Увы, кроткое увядание и наконец надмогильная скорбь всегда были темою русских стихов, повестей, романов. Не один Обломов: сюда же относится и “непротивление злу” Толстого, не говоря об идеале всех русских девушек и юношей, Татьяны Лариной и Лизы Калитиной. Пассивность сделалась для нас почти религией…
И вдруг – Дума. “Иди и законодательствуй”. “Иди и поправляй русскую державу после японской войны”. Задача как у Петра; и снова пришлось плыть “к варягам”. А у варягов теперь уже не Рюрик, Синеус и Трувор, а Карл Маркс, Энгельс и еще кто-то. Пришлось черпать сырьем, что есть, - черпать кадетам и, наконец, мужикам и даже, наконец, попам.
Увы, горькая истина нашего политического положения заключается в страшном запоздании парламентаризма, конституционализма у нас, в том, что еще со времен Герцена и Бакунина, т. е. начала царствования Александра II, русское общество заняло позицию гораздо левее парламентаризма. Кто Герцена не читал, кто им не увлекался? Кто порицал и особенно очень порицал Бакунина? А уже он был анархист с бомбами, с вооруженным восстанием, с истреблением всякого социального строя, правильнее – гражданственности, гораздо левее мирных социал-демократов. И Бакунин, и даже Герцен о “буржуазном парламентаризме” Европы высказывали буквально то, что грубо высказали “трудовики”. И оба, даже утонченный Герцен, хлестали его в словах еще более резких, пренебрежительных. Вот отчего исторически, провиденциально, вынужденно до неумолимости “кадеты” занимают в Думе положение не “парламентариев-буржуа”, но парламентариев-революционеров, почти революционеров. И вот за это “почти” с нерешительностью и можно только ухватиться, остается ухватиться, чтобы не сорвалось все… Положение, которое очень немногие оценивают.
Дума “говореньем” своим не только сделала всю реальную политику России за эти два важнейшие месяца, но и подвела фундамент, необходимый и крепкий, на много лет вперед для этой политики, - по крайней мере, на три-пять лет вперед. А ведь мы живем – неделя за месяц и месяц за год, как в истинно осадном положении. Кто не помнит, как быстро посыпались новые “законы” и всяческие “дозволения” и “свободы” после 9 января? Собственно, “писать” законы не труднее, чем говорить в Думе. Но никакого органического роста страны из тех законов после 9 января не получилось. Издание законов – дело времени, и оно может быть делом небольшого даже времени. Но вот начать растить силы, растить самосознание народное – это мудрено, это трудно, это не всякому дается. Вспомним, сколько лет работала (кажется, не закрытая еще) “комиссия по выявлению причин малодоходности русских железных дорог”, так ничего и не выяснившая или “выяснившая” что-то такое, отчего эта доходность нисколько не увеличилась. Вспомним еще “совещание” по вопросу о поднятии центра страны: тоже результаты – нулевые. Два эти примера показывают, что творчество государственное в России совершенно остановилось уже за несколько лет до конституции, что правительство потеряло силу разрешать и улучшать самые насущные и больные вопросы, нужды, потребности. Пульс останавливался, дыханья не слышно было: не от лени, не от беззаботности, а от утраты именно самой силы жить. Дума, неоспоримо ни для кого, возвращает эти силы жизни, которые растут на ваших глазах, развертываются и отчасти формируются».

«Это было собрание дикарей»

С.Е. Крыжановский (правовед, государственный секретарь): «Обе стороны, и правительство и Дума, оказались к своей роли одинаково неподготовленными.
Достаточно было пообглядеться среди пестрой толпы “депутатов”, а мне приходилось проводить среди них в коридорах и в саду Таврического дворца целые дни, чтобы проникнуться ужасом при виде того, что представляло собою первое русское представительное собрание. Это было собрание дикарей. Казалось, что русская земля послала в Петербург все, что было в ней дикого, полного зависти и злобы. Если исходить из мысли, что эти люди действительно представляли собою народ и его «сокровенные чаяния», то надо было признать, что Россия еще по крайней мере сто лет могла держаться только силою внешнего принуждения, а не внутреннего сцепления, и единственный спасительный для нее режим был бы просвещенный абсолютизм. Попытка опереть государственный порядок на “воле народа” была явно обречена на провал, ибо сознание государственности, а тем более единой государственности, совершенно стушевывалось в этой массе под социальной враждой и классовыми вожделениями, а, вернее, и совершенно отсутствовало. Надежда на интеллигенцию и ее культурное влияние тоже теряло почву. Интеллигенция в Думе была сравнительно малочисленна и явно пасовала пред кипучей энергией черной массы. Она верила в силу хороших слов, отстаивала идеалы, массам совершенно чуждые и ненужные. И была способна служить лишь трамплином для революции, но не созидающей силой.
Отношение членов Думы из крестьян к своим обязанностям было весьма своеобразно. В Думу они приводили нахлынувших вслед за ними ходоков по разным делам, которых сажали в кресла, откуда приставам Думы было не мало труда их выдворять. Полиция задержала как-то на улице у Таврического дворца двух крестьян, продававших входные во дворец билеты. Оба оказались членами Думы, о чем и было доведено до сведения ее председателя.
Некоторые из членов Думы с места же занялись революционной пропагандой на заводах, стали устраивать уличные демонстрации, науськивать толпу на полицию и т.п. Во время одной из таких демонстраций на Лиговке был избит предводительствовавший толпой буянов Михайличенко, член Думы из горнорабочих Юга. На следующий день он явился в заседание и принял участие в обсуждении предъявленного по этому поводу запроса с лицом, повязанным тряпками, так что видны были только нос и глаза. Члены Думы – крестьяне пьянствовали по трактирам и скандалили, ссылаясь при попытках унять их на свою неприкосновенность. Полиция была первое время в большом смущении, не зная, что можно и чего нельзя в подобных случаях делать. В одном таком случае сомнения разрешила баба, хозяйка трактира, которая в ответ на ссылку пьяного депутата на его неприкосновенность нахлестала его по роже, приговаривая: “Для меня ты, с… вполне прикосновенен” и выкинула за дверь. Привлеченный шумом околоточный надзиратель, видевший эту сцену, составил все же протокол об оскорблении бабой должностного лица, каковым он признал члена Думы. Большие демонстрации устроены были на похоронах члена Думы (фамилию забыл), скончавшегося в белой горячке от пьянства; в надгробных речах он именовался “борцом, павшим на славном посту”.
О некоторых членах Думы стали вдогонку поступать приговоры волостных и иных судов, коими они были осуждены за мелкие кражи и мошенничества: один за кражу свиньи, другой – кошелька и т.п. Вообще, количество членов Первой Думы, главным образом крестьян, которые, благодаря небрежному составлению списков избирателей и выборщиков, оказались осужденными ранее за корыстные преступления, лишавшие участия в выборах, или впоследствии в течение первого года после роспуска Думы, превысило, по собранным министерством внутренних дел сведениям, сорок человек, т.е. около восьми процентов всего состава Думы».
В.И. Гурко: «Судимость по уголовным преступлениям членов Первой Государственной думы была невероятно большая. Она составляла 12% всего их состава».

Проект генерала Д.Ф. Трепова

В.Н. Коковцов: «Приблизительно между 15 и 20  числами июня, после одного из моих очередных докладов в Петергофе Государь задержал меня после доклада, как это он делал иногда, когда что-либо особенно занимало его внимание, и, протягивая сложенную пополам бумажку, сказал мне…»
Николай II: «Посмотрите на этот любопытный документ и скажите мне откровенно Ваше мнение по поводу предлагаемого мне нового состава министерства взамен того, которое вызывает такое резкое отношение со стороны Государственной Думы».
В.Н. Коковцов: «Кому принадлежит мысль о новом составе правительства взамен так недавно образованного?»
Николай II: «Конечно, не Горемыкину, а совсем посторонним людям, которые, быть может, несколько наивны в понимании государственных дел, но, конечно, добросовестно ищут выхода из создавшегося трудного положения».
В.Н. Коковцов: «Переданный мне Государем на просмотр список я тут же вернул Государю, записал его тотчас после возвращения домой, но он у меня не сохранился и пропал вместе с теми немногими бумагами, которыми я так дорожил до самого моего отъезда из России. Я мог поэтому запамятовать что-либо в деталях, но хорошо помню главные части этого списка.
На левой стороне бумажки стояли названия должностей, а на правой, против них, фамилии кандидатов. Против должности председателя Совета министров была написана фамилия – Муромцев; против министра внутренних дел – Милюков или Петрункевич; против министра юстиции – Набоков или Кузьмин-Караваев; против должностей министров военного, морского и Императорского Двора – слова: по усмотрению Его Величества; против министра иностранных дел – Милюков или А.П. Извольский; против министра финансов – Герценштейн; против министра земледелия – Н.Н. Львов; против государственного контролера – Д.Н. Шипов. Прочих министров моя память не удерживает.
Когда я внимательно прочитал этот список и был, видимо, взволнован, Государь сказал мне тоном наружно совершенно спокойным…»
Николай II: «Я очень прошу Вас высказать мне Ваше мнение с Вашей обычной откровенностью, и, не стесняясь ни выражениями, ни Вашими мыслями, прошу Вас только никому не говорить о том, что Вам известно».
В.Н. Коковцов: «Я дал, конечно, мое слово свято исполнить его желание, сказавши, что, очевидно, и Совет министров не должен знать ничего, и получил подтверждение словами: “Именно это я и разумею”.
Насколько я умел в минуту охватившего меня волнения изложить мои мысли в связном порядке, я спросил Государя, понимает ли он, что принятием этого или иного списка министров, но принадлежащих к той же политической группировке, к которой принадлежат, за малыми изъятиями, все намеченные кандидаты, Государь передает этой части так называемого общественного мнения всю полноту исполнительной власти в стране, и сам остается без всякой власти и вне всякой возможности влиять на ход дел в стране, каковы бы ни были те меры, которые предложит такая исполнительная власть. Уволить этих министров он фактически уже не может потому, что лично он без того, что принято называть государственным переворотом, более не может распоряжаться через голову правительства исполнительными органами, которые, конечно, тотчас же будут подобраны из элементов, угодных этому правительству, а встать в открытый конфликт с последним равносильно полной сдаче всей своей власти и не только превращению всего нашего государственного строя в монархию даже не английского типа, но и неизбежному коренному изменению всего строя, со всеми последствиями, размеров и форм которых никто ни предвидеть, ни учесть не может».
Николай II: «Что же нужно делать, чтобы положить предел тому, что творится в Думе, и направить ее работу на мирный путь?»
В.Н. Коковцов: «Я дал ему такой ответ, приводимый мной здесь в самом сжатом виде, но с точным воспроизведением основных моих мыслей.
Политическая партия, из которой неведомый мне автор предполагает сформировать новое правительство, жестоко заблуждается, думая, что, ставши у власти, эта группа поведет работу законодательства хотя бы по выработанной ею программе, даже если бы она была одобрена Государем. Эта группа в своем стремлении захватить власть слишком много наобещала крайним левым элементам и слишком явно попала уже в зависимость от них, чтобы удержаться на поверхности. Она сама будет сметена этими элементами, и я не вижу, на чем и где можно остановиться. Я вижу без всяких прикрас надвигающийся призрак революции и коренную ломку всего нашего государственного строя. Если Государь разделяет мои опасения, то не остается ничего иного, как готовиться к роспуску Думы и к неизбежному также пересмотру избирательного закона 11 декабря, наводнившему Думу массой крестьянства и низшей земской интеллигенции, а до того подумать о том, - нельзя ли лучше организовать само правительство по выбору самого Государя, удалить из него элементы, явно не сочувствующие новому строю, привлечь взамен их другие, более приемлемые для общественного мнения, и постараться внести больше порядка и законности на местах – без громких лозунгов, и в то же время не отступать перед борьбой с явным насильственным захватом власти, безразлично, помощью ли думского давления, заранее рассчитанного на осаду власти, или помощью ярко окрашенного еще более враждебным настроением к существующей царской власти крайних, чисто революционных элементов. Мои последние слова были: “Мы не выросли еще до однопалатной конституционной монархии чисто парламентского образца, и моя обязанность предостеречь Вас, Государь, от такого нового эксперимента, от которого, пожалуй, уже и не будет больше возврата назад”.
Государь долго стоял молча передо мной, потом подал мне руку, крепко пожал мою и отпустил меня словами, которые я хорошо помню и сейчас…»
Николай II: «Многое из того, что Вы сказали мне, я давно пережил и перестрадал. Я люблю слушать разные мнения и, не отвергая сразу того, что мне говорят, хотя бы мне было очень больно слышать суждения, разбивающие лучшие мечты всей моей жизни, но верьте мне, что я не приму решения, с которым не мирится моя совесть, и, конечно, взвешу каждую мысль, которую Вы мне высказали, и скажу Вам, на что я решусь. До этой же поры не верьте, если Вам скажут, что я уже сделал этот скачок в неизвестное».
В.Н. Коковцов: «Не мало было мое удивление, когда в тот же день, около трех часов, едва я успел вернуться к себе на дачу, ко мне приехал брат дворцового коменданта Д.Ф. Трепова – А.Ф. Трепов, впоследствии министр путей сообщения, и на короткое время, председатель Совета министров, и обратился ко мне с сообщением, что ему точно известно, что его брат недавно представил Государю список нового состава министерства из представителей кадетской партии, и он чрезвычайно опасается, что при его настойчивости и том доверии, которым он пользуется у Государя, этот “безумный”, по его выражению, проект может проскочить под сурдинку, если кто-либо во время не раскроет глаза Государю на всю катастрофическую опасность такой затеи. Он просил меня взять на себя труд разъяснить Государю всю недопустимость этой меры и удержать, если только не поздно, Россию на краю гибели, в которую ее ведут невежественные люди, “привыкшие командовать эскадроном, но не имеющие ни малейшего понятия о государственных делах”. Связанный словом, данным Государю, я ничего не сказал Трепову из того, что только что узнал, и советовал ему переговорить с Горемыкиным и Столыпиным, до которых это дело касается прежде всего, а затем постараться повлиять на его собственного брата, если он на самом деле затеял эту опасную игру. Его ответ был весьма прост и откровенен. Про Горемыкина он сказал мне: “Я прямо от него, но что Вы хотите с ним поделать, у него один ответ – все это чепуха, и никогда Государь не решится на такую меру, а если и решится, то все равно из этого ничего не выйдет”. “К Столыпину я не решусь обращаться потому, что далеко не уверен в том, что он не участвовал во всей этой комбинации. С моим братом я должен был просто порвать отношения потому, что он или сошел с ума, или просто попал в руки людей, утративших всякий человеческий смысл потому, что на все мои аргументации он твердит одно – “все пропало и нужно спасать Государя и династию от неизбежной катастрофы”, как будто сам он не толкает ее прямо в катастрофу”.
Я обещал Трепову попытаться разъяснить Государю этот вопрос на будущей неделе, если только не будет слишком поздно, но наотрез отказался просить экстренной аудиенции, минуя председателя Совета министров. Через четыре дня Трепов снова приехал ко мне и сказал, что брат вызвал его в Петергоф, был очень мрачен и сказал ему, что, по его впечатлению, его проект не имел успеха, хотя Государь с ним о нем более не заговаривал, но от окружения Столыпина он слышал, что вся комбинация канула в вечность, так как все более и более назревает роспуск Думы.
На следующем моем всеподданнейшем докладе Государь встретил меня, как только я вошел, словами…»
Николай II: «То, что так смутило Вас в прошлую пятницу, не должно больше тревожить Вас. Я могу сказать Вам теперь с полным спокойствием, что я никогда не имел в виду пускаться в неизвестную для меня даль, которую мне советовали испробовать. Я не сказал этого тем, кто предложил мне эту мысль, конечно, с наилучшими пожеланиями, но не вполне оценивая, по их неопытности, всей опасности, и хотел проверить свои собственные мысли, спросивши тех, кому я доверяю, и могу теперь сказать Вам, что то, что Вы мне сказали, - сказали также почти все, с кем я говорил за это время. И теперь у меня нет более никаких колебаний, да их и не было на самом деле, потому что я не имею права отказаться от того, что мне завещано моими предками и что я должен передать в сохранности моему сыну».

Почему работа I Думы оказалась неэффективной?

В.Н. Коковцов: «Быстро прошел май и весь июнь. Как из рога изобилия сыпались в Думе запросы правительству по самым разнообразным поводам. В перемешку с ними шли урывками обсуждения крайних предположений по аграрному вопросу, по общей амнистии, об отмене смертной казни и т.п.».
Князь С.Д. Урусов: «Дума приступила к ежедневным занятиям при таких условиях, которые нельзя было считать нормальными. Положение усложнялось тем обстоятельством, что у нее не оказалось на первое время материала для работы. Два внесенные на обсуждение Думы правительственные законопроекта (об устройстве прачечной и оранжереи) были всеми приняты за насмешку над народным представительством, и думские заседания на первых порах были заполнены ораторскими упражнениями с вариациями на одну и ту же тему, а именно о грехах правительства».
Князь В.А. Оболенский: «Единственный (если не считать срочно отпущенного Думой по требованию правительства кредита на продовольственные нужды) законопроект, который правительство внесло в Государственную Думу, считавшую себя призванной осуществлять коренные реформы, касался переустройства прачечных Юрьевского университета.
Помню, как председатель Думы Муромцев спокойным, ровным голосом довел об этом до сведения “высокого собрания”. Наступила пауза. Депутаты переглядывались, как бы спрашивая друг друга, верно ли они поняли сообщения председателя, - настолько оно казалось чудовищно нелепым. Вдруг кто-то громко рассмеялся, и безудержный хохот овладел Думой. Смеялись все депутаты, от левых скамей до правых, улыбались пристава, даже на строгом лице Муромцева дрожала с трудом сдерживаемая улыбка. Серьезность сохраняли только присутствовавшие министры, но имели несколько сконфуженный вид. Вероятно, более умные из них понимали карикатурность своего положения».
В.А. Маклаков: «Результаты законодательной работы Думы, как известно, оказались очень скудны. Только один правительственный законопроект о продовольственной помощи был экстренно рассмотрен двумя комиссиями, внесен из них в Думу с поправками, несмотря на возражения правительства против поправок, принят с ними в пленуме Думы, потом в Государственном Совете и утвержден Государем.
Но этот закон был единственным, который прошел до конца. Был еще принят одной только Думой декларативный и технически никуда негодный закон о смертной казни. Но кроме этого, за 73 дня Думой ничего окончено не было. На это было несколько главных причин. Мелкими законопроектами, по позднейшему хомяковскому выражению “вермишелью”, Дума принципиально не хотела заниматься. Когда в нее внесли законопроекты об “оранжерее” и “прачечной”, она обиделась. Крупные же законопроекты требуют для рассмотрения в неопытном учреждении много времени. Это в порядке вещей. Но главная причина была все же не в этом.
Правительство внесло в Думу немало законопроектов не только большой практической важности, но для Думы желательных: законопроект о “местном суде”, о “расширении крестьянского землевладения”, о “крестьянских надельных землях” и др. Дума могла их принять, переделать или отвергнуть. Но она предпочла вовсе их не рассматривать, не сдавать даже комиссии.
Дума систематически не давала хода проектам правительства, хотя была создана главным образом для рассмотрения их. Во всяком парламенте законодательная инициатива самого парламента стоит на второстепенном месте. У нас было другое. Уже составляя адрес, Дума считала, что она заменяет правительство; так и после она только свои проекты соглашалась рассматривать. Министерство доверия ее не имело, и она работать с ним не хотела.
Благодаря этому кадеты монополизировали всю законодательную функцию Думы; она оказалась посвященной рассмотрению только их собственных законопроектов. Казалось бы, хоть это могло пойти быстро. У кадетов законопроекты были готовы давно; у них были первоклассные политики и юристы; Дума считалась единодушной. Законодательная работа могла, казалось бы, идти без задержек. И тем не менее за 73 дня ничего не вышло.
Дума не избегала работы. Но Дума еще больше работы любила эффекты и громкие фразы, хотя бы от них результаты работы страдали».
И.В. Гессен: «Бесконечные речи по отдельным вопросам, выступало свыше 50 ораторов, в начале производившие сильное впечатление, стали утомлять, утомление ощущали и сами депутаты, и прежде всегда напряженно переполненный зал заседания, а также и места для публики все больше пустовали».
В.А. Маклаков: «Жизнь показала, что благих результатов от деловой работы Думы ожидать было нельзя. “Совместной” работы с правительством не получилось.
Правительство не могло быть настолько слепым, чтобы этого не понять. Но это начали понимать и в стране. Те обыватели, которые смысл нового строя видели не в том, что у нас, наконец, появился “парламент”, а в том, что, наконец, наверху занялись их насущными нуждами, от Думы ждали не этой политики. Они рассчитывали, что если теперь революция кончена, то зато время реформ наступило. Но реформ не было видно, а подобие революции продолжалось. Невольно задавали вопрос: неужели то, что делалось в Думе, и есть хваленый конституционный порядок? Позиция Думы сбивала всех с толку. Если бы она сказала всю правду, т.е. что ее права покоятся на законах, которые установила прежняя власть, и что потому они ограничены, что есть вторая палата, которая имеет те же права, что и первая, что “управление” осталось за старой властью, - обыватели, как бы они ни были нетерпеливы, чуда не ждали бы. Они бы поняли, что обещанное обновление “облика русской земли” будет происходить медленно, совместными усилиями Думы и власти. Но Дума о себе говорила иначе: она уверяла, будто она одна выражает волю народа, а воля его выше законов; будто министры обязаны подчиниться Думе. И обыватель недоумевал: почему же тогда все остается по-старому? Этого мало. Газеты все время трубили о новых победах Думы над властью не меньше, чем это делают большевики о своих “достижениях”. Но где же практический результат этих побед? Тактика Думы наносила удар той самой идее, которая победила на выборах, идее спасительности конституционного строя; она компрометировала более всего сторонников правового порядка. Их бессилие обнаруживалось на глазах у всех, и их престиж колебался».

Первое выступление Ленина

Н.К. Крупская: «9 мая Владимир Ильич первый раз в России выступил открыто на громадном массовом собрании в Народном доме Паниной под фамилией Карпова. Рабочие со всех районов наполняли зал. Поражало отсутствие полиции. Два пристава, повертевшись в начале собрания в зале, куда-то исчезли. “Как порошком их посыпало”, - пошутил кто-то. После кадета Огородникова председатель предоставил слово Карпову. Я стояла в толпе. Ильич ужасно волновался. С минуту стоял молча, страшно бледный. Вся кровь прилила у него к сердцу. И сразу почувствовалось, как волнение оратора передается аудитории. И вдруг зал огласился громом рукоплесканий – то партийцы узнали Ильича. Запомнилось недоумевающее, взволнованное лицо стоявшего рядом со мной рабочего. Он спрашивал: кто, кто это? Ему никто не отвечал. Аудитория замерла. Необыкновенно подъемное настроение охватило всех присутствовавших после речи Ильича, в эту минуту все думали о предстоящей борьбе до конца.
Красные рубахи разорвали на знамена и с пением революционных песен разошлись по районам.
Была белая майская возбуждающая питерская ночь».

           Волнения в войсках

Генерал В.Ф. Джунковский: «В последних числах мая месяца и в начале июня стали учащаться случаи волнений и беспорядков в войсках. Революционная пропаганда проникла и в казармы. Этого не избег и Лейб-гвардии Преображенский полк, в котором я начал службу и будучи губернатором продолжал числиться в 4-й роте полка, привыкши всегда гордиться полком, имеющим репутацию выдающегося и по своему праву занимавшим первое место среди гвардейских полков.
12 июня, когда полк находился в Петергофе, в резиденции Государя, среди нижних чинов 1-го батальона началось брожение, перешедшее в неповиновение начальству, к счастью не дошедшее до открытых беспорядков. Батальон был изолирован и отправлен в Петербург, после чего высочайшим повелением все офицеры батальона и все нижние чины были арестованы и под конвоем отправлены в село Медведь Новгородской губернии, где и были размещены в казармах. Батальон был лишен прав гвардии и переименован в особый батальон. Офицеры и нижние чины преданы суду.
Кара постигла и высшее начальство – высочайшим приказом главнокомандующему войсками Петербургского военного округа великому князю Николаю Николаевичу поставлен на вид недостаточный внутренний порядок и дисциплина в 1-м батальоне. Лейб-гвардии Преображенского полка, командиру гвардейского корпуса генерал-адъютанту князю Васильчикову объявлено замечание с отчислением от должности, командующий дивизией Свиты генерал-майор Озеров уволен в отставку, командиру 1-й бригады генерал-майору Сирелиусу объявлен выговор, и командир полка Свиты генерал-майор Гадон уволен со службы.
Такая исключительная строгость, очевидно, была применена к Преображенскому полку, так как этот полк, в котором по традиции все государи начинали свою военную службу, пользовался всегда и исключительным их вниманием, а потому, естественно, должен был служить примером всем другим полкам гвардии, и малейшее отступление от дисциплины являлось для него уже тяжким преступлением».

Хроника террора

Генерал В.Ф. Джунковский: «18 июня в Севастополе был убит адмирал Чухнин в тот момент, как собирался сесть в катер. Это была очень большая потеря для флота. Чухнин был выдающийся моряк и честнейший человек.
3 июля в Нижнем саду в Петергофе в 10 часов вечера на глазах многочисленной публики был убит генерал-майор Козлов. Убийца, социал-революционер, объяснил, что принял его за Трепова. На последнего это произвело очень тяжелое впечатление».

Последнее воззвание I думы

Генерал В.Ф. Джунковский: «7 июля, в Государственной Думе в Петербурге принят был текст воззвания к народу по аграрному вопросу с указанием, что Дума не отступила от принятых на себя задач и выработала закон о принудительном отчуждении частновладельческих земель в пользу крестьян.
Последствием этого шага Думы было высочайшее повеление о роспуске ее».
В.А. Маклаков: «Для роспуска Думы не требовалось какого-либо специального повода; их было уже достаточно. Всем было ясно, что продолжать то, что происходило тогда в Думе, без ущерба для государства было нельзя, и “обращение к населению”, на котором кончилось существование Думы, действительно было простым предлогом».

Последнее собрание министров у Горемыкина

7 июля

В.Н. Коковцов: «Когда мы все собрались в помещении Горемыкина к восьми часам вечера, мы узнали, что председатель Совета министров вызван был к пяти часам в Царское Село и что туда же следом за ним, но не вместе, выехал и министр внутренних дел (Столыпин). Нам пришлось ждать их возвращения до девяти часов, причем и вернулись они также не вместе, а Столыпин несколько позже.
Вошел к нам Горемыкин в необычайно веселом и даже непривычном для него возбужденном настроении со словами…»
И.Л. Горемыкин: «;a y est! Поздравьте меня, господа, с величайшей милостью, которую мог мне оказать Государь; я освобожден от должности председателя Совета министров, и на мое место назначен П.А. Столыпин с сохранением, разумеется, должности министра внутренних дел».
В.Н. Коковцов: «Мы стали расспрашивать его, как произошло все изменение, решен ли вопрос о роспуске Думы и когда именно он последует, и получили ответ, что все мы узнаем от нового председателя, который должен немедленно вернуться, что роспуск решен на послезавтра, 9 числа, указ подписан и должен быть немедленно оглашен, но что сам он настолько измучен всеми событиями последних двух месяцев, что не может разговаривать решительно ни о чем, чувствует себя как школьник, вырвавшийся на свободу, и желает только одного – покоя, и сейчас же идет просто спать и до утра не хочет видеть ни души, а с утра будет рад видеть нас, если только мы пожелаем узнать от него что-либо, что останется для нас неясным после возвращения Петра Аркадьевича. На этом он также быстро, как пришел, - ушел от нас. И мы стали ждать возвращения Столыпина.
Приехал он примерно около половины десятого и рассказал нам все, что произошло в Царском Селе.
В приемной Государя его ждал Горемыкин, радостный и совершенно спокойный, и сказал ему, что Государь только что согласился на его убедительную просьбу освободить его от совершенно непосильного ему труда и предложит ему занять место председателя Совета министров.
Они не успели переговорить ни о чем, как их обоих позвали вместе в кабинет Государя.
По словам Столыпина, Государь был совершенно спокоен и начал с того, что сказал ему, что роспуск Государственной Думы стал, по его глубокому убеждению, делом прямой необходимости и не может быть более отсрочиваем…»
Николай II: «Иначе все мы и я, в первую очередь, понесем ответственность за нашу слабость и нерешительность. Бог знает, что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту, неповиновению властям, издевательства над ними и нескрываемого стремления вырвать власть из рук правительства, которое назначено мной, и захватить ее в свои руки, чтобы затем тотчас же лишить меня всякой власти и обратить в послушное орудие своих стремлений, а при малейшем несогласии моем просто устранить и меня. Я не раз говорил Горемыкину, что ясно вижу, что вопрос идет просто об уничтожении монархии, и не придаю никакого значения тому, что во всех возмутительных речах не упоминается моего имени, как будто власть – не моя, и я ничего не знаю о том, что творится в стране. Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что и я не нужен, и меня нужно заменить кем-то другим, и ребенку ясно, кто должен быть этот другой. Я обязан перед моей совестью, перед Богом и перед родиной бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки. Горемыкин совершенно согласился со мной и подтвердил, что он не раз уже говорил мне то же самое, что много раз на этом времени я слышал и от Вас. К сожалению, при всем полнейшем доверии к Ивану Логиновичу я вижу, что такая задача борьбы ему уже не под силу, да он и сам отлично и совершенно честно осознает это и прямо указал мне на Вас как единственного своего преемника в настоящую минуту, тем более что сейчас министр внутренних дел должен быть именно председателем Совета министров и объединить в своих руках всю полноту власти. Я прошу Вас не отказать мне в моей просьбе и даже не пытаться приводить мне каких-либо доводов против моего твердого решения».
В.Н. Коковцов: «Столыпин передал нам, что он пытался было ссылаться на свою недостаточную опытность, на свое полное незнание Петербурга и его закулисных влияний, но Государь не дал ему развить своих доводов…»
Николай II: «Нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед которым я часто молюсь. Осените себя крестным знамением и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в нашу трудную, быть может историческую минуту».
В.Н. Коковцов: «Государь тут же перекрестил Столыпина, обнял его, поцеловал и спросил только, на какой день всего лучше назначить роспуск Думы. Столыпин ответил Государю, что необходимость роспуска Думы сознается всем Советом министров. По его мнению, нужно совершить роспуск Думы непременно в ближайшее воскресенье, то есть 9 числа, и сделать это с таким расчетом времени, чтобы никто об этом не догадался, так как иначе можно ждать всяких осложнений. Он предложил Государю подписать все давно заготовленные бумаги, вечером же сдать Указ о роспуске Думы министру юстиции для напечатания его в сенатской типографии.
Указ о роспуске Думы был расклеен по городу в шесть часов утра и в ту же пору наклеен на воротах Думы, которые держались на запоре; около 10 часов утра стали подходить отдельные лица к Думе, но никакого скопления у здания Таврического дворца не было, усиленный воинский караул ни разу не вызывался, подходили также отдельные члены Думы, но тотчас же торопливо уходили, и только среди дня замечался усиленный отъезд членов Думы по Финляндской железной дороге».
А.В. Бельгард: «Указ о роспуске Думы был встречен населением совершенно спокойно. По некоторым улицам, в особенности вблизи Думы, здание которой с утра было закрыто и охранялось усиленным военным караулом, циркулировала кавалерия, но и эта мера была, в сущности, совершенно излишней, так как порядок нигде не нарушался и нигде не проявлялось никаких признаков демонстраций или народного неудовольствия. Точно так же спокойно встречен был роспуск Думы по всей России. Население, невзирая на более чем уверенную надежду членов Государственной думы, ее не поддержало, тем самым как бы доказав, что члены этой Думы действительно не являлись выразителями ее воли».

«Для полноты рассказа…»

В.Н. Коковцов: «Для полноты рассказа об этом событии следует поместить одну подробность, которую передавали из уст в уста первые дни после роспуска Думы. Я не могу дать ей официального подтверждения, так как не имел в руках ни официального документа, ни непосредственной передачи от П.А. Столыпина, но в окружении Совета министров и среди целого ряда лиц, близким отдельным министрам, эпизод этот не вызывал, по-видимому, никаких сомнений.
Рассказывают, что в субботу 8 июля, с самого раннего утра Горемыкин отсутствовал из дома Министерства внутренних дел у Цепного моста, приготовляясь к переезду в собственный дом на Фурштадтской улице. Он вернулся только к обеду, потом выехал снова вечером и, возвращаясь довольно поздно домой, сказал швейцару, что если бы кто-либо позвонил по телефону или даже спросил его непосредственно, то чтобы он отвечал, что он очень устал и лег спать, и никто бы не будил его по какому бы то ни было поводу. Поздно ночью будто бы был доставлен конверт из Царского Села, который пролежал на столе в швейцарской до утра воскресенья, и когда Горемыкин встал и ему подали его, - в нем оказалось небольшое письмо от Государя с приказанием подождать с приведением в исполнение подписанного им указа о роспуске Думы, но было уже поздно, и все распоряжения уже приведены были в исполнение.
Лично я совершенно не доверяю этому рассказу и не допускаю мысли, чтобы Государь мог в такой форме изменить сделанное им распоряжение, если бы даже барон Фредерикс и успел убедить его. Он вызвал бы, конечно, Столыпина и мог исполнить это в течение субботы, тогда как на самом деле утром этого дня он утвердил его предположение о смене некоторых министров и никогда бы не сделал такого шага за спиной человека, на которого он только что возложил такой ответственный долг. Но рассказ этот характерен, как показатель настроения, господствовавшего в ту пору, и как показатель взглядов известной части дворцового окружения».

Выборгское воззвание

П.Н. Милюков: «Я ушел из редакции “Речи” на рассвете, поручив позвонить мне, если будет что-нибудь новое. Я не успел заснуть, как из редакции позвонили и сообщили, что манифест о роспуске Думы уже печатается в типографии. Потом стало известно, что он был этой же ночью составлен в совещании с участием Крыжановского. Я сел на велосипед и около 7 часов утра объехал квартиры членов Центрального комитета, пригласив их собраться немедленно у Петрункевича. Когда около 8 часов, они начали собираться, текст манифеста уже был нам известен от типографщиков, и мы знали, что на дверях Думы повешен замок. Все мечтания о том, как, по примеру римского сената, мы останемся “сидеть” и добровольно не уйдем из Думы, сами собою разлетались в прах. Надо было придумывать наскоро другой способ противодействия. Еще в мае, по поводу слухов о роспуске Думы “на каникулы”, фракция поручила мне написать “манифест к населению”.
Проект партии был готов. Оставалось превратить его в решение Думы. Но собраться для этого в Петербурге было невозможно. Не только помещение Думы, но и наш клуб (партии кадетов) на Потемкинской улице были оцеплены войсками и полицией. Недаром Думу из предосторожности поместили в районе казарм. Было принято тогда, не помню кем сделанное, предложение всем ехать в Выборг».
Князь В.А. Оболенский: «В клубе уже собралось человек тридцать. Когда я вошел в зал наших фракционных заседаний, то увидел их всех, толпившихся вокруг члена ЦК П.Б. Струве, который стоял на стуле и возбужденно рассказывал о событии. Свою речь он закончил сообщением, что ЦК предлагает всем депутатам сегодня же ехать в Выборг, где мы можем свободно рассуждать о том, как реагировать на роспуск Думы.
Это предложение было неожиданно для всех присутствовавших, и со стороны некоторых (в том числе и моей) вызвало резкие возражения.
Струве слез со стула и направился к выходу. Мы шли за ним, продолжая спорить, а он, отмахиваясь руками, весь красный от волнения, кричал на ходу: “В Выборг, в Выборг!”
Делать было нечего. Оставалось только подчиниться требованию ЦК (партии кадетов).
В 5 часов дня я сел в поезд, отправлявшийся в Выборг. Значительная часть депутатов отбыла в Выборг с более ранними поездами, но и наш поезд был переполнен знакомыми лицами. Ехали депутаты, журналисты, члены партийных центральных комитетов, и просто частные лица, близкие к думским кругам. В общих вагонах, в купе, в коридорах и на внешних площадках шли оживленные разговоры. Люди более левых настроений приветствовали кадетов, решившихся на такой “революционный” шаг, как поездка всей Думой в Выборг. Наши юристы возражали им, доказывая, что никакой революционности в наших действиях не заключается. А мне было не по себе.
В Выборг я приехал вечером и долго тщетно искал ночлега. Все номера во всех гостиницах были заняты приехавшими раньше меня. В таком же бесприютном положении оказались многие, и мы, в поисках ночлега, постоянно встречались друг с другом на улицах этого маленького городка, совершенно переполненного наехавшими из Петербурга гостями.
Как известно, проект воззвания был выработан центральным комитетом партии к.-д. еще в Петербурге. На заседаниях в Выборге, в зале гостиницы “Бельведер”, этот проект и обсуждался. Он вызвал горячие споры.
Общие собрания с длинными и страстными прениями шли с перерывами, во время которых редакционная комиссия в составе Винавера, Кокошкина и трудовика Бондарева тщетно пыталась найти всех удовлетворявшие формулировки.
На второй день появился среди нас Муромцев. Вошел он в зал заседаний не своей, столь привычной нам, величавой походкой, а скромно пробираясь вдоль стены к свободному стулу и стараясь поскорее выйти из центра внимания. Это, однако, ему не удалось. Появление его среди нас вызвало энтузиазм присутствовавших. Все, как один человек, поднялись со своих мест и устроили своему председателю шумную овацию. Председательствовавший И.И. Петрункевич уступил Муромцеву свое место, а из рядов депутатов послышались голоса: “Муромцеву слово!”
А он среди этого шума и приветствий стоял молча и смотрел на нас через очки своими красивыми большими глазами, в которых вместо прежней властности мы видели лишь глубокую грусть и растерянность. И мы сразу поняли, что ему невозможно говорить. “Муромцеву слово!” - продолжал кто-то настаивать. “Не надо, не надо!” - послышалось в ответ с разных сторон…
Муромцев понял, что собрание оценило его душевную драму, и молча сел на председательское место. Ему, старому законнику, не раз свидетельствовавшему перед монархом свою лояльность, нельзя было, не заслужив упрека в лицемерии и предательстве, призывать народ к явному неповиновению власти, но, с другой стороны, в этот трагический момент для членов Думы, единогласно избравших его своим председателем, он не мог отказаться от солидарности с ними. Это внутреннее раздвоение и колебания, которые он пережил, прежде чем решился ехать в Выборг, не могли не положить свою печать на его красивое, выразительное лицо. Всегда спокойный и умевший владеть собой, он вдруг как-то смяк и невольно вызывал к себе чувство жалости. Опустив голову, сидел он на председательском месте, вяло руководя прениями, а когда принесли корректурный лист составленного воззвания, покорно его подписал.
В придворных и правых кругах подпись Муромцева под Выборгским воззванием произвела сильное впечатление. Его считали, и не без основания, одним из самых умеренных кадетов, он нравился царю и импонировал ему корректностью и почтительностью своего обращения, шли даже разговоры о его кандидатуре на пост председателя Совета министров. И вдруг этот почтенный, лояльный Муромцев совершил явно революционный шаг.
И на него посыпались обвинения в лицемерии и предательстве. А для того, чтобы сделать смешным его всем памятный горделивый облик председателя Думы, создалась легенда, будто, приехав в Выборг, он открыл заседание депутатов в гостинице “Бельведер” словами: “Заседание Государственной Думы продолжается”. Этот глупый и не соответствующий действительности анекдот много раз опровергался участниками выборгских совещаний, что не помешало, однако, через четверть века бывшему министру, В.Н. Коковцову, выдать его в своих мемуарах за подлинный факт.
Между тем прения продолжались.
Из этого безысходного положения нас вывел выборгский губернатор: частным образом он довел до нашего сведения, что русское правительство требует от него прекращения наших заседаний. Так как финские законы охраняют свободу собраний, то он не может исполнить этого требования, но все же, не желая по такому поводу создавать конфликт с русским правительством, он просит нас по возможности считаться с создавшимся для него неприятным положением.
Мы поняли, что дольше злоупотреблять оказанным нам Финляндией гостеприимством невозможно. По предложению Петрункевича, совещание решило прекратить прения и приступить к голосованию текста воззвания в последней редакции комиссии. После кратких фракционных совещаний текст этот был принят…»

Выборгское воззвание

«Народу от народных представителей.
Граждане всей России! Указом 8 июля Государственная дума распущена. Когда вы избирали нас своими представителями, вы поручали нам добиваться земли и воли. Исполняя ваше поручение и наш долг, мы составляли законы для обеспечения народу свободы; мы требовали удаления безответственных министров, которые, безнаказанно нарушая законы, подавляли свободу; но прежде всего мы желали издать закон о наделении землей трудящегося крестьянства путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения земель частно-владельческих. Правительство признало такой закон недопустимым, а когда дума еще раз настойчиво подтвердила свое решение о принудительном отчуждении, был объявлен роспуск народных представителей. Вместо нынешней думы правительство обещает созвать другую через семь месяцев. Целых семь месяцев Россия должна оставаться без народных представителей в такое время, когда народ находится на краю разорения, промышленность и торговля подорваны, когда вся страна озвачена волнением и когда министерство окончательно доказало свою неспособность удовлетворить нужды народа… Целых семь месяцев правительство будет действовать по своему произволу и будет бороться с народным движением, чтобы получить послушную, угодливую думу, а если ему удастся совсем задавить народное движение, то не будет никакой думы.
Граждане! Стойте крепко за попранные права народного представительства, стойте за Государственную думу! Ни одного дня Россия не должна оставаться без народного представительства. У вас есть способы добиваться этого: правительство не имеет права без согласия народного представительства ни собирать налоги с народа, ни призывать народ на военную службу. А потому теперь, когда правительство распустило Государственную думу, вы вправе не давать ему ни солдат, ни денег. Если же правительство, чтобы добыть себе средства, станет делать займы, то такие займы, заключенные без согласия народного представительства, отныне недействительны и русский народ никогда их не признает и платить по ним не будет. Итак, до созыва народного представительства не давайте ни копейки в казну, ни одного солдата в армию!
Будьте тверды в своем отказе, стойте за свое право все как один человек. Перед единой и непреклонной волей народа никакая сила устоять не может. Граждане! В этой вынужденной, но неизбежной борьбе ваши выборные люди будут с вами. (Следует 181 подпись.)
9 июля 1906 г.»

Князь В.А. Оболенский: «Когда мы уезжали из Выборга, на вокзал привалила большая толпа народа. Кричали нам “ура”, махали шляпами. На промежуточных между Выборгом и Петербургом станциях многочисленные дачники тоже выходили нас приветствовать, а мы бросали им в окна листки воззвания.
Не знаю, как другие мои товарищи, а я с тяжелым чувством возвращался из Выборга. Нас приветствовали как “героев”, а между тем в собственном сознании я видел всю бутафорию своего “геройства”.
В Выборге мы имели сведения и полном спокойствии, царившем в Петербурге, и о равнодушии его населения к разгону Думы.
Приехав в Петербург, мы крайне удивились, даже отчасти огорчились тому, что нас не арестовали. Со стороны правительства это было весьма мудро: оно показало этим, что мы ему не страшны, и тем еще больше подчеркнуло наше бессилие в борьбе с ним».


Реакция на назначение П. А. Столыпина премьер-министром

Генерал В.Ф. Джунковский: «Назначение Столыпина было приветствуемо всеми хорошо его знавшими, я лично за краткое время знакомства с ним – до назначения его министром внутренних дел с ним знаком не был – успел проникнуться к нему как государственному деятелю глубоким уважением. Докладывать ему о делах было удовольствием, он моментально все схватывал и практически, умно разрешал все вопросы, будучи далек от формальностей. Поэтому я лично всей душой приветствовал это назначение. Кроме того, я считал, что назначение Столыпина, который и в Думе сумел приобрести уважение, и уход Горемыкина, которого Дума не переваривала, ослабят несколько остроту вопроса роспуска Думы».
Иван Григорьевич Щегловитов (министр юстиции в 1906-1915 гг.): «Столыпин был человеком своеобразным, очень одаренным, очень пылким человеком, который юридической стороне придавал наименьшее значение, и если для него какая-нибудь мера представлялась необходимой, то он никаких препятствий не усматривал».


Хроника террора

Генерал В.Ф. Джунковский: «18 июля в Териоках совершено было гнусное убийство Герценштейна, бывшего члена Государственной Думы. Покойный шел с женой и дочерью по дороге, недалеко от своей дачи, как вдруг из-за забора выскочил неизвестный и выстрелил два раза по направлению к нему. Пуля попала в сердце. Одной из пуль была ранена дочь в руку. Преступник скрылся».

Волна восстаний

С.С. Ольденбург: «Первые дни после роспуска Думы прошли спокойно, но в ночь на 17 июля вспыхнуло восстание в островной крепости Свеаборг под Гельсингфорсом: взбунтовался артиллерийский полк. Между фортами и берегом началась орудийная перестрелка. Финские революционные круги в лице “красной гвардии” попробовали оказать содействие восставшим, но встретили сопротивление со стороны тут же возникшей финской “белой гвардии”. Восставшие держались три дня, но после взрыва порохового погреба, после появления флота, который начал обстреливать форты, пали духом и 20 июля сдались. Число жертв оказалось крайне незначительным (С обеих сторон – 9 убитых, считая 8 погибших при взрыве порохового погреба.)».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Восстание это отразилось на Кронштадте, где также вспыхнул бунт среди матросов трех экипажей, помещавшихся в одном здании».
С.С. Ольденбург: «Более коротким, но и более кровавым был бунт в Кронштадте 19 июля, начавшийся со зверского убийства двух офицеров и их семей (среди убитых была 90-летняя старуха г-жа Врочинская). Восстание было подавлено в тот же день Енисейским пехотным полком».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Одновременно на броненосце “Память Азова”, стоявшем в 20 милях от Ревеля, матросы, убив командира Ловинского и вахтенного начальника Заборовского, подняли мятеж. К счастью, все эти мятежи были скоро ликвидированы войсками, не изменившими присяге. В Свеаборге восстание было подавлено к 21 июля, в Кронштадте мятеж был прекращен частью команды, не примкнувшей к мятежникам.
23 июля, в целях поддержания волнений, вспыхнувших в Финляндии, Кронштадте и других флотских командах, была объявлена всеобщая политическая забастовка в Петербурге и продолжалась три дня; кое-где произошли столкновения».
С.С. Ольденбург: «День 2 августа 1906 г. прозвали в Польше “кровавым воскресеньем”: на улицах Варшавы было убито 28 полицейских и солдат, ранено 18; в Лодзи – убито 6 и ранено 18; в Полоцке – убито 5 и ранено 3, и т.д. Убийцы почти во всех случаях скрылись; в Варшаве солдаты несколько раз стреляли в толпу, с которой смешивались террористы: было убито 16, ранено 150, в том числе – всего один из заведомо стрелявши».
Генерал В.Ф. Джунковский: «5 августа получено было известие о покушении на варшавского генерал-губернатора генерал-адъютанта Скалона – брошено было 6 бомб, когда он проезжал в коляске. Убит был околоточный надзиратель и посторонний. Ранено несколько человек. Скалон остался невредим».

Покушение на Столыпина

А.В. Бельгард: «12 августа, кажется около 4 часов дня, когда я, как всегда в этот час, сидел в своем служебном кабинете на Театральной улице, мне доложили, что меня желает видеть по поручению Столыпина Светлейшая княгиня Грузинская. Это была до крайности эксцентричная, даже не вполне нормальная женщина. Считая себя женой старшего представителя рода владетельных князей Грузинских, она заказала себе, конечно не из настоящих драгоценных камней, бриллиантовую грузинскую княжескую корону и появлялась в ней на всех парадных приемах и вечерах. Все хорошо знали ее странности и относились к ней с большим добродушием, а так как у княгини Грузинской средства были очень ограничены, да к тому же в расходовании их она была довольно безалаберна, то она, не имея возможности нанять экипаж, ездила иногда в своей короне даже и в трамвае.
Княгиня Грузинская задумала напечатать подробную историю рода князей грузинских и положительно изводила Столыпина бесконечными просьбами о выдаче ей на затеянное ею роскошное издание правительственной субсидии, отнимая у Столыпина своими разговорами немало времени.
В роковой день 12 августа у Столыпина, был обычный прием посетителей, и одной из первых на этот прием явилась княгиня Грузинская.
Желая как-нибудь избавить от нее Столыпина, состоявший при нем офицер для поручений, полковник Замятнин, один из первых погибший при взрыве, сказал княгине Грузинской, что ее дело передано Столыпиным начальнику Главного управления по делам печати, и поэтому он советует ей, не теряя времени, немедленно же отправиться в Главное управление, так как я будто бы даже просил ей передать, что я ее ожидаю, а потому ей незачем более беспокоить Столыпина, а нужно немедленно обратиться ко мне. Княгиня Грузинская долго сопротивлялась, пререкаясь с Замятниным, но затем, по-видимому, не выдержала и, как потом рассказывали, стала в торжественную позу и, обращаясь как бы ко всем присутствующим, с театральным жестом громко сказала: “Я вернусь”.
С этими словами она вышла из приемной и, таким образом, была спасена от почти неминуемой смерти.
Едва лишь княгиня Грузинская успела довольно сумбурно передать мне причину неожиданного появления ее у меня, как вошел курьер и взволнованно доложил, что на даче Столыпина брошена бомба и что Столыпин, кажется, жив, но что там много убитых и дача горит.
Позабыв о княгине Грузинской, я бросился вниз и, вскочив на первого попавшегося извозчика, помчался на Аптекарский остров».
В.Н. Коковцов: «О покушении на жизнь Столыпина взрывом его дачи на Аптекарском острове я узнал при следующих обстоятельствах.
12 августа было в субботу. Я находился с часа дня в городе для обычного приема просителей в здании Министерства финансов. По случаю летнего времени просителей было сравнительно мало, и в четвертом часу я отпустил последнего из них и занимался уже текущей работой перед выездом к себе на дачу.
В самом начале четвертого мне показалось, что я услышал как будто бы отдаленный пушечный выстрел. Я позвал моего секретаря и спросил его, не слышал ли он того же, и получил в ответ, что все слышали то же, но думали, что идет обычная учебная или испытательная стрельба на полигоне, на пороховых заводах. Беспокойства ни в ком не было, и с улицы не доходили также никакие вести.
Приблизительно через полчаса ко мне позвонил по телефону государственный контролер и спросил, что я знаю о взрыве на Аптекарском острове, где было покушение на П.А. Столыпина, и по одним рассказам он убит, а по другим – остался невредим, и только разрушена часть его дачи и ранено много народа около него. На мой ответ, что я решительно ничего не знаю, он предложил мне заехать немедленно за мной, чтобы вместе поехать на Аптекарский остров, а меня он просил тем временем позвонить к градоначальнику и обеспечить нам свободный проезд на дачу, если бы она оказалась оцепленной полицией. Градоначальника я не нашел дома, дежурный же чиновник ответил мне, что он, вероятно, на месте происшествия, что никаких подробностей в градоначальство еще не доставлено, известно только, что председатель Совета невредим, но часть членов его семьи пострадала, хотя кажется не особенно сильно».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Оказалось, что в этот день, во время приема на даче министра на Аптекарском острове, к даче подъехало открытое ландо, в котором сидело трое — двое в офицерской форме и один статский. Запись на прием уже окончилась, и потому швейцар не хотел пускать посетителей, из которых один силой хотел войти в приемную, но, будучи остановлен, обронил портфель, находившийся у него в руках, а может быть нарочно бросил его. Раздался взрыв неимоверной силы, от которого разворочены были стены прихожей, дежурной комнаты, приемной и подъезд и снесен балкон второго этажа. Министр принимал в это время посетителей у себя в кабинете. У него сидел симбирский предводитель дворянства Поливанов и председатель Симбирской управы Беляков». 
С.Е. Крыжановский: «Бросившись к даче, мы застали ее окутанной тучами дыма и пыли, кругом все было усеяно осколками стекол, обломками; среди них вертелся волчком городовой с израненной головой. Когда пыль рассеялась, мы начали с прибежавшими сюда вытаскивать убитых и раненых. В провале на месте прихожей, откуда только что вынесли детей Столыпина, упавших туда из разрушенного верзнего этажа, торчали из обломков две ноги в жандармской форме. Когда к ним прикоснулись, оказалось, что это разорванный пополам труп. Думали – жандарм, но кто-то случайно заметил, что покойник был обрезан, оказалось – это один из жидов, приехавших с бомбой».
А.В. Бельгард: «Уже подъезжая к Петербургской стороне по Троицкому мосту, я увидел вереницу извозчичьих пролеток, в которых развозили по домам менее тяжело пострадавших при взрыве. Некоторые из них полулежали, часто с забинтованными головами, причем их поддерживали не то санитары, не то просто дворники. У многих на повязках видны были следы крови. Подъехав ближе, я увидел, что дача Столыпина уже оцеплена полицией, пожарными и солдатами расположенного поблизости полка. С большим трудом протиснувшись через толпу и проникнув за протянутый канат, я очутился лицом к лицу перед страшной картиной разрушения. Разбитые оконные рамы; вывороченные потолочные балки; обвалившийся балкон второго этажа и груды мусора и щебня только с большим трудом давали возможность проникнуть внутрь здания. Пожарные все еще продолжали извлекать из-под обломков обезображенные трупы убитых. Как оказалось, когда обе находившиеся перед кабинетом Столыпина приемные были уже переполнены просителями и должностными лицами, к подъезду министерской дачи подъехала четырехместная карета, из которой вышли три жандармских офицера. Так как они были одеты не в той форме, которая полагалась при представлении министру, то это вызвало сомнение у стоявшего в передней дежурного жандармского унтер-офицера, который вызвал полковника Замятнина. Из возникшего затем разговора с полковником Замятниным переодетые в форму жандармских офицеров террористы, по-видимому, сообразили, что они узнаны, и, не видя возможности проникнуть дальше, первый из них тут же бросил сначала одну, а затем вторую бомбу в полуоткрытую дверь приемной. Обе эти бомбы произвели совершенно невероятное разрушение, при котором погибли и были изувечены почти все лица, находившиеся в передней и в двух следующих комнатах, причем лишь очень немногие почти чудом спаслись от смерти. Кабинет Столыпина, в котором он находился, совершенно не пострадал. Я встретил Столыпина на пороге его кабинета, он спокойно отдавал распоряжения санитарам и пожарным, производившим раскопки, но когда мы вошли в кабинет и дверь затворилась, у него на глазах показались слезы и он дрогнувшим голосом сказал мне: “Алексей Валерьянович, я всех прошу только об одном – достаньте мне поскорее профессора Павлова”. Столыпин, видимо, волновался за своих детей. Одна из его дочерей получила при взрыве серьезный перелом ног, а маленький сын его был силой взрыва сброшен с балкона второго этажа на землю, и хотя не получил при этом никаких видимых повреждений, но можно было опасаться сотрясения мозга или других серьезных последствий этого падения».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Дети находились на балконе верхнего этажа, который был снесен силой взрыва. У несчастной дочери министра, Натальи, оказались раздробленными обе ноги с переломом голени правой и открытием суставов, у малолетнего сына Аркадия – перелом правого бедра и рваная поверхностная рана на голове».
А.В. Бельгард: «Хотя я сознавал, что Столыпин имел помимо меня тысячу гораздо больших возможностей и способов раздобыть Павлова, тем не менее я сейчас же с самой большой поспешностью отправился в Военно-медицинскую академию, где мне сообщили, что профессор Павлов только что отправился на Аптекарский остров.
Когда я вернулся обратно, то пробраться сквозь толпу было еще труднее. В то время, когда полицейский офицер пропускал меня за канат, за меня ухватилась какая-то дама. Не выпуская меня, она с видом полного отчаяния умоляла сказать ей, “жив ли Сережа”. Потому ли, что она была в таком возбужденном состоянии, а может быть, потому, что и я сам был в таком же возбуждении, я в первую минуту ее не узнал, а между тем это была жена моего двоюродного брата Сергея Хвостова, урожденная Унковская. Проведя ее за канат, я тут же посадил ее на скамейку, обещав все выяснить и сейчас же к ней вернуться. Столыпин в это время находился в комнате детей, где уже был Павлов и другие хирурги, а кабинет его был уже переполнен министрами и другими лицами, приехавшими из города».
В.Н. Коковцов: «Мы приехали на место без всякой задержки. Публики было очень мало, стояла цепь городовых, окружавшая полуразрушенный передний фасад дачи; убитые и раненые были уже увезены. Мы прошли в сад, так как вход в дом снаружи был завален обломками, и внутри сада нас встретил вышедший из дома П.А. Столыпин, лицо которого носило явно заметные следы чернильных брызг. В особенности был в чернильных пятнах лоб и руки. Оказалось, что в минуту взрыва Столыпин сидел у своего письменного стола и чернильные брызги были произведены сотрясением воздуха от сильного взрыва.
Сохраняя наружно полное самообладание, Столыпин вкратце рассказал нам, как произошел взрыв, сообщил, что в эту минуту его приемная была полна народа, что многие из представлявшихся и часть прислуги при доме убиты и не мало раненых, что его маленький сын ранен не верхнем балконе дачи, но, по-видимому, не опасно, зато дочь его Наталья кажется тяжело ранена в ногу, и оба они уже отвезены в больницу Кальмейера на углу Большого и Каменноостровского проспекта, куда уехала с ними и мать их, но доктора еще не решаются высказать их мнение о характере ранения. Столыпин и сам собирался вскоре поехать в больницу, главным образом, чтобы успокоить жену, не желавшую даже оставлять его на разрушенной даче, но он не считал возможным выехать до окончания некоторых формальностей по составлению первого протокола об обстоятельствах совершенного взрыва. Я предложил проехать в больницу, чтобы узнать о положении детей и успокоить Ольгу Борисовну, и обещал немедленно дать ему знать все, что мне скажут врачи, если только мне удастся получить от них сколько-нибудь определенные сведения. Вместе с Шванебахом мы поехали в больницу, где доктор Греков сказал мне, что поражения маленького Аркадия незначительны, но дочь П.А. пострадал гораздо серьезнее, и он не может даже сказать, удастся ли спасти ногу или придется ампутировать ее, настолько раздробление пятки представляет собой явление весьма серьезное. Дать знать Столыпину на дачу не было прямой возможности, так как телефонное сообщение было разрушено взрывом, и я собирался было вернуться на Аптекарский остров, как Столыпин приехал сам, получил от докторов непосредственно те же сведения, и мы расстались с ним, условившись, что он примет нас всех в понедельник тотчас после завтрака».
Генерал В.Ф. Джунковский: «К вечеру доставлено было в Петропавловскую больницу 28 трупов и 24 раненых. Среди убитых – генерал Замятин, С.А. Хвостов, А.А. Воронин, управляющий канцелярией московского генерал-губернатора, с оторванной головой, князь Накашидзе, князь Н. В. Шаховский, старик швейцар Клементьев, прослуживший более 40 лет при 16 министрах, чины полиции, жандармы и другие. Некоторые из находившихся в совершенно разрушенной приемной остались по какой-то счастливой случайности невредимы, так например, вице-губернатор Крейтон стоял и разговаривал с генералом Замятиным. Этот последний был убит, прямо разорван на части, а Крейтон даже не ранен».
А.В. Бельгард: «Несмотря на все мои старания, я не мог добиться, что случилось с Хвостовым. Кто-то говорил, что знает наверное, что он лишь легко пострадал, и что он сам видел, как Хвостов на извозчике поехал домой, но тут же это опровергалось другим очевидцем, который категорически утверждал. Что уехавший на извозчике домой был не Хвостов, а бывший начальник Главного управления по делам печати князь Шаховской. Выяснить что-либо было немыслимо, и мне посоветовали поехать в ближайшую Петропавловскую больницу, куда были перевезены все тяжко раненные. Я так и сделал, и мы вместе с женой Хвостова отправились в больницу. Там все пострадавшие лежали уже по кроватям в очень большой зале, и около них суетились врачи, фельдшера и сестры. Бегло обойдя больных, мы не нашли среди них Хвостова. Имена пострадавших не были никому известны. Только один из раненых мог вызвать некоторые сомнения, потому что голова у него была забинтована и лица его не было видно. Доктор наклонился к этому больному и отчетливо спросил: “Как ваша фамилия и где вы живете?” Больной пробормотал что-то невнятное, но, по словам доктора, он сказал, что живет на Васильевском острове, что не совпадало с местом жительства Хвостова. Тогда мы вернулись на обратно на дачу Столыпина, но толком что-либо выяснить не было никакой возможности. По телефону из квартиры Хвостовых мне сообщили, что домой он не возвращался. Оставалась еще одна последняя возможность – найти его тело в покойницкой Петропавловской больницы, и мы направились туда. Когда я вошел в эту покойницкую, меня охватил такой ужас, что я сейчас же вернулся к А.И. Хвостовой и просил ее туда не входить, а подождать меня при входе.
 В покойницкой вповалку рядами лежали на полу обезображенные трупы убитых при взрыве. Общее впечатление усиливалось для меня еще тем, что многие из них были мне знакомы. Первый, кого я увидел, был мой товарищ по правоведению, управлявший в то время канцелярий московского генерал-губернатора А.А. Воронин, рядом с ним лежал другой мой товарищ, В.Ф. Шульц, состоявший в то время помощником коменданта при Государственной думе, тут же лежал полковник Замятнин и многие другие известные мне и неизвестные лица. Хвостова между ними не было. Только один из лежавших вызывал некоторое сомнение, потому что на нем был очень сильно изодранный мундир Министерства внутренних дел и виднелся орден Владимира, который, как я знал, был у Хвостова, но голова его была настолько обезображена, что представляла собою лишь кровавую бесформенную массу, мундир тоже был сплошь залит кровью. При трупах был приставлен часовой, который не позволял к ним прикасаться. Тем не менее мне удалось убедить его разрешить мне посмотреть торчавшую из мундира убитого бумагу, тоже залитую кровью. С трудом развернув эту бумагу, я увидел, что это была докладная записка советника Ярославского губернского правления Слефогта, который ходатайствовал о предоставлении ему должности вице-губернатора. Во всяком случае, Хвостова среди этих покойников не было, и у меня начала уже зарождаться надежда, что, может быть, он как-нибудь остался в живых. В это время в покойницкую вошла сестра милосердия и, узнав, в чем дело, провела меня в другой подвал, где я сразу же увидел тело Хвостова в обезображенном виде, засыпанное сплошь мусором, в разодранном и залитом кровью мундире.
В первую минуту я не знал, как мне поступить, но сестра рассеяла мои сомнения и, узнав, что жена покойного ожидает у входа, сказала: “Нет, сюда вы не можете ее привести, пока мы не приведем тела в порядок и не вынесем его отсюда”.
Выйдя из покойницкой, я встретил жену Хвостова и на ее вопрошающий полный надежды взор не имел достаточно мужества сказать ей правду, опасаясь, что она потребует, чтобы я сейчас же провел ее к телу мужа. Я сказал, что пока ничего не выяснилось еще, а потому мы с ней должны поехать домой, чтобы узнать, не получено ли там каких-либо сведений. Вероятно, я говорил не совсем складно, да и вид, вероятно, был у меня не особенно внушающий доверие. Мы сели на извозчика, и только когда мы уже переехали через Неву и повернули на набережную, она вдруг совершенно неожиданно для меня спросила: “Скажите мне правду – Сережа убит?” Я не мог ей солгать и сказал: “Да, его больше нет, он был убит на месте”. Она ничего на это не ответила…
Столыпина я увидел вновь только на следующий день.
Величавое спокойствие, с которым Столыпин отнесся к направленному против него и членов его семьи террористическому акту, значительно подняло его престиж не только среди других членов правительства и его сослуживцев, но и в широких кругах населения».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Столыпин не потерял присутствия духа, и несмотря на постигшее его несчастье, несмотря на страшные страдания и мучения, которые переносили его дети, он держался бодро, и никто не услышал от него никакой жалобы».

Хроника террора

Генерал В.Ф. Джунковский: «13 августа, на другой же день, новое злодейское покушение – в Новом Петергофе, на перроне вокзала, пятью пулями был убит командир Лейб-гвардии Семеновского полка, Свиты генерал-майор Мин. Стрелявшая в него женщина из партии социалистов-революционеров, Коноплянникова, была тут же арестована, у нее в руках была найдена еще бомба. Стрелявшую схватила за руку жена покойного Мина.
В тот же день, в Петергофе же, в Нижнем саду, во время музыки было совершено покушение на жизнь генерала Стааля. Какой-то неизвестный хотел бросить взрывчатый снаряд, но вовремя был схвачен агентом охранного отделения и арестован. Генерал Сталь имел большое сходство с генералом Треповым, на жизнь которого и было направлено это покушение.
15 августа в Варшаве был убит военный губернатор генерал Вонлярлярский тремя пулями каким-то злоумышленником, вскочившим на подножку его экипажа и затем скрывшимся».

Столыпин после покушения

В.Н. Коковцов: «С этого дня, отделенного от покушения всего полутора сутками, наша деятельность по Совету министров возобновилась как будто ничего особенного не случилось. Все мы были просто поражены спокойствием и самообладанием Столыпина, и как-то невольно среди нас установилось молчаливое согласие, как можно меньше касаться его личных переживаний и не тревожить его лишними расспросами, тем более что после первых неопределенных дней врачи дали успокоительные заключения и относительно возможности избегнуть ампутации ноги раненой дочери Столыпина.
Столыпин остался короткое время на Фонтанке, а затем по личной инициативе Государя скоро переехал в Зимний дворец, где и оставался почти два года, переменяя его помещения на летнее пребывание на Елагином острове в предоставленном в его распоряжение Елагинском дворце. В этих двух помещениях и сосредоточилась наша общая работа до той поры, когда наступило успокоение и Столыпин мог опять перебраться в дом Министерства внутренних дел на Фонтанке.
Припоминая все пережитое за эту пору, я не могу не отметить, что личное поведение Столыпина в минуту взрыва и то удивительное самообладание, которое он проявил в это время, не нарушивши ни на один день своих обычных занятий и своего всегда спокойного и даже бесстрастного отношения к своему личному положению, имело бесспорно большое влияние на резкую перемену в отношении к нему не только двора, широких кругов петербургского общества, но и всего состава Совета министров и в особенности его ближайшего окружения по Министерству внутренних дел. И до роспуска Думы и после его, наружно дисциплинированное отношение в заседаниях Совета министров было далеко не свободно, если и не от не вполне серьезного отношения к отдельным его замечаниям, часто отдававшим известным провинциализмом и малым знанием установившихся навыков столичной бюрократической среды, - то, во всяком случае, слегка покровительственного отношения к случайно выкинутому на вершину служебной лестницы новому человеку, которым можно и поруководить и при случае произвести на него известное давление.
После 12 августа отношение к новому председателю резко изменилось; он разом приобрел большой моральный авторитет, и для всех стало ясно, что несмотря на всю новизну для него ведения совершенно исключительной важности огромного государственного дела, в его груди бьется неоспоримо благородное сердце, готовность, если нужно, жертвовать собой для общего блага и большая воля в достижении того, что он считает нужным и полезным для государства. Словом, Столыпин как-то сразу вырос и стал всеми признанным хозяином положения, который не постесняется сказать свое слово перед кем угодно и возьмет на себя за него полную ответственность».

Учреждение военно-полевых судов

Генерал В.Ф. Джунковский: «Эти возмутительные покушения, одно за другим, не могли не приводить в ужас и негодование самого хладнокровного обывателя. Даже противники Столыпина замолкли перед столь ужасающим по обстановке покушением на его жизнь; со всех уголков России посы¬пались телеграммы сочувствия. По высочайшему повелению Столы¬пину предоставлено было помещение в Зимнем дворце, куда он и переехал с семьей 15 августа.
Последствием всех этих злодейских покушений на должность лиц, а также и вооруженных ограблений (с 1 января по 30 августа 1906 г. наиболее выдающихся проявлений революционного движения было: покушений на жизнь должностных лиц — 37 и вооруженных,  наиболее  крупных,  грабежей — 11)   явилось постановление Совета Министров “Об учреждении военно-полевых судов», высочайше утвержденное 19 августа 1906 г.”».               

Об учреждении  военно-полевых  судов

«I. На основании статьи 87 Свода Основных государственных законов, изд. 1906 г., постановить: в местностях, объявленных на военном положении или в положении чрезвычайной охраны, генерал-губернаторам, главноначальствующим или облеченным их властью лицам предоставляется в тех случаях, когда учинение лицом гражданского ведомства преступного деяния является настолько очевидным, что нет надобности в его расследовании, предавать обвиняемого военно-полевому суду с применением в подлежащих случаях наказания по законам военного времени для суждения в порядке, установленном нижеследующими правилами:
1. Военно-полевой суд утверждается по требованию генерал-губернаторов, главноначальствующих лиц или лиц, облеченных их властью, в месте по их указанию, начальниками гарнизонов или отрядов и главными командирами и командирами портов по принадлежности в составе председателя и четырех членов из офицеров от войска или флота.
2. Распоряжение генерал-губернаторов, главноначальствующих или лиц, облеченных их властью, должно следовать безотлагательно за совершением преступного деяния и по возможности в течение суток. В распоряжении этом указывается лицо, предаваемое суду, и предмет предъявляемого обвинения.
3. Суд немедленно приступает к разбору дела и оканчивает рассмотрение оного не далее как в течение двух суток.
4. Разбирательство дела производится при закрытых дверях присутствия по правилам, установленным в отделении пятом главы третьей раздела IV Военно-судебного устава
5. Приговор по объявлении на суде немедленно вступает в законную силу и безотлагательно и во всяком случае не позже суток приводится в исполнение по распоряжению военных начальников, указанных в статье первой настоящих правил.
II. Поручить военному и морскому министрам по принадлежности безотлагательно выработать и представить в установленном порядке на высочайшее утверждение однородные с указанными в отделе I правила относительно учреждения военно-полевых судов для чинов военного и военно-морского ведомств.
На сие положение Совета Министров Государь император 19 августа 1906 г. высочайше соизволил».

Генерал В.Ф. Джунковский: «Эти суды не оправдали тех ожиданий, которые Совет Министров на них возлагал, думаю даже, что они принесли больше вреда, чем пользы, так как способствовали произволу, увеличивая кадр недовольных, и часто предание такому суду зависело от характера и взгляда отдельных лиц. Некоторые генерал-губернаторы стали предавать этому суду не только за выдающиеся покушения на должностных лиц, но и за простые вооруженные грабежи. Между тем военно-полевой суд, составленный не из юристов, а из заурядных строевых офицеров, не стесненный никакими рамками, мог вынести по однородным совершенно делам совершенно разные приговоры, что и случалось не раз – все зависело не от статей закона, а от характера и взглядов случайных членов суда. Кроме того, мне кажется, что введение военно-полевых судов имело характер какой-то мести, а такое чувство для правительства недостойно. Военно-окружной суд являлся, по моему мнению, вполне достаточной гарантией».

Первый военно-полевой суд в Москве

Генерал В.Ф. Джунковский: «В конце августа Москве состоялся первый военно-полевой суд над студентом Мазуриным, а затем над Зверевым; они обвинялись в организации систематических покушений на жизнь городовых. По этому поводу у меня возник целый конфликт с генерал-губернатором, который приказал отправить их в губернскую тюрьму после объявления приговора для приведения его там в исполнение. Я протестовал против этого, находя, что тюремный двор не создан для производства казни, что по закону казнь должна быть совершена распоряжением полиции, т. е. градоначальника. Но генерал-губернатор Гершельман остался на своем решении, которому пришлось подчиниться. 
Когда 4 сентября, опять по приговору военно-полевого суда, были казнены 6 человек за вооруженное нападение на контору Франка в Кисельном переулке в Москве, то я уже не допустил этой казни во дворе губернской тюрьмы, и их казнили на месте огородов исправительной тюрьмы, где 12 сентября был казнен также и некто Грачев за вооруженное нападение на лавку. Это была последняя казнь в подведомственных мне местах заключения. Мое представле¬ние с протестом о незаконности требования генерал-губернатора приводить в исполнение приговоры о казнях в тюрьмах, на имя министра юстиции, возымело действие, и следующие за тем казни стали приводиться в исполнение распоряжением градоначальника, как начальника полиции в Москве».

Смерть диктатора Д.Ф. Трепова

Генерал В.Ф. Джунковский: «В начале сентября от разрыва сердца скончался Д. Ф. Трепов. Последнее время он был очень нервен, мнителен, ему все казалось, что за ним следят, что дом, где он жил, окружен революционерами; он доходил, как говорят, до галлюцинаций, особенно после покуше¬ния на генерала Стааля, которого злоумышленник принял за него. Он совсем не выходил из дому и не мог уже сопровождать Государя в шхеры, куда их величества уехали в конце августа».

Хроника террора

Генерал В.Ф. Джунковский: «30 октября Москва омрачилась новым злодейским покушением. Когда градоначальник А.А. Рейнбот шел пешком по Тверской, направляясь к церкви Василия Кесарийского на освящение школы и богадельни, в него была брошена бомба, которая, по счастливой случайности, перелетев через него, упала на мостовую и взорвалась, не причинив никому вреда. Преступник был схвачен, но в эту минуту успел еще сделать несколько выстрелов из револьвера, тоже никого не задевших. Рейнбот выстрелил преступнику в голову, что, конечно, было лишнее и произвело неприятное впечатление, так как преступника в это время уже держали. Градоначальник продолжал свой путь и только после молебствия вернулся домой, показав стойкое хладнокровие».

Ленин в Финляндии

Н.К. Крупская: «Ильичу пришлось перебраться в “Ближнюю эмиграцию”, в Финляндию. Он поселился там у Лейтейзенов на станции Куоккала, неподалеку от вокзала.  Неуютная большая дача “Ваза” давно уже служила пристанищем для революционеров. Перед тем там жили эсеры, приготовлявшие бомбы, потом поселился там большевик Лейтейзен (Линдов) с семьей. Ильичу отвели комнату в сторонке, где он строчил свои статьи и брошюры и куда к нему приезжали и цекисты (члены Центрального комитета партии), и пекисты (члены Петроградского комитета партии), и приезжие из провинции. Ильич из Куоккалы руководил фактически всей работой большевиков. Через некоторое время я тоже туда переселилась, уезжала ранним утром в Питер и возвращалась поздно вечером. Потом Лейтейзены уехали, мы заняли весь низ – приехала к нам моя мать, потом Мария Ильинична (сестра Ленина) жила у нас одно время. Наверху поселились Богдановы, а в 1907 году – и Дубровинский (Иннокентий). В то время русская полиция не решалась соваться в Финляндию, и мы жили очень свободно. Дверь дачи никогда не запиралась, в столовой на ночь ставились кринка молока и хлеб, на диване стелилась на ночь постель, на случай если кто приедет с ночным поездом, чтобы мог, никого не будя, подкрепиться и залечь спать. Утром очень часто в столовой мы заставали приехавших ночью товарищей.
К Ильичу каждый день приезжал специальный человек с материалами, газетами, письмами. Ильич, просмотрев присланное, садился сейчас же писать статью и отправлял ее с тем же посланным. Почти ежедневно приезжал на “Вазу” Дмитрий Ильич Лещенко. Вечером я привозила каждодневно всяческие питерские новости и поручения.
Конечно, Ильич рвался в Питер, и как ни старались держать с ним постоянную самую тесную связь, а другой раз нападало такое настроение, что хотелось чем-нибудь перебить мысли. И вот бывало так, что все обитатели дачи “Ваза” засаживались играть… в дураки. Расчетливо играл Богданов, расчетливо и с азартом играл Ильич, до крайности увлекался Лейтейзен. Иногда приезжал в это время кто-нибудь с поручением, какой-нибудь районщик, смущался и недоумевал: цекисты с азартом играют в дураки. Впрочем, это только полоса такая была.
Я редко видала в это время Ильича, проводя целые дни в Питере. Возвращалась поздно, заставала Ильича всегда озабоченным и ни о чем его уж не спрашивала, больше рассказывала ему о том, что приходилось видеть и слышать.
Эту зиму мы с Верой Рудольфовной имели постоянную явку в столовой Технологического института. Это было очень удобно, так как через столовку за день проходила масса народу. В день перебывает другой раз больше десятка человек. Никто не обращал на нас внимания. Раз только пришел на явку Камо. В народном кавказском костюме он нес в салфетке какой-то шарообразный предмет. Все в столовке бросили есть и принялись рассматривать необычайного посетителя. “Бомбу принес”, - мелькала, вероятно, у большинства мысль. Но это оказалась не бомба, а арбуз. Камо принес нам с Ильичем гостинцев – арбуз, какие-то засахаренные орехи. “Тетка прислала”, - пояснял как-то застенчиво Камо. Этот отчаянной смелости, непоколебимой силы воли, бесстрашный боевик был в то же время каким-то чрезвычайно цельным человеком, немного наивным и нежным товарищем. Он страстно был привязан к Ильичу, Красину и Богданову. Бывал у нас в Куоккале. Подружился с моей матерью, рассказывал ей о тетке, о сестрах. Камо часто ездил из Финляндии в Питер, всегда брал с собой оружие, и мама каждый раз особо заботливо увязывала ему револьверы на спине».
 
Хроника террора
 
Покушение на московского генерал-губернатора Дубасова

Генерал В.Ф. Джунковский: «2 декабря получено было известие о новом злодейском покушении на бывшего московского генерал-губернатора Дубасова в Петербурге. В 12 часов дня Ф.В. Дубасов вышел из своего дома на прогулку в Таврический сад, но не успел сделать и 50 шагов, как неожиданно три молодых человека – юноши, из них один был в студенческой форме, сделали ряд выстрелов по направлению к Дубасову. К счастью, ни одна пуля не попала. Потом один из них бросил бомбу. Дубасов упал, но тотчас поднялся и, упираясь на палку, подошел к покушавшемуся на него, которого уже держали агенты, и стал его рассматривать. У Дубасова оказалась неопасная рана на левой ноге.
Весть эта глубоко взволновала всех знавших Дубасова, в Москве она передавалась от одного к другому. Поехав в Петербург к 6 декабря, ко дню тезоименитства Государя императора я на другой день посетил Дубасова, который как всегда был бодр, но сокрушался, что казнили этих юношей, которые на него покушались. Он говорил, что когда смотрел на того юношу, который стрелял в него, то видел такие испуганные глаза, что видно было, что он сам испугался, что стрелял. Дубасов находил, что таких невменяемых юношей нельзя убивать, и писал даже Государю, прося судить юношу общим порядком, но его просьба не была уважена».

Покушение на петербургского градоначальника Лауница

Генерал В.Ф. Джунковский: «В этот промежуток времени (декабрь 1906 г.) в Петербурге совершено было злодейское покушение на жизнь градоначальника Лауница после торжественного открытия отделения по кожным болезням в Институте экспериментальной медицины, находившемся под покровительством принца Ольденбургского. После молебна, когда он сходил с лестницы, в него выстрелил революционер-анархист, явившийся на торжество элегантно одетый, во фраке, с пригласительным билетом. Лауниц был убит наповал».

Покушение на главного военного прокурора Павлова

Генерал В.Ф. Джунковский: «27 декабря Петербург вновь омрачился дерзким покушением на жизнь главного военного прокурора генерала Павлова. Он был убит шестью револьверными выстрелами, произведенными в него несколькими нападавшими, когда он ехал в карете по Мойке, направляясь в Главный военный суд».

Покушение на генерала Сандецкого

Генерал В.Ф. Джунковский: «Генерал Сандецкий, бывший командир Гренадерского корпуса, чуть было не сделался жертвой готовившегося на него покушения. Генерал Сандецкий пользовался репутацией человека весьма строгого, как начальника даже жестокого, хотя я должен сказать, эта репутация им не была заслужена. Это был грубый человек, но честнейший и с благороднейшей душой, это был солдат, строгий к себе до мелочей; таким же он был и относительно своих подчиненных, снисхождения он не понимал и поблажек никому не давал, а так как Гренадерский корпус был распущен донельзя, то, конечно, «подтяжка» командира корпуса, который не считался ни с какими протекциями, не нравилась ни начальствующим лицам, ни офицерам, ни солдатам.
И вот к Сандецкому на прием явилась одна девушка, на которую пал жребий его убить. Явилась она с прошением, ее пропустили, и она села против Сандецкого на предложенный ей стул. Сандецкий сразу заметил какое-то ее смущение, когда она начала нескладно объяснять ему свое дело; он заметил, что она что-то перебирает в муфте. Получая постоянно угрозы, ему явилось подозрение, и он заметил: “Отложите вашу муфточку, вам неудобно с ней”. Тут она отложила муфточку, в которой был револьвер, не выдержала и разрыдалась и… рассказала ему все; про весь ужас ее окутанной ложью жизни, про муку, испытанную ею, когда она решилась на “подвиг” – сделаться убийцей. Сандецкий ее выслушал, успокоил, открыл ей дверь и, проводив ее, отпустил домой, не спросив даже ее фамилию. Так благородно поступил тот, кого считали зверем. Я лично всегда его глубоко уважал; последний раз я его видел в 1919 г. в Бутырской тюрьме, когда его оттуда неожиданно взяли, чтобы больше уже не вернуть».

Покушение на пензенского губернатора Александровского

Генерал В.Ф. Джунковский: «25 января в Пензе при выходе из городского театра был убит губернатор Александровский; злоумышленник, спасаясь от преследования, убил еще помощника полицеймейстера Зарина и одного городового, после чего застрелился сам. Александровский недавно был назначен губернатором, это был толковый, гуманный администратор».

Покушение на С.Ю. Витте

Генерал В.Ф. Джунковский: «29 января было обнаружено готовившееся покушение на жизнь графа Витте в его доме по Каменноостровскому проспекту в Петербурге. Истопник, собираясь затопить печь, заметил в ней конец веревки, потянув которую вытащил ящик, оказавшийся адской машиной, дейстсвовавшей посредством часового механизма. По осмотре всего дома оказалось, что машина была спущена по трубе сверху, так как на крыше были обнаружены свежие следы на снегу от крыши сосоеднего дома Лидваля. На другой день при осмотре всех труб в доме графа Витте обнаружена была и вторая адская машина в другой трубе. Покушение это, не доведенное в своем расследовании до конца, осталось загадкой. Охранное отделение, во главе которого сооял тогда известный Герасимов, а одним из офицеров отделения тоже небезызвестный провокатор ротмистр Комиссаров, вело себя как-то странно, судебные же власти тоже не проявляли в этом деле должной энергии. Все это вместе взятое наводило подозрения весьма прискорбного свойства, что дело это не обошлось, пожалуй, без участия некоторых членов “Союэа русского народа”».

Распутин и царская семья

Николай II: «На днях я принимал крестьянина Тобольской губернии – Григория Распутина, который поднес мне икону Св. Симеона Верхотурского. Он произвел на Ее Величество и на меня замечательное сильное впечатление, так что вместо пяти минут разговор с ним длился более часа!»
Матрена Распутина: «Называл он государя – “Папой”, государыню – “Мамой”. Он объяснял это тем, что они Отец и Мать народа».
Баронесса С.К. Буксгевден: «В присутствии императорской четы он всегда вел себя очень почтительно – как простой крестьянин перед своими правителями. Было что-то такое в императоре, невзирая на всю его простоту, что делало любую фамильярность по отношению к нему немыслимой».
Генерал К.И. Глобачев: «Отношение его к особам царской семьи весьма корректны, и никогда не позволял он себе, ни при посторонних, ни при своих, отзываться о ком-либо из членов царской семьи непочтительно. Поэтому все рассказы о том, что Распутин называл государя по имени или бравировал своими отношениями, или хвастал своим влиянием и т.п., - сплошной вымысел, имевшей своей целью скомпрометировать царскую семью в глазах широких масс».
Генерал А.И. Васильев (директор Департамента полиции): «Если он случайно упоминал царя или царицу, его высказывания были необычайно уважительны как в словах, так и в тоне и были сделаны с ощущением неловкости, нерешительности. Никогда я не слышал от него бахвальства связями с царской семьей. Поэтому утверждения, что Распутин вел себя цинично и самоуверенно, общаясь с царской семьей, совершенная ложь».
Григорий Распутин: «Кто я? Простой крестьянин. Царь и царица по своей доброте очень расположены ко мне, и я говорю им правду, когда меня спрашивают. Я верю в Бога и говорю правду в присутствии царя, как говорил бы перед Богом».
Генерал Павел Григорьевич Курлов (командир Отдельного корпуса жандармов): «Монарху хотелось слышать искреннее, правдивое слово, и он считал, что оно может исходить только от простого человека. Вот источник доверия государя к Распутину. Если к ним прибавить, что Распутин несомненно обладал способностью успокаивать и этим благотворно действовал на малолетнего наследника во время его недомогания, то, при безграничной любви государя и императрицы к своему сыну, он должен был стать для них необходимым человеком».
Николай II: «Он хороший, простой, религиозный русский человек. В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается и легко, и спокойно.
Когда у меня забота, сомнения, неприятность, мне достаточно пять минут поговорить с Гриорием, чтобы тотчас почувствовать себя укрепленным и успокоенным. Он всегда умеет сказать мне то, что мне нужно услышать. И действие его слов длится целые недели…»
Великая княгиня Ольга Александровна (сестра царя): «Распутин стал главным персонажем истории, которую весь мир воспринял как сущую правду. Все, что я захотела бы рассказать о нем, люди или пропустили бы мимо ушей, или сочли бы за небылицу. Все, что написано про этого человека, настолько приукрашено или искажено, что публика фактически не в состоянии отделить подлинные факты от вымысла.
Я знаю: то, что я намерена сказать, разочарует очень многих из тех, кто охоч до пикантных разоблачений. Однако я полагаю, что давно пора свести этого сибирского крестьянина до его подлинных размеров и значения. Для Ники и Алики он всегда оставался тем, кем он был, - человеком глубоко религиозным, который обладал даром исцеления. Ничего таинственного в его встречах с императрицей не было. Все эти мерзости родились в воображении людей, которые никогда не встречали Распутина во дворце. И если не считать его несомненной способности исцелять людей, в нем не было ничего впечатляющего или притягательного, как думают некоторые. Он был обыкновенным странником.
Важно иметь в виду, что Ники и Алики прошлое Распутина было хорошо известно. Совершенно неверно полагать, будто они его считали святым, не способным ни на что дурное. Повторяю еще раз – причем с полным правом, - ни государь, ни императрица не обманывались насчет Распутина и не имели ни малейших иллюзий на его счет. Беда в том, что публика не знала всей правды; что же касается Ники и Алики, то они, благодаря своему положению, не могли заниматься опровержением лжи, распространявшейся повсюду. Теперь представим себе, как все было. Во-первых, существовали тысячи и тысячи простых людей, которые твердо верили в силу молитвы и дар исцеления, которыми обладал этот человек. Во-вторых, к нему благосклонно относились иерархи церкви. Общество же, падкое на все новое и необычное, последовало их примеру. Наконец, родственница Ники приняла у себя во дворце сибиряка и познакомила с ним моего брата и его жену. И когда это произошло? В 1906 году, когда состояние здоровья моего маленького племянника стало для них источником бесконечных забот и волнений.
Истинная правда, после того как Распутин несколько раз побывал во дворце, чересчур приукрашенные рассказы о его влиянии при дворе побудили многих использовать этого сибирского крестьянина в своих собственных честолюбивых целях. Распутина осаждали просьбами, щедро одаряли, но для себя он ничего не оставлял. Я знаю, что он помогал больным – как в Петербурге, так и в других местах. И я ни разу не слышала, чтобы он что-то просил у Алики или Ники для самого себя. Но за других хлопотал. Я убеждена, что его преданность моему брату и его супруге была лишена каких бы то ни было эгоистических интересов. Он без труда смог бы скопить себе целое состояние, но когда он умер, то все, что у него осталось, - это Библия, кое-что из одежды и несколько предметов, которые подарила ему императрица для его личных нужд. Даже мебель у него в квартире на Гороховой в Петербурге ему не принадлежала. Он действительно получал крупные суммы денег, но все деньги он раздавал. Себе он оставлял лишь на то, чтобы обеспечить свою семью, жившую в Сибири, пищей и одеждой. А если к концу своей жизни он и приобрел определенное политическое влияние, то лишь оттого, что к этому его принудили некоторые беспринципные, не занющие, что такое жалость, люди.
Знаю, судя по всему тому, что я вам рассказала, можно подумать, будто я поклонница Распутина. Однако, скажу прямо, он никогда мне не нравился. И все равно в интересах истории нельзя руководствоваться собственными симпатиями или антипатиями.
Когда я его увидела, то почувствовала, что от него исходят мягкость и доброта. Все дети, казалось, его любили. Они чувствовали себя с ним совершенно свободно. Я помню, как они смеялсиь, когда маленький Алексей, изображая кролика, прыгал взад и вперед по комнате. А потом Распутин вдруг схватил его за руку и повел в спальню. Мы трое пошли следом.
Наступила такая тишина, как будто мы оказались в церкви. В спальне Алексея лампы не горели; свет исходил только от лампад, горевших перед несколькими красивыми иконами. Ребенок стоял очень тихо рядом с этим великаном, склонившим голову. Я поняла, что он молится. Это производило сильное впечатление. Я поняла также, что мой маленький племянник тоже начал молиться. Я не могу это описать, но я чувствовала в тот момент величайшую искренность этого человека.
Я понимала, что и Ники и Алики надеялись, что я в конце концов полюблю Распутина. На меня, конечно, произвела впечатление сцена в детской, и я признавала искренность этого человека, но, к сожалению, я никогда не могла заставить себя его полюбить.
Дело было в его любопытстве – необузданном и бесцеремонном. В будуаре Алики, поговорив несколько минут с ней и Ники, Распутин дождался, пока слуги накроют стол для вечернего чая, а потом начал донимать меня весьма дерзкими вопросами. Счастлива ли я? Люблю ли я своего мужа? Почему у меня нет детей? Он не имел никакого права задавать такие вопросы, и мне незачем было на них отвечать. Боюсь, что Ники и Алики чувствовали себя довольно неловко. Помню, что я вздохнула с облегчением, покидая в этот вечер дворец; и, входя в свой вагон петербургского поезда, я говорила себе: “Слава Богу, он не увязался за мною на станцию”.
Я понимала, что их дружба с этим крестьянином – это их личное дело и что даже я не вправе вмешиваться в их отношения. А ведь у меня было много таких возможностей, поскольку в течение многих лет я имела возможность видеться с Ники и Алики практически ежедневно. Однако я этого не делала никогда – отчасти потому, что могла судить: никаким пресловутым влиянием на Ники Распутин не обладал, но главным образом из-за Алексея.
На этот счет нет никаких сомнений. Я сама не раз наблюдала чудесные результаты, которых он добивался. Мне также известно, что самые знаменитые врачи того времени были вынуждены это признать. Профессор Федоров, самый знаменитый хирург, пациентом которого был Алексей, сам не раз говорил мне об этом. Однако все доктора терпеть не могли Распутина».

Реформы Столыпина

А.Ф. Керенский: «После роспуска Первой думы земельной проблемой занялся Столыпин. 9 ноября 1906 г., примерно за три месяца до открытия Второй думы, он воспользовался статьей 87 “Основных законов” (которая давала правительству право в чрезвычайных обстоятельствах издавать законы между сессиями Думы и Госсовета с из последующей ратификацией) и объявил о земельной реформе».
Федор Владимирович Шлиппе (вице-директор Департамента земледелия): «Высочайший указ 9 ноября 1906 года был издан в самых общих чертах. Сама практика должна была научить способам его наиболее целесообразного и безболезненного осуществления. На теоретические вопросы, как надлежит поступить в тех или иных возможных случаях, которые десятками поступали из уездов и нами передавались в министерство, мы получили от Риттиха очень определенное и ясное указание: “Никаких теоретических вопросов не возбуждать, а в случае возникновения сомнения на практике запросить”.
Но население с большой осторожностью, а быть может, и недоверием относилось к землеустройству и не проявляло инициативы. Пропаганда левых кругов, вероятно, тоже сказывалась. Сначала даже было какое-то жуткое чувство. Как сфинкс, народ пребывал в пассивном положении. Данные Высочайшим указом права вольного выхода из общины с отмежеванием причитающейся каждому земли в виде отдельных хуторских или отрубных участков сперва никакого интереса не вызывали. Пришлось самим учреждениям взять на себя инициативу, по крайней мере, в деле раздела самих селений между собой. С этого началось движение. Постепенно отдельные, наиболее предприимчивые, передовые крестьяне стали требовать выхода на хутора. Стали появляться наглядные примеры, по которым население могло судить о целесообразности перехода к единоличному владению. Так как всякое хозяйство вначале переживает ряд детских болезней, то в течение первых двух лет и примеры хуторских хозяйств не были очень убедительны и заманчивы. Первая ласточка перехода целого селения на хуторские участки появилась в Звенигородском уезде. К сожалению, я запамятовал название села, но помню, что оно было расположено около большой Четвериковской фабрики. Почти все население работало на фабрике и отошло от земли. Полевое хозяйство было до крайности запущено. В селе нашелся один энергичный крестьянин, который сумел убедить всех односельчан разделиться. Все наше внимание, конечно, было обращено на этот первый случай. Лучшие землемерные силы были приставлены к этому делу. Мы с Рудиным частенько ездили на место, чтобы совместно изыскать наиболее совершенный способ разрешения задачи. Когда проект раздела был закончен и получил утверждение уездной и губернской комиссий, крестьяне частью по соглашению, а в некоторых случаях по жребию разобрали участки. Отдельные участки были закреплены пограничными столбами, а крестьянам были выданы грамоты на право вечного единоличного владения. Грамоты были специально выработаны с государственным гербом и выдавались за подписью представителя царской власти, губернатора. Кроме выработанного текста владения на грамоте был нарисован сам участок. Какое торжественное впечатление производили на крестьян эти грамоты, свидетельствовавшие о неотъемлемости их собственности. Как преступно над этими чувствами поглумились большевики!
Первый раздел оказался удачным. Он был проверен Кофодом, и по его же совету была составлена небольшая брошюра с планом размежевания и всеми актами и документами землеустройства. Эта брошюра во многих тысячах экземпляров пошла гулять по всей матушке России, сделалась настольной книгой землеустроительных комиссий и служила ценным пропагандным материалом для крестьян.
Спустя три или четыре года я имел большое удовлетворение показывать эти хуторские хозяйства председателю Совета министров Петру Аркадьевичу Столыпину и министру земледелия Александру Васильевичу Кривошеину. Присутствовали, конечно, и губернатор Джунковский, и целый ряд сопровождавших министров чиновников. Результат этого землеустройства был следующий: трудоемкость хуторского хозяйства по сравнению с прежним общинным настолько увеличилась, что местные крестьяне почти перестали работать на фабрике. Хутора стали поставщиками молочных и огородных продуктов на фабричных рабочих, прибывавших из других мест. Урожаи зерна увеличились в баснословной пропорции. Крестьяне были счастливы и довольны. Так было повсюду: количество содержавшегося скота утраивалось, а урожайность удваивалась. Большое внимание обращалось и на огородные и садовые культуры.
Уже на следующий год пришлось увеличить вдвое, а потом и удесятерить количество землемеров. Для их подготовки были нами организованы специальные курсы, на которых, между прочим, и Рудин, и я читали доклады. Одновременно появился спрос на агрономическую помощь. Земская агрономия не удовлетворяла, а иногда даже саботировала. Пришлось создать кадры землеустроительных агрономов. При общинном хозяйстве земские агрономы с трудом навязывали крестьянам улучшенные способы производства. При единоличном владении спрос самих крестьян был так велик, что они не успевали их обслуживать.
На наших глазах с удивительной быстротой развивались, улучшались и интенсифицировались крестьянские хозяйства. Причина этого крылась не только в технических удобствах и преимуществах единоличного землепользования, но, главным образом, в идейном сознании работы на собственной ниве, в радости свободного творчества и вольного труда. Неоднократные беседы с хуторянами меня в этом определенно убедили. Вопрос пресловутого малоземелья, которым левые круги махали как красной тряпкой и вели лживую пропаганду, после  разделов селения в большинстве случаев перестал существовать. Разбитая на отдельные узкие полосы общинная пашня являла всегда впечатление недостатка, малоземелья. Но очень часто это был не что иное, как оптический обман. Когда все эти отдельные полосы собирались вместе, то получался участок, который всегда крестьянам казался многим больше, чем они ожидали. Характерны бывали возгласы после совершенного обмера: “Дивись, сколько у меня земли-то!”
Удачные примеры служили лучшей пропагандой, и года через три мы уже не справлялись со все нарастающими запросами».
Михаил Петрович Новиков (тульский крестьянин, друг и последователь Л.Н. Толстого): «Прекращение выкупных платежей за надельные земли в 1906 г. по указу царя вызвало в крестьянах нашей местности такой великий вздох облегчения и радости, с которым разве что могло сравниться только положение 1861 г., дававшее крестьянам личную свободу передвижения; оно развязывало руки в устройстве своей жизни по своей инициативе, по своему трудолюбию и способности.
Община со своим тяжелым грузом круговой поруки, общинным чересполосным землепользованием, при котором более способные и старательные все же должны были тянуть волынку с общественным трехпольем и не могли проявлять своей инициативы, - такая община отходила теперь на задний план и давала дорогу к лучшему устройству и своего хозяйства и своей жизни всем желающим, а Указ 9 ноября 1906 г., дававший право свободного распоряжения выкупленной землей: право закреплять свои наделы в обществе без риска их уменьшения от возможных переделов, сводить их в одно место в отдельные отруба, даже переселяться на хутора на средину своей земли – все это было встречено с большой радостью, так как соответствовало во всем желаниям и мечтам подавляющего большинства самих крестьян. Не нужно стало подпаивать на сходах крестьян и униженно просить разрешения на право семейного раздела; на право получить паспорт и идти на сторону, если у тебя большая семья; на право получить усадьбу при разделе семьи; на право завести вторую корову или лошадь и т.п.
Как было не радоваться таким огромным переменам в крестьянском положении, которое сразу растворяло перед тобою запертые общиной ворота и давало полную свободу устройства жизни по своим желаниям и способностям, а уменьшенный в 4-5 раз оброк к тому же сразу представлял необходимые средства. Ведь, несмотря на то что выкупные платежи с 1900 г. постепенно снижались, к 1905-1906 гг. они все же сильно давили на крестьянский бюджет и не давали возможности не только расширяться в хозяйстве, но и существовать малосносно.
К этому времени земельные наделы, конечно, не оставались за двором в том виде, как они были распределены после перехода на выкуп, народ прибавлялся, семьи делились, но все же, несмотря на это, по нашей деревне не было ни одной семьи, у которой бы было в пользовании меньше чем два надела (2 ; десятины был средний надел по всей центральной России); от двух до пяти наделов – в таком виде у нас распределялись наделы по дворам к концу выкупа. Оброк же за них, вместе с земским волостным и сельским сбором, сходил по 11-14 рублей с надела, ложась в общем на двор по 20-60 рублей. С прекращением же выкупа земли он сразу же стал по 3-4 рубля с надела, давая возможность экономии в 15-35 рублей на семью, что при существовавшей дешевизне на лес, железо, мануфактуру и продукты питания было таким огромным плюсом, который не замедлил сказаться на внешней стороне деревни. Почему было не заводить второй коровы и лошади, когда они стоили в среднем возрасте от 20 до 35 рублей, почему не строить новой избы, не перекрывать крыш железом, когда новый сруб 7;7 стоил от 40 до 50 рублей, а кровельное железо 1 рубль 90 копеек – 2 рубля 10 копеек пуд. Почему было не обряжаться в новые сапоги, рубахи и одежду, когда они стоили 5 рублей, ситец от 8 до 12 копеек аршин, а суконное пальто или казакин от 10 до 15 рублей. Почему было не иметь белого хлеба к чаю по праздникам, не иметь каши с растительным маслом (уж не говоря о своем мясе от приплода скота), когда крупа стоила 1 рубль 40 копеек пуд, сахар 13 копеек фунт? И все это крестьяне стали иметь, заводить, стали обряжаться и перестраиваться. И только ленивые, вернее, пьяницы несли прежнюю нужду.
Но короток был крестьянский золотой век, у крестьян нашлось много врагов, которые сразу же и позавидовали их новой свободе и счастью. Чтобы не нападать самим на крестьян, они всю свою ненависть перенесли на Столыпина, назвавши его реформой все эти новые перемены в правовом положении крестьян, и стали с пеной у рта доказывать, что это новое только худо и разорение. Как будто в это время можно было выдумать что-то другое, что еще лучше и выгоднее бы устраивало крестьян и еще больше симпатизировало их мечте и надежде. Причем тут был Столыпин и в чем тут была какая-то его реформа – я и теперь не могу понять.
Пятьдесят лет и наши отцы и мы выкупали землю. Кончился срок, и никакое другое правительство не могло бы выдумать другое, чем то, что закрепило наше в 1906 г. в Указе от 9 ноября, так как сам русский народ, покончивши с выкупом и надоевшей ему связью общины, ничего другого и не мог желать и требовать, а только – чтобы перестали его опекать, перестали ему мешать и дали бы полное право пользоваться своею землей так, как ему интереснее, удобнее и выгоднее. Говорить же о том, что справедливее оставить землю в собственности общества, с правом обязательных переделов время от времени для уравнения в землепользовании – говорить об этом можно было 50 лет назад, при отмене крепостного права и наделении землею без выкупа, что и по мысли самих крестьян было бы более справедливым, но после 50 лет выкупа, выплачиваемого с таким трудом и лишениями под страхом порки, продажи имущества и арестов в холодной, - говорить об этом можно только перед святыми людьми, которые бы, конечно, согласились забыть все обиды и лишения, и все кричащее неравенство выкупа и стали бы снова пользоваться землей на уравнительных началах. Но таких святых не находилось, а потому каждый крестьянин хотел только одного: иметь в собственности надельную землю в размере выкупа и пользоваться по своему усмотрению. Слишком дорогой ценой она была выкуплена, чтобы можно было от нее отказаться для общего пользования. Крестьянские прожигатели жизни рвали и метали, доказывая, что теперь свободные крестьяне сопьются, а сильные из них скупят у бедняков их долю земли и сделают их батраками. Словом, вместо одних опекунов нашлись другие и, вместо какого-либо опроса самих крестьян на сходах, заочно судили и рядили: как бы правильнее распорядиться крестьянскими землями, лишь бы не дать ее им в трудовую собственность. Говорили о социализации и национализации; об общественной обработке, артелях и даже коммунальном устройстве жизни и работы. но за всеми этими милостивыми речами крылось только одно ненавистничество к крестьянской свободе, которое мне и было высказано потом со злобой меньшевиком Фроловым, с которым я около года сидел в Тульской тюрьме в 1915 г. Они же пускали в печати клевету о том, будто правительство насильно разгоняет общины и принудительно зхаставляет закрепить свою землю, даже и выходить на отруба и хутора, чего на самом деле мы не видали и о чем даже не слышали в радиусе губернии.
Вот как в натуре у нас проходила эта “реформа”. На волостном съезде уполномоченных десятидворников (1 от 10 дворов) земский начальник зачитал нам новый закон о праве для желающих закрепить землю, прося на это согласие общества, выраженное в приговоре. Если общество на даст согласия, то его отказ в этом обжаловался ему, уехдному или съезду, который, если не было к тому законных препятствий, и утверждал такое закрепление без его согласия. Получивши укрепительный акт, крестьянин мог уже продать или купить такую землю, совершая сделку у нотариуса. Разъяснил и новое право выхода на отруба и хутора с согласия и без согласия общества на такую закрепленную землю.
Попутно земский разъяснил, что для старательных крестьян нет ничего страшного и в переселении, и что если у кого сейчас оказалось очень мало земли (один-два надела, а три уже считалось достаточной для прокормления нормой), то он может подкупить у своих же, кто в ней не нуждается, или у помещиков, через банк, или, продавши свою за хорошие деньги, переселяться в другое место или деревню, где земли гораздо больше, и что само правительство всегда будет этому помогать и указывать, где и в каких местах есть продажные земли; будет давать ссуды на покупку и оказывать льготы переселяющимся. Все такие речи настолько понимались и симпатизировали крестьянам, что никто не находил слов возражать по существу, и съезд закончился при самых радужных и благодушных настроениях.
Конечно, закон этот свалился как снег на голову, и крестьяне не сразу в нем разобрались.
Время однако шло. Закон был в действии. И через каких-нибудь два-три месяца после его введения и разъяснения земскими начальниками стало слышно из разных деревень, что тот-то и тот закрепил свою землю, тот-то и тот уже продал свои наделы, а сам купил под Москвой дачу или уехал на Дальний Восток. А такой-то и такой выделяют свои наделы к одному месту и хотят в три-четыре семьи поселиться на ней особым хутором. Душная атмосфера первых дней, нарушавшая волю мира, сразу разрядилась, так как в перспективе были всеми достигнуты разные варианты, выбирай кому что нравится, и действуй в меру сил и возможности. Да и престиж мира защищали только на сходках, где каждый отдельный человек по тем же причинам группового родства не высказывал своей настоящей воли, а подчинялся миру. В отдельности же каждый понимал свою справедливость в праве распоряжатьсмя своею землей как собственной и ни в продаже, ни в выделе и закреплении ее не видел ничего худого и вредного для обеих сторон.
С этого времени, кроме земли, крестьяне стали обзаводиться лучшей одеждой и обувью. Стали лучше питаться, покупая чай с сахаром и баранки, стали перекрывать амбары и дома железными крышами, заводить плуги, молотилки, веялки и т.д. Оброк стал совсем легким, с надела в 3 десятины 4-5 рублей, вместо 10-12 рублей прежнего, что и давало возможность поправляться всем, кто только хотел. А к тому же все промышленные товары были дешевые.
Появлялись даже у некоторых граммофоны, хорошие гармошки. Ни один и простой праздник не обходился без белого хлеба и баранок. А в большие праздники все покупали по 20-30 килограммов белой муки. Картошки без масла ели уж только любители. Девки и парни приходили к Пасхе с фабрик в таких нарядах, что нельзя было уже узнать – то ли это мужицкие, то ли господские дети… И когда собиралась вся деревенская молодежь на лугу веселиться и водить хороводы, было и радостно и весело посмотреть и послушать. С фабрик они приносили новые песни или перенимали те из них, какие тем пелись молодежью других губерний. С этой стороны фабрика служила консерваторией и объединением, с которой и песни и хороводы разносились во все дальние губернии, и мотивы и мелодия новой песни становились общим достоянием. Хорошее, золотое было время для старательных и более трезвых крестьян. О нужде были разговоры только в семьях пьяниц. Жучковы, Воронины и Бариновы были первые из них в нашей деревне, будучи прямыми наследниками своих таких же пьяниц отцов и дедов. Спивались некоторые и вновь на фабриках и приходили в деревню уже неисправимыми. Водка была дешевая, 40 копеек бутылка, а потому так легко доставалась пьяницам.
Это время, до самой войны четырнадцатого года, было настоящим золотым веком крестьян и давало полную свободу и возможность хозяйственно развиваться и улучшать свою жизнь. Но, к сожалению, век этот был короток».

Хроника террора

Генерал В.Ф. Джунковский: «1 февраля было раскрыто покушение на жизнь великого князя Николая Николаевича. Против входа в императорский павильон Царскосельской железнодорожной ветки, на пути, по которому должен был пройти императорский поезд с великим князем Николаем Николаевичем, была положена бомба. Это было замечено главным кондуктором поезда, который, быстро сбежав на полотно, успел схватить неизвестного, одетого в форму железнодорожного машиниста; но тот вырвался и убежал, оставив снаряд, оказавшийся большой разрывной силы».

Открытие II Думы

20 февраля 1907 года, Санкт-Петербург

Генерал В.Ф. Джунковский: «Вторая Дума зарождалась при мрачных ожиданиях, ей предрекали разгон, опасаясь выступлений левого блока. Действительно, выборы сопровождались большой агитацией со стороны политических партий крайнего направления, особенно левого, которые ничем не стеснялись для своих целей, явно извращая действия и намерения правительства.
20 февраля в Петербурге последовало открытие Государственной Думы второго созыва в Таврическом дворце».
В.Н. Коковцов: «Ее открытие было гораздо проще, нежели открытие первой».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В аванзале было молебствие, на котором присутствовал, кроме депутатов, весь состав Совета Министров во главе с председателем П.А. Столыпиным, все они были в сюртуках. Впереди их стоял товарищ председателя Государственного Совета статс-секретарь Голубев, в мундире, с Александровской лентой через плечо. Ему было высочайше повелено открыть Думу.
После молебствия и исполненного гимна депутаты заняли свои места в зале заседания, министры поместились в министерской ложе, а статс-секретарь Голубев занял председательское кресло».
В.Н. Коковцов: «С величайшей методичностью совершил необходимый обряд открытия товарищ председателя Государственного Совета И.Я. Голубев, после краткого молебна, не сопровождавшегося никакими инцидентами».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Раскланявшись на все стороны, Стас-секретарь Голубев произнес: “Возложив на меня почетное поручение открыть заседание Государственной Думы в составе избранников от населения в 1907 г. – членов ее. Государь император повелел мне прочесть от высочайшего его имени членам Думы его пожелания: “Да будут с Божьей помощью труды ваши в Думе благотворны для блага дорогой России”.
Как только правые услышали слова “Государь император”, то поднялись с мест, центр же и вся левая сторона остались сидеть – это была первая демонстрация оппозиции. По окончании слов статс-секретаря Голубева в рядах правых раздалось: “Да здравствует Государь император!” и крики “Ура!” Социал-демократы отсутствовали и вошли, когда стали подписывать присяжные листы».
В.Н. Коковцов: «Правительство было, разумеется в полном составе на месте, сидевший рядом со мной барон Фредерикс все обращался ко мне с вопросом, какое впечатление оставляет во мне внешний вид новых законодателей и, в особенности, что представляет собой отдельная группа, сплотившаяся на крайних правых скамьях около небольшого роста совершенно плешивого, чрезвычайно подвижного человека, Пуришкевича, который не мог буквально ни одной минуты сидеть спокойно и все перебегал с места на места. Впоследствии эта группа действительно оказалась значительно сплоченной в своем составе, и ее выступления, зачастую не лишенные мужества и смелости в окружавшей ее обстановке левого большинства, сыграли определенную роль с той кристаллизации крайнего оппозиционного настроения, которое явилось неоспоримым признаком всего трех с половиной месячного существования этой Думы.
Все помнят, конечно, что начала занятий Думы ознаменовалось весьма печальным происшествием: всего несколько дней спустя после открытия Думы, в то время, когда не было заседания в главном зале, потолок над ним провалился, очевидно, вследствие недостаточно основательного исследования давно остававшегося необитаемым здания перед его приспособлением под первую Думу. Пришлось переместить Думу в здание дворянского собрания, и на несколько дней всякая работа была приостановлена. Возбуждение среди членов Думы было очень велико. Один из депутатов дошел даже до того, что с трибуны намекнул на то, что обвал потолка был умышленный, за что и был остановлен председателем Головиным…»
 
Состав Второй Думы

А.В. Тыркова-Вильямс: «По составу Вторая Дума не походила на Первую. В ней преобладали не либералы, а социалисты, которые на этот раз приняли самое энергичное участие в выборах. Социалисты широко развернули свои партийные программы, толковали о социализации и национализации, о республике, открыто прославляли революцию и террор. Еще не переступив порога Таврического дворца, будущие парламентарии заявляли, что идут в Думу, чтобы взрывать ее изнутри, чтобы продолжать и углублять революцию. Своего пренебрежения к Государственной Думе они не скрывали. Избирателей это не отпугнуло. Социалисты получили почти половину мест. Три социалистические фракции – с.-р.. с.-д. и трудовики – часто голосовали вместе. Очень показательно для тогдашней правительственной политики, что терростическая партия с.-р. вошла в Таврический дворец под своим флагом, не таясь.
Вторая Дума разбилась на большое количество фракций, чем первая. Умеренные конституционалисты образовали довольно большую группу октябристов. Кадетов было только 90, в три раза меньше, чем их было в Первой Думе.
Настоящего большинства во Второй Думе ни у кого не было. Из 500 мест социалисты разных оттенков получили 220. Так как остальные были раздроблены, то социалисты, объединившись, могли иногда получить большинство.
Разбитая на много фракций, полная взрывчатого социалистического мятежа, Вторая Дума была колючая, гораздо более злобная, чем Первая…»
Яков Васильевич Глинка (начальник думской канцелярии): «Понурое настроение царило среди членов Думы. Над всем чувствовалось состояние какой-то обреченности. С первого же дня у всех на устах была одна и та же фраза: “нас наверно распустят”».

Хроника террора

Генерал В.Ф. Джунковский: «В феврале были получены известия о двух террористических актах: 21 февраля в Севастополе брошена была бомба в проезжавшего генерала Неплюева, который был ранен, так же как и городовой и случайно проходившие женщина и ребенок. 26 февраля в Чукурларе, близ Ялты, брошена была бомба в коляску полковника Думбадзе, который получил легкое поранение; при этом тяжело были ранены два офицера и двое солдат; злоумышленник застрелился».

Декларация правительства

В.Н. Коковцов: «Первое прикосновение правительства к новой Думе произошло ровно через две недели после ее открытия, 6 марта, когда Столыпин прочитал правительственную декларацию, тщательно подготовленную правительством и содержащую в себе целую программу деятельности его на ближайшее время».
Петр Аркадьевич Столыпин (министр внутренних дел, председатель Совета Министров): «Перед началом совместной с Государственной Думой деятельности я считаю необходимым с возможною полнотою и ясностью представить созванному волею Монарха законодательному собранию общую картину законодательных предположений, которые министерство решило представить его вниманию.
В основу всех тех правительственных законопроектов, которые министерство вносит ныне в Думу, положена одна общая руководящая мысль, которую правительство будет проводить и во всей своей последующей деятельности. Мысль эта – создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле Монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое, так как, пока писанный закон не определит обязанностей и не оградит прав отдельных русских подданных, права эти и обязанности  будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц, то есть не будут прочно установлены.
Правовые нормы должны покоиться на точном, ясно выраженном законе еще и потому, что иначе жизнь будет постоянно порождать столкновения между новыми основаниями общественности и государственности, получившими одобрение Монарха, и старыми установлениями и законами, находящимися с ними в противоречии или не обнимающими новых требований законодателя, а также произвольным пониманием новых начал со стороны частных и должностных лиц.
Вот почему правительство главнейшею своею обязанностью почло представить на уважение Государственной Думы и Государственного Совета целый ряд законопроектов, устанавливающих твердые устои новоскладывающейся государственной жизни России.
Но, прежде чем перейти к выработанным законопроектам, я должен упомянуть о тех законах, которые, ввиду их чрезвычайной важности и спешности, были проведены в порядке ст. 87 основных законов и подлежат также рассмотрению Государственной думы и Совета.
Не останавливаясь на законах, ведущих к равноправию отдельных слоев населения и свободе вероисповедания, срочность осуществления которых не нуждается в разъяснении, считаю долгом остановиться на проведенных, в порядке чрезвычайном, законах об устройстве быта крестьян…
В этих видах изданы были законы о предоставлении крестьянам земель государственных, а Государь повелел передать на тот же предмет земли удельные и кабинетские на началах, обеспечивающих крестьянское благосостояние. Для облегчения же свободного приобретения земель частных и улучшения наделов изменен устав Крестьянского банка в смысле согласования с существующим уже в законе, но остававшимся мертвою буквою разрешением залога надельных земель в казенных кредитных учреждениях, причем приняты все меры в смысле сохранения за крестьянами их земель. Наконец, в целях достижения возможности выхода крестьян из общины, издан закон, облегчающий переход к подворному и хуторскому владению, причем устранено всякое насилие в этом деле и отменяется лишь насильственное прикрепление крестьянина к общине, уничтожается закрепощение личности, несовместимое с понятием о свободе человека и человеческого труда.
Все эти законы вносятся на усмотрение Государственной Думы и Государственного Совета…
Кроме законопроектов общего характера, устанавливающих обязанности и права подданных Российской державы, правительство выработало ряд законопроектов, перестраивающих местную жизнь на новых началах. Так как местная жизнь охватывается областью самоуправления земского и городского, областью управления (администрация) и полицейскими мероприятиями, то и проекты министерства касаются именно этих отраслей нашего законодательства…
В строгой связи с преобразованием местного управления стоит и преобразование суда. С отменой учреждения земских начальников и волостных судов необходимо создать местный суд, доступный, дешевый, скорый и близкий к населению. Министерство юстиции представляет по этим соображениям в Государственную думу проект преобразования местного суда…
Хотя преобладающим по численности населением у нас является население сельское, но правительство считает настоятельно необходимым принять в законодательном порядке ряд мер и по отношению к рабочим.
В основу предполагаемой реформы положены признание безусловной необходимости положительного и широкого содействия государственной власти благосостоянию рабочих и стремление к исправлению недостатков в их положении.
Рассматривая рабочее движение как естественное стремление рабочих к улучшению своего положения, реформа должна предоставить этому движению естественный выход, с устранением всяких мер, направленных к искусственному его поощрению, а также к стеснению этого движения, поскольку оно не угрожает общественному порядку и общественной безопасности.
Поэтому реформа рабочего законодательства должна быть проведена в двоякого рода направлении: в сторону оказания рабочим положительной помощи и в направлении ограничения административного вмешательства в отношения промышленников и рабочих, при предоставлении как тем, так и  другим необходимой свободы действий через посредство профессиональных организаций и путем ненаказуемости экономических стачек.
Главнейшей задачей в области оказания рабочим положительной помощи является государственное попечение о неспособных к труду рабочих, осуществляемое путем страхования их, в случаях болезни, увечий, инвалидности и старости. В связи с этим намечена организация врачебной помощи рабочим.
В целях охранения жизни и здоровья подрастающего рабочего поколения, установленные ныне нормы труда малолетних рабочих и подростков должны быть пересмотрены с воспрещением им, как и  женщинам, производства ночных и подземных работ. В связи с этим установленную законом 2 июня 1897 года продолжительность труда взрослых рабочих предполагается понизить…
Сознавая необходимость приложения величайших усилий для поднятия экономического благосостояния населения, правительство ясно отдает себе отчет, что усилия эти будут бесплодны, пока просвещение народных масс не будет поставлено на должную высоту и не будут устранены те явления, которыми постоянно нарушается правильное течение школьной жизни в последние годы, явления свидетельствующие о том, что без коренной реформы наши учебные заведения могут дойти до состояния полного разложения. Школьная реформа на всех ступенях образования строится министерством народного просвещения на началах непрерывной связи низшей, средней и высшей школы, но с законченным кругом знаний на каждой из школьных ступеней. Особые заботы министерства народного просвещения будут направлены к подготовке преподавателей для всех ступней школы и к улучшению их материального положения…
Изложив перед Государственной думой программу законодательных предположений правительства, я бы не выполнил своей задачи, если бы не выразил уверенности, что лишь обдуманное и твердое проведение в жизнь высшими законодательными учреждениями новых начал государственного строя поведет к успокоению и возрождению великой нашей родины. Правительство готово в этом направлении приложить величайшие усилия: его труд, добрая воля, накопленный опыт предоставляются в распоряжение Государственной думы, которая встретит в качестве сотрудника правительство, сознающее свой долг хранить исторические заветы России и восстановить в ней порядок и спокойствие, то есть правительство стойкое и чисто русское, каковым должно быть и  будет правительство Его Величества».
В.Н. Коковцов: «В этот день всем нам невольно приходило на ум выгодное для данного момента сравнение его с таким же заседанием 15 мая 1906 года, когда читал в первой Думе свою декларацию И.Л. Горемыкин. Так же, как и тогда, сидевший рядом со мной барон Фредерикс спросил меня перед концом декларации, как будет она принята Думой, и все удивлялся, что не слышно привычных для первой Думы криков “в отставку”, а когда конец декларации был покрыт громкими рукоплесканиями справа, он сказал мне даже: “как это странно, вы понимаете, что Дума как будто одобряет правительство, а между тем все были убеждены в том, что будет то же самое, как и при Горемыкине”.
Не долго пришлось, однако, барону Фредериксу ждать проявления действительного отношения Думы к правительству. Прекрасная манера чтения декларации, отличное  ее содержание, полное искренней готовности правительства работать с Думой самым дружным образом, исчерпывающий перечень того, что уже сделано правительством и намечено еще в ближайшее время, все это не могло и не должно было произвести иного впечатления, как самое благоприятное, на непредубежденного слушателя, но не так восприняла Дума эту декларацию.
Следом за Столыпиным вышел на кафедру депутат Церетели, сыгравший потом немалую роль в составе Временного правительства, и полились те же речи, какие мы привыкли слушать за время первой Думы. Та же ненависть к правительству, то же огульное осуждение всего слышанного, то же презрение ко всем нам и то же неудержимое стремление смести власть и сесть на ее место и создать на развалинах того, что было до сих пор, что-то новое, свободное от сплошного беззакония, которое отличает всю деятельность тех, к кому нет иного отношения, как вражды и желания свести давно подготовленные счеты. Во время этой речи заседание превратилось в настоящий митинг. Правые депутаты прерывали оратора резкими окриками, председатель то и дело останавливал их, но не останавливал оскорбительных криков слева. Церетели сменили другие ораторы с тех же левых скамей, и только усиливалось раздражение, искусственно создаваемое в пылу деланного красноречия; правые пытались также выходить на трибуну, но их голоса заглушались криками и обидными возгласами, а самое появление их только еще более раздражало залу и готовило новые, бесцельные выступления. Наконец, среди депутатов возникло предложение прекратить прения, подавляющее большинство поддержало его, но Столыпин совершенно правильно не захотел, чтобы последнее слово осталось за бунтарскими призывами к свержению правительства, а тем более у кого-нибудь могла возникнуть мысль о том, что правительство струсило и растерялось. Он снова вышел на трибуну, рискуя снова услышать те же дерзости, которые так часто раздавались по его адресу в первой Думе».
В.А. Маклаков: «Я тогда в первый раз его услыхал; он меня поразил, как неизвестный мне до тех пор первоклассный оратор. Никого из наших парламентариев я не мог бы поставить выше его. Ясное построение речи, сжатый, красивый и меткий язык и, наконец, гармоническое сочетание тона и содержания».
В.Н. Коковцов: «Его выступление было очень краткое, но дышало такой силой и таким сознанием достоинства, что не раздалось ни одного дерзкого окрика, и я хорошо помню и сейчас, как зала затихла, и думается мне, что с этого дня всем стало ясно, что в правительстве есть воля и что оно будет бороться за свое достоинство и с ним не так-то легко справиться».
П.А. Столыпин: «Господа, я не предполагал выступать вторично перед Государственной думой, но тот оборот, который приняли прения, заставляет меня просить вашего внимания. Я бы хотел установить, что правительство во всех своих действиях, во всех своих заявлениях Государственной думе будет держаться исключительно строгой законности. Правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой возможна был бы совместная работа, найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду. Возвращаюсь к законности. Я должен заявить, что о каждом нарушении ее, о каждом случае, не соответствующем ей, правительство обязано будет громко заявлять; это его долг перед Думой и страной. В настоящее время я утверждаю, что Государственной думе, волею Монарха, не дано право выражать правительству неодобрение, порицание и недоверие. Это не значит, что правительство бежит от ответственности. Безумием было бы полагать, что люди, которым вручена была власть, во время великого исторического перелома, во время переустройства всех государственных, законодательных устоев, чтобы люди, сознавая всю тяжесть возложенной на них задачи, не сознавали и тяжести взятой на себя ответственности, но надо помнить, что в то время, когда в нескольких верстах от столицы и от Царской резиденции волновался Кронштадт, когда измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийский край, когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе, когда остановилась вся деятельность в Южном промышленном районе, когда распространялись крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор, правительство должно были или отойти и дать дорогу революции, забыть, что власть есть хранительница государственности и целости русского народа, или действовать и отстоять то, что было ей вверено. Но, господа, принимая второе решение, правительство роковым образом навлекло на себя обвинение. Ударяя по революции, правительство, несомненно, не могло не задеть и частных интересов. В то время правительство задалось одною целью – сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ императора Николая Второго. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во Вторую думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было слышно далеко за стенами этого собрания, что тут волею Монарха нет ни судей, ни обвиняемых и что эти скамьи – не скамьи подсудимых, это место правительства. (Голоса справа: браво, браво.)
За наши действия в эту историческую минуту, действия, которые должны вести не ко взаимной борьбе, а к благу нашей родины, мы точно так же, как и вы, дадим ответ перед историей. Я убежден, что та часть Государственной думы, которая желает работать, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, сумеет провести тут свои взгляды, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу даже более. Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений. В тех странах, где еще не выработано определенных правовых норм, центр тяжести, центр власти лежит не в установлениях, а в людях. Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы, но иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: «Руки вверх». На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: “Не запугаете”». (Аплодисменты справа.)
В.А. Маклаков: «Эта реплика имела необычайный успех. Восторгу правых не было пределов. Правительство в этот день, на глазах у всех, обрело и главу и оратора. Это был не Горемыкин перед 1-й Гос. Думой. Когда Столыпин вернулся на место, министры встретили его целой овацией, чему других примеров я в Думе не видел. Многим из нас (кадетам) только партийная дисциплина помешала тогда аплодировать. Впечатление во всей стране было громадное».
А.В. Тыркова-Вильямс: «Высокий, статный, с красивым, мужественным лицом, это был барин по осанке и по манерам и интонациям. Говорил он ясно и горячо. Дума сразу насторожилась. В первый раз из министерской ложи на думскую трибуну поднялся министр, который не уступал в умении выражать свои мысли думским ораторам. Столыпин был прирожденный оратор. Его речи волновали. В них была твердость. В них звучало стойкое понимание прав и обязанностей власти. С Думой говорил уже не чиновник, а государственный человек. Крупность Столыпина раздражала оппозицию».
Павел Павлович Менделеев (в 1905-1909 гг. начальник отделения канцелярии Совета (Комитета) министров, тайный советник): «Прирожденный оратор, предназначенный именно для парламентской арены. И подумать, что, вызванный в Петербург для занятия должности министра внутренних дел, он первоначально затруднялся ее принять, ссылаясь, главным образом, на отсутствие ораторских способностей.
Конечно, ему самому некогда было подготовлять свои речи. Как и везде, их составляли его сотрудники; большей частью член совета Министерства внутренних дел И.Я. Гурлянд – острый, блестящий ум и бойкое, красочное перо. Он был автором многих изречений, сделавшихся в устах Столыпина историческими. Между прочим, знаменитой фразы: “Вам нужны великие потрясения, а нам нужна Великая Россия”. Мне это доподлинно известно. Это нисколько не умаляет ораторского таланта Столыпина. Надо было слышать, как он произносил заранее приготовленные для него речи. Никогда наизусть. Читал по тетради. Но так, как будто импровизировал. С нужными паузами, с ярким выделением отдельных слов и выражений. А главное – с необыкновенным подъемом и темпераментом. Со свойственным ему каким-то особым придыханием, которое производило впечатление затаенного внутреннего волнения. Речи его всегда захватывали слушателей, вызывая у одних восторг, у других злобное раздражение. Равнодушным они не оставляли никого. А его блестящие реплики, тут же импровизированные ответы, производившие еще большее впечатление, чем самые речи!»
В.А. Маклаков: «На другой же день “Новое время” открыло подписку на приветственный адрес Столыпину. Эта инициатива получила живой отклик в обществе. День 6 марта стал апогеем столыпинской популярности».

Адрес П.А. Столыпину, подписанный несколькими тысячами людей

«Глубокоуважаемый Петр Аркадьевич. Ваше спокойное, убежденное слово, сказанное в Государственной думе, еще раз показало России, что власть, вверенная вам Государем, находится в чистых, честных и твердых руках. Измученная невзгодами Родина нуждается прежде всего в таком правительстве, которое, проявляя широкое понимание народных нужд, ставило бы вместе с тем своей основной задачей сохранение порядка и законности. В вас мы видим главу такого правительства. Приветствуя вас, желаем вам сил и здоровья на исторически великое служение России в столь тяжелое для нее время».

Столыпин о военно-полевых судах

13 марта 1907 года Столыпин выступил с речью в Государственной Думе о действии закона о военно-полевых судах, принятому в порядке ст. 87 Основных законов…

П.А. Столыпин: «Временные законы, которые вошли в силу во время приостановления действия Думы, могут быть отменены только согласно ст. 87 Основных государственных законов. Статья 87 гласит, что действие такой меры прекращается, если подлежащим министром или главноуправляющим отдельною частью не будет внесен в Государственную думу в течение первых двух месяцев после возобновления занятий Думы соответствующий принятым мерам законопроект. Следовательно, самим законом установлен порядок прекращения такого временного закона…
Мы слышали тут обвинения правительству, мы слышали о том, что для России стыд и позор, что в нашем государстве были осуществлены такие меры, как военно-полевые суды. Я понимаю, что хотя эти прения не могут привести к реальному результату, но вся Дума ждет от правительства ответа прямого и ясного на вопрос: как правительство относится к продолжению действия в стране закона о военно-полевых судах?
Я, господа, от ответа не уклоняюсь. Я не буду отвечать только на нападки за превышение власти, за неправильности, допущенные при применении этого закона. Нарекания эти голословны, необоснованны, и на них отвечать преждевременно. Я буду говорить по другому, более важному вопросу. Я буду говорить о нападках на самую природу этого закона, на то, что это позор, злодеяние и преступление, вносящее разврат в основы самого государства.
Самое яркое отражение эти доводы получили в речи члена Государственной думы Маклакова. Если бы я начал ему возражать, то, несомненно, мне пришлось бы вступить с ним в юридический спор. Я должен был бы стать защитником военно-полевых судов, как судебного, как юридического института. Но в этой плоскости мышления, я думаю, что я ни с г. Маклаковым, ни с другими ораторами, отстаивающими тот же принцип, - я думаю, я с ними не разошелся бы. Трудно возражать тонкому юристу, талантливо отстаивающему доктрину. Но, господа, государство должно мыслить иначе, оно должно становиться на другую точку зрения, и в этом отношении мое убеждение неизменно. Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства. Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападет убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это, господа, состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий, не только до применения различных репрессий к различным лицам и к различным категориям людей, - оно доводило государство до подчинения всех одной воле, произволу одного человека, оно доводило до диктатуры, которая иногда выводило государство из опасности и приводила до спасения. Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества. Но с этой кафедры был сделан, господа, призыв к моей политической честности, к моей прямоте. Я должен открыто ответить, что такого рода временные меры не могут приобретать постоянного характера; когда они становятся длительными, то, во-первых, они теряют свою силу, а затем они могут отразиться на самом народе, нравы которого должны воспитываться законом. Временная мера – мера суровая, она должна сломить преступную волну, должна сломить уродливые явления и отойти в вечность».

20 апреля закон о военно-полевых судах прекратил свое действие.

Вторая Дума работает…

В.Н. Коковцов: «Заседания ее продолжались, но они носили характер какого-то невероятного сумбура, настолько было ясно, что никакая продуктивная работа была немыслима, да она никого в Думе и не интересовала, а все время уходило на бесплодные попытки правой фракции бороться против явной демагогии, не прикрываемого стремления дискредитировать правительство по всякому повожу – со стороны всех остальных фракций, которых на самом деле и не было, так как вся Дума представляла собой сплошное революционное скопище, в котором были вкраплены единицы правых депутатов, отлично сознававших всю свою беззащитность даже с точки зрения руководства прениями со стороны председателя Думы Головина. Перечитывая сейчас, много лет спустя, стенограммы заседаний Думы, невольно спрашиваешь себя, как могла держаться Дума столько месяцев, каким образом ее возмутительные речи не вызвали тогда открытых революционных выступлений улицы и как хватило сил у представителей правительства вынести все те оскорбления, которые ежедневно сыпались на их головы.
После 22 марта вскоре наступил короткий пасхальный перерыв, а затем быстро Дума покатилась под гору к ее неизбежному роспуску.
Можно сказать без преувеличения, что после того, что произошло в Думе 17 апреля, а затем в заседании 7 мая, ее дни были уже сочтены, и наступила неизбежная агония, тянувшаяся до 2 июня, когда в поздний ночной час Совет министров получил в Елагинском дворце подписанный Государем указ о ее роспуске и вместе с ним и меной указ Сенату с утвержденными в исключительном порядке через Совет министров новыми правилами о выборах в Думу третьего созыва вместо правил 11 декабря 1905 года, давших такие печальные результаты при двукратном созыве Думы на их основании.
Характеристика этих двух заседаний, определивших неизбежный роспуск второй Думы, как-то мало остановила на себе внимание широких слоев публики, и истинная причина роспуска осталась затемненной как, предвзятым отношением оппозиционной печати, так и безразличием публики.
Вот что произошло в закрытом заседании 17 апреля. Министерство внутренних дел внесло в Государственную Думу законопроект об определении контингента новобранцев, подлежащих призыву осенью того же года, на пополнение армии и флота. В заседание Думы прибыли представители всех трех ведомств – военного, морского, внутренних дел – с многочисленным составом своих сотрудников на случай каких-либо справок и разъяснений. Столыпин не поехал лично в заседание, чтобы не давать повода говорить, что правительство придает делу особое значение.
Представительствовал лично председатель Думы Головин. Прения сразу приняли приподнятый и страстный характер. Застрельщиками явились кадетские депутаты, развивая в своих речах обычные общие места о тяжести воинской повинности для населения, об устарелости самых оснований отбывания ее, о наступлении для России поры мирного строительства, допускающего полную возможность пересмотреть эти основания и начать сокращение состава армии, а пока этого не сделано, нельзя говорить о контингенте и продолжать привлекать население к этой повинности. После них стали говорить трудовики, постепенно повышая тон своих речей и обостряя аргументы о тяжести воинской повинности, которая просто разоряет страну, отвлекая от производительного труда цвет населения и развращая его в казармах в угоду неизвестно каким именно государственным потребностям, но, во всяком случае, не отвечающим интересам русского народа.
Очередь дошла до кавказского депутата Зурабова, однажды выкрикнувшего по адресу Столыпина знаменитую фразу, произнесенную со свойственным ему резким восточным акцентом: “Гаспадин министр, пожалуйства, пагади, не уходи, я тебя еще ругать буду”. Зурабов сразу придал своей речи небывалый даже для второй Думы тон и построил ее на сплошных оскорблениях армии, уснащая свою речь чуть что не площадной руганью и возводя на правительство не поддающиеся повторению обвинения в развращении армии, в приготовлении ее исключительно к истреблению мирного населения, и закончил прямым призывом к вооруженному восстанию, в котором понявшие, наконец, гнусную роль правительства войска сольются с разоренным населением и свергнут ненавистное правительство, в своем слепом заблуждении не видящее, что войска давно только и ждут минуты свести счеты не с внешним, а с внутренним врагом. Зурабов закончил под гром рукоплесканий призывом к отклонению законопроекта и к отказу доверия правительству, ведущему политику ненависти к населению.
Весть о происшедшем разнеслась немедленно по городу, хотя заседание было закрытое и публики в нем не было. В широких кругах стало громко раздаваться убеждение в том, что роспуск стал неизбежен. Того же мнения держался и Совет министров, когда на другой день мы все были собраны Столыпиным в экстренное заседание.
24-го, на моем очередном докладе, Государь прямо встретил меня словами…»
Николай II: «Я до сих пор не могу опомниться от всего того, что мне передано о заседании Думы прошлой пятницы. Куда же дальше идти и чего еще ждать, если недостаточно того, чтобы открыто призывать население к бунту, позорилась армия, смешивалось с грязью имя моих предков, - и нужны ли еще доказательства того, что никакая власть не смеет молчаливо сносить подобные безобразия, если она не желает, чтобы ее самое смыл вихрь революции. Я понимаю Столыпина, который настаивает на том, чтобы одновременно с роспуском был обнародован новый выборный закон, и готов еще выждать несколько дней, но я сказал председателю Совета министров, что считаю вопрос о роспуске окончательно решенным, более к нему возвращаться не буду и очень надеюсь на то, что меня не заставят ждать дольше того, что необходимо для окончания разработки закона, который, по моему мнению, тянется слишком долго».
В.Н. Коковцов: «Прошло, однако, еще целых пять недель прежде чем роспуск Думы стал фактом, и тем временем произошло еще одно заседание Думы, которое усугубило необходимость роспуска, хотя мне лично казалось, что правительству было выгоднее распустить Думу на почве недопустимых ее действий 17 апреля, нежели ждать еще осложнения, которое произошло на почве инцидента, разыгравшегося в заседании 7 мая.
Хоры Думы в этот день были полны до отказа. Депутаты собрались в большом количестве, но, когда открылось заседание, всеобщее внимание было привлечено тем, что не только крайние левые скамьи были совершенно пусты, но и во всем левом секторе было очень много пустых мест, а с началом заседания и еще многие депутаты из трудовиков как будто незаметно вышли. Демонстративно отсутствовала приблизительно четвертая часть Думы.
Заседание началось буквально так, как сообщили газеты, очевидно получившие информацию из официальных думских источников. Головин огласил поступившее за подписью 30 членов правой фракции заявление с просьбой обратиться к председателю Совета министров за разъяснением степени справедливости дошедших до сведения подписавших запрос слухов о том, что на особу Государя Императора готовилось покушение преступной организацией, специально для того образовавшейся, причем преступление это могло быть предотвращено только благодаря вниманию органов полиции и уголовного розыска. Поддержать этот запрос подписавшие его уполномочили графа Бобринского, который и вышел на трибуну и в сдержанной форме, не допуская никакого преувеличения, кратко развил причину запроса, вызванного исключительно тревогой, охватившей всех, кому дорога Россия и неразрывно связанная с ее благополучием священная особа Государя.
Столыпин поступил именно так, как было обусловлено в Совете. По существу же обращенного к нему вопроса он ответил кратко, что сведения, проникшие в печать относятся к обнаруженному еще в январе месяце сообществу, образовавшемуся с целью совершения целого ряда преступных посягательств как на особу Государя императора, так на великого князя Николая Николаевича и других высших должностных лиц. Преступные намерения сообщества были, однако, своевременно предупреждены, и почти весь состав участников арестован.
Не прошло и получаса после этого, как в числе оглашенных в качестве вновь поступивших запросов правительству оказалось то дело, которое и послужило официальным поводом к роспуску Думы второго созыва через три недели, а именно 3 июня 1907 года.
За подписью 31 члена Государственной Думы поступили одновременно два запроса, относящиеся к одному и тому же эпизоду, - известному делу так называемой социал-демократической фракции Думы, и заключающемуся в том, что за два дня перед тем, именно 3 мая, на Невском проспекте в квартире депутата Озола произведен был обыск чинами охранного отделения и полиции, а затем и следственной властью в связи с дошедшими до полиции сведениями, что на этой квартире собираются участники особой организации, имевшей характер специально военно-революционной организации, поставившей себе целью пропаганду в войсках и подготовку военного бунта. В квартире оказалось несколько членов Думы, которые были задержаны до окончания обыска, им было предложено выдать имевшиеся при них документы, что некоторые из них и исполнили, другие же отказались исполнить. Никто из депутатов задержан не был, как только было установлено их депутатское звание, но посторонние лица были арестованы и заключены под стражу.
Подписавшие запрос правительству в лице министра юстиции члены Думы считали действия полиции незаконными, назвали самое проникновение в квартиру депутата “преступным вторжением в помещение, имевшее свойства неприкосновенности” и требовали спешного рассмотрения по существу без передачи его в комиссию и без соблюдения законного срока для слушания запросов.
Присутствовавший в заседании Столыпин попросил немедленно слова и, оговорившись, что он не будет давать ответа по существу, так как для этого не наступило еще время, поднял, однако, брошенную перчатку и в качестве предварительного своего разъяснения заявил, что берет под свою защиту действия полиции, считает их совершенно законными уже потому одному, что Петербург находится в положении усиленной охраны, которое дает ей права обыска при наличии имеющихся указаний на готовящееся преступление, а в данном случае имеются неопровержимые сведения о существовании военно-революционной организации, и не его вина, что в ней участвуют члены Государственной Думы, - решительно и с большим мужеством заявил, что и вперед будет отстаивать законность таких действий полиции, потому что для него выше необходимости охраны депутатской неприкосновенности – охрана государственной безопасности.
Этим своим заявлением Столыпин бесповоротно стал на путь неизбежности роспуска Думы, и этим днем официально предрешился самый роспуск. Все, что произошло далее, было только агонией Думы и формальной затяжкой акта роспуска для исполнения еще одной, конечно, совершенно неисполнимой формальности – получения согласия Думы на снятие депутатской неприкосновенности с членов Думы, входивших в состав социал-демократической фракции. На эту мучительную операцию ушло почти три недели и только вечером или точнее ночью с субботы на воскресенье 3 июня последовал официальный отказ Думы, а за ним – роспуск Думы, издание в исключительном порядке нового избирательного закона, арест большинства членов Думы этой фракции, побег остальных, в том числе и самого Озола, бесспорной главы фракции в этом деле, а через 10 лет, уже в конце 1917 года появление весьма многих из этих лиц уже в качестве видных большевиков на разных поприщах их славной деятельности на пользу гибели России.
После 7 мая Столыпин еще только один раз появился в Думе в связи с ее дебатами по внесенному ее собственному проекту земельной реформы, построенному на принципе принудительного отчуждения земель. Пытаясь образумить Думу и склонить ее встать на сторону правительственного проекта, осуществленного по закону 7 ноября 1906 года, сам он и все мы отлично сознавали, что такая попытка обречена на несомненный провал, Столыпину удалось только произнести очень красивую речь в этом последнем с его участием заседании второй Думы и в этой речи сказать исторические слова…»

10 мая 1907 года Столыпин произнес в Государственной Думе речь об устройстве быта крестьян…

П.А. Столыпин: «Господа члены Государственной Думы!..
В настоящее время государство у нас хворает. Самой больной, самой слабой частью, которая хиреет, которая завядает, является крестьянство. Ему надо помочь. Предлагается простой, совершенно автоматический, совершенно механический способ: взять и разделить все 130000 существующих в настоящее время поместий. Государственно ли это? Не напоминает ли это историю тришкина кафтана – обрезать полы, чтобы сшить из них рукава?
Господа, нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь; в этом должно несомненно, участвовать все государство, все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом смысл государственности. В этом оправдание государства, как одного социального целого. Мысль о том, что все государственные силы должны прийти на помощь слабейшей его части, может напоминать принципы социализма; но если это принцип социализма, то социализма государственного, который применялся не раз в Западной Европе и приносил реальные и существенные результаты. У нас принцип этот мог бы осуществиться в том, что государство брало бы на себя уплату части процентов, которые взыскиваются с крестьян за предоставленную им землю.
В общих чертах дело сводилось бы к следующему: государство закупало бы предлагаемые в продажу частные земли, которые вместе с землями удельными и государственными составляли бы государственный земельный фонд. При массе земель, предлагаемых в продажу, цены на них при этом не возросли бы. Из этого фонда получали бы землю на льготных условиях те малоземельные крестьяне, которые в ней нуждаются и действительно прилагают теперь свой труд к земле, и затем те крестьяне, которым необходимо улучшить формы теперешнего землепользования. Но так как в настоящее время крестьянство оскудело, ему не под силу платить тот сравнительно высокий процент, который взыскивается государством, то последнее и приняло бы на себя разницу в проценте, выплачиваемом по выпускаемым листам, и тем процентом, который был бы посилен крестьянину, который был бы определяем государственными учреждениями. Вот та разница обременяла бы государственный бюджет; она должна была бы вноситься в ежегодную роспись государственных расходов.
Таким образом, вышло бы, что все государство, все классы населения помогают крестьянам приобрести ту землю, в которой они нуждаются. В этом участвовали бы все плательщики государственных повинностей, чиновники, купцы лица свободных профессий, те же крестьяне и те же помещики. Но тягость была бы разложена равномерно и не давила бы на плечи одного немногочисленного класса 130000 человек, с уничтожением которого уничтожены были бы, что бы там ни говорили, и очаги культуры. Этим именно путем правительство начало идти, понизив временно проведенным по 87 статье законом проценты платежа Крестьянскому банку. Способ этот более гибкий, менее огульный, чем тот способ повсеместного принятия на себя государством платежа половинной стоимости земли, которую предлагает партия народной свободы. Если бы одновременно был установлен выход из общины и создана таким образом крепкая индивидуальная собственность, было бы упорядочено переселение, было бы облегчено получение ссуд под надельные земли, был бы создан широкий мелиоративный землеустроительный кредит, то хотя круг предполагаемых правительством земельных реформ и не был бы вполне замкнут, но виден был бы просвет, при рассмотрении вопроса в его полноте, может быть, и в более ясном свете представился бы и пресловутый вопрос об обязательном отчуждении.
Пора этот вопрос вдвинуть в его настоящие рамки, пора, господа, не видеть в этом волшебного средства, какой-то панацеи против всех бед. Средство это представляется смелым потому только, что в разоренной России оно создаст еще класс разоренных в конец землевладельцев. Обязательное отчуждение действительно может явиться необходимым, но, господа, в виде исключения, а не общего правила, и обставленным ясными и точными гарантиями закона. Обязательное отчуждение может быть не количественного характера, а только качественного. Оно должно применяться, главным образом, тогда, когда крестьян можно устроить на местах, для улучшения способов пользования ими землей, оно представляется возможным тогда, когда необходимо: при переходе к лучшему способу хозяйства – устроить водопой, устроить прогон к пастбищу, устроить дороги, наконец, избавиться от вредной чересполосицы. Но я, господа, не предлагаю вам, как я сказал ранее, полного аграрного проекта. Я предлагаю вашему вниманию только те вехи, которые поставлены правительством. Более полный проект предлагалось внести со стороны компетентного ведомства в соответствующую комиссию, если бы в нее были приглашены представители правительства для того, чтобы быть там выслушанными.
Пробыв около 10 лет у дела земельного устройства, я пришел к глубокому убеждению, что в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная  черная работа. Разрешить этого вопроса нельзя, его надо разрешать. В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем вам скромный, но верный путь. Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций.
Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия».
В.Н. Коковцов: «Эти слова перешли на его памятник, открытый при моем и всего состава Совета министров участии 1 сентября 1912 года в Киеве, спустя год после его смертельного ранения, но он уничтожен в 1917 году большевиками в Киеве, и забывались эти слова так же, как забылось многое из того, что потеряли мы с того времени».

Роспуск Второй Думы

1-3 июня 1907 года, Санкт-Петербург

Генерал П.Г. Курлов: «Мотивом к роспуску 2-й Государственной Думы послужили преступные заседания ее социал-демократической фракции, имевшей своей задачей подготовление восстания в гарнизоне, что было установлено розыскными органами и о чем П.А. Столыпин узнал post faktum. В заседание фракции, за которым наблюдало С.-Петербургское охранное отделение, явились представители армии и флота с мандатами от военно-революционных кружков. Чины полиции прибыли в заседание почти одновременно с делегатами, как в раз в тот момент, когда один из них начал читать свой мандат. Все присутствовавшие в собрании подверглись задержанию, причем из них члены Государственной думы по установлении личности были отпущены, а один из последних, депутат от Кавказа, успел при входе полиции разорвать мандат, текст которого был, однако, потом восстановлен.
1 июня 1907 года в закрытом заседании Государственной Думы П.А. Столыпин предъявил требование об устранении из ее состава 55 человек и о разрешении заключить из них 15 человек под стражу по обвинению в политическом преступлении. Государственная Дума этого требования не исполнила, вследствие чего была в тот же день распущена».
Генерал В.Ф. Джунковский: «1 июня было полно тревог для Государственной Думы, так как в этот день от правительства было внесено в Думу следующее заявление: “5 мая полиция получила сведения, что помещение члена Государственной Думы Озоля, в котором происходят фракционные заседания членов думской Социал-демократической партии, посещают члены военно-революционной организации. Сведения эти подтвердились арестами некоторых членов указанной организации, и это послужило поводом для производства обыска у Озоля. Обыском этим было установлено, что 55 членов Думы, составляющие социал-демократическую фракцию государственной Думы, образовали преступное сообщество для насильственного ниспровержения государственного строя путем народного восстания и осуществления демократической республики. В лице одного из своих членов – члена Государственной Думы Геруса 29 апреля того года в С.-Петербурге они, руководимые одной из организаций названного преступного сообщества приняли наказ от частей войск Виленского и С.-Петербургского гарнизонов, приняли депутацию от войск, имели фальшивые паспорта для снабжения ими подпольных агентов и т.д. Эти 55 членов Думы на основании вышеизложенных данных привлечены в качестве обвиняемых и в силу закона подлежат временному устранению от участия в собраниях Думы, а 16 из них, наиболее видных, подлежат взятию под стражу”.
Для обсуждения этого заявления в тот же день, 1 июня, назначено было в Думе закрытое заседание.
По открытии его выступил Столыпин и решительно, открыто, категорически требовал немедленной выдачи обвиняемых депутатов. Дума не решилась на это и постановила передать рассмотрение этого вопроса в комиссию из 22 лиц, среди них 12 кадетов, с тем, чтобы комиссия высказалась по этому вопросу не позднее как через сутки. Это не удовлетворило правительство, и оно решило реагировать на эту оттяжку Думы роспуском ее.
2 июня заседание Государственной Думы открылось как обычно, и Председатель Головин предложил перейти к обсуждению основных положений о местном суде, стоявших на повестке дня. Член же Думы Церетели внес предложение перейти к вопросам о бюджете и аграрному, а когда Головин ему заявил, что этого нельзя, так как этих вопросов нет на повестке дня, то Церетели дерзко заявил: “Правительство поставило штыки на повестку дня”. Предложение Церетели было отклонено Думой, и начались прения о местном суде. Этими прениями и закончились занятия Второй Думы, и на следующий день, 3 июня, Дума была уже распущена».
А.В. Тыркова-Вильямс: «Последнее ее заседание вышло очень красочным. Это было вечером. При свете старинных хрустальных люстр кулуары и зал заседаний имели вид интимный, призрачный. Так бывает в дни перелома, личного или общего. В этот июньский вечер в Таврическом дворце среди депутатов, журналистов, публики царило настроение, напоминающее негодующее единодушие Первой Думы. В военный заговор никто не верил. Подробности обвинения казались подстроенными, неправдоподобными. Членов с.-д. фракции окружали. Даже противники выражали им сочувствие, убеждали их скрыться, готовы были им в этом помочь. Было уже одиннадцать часов, когда лидер марксистов, молодой красавец грузин, князь Церетели, в последний раз взбежал на трибуну и произнес свою лучшую думскую речь. Церетели походил на орленка, отбивающегося от охотников. Он заявил, что народным представителям прятаться не подобает. Пусть их арестуют, пусть судят. На суде они докажут народу нелепость возводимых на них обвинений. Тогда увидим, что народ скажет. Церетели, да и не он один, все еще верил, что народ что-то скажет.
На этом красивом жесте оборвалась Вторая Дума. Звонкий, взволнованный голос грузина был последним аккордом в ее нестройном хоре. В ту же ночь все депутаты с.-д. фракции были арестованы. Скоро состоялся суд над ними. Их всех отправили в Сибирь. Церетели пробыл там десять лет. Его освободила либеральная Февральская революция 1917 года. Октябрьская марксистская революция опять оторвала его от жизни, сделала его эмигрантом».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Ночь на 3-е чувствовалось большое напряжение, тревога. В 3 часа ночи Столыпин выехал в Петергоф к Государю с докладом о роспуске, вернулся на рассвете и немедленно сдал в сенатскую типографию манифест и указ о роспуске Думы, а в типографию “Правительственного вестника” - текст нового избирательного закона. В 10 часов утра уже все было отпечатано и расклеено по улицам. Особого впечатления все это не произвело, так как все уже были подготовлены к такому финалу.
 Вслед за опубликованием манифеста и указов о роспуске Думы произведены были аресты. Первым был арестован Церетели, за ним и другие, согласно постановлению судебного следователя по важнейшим делам.
Оба наказа эти производили какое-то странное впечатление. Да и во всей формулировке обвинения, предъявленного к 55 членам Государственной Думы, чувствовалась какая-то натяжка и неискренность».

Хроника террора

Генерал В.Ф. Джунковский: «15 октября в Петербурге пал жертвой террора начальник Главного тюремного управления Максимовский. Он был убит молодой девушкой 18-20 лет, Рагозниковой, которая явилась к нему под предлогом хлопот об облегчении участи брата ее мужа Новоселова, содержащегося в пересылочной тюрьме, прося разрешения заменить ему тюремный стол домашним, ввиду его болезненного состояния. Чиновник особых поручений посоветовал ей обратиться к инспектору тюрем Огневу, который ее и принял, удовлетворив ее просьбу. Но она, тем не менее, настаивала на приеме ее Максимовским и осталась в приемной. Как только Максимовский вышел в приемную, то Рагозникова выстрелила в него в упор из браунинга. Максимовский скончался чрез несколько минут. У убийцы найден был на теле мешочек, начиненный экстра-динамитом чрезвычайно разрушительной силы. Если б она успела дернуть за шнурочек, то от дома остались бы одни развалины. Оказалось, что она в июле месяце сбежала из дома для душевнобольных, где находилась на испытании, будучи арестованной по политическому делу».

Вторая эмиграция Ленина
 
Н.К. Крупская: «Ильича полиция уже искала по всей Финляндии, надо было уезжать за границу. Ясно было, что реакция затянется на годы. Надо было опять податься в Швейцарию. Больно неохота было, но другого выхода не было. Да и необходимо было наладить за границей издание “Пролетария”, поскольку издание его в Финляндии стало невозможно. Ильич должен был при первой возможности уехать в Стокгольм и там дожидаться меня. Мне надо было устроить в Питере больную старушку-мать, устроить ряд дел в Питере, условиться о сношениях и потом уже выехать следом за Ильичем.
Пока я возилась в Питере, Ильич чуть не погиб при переезде в Стокгольм. Дело в том, что его выследили так основательно, что ехать обычным путем, садясь в Або на пароход, значило наверняка быть арестованным. Бывали уже случаи арестов при посадке на пароход. Кто-то из финских товарищей посоветовал сесть на пароход на ближайшем острове. Это было безопасно в том отношении, что русская полиция не могла там заарестовать, но до острова надо было идти версты три по льду, а лед, несмотря на то что был декабрь, был не везде надежен. Не было охотников рисковать жизнью, не было проводников. Наконец Ильича взялись проводить двое подвыпивших финских крестьян, которым море было по колено. И вот, пробираясь ночью по льду, они вместе с Ильичем чуть не погибли – лед стал уходить в одном месте у них из-под ног. Еле выбрались.
Потом финский товарищ Борго, расстрелянный впоследствии белыми, через которого я переправилась в Стокгольм, говорил мне, как опасен был избранный путь и как лишь случайность спасла Ильича от гибели. А Ильич рассказывал, что, когда лед стал уходить из-под ног, он подумал: “Эх, как глупо приходится погибать”».
Н.В. Валентинов: «Что было бы, если 15 декабря 1907 года Ленин утонул в Ботническом заливе? Произошла бы Октябрьская революция 1917 года? А если произошла, - приняла ли она, без Ленина, тот особый социально-политический характер, который он своими декретами ей “насильственно навязал”, вопреки марксизму Плеханова, доказывавшего, что “никакой великий человек не может навязать обществу такие отношения, которые уже не соответствуют состоянию производительных сил или еще не соответствуют ему”. В ходе великих исторических событий, определенных Октябрьской революцией, не сыграл ли роль такой пустяк, как пласт более крепкого льда, на который, ища спасения, вскочил тонувший Ленин? Мелкая случайность в крупнейших событиях истории играет роль более важную, чем принято думать».
Н.К. Крупская: «Россияне – большевики, меньшевики, эсеры – вновь перебрались за границу.
Пробыв несколько дней в Стокгольме, мы с Ильичем двинулись на Женеву через Берлин. В Берлине накануне нашего приезда у русских были обыски и аресты, потому встретивший нас член берлинской группы товарищ Аврамов не посоветовал нам идти к кому-нибудь на квартиру, а водил нас целый день из кафе в кафе. Вечер мы провели у Розы Люксембург.
В гостиницу, где мы остановились, мы пришли вечером больные, у обоих шла белая пена из рта, и напала на нас слабость какая-то. Как потом оказалось, мы, перекочевывая из ресторана в ресторан, где-то отравились рыбой. Пришлось ночью вызывать доктора. Владимир Ильич был прописан финским поваром, а я американской гражданкой, и потому прислуживающий позвал к нам американского доктора. Тот осмотрел Владимира Ильича, сказал, что дело очень серьезно, посмотрел меня, сказал: “Ну, вы будете живы!”, надавал кучу лекарств и, почуяв, что тут что-то неладно, слупил с нас бешеную цену за визит. Провалялись мы пару дней и, полубольные, потащились в Женеву, куда и приехали 7 (25 декабря 1907 года) января 1908 года. Ильич потом писал Горькому, что мы дорогой “простудились”.
Началась наша вторая эмиграция, она была куда тяжелее первой.
Трудно было нам после революции вновь привыкнуть к эмигрантской атмосфере. Целые дни Владимир Ильич просиживал в библиотеке, но по вечерам мы не знали, куда себя приткнуть. Сидеть в неуютной холодной комнате, которую мы себе наняли, было неохота, тянуло на людей, и мы каждый день ходили то в кино, то в театр, хотя редко досиживали до конца, а уходили обычно с половины спектакля бродить куда-нибудь, чаще всего к озеру.
Наконец в феврале вышел первый, изданный уже в Женеве, (21-й) номер “Пролетария”. “Мы умели, - писал он, - долгие годы работать перед революцией. Нас недаром прозвали твердокаменными. Социал-демократы сложили пролетарскую партию, которая не падет духом от неудачи первого военного натиска, не потеряет головы, не увлечется авантюрами. Эта партия идет к социализму, не связывая себя и своей судьбы с исходом того или иного периода буржуазных революций. Именно поэтому она свободна и от слабых сторон буржуазных революций. И эта пролетарская партия идет к победе”.
Эти слова принадлежали Владимиру Ильичу. И они выражали то, чем он тогда жил. В момент поражения он думал о величайших победах пролетариата. По вечерам, когда мы ходили по набережным Женевского озера, он говорил об этом.
Владимир Ильич считал, что надо самым внимательным, тщательным образом изучать опыт революции, что этот опыт сослужит службу в дальнейшем. Он вцеплялся в каждого участника недавней борьбы, подолгу толковал с ним».
В.И. Ленин: «Погодите, придет опять 1905 год. Вот как смотрят рабочие. Для них этот год борьбы дал образец того, что делать. Для интеллигенции и ренегатствующего мещанства, это – “сумасшедший год”, это образец того, чего не делать. Для пролетариата переработка и критическое усвоение опыта революции должны состоять в том, чтобы научиться применять тогдашние методы борьбы более успешно, чтобы ту же октябрьскую стачечную и декабрьскую вооруженную борьбу сделать более широкой, более сосредоточенной, более сознательной».
Н.К. Крупская: «Предстоящие годы представлялись Ильичу как годы подготовки к новому наступлению.
Нужно было использовать “передышку” в революционной борьбе для дальнейшего углубления ее содержания.
Прежде всего надо было выработать линию в условиях реакции. Надо было обдумать, как, переведя партию на подпольное положение, в то же время удержать за ней возможность действовать легальными способами, сохранить возможность через посредство думской трибуны говорить с широкими массами рабочих и крестьян.
В это время большевики получили прочную материальную базу.
Двадцатитрехлетний Николай Павлович Шмидт, племянник Морозова, владелец мебельной фабрики в Москве, на Пресне, в 1905 г. целиком перешел на сторону рабочих и стал большевиком. Он давал деньги на “Новую жизнь”, на вооружение, сблизился с рабочими, стал их близким другом. Полиция называла фабрику Шмидта “чертовым гнездом”. Во время Московского восстания эта фабрика сыграла крупную роль. Николай Павлович был арестован, его всячески мучили в тюрьме, возили смотреть, что сделали с его фабрикой, возили смотреть убитых рабочих, потом зарезали его в тюрьме. Перед смертью он сумел передать на волю, что завещает свое имущество большевикам.
Младшая сестра Николая Павловича – Елизавета Павловна Шмидт – доставшуюся ей после брата долю наследства решила передать большевикам. Она, однако, не достигла еще совершеннолетия, и нужно было устроить ей фиктивный брак, чтобы она могла располагать деньгами по своему благоусмотрению. Елизавета Павловна вышла замуж за т. Игнатьева, работавшего в боевой организации, но сохранившего легальность, числилась его женой – могла теперь с разрешения мужа распоряжаться наследством, - но брак был фиктивным. Елизавета Павловна была женой другого большевика, Виктора Таратуты. Фиктивный брак дал возможность сразу же получить наследство, деньги переданы были большевикам. Вот почему и говорил Ильич так уверенно о том, что “Пролетарий” будет платить за статьи и делегатам будут высланы деньги на дорогу.
В первую эмиграцию – до 1905 года – внимание Ильича, когда он наблюдал окружающую заграничную жизнь, приковывалось главным образом к рабочему движению, его особенно интересовали рабочие собрания, демонстрации и пр. У нас в России этого не было до отъезда Ильича за границу в 1900 году. Теперь, после революции 1905 года, после пережитого колоссального подъема рабочего движения в России, борьбы партий, после опыта Думы и особенно после возникновения Советов рабочих депутатов, наряду с интересом к формам рабочего движения, Ильич особенно стал интересоваться и тем, что же такое представляет из себя по сути дела буржуазная демократическая республика, какова в ней роль рабочих масс, как велико в ней влияние рабочих, как велико влияние других партий.
“Борьба за демократическую республику” была пунктом нашей тогдашней программы, буржуазная демократическая республика стала для Ильича особо ярко теперь вырисовываться как более утонченное, чем царизм, но все же как несомненное орудие порабощения трудящихся масс. Организация власти в демократической республике всячески способствовала тому, что вся жизнь насквозь пропиталась буржуазным духом.
Мы было обосновались окончательно в Женеве.
Приехала моя мать, и мы устроились по-домашнему – наняли небольшую квартиру, завели хозяйство. Внешне жизнь как бы стала входить в колею. Приехали из России Мария Ильинична, стали приезжать и другие товарищи.
Приехали из России Зиновьев и Лилина. У них родился сынишка, занялись они семейным устройством. Приехал Каменев с семьей. После Питера все тосковали в этой маленькой тихой мещанской заводи – Женеве. Хотелось перебраться в крупный центр куда-нибудь. Меньшевики, эсеры перебрались уже в Париж. Ильич колебался: в Женеве-де жить дешевле, лучше заниматься. Наконец, приехали из Парижа Лядов и Житомирский и стали уговаривать ехать в Париж. Приводились разные доводы: 1) можно будет принять участие во французском движении, 2) Париж большой город – там будет меньше слежки. Последний аргумент убедил Ильича. Поздней осенью стали мы перебираться в Париж.
В Париже пришлось провести самые тяжелые годы эмиграции. О них Ильич всегда вспоминал с тяжелым чувством. Не раз повторял он потом: «”И какой черт понес нас в Париж!”»
 
Открытие Третьей Думы

Генерал В.Ф. Джунковский: «1 ноября в Петербурге было торжественное открытие Государст-венной Думы третьего созыва. В 11 часов в думском зале митрополи¬том Антонием отслужен был молебен в присутствии действительного тайного советника Голубева, Кабинета Министров и членов Думы. После молебствия —  гимн,  исполненный  три раза, подхваченный громкими криками “ура!”. Затем депутаты разместились по своим местам,  и  действительный  тайный  советник  Голубев в мундире с александровской лентой через плечо взошел на кафедру и про нес следующую речь…»
Иван Яковлевич Голубев: «Государь император, удостоив меня высокого поручения, повелев мне при открытии заседания Государственной Думы третьего созыва передать от монаршего имени, что его императорское   величество   всемилостивейше   приветствует  вновь избранных членов Государственной Думы  и призывает благословение Всевышнего на предстоящие труды Государственной  Думы для утверждения в дорогом Отечестве порядка и спокойствия, для развития  просвещения и благосостояния населения, для укрепления обновленного государственного строя и для упрочения великого нераздельного государства   Российского.   По  указу   его   императорского величества  открываю первое заседание Государственной Думы». 
Генерал В.Ф. Джунковский: «Открытие Думы ничем не отозвалось на настроении народном. В Петербурге царило некоторое оживление на улицах, главным образом на прилегающих к Думе, в Москве этот день ничем себя не проявил».               

Состав Третьей Думы

А.А. Кизеветтер: «Состав этой Думы резко разнился от двух предшествующих. Кадеты, в Первой Думе составлявшие центр, а во второй подвинутые на левую окраину правого крыла, теперь очутились на правой окраине левого крыла, занятого “трудовиками” и социалистическими фракциями. Октябристы, в первых двух Думах составлявшие очень малую группу, теперь заняли центр, а правое крыло было наполнено крайними правыми, явившимися в третью Думу с очень повышенными притязаниями…»
А.В. Тыркова-Вильямс: «Третья Дума была выбрана по новому, более узкому избирательному закону, при значительном официальном нажиме на избирателя и была совершенно иная, чем ее предшественницы. Оппозиция потеряла свое господствующее положение, насчитывала только 90 депутатов, считая и кадетов и Трудовую группу, где после разгрома социал-демократической партии ютились социалисты всех оттенков. Правых групп было несколько, но ни у одной не было большинства. Многочисленнее всех была центральная партия октябристов. У них было 154 места. Лидером их был А.И. Гучков. На поддержку этих умеренных конституционалистов всегда мог рассчитывать Столыпин. Правее октябристов сидели 140 монархистов разных оттенков. Они были разбиты на несколько фракций. Из этих 140 депутатов 5 - были и против Столыпина и против самого существования Думы.
Милюков наконец в Думу попал, но в ней оказалось только 54 к.-д. депутата. Численного влияния на голосование кадеты больше не имели. Сговариваться с левыми соседями было трудно. Да и бесполезно. Даже вместе кадеты и трудовики оставались в меньшинстве».

Декларация правительства
(16 ноября 1907г.)

Генерал В.Ф. Джунковский: «16  ноября   Председатель   Совета   Министров   выступил   с   декларацией правительства. Столыпин говорил громко, внятно, под¬черкивая отдельные слова и выражения. Он наметил правительственную программу в общих чертах, говорил о необходимости совместной правильной работы правительства и Думы и сказал,  что правительство внесет свои законопроекты, в общем те же, что были внесены во вторую Думу, но прибавил при этом,  что с тех  пор обстоятельства изменились…»
П.А. Столыпин: «1. Для всех ясно, что разрушительное движение, вызванное в стране крайними левыми партиями, перешло в открытое разбойничество,  разоряющее мирное население и развращающее молодое поколение. Этому движению  можно противопоставить только силу  (взрыв аплодисментов центра и крайних правых) Одновременно с сим, видя спасение в силе, правительство все же находит необходимым скорейший переход к нормальному порядку. 2. Правительство не допустит, чтобы его агенты своей политической деятельностью проявляли бы свои личные политические взгляды (аплодисменты справа). 3. Правительство потребует внутренней дисциплины в школах, несмотря на изменившиеся условия (аплодисменты справа). 4.  Правительство ждет от Думы обличения незаконных действий  администрации,  в чем  бы  они  ни выражались — в превышении ли власти или в бездействии.  5.  Спокойное внутреннее устроение недостижимо без улучшения быта коренных земледельческих классов. Улучшение это правительство находит возможным достигнуть только старым земельным законом, изданным уже в порядке 87 статьи. В издании этого закона  правительство видит исполнение своего долга, оно допускает, что Дума подвергнет его критике, но надеется, что его санкционирует».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В ответ на декларацию выступили представители всех партий…»

И как обычно обвиняли  правительство…

Генерал В.Ф. Джунковский: «В ответ на эти обвинения Столыпин выступил вторично».
П.А. Столыпин: «Господа члены Государственной Думы!
Слушая раздававшиеся тут нарекания и обвинения против правительства, я спрашивал себя, должен ли я, глава правительства, идти по пути словесного спора, словесного поединка и давать только пищу новым речам в то время, как страна с напряженным вниманием и вымученным нетерпением ждет от нас серой повседневной работы, скрытый блеск которой может обнаружиться только со временем…
Нас тут упрекали в том, что правительство желает в настоящее время обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии, что оно не желает заняться работой созидательной, что оно не желает подложить фундамент права – то правовое основание, в котором, несомненно, нуждается в моменты созидания каждое государство и тем более в настоящую историческую минуту Россия. Мне кажется, что мысль правительства иная. Правительство, наряду с подавлением революции, задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личною земельною собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы. (Рукоплескания в центре и справа.) Для того, чтобы воспользоваться этими благами, ведь нужна известная, хотя бы самая малая доля состоятельности. Мне, господа, вспомнились слова нашего великого писателя Достоевского, что “деньги – это чеканная свобода”. Поэтому правительство не могло не идти навстречу, не могло не дать удовлетворения тому врожденному у каждого человека, поэтому и у нашего крестьянина, чувству личной собственности, столь же естественному, как чувство голода, как влечение к продолжению рода, как всякое другое природное свойство человека. Вот почему раньше всего и прежде всего правительство облегчает крестьянам переустройство их хозяйственного быта и улучшение его и желает из совокупности надельных земель и земель, приобретенных в правительственный фонд, создать источник личной собственности. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток.
Вот тогда, тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма». (Рукоплескания в центре и справа. Возгласы «браво».)

Скандал с Родичевым

17 ноября 1907 г.
Таврический дворец

В этот день в Думе обсуждалась декларация правительства, с которой накануне выступил Столыпин…

Корреспондент «Нового времени»: «Началось все тихо и довольно мирно: г. Милюков, говоривший первым, перелистывал и перечитывал какие-то документы вроде постановлений дворянских съездов и организаций и, забывая главное – правительственную декларацию, моментами нагонял скуку. Достаточно снотворным был на этот раз и неугомонный г. Пуришкевич…
После небольшого перерыва на трибуну поднялся г. Родичев».
Генерал В.Ф. Джунковский: «При дальнейшем обсуждении, когда с резкой критикой правительства выступил член Думы Ф. И. Родичев, произошел небывалый скандал».
Федор Измаилович Родичев (член ЦК кадетской партии): «Я сказал: “Пока правительство в борьбе с эксцессами революции прибегает к тому средству, которое духовный потомок Пуришкевича назовет, быть может, “столыпинским галстуком”… И собирался сказать: “Вот почему и стремились мы развить нашу программу”. Образ галстука пришел мне на язык потому, что в предыдущих заседаниях Пуришкевич к крайнему удовольствию правых говорил два раза о “муравьевских воротничках” - средстве управления.
Поднялась буря. Все, что были направо, вскочили с мест и вопили. Помню Пуришкевича, который с ругательством кинулся меня бить. Его остановил плечистый Гегечкори. Помню Крупенского, ругавшегося матерными словами… Больше всех поразил меня Плевако. С развевающимися волосами он спускался по проходу сверху вниз и неистово ругался матерными словами…» 
Генерал В.Ф. Джунковский: «Бурные и неудержимые вопли  протеста послышались  на эти слова. Все повскакали с мест,  бросились  к трибуне с  поднятыми кулаками, угрозы, проклятия слились в один гул».
Корреспондент «Нового времени»: «Казалось, что по скамьям прошел электрический ток. Депутаты бежали со своих мест, кричали, стучали пюпитрами; возгласы и выражения негодования сливались в невероятный шум, за которым почти не слышно было ни отдельных голосов, ни звонка председателя. Полукруг перед трибуной мгновенно наполнился депутатами, а сидевшие позади оказались в первых рядах.
- Долой, вон, долой!..
- Не расстались со своим Выборгом! Выгнать его, немедленно вон!..
- Нечестно, подло!.. Вы оскорбили представителя Государя…
- Мерзко, недостойно члена Думы, недостойно высокого собрания…
Крики неслись со всех сторон. Октябристы, умеренные, правые – все столпились около трибуны, к которой тянулись десятки рук, и казалось, что зарвавшегося, забывшегося г. Родичева моментально силою стащат с трибуны. Несколько человек уже стояло за пюпитрами секретарей, а г. Пуришкевич порывался бросить в г. Родичева стаканом.
Н.А. Хомяков начал было звонить, но, когда увидел, до какой степени разгорелись страсти, покинул трибуну и прервал заседание. За председателем удалились и остальные члены президиума.
Взволнованный, бледный Столыпин при первых же криках встал со своего места и, окруженный министрами, вышел из зала почти одновременно с Н.А. Хомяковым. За председателем Совета министров тотчас поспешило несколько депутатов. Родичев все еще стоял на трибуне, краснел, бледнел, пробовал что-то говорить и затем будто замер, видя, что его выходкой возмущена почти вся Дума, за исключением, может быть, небольшой кучки лиц.
Наконец сквозь ряды депутатов к кафедре протискивается высокий старик, кадет г. Покровский, и прикрывает руками г. Родичева, который при несмолкавших криках: “вон”, “долой”, “вон” - спускается к своему месту и затем, окруженный кадетами, выходит в Екатерининский зал.
Едва трибуна освободилась, на нее вбегает г. Крупенский, стучит кулаком и переругивается с левыми. Г. Шульгин старается увести не в меру разгорячившегося депутата.
- По фракциям, по фракциям! – раздаются возгласы, и депутаты с шумом покидают зал.
- Два года не дают работать…
- Оставались бы себе в Выборге, коли не отучились ругаться…
- С первых шагов снова делают скандалы…
Это все больше голоса крестьян, которые более всех других были взволнованы и удручены скандальной выходкой и сыпали по адресу кадетов весьма нелестные замечания.
Сами кадеты только разводили руками и почти не находили оправданий для непонятного выступления своего лидера… Он не обобщал, а говорил лишь о потомках г. Пуришкевича – только и могли сказать кадеты, видимо крайне недовольные скандальным инцидентом».
Ф.И. Родичев: «Заседание в страшном шуме прервано. Собрались кадеты. В собрание пришел думский пристав звать меня к председателю».

Вызов на дуэль

Корреспондент «Нового времени»: «Во время перерыва стало известно, что председатель Совета министров, взволнованный неожиданным оскорблением, потребовал от г. Родичева удовлетворения.
В комнату председателя Думы Н.А. Хомякова явились двое министров: г. Харитонов и г. Кауфман, и просили передать об этом г. Родичеву, который и не заставил себя ждать. Извинение происходило в присутствии министров Н.А. Хомякова и саратовского депутата Н.Н. Львова».
Ф.И. Родичев: «Я вспомнил свое правило: оценивать слова не по намерению оратора, а по впечатлению слушателя, и решил с самого начала, что я возьму свои слова обратно, заявив, что я не имел намерения никого оскорбить. Так я и сделал».
Корреспондент «Нового времени»: «Г. Родичев признавался, что он совершенно не имел в виду оскорбить главу кабинета, что он искренне раскаивается в своих выражениях, которые не так были поняты, и просит его извинить».
Ф.И. Родичев: «”Я вас прощаю”, - заявил П.А. Столыпин и круто повернулся уходить. “Вам нечего прощать мне”, - послал я ему вдогонку».
Корреспондент «Нового времени»: «П.А. Столыпин, как передают, был при этом крайне взволнован, а г. Родичев казался совершенно подавленным.
Известие о том, что председатель Совета министров принял извинение, быстро облетело залы и внесло первое успокоение».
Ф.И. Родичев: «Собрали Думу».

Продолжение заседания Думы

Генерал В.Ф. Джунковский: «Через час заседание Думы возобновилось. Хомяков предложил исключить Родичева на 15 заседаний, применив к нему таким образом высшую меру. По наказу Родичев имел право дать объяснение».
Ф.И. Родичев: «Я беру свои слова обратно, личные свои извинения я уже принес господину Председателю Совета Министров, а теперь только прошу, чтобы слова мои были точно воспроизведены в стенограмме. Тогда вы убедитесь, что то, что я говорил, было искренно и соответствовало объективной правде».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Большинством голосов против 96 Родичев был исключен на 15 заседаний. На кафедру после этого вошел член Думы Крупенский и предложил выразить Столыпину волнующие их чувства. В это время в ложу вошел Столыпин, гром аплодисментов встретил его».
Корреспондент «Нового времени»: «Позднее раскаяние хотя и смягчает вину, но прискорбного, непозволительного факта не изменяет. Если его и могло что сгладить, то разве те бурные овации, которые Дума под конец устраивает П.А. Столыпину, оставшемуся на своем месте до конца заседания.
Выходка г. Родичева произвела на всех депутатов тягостное впечатление.
- К чему это? Чем объяснить? – спрашивали со всех сторон.
- Какое недостойное, возмутительное оскорбление!..
Депутаты волновались, не могли скрыть негодование, не находили оправданий, разводили руками и пеняли, главное, на то, что снова Думе ставятся препятствия при первых ее шагах.
- И зачем только они все это говорят? – недоумевали крестьяне. Зачем г. Милюков и г. Пуришкевич по целому часу говорили – что, от этого мужицкий хлеб станет белее, что ли? Школы сами настроятся, разбои и грабежи прекратятся?..
- Они хотят в Думу эти пожары перенести…
- Много ли на пятнадцать заседаний!.. Я бы для острастки на всю сессию исключил, - разошелся какой-то депутат, недовольный, что в наказе нет высшей меры наказания».
Ф.И. Родичев: «То был для меня страшный удар. «Вот чем увенчалось стремление всей моей жизни!» Всю ночь я не мог заснуть, повторяя: «Что они со мной сделали». Утром начались другие впечатления. Началось с того, что принесли огромный букет от Марии Николаевны Стоюниной. Потом явился Вильямс… Он был чрезвычайно доволен и моей речью и возгласом о галстуке и надеялся, что весь инцидент послужит началом нового поворота в общественном движении. А потом начались визиты, цветы, подношения».

Хроника террора

Генерал В.Ф. Джунковский: «21 ноября в Москве произошло покушение на жизнь генерал-губернатора Гершельмана, когда он ехал в санях со своим адъютантом князем Оболенским, направляясь в военный госпиталь на празднество 200-летия со дня основания госпиталя. Когда генерал-губернатор поворачивал с Хапиловской улицы в Госпитальный переулок, то какая-то женщина, сидевшая на скамейке у ворот какого-то дома с корзиной, наполненной рыбами, вскочила и быстро что-то бросила по направлению к саням. Раздался страшный взрыв. Когда дым взрыва рассеялся, то представилась следующая картина – слева от саней стоял генерал-губернатор и рядом с ним князь Оболенский, с земли невдалеке поднимался кучер, раненые лошади бились в агонии, около них ничком лежала женщина.
Гершельман с князем Оболенским взяли извозчика и доехали на нем до госпиталя, кучера доставили туда же в приемный покой, он был легко ранен и скоро оправился. Преступница была жива, у ней был вырван один глаз, разбита часть черепа и повреждена нога. В карете “скорой помощи” ее отвезли в Басманную больницу; оттуда, после перевязки, - в тюремную. Она потом оправилась, ее судили, имени ее так и не узнали, приговорена была она к смертной казни».

Прения в Думе по аграрному закону
 
Павел Николаевич  Милюков: «Как известно, немедленно после роспуска Второй Думы, в порядке чрезвычайного внедумского законодательства (статья 87 основных законов), был издан указ 9 ноября 1906 г., предопределивший направление аграрной политики в чисто дворянском духе. Крыжановский утверждал, что Столыпин не прибавил к дворянскому проекту ничего своего. Это было насильственным разрешением спора, который давно уже велся между правым и левым лагерем русской общественности – и который кадетская партия пыталась разрешить в духе разумного компромисса. Со времени крестьянского освобождения 1861 года величина земельного надела, уже тогда отведенного крестьянам в недостаточных размерах, значительно уменьшилась вследствие увеличения населения. «Малоземелье» было признано основной причиной крестьянского обеднения. Устранение этой причины сами крестьяне видели в разделе между ними частновладельческих, дворянских, казенных, дворцовых земель и мечтали добиться этого раздела или от царской власти, или революционным путем. Дворяне хотели сохранить не только свои земли, но и рабочие руки, спекулируя на недостаточности наделов и на дорогих ценах аренды крестьянами прилегающих участков. Таким образом, крестьяне были закабалены помещику или местному «кулаку». Другими путями борьбы против малоземелья были – или покупка крестьянами через дворянский и крестьянский банк земель у обедневшего и разорившегося дворянства, или переселение на свободные земли окраин, или повышение производительности земли путем улучшенных приемов культуры, невозможных в примитивных условиях общинного землевладения. Но продажа дворянских земель быстро ослабляла «правящий класс»; переселение давно практиковалось, но, несмотря на правительственный оптимизм, уже начинало истощать запас наиболее удобных земель в Сибири. Оставалось – разрушение общины по принципу: богатым прибавится, у бедных отнимется. Этим, во-первых, отвлекалось внимание крестьянства от раздела дворянских земель и вбивался клин между зажиточными и бедными крестьянами; во-вторых – создавался класс «крепких мужиков», кандидатов на пополнение убывающих рядов «правящего класса», и в-третьих, приобреталось либеральное прикрытие классовой реформы: освобождалась частная инициатива и частная собственность от принудительных тисков, в которых оставили крестьян освободители 1861 года. Левая общественность всем этим дворянским планам противопоставляла защиту неотчуждаемости наделов крестьянской общины, сохранение в ней старых порядков переделов, частичных и общих, удешевление аренды, улучшение продуктивности земледелия путем перехода к кооперативному, машинному и интенсивному хозяйству, но, прежде всего, как ближайший и неизбежный прием против основного зла – крестьянского малоземелья, ту или другую форму принудительной экспроприации частновладельческих земель. Между этими двумя тенденциями, дворянской и демократической, не могло быть примирения: шла классовая борьба, в которой правительство приняло сторону правящего класса. Третья Дума должна была, при этой поддержке, решить окончательно вопрос в пользу «правящего класса». Разрушение общины и переход к частному землевладению должны были служить при этом наиболее достижимым способом.
Как требовал закон, указ 9 ноября был внесен немедленно в Думу, и 23 октября 1908 г. началось его обсуждение, продолжавшееся до 8 мая 1909 г. Большинство, в своем стремлении ускорить разрушение общины, пошло еще дальше правительства. Оно ввело в закон постановление, по которому все общины, в которых не было переделов в течение 24 лет, автоматически признавались перешедшими к наследственно-участковому владению, а участки, которыми крестьяне пользовались ко времени издания закона, также автоматически признавались их личной собственностью. Однако установить факт прекращения переделов, как указывала оппозиция, оказалось практически трудным, и решение в отдельных случаях было отдано на произвол местных властей и землеустроителей.
Наша фракция (кадетов) организовала энергичную борьбу против этого законопроекта».
Генерал В.Ф. Джунковский: «5 ноября (1908 г.) в Государственной Думе начались прения по аграрному вопросу и продолжались несколько дней. При обсуждении закона 9 ноября о порядке выхода из общины прения в первый же приняли   весьма   бурный   характер,   благодаря  выступлению депутата Милюкова, который явился ярым противником этого закона, хотя по существу не сказал почти  ни  слова.  Вся его речь не явилась критикой  закона  9  ноября,   она  вылилась  только  в  ряде нападок на городовых, на дворян, которым он приписывал разные козни, говорил о Черной сотне, о Гамбетте, о земских начальниках. Вообще вся его речь сводилась к огульным обвинениям всех, кто так или иначе примыкал к правительственным сферам. Правые при этом вели себя недостойно, прерывая оратора с мест, Пуришкевич, как всегда,   позволял   себе  непристойные  выходки,   крича: «Шулер слова, выборгская лягушка, молодец-провокатор», и в конце концов вынул из кармана большой свисток и свистнул на всю залу».
П.Н.  Милюков: «Правые устраивали даже настоящую обструкцию нашим – и в особенности моим – выступлениям на трибуне Государственной думы. Когда наступала моя очередь говорить, П.Н. Крупенский пускал по скамьям правых и националистов записку: «разговаривайте», - и начинался шум, среди которого оратора невозможно было расслышать. Не говорю уже об оскорбительных выражениях, сыпавшихся с этих скамей по нашему адресу. Пуришкевич начал одну из своих речей цитатой из Крылова:
Павлушка – медный лоб, приличное названье,
                Имел ко лжи большое дарованье.
В другой раз, заметив во время своей речи на моем лице ироническое выражение, он схватил стакан с водой, всегда стоявший перед оратором на трибуне, и бросил в меня (я сидел на нижних скамьях амфитеатра Думы). Стакан упал к моим ногам и разбился. Председателю пришлось исключить Пуришкевича из заседания».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Милюков, вместо того, чтобы не обращать внимания на эти выход¬ки, реагировал на них,  потому в зале в воздухе стояла  какая-то ругань. Милюкову возражали многие ораторы, особенно яркое вы¬ступление было со стороны Н. Львова, который сказал блестящую речь как по форме, так и по искренности, подверг серьезной критике аграрную  программу  кадетов,   которая,   по  его  мнению,   была составлена наспех, под выкрики «земли и воли». Очень обстоятельную, аккуратную, если можно так выразиться, речь в защиту закона 9 ноября сказал товарищ министра внутренних дел К. И. Лыкошин. Он по пунктам доказывал жизнеспособность закона 9 ноября. После Лыкошина прения продолжались   с   еще   большим  ожесточением.
И среди всех этих, недостойных большею частью, речей выступление А. В. Кривошеина повеяло чем-то иным, светлым, полным достоинства и деловитости. Он выступил с весьма обоснованной, строго деловой речью, не касаясь бывших выходок и нападок со стороны многочисленных ораторов. Он представил ряд веских аргументов в пользу закона 9 ноября. Он поразил Думу теми цифрами, которые он приводил и которые сами говорили за себя в пользу этого закона. Он заявил, что по 1 июля 1908 г. было представлено приговоров по полному разверстанию чересполосиц от 1500 обществ с 70 000 дворов, и это только от общинников. Землемеры успели исполнить работы в 474 селах с 15000 дворов на 195000 десятин. Он предложил Думе сравнить какую угодно из этих цифр, оставленных ли приговоров или законченных разверстаний, с тем нулем, круглым нулем, который мы имели в этом деле за все время до указа 9 ноября. И «вы поймете, — сказал он, — закрепляет ли чересполосицу закон 9 ноября, как это думает меньшинство Думы, или является могучим средством для устранения этой чересполосицы составляющей основное зло нашей сельскохозяйственной культуры». Кончил свою речь Кривошеин целым рядом убедительных доводов опровергавших мнение многих ораторов, что будто бы закон 9 нояб¬ря способствует образованию слишком многочисленного пролетари¬ата. Речь Кривошеина слушалась с большим вниманием и покрыта была шумными аплодисментами. Она и решила участь закона 9 ноября, который и был принят Думой.
С.Ю. Витте: «У Столыпина явилась такая простая, можно сказать, детская мысль, но в взрослой голове, а именно, для того, чтобы обеспечить помещиков, т.е. частных землевладельцев, чтобы увеличить число этих землевладельцев, нужно, чтобы многие из крестьян сделались частными землевладельцами, чтобы из было, скажем, не десятки тысяч или сотни тысяч, а, пожалуй, миллион. Тогда борьба для крестьянства с частными землевладельцами всевозможных сословий: дворянского, буржуазного и крестьян личных собственников, - будет гораздо тяжелее.
Эта простая детская мысль, зародившаяся в полицейской голове, привела к изданию крестьянского закона, так называемого закона 9 ноября 1906 г., который затем с различными изменениями прошел в Государственной Думе и в Государственном совете и который составляет ныне базис будущего нашего устройства крестьян.
В основу этого проекта положен принцип индивидуального пользования. Вообще проект .тот, в сущности говоря, заимствован из трудов особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности, но исковеркан постольку, поскольку можно был его исковеркать, после того как он подвергся хирургическим операциям в полицейских руках.
Индивидуальная собственность была введена так, как высказывалось и сельскохозяйственное совещание; но вводится она уже не по добровольному согласию крестьян, а принудительным порядком. Частная собственность по этому закону вводится без всякого определения прав частного собственника и без выработанного для этих новых частных собственников-крестьян правомерного судоустройства.
В конце концов проект этот сводится к тому, что община насильственно нарушается с водворением крайне сомнительных частных собственников-крестьян, для достижения этой идеи, чтобы было больше частных собственников, ибо полицейское соображение, внушившее эту меру, таково, что если этих частных собственников будет много, то они лучше будут защищаться.
Одним словом, весь проект основан на том лозунге, который с цинизмом был высказан Столыпиным в Государственной думе, что этот крестьянский закон создается не для слабых – т.е. не для заурядного крестьянства, - а для сильных.
Конечно, очень может быть, что время переработает и этот закон и при посредстве времени образуется новое удовлетворительное устройство крестьянства. Но мне мнится, что ранее достижения такого результата последуют большие смуты и беспорядки, вызванные именно близорукостью и полицейским духом этого нового крестьянского закона.
Я чую, что закон этот послужит одной из причин пролития еще много невинной крови. Был бы очень счастлив, если бы мое чувство меня обмануло».
 
Смерть Иоанна Кронштадтского

Генерал В.Ф. Джунковский: «20 декабря умер в Кронштадте отец Иоанн Кронштадтский. Это был, если можно так выразиться, народный священник. Его дни протекали среди несметных толп народа, собиравшихся всюду, где он появлялся, и в частных домах, где он сеял милосердие, помощь, чудеса. У отца Иоанна был высокий дар — высшая какая-то сила христианина, помогавшая и исцелявшая молитвой. За помощью к нему, в твердой уверенности ее получить, шли люди на краю последних страданий, и когда оказывалось бессильным всякое человеческое могущество, знания и наука, шли не одни православные, но лютеране, католики и даже магометане, евреи. Он шел просто навстречу всемирной нужде, всем страданиям. В этом явлении было столько умилительной трогательности, поразительности и одновременно простоты и величия, что было со¬вершенно понятно, почему около него образовалось такое народное движение, восхищение, изумление. Много, конечно, преувеличи¬вали, молва часто невольно поднимала его выше, рядом со слезами умиления стояла и клевета мелких мещанских душонок, умов здравомысленных,  но в здравомыслии  немощных.  У  него  был  несомненный дар свыше, и этот дар поднял вокруг него неописуемое волнение – люди потянулись к нему, никем не подстрекаемые, как бы к живому свидетелю небесных сил, как бы к живому источнику благодати. Его замечательная книга «Моя жизнь во Христе» переведена на языки. Русская церковь лишилась своей славы и украшения, но для верующих приобрела молитвенника и ходатая у  Престола Божия. Все знавшие его привыкли видеть его не по летам бодрым, живым, и только последние годы, когда ему было уже под восемьдесят, он стал прихварывать.
Я лично с ним виделся много раз, он всегда оставлял во мне волнующее чувство, какой-то светлый луч лился из него; казалось, он все видел насквозь своими маленькими яркими проницательными глазами.  Один раз он навестил и мою мать во время ее тяжелой болезни. Он служил и говорил отрывисто, служба его была совсем особенная, он как-то особенно делал ударения, он не просил, он требовал, и в его требовании звучала уверенность, что то, что он требует, обязательно будет дано свыше.               
Во время болезни императора Александра III — этого благочестивейшего и благороднейшего Государя — отец Иоанн был приглашен  в  Ливадию  за  несколько  недель  до  кончины  Государя и оставался там, поддерживая и молитвенно утешая императрицу и Государя до самой его кончины. Я там часто виделся с ним, а затем и в Москве, когда он приезжал посещать больных; несколько раз мы встречались в поезде между Москвой и Петроградом. Он ездил обыкновенно в купе  1  класса и всегда с открытым окном, какой бы мороз ни был; он не ложился спать, а одетый в шубе, сидя, дремал. Я всегда к нему заходил, он говорил, что как уроженец Архангельской губернии привык к морозам и свежему воздуху, при этом он любил рассказывать о своей родине, Пинежском уезде. Был я у него и в Кронштадте один раз, ездил попросить его помолиться за одного больного.
Он скончался совершенно тихо, спокойно, предузнав свою кон¬чину. Еще в ноябре месяце он разослал всем почтальонам, рассыльным и т. п. людям, исполнявшим его разные поручения, празднич¬ные деньги на Рождество, — «а то и вовсе не получат», — сказал он. За 7 дней до своей кончины он отслужил последнюю обедню в Кронштадтском соборе, после этого он уже не выходил и все слабел. 18 числа спросил игуменью Ангелину, которое число. «Ну хорошо, значит еще 2 дня», — сказал он и потерял сознание. 20-го его не стало».

Распутин и Столыпин

Генерал А.В. Герасимов: «Как известно, государь Николай II отличался сильной склонностью к мистицизму. Ее он унаследовал от своих предков. В начале его царствования многие питали надежды на то, что под влиянием своей жены – образованной женщины, одно время даже, кажется, слушавшей лекции в Оксфорде, - царь излечится от излишнего мистицизма. Жизнь не оправдала этих надежд. Не царь под влиянием недавней оксфордской студентки повернул от мистицизма к трезвому реализму, а, наоборот, царица под его влиянием вдарилась в такой мистицизм, равного которому мы не найдем в биографиях членов нашего царственного дома. Не оказали благотворного влияния на нее и события  эпохи 1904-1906 годов. Наоборот, вместо того, чтобы заставить ее серьезно заняться вопросами необходимости переустройства русской государственной жизни, тревоги, пережитые во время революции, только еще дальше толкнули ее в область мистических настроений. Надо сказать, события этих лет вообще вызвали сильный рост мистических увлечений в высших классах общества. В петербургских салонах, игравших в придворных кругах такую заметную роль и наложивших свою роковую печать на общие судьбы России, наперебой занимались спиритизмом, вертели столы, вызывали духов и т.д. Ко мне самому не раз поступали предложения обратиться к посредничеству различных медиумов, которые якобы способны были помочь мне в деле обнаружения революционеров. Конечно, все такие предложения я отклонял и не скрывал, что своим секретным сотрудникам я верю больше, чем всем медиумам мира, вместе взятым. Между прочим, мои насмешки над этими спиритическими забавами и были одной из причин отрицательного отношения ко мне лиц, игравших роль в подобных салонах. Я это знал, но относился к этому совершенно безразлично, считая, что они ничем повредить мне не могут. Это было верно, но только до поры до времени, пока во мне нуждались.
Среди таких салонов особенно значительную роль играли салоны великих княгинь Анастасии и Милицы – дочерей князя Николая Черногорского, вышедших в Петербурге замуж за великих князей Николая и Петра Николаевичей. Их салоны всегда были полны разных странников, знахарей, монахов, юродивых и пр. Среди них немало попадалось людей темных и подозрительных, которых не пустил бы на порог своего дома всякий мало-мальски культурный человек. В салоне же «княгинь-черногорок» они были желанными гостями… А отсюда прямая дорога вела в царский дворец: и Милица, и особенно Анастасия в те годы были очень дружны с государыней Александрой Федоровной.
Именно этим путем пробрался в царский дворец и Григорий Распутин, сыгравший такую роковую роль в жизни моей родины.
Это имя я впервые услыхал в конце 1908 года от дворцового коменданта генерала Дедюлина. Во время одной из наших встреч он задал мне вопрос, слышал ли я что-либо о некоем Григории Распутине. Это имя было мне совершенно незнакомо, и я поинтересовался узнать, почему им озабочен Дедюлин. Тогда Дедюлин рассказал мне, что человек, носящий это имя, за несколько дней перед тем был представлен государыне Александре Федоровне. Встреча их состоялась на квартире фрейлины Вырубовой, доверенного друга царицы. Распутин выдает себя за «старца», интересующегося религиозными вопросами, но по своим годам далеко еще не может быть отнесен к числу стариков. Дедюлину он показался подозрительным. Никакиз сведений об его прошлом он узнать не мог и допускал, что в лице Распутина он имеет дело с революционером, быть может даже скрытым террористом, который таким путем пытается подойти поближе к царскому дворцу. Так как у Вырубовой бывал и царь, который мог там встретиться с Распутиным, то Дедюлин просил меня с особой тщательностью навести о последнем все справки.
Я занялся этим делом. С одной стороны, я поручил своим агентам поставить наблюдение за Распутиным; с другой стороны, я навел справки в Сибири на его родине относительно его прошлого. С обеих сторон я получил самые неблагоприятные о нем сведения. Из Сибири прибыл доклад, из которого было видно, что Распутин за безнравственный образ жизни, за вовлечение в разврат девушек и женщин, за кражи и за всякие другие преступления не раз отбывал разные наказания и в конце концов вынужден был бежать из родной деревни. Мои агенты, следившие за Распутиным, подтвердили эти сведения о плохой его нравственности; по их сообщениям, Распутин в Петербурге вел развратный образ жизни. Они не раз регистрировали, что он брал уличных женщин с Невского и проводил с ними ночи в подозрительных притонах. Опросили и некоторых из этих женщин. Они дали о своем «госте» весьма нелестные отзывы, рисуя его грязным и грубым развратником. Было ясно, что это человек, которого нельзя на пушечный выстрел подпускать к царскому дворцу.
Когда я доложил Столыпину полученные мною сведения, я к глубочайшему изумлению узнал, чтот председатель Совета министров не имеет никакого представления даже о существовании Распутина. Чрезвычайно взволнованный, он сказал мне в эту нашу первую беседу о Распутине, что пребывание такого рода темных субъектов при дворе может привести к самым тяжелым последствиям. «Жизнь царской семьи, - говорил он, - должна быть чиста, как хрусталь. Если в народном сознании на царскую семью падет тяжелая тень, то весь моральный авторитет самодержца погибнет – и тогда может произойти самое плохое». Столыпин заявил, что он немедленно переговорит с царем и положит решительный конец этой истории.
Это свое намерение П.А. Столыпин осуществил во время ближайшего доклада царю. Об этом докладе у меня сохранились отчетливые воспоминания. Столыпин – это было необычно для него – волновался всю дорогу, когда мы ехали в Царское Село. С большим волнением и нескрываемой горечью он передал мне на обратном пути подробности из своей беседы с царем. Он понимал, насколько щекотливой темы он касался, и чувствовал, что легко может навлечь на себя гнев государя. Но не считал себя вправе не коснуться этого вопроса. После очередного доклада об общегосударственных делах, рассказывал Столыпин, он с большим колебанием поставил вопрос:
- Знакомо ли Вашему Величеству имя Григория Распутина?
Царь заметно насторожился, но затем спокойно ответил:
- Да. Государыня рассказала мне, что она несколько раз встречала его у Вырубовой. Это, по ее словам, очень интересный человек; странник, много ходивший по святым местам, хорошо знающий Священное Писание, и вообще человек святой жизни.
- А Ваше Величество его не видали? – спросил Столыпин.
Царь сухо ответил:
- Нет.
- Простите, Ваше Величество, - возразил Столыпин, - но мне доложено иное.
- Кто же доложил это иное? – спросил царь.
- Генерал Герасимов, - ответил Столыпин.
Столыпин здесь немного покривил душой. Я ничего не знал о встречах государя с Распутиным и поэтому ничего об этом не говорил Столыпину. Но последний, как он мне объяснил, уловивши некоторые колебания и неуверенность в голосе царя, понял, что царь несомненно встречался с Распутиным и сам, а потому решил ссылкой на меня вырвать у царя правдивый ответ.
Его уловка действительно подействовала. Царь после некоторых колебаний потупившись и с как бы извиняющейся усмешкой сказал:
- Ну, если генерал Герасимов так доложил, то я не буду оспаривать. Действительно, государыня уговорила меня встретиться с Распутиным, и я видел его два раза… Но почему, собственно, это вас интересует? Ведь это мое личное дело. Ничего общего с политикой не имеющее. Разве мы, я и моя жена, не можем иметь своих личных знакомых? Разве мы не можем встречаться со всеми, кто нас интересует?
Столыпин, тронутый беспомощностью царя, представил ему свои соображения о том, что повелитель России не может даже в личной жизни делать то, что ему вздумается. Он возвышается над всей страной, и весь народ смотрит на него. Ничто нечистое не должно соприкасаться с его особой. А встречи с Распутиным именно являются соприкосновением с таким нечистым, - и Столыпин со всей откровенностью сообщил царю все те данные, которые я собрал о Распутине. Этот рассказ произвел на царя большое впечатление. Он несколько раз переспрашивал Столыпина, точно ли проверены сообщаемые им подробности. Наконец, убедившись из этих данных, что Распутин действительно представляет собой неподходящее для него общество, царь обещал, что он с этим «святым человеком» больше встречаться не будет.
На обратном пути из Царского Села Столыпин хотя и был взволнован, но казался облегченным, имея уже позади эту мучительную задачу. Он считал, что с Распутиным покончено. Я не был в этом так уверен. Прежде всего, мне в этом деле не нравилось, что царь дал слово лишь за себя, а не за царицу также. Но, кроме того, я знал, что царь легко попадает под влияние своего окружения, к которому я относился без большого доверия. Характер моей деятельности неизбежно заставлял меня быть недоверчивым…
Поэтому я не только не прекратил наблюдение за Распутиным, а, наоборот, предписал даже усилить его. Ближайшие же дни подтвердили правильность моих опасений. Мои агенты сообщали, что Распутин не только не прекратил своих визитов к Вырубовой, но даже особенно зачастил с поездками туда. Были установлены и случаи его встреч там с государыней.
Чтобы положить конец этому положению, становящемуся положительно нестерпимым. Я предложил Столыпину выслать Распутина в административном порядке в Сибирь. По старым законам Столыпину как министру внутренних дел единолично принадлежало право бесконтрольной высылки в Сибирь лиц, отличающихся безнравственным образом жизни. Этим законом давно уже не пользовались, но формально отменен он не был, и возможность воспользоваться им существовала полная. После некоторых колебаний, вызванных опасением огласки, Столыпин дал свое согласие, но поставил обязательным условием: чтобы Распутин был арестован не в Царском Селе, дабы в случае, если это дело все же получит огласку. Его никак нельзя было поставить в связь с царской семьей.
Я принял все возможные меры для того, чтобы сохранить в тайне принятое решение. Помню, я даже своей рукой написал текст постановления о высылке Распутина. Столыпин поставил свою подпись. И тем не менее привести наш план в исполнение не удалось. Не знаю, то ли о нем проведал кто-либо из высокопоставленных покровителей Распутина; то ли последний чутьем догадался, что над ним собирается гроза, но моим агентам все не удавалось увидеть его в такой обстановке, в которой можно было бы произвести арест, не привлекая к нему внимания. На своей квартире он вообще перестал появляться, ночуя у различных своих высокопоставленных покровителей. Один раз агентам удалось проследить его визит к Вырубовой. Они протелефонировали мне – и я отдал приказ арестовать его немедленно по возвращении в Петербург. Я был уверен, что на этот раз я обязательно буду иметь Распутина, но отряженные для ареста мои агенты явились без него. По их рассказу, Распутин, очевидно, догадался о предстоящем аресте, а потому по приезде в Петербург выскочил из вагона еще до полной остановки поезда и, подобрав полы своей длинной шубы, бегом пустился к выходу, где его ждал автомобиль. Агенты хотели задержать последний, но увидели, что это автомобиль великого князя Петра Николаевича, мужа великой княгини-«черногорки» Милицы Николаевны. Арест человека в великокняжеском автомобиле вызвал бы, конечно, много шума. и мои агенты на этот шаг не решились. Они только проследили этот автомобиль до ворот великокняжеского дворца.
Вся эта история меня раздражала. Столыпин каждый раз спрашивал, в каком положении дело, и мне приходилось сознаваться, что я ничего еще не успел. Поэтому я отдал приказ моим агентам день и ночь вести караулы у всех выходов из дворца и, как только покажется Распутин, обязательно арестовать его, хотя бы с риском огласки. Несколько недель дежурили мои агенты, но Распутин не появлялся. Он сидел в великокняжеском дворце, войти куда я, конечно, не мог: если бы даже я решил не останавливаться перед оглаской, то и тогда разрешить обыск в великокняжеском дворце мог только сам царь.
Так продолжалось несколько недель, пока не получил телеграммы с родины Распутина о том, что последний прибыл туда. Мои агенты не заметили, как он выбрался из дворца. Им это нельзя ставить в вину. Они совершенно откровенно говорили: из дворца нередко выезжали закрытые экипажи и автомобили. Нередко сквозь окно в них были видны фигуры великого князя и княгини. Как было узнать, что в глубине сидит еще и Распутин? Останавливать и контролировать все выезжающие экипажи? Это дало бы делу такую огласку, за которую меня Столыпин совсем не поблагодарил бы…
Полученные сведения о прибытии Распутина на родину я сообщил Столыпину. Он был рад, что дело обошлось без ареста.
- Это самый мирный исход, - говорил он. – Дело обошлось без шума, а вновь сюда Распутин не покажется. Не посмеет. – И в заключение уничтожил свое постановление о высылке Распутина.
Я был иного мнения. Я был уверен, что после официальной высылки Распутина, когда он будет, так сказать, проштампован в качестве развратника, ему будет закрыта дорога и в царский дворец, и в Петербург вообще. Но я далеко не был уверен, что Распутин действительно «не посмеет» вернуться в Петербург теперь, когда отъезд его официально трактуется в качестве добровольного.
События оправдали мои опасения. У себя на родине Распутин прожил только несколько месяцев. Он грустил по жизни в Петербурге и жаждал власти, сладость которой он уже вкусил. Он только выждал. Пока будут устранены препятствия для его возвращения. Среди таких препятствий Распутин и его сторонники на первом месте ставили меня: история относительно готовившейся высылки стала довольно широко известна, и против меня начался систематический поход».

«Здорово ругают меня… а за что?»

Григорий Распутин: «Здорово ругают меня… а за что? За то, мол, что мужик к царю пролез. А зачем мне «пролезать»… будто уже мужику права до царя дойти нет, как не через начальство, а будто царю мужика допустить до себя можно, как медведя с поводырем да на цепи, вон как их у нас по базарам водят. Неужто глаза царские не одинаковы и руки его одна пощедрее, а для нас, грешных, та, что поскуднее?.. Посмотри-ка на поле ржаное, сколько там колосьев, и счету нет: и малых, и больших, и тощих, и крупных, а все к солнцу тянутся и на всех оно ровно смотрит. И нет на поле такой борозды, чтобы одна ближе к солнцу была, чем другая. Всем бороздам почет перед солнцем равный… Так чего же на «вашей» борозде-то переполошились, чего испугались?.. Зла я никому, кажись, не делаю, ни у кого ничего не отнимаю, чужого хлеба не ем, чужим добром не пользуюсь… Выверни меня на изнанку – я с нутра тот же, что и снаружи… мне хорониться нечего. Скажут, грешу я – верно, грешу. А вы-то что же, все ангелы небесные, все горлицы?..
Грызут меня… и каждый по-своему, каждый тем «зубом», что у него против меня. Каждый из них караулит, когда «клюнет». У них словно праздник, когда укусят меня… И совесть свою давно за ворота выгнали, чтоб не мешала. А, может, Господь-то их ею совсем обделилили ехала и не доехала – по дороге заблудилась?!
А все потому, что в них злоба, что боятся, кабы мужик их кусок не съел. Вона говорят, что я мужик, да грязный, да пьяница, да хлыст, да немудрый… А они-то все чистые и тверезые, и у Бога за пазухой сидят, и мудрые…
А знаете ли вы, милые мои, что апостол-то Господень о мудрых сказал? Сказал он так, видите: «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Господь, чтобы посрамить сильное».
Они все знатные, а я что – я ничего… Но апостол и тут о нас сказал: «Незнатное мира и уничиженное, и ничего не значущее, избрал Господь, чтобы упражднить значущее».
Их мудрость – лукавство, их любовь – зависть. Они думают, что в лукавстве и зависти из сила и крепость. А апостол говорит: «Кто думает, что он стоит – берегись, чтобы не упасть».
Законы Божеские презирают, попирают их, а себя в безславии своем восхваляют. Их первый идол – они сами, а второй – тщеславие и власть… Все они только о себе пекутся, о себе стараются, все своего ищут, а по чужому, как по мосту, ходят.
«Никто не ищи своего, но каждый пользы другого». Внемлят ли они словам этим апостольским? Они, пожалуй, их никогда и не читали…
Все толкуют о жертвах своих, о любви бескорыстной, о преданности глубокой как океан. А где эти жертвы ихние? Куда схоронилась любовь их? А преданность их так велика, что и в ложке воды захлебнется. Враги заклятые правды и друзья лжи и ненависти. Все о чистоте духовной толкуют, а сами на дне грязи копаются. В любви клянутся, а сами рабы ненависти…».

«Как же они, купаясь в греховной грязи, вспомнили о Боге.
Вот что ты мне покажи»

Князь Н.Д. Жевахов: «Как то однажды А.Э. фон Пистолькорс пригласил меня к себе на вечер. Это было в 1908 или в 1909 году. Я впервые встретился у него с Распутиным.
Увидя меня, А.Э. Пистолькорс подошел ко мне и стал горячо упрашивать меня ехать с ним после богослужения  на Васильевский остров к барону Рауш фон Траубенбргу, куда поедет и Распутин и будет «говорить»… В то время проповеди Распутина вызывали сенсацию… Он не любил говорить длинных речей, а ограничивался отрывистыми словами, всегда загадочными, и краткими изречениями, а от пространных бесед – уклонялся. Желание А.Э. фон Пистолькорса было мне понятно; но, не имея ни малейшего представления о бароне Рауш фон Траубенберге, с которым я нигде не встречался и не был знаком, я только удивился приглашению А.Э. фон Пистолькорс ехать с ним в незнакомый дом, к неизвестным мне людям.
- Но никто из нас не знаком с бароном, - живо возразил А.Э. фон Пистолькорс, - а мы все туда едем: барон дал Григорию Ефимовичу свою столовую и позволил ехать кому угодно, - сказал А.Э. фон Пистолькорс.
Как я ни отбивался, однако мне пришлось уступить просьбе, и через несколько минут автомобиль примчал нас на Александровскую улицу, к дому, где жил барон Рауш фон Траубенберг.
Когда мы вошли в столовую, то уже застали там Распутина, сидевшего за столом в обществе не известных нам лиц. Там были и представители аристократии, и какие-то подозрительные типы, умильно засматривавшие ему в глаза, льстившие ему и громко восхвалявшие его… Один из них, ни к кому в частности не обращаясь, кричал о своем исцелении «отцом Григорием», и можно было бы подумать, что он умышленно создавал Распутину рекламу, если бы последний очень резко не оборвал его. В углу комнаты, не смея подойти к столу, стояла какая-то женщина, обращавшая на себя всеобщее внимание… Ее неестественно раскрытые глаза были устремлены на Распутина; она была охвачена экстазом и, видимо, сдерживала себя, истерически вздрагивая и что-то причитывая…
- Это генеральша Ольга Лохтина, - шепнул мне на ухо А.Э. фон Пистолькорс, - она бросила мужа и детей и пошла за Григорием Ефимовичем, убежденная в том, что Распутин – воплощенный Христос.
«Куда я попал! – подумал я. – Сумасшедший дом, сумасшедшие люди»…
Распутин угрюмо сидел за столом и громко щелкал орехи.
Увидя А.Э. фон Пистолькорс и меня, он оживился и, бесцеремонно прогнав от себя каких-то молодых людей, посадил А.Э. фон Пистолькорса по одну сторону, а меня – по другую и начал «говорить».
Мне трудно передать его образную речь, и я вынужден, к сожалению, изложить ее литературным языком, вследствие чего речь потеряет свой характерный колорит.
- Для чего это-ть вы пришли сюда? – начал Распутин. – На меня посмотреть или поучиться, как жить в миру, чтобы спасти свои души?..
- Святой, святой! – взвизгнула в этот момент стоявшая в углу генеральша Ольга Лохтина.
- Помалкивай, дура, - оборвал ее Распутин.
- Чтобы спасти свои души, надо-ть вести богоугодную жизнь, - говорят нам с амвонов церковных священники да архиереи… Это справедливо… Но как же это сделать?.. «Бери Четьи-Минеи, жития святых, читай себе, вот и будешь знать, как», - отвечают. Вот я и взял Четьи-Минеи и жития святых и начал их разбирать, и увидел, что разные святые разно спасались, но все они покидали мир и спасение свое соделывали то в монастырях, то в пустынях… А потом я увидел, что Четьи-Минеи описывают жизнь подвижников с той поры, когда уже они поделались святыми… Я себе и подумал – здесь, верно, что-то не ладно… Ты мне покажи не то, какую жизнь проводили подвижники, сделавшись святыми, а то, как они достигли святости… Тогда и меня чему-нибудь научишь. Ведь между ними были великие грешники, разбойники и злодеи, а про то, глянь, опередили собою и праведников… Как же они опередили, чем действовали, с какого места поворотили к Богу, как достигли разумения и, купаясь в греховной грязи, жестокие, озлобленные, вдруг вспомнили о Боге да пошли к Нему?! Вот что ты мне покажи… А то, как жили святые люди, то не резон; разные святые разно жили, а грешнику невозможно подражать жизни святых.
Увидел я в Четьи-Минеи и еще, чего взял себе в толк. Что ни подвижник, то монах… Ну, а с мирскими-то как? Ведь и они хотят спасти души, нужно и им помочь и руку протянуть…
- Протяни, помоги! – не выдержала генеральша О. Лохтина. – Ты, Ты все можешь, все знаешь, Христос, Христос! – кричал несчастная и забилась в истерике, протягивая руки к Распутину…
- Замолчи, дура! – строго прикрикнул Распутин. – Я тебя…
- Не буду, не буду, - взмолилась О. Лохтина.
- Прогоню тебя, дуру: скажу не пущать, этакая, - сердито оборвал ее Распутин.
- Ну, а ты чего таращишь на меня глаза? – повернулся Распутин к одному из своих поклонников, с необычайным умилением глядевшего на него и пожиравшего Распутина глазами, жадно ловя каждое его слово.
Тот смутился, а Распутин продолжал:
- Значит, нужно придти на помощь и мирянам, чтобы научить их спасать в миру свои души. Вот, например, министр царский, али генерал, али княгиня какая, захотели бы подумать о душе, чтобы, значит, спасти ее… Что же, разве им тоже нужно бежать в пустыню или монастырь?! А как же служба царская, а как же присяга, а как же семья, дети?! Нет, бежать из мира таким людям не резон. Им нужно другое, а что нужно, того никто не скажет, а все говорят: «Ходи в храм Божий, соблюдай закон, читай себе Евангелие и веди богоугодную жизнь, вот и спасешься».
И так и делают, и в храм ходят, и Евангелие читают, а грехов, что ни день, то больше, а зло все растет, и люди превращаются в зверей…
А почему?.. Потому, что еще мало сказать: «Веди богоугодную жизнь», а нужно сказать, как начать ее, как оскотинившемуся человеку с его звериными привычками вылезть из той ямы греховной, в которой он сидит; как ему найти ту тропинку, какая выведет его из клоаки на чистый воздух, на Божий свет. Такая тропинка есть. Нужно только показать ее. Вот я ее и покажу.
Нервное напряжение достигло тут крайних пределов, с О. Лохтиной снова случился  истерический припадок, и Распутин чрезвычайно резко снова накричал на нее, приказав вывести ее из комнаты.
- Спасение в Боге… Без Бога ни шагу не ступишь… А увидишь ты Бога тогда, когда ничего вокруг себя не будешь видеть… Потому и зло, потому и грех, что все заслоняет Бога, и ты Его не видишь. И комната, в которой ты сидишь, и дело, какое ты делаешь, и люди, какими окружен, - все это заслоняет от тебя Бога, потому-то ты и живешь не по-Божьему, и думаешь не по-Божьему. Значит, что-то да нужно сделать, чтобы хотя увидеть Бога… Что же ты должен сделать?...
При гробовом молчании слушателей, с напряжением следивших за каждым его словом, Распутин продолжал:
- После службы церковной, помолясь Богу, выйди в воскресный или праздничный день за город, в чистое поле… Иди и иди все вперед, пока позади себя не увидишь черную тучу от фабричных труб, висящую над Петербургом, а впереди прозрачную синеву горизонта… Стань тогда и помысли о себе… Каким ты покажешься себе маленьким, да ничтожным, да беспомощным, а вся столица в какой муравейник преобразится пред твои мысленным взором, люди – муравьями, копошащимися в нем!.. И куда денется тогда твоя гордыня, самолюбие, сознание своей власти, прав, положения?.. И жалким, и никому не нужным, и всеми покинутым сознаешь себя… И вскинешь глаза свои на небо и увидишь Бога, и почувствуешь тогда всем сердцем своим, что один только у тебя Отец – Господь Бог, что только Одному Богу нужна твоя душа, и Ему Одному ты захочешь тогда отдать ее. Он Один заступился за тебя и поможет тебе. И найдет на тебя тогда умиление… Это первый шаг на пути к Богу.
Можешь дальше и не идти, а возвращайся назад в мир и становись на свое прежнее дело, храня как зеницу ока то, что принес собою.
Бога ты принес с собою в душе своей, умиление при встрече с Ним стяжал, и береги его, и пропускай через него всякое дело, какое ты будешь делать в миру. Тогда всякое земное дело превратишь в Божье дело, и не подвигами, а трудом своим во славу Божию спасешься. А иначе труд во славу собственную, во славу твоим страстям не спасет тебя. Вот это и есть то, что сказал Спаситель: «Царство Божие внутри вас». Найди Бога и живи в Нем и с Ним и хотя бы в каждый праздник или воскресенье хотя бы мысленно отрывайся от своих дел и занятий и, вместо того чтобы ездить в гости или театры, езди в чистое поле, к Богу.
Распутин кончил. Впечатление от его проповеди получилось неотразимое, и, казалось бы, самые злейшие его враги должны были признать ее значение,. Он говорил о теории богоугодной жизни, о том, чего так безуспешно и в разных местах искали верующие люди и без помощи учителей и наставников не могли найти. Их не удовлетворяли общие ответы, им нужно было нечто конкретное, и то, чего они не получали от своих пастырей, то в этот момент, казалось нашли у Распутина.
Что нового, не известного людям, знакомым с святоотеческою литературою, сказал Распутин? Ничего!
Он говорил о том, что «начало премудрости – страх Божий», что «смирение и без дел спасение», о том, что «гордым Бог противится, а смиренным дает благодать» - говорил, словом, о наиболее известных каждому христианину истинах; но он облек эти теоретические положения в такую форму, какая допускала их опытное применение, указывала на конкретные действия, а не в форму философских туманов, со ссылками на цитаты евангелистов или апостольские послания.
Я слышал много разных проповедей, очень содержательных и глубоких; но ни одна из них не сохранилась в моей памяти; речь же Распутина, произнесенную 15 лет тому назад, помню и до сих пор и даже пользуюсь ею для возгревания своего личного религиозного настроения.
В его умении популяризировать Божественные истины, умении, несомненно предполагавшем известный духовный опыт, и заключался секрет его влияния на массы».

Смерть Льва Толстого

7 ноября 1910 г.
Станция Астапово

С.С. Ольденбург: «7 ноября 1910 г. на станции Астапово (Рязанской губернии) умер гр. Л.Н. Толстой. Ему было 82 года. За десять дней перед тем, 28 октября, он покинул Ясную Поляну, чтобы уйти от противоречий между своим учением и своей личной жизнью».
Сергей Львович Толстой (сын писателя): «Сердце работало плохо, дыхание было около 50 и слабый пульс. Появился цианоз. Нос заострился, уши и губы посинели, и отец обирал руками. Тут первый раз я потерял надежду. Но затем  он стал понемногу поправляться; ему стали давать дышать кислородом. После сердечного припадка понемногу дыхание стало реже, икота прекратилась. И положение стало совсем другое. Я видел, что Никитин вдруг стал опять надеяться. Впрочем, он вообще надеялся больше, чем другие врачи, потому что видел Льва Николаевича в более тяжелом положении в Крыму и в Ясной Поляне. В 11 часов вечера отец стонал, тяжело дышал, но присел на кровати и сказал: «тяжело, боюсь, что умираю». Он отхаркнулся, проглотил мокроту, сказал: «ах, гадко…» -  стал бредить. А потом привстал и говорит: «удирать надо… удирать…» Через несколько минут он, увидев меня, подозвал меня: «Сережа». Я подошел к нему, стал на колени около кровати, чтобы лучше слышать, и услыхал целую фразу: «Истина… Я люблю много… как они…»
В 12 час. он стал метаться, дыхание стало частым, начался хрип и икота. Тогда Усов сказал, что надо впрыснуть морфий. Никитин это поддержал, потому что Л.Н. это раньше в Крыму хорошо переносил. Усов сказал, что от морфия прекратится икота, и тогда деятельность сердца будет лучше. Когда  отца спросили, хочет ли он, чтобы ему впрыснули морфий, он ответил: «не хочу морфий». Мы предоставили это врачам, которые и впрыснули морфий, после чего он не мог заснуть около 20 минут. А затем, засыпая, он говорил: «я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал… оставьте меня в покое…» Потом он заснул. Часа три он был под действием морфия, но в сознание уже не приходил и все стонал. Ему давали пить, и один раз даже он брал стакан в руку и пил. Дыхание все время частое, но не чаще, чем было накануне. Врачи говорили, что пульса уж нет. Затем произошла остановка дыхания, и Усов сказал «первая остановка». Затем была вторая остановка. Никакой агонии не было. После первой остановки он вздохнул раза два-три».
Александра Львовна Толстая (дочь писателя): «Говорили о том, что надо впустить Софью Андреевну (жену Л.Н. Толстого).
Я умоляла не впускать ее, пока отец в памяти. Я боялась, что ее приход отравит его последние минуты.
Я подошла к нему, он почти не дышал. В последний раз поцеловала его в лицо, руки…
Ввели мою мать, он уже был без сознания. Я отошла и села на диван. Почти все находящиеся в комнате глухо рыдали, мать моя что-то говорила, причитала. Ее просили замолчать. Еще один последний вздох. Все кончено.
В комнате полная тишина.
Вдруг Щуровский что-то сказал громким, резким голосом, моя мать ответила ему, и все громко заговорили.
Я поняла, что он уже нас не слышит…»
Сергей Львович Толстой: «Врачи говорили, что смерть произошла от паралича дыхания, но не сердца. Дм. Вас. и Душ. Петр. вымыли тело, одели, и понемногу мы все разошлись, а народ стал приходить прощаться».
В.Г. Чертков: «Самая смерть Л. Н-ча произошла так спокойно, так тихо, что произвела на меня умиротворяющее впечатление.
После непрерывных часов тяжелого дыхания оно вдруг заменилось поверхностным и легким. Через несколько минут и это слабое дыхание оборвалось. Промежуток полной тишины. Никаких усилий, никакой борьбы. Потом едва слышный глубокий-глубокий, протяжный – последний вздох…
Глядя на лежавшую на кровати оболочку того, что было Львом Николаевичем, я вспомнил подслушанный мною случайно накануне отрывок из внутренней работы его души. Я сидел тогда один около его постели. Он лежал на спине, тяжело дыша. Вдруг, очевидно продолжая вслух нить занимавших его мыслей, как бы рассуждая сам с собой, громко произнес: «все я… свои проявления… Довольно проявлений… Вот и все…»
Я вспомнил представление Л. Н-ча о жизни человеческой как о проявлении духа божьего, временно заключенного в пределы личности и стремящегося преодолеть эти пределы для того. чтобы слиться с душами жругих существ и с богом. Я особенно живо почувствовал, что жизнь, при таком ее понимании, есть ничем не нарушимое благо, и смерти нет».
П.И. Бирюков: «Целый день 7-го ноября и всю ночь на 8-е не прекращались трогательные сцены прощания. Окрестные крестьяне, служащие и проезжавшие с воинскими поездами солдаты, все заходили проститься с покойником. Ночью по очереди дежурили родные и близкие покойного. Одним из сослуживцев на стене был нарисован профиль покойного по тени от лампы. Этот профиль был потом перенесен в астаповскую комнату Толстовского музея в Москве и укреплен там на надлежащем месте.
Утром 8-го ноября прибыли из Москвы два скульптора, и каждый из них около часу снимал маску с покойного. Художник Пастернак сделал этюд пастелью. Поезд с телом Л. Н-ча отбыл со станции Астапово в 1 ч. 10 мин. 8-го ноября.
Все время ухода, болезни и смерти Л. Н-ча я находился в г. Костроме на земской службе. С тревогой следя за быстро сменяющимися событиями по газетам, письмам и телеграммам друзей, я с беспокойством колебался, ехать ли мне или ждать спокойно исхода. Но вот в воскресенье, 7-го ноября, около полудня по городу разнесся слух, что Л. Н-ч скончался. Тогда я не выдержал и вечером выехал в Млскву. Приехав в Москву утром 8-го, я спросил по телефону, где можно встретить траурный поезд, и выехал в тот же день в Тулу и Ясенки. Оттуда направился в Телятенки к Черткову, где и провел вечер и ночь, узнав все подробности великого события. Поезд с телом ожидался на другой день рано утром на станции Засека, и в тот же день были назначены похороны.
9 ноября, в 6 часов утра, с несколькими товарищами я отправился еще в полной темноте на станцию. Было морозное утро. Маленькая железнодорожная станция Засека представляла невиданное зрелище. Станционный дом был битком набит народом, и вокруг станции толпа народа расположилась лагерем, около костров. Везде у огней был слышен сдержанный тихий разговор. Время от времени к кострам подходили делегаты от московского студенчества и сообщали те условия, которые нужно соблюдать для порядка шествия. Стало светать, и тогда различные группы делегаций стали распознавать друг друга и сговариваться о порядке встречи.
Наконец, в 8 час. утра подошел поезд.
Открыли товарный вагон, и когда стал виден гроб, вся многотысячная толпа обнажила головы и запела «вечную память». Затем подошла группа яснополянских крестьян и, взяв гроб на полотенца, подняла, вынесла, и похоронная процессия тронулась по яснополянской дороге. Студентки и студенты устроили цепь, и порядок не нарушался.
За гробом шла семья, друзья, непрерывная толпа благоговейных почитателей всех возрастов, классов, национальностей, профессий. Вдали за толпой робко следовали стражники. «на всякий случай»; но случая их вмешательства не представилось. Особую торжественность и простоту величия придавало отсутствие духовенства и властей. Впереди гроба яснополянские крестьяне на двух шестах несли большую белую ленту с надписью «Лев Николаевич, о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны». Сзади толпы ехало несколько телег с венками. С боков, на пригорках, во время шествия стояли фотографы и кинематографщики, запечатлевавшие главнейшие моменты похорон. Таким образом, медленно подвигаясь, процессия около полудня достигла Ясной Поляны, и гроб был внесен в прежний рабочий кабинет Л. Н-ча. Приблизительно на час времени двери дома закрылись, чтобы дать возможность семейным отдохнуть с дороги и приготовить место для прощания публики. Затем отворили дверь с двух сторон дома насквозь, так что публика, войдя в одни двери, проходила мимо открытого гроба, прощалась и выходила в следующие двери напротив. Как только открыли гроб, я стал у гроба и снова увидал дорогое мне лицо моего великого друга, отошедшего в вечность. Трудно передать словами испытанное мною волнение. Какая-то волна чувств и мыслей захватила меня. Слезы полились неудержимо, и душа трепетала от какой-то торжественной тревоги, как бы от прикосновения к великой вечности. Справившись с первым волнением, я, стоя у гроба, стал наблюдать проходивших, останавливавшихся у гроба и так или иначе выражавших свое благоговение. Много было трогательных сцен и слез, и рыданий, и религиозного умиления.
Около 3-х часов продолжалось прощание. Затем гроб был закрыт и вынесен из дома по направлению к лесу, Заказу. Снова обнажились головы многотысячной толпы, снова «вечная память» протяжно раздается в зимних лесных сумерках. Потянулась процессия к могиле, вырытой у головы оврага, в лесу, в одной версте от дома, именно там, где, по преданию, была зарыта братом Николаем «Зеленая палочка», чудесный талисман, тайна возрождения человечества.
Когда гроб стали опускать в могилу, водворилась полная тишина, и вся толпа опустилась на колени. И вдруг среди безмолвной тишины раздались резкие удары мерзлой земли, падающей на крышку гроба. Снова запели «вечную память», и через полчаса вырос над землей небольшой холмик, скрывший от нас прах дорогого учителя.
Речей не было. Минута была слишком торжественна, и никто ни решился нарушить ее обычным надгробным словом. Сумерки густели, и толпа тихо расходилась.
Любовь и Разум, озарявшие эту великую жизнь, освободились от оболочки личности».
Николай II: «Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего, во времена расцвета своего дарования, в творениях своих родные образы одной из славнейших годин русской жизни. Господь Бог да будет ему Милостивым Судией».
С.С. Ольденбург: «Смерть Толстого вызвала естественное волнение среди учащейся молодежи. В учебных заведениях собирались сходки, обсуждавшие способы откликнуться на это событие. Эти сходки порою приобретали политический характер: левые партии пользовались возбуждением студенчества, чтобы толкнуть его на выступления. Пользуясь тем, что Толстой года за два до кончины написал резкую статью против смертной казни («Не могу молчать»), левые партии стали призывать студентов к шествиям «памяти Толстого» под лозунгом «долой смертную казнь». В петербурге 8-го, 9-го и 10-го ноября происходили уличные демонстрации – впервые со времен 1905 г. К студентам присоединились группы рабочих. Движение на Невском было прервано на несколько часов. 15-го в Москве происходили демонстрации с черными флагами».

Последний законопроект Столыпина

В.Н. Коковцов: «В числе дел, особенно занимавших внимание председателя Совета министров в течение всего 1910 года и даже части 1909 года, было дело введении на основании особого Положения, выработанного при большом личном участии П.А. Столыпина, - земского управления в 9 губерниях северо- и юго-западного края. Столыпин сразу же придал ему чисто личный характер и как при внесении его в Совет в виде общей схемы, так и при составлении проекта в окончательном виде защищал его лично самым энергичным образом, не раз указывая на то, что после крестьянской земельной реформы и пересмотра общегубернского управления он придает этому вопросу первенствующее значение.
Из Думы рассмотренный последней и согласованный во всем законопроект перешел в государственный Совет в половине 1910 года и поступил на обсуждение осенью этого года. Столыпин неизменно участвовал лично при первоначальном рассмотрении дела в комиссии и хотя сразу же встретился с оппозицией со стороны правых членов комиссии, но не придавал этому большого значения, как не придавал его и образовавшемуся разногласию именно в вопросе о русских куриях, совершенно спокойно заявляя, что он не сомневается в том, что это разногласие исчезнет при обсуждении в Общем собрании, на котором он вполне надеялся одержать верх при его личной защите законопроекта.
Велико было поэтому удивление и даже потрясение, вынесенное Столыпиным, когда в начале марта, 7 или 8 числа, голосование именно по статье о русских куриях после решительного, обоснованного и даже красноречивого выступления самого Столыпина дало совершенно неожиданный результат: большинством всего 10 голосов статья законопроекта и все зависящие от нее постановления были отвергнуты. Столыпин тотчас же покинул зал заседания, и все поняли, что случилось нечто необычное. Я узнал об этом довольно поздно по телефону и по первому впечатлению не придал особого значения, так как вообще не был в курсе его. На следующий день мне стало известно, что Столыпин поехал в Царское Село.
На следующий день мы все собрались не в обычном помещении, где происходили заседания Совета, а в кабинете Петра Аркадьевича.
С его привычной сдержанностью, не обнаруживая никакого волнения в изложении происшедшего инцидента, хотя волнение было заметно в его жестах, Столыпин передал нам, что все происшедшее третьего дня, как это теперь ему совершенно точно известно, было плодом издавна подготовленной интриги, направленной лично против него. Она выразилась в том, что лидер правой группы Государственного Совета П.Н. Дурново еще задолго до слушания дела в Общем собрании Государственного Совета подал Государю записку, характеризуя выделение русских крестьян в Северо- и Юго-Западном крае в особые избирательные курии как меру, крайне опасную в политическом отношении, которая только оттолкнет от правительства весь класс польских землевладельцев в крае, совершенно лояльно настроенных по отношению к России, и может даже усилить и без того замечающиеся противорусские стремления среди отдельных лиц, явно тяготеющих к Австрии. Под влиянием этой искусственной меры неизбежно весь наиболее культурный землевладельческий класс совершенно отойдет от местной земской работы, которую немыслимо построить на одном крестьянстве, да на немногих русских чиновниках, и т.д.
Ему известно далее, что перед самым рассмотрением дела, после одного из частных собраний у П.Н. Дурново, испросил себе аудиенцию у Государя член Государственного Совета В.Ф. Трепов, что подтвердил ему барон Фредерикс, рассказавший ему при этом, что перед аудиенцией он заходил к нему и очень горячо доказывал ему, что эта часть думского проекта есть чисто революционная выдумка, отбрасывающая от земской работы все, что есть культурного, образованного и консервативного в крае, и что это делается исключительно в угоду мелкой русской интеллигенции, которой хочется забрать все дело в свои руки и поживиться на “земском пироге”.
Поэтому он, Столыпин, решил доложить вчера государю, что он не может оставаться на своем двойном посту, если дело, которое он лелеял с молодости, должно погибнуть из-за простой интриги, оправдываемой к тому же прямыми извращениями фактов и обвинением его чуть ли не в потворствовании революционным замыслам, против которых он борется, не щадя своей собственной жизни и жизни своих детей. Поэтому он сказал Государю, не обинуясь, что просит его освободить от должности и разрешить ему вовсе уйти со службы, так как он не может даже представить себя заседающим в Государственном Совете вместе с людьми, решившимися обвинить его в таких замыслах.
По словам П.А. Столыпина, Государь был совершенно подавлен его намерением и все говорил ему, что он совершенно не представлял себе всей важности этого дела и хорошо понимает его волнения, но считает, что он не имеет права так резко ставить вопрос, и нужно подумать о том, какие меры могли бы быть приняты к тому, чтобы дело могло быть снова рассмотрено и доведено до конца, причем обещает ему заранее употребить все свое влияние, чтобы при вторичном рассмотрении не могло случиться ничего похожего на то, что произошло. Тогда Столыпину пришлось войти во все детали этого дела и разъяснить Государю, что никакого вторичного рассмотрения дела не может и произойти, потому что Дума никогда на согласится отказаться от русских курий, из-за которых все дело и провалилось в Совете, а последний из-за одного упрямства не сознается никогда в своей ошибке.
Тогда Государь сказал Столыпину самым решительным образом…»
Николай II: «Я не могу согласиться на Ваше увольнение, и я надеюсь, что Вы не станете на этом настаивать, отдавая себе отчет, каким образом могу я не только лишиться Вас, но допустить подобный исход под влиянием частичного несогласия Совета. Во что же обратится правительство, зависящее от меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думой, будут сменяться министры. Подумайте о каком-либо ином исходе и предложите мне его».
В.Н. Коковцов: «Тогда, по словам Столыпина, он, поблагодарив прежде всего Государя за оказываемое доверие, сказал ему, что для него самое существенное в настоящем случае вовсе не его самолюбие, которым он никогда не руководствуется, а польза государства и необходимость оживить целый край, который прозябает в невероятных условиях, о которых может судить лишь тот, кто прожил там многие годы. Отвечая же на вопрос Государя, что можно сделать, чтобы обеспечить проведение земской реформы в жизнь, он сказал, что есть только одно средство – провести закон по 87 статье основных законов, а для этого необходимо принять хотя бы и искусственную меру – распустить на короткий срок обе палаты, обнародовать закон в качестве временной меры в порядке Верховного управления и затем внести его в Думу в том самом виде, в каком он был принят ею. Дума не имеет повода не утвердить его вновь, и когда он дойдет снова до Государственного Совета, то ему не останется ничего иного, как подчиниться совершившемуся факту, тем более что до этого срока пройдет немало времени, закон войдет уже в жизнь, а она докажет лучше всяких слов, что все осуждения Государственного Совета ни на чем не основаны и никогда польские помещики не откажутся от земской работы, как распространяют это его противники, и сами не веря тому, что они говорят.
Государь внимательно выслушал это предложение и спросил Столыпина…»
Николай II: «А вы не боитесь, что та же Дума осудит Вас за то, что Вы склонили меня на такой искусственный прием, не говоря уже о том, что перед Государственным Советом Ваше положение сделается чрезвычайно трудным».
П.А. Столыпин: «Я полагаю, что Дума будет недовольна только наружно, а в душе будет довольна тем, что закон, разработанный ею с такой тщательностью, спасен Вашим Величеством, а что касается неудовольствия Государственного Совета, то этот вопрос бледнеет перед тем, что край оживет, и пока пройдет время до нового рассмотрения дела Государственным Советом, страсти улягутся и действительная жизнь залечит дурное настроение».
Николай II: «Хорошо, чтобы не потерять Вас, я готов согласиться на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее. Я скажу Вам мое решение, но считайте, что Вашей отставки я не допущу».
В.Н. Коковцов: «На этих словах Государь встал и протянул Столыпину руку, чтобы проститься с ним, когда П.А. попросил извинения и высказал ему еще одну мысль…»
П.А. Столыпин: «Ваше Величество, мне в точности известно, что некоторое время перед слушанием дела о западном земстве в Государственном Совете, Петр Николаевич Дурново представил Вам записку с изложением самых неверных сведений и суждений о самом деле, скрытно обвиняя меня чуть что не в противогосударственном замысле. Мне известно также, что перед самым слушанием дела член Государственного Совета В.Ф. Трепов испросил у Вашего Величества аудиенцию с той же целью, с какой писал Вам особую записку Дурново. Такие действия членов Государственного Совета недопустимы, ибо они вмешивают их личные взгляды в дела управления и приобщают особу Вашего Величества к их действиям, которых я не позволю себе характеризовать, потому что Вы сами изволите дать им Вашу оценку. Я усердно прошу Ваше Величество во избежание повторения подобных неблаговидных поступков, расшатывающих власть правительства, не только осудить их, но и подвергнуть лиц, допустивших эти действия, взысканию, которое устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу».
В.Н. Коковцов: «Государь, выслушав такое обращение, долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья, спросил Столыпина…»
Николай II: «Что же желали бы Вы, Петр Аркадьевич, что бы я сделал?»
П.А. Столыпин: «Ваше Величество, наименьшее, чего заслужили эти лица, это – предложить им уехать на некоторое время из Петербурга и прервать свои работы в Государственном Совете, хотя бы до осени. В такой мере нет ничего жестокого, потому что скоро наступит вакантное время, и они все равно уедут, куда каждый из них пожелает, но зато все будут знать, что интриговать и вмешивать особу Вашего Величества в партийные дрязги непозволительно, а гораздо честнее бороться с неугодными членами правительства и их проектами с трибуны верхней палаты, что предоставляет им закон в такой широкой степени».
Николай II: «Я вполне понимаю Ваше настроение, а также то, что все происшедшее не могло не взволновать Вас глубоко. Я обдумаю все, что Вы мне сказали с такой прямотой, за которую я Вас искренно благодарю, и отвечу Вам также прямо и искренно, хотя не могу еще раз не повторить Вам, что на Вашу отставку я не соглашусь».
В.Н. Коковцов: «В Совете Министров никаких более разговоров о случившемся не возобновлялось, и наружно все вошло как будто в обычную колею.
П.Н. Дурново подчинился решению Государя, объявленному ему председателем Государственного Совета, и до осени не появлялся в заседаниях Совета. В.Ф. Трепов этому не подчинился и подал прошение об оставлении им государственной службы вообще. Он был уволен с назначением ему, по докладу Акимова, пенсии в 6000 рублей в год и поступил на частную службу.
Внешне инцидент с законом о Западном земстве был ликвидирован, но на самом деле реакция от случившегося была весьма глубокая и приняла самые разнообразные формы.
Из Государственного Совета до меня стало тотчас же доходить много сведений, и все они были однообразны – возмущение было общее. Правые были обижены за своего лидера и сочлена, левые и центр были обижены и за искусственность роспуска и за нарушение свободы голосования. В виде проявления возмущения, охватившего в особенности правых, несколько времени спустя, в начале осени один из видных членов этой партии по назначению от правительства С.С. Гончаров подал также прошение об отставке, чего вовсе не допускалось ранее, и был уволен.
В Думе не было вовсе того, чего ожидал Столыпин, то есть удовольствия от проведенного в жизнь, хотя и с ясным нажимом на закон, утвержденного Думой законопроекта, а напротив того, искренно или только для отвода глаз, но выражалось прямое осуждение принятых мер, и престиж Столыпина как-то сразу померк.
Я не был в заседании Думы, когда он давал свои объяснения в оправдание принятой меры, и не могу передать моего личного впечатления. Но со всех сторон и из самых разнообразных думских кругов я услышал один отзыв – Столыпин был неузнаваем.
Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и сам он, видимо, чувствовал, что все кругом него, молчаливо или открыто, но настроено враждебно».

Убийство Столыпина

Первые дни торжеств в Киеве

В.Н. Коковцов: «27 августа в сопровождении моего секретаря Л.Ф. Дарлиака я выехал, как желал того Столыпин, в Киев и прибыл туда вечером 28 числа. Я остановился в уступленной мне части казенного помещения управляющего конторой Государственного банка Афанасьева на Институтской улице, наискосок от дома генерал-губернатора, в нижнем этаже которого остановился Столыпин.
На утро 29, получивши печатные расписания различных церемоний и празднеств, я отправился к Столыпину и застал его далеко не радужно настроенным.
На мой вопрос, почему он сумрачен, он мне ответил: “Да так, у меня сложилось за вчерашний день впечатление, что мы с Вами здесь совершенно лишние люди, и все обошлось бы прекрасно и без нас”.
Впоследствии из частых, хотя и отрывочных бесед за 4 роковые дня пребывания в Киеве мне стало известно, что его почти игнорировали при Дворе, ему не нашлось даже места на царском пароходе в намеченной поездке в Чернигов, для него не было приготовлено и экипажа от Двора. Сразу же после его приезда начались пререкания между генерал-губернатором Треповым и генералом Курловым относительно роли и пределов власти первого, и разбираться Столыпину в этом было тяжело и неприятно, тем более, что он чувствовал, что решающего значения его мнению придано не будет.
Со мной он был необычайно любезен и даже несвойственно ему не раз благодарил меня за приезд, за улажение сметных разногласий по почтовой части и, выходя в первый раз вместе со мной из подъезда, сказал своему адъютанту Есаулову, чтобы мой экипаж всегда следовал за его, на стоянках становился бы рядом, а когда мы выходили в этот раз и на следующий день (30 августа) откуда бы то ни было, он всегда справлялся: “Где экипаж министра финансов”. Так прошли первые два дня моего пребывания в Киеве в постоянных разъездах, молебствованиях, церемониях.
На третий день, 31, как было условлено, я опять приехал утром в моем экипаже к Столыпину. Он тотчас же вышел на подъезд и предложил мне сесть с ним и Есауловым в закрытый автомобиль. На мой вопрос, почему он предпочитает закрытый экипаж открытому в такую чудную погоду, он сказал мне, что его пугают каким-то готовящимся покушением на него, чему он не верит, но должен подчиниться этому требованию.
Меня удивило то, что он приглашает меня в свой экипаж, как бы для того, чтобы разделить его участь; я не сказал ему об этом ни слова, тем более что был уверен, что у него не было мысли о какой-либо опасности, иначе он нарочно не присоединил меня к себе, и два дня мы объезжали город и его окрестности вместе, а в моей коляске ездил Л.Ф. Дорлиак, или в одиночестве, или с каким бы то ни было случайным спутником. Мы буквально не разлучались эти 2 дня. Вместе мы были на скачках, где также легко могло совершиться покушение Багрова, вместе были в Лавре, вместе вошли и вышли вечером из Купеческого сада, где покушение Багрова благодаря темноте, толкотне и беспорядку могло удастся еще гораздо проще и где, как оказалось потом, Багров находился в толпе, заполнявшей Купеческий сад.
Вместе же мы приехали в 8 часов вечера 1 сентября в городской театр на парадный спектакль, с которого я должен был прямо ехать на вокзал для возвращения в Петербург, так как решено было, что более мне делать нечего.
2 сентября утром Государь должен был ехать на маневры, вернуться к вечеру, 3 или даже вечером в тот же день уехать в Чернигов, вернуться в Киев 6 рано утром и днем того же числа уехать совсем в Крым через Севастополь.
Эта программа была целиком и пунктуально выполнена; смертельное поранение Столыпина и его кончина ни в чем не нарушили заранее составленного расписания».

Распутин в Киеве (31 августа)

В.В. Шульгин: «Вот рассказ некоего Р., киевлянина, которого Киев хорошо знает. Так как он был руководителем одной демократическо-монархической организации, то о нем говорят всякие гадости, но, по-моему, он старик честный, неглупый, хотя и не очень интеллигентный. Вот что он рассказывал:
- Перед тем, как государь император и государыня императрица и Петр Аркадьевич Столыпин должны были приехать в Киев, за несколько дней получаю я телеграмму: «Григорий Ефимович у вас будет жить на квартире»… Я с Распутиным до этого до этого времени не был знаком и не очень был рад, скажу вам по правде. Во-первых, и так много лишнего беспокойства, а у меня забот, вы сами знаете, было много… Потому что я, как председатель, при проезде государя, должен был со своими молодцами распоряжаться, чтобы все было как надо… А тут еще Распутин… А кроме того, сами вы изволите знать, что про него рассказывают, а у меня жена, вы знаете… Но, думаю, делать нечего: нельзя не принять… Приехал… Ничего… хорошо себя держит, прилично. Простой человек, всех на «ты» называет… Я его принял, как мог, он мне сейчас говорит: «Ты, милый человек, мне сейчас хлопочи самое как есть первое место, чтобы при проезде государя быть». Я сейчас побежал к господину Курлову… Так да так, вот Распутин изволит требовать… Дали мне билет для него, только сказали, чтобы я смотрел, чего бы не было…
Ну, вот… Поставили меня с моими молодцами на Александровской, около музея, в первом ряду… Среди них я Григория Ефимовича поставил, и молодцам моим сказал, чтобы смотреть за ним, как есть… А я хорошо знал, что уж кого-кого, а нас государь заметит, потому мои молодцы так уже были выучены, как крикнут «ура», так уже невозможно не оглянуться… От сердца кричали – и все разом… Так оно и было. Вот едет коляска, и как мои молодцы гаркнули, государь и государыня оба обернулись… И тут государыня Григория Ефимовича узнала: поклонилась… А он, Григорий Ефимович, как только царский экипаж стал подъезжать, так стал в воздухе руками водить…
- Благословлять?..
- Да, вроде как благословлять… Стоит во весь рост в первом ряду, руками водит, водит… Но ничего, проехали… В тот же день явился ко мне на квартиру какой-то офицер от государыни к Григорию Ефимовичу: просят, мол, их величество Григория Ефимовича пожаловать. А он спрашивает: «А дежурный кто?» Тот сказал. Тогда Григорий Ефимович рассердился: «Скажи матушке-царице – не пойду сегодня… Этот дежурный – собака. А завтра приду – скажи»… Ну вот, ничего больше вам рассказать не могу… Жил у меня прилично… потом, как все кончилось, очень благодарил и поехал себе… Простой человек, и ничего в нем замечательного не нахожу…
* * * 
А вот рассказ о том же событии, но совсем в других тонах.
Осенью 1913 года ко мне в Киев пришел один человек, которого я совершенно не знал. Он назвал себя почтово-телеграфным чиновником. Бывало у меня в то время очень много народа. Я пригласил его сесть и уставил на него довольно утомленный взгляд. Он был чиновник как чиновник, только в глазах у него было что-то неприятное.
- …А вот когда государь император был в Киеве, по Александровской улице ехали… Я тогда вместе с ним стоял…
- Где?
- На тротуаре… в первом ряду… Все мне было видно, очень хорошо… Вот значит, коляска государя ехала… Государыня Григория Ефимовича узнала, кивнула ему, а он ее перекрестил… А второй экипаж – Петр Аркадьевич Столыпин ехал… Так он, Григорий Ефимович, вдруг затрясся весь… «Смерть за ним!.. Смерть за ним едет!.. За Петром… за ним».. Вы мне не верите?..
Его взгляд был тяжел… Он давил мне на веки. Я не могу сказать, чтобы мне казалось, что он лжет. Я сказал:
- Я не имею права вам не верить… я вас не знаю…
- Верьте мне, верьте… А всю ночь я вместе с ним ночевал, это значит перед театром… Он в соседней комнате через тоненькую стеночку спал… Так всю ночь заснуть мне не дал… кряхтел, ворочался стонал… «Ох, беда будет, ох, беда». Я его спрашиваю: «Что такое с вами, Григорий Ефимович?» А он все свое: «Ох, беда, смерть идет». И так до самого света… А на следующий день – сами знаете… в театре…»
 
Роковой день

Алексей Федорович Гирс (Киевский губернатор в 1909-1911 гг.): «1-го сентября 1911 года был четвертый день пребывания в Киеве императора Николая II, посетившего с августейшей семьей Мать городов русских, чтобы присутствовать на открытии памятника Царю Освободителю и на маневрах войск казачьего округа.
Утро 1 сентября было особенно хорошим, солнце на безоблачном небе светило ярко, но в воздухе чувствовался живительный осенний холодок. В восьмом часу утра я отправился ко дворцу, чтобы быть при отъезде государя на маневры. После проводов государя ко мне подошел начальник Киевского охранного отделения полковник Кулябко и обратился со следующими словами…»
Николай Николаевич Кулябко (полковник, начальник Киевского охранного отделения): «Сегодня предстоит тяжелый день; ночью прибыла в Киев женщина, на которую боевой дружиной возложено произвести террористический акт в Киеве; жертвой намечен, по-видимому, председатель Совета министров, но не исключается и попытка цареубийства, а также покушения на министра народного просвещения Кассо; рано утром я доложил обо всем генерал-губернатору, который уехал с государем на маневры; генерал Трепов заходил к П.А. Столыпину и просил его быть осторожным; я остался в городе, чтобы разыскать и задержать террористку, а генерал Курлов и полковник Спиридович тоже уехали с государем».
А.Ф. Гирс: «Мы условились, что полковник Кулябко вышлет за председателем Совета министров закрытый автомобиль, чтобы в пять часов дня отвезти его в Печерск на ипподром, где должен был происходить в Высочайшем присутствии смотр потешных. Кулябко передаст шоферу маршрут, чтобы доставить министра туда и обратно кружным путем. По приезде П.А. Столыпина к трибуне я встречу его внизу и провожу в ложу, назначенную для председателя Совета министров и для лиц свиты, возле царской; вокруг Кулябко незаметно расположит охрану. Кулябко просил провести министра так, чтобы он не останавливался на лестнице и в узких местах прохода. Я спросил Кулябко, что он предполагает делать, если обнаружить и арестовать террористку не удастся. На это он ответил, что вблизи государя и министров он будет все время держать своего агента-осведомителя, знающего террористку в лицу. По данному этим агенту указанию она будет немедленно схвачена. До крайности встревоженный всем слышанным, я поехал в городской театр, где заканчивались работы к предстоящему в тот же вечер парадному спектаклю, и в Печерск на ипподром. Поднимаясь по Институтской улице, я увидел шедшего мне навстречу П.А. Столыпина. Несмотря на сделанное ему генерал-губернатором предостережение, он вышел около 11 часов утра из дома начальника края, в котором жил. Я повернул в ближайшую улицу, незаметно вышел из экипажа и пошел за министром по противоположному тротуару, но Петр Аркадьевич скоро скрылся в подъезде Государственного банка, где жил министр финансов Коковцов.
В пятом часу дня начался съезд приглашенных на ипподром. На кругу перед трибунами выстроились в шахматном порядке учащиеся школ Киевского учебного округа. Яркое солнце освещало их рубашки, белевшие на темном фоне деревьев. Незадолго до 5 часов прибыл председатель Совета министров, и я встретил его на условленном месте. Выйдя из автомобиля, П.А. Столыпин стал подниматься по лестнице, но встретившие его знакомые задерживали его, и я видел обеспокоенное лицо Кулябки, который делал знаки скорее проходить. Мы шли мимо лож, занятых дамами. Петр Аркадьевич остановился у одной из них, в которой сидела вдова умершего сановника. Здороваясь с ним и смотря на его обвешанный орденами сюртук, она промолвила: “Петр Аркадьевич, что это за крест у вас на груди, точно могильный?” Известная своим злым языком, дама незадолго до того утверждала, что дни Столыпина на посту председателя Совета министров сочтены, и она хотела его уколоть, но эти слова, которым я невольно придал другой смысл, больно ударили меня по нервам. Сидевшие в ложе другие дамы испуганно переглянулись, но Столыпин совершенно спокойно ответил: “Этот крест, почти могильный, я получил за труды Саратовского местного управления Красного Креста, во главе которого я стоял во время японской войны”.
Затем министр сделал несколько шагов вперед, и я просил его войти в ложу, предназначенную, как я уже сказал, Совету министров и свите. Министр войти в ложу не пожелал и на мой вопрос “Почему?” возразил: “Без приглашения министра Двора я сюда войти не могу”. С этими словами П.А. Столыпин стал спускаться с трибуны по лестнице, направляясь на площадку перед трибунами, занятыми приглашенной публикой. У окружавшего площадку барьера, с правой стороны, министр остановился. Через несколько минут я увидел, что сидевшие кругом, в разных местах, лица в штатских костюмах поднялись со своих сидений и незаметно стали полукругом, на расстоянии около 20 шагов от нас, по ту и другую сторону барьера. П.А. Столыпин имел вид крайне утомленный. “Скажите, - начал Петр Аркадьевич свою беседу со мной, - кому принадлежит распоряжение о воспрещении учащимся-евреям участвовать 30 августа, наравне с другим, в шпалерах во время шествия государя с крестным ходом к месту открытия памятника?” Я ответил, что это распоряжение было сделано попечителем Киевского учебного округа Зиловым, который мотивировал его тем, что процессия имела церковный характер. Он исключил поэтому всех не христиан, т.е. евреев и магометан. Министр спросил: “Отчего же вы не доложили об этом мне или начальнику края?” Я ответил, что в Киеве находился министр народного просвещения, от которого зависело отменить распоряжение попечителя округа. П.А. Столыпин возразил: “Министр народного просвещения тоже ничего не знал. Произошло то, что государь узнал раньше меня. Его Величество крайне этим недоволен и повелел мне примерно взыскать с виноватого. Подобные распоряжения, которые будут приняты как обида, нанесенная еврейской части населения, нелепы и вредны. Они вызывают в детях национальную рознь и раздражение, что недопустимо, и их последствия ложатся на голову монарха”. В конце сентября попечитель Киевского учебного округа, тайный советник Зилов был уволен от службы.
Во время этих слов я услышал, как возле меня что-то щелкнуло, я повернул голову и увидел фотографа, сделавшего снимок со Столыпина. Возле фотографического аппарата стоял человек в штатском сюртуке с резкими чертами лица, смотревший в упор на министра. Я подумал сначала, что это помощник фотографа, но сам фотограф с аппаратом ушел, а он продолжал стоять на том же месте. Заметив находившегося рядом Кулябко, я понял, что этот человек был агентом охранного отделения, и с этого момента он уже не возбуждал во мне беспокойства».

В театре

А.Ф. Гирс: «К 9 часам начался съезд приглашенных в театр. На театральной площади и прилегающих улицах стояли сильные наряды полиции, у могучих дверей – полицейские чиновники, получившие инструкции о тщательной проверке билетов. Еще утром все подвальные помещения и ходы были тщательно осмотрены. В зале, блиставшей огнем и роскошным убранством, собиралось избранное общество. Я лично руководил рассылкой приглашений и распределением мест в театре. Фамилии всех сидевших в театре мне были лично известны, и только 36 мест партера, начиная с 12 ряда, были отправлены в распоряжение заведовавшего охраной генерала Курлова для чинов охраны по его письменному требованию. Кому будут даны эти билеты, я не знал, но мне была известна цель, для которой они были высланы, и этого было достаточно. В кармане сюртука у меня находился план театра и при нем список, на котором было указано, кому какое место было предоставлено.
В 9 часов прибыл государь с дочерьми. К своему креслу, к первому от левого прохода с правой стороны, прошел Столыпин и сел в первом ряду. Рядом с ним, налево по другую сторону прохода, сел генерал-губернатор Трепов, направо – министр Двора граф Фредерикс».
В.Н. Коковцов: «В театре я сидел в первом же ряду, как и Столыпин, но довольно далеко от него. Он сидел у самой царской ложи, на последнем от нее кресле у левого прохода, а мое место было у противоположного правого прохода».
А.Ф. Гирс: «Государь вышел из аванложи. Взвился занавес и раздались звуки народного гимна. Играл оркестр, пел хор и вся публика. Патриотический подъем охватил и увлек всех. Шла “Сказка о Царе Салтане” в новой, чудесной постановке. Мне казалось, что здесь можно быть спокойным: ведь все сидящие в театре известны, а снаружи он хорошо охраняется и ворваться с улицы никто не может. Кончилось первое действие. Я встал около своего кресла во втором ряду, за креслом начальника края. К председателю Совета министров подошел генерал Курлов. Я слышал, как министр спрашивал его, задержана ли террористка и настаивал на скорейшей ликвидации дела.
Началось второе действие, прослушанное с тем же напряженным вниманием. При самом начале второго акта, когда государь отошел в глубь аванложи, а П.А. Столыпин встал и, обернувшись спиной к сцене, разговаривал с графом Фредериксом и графом Иосифом Потоцким, я на минуту вышел к подъезду, чтобы сделать какое-то распоряжение. Возвращаясь, я встретил министра финансов Коковцова, пожимавшего руку встречным и говорившего: “Я уезжаю сейчас в Петербург и тороплюсь на поезд”».
В.Н. Коковцов: «Как я уже упомянул, я должен был прямо из театра ехать на поезде, вещи мои были отправлены на вокзал курьером, а моего секретаря Дорлиака я просил во время последнего антракта справиться, где стоит наш экипаж, чтобы попытаться легче найти его при выходе.
Во время первого антракта я выходил в фойе разговаривать с разными лицами, а затем, желая проститься со Столыпиным, я подошел к нему во втором антракте, как только занавес опустился, и царская ложа опустела. Я застал его стоящим в первом ряду, опершись на балюстраду оркестра. Театральная зала быстро опустела, так как публика хлынула в фойе, и на местах остались по преимуществу сидевшие в задних рядах кресел.
Столыпин стоял в полоборота от царской ложи, разговаривая со стоявшим около него бароном Фредериксом и военным министром Сухомлиновым, кое-кто еще оставался в первом ряду, но кто именно, я не заметил.
Когда я подошел к нему и сказал, что прямо из театра после следующего акта еду на поезде и пришел проститься, спрашивая, нет ли чего передать в Петербурге, он сказал мне: “Нет, передавать нечего, а вот если Вы можете взять меня с собой в поезд, то я Вам буду глубоко благодарен. Я от души завидую Вам, что Вы уезжаете, мне здесь очень тяжело ничего не делать и чувствовать себя целый день каким-то издерганным, разбитым”.
Я отошел от него еще до окончания антракта, прошел по правому проходу, между креслами и подошел к старикам Афанасьевым проститься и поблагодарить за гостеприимство. Они сидели в последнем ряду кресел перед поперечным последним проходом».
А.Ф. Гирс: «Простившись с министром, я медленно пошел по левому проходу к своему креслу, смотря на стоявшую передо мной фигуру П.А. Столыпина. Я был на линии шестого или седьмого ряда, когда меня опередил высокий человек в штатском фраке. На линии второго ряда он внезапно остановился. В то же время в его протянутой руке блеснул револьвер, и я услышал два коротких сухих выстрела, последовавших один за другим».
В.Н. Коковцов: «Едва я успел наклониться к м-м Афанасьевой и сказал ей несколько слов на прощанье, как раздались два глухих выстрела, точно от хлопушки».
А.Ф. Гирс: «В театре громко говорили и выстрел слыхали немногие, но когда в зале раздались крики, все взоры устремились на П.А. Столыпина и на несколько секунд все замолкло. Петр Аркадьевич как будто не сразу понял, что случилось. Он наклонил голову и посмотрел на свой белый сюртук, который с правой стороны под грудной клеткой уже заливался кровью». 
В.Н. Коковцов: «Я не сразу сообразил, в чем дело, и видел только, что кучка людей столпилась в левом проходе, недалеко от первых рядов кресел, - в борьбе с кем-то, сброшенным на пол.
Раздались крики о помощи, я побежал к Столыпину, стоявшему еще на ногах, в первом же ряду у своего места у самого прохода, с бледным лицом, на кителе показалось в нижней части груди небольшое пятно крови. С правой стороны к нему подбежали еще люди, кто именно, я не мог заметить, видел только с обнаженной шашкой у самой царской ложи генерала Дедюлина».
А.Ф. Гирс: «Медленными и уверенными движениями он положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: “Все кончено”. Затем он грузно опустился в кресло и ясно и отчетливо, голосом, слышным всем, кто находился недалеко от него, произнес: “Счастлив умереть за царя”».
В.Н. Коковцов: «Зал моментально наполнился публикой, Государь и вся царская семья появились в ложе, взвился занавес и раздались звуки народного гимна, исполненного всей театральной труппой, весь зал стоял в каком-то оцепенении, никто не давал себе ясного отчета в совершившемся, и громовым “Ура” встретила растерявшаяся публика конец гимна».
А.Ф. Гирс: «Увидя государя, вышедшего в ложу и ставшего впереди, он поднял руку и стал делать знаки, чтобы государь отошел. Но государь не двигался и продолжал на том же месте стоять, и Петр Аркадьевич на виду у всех благословил его широким крестом».
В.Н. Коковцов: «Государь, бледный и взволнованный, стоял один у самого края ложи и кланялся публике…»
Николай II: «Ольга и Татьяна были со мною тогда, и мы только что вышли из ложи во время второго антракта, так как в театре было очень жарко. В это время мы услышали два звука, похожие на стук падающего предмета, я подумал, что сверху кому-нибудь свалился бинокль на голову и вбежал в ложу.
Вправо от ложи я увидел кучу офицеров и людей, которые тащили кого-то, несколько дам кричало, а прямо против меня в партере стоял Столыпин. Он медленно повернулся лицом ко мне и благословил воздух левой рукой. Тут только я заметил, что он побледнел и что у него на кителе и на правой руке кровь. Он тихо сел в кресло и начал расстегивать китель. Фредерикс и проф. Рейн помогали ему.
Ольга и Татьяна вышли за мною в ложу и увидели все, что произошло. Пока Столыпину помогали выйти из театра, в коридое рядом с нашей комнатой происходил шум, там хотели покончить с убийцей; по-моему, к сожалению, полиция отбила его от публики и увела его в отдельное помещение для первого допроса. Все-таки он сильно помят и с двумя выбитыми зубами. Потом театр опять наполнился, был гимн и я уехал с дочками в 11 часов.
Аликс ничего не знала, и я ей рассказал о случившемся. Она приняла известие довольно спокойно. На Татьяну это произвело сильное впечатление, она много плакала, и обе они плохо спали».

Кто стрелял?

А.Ф. Гирс: «Преступник, сделав выстрел, бросился назад, руками расчищая себе путь, но при выходе из партера ему загородили проход. Сбежалась не только молодежь, но и старики, и стали бить его шашками, шпагами и кулаками. Из ложи бельэтажа выскочил кто-то и упал около убийцы. Полковник Спиридович, вышедший во время антракта по службе на улицу и прибежавший в театр, предотвратил едва не происшедший самосуд; он вынул шашку и, объявив, что преступник арестован, заставил всех отойти.
Я все-таки пошел за убийцей в помещение, куда его повели. Он был в изодранном фраке, с оторванным воротничком на крахмальной рубашке, лицо в багрово-синих подтеках, изо рта шла кровь. Каким образом вы прошли в театр? – спросил я его. В ответ он вынул из жилетного кармана билет. То было одно из кресел в 18 ряду. Я взял план театра и список и против номера кресла нашел запись: “отправляю в распоряжение генерала Курлова для чинов охраны”. В это время вошел Кулябко, прибежавший с улицы, где он все старался задержать террористку по приметам, сообщенным осведомителем. Кулябко сразу осунулся, лицо его стало желтым. Хриплым от волнения голосом, с ненавистью глядя на преступника, он произнес: “Это Богров, это он, мерзавец, нас морочил”. Всмотревшись в лицо убийцы, я признал в нем человека, который днем стоял у фотографа, и понял роль, сыгранную этим предателем. Я вышел искать начальника края. Генерал Трепов распоряжался у царской ложи, подготовляя отъезд государя. Он опасался, что выстрел в театре был первым актом более широкого плана и что засады могут быть на улице. Всю площадь перед театром сильными нарядами полиции очистили от публики, у подъезда царской ложи было несколько закрытых автомобилей. В один из них поместился государь с дочерьми, в других разместилась свита. Начальник края ехал впереди, минуя улицы, на которых собрался народ, чтобы видеть проезд царя, привез его во дворец».

Столыпин

А.Ф. Гирс: «Проводив государя до автомобиля, я вернулся в театр. П.А. Столыпина уже вынесли, зал наполовину опустел, но оркестр продолжал играть гимн. Публика пела “Боже, царя храни” и “Спаси, Господи, люди твоя”, но в охватившем всех энтузиазме чувствовался надрыв, слышался вопль отчаяния, как будто люди сознавали, что пуля, пробившая печень Столыпина, ударила в сердце России. Я распорядился понемногу тушить огни и прекратить музыку. Когда публика разъехалась, я вошел в комнату, где на диване с перевязанной раной и в чистой рубашке с закрытыми глазами лежал П.А. Столыпин. От окружавших его профессоров, известных киевских врачей, я узнал, что они распорядились отвезти раненого в лечебницу доктора Маковского, что на Малой Владимирской, и что у подъезда театра уже стоит карета скорой помощи. Я обратился к одному из врачей и спросил его, есть ли надежда на спасение. “Рана очень опасная, - сказал доктор, - но смертельная она или нет – сказать нельзя. Все зависит от того, в какой степени повреждена печень”. Когда Петра Аркадьевича, смертельно бледного, на носилках выносили в карету, он открыл глаза и скорбным, страдающим взглядом смотрел на окружающих».
В.Н. Коковцов: «Я вышел один из первых из зала, узнал, что преступник задержан и подвергся уже допросу в одном из нижних помещений театра, что царская семья выехала благополучно и встречена публикой на улице с величайшим подъемом, а Столыпин отвезен в клинику доктора Маковского. Я выехал тотчас же туда и застал там массу всякого народа, заполнявшего лестницу и все коридоры. Я распорядился прежде всего установить какой-либо внешний порядок».
А.Ф. Гирс: «В то время, когда В.Н. Коковцов находился в приемной, в лечебницу приехал генерал Курлов. Он стал докладывать Владимиру Николаевичу по поводу случившегося, но Владимир Николаевич выслушал его сухо и сделал суровую реплику. Курлов отошел и, заметив меня, сказал: “Всю жизнь я был предан Петру Аркадьевичу, и вот результат”. Он протянул мне руку и на его глазах заблестели слезы». 
В.Н. Коковцов: «Следом за мной приехавшему сюда же после проводов царской семьи во дворец генерал-губернатору Трепову я сказал, что по закону я автоматически вступаю в права председателя Совета министров, так как состою его заместителем, и прошу его удалить всю публику, поставить полицейскую охрану снаружи и внутри лечебницы и указать тому, кто будет исполнять полицейские обязанности, помогать мне, в  чем я встречу надобность. Генерал Трепов приказал полицмейстеру все это исполнить, а сам скоро уехал, условившись со мной, что будет ждать меня у себя, как только  я сочту возможным уехать из лечебницы. Врачи были в сборе, тотчас же приступили к осмотру раненого и заявили, что пуля нащупывается близко к поверхности сзади, и к ее извлечению будет приступлено не позже следующего утра. Столыпин был в полном сознании, видимо сильно страдал, но удерживал стоны и казался бодрым. Не помню теперь, кто именно из врачей, их было там много, сказал мне, однако, тут же: “Дело скверно, судя по входному отверстию пули и месту, где она прощупывается при выходе, должно быть пробита печень, разве что, ударившись о крест, пуля получила неправильное движение и обошла по дуге, но это мало вероятно”. Его слова оказались пророческими. Больного перенесли в другую комнату, обставили всем необходимым, он дважды звал меня к себе, но так как доктора настаивали на абсолютном покое, то я прекратил всякую попытку разговора, сказал ему в шуточной форме, что доктора возложили на меня обязанности диктатора и что без моего разрешения никого к нему пускать не будут, и сам он должен подчиниться моей власти.
Это было и фактически так. Доктора, видя, что нас окружает масса высокопоставленных лиц, буквально боялись распорядиться, и я  предложил им выручить их в трудном положении и перенести всю ответственность на меня, за что они и ухватились с величайшей благодарностью».

Дмитрий Богров

Генерал В.Ф. Джунковский: «Убийцей Столыпина оказался Богров, агент охранного отделения. Следствие, произведенное следователем по важнейшим делам жандармским  полковником   Ивановым,   выяснило,   что точное его имя — Мордко Гершевич Богров. Убийство особенно ужасно своей простотой и легкостью, с какою оно было совершено.
В бытность студентом Богров участвовал в революционных организациях, несколько раз был арестован, но всегда очень скоро получал освобождение. Богров состоял членом революционного совета студенческих представителей в разгар студенческих беспорядков в Киевском университете в 1906 и 1907 гг. Одновременно он был и агентом-сотрудником Киевского охранного отделения. По утверждению начальника названного охранного отделения подполковника Кулябки, Богров тогда выдал многих серьезных политических преступников и этим заставил относиться к нему с полным доверием. После  1907 г.  Богров агентом не состоял, но Кулябко утверждает, что   продолжал   от  поры  до  времени   пользоваться   его   услугами. Перед покушением Богров только что приехал из Петербурга, где жил  его  брат,  крещеный,  женатый  на русской  киевлянке».
В.Г. Богров (брат убийцы Столыпина): «Сидя однажды со мной на балконе нашего дома, выходящем на Бибиковский бульвар, он как бы вскользь задал мне вопрос, каково мое мнение – что произвело бы большее впечатление: покушение на Николая или Столыпина? Этот вопрос был задан мне не случайно, а являлся результатом долгих размышлений, тревоживших Дм. Богрова, - кого именно сделать жертвой своего выступления. Он, видно, совершенно не сомневался в успехе своего выступления – для него было только важно решить, как его сделать наиболее целесообразным с революционной точки зрения».
Дмитрий Богров (убийца Столыпина): «Я решил убить министра Столыпина, так как я считал его главным виновником реакции и находил, что его деятельность для блага народа очень вредна».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Явясь к Кулябке, он сказал следующее: «Петербургские социалисты-революционеры решили убить Столыпина и Кассо. Для осуществления приговора в Киев командирована революционерка, носящая прозви¬ще Нина Александровна, сопровождаемая революционером с клич¬кой Николай. Я могу предложить услуги по наблюдению за прибыв¬шими, которых знаю в лицо, и выдам их, если они появятся подле Столыпина  или  Кассо».   Кулябко отнесся к его словам с полным доверием  и  поручил Богрову  охрану  Столыпина.  О готовящемся покушении Кулябко доложил секретарю Столыпина Граве и адъю¬танту, что для охраны Столыпина приняты все меры. Богрову был выдан билет в сад Купеческого собрания. Богров сказал Кулябко, что ему необходимо хорошо изучить наружность Столыпина, ему тогда  был  выдан  билет  и   в  театр,  за  час  до  начала  спектакля. Следствием было установлено,  что  Богров волновался, колебался. Сам он признался, что он — социалист-революционер, что, прибыв в театр и увидев слабость охраны, стал думать о совершении ужасного покушения, но от этого его удержала боязнь eврeйского погрома. Установлено было, что после первого акта Богров вышел из театра, причем при выходе билет у него был отобран. По-видимому, он  осматривал  подъезд   царской   ложи.   Когда  он   решил пойти обратно в театр, полицейский офицер не пустил его. Тогда Богров предъявил билет агента охранного отделения, но, несмотря и на это, полицейский  офицер  не  пустил   Богрова,   а  позвал   Кулябко. Тот приказал пустить Богрова. Во время второго антракта Богров ходил по коридору. Здесь его встретил Кулябко и сказал: «Сейчас конец антракта, а следующий и последний акт будет очень коротким, — идите на площадь и стерегите Нину Александровну у подъезда». Богров ответил: «Хорошо», повернулся, пошел по коридору в противоположную от Кулябки сторону и направился прямо в партер к Столыпину.
Для всякого, даже неопытного человека ясно, какая преступная небрежность проявлена была со стороны чинов охраны,  которые, впустив в театр своего секретного сотрудника эсера, не установили за ним должного наблюдения. Невольно зарождается в этом деле подозрение, что Кулябко и Спиридович задумали схватить прибывших террористов, о которых заявил им Богров, на месте предполага¬емого преступления,  решив,  что это будет эффектнее (а в этом грешили всегда большинство охранников), поэтому они и не пыта¬лись арестовать мнимых террористов на квартире Богрова и даже не проверили перекрестным наблюдением, правду ли доложил Богров о прибывших террористах — до того они, очевидно, были заняты мыслью отличиться эффектным арестом. Конечно, быть может, это мое предположение ошибочно, но, ознакомившись с разными случа¬ями деятельности охранных отделений в бытность мою товарищем министра, мне кажется, это возможно.
Все, что пишет Курлов в своих воспоминаниях об этой, более чем печальной, трагедии, как он старается выгородить себя, не говорит в его пользу…»
Генерал П.Г.  Курлов: «В один из этих дней, при обычном докладе, подполковник Кулябко доложил мне, что накануне, совершенно неожиданно, к нему явился бывший сотрудник Киевского охранного отделения Богров, который еще ранее от работы отошел, но сведения которого были всегда очень ценны и не возбуждали никакого сомнения. Подполковник Кулябко находил такое возвращение Богрова весьма важным в столь серьезное время.
По словам Кулябко, Богров сообщил ему, что на днях к нему явился известный партийный работник, которого он знал только по имени и отчеству, и, подтвердив намерение партии совершить крупный террористический акт в последние дни пребывания государя в Киеве, когда чины охраны будут несомненно утомлены, просил Богрова от имени партии содействия. Далее Богров передал, что отряд боевиков должен был, в целях безопасности, приехать в Кременчуг, а оттуда по Днепру в Киев. На обязанности Богрова лежало приготовление для приезжих речной моторной лодки и подыскание в Киеве безопасного для них помещения.
Полковник Кулябко спросил меня, какой ответ я разрешу ему дать Богрову. Я, безусловно, воспретил содействовать подысканию моторной лодки и разрешил лишь предоставить для помещения приезжих квартиру, принадлежащую кому-либо из служащих охранного отделения.
Вместе с тем я приказал командировать немедленно в Кременчуг состоявшего в распоряжении начальника охранного отделения ротмистра Муева с необходимым числом филеров для непрерывного наблюдения за железнодорожным вокзалом и речными пристанями. Своему секретарю я продиктовал телеграммы директору департамента полиции и начальнику Петербургского охранного отделения о доложенных мне подполковником сведениях с приказанием тщательно и без замедления разработать их и о результате мне телеграфировать.
В течение последовавших за этим докладом дней никаких дополнительных сведений от Богрова не поступало, а равно я не получал никаких донесений ни из Петербурга, ни от ротмистра Муева.
Приведенные данные и принятые в целях освещения их меры я доложил П.А. Столыпину на другой день по приезде в Киев, причем министр сказал мне, что, по его мнению, все эти страхи преувеличены.
Через день прибыл в Киев государь с семьей.
Население Киева, запружавшее все улицы по пути царского проезда от вокзала до дворца, а равно и Софийскую площадь, так как государь заезжал в Софийский собор, приветствовало своего монарха с редким одушевлением. Полицейские наряды с трудом удерживали толпу, которая каждую минуту могла их смять, несмотря на расставленные шпалерами воинские части. Это одушевление произвело на царскую семью громадное впечатление, так что, когда я, сопровождая императорский кортеж, приехал во дворец, дворцовый комендант генерал-адъютант Дедюлин передал мне подлинные слова государя:
«Скажите Курлову, чтобы он уменьшил охрану».
Последующие торжества протекали в полном порядке, причем особое впечатление произвел на государя прием со стороны городского управления в Купеческом саду. Сад этот расположен на правом, очень крутом берегу Днепра, так что открывающийся с террасы вид при блестящей иллюминации был действительно великолепен.
Проводив государя из сада, я, еще не вполне оправившийся от болезни, вернулся домой, чтобы немного отдохнуть, так как перед этим мне пришлось в течение нескольких часов самому удерживать толпу.
Не успел я заснуть, как меня разбудил мой секретарь с докладом, что меня желает видеть по экстренному делу подполковник Кулябко. Тотчас же я  его принял и узнал от него, что вечером явился к нему Богров с заявлением, что член партии социалистов-революционеров, приезжавший к нему за несколько до того дней с просьбой облегчить прибытие из Кременчуга боевиков, сообщил ему об изменении террористической группой своих планов относительно путешествия в Киев, что группа эта уже прибыла и что в составе ее находится неизвестная даже ему женщина, имеющая при себе взрывные снаряды. Она должна была явиться на другой день в 12 часов на квартиру Богрова, где остановился приезжий, для совместного обсуждения дальнейшего плана действий. По его словам, боевая группа не имела в виду цареубийство, а покушение на жизнь председателя Совета Министров П.А. Столыпина и министра народного просвещения Л.А. Кассо. Я приказывал Кулябко обставить немедленно квартиру Богрова филерским наблюдением, командировав для этой цели опытнейших агентов, а самому утром, перед выездом государя императора на маневры, доложить все эти сведения киевскому генерал-губернатору. Вместе с сим я поручил Кулябко передать полковнику Спиридовичу, чтобы те же сведения он подробно доложил дворцовому коменданту. Сам я тотчас соединился по телефону с генерал-адъютантом Дедюлиным и сказал ему, что лишен возможности сопровождать государя на маневры вследствие тех сведений, которые будут ему доложены полковником Спиридовичем перед высочайшим выездом.
Об отдыхе нечего было и думать. В 8 часов утра я просил по телефону секретаря министра доложить П.А. Столыпину о необходимости безотлагательного с ним свидания и в 9 часов был уже у него и передал ему подробно сущность доклада Кулябко, добавив, что если к полудню я не получу больших подробностей, мне придется прибегнуть к экстраординарным полицейским мерам, чтобы обеспечить возвращение государя с маневров, его поездку на ипподром, поездку и возвращение из театра.
За самый театр я был относительно спокоен, так как билеты выдавались комиссией только известным лицам, а в театре для тщательного контроля было назначено 15 офицеров и 92 агента дворцовой охраны и Киевского охранного отделения. Тем не менее я просил министра не занимать в этот вечер своего кресла в первом ряду, а сесть в генерал-губернаторскую ложу, от чего он категорически отказался.
Тут же я переговорил с вызванным мной директором департамента министерства народного просвещения Вестманом, сказав ему предупредить Л.А. Кассо об опасности и просить его не выезжать иначе, как в автомобиле, который я ему пришлю. Одновременно я приказал усилить охрану генерал-губернаторского дома, где проживал П.А. Столыпин, и поручил жандармскому офицеру тщательно проверять лиц, которые пожелали бы видеть министра.
Я не могу не остановиться на разговоре с П.А. Столыпиным, который ярко характеризует и объясняет создавшееся после его смерти положение. На мое указание, что по возвращении в Петербург я буду просить его разрешения сделать несколько перемен в личном составе розыскных учреждений, П.А. Столыпин сказал:
«Это вам придется делать уже без меня. – И на выраженное мной удивление продолжал: - По здешней обстановке вы не можете не видеть, что мое положение пошатнулось, и я после отпуска, который я испросил у государя до 1 октября, едва ли вернусь в Петербург председателем Совета Министров и министров внутренних дел».
Я поспешил в гостиницу, чтобы поскорее узнать от подполковника Кулябко сведения о предполагавшемся в полдень свидании. Меня ожидало полное разочарование: женщина, которая, по словам Богрова, должна была прийти на его квартиру, не явилась, а Богров получил известие, что свидание группы боевиков назначено в 7 часов вечера на Бибиковском бульваре. Сделав распоряжение наблюдать за этим новым предполагавшимся свиданием и ни на минуту не оставлять без наблюдения квартиру Богрова, я решился прибегнуть к тем исключительным полицейским мерам, о которых докладывал министру. Впоследствии, при производстве расследования, сенатор Трусевич ставил мне в вину, что я тотчас же не приказал сделать обыск у Богрова и арестовать приехавшее к нему лицо. Это обвинение звучит насмешкой со стороны бывшего директора департамента полиции, который должен был помнить, что такой преждевременный арест одного из членов боевой группы, при невыясненном ее составе, повлек за собой убийство императора Александра II и бывшего министра внутренних дел В.К. Плеве.
После обеда во дворце я поспешил в театр с целью проверки охраны, а затем вернулся, чтобы сопровождать государя. и вслед за ним приехал в театр.
При первом моем посещении театра приехавший с Бибикова бульвара подполковник Кулябко доложил мне, что все мои приказания относительно предполагавшегося свидания выполнены. Войдя в театр и направляясь к своему месту около императорской ложи. Я был задержан министром, занимавшим первое от прохода место, который сказал мне со слов подполковника Кулябко, что свидание на Бибиковском бульваре не состоялось. «Нам нужно будет поговорить с вами в первом антракте», - добавил П.А. Столыпин. С нетерпением ждал я этого антракта, и, как только государь вышел в аванложу, я подошел к министру. «Что же вы думаете теперь делать?» - спросил он меня. Я ответил, что остается только возвращение после спектакля и что, надо надеяться, оно пройдет благополучно, а ночью я обсужу те меры, которые необходимо будет принять. «Переговорите тем не менее еще раз с Кулябко», - закончил министр свой разговор. Я отправился исполнять его приказание. По пути я видел в проходе капитана Есаулова, на обязанности которого лежало ни на одну минуту не оставлять министра одного.
Подполковник Кулябко доложил мне, что Богров приезжал к нему в театр, чтобы сообщить, что свидание на Бибиковском бульваре не состоялось и отложено на завтра. Я высказал Кулябко свое крайнее неудовольствие подобными путешествиями Богрова и приказал принять меры, чтобы он не смел отлучаться из квартиры и оставлять приезжего хоть на одну минуту одного. Затем я предложил Кулябко после театра приехать ко мне для обсуждения дальнейших мер.
Из приведенного выше доклада я ни одной минуты не предполагал, что Богров может быть в театре, так как не допускал мысли, чтобы на такую экстраординарную меру подполковник Кулябко не испросил моего предварительно разрешения. Я вернулся в партер к началу второго акта и тотчас же после его окончания опять подошел к П.А. Столыпину, чтобы передать ему свой разговор с Кулябко, а засим не отходить от него ни на шаг, как делал это всегда, когда министр присутствовал в каком-либо публичном месте. На этот раз П.А. Столыпин, сильно обеспокоенный неопределенностью поступавших сведений, несмотря на мои возражения, приказал мне еще раз повидать Кулябко. Как потом оказалось, состоявший при министре капитан Есаулов во время второго антракта находился в фойе. Войдя в коридор, я начал говорить с Кулябко, который подтвердил, что отданное мной в первом антракте приказание о безотлучном пребывании Богрова в своей квартире исполнено. Между тем, как выяснилось впоследствии, Кулябко сказал приезжавшему в театр Богрову уехать домой перед самым началом второго антракта, не потрудившись, однако, наблюсти за действительным исполнением Богровым этого распоряжения. Вдруг раздался выстрел из браунинга, столь характерный по своему звуку. В зале поднялось смятение и послышались крики. Я бросился в залу, встретив у прохода какого-то офицера, который выбегал оттуда с обнаженной шашкой и кричал, что убили Столыпина. Проникнуть в залу я не мог, так как в проходе публика избивала какого-то человека. Попытки прекратить избиение были тщетны. Издали я видел опускавшегося на кресло министра и стоявшего около царской ложи с обнаженной саблей полковника Спиридовича. Тогда я бросился назад, чтобы проникнуть к П.А. Столыпину с другой стороны, и наткнулся на совершенно бледного подполковника Кулябко.
«Это Богров, ваше превосходительство, - пробормотал он, опираясь на стену, - я виноват, мне остается только застрелиться». Я крикнул на него, что застрелиться он всегда успеет и не об этом надо думать, когда государь – в театре. Не имея возможности войти в театральную ложу и кружным путем. Так как коридор был запружен народом, я бросился к выходу около царской ложи и просил встретившегося генерал-адъютанта Дедюлина удержать государя в театре, пока я не доложу, что путь свободен.
Подскочившему ко мне командиру эскадрона жандармов я приказал немедленно очистить весь проезд от публики, оставив около театра один взвод, чтобы сопровождать карету скорой медицинской помощи, вызванную для перевезения П.А. Столыпина в больницу. Чтобы приблизиться, наконец, к министру, я прошел к главному входу. Около него уже стояла вызванная карета, в которую при мне укладывали находившегося в беспамятстве П.А. Столыпина. Это был последний раз, что я видел министра живым, так как, прибыв, после отъезда государя, в больницу, я не был допущен к нему врачами.
Государь уехал из театра, не дождавшись окончания сделанных мной распоряжений. Арестованный Богров находился в руках судебных властей, начавших свою обычную процедуру.
На подробностях последующих дней останавливаться не приходится: все заслоняет собой смерть П.А. Столыпина. Я хочу только сказать несколько слов об обстоятельстве, поразившем всех благомыслящих людей и оставившем, вероятно, навсегда без ответа вопрос, что такое Богров и чем вызвано совершенное им убийство?
Сын богатых родителей, молодой Богров всегда нуждался в деньгах для широкой жизни. Вероятно, под влиянием модных течений, он вошел в связь с революционными организациями и предал их охранному отделению, когда потребовались деньги на поездку за границу. Сведения Богрова стоили затраченных на него средств. И в этом отношении безукоризненно исполнял свои обязательства. Со временем материальное положение его улучшилось, и он одновременно отошел от партийной жизни, как отошел и от работы в охранном отделении. Я думаю, что в партии знали или догадывались о прежней деятельности Богрова, а потому могли потребовать от него той или другой услуги. Я не сомневался в его сведениях, сообщенных подполковнику Кулябко, как не сомневаюсь в том, что, может быть, за час до покушения на министра он не предполагал, что ему придется совершить этот террористический акт. Требование застало его врасплох, и он подчинился воле, от которой зависела его собственная жизнь. Это предположение не возбуждало бы во мне никаких сомнений, если бы убийство П.А. Столыпина было принято какой-либо революционной организацией на свой счет, но убийство это было встречено молчанием, хотя в революционной печати появлялись обыкновенно хвалебные гимны по поводу всякого, даже незначительного, политического убийства. Возможно допустить, что сведения, сообщенные Богровым Кулябко, были вымышлены и он, пользуясь доверием к нему охранного отделения, решил выполнить террористический акт. Мероприятия по охране и в этом положении не подлежали никакому изменению, так как игнорировать эти сведения, по сложившейся в Киеве обстановке, не представлялось допустимым. Личных счетов с покойным министром у Богрова, конечно, быть не могло, а потому у него не могло быть и инициативы совершить это убийство с риском своей жизни. Приходится, таким образом, прийти к убеждению, что этим преступлением руководила какая-либо иная, неведомая нам сила…
Следствию ее обнаружить не удалось, да, по-видимому, оно к этому и не очень стремилось. На мое заявление, что не следует торопиться предавать Богрова суду, а тщательно, путем политического розыска, расследовать мотивы преступления и возможных сообщников, мне было отвечено, что нежелательно вмешивать в судебное следствие политическую полицию. Богров был осужден, и правительство, столь мало интересующееся обстоятельствами, которые, с моей точки зрения, должны составлять суть каждого дела, обрушилось всей силой судебного аппарата на меня и моих подчиненных».

Угроза еврейского погрома
 
В.Н. Коковцов: «В 2 часа ночи, после того, что врачи заявили мне, что до утра они не приступят ни к каким действиям и будут лишь всеми способами поддерживать силы больного, - я уехал из лечебницы прямо к генералу Трепову и застал его в подавленном настроении. Ему только что донес полицмейстер и охранное отделение (полковник Кулябко, главный виновник всей этой драмы), что в населении Киева, узнавшем, что преступник Багров – еврей, сильнейшее брожение и готовится грандиозный еврейский погром, предотвратить который он не в силах, так как войск в городе совсем нет, ибо все части ушли на маневры и на парад там в присутствии Государя завтра днем, что полиции и жандармов совершенно недостаточно даже для очередных нарядов, усиленных вследствие пребывания Царской Семьи, и он буквально не знает, что делать…  Я решил действовать сам, как умел. Тут же, узнавши от генерала Трепова, что командующий войсками генерал Н.И. Иванов уехал уже на маневры и в городе его заменяет его помощник генерал барон Зальца, я снесся с ним, несмотря на ночной час, по телефону и получивши от него ответ, что он не имеет права вызвать кавалерию, предложил ему сделать это по моему распоряжению, как заступившего место главы правительства и за моей ответственностью. Он согласился без всяких возражений и быстрым приказом, отданным по телефону же спас положение; три казачьих полка были вызваны обратно с маневров и к 7 часам утра вступили уже в Киев и заняли весь Подол и все части города, заселенные сплошь евреями. Среди евреев было невообразимое волнение; всю ночь они укладывались и выносили пожитки из домов, а с раннего утра, когда было еще темно, потянулись на вокзал. С первыми отходящими поездами выехали все, кто только мог втиснуться в вагоны, а площадь перед вокзалом осталась загруженной толпой людей, расположившихся бивуаком и ждавших подачи новых поездов.
Появление казаков, занявших также улицы, ведущие к вокзалу, - месту скопления готовившихся к выезду евреев, - быстро вынесло успокоение. К вечеру волнение почти улеглось, выезд прекратился, и с 3 числа жизнь также незаметно вошла в обычную колею, как незаметно всколыхнули ее тревожные слухи».

Состояние Столыпина и дела государственные

В.Н. Коковцов: «2 сентября с 9 часов утра я был уже снова в лечебнице Маковского. Столыпина я застал в бодром состоянии, но страдания его, видимо, усилились, и присущее ему мужество минутами оставляло его. Меня он немедленно позвал к себе, передал ключи от своего портфеля, просил разобрать в нем бумаги и доложить наиболее спешное Государю в этот же день в назначенное для него время, в 4 часа дня, а затем высказал желание повидать на минуту генерала Курлова и переговорить с ним наедине. Я убедил его не делать этого, потому что врачи не допускают нарушения покоя, и осторожно спросил его, не желает ли он уполномочить меня в самой деликатной форме дать знать Ольге Борисовне.
Получив его согласие, я тут же набросал телеграмму, показал ее ему и немедленно отправил. Он пошутил при этом, что с ее приездом около него не будет такой сильной власти, какую я олицетворяю. В течение первой половины дня в лечебницу приехал генерал Курлов, чтобы осведомиться, не выражал ли Столыпин желание видеть его; врачи сказали ему, что такое желание им было выражено, но они не считают возможным допускать к нему кого-либо и прибавили, что они просили моего содействия к тому, чтобы это условие было строго соблюдаемо. Тогда он просил доложить мне о его желании явиться ко мне. Я тотчас же принял его в отдельной комнате внизу, где я проводил многие часы в эти дни для того отчасти, чтобы лично не допускать наплыва публики в лечебницу. Он спросил меня, как вступившего в исполнение обязанностей председателя Совета министров, “угодно ли мне, чтобы он немедленно подал в отставку, так как при возложенной на него обязанности руководить всем делом охраны порядка в Киеве, я могу считать его виновным в случившемся”. Я ответил ему на это, что не считаю нужным обсуждать в данную минуту степень виновности кого-либо в происшедшем и что этот вопрос будет в свое время выяснен следствием, которое будет назначено, решение же вопроса об увольнении кого бы то ни было из чинов ведомства Министерства внутренних дел в административном порядке зависит от лица, которое Государю Императору угодно будет назначить на должность министра. До этой минуты, сказал я генералу Курлову, ему надлежит исполнять обязанности, возложенные на него Высочайшей властью впредь до выбытия Его Величества из Киева, когда эти обязанности фактически будут с него сняты.
В 12 часов было назначено молебствие в Михайловском соборе об исцелении Петра Аркадьевича; на него собрались все съехавшиеся в Киев земские представители, много петербургских чиновников. Никто из Царской Семьи не приехал, и даже из ближайшей свиты Государя никто не явился. Не успели ли им дать знать, или же просто никто не получил распоряжения от своего начальства, этого я не могу сказать.
Едва я успел войти в храм, когда еще не все оказались в сборе и духовенство не вышло из алтаря, - ко мне подошел один из избранных представителей вновь учрежденного земства, член Государственной Думы третьего созыва, впоследствии член Государственного Совета по выборам, и в довольно развязной форме обратился со следующими словами: “Вот, Ваше Высокопревосходительство, представлявшийся прекрасный случай ответить на выстрел Багрова хорошеньким еврейским погромом, теперь пропал, потому что Вы изволили вызвать войска для защиты евреев”. Меня это глубоко возмутило, и я сказал нарочито громко, чтобы слышали все:
“Да, Ваше Превосходительство, я вызвал военную силу, чтобы защитить невинных людей от злобы и насилия, и за это возьму на себя ответственность перед Государем и перед моей совестью, а Вам могу только выразить удивление, что в храме Христа, пострадавшего за грехи человека и завещавшего нам любить ближнего, Вы не нашли ничего лучше, как выражать сожаление о том, что не пролита кровь невинных людей”.
Эта выходка, помимо возмутительного ее цинизма, навела меня на мысль, что принятые мной по Киеву меры недостаточны и нужно предупредить возможность эксцессов повсеместно в черте еврейской оседлости. Я решил заготовить и послать тотчас по окончании молебствия, открыто, не шифром, всем губернаторам этой черты решительную телеграмму, требуя энергичных мер к предупреждению погромов и предлагая им (я хорошо помню текст этой телеграммы и теперь, много лет спустя): “ В выборе этих мер прибегать по обстоятельствам ко всем допустимым законом способам до употребления в дело оружия включительно”. Текст этой уже отправленной телеграммы я захватил с собой на всеподданнейший доклад. Государя я нашел совершенно спокойным. Он не высказал мне никакого неудовольствия по поводу вызова с маневров 3-х казачьих полков, заметив только, что полкам, конечно, было неприятно не быть на смотру после маневров; горячо благодарил за телеграмму губернаторам и за самую мою мысль вызова войск для предотвращения погрома, сказавши при этом: “Какой ужас за вину одного еврея мстить неповинной массе”, и вообще утвердил по обыкновению все, что ему было предложено именем Столыпина. Характерен был при этом один разговор. Сославшись на то, что, по мнению врачей, Столыпин опасно ранен, вероятно, погибнет и, во всяком случае, надолго выведен из строя, я просил разрешения вызвать по телеграфу из-за границы старшего товарища министра внутренних дел Крыжановского и поручить ему временное управление министерством. Я указал при этом на то, что помимо старшинства на других товарищей возлагать этой обязанности нельзя, так как А.И. Лыкошин совершенно не годится на роль руководителя, а генерал Курлов уже по первым следственным действиям настолько скомпрометирован в покушении на Столыпина его непонятными действиями, что едва ли он вообще сможет оставаться на службе.
Такое мое заявление удивило Государя. Я передал все, что успел узнать об обстоятельствах, при которых преступник оказался в театре, обещал докладывать и далее обо всем по мере хода следствия, чего я в Киеве исполнить, однако, не мог, потому что почти не видел Государя и не имел с ним более деловой беседы, - но по поводу вызова Крижановского Государь сказал мне: “Я не имею основания доверять этому лицу и не могу назначить его министром внутренних дел, потому что мало его и знаю, без этого условия мне трудно решиться на такое назначение”. Я разъяснил Государю, что дело идет не о назначении министром, а о не¬обходимости поручить кому-либо одному из товарищей временно управ¬лять министерством, потому что теперь каждый товарищ ведает своей частью, общее же руководство лежит на умирающем Столыпине, и оста¬вить дело так нельзя. Назначение министра, очевидно, последует только тогда, когда решится участь Петра Аркадьевича, чего, прибавил я, веро¬ятно, долго ждать не придется, так как, по-видимому, шансов на выздо¬ровление немного, и явления, выяснившиеся за ночь, указывают на то, что внутренние органы сильно пострадали. На мои последние слова Госу¬дарь ответил: “Я узнаю и тут Ваш обычный пессимизм, - но я уверен, что Вы ошибаетесь. П.А. поправится, только не скоро, и Вам долго придется нести работу за него”.
3 сентября утром приехал вызванный по желанию врачей, по совеща¬нию со мной, профессор Цейдлер и, осмотревши больного, стал скло¬няться более в сторону врачей, смотревших мрачно на ход болезни, хотя еще не мог высказать окончательное заключение. Приехал зять Столы¬пина - А.Б. Нейдгард, и с меня спала часть личных забот о больном, но зато прибавились лишние разговоры по существу совершенного преступ¬ления, так как А.Б. Нейдгард и приехавший на другой день брат его Дм. Б. Нейдгард стали усиленно наседать на меня в смысле необходимо¬сти поручить следствие какому-либо особому лицу и непременно сена¬тору. Министр юстиции Щегловитов, тоже приехавший в Киев, был того же мнения, и, по соглашению с ним, выбор пал на сенатора Трусевича, бывшего недавно директором Департамента полиции, так как следст¬вие успело уже выяснить вопиющую халатность в действиях Охранного отделения, генерала Курлова и его ближайших подчиненных.
Утром 4-го приехала Ольга Борисовна Столыпина. Я встретил ее не вокзале, привез в лечебницу и сдал больного всецело в ее руки. Его состояние станови¬лось все хуже, и даже слабая надежда на благополучный исход стала исчезать. В тот же день ее навестил Государь, причем всем дано было знать, что нежелательно присутствие в лечебнице посторонних лиц. Больного Государь не видел; он начинал терять сознание, бредил и сто¬нал. Пробыл Государь в лечебнице недолго, вынес впечатление, что я преувеличиваю опасность, тем более что доктор Боткин продолжал уве¬рять его, что ничего грозного нет, и под вечер того же числа Государь уехал в Чернигов, откуда возвратился в 6 ч. утра 6 сентября, не заставши уже Столыпина в живых. Его не стало в ночь с 5 на 6 число. Уже со вто¬рой половины дня 4 числа было ясно, что минуты его сочтены. Темпера¬тура понизилась, страдания усилились, стоны почти не прерывались, и появилась страшная икота, которая была слышна даже на лестнице. Соз¬нание, державшееся довольно ясным еще до утра 5 числа, постепенно затемнялось, голос падал, и около 5 часов дня больной впал в забытье, не выходя из которого он и перешел в вечность».

Прием депутации националистов
 
В.Н. Коковцов: «Мои нервы от переживаемых тревог и полной бессонницы по ночам, - я все ждал телефонных звонков из лечебницы, - были крайне напря¬жены. С утра до ночи я получал сведения о ходе следствия, все более и более укреплявшие меня в том, что никакой организации в охране не было и что худшие последствия могли произойти, если бы только было желание их причинить, и, кроме того, мне приходилось принимать мно¬жество всякого рода людей, добивавшихся свидания со мной.
Из этих посещений два заслуживают особого упоминания.
Третьего или четвертого числа ко мне явилась депутация национали¬стов Юго-Западного края в лице моих знакомых членов Государственной Думы П.Н. Балашова, Д.Н. Чихачова, Потоцкого и ранее мне неизвестного профессора Чернова.
Говорил со мной от имени депутации глава ее Балашов, другие же молчали и только под конец, видимо, желая загладить неловкость поло¬жения, сказал  несколько  примирительных слов  профессор  Чернов.
Балашов начал с того, что партия националистов взволнована покуше¬нием на Столыпина не только как на выдающегося и благородного госу¬дарственного человека, незаменимого в настоящую минуту, но и как на человека, всем своим существом слившегося с национальной партией, проникнутого ее идеалами и оказывающего ей свое могущественное по¬кровительство, потому что в ней он видит единственную здоровую поли¬тическую партию в России, не борющуюся с правительством во имя зах¬вата власти. Волнение партии, по словам Балашова, увеличивается еще более от того, что преемником Столыпина назначен или назначаюсь я, потому что мне партия не доверяет и очень опасается, что моя политика будет совершенно иная, чуждая ясным национальным идеалам, и про¬никнутая слишком большими симпатиями к западу, следовательно, к элементам международного капитала и - инородческим. “Позвольте договорить до конца, - сказал Балашов, - мы Вас поддерживать не можем, если только не получим от Вас уверенности, что, заменивши Петра Аркадьевича, Вы будете честным и открытым продолжателем его политики”.
Выслушавши это необычное и мало любезное обращение, я начал мой ответ с чисто формального отвода, сказавши, что я отнюдь не назначен председателем Совета министров, а только вступил по закону в исполне¬ние его обязанностей по причине тяжелой болезни Петра Аркадьевича. Вместе с ними я искренне молился в соборе о его исцелении, хотя с грустью думаю, что наша молитва не будет услышана, потому что вижу, что Петр Аркадьевич угасает. Я не имею решительно никакого желания быть руководителем общей политики России и буду очень благодарен их партии, если она, в размерах доступных ее влиянию, примет меры к тому чтобы отвратить ту опасность, которую она видит в моем назначении, а мне окажет великую услугу, избавивши меня от той тяжести, нести ко¬торую я вовсе не стремлюсь. Я прибавил к этому еще, видимо, не понра¬вившиеся Балашову слова: “Но только было бы гораздо проще и, во всяком случае, деликатнее по отношению ко мне, если бы Вы обратили Ваши опасения туда, где может решаться мое назначение, если Вы имеете туда доступ, а не говорить мне прямо в лицо “мы Вам не верим”, ибо не можете же Вы ожидать от меня такого шага, чтобы я сам пошел к Го¬сударю и сказал: “мне не верит самая крупная политическая партия и по этому я не могу принять такого назначения”. Тем более не могу я этого доложить Его Величеству, что у меня нет никаких оснований по¬лагать, что такое назначение будет мне предложено”.
После этого вмешался профессор Чернов и, желая поправить своего лидера, сказал мне: “Владимир Николаевич, не совсем ясно выразил Вам нашу мысль или Вы поняли ее не так, как мы хотели ее высказать. Мы понимаем хорошо, что всякая политическая партия, которая занима¬ется борьбой с правительством, приносит несомненный вред и себе и стране. В России нужно не бороться с властью, а работать вместе с ней, но работать можно только с такой властью, которую уважаешь, и помо¬гать только той, которая помогает партии и ведет страну по правильному пути. Если бы мы имели не только уверенность, но даже надежду на то, что Вы поведете Россию по тому пути, по которому ее вел Петр Аркадье¬вич, мы открыто стали бы на Вашу сторону, как стояли на его стороне”.
Поблагодаривши профессора за то, что его обращение ко мне, во вся¬ком случае, отличалось меньшей нелюбезностью, нежели выступление их лидера, я высказал моим посетителям, прежде всего, что они придают власти председателя Совета гораздо больше значения, нежели она имеет на самом деле. И сейчас, спустя много лет, я могу воспроизвести то, что сказал я им в подтверждение моей мысли (я сохранил заметку о нашем свидании, записанную по горячим следам), а именно, - “что прочной, всеобъемлющей власти сейчас в России никто, кроме Государя, не имеет и иметь не будет. Она дается только в минуту катастрофы и кризиса, когда приходится даже проявлять готовность поступиться многими существенными прерогативами. Но как только гроза проходит, все пол¬номочия существенно видоизменяются, и чем больше пользовался носи¬тель власти своими полномочиями, тем скорее наступает его падение. Зa примером, сказал я, ходить не далеко. Вот тот же Петр Аркадьевич, который теперь умирает, и которого Вы считали осуществляющим программу Вашей партии, разве он при всей своей кажущейся силе был вполне самостоятельным и в особенности прочен на своем посту. Неужели вы сами не видели, что после проведения Западного Земства он вовсе не остался столь же влиятельным, как был прежде. Ведь несколько месяцев спустя после одержанной им победы он уже был конченным человеком в смысле влияния, и если бы пуля Багрова не пресекла его дней, то он все равно очень скоро сошел бы с политической арены, и никакая поддержка ва¬шей партии не уберегла бы его. Он сознавал это лучше всякого и еще почти накануне постигшей нас катастрофы прямо говорил мне об этом. Поверьте мне, что все наши уговоры с вами, если бы даже мы могли за¬ключить с Вами предлагаемый договор, не имели бы существенного значения”. “Я никогда не был хвастуном и никогда не решусь сказать Вам, что я сумею провести ту или иную политику. Если мне суждено, - от чего упаси меня Господь, - сменить Петра Аркадьевича, то я обещаю исполнить одно - никогда не лгать моему Государю и не быть игрушкой в руках какой-либо партии. Я не знаю, буду ли я располагать свободой действий, но так как я в этом сомневаюсь, то буду исполнять мой долг только до тех пор, пока обстоятельства не заставят меня действовать против моей совести, а что касается до Вашей партии, то я скажу вам прямо, что Вашей программы я в точности не знаю, слышал очень часто от Петра Аркадьевича много красивых, но туманных слов, а практиче¬ской сущности ее не вижу и усвоить себе еще не мог. Если, как Вы гово¬рите, Вашим лозунгом является величие России и освобождение ее от всякого чужого засилья, то поверьте мне, что на этой почве нам сойтись более чем просто. Но вашей политики угнетения инородцев я не разде¬ляю и служить ей не могу. Это политика вредная и опасная. Оказывайте какое хотите покровительство русскому элементу, будемте вместе воз¬вышать его во всех отношениях и давать ему первые места, но преследо¬вать сегодня еврея, завтра армянина, потом поляка, финляндца и видеть во всех их врагов России, которых нужно всячески укрощать, этому я не сочувствую и в этом нам с вами не по пути”.
Наша беседа продолжалась еще несколько минут, и мы расстались, конечно, недовольные друг другом. Я повторил при расставании то, что сказал вначале, что я буду рад и благодарен им, если они сумеют отстра¬нить мое назначение, и прибавил даже, что готов, со своей стороны, быть верным сотрудником всякому председателю Совета Министров, который будет продолжать дело П.А. Столыпина, лишь бы только и он не мешал мне делать мое дело - управлять финансами так, как я это понимаю. Следом за этой депутацией и кажется, даже столкнувшись с ней в две¬рях, ко мне пришла другая депутация - от киевских евреев. В составе ее не было никого из именитого киевского еврейства, и секретарь мой Дорлиак, говоря мне о ней, сказал мне даже, что пришли какие-то не¬счастные мелкие еврейчики, совершенно растерянного вида, и он хоро¬шенько не может разобрать, что им нужно, так бессвязна их речь.
Я вышел к ним в переднюю и, действительно, нашел четырех-пятерых немолодых евреев в длинных сюртуках, с всклокоченными бородами. Один из них подошел ко мне, поцеловал руку, другие хотели было встать на колени, но я их удержал, и после довольно продолжительных расспро¬сов, мог только понять, что это представители торговцев с базара на По¬доле, что они не успели выехать из города подобно другим более круп¬ным торговцам и что они умоляют меня защитить их от погрома. Я ста¬рался успокоить их, сказал, что главная опасность миновала, так как казачьи полки вовремя пришли в Киев. Они ушли, видимо, успокоенные, по крайней мере, на следующий день Л.Ф. Дорлиак показал мне за¬метку “Киевской мысли”, в которой говорилось, что прием мой внес успокоение, базар открывается, и жизнь постепенно входит в свою ко¬лею. Эта заметка, однако, не обошлась для меня даром. Она была пере¬дана по телеграфу “Новому Времени”, и эта газета встретила мое наз¬начение ядовитой заметкой о моей чрезмерной заботливости о благе и спокойствии евреев».
 
Прощание Государя со Столыпиным

В.Н. Коковцов: «К вечеру 5 сентября я снова поехал в лечебницу Маковского, и было уже ясно, что роковая развязка приближается. Нервы не выдерживали слушать звуки ужасной икоты, и я в десятом часу вернулся домой, прося, чтобы мне позвонили по телефону, если бы мое присутствие ока¬залось бы почему-либо нужным. Прошло немного времени, и мне со¬общили о кончине Петра Аркадьевича. Я тотчас же послал телеграмму барону Фредериксу по пути следования Государя обратно из Чернигова в Киев.
6 сентября в 6 часов утра я был уже на пароходной пристани, где и ожидал возвращения Государя. Кроме графа Бенкендорфа и генерала Трепова, не было никого. Охраны также никакой выставлено не было, так как Трепов передал мне, что Государя повезут окольными дорогами, куда бы он ни приказал ехать. Вскоре подошел пароход. Государь при¬нял меня на палубе, молча выслушал мой краткий доклад и сказал, что едет прямо поклониться праху Столыпина. Он сел в открытый авто¬мобиль с бароном Фредериксом, я сел в такой же другой автомобиль с Треповым, и мы поехали в лечебницу. Город был пуст, мы быстро совершили довольно длинный кружный переезд. В больнице нас встретил д-р. Маковский и еще один врач, и следом за Государем я вошел в уг¬ловую большую комнату, наверху, налево, по коридору, где лежало еще на кровати, но уже поставленное в переднем углу комнаты тело Столыпина. У изголовья сидела вдова покойного, Ольга Борисовна Столыпина, в белом больничном халате. Когда Государь вошел в комна¬ту, она поднялась к нему навстречу и громким голосом, отчеканивая каждое слово, произнесла известную фразу: “Ваше Величество, Сусанины не перевелись еще на Руси”.
Отслужили панихиду, Государь сказал тихо несколько слов Ольге Борисовне и, не говоря ни с кем ни слова, сел в автомобиль также с бароном Фредериксом и в сопровождении второго автомобиля, в котором я ехал с генералом Треповым, вернулся в Николаевский дворец. От ворот дворца мы с Треповым уехали обратно; он довез меня до сво¬его подъезда, я прошел к себе в банк и стал готовиться к отъезду царской семьи из Киева, который был назначен в тот же день в 12 часов утра».

Отъезд из Киева

В.Н. Коковцов: «Город имел совершенно праздничный вид, масса народа на улицах; войска стояли шпалерами до самого вокзала.
Я проехал с моим секретарем несколько раньше, чтобы не опоздать из-за какой-нибудь случайной задержки. На вокзале я встретил массу народа - мужчин в белых кителях с лентами и орденами, дам в светлых нарядах, и я смешался с толпой, ожидая прибытия царского кортежа.
Через несколько минут ко мне подошел И.Г. Щегловитов и спросил меня, не знаю ли я, зачем его зовут во дворец по телефону, как ему только что сказал это князь Орлов. Я высказал ему предположение, что Государь, вероятно, желает знать подробности о производстве следствия об убийстве Столыпина, как в ту же минуту ко мне подошел тот же Орлов и сказал, что произошла ошибка и что во дворец тре¬буют меня, и притом как можно скорее, так как Государь задерживает свой отъезд из дворца в ожидании моего прибытия.
Понимая, что на моих плохих лошадях скоро не доедешь, я просил дать мне чей-нибудь автомобиль. Мне предложил его городской голо¬ва Дьяков; для беспрепятственного проезда мне дали на козлы жандармского унтер-офицера, и мы помчались с невероятной быстротой. По дороге едва не случилась катастрофа, так как шофер не задержал по повороте, задние колеса накатились, и автомобиль едва не опроки¬нулся, но все дело ограничилось тем, что мы боком машины оттеснили часть шпалеры солдат. Подъехавши ко дворцу, я нашел Императрицу, сидящую внизу на подъезде в кресле. Едва успел я поцеловать руку, как ко мне подошел барон Фредерике и сказал по-французски: “Госу¬дарь Вас давно ждет”. Я застал Государя в кабинете, стоящим перед выходной дверью, с фуражкой в руках. Со своей обычной улыбкой он обратился ко мне со следующими словами: “Я прошу Вас быть не предсе-дательствующим, а председателем Совета министров, оставаясь, разу¬меется, и министром финансов. Надеюсь, Вы мне в этом не откажете”. Я ответил на это: “Мой долг повиноваться Вашему Величеству, если Вы оказываете мне Ваше доверие и считаете меня достойным его, но в труд¬ных условиях управления Россией мне необходимо знать, кого Ваше Величество изберете министром внутренних дел”. Государь ответил мне на это: “Я уже думал об этом и остановил мой выбор на нижегородском губернаторе Хвостове”. Меня это известие просто ошеломило, и я сказал Государю: “Ваше Величество, я знаю, что Вы спешите уехать, и у Вас нет времени подробно выслушать меня, но верьте моей чести, что мне больно противоречить Вам. Я по совести не могу исполнить моего долга перед Вами, если моим сотрудником по Министерству внутренних дел будет такой человек, как Хвостов, которого никто в России не уважает и назначение которого в особенности вредно для Вас, Государь, в данную минуту, когда от министров требуется то, чего Хвостов дать не в состоя¬нии. Дозвольте просить Вас оказать мне особую милость не считать моего назначения окончательным, если Вы решили бесповоротно назна¬чить Хвостова. По приезде в Петербург я изложу Вам в письме самым откровенным образом мой взгляд на назначение Хвостова, предложу Вам на выбор ряд других кандидатов, и если Вы, тем не менее, предпочте¬те им всем или кому-либо из других кандидатов Вашего выбора того же Хвостова, то не прогневайтесь на меня и освободите меня от высокого назначения. Я слишком хорошо знаю условия нашей государственной деятельности и по чести докладываю Вам, что никакой председатель Совета не может помешать тем неосмотрительным действиям, на которые способны люди, подобные Хвостову.”
Государь, видимо, терял терпение, дверь дважды приотворялась, и барон Фредерикс, видимо, указывал на необходимость отъезда. Госу¬дарь, подумав немного, сказал без всякого чувства раздражения, своим обычным, ласковым голосом: “Нет, Я считаю, что Вы назначение приня¬ли, напишите все откровенно, и знайте, что я уезжаю совершенно спокой¬но, передавши власть в Ваши руки”. При этом он обнял и перекрестил меня. Следом за ним я пошел вниз, царская семья двинулась в автомо¬билях в дорогу, за ними поспешили другие экипажи, так что мой авто¬мобиль попал на 6-е или 7-е, и когда я подъехал к вокзалу, то Импера¬трица, видимо, уже некоторое время поджидала меня на перроне, не входя в вокзал, протянула мне руку и, когда я, сняв фуражку, по¬целовал ее, она сказала мне тихо, по-французски: “Благодарю Вас, и да хранит Вас Бог”. Обычная сутолока при отъезде продолжалась на вок¬зале лишь несколько минут. Царский поезд скоро ушел, ко мне подошел Трепов и спросил, назначен ли я. Я ему ответил: “Еще не совсем, потому что не со всяким министром внутренних дел я могу вместе служить”. На окружающую публику эта весть, по-видимому, не произвела особого впечатления, ко мне мало кто подходил, и я, условившись с железнодорожным начальством о назначении мне в тот же день в 6 час. экстрен¬ного поезда для выезда в Петербург, поспешил вместе с моим секрета¬рем вернуться в моем экипаже домой, докончить укладку вещей и прос¬титься с моими хозяевами. К моему отъезду собрались на вокзал немногие: генерал Иванов, генерал Трепов, Щегловитов, кое-кто из его сотрудников, а также довольно многие чины Министерства финансов».

Хвостов не был назначен министром внутренних дел. Вместо него был назначен Макаров…

Значение Столыпина

Сергей Дмитриевич Сазонов (министр иностранных дел 1910-1916 гг.): «Принято говорить, что нет людей незаменимых. Но Столыпина у нас никто не заменил, и революция, среди тяжелой нравственной и материальной атмосферы войны, восторжествовала. Пока я пишу эти строки, передо мною живо встает величавый в своей силе и простоте образ Столыпина и мне припоминаются неоднократно слышанные от него слова: для успеха русской революции необходима война. Без нее она бессильна. В 1914 году мы получили эту войну, а после трех лет тяжелой борьбы, которую нам пришлось вести одиноким и отрезанным от общения с нашими союзниками, к нам прибыла из Германии и революция в лице Ленина и его сообщников, отдавшая себя на служение нашим врагам и радостно принятая ими, как желанная сотрудница».
В.В. Шульгин: «Столыпин заплатил жизнью за то, что он раздавил революцию, и, главным образом, за то, что он указал путь для эволюции. Нашел выход, объяснил, что надо делать… Выстрел из револьвера в Киеве – увы, нашем Киеве, всегда бывшем его лучшей опорой, - закончил столыпинскую эпоху… Печерская лавра приняла пробитые пулей Богрова тела, а новый председатель Совета министров взял на себя тяжесть правления…
И скоро мне пришлось сказать (в Думе):
- Будет беда. Россия безнадежно отстает. Рядом с нами страны высокой культуры, высокого напряжения воли. Нельзя жить в таком неравенстве. Такое соседство опасно. Надо употребить какие-то большие усилия. Необходим размах, изобретательность, творческий талант. Нам надо изобретателя в государственном деле… нам надо «социального Эдисона»…
И колонны (Таврического дворца) слышали ответ:
- От меня требуют, чтобы я был каким-то государственным Эдисоном… Очень был бы рад… Но чем я виноват, что я не Эдисон, а только Владимир Николаевич Коковцов.
Конечно, Владимир Николаевич не был виноват. Как не был виноват весь класс, до сих пор поставлявший властителей, что он их больше не поставляет… Был класс, да съездился…»

Премьер-министр Коковцов на приеме у Государя

В.Н. Коковцов: «1 октября вечером я выехал в мою первую поездку в Крым по званию председателя Совета министров. Мой медовый месяц начинался очень благоприятно, и первые дни пребывания в Крыму окрашивали все самым благодушным настроением.
Мой приезд в Ялту и Ливадию был сплошным триумфом. Не успевшие еще наскучить однообразием ялтинской жизни придворные наперерыв оказывали мне всякое внимание.
Государь встретил меня 4 октября необыкновенно милостиво, сказал с первых же слов, что чрезвычайно рад моему приезду, показал мне весь свой новый дворец, в котором он впервые поселился в этом году, и продержал на докладе более 2 часов, одобрил и утвердил решительно все мои предположения, не исключая целой серии новых членов Государст¬венного Совета».
Николай II: «Я очень доволен вами, Владимир Николаевич. Я знаю, что вы собрали вокруг себя достойных людей и работаете с настроением. Я чувствую, что вы не станете обращаться со мной так, как это делал ваш предшественник, Петр Аркадьевич».
В.Н. Коковцов: «Государь, Петр Аркадьевич погиб ради вашего величества!»
Николай II: «Верно, он умер, служа мне. Но он всегда стремился держать меня в тени. Как вы думаете, разве мне было приятно постоянно читать в газетах, что председатель Совета министров сделал то… Председатель Совета министров сделал то?.. А я что, не в счет? Я что, никто?»
В.Н. Коковцов: «На другой день, 5 октября, в день именин Наследника, за завтраком и после завтрака, на мою долю выпали новые знаки внимания, заставив¬шие долго говорить о себе всю ливадийскую и ялтинскую публику.
Государь демонстративно пил за мое здоровье, поминутно обращался ко мне с разговором, а после завтрака, в вестибюле дворца, императрица, которая не могла долго стоять, села на кресло, подозвала меня к себе, настойчиво потребовала, чтобы я сел рядом, несмотря на то, что Государь стоял в отдалении, и около часа вела со мной самую непринужденную беседу на самые разнообразные темы. Одна часть этой беседы глубоко врезалась в мою память потому, что больно кольнула меня и показала всю странность натуры этой мистически настроенной женщины, сыграв¬шей такую исключительную роль в судьбах России.
Говоря о том, что происходит сейчас в Петербурге, о том, как приняла мое назначение “эта котерия, которая никогда ничем не довольна, но которая всегда указывала на Вас как на кандидата на пост Столыпина, когда была им недовольна, а теперь должна, очевидно, начать Вас крити¬ковать, раз что Вы поставлены на вершину власти”, императрица сказала мне: “Мы надеемся, что Вы никогда не вступите на путь этих ужасных политических партий, которые только и мечтают о том, чтобы захватить власть или поставить правительство в роль подчиненного их воле”. 
Я ответил на это, что и до назначения моего я старался быть вне всяких партий, отстаивая взгляды правительства, и был, насколько умел, независимым, стараясь работать с Думою, как необходимым фактором нашей новой государственной жизни, но не могу скрыть, что мое положение гораздо труднее, нежели положение П.А. Столыпина. У него были свои партии, сначала октябристов, решительно поддерживав¬шая его, а затем и другая, хотя и более слабая партия националистов, но все же сплоченная известною организациею, умевшая сходиться то с октябристами, то с правыми и, во всяком случае, поддерживавшая его и пользовавшаяся и от него разными преимуществами. У меня же нет никакой партии, и я по складу своего характера не могу быть в руках какой-либо группы, которая желает владеть мною и в то же время не может теперь дать мне того, что давали октябристы Столыпину.
Кроме того, и положение всех партий в Думе стало хуже, нежели оно было при Столыпине. Они разбились, стали мельче, боятся быть слишком близкими к правительству, чтобы это им не повредило на выборах 1912 года, и вообще в Думе нет более того сплоченного умеренно-кон¬сервативного большинства, которое отвечает моему взгляду на вещи и которое было так необходимо после резкого революционного настроения первых двух Дум.
Я долго развивал эту тему. Императрица внимательно слушала меня и затем неожиданно остановила меня прикосновением руки и сказала по-французски: “Слушая Вас, я вижу, что Вы все делаете сравнения между собою и Столыпиным. Мне кажется, что Вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности. Верьте мне не надо так жалеть тех, кого не стало... Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль, и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Жизнь всегда получает новые формы, и Вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал Ваш предшественник. Оставайтесь самим собою, не ищите поддержки в политических партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие Государя - Бог Вам поможет. Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить Вам место, и что это - для блага России”.
Я записал буквально ее слова. Не знаю, верно ли выражали они ее мышление, но в ту минуту как и теперь мне было ясно одно: о Столыпи¬не, погибшем на своем посту, через месяц после его кончины уже говори¬ли тоном полного спокойствия, мало кто уже и вспоминал о нем, его глубокомысленно критиковали, редко кто молвил слова сострадания о его кончине».
В.А. Маклаков: «Без пули Багрова он, вероятно, стал бы новым примером людской неблагодарности. Только смерть возвела его на тот пьедестал, который опрокинула лишь революция».

Ленин в Париже

Н.К. Крупская: «В половине декабря двинулись мы в Париж. 21-го должна была состояться там совместная с меньшевиками партийная конференция. Все мысли Владимира Ильича были поглощены этой конференцией. Атмосфера была накалена. 
Владимир Ильич смотрел отсутствующими глазами на всю нашу возню с домашним устройством в новом логовище: не до того ему было. Квартира была нанята на краю города, около самого городского вала, на одной из прилегающих к Авеню Д`Орлеан улиц, на улице Бонье, недалеко от парка Монсури. Квартира была большая, светлая и даже с зеркалами над каминами (это было особенностью новых домов). Была там комната для моей матери, для Марии Ильиничны, которая приехала в это время в Париж, в Сорбонну, учиться языку, наша комната с Владимиром Ильичем и приемная. Но эта довольно шикарная квартира весьма мало соответствовала нашему жизненному укладу и нашей привезенной из Женевы «мебели». Надо было видеть, с каким презрением глядела консьержка на наши белые столы, простые стулья и табуретки. В нашей «приемной» стояла лишь пара стульев да маленький столик, было неуютно до крайности.
На мою долю сразу выпало много всякой хозяйственной возни – моя старуха мать как-то растерялась в сутолоке большого города. В Женеве все хозяйственные дела улаживались гораздо проще, а тут пошла какая-то канитель: газ надо было открыть, так пришлось раза три ездить куда-то в центр, чтобы добиться соответствующей бумажки. Бюрократизм во Франции чудовищный. Чтобы получить книжки из коммунальной библиотеки, надо было поручительство домохозяина, а он ввиду нашей убогой обстановки не решался за нас поручиться. С хозяйством на первых порах была большая возня. Хозяйка я была плохая…
Заниматься в Париже было очень неудобно. Национальная библиотека была далеко. Ездил туда Владимир Ильич обычно на велосипеде, но езда по такому городу как Париж, не то, что езда по окрестностям Женевы, - требует большого напряжения. Ильич очень уставал от этой езды. На обеденный перерыв библиотека зарывалась. С выпиской нужных книг была также большая бюрократическая канитель, выдавали нужные книги лишь через день, через два. Ильич на чем свет ругал Национальную библиотеку, а попутно и Париж. Написала я  письмо французскому профессору, который преподавал летом на женевских курсах французского языка, прося указать другие хорошие библиотеки. Моментально получила ответ, где были все нужные справки; Ильич обошел все указанные библиотеки, но нигде не приспособился. В конце концов, у него украли велосипед. Он оставлял его на лестнице соседнего с Национальной библиотекой дома, платя за это консьержке 10 сантимов, но, придя однажды за велосипедом, его не нашел. Консьержка заявила, что она не бралась стеречь велосипед, а разрешала только его ставить на лестницу.
С ездой на велосипедах в Париже и под Парижем нужна была большая осторожность. Раз Ильич по дороге из Жювизи попал под автомобиль, еле успел соскочить, а велосипед был совершенно изломан».
В.И. Ленин: «Ехал я из Жювизи, и автомобиль раздавил мой велосипед (я успел соскочить). Публика помогла мне записать номер, дала свидетелей. Я узнал владельца автомобиля (виконт, черт его дери) и теперь сужусь с ним (через адвоката).
Велосипедное мое дело кончилось в мою пользу».
Н.К. Крупская: «Осенью мы переменили квартиру, поселились в тех же краях, на глухой улочке Мари-Роз, две комнаты и кухня, окна выходили в какой-то сад. «Приемной» нашей теперь была кухня, где и велись все задушевные разговоры. С осени у Владимира Ильича было рабочее настроение. Он завел «прижим», как он выражался, вставал в 8 часов утра, ехал в Национальную библиотеку, возвращался в 2 часа. Много работал дома. Я усиленно его охраняла от публики. У нас всегда бывало много народу. Была толчея непротолченная, особенно теперь, когда благодаря реакции, тяжелейшим условиям работы в России русская эмиграция быстро росла.
Владимир Ильич через Шарля Раппопорта связался с Лафаргом, зятем Маркса, испытанным борцом, мнение которого он особенно ценил. Поль Лафарг вместе со своей женой Лаурой, дочерью Маркса, жили в Дравейль. В 20-25 верстах от Парижа. Они уже отошли от непосредственной работы. Помню, раз ездили мы с Ильичем на велосипедах к Лафаргам. Лафарги встретили нас очень любезно. Владимир стал разговаривать с Лафаргом о своей философской книжке, а Лаура Лафарг повела меня гулять по парку. Я очень волновалась – дочь ведь это Маркса была передо мной; жадно вглядывалась я в ее лицо, в ее чертах искала невольно черты Маркса. В смущении я лопотала что-то нечленораздельное об участии женщин в революционном движении, о России; она отвечала, но разговора настоящего как-то не вышло. Когда мы вернулись, Лафарг и Ильич говорили о философии. «Скоро он докажет, - сказала Лаура про мужа, - насколько искренни его философские убеждения», и они как-то странно переглянулись. Смысл этих слов и этого взгляда я поняла, когда узнала в 1911 году о смерти Лафаргов. Они умерли, как атеисты, покончив с собой, потому что пришла старость и ушли силы, необходимые для борьбы.
В 1910 году шла борьба за самое существование партии. За влияние через партию на рабочие массы. Владимир Ильич не сомневался, что внутри партии большевики будут в большинстве, что партия в конце концов пойдет по большевистскому пути, но это должна быть партия, а не фракция.
Ильич ездил в Стокгольм повидаться с матерью и Марией Ильиничной, где и пробыл десять дней. Последний раз видел он в этот раз свою мать, предвидел он это и грустными глазами провожал уходящий пароход. Когда в 1917 году – семь лет спустя – он вернулся в Россию, ее не было уже в живых.
В 1911 году к нам в Париж приехал арестованный в Берлине в начале 1908 года с чемоданом с динамитом т. Камо. Он просидел в немецкой тюрьме более 1 ; лет, симулировал сумасшедшего, потом в октябре 1909 года был выдан России, отправлен в Тифлис, где просидел в Метехском замке еще 1 год и 4 месяца. Был признан безнадежно больным психически и переведен в Михайловскую психиатрическую больницу, откуда бежал, а потом нелегально, прячась в трюме, поехал в Париж потолковать с Ильичем. Он страшно мучился тем, что произошел раскол между Ильичем, с одной стороны, и Богдановым и Красиным – с другой. Он был горячо привязан ко всем троим. Кроме того, он плохо ориентировался в сложившейся за годы его сидения обстановке. Ильич ему рассказывал о положении дел.
Камо попросил меня купить ему миндалю. Сидел в нашей парижской гостиной-кухне, ел миндаль, как он это делал у себя на родине, и рассказывал об аресте в Берлине, придумывал казни тому провокатору, который его выдал, рассказывал о годах симуляции, когда он притворялся сумасшедшим, о ручном воробье, с которым он возился в тюрьме. Ильич слушал и остро жалко ему было этого беззаветно смелого человека, детски-наивного, с горячим сердцем, готового на великие подвиги и не знающего после побега, за какую работу взяться. Его проекты работы были фантастичны. Ильич не возражал, осторожно старался поставить Камо на землю, говорил о необходимости организовать транспорт и т.п. В конце концов было решено, что Камо поедет в Бельгию, сделает себе там глазную операцию (он косил, и шпики сразу его узнавали по этому признаку), а потом морем проберется на юг, потом на Кавказ. Осматривая пальто Камо, Ильич спросил: «А есть у вас теплое пальто, ведь в этом вам будет холодно ходить по палубе?» Сам Ильич, когда ездил на пароходах, неустанно ходил по палубе взад и вперед. И когда выяснилось, что никакого другого пальто у Камо нет, Ильич притащил ему свой мягкий серый плащ, который ему в Стокгольме подарила мать и который Ильичу особенно нравился. Разговор с Ильичем, ласка Ильича немного успокоили Камо.. Потом, в период гражданской войны, Камо нашел свою «полочку», опять стал проявлять чудеса героизма. Правда, с переходом на новую экономическую политику он вновь выбился из колеи, все толковал о необходимости учиться и в то же время мечтал о разных подвигах. Он погиб во время последней болезни Ильича. Ехал в Тифлис по Верийскому спуску на велосипеде, натолкнулся на автомобиль и был убит.
В 1910 году в Париж приехала из Брюсселя Инесса Арманд и сразу же стала одним из активных членов нашей Парижской группы. Вместе с Семашко и Бритманом (Казаковым) она вошла в президиум группы и повела обширную переписку с другими заграничными группами. Она жила с семьей, двумя девочками-дочерьми и сынишкой. Она была очень горячей большевичкой, и очень быстро около нее стала группироваться наша парижская публика».
 
Григорий Распутин

Генерал В.Ф. Джунковский: «К началу   1912 г.   Распутин уже  приобрел  большое влияние, и про него стали ходить самые неблагоприятные слухи. Проверить их мне не представлялось возможным, так как никаких столкнове¬ний у меня с ним быть не могло. Если он приезжал в Москву, то я этого и не знал. Москва была в ведении градоначальника, а в пределы губернии он не ездил, и я его никогда не видал. До назначения моего товарищем  министра  я никакого  отношения  до  Распутина и его поведения не имел, но в душе у меня, благодаря доходившим до меня слухам, которые, к сожалению, оказались хотя и преувеличенными,  но верными,  составилось о Распутине совершенно определенное мнение, и относительно него у меня составилась такая же определенная тактика моего поведения без всяких компромиссов, если бы он решился когда-нибудь явиться ко мне.
25 января в Думу поступил запрос о Распутине, вследствие появившегося о нем письма в № 19 «Голоса Москвы» от 24 января под заглавием «Голос православного мирянина», за подписью ре¬дактора-издателя «Религиозно-философской библиотеки» М. Ново¬селова. Номера этой газеты были конфискованы, так как перед тем от редакторов газет были взяты подписки, что они о Распутине ничего печатать не будут. В этом последнем распоряжении некото¬рые члены Думы и усмотрели незакономерность по отношению к печати и предъявили запрос, который, по рассмотрении его Думой, большинством голосов против одного голоса барона Н. Г. Черкасова и был принят и признан спешным.
Это был очень неосторожный шаг Государственной Думы; пер¬вый раз законодательная палата затронула в своем запросе интимную сторону жизни царской семьи и этим невольно заронила в сердцах некоторых кругов России тень недоверия, неуважения к монарху. Надо удивляться, как Председатель Думы М. В. Родзянко, принадлежа к центру, не учел этого и не принял со своей стороны должных мер, чтобы предотвратить это нежелательное явление. С запросом ничего не вышло, результата никакого не было, но внесших запрос это и не интересовало — то, чего им надо было, было сделано. Газеты разнесли по всем уголкам России факт запроса Государственной Думы о Распутине, и вокруг его имени стали громоздиться всевозможные легенды и грязные инсинуации, зачастую далеко не соответствующие истине и дискредитирующие Престол.
Высшие правительственные сферы также оказались несостоя¬тельными в этом болезненном для России и для всех любящих свою Родину вопросе, некоторые по малодушию, другие по непониманию серьезности положения. Таким образом, «Распутиниада» росла, захватывая все большие и большие круги».
В.Н. Коковцов: «Государь оставался в этом году до начала января в Ливадии, и оттуда не доносилось никаких сколько-нибудь выдающихся сведений. Но здесь, в Петербурге, атмосфера стала постепенно сгущаться. В газетах все чаще и чаще стало опять упоминаться имя Распутина, сопровождаемое вся¬кими намеками на его близость ко Двору, на его влияние при тех или иных назначениях, в особенности по Духовному ведомству. Начали появляться заметки о его действиях в Тобольской губернии, с довольно прозрачными намеками на разных петербургских дам, сопровождающих его в село Покровское и посещавших его там; на близость к нему даже разных сановников, будто бы обязанных своим назначением его покро¬вительству. Такие заметки всего чаще появлялись то в газете “Речь”, то в “Русском слове”, причем последнее сообщало наибольшее количество фактических сведений, и среди них однажды было напечатано сообщение о том, что на почве отношений к Распутину возникла даже размолвка в царской семье, причем давалось довольно недвусмысленно понять, что Великая Княгиня Елизавета Федоровна стала в резко отрицательное к нему отношение и из-за этого совершенно отдалилась от Царского Села.
С газетных столбцов эти сведения постепенно перешли в Государствен¬ную Думу, где сначала пошли пересуды в “кулуарах”, в свою очередь питавшие этими слухами и намеками думских хроникеров, и затем перешли и на думскую трибуну, с которой левые депутаты и несколько раз Милюков и другие кадеты намекали весьма прозрачно на “темные силы”, в особенности говоря о деятельности Св. Синода и о порядке замещения епископских кафедр.
Особенное обострение получил этот вопрос в связи с именем А.И. Гуч¬кова. В начале декабря или в конце ноября стали распространяться по городу отпечатанные на гектографе копии четырех - или пяти писем - одно императрицы Александры Федоровны, остальные от Великих Княжон - к Распутину. Все эти письма относились к 1910 или к 1909 году, и содержание их и в особенности отдельные места и выражения из письма Императрицы, составлявшие в сущности проявление ее мистического настроения, давали повод к самым возмутительным пересудам. Об этом я скажу подробнее в дальнейшем изложении.
Мне и А.А. Макарову (министру внутренних дел) все это было крайне неприятно. Мы оба видели ясно, что рано или поздно нам придется встретиться с неудовольствием по этому поводу, и, тем не менее, нам было очевидно наше бессилие повлиять на газеты в этом злополучном вопросе. Все попытки Макарова уговорить редакторов сначала через начальника Главного управления по делам печати (графа Татищева), а затем и лично не приводили ни к чему и вызывали только шаблонный ответ: “Удалите этого человека в Тюмень, и мы перестанем писать о нем”, а удалить его было не так просто. Мои попытки повлиять на печать также успеха не имели. Я воспользовался визитами ко мне М.А. Суворина и Мазаева и старался развить перед ними ту точку зрения, что газетные статьи с постоянными упоминаниями имени Распутина и слишком прозрачными намеками только делают рекламу этому человеку, но, что всего хуже, играют в руку всем револю¬ционным организациям, расшатывая в корне престиж власти Монарха, который держится, главным образом, обаянием окружающего его ореола, и с уничтожением последнего рухнет и самый принцип власти.
Оба эти лица со мною согласились, но твердили одно, что они тут не причем, что “Новое время” неповинно в распространении сведений о Распутинском кружке, и когда я привел ряд заметок, перепечатанных и у них же, то они только отмалчивались или кивали на “Речь” и “Русское слово”, которые были действительно главными распространителями этих известий. Для меня было ясно, что и в редакции “Нового времени” какая-то рука сделала уже свое недоброе дело и что рассчитывать на влияние этой редакции на ее собратий по перу не приходится.
Газетные кампании не предвещали ничего доброго. Она разрасталась все больше и больше, и как это ни странно, вопрос о Распутине невольно сделался центральным вопросом ближайшего будущего и не сходил со сцены почти за все время моего председательства в Совете министров, доведя меня до отставки с небольшим через два года.
Когда Государь вернулся из Ливадии, первая его встреча со мною отличалась особенною приветливостью. Только однажды и то вскользь он сказал, что хочет поговорить с министром внутренних дел по поводу печати, так как ему кажется, что следовало бы подумать об издании такого закона, который давал бы правительству известное влияние на печать, которого у нас совсем нет. Не углубляясь в этот вопрос, ввиду характера этой случайной беседы, я сказал, однако, что издание такого закона, который давал бы правительству в руки действительные сред¬ства воздействия на печать, - нам не удастся, потому что Дума никогда не решится облечь правительство реальными правами относительно печати, не пойдет ни на какие действительные ограничения свободы печатного слова из простого опасения встретить обвинение себя в реак¬ционности и еще того менее пойдет на такое ограничение, которое пропо¬ведуется некоторыми людьми как требование крупного денежного залога с правом обращать на него взыскание за нарушение постановлений о печати. Государь как-то незаметно прекратил этот разговор и перевел его на другие менее острые темы.
О Распутине он со мною никогда не заговаривал, и я этого человека ни разу не видел, хотя и знал, что близкий мне человек, принадлежавший даже к моей семье, давно с ним знаком, видится с ним от времени до времени и, слушая мои постоянные неблагоприятные отзывы не столько о самом Распутине, сколько о том вреде, который он причиняет престижу царской власти, подавая повод к самым возмутительным суждениям и питая тем самым все круги, враждебно настроенные к монархическому принципу, постоянно говорил мне: “Он, конечно, негодяй, но хуже его те, которые пресмыкаются перед ним и пользуются им для своих личных выгод. Вот ты поступаешь хорошо, что не знакомишься с ним, но зато это тебе не выгодно. Не поклонишься ему, тебе, вероятно, несдобровать”.
Зато другой человек буквально не давал мне прохода своими прось¬бами познакомиться с Распутиным. Это был Георгий Петрович Сазонов, полуделец, полулитератор, то поклонявшийся Витте, то враждовавший с ним.
Этот господин, приютивший в ту пору у себя на квартире семейство Распутина и его самого, надоедал мне буквально каждую неделю своими советами познакомиться с  “Григорием Ефимовичем”,  которые очень хочет повидаться со мной, говорил об этом не раз с ним и скорбит о том, что я уклоняюсь от этого, хотя для меня это было бы не только полезно, но даже просто необходимо, так как без этого мое влияние на дела никогда не будет прочно. Я решительно отказался от предложенного удовольствия, сказавши ему совершенно определенно, что не ищу поддержки таким способом и не хочу, чтобы кто-либо имел право ска¬зать, что я посажен Распутиным или держусь его милостью. Между прочим, Сазонов в подтверждение силы и влияния Распутина рассказал мне, что еще весною 1911 года, когда, по-видимому, Столыпин и не помышлял о расшатанности своего положения, хотя многие уже и тогда открыто говорили, что осенью его уволят, он, Сазонов, вместе с Распути¬ным ездил в Нижний Новгород по указанию из Царского Села (для меня было неясно, кто именно дал ему это поручение, и не было ли это просто выдумано, чтобы придать себе значения), чтобы познакомиться с Хвосто¬вым и сказать, годится ли он в министры внутренних дел. По словам Сазонова, они были приняты в Нижнем “на славу”, их кормили, поили и забавляли, “чего лучше невозможно” и после того, что они близко сошлись с Хвостовым, Распутин спросил его, согласен ли он быть министром внутренних дел, с тем, однако, чтобы на должность председателя Совета министров был снова назначен граф Витте и чтобы об этом просил сам Хвостов. Последней от такой комбинации будто бы отказал¬ся наотрез, сказавши, что он с Витте вместе служить не может и тогда, вернувшись в Петербург, Распутин сказал будто бы, что Хвостов “хо¬рош”, шустёр, но очень молод. Пусть еще погодит”. Через полгода тот же Хвостов в Киеве был предложен мне в министры внутренних дел. Точ¬ность всего сказанного остается на совести Сазонова.
Первое ясное проявление неудовольствия Государя на кампанию печати против Распутина проявилось в половине января 1912 года. Мне приходилось в ту пору постоянно видеться с Макаровым, чтобы уславли¬ваться об организации выборов в Государственную Думу. В ту пору он еще не подпал влиянию своих выборных сотрудников - Харузина и Черкаса, охотно советовался обо всем со мною и нисколько не отстранял меня от выборного производства, как это скоро произошло, но напротив того, искал моего совета и поддержки. Макаров в ту пору был нездоров, не выходил из дома, и я пошел к нему - это было как-то в воскресенье вечером - на его казенную квартиру на Морской.
Я застал его в очень угнетенном настроении. Он только что получил очень резкую по тону записку от Государя, положительно требующую от него принятия "решительных мер к обузданию печати" и запрещению газетам печатать что-либо о Распутине. В этой записке была приложена записанная в еще более резких выражениях записка о том же от 10 декабря 1910 года на имя покойного Столыпина, прямо упрекавшая последнего в слабости и бездеятельности в отношении печати и "очевид¬ном нежелании остановить растлевающее влияние подбором возмути¬тельных фактов".
Ясно, что покойный Столыпин, получивши эту записку, имел по поводу ее объяснение с Государем, которое кончилось для него благо¬приятно, и Государь, никогда не выдерживавший прямых возражений, дал ему благоприятный ответ, а самую записку взял обратно. Макаров буквально не знал, что делать. Я посоветовал ему при первом же всепод¬даннейшем докладе объяснить Государю всю неисполнимость его требо¬ваний, всю бесцельность уговоров редакторов не касаться этого печального места и еще большую бесцельность административных взысканий (запрещение розничной продажи и т.п.) только раздражающих печать и все общественное мнение и создающих поводы к разным конфликтам с правительством, и, наконец, полнейшую безнадежность выработки такого зако¬нопроекта о печати, о котором мечтали наши крайние правые организации и который должен был облечь правительство какими-то сверхъестественными полномочиями.
Я предварил его, что Государь уже заговаривал со мною об этом, и я высказал ему тогда же все эти мысли. Если бы доклад Макарова встретил недружелюбный прием, а тем более резкий отпор, я советовал ему просить об увольнении от должности.
Наш разговор перешел затем на  распространяемые  со  ссылкою  на Гучкова письма Императрицы и Великих Княжон, и мы оба высказали предположение, что письма апокрифичны и распространяются с явным намерением подорвать престиж Верховной власти, и что мы бессильны предпринять какие бы то ни было меры, так как они распространяются, не в печатном виде, и сама публика наша оказывает им любезный прием, будучи столь  падкою на всякую сенсацию. Тут Макаров не обмолвился мне ни одним словом о происшедшем накануне или за два дня крупном, скандале между Распутиным и его недавними друзьями и покровителями Саратовским епископом Гермогеном и знаменитым Иеромонахом Илиодором, незадолго перед тем совместно посетившими меня по делу об издании Листков Почаевской Лавры. Не знал ли еще об этом Макаров или не хотел со мною говорить, но уже на следующий день, 17 января, при посещении нас разными людьми, по случаю дня рождения моей жены, только и было разговоров что об этом скандале. Как всегда рассказчики украшали свое повествование разными небылицами и преувеличения¬ми, но затем сущность инцидента стала общеизвестна во всей своей отвратительной неприглядности. Оказалось, что Гермоген вызвал к себе Распутина и принял его в своем Ярославском подворье на Васильевском острове в присутствии Илиодора. Оба они стали упрекать его в его развратной жизни, в его посещениях Царского Села и резко осуждали его за его поведение, говоря, что он губит Государя и его семью, что газетные статьи топчут в грязь то имя, которое должно быть священно для всех, и требовали от него клятвы, что он немедленно уедет к себе в деревню в село Покровское Тобольской губернии и больше оттуда не вернется. Распутин стал горячиться и браниться, Илиодор дал полную волю своему неукротимому нраву, брань перешла в драку, и едва ли не закончилась бы удушением Распутина, если бы за него не заступился присутствовав¬ший при сцене юродивый Митя Козельский. Распутин с трудом вырвался из рук своих приятелей, выбежал на улицу в растерзанном виде и стал рассказывать направо и налево, что его хотели оскопить. Гермоген тут же послал Государю телеграмму с просьбою об аудиенции, намереваясь раскрыть перед ним весь ужас создающегося положения, а тем временем покровители Распутина, а может быть сам "старец", поспешили лично передать о всем случившемся. По крайней мере, уже 17 января днем Саблер получил от Государя телеграмму Гермогена с резкою собственноручною надписью, что приема дано не будет, и что Гермоген должен быть немедленно удален из Петербурга, и ему назначено пребывание где-ни¬будь подальше от центра. Смущенный всем случившимся Саблер был у Макарова, потом приехал ко мне посоветоваться, что ему делать, и в тот же день поехал в Царское Село, пытаясь смягчить гневное настроение. Ему это не удалось. В тот же день, около 6 час. он сказал мне по телефо¬ну, что встретил решительный отказ, что все симпатии на стороне Распу¬тина, на которого - как ему было сказано - "напали, как нападают разбойники в лесу, заманивши предварительно свою жертву в западню", что Гермоген должен немедленно удалиться на покой, в назначенное ему место, которое Саблер выбрал в одном из монастырей Гродненской губернии, где он будет, по крайней мере, "прилично помещен", а Илиодору приказано отправиться во Флорищеву пустынь около города Горбатова, где и пребывать, не выходя из ограды монастыря, и отнюдь не "появляться ни в Петербурге, ни в Царицыне. Физического насилия над Илиодором, а тем более Гермогеном употреблять не позволено, во избежание лишнего скандала, но дано понять, что в случае ослушания не остановятся и перед этим, так как не допускают возмож¬ности изменения твердо принятого решения и находят даже, что все явления последнего времени представляются естественным проявлением "слабости Столыпина и Лукьянова, которые не сумели укротить Илиодо¬ра, явно издевавшегося над властью".
Весь этот инцидент еще более приковал внимание Петербурга к лич¬ности Распутина.
В обществе, в Государственной Думе и Совете только и говорили, что об этом, и меня вся эта отвратительная история держала в нервном сос¬тоянии. Дела было масса, посещений и разговоров еще больше; каждый только и говорил о событии дня, а время тянулось без всяких проявле¬ний готовности опальных духовных подчиниться Высочайшей воле… Саблер продолжал расточать сладкие речи о том, что все устроится, не нужно только натягивать струну; газеты печатали массу мелких заметок. Государь со мною не заговаривал о происшествии и даже наводимый мною на этот предмет ловко уклонялся. Так прошла целая неделя. Гермоген в четверг послал вторичную телеграмму Государю, прося его смягчить его требование и дать ему хотя бы некоторую отсрочку в отъезде, в виду его болезненного состояния, и сослался на то, что последнее может быть удостоверено доктором Бадмаевым, которого Государь знает  с давних пор, когда еще в начале девятисотых годов, при графе Витте, примерно в 1901 или 1902 году при участии князя Ухтомского, начиналась активная политика на Дальнем Востоке. Бадмаеву была даже выдана   по   докладу   Витте   из   Государственного   банка   ссуда   в 200 тыс. руб. для пропаганды среди бурят и монголов в пользу России. 
Эта телеграмма, так же, как и первая, осталась без ответа. В воскре¬сенье, 22 января, утром приехал к Макарову генерал Дедюлин вместе с Саблером и в качестве генерал-адъютанта передал повеление министру внутренних дел, потребовав, чтобы Гермоген выехал в тот же день. Дедюлин передал при этом, что Государь не допускает более никаких отговорок и при неповиновении Гермогена повелел градоначальнику вывезти его силою. Саблер все еще пытался умиротворять и предложил послать к Гермогену двух епископов, в том числе Сергия Финляндского, нынешнего   заместителя    местоблюстителя    Патриарха    Московского, усовестить его и склонить его добровольно подчиниться  царскому гневу.
Посылка посольства не состоялась, потому что около 1 часа дня, тот же Дедюлин передал Макарову по телефону просьбу доктора Бадмаева разрешить ему повидаться с Гермогеном и попытаться уговорить его. Разрешение было дано, но до 7 час. вечера не были известны его результаты, и распоряжение было дано двоякое: на случай упорства, начальнику  Охранного  отделения  генералу Герасимову  приказано   быть у Гермогена к 11 час. вечера с экипажем, посадить Гермогена в него даже силою и отвезти на Варшавский вокзал и поместить в особый вагон, прицепленный к 12-часовому поезду. В случае же готовности подчиниться, приказано только наблюдать за отъездом и не допускать ослушания в последнюю минуту. Около 8 час. Бадмаев сообщил Макарову по телефо¬ну, что Гермоген подчинился и, действительно, в 11 1/2 час вечера, Макарову сообщили по телефону с Варшавского вокзала, что Гермоген приехал с юродивым Митей Козельским. Увидевши на вокзале жандар¬мского генерала Соловьева, он хотел было вернуться домой, но тут вмешался Митя Козельский и стал дергать епископа за рукав, громко повторяя много раз фразу: "Царя нужно слушаться, воле его повиновать¬ся". Епископа усадили в вагон, и поезд спокойно отошел, с опозданием. всего на 5 мин.  При отходе поезда почти никого не было, какая-то женщина начала было причитать, другая бросилась перед вагоном на колени, но ожидавшаяся демонстрация так и не состоялась. Замечательно при этом то, что Митю Козельского приказано было еще неделю тому назад выслать по этапу, но градоначальник заверил министра внутренних дел, что он скрылся из города и его нет в столице, между тем, как он преспокойно проникал к арестованному Гермогену и открыто приехал с ним на вокзал. Вероятнее всего, что он просто жил на подворье Гермогена.
29 января, в воскресенье, в Зимнем Дворце был парадный обед по слу¬чаю приезда Черногорского короля. После обеда Государь долго разгова¬ривал с Макаровым, как выяснилось потом, все по поводу Распутина, и вторично высказал ему свое неудовольствие на печать, опять требуя обуздать ее, и сказал даже: "Я просто не понимаю, неужели нет никакой возможности исполнить мою волю", и поручил Макарову обсудить со мною и Саблером, что следует предпринять. Тут впервые я оказался уже открыто пристегнутым к этой печальной истории. В то же самое время в концертом зале Императрица Александра Федоровна разыскивала меня через Гофмаршала графа Бенкендорфа и очень, долго и крайне сердечно разговаривала со мною обо всем, о чем угодно, не упоминая ни словом, ни намеком на Распутина. Мой медовый месяц видимо, еще не прошел, и я не предполагал, что всего через две недели ему наступит неожиданный и резкий конец. На следующий день, в понедельник 30 числа вечером у меня собрались Макаров и Саблер, чтобы обсудить, что можно сделать для исполнения поручения Государя. Нам не пришлось долго спорить. Я опасался всего более осложнений со стороны Саблера, назначенного на обер-прокурорское место, конечно, не без влияния Распутина, успевше¬го провести в антураж Саблера и своего личного друга Даманского, назначенного незадолго перед тем на должность товарища обер-прокурора. По городу ходили даже слухи о том, что Распутин рассказывал всем и каждому, что Саблер поклонился ему в ноги, когда тот сказал ему, что я "поставил его в оберы". Об этом говорил и Илиодор в его воспоминаниях, напечатанных под заглавием "Святой черт".
Ожидания мои, однако, не сбылись, Саблер прежде всего и самым решительным тоном заявил, что история Распутина подвергает Государя величайшей опасности и что он не видит иного способа предотвратить ее, как настаивать на отъезде его совсем в Покровское, и готов взять на себя почин не только повлиять в этом смысле на самого Распутина, но и доложить Государю самым настойчивым образом о том, что без этого ничего сделать нельзя. При этом Саблер поспешил оговориться, что ему на легко исполнять эту миссию по отношению к старцу, с которым у него "никаких сношений нет", но близкие его сослуживцы знакомы с ним, и поэтому он надеется уговорить Распутина.
Всем нам казалось при этом, что для успеха дела важно привлечь на нашу сторону барона Фредерикса, преданность которого Государю, личное благородство и отрицательное отношение ко всякой нечистоп¬лотности облегчало нам наше представление Государю.
В тот же вечер, около 12 час. мы поехали с Макаровым к Фредериксу. Саблер отказался нас сопровождать, сказавши, что его ждут с нетерпе¬нием его друзья, желающие узнать результаты нашего совещания.
С бароном Фредериксом наша беседа была очень коротка. Этот недалекий, но благородный и безупречно честный человек, хорошо понимал всю опасность для Государя распутинской истории и с полной готовностью склонился действовать в одном с нами направлении. Он обещал говорить с Государем при первом же свидании, и Макаров и я настойчиво просили его сделать это до наших очередных докладов - Макарова в четверг, а моего - в пятницу, так как к его докладу Государь отнесется проще, чем к нашему, будучи уже раздражен в особенности против Макарова за его отношение к печатным разоблачениям и несомненно не доволен и мною за то, что я высказал ему еще ранее те же мысли по поводу мер воздейст¬вия на печать.
В воскресенье 1 февраля вечером барон Фредерике сказал мне по телефону по-французски: "Я имел длинный разговор сегодня; очень раздражены и расстроены и совсем не одобряют нашу точку зрения. Жду Вас до пятницы".
Я приехал к нему в среду днем и застал старика в самом мрачном настроении. В довольно бессвязном пересказе передал он мне его беседу, которая ясно указывала на то, что Государь крайне недоволен всем происходящим, винит во всем Государственную Думу и, в частности, Гучкова, обвиняет Макарова в "непростительной слабости", решительно не допускает какого-то ни было принуждения Распутина к выезду и выразился даже будто бы так: "Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто-либо другой и потребуют, чтобы и он уехал". На кого намекал Государь, Фредерикс так и не понял. Закончилась наша беседа тем, что барон Фредерикс все же выразил надежду, что Макарову и мне удастся уговорить Государя, а сам он предполагает переговорить лично с Императрицей. Доклад Макарова в четверг кончился ничем. При первых словах Макарова, посвященных Распутинскому инциденту, Го¬сударь перевел речь на другую тему, сказавши ему: "Мне нужно обду¬мать хорошенько эту отвратительную сплетню, и мы переговорим подроб¬но при Вашем следующем докладе, но я все-таки не понимаю, каким образом нет возможности положить конец всей этой грязи".
Ту же участь имели и мои попытки разъяснить этот вопрос на следую¬щий день - в пятницу. Я успел, однако, высказать подробно, какой страшный вред наносит эта история престижу императорской власти и насколько неотложно пресечь ее в корне, отнявши самые поводы к распространению невероятных суждений. Государь слушал меня молча, с видом недовольства, смотря по обыкновению в таком случае в окно, но затем перебил меня словами: "Да, нужно действительно пресечь эту гадость в корне, и я приму к этому решительные меры. Я Вам скажу об этом впоследствии, а пока - не будем больше об этом говорить. Мне все это до крайности неприятно". Скоро мне пришлось узнать, на что именно намекал Государь. Саблер скрыл от меня, что Государь приказал ему достать из Синода дело по исследованию епископом Тверским, бывшим Тобольским, Антонием, поступившего на Распутина обвинения в принад¬лежности его к секте хлыстов. Дознание на месте начато было произ¬водством местного епархиального властью, приостановлено и затем передано для исследования епископу Антонию. Я этого дела не видал и содержания документов не знал. Но это дело, затребованное от Саблера, пере¬дано было Государем генерал-адъютанту Дедюдину, с повелением отвезти его к председателю Государственной Думы Родзянко для рассмотрения и представления затем непосредственно Государю его личного заключения.
Передавая это дело и Высочайшее повеление Родзянко, Дедюлин при¬бавил на словах, что Его Императорское Величество уверен, что Род¬зянко вполне убедится в ложности всех сплетен и найдет способ поло¬жить им конец. Кто посоветовал Государю сделать этот шаг - я реши¬тельно не знаю; допускаю даже, что эта мысль вышла из недр самого Синода, но результат оказался совершенно противоположный тому, на который надеялся Государь.
М.В. Родзянко немедленно распространил по городу весть об оказан¬ной ему Государем чести, приехал ко мне с необычайно важным видом и сказал, между прочим, что его смущает только одно: может ли он требо¬вать разных документов, допрашивать свидетелей и привлекать к этому делу компетентных людей. Я посоветовал ему быть особенно осторож¬ным, указавши на то, что всякое истребование документов и тем более расспросы посторонних людей составят уже предмет расследования, вызовут только новый шум и могут закончиться еще большим сканда¬лом, между тем как из его собственных слов можно сделать только один вывод, что ему лично поручено только ознакомиться с делом и выска¬зать его непосредственное заключение без всякого отношения к тому, какое направление примет далее этот вопрос, по усмотрению самого Государя. Я прибавил, что, во всяком случае, я советовал бы ему сна¬чала изучить дело, доложить Государю его личное заключение и только после этого доклада испросить разрешение на те или иные действия. Иначе он может нарваться на крупную неприятность и скомпрометиро¬вать то доверие, которое оказано монархом председателю Государствен¬ной Думы.
Родзянко, по-видимому, внял голосу, но так как он все-таки сознавал, что справиться один с таким делом не может, то привлек к нему членов Думы Шубинского и Гучкова, и они втроем стали изучать дело и состав¬лять всеподданнейший доклад. Ни дела, ни доклада я не видел, но шум и пересуды около него не унимались. Родзянко рассказывал направо и налево о возложенном на него поручении и, не стесняясь говорил, что ему суждено его докладом спасти Государя и Россию от Распутина, носился со своим "поручением", показал мне однажды две-три страницы своего чернового доклада, составленного в самом неблагоприятном для Распутина смысле, и ждал лишь окончательной переписки его и личного своего доклада у Государя. Как видно будет дальше, его соображениям не суждено было сбыться и едва не произошло даже крупной неприятнос¬ти.
Под влиянием всех рассказов Родзянко толки и сплетни не только не, унимались, но росли и крепли. Приближалось обсуждение в Общем Соб¬рании росписи на 1912 год, и опять Распутинский вопрос вырос во весь рост. Еще до начала общих прений по бюджету (28 февраля) предвари¬тельное рассмотрение сметы Синода в бюджетной Комиссии выросло в целое событие: Гучков, Владимир Львов (думский кандидат в обер-про¬куроры), Милюков, Сергей Шидловский и многие другие приняли участие в дебатах, и медовые речи Саблера не притупили стрел их злобы и пе¬чального для России остроумия. Среди этой атмосферы напряженности я получил в понедельник 12 февраля через Е.А. Нарышкину приглашение к Императрице Марии Федоровне. 1 1/2-часовая беседа, веденная утром 13 февраля, была целиком посвящена все тому же Распутину. На вопрос Императрицы, я доложил ей с полною откровенностью все, что знал, не скрыл ничего и не смягчал никаких крайностей создавшегося грозного положения, вынесшего на улицу интимную жизнь царской семьи и сделавшего самые деликатные стороны этой жизни предметом пересуд всех слоев населения и самой беспощадной клеветы. Императрица горь¬ко плакала, обещала говорить с Государем, но прибавила: "Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию и себя. Она искренно верит в святость какого-то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастие".
Ее слова оказались пророческими».

Распутин у Коковцова

В.Н. Коковцов: «В тот же самый день я был поражен получением письма от Распутина, содержавшего в себе буквально следующее: "Собираюсь уехать совсем, хотел бы повидаться, чтобы обменяться мыслями; обо мне теперь много говорят - назначьте когда. Адрес: Кирочная 12, у Сазонова". Своеобраз¬ная орфография, конечно, мною не удержана. Первое движение мое было вовсе не отвечать на письмо и уклониться от этого личного знакомства. Но, подумавши, я решил все-таки принять Распутина как потому, что положение председателя совета обязывало меня не уклоняться от прие¬ма человека, взбудоражившего всю Россию, так и потому, что при неиз¬бежном объяснении с Государем мне важно было сослаться на личное впечатление. Не без влияния было и мое опасение вызвать неудовольст¬вие со стороны Государя за то, что я не принял человека, просившего быть принятым. Теплилась у меня и надежда на возможность доказать этому человеку, какую яму роет он царю и его власти тем, что повсюду растут и углубляются слухи о его близости к Царскому Селу.
Решившись на этот шаг, я просил зятя моего Мамантова, давно знав¬шего Распутина, присутствовать при нашей встрече, для того, чтобы был свидетель ее, имеющий возможность в случае надобности, подтвердить то, что происходило, или опровергнуть неизбежные небылицы. Я назна¬чил прием вечером в среду, 15 февраля, довольно поздно, так как провел весь день в думской Бюджетной комиссии. Эта первая встреча оставила во мне самое тягостное впечатление. Впоследствии, уже в 1915 году, во время тяжкой, предсмертной болезни Мамантова, я встре¬тил Распутина во второй и последний раз на квартире покойного, но прошел молча мимо него. Я говорю здесь после многих лет, протекших с того  времени, что всякие россказни о том, что Распутин знал меня раньше, - суть чистейшая выдумка или злонамеренная ложь. Лжет и Илиодор в своих воспоминаниях "Святой черт", говоря от имени Распутина или своего собственного, что я знал этого человека раньше. Я его никогда до того не видел, и к чести покойного моего зятя Мамантова должен сказать, что и он только не настаивал, но даже никогда не предлагал мне устроить встречу, всегда одобрял мою полную отчужденность от подобных искательств и только частенько в шутку говорил: "Эх, генерал (так он всегда обращался ко мне в шутку), не удержишься ты на своей власти при твоей чистоплотности, не такое теперь время", а когда я возражал ему, что и сам он на предложение Распутина, быть назначенным не то обер-прокурором Синода, не то министром народного просвещения, всегда открещивался от такого назначения, он отвечал мне: "Я - другое дело, я - не для высоких постов, да и не стоит их занимать, все равно долго не удержишься".
Когда Распутин вошел ко мне в кабинет и сел на кресло, меня по¬разило отвратительное выражение глаз. Глубоко сидящие в орбите, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо-стального цвета, они были пристально направлены на меня, и Распутин долго не сводил их с меня, точно он думал произвести на меня какое-то гипнотическое воз¬действие или же просто изучал меня, видевши меня впервые. Затем он резко закинул голову кверху и стал рассматривать потолок, обводя его по всему карнизу, потом потупил голову и стал упорно смотреть на пол и все время молчал. Мне показалось, что мы бесконечно долго сидим в таком бессмысленном положении, и я, наконец, обратился к Распутину, сказавши ему: "Вот Вы хотели меня видеть, что же именно хотели Вы сказать мне. Ведь так можно просидеть и до утра".
Мои слова, видимо, не произвели никакого впечатления. Распутин как-то глупо, деланно, полуидиотски осклабился, пробормотал: "Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната" и продолжал мол¬чать и, закинувши голову кверху, все смотрел на потолок. Из этого томи¬тельного состояния вывел меня приход Мамантова. Он поцеловался с Распутиным и стал расспрашивать его, действительно ли он собирается уехать домой. Вместо ответа Мамантову, Распутин снова уставился на меня в упор своими холодными, пронзительными глазами и проговорил скороговоркой: "Что ж уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет, и чего плетут на меня!" Я сказал ему: "Да, конечно, Вы хорошо сделаете, если уедете. Плетут ли на Вас, или говорят одну правду, но Вы должны понять, что здесь не Ваше место, что Вы вредите Государю, появляясь во дворце и в особенности рассказывая о Вашей близости и давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений. "Кому я что рассказываю, все врут на меня, все выдумывают, нешто я лезу во дворец, зачем меня туда зовут! - почти завизжал Распутин. Но его остановил Мамантов, своим ровным, тихим, вкрадчивым голосом: “Ну, что греха таить, Григорий Ефимович, вот ты сам рассказываешь лишнее, да и не в том дело, а в том, что не твое там место, не твоего ума дело говорить, что ты ставишь и сме¬таешь министров, да принимать всех, кому не лень идти к тебе со вся¬кими делами, да просьбами и писать о них, кому угодно. Подумай об этом хорошенько сам и скажи по совести, из-за чего же льнут к тебе всякие генералы и большие чиновники, разве не из-за того, что ты бе¬решься хлопотать за них? А разве тебе даром станут давать подарки, поить и кормить тебя? И что же прятаться - ведь ты же сам сказал мне, что поставил Саблера в обер-прокуроры, и мне же ты предлагал сказать царю про меня, чтобы выше меня поставил. Вот тебе и ответ на твои слова. Худо будет, если ты не отстанешь от дворца, и худо не тебе, а царю, про которого теперь плетет всякий, кому не лень языком болтать”. Распутин во все время, что говорил Мамантов, сидел с закрытыми глазами, не открывая их, опустивши голову, и упорно молчал. Молча¬ли и мы, и необычайно долго и томительно казалось это молчание. Пода¬ли чай. Распутин забрал пригоршню печенья, бросил его в стакан, уста¬вился опять на меня своими рысьими глазами. Мне надоела эта попыт¬ка гипнотизировать меня, и я ему сказал просто: “Напрасно Вы так упорно глядите на меня, Ваши глаза не производят на меня никакого действия, давайте лучше говорить просто и ответьте мне, разве не прав Валерий Николаевич (Мамантов), говоря Вам то, что он сказал”. Распутин глупо улыбнулся, заерзал на стуле, отвернулся от нас обоих в сторону и сказал: "Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо". Я собирался было перевести разго¬вор на другую тему. Стал расспрашивать Распутина о продовольственном деле в Тобольской губернии - в тот год там был неурожай, он оживился, отвечал очень здраво, толково и даже остроумно, но стоило только мне сказать ему "Вот, так-то лучше говорить просто, можно обо всем догово¬риться", как он опять съежился, стал закидывать голову или опускал ее полу, бормотал какие-то бессвязные слова "ладно, я худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то, да другое, про того, да про другого…" Долго опять молчал, уставившись  на меня, этом сорвался с места и сказал только: "Ну, вот и познакомились, прощайте" и ушел от меня. Мы остались с Мамантовым вдвоем, пришла в кабинет жена и стала меня расспрашивать о моих впечатлениях. Помню хорошо и теперь то, что я сказал тогда по горячим следам, что повторил через день Государю и повторяю себе и теперь. По-моему Распутин типич¬ный сибирский варнак, бродяга, умный и выдрессированный себя на известный лад простеца и юродивого и играющий свою роль по заученному рецепту. 
По внешности ему не доставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине.
По замашкам - это человек способный на все. В свое кривляние он, конечно, не верит, но выработал себе твердо заученные приемы, которы¬ми обманывает как тех, кто искренно верит всему его чудачеству, так и тех, кто надувает его самого своим преклонением перед ним, имея на самом деле в виду только достигнуть через него тех выгод, которые не даются иным путем.
На следующий день в четверг 16 февраля, у нас был музыкальный вечер с большим количеством приглашенных. В числе последних был и В.Н. Мамантов. Улучивши свободную минуту, он сказал мне: "А ведь миленький, - так называл он Распутина, - подражая его привычке говорить всем "милой, миленькой", уже доложил в Царском Селе о том, что был у тебя, и что ты уговаривал его уехать в Покровское, и на вопрос мой (по телефону) как же там отнеслись к этому совету и намерен ли он уехать, Распутин ответил: "Что сказал, то я и сделаю, а только там серчают, гово¬рят, зачем суются куда не спрашивают, кому какое дело, где я живу, ведь я не арестант".
Это сообщение убедило меня в том, что мне следует на утро же самому доложить о непрошенном визите и передать обо всем, что произошло, чтобы не давать повода обвинять меня в каком бы то ни было действии за спиной.
Я так и поступил. Обычный мой доклад шел своим обычным ходом, все одобрялось и утверждалось, настроение было самое благодушное, и ничто не указывало на то, что было малейшее неудовольствие на меня.
Я спросил Государя, могу ли я задержать его еще на несколько минут докладом одного вопроса, не имеющего прямого отношения к делам министерства или Совета министров, и получил ответ: "Сколько угодно, так как до парада кадетского корпуса осталось еще более получаса, И я нисколько не тороплюсь".
Я передал в самой большой точности все, что произошло за послед¬ние дни, начиная с получения мною письма 13 числа с просьбою о приеме, показал это письмо, в устранение предположения, что я сам вызвал Распутина на свидание, и повторил во всех подробностях всю происхо¬дившую между нами в присутствии постороннего человека беседу, не скрывши от Государя высказанного мною Распутину, что все разговоры, основанные на его же поведении и на собственных его рассказах относи¬тельно посещения им Двора, указывающие на какую-то близость его к Высочайшим особам, наносят величайший вред Государю и всей его семье, так же, как не скрыл я и того, что у меня осталось впечатление, что Распутин сам это отлично понимает и, видимо, вполне искренно сказал мне, что хочет уехать в деревню и больше не показываться на глаза. Государь ни разу не прервал меня и только, когда я кончил мой рассказ, спросил меня: "Вы не говорили ему, что вышлете его, если он сам не уедет?" и, получивши мой ответ, что помимо отсутствия у меня всякого права выслать кого бы то ни было, у меня не было и повода грозить Распутину высылкою, так как он сам сказал, что давно хотел уже уехать, чтобы "газеты перестали лаяться", Государь сказал мне, что он этому рад, так как ему говорили, что будто бы я и Макаров решили удалить Распу¬тина, даже не доложивши предварительно об этом ему, так как ему '"было крайне больно, чтобы кого-либо тревожили из-за нас".
Потом Государь спросил меня: "А какое впечатление произвел на Вас этот "мужичок"?"
Я ответил, что у меня осталось самое неприятное впечатление, и мне казалось, во все время почти часовой с ним беседы, что передо мною типичный представитель сибирского бродяжничества, с которым я встречался в начале моей службы в пересыльных тюрьмах, на этапах и среди так называемых "не помнящих родства", которые скрывают свое прошлое, запятнанное целым рядом преступлений, и готовы буквально на все, во имя достижения своих целей. Я сказал даже, что не хотел бы встретиться с ним наедине, настолько отталкивающая его внешность, неискренни заученные им приемы какого-то гипнотизерства и непонятны его юродства, рядом с совершенно простым и даже вполне толковым разговором, на самые обыденные темы, но которые также быстро сменя¬ются потом опять таким же юродством.
Чтобы не дать повода обвинять меня в предвзятости и преувеличении, я сказал Государю, что осуждая Распутина за его стремление выставлять напоказ его встречи с теми, кто оказывает ему милость, я еще более осуждаю тех, кто ищет его покровительства и старается устраивать свои делишки, пользуясь его кажущимся влиянием. Во все время моего доклада, Государь упорно молчал, смотрел большею частью в сторону, в окно - признак того, что весь разговор ему не приятен, а когда я кончил и сказал, что я считал своим долгом лично доложить, как было дело и предупредить новые легенды, столь охотно распускаемые досужими вестовщиками, Государь сказал мне, что он очень дорожит такой от¬кровенностью, но должен сказать мне, что лично почти не знает "этого мужичка" и видел его мельком, кажется, не более двух-трех раз и притом на очень больших расстояниях времени.
На этом и кончилась вся наша беседа, и более я ни разу не имел случая говорить с Государем о Распутине, несмотря на то, что до моей отставки пришло еще ровно два года.
По окончании моего всеподданнейшего доклада я вышел в переднюю одновременно с Государем, Он быстро одел легкое пальто, несмотря на то, что день был ясный, но морозный, и, спускаясь с лестницы, чтобы сесть в поданные ему сани и ехать в Большой Дворец на смотр кадетского корпуса, шутливо даже извинился передо мною, что его экипаж подан раньше моего.
Вернувшись домой и наскоро позавтракавши, я сел за обычные занятия, сдал моему секретарю Л.Ф. Дорлиаку всеподданнейшие доклады и стал принимать по очереди, ожидавших меня людей.
Около 4 час, Валерий Николаевич Мамонтов позвонил ко мне по телефону и сказал с его обычными прибаутками, что "здесь" (т.е. нужна понимать на Гороховой у Распутина) уже известно о моем докладе и даже доподлинно известно, что кто-то (тот же Распутин) мне очень не понравился, что я отозвался очень неодобрительно о нем, я будто бы говорил то же самое, что сказал и лично ему, при нашем свидании во вторник насчет вреда его посещений Царского Села, и что телефонная беседа закончилась таким финалом: "Вот он какой, твой-то, ну что же, пущай; всяк свое знает".
На мое замечание, что меня удивляет, с какою быстротою пошла сюда весть из Царского о моем докладе, Валерий Николаевич шутлива заметил, что тут "ничего удивительного нет, довольно было времени посмотреть на кадетов, а затем, за завтраком рассказать все по порядку, ну, а потом долго ли вызвать Вырубову, сообщить ей, а она сейчас же к телефону и готово дело".
Меня все это крайне удивило: я видел ясно, что влияние этого человека велико и что мне необходимо быть особенно осторожным, и я стал нетерпеливо ждать, как будут развиваться события, которые обострялись день ото дня.
Распутин на следующей неделе действительно выехал. Печать подхватила это известие, а в "Речи" появилась даже заметка, сочувственно относящаяся к моему будто бы распоряжению о высылке его, хотя я никакого распоряжения не давал; я ждал чем выразится это на моем ближайшем докладе.
Государь не сказал ни слова, его отношение ко мне оставалось тем же неизменно ласковым, милостивым и доверчивым, но среди приближенных замечалась большая тревога. Граф Бенкендорф спрашивал меня два раза в течение недели, где находится Илиодор, что стало с Гермогеном, правда ли что я удалил Распутина и можно ли быть уверенным, что он не вернется.
Насчет Распутина и Гермогена я мог дать точный ответ, но про Илиодора я знал только, что после его исчезновения из города его нашли где-то на поле недалеко от Любани, пробиравшимся пешком в сторону Москвы, вернули в Петербург и затем благополучно доставили в монастырь, и никаких других сведений у меня больше не было».

Пропавшие письма императрицы
 
В.Н. Коковцов: «В ближайшие же дни после описанных событий мне пришлось принять участие еще в одном крайне щекотливом деле, а именно о распространенных А.И. Гучковым гектографированных копиях писем Императрицы Александры Федоровны и Великих Княжон к Распутину, по-видимому, oт 1910 года, а может быть и от более раннего времени.
Подлинных писем я тогда не видал и не знал, откуда попали они к Гучкову, и каким образом мог он иметь копии с них. Содержание пись¬ма Императрицы, в особенности некоторые выражения его, вроде врезав¬шегося в мою память выражения: "Мне кажется, что моя голова склоня¬ется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей руки", конечно, могли дать повод к самым непозволительным умозаключениям, если воспроизвести их отдельно от всего изложения, но всякий, кто знал Императрицу, искупившую своею мученическою смертью все ее вольные и невольные прегрешения, если они даже и были, и заплатившую такою страшною ценою за все свои заблуждения, тот хорошо знает, что смысл этих слов был весьма иной. В них сказалась вся ее любовь к больному сыну, все Ее стремление найти в вере в чудеса последнее средство спасти его жизнь, вся экзальтация и весь религиозный мистицизм этой глубоко несчастной женщины, прошедшей вместе с горячо любимым мужем и нежно любимыми детьми такой поистине страшный крестный путь.
Еще в конце января этого года, как-то вечером Макаров позвонил ко мне по телефону и сказал, что ему нужно посоветоваться со мною, но по нездоровью он не выходит из дома. Я пошел к нему на Морскую и узнал от него, что он напал на след подлинного письма Императрицы к Распути¬ну и при нем еще 4 писем к нему же Великих Княжон, что эти письма находятся в руках одного человека, мне, да и ему, Макарову, совершен¬но неизвестного, получившего их из рук какой-то женщины, пробрав¬шейся в монастырь к Илиодору, который передал их ей из опасения, что их могут отобрать у него при обыске. По словам Макарова, женщина эта объяснила, что Илиодор получил эти письма непосредственно от Распути¬на, в бытность его в гостях у него в селе Покровском летом, по-видимо¬му, еще 1910 года, когда оба они были еще в величайшей дружбе. Илио¬дор рассказал этой женщине, что Распутин вовсе не хвастался этими письмами, а просто показал их ему, а затем разрешил даже Илиодору взять их только потому, что этот последний усомнился вообще в их существовании, предполагая, что Распутин рассказывал о своей близости ко Двору только для того, чтобы втирать очки темным людям.
Макарова чрезвычайно заботил вопрос о возможности изъять эти письма из обращения, так как он опасался, что появление их в фотогра¬фированном виде могло породить еще больший скандал, нежели печатные копии, и он просил моей помощи в этом деле. Мы условились, что Макаров постарается сначала подействовать на обладателя этих писем уговором и убеждением в необходимости изъять их из обращения, затем, если это не подействует, постараться купить их, для чего я согла¬сился открыть необходимый кредит, если же и это не поможет, то мы условились, что он будет изыскивать всякие иные способы.
Три-четыре дня после этого нашего свидания, Макаров, все еще не выходивший из дома, опять попросил меня придти к нему и сказал, что письма у него, что ему удалось достать их без особого труда, так как человек, в руках которого они находились, оказался вполне порядочным и после первых же слов согласился отдать их, понимая всю опасность хранения их, и сказал даже, намекая на бывших друзей Распутина - Илиодора и других "Эти люди не задумаются просто задушить меня, если я их не отдам по их требованию". Макаров дал мне прочитать все письма. Их было 6. Одно сравнительно длинное письмо от Императрицы, совер¬шенно точно воспроизведенное в распространенной Гучковым копии; по одному письму от всех четырех Великих Княжон, вполне безобидного свойства, написанных видимо под влиянием напоминаний матери, и почти одинакового свойства. Они содержали в себе главным образом упо¬минание о том, что они были в церкви и все искали его, не находя его на: том месте, где они привыкли его видеть, и одно письмо, или вернее листок чистой почтовой бумаги малого формата с тщательно выведенною буквою "А" маленьким Наследником.
Мы стали разбираться с Макаровым, что ему делать с этими письмами. Первое его побуждение было просто спрятать их, чтобы они не попали в чьи-либо руки, но я это решительно отсоветовал ему, говоря, что его могут заподозрить в каких-либо недобрых намерениях. Затем он выска¬зал намерение передать их Государю, против чего я также категорически возразил, говоря, что этим он поставит Государя в крайне щекотливое положение и наживет себе в лице Императрицы непримиримого врага, так как Государь не замедлит сказать ей о получении писем, и Императ¬рица не простит ему этого поступка.
Я советовал Макарову попросить у Императрицы личную аудиенцию непосредственным и притом собственноручным письмом и передать ей письма из рук в руки, сказавши ей совершенно открыто, как попали они к нему. 
Макаров обещал последовать моему совету, но поступил как раз наоборот. На следующем же всеподданнейшем своем докладе, имея эти письма под рукою и заметивши, что Государь находится в отличном настроении духа, Макаров рассказал ему всю историю этих писем и вручил конверт с ними Государю.
По собственному его рассказу, Государь побледнел, нервно вынул письма из конверта, и, взглянувши на почерк Императрицы, сказал: "Да, это не поддельное письмо", а затем открыл ящик своего стола и резким, совершенно непривычным ему, жестом швырнул туда конверт.
Мне не оставалось ничего другого, как сказать Макарову: "Зачем же Вы спрашивали моего совета, чтобы поступить как раз наоборот, теперь Ваша отставка обеспечена". Мои слова сбылись очень скоро».

А царь уехал в Крым…

Николай II: «Я просто задыхаюсь в этой атмосфере сплетен, вы¬думок и злобы. Да, я уезжаю, и притом очень скоро, и постараюсь вер¬нуться как можно позже».

Доклад Родзянко

В.Н. Коковцов: «Вскоре после его (Николая II) возвращения из Ливадии к Рождеству 1911 года, в разгар газетной кампании против Распутина и думских пересуд на ту же тему однажды днем явился к Родзянке по по¬велению Государя дворцовый комендант Дедюлин и передал ему дело Тобольской духовной консистории, в котором содержалось начало След¬ственного производства по поводу обвинения Распутина в принадлеж¬ности к хлыстовской секте. Государь просил председателя Думы ознако¬миться с этим делом и представить личное его заключение по поводу его, выражая уверенность, что это заключение положит предел всякого рода пересудам, распространившимся за последнее время. Родзянко работал вместе с приглашенными им уже упомянутыми мною двумя сотрудни¬ками около восьми недель и, испросивши себе особую аудиенцию у Государя, повез свое заключение в Царское Село. Вся Дума отлично знала с чем поехал председатель, и нетерпеливо ожидала возвращения его. Кулуары шевелились как муравейник, и целая толпа членов Думы ожи¬дала Родзянку в его кабинете к моменту возвращения. Результат его доклада этой толпе не оправдал ее ожидания. Как всегда, последовал полный  пересказ о том,   что "ему сказано", что "он ответил", "какие взгляды высказал", "какое глубокое впечатление, видимо, произвели его слова", "каким престижем несомненно пользуется имя Государственной Думы наверху, несмотря на личную нелюбовь и интриги придворной камарильи", - все это повторилось и на этот раз, как повторялось много раз и прежде, но по главному вопросу - о судьбе письменного доклада о Распутине последовал лаконический ответ: "Я представил мое заключение, Государь был поражен объемом моего доклада, изумился, как мог я в такой короткий срок выполнить столь объемистый труд, несколько раз горячо благодарил меня и оставил доклад у себя, сказавши, что пригласит меня особо, как только успеет ознакомиться с ним".
Но дни быстро проходили за днями, а приглашение не следовало. Родзянко со мною не заговаривал об этом, хотя мне приходилось не раз бывать в Думе за эту пору. Государь также не заговаривал со мною об этом вопросе и не спросил меня даже, известно ли мне привлечение им председателя Думы к этому делу. Приближалось время его отъезда.
Однажды вечером в первых числах марта, хорошо помню день - это было в четверг, накануне моего обычного доклада у Государя по пятницам, я сидел за приготовлением моих всеподданнейших докладов, как около 10 час ко мне приехал неожиданно и не предупредивши меня по телефону Родзянко и сказал, что он обращается ко мне с просьбою вы¬вести его из затруднительного положения.
По его словам, более трех дней тому назад, он послал Государю пись¬менную просьбу о своем приеме по текущим делам Думы, но не полу¬чает ответа от Его величества и находится в полном недоумении, как, ему поступить. Если это молчание есть выражение прямого нежелания: принять председателя Государственной Думы, то лично для самого Родзянки это представляется несущественным, так как своему самолюбию он готов не придавать никакого значения, но допускать "афронт" по от¬ношению к народному представительству он не может и обращаться ко мне, как к председателю Совета министров, с просьбою выяснить истинное значение такого молчания и предупреждает меня, что им уже заготовлено заявление об оставлении поста председателя Думы, которому он даст ход, как только убедится в нежелании Государя принять eгo перед своим отъездом, о котором говорит весь город.
Я не мог не разделить в душе взгляда Родзянки, старался успокоить его и отговаривал его от резкого шага, ссылаясь на то, что Думе оставалось всего доживать не более 3 мес. до конца ее полномочий и указывал ему, что отставка председателя перед самым закрытием Думы, просуще¬ствовавшей худо ли, хорошо ли, без перерывов в течение пяти лет, бу¬дет равносильна полному разрыву с правительством, который окажет самое вредное влияние и на последующие выборы и только увеличит оппозиционное настроение в стране и подготовит на выборах победу левых партий. Я обещал Родзянке постараться завтра же выяснить этот вопрос и устранить возникшее недоразумение. Я совершенно добросо¬вестно в разговоре с Родзянко не допускал мысли об умышленном нежелании Государя видеть его, тем более что еще на прошлой неделе он поддерживал меня в моих мыслях о необходимости стараться всячески сглаживать отношения с Думой в виду предстоящего обращения к ней из-за морских кредитов. Ссора с председателем, и притом по личному поводу, была бы полным противоречием такому, по-видимому, искрен¬нему намерению Его величества.
Каково же было мое удивление, когда в самом разгаре нашей беседы мне подали большой пакет от Государя, привезенный фельдъегерем в неурочный, слишком поздний, час, и, вскрывши его, я нашел среди ряда возвращенных мне утвержденных всеподданнейших докладов письмен¬ный доклад об аудиенции Родзянко с длинною, карандашом написанною, резолюцией Государя самого резкого свойства.
Родзянко не заметил моего смущения; я спокойно отложил все докла¬ды в сторону, продолжал беседу с ним, и он вскоре уехал, видимо успо¬коенный. 
Когда я проводил его до лестницы и вернулся к себе в кабинет, я был просто ошеломлен резолюцией Государя. Вот она дословно: "Я не желаю принимать Родзянко, тем более что всего на днях он был у меня. Скажи¬те ему об этом. Поведение Думы глубоко возмутительно, в особенности отвратительна речь Гучкова по смете Св. Синода. Я буду очень рад, если мое неудовольствие дойдет до этих господ, не все же с ними расклани¬ваться и только улыбаться".
В большом раздумье провел я всю ночь. Мне было ясно, что конфликт с Думой принимает печальную и вредную для Государя форму, что на мне лежит обязанность отвратить его всеми доступными мне способами, и если мои усилия не увенчаются успехом, то мне не останется ничего иного, как просить Государя уволить меня, так как я не вижу способа исполнить его волю, не вызывая самых вредных столкновений и особен¬но в такую пору, когда правительство ждет от нее благоприятного реше¬ния целого ряда крупных вопросов.
Приехавши наутро с докладом в обычное время, я нашел Государя в совершенно ровном настроении и не заметил ни малейшего следа вчерашнего раздражения. Я начал мой доклад с инцидента Родзянко, облек его в самую спокойную и деловую форму и просил Государя выслушать меня без всякого гнева и верить тому, что мною руководит только его польза, а не какое-либо желание уклониться от щекотливого и неприятного поручения. Я привел все, что только мог сказать о величайшем вреде столкновения с Думой по такому поводу, о неизбежности немедленного ее роспуска, о столкновении со всем общественным мнением, которое будет целиком на стороне Думы и пошлет в следующую Думу только резко выраженную оппозицию, и, что всего обиднее, невозможность рассчитывать на спокойное проведение морских кредитов, в пользу которых мне уже удалось начать удачную агитацию среди членов Думы, несмотря на все усилия Гучкова против этого дела.
Зная личное нерасположение Государя к Гучкову, я позволил себе сказать фразу, которая ярко врезалась в моей памяти: "Ваше величество, переборите Ваше минутное личное нерасположение к Родзянке, если оно у Вас существует, так же, как и чувство раздражения к Думе, не давайте новой победы тем, кто будет только торжествовать в случае Вашего разрыва с Думою, и дайте мне возможность, в частности, посчитаться с кем следует на морском делам открытым образом и в комиссиях, и в общем собрании Думы. Многое мною уже сделано, немало полезного еще подготовлено, и я почти уверен в том, что смогу выполнить Вашу волю, и тот же Родзянко самодовольно будет докладывать Вам, что он провел морскую программу среди всех думских подводных скал".
При этом, чтобы облегчить Государю отказ от принятого им решения, я отнюдь не настаивал на приеме Родзянко, и просил только написать ему собственноручную записку примерно такого содержания: "У меня решительно нет свободной минуты перед отъездом. Прошу Вас прислать мне все Ваши доклады. Я приму Вас по моем возвращении".
По мере моих объяснений Государь становился все спокойнее и ровнее, а когда он услышал, что я не настаиваю на приеме, а прошу только послать записку о причине неприема, то он просто повеселел, взял мой набросок и сказал: "Вы опять меня убедили; я готов послать Вашу записку. Вы правы, лучше не дразнить этих господ. Я найду другой случай сказать им то, что думаю об их выходках, и мне особенно было бы обидно сыграть в руку противникам морской программы".
Мы расстались в наилучшем настроении, и до самого конца моего доклада Государь опять ни одним звуком не обмолвился о докладе Род¬зянко по распутинскому вопросу, а я в свою очередь не сказал того, что
знал от самого автора.
Около 5 час. вечера того же дня Родзянко позвонил ко мне по телефону и самым веселым тоном сказал, что получил от Государя очень любезную записку, что весь инцидент совсем улажен и он надеется, что мне на стоило большого труда выяснить его Государю. Я ответил ему, что мне вовсе и не пришлось трудиться, так как в самом начале доклада Государь сказал мне, что только что послал ему утром письмо и я предпочел вовсе не беспокоить Его величества моими объяснениями. Эти слова еще более понравились Родзянке, который закончил свой разговор по телефону фразою, рассчитанною на слушателей его беседы со мною (по телефону были слышны голоса в комнате). "Я в этом был совершенно уверен. Государь был всегда лично расположен ко мне и не решился бы портить своих отношений к Думе оказанием невнимания ее избраннику". Все хорошо, сказал я себе, что хорошо кончается.
12 марта Государь уехал с семейством в Ливадию. Из министров яви¬лись в Царское Село проводить отъезжающих только некоторые Великие Князья, военный и морской министры и я. Государь был в своем обычном настроении и, прощаясь со мною, шутливо сказал мне: "Вы, вероятно, завидуете мне, а я Вам не только не завидую, а просто жалею Вас, что Вы останетесь в этом болоте".
Императрица прошла мимо всех и, ни с кем не простившись, вошла в вагон с вдовствующею Императрицею.
С отъездом Государя я думал, что мне будет легче.
Но прошло немного дней с отъезда Государя, едва он успел доехать до Ливадии и отойти от Петербургских впечатлений, как снова всплыл наружу Распутин со всем его окружением. Почти за выездом Государя уехавший, было, в Тобольскую губернию Распутин снова неожиданно появился в Петербурге. Это встревожило Макарова; появились опять газетные статьи и заметки, переплетающие быль с небылицею. Ни я, ни Макаров его не видели, никакой речи о высылке его из Петербурга никто не поднимал, хорошо помня замечания об этом Государя, как вдруг в "Речи" появилось известие, что приехавший самовольно, вопреки сделанного распоряжения о высылке из Петербурга, Распутин выслан снова в село Покровское по распоряжению председателя Совета министров.
Не желая подливать масла в огонь и зная хорошо, что это известие дойдет до Ливадии и вызовет какое-нибудь резкое распоряжение оттуда, которое опять припутает имя Государя к этому человеку, я послал ши¬фрованную телеграмму барону Фредериксу, прося его доложить Госуда¬рю, что эта заметка совершенно ложная, что Распутин действительно приехал, но ни я, ни кто-либо другой и не предполагает высылать его куда-либо. На другой же день я получил ответ такого содержания: "Госу¬дарь приказал мне сердечно благодарить Вас за извещение и передать Вам, что Его величество очень ценит такое откровенное предупреждение, которое устраняет всякое недоразумение".
Этот ответ показал мне, что рассчитал совершенно верно, устранивши всякие толки и даже предупредивши, может быть, прямой приказ о возвращении "старца" из ссылки.
Прошло не более месяца сравнительного затишья и более спокойной текущей работы. Государь был в отъезде, Гермоген жил спокойно в Флорищевой пустыне Гродненской губернии, Илиодор сидел тихо в своем монастыре, Распутин держал себя незаметно, и печать перестала пере¬мывать косточки, описывая всякие его действительные и выдуманные похождения, и как-то все стало втягиваться в колею будничной работы, тем более что и Дума, предвидя свой близкий роспуск, как будто заше¬велилась и стала подгонять накопившиеся дела».

Был ли Распутин хлыстом?

29 ноября 1912 года было окончено дело о принадлежности Григория Распутина к секте хлыстов, начатое Тобольской духовной консисторией еще 1 сентября 1907 года. Следователи допросили родственниковх и друзей Распутина. Каковы же были  результаты расследования?
 
Степан Петрович Белецкий (директор Департамента полиции): «Официально установить, путем соответствующего расследования, на основании фактических и к тому же проверенных данных, несомненную принадлежность Распутина к этой именно секте не удалось…»
Митрополит Евлогий: «Дело Распутина (о его хлыстовских радениях) было затребовано из Тобольской консистории, дабы разоблачить его безнравственность и тем обезвредить, но уличающих данных оказалось недостаточно».
Григорий Распутин: «В Тобольске все говорят, что я сектант, а какой же я сектант, у меня просто любви много, я всех люблю, чем я похож на сектанта?»
Парасковья Феодоровна Распутина (жена Распутина): «Муж мой Григорий ездит в Россию большею частью Богу помолиться, иногда по вызовам высоких особ. Сама я ездила в Россию два раза. Девицы Екатерина и Евдокия Ивановны Печоркины живут у нас вместо детей из-за пропитания, даем по временам и денег, мужскую прислугу заменяют девушки. Обращаемся с девицами как с детьми, обид и утиснений им никаких не делаем. По праздникам, а иногда и в будни родственники Арапов, Распутин и Распопов приходят к нам для бесед, тогда мы поем разные духовные песни: «Отверзу уста моя», про Афон и др., читаем Евангелие с объяснением и ведем душеспасительные разговоры. А больше собраний у нас никаких не бывает, исключая тех редких случаев, когда бывают гости».
Евфимий Яковлев Распутин (отец Распутина): «Последние два года сын часто привозит с собой гостей из России. Обыкновенно гости большую часть сидят дома, днем и по вечерам поют разные песни духовные, читают Евангелие и объясняют его, кругов или игр у них никогда не бывает. По воскресным дням приходят наши родственники: Арапов, Распутин и Распопов, послушать, почитать и попеть на этих беседах. Не держим рбочих мужиков, боимся убийства, девицы живут у нас теперь более года».
Григорий Распутин: «Странстовать по богомольям начал лет 15-ть, первоначально поблизости в Сибирь, а последние годы странствую по монастырям исключительно Петербурга и Киева и сам не отказываю в приюте проходящим странникам. Постоянно живут у меня в качестве работниц две девицы Кураловской волости Екатерина и Евдокия Печеркины из-за хлеба и подарков. Не держу рабочих мужчин, потому что сам редко бываю дома, а семейные боятся как бы вред какой не нанесли. Когда приходят ко мне браться по Христу Илия Арапов, Николай Распутин и Николай Распопов, случается поем разные песнопения: «Отверзу уста моя», «Хвалите имя Господне» и канты про гору Афон, «Слава в Вышних Богу», «Спит Сион» и др. Читаем Евангелие и по силам объясняем его, что можем. Большую часть временип настоящего бываю в поездках по разным монастырям для посещений знакомых особ, с которыми имею постоянно душевные разговоры о любви Божией, чтобы в человеке была правда и совесть спокойна. Друзья мои тоже не забывают меня и приезжают ко мне гостить в с. Покровское, как например настоящие дамы; поучиться от меня любви Божией, послушать пения кантов и чтения Священного Писания. При встречах, при прощаниях с теми женщинами, с коими я близко знаком и которые могут вместить, я приветствую их поцелуем в щеку из истинной любви. Называю таких ласкательными именами: “Хоня, Еля, Зина» по примеру их родителей”».
Евдокия Алексеева Корнеева (прософрня Слободо-Покровской церкви): «Проходя на богомолье в Киев, Почаев и др. места лет 6 тому назад, я останавливалась на сутки у Гр. Еф. Распутина. Была страдная пора и Гр. Еф. С пашни прибегал несколько раз проведать дом и все пытался уговорить меня поцеловать его, я отвечала, что мужчине неприлично целовать женщину, на это он мне говорил, что у них духовных – богомольцев, желающих спастись, существует духовное лдобзание, подобно тому как Ап. Павел целовал св. Феклу. Вечером он повел меня смотреть моленную под полом конюшни, когда я, оглядев моленную, вылезла из нее в конюшню, он схватил меня за голову и поцеловал в щеку. После этого он уговаривал меня, что в целовании нет никакого греха, так как ему раз во время сношения являлась Троица во свете». 
Григорий Распутин: «С посторонними женщинами я никогда не лобзаюсь, а чтобы, когда целовал какую странницу насильно или рассказывал ей о явлении Троицы не упомню. Сознаюсь, что я как человек грешный, делаю ошибки и когда моя меня останавливает человек совершенный, я исправляюсь… Мясо не стал есть лет 15, табак курить и вино пить бросил лет 10, так как пьяный имел скверный характер».
Ольга Владимировна Лохтина (дворянка г. Казани): «Познакомилась я с Г.Е. Распутиным-Новым в С.-Петербурге три года тому назад, чрез своего духовного отца, архимандрита Феофана, отрекомендовавшего мне его как человека Божия. После этого каждый приезд Гр. Еф. виделась с ним и четвертый раз приезжаю к нему, пожить их жизнью, послушать его наставлений. Особенно привлекает меня в семействе Гр. Ефим. жизнь по Богу, постоянная молитва их и назидания. Каждый день после свящ. Песнопения, читаем евангелие с объяснением в строго православном духе. Гр. Еф. учит нас любви, простоте, чтоб была совесть чиста и любовь совершенна, и тогда человек живет не для себя, и способен душу свою положить за друзей. Во время приездов в Петербург, насколько я знаю, Гр. Еф. ежедневно ходит к службе и посещает своих почитателей всегда только по приглашению».
Хиония Михайловна Берладская (вдова поручика Инженерной академии): «Познакомила меня с Гр. Еф. осенью 1906 года одна знакомая генеральша, сказавшая, что у нее бывает особенный человек, который хорошо может успокоить мятущуюся душу, так как тогда у меня нервы были страшно взволнованы трагической кончиной мужа (покончившего самоубийством) и я два года ужасно страдала, обвиняя себя в смерти его. Когда знакомая привела ко мне Гр. Еф., он пристально поглядел на меня и сказал: «Ты что думаешь? Знаешь у Господа было двенадцать учеников и один из них Иуда удавился. Это ведь у Господа, а ты что?» Слова эти были ответом на гнетущую мою душу мысль, что я винована в смерти мужа. Раз у Господа могло случиться подобное, я слабый человек, не могла переродить своего мужа. Это мне стало сразу ясно и я получила полное спокойствие души, чего я не могла достигнуть ни гипнозом, ни какими другими лекарствами. До этого я не говела целый год и не могла даже ходить в церковь, пение расстраивало меня и делались сердечные припадки. Два года я почти ничего не ела и дошла почти до полного истощения духовного и фзического. Познакомившись с Гр. Еф., я почувствовала, что он может разрешить все мои жизненные вопросы, ответами из Евангелия. За это я и питаю к Гр. Еф. Глубочайшую любовь и признательность. В минувшем году я приезжала сюда в Покровское и гостила у Гр. Еф. Все лето с апреля месяца по август. Езжу к Гр. Еф. поучиться жить. А учит он нас, чтобы мы усовершенствовали свою душу и помыслы, и добивались чистоты совести, тогда мы делаемся способными положить душу свою за други, а это значит, что любовь наша совершенна. Затем мне нравится в семействе Гр. Еф. полное единодушие всех и стремление обласкать и утешить друг друга. Время разнообразили пением духовных песнопений, молитв, Гр. Еф. читает нам Евангелие с объяснением, рассказывает их своей страннической жизни разные случаи. Привычку Гр. Еф. приветствовать знакомых женщин лобзанием, я не нахожу странной, она естественна как то у него и заимстовано от наших отцев. Случается иногда в шутку зовем Гр. Еф. своим отцом, когда он нас поучает, собирая вокруг себя».
Екатерина Дмитриевна Соколова (купеческая девица Тверской губ. Ковязинского уезда): «Познакомилась я с Гр. Еф. полгода тому назад в Петербургской академии, где рекомендовали мне его, как человека редкого, человека Божиего. И действительно, при первом разговоре он поражал меня своими ответами, своей простотой и совершенной любовью к людям. Пред праздниками мы все здесь присутствующие сговорились посетить Гр. Еф., чтобы посмотреть на его жизнь, поучиться и быть такими же совершенными как он. Время проводили в пении молитв из Литургии, всенощного бдения и других церковных песнопений. Гр. Еф. читает нам Евангелие, объясняет его и дает разные житейские наставления. Время проводили у Гр. Еф. одним словом с пользой для души».
Елена Дмитриевна Соколова (купеческая дочь): «Познакомилась я с Гр. Еф., как и сестра, в С.-Петербюургской Духовной Академии, где отозвались о нем арх. Феофан и мой жених, студент академии, как о человеке Божием. Согласившись, мы приехали сюда в сл. Покровскую погостить на праздниках у Гр. Еф., посмотреть, как он живет и поучиться у него жизни. Время проводили здесь в пении духовных песнопений и душеспасительных разговорах. Гр. Еф. читает нам Евангелие, объясняет его и поучает нас, как жить надо. Учит иметь совершенную любовь к людям и чистую совесть».
Акилина Лаптинская (сестра милосердия): «Слышала я о Гр. Еф. разговоры в Троицкой общине гор. Петербурга давно, как о человеке редком, и пожелав познакомиться с ним, обратилась к О.В. Лохтиной, у которой и состоялось нашезнакомство месяца 4 тому назад. Гр. Еф. произвел на меня сильное впечатление, как человек действительно необыкновенный. Узнав, что некоторые дамы едут к Гр. Еф. гостить к нему, и я пожелала присоединиться к ним, посмотреть на его жизнь, послушать его учения. В Гр. Еф. поражает меня больше всего простота обращения, доброта и любовь чистая к людям, которой я не встречала в других. Знание жизни в нем удивительно, нет такого вопроса, на который бы он не дал без запинки ответа. Ласковое обращение Гр. Еф. с более знакомыми женщинами, величание их ласкательными именами, приветствие при свидании и прощании лобзанием, меня нисколько не удивляет. Я смотрю на это как на чистое выражение христианской, братской любви и оно обыкновенное явление в интеллигентском кругу больших городов. Живя здесь, мы часто поем церковные песнопения и духовные канты. Гр. Еф. читает нам Евангелие и объясняет напонятное в нем».
Евдокия Ивановна Печеркина (крестьянская девица Тобольского уезда Кумаровской волости деревни Ламбской): «Познакомилась я с Григор. Ефим. Лет пять тому назад, когда он с братом моим Дмитрием, теперь послушником Пантелеимоновского монастыря на старом Афоне, приходил к нам в деревню. Полтора года назад я с племянницей Екатериной, проходя Верхотурье, заходили к Гр. Еф.; а когда зашли к нему и на обратной дороге, он упросил нас остаться у него послужить, т.к. жена его Параск. Феодор. в это время была больна. Мы остались у Гр. Еф. и правим теперь всем хозяйством его, а они нас за это кормят, одевают, дают когда денег, случается делают нам подарки за услуги и гости. Хозяева обращаются с нами как с родными, никогда не случалось, чтоб обидели чем. По праздникам бывают у нас Гр. Еф. родственники Распопов, Распутин и Арапов, ходят за тем, чтобы попеть церковные молитвы: «Величит душа моя», «Отверзу уста моя» и канты про гору Афон и др., читаем акафисты, Евангелие, а Гр. Еф. объясняет его нам и дает разные наставления любить друг друга. Многому и другому хорошему учит он нас, но по темноте своей, не могу всего высказать вам. Обращается Гр. Еф. со всеми гостями и с нами одинаково ласково, грубого слова никогда не слыхала. Случается при свидании и прощании со знакомыми гостями он целует их в щеку, но чтобы когда целовал помимо этого я не видала ни разу. Когда посещают дом гости, занимаем их пением духовным, душеспасительными разговорами; песней мирский, плясок, кругов, никогда не допускалось. Всех проходящих странников и странниц охотно принимаем, кормим, служим им».
Екатерина Ивановна Печеркина ((крестьянская девица Тобольского уезда Кумаровской волости деревни Ламбской): «Познакомилась я с Гр. Еф., когда он проходил нашей деревней в Абалаки с дядей Дмитрием; служить поступила к нему вместе с тетей Авдотьей. Живем, управляем хозяйством из-за содержания, когда нуждаемся в одежде, деньгах, Гр. Еф. не отказывает нам. Обращаются с нами хозяева и гости всегда хорошо и ласково, держат нас не внизу, а больше вместе с собою. С ними мы беседуем, поем церковное и слушаем чтение Евангелия. Посещают нас и родственники Гр. Еф. – Распопов, Распутин и Арапов, но ходят не просто в гости, а попеть, почитать Писание, послушать спасительные разговоры. Учит нас Гр. Еф. иметь чистую совесть и любить друг друга, заставляет ходить в церковь, исповедоваться чаще и причащаться. Осенью и Великим постом к нам часто заходят странники, которым хозяева никогда не отказывают от дома».
Николай Матвеев Распутин (крестьянин слободы Покровской): «Гр. Еф. Распутин приходится мне сродным братом, как родственник по праздничным дням я постоянно посещаю его дом, а от простой поры хожу и в будни. Когда бываю у него, поем разные духовные молитвы и канты, читаем Евангелие и Гр. Еф., что может, объясняем нам. Учит нас Гр. Еф. жить по-христиански, иметь чистую совесть и любить друг друга, поучает ходить чаще в храм. Молений в доме у Гр. Еф. никаких не происходит, а бывают вот только такие беседы. Пения мирских песней, игр, угощений особых даже и гостям не полагается. В старом доме под конюшней у него была моленная вроде небольшой пещеры, выкопанной в земле, а в новом ничего такого не устроено. Девицы Печеркины живут у него в прислугах из-за хлеба и содержания, он их одевает, когда нуждаются дает им и денег».
Илья Тимофеев Арапов (крестьянин слободы Покровской): «При посещениях дома Гр. Еф. мы обыкновенно пели тропари, псалмы и др. песнопения церковные, читали Евангелие, а сам он учил нас жить хорошо, посещать храм Божий. Девицы Печеркины живут у него по найму в качестве прислуги, управляются по дому и со скотом. Последние годы к Гр. Еф. начали часто из России наезжать гости, как сказывали мне, приезжали они для поучения».
Николай Павлов Распопов (крестьянин дер Никитиной): «Гр. Еф. Распутин приходится мне шурином. По праздничным дням, когда удается и в будни, я часто посещаю его. Когда посещают его гости или бывают приезжие, занимает он их тем, что все сообща поют разные духовные песни и канты и читают Евангелие. Угощений, пения мирских песен и веселья при этом не бывает. Гости приезжают к Гр. Еф., как говорили мне, для утешения. Много раз в доме его я встречал разных странников, которых он постоянно кормит и оделяет деньгами. Девицы Печеркины живут у Гр. Еф. для работ по хозяйству, а он за это их кормит, одевает, а когда понадобится, дает им и денег».
Феодор Афанасиевич Чемагин (священник слободы Покровской): «Знакомство веду с Григорием Ефимиевичем Распутиным (Новым) с первого года служения на приходе. Я как-то вечером с матушкой случайно зашел к Распутину, вслед за нами в комнату вошел мокрый из бани сам Григорий, а чрез несколько минут из той же бани пришли и все живущие женщины, тоже мокрые и парные. Ныне он признавался мне, что есть за ним слабость ласкать и целовать «барынишек» и между прочим сознавался, что был вместе с ними в бане».
Григорий Распутин: «В показаниях о. Феодора Чемагина нахожу неправильным то, что будто он видел меня раз пришедшим из бани почти одновременно с женщинами. На это я объясняю следующее: в баню я ходил задолго до женщин, угоревши сильно, лежал в предбаннике и действительно из предбанка вышел парный незадолго до них…»
Епископ Алексий: «Под влиянием печати и я во дни оны был плохого мнения о кр. Григории Новом, пока не узнал его лично. Григория Нового я видел дважды у себя в Тобольске, видел его в селе Покровском. Был у него. Кр. Нового в доме. Я подолгу беседовал с ним, разговаривал о нем с другими, людьми хорошо его знающими. Я основательно изучил дело, затеянное Преосвященным Антонием Каржавиным и до сих пор не оконченное, хотя бы кончит его мог Преосвященный Евсевий, даже обязан сделать это. Из всего выше указанного я вынес такое впечатление, что только одно грубое невежество в деле разумения сект и сектантов могло быть причиною того, что о Гр. Новом возникло дело о принадлежности его к секте хлыстов. Я считаю кр. Григория Нового православным христианином, человеком очень умным, духовно настроенным, ищущим правды Христовой, могущим подавать при случае добрый совет тому, кто в нем нуждается. Григорий Новый, насколько мне известно, заботится об украшении своего сельского храма и улучшении причта.
Так, он пожертвовал 5000 руб. На построение нового храма в сл. Покровской, пожертвовал в приходской храм серебряный 84% золоченный напрестольный крест, четыре серебряных вызолоченных лампады и приложил к чтимой иконе Спасителя массивный нательный золотой крест. (Боже, 644)
Не могу не присовокупить к сему, что Тобольская епархиальная власть настоящим делом сыграла на руку всем врагам Престола русского царя и его августейшей семьи. Так это дело поняли враги русского самодержавия, разные господа Гучковы… Прежде чем начинать это дело, надо было подумать и о его последствиях…»

«”Распутин” - имя нарицательное»

Митрополит Питирим (Окнов): «”Распутин” - имя нарицательное, специально предназначенное для дискредитации монарха и династии в широких массах населения. Носителем этого имени мог быть всякий близкий ко Двору человек, безотносительно к его достоинствам или недостаткам. Идея этого имени заключается в том, чтобы подорвать доверие и уважение к личности монарха и привить убеждение, что царь изменил своему долгу перед народом и передал управление государством в руки проходимца. Ведь чем-нибудь да нужно легализовать насильственный акт ниспровержения царя с престола и оправдать его в глазах одураченного населения!.. Вот почему о преступлениях Распутина кричат по всему свету, а в чем эти преступления заключаются – никто не может сказать. Эти крики о Распутине вовсе не вытекали из оскорбленного нравственного чувства общества, а создавались умышленно теми, кто делал революция и пользовался этим обществом как орудием. Ведь сейчас почти нет людей, не попавших в расставленные революционерами сети…»
Лили Ден: «Если бы в период с 1910 по 1916 год был жив Иоанн Кронштадтский, то из него сделали бы второго Распутина. Революционерам надо было найти кого-то, чье имя можно было бы связать с императрицей и, следовательно, с царской семьей, что подорвало бы престиж их величеств среди высших слоев общества и свело на нет преклонение пред царским именем класса крестьян. Один из членов Государственной думы как-то прервал оратора-революционера, громившего Распутина, такими словами:
- Если вы так настроены против Распутина, то почему же вы его не убьету?
И получил поразительный, но практичный ответ:
- Убить Распутина? Да пусть он живет вечно! В нем наше спасение!»
С.В. Марков: «В России имелись лица, которые стремились оклеветать их величеств еще до появления Распутина… С момента появления Распутина травля государыни и всей царской семьи была поднята особенно сильно».
Анна Александровна Вырубова: «Распутиным воспользовались как поводом для разрушения всех прежних устоев; он как бы олицетворял собою все то, что стало ненавистным русскому обществу, которое утратило всякое равновесие; он стал символом их ненависти».

Ленский расстрел

1912 год

Генерал В.Ф. Джунковский: «3 апреля в Бодайбо Иркутской губернии на Ленских приисках произошли весьма печальные события: после длительной забастовки на приисках при возникших беспорядках местные власти примени¬ли оружие, в результате чего оказалось до 200 убитых.
Известие это вызвало большие волнения по всей России, печать, конечно, поспешила переусердствовать и представить эти события в сильно преувеличенном виде».
В.Н. Коковцов: «Днем (5 апреля) газеты разослали экстренное прибавление в виде короткой телеграммы о беспорядках на ленских золотых промыслах в Бодайбо, со многим жертвами среди местного рабочего населения. Из Петербурга я никакого донесения не получал и только вернувшись узнал от министра внутренних дел Макарова, что у него также нет никаких донесений, но у левых членов Думы, и в частности у Керенского, была уже телеграмма о кровавом побоище, вызванном жандармским ротмистром Трещенковым и стоившим жизни свыше 200 человек рабочих.
Настроение в Думе резко поднялось. Левые внесли спешный запрос правительству, на который Макаров не хотел было отвечать ранее истечения узаконенного, предельного, месячного срока, но я не согласился с ним, вышел на кафедру и заявил о готовности правительства ответить как только будут получены затребованные телеграфные сведения, чем внес известное успокоение, и, действительно, приблизительно через неделю, т.е. 14 или 15 апреля в вечернем заседании Макаров огласил данные Департамента полиции и иркутского генерал-губернатора, дав¬шие этому делу, однако, крайне одностороннюю окраску.
По этим данным выходило, что бунт произвели рабочие под влиянием подстрекательства трех сосланных за политическую агитацию лиц, что цель этого бунта заключалась в захвате склада взрывчатых веществ и завладении приискового администрациею, что воинская команда подвер¬галась нападению рабочих, вооруженных кольями и камнями, и произ¬вела выстрелы, находясь в положении необходимой обороны».
Александр Александрович Макаров (министр внутренних дел): «В общественной жизни бывают события, кото¬рые властно овладевают нашими чувствами и вызывают стремление узнать во что бы то ни стало настоящую правду, как бы горька она ни   была.   Правительство   считает   поэтому   необходимым   выступить сегодня с объяснениями по запросам о прискорбных ленских событиях, несмотря на то, что вы приняли запрос только вчера. Я называю эти события прискорбными, так как они повлекли  163 смерти. Ничего, кроме искренней печали, они вызвать не могут, и правительство в это отношении разделяет чувства Государственной Думы...
До забастовки на приисках в министерстве не  было указаний  на  ненормальные отношения  между администрацией приисков и рабочими, в чем нет ничего удивительного, потому что Ленские прииски находятся в особых условиях. отстоят за 1800 верст от губернского центра, от которого они к тому же два раза в год бывают отрезаны бездорожьем. Но ваш запрос сводится к обвинению не в бездействии, а в превышении власти. С целью строгого расследования истины генерал-губернатору пору¬чено, несмотря на бездорожье, посетить лично Ленские прииски совместно с прокурором палаты и представителями Министерства торговли. Органы власти обвиняются во вмешательстве в мирную обстановку и неправильном применении оружия. Но протекала ли она на самом деле мирно? Она началась 29 января 1912 г. на Андреевском прииске, где среди других требований было выдвину¬то требование 8-часового рабочего дня. К 9 марта забастовало в общей сложности 6000 рабочих, во главе их стал стачечный комитет. Против него в марте было возбуждено преследование по 3 пункту статьи 125 Уголовного уложения за устройство сообщества, возбуждающего к стачке».
Возглас слева: «А закон 2 декабря?»
А.А. Макаров: «Закон 2 декабря 1905 г. сделал ненаказуемым самое участие в стачке, а возбуждение к стачке остается уголовно наказуемым. Поэтому возбуждение преследования против стачечного комитета было совершенно правильно, но на практике оказалось безрезуль¬татным вследствие недостатка полиции. Из-за этой недостаточности горный исправник вынужден был отказать и в производстве обысков, и в производстве арестов, о чем прокурор суда и донес министру юстиции. Благодаря такому положению настроение рабочих стало угрожающим и возникло опасение о возможности порчи и даже истребления машин. Из Киренска была вызвана воинская команда и на прииски были командированы весьма известный и популярный в Сибири инженер Гульчинский и ротмистр Трещенков».
Возглас слева: «И этот весьма известен».
А.А. Макаров: «В конце марта бесчинства толпы дошли до того, что она оста¬навливала пассажирские поезда, не допуская вновь нанятых рабо¬чих до работ. Инженер Гульчинский старался добиться соглашения администрации приисков с рабочими, но безуспешно. К 1 апреля положение на прииске стало невозможным. Иркутский губернатор, относившийся все время благожелательно к рабочим, вынужден был 2 апреля телеграфировать ротмистру Трещенкову о необходимости арестовать стачечный комитет. Арест произведен в ночь на 4 апреля, а днем 4 апреля произошли события, повлекшие за собой 163 смерти. Во всех трех телеграммах, полученных оттуда, указывалось, что толпа вела себя вызывающе и угрожающе. Поведение рабочих вызывалось не арестом стачечного комитета, а полным сознанием безнаказанности. По словам товарища прокурора, толпа вела себя так, что если бы войска не стреляли, то солдаты могли бы быть сметены толпой. После первого залпа толпа легла, а затем двину¬лась на солдат с криками «ура». Видя угрожающее поведение толпы, солдаты волновались, требуя разрешения стрелять. (Шум слева.) Сделано было еще три залпа. Толпа рассеялась и оставила на месте много кирпичей, кольев, палок. Где же незаконное вмешательство в мирно протекавшую забастовку? Да и вряд ли можно говорить  о  мирно  протекавшей  забастовке.   Среди   10  арестованных членов комитета 3 были осуждены за пропаганду и принадлежность к  социал-демократической  партии.   Несколько наиболее важных членов комитета скрылись. Среди них и член Второй Думы Баташов,  присужденный  к  каторге  Особым присутствием  Сената принадлежность к военной организации».
Сильный шум слева, возгласы: «Провокация, провокация!»
Генерал В.Ф. Джунковский: «Затем Макаров перешел ко второй части запроса — о превышении власти и заявил, что оружие было применено правильно, все требования закона были выполнены, и продолжал…»
А.А. Макаров: «Все телеграммы свидетельствуют о том, что войска были бы смяты, если бы оружие не было применено, и что солдаты волновались, требуя разрешения стрелять. Что сказала бы Государственная Дума, если бы толпа окружив войска,  обезоружила  бы  солдат?  Она  сказала  бы,  что правительство бездействовало. (Одобрение справа.) По дополнитель¬ным сведениям с места, целью скопища 4 апреля было захватить оружие у солдат и разгромить народный дом, где сидели арестован¬ные.  Воин  и оружие нераздельны.  Потеря оружия — позор для воина. Войсками не шутят. (Аплодисменты справа.) Когда потерявшая рассудок под влиянием злостных агитаторов толпа набрасывается на войска, тогда войску ничего не остается делать, как стрелять. (Шумные аплодисменты справа.) Так было, так будет и впредь. (Апло¬дисменты справа.) Глубоко прискорбные события 4 апреля должны лечь, по моему крайнему убеждению, не на тех, кто распоряжался воинской командой, а на агитаторов, уже сидящих в тюрьме, и на трусливо бежавшего Баташова, и на всех тех, кто с ним...»
В.Н. Коковцов: «Свою речь Макаров закончил полным одобрением действий местной администрации и воинской команды и произнес в заключение извест¬ные слова: "Так было, так и будет", желая сказать этим, что всякие попытки к бунту будут подавляться всеми доступными средствами.
Эти слова произвели на Думу и печать ошеломляющее впечатление. Забыли Распутина, забыли текущую работу, приостановили занятия комиссий и заседания Общего собрания; Дума стала напоминать дни первой и второй Думы, и все свелось к "ленскому побоищу".
Тем временем, Иркутский генерал-губернатор и прокурор иркутской Судебной палаты стали присылать по телеграфу же сведения, дававшие совершенно иную окраску всему делу. Министр торговли Тимашев получил в свою очередь от окружного горного начальника Тульчинского подробную телеграмму, прямо уже обелявшую ленских рабочих и об¬винявшую приисковую администрацию в дурных санитарных условиях рабочих квартир и возлагавшую всю ответственность за убийство рабо¬чих на ротмистра Трещенкова. Такие же сведения стали доходить и до членов Думы, и все это подливало масло в огонь и вызывало опасение за то, что нервное состояние перейдет и на столичных рабочих.
Нужно было, тем или иным способом, направить дело в более спокой¬ное русло, пролить на него беспристрастный свет и вселить в обществен¬ное мнение убеждение в том, что правительство не считает донесений жандармского ведомства последним словом истины и готово произвести всестороннее и беспристрастное   расследование.
Я условился с председателем Думы Родзянко, что по полученным до¬полнительным сведениям Дума сделает правительству в лице министра торговли новый запрос, что Тимашев ответит на него в том же заседании оглашением некоторых полученных им от горного надзора предваритель¬ных сведений и заявит от моего имени, что в виду разноречия сведений горного и полицейского ведомств и невозможности выяснить дело в общем порядке предварительного следствия, веденного чинами местного прокурорского надзора, занявшего на первых порах свою солидарность с жандармским донесением, правительство намерено пролить на это дело вполне беспристрастный свет и предлагает командировать на место лицо, компетентность и служебное прошлое которого не могут вызвать каких-либо сомнений.
Мой расчет оказался верен. Такое заявление произвело на Думу и печать наилучшее впечатление; даже “Новое время” отозвалось с похвалою в моей решимости, и страсти, неожиданно поднявшиеся, столь же быстро улеглись, и Дума через день вернулась к своей будничной работе».
А.Ф. Керенский: «Ленский расстрел 4 апреля 1912 г. стал сигналом к новой вспышке общественной деятельности и революционной агитации. Правительство было вынуждено назначить комиссию, уполномоченную расследовать на месте обстоятельства расстрела. Комиссию возглавлял бывший министр юстиции в кабинете Витте С.С. Манухин, пользовавшийся всеобщим уважением. Он лично отправился на прииски. Тем не менее общественное мнение не было удовлетворено; думская оппозиция (либералы, социал-демократы и трудовики) решили послать на расследование собственную комиссию. Главой комиссии назначили меня.
На золотых приисках сложилось довольно щекотливое положение. Правительственная комиссия во главе с сенатором Манухиным располагалась в одном доме, а через улицу в другом доме находился штаб нашей комиссии. Обе комиссии вызывали свидетелей и подвергали их перекрестному допросу. Обе записывали показания служащих компании и готовили отчеты. Сенатор Манухин отсылал свои зашифрованные доклады в министерство и царю, а мы отправляли телеграммы в Думу и в печать. Нужно ли говорить, что администрация приисков была крайне недовольна нашим появлением, но ни сенатор, ни местные чиновники не мешали нашей работе. Напротив, генерал-губернатор Восточной Сибири Князев симпатизировал нам, а иркутский губернатор Бантыш и его специальный помощник А. Мейш оказывали всяческое содействие. В результате общественного расследования компания лишилась права на монопольную разработку приисков и ее администрация была полностью реорганизована. Трущобы, в которых жили рабочие с семьями, снесли и заменили новыми зданиями. Жалованье рабочим повысилось, условия труда значительно улучшились. У нас были причины гордиться результатами совместного начинания».

Ленин в Париже (продолжение)

Н.К. Крупская: «Весной 1911 года наконец удалось устроить под Парижем свою партийную школу. В школу принимались рабочие, и меньшевики-партийцы, и рабочие-впередовцы (отзовисты), но и тех и других было очень небольшое меньшинство.
Школу решили организовать в деревне Лонжюмо, в 15 километрах от Парижа, в местности, где не жило никаких русских, никаких дачников. Лонжюмо представляло собою длинную французскую деревню, растянувшуюся вдоль шоссе, по которому каждую ночь непрерывно ехали возы с продуктами, предназначенными для насыщения «брюха Парижа». В Лонжюмо был небольшой кожевенный заводишко, а кругом тянулись поля и сады. План поселения был таков: ученики снимают комнаты, целый дом снимает Инесса. В этом доме устраивается для учеников столовая. В Лонжюмо поселяемся мы и Зиновьевы. Так и сделали. Хозяйство все взяла на себя Катя Мазанова, жена рабочего, бывшего в ссылке вместе с Мартовым в Туруханске, а потом нелегально работавшего на Урале. Катя была хорошей хозяйкой и хорошим товарищем. Все шло как нельзя лучше. В доме, который сняла Инесса, поселились тогда наши вольнослушатели: Серго (Орджоникидзе), Семен (Шварц), Захар (Бреслав).
Таким образом, в доме Инессы жила все своя публика. Мы жили на другом конце села и ходили обедать в общую столовую, где хорошо было поболтать с учениками, порасспросить их о разном, можно было регулярно обсуждать текущие дела.
Мы нанимали пару комнат в двухэтажном каменном домишке (в Лонжюмо все дома были каменные) у рабочего-кожевника и могли наблюдать быт рабочего мелкого предприятия.
Занятия происходили очень регулярно. Владимир Ильич читал лекции по политической экономии (30 лекций), по аграрному вопросу (10 лекций), теорию и практику социализма (5 лекций). Семинарскую работу по политической экономии вела Инесса. Зиновьев и Каменев читали историю партии, пару лекций читал Семашко. Из других лекторов – Рязанов читал лекции по истории западноевропейского рабочего движения. Шарль Раппопорт – по французскому движению, Стеклов и Финн-Енотаревский – по государственному праву и бюджету, Луначарский – по литературе и Станислав Вольский – по газетной технике.
Занимались много и усердно. По вечерам иногда ходили в поле, где много пели, лежали под скирдами, говорили о всякой всячине. Ильич тоже иногда ходил с нами.
Мне приходилось довольно часто ездить в Париж, в экспедицию, где видалась по делам с публикой. Это было необходимо. Чтобы избежать приездов в Лонжюмо. Ученики все собирались ехать немедля в Россию на работу, и надо было принимать меры, чтобы хоть несколько законспирировать их пребывание в Париже. Ильич был очень доволен работой школы. В свободное время ездили мы с ним, по обыкновению, на велосипеде, поднимались на гору и ехали километров за пятнадцать, там был аэродром. Заброшенный вглубь, он был гораздо менее посещаем, чем аэродром Жювизи. Мы были часто единственными зрителями, и Ильич мог вволю любоваться маневрами аэропланов.
В половине августа мы переехали обратно в Париж.
В октябре покончили с собой Лафарги. Эта смерть произвела на Ильича сильное впечатление. Вспоминали мы нашу поездку к ним. Ильич говорил: «Если не можешь больше для партии работать, надо уметь посмотреть правде в глаза и умереть так, как Лафарги». И хотелось ему сказать над телом Лафаргов, что недаром прошла их работа, что дело, начатое ими, дело Маркса, с которым и Поль, и Лаура Лафарг так тесно были связаны, ширится, растет и перекидывается в далекую Азию. В Китае как раз поднималось в это время волна массового революционного движения. Владимир Ильич написал речь, Инесса ее перевела. Я помню, как, волнуясь, он говорил ее от имени РСДРП на похоронах».

Пражская конференция

Николай Александрович Семашко (социал-демократ): «Пражская конференция, состоявшаяся в январе 1912 года, по справедливости считается переломным этапом в развитии нашей партии: с этого времени большевистские организации окончательно порвали связь с меньшевиками и объединились в единую большевистскую партию.
Не легко далась эта победа большевикам. Нужно было бороться против меньшевиков-ликвидаторов, стремившихся уничтожить («ликвидировать») нелегальную революционную партию пролетариата и подменить ее легальной, т.е. угодной тогдашнему царскому вешателю Столыпину. Нужно было бороться против ликвидаторов слева – «отзовистов», не понимавших необходимости использования легальных возможностей (трибуны Государственной думы, кооперативов, профсоюзов и т.д.) для организации рабочего класса под руководством нелегальной партии. Наконец, нужно было бороться против «примиренцев» среди большевиков, которые шли на поводу у ликвидаторов. И вся эта борьба большевиков против враждебных течений внутри рабочего движения происходила в условиях жесточайших репрессий, шпионажа и преследований большевиков царскими властями».
Н.К. Крупская: «Когда вышел первый номер «Правды» (22 апреля (5 мая) 1912 года), мы стали собираться в Краков; Краков был во многих отношениях удобнее Парижа. Удобнее было в полицейском отношении. Французская полиция всячески содействовала русской полиции. Польская полиция относилась к полиции русской, как и ко всему русскому правительству, враждебно. В Кракове можно было быть спокойным в том отношении, что письма не будут вскрываться, за приезжими не будет слежки. Да и русская граница была близка. Можно было часто приезжать из России. Письма и пакеты шли в Россию без всякой волокиты. Мы спешно собирались. Владимир Ильич повеселел, особенно внимателен был к остающимся товарищам. Наша квартира превратилась в проходной двор».

Столетие победы над Наполеоном

Москва

Баронесса С.К. Буксгевден: «В 1912 году вся Россия отмечала столетие победы над французскими захватчиками. Императорская семья отправилась в Москву на торжественное открытие памятника Александру III, затем в Смоленск и, наконец, на поле сражения у Бородина, где 8 сентября был воздвигнут памятник в честь событий 1812 года. Сюда на встречу с императором пришли десятка два стариков (самому старшему из них было 122 года), некоторые во время великой битвы были совсем маленькими детьми».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Прибывшие на торжества ветераны и очевидцы войны: проживавший в Кишиневе отставной фельдфебель Аким Бентенюк, 122 лет, служивший в 53-м пехотном Волынском полку; мещанин г. Свенцяны Петр Лаптев, 118 лет, объяснивший, что он был очевидцем следования Наполеона и его армии чрез г. Свенцяны; крестьянин Могилевской губернии Гордей Тромов, 112 лет, заявивший, что был очевидцем следования французских войск через село Красное, и проживавший близ г. Кирсанова Тамбовской губернии крестьянин Ирской волости Кирсановского уезда Максим Петаченков, 120 лет; последний заявил, что он – очевидец пребывания пленных французских солдат в г. Кирсанове.
Большей частью они мало помнили и давали довольно неопределенные показания. Аким Бентенюк, самый старший из них и участник Бородинского боя, был самым разговорчивым, он рассказывал про свое участие в бою, как он был ранен, и даже указывал на кустик, за которым его «шарахнуло». Когда он это рассказывал Государю, то Государь не мог сдержать улыбки.
Другой очевидец говорил, что видел Наполеона, и когда его спросили, каков он ему показался, то он ответил: «такой молодчина, косая сажень в плечах, бородища во какая», и указал на пояс. Кроме этих ветеранов, в Москву прибыли: крестьянин Витебской губернии Степан Жук, 110 лет, очевидец Отечественной войны, и крестьянка деревни Подберезной Рождественской волости Бронницкого уезда Московской губернии, Мария Желтякова, 110 лет. Эти ветераны и очевидцы войны были окружены особым вниманием. Им везде отводили лучшие помещения, они имели особые экипажи, во время торжеств им предоставляли почетнейшие места».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Все они испытывали чувство глубокого религиозного почтения перед императором, но из-за столь преклонного возраста немного впадали в детство и не очень хорошо понимали, находились ли они в присутствии Николая II или Благословенного – так народ называл императора Александра I, правившего страной в 1812 году».
Николай II: «Объезд Бородинского поля сделал на меня неизгладимое впечатление при мысли, что каждый клочок земли под ногами орошен кровью одного из 58 000 наших героев, убитых и раненых за эти два дня!
А потом, видеть и говорить с участником сражения – 122-летним отставным фельдфебелем! К нему было чувство как бы к величайшей реликвии!»

Наследник между жизнью и смертью…

Баронесса С.К. Буксгевден: «После празднования в Москве столетия победы над Наполеоном императорская семья отправилась в Польшу (впервые за несколько лет). В охотничьем домике в Беловежье, месте их первой остановки, маленький цесаревич сильно ушибся, выпрыгивая из лодки. На месте ушиба возникла внутренняя опухоль, вызвавшая опасный и тяжкий приступ болезни. Родители были очень встревожены, однако поначалу не придали случившемуся особенного значения. Выздоровление шло медленно, но в начале сентября Алексей Николаевич чувствовал себя уже достаточно хорошо, и вся семья перебралась в Спалу.
Однако следующее падение вызвало новый приступ болезни».
Тимофей Ксенофонтович Ящик (лейб-казак вдовствующей императрицы Марии Федоровны): «Однажды вечером матрос-ординарец должен был помочь царевичу принять ванну. Купанье происходило в мраморной ванне. Царевич живо плескался и баловался, как обычный мальчишка. Ему было тогда восемь лет, и он был живой и веселый. Когда его выкупалши, ему, к несчастью, пришла в голову мысль пройти по краю ванны. Край ванны был довольно широкий, но у него были мокрые ноги, а ванна была скользкой от мыла. Неожиданно он потерял равновесие и упал так неудачно, что удар об ванну пришелся ему в пах. Он кричал от боли, хотя несчастный ординарец делал все, чтобы его успокоить. Когда боль понемногу начала проходить, Алексей настоятельно попросил, чтобы ординарец никому об этом не рассказывал. Тот обещал и, к сожалению, сдержал слово.
Как оказалось, в действительности травма была намного серьезнее, чем показалась сначала. Ноги и весь бок опухли, и у мальчика была очень высокая тепература».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Вновь произошло внутреннее кровоизлияние, и в паху развилась обширная опухоль, ставшая причиной сильных болей. Возникла серьезная опасность заражения крови и перитонита. Об операции не могло быть и речи. У ребенка стремительно поднималась температура, а опухоль постоянно давила на воспалившиеся нервы ноги. Поначалу бедный ребенок громко кричал, но когда силы совсем покинули его, крик сменился жалобными стонами, все более и более хриплыми. Он не мог есть и все время старался лечь так, чтобы хоть немного ослабить мучительную боль. Иногда слуга, матрос Деревенко, часами носил на руках маленькое измученное существо, когда ребенку казалось, что движение делает его боль не такой сильной. В остальное время мальчик лежал, откинувшись на подушки. С каждым днем он худел и становился все изнуреннее. Лишь большие глаза выделялись на бледном, измученном лице.
Даже теперь его состояние продолжали скрывать от публики, опасаясь, что люди могут счесть наследника неизлечимо больным. Его родители до сих пор надеялись на возможное улучшение. Для того чтобы скрыть свое беспокойство и пресечь слухи о болезни ребенка, они продолжали вести обычную жизнь. Прибывали посетители, император принимал министров, специально приезжавших к нему из Санкт-Петербурга.
В это время в гостях у своей сестры была принцесса Прусская. Она, как никто другой, могла понять тревогу императрицы, поскольку ее собственный сын умер от этой ужасной болезни. Невозможно описать муки императрицы, которая видела, как страдает ее сын, и была бессильна помочь ему. Маленький мальчик молил о смерти как о последнем избавлении: до сих пор никто даже не предполагал, что восьмилетний ребенок, заботливо отгороженный от всех печалей, знает подлинное значение слова «смерть». Он просил, чтобы его похоронили «на свету», под ясным голубым небом.
«Когда я умру, я больше не буду страдать, ведь так?» - спрашивал он он мать. «Мама, помоги мне!» - так он кричал почти все время, поскольку раньше императрица всегда могла утешить его и найти способ облегчить его боль. Но сейчас она была бессильна. Она лишь могла держать его на руках, как маленького ребенка, перекладывая его, пытаясь найти положение, в котором боль хоть немного утихнет, и слушать его непрекращающиеся душераздирающие стоны.
Были вызваны самые известные доктора, но и они не смогли ничем помочь. Профессор Федоров предупредил императора (через графа Фредерикса), что положение представляется ему безнадежным. Были изданы бюллетени. О здоровье цесаревича стали молиться в церкви. В парке была устроена небольшая часовня, куда сходились все придворные на ежедневные молитвы (в хоре пели казаки экскорта императора). По всей стране прокатилась волна беспокойства: маленький мальчик умел расположить к себе сердца, и страна гордилась им.
Даже осторожно составленные бюллетени не могли скрыть грозящей ему опасности. Профессор Раухфус говорил мне, что в тот день, когда цесаревичу было особенно плохо, доктора так составили вечерний бюллетень, чтобы при необходимости они могли легко дополнить его извещением о смерти ребенка. В тот вечер принцесса Прусская попросила придворных разойтись в непривычно ранний час, сказав им, что новости очень плохие. Императрица сидела возле своего сына, поглаживая его лоб и сжимая его руки. Мальчик был слишком слаб, чтобы ответить на ее ласки. Император то входил в комнату, то выходил, чувствуя свое полнейшее бессилие. Лицо его сразу постарело от беспокойства за сына».
Николай II: «Дни от 6-го до 10-го октября были самые тяжелые. Несчастный маленький страдал ужасно, боли схватывали его спазмами и повторялись почти каждые четверть часа. От высокой температуры он бредил и днем и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль.
Спать он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил: «Господи помилуй».
Я с трудом оставался в комнате, но должен был сменять Аликс при нем, потому что она, понятно, уставала, проводя челые дни у его кровати. Она лучше меня выдерживала это испытание, пока Алексею было плохо…
10-го октября мы решились причастить его утром и сейчайс же ему сделалось лучше, температура спала с 39,5 до 38,2, боли почти прошли, и он заснул первым спокойным сном.
Все наши люди, казаки, солдаты и другие были такие трогательные; с первых же дней болезни Алексея, они попросили священника Александра Васильева, законоучителя наших детей, отслужить молебен о его здравии на открытом воздухе. Они просили его служить каждый день, пока Алексею не стало лучше. Приходила масса поляков-крестьян, и все плакали в то время, что он говорил им проповедь!
Сколько мы получили телеграмм, писем, образов с пожеланиями скорого выздоровления маленькому.
А мне по-прежнему два раза в неделю привозили бумаги, да хотелось посидеть у его кроватки…
Цвет лица у него был совсем как воск, и руки и ноги также. Похудел он страшно».
Княгиня М.С. Барятинская: «Молитвы об его выздоровлении читались во всех церквах, где народ собирался толпами, и было видно, с каким истинным пылом люди молились о его исцелении. Это великое ходатайство сводило вместе все слои общества, потому что всеми владела одна мысль, одно желание – чтобы Господь избавил императора от его венценосной скорби. В то время я была убеждена в преданности народа своему монарху».
Анна Вырубова (подруга императрицы Александры Федоровны): «Три недели он находился между жизнью и смертью, день и ночь кричал от боли; окружающим было тяжело слышать его постоянные стоны, так что иногда, проходя его комнату. Мы затыкали уши. Государыня все это время не раздевалась, не ложилась и почти не отдыхала. Часами просиживая у кровати своего маленького больного сына, который лежал на бочку с поднятой ножкой, часто без сознания. Ногу эту Алексей Николаевич потом долго не мог выпрямить. Крошечное восковое лицо с заостренным носиком было похоже на покойника, взгляд огромных глаз был бессмысленный и грустный.
Как-то раз, войдя в комнату сына и услышав его отчаянные стоны, государь выбежал из комнаты и, запершись у себя в кабинете, расплакался. Однажды Алексей Николаевич сказал своим родителям: «Когда я умру, поставьте мне в парке маленький каменный памятник».
Раз за завтраком, государь получил записку от государыни. Побледнев, он знаком показал врачам встать из-за стола: императрица писала, что страдания маленького Алексея Николаевича настолько сильны, что можно ожидать самого худшего.
Как-то вечером после обеда, когда мы поднялись наверх в гостиную государыни, неожиданно в дверях появилась принцесса Ирина прусская, приехавшая помочь и утешить сестру. Бледная и взволнованная, она просила нас разойтись, так как состояние Алексея Николаевича было безнадежно. Я вернулась обратно во Дворец в 11 часов вечера; вошли Их Величества в полном отчаянии. Государыня повторяла, что ей неверится, чтобы Господь их оставил. Она приказала мне послать телеграмму Распутину».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Именно в этот момент императрица в отчаянии обратилась к чудотворцу и целителю, с которым она общалась и прежде – когда ее терзало беспокойство по поводу болезни сына. Человек этот молился, и его молитвы оказали на императрицу очень сильное воздействие. К тому же ей казалось, что состояние ребенка тоже улучшается во время этих молитв. Доктора уже сообщили ей, что они бессильны помочь мальчику. Она телеграфировала целителю, прося помолиться за больного».
Матрена Распутина: «В тот самый день мы с отцом гуляли у реки. Вдруг он схватился за сердце:
- Ох, нет!
Я испугалась. Подумала, что ему плохо.
Видя на моем лице испуг, он сказал только одно слово:
- Царевич.
В ту минуту отец ничего не мог знать о болезни мальчика. Он почувствовал.
Позже нам стало известно, что, будучи в забытьи, Алексей вдруг открыл глаза как раз в ту минуту, когда Александра Федоровна произнесла имя моего отца. Ничего никому не сказав, Александра Федоровна тут же послала ему телеграмму с тем, чтобы он как можно быстрей приехал.
Мы как раз садились обедать, когда принесли эту телеграмму. Отец прочел ее и тотчас же вышел из-за стола, опустился на колени перед иконой Казанской Божьей Матери и стал молиться.
Это продолжалось очень долго. Мы сидели, замерев, Дуня так и застыла с посудой в руках.
По лицу отца крупными каплями стекал пот. Наконец, он перекрестился в последний раз.
Потом поднялся и велел отправить телеграмму императрице: «Не бойся, Бог увидел твои слезы и услышал твои молитвы. Не горюй, твой сын будет жить».
К тому времени, как телеграмму вручили императрице, у Алексея упала температура. Боль стихла, и он крепко уснул».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Его ответ пришел в тот же вечер и был ободряющим. Он сообщал императрице, что ребенок не умрет, и на следующее утро, 22 октября, Алексею Николаевичу действительно стало лучше».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Распутин ответил: «Бог воззрил на твои слезы. Не печалься. Твой сын будет жить».
Час спустя ребенок был вне опасности. Позднее я встретилась с профессором Федоровым, который сказал мне, что с медицинской точки зрения исцеление совершенно необъяснимо».
Баронесса С.К. Буксгевден: «С этого дня началось постепенное улучшение. Доктора объявили ребенка вне опасности, и в ноябре он был перевезен в Царское Село, где окончательно оправился от последнего приступа. Лишь мышцы ноги не смогли так быстро восстановить свою форму, и еще больше года цесаревич хромал на одну ногу. Императрице казалось, что на ее глазах произошло подлинное чудо: ребенок умирал, а молитвы Распутина в буквальном смысле вернули его к жизни. Она была слишком смиренной христианкой, чтобы приписать какое-либо воздействие своим молитвам. Распутин с тех пор стал для нее святым, и она считала чуть ли не кощунством отзываться о нем иначе.
В характере Александры Федоровны мистицизм переплетался со слепой верой в любого, кто мог спасти ее ребенка, - обстоятельство, хорошо понятное тем русским, в которых религиозность перемешана с суеверием.
Подобно большинству новообращенных, Александра Федоровна в своем рвении превзошла типичную для русских приверженность религии. Ее вера была искренней и чистой; к тому же она соединялась с любовью к сыну и желанием сохранить для России наследника. Она и прежде просила отца Иоанна Кронштадтского, чтобы он молился за нее и ее сына. Когда же императрица обрела Распутина, она решила, что избранный ею путь оказался правильным и что критика и всевозможные препоны – это лишь шипы на пути тех, кто всей душой стремится к праведности.
Начиная с 1912 года Распутин прочно утвердился в Санкт-Петербурге, где у него появилось много учеников».

Распутин о внутренней политике

Матрена Распутина: «Это был 1912 год. Предпоследний год «добрых старых времен». Политика царя в отношении простого народа никуда не годилась. Но точно также никуда не годилась она и в отношении других сословий и политических партий. Результат – царя не поддерживал никто.
  Как можно при таком положении рассчитывать на удержание порядка? А тем более на успех реформ вслед за Европой.
Распутин явился в Петербург готовым человеком. Образования он не имел, но он принадлежал к тем людям, которые только собственными силами и своим разумом пробивают себе жизненную дорогу, стараются разгадать тайну жизни. Он был мечтатель, беззаботный странник, прошедший вдоль и поперек всю Россию и дважды побывавший в Иерусалиме. Во время своих странствий он встречался с людьми из всех классов и вел с ними долгие разговоры. При его огромной памяти он из этих разговоров мог многому научиться. Он наблюдал, как жили люди разных классов, и над многим мог задуматься. Таким образом, во время его долгих паломничеств созрел его особенный философский характер.
После проявления его решающего значения на царя Распутин не разменивал его на мелкую монету. Он имел собственные идеи, которые старался провести, хотя успех был очень сомнителен. Он не стремился к внешнему блеску и не мечтал об официальных должностях. Он оставался всегда крестьянином, подчеркивал свою мужицкую неотесанность перед людьми, считавшими себя могущественными и превосходящими всех, никогда не забывая миллионы населяющих русские деревни крестьян. Им помочь и разрушить возведенную между ним и царем стену было его страстным желанием и пламенной мечтой.
Долгие часы, проведенные им в царской семье, давали ему возможность беседовать с царем на всевозможные политические и религиозные темы. Он рассказывал о русском народе и его страданиях, подробно описывал крестьянскую жизнь, причем царская семья его внимательно слушала. Царь узнал от него многое, что осталось бы без Распутина для него скрытым.
Распутин горячо отстаивал необходимость широкой аграрной реформы, надеясь, что она должна привести русского крестьянина к новому материальному благосостоянию.
- Освобождение крестьян проведено неправильно, - говорил он часто. – Крестьяне освобождены, но они не имеют достаточно земли. Обычно крестьянская семья численно велика и состоит из десяти членов, но участок земли мал. Из-за земли сыновья ссорятся с родителями, и им приходится отправляться в город в поисках работы, где они ее не находят. Крепостные крестьяне жили лучше. Они получали свое пропитание и необходимую одежду. Теперь крестьянин не получает ничего и должен платить еще подати. Его последняя скотинка описывается и продается с торгов. До десятого года крестьянские дети бегают голыми. Вместо Сапогов они получают деревянные колодки. Не хватает у крестьянина земли. Замирает жизнь в деревне.
Распутин жаловался на то, что правительство не строит в Сибири железных дорог.
- Боятся железных дорог и путей сообщения, - пояснял он. – Боятся, что железные дороги испортят крестьян. Это пустой разговор. При железной дороги сибирский крестьянин должен сидеть дома, не может же он пройти всю Сибирь пешком. Сибирский крестьянин ничего не знает и ничего не слышит. Разве это жизнь? Сибирь пространна, и сибирский крестьянин зажиточен. В России же (Распутин понимал европейскую Россию) крестьянские дети так редко видят белый хлеб, что считают его лакомством. Крестьянин в деревне не имеет ничего. Пшеничную муку он иногда получает к Пасхе, мясо он даже по праздникам получает очень мало. Ему не хватает одежды, обуви и гвоздей, но он ничего не может заказать. В деревне нет мастеровых. Если в деревне появляется нерусский мастеровой, то его прогоняют. Почему? Потому что он изготовил лопату, плуг или подкову или потому что он починил сапоги? Боятся чужого мастерового. Боятся, что крестьянин мог бы разбаловаться, пожелать денег или земельного надела! Поясняют, что все это может привести к революции. Все это глупости. Дворянство ничего не делает, но мешает другим. Если появляется образованный человек, то кричат, что он революционер и бунтовщик, и в конце концов сажают его в тюрьму. Крестьянину не дают образования. Эта господская политика к добру не приведет.
Распутин мечтал о крестьянской монархии, в которой дворянские привилегии не имели бы места.
По его мнению, монастырские и казенные земли следовало разделить между безземельными крестьянами. Частные помещичьи земли, по его мнению, тоже следовало отчудить и распределить среди крестьян. Для уплаты помещикам за отчужденные земли следовало бы исхлопотать крупный внешний заем. Распутин был очень высокого мнения о земледельческих способностях и благосостоянии немецких колонистов. Их чистоплотность и опрятная добротная одежда сильно выделяла их среди русских крестьян.
Попадая в немецкую колонию, Распутин всегда удивлялся богатству их стола. Его особенно поражало, что колонисты пили не только чай, но и кофе. Эти наблюдения сильно врезывались в душу Распутина, и при разговорах с русскими крестьянами он всегда заводил разговор о благосостоянии немецких колоний. Он советовал русским брать в жены девушек из немецких колоний. Такие браки оказывались всегда как-то очень счастливыми.
- Крестьянин рад, - говорил он, - если у него в доме немка, тогда в хозяйстве порядок и достаток. Тесть гордится такой снохой и расхваливает ее перед своими соседями.
Уважение Распутина к Германии возросло еще больше после того, как Распутин узнал, что большинство употребляемых русскими крестьянами земледельческих машин германского происхождения.
Кроме Германии, Распутина очень влекло к Америке. И это имело свои причины. В России имелось довольно много крестьян, родственники которых жили в Америке и присылали оттуда своим родным в Россию денежные вспомоществования. Много бедных выходцев стали в Америке состоятельными фермерами, но оставшиеся и там простыми рабочими были довольны своими заработками. Для бедного русского крестьянина Америка казалась сказочной страной. Поэтому Америка импонировала Распутину, и он советовал жить с Америкой в дружбе и мире».

Совещание по безопасности

В.Н. Коковцов: «Внешние события шли тем временем своим ходом. Война на Балканах все разгоралась и разгоралась. Болгары и сербы били турок, и назревал новый внутренний конфликт между сербами и болгарами. Все симпатии Сазонова и мои были на стороне сербов, настолько действия болгар были просто безобразны по отношению тех, кто спас их в самый острый момент борьбы с Турцией.
Румыния, по обыкновению, двуличничала, а поведение Австрии становилось все более и более вызывающим.
В это самое время, поздно вечером 9 ноября 1912 года, Сухомлинов передал мне по телефону, что Государь просил меня приехать к нему зав¬тра, 10 ноября, в 10 час. утра. Но вопрос мой, чем вызвано это приказа¬ние, он ответил, что хорошо не знает, потому что Государь ничего ему не объ¬яснил и только сказал после сегодняшнего его доклада, чтобы он передал об этом мне и Сазонову. Я позвонил к Сазонову и получил от него только такой же недоуменный ответ, с прибавлением, что это его тем более удив¬ляет, что он видел Государя днем и не получил от него никаких ука¬заний.
На утро на вокзале я нашел Сухомлинова, начальника Генерального штаба Жилинского, Сазонова и Министра путей сообщения Рухлова, кото¬рый с недоумением спрашивал всех нас, зачем мы едем и чем вызвано на¬ше совещание. Никто не дал ему никакого ответа, и Сухомлинов, по обыкновению, весело болтавший о самых пустых вещах, сказал только, что "Вероятно, Государя интересует какой-либо вопрос в связи с войною на Балканах".
Государь принял нас в своем большом кабинете, посадил меня напра¬во от себя, Сухомлинова - налево, пошутив при этом:
"Вот я очутился между двумя Владимирами, не всегда сходящимися друг с другом, и сказал, что так как предмет совещания вероятно всем хорошо известен, то он просит каждого, начиная с меня, как старшего, высказывать свое мнение.
Мы все трое, штатские министры, заявили, что не имеем никакого по¬нятия о предмете совещания, а Сухомлинов сказал, как ни в чем не быва¬ло, что он не предупредил нас, так как ему казалось, что будет лучше, если министры узнают прямо от Государя то, что его интересует. Нам ос¬талось только переглянуться.
Тогда Государь, раскрывши лежавшую перед ним карту, стал очень спокойно и ясно излагать соотношение наших и австрийских военных сил на нашей границе, слабый состав нашей пехоты, имеющей не более 90 че¬ловек в роте, в то время, как австрийская пехота доведена до 200 чело¬век в роте, медленность нашего сосредоточения войск и вытекающую от¬сюда необходимость значительно усилить состав войсковых частей, сто¬ящих близ границы.
"Для достижения этой цели, - сказал Государь, - вчера, на совещании с командующими войсками Варшавского и Киевского военных округов, решено произвести мобилизацию всего Киевского и части Варшавского округа и подготовить мобилизацию Одесского".
"Я особенно подчеркиваю, - прибавил Государь, - что вопрос идет только о нашем фронте против Австрии и не имею решительно в виду предпринимать чего-либо против Германии. Наши отношения с ней не оставляют желать ничего лучшего, и я имею все основания полагаться на поддержку Императора Вильгельма".
На предложение Государем Сухомлинову сделать дополнительное объяснение, тот ответил, что не имеет прибавить ни одного слова к столь ясно сказанному Государем, и что все телеграммы о мобилизации им уже заготовлены и будут отправлены сегодня же, как только окончится совеща¬ние.             
Государь, обращаясь ко мне, добавил: “Военный министр предполагал распорядиться еще вчера, но я предложил ему обождать один день, так как я предпочитаю переговорить с теми министрами, которых полезно предупредить ранее, нежели будет отдано окончательное распоряжение”.
Мы трое глядели друг на друга с величайшим недоумением, и только присутствие Государя сдерживало в каждом из нас те чувства, которые владели каждым из нас вполне одинаково.
Мне было предложено высказаться первому. Не хочется мне теперь, спустя много лет после этого дня, когда нет более в живых Государя, нет никого из участников и свидетелей этих событий, когда погибла и сама Россия под натиском безумной революции, не хочется мне записывать здесь подробно все то, что вылилось у меня тогда в горячую, взволно¬ванную речь. Попросивши у Государя извинения за то, что я не смогу, ве¬роятно, найти достаточно сдержанности, чтобы спокойно изложить все то, что так неожиданно встало передо мной, я сказал, не обинуясь, что очевидно советники Государя - военный министр и два командующих войсками не поняли, в какую беду ведут они Государя и Россию, выска¬зываясь за мобилизацию двух военных округов, что они, очевидно, не разъяснили Государю, что они толкают его прямо на войну с Германией и Австрией, не понимая того, что при том состоянии нашей обороны, кото¬рая известна всем нам, только тот, кто не дает себе отчета в роковых пос¬ледствиях, может допускать возможность войны с таким легким сердцем и даже не потребовавши всех мер, способных предотвратить эту катаст¬рофу.
Государь прервал меня, сказавши буквально следующее:
"Я так же, как и Вы, Владимир Николаевич, не допускаю и мысли о войне. Мы к ней не готовы, и Вы совершенно правильно называете лег¬комыслием самую мысль о войне. Но дело идет не о войне, а о простой мере предосторожности, о пополнении рядов нашей слабой армии на границе и о том, чтобы несколько приблизить к границе слишком далеко оттянутые назад войсковые части".
Я продолжал мою речь, доказывая Государю, что как бы ни смотрели мы на проектированные меры, мобилизация остается мобилизацией, и на нее наши противники ответят прямо войною, к которой Германия готова и ждет только повода начать ее. Государь опять прервал меня слова¬ми:
“Вы преувеличиваете, Владимир Николаевич. Я и не думаю мобилизовать наши части против Германии, с которой мы поддерживаем самые доброжелательной отношения, и они не вызывают в нас никакой трево¬ги, тогда как Австрия настроена определенно враждебно и предприняла целый ряд мер против нас, до явного усиления укреплений Кракова, о чем постоянно доносит наша контрразведка командующему войсками Киевского военного округа".
После этого мне не осталось ничего иного, как развить подробно оче¬видно упущенную и Государем мысль о невозможности раздельного отношения к Австрии и Германии, о том, что связанные союзным догово¬ром, вылившимся в полное подчинение Австрии Германии, эти страны солидарны между собой как в общем плане, так и в самых мелких условиях его осуществления и что, мобилизуя части нашей армии, мы берем на себя тяжелую ответственность не только перед своею страною, но и перед союзною нам Францией. Я поставил самым резким образом вопрос о том, что мы не имеем по нашему военному соглашению с Францией даже пра¬ва предпринять что-либо, не войдя в предварительное сношение с нашим союзником, и сказал, не стесняясь выражениями, что советники Государя просто не поняли этого элементарного положения, что, действуя так, как они считали возможным, они просто разрушают военную конвенцию и дают Франции право отказаться от исполнения ее обязательств перед нами, коль скоро мы решаемся на такой роковой шаг, не только не усло¬вившись с союзником, но даже не предупредивши его. Я сказал Госуда¬рю, что военный министр не имел права даже обсуждать такой вопрос без сношения с министром иностранных дел и со мною, что, зная честность и личное благородство генерал-адъютантов Иванова и Скалона, я глубоко сожалею, что они не слышат моих разъяснений, потому что я уверен, что и они разделили бы мои взгляды, как заранее знаю, что присутствующие министры, вполне солидарны со мною.
В заключение, зная хорошо характер Государя, которому всегда нуж¬но найти выход из создавшегося тяжелого положения, я предложил ему, идя навстречу высказанным им соображениям, взамен такой роковой ме¬ры, как мобилизация, сделать то, что всецело принадлежит его власти, а именно, воспользоваться тою статьею устава о воинской повинности, ко¬торая дает Государю право простым указом Сенату задержать на 6 мес. весь последний срок службы по всей России и этим путем разом увели-чить состав нашей армии на целую четверть. Об этой статье была недавно речь в одном из заседаний Совета министров по поводу усиления продо¬вольственного кредита по Военному ведомству.
В практическом отношении от этого получилось бы то, что без всякой мобилизации оканчивающие свою службу с 1 января 1913 года нижние чины срока 1909 года оставались бы в рядах до 1 июля 1913 года, а ново¬бранцы, прибывшие в части с ноября по январь, поступили бы в строй (в феврале) за 5 мес. до отпуска старослужащих. Таким образом к самой. опасной поре, к весне во всех полках были бы под ружьем пять сроков службы и никто не имел бы права упрекнуть нас в разжигании войны.
Я закончил горячим обращением к Государю не допустить роковой ошибки, последствия которой неисчислимы, потому что мы не готовы к войне, и наши противники прекрасно знают это, и играть им в руку можно только, закрывая себе глаза на суровую действительность.
Государь выслушал меня совершенно спокойно. Ему, видимо, нра¬вился подсказанный мною выход, но его смущала моя горячность и резкие выпады против военного министра. Желая смягчить это впечатление и в то же время успокоить меня, он сказал, обращаясь ко всем присутствую¬щим:
“Мы все одинаково любим Родину, и я думаю, что все вместе со мною мы благодарны Владимиру Николаевичу за его прекрасное разъяснение и за то, что он нам предложил отличный выход из нашего трудного поло¬жения”.
После меня говорили только Сазонов и Рухлов - оба, впрочем, очень кратко. Сазонов сказал, что он был просто уничтожен тем, что узнал о го¬товившейся катастрофе и может только подтвердить правильность всего мною сказанного и в особенности того, что мы не имеем права на такую меру без соглашения с нашими союзниками, даже если бы мы были гото¬вы к войне, а не только теперь, когда мы к ней совершенно не готовы.
Рухлов был еще короче. Сказавши Государю, что никогда ни одна стра¬на не бывает вполне готова к войне и что он не разделяет вообще моего мрачного взгляда на состояние нашей обороны, но что он присоединяет¬ся, однако, к моему выводу и прибавил, что принятием такой меры об¬легчится даже будущая мобилизация, так как не нужно будет перед¬вигать по железным дорогам целую четверть нашей армии и притом в двойном направлении.
Сухомлинов на предложение Государя сказать свое мнение ответил буквально такими словами:
“Я согласен с мнением председателя Совета и прошу разрешения пос¬лать генералам Иванову и Скалону телеграммы о том, что мобилизации производить не следует”.
Государь ответил одним словом: “конечно” и, обращаясь ко мне, са¬мым ласковым тоном сказал:
“Вы можете быть совсем довольны таким решением, а я им больше Вашего”, и затем, подавая руку Сухомлинову, сказал ему:
“И Вы должны быть очень благодарны Владимиру Николаевичу, так как можете спокойно ехать заграницу”.
Эти последние слова озадачили всех нас. Мы пошли завтракать наверх. Сазонов остался на несколько минут у Государя, и когда мы пришли в приготовленное нам помещение, то Рухлов и я спросили Сухомлинова, о каком его отъезда упомянул Государь? Каково же было наше удивле¬ние, когда Сухомлинов самым спокойным тоном ответил нам: “Моя жена заграницей, на Ривьере, и я еду на несколько дней навестить ее”. На мое недоумение, каким же образом, предполагая мобилизацию, мог он решиться на отъезд, этот легкомысленнейший в мире господин безо всякого смущения и совершенно убежденно ответил: “Что за беда, моби¬лизацию производит не лично военный министр, и пока все распоряже¬ния приводятся в исполнение, я всегда успел бы вернуться во время. Я не предполагал отсутствовать более двух-трех недель”.
На эти слова подошел Сазонов. Не сдерживая больше своего возмуще¬ния против всего, только что происшедшего, не выбирая выражений и не стесняясь присутствием дворцовой прислуги, он обратился к Сухомлино¬ву со словами:
“Неужели Вы не понимаете, куда Вы едва-едва не завели Россию, и Вам не стыдно, что Вы так играете судьбою Государя и Вашей Родины. Ваша совесть неужели не подсказывает Вам, что не решись Государь поз¬вать нас сегодня и не дай он нам возможности поправить то, что Вы чуть-чуть не наделали, Ваше легкомыслие было бы уже непоправимо, а Вы тем временем даже собирались уезжать заграницу?!”
С тем же безразличи¬ем в тоне и тем же ребяческим лепетом Сухомлинов ответил только: “А кто же, как не я, предложил Государю собрать вас сегодня у себя? Если бы я не нашел этого нужным, мобилизация была бы уже начата, и в этом не было бы никакой беды; все равно войны нам не миновать, и нам выгоднее начать ее раньше, тем более что это Ваше и председателя Совета убеждение в нашей неготовности, а Государь и я, мы верим в армию и знаем, что из войны произойдет только одно хорошее для нас”.
Говорить больше было не о чем. Мы скоро окончили наш завтрак и вернулись в город.
Через день в обычном заседании Совета министров, я подробно пере¬дал Совету о всем происшедшем после окончания очередных дел, когда чины канцелярии ушли.
В нашей среде опять возобновились суждения об общем политичес¬ком положении и его грозных перспективах. Мне пришлось значительно расширить рамки суждений, потому что, кроме событий на Балканах, я видел и другой грозный призрак в наших работах по подготовке будущего торгового договора с Германией и в том, что делалось в этом отношении в Германии.
Мне стал известен посланный без ведома Совета министров главноуправляющим земледелия Кривошеиным циркуляр земствам с запросом о их взглядах на желательные изменения в Русско-Германском торговом договоре, с такою явно враждебною Германии тенденцией, что я не мог не высказать открыто, что такие выступления не приведут к добру. Я не раз уже говорил моим коллегам по Совету, как при жизни Столыпина, так и после его кончины, что мы ведем наши приготовления к пересмотру торгового договора крайне неумело, лишком много шумим, собираем всякие совещания и комиссии; раз¬говоры наши, не принося реальной пользы, постоянно просачиваются в печать и доходят, конечно, куда не следует, а в то же время Германия молчаливо и под шумок почти довела свои дела до конца и предъявит нам в свою пору строго обдуманные требования.
На этот раз я связал этот вопрос с совещанием у Государя и опять выяснил мою, всем известную, точку зрения на крайнюю опасность на¬шего положения и на то, что наша неготовность к войне и плохое состо¬яние всей нашей военной организации заставляют нас не шуметь и бря¬цать оружием, а быть особенно осторожными и сдержанными.
Мои слова вызвали целую бурю реплик. Сухомлинов стал доказывать прекрасное состояние армии и колоссальные успехи, достигнутые в де¬ле ее оборудования. Кривошеин повел обычную для нас речь о необхо¬димости больше верить в русский народ и его исконную любовь к родине, которая выше всякой случайной подготовленности или неподготовлен¬ности к войне, и на мое неудовольствие ходом работ по пересмотру тор¬гового договора с Германией отозвался с большим жаром, что "довольно России пресмыкаться перед немцами и довольно выпрашивать униженно всякой мелкой уступки в обмен на прямое пренебрежение нашими на¬родными интересами", говоря этим самым, что именно я слишком заис¬киваю перед Германией, "дрожа над колебаниями биржевого курса".
Кривошеина резко поддерживал Рухлов, ссылаясь на то, что я мало езжу по России, мало убеждаюсь лично в том колоссальном росте народ¬ного богатства, который незаметен только здесь, в Петербурге, и, в особенности, если мало соприкасаешься с народною крестьянскою мас¬сою, которая теперь не та, что была в Японскую войну, и лучше нас по¬нимает необходимость освободиться от иностранного влияния.
Даже Тимашев, обычно всегда поддерживавший меня, не отставал от других и говорил о необходимости упорно "отстаивать наши насущные интересы и не бояться призрака войны, который более страшен издалека, чем на самом деле". Другие министры молчали. Молчали и Сазонов, сказавши только "все таки нельзя задирать, а нужно принимать все меры к тому, чтобы не сыграть в руку нашим противникам".
Этот спор, как и многие другие, кончился ничем, и я сказал только под конец, что наши взгляды слишком различны, потому что мы пони¬маем совершенно иначе слова "патриотизм" и "любовь к Родине". Боль¬шинство министров противопоставляют моим реальным аргументам одну веру в народную мощь, а я открыто считаю, что война есть величайшее бедствие и истинная катастрофа для России, потому что мы противоставим нашим врагам, вооруженным до зубов, армию, плохо снабженную и руководимую неподготовленными вождями. На этом кончилось засе¬дание, и министры, "патриотически" настроенные, сбились   в  тесную кучу, видимо, обсуждая между собою мое "непатриотическое" настроение. Она составлялась всегда из одних и тех же лиц: покойных Рухлова, Щегловитова, умершего уже в изгнании Кривошеина и впоследствии Маклакова.
Все подобные рассуждения в Совете министров были для меня крайне тягостны. Они ясно указывали на мою изолированность и даже на мою полную беспомощность. Номинально я считался главою правительства, руководителем всей его деятельности, ответчиком за нее перед общественным мнением, а на самом деле, одна часть министров была глубоко ¬безразлична ко всему, что происходило кругом, а другая вела явно враждебную мне политику и постепенно расшатывала мое положение. Эта часть министров имела на своей стороне в сущности и Государя. И не потому, что Государь был агрессивен. По существу своему он был глубоко миролюбив, но ему нравилось повышенное настроение минист¬ров националистического пошиба. Его удовлетворяли  их  хвалебные песнопения на тему о безграничной преданности ему народа, его несокру¬шимой   мощи, колоссального   подъема   его   благосостояния,   нуждающегося только в более широком отпуске денег на производительные на¬добности. Нравились также и заверения о том, что Германия только стращает своими приготовлениями и никогда не решится на вооруженное столкновение с нами и будет тем более уступчива, чем яснее дадим мы ей понять, что мы не страшимся ее и смело идем по своей национальной дороге.
Аргументы этого рода часто охотно выслушивались Государем и на¬ходили сочувственный отклик в его душе, а моя осторожная политика признавалась одними за мою личную трусость, а другими и самим Государем - просто профессиональною тактикою министра финансов, опасающегося расстроить финансовое благополучие страны.
По мере того, что тучи сгущались на Балканах, а у нас росло и крепло описанное настроение в некоторых кругах, а среди министров и еще бо¬лее выяснялось оппозиционное настроение ко мне, я все чаще и чаще заговаривал с Государем о крайней трудности для меня вести дело об¬щего управления без открытой солидарности во взглядах и при явном отрицательном ко мне отношении целого ряда министров».

Открытие Четвертой Думы

Генерал В.Ф. Джунковский: «15 ноября в Петербурге состоялось торжественное открытие Государственной Думы четвер¬того созыва. Никто тогда и не предполагал, что это будет последняя Дума, что она сыграет такую роковую роль в истории России, вернее, кадетская ее партия, ставшая слепым орудием в руках истеричного Керенского, погубившего Россию.
Государственная Дума была открыта статс-секретарем Голубе¬вым…»
Иван Яковлевич Голубев (статс-секретарь его величества): «Открывая заседание Государственной Думы 4-го созыва, я имею высокую честь объявить высочайшее повеление, данное мне его императорским величеством. (При этих словах все депутаты встали.) Государь император повелел мне от монаршего имени передать членам Думы 4-го созыва всемилостивейшее приветствие».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Бывший нижегородский губернатор, член Думы Л. И. Хвостов прервал слова Голубева восклицанием: «Да здравствует Государь император — самодержец Всероссийский! Ура!» Едва стихли крики «ура» всех депутатов, как член Думы Н. В. Некрасов (кадет) демонстративно возгласил: «Да здравствует конституция!» На ска¬мьях оппозиции раздались крики «ура!», с правой шиканье. Когда все смолкло, вес члены Думы, кроме оппозиции, пропели «Боже, царя храни».
По окончании манифестации Голубев продолжал…»
И.Я. Голубев: «Объявляю высочайшее повеление, данное мне его императорским величеством. Государь император повелел мне от монаршего имени передать членам Думы 4-го созыва всемилостивейшее приветствие, упование на всеобщую помощь Божию к предстоящим трудам вашим и вы-сочайшее пожелание спокойной и плодотворной работы 4 Го¬сударственной Думе на радость его императорского величества и на пользу дорогой России».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Снова повторились крики «ура», снова пропели гимн.
Затем состоялись выборы в Председатели Думы. Избран был М. В. Родзянко 251 голосом против 150. Когда Родзянко, обменяв¬шись рукопожатием с статс-секретарем Голубевым, взошел на ка¬федру, правые и националисты, недовольные его избранием, демон¬стративно покинули зал заседания.
Родзянко обратился к членам Думы с следующей речью…»
Михаил Владимирович Родзянко (председатель IV Государственной думы): «Гос¬пода члены Думы, приношу вам глубокую признательность за высо¬кое доверие, в силу которого вам угодно было возвести меня на почетный и ответственный пост Председателя Государственной Ду¬мы. Я подчиняюсь вашей воле, твердо веря, что вы не откажетесь поддерживать меня в трудные минуты вашей общественной законо-дательной работы. Принимая возложенные на меня обязанности, я хорошо понимаю всю ответственность перед страной и вами и уповаю, что Господь поможет мне оправдать ваши надежды и ваше доверие.
Государственная Дума 4-го созыва приступает к своим занятиям с неизменным чувством незыблемой преданности своему венценосному вождю, за державной волей которого всегда шел и будет идти русский народ, благоговейно памятуя, что мудрым и великодушным повелением своего Государя он призван к участию в государственных законодательных трудах во славу Престола и Отечества, в осуществление величественного единения русского царя со своим верным народом. В этом сознании великая сила, и да будет оно основой наших трудов.
Господа члены Государственной  Думы,  я  всегда  был  и  буду сторонником представительного строя на конституционных  началах, которые дарованы   России  великим   манифестом   17   октября 1905 г.   и   укрепление   основ  которого   должно  составить   первые и непреложные заботы русского народного представительства. Рус¬ский народ, по словам своих представителей в Государственной Думе ждет от них напряженного внимания и неусыпных забот, стремящихся к дальнейшему развитию и укреплению воинской мощи России. Он ждет законодательных трудов, направленных к утверждению во всех слоях населения сознательного повиновения закону, к устранению в условиях повседневной народной жизни проявлений недопустимого произвола.  Страна ждет от вас, господа члены Государственной Думы, законодательных мер, способствующих развитию основ мест¬ного самоуправления и народных экономических сил. Вам предстоит обширный,   сложный   общественный  труд.   Мы  можем  и   должны достигнуть благоприятного его осуществления и разумного окончания со спокойным отношением к делу, возможно широким взаимным доверием, сплочением и уважением противоположных мнений. Будем помнить, господа, один завет, одну цель этому — благо и счастие нашей великой Родины, за славу, нерушимую целость и государствен¬ное достоинство которой мы все бестрепетно готовы положить наши силы и нашу жизнь, если суждено сгуститься в грозовые тучи тем облакам, которые ныне поднимаются на мировом горизонте. Во имя этого блага и счастия Родины, во имя разумного ведения предстоящей нам ответственной и сложной законодательной деятельности я призы¬ваю вас к дружной доверчивой работе, ко взаимной помощи в этих трудах, к устранению вредных раздоров и ненужных прений, а для себя еще раз прошу вашей могучей поддержки для проведения в наш совместный труд этих руководящих начал. Да поможет нам в этом Господь Бог всемилостивейший. Еще раз благодарю вас, господа, и низко кланяюсь Государственной Думе.
Господа члены Государственной Думы! Россия в последнее вре¬мя с тревогой и страхом следит за известиями, приходящими о бо¬лезни Государя наследника цесаревича. Ныне здоровье его, благо¬словением Всевышнего, поправляется, но так как председатель ваш, ныне избранный, будет иметь счастье представиться перед Госуда¬рем императором, не найдете ли вы правильным своим постановле¬нием поручить ему передать чувства верноподданнической радости по поводу выздоровления наследника цесаревича. (Голоса: «просим, просим».)
О дне следующего заседания будет объявлено особыми повест¬ками. Объявляю заседание Государственной Думы закрытым».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Речь Родзянко произвела на всех членов Думы, кроме отсутст-вовавших правых и националистов, восторженное впечатление. То, что Родзянко говорил о конституции, привело в восторг не только кадетов, но и трудовиков».

Выступление Коковцова с декларацией от имени правительства

Генерал В.Ф. Джунковский: «5 декабря в Петербурге в Государственной Думе впервые в новом ее составе выступил с декларацией от имени правительства В.Н. Коковцов. Его речь произвела в общем хорошее впечатление, хотя и не вполне удовлетворила Думу, благодаря своей недостаточной определенности. Часть его речи, касавшаяся внешней политики вала большое одобрение и сочувствие в думских кругах, так как звучала она твердостью и определенностью, но другая часть, по внутренней политике, вызвала, напротив, резкие осуждения, так как ничего определенного Коковцов по этим вопросам не сказал, ограничившись одними обещаниями, без всякой реальности. Да и что он мог сказать утешительного, когда наша внутренняя политика не имела под собой действительно никакой твердой основы, а настроение думских кругов по отношению к правительству в общем было отрицательное».

Романовские торжества

Четыре дня в столице

Баронесса С.К. Буксгевден: «В 1913 году был юбилей династии Романовых. По всей стране с большой пышностью отмечалось 300-летие правления этой фамилии в России. Кажется странным и необъяснимым, что люди, которые четыре года спустя с таким энтузиазмом приветствовали революцию, могли составлять тексты поздравлений, исполненных неподдельной верности и преданности царствующему дому».
Генерал В.Ф. Джунковский: «19 февраля Государь император со своей семьей из Царского Села переехал на жительство в С.-Петербург в Зимний дворец по случаю предстоявшего празднования 300-летия дома Романовых.
21 февраля минуло 300 лет со дня воцарения дома Романовых. За эти триста лет Россия совершила работу тысячелетий, развернулась на две части света и из безвестной Московии обратилась в необоз¬римую и всевластную великую державу Российской империи. Рома¬новы, особенно с воцарением Петра, двинули Россию богатырским шагом вперед и путем обогащения и завоеваний привели к мировому господству и всеобладанию, создав великую и цельную Россию.
К юбилею готовились уже несколько лет, был организован осо¬бый комитет по устройству празднования 300-летия со дня воцаре¬ния дома Романовых. Председателем этого комитета назначен был А. Г. Булыгин. Комитетом этим был намечен порядок празднования юбилея не только в столицах, но и во всех городах и местечках Российской империи, не исключая и сел. По всей России, одновре¬менно с работой комитета, собирались местные комитеты под пред¬седательством губернаторов с представителями общественных и со¬словных учреждений для обсуждения способов ознаменования юби¬лея на местах. Таким образом, вся Россия последние два года жила мыслью о предстоящем празднике; всеобщей подпиской собирались необходимые суммы, каковые ассигновывались также и значитель¬ным большинством земств, городов, сословных и общественных учреждений. На суммы от всероссийского сбора пожертвований были намечены: храм-памятник в С.-Петербурге на Полтавской улице, памятник 300-летия царствования дома Романовых в Костроме и ряд сельскохозяйственных выставок; на суммы, ассигнуемые городами, земствами и различными сословными установлениями, учреждались стипендии в учебных заведениях, основывались детские приюты, народные дома, больницы, школы, убежища и другие благотворительные и просветительные учреждения. Празднование приурочено было к 21 февраля, каковой день был объявлен неприсутственным для всей России, а для отдельных местностей, которые ожидали во второй половине мая высочайшего посещения, объявлены были неприсутственными также и дни посещения их величествами.
21 февраля ознаменовано было в империи повсеместными богослужениями в церквах с произнесением проповедей и с устройством крестных ходов – в городах из всех церквей в соборный храм, а в селах – на площади и, где возможно, с церковными парадами войск. В учебных заведениях разных ведомств и в общественных учреждениях были устроены торжественные акты, раздавались популярные издания «История России под скипетром Романовых» и т.д.
Я очень волновался за благополучный исход этих празднеств, так как еще не успел как следует познакомиться с приемами охраны, практиковавшимися в С.-Петербурге, а вмешиваться в распоряжения градоначальника или проверять их я, как новый человек, не считал себя вправе, поэтому я никаких запросов градоначальнику Драчевскому не делал и удовольствовался его приказами и нарядами войск и полиции, которые были мне представлены его помощником генералом Вендрихом при особом письме. Ознакомившись со всеми распоряжениями градоначальника, я был изумлен огромным количеством нарядов полиции, а еще более войск, отряды коих в помощь полиции были раскинуты по всему городу, помимо тех дежурных рот и эскадронов, которые на случай вызова оставались наготове в своих казармах. Город буквально был обращен в военный лагерь, что не могло не производить невыгодного впечатления не только на обывателя, но и на самих солдат, находившихся в наряде. И все эти столь чрезвычайные меры были вызваны тем, что на некоторых фабриках и заводах столицы, в районе за Невской заставой и Петербургской стороны, в некоторых уборных, проходных лестницах и  у выходов,  в местах средоточия  рабочих были замечены одиночные случаи распространения печатных преступных воззваний от имени Петербургского комитета Российской социал-демократической  рабочей  партии  с призывом  ознаменовать дни юбилея   противоправительственными   митингами,   демонстрациями и беспорядками.
Как и надо было ожидать, этот призыв оказался совсем без результатным и за все дни юбилейных торжеств решительно ни¬каких демонстративных рабочих беспорядков и выступлений не было, да и не могло быть, так как история ни разу не была свидетельницей каких-либо противогосударственных выступлений в дни патриотического подъема, а такой подъем несомненно был в эти дни юбилейных Романовских торжеств. И его надо было использовать, поддержать всеми мерами, а не охлаждать обнаруживанием страхов и различных опасений излишними нарядами войск и полиции. Этого такие администраторы как Драчевский не понимали и, желая делать карьеру и боясь за свою шкуру, своими несоответствовавшими в государственном смысле распоря¬жениями способствовали только увеличению числа недовольных и расшатывали дух войска, так как всякий наряд для содействия гражданским властям всегда развращающе действовал на войска, невольно приобщая их к политике. А поэтому пользоваться ими надо было всегда с большой осмотрительностью, тем более в такие дни народных торжеств.
Накануне 300-летия со дня воцарения дома Романовых, 20 февраля, в Петропавловском соборе отслужена была заупокойная литургия, а в три часа дня в присутствии Государя и всей царской семьи — торжественная панихида по всем почивающим из дома Романовых. Государь был в форме своего 13-го Лейб-гренадерского Эриванского полка, в память того, что этот полк происходил из организованной в 1642 г. царем Михаилом Федоровичем впервые по образцу иностранных войск пехотной части, под названием «перво-выборного, солдатского строя Бутырского полка», собранного из лучших надворных стрелков, несших охранную службу при Госуда¬рях, и на языке иностранных офицеров, обучавших тогда в Москве войска, называвшегося «лейб-региментом», то есть лейб-гвардией. Сперва Бутырский, потом 18-й и 17-й Егерский, далее 7-й Карабинерский, полк этот свое последнее название «Эриванский» получил лишь после взятия Эривани в 1827 г. После юбилейных Романовских торжеств полк получил название «Царя Михаила Федоровича 13-й Лейб-гренадерский Эриванский его величества полк».
При входе в собор Государь был встречен настоятелем храма протоиереем Дерновым, который благословил Государя иконой Федоровской   Божьей   Матери,   императрицу —  иконою   Св. Петра и Павла и произнес приветственную речь. Панихиду служили все съехавшиеся в Петербург митрополиты и патриарх Антиохийский Григорий.
В этот день панихиды служились во всех церквах необъятной России причем в городах и местечках состоялись торжественные юбилейные заседания. В самый день празднования 300-летия царствования дома Романовых, 21 февраля, во всех храмах и церквах были совершены торжественные литургии и после них благодар¬ственные молебствия с чтением манифеста и провозглашением многолетия царствующему дому Романовых. К началу литургии в соборные храмы из всех городских церквей сосредоточились крестные ходы, а в селах крестные ходы вокруг храмов были совершены после обедни.
В Петербурге в 8 часов утра с С.-Петербургской крепости раздался 21 пушечный выстрел, извещая население, что с этого дня начинается празднование 300-летия дома Романовых. В городе на улицах заметно было большое оживление, главным образом в местности, окружавшей Казанский собор, к которому к 10 1/2 часам утра к началу литургии собрались крестные ходы из главных столичных церквей и стали съезжаться приглашенные по повесткам от высочайшего двора; всего приглашенных было до 4000 человек. В 12 часов дня послышалось громкое «ура» войск, стоявших шпа¬лерами от Зимнего дворца до собора, и народа, заполнявшего все улицы и площади по пути следования Государя. Удивительно красивую картину представлял царский поезд: сотня собственного его величества Конвоя в своих красных черкесках, с ружьями на бедре. За сотней — Государь с наследником в открытой коляске, рядом с коляской верхом командир Конвоя князь Трубецкой. Затем Государыни императрицы Мария Федоровна и Александра Федоровна в парадной карете с высокими козлами, запряженной четверкой белых, без отметин, лошадей в русской упряжи с форейтором и двумя камер-казаками на запятках. Августейшие дочери Государя великие княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия Николаевны в четырехместной карете, запряженной парой лошадей в русской упряжи, и затем другая сотня собственного его величества Конвоя. Гул стоял в воздухе по всему пути следования царского поезда, знамена склонялись,   хоры   музыки   играли   встречу,   сменявшуюся гимном, все колокола церквей гудели. У дверей собора их величества были встречены митрополитом Владимиром с крестом и святой водой.
Государь и все великие князья были  в  форме  императорских стрелков. За Государем шло дежурство — генерал-адъютант граф Татищев,   Свиты   генерал   граф   Шереметев   и   флигель-адъютант князь  Долгорукий,   все   принадлежавшие   к   древнейшим   русским фамилиям.               
Как только Государь занял свое место, протодиакон  Косогорский   прочел  высочайший   манифест,   после   чего   совершено  было торжественное молебствие  с  коленопреклонением.  Во главе митрополитов выделялся специально прибывший с Востока патриарх Антиохийский Григорий, он читал Евангелие на греческом языке, а митрополит Владимир — на  русском.  В  конце  молебствия  наступила  весьма торжественная  и  трогательная  минута,  когда все опустились  на   колена   и   митрополит   Владимир   отчетливо,   ясно прочел благодарственную молитву, специально составленную к это¬му дню.
В тот же день в 4 часа дня в Зимнем дворце приносили поздрав¬ления их величествам члены Святейшего Синода и высшее духовен¬ство, Председатель и члены Совета Министров (все министры); Председатель и члены Государственного Совета и Государственной Думы; сенаторы, статс-секретари, почетные опекуны, придворные чины, Свита Государя и великих князей, генералы и адмиралы и начальники отдельных частей и депутации от войск. Во главе духовенства находился патриарх Антиохийский Григорий. Синод преподнес Государю грамоту, написанную на пергаменте. Сенат — особый адрес. Председатель Думы М. В. Родзянко обратился к Го¬сударю с речью.
Весь город был на редкость красиво разукрашен и иллюминован, особенно главные улицы, Невский проспект и Боль¬шая Морская. Народу была масса, он шел по этим улицам сплош¬ной стеной, движение экипажей было прекращено, чувствовался большой подъем, поминутно раздавалось пение гимна. Чтобы разжижить толпу, а также и для удобства населения, народные гулянья и фейерверки были устроены и на окраинах — в Екатерингофском парке, на Горячем поле, в Народном доме императора Николая II, на Гаваньском поле, на Алферовских местах, в Петровском парке, на аэродроме близ Царскосельского вокзала, на Хохриковских местах, в Лесном, в Царском городке и в селе Александровском. Таким образом, буквально все население могло одновременно при¬нять участие в празднестве и быть на гулянии, видеть фейерверки, не удаляясь от места своего жительства. Благодаря этому порядок везде был образцовый и не было чрезвычайной скученности.
В этот день с утра, во исполнение высочайшего повеления, из тюрем было освобождено следующее число заключенных: в «Крестах» из 2000 - 800, в Пересыльной из 500 - 185, в военной из 204 – 100, в Военно-исправительной из 175 -54, в Городском арестном доме из 183 – 103, в Земском из 12 -10.
22 февраля в 10 часов утра в Зимнем дворце приносили поздрав¬ления Государю представители дворянства, земства и городов, съе¬хавшиеся со всей России депутации, представители инородческого населения  и  депутации   от  купечества;  в  тот  же  день  в  5  часов состоялся высочайший  прием  послов,  посланников и  поверенных в делах  и   других   особ   дипломатического   корпуса   во   главе   со старейшим послом германским Пурталесом.
Вечером состоялся парадный  спектакль в  Мариинском театре «Жизнь за Царя». Театр представлял собой изумительную по красоте картину, весь  партер   был  наполнен   самыми  разнообразными мундирами, в боковых   императорских  ложах   сидели   Бухарский эмир и Хивинский хан  с  лицами  своей  свиты в чудных ярких  ложах бенуара и бельэтажа — дипломатический корпус. Государь и вся царская семья находились в средней императорский ложе, Государь был в бальной форме Лейб-гвардии Конного полка в красном с золотом мундире.
Поднялся занавес — открылась сцена, наполненная артистами в русских костюмах, раздался гимн, повторенный несколько раз мощное «ура» раздалось в зале, все взоры обратились по на¬правлению царской ложи. Минута была потрясающая, торжественная. Началось I действие оперы. Роли были распределены между лучшими силами: Антонина — Нежданова, Ваня — Збруева, Су¬санин — Касторский, Сабинин — Ершов; танцевали — Кшесинская, Петипа, Преображенская, Павлова, Гердт и др. В финале участвовала вся оперная труппа во главе со Славиной, Фигнер Каменской, Долиной, Собиновым, Тартаковым и др. Дирижировал оперой Направник. Площадь театра представляла сплошную ил¬люминацию, также и весь путь следования Государя от театра до Зимнего дворца.
23 февраля утром в Зимнем дворце их величества Государыни императрицы принимали поздравления придворных дам и городских, имевших приезд ко двору, а в 12 1/2 часов состоялся высочайший прием волостных старшин и представителей сельского населения, собранных со всех концов России, и по окончании приема обед.
В тот же день вечером в Дворянском собрании был бал, устроен¬ный петербургским дворянством.
В 9 1/2 часов в разукрашенный и убранный тропическими растениями зал Дворянского собрания прибыл Государь в сопровождении императрицы и августейших дочерей — великих княжон Ольги и   Татьяны   Николаевны. Бал открылся польским из «Жизни за царя». В первой паре шел Государь с супругой петербургского уездного предводителя дворянства Сомовой. Государь   был   в  бальной   форме  Лейб-гвардии   гусарского  имени своего полка — белом ментике с бобровой выпушкой. Во второй паре Государыня  императрица  Мария Федоровна с светлейшим князем Салтыковым, в третьей императрица Александра Федоровна с Сомовым и т. д.
По окончании польского оркестр заиграл вальс — светлейший князь Салтыков как хозяин собрания сделал первый тур с великой княжной Ольгой Николаевной, это было сигналом к началу танцев. Танцы начались с большим оживлением, было поразительно краси¬во, среди роскошных дамских туалетов выделялись разнообразные мундиры гвардейских полков, один блестящее другого. Приглашен¬ных было около 3000 человек. Масса цветов белой сирени, фиалок, роз, нарциссов, мимозы и других, которые целыми корзинами при¬носили во время мазурки, еще более оживили и украсили бал. Великие княжны Ольга и Татьяна Николаевны танцевали все время, они были очаровательны, особенно Ольга Николаевна, которая одной своей чарующей улыбкой и каким-то особенным вниманием ко всем, при необычайной скромности и женственности, привлекала к себе все сердца. Государь не оставался за ужином, оставил зал собрания в первом часу ночи». 
Великая княгиня Ольга Александровна: «Было столько блеска, столько роскоши, но все мне казалось ненастоящим и вымученным. Алики совсем выбилась из сил и едва не упала в обморок на балу. Наблюдая все эти праздничные иллюминации, присутствуя на одном балу за другим, я испытывала странное чувство, что, хотя мы веселились так же, как делали это столетиями, возникают какие-то новые, ужасные условия жизни. И это происходит благодаря силам, которые нам не подвластны».
Генерал В.Ф. Джунковский: «24 февраля в час дня в Народном доме Николая II состоялись бесплатные спектакли для учащихся, в числе 4500 человек. Часть разместилась в оперном театре, где давали оперу «Жизнь за царя», другая в драматическом на представлении «Воцарение дома Рома¬новых». К началу представления прибыл Государь император, встреченный оглушительным «ура» нескольких тысяч детских и юношеских голосов.
Аудитория, наполненная гимназистами, гимназистками, кадета¬ми,  студентами  и  институтками  в платьях  разнообразных цветов с белыми передниками и косынками, представляла очень эффектную картину. Государь оставался до 3 часов, обходя во время антрактов группы учащейся молодежи и детей.
Вечером в 7 часов в Зимнем дворце состоялся парадный обед, накрытый в четырех залах: Георгиевском, Гербовом, Александровском и Военной галерее.
Как только показался Государь, восторженное мощное «ура», сме¬нившееся пением гимна всех присутствовавших, огласило Николаев¬ский зал; оно не смолкало до тех пор, пока Государь и все шествие не скрылись в соседней зале.
За царским столом в Георгиевском зале против их величеств сидел министр двора, имея справа В. Н. Коковцова и слева патриар¬ха Антиохийского Григория. На приборах лежали меню в русском стиле XVI века. Во время обеда за креслами их величеств стояли первые чины двора, а за креслами прочих особ царской семьи камергеры и камер-юнкеры. Служили за столом их величеств и ав¬густейших особ камер-пажи. За обедом за здоровье играли на трубах и литаврах, причем производилась пушечная пальба: 1. За здравие их величеств 51 выстрел. 2. За здравие наследника и всего царствующего дома 31 выстрел. 3. Духовных особ и всех вернопод¬данных — 61 выстрел. При этом кубки их величествам подавали первые чипы двора: Государю — Танеев, императрице Марии Фе¬доровне — князь Шервашидзе, императрице Александре Федоров¬не — Н. П. Балашов, их высочествам — состоявшие при них при¬дворные чины. По окончании обеда, тем же порядком, Государь и вся семья возвратилась во внутренние покои. Этим и закончились торжества в С.-Петербурге. 28 февраля Государь с августейшей семьей возвратился в Царское Село».

Продолжение празднования 300-летия Дома Романовых
По «Романовским местам»

В.Н. Коковцов: «Министры стали изощрять свою  изобретательность в том, как шире и ярче отметить 300-летие Дома Романовых. Участились приезды разных владетельных особ и в числе их бухарского Эмира и Хивинского Хана, и петербургская жизнь приняла более праздничный характер, а думские прения как-то потускнели и сократились.
В исходе марта, перед парадным завтраком в Царском Селе по случаю приезда хивинского хана обер-гофмаршал граф Бенкендорф подошел ко мне и сказал, что Государь желает, чтобы его сопровождали на романов¬ские торжества только председатель Совета министров и министры путей сообщения и внутренних дел, а все вообще министры собрались в Костро¬ме и оттуда проехали прямо в Москву. Он прибавил, что Министерство Двора не может, к сожалению, предоставить нам ни квартир на останов¬ках, ни способов передвижения, ни продовольствия, кроме случаев приглашения к Высочайшему столу. Письмо в этом смысле, сказал он, уже заготовлено мне министром Двора и будет доставлено сегодня. Государь заметил наш разговор и во время завтрака, не имея возможнос¬ти вести с хивинским ханом беседу по незнанию им какого-либо языка, обратился ко мне с вопросом: какую тайну поведал Вам Бенкендорф?
Придавши шутливую форму нашему разговору с ним, я сказал, что некоторым министрам предложено сопровождать Ваше величество в путешествии, но с непременным условием "ночевать под открытым небом, питаться собственными бутербродами и передвигаться на ковре-самокате или приютиться на дрожках, перевозящих дворцовую при¬слугу". 
Государь принял это тоже за шутку, но все-таки спросил тут же, через стол министра Двора разве нельзя что-нибудь сделать для трех минист¬ров и получил в ответ, что передвинуть достаточное количество экипа¬жей во все попутные города положительно невозможно, и что министры, вероятно, устроятся сами как-нибудь.
На самом деле это так и было. Об нас решительно никто не заботился, и, в частности, я передвигался сам только благодаря любезности минист¬ра путей сообщения, предложившего разделить с ним путейские автомобили там, где нужно было передвигаться по грунтовым дорогам, и давшего мне  приют, так же, как и министру внутренних дел, на путейском пароходе, сопровождавшем царский поезд по Волге от Нижнего до Ярославля. Без этого одолжения, я не знаю каким путем смог бы я на самом деле сопровождать Государя в его путешествии.
Я упоминаю об этом эпизоде только мимоходом, чтобы характеризовать, какое отношение было в ту пору у дворцовых распорядителей царским праздничным объездом исторических мест к представителям высшей правительственной власти. 
Поездке Государя было придано, по-видимому, значение семейного торжества Дома Романовых, и государственному характеру этого собы¬тия вовсе не было отведено подобающего места.
Да и то сказать, в этом, как и во многих других случаях, в ближайшем кругу Государя понятия правительства, его значение как-то стушевыва¬лись, и все резче и рельефнее выступал личный характер управления Государем и незаметно все более и более сквозил взгляд, что правитель¬ство составляет какое-то "средостение" между этими двумя факторами, как бы мешающее их взаимному сближению. Недавний ореол главы правительства в лице Столыпина в минуту революционной опасности, совершенно поблек, и упрощенные взгляды чисто военной среды, всего ближе стоявшей к Государю, окружавшей его и развивавшей в нем культ самодержавности, понимаемой ею в смысле чистого абсолютизма, заби¬рал все большую и большую силу.
Происходило ли это от недостатка престижа во мне самом или от того, как я думаю, что переживания революционной поры 1905-1906 гг. сме¬нились наступившим за семь лет внутренним спокойствием и дали место идее величия личности Государя и вере в безграничную преданность ему, как помазаннику Божию, всего народа, слепую веру в него народных масс, рядом с верою в Бога. Во всяком случае, в ближайшее окружение Государя несомненно все более и более внедрялось сознание, что Государь может сделать все один, потому что народ с ним, знает и понимает его и безгранично любит его, так как слепо предан ему. Министры, не проникнутые идеею так понимаемого абсолютизма, а тем более Государственная Дума, вечно докучающая правительству своею критикою, запросами, придирками и желанием властвовать и ограничивать испол¬нительную власть, - все это создано, так сказать, для обыденных, докуч¬ливых текущих дел и должно быть ограничиваемо возможно меньшими пределами, и чем дальше держать этот неприятный аппарат от Государя, чем меньше приобщать его к его жизни и к историческим торжествам, связанным со всем прошлым его Дома, тем лучше и тем менее вероят¬ности возникнуть на пути всяким досадливым возражениям, незаметно напоминающим о том, что нельзя более делать так, как было, и требующим приспособляться к каким-то новым условиям, во всяком случае уменьшающим былой престиж и затемняющим ореол царя московского, управляющего Россией, как своей вотчиной.
Записывая теперь, спустя много лет, то, что было на моих глазах, я не могу и теперь не отметить того, что Романовские торжества прошли как-то бледно, несмотря на торжественность внешней обстановки. Я упомянул уже, что для переездов меня приютил к себе на пароходе и в железнодорожных поездах и на автомобиле покойный министр путей сообщения Рухлов, оставивший на эту пору ту отчужденность в наших взаимных отношениях, которая сменила собою былую тесную дружбу наших молодых годов и безоблачной поры нашей совместной службы в Главном тюремном управлении и Государственной канцелярии с 1879 года по 1895 год. Без его помощи я просто не смог бы следовать за Государем - таково было отношение Дворцового ведомства к председателю Совета министров, приглашенному Государем сопровождать его в этом по за¬мыслу историческом путешествии.
Не могу, впрочем, не оговориться, что такое отношение проявлено было не по отношению ко мне одному. Я уже упомянул в своем месте, что в 1911 году, при жизни Столыпина, когда Государь посетил в августе месяце Киев и должен был совершить на пароходе поездку по Десне в Чернигов, для председателя Совета министров тоже не нашлось места на пароходах, сопровождавших Государя, и потребовалось не мало усилий чтобы найти это место, и даже возникало предположение о том, что П.А. Столыпин проедет в Чернигов на автомобиле и встретит Государя уже на месте. Судьба судила, однако, иначе, и Столыпин не выехал вовсе из Киева».
Генерал В.Ф. Джунковский: «15 мая в 7 часов вечера назначен был высочайший отъезд в путешествие, вернее, в паломничество по тем самым городам и берегам, по которым 300 лет назад шел в Москву на Престол первый венценосец из дома Романовых Михаил Федорович. Я выехал в тот же день в 10 часов утра, предшествуя царскому поезду и проверяя охрану желез¬нодорожного пути. В Москве я был в тот же вечер в 8 часов, где встретился с министром внутренних дел Маклаковым, который приехал из своего подмосковного имения. Почти весь дальнейший путь высочайшего путешествия мы совершили вместе. Из Москвы мы выехали в 12 часов ночи и прибыли во Владимир в 5 часов утра следующего дня. Государь ожидался в 1 час дня.
Впереди собственного его величества поезда шло еще два императорских поезда: литер Св. (свитский) и литер Б, между по¬ездами час расстояния. Все эти три поезда следовали от Москвы до Нижнего, затем они были переданы в Ярославль, откуда в таком же порядке следовали на Ростов, Сергиево и в Москву на Александровский вокзал. Путь от Нижнего до Ярославля был совершен по воде. Государь со своей семьей шел на пароходе «Межень»; свита – на большом волжском пассажирском пароходе «Царь Михаил Федорович», министры Коковцов, Маклаков, Рухлов, к которым иногда присоединялся и я, - на  пароходе  Министерства  путей сообщения».

Владимир

В.Н. Коковцов: «Первая остановка была во Владимире, затем в Нижнем, в Костроме, Ярославле, Суздале и Ростове, и везде у меня было одно впечатление - отсутствие настоящего энтузиазма и сравнительно небольшое скопление народа».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Владимир — первый город, который посетил Государь, встретил царскую семью во всем своем блеске и величии. На вокзале царский поезд был встречен гражданскими и военными властями. Государь  был в форме Лейб-гренадерского Екатеринославского полка и, выйдя из вагона, приняв почетный караул от 9-го гренадерского Сибирского полка и обойдя встречавших, со всей своей семьей в двух автомобилях проследовал по улицам города среди ликующей толпы народа, войск и учащихся в Успенский собор. Здесь Государь был встречен архиепископом Владимирским Николаем и, прослушав краткое молебствие, приложился к чудотворной иконе Владимир¬ской Божьей Матери, точной копии с древнейшей иконы, писанной по преданию, Евангелистом Лукой и хранившейся тогда в Успен¬ском соборе в Москве. Копия же писана была рукой Святителя Петра, митрополита Московского. Приложившись и к мощам свя¬тых князей Георгия, Андрея Боголюбского и его сына Глеба, Госу¬дарь осматривал достопримечательности собора в ризнице, после чего с семьей и лицами свиты проследовал в Дмитровский собор, самый изящный по архитектуре из всех суздальско-владимирских соборов. Здесь Государь расстался на несколько часов с императ¬рицей и наследником, которые отбыли на вокзал, чтобы поездом ехать в Боголюбове, а сам с августейшими дочерьми и свитой на автомобиле по шоссе отправился в древний город Суздаль.
День этот, так торжественно начатый в г. Владимире, был по¬истине праздником всего Владимирского края, так как народ, сте¬кавшийся со всей губернии и не попавший в самый Владимир, толпами шел и располагался по тридцатичетырехверстному шоссе от Владимира до Суздаля и от Суздаля до Боголюбова. На эту же дорогу выходили и крестные ходы, и ученики сельских школ, и по старому русскому обычаю на перекрестках дорог и против своих изб крестьянки ставили стол с хлебом-солью.
В самом Суздале народ из окрестности собрался еще накануне и буквально затопил собой площади и улицы, убранные коврами, растениями, цветами и флагами. На границе уезда и по дороге было несколько арок с надписями:  «Суздальское земство приветствует своего Государя»,   «Счастливого пути»,  «Царствуй  долгие годы», «Суздальское земство бьет челом своему Государю», «Боже, царя храни» и др. У Рождественского собора были выстроены учебные заведения,   роты  отбывавших   сбор  ратников  ополчения  и далее десятки тысяч народа, среди которых терялись тысячи горожан.
Когда Государь появился на площади, то восторженные крики горожан и крестьян  заглушили  звон многочисленных колоколов. Никогда не видавшие  царя-батюшку горожане далекого  Суздаля были взволнованы встречей, многие плакали. На паперти собора Государя встретил епископ Муромский Митрофан. Приложившись к кресту, Государь беседовал с местными дворянами, местными властями, купечеством, мещанами и крестьянами ближайших сел, поднесшими хлеб-соль. Осмотрев святыни собора, приложившись к мощам Св. Федора, обратив особенное внимание на древний фонарь-великан, пятиглавый, выносной, более сажени в высоту, носимый в крестных ходах четырьмя хоругвеносцами, Государь  в Ризоположенский монастырь, где приложился к мощам Св. Евфросинии (она была дочерью князя Михаила Черниговского, замученного в Орде татарами в 13 в., который ее обручил с потомком варяжского князя Шимоном Шиною, жившим в Суздале; когда обрученная невеста ехала в Суздаль, жених ее скончался, это так подействовало на нее, что она постриглась в Ризоположенском монастыре, где и вела подвижническую жизнь). Затем Государь проследовал в Спасо-Евфимиевский монастырь, где отслужена была лития на могиле князя Д. М. Пожарского. Над могилой красуется памятник-мавзолей, построенный из белого мрамора и обнесенный прекрасной, мелкой резьбы решеткой с замкнутыми вратами из тяжелой бронзы и с выпуклыми изображениями Минина и Пожар¬ского. На фронтоне написаны были вязью слова, сказанные Пожар¬ским на призыв Минина, и краткие сказания о подвигах князя Пожарского из летописей. Сказания эти заканчивались так: «На¬чальники и вси людие, видя над собой милость Божию, нача думати, како им избрати на Московские государства праведна, чтобы дан¬ный от Бога, а не от человек... И положися во вся люди мысль, не только в вельможи или служилые люди, но и простые вси православ¬ные христиане... и возопиша вся велегласно: любовию всех нас на Московское государство Михайло Федорович Романов Юрьев».
Переехав речку Каменку, Государь проехал в Покровский жен¬ский монастырь, где, осмотрев достопримечательности, пил чай у игуменьи, для лиц же свиты и сопровождавших в покоях того же монастыря был устроен завтрак от имени губернского предводителя дворянства Храповицкого.
Уже перед вечером Государь отбыл в Боголюбово, в древний Боголюбов городок — в то время монастырь. Он сохранил и в то время свои валы и стены и частию дворец Андрея Боголюбского, основателя монастыря на месте чудесного явления ему Божьей Ма¬ри. Из дворца сохранились только некоторые комнаты и великокняжеская молельня, где совершено было злодейское покушение на князя Андрея.   Около  8 часов  вечера  Государь  с  августейшими дочерьми в Боголюбово, выслушал краткое молебствие и, осмотрев собор, прошел к святому шатру и к тому месту у ограды, где три дня лежало тело убиенного князя Андрея.
Затем Государь принял ряд депутаций от хуторян, рабочих, крестьян, земства и др., а также обошел и всех старшин губернии, собранных в ограде монастыря с земскими начальниками. Совсем уже стало темнеть, когда Государь прибыл на станцию железной дороги, куда вскоре подошел императорский поезд с императрицей и наследником. В 9 часов при восторженных криках народа собравшихся  императорский  поезд тихо  отошел  по  направился к Нижнему Новгороду.               
В тот же вечер вместе с министром Маклаковым в 12 часов со станции Владимир я выехал в Нижний под радостным впечатлением благополучного и блестящего начала высочайшего путешествия. На станции Гороховец, где два императорских поезда имели продолжительную остановку, мы обошли их и прибыли в Нижний в 6 часов утра, за четыре часа до прихода царского поезда. В это время, несмотря на ранний час, в городе уже царило необычайное оживление.   Арки  и  триумфальные  ворота,  везде  развевающие национальные флаги, ковры, цветы, украшавшие балконы и подъезды,   бюсты  и  портреты   царя   Михаила  Федоровича  и  Государя совершенно преобразили город. Толпы народа, стекавшиеся в тече¬ние нескольких дней со всей губернии, запрудили даже все пустыри ярмарочной части города; весь город был на улицах, празднично одетый, торжественно настроенный».

Нижний Новгород

В.Н. Кокоцов: «Помню хорошо, как в Нижнем Новгороде, когда мы с Рухловым ехали с вокзала в город в царском кортеже, мы оба думали одну и ту же думу и выразили ее одним общим впечатлением - очень тусклого и слабого проявления скорее любопытства, нежели истинного подъема в настрое¬нии народной толпы».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Когда в 10 часов утра царский поезд остановился у перрона Нижегородского вокзала, громовое «ура» прокатилось из-за Оки, от вокзала, чрез всю ярмарочную часть города, перекинулось по мосту через Оку, достигло Кремля и могуче разлилось на главной площа¬ди, когда коляска с Государем, императрицей и наследником ос¬тановилась у паперти собора. Это была потрясающая по величест¬венности картина. Преосвященный Иоаким, архиепископ Нижего¬родский встретил Государя с крестом в руках; приветствуя царя, указал на подвиг Минина, потомки которого, нижегородцы, безза¬ветно преданы державному своему вождю. Приложившись к кресту, Государь с семьей своей прошел в нижнюю церковь к могиле русского героя Козьмы Минина и опустился на колени. Но вот опять загудели колокола всех церквей, и из собора на площадь, к месту закладки памятника Минину и Пожарскому, потянулся крестный ход, за которым пешком следовал Государь со всей своей семьей. После молебствия совершена была закладка. Когда закончилась церемония, громовое «ура» раздалось снова, войска и кадеты Ниже¬городского корпуса построились к церемониальному маршу и про¬шли перед своим державным вождем.
По окончании парада Государь с семьей сели в экипажи и на¬правились  во  дворец,  где  состоялся  семейный  завтрак,  по пути выстроены были шпалерами учащиеся, очень красиво и оригинально выделялись учащиеся низших школ, одетые в рубашки белые красные и синие, изображая этим как бы национальные флаги.
После завтрака Государыне императрице представлялись игуменьи всех женских монастырей, начальница Мариинского института с семью воспитанницами и жены местных начальствующих лиц. Государя  в это время был  большой  прием должностных лиц и депутаций, после чего его величество спустился в сад, где его и ожидали волостные старшины и другие представители крестьян. Приняв хлеб-соль, Государь обратился к крестьянам с следующими словами: «Передайте всем  односельчанам   верным  моим  нижегородским людям, мою сердечную благодарность за любовь и преданность нижегородского населения, а  также за ту хлеб-соль, которую я получил  сегодня.   Я   уверен,   что  по   примеру   славных предков вы всегда будете на страже за веру, паря и Отечество. Прощайте».
Простившись со старшинами, Государь в экипаже по улицам, заполненным народом, проследовал во вновь выстроенное здание Нижегородского отделения Государственного банка.
Из банка Государь с августейшей семьей проследовал в дворян¬ское собрание, где губернский предводитель дворянства фон Брин поднес его величеству хлеб-соль, наследнику цесаревичу святую икону, а Государыне и великим княжнам букеты цветов.
Был уже седьмой час вечера; их величества приняли от дворян угощение чаем и фруктами, а затем, простившись со всеми и сопровождаемые неумолкаемыми кликами, проследовали на пароходную пристань, на баржу, на которой собрались все представители пароходства по Волге, Оке и Каме с семьями, а также и депутации от Биржевого общества.
Пожелав развития  волжской  промышленности,  Государь с семьей перешел на пароход «Царь Михаил Федорович», на котором состоялся парадный обед более чем на 100 человек. Гимн и «ура» на берегах  не  прекращались;   в  это  же  время   чудная   иллюминация осветила весь город, Кремль, Волгу и ярмарочную местность. Среди полей  за  Волгой  виднелись   пылающие  костры,  горели   смоляные бочки, в этот ночной час Нижний представлял редкую, чудную по красоте, картину».

По Волге

Генерал В.Ф. Джунковский: «В 11 часов ночи их величества перешли на пароход «Межень» который и отвалил от пристани, направляясь вверх по Волге, а за ним в кильватере пошел пароход «Царь Михаил Федорович». Грянули колокола всех церквей, над рекой несся гул могучего «уpa» перешедшего в гимн, а затем и в любимую народом песню «Вниз по матушке по Волге». Везде по пути следования у ярко горевших костров тысячами собирались крестьяне, чтоб увидеть хотя бы паро¬ход, на котором следовал Государь. 13 мая весь день Государь с семьей своей плыл по Волге на «Межени», шедшей во главе царской флотилии. Около г. Юрьевца и Кинешмы, близ сел и дере¬вень толпами собирался народ и духовенство, приветствуя Государя, который с палубы парохода отвечал па приветствия». 
Великая княгиня Ольга Александровна: «Когда наш пароход плыл по Волге, мы видели толпы крестьян, стоявших по пояс в воде, чтобы взглянуть на Ники. Я наблюдала в некоторых городах, как ремесленники и мастеровые падали на колени, чтобы поцеловать его тень, когда мы проходили мимо них. Раздавались оглушительные приветственные возгласы. При виде этих восторженных толп кто бы мог подумать, что не пройдет и четырех лет, как само имя Ники будет смешано с грязью и станет предметом ненависти!»
В.Н. Коковцов: «Еще более слабое впечатление осталось у меня от поездки по Волге от Нижнего вверх до Костромы. Дул холодный резкий ветер. Государь совсем не выходил на палубу, и народ его не видел; в местах, где была приготовлена остановка с красиво убранным сходом с берега на воду - небольшие группы крестьян, видимо, ждали выхода Государя, да так и не дождались, потому что и его и наш пароход безостановочно шли весь день, остановившись только на ночлег, не дойдя до Костромы. Словом, и тут не было народного подъема, и все было красиво, но как-то пусто».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Царскую флотилию сопровождал пароход министра путей сооб-щения Рухлова, на котором находились и Коковцов, и Маклаков. Я же, дабы прибыть в Кострому заранее, тотчас по окончании обеда на пароходе «Царь Михаил Федорович» проехал на вокзал и по железной дороге, кружным путем через Новки и Нерехту, проехал в Кострому, куда прибыл днем 18 числа, так что для проверки всех мер охраны у меня оставался почти целый день и ночь.
В ночь на 19-ое царская флотилия стояла на якоре в 30 верстах не доходя Костромы. Вечером, когда стемнело, я на моторной лодке отправился к месту стоянки флотилии; была чудная лунная ночь, но несколько прохладная. Достигнув флотилии, я подошел к пароходу министра путей сообщения и, сделав подробный доклад Маклакову, вернулся обратно в Кострому».

Кострома

Генерал В.Ф. Джунквоский: «Наступило 19 мая. С самого раннего утра началось в Костроме необычайное движение — целыми густыми толпами стал стекаться народ к берегу Волги, и уже к 8 часам утра весь берег представлял собой море голов. Все спуски к реке и даже реки Кострома и Муравьевка кишели плотами, наполненными народом. Наконец, показа¬лась царская флотилия, раздался салют с батареи на Городищенской высоте, загудели колокола, громкое потрясающее «ура» ог¬ласило воздух. Подошла к Костроме «Межень», на которой развевался царский штандарт, направляясь к особой царской при¬стани у Ипатьевского монастыря.
Государь, в мундире Эриванского полка, принял рапорт губернатора Стремоухова, поздоровался со встречавшими, поднялся на берег, принял хлеб-соль от местных крестьян и подошел к почетному караулу  эриванцев.   Пропустив   их   церемониальным   маршем,   их величества направились в коляске к Ипатьевскому монастырю между шпалерами эриванцев, пултусцев и гребенских казаков. Могучее «ура» сопровождало их. У Зеленых ворот Ипатьевского монастыря Государь сопровождаемый своей семьей и лицами свиты, был встречен архиепископом Тихоном с братией обители и крестным ходом, прибывшим из  Костромы. Держа список Федоровской иконы Бо¬жией Матери, которым 300 лет назад инокиня Марфа благословила на царство отрока Михаила Федоровича, архиепископ сказал приветственное слово.
Приложившись к родовой иконе, царь со своей семьей вышел на берег реки  Костромы для встречи городского  крестного хода, за которым следовали все прибывшие в Кострому особы императорского дома, и затем все вступили в Успенский собор — храм древней, какой-то особенной, трогательной красоты. По окончании богослужения Государь, сопутствуемый А. Г. Булыгиным — председателем Комитета по устройству празднования 300-летия дома Романовых приступил к подробному осмотру древнего храма и затем со всеми членами царской фамилии перешел в «Романовские палаты» во дворе обители, где осматривал предметы времен царя Михаила Федоровича.
Из обители их величества возвратились на пароход, где состоял¬ся семейный завтрак. После небольшого отдыха их величества с августейшими детьми на пароходе «Межень» отплыли к городу и остановились у царской городской пристани, где городской голо¬ва Шевалдышев приветствовал Государя. Поблагодарив город¬ского голову и приняв почетный караул от Пултусского полка, Государь в коляске направился к Романовскому музею чрез особые ворота, устроенные в старорусском стиле.
Еще задолго до прибытия Государя к пристани собрались толпы учащихся, а за ними народ, расположившийся по всему пути до Романовского музея. Подробно осмотрев музей и поблагодарив всех жертвователей и устроителей, Государь со своей семьей и сопровож¬давшими прошел в Дворянское собрание, где собрались все местные дворяне с семьями и где уже находились и все особы императорско¬го дома и другие приглашенные.
В Белом зале губернский предводитель дворянства Зузин привет¬ствовал Государя речью, после которой хор Императорского русско¬го музыкального общества исполнил гимн, подхваченный пением всех дворян. Затем последовало концертное отделение, в котором прини¬мали участие Збруева, Дмитриева, Барсуков, Петров и др. Концерт шел во время чая, предложенного дворянами высоким гостям. Затем Государь обходил дворян и, когда было подано шампанское, в ответ на здравицу за царя и семью царскую обратился со следующими словами: «От имени ее величества и от моего и всей нашей семьи сердечно благодарю костромское дворянство за его радушный прием и гостеприимство. Я счастлив, что первое посещение мое Костроме с моей семьей состоялось в нынешнем году и совпало с 300-летием царствования нашего дома, чем мы всегда связаны с Костромой всеми   ее   сословиями.   От   души   пью  за   процветание   и   здоровье костромского дворянства и за ваше здоровье, господа».
Восторженное «ура» вырвалось у дворян на эти слова, но дворяне не ограничились — дворянин Красильников пожертвовал в память этого посещения  25000 руб. на учебно-воспитательные цели, а собрание дворян на те же цели учредило особый капитал в 500000 руб., названный «Романовским».
Уже стало  вечереть,   когда   их  величества   оставили   собрание и вернулись на пароход.  Вечером, в 8 часов,  на пароходе «Царь Михаил Федорович»  состоялся  парадный  обед,   на  котором  присутствовали их величества и все особы царской фамилии, высшие военные и  гражданские  власти   и  представители  города,  земства и сословных учреждений. 
Очень красиво были иллюминованы пароходы на Волге, от¬ражавшей тысячи огней, которые прорезали сотни лодок с весело певшими учащимися. Поразительно красив был и фейерверк, сожженный в 11 часов на Стрелке, около Ипатьевского монастыря. На Сусанинской площади приехавшие со своим оркестром на торжество учащиеся г. Кинешмы неумолчно по требованию народа играли и пели «Боже, царя храни». Всю ночь тихая в обычное время Кострома почти не спала. 
Настал второй день празднеств в Костроме — 20 мая. В 10 часов утра царский пароход отошел от царской пристани у Ипатьевского монастыря, направляясь к городской пристани. Много десятков тысяч народа сплошь заполняли весь берег. Встреченные на приста¬ни высшими и городскими властями их величества проследовали вверх до площади среди шпалер: потешных с ружьями, отрядов гимназистов и реалистов и других учащихся; на площади стояли уже войска, за которыми море голов собравшегося народа. Неумол¬кавшие крики «ура», покрывавшие звуки оркестров музыки, сопро¬вождали их величества до самого собора.
Принимая подносимые им иконы, их величества с своей семьей выслушали  слово,  произнесенное  настоятелем  городского  собора. После молебна к месту закладки памятника дому Романовых тронулся крестный  ход из  собора.  Удивительно  красив был этот крестный ход. На солнце блестели синие узорчатые стихари певчих и облачение духовенства, специально заказанные для Романовских торжеств из цветной  золото-розовой и зеленой парчи под древний рисунок. За крестным ходом шли Государь в форме своего Эриванского полка, императрица, великие княжны, прочие особы императорского дома.
По вступлении на помост началось молебствие, после чего, по водоосвящении, протодиакон Померанцев, громко, на всю площадь, прочел надпись, вырезанную на закладной доске. После этого на фундамент памятника поднялся архиепископ Тихон, за ним Государь. Председатель комитета поднес его величеству на блюде юбилейный  рубль,   и  Государь,   а  за  ним  и  все  высочайшие особы опустили монеты в чашку, архиепископ же Тихон, окропив святой водой доску, покрыл ею чашку, после чего рабочие залили доску цементом. Затем председатель поднес Государю именной кирпич, окропленный святой водой, а строитель — молоток и помог уложить кирпич. Таким же образом положили кирпичи Государыня, прочие особы царской фамилии и другие лица.
По окончании закладки крестный ход направился обратно в собор, а Государь с наследником перешли в павильон, устроенный городом на крутом берегу Волги.  Как только царь показался на высоте павильона, то грянуло такое «ура», которого я никогда не забуду. Громовое «ура» не прекращалось, пока войска не выстро¬ились к церемониальному маршу. Гудели колокола, народ, востор¬женно крича, бросал вверх шапки; буквально море народа и среди него женщины в их ярких платьях костромских цветов, под ярким солнцем представляли картину, которая, казалось, никогда не из¬гладится из памяти. До сих пор я вспоминаю эту картину не без волнения.
Начался церемониальный марш. Молодецки прошли войска под звуки марша на мотивы из оперы «Жизнь за царя». По окончании парада Государь отбыл в коляске в губернаторский дом, а императ¬рица с августейшими детьми — в Богоявленский женский монас¬тырь. В саду губернаторского дома Государь принимал должност¬ных лиц и депутации. В глубине сада тянулся обширный навес, под которым за накрытыми столами стояли все волостные старшины губернии во главе с белопашцами, потомками Сусанина и Саби¬нина. Тут же была и депутация крестьян-хуторян.
Государь обходил собравшихся, беседуя со многими в отдельнос¬ти. От имени хуторян крестьянин Зотов сказал благодарственное слово Государю. Поблагодарив хуторян, Государь приблизился к белопашцам и волостным старшинам. Среди белопашцев выделялся унтер-офицер Лейб-гвардии Конно-гренадерского полка Сабинин, прямой потомок Ивана Сабинина и Ивана Сусанина (по дочери eгo).
Один из волостных старшин, поднося Государю хлеб-соль с дву¬мя ассистентами, обратился к Государю с речью, но от волнения не мог произнести ни слова. Он начал: «Ваше императорское величество... — и замолчал, подыскивая слова, затем опять: — ваше императорское величество. —  Опять  молчание. — Ваше  императорское величество», — сказал он в третий раз. Прямо жалко было на него смотреть. Государь удивительно ласково улыбнулся и сказал ему: «Что же ты еще мне скажешь?» Очевидно, ободренный ласковым тоном Государя и его добрым взглядом, старшина воскликнул: «Ура вашему императорскому величеству!» и подал хлеб-соль. Государь со словами «Вот и хорошо» взял за плечи несчастного растерявшегося  старшину  и  поцеловал  его  три   раза.  У многих на   глазах   появились   слезы,   все   были   растроганы   этой сценой.
Из губернаторского дома Государь проехал в Пултусский полк в офицерское собрание,  где были собраны все офицеры с командиром полка и высшим начальством во главе. Побеседовав с офицерами, участвовавшими в Русско-японской войне, Государь осмотрел полковой музей, поднял чару вина за процветание молодого Пултусского полка и поблагодарил всех за службу. Пройдя затем во двор казарм, Государь обошел выстроенных нижних чинов, поблагодарил их за бравую службу и, снявшись в группе с офицерами, отбыл на пристань, чтобы встретиться с императрицей  и  августейшими детьми.   Наскоро позавтракав на пароходе, их величества посетили больницу Красного Креста, после чего осматривали наиболее со¬хранившийся из древних храмов — церковь Воскресения на Дебрях, отбыли на открытие земской выставки, где уже находились все высочайшие особы и высшие военные и гражданские чины и пред¬ставители земства.
Чудную картину представлял отъезд Государя: против выставки, по обеим сторонам разукрашенной выставочной пристани, весь крутой берег реки сплошь был покрыт морем голов. Вся Кострома была здесь. Когда эти тысячи народа увидали Госуда¬ря, все слилось в радостный клик. На выставке зазвонили колокола-экспонаты, а за ними колокола всех церквей. Крики «ура» и гимн раздавались в воздухе, когда пароход «Межень» отходил от приста¬ни и Государь, стоя на палубе, кланялся народу.
В 8 часов вечера вновь на пароходе «Царь Михаил Федорович», как и накануне, состоялся парадный обед,  а ночью провожаемые народными кликами их величества отбыли вверх по Волге в Ярославль.  Кострома в это время блистала огнями, колокола всех церквей гудели.
Эти два в Костроме никогда не изгладятся из моей памяти, я был счастлив, что Господь сподобил меня быть свидетелем этого ни с чем не сравнимого патриотического подъема в народе. Одно только, что оставило во мне осадок — это присутствие Распутина в Ипатьевском соборе и на закладке памятника. Как только я приехал в Кострому, губернатор Стремоухов встретил меня с озабоченным лицом, спрашивая  моего совета, как быть. Оказалось, в тот день утром в Кострому приехал Распутин с епископом Варнавой или с кем-то другим, не помню, и потребовал от билетного бюро выдачи ему билета на  все  торжества.   Стремоухов  оставил  это  до  моего приезда. Я дал совет — билета отнюдь не давать, но и не удалять из  города. Если хочет быть на торжествах, то с народом может быть, где ему угодно, это никого не касается, билеты же даются лицам официальным, а Распутин, не занимая никакой должности, права на билет не имеет. А в случае, если бы Распутин настаивал,  я сказал Стремоухову, чтобы он объявил, что мне его просьба была доложена и я отказал. Все же Распутин прошел в Ипатьевский собор и стоял в алтаре, будучи проведен туда по приказанию императрицы агентом дворцовой охраны, затем он присутствовал и при закладке площади, стоял в стороне с этим агентом дворцовой охраны.   На других  торжествах  его   больше  видно   не  было,   и  на  пароходе «Межень» он тоже, к счастью, не появлялся. Для многих, которые видели   Распутина,  это  явилось   большим   соблазном,   к  счастью большинство  об  его  присутствии   не  знало,   а  костромичи  были далеки от этих мыслей.
С раннего утра 21 числа огромные толпы народа наполняли всю набережную крутого берега Волги, а когда на горизонте, с южной стороны Волги, стали показываться дымки приближающейся цар¬ской флотилии, то напряжение толпы делалось все больше и больше, а когда при громе орудий батареи на площади около Демидовского лицея под колокольный звон 77 церквей г. Ярославля пароход «Межень» тихо остановился у царской пристани, поднялось такое мощное «ура», которое заглушило и салюты и колокольный звон».
В.Н. Коковцов: «Большое впечатление произвела только Кострома. Государь и его семья были окружены сплошной толпой народа, слышались неподдель¬ные выражения радости и, как будто с вернувшимся теплом, растаяла и сама толпа».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Государь спустился на пристань, принял рапорт губернатора   и, обойдя всех встречавших, прошел на берег, чтоб принять почетный караул   от   181 -го   пехотного   Остроленского   полка.   В   это  время императрица  принимала  графиню  Татищеву и  княгиню  Куракину —  жен   губернатора   и   губернского   предводителя   дворянства. Затем их величества были встречены городским головой Щаповым с гласными города, поднесшим хлеб-соль.               
В открытых экипажах их величества и августейшие дети, при восторженных овациях войск,   учащихся  и  народа,   проследовали в Успенский собор. Экипажи ехали совсем тихо, так что все могли отлично видеть царя и царицу. На паперти собора их величества были встречены  архиепископом Тихоном Ярославским  (впоследствии патриархом Москвы и всея Руси). После молебствия Государь осматривал древний собор и его древнюю живопись, затем проследовал в  Спасо-Пробоинскую  церковь  и  оттуда  с  августейшими дочерьми направился в церковь Св. Иоанна Предтечи в Толчкове (так в старину называлась эта часть города), а императрица с на¬следником возвратилась на пароход «Межень».
По осмотре древностей в церкви Св. Иоанна Предтечи Государь с великими княжнами проехал в Спасо-Преображенский монас¬тырь, в ограде которого его восторженно приветствовали воспи¬танники и воспитанницы духовно-учебных заведений и приютов Ярославля. Осмотрев соборный храм, Государь посетил церковь ярославских чудотворцев святых и благоверных князей Федора, Давида и Константина и, приложившись к мощам, прошел в Крес¬товую церковь и в покои, где 300 лет тому назад 26 дней провел царь Михаил Федорович, направляясь из Костромы в Москву. Объяснения все время давал высокопреосвященный Тихон и ар¬хеолог Успенский.
Под звон колоколов древней обители Государь выехал из монас¬тыря и с великими княжнами проехал в Ильинскую церковь, где осматривал старинную иконопись на стенах храма и на паперти, которою славится этот древний храм. При выходе из храма хор учащихся под управлением М. М. Ипполитова-Иванова прекрасно и с большим подъемом пропел гимн и юбилейную кантату.
Во втором часу дня на пароходе «Царь Михаил Федорович» состоялся парадный завтрак, после чего Государь с великими княж¬нами проследовал на открытие  приюта для  сирот,  основанного в память 300-летия дома Романовых. Когда Государь проезжал по Дворянской улице, то народ стоял такой плотной стеной, что поло¬жительно яблоку негде было упасть — это меня примирило с Тати¬щевым. Из приюта Государь проехал на показательную выставку ярославских производств. Здание выставки было построено в строго выдержанном  древнерусском  стиле.   Сама выставка была весьма скромная, ничего бьющего на эффект в ней не было, но производила очень хорошее впечатление, так как на ней были представлены местные производства. По окончании осмотра выставки зазвонили подвешенные на особой звоннице колокола ярославских колокольных заводов,  им  стали вторить  колокола городских  церквей, и под их гул и клики  собравшегося народа Государь отбыл на пристань, чтобы с  императрицей  отправиться  на пароходе  «Межень» в древний Толгский монастырь на другом берегу Волги.
В 8-м часу чудного весеннего вечера «Межень» подошла к особо устроенной и красиво украшенной пристани монастыря. Выслушав молебствие и  приложившись  к  чудотворной  иконе,   осмотрев все  древности и знаменитую кедровую рощу с вековыми деревьями, их величества   с   семьей   направились   к   пристани   и,   напутствуемые колокольным звоном и приветствуемые собравшимся со всех окрестных сел народом, отбыли на пароходе в Ярославль.
Прямо с пристани их величества с великими княжнами Ольгой и Татьяной Николаевнами   проехали   в   ярославское   Дворянское собрание. Чудный зал Екатерининского дома призрения ближних был красиво разукрашен и освещен. При входе их величества был приветствуемы губернским предводителем дворянства князем Куракиным, поднесшим хлеб-соль и произнесшим речь. Государь благодарил,  затем  обошел всех  дворян. В это время воспитанницами гимназии был несколько раз исполнен гимн, подхватываемый дружным «ура» и «Слава Екатерине II», после чего артисты и артистки Собинов, Плевицкая, Збруева и Трояновский исполнили несколько музыкальных номеров. В 11 часов, поблагодарив дворян, их величес¬тва отбыли на вокзал по ярко иллюминованному пути. В 11 часов 45 минут отошел императорский поезд для следования в Ростов».

Ростов

Генерал В.Ф. Джунковский: «Все министры, губернатор и я выехали вслед во втором часу ночи и, обойдя императорский поезд во время его восьмичасовой стоянки на станции Козьмодемьянск, прибыли в Ростов в половине четвер¬того утра.
Маленький красивый городок Ростов Великий ожидал прибытия высоких гостей, почистившись и разукрасив флагами и цветами все улицы и дома. В 10 часов утра подошел императорский поезд, на вокзале представители земства и города приветствовали Государя хлебом-солью. На двух автомобилях Государь с августейшими деть¬ми проследовали в древний Успенский собор ростовского кремля. По пути стояли учащиеся местных учебных заведений и десятки тысяч народа, приветствовавших Государя. Близ Святых ворот Госу¬дарь был встречен архиепископом Тихоном, отслужившим краткое молебствие. Осмотрев затем подробно все памятники старины, вы¬несенные из ризницы, Государь вышел из собора и остановился перед соборной звонницей, чтобы прослушать все четыре древних настроя звонов колоколов собора.
Затем Государь проследовал в самый кремль ростовский, где осматривал древние церкви кремля во имя Воскресения Христова, Иоанна Богослова и «крестовую» во имя Всемилостивейшего Спаса, так  называемую  «На   Сенях».   Далее  церковь  во  имя  Одигитрии Божьей Матери Смоленской и один из древнейших храмов «Григорьевский затвор», откуда Св. Стефан, будущий епископ Пермский, пошел просвещать зырян. Осмотрев все церкви, Государь прошел в музей церковных древностей, где при входе в Белую палату был встречен  И.  А.  Шляковым — товарищем председателя  комитета музея. В музее Государь обратил особенное внимание на собрание упраздненных древних царских врат, от XV до XIX вв. Из Белой палаты Государь прошел в древнейшее здание княжьих теремов (ХV). Тут собрано было значительное количество интереснейших памятников древнего гражданского быта. Из музея Государь проследовал в Благовещенскую церковь, где у чудотворной иконы Умиления Божьей Матери отслужено было краткое молебствие, после чего к завтраку вернулся на вокзал в поезд.
Все сопровождавшие Государя были приглашены городским головой на завтрак в здание общественного управления. Около 3 часов дня Государь с августейшими детьми на автомобилях прибыл в  Спасо-Иаковлевский Дмитриев монастырь. По всему пути стояли горожане и жители окрестных сел и деревень, приветствовавшие величество. После молебствия перед ракой основателя монастыря Св. Дмитрия Ростовского Государь осмотрел другие храмы монастыря, после чего проехал в древнюю, единственно сохранившуюся деревянную церковь во имя Св. Иоанна Богослова на реке Ишне, отстоящую от Ростова в трех верстах. По всему пути раздавалось несмолкаемое «ура» поселян, собравшихся даже и из других уездов губернии.
Около 7 часов вечера в высочайшем присутствии в храме Вос¬кресения Христова в кремле совершена была чудная всенощная по случаю кануна дня Вознесения Господня. По окончании всенощной Государь вернулся на вокзал; в начале 10-го часа царский поезд отошел от Ростова по направлению г. Петровска под долго не смолкавшие клики «ура» представителей города, земства и парода, собравшегося проводить Государя». 

Петровск

Генерал В.Ф. Джунковский: «В 10 часов утра 23 мая, в день Вознесения Господня, императорский поезд подошел к станции Петровск, отстоящей в нескольких верстах от самого города. На вокзале Государь принял депутации уполномоченных петровского городского управления и несколько других, после чего с августейшими дочерьми на автомобилях, через разукрашенный г. Петровск, прибыл па открытую поляну за городом, где  размещены были лагерем все сельские должностные лица губернии, а также хуторяне с земскими начальниками и непременными членами губернского присутствия и землеустроительных комиссий. Кроме того, на эту поляну стеклось и множество народа из всех окрестностей. Восторженным могучим «ура» встретили Государя. В течение целого часа Государь обходил ряды крестьян, беседуя то  с  одним,  то с  другим,   интересуясь  их  хозяйством,   семейной жизнью, трогая до слез своим вниманием и лаской. 
Простившись с крестьянами, Государь направился в г. Петровск, где в соборном храме отстоял литургию, после чего, простившись с губернатором графом Татищевым и выразив ему благодарность за  прекрасный порядок, проехал по шоссе на автомобиле в г. Переславль».   

Переславль

Генерал В.Ф. Джунковский: «По всему  пути,  около  50  верст,  по шоссе  стоял народ, провожая царя своего восторженными кликами, некоторые при этом осеняли   царя   крестным   знамением,   у   многих   домов   в  деревнях выставлены были столы с хлебом-солью.
Государя сопровождало более 20 автомобилей. Я ехал с минист¬ром Маклаковым. На границе Владимирской губернии Государь был встречен владимирским губернатором Сазоновым. Перед въез¬дом в г. Переславль-Залесский была выстроена грандиозная арка с надписями: «Добро пожаловать» и «Боже, царя храни». Улицы городка, все дома были красиво убраны флагами, коврами, зеле¬нью... Около 4 часов дня могучее «ура» раскатилось по городу. Государь остановился у Никитского монастыря, встреченный архиепископом Николаем. После краткого молебствия и осмотра собора, по выходе из него, Государь принял депутации от дворян во главе с губернским предводителем дворянства Храповицким, тут же представлены были и должностные лица города. Затем Государь просле¬довал чрез город в Данилов Троицкий монастырь, а оттуда в Федо¬ровский девичий, после чего прибыл в дворянскую усадьбу на Плещеевом озере, где был приветствуем дворянами Переславского уезда и губернии, во главе с их предводителем Храповицким. Осмотрев весь музей, ботик Петра Великого «Фортуну» и старинные предметы, относившиеся к основанию нашего флота, и памятник-обелиск, Государь пропустил церемониальным маршем потешных детей дворян владимирской мужской гимназии и отряд потешных вечеренской школы. Спустившись затем с августейшими дочерьми к озеру, Государь на лугу произвел осмотр прибывшей в Переславль сводной сотне Астраханского казачьего войска, после чего осмотрел учение моряков и потешных на озере.
По окончании осмотра Государь вернулся во дворец усадьбы. В  круглом  зале дворца  был  подан чай,  закуска и  шампанское. Губернский предводитель провозгласил здравицу Государю и цар¬ской семье. Государь пил за дворян Владимирской губернии. После чая Государь вышел в сад и беседовал с дворянами, окружившими его. Около шести вечера Государь, поблагодарив дворян за радушие и гостеприимство, отбыл на автомобиле обратно в Петровск, остановившись по пути у триумфальной арки, чтобы поблагодарить выстроившихся там моряков и потешных школы Т. П. Мятлевой их молодецкий вид. В Троицкой слободке Государь также останавливался для осмотра древнего храма.  Опять по всему пути клики «ура» крестьян смешивались с колокольным звоном попутных церквей. У Петровской станции народ стоял сплошной стеной, восторг которой трудно описать.
К 9 часу императорский поезд отошел от станции, а по бокам  железнодорожного пути народ бежал за поездом  пока он не скрылся из виду, направляясь к Троице-Сергиевой лавре».

Троице-Сергиевская лавра

Генерал В.Ф. Джунковский: «Станция Сергиево и Посад были украшены еще лучше, еще богаче, чем в прошлом году при высочайшем посещении лавры. На станции Сергиево вся платформа сплошь была устлана красным сукном и коврами, внутри огромный павиль¬он был превращен в настоящий зимний сад из тропических расте¬ний и массы цветов. Распорядок по пути следования был тот же, что и в прошлом году, народу же было еще больше.
К 9 1/2 часам утра на платформе собрались все встречавшие, а также и депутации во главе с сергиево-посадским управлением и городским старостой Шариковым. Прибыл и наместник лавры Товий и великая княгиня Елизавета Федоровна.
В 10 часов подошел императорский поезд. Из вагона вышел Государь с августейшими дочерьми в сопровождении временно управлявшего Министерством двора князя Кочубея, дворцового ко¬менданта генерал-адъютанта Дедюлина и лиц свиты. Поздоровав¬шись с великой княгиней и приняв рапорт московского губернатора, Государь обошел встречавших, принял депутации и, выслушав при¬ветствие наместника Товия, отбыл со станции в экипажах, при несмолкаемых кликах «ура» и колокольном звоне всех церквей.
У Святых врат Государя ожидал крестный ход с митрополитом Макарием во главе, причем архимандриты держали в руках старин¬ную и глубоко чтимую икону «Видение Святого Сергия», написанную на гробовой доске преподобного и известную тем,  что она сопровождала царя Алексея Михайловича во всех походах, а один из архимандритов держал крест, подаренный самим царем Михаилом Федоровичем. 
Приняв благословение митрополита и выслушав его приветственное слово, Государь, в  предшествии крестного хода, пешком проследовал к Троицкому собору. Выслушав молебствие и приложившись к святым мощам, Государь вышел из собора и при входе в митрополичьи покои принял хлеб-соль от депутации крестьян, которая состояла из 250 человек. Государь вошел в середину их и беседовал с ними.               
В митрополичьих покоях был подан чай и небольшая закуска. Немного отдохнув, Государь с августейшими дочерьми и великой княгиней Елизаветой Федоровной отбыл на вокзал.  В  12 часов 30 минут при восторженных кликах народа и пении народного гимна поезд двинулся к Белокаменной столице.
Минут десять спустя, с экстренным поездом, министры и я выехали  в   Москву,   куда   прибыли   на   час   раньше   императорского поезда, который направился по окружной дороге на Александровский вокзал, так что мы успели прибыть на этот вокзал за полчаса до прибытия Государя».

Москва

Генерал В.Ф. Джунковский: «Пышно и великолепно встретила Москва своего царя и царскую семью. Убранство Москвы можно было назвать сказочным, описать его трудно. Все, что только можно было сделать, чтобы достойно отмстить эти незабвенные дни, было выполнено. На протяжении одного года Москва в третий раз встречала царя. В прошлом году вспоминались величайшие события Отечественной войны, когда Москва искупительной жертвой не только спасла Россию, но и Ев¬ропу. В этом же году вспоминалось, как 300 лет назад Москва спасла национальность и державное существование Русской земли, собрав се, разоренную и истерзанную, вокруг царя Михаила Федо¬ровича Романова. В Москве и состоялось всенародное избрание его на царство. Древний Кремль был свидетелем всего происходившего 300 лет назад, он же был свидетелем и нынешнего торжества, те же колокола, которые гудели при въезде царя Михаила Федоровича, гудели и теперь при торжественном въезде Николая II.
С утра уже 24 мая на улицах Москвы было необычайное скопле¬ние народа, а в час дня по всей Тверской и у Воскресенской площади трудно было яблоку упасть. По пути от Александровского вокзала по одну сторону стояли шпалерами войска в зимней парад¬ной форме, по другую — народ. На Воскресенской площади было собрано около 10 тысяч детей городских школ, на Красной площа¬ди — военно-учебные заведения и сотни тысяч народа.
Подошел царский поезд. Приняв рапорт градоначальника, Государь, поздоровавшись со встречавшими его особами император¬ского дома, принял почетный караул от 12-го гренадерского Астраханского полка и пропустил его мимо себя церемониальным маршем. Затем Государь подошел к депутации от города, принял хлеб-соль, выслушал приветственную речь исполнявшего обязаннос¬ти городского головы Брянского.
Пройдя императорские комнаты, Государь вышел на подъезд и сел на поданного коня золотистой масти.  Все великие князья и ближайшие лица свиты сели на коней. Я, также верхом, на своем Рекорде сопровождал кортеж, держась левой стороны, недалеко Государем. Чудную картину представлял этот въезд Государя. Во главе двигалась сотня Собственного его величества конвоя в своих красных черкесках,   с  ружьями  на  бедре,   затем  в  некотором  отдалении Государь, за ним исправляющий  должность   министра двора князь Кочубей, дворцовый комендант генерал-адъютант Дедюлин, командующий  главной квартирой  генерал  Максимович и дежурство — генерал-адъютант светлейший князь Голицын, Свиты генерал Татищев и  флигель-адъютант граф Д. С. Шереметев. После небольшого интервала великие князья.  Затем коляска а 1а Daumont   с   императрицей   и   наследником,   парадный   открытый экипаж с великими княгинями Анастасией Михайловной и Марией Александровной, в таких же экипажах — великие княгини Марии Павловны, старшая и младшая, и Виктория Федоровна и великая княгиня Елизавета Федоровна с августейшими дочерьми Государя. Эскадрон сумских  гусар,  за которым  ехали  первые чины двора и придворные чины.
У Иверской часовни Государь сошел с коня, царская семья вышла из экипажей. Приняв благословение епископа Трифона, Государь приложился к чудотворной иконе. Чрез Воскресенские ворота царь въехал на Красную площадь, буквально залитую наро¬дом. Это море голов заволновалось, и могучее «ура» прокатилось с площади далеко за Москву-реку. При этом взрыве народного энтузиазма Государь подъехал к Святым Спасским воротам. Вес смолкло, и музыка войсковая, и «ура» народное. В Святых воротах Государя ожидал митрополит Макарий. Среди тишины послышал¬ся взволнованный голос Макария, говорившего приветствие и благословившего затем всю царскую семью. В это время навстречу, из Успенского собора, шел крестный ход. Красиво было в Кремле, от Спасских ворот до собора стояли стройные ряды кадет, блестели на солнце красные мундиры сенаторов, военных, гражданских чинов, консулов, представителей земств, дворян, городов, министров и т. д., затем потянулась блестящая линия городских и придворных дам, наконец, у Архангельского собора — золотом расшитые мун¬диры придворных чинов.
Царившая на площади тишина сменилась бурей восторженных кликов, как только Государь, выехав из-под Спасских ворот, надел фуражку. В предшествии митрополита их величества вступили в собор и направились к гробнице царя Михаила Федоровича, у которой отслужена была лития.
На гробнице уже находилась драгоценная лампада, сооруженная лицами Свиты, в которой и я принимал участие, она была из золотой прозрачной эмали чеканной работы, точная копия шапки Мономаха,  на вершине лампады золотой  крест с четырьмя  жемчужинами. Лампада украшена была крупными изумрудами, рубинами, жемчужинами и другими драгоценными камнями. «Меховая» опушка из серебра выдержана была в темном оттенке меха. Лампада покоилась на подушке из золота. По углам фамильные гербы дома Романовых. Надпись: «Возложена на гробницу царя и великого князя всея  Руси  Михаила Федоровича Свитой  его державного потомка благочестивейшего императора Николая II в память 300-летия царствования дома Романовых».
Государю подан был светильник, которым он зажег лампаду Свиты и другую, спускавшуюся из-под сени над гробницей и сооруженную их величествами. По окончании литии их величества поставили свои свечи у раки царевича Дмитрия и, поклонившись мощам и праху прочих царей, вышли из собора по направлению к Благо¬вещенскому подъезду дворца. На площади Государь принял караул от Екатеринославского полка.
Вечером по всей Москве вспыхнула роскошная иллюминация, народ заполнял улицы до поздней ночи. Казалось, не было ни одного не иллюминованного дома. 
В этот день в Английском клубе состоялся парадный обед, устроенный членами клуба в честь лиц, прибывших в Москву на торжества. Я, как один из членов клуба, принял также участие в этом чествовании.
На другой день, 25 мая, в день рождения императрицы Алек¬сандры Федоровны, состоялся торжественный выход в Успенский собор из Кремлевского дворца, чрез Красное крыльцо. В 9 часов утра с Ивана Великого раздался знакомый москвичам гул великого колокола, и сразу, как в пасхальную ночь, по всей Москве раздался красный звон всех церквей, а в 11 часов начался высочайший выход. Государь был в форме Астраханского полка, за ним шло дежур¬ство — генерал-адъютант Арсеньев, Свиты генерал Дашков и фли¬гель-адъютант князь Барятинский.
Когда шествие вступило в Георгиевский зал, то оно, по знаку жезла обер-церемониймейстера, остановилось. Государь с императ¬рицей подошли к дворянам, впереди которых стояли губернские предводители, московский — Самарин и петербургский — светлей¬ший князь Салтыков и трое выборных, державших ларец — под¬ношение Государю от всероссийского дворянства, с грамотой. Ла¬рец серебряный в стиле XVII в. Московский губернский предводи¬тель Самарин вынул пергаментный свиток грамоты и громко, отчетливо, среди всеобщей тишины, прочитал. Общее «ура» покрыло заключительные слова грамоты.
При восторженных кликах шествие двинулось дальше. Как толь¬ко на Красном крыльце показался Государь — из грудей сотен тысяч народа вырвалось потрясающее могучее «ура», и Иван Вели¬кий и за ним все церкви московские сразу замолкли. Это была минута трогательного волнения. Спустившийся с Красного крыльца Государь принял хлеб-соль от крестьян Московской губернии, кото¬рые были представлены здесь в лице 300 человек.
По входе в собор митрополит Макарий по окончании литургии отслужил молебен, после чего Государь с семьей прошел к раке новоявленного святого,   Патриарха   Ермогена,   приложиться  к   его мощам.
Из Успенского собора шествие направилось в Чудов монастырь, после чего Государь с семьей, посетив усыпальницу великого князя чрез Николаевский дворец отбыл в Большой дворец, окруженный народом, бежавшим за его коляской. После трех часов Государь с великими княжнами прибыл в митрополичьи покои Чудова монастыря, где размещена была историческая церковная юбилейная выставка,   был встречен преосвященным Анастасией, протопресвитером Любимовым и  В.  В.  Назаревским —  устроителями  выставки. Тут же был и художник В. М. Васнецов и другие члены комитета выставки. Более часа Государь подробно осматривал все предметы, затем пил чай у преосвященного Анастасия и посетил вновь устроен¬ный храм Св. Ермогена в  подземелье,  где  скончал  свою  жизнь святитель.
Из Чудова монастыря Государь проехал в Знаменский монас¬тырь в дом бояр Романовых на Варварке. В ограде Знаменского монастыря стояли воспитанники духовной семинарии, духовных училищ и церковно-приходских школ. В воротах монастыря Госу¬дарь был встречен архимандритом Модестом с крестом и иконой Знамения Божьей Матери — келейной иконой Патриарха Филаре¬та. Приложившись к кресту и иконе и выслушав приветствие, Государь прошел в храм, где было отслужено краткое молебствие, после чего Государь прошел в дом бояр Романовых — своих пред¬ков. Дом этот, построенный еще дедом первого царя из дома Романовых, боярином Никитою Романовичем, прославившимся в ис¬тории своим заступничеством перед Иоанном Грозным, являлся драгоценным памятником. В 1859 г. пришедши в ветхость, он был восстановлен во всех мелочах, что же касается вещей и множества мебели, то это все подлинное, того времени.
В 8 часов вечера в залах Большого дворца, в Кремле, дан был парадный обед. Все были в парадной зимней форме, дамы в русских платьях. После высочайшего выхода, обставленного согласно цере¬мониала большой торжественностью, заняли места за столом в Гео¬ргиевском зале и на Боярской площадке всего свыше 700 пригла¬шенных. Во время обеда играл оркестр и пел хор Императорской оперы,  при  участии  военного  оркестра  сумских  гусар  с трубами литаврами. Программа состояла исключительно из произведений Русских композиторов. Меню обеда было следующее: «Суп черепаховый и пюре из кур со спаржей; пирожки; стерлядь по-императорски; седло дикой  козы  с  гарниром;  цыплята с трюфелями;  пунш «Виктория»;  жаркое:   утки   и  пулярды;   салат  и  огурцы;   спаржа с соусом; персики «Кардинал»; мороженое парижское; десерт».
После обеда царская семья возвратилась во внутренние покои, а Москва продолжала ликовать, любуясь роскошной иллюминацией, зажженной еще во время обеда.               
На следующий день, 26 мая, утром Государь принимал в Большом Кремлевском дворце ряд депутаций. Каждой из этих депутаций  Государь  оказал какое-нибудь внимание,  для  каждой нашел соответствующее ласковое слово, выслушивая терпеливо приветственные  речи,   принимая   хлеб-соль   или   иконы.   Члены  депутаций выходили радостные, счастливые, взволнованные.
По приеме депутаций Государь с наследником и августейшим дочерьми отправился в Новоспасский монастырь к литургии и что¬бы поклониться могилам предков дома Романовых. Новоспасский монастырь в Крутицах расположен далеко от Кремля, и собравшие¬ся в несметном количестве народные толпы могли свободно размес¬титься на длинном пути вместе со шпалерами расставленных уче¬ников всех городских училищ и других учебных заведений. По мере проезда экипажа Государя волна могучего «ура» катилась по Моск¬ве к монастырю, в воздухе мелькали шапки и несся гул колоколов попутных церквей.
Навстречу Государю в воротах обители вышел крестный ход с митрополитом Макарием в главе, и в предшествии его, Государь прошел в Преображенский собор по аллее, над которой, в трех местах, из зелени и цветов были устроены арки, а дети церковно¬приходских школ усыпали путь цветами. Торжественно прошла литургия, дивно пели синодальные певчие и хор Новоспасского братства, после литургии молебствие. Затем Государь, в предшест¬вии духовенства, спустился с особами императорского дома и сопровождавшими его лицами в усыпальницу к гробницам предков. Все они были покрыты красными покровами с шитыми золотом крестами; особенно богатый покров лежал на гробнице матери царя Михаила Федоровича — инокини Марфы. Государь и вся царская семья преклонили колена перед гробницами предков, все кругом стихло. Помолившись, Государь вышел из усыпальницы и напра¬вился к выходу, осмотрев новый храм, выстроенный при Покров¬ском соборе на средства купца Грачева в память 300-летия. После этого, провожаемый радостными кликами народа, Государь сел в автомобиль и отбыл в Марфо-Мариинскую обитель к великой княгине Елизавете Федоровне.
В 4 часа Государь с августейшими дочерьми осчастливил своим посещением дом Московского купеческого общества. Сначала было предположено, что Государь посетит мещанские училища Московского купеческого общества, но затем, к великой радости московско¬го купечества, решено было посетить Купеческую управу. Я был очень рад этому, так как принимал близкое участие в ходатайстве Купеческую управу. Когда Государь подъехал к зданию управы около дома, впереди народных масс, красиво вытянулись шпалер воспитанниц мещанского  училища,  у  самого  подъезда  Государя ожидали  губернатор и градоначальник. В сенях Государь был встречен купеческим старшиной Булочкиным и всей управой в полном составе. Под звуки Преображенского марша ученического оркестра Государь поднялся в верхний этаж в сопровождении особ императорского дома и свиты. Московское купечество плотным кольцом охватило весь зал, и старшина с хлебом-солью в руках  произнес речь. Приняв хлеб-соль, Государь сердечно благодарил за выраженные чувства любви и преданности, за прием и за подношения, высказав удовольствие представившейся ему возможности посетить со своей семьей Московскую купеческую управу дни празднования 300-летия дома Романовых. Громкое могучее «уpa» было ответом на милостивые слова Государя.
Затем состоялся концерт учеников и учениц мещанских училищ. Государь несколько раз лично аплодировал им, что страшно рас¬трогало детей, и они долго оглашали криками «ура» галерею, куда Государь прошел, чтобы осмотреть работы учеников. Среди под¬ношений общее внимание было обращено на художественно испол¬ненную грамоту, в красках и прописью, поднесенную наследнику цесаревичу. Орнамент и текст были исполнены буквами стилей XV, XVI и XVII вв.
Приняв подношения, Государь из открытых окон смотрел на выстроенных во дворе с флагами в руках остальных воспитанников мещанских училищ, которые под музыку проделали несколько уп-ражнений сокольской гимнастики. На царское «спасибо» дети от¬ветили взрывом восторженного «ура». Затем в зал было подано шампанское, последовала здравица за царя, царскую семью. Госу¬дарь пил за купеческое общество и его чинов. Под клики восторга Государь прошел в зал присутствия, который буквально утопал в розах. Здесь подан был чай. Пока Государь за чаем беседовал с окружавшими его лицами, выборные купечества успели устроить экстренное заседание, и когда Государь стал прощаться и проходил чрез зал управы, то старшина Булочкин доложил Государю, что купечество Москвы, в ознаменование незабвенного счастливейшего для него дня посещения Государем управы, постановило пожертво¬вать 300000 руб. на благотворительные цели. Еще раз поблагодарив всех, Государь под звуки гимна и мощных криков «ура» отбыл из управы в Кремль по переполненным народом улицам.
Вечером, в тот же день, московским дворянством дан был роскошный бал в честь Государя, Государыни и царской семьи. Чудный по   красоте   и   величию   Белый   зал   собрания   сиял   огнями   масса цветов,  пальм украшали  все залы.  Ко времени  приезда Государя в собрании находились уже все особы императорского дома и приглашенные, около двух тысяч человек.
Одетый в красивую форму павлоградских гусар, Государь был встречен в сенях губернским предводителем  Самариным и всеми уездными. За Государыней, великими княжнами и великими княгинями шли камер-пажи, за Государем — дежурство. Самарин поднес хлеб-соль и выразил чувства благодарности   и счастья, которые испытывает дворянство, принимая их величеств.  Как только Государь вошел в Большой зал, грянул гимн. Четыре раза повторенное «Боже, царя храни» сопровождалось каждый  раз  восторженным «ура».   Стоявшие  на  хорах  воспитанницы  дворянского института пели гимн вместе с оркестром.
Бал открылся под звуки полонеза из оперы «Жизнь за царя» В первой паре шел Государь с А. В. Базилевской, женой московского уездного предводителя, Государыня шла с Самариным, затем вели¬кая княгиня Анастасия Михайловна с графом С. Л. Шереметевым великая княгиня Мария Александровна с П. А. Базилевским и т. д. После полонеза начались танцы, в которых принимали участие и особы царской фамилии. Великие княжны очень много танцевали, бал был весьма оживленный. Государыня, не принимавшая участие в танцах, и великие княгини смотрели на танцующих с эстрады и пили чай в гостиной. Государь оставался со своей семьей до первого часа ночи; после его отъезда подан был ужин, во время которого играли оркестры Императорского Большого театра и 4-го стрелкового императорской фамилии батальона. Высочайшие особы оставались за ужином. Меню было следующее: консоме «Селлери»; пирожки разные; мусс раковый с налимами; соус «Оксфорд»; цып¬лята; жаркое: рябчики; перепела; салат «Ромен» с апельсинами; парфе из орехов.
Наступило  27  мая — последний день торжеств и  пребывания Государя в стенах Белокаменной. В 10 часов утра Государь принял юбилейный Романовский комитет в полном составе, во главе с председателем его А. Г. Булыгиным, и благодарил всех членов в самых милостивых выражениях. Затем были приняты депутации москов¬ского городского управления и Лицея цесаревича Николая, пос¬ледняя   в   составе  директора   Гуляева  и   38  воспитанников,   окон¬чивших к тому времени курс. В 12 часов Государь посетил Ору¬жейную палату, где осматривал также и выставленные там работы учеников Строгановского училища, а в час дня в Большом дворце состоялся прощальный высочайший завтрак, на котором по праву и  по  левую  сторону  Государя  сидели   губернские  предводители Самарин и светлейший князь Салтыков. После завтрака на террасе дворца  Государь  снялся  в  общей  группе  с  предводителями  дворянства,   после   чего   обходил   всех  присутствовавших,   удостаивая многих беседой, прощаясь перед отъездом из своей первопрестольной столицы.
Отъезд был  назначен в 4 часа  с  Александровского вокзала. В Кремле, на Красной   площади,   по   Тверской,  везде  сплошной стеной стоял народ, желавший еще раз взглянуть на своего царя. Их величества с семьей выехали в открытых колясках. В первой Государь с императрицей,   наследником   и   великой   княжной   Ольгой Николаевной, во   второй   великая   княгиня   Елизавета   Федоровна с остальными великими княжнами. По всему пути шпалеры войск и воспитанники учебных заведений. Государь выехал чрез Спасские ворота, остановившись предварительно у Вознесенского монастыря. В старинном храме отслужен был напутственный молебен. Как только коляска Государя показалась из-под Спасских ворот, громо¬вое «ура» раскатилось по площади, понеслось по Тверской и прово¬жало царскую семью до самого вокзала, где Государя ожидали военные и гражданские власти и представители сословных учрежде¬ний. Обойдя всех провожавших и милостиво простившись со всеми, их величества вошли в вагон, и поезд при кликах «ура» отошел по направлению к Царскому Селу.
Так окончились Романовские торжества, я чувствовал большое удовлетворение, что все везде прошло так поразительно хорошо, не было нигде ни сучка ни задоринки. Все были довольны, и гу-бернаторы, и обыватели, и полиция, было довольно и высшее начальство, а что главнее всего — Государь остался в восторге от того, что везде он непосредственно соприкасался с народом, что все проходило спокойно, гладко, не чувствовалось ничьих интриг, да их не было, все действительно дружно и с особенным подъемом работали, забыв всякое местничество. Была роздана масса наград, подарков, все расходы должностных лиц и губер¬наторов были с лихвой удовлетворены. Учащиеся, освобожденные от экзаменов и переведенные в следующие классы по годовым отметкам, были в восторге.
Везде, во всех городах и местечках, Государь оставил по себе трогательное воспоминание своим ласковым отношением, своей доступностью, простотой, свойственным ему обворожительным внима¬нием. Он привлек везде сердца народа. Одно только вносило смущение, что императрица не всегда и не везде появлялась вместе с Государем и часто не сопровождала его, вследствие усталости и плохого самочувствия. Кроме того, было больно видеть, что на¬следника большею частью носил казак на руках: его высочеству трудно было долго стоять и ходить, болезнь его давала о себе знать».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Императрица принимала участие во всех этих празднествах, собрав последние силы. Она была полностью измотана болезнью сына, однако заставляла себя появляться на публике».
В.Н. Коковцов: «Одно было только печально – это присутствие Наследника все время на руках лейб-казака. Мы все привыкли к этому, но я хорошо помню, как против самого памятника Минину и Пожарскому во время минутного замедления в шествии до меня ясно долетели громкие возгласы скорби при виде бедного мальчика. Без преувеличения можно сказать, что толпа чувствовала что-то глубоко тяжелое в этом беспомощном состоянии единственного сына Государя.
Среди праздничной суеты мне приходилось поминутно сталкиваться с озабоченным видом Сазонова, которого не оставляли в покое балканские события. Тогда еще не были разрушены все трения между государствами, направленные на предотвращение мирового пожара. Каждый день приносил нервные вести о неразрешавшемся кризисе. Турецкий вопрос отошел на второй план, и первое место занимала в ту пору сербо-болгарская распря.
Приходилось почти ежедневно задумываться над грозными событиями, и, проживая в одном доме с министром иностранных дел в доме гене¬рал-губернатора на Тверской, мы постоянно делились с ним мыслями и впечатлениями, и не было ни одной важной депеши, которую бы посылал или получал Сазонов без того, чтобы не посоветоваться со мною. 
Государя я видел близко во время нашего пребывания в Москве всего два раза, и оба раза он говорил мне, что ему особенно отрадно знать, что все существенное проходит через мои руки, и что он с уверенностью может сказать, что наша точка зрения все более и более встречает общее сочувствие и что нам удастся предотвратить европейский пожар.
Оказалось, что в это самое время Государь снова говорил Сазонову, что он напрасно не настоял в прошедшем году на назначении меня пос¬лом в Берлин, но видит теперь, что уже поздно возобновлять этот вопрос. Сазонов продолжал, как мне передавали, хвалить Свербеева и говорить, что он прекрасно осведомляет его обо всем, что происходит в Берлине и завоевывает себе прочное положение.
Скоро мне пришлось убедиться в том, насколько этот оптимизм был далек от истины.
Праздничные дни пролетели быстро, не оставив после себя заметного следа. Внешне все было, конечно, и чинно, и торжественно, но по сущест¬ву у меня осталось какое-то чувство пустоты. Не то вообще было мало действительного подъема, не то в самом мне был сознательный страх за близкое будущее, и повседневные заботы о том, что готовит нам наступающий день и как удастся предотвратить мировую катастрофу, поглощали все мое внимание.
Во всяком случае, и теперь я вполне ясно припоминаю, что среди праздничной суеты я жил каким-то случайным гостем, душа которого была все время далеко от беззаботной смены красивых внешних  впечатлений. Без преувеличения я могу сказать, что кроме меня только Сазонов был также поглощен тревогами данной минуты, а вся блестящая, разношерстная толпа жила просто сменою внешних впечатлений, мало отдавая себе отчет в том, что совершалось далеко за нашим рубежом, и не вдумывалась вовсе в смысл мировых событий. К чести Сазонова я должен сказать, что он жил под тем же гнетом незримых для толпы событий и хорошо понимал, что на нем лежит главный долг предотвратить все, что только могло дать этим событиям роковой для России и для всего мира оборот.
Своим наружным спокойствием он внушал всем окружавшим его какую-то слепую уверенность в том, что никакой опасности для нас, в сущности, и нет, и что мы можем быть вполне спокойны за наше поло¬жение.
Государь, за все это время, сохранял обычное спокойствие и самообла¬дание. При встречах со мною он просто обменивался короткими замеча¬ниями, и все они носили неизменно характер глубокой и ясной уверен¬ности в том, что мы выйдем благополучно из грозного кризиса и сохра¬ним все наше достоинство и наше историческое положение на ближнем Востоке. Раз он сказал мне также мельком и о том, что верит в искреннее желание Императора Вильгельма не допустить до развития общеевропей¬ского пожара и убежден в том, что его влияние на Австрию будет и дейст¬вительное, и умиротворяющее.
Вопреки сильно распространенному мнению о том, что Государь просто был глубоко равнодушен ко всем окружавшим его грозным событиям и не понимал их, я вполне убежден в том, что он лучше многих понимал их, давал себе ясный отчет об их силе и значении, но был также убежден и в том, что с нашей стороны делается все, что только доступно нашим силам, и что мы стоим на правильном пути. Его кажущееся внешнее спо¬койствие было поэтому отнюдь не проявлением его равнодушия или непонимания обстановки, а только той исключительной внешней выдерж¬ки, под которой скрывалось подчас глубокое волнение. Я убежден, что даже большинство из нас, стоявших близко к Государю, все же не знали его сложной души и не представляли себе, что именно переживал он в частые минуты глубокого и скрытого от всех нас раздумья. Конечно, не малую роль играли во внешнем проявлении его отношения к окружа¬ющим событиям и та черта его характера, которую принято называть оптимизмом. Была ли эта черта присуща его характеру по его природе, или была она выработана Государем под влиянием Императрицы, я этого не знаю, но следует всегда помнить, что не только в эту пору, но даже гораздо позже, когда события приняли грозный оборот и война разрази¬сь над всем миром, и даже еще позже, когда мы стали нести грозные поражения, вера в великое будущее России никогда не оставляла Государя и служила для него как бы путеводною звездою в оценке окружавших его событий дня. Он верил в то, что он ведет Россию к светлому будущему, что все ниспосылаемые судьбою испытания и невзгоды мимолетны и во всяком случае преходящи и что даже если лично ему суждено перенести самые большие трудности, то тем ярче и безоблачнее будет царствование его нежно любимого сына.
Я убежден, что до самой минуты своего отречения эта вера не оставляла его, и тем с большею уверенностью я говорю, что в данную минуту Романовских торжеств Государь спокойно, но вполне сознательно учитывал политические события без всякой тревоги за их развитие и благополучный конец».

Ленин в Кракове
 
Н.К. Крупская: «Краковская эмиграция не походила на парижскую или швейцарскую. По существу дела, это была полуэмиграция. В Кракове мы почти целиком жили интересами русской работы. Связи с Россией установились очень быстро самые тесные. Газеты из Питера приходили на третий день. В России стала в это время выходить «Правда». С «Правдой» налажены были самые тесные отношения. Чуть не ежедневно писал Ильич в «Правду» статьи, посылал туда письма, следил за работой «Правды», вербовал для нее сотрудников. Настаивал он всячески, чтобы принимал в ней участие Горький. Писал также регулярно в «Правду» и Зиновьев, и Лилина, которая подбирала для нее интересный заграничный материал. Ни из Парижа, ни из Швейцарии было бы немыслимо наладить такое планомерное сотрудничество. Переписка с Россией была также быстро налажена. Краковские товарищи научили нас, как наиболее конспиративно наладить это дело. Важно, чтобы на письмах не было заграничного штемпеля, тогда на них русская полиция обращала меньше внимания. Крестьянки, приезжавшие на базар из России, за небольшую плату брали наши письма и бросали их в ящик уже в России.
С хозяйством дело было много труднее, чем в Париже. Не было газа, надо было топить плиту. Я попробовала было по парижскому обычаю спросить в мясной мяса без костей. Мясник воззрился на меня и заявил: «Господь бог корову сотворил с костями, так разве могу я продавать мясо без костей?» На понедельник булки надо было запасать заранее, потому что в понедельник булочники опохмелялись и булочные были закрыты и т.д. и т.п. Надо было уметь торговаться. Были лавки польские и были лавки еврейские. В еврейских лавках все можно было купить вдвое дешевле, но надо было уметь торговаться, уходить из лавки, возвращаться и пр., терять на это массу времени.
В половине февраля 1913 года было в Кракове совещание членов ЦК; приехали наши депутаты, приехал Сталин. Ильич Сталина знал по Таммерфорсской конференции, по Стокгольмскому и Лондонскому съездам. На этот раз Ильич много разговаривал со Сталиным по национальному вопросу, рад был, что встретил человека, интересующегося всерьез этим вопросом, разбирающегося в нем.
Перед этим Сталин месяца два прожил в Вене, занимаясь национальным вопросом, близко познакомился там с нашей венской публикой, с Бухариным, Трояновскими. После совещания Ильич писал Горькому о Сталине: «У нас один чудесный грузин засел и пишет для «Просвещения» большую статью, собрав все австрийские и пр. материалы». Говорили о необходимости издания при «Правде» целой серии брошюр. Планы были широкие.
Только перед этим пришла из дому посылка со всякой рыбиной: семгой, икрой, балыком; я извлекла по этому случаю у мамы кухарскую книгу и соорудила блины. И Владимир Ильич, который любил повкуснее и посытнее угостить товарищей, был архидоволен всей этой мурой».
В.И. Ленин: «Едим теперь эти деликатесы, лакомимся и вспоминаем Волгу. Ну и закормили же нас нынешний год домашними деликатесами!»
Н.К. Крупская: «Осенью мы все, вся наша краковская группа, очень сблизились с Инессой. В ней много было какой-то жизнерадостности и горячности. Мы знали Инессу по Парижу, но там была большая колония, в Кракове жили небольшим товарищеским замкнутым кружком. Инесса наняла комнату у той же хозяйки, где жил Каменев. К Инессе очень привязалась моя мать, к которой Инесса заходила очень часто поговорить, посидеть с ней, покурить. Уютнее, веселее становилось, когда приходила Инесса.
Вся наша жизнь была заполнена партийными заботами и делами, больше походила на студенческую, чем на семейную жизнь, и мы рады были Инессе. Она много рассказывала мне в этот приезд о своей жизни, о своих детях, показывала из письма, и каким-то теплом веяло от ее рассказов. Мы с Ильичем и Инессой много ходили гулять. Зиновьев и Каменев прозвали нас партией «прогулистов». Ходили на край города, на луг (луг по-польски «блонь»). Инесса даже псевдоним себе с этих пор взяла – Блонина. Инесса была хорошая музыкантша, сагитировала сходить всех на концерты Бетховена, сама очень хорошо играла многие вещи Бетховена. Ильич особенно любил «Sonate pathetique», просил ее постоянно играть – он любил музыку. Много говорили о беллетристике. Володя чуть не наизусть выучил Надсона и Некрасова, разрозненный томик «Анны Карениной» перечитывается в сотый раз».

Совещание у Государя по военному вопросу

В.Н. Коковцов: «Мы с Сазоновым спокойно и согласно следили за событиями на Балканах, все более и более уверенные в том, что России удастся не допустить балканской распри до мирового пожара. 
9 марта - я тогда же отметил это число - военный министр снова, как и в декабре месяце, поздно вечером позвонил ко мне по теле¬фону и предупредил, что Государь просит меня завтра, 10 марта приехать к нему. На мой вопрос: "В чем дело и кто еще приглашен?" он мне отве¬тил: "Вот уж на этот раз, это Вам должно быть известно больше, чем кому-либо", и на этом наш разговор оборвался.
Я поспешил было позвонить к Сазонову, узнать у него причину экс¬тренного вызовы, но его не оказалось дома, и мне не оставалось ничего другого, как спокойно ждать утра и минуты отъезда.
На вокзале я встретил Маклакова, который спросил меня, о чем будет совещание, на которое и он приглашен, а жандармский офицер подошел ко мне и сказал, что за четверть часа отошел экстренный поезд, с кото¬рым уехали Великие Князья, военный и морской министры. В Царском Селе пригласили в большую угловую гостиную Императрицы, в которой я нашел Великого Князя Николая Николаевича, Сергея Михайловича, военного министра, начальника Генерального штаба Жилинского, морского министра, министра иностранных дел, министра внутренних дел и государственного контролера. Не успел я поздороваться с собрав¬шимися, как Государь обратился ко мне с такими словами:
"Так как интересующий нас вопрос зависит, прежде всего, от денег, то я прошу председателя Совета министров и министра финансов сказать, как относится он к представлению военного министра".
Не зная решительно ничего о том, какое предположение имеет Госу¬дарь в виду, я ответил, что затрудняюсь сказать что-либо, не зная, о чем идет речь. Государь смутился и, обращаясь к сидевшему против него военному министру, сказал ему:
“Как же это так, Владимир Александрович, - снова председатель Совета министров ничего не знает. Ведь Ваш доклад напечатан, я его читал уже две недели тому назад, и Вы просили моего разрешения разослать его всем участникам совещания, собранным по Вашей просьбе?” Сухомлинов покраснел и ответил: “Я решительно ничего не понимаю, ваше величество, - доклад был послан вчера утром к министру финансов вероятно лежит  где-нибудь у него в  канцелярии”.  Все  министры ответили, что получили доклад еще на прошлой неделе. Я удостоверил, что выезжая из дома в 9 1/4 час утра, я видел моего секретаря, который сказал, что ничего от военного министра не поступало. На предложение Государя, не отменить ли совещание и не лучше ли собраться на следующей неделе, после того, как я ознакомлюсь с делом, я просил Государя приказать просто прочитать этот доклад, предполагая, что, быт может, я буду иметь возможность высказаться и без подготовки, Я прибавил, что я не хотел бы задерживать направления дела по причине недоставления мне необходимого материала, как бы понятно не было такое обстоятельство. Участники совещания имели весьма смущенные вид.
Так и было поступлено. Генерал Жилинский прочитал доклад, содержавший в себе предположение о необходимости спешно усилить нашу армию в виду увеличения состава Германской армии и, в соответствии с приведенными расчетами, открыть единовременный кредит в сумме свыше 350 милл. руб. и увеличить постоянные расходы военного минис¬терства на 100 милл. руб в год. Из беглого прослушания доклада мне было ясно, что он составлен наспех, многое пропущено (например, не принят вовсе расход на постройку казарм для увеличенного состава армии и на их содержание), отдельные статьи не согласованы между собою, и вовсе не затронут вопрос о том, чем так много занимается Франция, об увеличении сроков службы под ружьем, что может быть много полезнее, чем увеличение численного состава армии, но плохо обученной и, того еще хуже, плохо снабженной. Не затронут был вовсе вопрос о развитии железных дорог с точки зрения приспособления их мобилизационным целям и т.д.
После прочтения доклада Государь опять спросил меня, не желаю ли я отложить заседание, чтобы подготовиться к ответу. Я просил его разре¬шения ответить теперь же, но просил позволить мне говорить совершенно откровенно, не стесняясь тем, что мои слова могут быть неприятны кому бы то ни было. Хорошо помню и теперь все, что я сказал тогда. Главное я тогда же записал.
Я начал с того, что просил Государя обратить внимание на то невероят¬ное положение, которое существует у нас в деле развития армии. Не проходит ни одного доклада, чтобы военный министр не жаловался на меня за то, что я отказываю ему в средствах; почти в каждом номере "Русского инвалида" печатаются резкие статьи о том, что мы отстали от наших вероятных будущих противников, и причиною этого является все тот же вечный отказ министерства финансов в деньгах; в каждом собрании военных, та же единственная тема развивается все с большею и боль¬шею страстностью, и скоро имя министра финансов станет чуть ли не синонимом врага отечества, не признающего первого своего долга перед Родиною - помогать защите ее чести и достоинства. А между тем, что мы видим на деле, и какое лучшее доказательство бессистемности наших подготовительных работ по усилению армии нужно еще искать после сегодняшнего собрания? Германия провела свой исключительный закон о единовременном налоге на население для усиления армии еще в 1911 году, а у нас встрепенулись только через два года, да и то не успели послать председателю Совета министров и министру финансов печатного доклада, хотя послали его другим министрам и заставляют его читать с листа, т.е. давать заключения по такому  капитальному вопросу,  не давши ему возможности ознакомиться с содержанием выработанных предположений и даже обдумать эти предположения. Но и этого мало!
После двух лет, в течение которых военное министерство должно было готовиться и работать над новым планом усиления армии, на рассмотре¬ние Государя представляется такая работа, в которой с первого беглого взгляда очевидны элементарная неточность и бесспорные пропуски. Достаточно указать, что пропущен расход на казармы, исчисляемый во многие и многие миллионы рублей, и невольно хочется спросить - где же будут жить те сотни тысяч солдат, которые будут призваны под знамена?
Очевидно, что при таком характере работы бесполезно углубляться в отдельные расчеты, проверять их и подводить новые итоги, да это и совершенно бесцельно. Совещание не может решить этого вопроса без законодательных учреждений, и нужно только принять одно принципи¬альное решение, а затем поручить Военному Министру разработать весь вопрос без грубых пропусков и ошибок, что, очевидно, совершенно непосильно для одного военного ведомства, и внести его в Думу без всяких новых проволочек, в которых вообще не виновен никто, кроме самого военного министра, постоянно разыскивающего посторонних виновников своих собственных ошибок.
Что же касается моего принципиального отношения к делу, то я не только не буду возражать против усиления армии, но могу разве повто¬рить то, что я не раз заявлял открыто в Думе и докладывал самому Госу¬дарю, - нужно торопиться, работать не покладая рук и постараться наверстать потерянное время, и нужно заранее знать, что министр финан¬сов не только не противится усилию защиты Родины, но заявляет откры¬то, что деньги на это найдутся, и нужно только уметь распорядиться ими и распоряжаться не так, как мы это делали до сих пор. Тут Государь прервал меня и сказал, обращаясь ко всем вообще, но в особенности к Великому Князю Николая Николаевичу:
“Кажется, мы может вздохнуть свободно и сказать себе, что мы не даром собрались сегодня. Я знал всегда, как горячо любит Владимир Николаевич Родину и никогда не сомневался в том, что он не откажет в средствах на оборону”.
Военный министр, как ни в чем не бывало, поспешил подтвердить, что он очень благодарит министра финансов за его поддержку нужд обороны.
Все молча переглядывались, Великий Князь Николай  Николаевич шепнул мне: "иль а дю тупэ", и я продолжал мои объяснения. Я сказал Государю, что прошу его разрешения коснуться только двух принципиальных вопросов, чтобы примирить новую огромную затрату на оборону с поддержанием нашего прочного финансового положения. Я сказал, что Государственное казначейство обладает в виде остатков от прежних лет свободною наличностью свыше 450 миллионов рублей, и что я готов отдать ее полностью на нужды обороны, но прошу только помощи Государя в том, чтобы он повелел мне сообщить его именем всем министрам что эта наличность отдана на это дело, и что министры не должны обращаться к министру финансов, как это они делают теперь почти ежеднев¬но, прося новых ассигнований на счет этих запасных средств. Кроме того, новый план военного министра, поглощая единовременными расходами всю наличность, требует еще постоянного увеличения бюджета по край¬ней мере на 150 милл. руб. в год. Этот расход казна может также взять на себя, потому что наши доходы растут в значительной степени, но нужно чтобы гражданские министры умерили свои новые требования, так как одновременно давать новые средства для обороны и столь широко удовлетворять другие потребности - не в состоянии выдержать никакая страна.
Государь опять остановил меня и сказал очень просто.
"Вы имеете, Владимир Николаевич, мою полную поддержку - с Вами нельзя не согласиться. Пусть в Думе настаивают на всяких культурных расходах, а я не хочу даже обсуждать Вашего предложения - оно так логично и правильно, и прошу Вас поэтому, представьте мне завтра проект моего повеления об этом всем министрам, и я подпишу его с большою радостью".
Последний вопрос, которого я коснулся, заключался в том, что еже¬годный призыв новобранцев дошел у нас уже до 570000 человек и погло¬щает более половины всего призывного контингента, не касаясь вовсе вопроса о степени пригодности к военной службе по состоянию здоровья. В Государственной Думе уже раздаются голоса о чрезмерной тяжести этой повинности населению, и не подлежит никакому сомнению, что новое увеличение призыва более чем на 120000 человек не пройдет гладко. Я просил поэтому, не разрешая этого вопроса сейчас, подумать, нельзя ли увеличить продолжительность сроков службы на один год и тем достигнуть той же цели, но при меньшем контингенте новобранцев. Военный министр промолчал, Жилинский сказал, что этот вопрос интерес¬ный и на нем полезно остановиться, а министр внутренних дел Маклаков неожиданно для всех выступил с горячею речью против меня, развивая в ней парадоксальную тему, что не следует бояться увеличивать призыва, а нужно стремиться, наоборот, к тому, чтобы весь контингент моло¬дых людей проходил через ряды армии, потому что армия воспитывает народ, обучает его грамотности и возвращает населению не только дисциплинированную часть его, но и лучше накормленную, окрепшую физичес¬ки и морально.
Этот горячий порыв не произвел, однако, большого впечатления. Государь сказал военному министру просто:
"Подумайте, Владимир Александрович, над этим вопросом, но только, ради Бога, не медлите с этим делом, - мы и без того потеряли слишком  времени".
На этих словах Государь закрыл заседание, сказавши мне:
"Мы все должны благодарить Вас, Владимир Николаевич, за то, как облегчили Вы наше сегодняшнее трудное положение".
Когда я вышел из гостиной,  направляясь к выходу, отказавшись от завтрака, в передней меня догнал скороход, с приглашением вернуться к Государю. Я застал его в большом кабинете, разговаривавшим с Велики¬ми Князьями, которые тут же вышли, причем Сергей Михайлович сказал мне довольно громко:
"Теперь я вижу, какие приемы практикуются у нас".
Государь обращаясь ко мне, произнес следующую.фразу, воспроизво¬димую мною с буквальной точностью, так как я тогда же записал все, что произошло:
"Я все вижу более ясно, чем хочу говорить. Не стану благодарить Вас, потому что знаю, как благородно и открыто Вы действуете всегда. Прошу Вас об одном - помогите мне в этом деле, подгоняйте военного минист¬ра, напоминайте ему и поправляйте его ошибки. Ему одному не спра¬виться, а я вижу ясно, что мы не надолго сохраним мир. Что же будет, если мы опять будем не готовы к войне!"
Я дал тут же Государю слово, что не буду ни в чем затруднять военно¬го министра, но что я бессилен помогать ему, и мои напоминания только вызовут новые жалобы с его стороны. Сославшись на мой доклад в Лива¬дии 22 апреля 1912 года, я сказал Государю, что генерал Сухомлинов не в состоянии справиться с делом, и что мы опять потеряем время, и я убеж¬ден, что до роспуска Думы на лето он не сумеет провести этого дела.
"Но уж на этот раз Вы ошибаетесь", - ответил мне Государь, - "он дал мне слово, что к 1 мая все будет внесено, лишь бы его не задержали".
Мои предсказания сбылись. Сколько я ни напоминал Государю, сколько ни твердил Сухомлинову в Совете министров, дело опять застря¬ло. Меня уволили год спустя, 30 января 1914 года, и только в марте того года, т.е. с опозданием целого года, после совещания, дело было внесено в Думу, да и то с такими ошибками, с такою неполнотою в расчетах, что все только разводили руками».

Совещание с генералом Жоффром

В.Н. Коковцов: «В Петербург приехал для обычной, ежегодный встречи с нашим началь¬ником Генерального штаба (такая ежегодная встреча поочередно в Париже и в Петербурге, была предусмотрена военною конвенцией, заключен¬ною между нами и Францией) начальник французского Генерального штаба, впоследствии главнокомандующий французскою армиею в начале войны, генерал Жоффр.
О его приезде военный министр, конечно, меня не предупредил, полагая вероятно, что мне как гражданскому человеку нет никакого дела до этого, чисто военного вопроса. Печать также не оповестила об этом приезде, и я узнал об этом только тогда, когда из Французского посольства прислали спросить меня, в какой день и час я приму генерала Жоффра. Я жил в это время, как и всегда летом, на даче, на Елагином острове.
В один поистине прекрасный июльский день - он был исключительно жаркий - к моему подъезду
подъехал целый поезд из нескольких автомобилей и парных колясок, и в моей довольно тесной гостиной скопилось большое  общество:  генерала  Жоффра  сопровождало  счетом   16 человек его свиты, состоявшей из французских офицеров и из наших офицеров Генерального штаба. В числе последних не было вовсе высших чинов штаба, с которыми мне приходилось ранее встречаться в каких бы то ни было заседаниях. Я знал среди них только одного - генерала Воро¬нина, нашего бывшего военного агента в Австрии.
Едва все успели разместиться и обменяться обычными приветствиями, как генерал Жоффр обратился ко мне со следующими словами: "Я прие¬хал к Вам, господин председатель, с просьбою оказать нам Вашу помощь в деле развития русской железнодорожной сети, так как от этого зависит теперь вся подготовка наших общих военных сил. Вы знаете, в каких тревожных условиях живет теперь весь мир, и французское прави¬тельство очень надеется на Вашу помощь и, со своей стороны, готово идти широко навстречу Ваших желаний".
Поблагодарив Генерала за его добрые слова и объяснив ему, что все дело нашего железнодорожного строительства зависит исключительно от возможности скорой реализации капиталов для этой цели, и, объяснив ему, что такие капиталы мы можем найти только во Франции, я сказал генералу Жоффру, что этот вопрос требует более широкого обсуждения, и спросил его не хочет ли он посвятить ему более обстоятельную и отдельную беседу, назначивши мне для этого отдельное свидание, к ко¬торому я подготовил бы необходимые материалы.
Тоном величайшего добродушия, обращаясь ко всем своим русским и французским спутникам, генерал Жоффр сказал мне буквально следующее:
"Я думаю, что все мы, собравшиеся здесь, настолько заинтересованы этим вопросом, что можем обменяться нашими взглядами теперь же, тем более, что я пробуду здесь очень короткое время и мне не так легко найти свободную минуту для отдельной беседы".
Мне пришлось, таким образом, вести разговор с Жоффром в присутствии всей его русской и французской свиты, и мне крайне жаль, что, кроме генерала Воронина, я не могу указать поименно, кто был свидетелем моих объяснений.
Я развил подробно, в каком положении находится в настоящую минуту как казенное, так и частное железнодорожное строительство, какие средства отпущены на это по бюджету, сколько отдельных предприятий разрешено, какие требуются на это средства, в какой срок все разрешенные к постройке дороги будут выстроены, и предложил генералу снабдить его подробною письменною справкою с приложением карты, на которой все дороги будут отмечены и которая может быть вообще полезна французскому Генеральному штабу для его соображений об русской мобилизации. Мне показалось, что мое сообщение не очень интересовало генерала, так как на последнее мое предложение он отреагировал неожиданным ответом:
"О! Не трудитесь исполнять такую большую работу, я полагаю, что в нашем штабе имеются все эти сведения, по крайней мере, мои офицеры постоянно следят за всеми переменами в русской рельсовой сети". Из среды его французских спутников раздались возгласы: "Конечно"... Я не считал себя в праве далее настаивать на моем предложении и сказал только, обращаясь к французским офицерам, что если кому-либо из них угодно будет ближе изучить дело, то я предоставлю им все необходимые данные. Присутствующие ответили мне общим поклоном.
Я попросил тогда разрешения генерала Жоффра коснуться более общего вопроса о положении у нас дела государственной обороны. Огово¬рившись, что, по моему мнению, между союзниками не может быть никакой недоговоренности и еще того более не может быть речи о том, чтобы один союзник не знал истинного положения вещей у другого, я начал мое изложение с того, что выразил уверенность, что во Франции, как и у нас, вероятно, военный министр никогда не бывает доволен министром финансов и часто даже считает его своим врагом за то, что он не достаточно широко идет навстречу требованиям Военного ведомства. Мое заявление внесло веселую нотку в нашу беседу, и не только генерал Жоффр, но и многие из его спутников обрадовались моим словам и поспе¬шили заявить, что у них происходят постоянные споры с министром финансов, и что они часто в своих беседах говорят с завистью о положе¬нии русского военного министра, который всегда может заставить ми¬нистра финансов быть уступчивее перед требованиями своего военного коллеги.
Я подтвердил правильность их мысли, покинул на минуту гостиную, в которой мы все сидели, поднялся наверх в мой кабинет и принес всегда лежавшую у меня под рукой ведомость о состоянии кредитов военного ведомства и о неиспользованных остатках от ассигнованных сумм. Нужно было видеть с каким напряженным вниманием следили французские офицеры за моим изложением, и когда я сообщил, что в данную минуту у военного министра имеется налицо свыше 200 милл. руб., т.е. 500 милл. франков, неиспользованных кредитов, то удивлению французов не было предела. Лично Жоффр совершенно спокойно реагировал на мои объяснения, но из его спутников многие, наперерыв, просили меня объяснить причину такого непонятного для них явления, так как они нимало не скрывают того, что во Франции замечается обратное явление: расходы часто производятся вперед, ранее открытия кредитов палатами и из-за этого происходит немало парламентских инцидентов и требуется немало усилий и ловкости для того, чтобы сглаживать их остроту. Мне пришлось войти в очень детальные объяснения. Не вынося сора из избы, я сказал, что наши палаты относятся чрезвычайно сочувственно к нуждам обороны, никогда не отказывают военному министру в его требованиях и этим зачастую парализуют совершенно естественные стремления министра финансов к сокращению испрашиваемых кредитов, в особен¬ности когда он видит, что и отпущенные ранее суммы на те же потреб¬ности не издержаны по их назначению. Этот последний результат проис¬ходит, главным образом, оттого, что у нас, в противоположность Фран¬ции, отпуск кредитов значительно опережает исполнительные действия, которые отличаются у нас большою медленностью, недостаточною разра¬ботанностью деталей, частыми изменениями распоряжений и вообще недостаточною подготовленностью всего исполнительного аппарата.
В заключение моих объяснений я просил генерала Жоффра не думать, что у нас все зависит в деле обороны от доброго расположения министра финансов. Я заверил его, что я более, нежели кто-либо, готов идти навст¬речу развитию армии и усовершенствованию защиты страны и просил его в заключение нашей беседы ближе ознакомиться, во время пребывания его у нас, с действительным положением всего дела, и просил военного министра не только показать ему план всякого рода заказов и заготовле¬ний, но, в особенности, их выполнение на самом деле. В частности, я просил его обратить исключительное внимание на вопрос о заказе тяже¬лой артиллерии, в котором я видел особое расхождение между тем, что нам нужно, и тем, что мы имеем в действительности.
Помню хорошо, что я закончил нашу чрезмерно затянувшуюся беседу следующим обращением моим к генералу Жоффру: 
"Я хорошо знаю нашу взаимную военную конвенцию, знаю, что Вы приехали для проверки того, что у нас сделано, знаю, что Вам будет показано немало интересных вещей из жизни отдельных воинских частей, но усердно прошу отдать все Ваше внимание изучению нашей работы по действительному усилению обороны и не покидать нас ранее, нежели Вы сами и Ваши сотрудники не будете знать в точности, что нам нужно, что у нас есть не на бумаге, а на самом деле, и чего у нас не¬достает, а также когда именно мы пополним все наши недостатки.
Говоря с Вами таким образом, я хочу честно служить нашему союзу, моему Государю и моей Родине".
Не знаю, произвели ли мои слова какое-либо впечатление на Жоффра. Он меня усиленно благодарил; французские офицеры все время обмени¬сь между собою сочувственными взглядами, но во все пребывание в Петербурге этой миссии никто более, со мною не обменялся ни одним словом, да и с генералом Жоффром я виделся потом всего один раз за обедом у французского посла, и он не возвращался более к предмету нашей первой и единственной беседы.
Через неделю после описанного, на всеподданнейшем моем докладе я передал о моей встрече с Жоффром Государю и довел до его сведения со всею подробностью обо всем, что я сказал Жоффру. Государь ни разу меня не остановил, и когда я кончил, сказал мне совершенно спокойно. "Военный министр передал мне уже обо всем", а на мое замечание, что, вероятно, и тут я в чем-либо поступил неправильно, по мнению генерала Сухомлинова, Государь сказал:
"Разумеется, Вы нажаловались французскому генералу на русского военного министра и искали поддержки Ваших взглядов, забывая, что сора не следует выносить из избы, но я такого взгляда совершенно не разделяю, что и сказал прямо Владимиру Александровичу, и нахожу что перед союзниками мы не имеем права скрывать нашей неготовности. Они скорее могут помочь нам и, во всяком случае, следует быть добросо¬вестным и не бояться открывать своих недочетов; хуже будет, если мы скажем, что у нас все в порядке, а потом, в грозную минуту, не дадим того, что обещали".
Мне осталось только сказать, что я руководствовался именно этими мыслями и считал себя вправе изложить их как в присутствии наших, так и французских офицеров, хотя и знал заранее, что моим словам будет придан недобрый смысл. 
Было ли это так на самом деле или и тут Государь не хотел только говорить мне неприятные вещи, а в душе разделял взгляд Сухомлинова - кто может это теперь сказать?»

Отставка Коковцова

Генерал В.Ф. Джунковский: «В последних числах января произошло крупное событие – ушел Коковцов и на место Председателя Совета Министров назначен был И.Л. Горемыкин, а министром финансов П.Л. Барк. Об уходе Коковцова говорили давно, тем не менее его отставка явилась для всех неожиданностью, не исключая и его самого.
В.Н. Коковцов вступил на пост Председателя Совета Министров в очень тяжелое время. Ему пришлось заменить трагически погибшего П.А. Столыпина – человека твердой воли и твердых взглядов, каковых у Коковцова не было, и он за время пребывания своего во главе объединенного министерства вплоть до последних дней не сумел проявить твердой воли, благодаря чему в Кабинете при нем очень часто происходили трения. Кроме того, ему, конечно, было труднее, чем Столыпину, объединять Кабинет, так как у последнего в руках сосредоточена была вся внутренняя политика, а у Коковцова внутренняя политика в последние годы сосредоточена была в руках Н.А. Маклакова, оппозиционно настроенного к главе Кабинета.
Коковцову было трудно и оттого, что он, благодаря своему необщительному характеру, вооружил против себя все группы, имевшие влияние в придворных сферах. Не участвуя в интригах, не считаясь с отдельными лицами, Коковцов не делал никаких шагов к тому, чтобы увеличить число своих сторонников. Хотя он и был убежденным консерватором, всегда корректным и несомненным слугой законности, тем не менее его постоянно травили правые, которые не прощали ему того противодействия, которое он изредка во имя законности оказывал им, когда они все чаще и чаще начинали зарываться в последнее время.
Я лично очень сожалел об уходе Коковцова, так как у меня с ним отношения были налажены, никогда никаких недоразумений у меня с ним не было, и с его стороны я всегда встречал полную предупредительность и храню в своей душе самые дорогие воспоминания о нем».
В.Н. Коковцов: «В четверг 29 января, поздно вечером мы сидели с женой в кабинете, разбирая бумаги, письма, книги, уничтожая одни, сортируя другие и готовясь покидать насиженное место.
Курьеры были давно отпущены, огни в приемной по старому обычаю потушены, и мы собирались даже расходиться, как пришел швейцар Максименко и сказал, что приехал фельдъегерь от Танеева. Он передал мне Высочайший рескрипт о моем увольнении и поздравил с Монаршею милостью, возведением в графское достоинство. Отпустивши фельдъегеря, я передал жене эту новость, произведшую на нее глубокое впечатление. Не малого труда стоило мне успокоить жену в охватившем ее волнении. Отлично понимая, что мне оказано государем исключительное внимание и сделана особая оценка моего долголетнего труда, она выразила свое отношение словами: “ну какая я графиня” и “зачем тебе, имевшему незапятнанное имя Владимира Николаевича Коковцова, носить такой титул, когда вся твоя жизнь была проникнута особою скромностью”».

Горемыкин – новый председатель Совета министров

Генерал В.Ф. Джунковский: «И.Л. Горемыкин был старик 76 лет, отличными чертами его характера были спокойствие и невозмутимость, ко всему он был безразличен, или хотел казаться таковым; он любил жизнь и не любил задумываться над ней: пусть себе идет как идет. Благодаря его невозмутимости и произошел роспуск I Думы… Но в то же время это был человек не без хитрости, которая всегда проглядывала при разговоре с ним. Благодаря этому я уходил от него всегда неудовлетворенным, он никогда не высказывался определенно, как-то недоговаривал, и получить от него какое-либо указание было очень трудно. Но любезность его никогда не покидала, и этим он всегда подкупал.
В Государственной Думе сожалели об уходе Коковцова и были недовольны назначением Горемыкина».
П.Н. Милюков: «Горемыкин не искал власти. Он сам говорил Коковоцу после своего назначения: “Совершенно недоумеваю, зачем я понадобился; ведь я напоминаю старую енотовую шубу, давно уложенную в сундук и засыпанную камфорой… Впрочем, эту шубу так же неожиданно уложат в сундук, как вынули из него”».
Генерал В.Ф. Джунковский: «22 апреля в Государственной Думе состоялось первое выступление Председателя Совета Министров И.Л. Горемыкина, ознаменовавшееся огромным скандалом. В Думу съехались все министры, чтобы присутствовать при выступлении их Председателя Совета. Я в Думу не поехал, но был вызван туда министром, когда скандал уже разразился и объявлен был перерыв. Когда я вошел в павильон министров, то все сидели за завтраком, некоторые из министров были взволнованы, другие спокойны, третьи настроены юмористически. Сам Горемыкин сохранял полное спокойствие, увидя меня он только сказал: “А вот хорошо, что вы приехали, вы, может быть, понадобитесь”. Тут я узнал, что произошло.
Как только на трибуне появился Горемыкин и начал говорить, на крайней левой поднялся такой невообразимый шум, что за ним ничего не было слышно. Одни стучали пюпитрами, другие устроили кошачий концерт, голоса “долой”, “вон” раздавались в зале. Правые старались заглушить эти протесты аплодисментами, но им не удалось. Родзянко пытался успокоить, но как только Горемыкин начинал говорить: “Сегодня мы собрались здесь…”, - снова оглушительные крики “браво”, “вон”, “довольно” раздавались в зале.
Горемыкин молча остановился, низко склонив голову. Шум наконец стих. Родзянко обратился к Думе…»
М.В. Родзянко: «Господа члены Государственной Думы! Не подчиняясь моим распоряжениям, не оставляя шум и не давая главе правительства возможности высказываться здесь, некоторые члены Думы совершают, по-моему, самое серьезное нарушение благопристойности заседания Думы (бурные, продолжительные аплодисменты справа и в центре). Это касается главы правительства, имеющего обязанность высказаться и имеющего законное право сделать это беспрепятственно. В одинаковой силе подобное нарушение порядка и неподчинение Председателю Думы является недопустимым по отношению к достоинству Государственной Думы и ко всем вам (бурные аплодисменты в центре и справа. Шум и крики крайней левой). Ввиду примененной мною уже 1-й части статьи 154 Наказа, господ членов Думы, не подчинившихся моему приказанию, исключить на 15 заседаний каждого (бурные аплодисменты справа и в центре). Я очень извиняюсь перед Председателем Совета Министров и попрошу его на время покинуть трибуну до водворения мною должного порядка».

Правые, большинство, устроили Родзянко бурную овацию, Горемыкин медленно сошел с трибуны под возгласы левой «долой» и сел в министерскую ложу…

Генерал В.Ф. Джунковский: «Родзянко предлагает исключить Скобелева на 15 заседаний и затем постепенно одного за другим Суханова, Хаустова, Тулякова, Муранова, Малиновского. Все они говорят возбужденно и неприлично. Постановлением Думы все исключаются.
На трибуну всходит социал-демократ Чхенкели, его встречают бурным хохотом…»
Чхенкели: «Мы присутствуем здесь сегодня при общей демонстрации того бессилия и той прострации, которые испытывает Дума с первых дней ее существования. В самом деле, можно ли с вами говорить о свободе слова, когда вы не имеете понятия о свободе слова? (Бурный смех справа.) Когда вы были и будете рабами? (Бурный смех) Ваши слова не имеют никакого значения. Последняя инстанция – страна оценит ваши выступления, и вы ответите перед нею».
М.В. Родзянко: «Прошу не производить шум с кафедры, член Думы Чхенкели».
Чхенкели: «Чего можно ждать от бывшего нижегородского губернатора Хвостова? Он ли будет защищать безответственность депутатов?» (Сильный шум справа.)
Марков 2-й: «Пошел вон».
Чхенкели: «Я считаю излишним говорить здесь перед камер-лакеями и конюхами министров». (Бурные аплодисменты слева, шум справа).
М.В. Родзянко: «Член Думы Чхенкели, я вас лишаю слова»
Чхенкели: «Как жалки ваши слова и все ваши физии».
М.В. Родзянко: «Я вас лишаю слова, к сожалению, я лишен возможности увеличить наказание члену Чхенкели за ряд выражений, хотя он этого заслуживает».
Генерал В.Ф.  Джунковский: «Чхенкели исключается на 15 заседаний, он заявляет, что не уйдет. Объявляется перерыв.
По окончании перерыва я отправился в залу заседаний в министерскую ложу посмотреть процедуру вывода депутатов, так как исключенные на 15 заседаний члены Думы отказались покинуть заседание. Министры с Горемыкиным во главе оставались в министерском павильоне в ожидании, пока выведут депутатов. Родзянко предложил исключенным депутатам покинуть зал общего собрания Думы, депутаты отказались. Тогда введены были солдаты – сторожа Думы, человек 8. Они подошли с приставом к исключенным депутатам, но депутаты отказались следовать. После угрозы применить силу депутаты со словами: «Мы подчиняемся грубой силе», - вышли из зала, сопровождаемые сторожами. Этим инцидент кончился. Горемыкин произнес с кафедры свою речь».
С.Д. Сазонов: «С появлением на председательском кресле совета министров Горемыкина, а затем Штюрмера, т.е. с момента, когда высшая правительственная власть в империи стала на наклонную плоскость, по которой она должна была скатиться в пропасть, положение правительства делалось с каждым днем все более неустойчивым и разъединенным в своем составе. Я характеризовал первого из этих гробовщиков русского государства, - к несчастью их затем явилось целое множество, - как человека, пережившего самого себя и утратившего понимание государственных дел.
В кресло, которое занимал отлично осведомленный в вопросах внутреннего управления и обладающий редкою работоспособностью Коковцов, опустился дряхлый и полуживой старик. Назначение его не было сделано при прямом участии императрицы, но оно было ей угодно, ввиду симпатий к нему Распутина и за все двухлетнее нахождение его у власти он неизменно пользовался расположением и поддержкой ее величества».

РОССИЯ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ

Убийство в Сараево

Генерал В.Ф. Джунковский: «В Сараево произошло трагическое потрясающее событие, последствием которого во всей Европе вспыхнул пожар мировой войны, совершенно перевернувший весь мир. Были одновременно убиты наследник австрийского престола эрцгерцог Франц Фердинанд и его супруга герцогиня Гогенберг. Произошло это таким образом: при проезде в ратушу в автомобиль эрцгерцога была брошена бомба, не причинившая им вреда. Бомба разорвалась у автомобиля ехавшего сзади с лицами свиты, которые и получили поранения. Преступник был схвачен, оказался он сербом из типографских рабочих. После торжественного приема в ратуше эрцгерцог захотел проехать в госпиталь навестить раненого осколками бомбы полковника Меренцци. При одном из поворотов какой-то гимназист вскочил на подножку автомобиля и выстрелом из браунинга тяжело ранил как эрцгерцога, так и его супругу. Их тотчас перенесли в конак (особняк, здание правительственного, государственного учреждения), где они, не приходя в себя, скончались.
Убийцей оказался также серб 19 лет Гавриил Принцип, что послужило крупному конфликту между австрийским и сербским правительствами; конфликт, под влиянием расходившихся в Австрии страстей, при благосклонном подуськивании Германии, все более и более разгорался, и через какой-нибудь месяц вся Европа была охвачена войной».

Визит французского президента Пуанкаре в Россию

7 июля 1914 г.

Морис Палеолог (французский посол): «Я покидаю Петербург в десять часов утра на адмиралтейской яхте, чтобы отправиться в Петергоф. Министр иностранных дел Сазонов, русский посол во Франции Извольский и мой военный атташе генерал Лагиш сопутствуют мне, так как император пригласил нас всех четверых завтракать на его яхту перед тем, как отправиться навстречу президенту Франции в Кронштадт.
В половине двенадцатого мы останавливаемся в маленькой гавани Петергофа, где нас ждет «Александрия», любимая яхта императора.
Николай II, в адмиральской форме, почти тотчас же подъезжает к пристани. Мы пересаживаемся на «Александрию». Завтрак немедленно подан».
Николай II: «Я не могу поверить, чтобы император Вильгельм желал войны. Если бы вы его знали, как я! Если бы знали, сколько шарлатанства в его позах».
Морис Палеолог: «Император остается безмолвным, пускает несколько колец дыма из своей папироски, затем решительным тоном продолжает…»
Николай II: «Тем более важно, чтобы мы могли рассчитывать на англичан в случае кризиса. Германия не осмелится никогда напасть на объединенные Россию, Францию и Англию, иначе как если совершенно потеряет рассудок».
Морис Палеолог: «Едва подан кофе, как дают сигналы о прибытии французской эскадры.
Президент Республики подплывает наконец к «Александрии», император встречает его у трапа.
В половине восьмого начинается торжественный обед в Елизаветинской зале.
По пышности мундиров, по роскоши туалетов, по богатству ливрей, по пышности убранства, общему выражению блеска и могущества зрелище так великолепно, что ни один двор в мире не мог бы с ним сравниться. Я надолго сохраню в глазах ослепительную лучистость драгоценных камней, рассыпанных на женских плечах. Это фантастический поток алмазов, жемчуга, рубинов, сапфиров, изумрудов, топазов, бериллов – поток света и огня.
В этом волшебном окружении черная одежда Пуанкаре производит неважное впечатление. Но широкая голубая лента ордена св. Андрея, которая пересекает его грудь, поднимает в глазах русских его престиж. Наконец, все вскоре замечают, что император слушает его с серьезным и покорным вниманием.
Во время обеда я наблюдал за Александрой Федоровной, против которой сидел. Хотя длинные церемонии являются для нее очень тяжелым испытанием, она захотела быть здесь в этот вечер, чтобы оказать честь президенту союзной республики. Ее голова, сияющая бриллиантами, ее фигура в декольтированном платье из белой парчи выглядят довольно красиво. Несмотря на свои сорок два года, она еще приятна лицом и очертаниями. С первой перемены блюд она старается завязать разговор с Пуанкаре, который сидит справа от нее. Но вскоре ее улыбка становится судорожной, ее щеки покрываются пятнами. Каждую минуту она кусает себе губы. И ее лихорадочное дыхание заставляет переливаться огнями бриллиантовую сетку, покрывающую ее грудь. До конца обеда, который продолжается долго, бедная женщина, видимо, борется с истерическим припадком. Ее черты внезапно разглаживаются, когда император встает, чтобы произнести тост.
Возвратясь в Петербург по железной дороге в три четверти первого, я узнаю, что сегодня после полудня без всякого повода, по знаку, идущему неизвестно откуда, забастовали главнейшие заводы и что в нескольких местах произошли столкновения с полицией. Мой осведомитель, хорошо знающий рабочую среду, утверждает, что движение было вызвано немецкими агентами». 

8 июля 1914 г.

Морис Палеолог: «Президент республики посвящает сегодняшний день осмотру Петербурга.
На всем пути нас встречают восторженными приветствиями. Так приказала полиция. На каждом углу кучки бедняков оглашают улицы криками «ура» под наблюдением полицейского.
В полночь президент отправляется обратно в Петергоф. Бурные демонстрации продолжались сегодня в фабричных кварталах Петербурга. Градоначальник уверял меня сегодня вечером, что агитация прекращена и что работа завтра возобновится. Он утверждал, наконец, что среди арестованных вожаков опознали несколько известных агентов немецкого шпионажа».

9 июля 1914 г.

Морис Палеолог: «В полдень император дает завтрак президенту Республики в Петергофском дворце.
В половине четвертого мы уезжаем в императорском поезде в деревню и лагерь Красное Село.
Сверкающее солнце освещает обширную равнину, волнистую и бурую, ограниченную холмами на горизонте. В то время как император, императрица, президент, великие князья, великие княгини и вся императорская свита осматривают расположение войск, я жду со статскими и министрами на возвышении, где раскинуты палатки. Цвет петербургского общества теснится на нескольких трибунах. Светлые туалеты женщин, их белые шляпы, белые зонтики блистают, как купы азалий.
Но вот вскоре показывается и императорский кортеж. В коляске, запряженной цугом, императрица и справа от нее президент, напротив нее – две ее старшие дочери. Император скачет верхом справа от коляски в сопровождении блестящей группы великих князей и адъютантов. Все останавливаются и занимают места на холме, который господствует над равниной. Войска, без оружия, выстраиваются шеренгой, сколько хватает глаз, перед рядом палаток. Их линия проходит у самого подножия холма.
Солнце опускается к горизонту на пурпурном и золотом небе – небе апофеоза. По знаку императора пушечный залп дает сигнал к вечерней молитве. Оркестр исполняет религиозный гимн. Все обнажают головы. Унтер-офицер читает громким голосом «Отче наш», тысячи и тысячи людей молятся за императора и за Святую Русь. Безмолвие и сосредоточенность этой толпы, громадность пространства, поэзия минуты, дух Союза, который парит над всем, сообщают обряду волнующую величественность».

10 июля 1914 г.

Морис Палеолог: «Сегодня утром смотр в Красном Селе. Шестьдесят тысяч человек участвуют в нем. Великолепное зрелище могущества и блеска. Пехота проходит под марш Самбры и Мааса и под Лотарингский марш. Как внушительна эта военная машина, которую царь всей России развертывает перед президентом союзной республики, сыном Лотарингии.
Император верхом у подножия холма, на котором возвышается императорский павильон. Пуанкаре сидит справа от императрицы, перед павильоном; несколько взглядов, которыми он обменивается со мной, показывают, что у нас одни и те же мысли.
Сегодня вечером прощальный обед на борту “Франции”».
 
Коммюнике
«Визит, который только что нанес Президент Республики Его Величеству императору России, предоставил возможность двум дружественным и союзным правительствам выяснить, что они находятся в полном согласии в отношении понимания стоящих державами различных проблем, касающихся поддержания мира и баланса силы в Европе, особенно на Востоке».

Ультиматум

С.Д. Сазонов (министр иностранных дел): «Все три дня, проведенные Президентом Французской республики в Петергофе, прошли под тягостным влиянием ожидания грядущей беды».
Баронесса С.К. Буксгевден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «Начало войны стало серьезным ударом для императрицы. Видимо, у нее еще накануне этого события были дурные предчувствия: так, покидая «Штандарт», на котором она вместе с императором отправилась в небольшое плавание, чтобы оправиться от утомления, нанесенного визитом французского президента, императрица казалась очень подавленной. Людям же, сопровождавшим их в этом путешествии, сказала, что она просто уверена – это было их последнее совместное плавание».
С.Д. Сазонов: «Вечером 10 июля броненосец “La France” покинул Кронштадт, направляясь в Стокгольм. В это же приблизительно время Австро-Венгерский посланник в Белграде вручил сербскому министру иностранных дел ультиматум, который составил предмет удивленного негодования всей Европы, и появлением которого отмечена в истории не одной Европы, а всего света, новая эра. Этот ультиматум настолько, до сих пор, всем памятен, что говорить о нем подробно нет надобности. Достаточно заметить, что требований, как те, которые в нем заключались, еще никогда не предъявлялось ни к одной европейской державе и что принятие их Сербией, в полном объеме, равнялось бы добровольному отречению от национальной независимости.
Момент вручения ультиматума был подготовлен венским правительством ко времени отъезда из России Президента Французской республики. О дне и часе этого отъезда оно было, заблаговременно уведомлено при содействии германского посольства в Петрограде, наводившего по этому предмету справку в русском министерстве иностранных дел».

«Есть лишь один человек, который мог бы помочь в данное время…»

Великий князь Андрей Владимирович: «На днях я разговаривал с Алексеем Викторовичем Осмоловским, который, страдая сердечным пороком, проводил каждый год сезон в Nauheim`e и часто встречался там с покойным С.Ю. Витте. Последний сезон 1914 г. застал его, Осмоловского, как и графа С.Ю. Витте, в Nauheim`e во время начала политических осложнений. По этому поводу граф Витте говорил Осмоловскому, что есть один лишь человек, который мог бы помочь в данное время и распутать сложную политическую обстановку. На естественный вопрос Осмоловского, да кто же этот человек, граф Витте назвал, к его большому удивлению, Григория Ефимовича Распутина. Осмоловский на это возразил, как может Распутин быть опытным дипломатом, он, человек совершенно неграмотный, ничего не читавший, как может он знать сложную политику и интересы России, и взаимоотношения всех стран между собой. На это граф Витте ответил: «Вы не знаете, какого большого ума этот замечательный человек. Он лучше, нежели кто, знает Россию, ее дух, настроение и исторические стремления. Он знает все каким-то чутьем, но, к сожалению, он теперь удален». Это мнение графа С.Ю. Витте о Распутине меня прямо поразило. Я всегда считал и до сих пор считаю С.Ю. за из ряда вон выдающегося человека, какого в России давно не было. Думаю, что многие того же мнения. Но каким образом С.Ю. мог прийти к такому странному выводу в отношении Распутина, остается пока для меня загадкой. Никогда и никто не говорил об его отношениях к Распутину. Их имена даже заядлые сплетники не могли сопоставить. Знал ли С.Ю. Распутина, не знаю. Вряд ли. Может быть, в будущем эта разгадка и разъяснится, пока же решительно ничего не понимаю. Одно знаю, что С.Ю. словами не шутил. Что он хотел этим сказать?»
Матрена Распутина: «Отношения Витте и отца представляют собой пример того, как образованнейший человек, сановник может точно понять душу простого крестьянина. Граф Витте писал: “Нет ничего более талантливого, чем талантливый русский мужик. Распутин абсолютно честный и добрый человек, всегда желающий творить добро”.»
И. Ковыль-Бобыль (публицист): «Покойный граф С.Ю. Витте нередко пользовался советами Распутина. Граф Витте считал старца умным человеком и нередко совещался с ним. В начале войны, когда поднят был вопрос о воспрещении продажи спирта и водочных изделий, Распутин принимал деятельное участие в частных совещаниях, происходящих в квартире покойного графа. Гр. Витте считал, что Распутиным нужно уметь пользоваться и тогда он принесет большую пользу».
Императрица Александра Федоровна: «Наш Друг (Распутин) был всегда против войны и говорил, что Балканы не стоят того, чтобы весь мир из-за них воевал, и что Сербия окажется такой же неблагодарной, как и Болгария».
 
Но в это время Распутин ничем не мог помочь…

Покушение на Распутина

Генерал В.Ф. Джунковский: «Как только я вернулся в Петербург, 30 июня меня вызвал к себе министр   Маклаков и прочел записку, полученную им от Государя. В этой записке, насколько  я  теперь  припоминаю, Государь собственноручно писал следующее:  «В Покровском вершено позорное   покушение   на   жизнь   нашего  друга  Григория Ефимовича.  Императрица  и  я  в  полном  негодовании.  Возлагаю на вас принятие всех мер для предотвращения повторения подобны гнусных злодеяний, Николай».
Маклаков  был  очень  смущен  таким   письмом  Государя и обратился ко мне за советом, как быть. Я его вывел из затруднения, посоветовав ему написать мне официальное совершенно секретное письмо с переложением на меня всей ответственности и принятия мер к охранению Распутина. Я имел в виду воспользоваться этим, чтобы  установить  тщательнейшее  наблюдение  за  каждым  шагом Распутина, дабы впоследствии воспользоваться материалом для об¬личения его. Маклаков последовал моему совету и тут же написал собственноручное письмо на своем бланке следующего содержания: «Министр внутренних дел. Совершенно секретно. 30 июня 1914 г. Милостивый государь Владимир Федорович, ввиду произведенного на жизнь старца Григория Ефимовича Распутина-Новых покушения в селе Покровском Тобольской губернии и в целях предотвращения повторения таких же выступлений и на будущее время, прошу Ваше превосходительство   истребовать   с   места   подробные   сведения об этом деле, взять расследование под ближайшее наблюдение, а равно установить  негласное   охранение   Распутина  и   надзор  над всеми лицами, его посещающими и обращающимися к нему с прошениями. Примите уверение в моем глубоком уважении и преданности. Николай Маклаков».
Взяв это письмо, я оставил его у себя лично, подробные сведения о деле мне запрашивать не пришлось, я уже их имел, да и все газеты были полны ими, под ближайшее наблюдение взять расследование тоже не пришлось, так как оно пошло судебным порядком.
Покушение на  Распутина было произведено  28 июня в селе Покровском».

В тот день в Покровском…

Матрена Распутина: «По возвращении из церкви наша семья с друзьями (все, кроме нас с Варей – потому что мы были приглашены к соседям) собрались за воскресным обедом.
Как мне потом передавали, отец чувствовал себя обновленным; как всегда после возвращения домой.
Обед проходил очень весело. Раздался стук в дверь. Дуня пошла посмотреть, кто это. Через секунду она вернулась и сказала, что староста принес телеграмму от царицы. Отца просили немедленно вернуться в Петербург.
Отец тут же вышел со старостой, решив немедленно отбить телеграмму и выехать в столицу.
Улица была полна народу: односельчане, принарядившись, вышли на воскресную прогулку. Уже совсем недалеко от почты отец столкнулся лицом к лицу с незнакомой женщиной, лицо которой было закрыто платком так, что видны были только глаза. Это и была Хиония Гусева. Она протянула руку, словно за подаянием, и когда отец замешкался, доставая деньги из кармана брюк, она второй рукой стремительно выхватила из-под широкой накидки нож и вонзила его в живот, пропоров его снизу до самой груди. Намеревалась ударить снова. Но не успела – отец, теряя сознание, все же умудрился загородиться руками.
Оказавшиеся рядом люди навалились на Хионию. Она бросила нож и хотела бежать, но разъяренная толпа схватила ее и принялась избивать. Хионию спас подоспевший полицейский и уволок, почти бесчувственную, в крохотную тюрьму, состоящую из одной комнатки».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Покушавшаяся была арестована, она оказалась сызранской мещанкой  Хионией  Гусевой,   ей  было  около  40 лет; с внешней  стороны она казалась уродом, так как у ней не было носа, вслед¬ствие чего, желая скрыть свое безобразие, она постоянно носила черную повязку на носу или закутывала голову черным платком. Она принадлежала к числу поклонниц знаменитого Илиодора и решилась на покушение, как это она сама заявила, чтобы отмстить Распутину за его радения, которые он будто бы проделывал с какой-то ее подругой Ксенией; она хотела избавить людей от лжепророка и антихриста».
Матрена Распутина: «Отец согнулся от боли, обхватив живот, чтобы внутренности не вывалились прямо в дорожную пыль. Кровь лилась сквозь его пальцы.
Перепуганные соседи помогли ему добраться до двери, он уже совсем обессилел, пришлось подхватить его на руки и внести в дом. И мама, и Дуня остолбенели: подумали, что отец мертв. Но они не были кисейными барышнями и мгновенно оправились от первого испуга.
Мама смахнула со стола на пол всю посуду, чтобы освободить место для раненого. Дуня послала одного из мужчин привести нас с Варей домой. Потом вернулась и стала помогать маме. Раздев отца, они смыли кровь, чтобы определить серьезность повреждений. Рана оказалась серьезной, некоторые кишки были перерезанными.
Дмитрия послали на почту вызвать телеграммой ближайшего доктора из города, а мама и Дуня тем временем пытались остановить кровотечение. Они знали, что впереди у них длинная ночь: доктор быстро не успеет.
Вскоре раздался стук в дверь. Я побежала открывать. Пришел Давидсон (Матрена познакомилась с ним в Петербурге. Он представился журналистом, звонил ей и даже объяснился в любви. Она встретилась с ним на пароходе по пути в Покровское), который хотел узнать о положении отца, объяснив, будто хочет послать репортаж в свою газету. Пока я смотрела на него и слушала его расспросы, меня вдруг осенила ужасная догадка: этот человек меня обманул. Мой мозг словно осветил взрыв фейерверка, я поняла все: зачем он звонил мне по телефону, зачем льстил мне, пока не выудил нужные ему сведения о нашей поездке в Сибирь, почему оказался на том пароходе, и самое отвратительное из всего – зачем он пришел к нам домой. Конечно, он хотел разузнать, удалась ли попытка убийства. Я – причина несчастья! Я привела убийцу к отцу!
Я толкнула Давидсона, что-то кричала ему – не помню. Потом – провалилась в обморок. Но скоро очнулась лежащей на полу. Мама громко звала меня. С трудом встала, ноги и руки были как ватные.
Когда я вошла в комнату, где лежал отец, снова чуть не упала в обморок – у него было лицо мертвеца. В этот – самый момент он захрипел. Это придало мне силы – значит, еще жив.
Все время я держала отца за руку, молясь и плача. В редкие секунды возвращения в сознание он останавливал мутный взгляд на мне. Я сжималась, словно от удара ножа. (Этот взгляд преследовал меня до тех пор, пока отец не выздоровел и не сказал, что любит меня по-прежнему).
Никто из нашей семьи в ту ночь на сомкнул глаз. И хоть мы не признавались в этом даже самим себе, каждый был убежден, что отец не доживет до рассвета.
Доктор приехал далеко за полночь, совершенно загнав лошадей.
Осмотрев рану, провел предварительную операцию, чтобы очистить брюшную полость и сшить, насколько это возможно при домашнем свете, разорванные кишки.
Отец пришел в себя. Он очень страдал от боли. Доктор хотел дать эфир, но отец отказался. Попросил только вложить ему в руку крест, подаренный епископом Феофаном.
Мама, Дуня и я оставались в комнате и по мере сил помогали доктору. Когда скальпель начал свою работу, я почувствовала, как отец содрогнулся, и с ужасом поняла, какую боль он вынужден терпеть. Слава Богу, отец тут же снова погрузился в спасительное беспамятство.
Как только рассвело, доктор велел собрать своего бесчувственного пациента – ехать в город. В деревне не нашлось экипажа с рессорами, и доктору предстояло принять очень трудное решение: гнать во весь опор по разбитым дорогам и подвергать опасности жизнь больного, который мог скончаться от толчков и тряски, или ехать медленнее с риском не успеть довезти его вовремя. Он выбрал первое, и такое решение оказалось верным. Мы с Дуней сидели по обе стороны от отца, придерживая его и оберегая от ударов о стенки своими телами.
За время шестичасовой поездки отец всего один раз приходил в себя. Когда я склонилась над ним, он попытался заговорить, но смог только пробормотать в полубреду: «Его надо остановить… надо остановить…»
Я не могла понять, что он пытается мне сказать. В суматохе минувшей ночи никто не догадался прочесть телеграмму царицы, и даже если бы и прочел, то не понял бы, кого же надо остановить.
Июль подходил к концу, отец все еще находился в больнице между жизнью и смертью».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Хотя рана была тяжелая, но Распутин,  благодаря прекрасно обставленному уходу в г. Тюмени, куда его перевезли, совершенно поправился.               
Вокруг покушения на Распутина подняли  страшный шум; газеты   были   полны   всевозможными   сведениями,   и   правдивыми, и вымышленными. Товарищ прокурора Полуботка правильно заявил, что это — самое обыкновенное покушение и что он считает диким весь  этот  шум,  что в этих  деревнях на его памяти такой переполох первый раз; дело он считает пустяшным, и кончится оно,  по его словам, несколькими месяцами тюрьмы».

«Не затевать войну…»

Анна Вырубова (подруга императрицы Александры Федоровны): «Дни до объявления войны были ужасны; видела и чувствовала, как государя склоняют тешиться на опасный шаг; война казалась неизбежной. Императрица всеми силами старалась удержать его, но все ее разумные убеждения и просьбы ни к чему не привели. Играла я ежедневно с детьми в теннис; возвращаясь, заставала государя бледного и расстроенного. Из разговоров с ним я видела, что и он считает войну неизбежной, но он утешал себя тем, что война укрепляет национальные и монархические чувства, что Россия после войны станет еще более могучей, что это не первая война и т.д. В это время пришла телеграмма от Распутина из Сибири, где он лежал раненый, умоляя государя «не затевать войну, что с войной будет конец России и им самим и что положат до последнего человека». Государя телеграмма раздражила, и он не обратил на нее внимания».

«Пресвятая Богородица плачет о России»

Матрена Распутина: «В конце июля, когда отец уже смог, наконец, сидеть, написал письмо царю:
«Мой друг!
Еще раз повторяю: на Россию надвигается ужасная буря. Горе… страдания без конца. Это – ночь. Ни единой звезды… море слез. И сколько крови!
Не нахожу слов, чтобы поведать тебе больше. Ужас бесконечен. Я знаю, что все требуют от тебя воевать, даже самые преданные. Они не понимают, что несутся в пропасть. Ты – царь, отец народа.
Не дай глупцам торжествовать, не дай им столкнуть себя и всех нас в пропасть. Не позволяй им этого сделать… Может быть, мы победим Германию, но что станет с Россией? Когда я об этом думаю, то понимаю, что никогда еще история не знала столь ужасного мученичества.
Россия утонет в собственной крови, страдании и безграничном отчаянии.
Григорий».
Когда стало ясно, что отец поправляется, все вернулись в Покровское, а меня оставили с ним, чтобы он не скучал. Поэтому я не присутствовала при странном событии, происшедшем у нас дома.
Дуня, не отличаясь обычно религиозностью, молилась в те долгие часы, пока мы ждали врача. И продолжала молиться, пока папа находился в больнице. Когда стало известно, что опасность миновала, она стала ежедневно читать благодарственную молитву перед иконой Казанской Божьей Матери, которая висела на стене в комнате, служащей нам столовой. Однажды, стоя перед ней на коленях, Дуня заметила, что в уголке глаза Пресвятой Девы появилась капля влаги. Не прерывая молитвы, Дуня смахнула каплю. К ее изумлению, тут же появилась следующая, потом еще одна. Она снова вытерла икону, но, как ни старалась, не могла вытереть ее досуха. Дуня позвала маму и остальных, и когда они увидели, что происходит, то опустились на колени перед иконой и стали молиться, преисполненные уверенности, что стали свидетелями чуда.
Мне написали об этом в Тюмень, и когда я прочитала отцу письмо с рассказом о чуде, его лицо побелело: «Пресвятая Богородица плачет о России. Это знак большой беды, грозящей всем нам».
А через неделю весь мир узнал, что это за беда».

«Если бы старец был здесь…»

Морис Палеолог: «Сегодня вечером (12 августа 1914 года) я обедаю с госпожой П. и с графиней Р. Графиня Р.: “Вчера я была с визитом у госпожи Танеевой, вы знаете – это мать Анны Вырубовой. Там было пять или шесть человек, весь цвет распутинок. Там спорили очень серьезно, с очень разгоряченными лицами… Настоящий синод… Мое появление вызвало некоторую холодность, потому что я не принадлежу к этой стае, о, нет! Совсем нет!.. После несколько стесненного молчания Анна Вырубова возобновила разговор. Решительным тоном и как бы давая мне урок, она утверждала, что, конечно, война бы не вспыхнула, если б Распутин находился в Петербурге, а не лежал больным в Покровском, когда наши отношения с Германией начали портиться. Она несколько раз повторила: “Если бы старец был здесь, у нас не было бы войны; не знаю, что бы он сделал, что бы он посоветовал, но Господь вдохновил бы его, а так министры не сумели ничего предвидеть, ничему помешать. Ах!.. Это большое несчастье, что его не было вблизи от нас, чтобы научить императора». Только посмотрите, от чего зависит судьба империй. Шлюха в силу личных мотивов мстит грязному мужику, и царь всея Руси сразу теряет голову. И вот, пожалуйста, весь мир охвачен огнем!”».

Хроника развязывания войны

11 июля 1914 г.

С.Д. Сазонов: «Узнав о вручении ультиматума (Австрии, направленный Сербии) ночью, я на следующее утро перебрался из Царского Села в город, так как мне было ясно, что мы находимся накануне событий чрезвычайной важности. Сроком принятия австрийских требований было назначено сорок восемь часов. В такое краткое время державам Тройственного Согласия было невозможно сговориться относительно принятия общих мер для умеряющего воздействия на Венское правительство. Ввиду этого первою моею заботой было добиться отсрочки в пользу сербов. На мою просьбу о продлении срока ультиматума последовал от графа Берхтольда решительный отказ. Мое обращение за содействием к Германии, как через наше посольство в Берлине, так и путем личных разговоров с Германским послом, осталось без результатов».
Морис Палеолог: «В восемь часов вечера я еду в Министерство иностранных дел, где Сазонов ведет переговоры с моим германским коллегой.
Через несколько минут я вижу, как выходит Пурталес (германский посол), с красным лицом, со сверкающими глазами. Спор, должно быть, был горячим. Он уклончиво пожимает мне руку в то время, как я вхожу в кабинет министра.
Сазонов весь еще дрожит от спора, который он только что выдержал. У него нервные движения, сухой и прерывистый голос.
- Ну что же, что произошло?..»
С.Д. Сазонов: «Как я предвидел, Германия вполне поддерживает дело Австрии. Ни одного слова примирения. Зато и я заявил весьма откровенно Пурталесу, что мы не оставим Сербию в одиночестве решать проблемы с Австрией. Наш разговор окончился в очень резком тоне».
Морис Палеолог: «Могу ли я уверить мое правительство, что вы не дали еще приказания ни о каком военном мероприятии?..»
С.Д. Сазонов: «Ни о каком, я подтверждаю это. Мы только решили тайно вернуть на родину восемьдесят миллионов рублей, которые мы хранили в немецких банках».

12 июля 1914 г.

Морис Палеолог: «В три часа пополудни Сазонов принимает меня вместе с Бьюкененом (британский посол). Он объявляет, что сегодня утром происходило чрезвычайно важное совещание в Царском Селе под председательством императора и что его величество принял, в принципе, решение мобилизовать тринадцать армейских корпусов, которые предположительно назначены действовать против Австро-Венгрии.
Вернувшись в посольство, я узнаю, что император отдал приказ о подготовке мобилизации в Киевском, Одесском, Казанском и Московском военных округах. Кроме того, Петербург и Москва с их губерниями объявлены на военном положении. Наконец, лагерь в Красном Селе снят, и войска с сегодняшнего вечера отосланы обратно на зимние квартиры».

13 июля 1914 г.

Морис Палеолог: «Сегодня днем, когда я отправляюсь к Сазонову, мои впечатления несколько более благоприятны.
Он только что принял моего австро-венгерского коллегу графа Сапари и побудил его «к откровенному и честному объяснению».
Затем он прочел статью за статьей текст ультиматума, переданного в Белград, отмечая недопустимый, нелепый и оскорбительный характер главных статей. После этого он сказал самым дружеским тоном:
- Желание, которое породило этот документ, справедливо, если у вас не было иной цели, как защитить вашу территорию от происков сербских анархистов, но форма не может быть одобрена…
Он с жаром заключил:
- Возьмите назад ваш ультиматум, измените его редакцию, и я гарантирую благоприятный результат.
Сапари, казалось, был тронут, даже почти убежден этими словами; тем не менее, он отстаивал точку зрения своего правительства».
С.Д. Сазонов: «У меня не было оснований скрыть от графа Сапари мое впечатление, и я сказал ему, что я не сомневался, что Австро-Венгрия искала войны с Сербией и что для этого она сжигала за собою все мосты, предъявляя неприемлемые требования. Я прибавил, что своим образом действий она вызывала Европейский пожар».

Сербия

С.Д. Сазонов: «Сербия приняла все требования австрийского ультиматума, за исключением одного, которое касалось участия австро-венгерских чиновников в расследовании вопроса о соучастии сербских правительственных кругов в Сараевском преступлении, при чем этот отказ распространялся  только на случай, если бы способ означенного участия не соответствовал нормам международного права. Вместе с тем Пашич выразил готовность отдать дело Сербии на решение Гаагского международного суда, в случае если бы Венское правительство предъявило еще какие-нибудь дополнительные требования. Горькая чаша была испита до дна и, казалось, что Сербии дальше идти было некуда по пути подчинения тираническим требованиям более сильного соседа.
В эти тяжелые дни Наследный Королевич Александр обратился к государю, от которого одного он мог надеяться получить действительную помощь. В этом обращении к России заключалось признание невозможности самозащиты и просьба о быстром содействии. В ответе императора Николая, указывающем на его искренние симпатии к сербскому народу и к наследнику Престола, говорится об усиленных стараниях русского правительства преодолеть трудности момента и выражается уверенность в желании Сербии найти из них выход и избежать ужасов новой войны, предохранив, вместе с тем, свое достоинство. «Пока остается хоть малейшая надежда на избежание кровопролития», говорится в заключении ответной телеграммы Государя, «все мои усилия будут направлены к этой цели. Если, несмотря на наше самое искреннее желание, мы ее не достигнем, Ваше Высочество можете быть уверены, что Россия, ни в каком случае, не останется равнодушной к участи Сербии».
В этом ответе заключалось все, чего можно было ожидать от русского государя в эту трагическую минуту. В нем ярко выступает глубокое миролюбие императора Николая и вместе с тем твердое намерение, которое разделяла и вся Россия, громко о нем заявившая с первой же минуты, не допустив того, чтобы Сербия стала первой жертвой завоевательной политики Австро-Венгрии на Балканах».

Что могут дипломаты?

Морис Палеолог: «Мои выводы полны пессимизма. Какие бы усилия я ни делал, чтобы их опровергнуть, они неизменно возвращают меня к одному: война. Прошло время комбинаций и дипломатического искусства. В сравнении с отдаленными и глубокими причинами, которые вызвали нынешний кризис, происшествия последних дней ничего не значат. Нет более личной инициативы, не существует более человеческой воли, которая могла бы сопротивляться автоматическому действию выпущенных на свободу сил.
Мы дипломаты, утратили всякое влияние на события; мы можем только пытаться их предвидеть и настаивать, чтобы наши правительства сообразовали свое поведение».

15 (28) июля

Морис Палеолог: «В три часа дня я еду в министерство иностранных дел. Бьюкенен совещается с Сазоновым.
Немецкий посол ожидает своей очереди, чтобы быть принятым. Я смело подхожу к нему:
- Ну что? Решили вы наконец успокоить вашу союзницу? Вы один в состоянии заставить Австрию слушать благоразумные советы.
Волнение, которое охватывает Пурталеса, таково, что он не может более говорить. Его руки дрожат, его глаза наполняются слезами. Дрожа от сдерживаемого гнева, он повторяет:
- Мы не можем покинуть и не покинем нашу союзницу… Нет, мы ее не покинем.
В эту минуту английский посол выходит из кабинета Сазонова. Пурталес бросается туда с суровым видом и даже проходя, не подает руки Бьюкенену.
- В каком он состоянии! – говорит мне сэр Джордж. – Положение еще ухудшилось… Я не сомневаюсь более, что Россия не отступит, она совершенно серьезна. Я умолял Сазонова не соглашаться ни на какую военную меру, которую Германия могла бы истолковать как вызов.
В этот момент вдруг входит австрийский посол. Он бледен.
Бьюкенен и я, мы пытаемся заставить его говорить.
- Получили ли вы из Вены новости получше? Можете ли вы немного нас успокоить?»
Сапари (австрийский посол): «Нет, я не знаю ничего нового… Машина катится».
Морис Палеолог: «Через четверть часа обо мне докладывают Сазонову. Он бледен и дрожит…»
С.Д. Сазонов: «Я вынес очень плохое впечатление, очень плохое. Теперь ясно, что Австрия отказывается вести переговоры с нами и что Германия втайне ее подстрекает».

16 июля 1914 г.

Морис Палеолог: «Сегодня днем, около трех часов, Пурталес заявил Сазонову, что, если Россия не прекратит немедленно своих военных приготовлений, Германия также мобилизует свою армию. Сазонов ответил ему, что приготовления русского штаба вызваны упорной непримиримостью венского кабинета и тем фактом, что восемь австро-венгерских корпусов находятся уже в готовности к войне.
В одиннадцать часов вечера Николай Александрович Базили, вице-директор канцелярии министерства иностранных дел, является ко мне в посольство; он приходит сообщить, что повелительный тон, в котором сегодня днем высказался германский посол, побудил русское правительство: во-первых, приказать сегодня же ночью мобилизацию тринадцати корпусов, назначенных действовать против Австро-Венгрии, и, во-вторых, начать тайно общую мобилизацию.
Последние слова заставляют меня привскочить.
- Разве невозможно ограничиться, хотя бы временно, частичной мобилизацией?
- Нет! Вопрос только что основательно обсуждался в совещании наших самых высоких военачальников. Они признали, что при нынешних обстоятельствах русское правительство не имеет выбора между частичной и общей мобилизацией, так как частичная мобилизация не будет технически исполнима без общей мобилизации. Следовательно, если бы мы сегодня ограничились мобилизацией тринадцати корпусов, назначенных действовать против Австрии, и если бы Германия решила военной силой поддержать свою союзницу, мы оказались бы не в состоянии защитить себя со стороны Польши и Восточной Пруссии… Разве Франция не заинтересована так же, как и мы, в том, чтобы мы могли быстро выступить против Германии?..
- Вы указываете здесь на весьма важные соображения. Тем не менее я считаю, что ваш штаб не должен принимать никаких мер раньше, чем он свяжется с французским штабом.
В этот день 29 июля (н. ст.) император Николай, следуя побуждениям своего сердца и не испытывая желания с кем-либо посоветоваться, направил императору Вильгельму телеграмму с предложением передать решение австро-сербского спора на рассмотрение Гаагского трибунала. Если бы кайзер всего лишь принял предложение об арбитраже, то война могла быть самым определенным образом предотвращена; но он даже не ответил на предложение царя.
События затем приняли такое бурное развитие, что Николай II не стал информировать Сазонова о своей личной инициативе, которую, как он считал, он был обязан предпринять».
С.Д. Сазонов: «День 29-го (16-го) июля был многознаменательным для переговоров, предшествовавших объявлению нам войны Германией. В этот день мы узнали доподлинно, что военное столкновение между Австро-Германией и Россией и Францией стало неизбежно. Сказать нам это яснее, чем сделал это германский посол во время разговора со мной, было невозможно. Австро-Венгрия мобилизовала свои силы против Сербии, которой она объявила войну, и на другой же день начала бомбардировку Белграда. Против нас ею было мобилизовано восемь армейских корпусов, что вызвало с нашей стороны ответные мобилизационные меры на австрийской границе. Что же касается трех северных военных округов, предназначенных действовать против Германии, то в них не был призван ни один резервист. Об этом ей было официально заявлено военным министром и мною и было хорошо известно ее военным представителям в Петрограде, как это видно из их опубликованных донесений своему начальству. Таким образом, нам, за мобилизацию против Австрии, предпринятую в качестве ответной предохранительной меры, угрожали из Берлина мобилизацией германской армии, предупреждая, что это будет означать войну.
Что оставалось России делать, как не начать готовиться ко всеобщей мобилизации, очевидно не в видах открытия военных действий против Германии, о чем государь лично заявил кайзеру, а чтобы быть готовыми ко всяким случайностям, которые при медленности нашей мобилизации представляли для нас особенную опасность».

17 (30) июля 1914 г.

С.Д. Сазонов: «День тридцатого (17-го) июля не только не внес никакого прояснения в общее чрезвычайно запутанное положение, но значительно его еще ухудшил.
Того же 30-го (17-го) июля у меня было снова свидание с германским послом, в течение которого он обратился ко мне с вопросом, не могли ли бы мы удовольствоваться обещанием Австро-Венгрии не посягать на территориальную неприкосновенность Сербии и просил указать, на каких условиях мы согласились бы приостановить наши военные приготовления. Я тут же написал на листке бумаги и передал ему следующее заявлении: «Если Австрия, признав, что Австро-Сербский вопрос принял характер вопроса европейского, заявит готовность удалить из своего ультиматума пункты, посягающие на суверенные права Сербии, Россия обяжет прекратить свои военные приготовления».
Россия соглашалась приостановить свои военные приготовления в ответ на один отказ Австро-Венгрии от посягательства на государственную независимость Сербии, не предъявляя ей, со своей стороны, требования о немедленном прекращении начатых ею военных действий и демобилизации на русской границе.
Через несколько часов после вручения означенной формулы германскому послу, я получил от нашего посла в Берлине, С.Н. Свербеева, телеграмму, в которой он сообщал мне, что передал статс-секретарю по иностранным делам мое предложение, сообщенное одновременно и Пурталесом, и что г-н фон-Яго объявил ему, что он считает наше предложение неприемлемым для Австрии. Между Берлинским и Венским кабинетами установилось, очевидно, такое полное единодушие, что один мог говорить за другого. С каждым часом последние наши надежды на сохранение мира улетучивались и необходимость принятия мер самозащиты становилась все настоятельнее.
Этот же день принес мне другую весть из Берлина. Свербеев телеграфировал мне, что декрет о мобилизации германской армии был подписан. Не теряя минуты, я сообщил это известие военному министру и начальнику генерального штаба.
Вскоре после отправления своей телеграммы Свербеев был вызван к телефону и услышал от фон-Яго опровержение известия о германской мобилизации. Это сообщение он передал мне также по телеграфу, без всякого замедления. Тем не менее, на этот раз, его телеграмма попала в мои руки со значительным запозданием. История появления известия о германской мобилизации до сих пор не вполне выяснена.  Никто, конечно, не удивится, что к этому известию в России отнеслись весьма серьезно и что декрету о мобилизации армии больше поверили, чем его опровержению».

Разговор Сазонова с начальником Генерального штаба и военным министром
 
С.Д. Сазонов: «Около двух часов дня 30-го (17-го) июля Начальник Генерального штаба, генерал Янушкевич телефонировал мне, что ему необходимо было переговорить со мною о последних сведениях, полученных в штабе, что у него в кабинете в эту минуту находился военный министр и что они оба просят меня зайти к ним. Идя в здание главного штаба, где жил Янушкевич и которое находится в пяти минутах ходьбы от министерства иностранных дел, я предугадывал то, что мне придется услышать. Я застал обоих генералов в состоянии крайней тревоги. С первых же слов я узнал, что они считали сохранение мира более невозможным и видели спасение только в немедленной мобилизации всех сухопутных и морских сил Империи. Об Австро-Венгрии они почти более не упоминали, вероятно потому, что оттуда нам уже нельзя было ожидать более никаких неожиданностей, так как намерения ее относительно Сербии были вполне ясны и что, ввиду надвигавшейся со стороны Германии опасности, - Австрийская отходила на второй план и представлялась малозначащей. Генерал Янушкевич сказал мне, что для него не было ни малейшего сомнения, благодаря специальному осведомлению, которым располагал Генеральный штаб, что германская мобилизация продвинулась вперед гораздо дальше, чем это предполагалось, и что ввиду той быстроты, с которой она, вообще, могла быть произведена, Россия могла оказаться в положении величайшей опасности, если бы мы провели нашу собственную мобилизацию не единовременно, а разбили бы ее на части. Генерал прибавил, что мы могли проиграть войну, ставшую уже неизбежной, раньше, чем успели бы вынуть шашку из ножен. Я был достаточно знаком со степенью германской военной подготовленности и с многочисленными недостатками и пробелами нашей собственной военной организации, чтобы не усомниться в справедливости слов Янушкевича. Я ограничился тем, что спросил, доложено ли об этом Государю. Генералы ответили мне, что Государю в точности известно истинное положение вещей, но что до сих пор им не удалось получить от Его Величества разрешение издать указ об общей мобилизации и что им стоило величайших усилий добиться согласия Государя мобилизовать четыре южных военных округа против Австро-Венгрии, даже после объявления ею войны Сербии и бомбардировки Белграда, несмотря на то, что сам Государь заявил кайзеру, что мобилизация у нас не ведет еще неизбежно к открытию военных действий. Ту же разницу между мобилизацией и войной проводили у нас на всех ступенях нашей военной администрации и это было хорошо известно всем иностранным военным представителям в Петрограде. Генерал Янушкевич во время этого, хорошо памятного мне, разговора, сообщил мне, что наша мобилизация могла быть отложена еще на сутки, как крайний срок, но что, затем, она оказалась бы бесполезной, так как не могла бы быть проведена в должных условиях и что ему, в этом случае, пришлось бы снять с себя ответственность за последствия дальнейших промедлений.
Ввиду чрезвычайной важности минуты, начальник Генерального штаба и военный министр просили меня убедительно переговорить по телефону с Государем, находившимся в Петергофе, и постараться повлиять на него в смысле разрешения принять нужные меры для начала всеобщей мобилизации.
Мне не приходится говорить о том, с каким чувством я принялся за исполнение этой просьбы, касающейся области мне совершенно чуждой и, по существу своему, нелегко примиримой со складом моего характера и моих убеждений. Я тем не менее взялся выполнить возлагавшееся на меня поручение, усматривая в нем тяжелый долг, от которого я не считал себя вправе уклониться в такую страшную по своей ответственности минуту».

Разговор Сазонова и Николая II

С.Д. Сазонов: «Я соединился телефоном Петергофского дворца. Прошло несколько минут мучительного ожидания, прежде чем я услышал голос, которого я сразу не узнал, человека, очевидно непривыкшего говорить по телефону и спрашивавшего, кто с ним говорит. Я ответил государю, что говорю с ним из кабинета начальника Генерального штаба. «Что же Вам угодно, Сергей Дмитриевич?» - спросил государь. Я ответил, что убедительно прошу его принять меня с чрезвычайным докладом еще до обеда. На этот раз мне пришлось ждать ответа еще дольше, чем раньше. Наконец голос раздался снова и сказал: «Я приму вас в три часа». Генералы вздохнули облегченно, а я поспешил домой, чтобы переодеться и еще до половины третьего выехать в Петергоф, куда прибыл к назначенному часу.
У государя никого не было и меня тотчас же впустили в его кабинет. Входя, я заметил, при первом же взгляде, что государь устал и озабочен. Когда он здоровался со мною, он спросил меня, не буду ли я иметь что-нибудь против того, чтобы на моем докладе присутствовал генерал Татищев, который в тот же вечер или на другой день утром собирался ехать в Берлин, где он уже несколько лет занимал должность состоящего при императоре Вильгельме свитского генерала. Я ответил, что буду очень рад присутствию на докладе генерала, которого я давно знал и с которым был в хороших отношениях, но выразил вместе с тем сомнение, чтобы Татищеву удалось вернуться в Берлин.
«Вы думаете, что уже поздно», - спросил Государь.
Я мог ответить только утвердительно.
По звонку государя через минуту в кабинет вошел генерал Татищев. Это был тот самый Татищев, о котором не только знавшие его лично люди, но и все, кому известна трагическая история его бесстрашной смерти в Екатеринбурге, вместе с государем и всей его семьей, сохраняют благоговейную память, как об одном из благороднейших и преданнейших слуг царя-мученика.
Я начал мой доклад в десять минут четвертого и кончил его в четыре часа. Я передал государю подробно мой разговор с военным министром и начальником генерального штаба, не пропустив ни одной подробности из слышанного мною от них, и прибавил к этому последние, полученные в министерстве иностранных дел известия из Австрии и из Германии, которые были еще неизвестны государю. Все они не оставляли сомнения в том, что положение за те два дня, что я не видел Его Величества, настолько изменилось к худшему, что не оставалось никакой надежды на сохранение мира. Все наши примирительные предложения, заходившие далеко за пределы уступчивости, которой можно ожидать от великой державы, силы которой еще не тронуты, были опровергнуты. Та же участь постигла и те предложения, которые были сделаны с нашего согласия сэром Эд. Грэем и которые свидетельствовали о не меньшем нашего миролюбии Великобританского правительства. Перейдя к вопросу о всеобщей мобилизации, я сказал государю, что вполне разделяю мнение генералов Янушкевича и Сухомлинова об опасности всякой дальнейшей отсрочки, так как по сведениям, которыми они располагали, германская мобилизация, хотя и не объявленная официально, тем не менее была уже значительно подвинута вперед, благодаря совершенству германской военной организации, позволявшей без шума, путем личного призыва, выполнить значительную часть мобилизационной работы и, затем, после объявления мобилизации завершить ее в самый короткий срок. Это обстоятельство создавало для Германии громадное преимущество, которое могло быть парализовано нами, и то до известной только степени, своевременным принятием мобилизационных мер. Государю это было хорошо известно, что он давал мне понять молчаливым наклонением головы. Утром 30-го (17-го) июля он получил от императора Вильгельма телеграмму, в которой говорилось, что если Россия будет продолжать свою мобилизацию против Австро-Венгрии, роль посредника, взятая на себя кайзером по просьбе государя, станет невозможной. Вся тяжесть решения лежала поэтому на плечах государя, которому, таким образом, одному приходилось нести ответственность за мир и за войну. Эта телеграмма не успела еще дойти до меня и я ознакомился с нею только в кабинете государя. Я видел по выражению его лица насколько он был оскорблен ее тоном и содержанием. Одни угрозы и ни слова в ответ на предложение передачи австро-сербского спора в Гаагский трибунал. Это спасительное предложение, если бы не счастливая случайность, о которой я упомянул, осталось бы посейчас никому неизвестно. Дав мне время внимательно перечитать злополучную телеграмму, государь сказал мне взволнованным голосом: «Он требует от меня невозможного. Он забыл или не хочет признать, что австрийская мобилизация была начата раньше русской и теперь требует прекращения нашей, не упоминая ни словом об австрийской. Вы знаете, что я уже раз задержал указ о мобилизации и затем согласился лишь на частичную. Если бы я теперь выразил согласие на требования Германии, мы стояли бы безоружными против мобилизованной Австро-Венгерской армии. Это безумие».
То, что говорил государь было передумано и перечувствовано мною еще накануне, после вышеупомянутого посещения германского посла. Я сказал это государю и прибавил, что, как из телеграммы Вильгельма II к Его Величеству, так и из устного сообщения мне гр. Пурталеса, я мог вынести только одно заключение, что нам войны не избежать, что она давно решена в Вене и что в Берлине, откуда можно было бы ожидать слова вразумления, его произнести не хотят, требуя от нас капитуляции перед Центральными державами, которой Россия никогда не простила бы государю и которая покрыла бы срамом доброе имя русского народа. В таком положении государю не оставалось ничего иного, как повелеть приступить ко всеобщей мобилизации.
Государь молчал. Затем он сказал мне голосом, в котором звучало глубокое волнение: «Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не остановиться перед таким решением?»
Я ответил ему, что на него не ляжет ответственность за драгоценные жизни, которые унесет война. Он этой войны не хотел, ни он сам, ни его правительство. Как он, так и оно, сделали решительно все, чтобы избежать ее, не останавливаясь перед тяжелыми для русского национального самолюбия жертвами. Он мог сказать себе, с полным сознанием своей внутренней правоты, что совесть его чиста и что ему не придется отвечать ни перед Богом, ни перед собственной совестью, ни перед грядущими поколениями русского народа за то кровопролитие, которое принесет с собою страшная война. Навязываемая России и всей Европе злою волею врагов, решивших упрочить свою власть порабощением наших естественных союзников на Балканах и уничтожением там нашего исторически сложившегося влияния, что было бы равносильно обречению России на жалкое существование, зависимое от произвола центральных империй. Из этого состояния ей не удалось бы вырваться иначе, как путем невыразимых усилий и жертв, притом в условиях полного одиночества и в расчете на одни собственные силы.
Мне было больше нечего прибавить к тому, что я сказал государю, и я сидел против него, внимательно следя за выражением его бледного лица, на котором я мог читать ужасную внутреннюю борьбу, которая происходила в нем в эти минуты и которую я сам переживал, едва ли не с тою же силой. От его решения зависела судьба России и русского народа. Все было сделано и все испытано для предотвращения надвигавшегося бедствия и все оказалось бесполезным и непригодным. Оставалось вынуть меч для защиты своих жизненных интересов и ждать с оружием в руках нападения врага, неизбежность которого стала для нас, за последние дни, осязаемым фактом или, не приняв боя, отдаться на его милость и все равно погибнуть, покрыв себя несмываемым позором. Мы были прижаты в тупик, из которого не было выхода. В этом же положении находились и наши французские союзники, так же мало желавшие войны как и мы сами, уже не говоря о наших балканских друзьях. Как те, так и другие знали, что им выбора не оставалось и решили, хотя и не с легким сердцем, принять вызов. Все эти мысли мелькали у меня в голове в те минуты мучительного ожидания, которые прошли между всем тем, что я, по внушению моего разума и моей совести, счел себя обязанным высказать государю и его ответом. Рядом со мной сидел генерал Татищев, не проронивший ни слова, но бывший в том же состоянии невыносимого нравственного напряжения. Наконец, государь, как бы с трудом выговаривая слова, сказал мне: «Вы правы. Нам ничего другого не остается делать, как ожидать нападения. Передайте начальнику генерального штаба мое приказание о мобилизации». Я встал и пошел вниз, где находился телефон, чтобы сообщить генералу Янушкевичу повеление государя. В ответ я услышал голос Янушкевича, сказавшего мне, что у него сломался телефон. Смысл этой фразы был мне понятен. Генерал опасался получить по телефону отмену приказания об объявлении мобилизации. Его опасения были, однако, неосновательны и отмены приказания не последовало ни по телефону, ни иным путем. Государь поборол в своей душе, угнетавшей его, колебания, и решение его стало бесповоротным».
Анна Вырубова: «Когда была объявлена общая мобилизация, императрица ничего не знала. Я пришла к ней вечером и рассказала, какие раздирающие сцены я видела на улицах при проводах женами своих мужей. Императрица мне возразила, что мобилизация касается только губерний, прилегающих к Австрии. Когда я убеждала ее в противном, она раздраженно встала и пошла в кабинет государя. Кабинет государя отделялся от комнаты императрицы только маленькой столовой. Я слышала, как они около получаса громко разговаривали; потом она пришла обратно, бросилась на кушетку и, обливаясь слезами, произнесла: «Все кончено, у нас война, и я ничего об этом не знала!» Государь пришел к чаю мрачный и расстроенный, и этот час прошел в тревожном молчании».

18 июля 1914 г.

Морис Палеолог: «Император Николай и император Вильгельм продолжают свой разговор по телеграфу. Царь телеграфировал сегодня утром кайзеру:
“Мне технически невозможно остановить военные приготовления. Но пока переговоры с Австрией не будут прерваны, мои войска воздержатся от всяких наступательных действий. Я даю тебе в этом мое честное слово”.
На что император Вильгельм ответил:
“Я дошел до крайних пределов возможного в моем старании сохранить мир. Поэтому не я понесу ответственность за ужасные бедствия, которые угрожают теперь всему цивилизованному миру. Только от Тебя теперь зависит отвратить их. Моя дружба к Тебе и Твоей империи, завещанная мне дедом, всегда для меня священна, и я был верен России, когда она находилась в беде во время последней войны. В настоящее время Ты еще можешь спасти мир Европы, если остановишь военные мероприятия”».
С.Д. Сазонов: «31-го июля, в полночь, германский посол вручил мне ультиматум, в котором Германия требовала от нас в двенадцатичасовой срок демобилизации призванных против Австрии и Германии запасных чинов. Это требование, технически невыполнимое, к тому же носило характер акта грубого насилия, так как взамен роспуска наших войск нам не обещали однородной меры со стороны наших противников. Австрия в ту пору уже завершила свою мобилизацию, а Германия приступила к ней в этот самый день объявлением у себя «положения опасности войны», а если верить главе временного Баварского правительства Курту Эйснеру, вскоре затее убитому, - то и тремя днями раньше. Как будто этого всего было недостаточно, германский ультиматум предъявлял нам еще требования каких-то объяснений по поводу принятых нами военных мер.
Передавая мне ультиматум своего правительства, германский посол обнаружил большую возбужденность и настойчиво повторял свое требование демобилизации. Мне удалось сохранить мое спокойствие, и я мог разъяснить ему без раздражения причины, по которым русское правительство не могло пойти навстречу желаниям Германии. Я уже несколько ранее был подготовлен к этому шагу берлинского кабинета и отчетливо сознавал, что дело мира, на которое мы положили бесконечные усилия, было бесповоротно проиграно и что за этим шагом, через несколько часов, последует другой – последний и окончательный, результатом которого будут для всей Европы бедствия, о размерах которых самое живое воображение не могло дать и бледного представления».

19 июля (1 августа) 1914 г.

С.Д. Сазонов: «В 7 часов вечера ко мне явился граф Пурталес и с первых же слов спросил меня, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на предъявленный им накануне ультиматум. Я ответил отрицательно и заметил, что, хотя общая мобилизация не могла быть отменена, Россия, тем не менее, была расположена по-прежнему продолжать переговоры для разрешения спора мирным путем.
Граф Пурталес был в большом волнении. Он повторил свой вопрос и подчеркнул те тяжелые последствия, которые повлечет за собою наш отказ считаться с германским требованием отмены мобилизации. Я повторил уже данный ему раньше ответ. Посол, вынув из кармана сложенный лист бумаги, дрожащим голосом повторил в третий раз тот же вопрос. Я сказал ему, что не могу дать ему другого ответа. Посол с видимым усилием и глубоко взволнованный сказал мне: «В таком случае мне поручено моим правительством передать вам следующую ноту». Дрожащая рука Пурталеса вручила мне ноту, содержащую объявление нам войны. В ней заключалось два варианта, попавшие по недосмотру германского посольства в один текст. Эта оплошность обратила на себя внимание лишь позже, так как содержание ноты было совершенно ясно. К тому же я не имел времени в ту пору подвергнуть ее дословному разбору.
После вручения ноты посол, которому, видимо, стоило большого усилия исполнить возложенное на него поручение, потерял всякое самообладание и, прислонившись к окну, заплакал, подняв руки и повторяя: «Кто мог бы предвидеть, что мне придется покинуть Петроград при таких условиях!»
Несмотря на собственное мое волнение, которым мне, однако, удалось овладеть, я почувствовал к нему искреннюю жалость, и мы обнялись перед тем, что он вышел нетвердыми шагами из моего кабинета».
Пьер Жильяр (учитель французского языка, воспитатель наследника престола цесаревича Алексея): «В то время, когда эти исторические события разыгрывались в кабинете министра иностранных дел в Петербурге, государь, государыня и великие княжны были у всенощной в маленькой Александрийской церкви.
Встретив государя несколько часов перед тем, я был поражен выражением большой усталости на его лице; черты его вытянулись, цвет лица был землистый, и даже мешки под глазами, которые появились у него, когда он бывал утомлен, казалось, сильно выросли. Теперь он всей душой молился, чтобы Господь отвратил от его народа войну, которая, он это чувствовал, была близка и почти неизбежна. Все его существо казалось преисполненным порывом простой и доверчивой веры. Рядом с ним стояла государыня, скорбное лицо которой выражало то глубокое страдание, которое я так часто видел у нее у изголовья Алексея Николаевича. Она тоже горячо молилась в этот вечер, как бы желая отвести грозящую опасность…
Служба кончилась, и Их Величества с великими княжнами вернулись на ферму в Александрию. Было около 8 часов вечера. Государь, прежде чем пройти в столовую, зашел в свой рабочий кабинет, чтобы ознакомиться с доставленными в его отсутствие депешами. Из телеграммы Сазонова он узнал, что Германия объявила войну. Он имел с министром короткую беседу по телефону и просил его приехать в Александрию, как только будет иметь к тому возможность.
Государыня и великие княжны ожидали государя в столовой. Ее Величество, обеспокоенная его продолжительным опозданием, только что поручила Татьяне Николаевне сходить за отцом, когда государь, очень бледный, наконец, появился и голосом, выдававшим против желания его волнение, сообщил, что война объявлена. Услыхав это известие, государыня разрыдалась. Видя отчаяние матери, великие княжны в свою очередь залились слезами. (Я слышал эти подробности из уст Анастасии Николаевны, которая мне их передала не следующий день.)
В 9 часов Сазонов приехал в Александрию. Он был продолжительное время задержан государем, который в тот же вечер принял и великобританского посла сэра Д. Бьюкенена».

Манифест о войне

Санкт-Петербург
 20 июля (2 августа) 1914 года

С.Д. Сазонов: «В 8 часов утра посол (Германии) со всем составом посольства и баварской миссии и восьмидесятью другими германскими подданными покинул в экстренном поезде Петроград, направляясь в Берлин через Швецию. Я с удовольствием отмечаю здесь, что отъезд германских дипломатов из России состоялся благодаря заботливости и предупредительности русских властей в полном порядке и благочинии. В этом отношении он выгодно отличался от отбытия из Берлина нашего дипломатического представительства и некоторых членов русской колонии, покинувших Германию вместе с С.Н. Свербеевым и подвергшихся оскорблениям уличной толпы».
Морис Палеолог: «Сегодня в три часа дня я отправляюсь в Зимний дворец, откуда, согласно обычаю, император должен объявить манифест своему народу. Я единственный иностранец, допущенный к этому торжеству как представитель союзной державы.
Зрелище великолепное. В громадном Георгиевском зале, который идет вдоль набережной Невы, собрано пять или шесть тысяч человек. Весь двор в торжественных одеждах, все офицеры гарнизона в походной форме. Посередине зала помещен алтарь, и туда из храма на Невском проспекте перенесли чудотворную икону Казанской Божьей Матери. В 1812 году фельдмаршал Кутузов, отправляясь к армии в Смоленск, долго молился перед этой иконой.
В благоговейной тишине императорский кортеж проходит через зал и становится слева от алтаря. Император приглашает меня занять место около него, желая, таким образом, говорит он мне, “засвидетельствовать публично уважение верной союзнице, Франции”.
Божественная служба начинается тотчас же, сопровождаемая мощными и патетическими песнопениями православной литургии. Николай II молится с горячим усердием, которое придает его бледному лицу поразительное выражение глубокой набожности. Императрица Александра Федоровна стоит рядом с ним, неподвижно, с высоко поднятой головой, с лиловыми губами, с остановившимся взглядом стеклообразных зрачков; время от времени она закрывает глаза, и ее посиневшее лицо напоминает маску.
После окончания молитв дворцовый священник читает манифест царя народу…»

Высочайший манифест об объявлении войны

«Божиею милостью, мы, Николай Второй, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.
Объявляем всем верным нашим подданным: следуя историческим своим  заветам,   Россия, единая по вере  и  крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русско¬го народа  к  славянам  за  последние дни,  когда  Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного госу¬дарства требования. Презрев  уступчивый и миролюбивый ответ сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничес¬тво России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда. Вынужденные, в си¬лу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторож¬ности, мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров. Среди дружест¬венных сношений союзная Австрии Германия, вопреки нашим на¬деждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению нашему, что  принятые  меры   отнюдь  не  имеют  враждебных   целей,   стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требова¬нии,  внезапно объявила  России  войну.   Ныне  предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство и целость России и положе¬ние ее среди великих держав.  Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской земли дружно и самоотверженно встанут все верные наши подданные. В грозный час испытания да будут забыты внутрен¬ние распри, да укрепится еще теснее единение царя с его народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага.   С  глубокой  верой  в  правоту  нашего  дела  и   смиренным упованием на Всемогущий промысел мы молитвенно призываем на святую Русь и доблестные войска наши Божие благословение.
Дан в С.-Петербурге в двадцатый день июля, в лето от Рождества Христова 1914 г., царствования  же  нашего в двадцатое. На подлинном собственною его императорского величества рукой написано:
                Николай».

Морис Палеолог: «Затем император, приблизясь к алтарю, поднимает правую руку над Евангелием, которое ему подносят. Он так серьезен и сосредоточен, как если бы собирался приобщиться Святых Тайн. Медленным голосом, подчеркивая каждое слово, он заявляет:
- Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле».
Н.В. Савич: «Государь был бледен, утомлен, говорил слабым голосом, в котором выявились не столько непреклонные сила воли и уверенность в себе, сколько мистическое настроение и вера в Провидение».
Морис Палеолог: «Громкое “ура” отвечает на это заявление, скопированное с клятвы, которую император Александр I произнес в 1812 году. В течение приблизительно десяти минут во всем зале стоит неистовый шум, который вскоре усиливается криками толпы, собравшееся вдоль Невы».
Великий князь Андрей Владимирович: «Торжественный молебен и чтение манифеста в Николаевском зале Зимнего дворца оставили на всех глубокое впечатление. Посреди залы наши святыни: образ Спасителя из домика Петра Великого и Казанская Божья Матерь. Когда певчие запели «Спаси Господи», все запели хором и почти у всех на глазах заблистали слезы. Речь Государя еще больше подняла настроение. В его простых словах звучали, как у Апостола, силы с неба, казалось, что Господь всемогущий через него говорил с нами, и, когда он сказал: «Благословляю вас на ратный бой», - все встали на колени. Особенно сильно было сказано: «Я здесь перед вами торжественно заявляю, доколи хоть один неприятель останется на земле русской, я не заключу мира». Эти слова были покрыты таким «Ура!», которого никто никогда не слышал. В этом несмолкаемом звуке, как будто звучал ответ Создателю на Его призыв стать всем на защиту Родины, Царя и попранных прав нашей великой Родины».
Морис Палеолог: «Внезапно, с обычной стремительностью, великий князь Николай, генералиссимус русских армий, бросается ко мне и целует, почти задушив меня. Тогда энтузиазм усиливается, раздаются крики: “Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!”
Сквозь шум, приветствующий меня, я с трудом прокладываю себе путь позади монарха и пробираюсь к выходу.
Наконец я выхожу на площадь Зимнего дворца, где теснится бесчисленная толпа с флагами, знаменами, иконами, портретами царя».
Великий князь Андрей Владимирович: «Из Николаевского зала Государь прошел на балкон, выходящий на Александровскую площадь. Вся она была заполнена сплошь народом, от дворца вплоть до зданий штабов».
Морис Палеолог: «Император появляется на балконе. Мгновенно все опускаются на колени и поют русский гимн. В эту минуту царь для них действительно самодержец, посланный Богом, военный, политический и религиозный вождь своего народа, неограниченный владыка их душ и тел».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Перед Зимним дворцом в это время собралась многотысячная толпа народу, главным образом – рабочих. Когда Государь с Наследником показался на балконе, восторгу толпы не было границ. Война сразу стала популярной, ибо Германия и Австрия подняли меч на Россию, заступившуюся за сербов. Русскому народу всегда были по сердцу освободительные войны».
Князь В.А. Оболенский: «Несколько лет назад сюда направлялись столь же огромные толпы рабочих, но они были встречены пулеметами. Теперь все старые счеты были забыты. Патриотический подъем снова привел рабочих на Дворцовую площадь, ибо они, как и я, как и вся окружавшая меня пестрая толпа петербургских жителей, подававших на выборах в Думу свои голоса за кадетов и социалистов, пришла в этот тревожный для родины день приветствовать нелюбимого и даже презираемого монарха как символ российского единства. Все мы, стоявшие в толпе, чувствовали потребность совершить какой-то обряд, санкционирующий единство наших чувств, засвидетельствовать перед тем, кто принял за Россию вызов со стороны ее врагов, что Россия с ним солидарна. И взоры многочисленной толпы были напряженно устремлены на пустой балкон Зимнего дворца. Наконец двери на балкон распахнулись и на нем показалась маленькая фигурка Николая II, окруженная придворными в золотых мундирах. Передние ряды стали на колени, и громовое  «ура» прокатилось по толпе. Маленькая фигурка несколько раз покивала головой и удалилась. Эта сцена повторялась несколько раз, и с каждым разом я чувствовал, как у меня проходит торжественное настроение. Слишком ярко выступила вдруг пропасть, разделявшая окружавших меня на площади людей, из которых добрая половина будет убита или искалечена на войне, и эту кучку мундиров на балконе Зимнего дворца. Здесь, в толпе, - священнодействие, там, на балконе, - привычная церемония. Маленький царь появляется и исчезает, кивая нам привычными ему поклонами, такими же, какие мне много раз приходилось видеть, когда он проезжал по улицам Петербурга. Придворные мужчины и дамы стоят на балконе в небрежных позах и о чем-то друг с другом беседуют, улыбаются, смеются. А одна из царских дочек, разговаривая с кем-то, обернулась к нам спиной и небрежно махала нам платочком… Думаю, что не я один, а и многие, бывшие в этот день на Дворцовой площади, испытали неприятное чувство, точно в стройном симфоническом оркестре прозвучал фальшивый аккорд.
И невольно в душу закрались тревожные предчувствия…
Теперь мне неприятно описывать эту сцену после страшной трагедии царской семьи. Допускаю, что и тогда я несправедливо оценивал то, что происходило перед моими глазами, но хорошо помню эту сцену и свое от нее впечатление. А в данном случае важно зарегистрировать не предполагаемые чувства царя, а ощущение толпы его подданных, через два с половиной года принявших участие в стихийном движении революции».
Генерал В.Н. Воейков: «Исходившее от чистой русской души проявление любви и преданности царю настолько взволновало царскую чету, что у государя слезы навертывались на глаза, а государыня еле сдерживала вое волнение».
Великий князь Андрей Владимирович: «В эти короткие минуты Россия переродилась».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Объявление войны встречено было с огромным энтузиазмом по всей России, были забыты распри, вражды, мысли всех сосредоточились в одном  единодушном  порыве  поддержать  честь достоинство России».
Генерал А.И. Спиридович: «Взрывом патриотизма ответила Россия на объявление войны. Толпы народа всякого звания и положения ходили по улицам с царскими портретами и флагами и пели “Спаси, Господи, люди Твоя”. Кричали бесконечное ура».
Морис Палеолог: «В то время как я возвращаюсь в посольство, под впечатлением от этого грандиозного зрелища, я не могу не вспомнить о злополучном дне 9 января 1905 года, когда население Петербурга, предводительствуемое священником Гапоном и предшествуемое, как и сегодня, святыми иконами, собралось перед Зимнем дворцом, чтобы умолять своего батюшку-царя, - и тогда в него в стреляли».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Воинственный пыл и какой-то радостный подъем, охватившие в ту пору весь наш народ, могли бы послужить типичным примером массового легкомыслия в отношении самых серьезных вопросов. В то время не хотели думать о могуществе врага, о собственной неподготовленности, о разнообразных и бесчисленных жертвах, которых потребует от народа война, о потоках крови и миллионах смертей, наконец, - о разного рода случайностях, которые всегда возможны и которые иногда играют решающую роль в войне. Тогда все – и молодые и старые, и легкомысленные и мудрые – неистово рвались в это страшное, неизвестное будущее, как будто только в потоке страданий и крови могли обрести счастье свое».
Морис Палеолог: «Итак, жребий брошен… Доля разума, который управляет народами, так мала, что достаточно было недели, чтобы вызвать всеобщее безумие… Я не знаю, как история будет судить дипломатические действия, в которых я участвовал вместе с Сазоновым и Бьюкененом; но мы, все трое, имеем право утверждать, что добросовестно сделали все зависевшее от нас с целью спасти мир всего мира, не соглашаясь, однако, принести в жертву два других блага, еще более ценных: независимость и честь родины».
Великий князь Андрей Владимирович: «Итак, началась всеобщая европейская война. С одной нашей стороны: Россия – Франция – Англия, Сербия – Черногория – Япония – Бельгия, и с другой – Германия и Австрия».

«О воспрещении пьянства навсегда»

Н.В. Савич: «Первой мерой власти было запрещение продажи вина в момент объявления мобилизации. Эта мера была встречена сочувственно. Все еще помнили пьяные дебоши в момент частичной мобилизации 1904-1905 гг.
Но мобилизация давно кончилась, а мера эта не отменялась. Поползли странные слухи. Говорили, что окружение государя всецело разделяет идеи Челышева о необходимости раз навсегда запретить продажу спиртных напитков, что временная мера должна превратиться в постоянное мероприятие, установленное в законодательном порядке. В связь с этими растущими при Дворе настроениями ставили происшедшее несколько месяцев до начала войны увольнение в отставку Коковцова.
Прежде всего, подготовили государя к мысли, что запрещение продажи вина есть священная задача его царствования, завещанная ему от Господа. Его убедили, что он спасет свой народ от величайшего несчастья – пьянства, - сделает его богатым и счастливым, если раз навсегда запретит продажу вина на Руси. В то время государь уже начал впадать в некоторый мистицизм, эта идея ему понравилась.
Было ясно, что Коковцов никогда не согласится на упразднение винной монополии. Поэтому первым подготовительным шагом к осуществлению этой идеи должно было быть увольнение этого министра. Это и было осуществлено.
Прохождение законопроекта о сухом режиме вдруг стало вне сомнения.
Противники не считали нужным бороться, они говорили, что прохождение закона обеспечено, что мера эта настолько резко расходится с народной психологией и вековыми нравами населения, является таким ярким примером насилия правительственной власти, что долго она существовать не может. Пока идет война, народ, быть может, будет еще мириться с этим нарушением его понятий и вековых привычек, но затем всеобщее возмущение должно все равно снести эту новеллу. Крайности закона лишь скорее выявят его абсурдность. Таким образом, законопроект попал в общее собрание Государственной Думы в редакции автора под титулом закона «О воспрещении пьянства навсегда». В таком виде он и был принят. Сухой режим водворился в России.
Население тотчас и резко реагировало. Несмотря на сочувственное отношение нашей общественности, поддержку всей прессы, всюду началось пассивное сопротивление закону. Народ начал пить денатурат, несмотря на массовые случаи слепоты, как следствие потребления примешиваемого к денатурату пропилового спирта. Пришлось даже, в силу распоряжения принца Ольденбургского, изменить состав примесей, чтобы избегнуть этих печальных последствий. В деревнях скоро начали гнать самогон, население отравлялось отвратительным пойлом, вредным для его здоровья и дававшим большой доход распространившемуся шинкарству. Высшие классы тоже пили, находили возможность получать вина в любых количествах, только попойки стоили дороже. Нижние чины, лишенные обычной чарки вина, с завистью и негодованием смотрели на то, как начальство находило возможность выпить каждый раз, когда этого хотело. Словом, с первых же шагов стало ясно, что закон встретил общее противодействие, что ликвидация его – вопрос времени.
Но скоро начало выявляться еще нечто, чего не ожидали авторы закона. Лишенное привычного напитка население начало роптать – сперва, раздражаться – потом. Энергия, привыкшая находить выход в потреблении алкоголя, должна была направиться по другому направлению. Она и выливалась в усилении того общего недовольства и раздражения низов против верхов социальной лестницы, которые так ярко проявились в момент наступившего революционного движения».

Верховный главнокомандующий

Генерал А.И. Спиридович: «Государь думал лично стать во главе командования армией. Но Совет Министров отговорил Его Величество, и Верховным главнокомандующим был назначен великий князь Николай Николаевич (21 июля)».
Генерал В.Н. Воейков: «При составлении мобилизационного плана на случай нападения на нашу западную границу в генеральном штабе исходили из предположения, что во главе действующих армий станет сам государь император. Эта мысль, не покидавшая царя и в переживаемые перед войной тревожные дни, встречала неоднократно высказывавшееся Его Величеству несочувствие со стороны всех министров, кроме военного.
Государь собрал на ферме в Петергофе Совет министров для совместного обсуждения в высочайшем присутствии вопроса, кому надлежит быть во главе войск.
Отрицательный взгляд на принятие этой ответственности лично государем был высказан всеми присутствовавшими, что склонило Его Величество к решению временно не вступать в роль Верховного главнокомандующего, а назначить на этот пост генерал-адъютанта В.А. Сухомлинова.
Генерал-адъютант Сухомлинов упросил государя на назначать его из-за неприязненных к нему отношений со стороны великого князя Николая Николаевича, который в качестве намеченного главнокомандующего Северной армией оказался бы в прямом подчинении ему.
Вследствие отказа В.А. Сухомлинова от вступления в верховное командование государь решил назначить на пост Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Когда еще только говорили о возможности войны, в военных кругах были уверены, что великий князь Николай Николаевич является единственным кандидатом в Верховные Главнокомандующие. Вышло, однако, немного иначе. Сначала сам Государь захотел стать во главе армии и уже избрал себе помощников, назначив начальником своего Штаба генерал-лейтенанта Н.Н. Янушкевича – начальника Генерального Штаба, а генерал-квартирмейстером – генерал-лейтенанта Ю Н. Данилова – генерал-квартирмейстера Генерального Штаба. Великий князь Николай Николаевич принял в командование 6-ю армию, на обязанности которой лежала защита Петрограда. Он перенес свой штаб в свое имение под Стрельной. Мне было повелено состоять при Главной Квартире Верховного Главнокомандующего. Но потом Совет министров, - кажется, при содействии императрицы Александры Федоровны, - убедил Государя отказаться от своего решения, и тогда великий князь Николай Николаевич был назначен Верховным Главнокомандующим».
Морис Палеолог: «Это назначение послужило причиною очень оживленных дискуссий в совещании, которое его величество имел со своими министрами. Император хотел немедленно стать во главе войск. Горемыкин, Кривошеин, адмирал Григорович и в особенности Сазонов с почтительной настойчивостью напомнили ему, что он не должен рисковать своим прести¬жем и своей властью, предводительствуя в войне, которая обещает быть очень тяжелой, очень опасной и начало кото¬рой очень неопределенно.
-  Надо быть готовым, к тому, - сказал Сазонов, - что мы будем отступать в течение первых недель. Ваше величе¬ство не должно подвергать себя критике, которую это от¬ступление тотчас вызовет в народе и даже в армии.
Император привел в пример своего предка Александра I в 1805 и в 1812 годах. Сазонов основательно возразил:
- Пусть ваше величество соблаговолит перечитать мему¬ары и переписку того времени. Вы увидите там, как ваш августейший предок был порицаем и осуждаем за то, что принял личное командование действиями. Вы увидите там описание всех бед, которых можно было бы избежать, если б он остался в столице, чтобы пользоваться своей верховной властью.
Император кончил тем, что согласился с этим мнением».
Генерал А.И. Спиридович: «В столице, в военных кругах, это назначение приняли как должное. Петербург еще больше забурлил».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Его назначение встречено было единодушно приветствуемо всей Россией. Он был очень популярен, вокруг его имени создавалась масса легенд, все в его пользу, его всегда выставляли как рыцаря, как борца за правду. И он был действительно таким».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Центральной фигурой в Ставке и на всем фронте был, конечно, Верховный Главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич.
За последнее царствование в России не было человека, имя которого было бы окружено таким            
ореолом, и который во всей стране, особенно в низших народных слоях, пользовался бы большей известностью и популярностью, чем этот великий князь. Его популярность была легендарна.
В жизни людей часто действуют незаметные для глаза, какие-то неудержимые фатальные причины, которые двигают судьбой человека независимо от него самого, от его дел, желаний и намерений. Именно что-то неудержимо фатальное было в росте славы великого князя Николая Николаевича. За первый же год войны, гораздо более неудачной, чем счастливой, он вырос в огромного героя, перед которым, несмотря на все катастрофические неудачи на фронте, преклонялись, которого превозносила, можно сказать, вся Россия. Не даром ведь летом 1915 года, в самый разгар неудач на фронте, его слава испугала и царя и царицу.
В войсках авторитет великого князя был необыкновенно высок. Из офицеров – одни превозносили его за понимание военного дела, за глазомер и быстроту ума, другие – дрожали от одного его вида. В солдатской массе он был олицетворением мужества, верности долгу и правосудия. С самого начала войны стали ходить разнообразные легенды о великом князе: “Великий князь обходит под градом пуль окопы”, - когда на самом деле он ни разу не был дальше ставок Главнокомандующих; “Великий князь бьет виновных генералов, срывает с них погоны, предает суду” и т. д. Молва при этом называла имена «пострадавших» генералов, у которых были сорваны погоны (например, генерала Артамонова – командира первого корпуса, печального героя Сольдау), биты физиономии и т. п. «Очевидцы» рассказывали, что они своими глазами видели великого князя в окопах под пулями. Один офицер с клятвой уверял меня, что он «своими глазами» видел великого князя в окопах, и я не смог уверить его, что этого не было. Григорию Распутину, пожелавшему приехать в Ставку, великий князь будто бы телеграфировал: «Приезжай – повешу» и т. д. Такие легенды росли, плодились независимо от фактов, от данных и от поводов, просто, на почве укоренившегося представления о «строго-строгом», воинственном князе.
Великий князь был искренне религиозен.
Ежедневно и утром, вставши с постели, и вечером перед отходом ко сну, он совершал продолжительную молитву на коленях с земными поклонами. Без молитвы он никогда не садился за стол и не вставал от стола. Во все воскресные и праздничные дни, часто и накануне их, он обязательно присутствовал на богослужении. И все это у него не было ни показным, ни сухо формальным. Он веровал крепко; религия с молитвою была потребностью его души, уклада его жизни; он постоянно чувствовал себя в руках Божиих. Однако, надо сказать, что временами он был слепо-религиозен. Религия есть союз Бога с человеком, договор, - выражаясь грубо, - с обеих сторон: помощь – со стороны Бога; служение Богу и в Боге ближним, самоотречение и самоотвержение – со стороны человека. Но многие русские аристократы и не-аристократы понимали религию односторонне: шесть раз «подай, Господи» и один раз, - и то не всегда, - «Тебе Господи». Как в обыкновенной суетной жизни, они и в религиозной ценили права, а не обязанности; и не стремились вносить в жизнь максимум того, что может человек внести, но всего ожидали от Бога. Забывши истину, что жизнь и благополучие человека строятся им самим при Божьем содействии, легко дойти до фатализма, когда все несчастья, происходящие от ошибок, грехов и преступлений человеческих, объясняют и оправдывают волей Божьей: так, мол, Богу угодно.
Великий князь менее, чем многие другие, но все же не чужд был этой своеобразности, ставшей в наши дни своего рода религиозной болезнью. Воюя с врагом, он все время ждал сверхъестественного вмешательства свыше, особой Божьей помощи нашей армии. «Он (Бог) все может» - были любимые его слова, а происходившие от многих причин, в которых мы сами были, прежде всего, повинны, военные неудачи и несчастья объяснял прежде всего тем, что «Так Богу угодно».
При внимательном же наблюдении за ним нельзя было не заметить, что его решительность пропадала там, где ему начинала угрожать серьезная опасность. Это сказывалось и в мелочах и в крупном: великий князь до крайности оберегал свой покой и здоровье; на автомобиле он не делал более 25 верст в час, опасаясь несчастья; он ни разу не выехал на фронт дальше ставок Главнокомандующих, боясь шальной пули; он ни за что не принял бы участия ни в каком перевороте или противодействии, если бы предприятие угрожало его жизни и не имело абсолютных шансов на успех; при больших несчастьях он или впадал в панику или бросался плыть по течению, как это не раз случалось во время войны и в начале революции. У великого князя было много патриотического восторга, но ему недоставало патриотической жертвенности. Поэтому он не оправдал и своих собственных надежд, что ему удастся привести к славе Родину, и надежд народа, желавшего видеть в нем действительного вождя».
Морис Палеолог: «Великий князь Николай Николаевич назначен главнокомандующим, временно, так как император предоставляет себе право в более подходящий момент принять личное командование своими войсками».
 
Русская армия

Генерал А.А. Брусилов: «В каком же положении находилась к этому времени наша армия и в какой степени боевой готовности в этот момент оказалась Россия? Чтобы ясно это понять, необходимо, хотя бы в нескольких словах, вспомнить, как развивались наши военные силы в царствование императора Александра III и Николая II.
Александр III, человек твердый и прямой, не имел склонности к военному делу, не любил парадов и военной мишуры, но требовал наивозможно большего усиления военной мощи России. Военный министр Ванновский, при помощи даровитого своего помощника, начальника Главного штаба – Обручева, за время этого тринадцатилетнего царствования сделал очень много и значительно упорядочил и развил наши военные силы, а, кроме того, главное внимание обратил на обороноспособность нашего Западного фронта против Германии и Австро-Венгрии; этот театр военных действий усердно ими подготовлялся. Новая дислокация войск, постройка крепостей, новое устройство крепостных и резервных войск – немедленно поставили Россию в завидное положение государства, серьезно готовящегося к успешной защите своих западных границ.
К сожалению, с воцарением Николая II и, в особенности, с удалением Ванновского и Обручева – картина резко переменилась.
Явились, по свойству характера молодого царя, колебания то в ту, то в другую сторону, а новый военный министр Куропаткин не был достаточно настойчив в своих требованиях, не получал достаточных кредитов и старался лишь угодить великим мира сего, хотя бы и в ущерб делу.
Несбыточные и непродуманные миролюбивые тенденции привели к фатальной для нас Гаагской мирной конференции, которая лишь связала наши руки и затормозила наше военное развитие, тогда как Германия продолжала энергично усиливаться. А затем мы затеяли порт-артурскую чепуху, приведшую к печальной памяти Японской войне.
Эта проигранная нами война, закончившаяся революцией 1905-1906 гг., была ужасна для наших вооруженных сил еще в том отношении, что мы готовились упорно к войне на Западном фронте и в то же время неосторожно играли с огнем на Дальнем Востоке, фронт которого нами совершенно не был подготовлен. Только в самое последнее перед Японской войной время мы наспех и кое-как сделали кое-что «на фу-фу», рассчитывая лишь попугать Японию, но отнюдь с нею не воевать. Когда же, вследствие нашей неумелой ребяческой политики и при усердном науськивании императора Вильгельма, война с Японией разразилась, наше военное министерство оказалось без плана мобилизации и без плана действия на этом фронте.
Можно смело сказать, что эта война расстроила в корне все наши военные силы и разбила в конец всю работу Ванновского и Обручева. Не место и не время перечислять тот страшный сумбур, в который ввергла эта злосчастная война армию России. Но чтобы дать образчик нашей боеспособности после этой войны, приведу для примера положение, в котором находился XIV армейский корпус в начале 1909 года, когда я вступил в командование им (а ведь он был расположен на самой границе – в Варшавском военном округе). В его состав входили: 2-я и 16-я пехотные и 1-я Донская казачья дивизия. Из этих войск одна бригада 2-й пехотной и одна бригада Донской дивизии находились на Волге в продолжительной командировке. Обоз всех частей корпуса был в полном беспорядке, а мундирная одежда была только на мирный состав, и имелся лишь один комплект 2-го срока, а 1-го срока совсем не было. Сапог было только по одной паре, и те в неисправности. В случае мобилизации не во что было одеть и обуть призванных людей, да и обоз развалился бы, как только он бы тронулся. Пулеметы были, но лишь по 8 на полк, однако без запряжки, так что в случае войны пришлось бы их возить на обывательских подводах. Мортирных дивизионов не существовало. Нам было известно, что патронов, как для легких орудий, так и для винтовок, было чрезвычайно мало. Когда наши отношения с Австро-Венгрией обострились вследствие аннексии Боснии и Герцоговины и нас, корпусных командиров, в преддверии возможной войны собрали в Варшаву, то для меня стало ясным, что все – в таком же положении, как и XIV корпус, и что мы в то время безусловно воевать не могли, даже если бы немцы захотели аннексировать Польшу или прибалтийские провинции.
В 1910 году 2-я пехотная дивизия отошла от меня в другой корпус, а ко мне вошла 17-я пехотная дивизия. Отличная по составу, она по своему снаряжению была еще в худшем положении, обоза не было (он был ею оставлен на Дальнем Востоке в 1905 году со всем имуществом по военному времени), а тут на западной границе она уже 4 года жила в полной беспомощности, почти голая. Если все это принять во внимание и вспомнить, что Сухомлинов стал военным министром лишь весной 1909 года, справедливость требует признать, что за пять лет его управления до начала войны было сделано довольно много: мобилизация прошла успешно и достаточно быстро, принимая во внимание нашу плохо развитую сеть железных дорог и громадные расстояния, а о безобразном сумбуре, бывшем до него, не было и помину. Виновен Сухомлинов, конечно, во многом, в особенности в том, что вопрос об огнестрельных припасах был решен неудовлетворительно: недостаток их – одна из главных причин наших неудач 1915 года. Вина эта – тяжелая, но ее должен разделить с ним, помимо бывшего тогда начальником Главного артиллерийского управления Кузьмина-Караваева, и генерал-инспектор артиллерии великий князь Сергей Михайлович.
Сухомлинова я знал давно, служил под его началом и считал, да и теперь считаю, его человеком, несомненно, умным, быстро соображающим и распорядительным, но ума поверхностного и легкомысленного. Главный же его недостаток состоял в том, что он был, что называется, очковтиратель и, не углубляясь в дело, довольствовался поверхностным успехом своих действий и распоряжений. Будучи человеком очень ловким, он, чуждый придворной среде, изворачивался, чтобы удержаться, и лавировал для сохранения собственного благополучия. Несомненно, его положение было трудное при слабохарактерном императоре, на которого влияли с разных сторон. Помимо того, он восстановил еще против себя, в угоду правительствующему течению, всю Государственную думу. А это был большой промах, ибо Дума всеми силами старалась развить военную мощь России, поскольку это от нее зависело.
К началу войны, помимо недостатка огнестрельных припасов, в реформах Сухомлинова были и другие крупные промахи, как, например, уничтожение крепостных и резервных войск. Крепостные полки были отличными крепкими частями, прекрасно знавшими свои районы, и при их существовании наши крепости не сдавались бы и не бросались бы с той легкостью, которая покрыла позором случайные гарнизоны этих крепостей.
Уничтожение крепостных районов на западной границе, стоивших столько денег, было не продумано и также сильно способствовало неудачам 1915 года. И это – тем более, что был разработан новый план войны, с легким сердцем сразу отдававший противнику весь наш Западный край; в действительности же мы его не могли покинуть и должны были выполнить план, совершенно не предвиденный и не подготовлявшийся. Во всяком случае, я убежден, что Сухомлинов изменником не был, принял военное министерство в отчаянно-расстроенном виде и за пять лет работы сделал довольно много, хотя и недостаточно. Нельзя не признать, что мог он и должен был сделать гораздо больше».
Военный министр В.А. Сухомлинов: «Главного условия для спасения России как военный министр я создать не мог: устранение влияния на управление государством членов царской фамилии. Это влияние мне удалось парализовать лишь отчасти, временно и в недостаточной степени – в моем собственном ведомстве и за свой личный счет. Этой борьбе против великих князей, с их дилетантизмом и безответственностью, при больших претензиях, я обязан прежде всего всем тем, что на меня свалилось после 1914 года. Могу ли я винить себя в том, что не мог создать этих главных условий для оздоровления государственного организма? Я ссылаюсь на Куропаткина, Витте, Государственную думу и революционное движение – все они не смогли побороть исторически сложившиеся факты, так как царь, у которого я был прежде всего слугою, лично отстаивал позицию великих князей. Даже бесцеремонное хозяйничанье в морском ведомстве дяди государя, великого князя Алексея Александровича, не могло открыть глаза царю на то, какой вред наносила безответственность великих князей. Почти ни один из них не был подготовлен и воспитан для какой-либо серьезной обязанности. Общее образование большинства из них, несмотря на хорошее знание иностранных языков, находилось ниже уровня средней школы.
В характере большинства из них были признаки дегенерации, у многих умственные способности настолько ограничены, что если бы им пришлось вести борьбу за существование как простым смертным, то они бы ее не выдержали. Эти непригодные для дела великие князья, подстрекаемые окружающими их людьми или женами, присваивали себе право вмешиваться в дела правительства и управлений, а в особенности – армии. В этом я ничего изменить не мог, хотя мне и удалось того или иного из великих князей удалить с занимаемых ими постов. Это были самые умные и благородные из них, которые на мое объяснение приносимого ими вреда там, где они думали быть полезными, просто уходили. С ними я остался в дружеских отношениях и вспоминаю о них с большим уважением. Но главных врагов армии, честолюбивого и грубого Николая Николаевича и Сергея Михайловича, я вытеснить не смог. Может быть, со временем мне и удалось бы это сделать, если бы мир продолжался еще несколько лет.
При моем вступлении в должность я не мог поставить условием государю удаление великого князя Николая Николаевича, которому еще в 1902 году обещано было главнокомандование армией на германском фронте. Совершенно так, как и в 1911 году, я не мог ставить условием сохранение мной должности военного министра, - если бы оно было направлено против великих князей. Это было бы объяснено и использовано как объявление войны всей царской фамилии.
В конце концов, немыслимо было добиться изменения регламента о членах императорской фамилии, которое привело бы к тому, чтобы великие князья были подчинены общим законам.
Тут были препятствия и опасность, под угрозой которых мне приходилось работать во время переустройства и восстановления армии.
За спину великих князей прятался каждый, критиковавший мои мероприятия, и таких было много, если только не все пострадавшие при моей очистительной работе. К великим князьям обращались не только чины подведомственных мне управлений, но и мои подчиненные. Великим князьям министр финансов Коковцов жертвовал миллионы, в то время как военный министр должен был буквально выпрашивать копейки. Пресса, ползавшая перед великими князьями, - в отношении высших государственных должностных лиц радушно предоставляла свои столбцы клевете на последних. Подводя итог вредной деятельности великих князей и в первую очередь великого князя Николая Николаевича, я могу сказать: они внесли политику в армию, причем Военное министерство, а затем Генеральный штаб, как перед этим армию, заразили тоже политикой. Армии угрожала, таким образом, политика с двух сторон: снизу – вследствие недовольства в народе и агитаций, с этим связанных, и сверху – великие князья, хотя и не объединившиеся в какую-либо партию, но тем не менее действовавшие партийно, когда подводили свои мины под министра, высшее военное начальство или высоких сановников».
Генерал А.А. Брусилов: «Скажу лишь несколько слов об организации нашей армии и об ее техническом оборудовании. Ибо ясно, что в ХХ столетии одною только храбростью войск без наличия достаточной современной военной техники успеха в широких размерах достигнуть нельзя было.
Пехота была вооружена хорошо соответствующей винтовкой, но пулеметов было у нее чрезмерно мало, всего по 8 на полк, тогда как минимально необходимо было иметь на каждый батальон не менее 8 пулеметов, считая по 2 на роту, и затем хотя бы одну 8-пулеметную команду в распоряжении командира полка. Итого – не менее 40 пулеметов на четырехбатальонный полк, а на дивизию, следовательно, 160 пулеметов; всего же в дивизии было 32 пулемета. Ограниченность огнестрельных припасов была ужасающей, крупнейшей бедой, которая  меня чрезвычайной озабочивала с самого начала, но я уповал, что военное министерство спешно займется этим главнейшим делом и сделает нечеловеческие усилия, чтобы развить нашу военную промышленность».
Протопресвитер Г. Шавельский: «С какою же армиею вышла Россия на войну с Германией?
Посещениям частей я отдавал очень много времени, пользуясь для этого преимущественно летнею порой, когда обычно Государь жил в Крыму, и я был свободен от царских парадов. С июня 1911 года по май 1914 года я посетил большинство воинских частей всех военных округов и много военных кораблей Балтийского, Черноморского и Тихоокеанского флотов. Опыт Русско-японской войны, на которой я провел два года, и моя восьмилетняя служба при Академии Генерального Штаба дали мне возможность заметить и положительные и отрицательные качества боевого состава.
Если сравнивать состав нижних воинских чинов перед Русско-японской войной и таковой же период Великой, преимущество окажется на стороне последнего. Солдат 1914 года не утратил прежних исконных качеств русского война: мужества, самоотвержения, верности долгу, необыкновенной выносливости. Но в солдатской массе теперь стало гораздо больше грамотных, следовательно, более толковых, сметливых, способных разумнее выполнить нужный приказ или поручение. У русского солдата еще недоставало инициативы, самодеятельности, (за что армия заплатила дорогой ценой, очень скоро потеряв массу кадровых офицеров), но это объяснялось и тем, что при тогдашней системе воинского воспитания недостаточно заботились о развитии таких качеств.
Русский офицер был существом особого рода. От него требовалось очень много: он должен был быть одетым по форме, вращаться в обществе, нести значительные расходы по офицерскому собранию при устройстве разных приемов, обедов, балов, всегда и во всем быть рыцарем, служить верой и правдой и каждую минуту быть готовым пожертвовать своею жизнью. А давалось ему очень мало. Офицер был изгоем царской казны. Нельзя указать класса старой России, хуже обеспеченного, чем офицерство. Офицер получал нищенское содержание, не покрывавшее всех его неотложных расходов. И если у него не было собственных средств, то он, в особенности, если был семейным, - влачил нищенское существование, не доедая, путаясь в долгах, отказывая себе в самом необходимом. Несмотря на это, русский офицер последнего времени не утратил прежних героических качеств своего звания. Рыцарство оставалось его характерною особенностью. Оно проявлялось самым разным образом. Сам нуждающийся, он никогда не уклонялся от помощи другому. Нередки были трогательные случаи, когда офицеры воинской части в течение 1-2 лет содержали осиротевшую семью своего полкового священника, или когда последней копейкой делились с действительно нуждающимся человеком. Русский офицер считал своим долгом вступиться за оскорбленную честь даже малоизвестного ему человека; при разводе русский офицер всегда брал на себя вину, хотя бы кругом была виновата его жена, и т. д.
В храбрости тоже нельзя было отказать русскому офицеру: он шел всегда впереди, умирая спокойно. Более того: он считал своим долгом беспрерывно проявлять храбрость, часто подвергая свою жизнь риску, без нужды и пользы, иногда погибая без толку. Его девизом было: умру за царя и Родину. Тут заключался серьезный дефект настроения и идеологии нашего офицерства, которого оно не замечало.
Припоминаю такой случай. В июле 1911 года, я посетил воинские части в г. Либаве. Моряки чествовали меня обедом в своем морском собрании. Зал был полон приглашенных. По обычаю произносились речи. Особенно яркой была речь председателя морского суда, полковника Юрковского (кажется, в фамилии не ошибаюсь). Он говорил о высоком настроении гарнизона и закончил свою речь: «Передайте его величеству, что мы все готовы сложить головы свои за царя и Отечество». Я ответил речью, содержание которой сводилось к следующему: «Ваша готовность пожертвовать собою весьма почтенна и достойна того звания, которое вы носите. Но все же задача вашего бытия и вашей службы – не умирать, а побеждать. Если вы все вернетесь невредимыми, но с победой, царь и Родина радостно увенчают вас лаврами; если же все вы доблестно умрете, но не достигнете победы, Родина погрузится в сугубый траур. Итак: не умирайте, а побеждайте!»
Как сейчас помню, эти простые слова буквально ошеломили всех. На лицах читалось недоумение, удивление: какую это ересь проповедует протопресвитер!?
Усвоенная огромной частью нашего офицерства, такая идеология была не только не верна по существу, но и в известном отношении опасна.
Ее ошибочность заключалась в том, что «геройству» тут приписывалось самодовлеющее значение. Государства же тратят колоссальные суммы на содержание армий не для того, чтобы любоваться эффектами подвигов своих воинов, а для реальных целей – защиты и победы.
Было время, когда личный подвиг в военном деле значил все, когда столкновение двух армий разрешалось единоборством двух человек, когда пафос и геройство определяли исход боя. В настоящее время личный подвиг является лишь одним из многих элементов победы, к каким относятся: наука, искусство, техника, - вообще, степень подготовки воинов и самого серьезного и спокойного отношения их ко всем деталям боя. Воину теперь мало быть храбрым и самоотверженным, - надо быть ему еще научно подготовленным, опытным и во всем предусмотрительным, надо хорошо знать и тонко понимать военное дело. Между тем, часто приходилось наблюдать, что в воине, уверенном, что он достиг высшей воинской доблести – готовности во всякую минуту сложить свою голову, развивались своего рода беспечность и небрежное отношение к реальной обстановке боя, к военному опыту и науке. Его захватывал своего рода психоз геройства. Идеал геройского подвига вплоть до геройской смерти заслонял у него идеал победы. Это уже было опасно для дела.
С указанной идеологией в значительной степени гармонировала и подготовка наших войск в мирное время. Парадной стороне в этой подготовке уделялось очень много внимания. По ней обычно определяли и доблесть войск и достоинство начальников. Такой способ не всегда оправдывал себя. Нередко ловкачи и очковтиратели выплывали наверх, а талантливые, но скромные оставались в тени. Генералы Пржевальский, Корнилов, Деникин и другие, прославившиеся на войне, в мирное время не обращали на себя внимание. И, наоборот, не мало генералов, гремевших в мирное время, на войне оказались ничтожествами.
Выдвижению талантов не мало препятствовала и существовавшая в нашей армии система назначения на командные должности, по которой треть должностей командиров армейских полков предоставлялась офицерам Генерального Штаба, вторая треть – гвардейцам и третья – армейцам. Из армейцев, - а среди них разве не было талантов? – на командные должности попадали, таким образом, единицы, далеко не всегда достойнейшие, большинство же заканчивало свою карьеру в капитанском чине.
Русский офицер в школе получал отличную подготовку. Но потом, поступив на службу, он, - это было не абсолютно общим, но весьма обычным явлением, - засыпал. За наукой военной он не следил или интересовался поверхностно. Проверочным испытаниям при повышениях не подвергался. В массе офицерства царил взгляд, что суть военного дела в храбрости, удальстве, готовности доблестно умереть, а все остальное – столь важно.
Еще менее интереса проявляли к науке лица командного состава, от командира полка и выше. Там уже обычно, царило убеждение, что они все знают, и нечему учиться.
Поэтому-то в нашей армии были возможны такие факты, что в 1905-1906 гг. командующий Приамурским военным округом, генерал Н. Линевич, увидев гаубицу, с удивлением спрашивал: что это за орудие? Командующий армией не мог, как следует читать карты, а главнокомандующий, тот же генерал Линевич, не понимал, что это такое – движение поездов по графикам. А среди командиров полков и бригад иногда встречались полные невежды в военном деле. Военная наука не пользовалась любовью наших военных. В этом со скорбью надо сознаться».
Генерал А.И. Верховский: «На стороне Германии был и технический перевес, и превосходный командный состав, и мужественно сражавшаяся солдатская масса; в России о патриотическом воспитании народа не было и речи. Да и что говорить о патриотизме, когда простой грамоте не позволяли учить!
Но что было особенно тяжело, так это превосходство командного состава германской армии. На высшие посты назначались люди сильной воли, инициативные и знатоки военного дела. Большая часть военных научных трудов писалась в Германии генералами.
В русской армии все было по-другому. Военной науке и тренировке в управлении войсками не уделяли внимания именно в тех высших слоях генералитета, на которые было возложено руководство войной. Когда перед войной военный министр Сухомлинов захотел собрать в Петербурге высший генералитет для военной игры, получился крупный скандал. Командующие войсками – генералы мрозовские, сандецкие, жилинские и прочие – возмутились и решили, что изучение на игре вариантов войны является для них прямым оскорблением. Все эти старикашки собрались во дворец к вождю военной партии великому князю Николаю Николаевичу и устроили такой гвалт, что великий князь отправился к императору и добился отмены военной игры. Зато с началом войны они показали свою военную безграмотность».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Наше офицерство до самого последнего времени многие обвиняли в пьянстве, дебошах и распутстве. Такие обвинения были до крайности преувеличены. В прежнее время, вплоть до Русско-японской войны, пьянство, со всеми сопровождающими его явлениями, действительно, процветало, в особенности в воинских частях, заброшенных в медвежьи углы, например, в Дальневосточных, Туркестанских, Кавказских и других частях, стоявших в глухих, далеких от центров городишках, селах и местечках. Там свою оторванность от культурной жизни, скуку и безделье офицеры заглушали хмельным питием и разными, иногда самыми дикими проказами. Но после Русско-японской войны лик армии в этом отношении совершенно изменился: армия стала трезвенной и благонравной. Поклонники лихого удальства готовы были усматривать в этом нечто угрожающее доблести армии, считая, что офицер – «красная девица», - не может быть настоящим воином, в чем они, конечно, ошибались».
Генерал А.А. Брусилов: «Нужно еще упомянуть, что из старых традиций, положенных в основу службы Павлом I и богато развившихся в царствование Николая I, многое сильно вредило делу. Так, например, самостоятельность, инициатива в работе, твердость в убеждениях и личный почин отнюдь не поощрялись, и требовалось большое искусство и такт, чтобы иметь возможность проводить свои идеи в войсках, как бы они ни были благотворны и хотя бы отнюдь не противоречили уставам. Было много высшего начальства, которое смотрело на войска лишь на церемониальном марше и только по более или менее удачной маршировке судило об успехе боевого обучения армии.
В общем состав кадровых офицеров армии был недурен и знал свое дело достаточно хорошо, что и доказал на деле, но значительный процент начальствующих лиц всех степеней оказался, как и нужно было ожидать, во многих отношениях слабым, и уже во время войны пришлось их за ошибки спешно сменять и заменять теми, которые на деле выказали лучшие боевые способности. Если помнить, что ошибки во время войны влекут за собой часто неудачи, а в лучшем случае излишнее пролитие крови, то необходимо признать, что наша аттестационная система была неудачна».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Не могу скрыть одного недостатка нашей армии, который не мог не отзываться печально на ее действиях и успехах. В русско-японскую войну этот недостаток обозвали «кое-какством». Состоял он в том, что не только наш солдат, но и офицер, - включая и высших начальников, - не были приучены к абсолютной точности исполнения приказов и распоряжений, как и к абсолютной точности донесений. В Русско-японскую войну был такой случай: во время Мукденского боя Главнокомандующий армией послал состоявшего при нем капитана Генерального Штаба, в свое время первым окончившего академию, с экстренным приказанием командиру корпуса. Отъехав несколько километров, офицер улегся спать и на другой день, не вручив приказания, вернулся к Главнокомандующему. Этот страшный проступок остался безнаказанным. В 1916 году, когда однажды генерал М. В. Алексеев изливал передо мной свою скорбь:
- Ну как тут воевать? Когда Гинденбург отдает приказание, он знает, что его приказание будет точно исполнено, не только командиром, но и каждым унтером. Я же никогда не уверен, что даже командующие армиями исполнят мои приказания. Что делается на фронте, - я никогда точно не знаю, ибо все успехи преувеличены, а неудачи либо уменьшены, либо совсем скрыты.
Исправить этот недостаток могло лишь настойчивое воспитание и долгое время.
Самым больным местом вышедшей в 1914 году на бранное поле  русской армии была ее материальная сторона – недостаток вооружения и боевых припасов. Вся вина за это была взвалена на военного министра, В.А. Сухомлинова, печальным образом закончившего свою блестящую карьеру».

«Подготовка умов народа к войне»

Генерал А.А. Брусилов: «Еще хуже была у нас подготовка умов народа к войне. Она была вполне отрицательная.
Ни для кого не было секретом, что после франко-прусской войны 1870-1871 гг. Германия, в опьянении от своих побед стала стремиться к всемирной гегемонии. В этом отношении Россия, ее старая союзница и пособница, мешала ее планам на Ближнем Востоке, так же как и Франция с ее идеей о реванше и стремлением вернуть Эльзас и Лотарингию. Еще в большей степени мешала Германии Англия с ее флотом и твердо установившейся мировой торговлей.
И вот, в особенности с воцарением императора Вильгельма II, начинается упорное планомерное развитие военных (сухопутных и морских) сил Германии во главе нового тройственного союза – Германия, Австро-Венгрия и Италия. При этом нравственная подготовка всех слоев германского народа к этой великой войне не только не была забыта, но была выдвинута на первый план, и народу, столь же упорно, как успешно, всеми мерами внушалось, что Германия должна завоевать себе достойное место под солнцем, иначе она зачахнет и пропадет, и что великий германский народ, при помощи своего доброго немецкого бога, как избранное племя, должен разбить Францию и Англию, и низшую расу славян с Россией во главе обратить в удобрение для развития и величия высшей германской расы. Пришлось и всем остальным народам Европы волей-неволей напрягать свои силы для подготовки борьбы за свою свободу и интересы. Императору Александру III не оставалось другого решения, как сойтись с Францией, усердно подготовлять свой западный театр военных действий и развивать свои вооруженные силы.
В течение последних 20-ти лет, как раньше уже было много сказано, начались бестолковые колебания, которые расстроили нашу армию, а всю предыдущую подготовку западного театра, столь разумно и тщательно подготовлявшуюся Обручевым, свели к нулю. Поощряемые Германией, мы устроили себе дальневосточную авантюру, во время которой немцы наложили на нас крупную контрибуцию в виде постыдного для нашего самолюбия и разорительного для нашего кармана торгового договора. Мы позорно проиграли войну с Японией и такими деяниями нужно по справедливости признать, само правительство ускорило революцию 1905-1906 гг. В годы Японской войны и первой революции наше правительство ясно подчеркнуло и указало народу, что оно само не знает, чего хочет и куда идет. Спохватились мы в своей ошибке довольно поздно, после аннексии Боснии и Герцеговины, но нравственную подготовку народа к неизбежной европейской войне не то что упустили, а скорее не допустили.
Если бы в войсках какой-нибудь начальник вздумал объяснять своим подчиненным, что наш главный враг – немец, что он собирается напасть на нас и что мы должны всеми силами готовиться отразить его, то этот господин был бы немедленно выгнан со службы, если бы не был предан суду. Еще в меньшей степени мог бы школьный учитель проповедовать своим питомцам любовь к славянам и ненависть к немцам. Он был бы сочтен опасным панславистом, ярым революционером и сослан в Туруханский или Нарымский край. Очевидно, немец, внешний и внутренний, был у нас всесилен, он занимал самые высшие государственные посты, был persona gratissima при дворе. Кроме того, в Петербурге была могущественная русско-немецкая партия, требовавшая во что бы то ни стало, ценою каких бы то ни было унижений крепкого союза с Германией, которая плевала на нас.
Какая же при таких условиях могла быть подготовка умов народа к этой заведомо неминуемой войне, которая должна была решить участь России и Европы? Очевидно, никакая или скорее отрицательная, ибо во всей необозримой России, а не только в Петербурге немцы царили во всех отраслях народной жизни.
Даже после объявления войны прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война стряслась им на голову, - как будто бы ни с того ни с сего. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов. Но кто же такие, не знал почти никто, что такое славяне – было также темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать – совершенно неизвестно. Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, т.е. по капризу царя».
Ф.А. Степун (философ, прапорщик-артиллерист): «Солдаты прекрасны, но все поголовно мыслят войну как испытание и искушение, ожидая с часу на час правды и замирения. Кроме того, они все отлично понимают, что война, хотя и очень тяжелая субъективно вещь, по существу обман и наваждение; важно же в объективном смысле совсем другое, а именно их личное оставленное домашнее дело: луга, пашни, скот, недостроенные избы. В родной земле и в привычном труде они соборно и согласно чувствуют настоящую, высшую правду – реальность, а в войне они ее не чувствуют и войны потому не уважают».
Генерал А.А. Брусилов: «Можно ли было при такой нравственной подготовке к войне ожидать подъема духа и вызвать сильный патриотизм в народных массах. Чем был виноват наш солдат, что он не только ничего не слыхал о замыслах Германии, но и совсем не знал, что такая страна существует, зная лишь, что существуют немцы, которые обезьяну выдумали, и что зачастую сам губернатор – из этих умных и хитрых людей. Солдат не только не знал, что такое Германия и тем более Австрия, но он понятия не имел о своей матушке России. Он знал свой уезд и, пожалуй, губернию, знал, что есть Петербург и Москва, и на этом заканчивалось его знакомство со своим отечеством. Откуда же было взяться тут патриотизму, сознательной любви к великой родине! Не само ли самодержавное правительство, сознательно державшее народ в темноте, не только могущественно подготовляло успех революции и уничтожение того строя, который хотело поддержать, невзирая на то, что он уже отжил свой век, но подготовляло также исчезновение самой России, ввергнув ее народы в неизмеримые бедствия войны, разорения и внутренних раздоров, которым трудно было предвидеть конец.
Первый акт революции (1905-1906 гг.) ничему правительство не научил, и оно начало войну вслепую, само подготовляя бессознательно второй акт революции.
Войска были обучены, дисциплинированы и послушно пошли в бой, но подъема духа не было никакого, и понятие о том, что представляла из себя эта война, отсутствовало полностью.
Подводя итог только что высказанному, я должен подтвердить твердое мое убеждение, что император Николай II был враг вообще всякой войны, а войны с Германией в особенности.
Сам же царь едва ли верил, что эта война состоится. Обвинять Николая II в этой войне нельзя, так как не заступиться за Сербию он не мог. Виноват же царь в том, что он сам не знал, чего хотел, не отдавал себе отчета в истинном положении дела и, окруженный лестью, самоуверенно думал, что мир и война в его руках: он был убежден, что он – тонкий дипломат, умело ведущий внешнюю и внутреннюю политику России по собственному произволу, невзирая на столь еще недавний урок Японской войны и революции 1905-1906 гг».

На фронт

Мобилизация

Морис Палеолог: «Министр внутренних дел, Николай Алексеевич Макла¬ков, утверждает, что мобилизация на всей территории им¬перии происходит с полной правильностью и при сильном подъеме патриотизма.
Председатель Думы, Михаил Владимирович Родзянко, также говорит со мной в самом успокоительном тоне, воз¬можном сегодня.
-  Война, - говорит он, - внезапно положила конец всем нашим внутренним раздорам. Во всех думских партиях помышляют только о войне с Германией. Русский народ не испытывал подобного патриотического подъема с 1812 года.
Общая мобилизация производится быстро и без малей¬ших эксцессов во всей России. Первоочередные части даже выиграли пять или шесть часов в сравнении с расписанием».

«До первого привала…»

Морис Палеолог: «В полдень я еду в Царское Село…
В течение всей поездки мой автомобиль догонял и затем проезжал мимо пехотных полков, находившихся на марше с полным полевым снаряжением. За каждым полком нескончаемой вереницей следовали транспортные средства, фургоны с боеприпасами, багажные повозки, грузовые средства передвижения армейских технических служб, санитарные повозки, военно-полевые кухни, телеги, линейки, крестьянские повозки  т.п. Транспортные средства следовали одно за другим в полнейшем беспорядке; иногда они съезжали с колеи и пересекали поля, натыкаясь друг на друга и создавая такую красочную неразбериху, что напоминали нашествие азиатской орды. Пехотинцы выглядели прекрасно, хотя их походу мешали дожди и дорожная грязь. Большое число женщин присоединилось к армейской колонне, чтобы проводить мужей до первого привала и там в последний раз попрощаться с ними. Некоторые женщины несли на руках своих детей. Вид одной из них весьма тронул меня. Она была очень молодой, с нежным лицом и красивой шеей. Красно-белый головной платок был повязан на ее светлых волосах, а кожаный пояс стягивал на ее талии сарафан из синей хлопчатобумажной ткани. К груди она прижимала младенца. По мере своих сил она старалась не отставать от шагавшего в конце колонны солдата, красивого парня с загорелым лицом и с развитой мускулатурой тела. Они ничего не говорили, но шли, не спуская друг с друга любящих, полных душевного мучения глаз. Я видел, как трижды подряд молодая мать протягивала солдату младенца для поцелуя».

Оправка запасных на фронт

Генерал В.Ф. Джунковский: «Ко мне вошел градоначальник, страшно встревоженный, и доложил мне, что только что при посадке запасных в Сабунчах для следования в Баку на сборный пункт запасные убили полицеймейстера Панина и разбежались. Приказав ему немедленно ехать на место проис¬шествия расследовать этот прискорбный случай и принять все меры к сбору запасных и отправке их, я сказал, что буду ожидать его телефонного донесения.
Градоначальник доложил мне по телефону, что несчастие с полицеймейстером Пани¬ным произошло по его собственной неосторожности. Зная, что со станции Сабунчи должны отправиться три поезда с запасными, он, понадеявшись на спокойное их настроение и не учтя, что в таких случаях всегда бывают и выпившие, и агитаторы, не уведомил даже начальника военного района и, таким образом, не обеспечил поря¬док при посадке войсковой охраной. Когда подали первый поезд, состоявший из теплушек, запасные с криком: «Не поедем в телячьих вагонах, давай классные», — стали бросать каменьями в машиниста. Панин, со свойственной ему отвагой, бросился верхом с нес¬колькими казаками в толпу, чтобы вразумить ее. В это время попав¬шим в голову камнем ему раскроило череп. Панин упал замертво. Толпа сразу притихла, как бы остолбенела, и затем разбежалась Панина отнесли на квартиру.
Когда со мной говорил градоначальник, запасные уже опять были собраны, и должна была начаться посадка. Я сказал ему, что приеду сейчас лично… Запасные сидели в вагонах, пьяных масса, градоначальник выкрикивал разные воодушевляющие патриотические слова, часть запасных кричали «ура», другие же с озлобленными лицами показывали градоначальнику кулаки, из вагонов сыпались ругательства. Картина была омерзительная. Увидя меня, запасные как будто притихли. Я приказал отправить поезд, раздался свисток, поезд тронулся, я пожелал им счастливого пути. Часть запасных ответила мне, другая исподлобья со зверскими лицами смотрела, ругательства слышно не было.
С тяжелым чувством пошел я поклониться праху честного безза¬ветного героя Панина. Вернувшись домой и наскоро пообедав, решил еще до отъезда поехать на сборный пункт, где были собраны все запасные, мне хотелось лично убедиться, сколько из них не явилось, как они доехали, в каком они настроении. Меня опять уговаривали не ехать, но я считал, что мой долг это сделать. Вместе с Истоминым, Сенько-Поповским и Штросом я поехал в казармы, обошел всех запасных в  сопровождении воинского начальника, который мне доложил, что процент неявившихся крайне незначите¬лен, запасные держали себя довольно прилично, выпивших срав¬нительно было немного, я сказал им несколько приветственных слов и объяснил им, в какой форме и каких размерах будут обеспечены их семьи. Обойдя затем казармы, я вышел во двор, провожаемый запасными, которые держали себя сдержанно.
В последнюю минуту, когда я отъезжал от казарм, кто-то из толпы бросил камнем, который, однако, до моего автомобиля не долетел. Очевидно, камень был брошен исподтишка, неуверенно. Я не обратил на это внимания и, проехав по городу, чтобы сделать несколько прощальных визитов, вернулся к себе.
Приходилось по дороге наблюдать много бесчинств на пьяной почве. При остановках воинских поездов запасные первым делом производили атаки на казенные винные лавки. Если они бывали открыты, то  происходило  более  или  менее  прилично,  запасные покупали водку, если же лавка бывала закрыта, то они громили ее, и бесчинства   превосходили   всякий   предел.   Грустно   было   быть свидетелем этих беспорядков.  Сил для  предотвращения не было. В некоторых   местах   мне   приходилось   останавливаться   и лично принимать меры, уговаривать, но с пьяными это не всегда удавалось. Чины Корпуса жандармов выбивались из сил при водворения порядка, я любовался,  как беззаветно они исполняли  свой долг. Я помню, как на одной станции на Владикавказской дороге я застал огромный воинский поезд, запасные были в довольно приподнятом настроении под влиянием выпитого вина. Молодой жандармский ротмистр,   начальник   отделения   с  несколькими   унтер-офицерами сдерживал расходившиеся страсти, затем пошел по поезду и стал отнимать водку. На моих глазах он вытащил несколько четвертей и тут же ударом об рельсы разбил эти бутылки; успокоился он только тогда,  когда  обошел  весь  поезд.   Надо  было иметь много гражданского мужества и сознания долга,  сейчас,  к сожалению, я забыл фамилию этого отважного офицера.
В пути мне пришлось все время сноситься по телеграфу с местны¬ми губернаторами и наказными атаманами по поводу происходив¬ших беспорядков по линиям железных дорог. Принятыми мерами, как-то: стянутыми к крупным станциям войсковыми нарядами, выво¬зом спирта в склады, а где нельзя было - уничтожением его в трехверстном районе по сторонам железных дорог, удалось до¬вольно скоро восстановить порядок, так что от Ростова-на-Дону я уже не видал бесчинств, эшелоны следовали в полном порядке».

План войны русской армии

«Я дам приказ идти вперед…»
(5 августа 1914 г.)

Морис Палеолог: «Приехав в три часа дня в маленький загородный дворец Александрию, я был немедленно введен в кабинет его величества.
Кабинет царя, расположенный на втором этаже. Освещен широкими окнами, из которых, насколько хватает глаз, открывается вид на Финский залив. Два стола, заваленных бумагами, диван, шесть кожаных кресел, несколько гравюр с военными сюжетами – составляют всю обстановку. Император, в походной форме, принимает меня стоя».
Николай II: «Я хотел выразить вам свою благодарность, все свое удивление перед вашей страной. Показав себя столь верной союзницей, Франция дала миру незабвенный пример патриотизма и верности. Передайте, прошу вас, правительству Республики мою самую сердечную благодарность.
Нам нужно вооружиться мужеством и терпением. Что касается меня, то я буду бороться до самого конца, Для того чтобы достичь победы, я пожертвую всем, вплоть до последнего рубля и солдата. Пока останется хотя один враг на русской земле или на земле Франции – до тех пор я не заключу мира».
Морис Палеолог: «Самым простым, самым спокойным и ровным голосом делает он мне это торжественное заявление. Какая-то странная смесь в его голосе и особенно в его взгляде – решимости и кротости. Чего-то одновременно непоколебимого и пассивного, смутного и определенного, как будто он выражает не свою личную волю, но повинуется скорее некоей внешней силе, велению Промысла или Рока».
Николай II: «Как только закончится мобилизация, я дам приказ идти вперед. Мои войска рвутся в бой. Наступление будет вестись со всею возможною силой. Вы ведь, впрочем, знаете, что великий князь Николай Николаевич обладает необычайной энергией».

«Я буду атаковать основательно…»

Морис Палеолог: «Из скромного коттеджа Александрия я отправляюсь в роскошный дворец Знаменка, который находится совсем близко и в котором живет великий князь Николай Николаевич.
Главнокомандующий принимает меня в просторном кабинете, где все столы покрыты разложенными картами. Он идет мне навстречу быстрыми и решительными шагами и обнимает, почти раздавив мне плечи».
Великий князь Николай Николаевич: «Господь и Жанна д;Арк с нами! Мы победим…»
Морис Палеолог: «Через сколько дней, ваше высочество, вы перейдете в наступление?»
Великий князь Николай Николаевич: «Я прикажу наступать, как только эта операция станет выполнимой, и я буду атаковать основательно. Может быть, я даже не буду ждать, когда завершится сосредоточение войск. Как только я почувствую себя достаточно сильным, тут же начну нападение. Это случится, вероятно, 14 августа».
Морис Палеолог: «Затем он объясняет мне свой общий план движений…
В то время как он, водя пальцем по карте, излагает мне свои планы, вся его фигура выражает суровую энергию.
В Николае Николаевиче есть что-то грандиозное, что-то вспыльчивое, деспотическое, непримиримое, и оно наследственно связывает его с московскими воеводами XV и XVI веков».

«С начала войны я не мог узнать плана кампании…»

Генерал А.Д. Бубнов: «Как известно в результате переговоров русского и французского Генеральных Штабов, имевших место после заключения Франко-русского союза, Россией было взято на себя обязательство выделить с самого начала войны значительные силы для энергичных действий против Германии, в целях облегчения положения на французском фронте.
Это обязательство шло, конечно, в ущерб выполнению первоначальной главной задачи русской стратегии, состоявшей в уничтожении австрийских армий, сосредоточившихся в Галиции с целью вторжения в Россию.
Обязательство это, разбрасывая наши силы по двум расходящимся операционным направлениям, противоречило, конечно, основным требованиям стратегии о сосредоточенности максимума сил на главном операционном направлении и выделении лишь минимума сил на другие операционные направления.
Согласно замыслу нашего плана войны, разработанного после совещания с французским Генеральным Штабом, давление на Германию должно было бы быть осуществлено: во-первых, вторжением в Восточную Пруссию и занятием ее до нижнего течения Вислы, а затем наступлением в операционном направлении Познань-Берлин.
Для осуществления первой из этих задач предназначались 1-я и 2-я армии, которые должны были перейти в наступление тотчас же после начала войны, а для второй задачи – наступления на Берлин – предназначалась 9-я армия, сосредоточившаяся в районе Варшавы и долженствовавшая согласовать свои действия с результатами операций первых двух армий в Восточной Пруссии.
Нельзя, однако, не признать и не согласиться в этом с генералом Головиным, что последний из этих способов давления на Германию – то есть наступление на Берлин с теми силами, которыми мы могли бы для сего в начале войны располагать, - был весьма рискован и имел скорее в данной обстановке авантюристический, чем методический и стратегический характер».
Генерал А.А. Брусилов: «Должен оговориться, что с начала войны я никак не мог узнать плана кампании. Когда я занимал должность помощника командующего войсками Варшавского военного округа, выработанный в то время план войны с Германией и Австро-Венгрией мне был известен. Он был строго оборонительный и во многих отношениях, по моему мнению, был составлен неудачно. Он и не был применен в действительности, а по создавшейся обстановке мы начали наступательную кампанию, которую не подготовили. В чем же заключался наш новый план войны, - представляло для меня какую-то тайну, которой не знал, по-видимому, и главнокомандующий фронтом. Легко может статься, что и никакого нового плана войны создано не было, и действовали лишь случайными задачами, которые вырабатывались обстановкой».

Погром германского посольства

22 июля
Санкт-Петербург

Генерал В.Н. Воейков: «Мирные жители, ограничившиеся в первые два дня после объявления войны ношением по улицам столицы портрета государя и пением народного гимна, решили на третий день принять более активное участие в начавшейся войне и разгромили здание германского посольства на углу Большой Морской и Исаакиевской площади».
Генерал А.И. Спиридович: «Было уже темно, когда я вошел в один из ресторанов и едва успел сесть, как кто-то вбежал с криком – громят немецкое посольство. Я поспешил туда. По Морской бежал народ, скакали извозчики, неслись автомобили. Громадная толпа с царским портретом впереди шла к посольству. Слышались ругательства, угрозы в адрес Германии, императора Вильгельма.
Странное зрелище увидел я, подъехав к площади, где на углу Морской возвышалось суровое здание немецкого посольства».
Морис Палеолог: «Расположенное на главной площади города, между Исаакиевским собором и Мариинским дворцом, германское посольство представляет собою колоссальное здание: массивный фасад из финляндского гранита, тяжелые архитравы, циклопическая каменная кладка. Два громадных бронзовых коня на крыше, которых держат в поводьях гиганты, окончательно подавляют здание. Отвратительное как произведение искусства, строение это очень символично: оно утверждает с грубой и явной выразительностью желание Германии преобладать над Россией».
Генерал А.И. Спиридович: «Толпы народа вперемешку с извозчиками и автомобилями запрудили всю площадь и тротуары около посольства. Эскадрон конных жандармов удалял публику с тротуара посольства. Напротив здания, к стороне Исакия, горел громадный костер. Там копошились пожарные.
- Это жгут вильгельмовские портреты, - сказал подбежавший ко мне юркий молодой человек и, прибавив, что скоро будет еще лучше, убежал.
Громадное здание посольства было освещено только внизу. Там бегали какие-то люди и выбрасывали в окна различные предметы. Скоро появился свет на втором этаже, затем и выше. Бегающие фигуры появились на всех этажах».
Морис Палеолог: «Чернь наводнила здание, била стекла, срывала обои, протыкала картины, выбросила в окно всю мебель, в том числе мрамор и бронзу эпохи Возрождения, которые составляли прелестную личную коллекцию Пурталеса».
Генерал А.И. Спиридович: «Особенно суетилась какая-то барышня в шляпке. Кипы бумаг полетели из окон верхнего этажа и как снег посыпались листами на толпу. Летели столы, стулья, комоды, кресла… Все с грохотом падало на тротуары и разбивалось вдребезги. Публика улюлюкала и кричала ура. А на крыше здания какая-то группа, стуча и звеня молотками, старалась сбить две колоссальные конные статуи.
Голые тевтоны, что держали лошадей, уже были сбиты. Их стянули с крыши, под восторженное ура, стащили волоком к Мойке и сбросили в воду».
Морис Палеолог: «Нападавшие сбросили на тротуар конную группу, которая возвышалась над фасадом. Разграбление продолжалось более часу под снисходительными взорами полиции».
Генерал А.И. Спиридович: «Рядом на тротуаре стоял городовой. Кругом меня все галдело. Галдела интеллигенция. А из окон посольства все летели, летели разные предметы. Раздававшиеся при этом треск и грохот вызывали ура. Чем сильнее был треск, тем громче было ура и улюлюканье. Полиция только просила не ходить на тротуар перед посольством. Эскадрон стоял наготове. На площади был сам министр внутренних дел Маклаков, был и только что назначенный новый градоначальник князь Оболенский.
Вдруг пронеслось, что на чердаке громилы нашли труп убитого человека. То был русский, долго служивший в посольстве. В группе начальства заволновались. Со стороны эскадрона жандармов послышалась команда. Публику стали просить расходиться. Никто не слушался. Появилась пожарная команда, в толпу направили струю воды, и все с хохотом стали разбегаться. Я сел в экипаж и поехал телефонировать своему начальнику. По дороге обогнал большую толпу. Шли громить австрийское посольство, но полиция не допустила погрома. Я доложил обо всем генералу Воейкову. Он просил меня остаться в городе до утра. Утром, по дороге на вокзал, я заехал посмотреть на посольство. Жуткая картина. Колоссальное здание зияло разбитыми окнами. На крыше покосившиеся лошади: их не сумели сбить. Тротуары завалены грудами обломков и осколков. Полиция не позволяет приближаться. Публика смотрит молча. Все ходят посмотреть на Мойку, на сброшенные статуи».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В этом погроме, как я узнал, участвовали и хулиганы, и много лиц даже из высшего общества, не исключая и титулованных дам. Одна такая графиня мне через несколько лет случайно в разговоре созналась, что и она тоже была не безгрешна при погроме посольства. Градоначальник,  не найдя настоящих виновников и, вероятно, опасаясь обвинения в бездействии власти, арестовал и посадил в тюрьму несколько десятков каких-то мальчишек. Когда мне директор Департамента полиции Брюн де Сент-Ипполит доложил об этом, я, переговорив с градоначальником, приказал их немедленно освободить».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Германский посол уехал из России. Жена его, бывшая в хороших отношения со многими русскими, оставила свои драгоценности в Эрмитаже. Ее знакомые рассказывали мне, что перед отъездом у нее в разговоре с одной из фрейлин Двора вырвались слова: “Бедный Государь! Он не подозревает, какой конец ожидает его”. Она была уверена, что Германия разгромит Россию, что затем начнется в России революция, во время которой погибнет Государь».

Прием в Зимнем дворце
 
Генерал В.Н. Воейков: «26 июля государь назначил в Николаевском зале Зимнего дворца прием созванных членов Государственного Совета и Государственной думы».
Генерал А.И. Спиридович: «Выйдя с великим князем Николаем Николаевичем, государь обратился к палатам с речью, которую закончил так: «Мы не только защищаем свои честь и достоинство в пределах своей земли, но боремся за единокровных братьев-славян. Уве¬рен, что вы все, каждый на своем месте, поможете мне перенести ниспосланные испытания, что все, начиная с меня, исполнят свой долг до конца. Велик Бог земли рус¬ской».
Полное энтузиазма ура было ответом государю, пос¬ле чего говорили председатели Голубев и Родзянко. Пос¬ледний говорил с большим подъемом и чувством. Госу¬дарь был взволнован речами, горячо поблагодарил и закончил словами: «От всей души желаю вам успеха. С нами Бог». Государь перекрестился. Крестились присут¬ствовавшие. Запели «Спаси, Господи, люди Твоя».
Государь вернулся в Петергоф очень довольный встре¬чей с народными представителями. Когда же все узнали, с каким подъемом прошло первое заседание Думы, как горячо встретила Дума министра Сазонова, стало как-то спокойнее. Так, по крайней мере, казалось в Петергофе. Царь, правительство, страна в лице избранников, каза¬лось, объединились в одном могучем патриотическом порыве: сражаться и победить».

Правительство и Дума

Морис Палеолог: «Сегодня - заседание Государственного совета и Думы. 2 августа император объявил о своем намерении созвать чрез¬вычайную сессию Законодательного собрания, “чтобы быть в полном единении с нашим народом”.
Взволнованная речь председателя Думы Родзянко откры¬вает заседание. Его высокопарное и звонкое красноречие возбуждает энтузиазм собрания.
Затем нетвердыми шагами входит на трибуну старый Го¬ремыкин, с трудом управляя звуками слабого голоса, который моментами прерывается, как если бы он умирал. Горе¬мыкин излагает, что «Россия не хотела войны», что импе¬раторское правительство испробовало все, чтобы сохранить мир, «цепляясь за малейшую надежду предотвратить потоки крови, которые грозили затопить Европу»; он заключает, что Россия не могла отступить перед вызовом, который ей бросили германские державы; «к тому же, если бы мы усту¬пили, наше унижение не изменило бы хода событий». При произнесении этих последних слов его голос становится немного тверже, а угасший взгляд оживляется вспышкой пламени. Кажется, что этот старик, скептический, утомлен¬ный трудами, почестями и опытом, испытывает насмешли¬вую радость, когда при этих торжественных обстоятельствах выказывает свой разочарованный фатализм.
Сазонов сменяет его на трибуне. Он бледный и нервный. С самого начала он облегчает свою совесть: «Когда для ис¬тории наступит день произнесения беспристрастного при¬говора, я убежден, что она нас оправдает...» Он энергично напоминает, что «не политика России подвергла опасности общий мир» и что, если бы Германия этого захотела, она могла бы «одним словом, одним-единственным повелитель¬ным словом» остановить Австрию на ее воинствующем пути. Затем он горячо восхваляет «великодушную Францию, ры¬царскую Францию, которая вместе с нами поднялась на защиту права и справедливости». При этой фразе все депута¬ты встают и, повернувшись ко мне, долго приветствуют Францию радостными криками.
Тем не менее я замечаю, что приветствия не особенно поддерживаются на скамьях левой стороны: либеральные партии никогда не могли нам простить, что мы продлили существование царизма с помощью финансовых субсидий, Аплодисменты снова раздаются, когда Сазонов заявляет, что Англия также признала моральную невозможность оста¬ваться безучастной к насилию, совершенному над Сербией. Заключение его речи правильно передает идею, которая все эти последние недели господствовала над всеми нашими мыслями и поступками: «Мы не хотим установления ига Германии и ее союзницы в Европе». Он спускается с трибу¬ны под гром приветствий.
После перерыва в заседании глава каждой партии заяв¬ляет о своем патриотизме и выражает готовность ко всем жертвам, чтобы избавить Россию и славянские народы от германского главенства. Когда председатель подвергает го¬лосованию военные кредиты, испрашиваемые правитель¬ством, социалистическая партия объявляет, что она воздер¬живается от голосования, не желая принимать на себя ни¬какой ответственности за политику царизма; тем не менее она убеждает русскую демократию защищать родную землю от иностранного нападения: «Рабочие и крестьяне, собери¬те все ваши силы для защиты нашей страны; затем мы ее освободим...» За исключением воздержавшихся от голосо¬вания социалистов военные кредиты приняты единогласно».
Пьер Жильяр: «Государь сначала заговорил со мною о вчерашнем торжественном заседании Государственной Думы. Он сказал, какую огромную радость доставило ему занятое ею положение, полное решимости, достоинства и горячего патриотизма.
- Дума оказалась на высоте событий и действительной выразительницей нации, потому что весь русский народ понял оскорбление, нанесенное ему Германией. У меня теперь полная вера в будущее… Сам я сделал все, что мог, чтобы избежать этой войны, я шел навстречу всем уступкам, совместимым с нашим достоинством и национальной честью… Вы не поверите, как я счастлив выйти из этой ужасной неизвестности; я никогда не переживал пытки, подобной этим мучительным дням, предшествовавшим войне. Я уверен теперь, что в России поднимется движение, подобное тому, которое было в Отечественную войну 1812 года”».

Проводы на фронт Верховного главнокомандующего

Генерал А.И. Спиридович: «1 августа великий князь (Николай Николаевич) отбыл на фронт».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В последних числах июля состоялись торжественные проводы, хотя и совершенно конфиденциальные для печати, Верховного глав¬нокомандующего.  Куда   отправлялся   поезд,   где   назначена   была Ставка верховного  командования,  держалось  все в тайне.  Я  был у великого князя и у генерала Янушкевича накануне их отъезда и затем присутствовал на проводах в Петергофе. Великий князь был очень бодро настроен,  очень  был доволен  первыми  нашими  успехами,  просил  меня  приехать в  недалеком будущем в Ставку, чтобы переговорить со мной по разным вопросам, предупредив его начальника штаба дня за два до моего приезда.
В Петергофе поезд Верховного главнокомандующего отходил от станции Новый Петергоф.  К отходу поезда в царских комнатах собрались все  начальствующие лица,  затем  съехались все особы царской  семьи,  приехал  Государь.  Нельзя  было  без восхищения смотреть на внушительную, полную огня, энергии и железной воли фигуру великого князя, Верховного главнокомандующего, на которого с такой надеждой обращены были взоры всей России».
Генерал А.Д. Бубнов: «30 июля я получил распоряжение явиться на Царскосельский вокзал для отправления в Ставку.
Время отправления поездов Штаба Верховного Главнокомандующего и место их назначения сохранялись в тайне, и на слабо освещенном перроне вокзала не было ни провожающих, ни публики.
О том, что местом расположения Ставки будут Барановичи, большинство чинов Штаба узнало лишь после того, как поезда отошли от Петербурга. Когда я приехал на вокзал, он был пуст и безмолвен. Отсутствие обычных на вокзале суеты и шума производило необычайное впечатление. У перрона стоял готовый к отходу так называемый второй поезд Штаба Верховного Главнокомандующего. У входа на этот перрон стоял комендант поезда, который направлял быстро входивших на перрон чинов штаба в отведенные им вагоны. Над всем царила какая-то торжественная строгость и сосредоточенность.
В полночь, без всяких сигналов и никем не провожаемый, поезд тихо отошел от пустого перрона и, ускоряя ход, двинулся в путь».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Плавно, без свистков, тихо отошел поезд, увозя великого князя с его штабом в Ставку. Государь последний благословил и обнял Верховного главнокомандующего. Все провожавшие с волнением смотрели вслед отходившему поезду, мысленно призывая Бога на помощь России».
Генерал А.Д. Бубнов: «Так началась жизнь Ставки Верховного Главнокомандующего, которая до последнего дня пребывания на этом посту великого князя Николая Николаевича неизменно носила тот же характер молчаливо-строгой деловитости и проникновенной задумчивости».

Государь в Москве

Генерал А.И. Спиридович: «3-го вечером государь с семьей выехал в Москву: того требовала традиция объявления войны».
Генерал В.Ф. Джунковский: «3 августа Государь со своей семьей отбыл вечером в Москву, чтобы помолиться у   московских   святынь   о   ниспослании  победы русскому народу.
4 августа навсегда останется историческим днем для Москвы - сердца России. Она встречала в своих стенах царя, царицу и цар¬скую семью. Вся Москва, все население вышло на улицу, сотни тысяч народа заполняли весь путь следования Государя, все как бы единым сердцем встречали царя, взволнованные, готовые на всякие жертвы, лишь бы помочь царю победить врага. Встреча исключи¬тельная по своему величию, умилительная, трогательная.
Императорский поезд прибыл на Александровский вокзал. За час до прихода поезда прошел крупный сильный дождь, но он не разогнал публику, она шла и шла, наполняя улицы, затем выглянуло солнце, обсушило всех. Войска в походной форме вступили на улицы шпалерами. Вся Москва была разукрашена, флаги, драпи¬ровки, ковры, на трамвайных столбах корзины с цветами. Около 2 часов дня послышалось «ура». Императорский поезд подошел к вокзалу, платформа коего и парадные комнаты были наполнены встречавшими, как начальствующими лицами, так и представителя¬ми сословных учреждений и депутациями. Государь обошел фронт почетного караула, выставленного от Александровского военного училища, пропустил юнкеров церемониальным маршем и затем стал обходить встречавших.
В парадных комнатах Государь принял хлеб-соль от исправлявшего должность городского головы В. Д.  Брянского,  который об¬ратился со следующей речью: «Ваше императорское величество! По промыслу Всевышнего России ниспосланы великие испытания. Но какие испытания нам не страшны.  Русская  история свидетельствует, что русский народ в единении с царем всегда выходит из испытаний с обновленными силами, и ныне Россия встретила грозную бурю, забыв распри и раздоры. Великий народ слился со своим царем. Никто не разлучит их. Он знает, что с державным вождем, призвавшим его к государственному строительству, он придет в царство силы и мира. Москва - сердце России - призывает на вас, Государь, благословение Божие».
Их величества вышли на подъезд; загудел Иван Великий со всеми  колокольнями  московских  церквей,  звуки  гимна,  «ура» огласили воздух. В первом экипаже ехали Государь, император наследник и великая княжна Ольга Николаевна, во втором - великая княгиня  Елизавета Федоровна с  остальными великими княжнами. Оглушительные «ура» не смолкали, многие бросали цветы. По остановке у Иверской, их величества въехали в Кремль через Спасские ворота. В Кремле площадь представляла сплошное море голов. Когда их величества поравнялись с памятником Минина и Пожарского на Красной площади и проезжали мимо стоявшей близ памятника чешской колонии, которая выделялась среди многочисленной толпы своими живописными костюмами ганоков из Моравии и чешских соколов, то чешское знамя склонилось при громких криках «наздар» и «живио», а оркестр музыки исполнил «Боже царя храни».
На другой день, 5 августа состоялся высочайший выход в Успен¬ский собор к торжественному богослужению. Государь был в форме Лейб-гвардии Екатеринославского гренадерского полка. Дежурство несли генерал-адъютант Максимович, Свиты контр-адмирал граф Гейден и флигель-адъютант граф Шереметев. Какое-то особенное настроение царило в залах в ожидании высочайшего выхода, все были взволнованы, чувствовался необыкновенный подъем. Появился Государь. Первым обратился с речью Самарин…»
Самарин: «Возлюбленный Государь, с горячим воодушевлением приветствует тебя московское дворянство. В этот грозный час народного испыта¬ния, живя в общении с тобой, крепнет дух наш для великого подвига. Мы все за тобой и за тебя, не усомнись же бестрепетно опереться на несокрушимые силы народного духа. Да поможет тебе Бог в борьбе за целость и честь Русской державы и царственным велением твоим да возродится к новой жизни весь славянский мир. Мужайся, русский царь! С тобою вся Русская земля!»
Генерал В.Ф. Джунковский: «Восторженное «ура», какого я не запомню, потрясло залу.
Вслед за Самариным от лица земства следовала речь Шлиппе…»
Шлиппе: «Великий Государь, счастливо московское земство поклониться ца¬рю своему в эти тяжелые дни испытаний, ниспосланных Родине, счастливо   высказать   вам,   Государь,   свои   чувства.   Над  дорогой нашей  Родиной,  над всем миром нависли черные тучи военной грозы. Мы накануне всемирной беспримерной борьбы. В это мгновение только народ, тесно спаянный любовью своих сынов в одно целое, сумеет отстоять свое место в истории человечества. На царственный призыв вашего величества откликнулись все народы России могучим порывом всеобщего единения. Сила духовного единения царя и народа сказалась во всем священном величии. В этом залог и основа успеха. Верьте, Государь, что русское земство отдаст все силы на предстоящее великое дело. Родная земля, на какой выросло земство, неисчерпаема в силах своих. Дружно сплотились все земства России для выполнения своего долга перед Родиной. Мы твердо верим, Государь, что русский народ под верховным предводительством своего державного вождя одолеет врагов и выйдет с честью на широкий путь мира, благоденствия и славы».
Генерал В.Ф. Джунковский: «И снова «ура» потрясло стены зала.
Тогда к Государю обратился исправлявший должность городского головы В. Д. Брянский…»
Брянский: «Великий Государь, грозная туча двинулась над Россией. Россия вовлечена в войну двумя соседними могущественными государствами, которые, презрев всю прежнюю историю, забыв благодеяния России, начали угрожать целости и могуществу России. Россия не хотела войны. Русский царь и русский народ всегда предпочитали разрешение всех спорных вопросов мирным путем, но когда затронута была ее честь, когда возбудилось опасение неприкосновенности ее границ, вся Россия, как один человек, стала на защиту чести и славы Родины.
Враг силен, но не страшен он, ибо русский народ знает, что Бог не в силе, а в правде. Война эта есть защита славянства от германизма. Вновь поднялся великий славянский народ для каждого русского человека, и много крови русской уже за него пролилось. Эта жертва должна наконец достигнуть цели, и сла¬вянский вопрос должен быть решен объединением всего славянства под защитой матери славянства - России. Война эта является вой¬ной за осуществление идеи общего мира. Когда вам, Государь, угодно было высказать великие мысли о всеобщем разоружении и мирном разрешении международных вопросов, наш теперешний враг не только воспротивился этому, но под угрозой Германии все остальные государства Европы вынуждены были расширить свое вооружение. Эта война есть война против главенства Германии и против ее вооружения. Русский народ в единении со своим царем и в содружестве с благородными своими союзниками ис¬полнит свое историческое предначертание.
После этой войны наступит постоянный мир для процветания торговли, науки и искусства. В такую минуту древняя первопре¬стольная столица приветствует вас, Государь, от имени всего русского народа. При том чувстве, которым охвачен русский народ, когда воля царская идет с народом воедино, нет того подвига, которого не смог бы совершить русский народ. Дерзай, Государь, народ с тобой, а Бог тебя хранит».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Шествие тронулось дальше. Когда Государь поравнялся с представителями московского купечества, выступил старшина купеческого сословия  С. А.  Булочкин…»
Булочкин: «Ваше  императорское величество, твердо верует московское купечество, что Всевышний Господь пошлет свое благословение и всесильную помощь вам и вашему храброму войску на защиту правого дела. Повергая к стопам вашим, великий Государь,   наши   верноподданнические   чувства,   просим принять уверение, что направим все силы для облегчения участи раненых, больных и защитников нашей дорогой Родины».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Шествие двинулось дальше. В конце зала Государь останов и, обратясь к присутствовавшим, громко, внятно произнес следующие слова…»
Николай II: «В час военной грозы, так внезапно и вопреки моим намерениям  надвинувшейся  на  миролюбивый   народ  мой, я, по обычаю державных предков, ищу укрепления душевных сил в молитве у святынь московских. В стенах древнего Московского Кремля, в лице вашем, жители дорогой мне первопрестольной Москвы я приветствую весь верный мне русский народ, повсюду и на местах, в Государственной Думе и Государственном Совете, единодушно откликнувшийся на мой призыв стать дружно всей Россией, откинув распри, на защиту родной земли, и славянства. В могучем всеобщем порыве слились воедино все без различия племена и народности великой империи нашей, и вместе со мной никогда не забудет этих исторических дней Россия. Такое единение моих чувств и мыслей со всем  моим  народом  дает  мне   глубокое  утешение   и   спокойную уверенность в будущем. Отсюда, из сердца Русской земли, я шлю доблестным войскам моим и мужественным иноземным союзникам заодно с нами поднявшимся за попранные начала мира и правды горячий привет. С нами Бог».
Генерал В.Ф. Джунковский: «”Ура”, сопровождавшее каждую речь после слов Государя было потрясающим.
Шествие продолжалось из Георгиевского зала во Владимирский и чрез Святые сени на Красное крыльцо. Вся площадь была усеяна народом, точно маком. Как только Государь появился на Красном крыльце, точно электрический ток пробежал по толпе, которая разразилась могучими криками восторга. Величественно было шествие по ступеням открытого крыльца. Государь под руку с императрицей, видимо сильно взволнованный, спускался по кра¬сивой лестнице, впереди и сзади блестящая свита, а с высоты колокольни Ивана Великого, усеянной народом, гордо гудел в это время гигант колокол, и этому гулу вторили звуки колоколов со всех московских церквей. У паперти Успенского собора пре¬освященный Трифон, управлявший временно Московской митро¬полией, встретил Государя.
Приложившись к кресту, их величества вошли в собор. Перед началом молебствия хор синодальных певчих исполнил концертное «С нами Бог». Протодиакон Розов удивительно выразительно про¬изнес специальную ектенью о даровании  победы.   После чтения Евангелия он же возгласил: «Колена преклонивши, Господу помо¬лимся». Государь, вся царская семья, священники, вся церковь опус¬тились на колени. Минута была трогательная, величественная, все были  взволнованы,   а   когда  преосвященный  Трифон  стал  читать умилительную  молитву  о  благословении   русского  оружия,  то глазах у многих появились слезы. По возглашении многолетия загудел опять колокол Ивана Великого, раздались салюты из орудий. Государь, приложившись к кресту под пение «Спаси, Господ направился к чудотворным иконам, к мощам и другим святыням, после чего шествие направилось в Чудов монастырь, затем внутренним ходом в Николаевский дворец, откуда через некоторое время их величества отбыли в открытых экипажах в Большой Кремлевский дворец. Перед   тем   как   сесть   в   экипажи,   беседовали   с   послом французским и великобританским.
Неудержимое «ура» народа, сплошь окружавшего экипаж Государя  стояло на площади, поднимались руки, шапки летели в воздух. От наплыва народа коляска ехала шагом».
Генерал А.И. Спиридович: «Было и обстоятельство, внесшее нотку горе¬чи в пребывание государя в Москве. Наследник был бо¬лен. Не мог ходить. На выходах его носил на руках казак-конвоец. В народе много про это говорили».
Пьер Жильяр: «Это почти всегда так, когда ему надо показаться народу: можно быть почти уверенным, что в последнюю минуту явится какое-нибудь осложнение. И правда, кажется, что его преследует злой рок!
Когда Алексей Николаевич убедился, что не может ходить, он пришел в большое отчаяние. Их Величества тем не менее решили, что он все же будет присутствовать при церемонии. Его будет нести один из казаков государя. Но это жесткое разочарование для родителей: они боятся, что в народе распространится слух, будто цесаревич калека».
Генерал А.И. Спиридович: «И когда, как в сказке, по устланной лестнице и помосту просле¬довал блестящий кортеж из дворца в Успенский собор и скрылся, в толпе снова стали шептаться о больном наследнике, о царице.
А та, бедная, не менее его больная нравственно, чув¬ствуя па себе укоры за больного ребенка, сжав губы, вся красная от волнения, старалась ласково улыбаться кри¬чавшему народу. Но плохо удавалась эта улыбка царице, бедной больной царице. И теперь после прохода ше¬ствия народ по-своему истолковал эту улыбку. И не в пользу бедной царицы, так горячо и искрение любившей свою вторую родину... И когда после службы, принимая доклады, я выслушивал немногословные, но выразитель¬ные фразы, которые слышны были в толпе, про царицу и Старца, нехорошее чувство закипало у меня в адрес тех, кто провел его во дворец».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В этот же день их величества осматривали санитарный поезд имени Государыни Александры   Федоровны   на   Казанском   вокзале.   Около   поезда   был выстроен весь персонал с попечительницей Иверской общины О. М. Веселкиной во главе. Стоявший по сторонам пути народ все время пел «Боже, царя храни». Их величества подробно все осмотрели; императрица собственноручно раздала всему персоналу серебряные образки. Вечером, по случаю кануна Преображения, их величества с семьей и великой княгиней Елизаветой Федоровной присутствовали за всенощной в Архангельском соборе.
В самый праздник Преображения Господня Государь со всей семьей и великая княгиня Елизавета Федоровна были у обедни в церкви Спаса на Бору по случаю престольного праздника этой церкви. К обедне были приглашены все находившиеся в Москве бывшие офицеры Преображенского полка, в числе их и я со своим адъютантом капитаном Штером. До начала богослужения Государь обходил всех нас, бывших преображснцев, беседуя со многими.
Собор Спаса на Бору, самый древний в Москве, построен был среди дремучего бора московским князем Даниилом и представлял собой небольшую деревянную церковь. Жизнь на этом месте только начинала тогда зарождаться. В 1380 г. Иван Калита, перенеся столицу в Москву, построил на этом месте каменный храм Преоб¬ражения и учредил монастырь, перенесенный затем в Крутицы и вскоре упраздненный, но церковь, несмотря на все бедствия, сохранилась и в течение веков стоит на том же месте и фундаменте, и стены остались те же.
После литургии все были приглашены во дворец к гофмаршальскому столу к завтраку.
В 4 часа дня их величества посетили Московскую купеческую Управу и осматривали устроенный московским городским управлением в помещении управы центральный склад белья и перевязочных для раненых и больных воинов. При входе их величества встречены были старшиной С. А. Булочкиным, на площадке лестницы - исправлявшим   должность   городского   головы   Брянским с членами городской управы и гласными.
Брянский, приветствуя Государя, представил обширный доклад организации городским управлением помощи раненым и обеспечения семейств   воинов.   Доклад  этот,   прочитанный   Брянским, содержал в  себе  постановления   городского  управления  для  этой помощи. «В сознании своего гражданского долга оказания щи, - гласит доклад, - московское городское общественное управление, едва только до него дошли тревожные вести о возможности войны, постановило повергнуть к стопам вашим выражения верноподданнических чувств. Население Москвы ассигновало миллион рублей на организацию врачебно-санитарной помощи армии и флоту, открыло кредит для помощи семьям запасных, призванных в ряды армии и флота, и организовало сбор пожертвований». Далее шел перечень мероприятий, как то: оборудование помещений для размещения запасных и лошадей, организация снабжения запасных воинских частей готовым хлебом из городской хлебопекарни, оборудование лазаретов и госпиталей на 10000 кроватей, кроме больничных, организация курсов сестер и братьев милосердия на 1000 человек запись добровольцев - врачей, фельдшеров, санитаров и т. п., кото¬рых было принято уже свыше 4000 человек, оборудование 2 санитарных поездов на 400 больных каждый, организация по шитью белья на первое время 500000 предметов для 20000 комплектов и т. д.
Выслушав доклад, Государь произнес следующие слова: «Сер¬дечно благодарю вас, господа, за выраженные исправляющим обя¬занность городского головы чувства, а также и за мероприятия, доклад о которых я сейчас с удовольствием выслушал. В лице вашем благодарю всю первопрестольную Москву за щедрое пожертвова¬ние и горячий отклик, который встретил мой манифест об объявле¬нии войны. Сердечно тронут щедрыми пожертвованиями на благо раненых и больных воинов, на пользу всей дорогой нам России». При громких восторженных кликах «ура» Государь с императрицей вошли в склад и обошли все пять помещений - закройную, матери¬альную, швальню (швейная мастерская), склад раскроенного белья и приемную для готовых вещей; все подробно осматривали, интересуясь всеми мело¬чами, беседуя с работниками и работницами, и затем отбыли из управы в Марфо-Мариинскую обитель к великой княгине Елизавете Федоровне.
7  августа Государыня посетила склад в Николаевском дворца устроенный для раненых попечением великой княгини Елизаветы Федоровны; вес работавшие дамы были представлены ее величеству.
В  2 часа дня императрица принимала сестер милосердия со сборного  пункта военного  ведомства,  сестер  представляла пред¬седательница Иверской общины О. М. Веселкина. Накануне в Москву  прибыли   первые  раненые,   помещенные  в   Солдатенковскую больницу. Около 3 часов дня их величества с августейшими дочерь¬ми отправились навестить раненых, которых прибыло семь человек  нижних чинов и кроме того еще 11 больных, среди них 6 офицеров.  Государь обошел всех  и побеседовал с  каждым.  Один  из них, подпрапорщик Полищук, тяжело раненный в шею навылет, подробно доложил Государю о ходе сражения и попросился  поскорее в строй, объяснив простодушно, что он никого еще не поранил, а его уже подстрелили.
Обойдя палаты, предназначенные для раненых, их величества отбыли из больницы, осмотрев по дороге два трамвайных вагона, приспособленных для перевозки раненых. Собравшаяся тысячная толпа радостно провожала Государя.
Из   Солдатенковской   больницы   их   величества   направились в склад Всероссийского земского союза помощи раненым в доме князя Гагарина на Новинском бульваре. Там собрались все главные деятели союза во главе  с  князем  Г.   Е.  Львовым,   который  приветствовал Государя со следующей речью…»
Князь Г.Е. Львов: «Ваше императорское величество! Москва счастлива принимать вас у себя, в самых глубинах своей жизни. В исторические минуты, переживаемые Россией, мы особенно глубоко чувствуем духовную близость со своим царем и счастливы показать вам, как на призыв вашего императорского величества откликнулась вся Россия. Всероссийский земский союз создался всего неделю назад. Организация его самая простая: в Москве организован Центральный Комитет, а на местах губерн-ские и уездные. Все дело зиждется не на формах, разработанных уставом, а на духовном единении. Земства могли отчислить из своих средств на дело помощи раненым до 12 миллионов рублей. Наша задача - принять раненых из армии, вылечить наших ра¬неных, перевозить в госпитали, оборудовать санитарные поезда и больницы, расселять раненых на местах внутри России. Для этого потребовалось, прежде всего, образовать громадный вещевой склад, в первую очередь на 50 тысяч кроватей. Все, что было готового на рынках, уже скуплено. В России уже почти не осталось медикаментов и хирургических инструментов, но все затруднения будут преодолены. Мы получим медикаменты из Америки, Англии, Японии, которые уже выразили полную готовность помогать нам. Но чем мы богаты - это людьми, готовыми отдать на святое Дело все свои силы. Благоволите, ваше императорское величество, принять рапорт о положении дел союза».
Генерал В.Ф. Джуковский: «Государь благодарил, принял доклад и обошел всех членов городского комитета; среди них крупный деятель С. Т. Морозов представил на нужды союза 500000 руб. Осмотрев все подробно, их величества проехали в Благородное собрание, в склад московского дворянства. Государя встретили все предводители во главе с Самариным. Тут же стояли воспитанницы Дворянского института. Их величества обошли все залы собрания, в которых кипела работа  по  изготовлению  белья  и  перевязочных  средств. В большом Белом зале показана была электрическая машина для кройки белья. Императрицу сопровождали, давая объяснения, княгиня Трубецкая и графиня Уварова.  Осмотрев все подробно, их величества вернулись в Кремль.
8  августа,  в  последний  день  пребывания в   Москве,  Государь принимал членов Всероссийского съезда городских голов и представителей городов. На приеме присутствовали министр Маклаков и я, ближайшие лица Свиты. От лица городских голов выступи В.Д. Брянский со следующей речью…»
Брянский: «Великий Государь! Велико и обширно ваше царство. Широко раскинулось оно от берегов Северного и Балтийского морей до Черного, с берегов Вислы до Великого океана. Много племен и народностей в нем обитает; много наречий на которых говорят, но в настоящее время нет между ними различий. Все стали на защиту царя и Отечества. Все одинаково славят великого царя,  верят в великую грядущую славу России. Велика честь выпала мне на долю в третий раз приветствовать вас, приветствовать от лица городов русских. Перед вами, Государь, избранники всех губернских городов России, собравшиеся здесь, чтобы по¬вергнуть  вам   чувства  беззаветной  любви   и   преданности,   чтобы засвидетельствовать готовность свою в тяжелый час грудью встать на защиту вашей славы, Государь, и величия России. В сегодняшний день   города   России   сливаются   в   единый   союз  в  деле   оказания помощи доблестным воинам вашим. Пусть этот день послужит вам, Государь, новым подтверждением, что сердце России бьется вместе с вашим, да укрепит вас в священной борьбе на благо славянства, процветание и счастие объединенной России. Победа державному вождю России! Победа славному русскому оружию! Победа ору¬жию доблестных союзников наших!».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Государь обошел всех, со всеми говорил, а потом обратился со следующими словами: «Очень рад был повидать вас и прошу передать населению, вас пославшему, мою искреннюю благодар¬ность за выраженные чувства любви и преданности, а главное, заботы и попечение о семьях ушедших запасных наших славных бойцов. Прошу и в будущем прилагать старания и продолжать попечение о них. С верой в Бога, я твердо надеюсь на бла¬гополучное и достойное России окончание этой славной великой борьбы». Дружное горячее «ура» огласило зал. Государь очень долго беседовал с представителями городов со всей России, подходя к каждому, и затем, прощаясь, просил еще раз передать приветы всем на местах. 
В 12 часов дня состоялся высочайший смотр военным училищам, по окончании  которого их величества отбыли в Троице-Сергеиеву лавру. Среди шпалер войск и сотен тысяч народа Государь с семьей при восторженных кликах проследовал по улицам Москвы на Александровский вокзал».
Николай II: «В 12 ; ч. покинули Москву и поехали в Троице-Сергиевскую лавру. На пути было затмение солнца».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В 3 ;  часа их величества прибыли в Троице-Сергиеву лавру, отслужили молебен у раки преподобного Сергия приложились к мощам, посетили наместника лавры Товия…»
Генерал А.И. Спиридович: «Архимандрит Товий благословил государя иконой явления Богоматери пре¬подобному Сергию. Икона писана на доске от гроба преподобного. Со времен Алексея Михайловича она со¬провождала государей в походах. Его Величество пове¬лел отправить икону в ставку».
Генерал В.Ф.  Джунковский: «Приняли депутацию от крестьян Дмитровского уезда. Депутация от крестьян состояла из волостных старших всего уезда и сельских старост прилегающих  деревень   и   сел,   отстоявших   от   посада   не  далее 5 верст. Как всегда, депутация эта приветствовала Государя по выходе из собора на площадке перед митрополичьими покоями. Лямин – почтенный старик, старшина Рогачевской волости, поднося хлеб-соль, обратился к Государю с патриотической речью, посвященной переживаемому времени, а затем по окончании ее очень горячо благодарил Государя от имени всех крестьян за запрещение продажи водки (водка с объявлением мобилизации была запрещена к продаже, и все винные лавки закрыты по высочайшему повелению на месяц). При этом Лямин высказал Государю, что если бы совсем уничтожена была продажа водки, то это настолько подняло бы благосостояние крестьян, что никакие дефициты в смете не были бы страшны. Государь выслушал, и эти слова глубоко запали ему в душу и решили участь водки. Я узнал это со слов Самарина. Как известно, одновременно с закрытием винных лавок и продажи водки на месяц, высочайше было повелено министру финансов рассмот¬реть вопрос о совершенном прекращении продажи вина и уничто¬жении винной монополии. Министр финансов не решился на такую меру и высказался решительно против, тем более, что государство в то время, с объявления войны, крайне нуждалось в средствах, и лишиться такого огромного источника дохода, какой казна имела от монополии, ему казалось невозможным. Государь, вопреки всем мнениям и постановлению Совета Министров, присоединившегося к министру финансов, повелел прекратить продажу водки раз на-всегда, а министру финансов – найти другой источник дохода.
В скором времени после этого Государь как-то в разговоре с А. Д. Самариным,   когда этот  последний  коснулся высочайшего  указа о запрещении  продажи  вина,  приветствуя это  мероприятие как благодетельное для России, сказал Самарину: «А знаете, кто меня окончательно убедил в необходимости этой меры и когда я решил бесповоротно запретить водку? – И прибавил: - Это после слов старшины в Троицкой лавре, когда он так убедительно, просто говорил о благодеянии для крестьян прекращения продажи водки».
В 4 ; часа их величества отбыли в Царское Село».

«Основная черта характера государя…»

Морис Палеолог: «Сазонов приезжает завтракать со мной.
Мы разговариваем об императоре, я говорю Сазонову:
- Какое прекрасное впечатление я вынес о нем на этих днях в Москве. Он дышал решимостью, уверенностью и силой.
- У меня было такое же впечатление, и я извлек из него хорошее предзнаменование… но предзнаменование необходимое, потому что…
Он внезапно останавливается, как если бы он не решался окончить свою мысль.
Я убеждаю его продолжить. Тогда, беря меня за руку, он говорит тоном сердечного доверия:
- Не забывайте, что основная черта характера государя это мистическая покорность судьбе.
Затем он передает мне рассказ, который он слышал от своего шурина Столыпина, бывшего премьер-министра, убитого 18 сентября 1911 года.
Это было в 1909 году, когда Россия начинала забывать кошмар японской войны и последовавших за ней мятежей. Однажды Столыпин предложил государю важную меру внутренней политики. Задумчиво выслушав его, Николай II делает скептически-равнодушное движение, которое как бы говорит: “Это или что-нибудь другое – не все ли равно…” Потом он заявляет грустным голосом: “Мне не удается ничего из того, что я предпринимаю, Петр Аркадьевич. Мне не везет… К тому же человеческая воля так бессильна…”
Мужественный и решительный по натуре, Столыпин энергично протестует. Тогда царь у него спрашивает:
- Читали вы Жития Святых?
- Да… по крайней мере, частью, так как, если не ошибаюсь, этот труд содержит около 20 томов.
- Знаете ли вы также, когда день моего рождения?
- Разве я мог бы его не знать? 6 мая.
- А какого святого праздник в этот день?
- Простите, государь, не помню.
- Иова Многострадального.
- Слава Богу. Значит, царствование вашего величества завершится со славой, так как Иов, смиренно претерпев самые ужасные испытания, был вознагражден благословением Божиим и благополучием.
- Нет, поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность: я обречен на страшные испытания; но я не получу моей награды здесь, на земле… Сколько раз применял я к себе слова Иова: “Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня, и чего я боялся, то и пришло ко мне”».

 «Что последует за нынешней войной?»

Морис Палеолог: «Каждый день на Невском проспекте, на Литейном и на Садовой я проезжаю мимо полков, направляющихся к Варшавскому вокзалу. Эти пышущие крепким здоровьем и снабженные всем необходимым солдаты производят на меня отличное впечатление своим серьезным, решительным выражением лица и твердой походкой. Когда я смотрю на них, меня одолевает мысль о том, что большинство из них уже помечено знаком смерти. Но каковы будут чувства тех, кто вернется? С какими убеждениями и требованиями, с каким новым душевным настроем и с какой новой душой они вернутся наконец к своим родным очагам?
Каждая большая война приносила русскому народу и его стране глубокий внутренний кризис. Отечественная война 1812 года подготовила ту подспудную работу по созданию освободительного движения, которое почти смело царизм в декабре 1825 года. Неудачная Крымская война привела к отмене крепостного права и вызвала необходимость великих реформ 1860-х годов. После Балканской войны 1877-1878 годов с ее победами, доставшимися дорогой ценой, последовал взрыв терроризма нигилистов. Обреченная на провал Маньчжурская война закончилась революционными выступлениями 1905 года. Что последует за нынешней войной?
Русская нация настолько неоднородна в этническом и нравственном отношении; она сформирована из настолько несовместимых и анахроничных элементов. Она всегда развивалась в таком полном пренебрежении к логике, в такой путанице конфликтов, потрясений и противоречий, что ее историческая эволюция совершенно не поддается предсказанию».
Великий князь Николай Михайлович: «По ночам находят на меня бессонницы, потому мысль работает и не дает покою, а именно: к чему затеяли эту убийственную войну, каковы будут ее конечные результаты? Одно для меня ясно, что во всех странах произойдут громадные перевороты; мне мнится конец многих монархий и триумф всемирного социализма, который должен взять верх, ибо всегда высказывался против войны. У нас на Руси не обойдется без крупных волнений и беспорядков, когда самые страсти улягутся, а вероятий на это предположение много, особенно если правительство будет бессмысленно льнуть направо, в сторону произвола и реакции».
В.И. Ленин: «Если сравнительно небольшая война с Японией, происходившая на Дальнем Востоке, так всколыхнула массы, то нынешняя война, гораздо более серьезная, к тому же ведущаяся ближе к жизненным центрам России, не может не привести к революции.
Со времени японской войны в российской армии не произошло никаких изменений. То же безграмотное офицерство, такой же генералитет, такое же интендантство, такой же низкий уровень вооружения. Несмотря на всю свою доблесть и храбрость, русский солдат в такой обстановке много сделать не сможет».

Ставка в Барановичах

Генерал А.Д. Бубнов: «В пути наш поезд обогнал поезд великого князя, который задержался для совещания с Главнокомандующим Северо-Западного фронта генералом Жилинским, и мы прибыли на станцию Барановичи раньше его.
Всем нам было предложено выйти из вагонов и построиться на платформе вокзала для встречи великого князя. Здесь же должно было состояться представление чинов штаба великому князю: мы сами, выйдя из вагонов, впервые познакомились со многими будущими сослуживцами, которых раньше не знали.
В ожидании великого князя образовались на платформе группы оживленно разговаривающих офицеров. Настроение  было бодрое и приподнятое: 1-я армия только что с боем перешла немецкую границу и успешно продвигалась вперед, а начавшееся наступление в Галиции сулило нам победу. Обсуждался вопрос о продолжительности войны, и тех, кто осторожно определил ее в 6 месяцев, считали отъявленными пессимистами. Еще одно доказательство того, сколь ошибочно было, даже в руководящих военных кругах, представление о современных условиях войны.
Вскоре на станцию прибыл первый поезд и из него вышел на платформу великий князь. Строгим взглядом он окинул своих будущих сотрудников, быстрой походкой обошел их фронт, молча пожимая всем руки, и вернулся к себе в вагон. Немедленно затем его поезд отошел, направляясь в месторасположение Ставки. Вслед за ним двинулся туда же и наш поезд.
Так, в строгой и сосредоточенной атмосфере, без лишних слов началась повседневная работа Штаба»
Генерал А.И. Спиридович: «С начала войны и до августа 1915 года ставка Верхов¬ного главнокомандующего была расположена при железнодорожной станции Барановичи в нескольких верстах от прусской границы в месте расквартирования до войны одной из железнодорожных бригад. Ряды солдатских бараков и офицерских домиков в порядке и просторно раскинулись среди сосновой рощи, соединяясь аккуратными дорожками. Деревянная церковь с колокольней придавала поселку уютный вид. За ним тянулся довольно густой сосновый лес. Справа прит¬кнулось полуеврейское местечко Барановичи со всеми незатейливыми удобствами для времяпрепровождения солдат (до войны).
Вглубь военного расположения от главного пути шла подъездная ветка, на которой и жил сам великий князь Николай Николаевич, его брат Петр Николаевич, на¬чальник штаба генерал-майор Янушкевич, генерал-квартирмейстер Данилов и еще несколько состоящих при великом князе лиц. В поезде был вагон-ресторан, где столовались за счет великого князя все жившие в по¬езде. Невдалеке от главного поезда стоял второй, в ко¬тором помещались прочие чины штаба. В бараках расположились канцелярии, а в красивом домике, где жил в мирное время командир бригады, поместилось управле¬ние генерала-квартирмейстера».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Чины штаба Верховного Главнокомандующего размещались в двух поездах. В первом поезде помещались: сам Верховный Главнокомандующий с состоящими при нем генералами и офицерами, начальник штаба, генерал-квартирмейстер, я и военные агенты иностранных держав. Во втором – все прочие.
Верховный Главнокомандующий, начальник штаба и генерал-квартирмейстер имели особые вагоны; пользовались отдельными купе, исключая генерала Ронжина и Кондзеровского, которые вдвоем занимали вагон во втором поезде, и полковника Балинского казначея двора великого князя с инженером Сардаровым, начальником поезда великого князя, которые также вдвоем жили в отдельном вагоне первого поезда. Канцелярии разместились в железнодорожных домиках; генерал-квартирмейстерская часть – в домике против вагона Главнокомандующего. Поезд великого князя стоял на западной окраине железнодорожного городка, почти в лесу. Пили чай, завтракали, обедали в вагонах-столовых».

Повседневная жизнь Ставки

Генерал А.Д. Бубнов: «Местонахождение Ставки находилось вблизи местечка Барановичи, в районе казарм железнодорожной бригады. Казармы эти, окруженные лесом, были пусты, так как занимавшая их бригада ушла на фронт.
К этим казармам было проведено от железнодорожной магистрали несколько путей, на которых и стали поезда Штаба.
На пути, ведущем к отдельно расположенному дому начальника бригады, стал поезд Верховного Главнокомандующего. В этом доме поместилось управление генерал-квартирмейстера и к нему были проведены прямые провода связи с фронтом и Петербургом.
Ежедневно рано утром великий князь из своего вагона направлялся, в сопровождении начальника Штаба, в управление, где, ознакомившись с донесениями, поступавшими за ночь с фронтов. Принимал совместно с генерал-квартирмейстером оперативные решения. Все же донесения, поступающие в течение дня, докладывались великому князю в его вагоне, куда являлись к нему во всякое время для доклада начальники управлений Штаба.
Таким образом, великий князь был осведомлен во всех подробностях о ходе военных действий, и фактически – а не номинально, ими руководил. Иногда великий князь со своим поездом покидал на короткий срок Ставку и отправлялся на совещания к Главнокомандующим фронтами, но за время своего пребывания на посту Верховного Главнокомандующего великий князь в Петербург или куда-либо в тыл не ездил.
Второй поезд стоял на другом пути в небольшом расстоянии от первого, и остальные управления штаба разместились в ближайших казарменных постройках бригады. Личное общение между управлениями штаба ограничивалось кратким изложением дела или поручением справки. В управление же генерал-квартирмейстера чины штаба, не принимавшие непосредственного участия в оперативной работе, вообще не допускались.
Штаб Верховного Главнокомандующего при великом князе был весьма немногочисленный: в управлении генерал-квартирмейстера было около 8 офицеров Генерального Штаба, а в каждом из остальных военных управлений, т.е. в управлениях дежурного генерала, военных сообщений и военно-морском было от 4 до 6 офицеров, так что в непосредственной работе по верховному управлению вооруженными силами России участвовало всего около 25 офицеров. Во всем же штабе, включая чинов дипломатической и гражданской канцелярии, офицеров для шифрования, адъютантов, офицеров на второстепенных или специальных должностях, было всего человек около 60, не считая офицеров частей, несших охрану Ставки и ее обслуживающих.
В этом отношении Штаб при великом князе был полной противоположностью Штабу, который при Государе разросся до нескольких сот человек.
Охранные части оцепили Ставку кольцом своих постов и в районе ее расположения никого не пропускали, а окружающая нас лесная местность, скрывая Ставку от посторонних взоров, еще больше отчуждала нас от внешнего мира и способствовала строгому образу жизни, заведенному в ней с самого первого дня, чем была создана спокойная обстановка для сосредоточенной работы и было обеспечено сохранение тайны.
Работа в Штабе продолжалась с раннего утра до позднего вечера, а зачастую и ночью – с небольшими перерывами для завтрака и обеда.
Во время завтрака и обеда, когда в вагон-ресторан нашего поезда сходились офицеры Штаба, не допускались служебные разговоры и беседа велась на отвлеченные темы, не касающиеся ведения войны. Еда была простая и к столу подавалось только легкое белое или красное вино.
Каждый день известное число чинов Штаба из нашего поезда приглашалось к столу великого князя в первый поезд. Вагон-ресторан этого поезда, как и все вагоны-рестораны, был разделен переборкой с дверью на два неравные отделения. В меньшем отделении за столиком в углу сидел великий князь с начальником штаба и протоиреем о. Шавельским; за столиком рядом с ними занимали место представители союзных армий, а за остальными двумя столиками сидели генерал-квартирмейстер и приглашенные гости. В большом отделении сидели остальные чины первого поезда.
Великий князь входил в вагон-ресторан в точно назначенный час, пожимал руки сначала всем гостям, а затем переходил во второе отделение, чтобы поздороваться с теми чинами первого поезда, которых он в этот день еще не видел. Ввиду его высоко роста на верхней перекладине дверной рамы в переборке был прикреплен лист белой бумаги, чтобы обратить его внимание на необходимость наклонить голову.
Завтрак продолжался очень недолго, - каких-нибудь полчаса с небольшим. Беседа за столом обычно носила не натянутый, но сдержанный характер. Когда дела на фронте шли благоприятно, великий князь принимал в ней живое участие и остроумно шутил, но когда положение на фронте оставляло желать лучшего, великий князь хмурился и завтрак быстро проходил в молчании.
В тяжелые же периоды Самсоновской катастрофы и отступления из Галиции приглашения к столу великого князя прекратились.
Короткими перерывами работы после завтрака и обеда мы пользовались для прогулок пешком и верхом по живописным окрестностям Ставки. Эти прогулки были единственным нашим развлечением.
Во время этих перерывов генерал-квартирмейстер Ю.Н. Данилов обычно гулял по дорожке сада вдоль домика, где было его управление, и, покуривая сигару, обдумывал ведение операций. Великий князь, когда не гулял вместе с ним, - строго наблюдал за тем, чтобы никто не нарушал размышлений Ю.Н. Данилова во время этих прогулок.
Хотя великий князь весьма отрицательно смотрел на посещение родными и женами членов Штаба, все же изредка жены некоторых из нас приезжали на краткие свидания со своими мужьями, и, тщательно скрываясь, жили в плохонькой гостинице местечка Барановичи».

Жизнь и смерть на позициях

Степун Ф.А. (философ, прапорщик-артиллерист): «Вдоль той дороги, по которой мы двигались, были расположены небольшие пехотные окопы, оказалось, что это прикрытие нашей артиллерии. Что-то нас задержало, и мы остановились; я долго беседовал с солдатами. Каждый из них живет в небольшой яме. Яма сверху наполовину прикрыта досками, внутри каждой ямы сложена из трех-четырех кирпичей печь. Была ночь; в каждой яме, в каждой печи горел огонь, и странно – мною этот огонь определенно ощущался, как огонь родного очага, и эта яма, как дом и твердыня, как кров и уют. Мне, никогда еще не видавшему позиции, стали впервые понятны рассказы участников японской кампании о том, как солдаты и офицеры привыкают к своим устланным соломою ямам, как любят они их, спасающих от ран и смерти.
Мы пошли дальше, пошли по неокончательно убранным полям сражения. Я знал уже накануне, что мы пойдем по ним, ждал страшного впечатления, боялся его и заранее подготовлялся ко всему предстоящему.
И вот странно, вот чего я до сих пор не пойму: впечатление было, конечно, большое, но все же совершенно не столь большое, как я того ожидал. А картины были крайне тяжелые. Трупы лежали и слева и справа, лежали и наши и вражьи, лежали свежие и многодневные, цельные и изуродованные. Особенно тяжело было смотреть на волосы, проборы, ногти, руки… Кое-где из земли торчали недостаточно глубоко зарытые ноги. Тяжелые колеса моего орудия прошли как раз по таким торчащим из земли ногам. Один австриец был очевидно похоронен заживо, но похоронен не глубоко. Придя в сознание, он стал отрывать себя, успел высвободить голову и руки и так и умер с торчащими из травы руками и головой. Кое-кого наши батарейцы хоронили, подобрали также четырех брошенных на поле сражения раненых. Ну скажите же мне, ради Бога, разве это можно видеть и не сойти с ума? Оказывается, что можно, и можно не только не сойти с ума, можно гораздо больше, можно в тот же день есть, пить, спать и даже ничего не видеть во сне».

Первая катастрофа

Наступление русской армии

Генерал А.И. Спиридович: «4 и 5 августа наши армии Северо-Западного фрон¬та (1-я — под начальством генерала Ренненкампфа и 2-я — под начальством генерала Самсонова, под об¬щим руководством командующего фронтом генерала Жилинского) начали наступление на Восточную Прус¬сию. Делалось это по настойчивой просьбе французов. Надо было оттянуть наступавших на Париж немцев. Армия генерала Ренненкампфа вторглась в Пруссию и по¬бедоносно продвигалась вперед, сметая все на своем пути севернее Мазурских болот. Южнее наступал Сам¬сонов, обходя болота с запада. Стали приходить пер¬вые радостные вести. Донесся слух о легендарных под¬вигах казака Крючкова. Дошли вести об отдельных подвигах гвардейской кавалерии. Конной гвардии рот¬мистр барон Врангель в конном строю взял неприя¬тельскую батарею».
Великий князь Николай Михайлович: «Наши раненые, офицеры и нижние чины, очевидцы последних боев, говорят, что пока идут наудачу, без всякой разведки, кавалерия не на высоте задачи, зато хвалят все наперечет действия артиллерии (пока снарядов много, надолго ли?); пехоту же гонят вслепую, как стадо баранов: удастся – хорошо, иначе терпят совсем ненужные потери».
Генерал А.И. Спиридович: «Но вскоре появились и нехорошие слухи. В Петербург стали подвозить раненых. Заговори¬ли, что в армии Самсонова что-то неладно».
 
Два сна протопресвитера Шавельского

Протопресвитер Г. Шавельский: «В моей жизни много было предчувствий и «вещих» снов. К числу последних я не могу не отнести сна в ночь с 14 на 15 августа 1914 года. Сначала я видел, что на меня надвигается огромный черный крест. Около креста ничего, кроме тумана не видно, а он как будто собирается упасть и придавить меня. Я проснулся, дрожа от страха. Заснув через несколько минут, я увидел другой сон: на ст. Барановичи встречали прибывающую откуда-то икону. Я и духовенство в облачениях; тут же великие князья Николай и Петр Николаевичи, свита и множество народа. Прибывает в поезде икона. Великий князь берет ее (она небольшая, это складень) и мы крестным ходом, в предшествии крестов и хоругвей, двигаемся с вокзала в штабную церковь. В противоположность первому сну, тут я испытывал чрезвычайно радостное чувство».

Как сбылся первый сон…

Генерал А.И. Спиридович: «17 августа немцы окружили наши 13-й, 15-й и часть 23-го корпуса и взяли в плен около 90 тысяч человек. Пропал без вести генерал Самсонов. Говорили, что за¬стрелился. Все эти сведения доходили в основном от раненых».
Протопресвитер Г. Шавельский: «17-го утром (в 10 ч.) я, идучи в свою канцелярию, помещавшуюся около вокзала, встретил прогуливавшегося (что было очень редко) по садику, вдоль поезда, великого князя. Он окликнул меня.
- Получены ужасные сведения – почти шепотом сказал он мне, когда я подошел к нему, - армия Самсонова разбита, сам Самсонов, по-видимому, застрелился. От генерала Рененкампфа – никаких известий, и с ним, может быть, то же – он далеко зарвался. Что дальше будет, - один Бог знает. Может быть очень худо: с поражением и Рененкампфа у нас не станет сил, чтобы задержать немцев; тогда для них будет открыт путь не только на Вильну, но и на Петербург… Молитесь! А о сказанном мною не говорить никому.
Великий князь был очень взволнован. Да и трудно было не волноваться: хоть точные размеры катастрофы еще не определились, но не было сомнений, что она велика. Тяжесть ее увеличивалась от прежней «победы» и несбывшихся надежд. Конечно, я старался успокоить великого князя и убедить его мужественно отнестись к тяжкому испытанию. Но у меня самого от этой вести сердце готово было разорваться на части.
Кошмарны были следующие дни. В штабе носились неясные слухи, что что-то неладно на фронте, но толком никто, кроме чинов оперативного отделения, конечно, упорно молчавших, ничего не знал. Я не смел ни с кем поделиться страшным горем, буквально раздиравшим мою душу, и даже должен был казаться бодрым и веселым. Великого князя я не смел расспрашивать о положении дела, а он за обедами и завтраками, незаметно для других, взглядами и жестами показывал мне, что дело худо и что остается одна надежда на Бога. Сам он переживал в эти дни большие страдания. Страшная неудача тем более волновала его, что он не знал, как отнесется к ней Государь. Но вот Государь ответил телеграммой. К сожалению, я не смогу передать буквальный текст ее, но прекрасно помню общий ее смысл: «Будь спокоен; претерпевший до конца, тот  спасен будет». Как только была получена телеграмма, великий князь тотчас позвал меня к себе.
- Читайте! – сказал он, протягивая телеграмму.
Я прочитал и прослезился. Телеграмма меня сильно тронула.
- Добрый Государь! – сказал я.
- В нашем положении его добрые слова – огромная поддержка, - ответил великий князь.
Кажется, 30 августа в штабе уже официально знали и открыто говорили о катастрофе. Теперь общее настроение стало ужасным. Из отдельных слов, знаков, намеков Верховного я заключил, что положение еще не установилось и возможность новой катастрофы еще не исчезла, ибо армия генерала Рененкампфа еще не вышла из своего тяжелого положения. Сведения о ней были не ясны, неопределенны, а одно время и совсем их не было. Начавшиеся на Юго-Западном фронте бои еще не определились по результатам».

Как погиб генерал Самсонов

М.К. Лемке: «Полковник Терехов рассказал об обстоятельствах гибели генерала от кавалерии Александра Васильевича Самсонова, в армии которого он был с самого начала войны. Основная причина гибели II армии – неопытность частей и начальников; они впервые испытали столкновение с хорошо обдумавшим всю операцию противником и попались; не было ни связи, ни тыла, ни обозов, ничего – все в самом хаотическом состоянии, отчего и войска были совершенно деморализованы, особенно 13-й и 15-й корпуса. Вторая причина – ошибка штаба армии, легкомысленно исполнявшего операцию, настойчиво предписанную главнокомандующим фронтом Жилинским, в свою очередь получившим на то приказ Ставки; пошли ничего не обдумав и не организовав. Недаром попали в плен генералы Клюев, Угрюмов, Преженцов, Пестич, Массалитинов и Ден.
При Самсонове все время были начальник штаба генерал-майор Постовский, генерал-квартирмейстер генерал-майор Филимонов, четыре офицера оперативного отделения штаба, два для поручений и начальник разведывательного отделения. Все остальные чины штаба остались в тылу и гораздо менее повинны во всем происшедшем. Когда началось бегство, отступать пришлось всем. Самсонов и штаб сделали то же самое. Чтобы быть менее заметными гнавшему их противнику, они сошли с лошадей и только уставшего от ходьбы Самсонова усадили потом на коня какого-то встретившегося полковника. Шли долго, до самой ночи. Усталость страшная, разбитость моральная полная… Все сняли с себя погоны и все, что могло выдать их положение и чины. Характерно, что у всех штабных оказались только одна карта и один компас…
Ночью решили все-таки остановиться и прилечь в лесу на полтора-два часа. Легли все вместе. Сначала поставили сменную охрану из офицеров же, а потом и тех уложили, видя, что им не вынести такой усталости. Часа через два просыпаются – место Самсонова пусто. Начинают звать его – молчание, кричать - ничего. А выстрелы приближаются…»
Генерал В.И. Гурко: «Генерал Самсонов, страдавший болезнью сердца и дышавший со все большим трудом, брел последним. В какой-то момент при перекличке отозвались все, кроме него. Начальник его штаба генерал Постовский немедленно приказал остановиться и в густой темноте возглавил поиски пропавшего командующего.
Они оказались безуспешны. Очевидно, Самсонов остановился достаточно давно, поскольку внимательные систематические розыски в чернильной тьме и повторные оклики его по имени не дали никаких результатов. Зная о сердечной болезни Самсонова, генерал Постовский предположил, что он присел отдохнуть, и решил, что для маленького отряда будет лучше продолжать двигаться вперед, оставив его пробираться в одиночку».
М.К. Лемке: «Тогда штаб решает, что, зная направление движения, Самсонов найдется, и все идут дальше, приказав денщику генерала отыскать командующего армией. Долго он искал его, наконец нашел в какой-то трясине, и оба пошли по болоту, по колено и выше в воде. Самсонов совершенно изнемог, решил вернуться и найти другую дорогу, вспомнив, что прошли мимо нее. Чтобы не тратить сил зря, он послал денщика назад точнее определить эту дорогу. Тот нашел, вернулся за генералом, а его нет. Солдат кричал, вопил, бегал, рыскал – нет. Наконец, ему пришло в голову, что, вероятно, Самсонов сам набрел на путь и ушел по нему уже далеко, а потому денщик решил не искать генерала и идти на соединение со штабными. Явился он через 10 дней, принес даже попону, на которой спал Самсонов в роковую ночь. Подозревали, не убил ли он генерала, не ограбил ли его. Потом стало известно, что Самсонова захватили немцы, он покончил самоубийством и похоронен, а недавно жена перевезла тело его в Россию. Потом приезжал генерал Пантелеев, допрашивал всех, но ничего не мог выяснить. Штабные молчали, никому ничего не рассказывали, потому что переживали ужасный стыд за весь ход боя и операции; те же, кто не попал с ними, были «деликатны» и ни о чем не расспрашивали».
Генерал В.И. Гурко: «Что случилось в конце концов с Самсоновым, выяснить с определенностью так и не удалось, хотя трудно сомневаться в том, что он умер в одиночестве после безнадежного бегства в лесной темноте. Много позднее какой-то артиллерист рассказал, что видел генерала Самсонова сидящим в полном одиночестве в лесу. Он обратился к генералу, и дальше они двинулись вместе. Однако Самсонов с каждой минутой все слабел. Наступил день, и несчастный генерал, чувствуя, что не может больше ступить ни шагу, присел на кочку и приказал солдату спасаться дальше в одиночку. Была слышна артиллерийская и винтовочная стрельба, и злополучный генерал оставил всякую надежду на спасение. Как выяснилось, его отчаяние было необоснованно. Артиллеристу удалось пробраться через германские посты, и в конце концов он возвратился в свою часть.
Никто никогда не знает, какой ужасающий мрак воцарился в душе генерала Самсонова, когда он сидел на земле, неспособный уже просто передвигать ноги. Сердце было полно горечью поражения, а впереди не светило даже слабого лучика надежды. Кто знает, быть может, его слабое сердце отказалось дальше выносить тяжесть страшного несчастья, и генерал Самсонов в самом буквальном смысле умер оттого, что его сердце разорвалось – от горя?
Через некоторое время, после того как солдат, последним видевший Самсонова, и все жители ближайших окрестностей были тщательно допрошены, мы установили, что в этом районе был похоронен неизвестный военный, с тела которого сняли золотой медальон. Мы получили эту вещицу и обнаружили внутри миниатюрный портрет супруги генерала. Таким образом, почти не подлежит сомнению, что Самсонов умер и был похоронен в этом унылом лесу.
Эти сведения, однако, были получены далеко не сразу. И в течение первых месяцев после катастрофы 2-й армии широко распространились слухи о том, что Самсонов, переодетый простым солдатом, был взят в плен германцами. Рассказывали даже, что его супруга будто бы получила от самого генерала известие, подтверждающее его пленение».
М.К. Лемке: «В приказе по Х армии от 30 августа 1914 г. сделано официальное «указание причин гибели самсоновской армии: «Как выяснилось в настоящее время, главные причины неудачи, постигшей нашу II армию в боях 15-17 августа, заключались в нижеследующем: 1) в значительной, ничем не оправдываемой разброске сил армии ко времени вступления в бой; 2) в отсутствии связи между командующим армией корпусами; 3) во введении в бой ничтожной части сил; 4) в отсутствии взаимной поддержки между соседними частями; 5) в отсутствии должной инициативы, имевшем своим последствием столь печальный факт, что в то время, когда наши два корпуса, окруженные неприятелем, изнемогали в неравной борьбе, другие корпуса не приняли решительных мер для противодействия этому окружению, хотя обстановка этому вполне способствовала и даже благоприятствовала окружению и уничтожению неприятеля, охватившего наши два корпуса».
Все, кто знали Самсонова и понимали элементарные требования, предъявляемые к современному командующему армией, предвидели такой конец: он был очень достойным человеком, честным и разумным администратором, но бесталанным воином и стратегом. Не знали этого только назначившие его на должность».

Реакция общества

Генерал А.И. Спиридович: «Когда же появилось запоздалое сообщение ставки, ему уже не верили, над ним смеялись. Пошли разные сплетни. Стали болтать об изменe генерала Ренненкампфа, стараясь этим объяснить поражение. Ко¬нечно, это был полный вздор. Возникло новое стран¬ное явление, которое неизменно продолжалось затем всю войну. Всякий нелепый слух об измене в тылу вы¬зывал злорадство, хотя измена вредила нам же, а не кому иному.
Сильно бранили Генеральный штаб и вообще ге¬нералов. Бранили ставку за то, что она ради помощи французам пожертвовала несколькими сотнями тысяч, заведомо зная, что наступление на Восточную Пруссию обречено на неудачу. А те, кто был против войны с Гер¬манией, выставляли случившееся как первое доказатель¬ство их правоты».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Постигшая наши войска, насколько кошмарная, настолько же и позорная катастрофа в Восточной Пруссии чрезвычайно характерна не только для данного случая. Но в значительной степени и для всего последующего времени войны.
Для всякого ясно, что несчастье стряслось вследствие бездарности одних и забот лишь о собственном благе других генералов.
Ложь и обман, замалчивание потерь и неудач, постоянное преувеличение успехов, составлявшие язву армии в течение всей войны, ярко сказались на этой операции».

Уроки катастрофы армии Самсонова

Генерал А.Д. Бубнов: «Изучение причин этой катастрофы привело Штаб Верховного Главнокомандующего к ряду печальных заключений.
Прежде всего выяснилась полная несостоятельность и неподготовленность большинства военных начальников к оперативному руководству крупных войсковых соединений.
Главнокомандующий Северо-Западным фронтом генерал Жилинский не отдавал себе ясного отчета в стратегической обстановке Восточной Пруссии и не принял соответствующих мер для объединения действий армий генерала Самсонова и Ренненкампфа.
Этим генерал Ренненкапмпф объяснял свое бездействие во время наступления армии генерала Самсонова, бездействие, которое общественное мнение назвало преступным и усмотрело в нем даже признаки измены, ибо главным образом благодаря этому бездействию немцам удалось нанести столь тяжелое поражение армии Самсонова.
Известная доля вины в этом бездействии, падавшая на генерала Жилинского, не освобождала, однако, генерала Ренненкампфа от ответственности за непроявление инициативы, пассивность, неумение оценить обстановку и недостаточное стремление к установлению оперативной связи с армией генерала Самсонова, в результате чего Гинденбург, оставив перед целой его армией одну лишь кавалерийскую завесу, беспрепятственно сосредоточил все свои силы против армии генерала Самсонова.
Бездействию армии генерала Ренненкампфа много способствовала, конечно, невероятная его метода командования армией и хаос, царивший в его штабе.
Дальнейшее изучение причин катастрофы самсоновской армии выяснило, что генерал Самсонов в самый критический момент совершенно выпустил из рук оперативное руководство армией.
Не имея почти никаких сведений о противнике, вследствие плохо организованной армейской разведки, и расходясь во мнениях о ведении операций не только с главнокомандующим фронта, но и с собственным своим начальником штаба, он, когда его присутствие в штабе армии было особенно необходимо, отправился на фронт, предоставив начальнику штаба оперативное руководство армией.
Вследствие этого начальник штаба, не пользовавшийся достаточным авторитетом у командиров корпусов, входивших в состав армии, лишился возможности прибегать для принятия быстрых оперативных решений к авторитету уехавшего на фронт командующего армией, сношения с коим часто прерывались по причине плохо налаженной связи и постоянных его перемещений с места на место.
Между тем в той обстановке, в которой происходило наступление армии генерала Самсонова, от быстроты оперативных решений командования армией зависел не только успех наступления, но и безопасность самой армии: корпуса армии, расходясь веером и постепенно ослабляя между собой оперативную связь, быстро подвигались вперед навстречу неизвестно где находящемуся и что-то предпринимающему противнику; в таких условиях в любой момент могли внезапно создаться такие критические положения, из коих армия могла бы быть выведена без катастрофы лишь быстро действующим и твердым оперативным руководством.
Для этого, конечно, было прежде всего необходимо постоянное, ежеминутное присутствие командующего армией в своем штабе, чем достигалось бы быстрое принятие решений.
Оторвавшись же от своего штаба и переместившись на один из участков фронта, генерал Самсоснов утратил возможность лично влиять на общий ход операций и оказался в конце концов в штабе одного из своих корпусов беспомощным зрителем разгрома вверенной ему армии, что и привело его к трагическому решению покончить с собой.
Между тем корпуса, полагаясь на оперативное руководство командования армией и на армейскую разведку, быстро двигались вперед, часто утрачивая связь со штабом армии и с соседями по причине некоторого недостатка средств связи, а главным образом вследствие неумения эту связь организовать. Не ведя впереди себя дальней разведки, они шли вслепую, как обреченные, прямо в пасть неприятелю.
Весь трагизм этой картины командования и оперативного руководства самсоновской армии усугублялся тем, что штабы некоторых войсковых частей, стремясь с помощью беспроволочного телеграфа восстановить утраченную связь, посылали депеши с точным указанием своих мест и оперативных предположений открыто, без шифровки, а это, как ныне известно, в значительной мере содействовало окружению и разгрому немцами самсоновской армии.
С помощью беспроволочного телеграфа был обнаружен крупный недостаток в подготовке войск к использованию современных боевых средств и низкий интеллектуальный уровень тех, кто ими пользовался.
При выяснении причин разгрома самсоновской армии Ставкой было обращено особое внимание на действия командира 1-го армейского корпуса генерала Артамонова, того самого, карьера коего была основана на ханжестве, хвастовстве и низкопоклонстве.
Этот левофланговый корпус армии генерала Самсонова играл чрезвычайно важную роль в ее наступательной операции, так как, помимо защиты ее фланга, представлял точку опоры всего ее маневра.
Войдя в соприкосновение с противником, не превосходящим его в силах, генерал Артамонов совершенно растерялся в боевой обстановке и, несмотря на то, что эта обстановка была ему благоприятна, оттянул без всяких оснований весь свой корпус на целый переход назад, не предупредив своевременно об этом ни штаб армии, ни своего соседа.
Этим он внезапно обнажил фланг армии и дал немцам широкую возможность пройти в глубокий тыл ушедших далеко вперед ее главных сил.
После самсоновской катастрофы он был уволен со службы, хотя по справедливости его нужно было бы отдать под суд, как того хотел великий князь Николай Николаевич.
Помимо вышеприведенной безотрадной картины командования и оперативного руководства, выяснился также недостаток стойкости некоторых войсковых частей под огнем немецкой тяжелой артиллерии, чему, конечно, в значительной мере способствовало почти полное отсутствие у нас соответствующей артиллерии, могущей с этой немецкой артиллерией успешно бороться.
Единственным утешительным фактом, установленным при изучении катастрофы армии генерала Самсонова, было геройское самопожертвование и безукоризненное исполнение своего долга низшим офицерским составом во главе с командирами полков и батарей.
Таким образом, изучение причин катастрофы армии генерала Самсонова выяснило неспособность большинства высших военных начальников, недостаточное ведение разведки, неумение поддерживать связь и пользоваться для этого новейшими техническими средствами, хаотические методы командования и неудовлетворительную организацию оперативного руководства войсками в штабах высших войсковых соединений».

Традиционные союзники…

Генерал В.И. Гурко: «Численное превосходство германских войск и расстройство, в которое пришли русские части в результате последних неудачных боев, а главное – большие потери личного состава – все это не позволило нам закрепиться на своих границах. Важно было и то, что на данном участке отсутствовали как крепкие от природы рубежи, так и заранее подготовленные позиции. В русской армии тогда даже не задумывались об устройстве обороны с применением проволочных заграждений. Первые поставки русским частям колючей проволоки началось только в декабре 1914 года.
Русская армия с каждым днем усиливалась, и германцы по мере продвижения на российскую территорию сталкивались со все возрастающим сопротивлением. А кроме того, с каждым шагом германского наступления сокращалось их преимущество, обусловленное хорошей организацией железнодорожных коммуникаций. Даже немногие имевшиеся здесь дороги со щебеночным покрытием были непригодны для движения германской тяжелой артиллерии и грузовиков.
Эти трудности еще усилились благодаря продолжавшимся несколько дней ливням, в результате которых и грунтовые, и щебеночные дороги стали непроезжими; если на то пошло, то движение по этим последним требовало теперь даже больших усилий, чем езда по неподготовленным проселкам. В войсках в то время рассказывали следующую историю. Некий пленный германский офицер после допроса якобы сказал в частной беседе: “Вот вы, русские, утверждаете, что не готовились к войне. В таком случае, каким же образом вам удалось за столь короткое время превратить все свои дороги в непроезжее болото? Совершенно ясно, что вы еще задолго до войны умышленно занимались их порчей”».

Последняя надежда Верховного Главнокомандующего

Протопресвитер Г. Шавельский: «Утопающий хватается за соломинку, и набожный великий князь (верховный главнокомандующий Николай Николаевич) был очень утешен в эти дни сообщением, что около 20-го августа Государь повелел доставить в Ставку из Троице-Сергиевской Лавры икону Явления Божией Матери преподобному Сергию, написанную на доске от гробницы преподобного Сергия и с 17 в. всегда сопровождавшую в походах наши войска. Этот образ сопровождал царя Алексея Михайловича, когда он воевал с Литвой; был при Петре Великом во время Полтавской битвы, при Александре I в кампании 1813-14 г.; сопровождал императора Александра II в 1855 г. при его поездке в Николаев, был при главной квартире армии в Русско-турецкую войну 1877-76 г. и при Ставке Главнокомандующего в Русско-японскую войну 1904-1906 г.
Мистически настроенный великий князь в этом повелении видел особенное знамение милости Божией, обещающее успех оружия и с нетерпением ждал прибытия иконы».

Как сбылся второй сон…

Генерал А.И. Спиридович: «Между тем с юга из Галиции шли радостные вести. Армии Юго-Западного фронта (3-я — под начальством генерала Рузского, 8-я — под начальством Брусилова, 4-я — Зальца и 5-я — Плеве) под общим руководством генерала Иванова, начав наступление с 5 по 10 августа, успешно продвигались по Галиции. После упорных боев противник стал отступать. 20-го был взят Львов. 30-го австро-германская армия уже начала отступать по все¬му Юго-Западному фронту. Определилась наша реши¬тельная победа».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Св. икона из Троице-Сергиевской Лавры прибыла в Ставку, помнится, 30-го августа. Встретили ее торжественно: наряд войск с оркестром музыки выстроился на перроне вокзала; тут же к приходу поезда собрались Верховный со штабом, духовенство, прибывшие крестным ходом из церкви, и множество народа. Я в полном облачении вошел в вагон и, принял Св. икону из рук сопровождавшего ее иеромонаха Максимилиана, вынес ее из вагона и осенил ею народ. Великие князья и старшие чины штаба приложились к иконе, и все мы крестным ходом двинулись в церковь, где был отслужен молебен.
Я вспомнил свой сон 15-го августа. Картина теперешнего крестного хода тогда почти фотографически представилась мне.
Верховный ликовал от радости, уверенный, что прибытие Св. иконы принесет счастье фронту, что помощь Божией Матери непременно придет к нам.
Действительно, в этот же день случилось нечто неожиданное и удивительное. Только что мы вернулись из церкви, как из штаба Юго-Западного фронта получилось сообщение о большой победе: взято 28 тысяч пленных, множество офицеров, много орудий. Часа через два была получена другая телеграмма о большой победе французов на Марне. Замечательно, что после прибытия в Ставку Св. иконы во все богородичные праздники (1-го октября, 22 октября, 21 ноября и т. д.) Ставка неизменно получала радостные сообщения с фронта.
В 5 часу вечера Верховный с начальником и свитой выезжал на вокзал, чтобы  посетить  раненых   в
проходившем через Барановичи санитарном поезде. Я ехал в автомобиле с великим князем и никогда, ни раньше, ни позже не видел его в таком восторженном настроении.
Великий князь обошел весь поезд, беседуя с ранеными. Многих наградил георгиевскими крестами.
Достигнутый Юго-Западным фронтом успех был началом той огромной победы, которая дала нам обширнейшую территорию с г. Львовом почти до Перемышля и Кракова, до 400 тысяч пленных, множество орудий и несметное количество всякого добра, компенсировав таким образом наши неудачи в Восточной Пруссии.
Победа в значительной степени обязана была качествам австрийской армии, разношерстной и разнузданной, по стойкости и искусству сильно уступавшей германской: как наши войска с трудом и частыми неудачами боролись с германскими, так австрийские войска всегда бывали биты нашими. Но нельзя не воздать должного и нашим военачальникам. Там, кроме Главнокомандующего генерала Н. И. Иванова, были генералы Рузский, Брусилов, Лечицкий (командующие армиями), Корнилов, Деникин, Каледин (начальники дивизий) и др.».
Генерал А.И. Спиридович: «Имена генералов Брусилова и Рузского как главных победителей повторялись всеми. Хорошо говорили о генералах Лечицком, Плеве, Эверте. Овладе¬ние искони русскими областями Галиции, откуда упор¬но изгонялось все русское и откуда насаждалось новое немецкое украинофильство, вызвало вновь взрыв патри¬отизма среди правой интеллигенции».

О пессимизме в высших сферах

Морис Палеолог: «Угроза, которая царит над Парижем, поддерживает в русском обществе пессимистическое настроение, почти заставляющее забывать победу у Львова. Здесь не сомневаются в том, что германцы приступом овладеют укрепленным Парижем. После этого, как говорят, Франция будет принуждена капитулировать. Затем Германия обратится всей своей массой на Россию.
Откуда исходят эти слухи? Кем они распространяются?
Разговор, который я только что имел с одним из моих тайных осведомителей N., слишком просвещает меня в этом отношении».
Осведомитель: «В высших слоях двора и общества уже давно обращают внимание на неудачи императора, знают, что ему не удается все, что он предпринимает, что судьба всегда против него, наконец, что он явно обречен на катастрофы. К тому же линии его руки ужасны».
Морис Палеолог: «Как?.. Такие пустяки могут производить впечатление?»
Осведомитель: «Чего же вы хотите, господин посол. Мы русские и, следовательно, суеверны. Но разве не очевидно, что императору предопределены несчастья?»
Морис Палеолог: «Понизив голос, как если бы он сообщал мне страшную тайну, и устремив на меня пронзительный взгляд своих желтых глаз, которые по временам вспыхивают мрачным огнем, он перечисляет невероятный ряд происшествий, разочарований, превратностей судьбы, несчастий, которые в продолжении девятнадцати лет отмечали царствование Николая II. Ряд этот начинается торжеством коронации, когда на Ходынском поле в Москве 2000 мужиков были задавлены в суматохе. Через несколько недель император отправляется в Киев, на его глазах тонет в Днепре пароход с 300 пассажирами. Несколько недель спустя он присутствует в поезде при внезапной смерти своего любимого министра князя Лобанова. Живя под постоянной угрозой анархических бомб, он страстно желает сына, наследника, но родятся четыре дочери подряд; а когда Господь, наконец, дарует ему сына, ребенок носит в себе зародыш неизлечимой болезни. Не любя ни роскоши, ни света, он стремится отдохнуть от власти среди спокойных семейных радостей: его жена – несчастная, нервная больная, которая поддерживает вокруг себя волнение и беспокойство. Но это еще не все: после мечтаний об окончательном царстве мира на земле он вовлечен несколькими интриганами своего двора в войну на Дальнем Востоке; его армии, одна за другой, разбиты в Маньчжурии, его флот потоплен в морях Китая. Затем великое революционное дуновение проносится над Россией: бунты и резня следуют друг за другом, без перерыва – в Варшаве, на Кавказе, в Одессе, Киеве, Вологде, Москве, Петербурге, Кронштадте; убийство великого князя Сергея Александровича открывает эру политических убийств. И когда волнение едва успокаивается, председатель Совета Столыпин, который выказал себя спасителем России, падает однажды вечером в киевском театре перед императорской ложей от револьверного выстрела агента тайной полиции».
Осведомитель: «Вы признаете, ваше превосходительство, что император обречен на катастрофы и что мы имеем право бояться, когда размышляем о перспективах, которые эта война открывает перед нами?»

«Эта война – сумасшествие»

Генерал А.И. Спиридович: «Вернув¬шийся в Петербург Витте не стеснялся говорить о безумии войны против Германии. Это доходило до государя и очень его сердило».
Морис Палеолог: «Витте приехал в Санкт-Петербург из Биаррица и навестил меня. Он сразу же вступил со мной в дискуссию, держа прямо голову, устремив на меня взгляд и неторопливо выговаривая отчеканенные и точные слова».
С.Ю. Витте: «Эта война – сумасшествие. Она была навязана царю, вопреки благоразумию, глупыми и недальновидными политиканами. России она может принести только катастрофические результаты. Лишь Франция и Англия могут надеяться извлечь из победы какую-нибудь пользу… Во всяком случае наша победа представляется мне чрезвычайно сомнительной».
Морис Палеолог: «Конечно, польза, которую предстоит извлечь из этой войны зависит от победы. Но я полагаю, что если мы одержим верх, то Россия получит свою долю, причем немалую, преимуществ и вознаграждений…»
С.Ю. Витте: «Несомненно, вы имеете в виду наш престиж на Балканах, наш религиозный долг защищать своих кровных братьев, свою историческую и священную миссию на Востоке? Но это же романтическая, вышедшая из моды химера. Никто здесь, по крайней мере, ни один мыслящий человек, теперь не принимает всерьез этот беспокойный и полный самомнения балканский люд, в котором нет ничего славянского. Они всего лишь турки, получившие ошибочное имя при крещении.
А теперь поговорим о выгодах и наградах, которые она нам принесет. Что мы надеемся получить? Увеличение территории. Боже мой! Разве империя его величества еще недостаточно большая? Разве мы не обладаем в Сибири, Туркестане, на Кавказе, в самой России громадными пространствами, которые все еще остаются нетронутой целиной?.. Тогда каковы те завоевания, которые манят наш глаз? Восточная Пруссия? Разве уже у императора на слишком ли много немцев среди его подданных? Галиция? Она же полна евреями! Кроме того, как только мы аннексируем польские территории, входящие в состав Австрии и Пруссии, мы сразу же потеряем всю русскую Польшу. Не совершайте ошибку: когда Польша обретет свою территориальную целостность, она не станет довольствоваться автономией, которую ей так глупо пообещали. Она потребует – и получит – свою абсолютную независимость. На что мы еще должны надеяться? На Константинополь, на Святую Софию с крестом, на Босфор, на Дарданеллы? Это слишком безумная идея, чтобы она стоила минутного размышления! И даже если мы допустим, что наша коалиция одержит полную победу, а Гогенцоллерны и Габсбурги снизойдут до того, что запросят мира и согласия с нашими условиями, - то это будет означать не только конец господства Германии, но и провозглашении республики повсюду в Центральной Европе. Это будет означать одновременный конец царизма! Я предпочитаю умалчивать относительно того, что может ожидать нас, в случае принятия гипотезы нашего поражения».
Морис Палеолог: «К каким же практическим выводам вы приходите?»
С.Ю. Витте: «Мои практические выводы заключаются в том, что мы должны покончить с этой глупой авантюрой и как можно скорее».
Морис Палеолог: «Когда он ушел, я отправился на прогулку по островам. Пока я прохаживался вдоль безлюдной улицы, которая остается моим любимым местом для прогулок, я прокрутил в уме эту долгую беседу. Перед моими глазами все еще стояла высокая фигура пожилого государственного деятеля, личности загадочной и беспокойной, обладающей глубоким умом, деспотической, надменной, уверенной в своих силах, жертвой амбиций, ревности и гордости. Я думаю, насколько пагубным может быть распространение его идей о войне для страны со столь эмоциональным и нестабильным общественным мнением и насколько опасно было бы заявить русским людям, что “с этой глупой авантюрой необходимо покончить, как можно скорее”».

Петербург - Петроград

Генерал В.Ф. Джунковский: «3 сентября последовало высочайшее повеление о переименовании С.-Петербурга в Петроград. Я лично встретил его известие без большого сочувствия, оно не произвело вообще того впечатления, на которое рассчитывали те, по представлению коих это повеление последовало. Мне это показалось каким-то мелочным и ненужным, я пожалел, что государь подписал такой, в сущности ненужный, приказ».

Распутин о войне
 
Генерал А.И. Спиридович: «31 августа в Петроград приехал Распутин».
Матрена Распутина: «Несколько месяцев после объявления немцами войны царь был уверен, что поступил мудро, последовав советам сторонников войны, и что удача, наконец, повернулась к нему лицом. Его армии наступали на всех фронтах, народ поддерживал своего императора так, как никогда за все годы правления. Беспорядки на фабриках прекратились, граждане мужского пола записывались добровольцами в армию, апатию сменил патриотизм.
Так что отец, уехав из Петербурга, вернулся в Петроград. Он приехал еще совсем слабым, боли не проходили.
Николай упивался народной любовью, не понимая, что не его личная популярность, а военная лихорадка покончила с внутриполитическими неурядицами. Он был совершенно убежден в правильности своей позиции.
Насколько я помню, то был единственный период, когда царь по-настоящему холодно относился к отцу. Николай даже был горд, что проявляет, наконец, решительность.
Я была рядом с отцом во время той его встречи с царем.
Не в пример другим встречам, Николай приветствовал отца подчеркнуто официально.
Я же, как всегда, сидела у ног Александры Федоровны (конечно, тогда я многого просто не поняла, во мне остались больше ощущения тех минут. Но в дальнейшем Анна Александровна часто возвращалась к этому разговору, до мелочей запечатленному в ее памяти со слов императрицы).
Отвращение отца к войне было общеизвестным. Конечно, не все считали это позой или, тем более, заказом неких сил. Возможно, в глубине души Николай и разделял чувства отца. Но царь, нерешительность которого стала притчей во языцех, получил, как ему внушали внушили, возможность показать себя императором – сильным и любимым своим народом именно за эту силу. Николай был опьянен даже не столько победами на фронте, сколько самим собой в образе воителя, исполненного силы.
В мыслях царь уже видел, что победит в войне (а после позора японской кампании об этом только и мечтали), что его начнут любить подданные и уважать собственные приближенные и, главное, что он оставит Алексею Россию, в которой монарх не должен будет бояться за жизнь свою и своих близких.
Внешне в тот вечер Николай производил впечатление спокойного человека. Но тех, кто имел представление о его привычках, обмануть было нельзя. В минуты сильного душевного волнения Николай постукивал пальцами по столу или по оконному стеклу. И именно это он делал, пока отец пытался объясниться.
Тон отца был просительным. Я не слишком вникала в разговор, а даже если бы и была внимательнее, вряд ли смогла бы оценить все сказанное. Я только и слышала, что речь одет о войне, что отец против ее продолжения. Я никогда ни до, ни после не видела отца таким.
Отец умолял Николая поверить, что не ищет собственной корысти, возражая против бесполезной войны. Более того, именно из-за этих взглядов отца недоброжелатели легко настроили царя против него. Но не это заботит. В войне гибнут русские люди, и когда она закончится, даже победа обернется поражением. Госпиталя переполнятся ранеными и больными; озлобленные, искалеченные, они наводнят деревни, города. Их недовольство нечем будет удовлетворить, потому что в России ничего не переменится. И все начнется сначала, только надеяться уже будет не на что.
Николай не прерывал отца. Когда тот замолчал, царь встал из-за стола и подошел к отцу. Отец же продолжал сидеть. В этом не было ничего странного. Отец в этом смысле не отличал царя от любого другого человека, и, надо заметить, Николая Александровича и Александру Федоровну это ничуть не задевало.
Николай несколько нетерпеливо сказал:
- Есть время слушать и время что-то делать. Нам представилась великая возможность спасти империю и доброе имя Романовых. Ты верно служил нам, мы это знаем. Но чего же еще ты от нас хочешь? Стать царем?
Отец застыл. Лицо его побледнело, а пронзительные, гипнотические глаза, казалось, потеряли свою силу. Его дух был сломлен одним вопросом человека, которого он так уважал и любил.
Вопрос же Николая был оскорбителен для отца потому, что свидетельствовал – самодержец оставался или хотел казаться, по известно чьему наущению, равнодушным к увещеваниям отца. И не только в тот страшный вечер.
Царица опустила глаза. Она не проронила в тот вечер ни слова. Ей тоже было больно. Она, как и отец, выступала против войны.
Вернемся к разговору между отцом и Николаем. Последняя фраза, обращенная им к отцу:
- Я вынужден просить тебя не осуждать публично мои начинания.
Николай простился с отцом и вышел из комнаты. Потом к отцу подошла Александра Федоровна. Царица положила ладонь на щеку отца, а он взял ее руку в свою и поцеловал.
Александра Федоровна сказала:
- Не отчаивайся. Твое время не кончилось. Ты нам нужен, теперь и всегда.
Это был дружеский жест. Но прежние времена вернуться не могли».

«Отец начал пить»

Матрена Распутина: «После этого не было и речи о появлении отца во дворце. Очень редко отец навещал Александру Федоровну и в маленьком домике Анны Александровны, располагавшемся в парке Царского Села. Звонила же Александра Федоровна иногда по два раза в день, справляться об отце и сообщать о здоровье царевича.
Но он сильно переменился.
Случись нападение на него хотя бы годом раньше, он быстро оправился бы от ран, но сейчас он, казалось, и не хотел выздоравливать. Думаю, виной тому непонимание и даже разлад между ним и горячо любимым им Николаем.
Дело усугублялось тем, что вместе со здоровьем из отца уходила и способность исцелять людей.
Пытаясь заглушить боль и стыд, отец начал пить. Это приносило лишь временное облегчение. Чем больше он пил, тем больше ему приходилось пить, чтобы загнать боль поглубже. Все это подрывало его физические и духовные силы.
Отец молился с прежним рвением, но его накрывала новая «темная ночь души». Молитвы оставались без ответа. В те дни отец был похож на внезапно ослепшего.
Отец пошел, что называется, вразнос».
Генерал А.И. Спиридович: «Во дворце им были недовольны, к нему охладели. Многие же дельцы, спекулянты, поставщики стали использовать его для своей выгоды. Такова была новая роль Старца».

Арест Ленина

Н.К. Крупская: «Хотя давно уже пахло войной, но, когда война была объявлена, это как-то ошарашило всех. Надо было выбираться из Поронина, но куда можно было ехать – было еще совершенно не ясно».
Сергей Юстинович Багоцкий (большевик, врач): «Неожиданные обстоятельства пришли на помощь Владимиру Ильичу.
Произошла нелепейшая история. Военный психоз докатился и до захолустной галицийской деревушки Поронин. Подстрекаемые местным ксендзом, крестьяне начали наблюдение за группой «москалей». Какая-то темная крестьянка обнаружила «ужасную вещь»: один из «москалей» ходит на горку и там что-то пишет, - очевидно, снимает стратегические планы Поронина. Местный жандарм, к которому обратилась крестьянка, произвел обыск у Владимира Ильича».
Н.К. Крупская: «7 августа к нам на дачу пришел поронинский жандармский вахмистр с понятым – местным крестьянином с ружьем – делать обыск. Чего искать – вахмистр хорошенько не знал, порылся в шкафу, нашел незаряженный браунинг, взял несколько тетрадок по аграрному вопросу с цифирью, предложил несколько незначащих вопросов. Понятой смущенно сидел на краешке стула и недоуменно осматривался, а вахмистр над ним издевался. Показывал на банку с клеем и уверял, что это бомба. Затем сказал, что на Владимира Ильича имеется донос, и он должен был бы его арестовать, но так как завтра утром все равно придется везти его в Новый Тарг (ближайшее местечко, где были военные власти), то пусть лучше Владимир Ильич придет завтра сам к утреннему шестичасовому поезду. Ясно было – грозит арест, а в военное время, в первые дни войны, легко могли мимоходом укокошить. Владимир Ильич съездил к Ганецкому, жившему также в Поронине, рассказал о случившемся. Ганецкий немедля дал телеграмму социал-демократическому депутату Мареку, Владимир Ильич дал телеграмму в краковскую полицию, которая его знала как эмигранта.
Мы с Ильичем просидели всю ночь, не могли заснуть, больно было тревожно. Утром проводила его, вернулась в опустевшую комнату. В тот же день Ганецкий нанял какую-то арбу и в ней добрался до Нового Тарга, добился свидания с окружным начальником – императорско-королевским старостой, наскандалил там, рассказал, что Ильич – член Международного социалистического бюро, человек, за которого будут заступаться, за жизнь которого придется отвечать, видел судебного следователя, рассказал ему также, кто Ильич, и заполучил для меня разрешение на свидание на другой же день. Вместе с Ганецким, по его приезде из Нового Тарга, сочинили мы в Вену письмо члену Международного бюро, австрийскому депутату социал-демократу Виктору Адлеру. В Новом Тарге я получила свидание с Ильичем. Нас оставили вдвоем, но Ильич мало говорил – была еще полная неясность положения. Краковская полиция дала телеграмму, что заподазривать Ульянова в шпионаже нет основания. Мне давали свидания каждый день. Рано утром с шестичасовым поездом выезжала я в новый Тарг – езды там час, - потом было часовое свидание с Владимиром Ильичем. Ильич рассказывал о своих тюремных сожителях. Сидело много местных крестьян – кто за то, что паспорт просрочен, кто за то, что налог не внес, кто за препирательство с местной властью; сидел какой-то француз, какой-то чиновник поляк, ради дешевизны проехавшийся по чужому полупаску, какой-то цыган, который через стену тюремного двора перекликался с приходившей к стенам тюрьмы женой. Ильич вспомнил свою шушенскую юридическую практику среди крестьян, которых вызволял из всяких затруднительных положений, и устроил в тюрьме своеобразную юридическую консультацию, писал заявления и т.п. Его сожители по тюрьме называли Ильича «бычий хлоп», что значит «крепкий мужик». «Бычий хлоп» постепенно акклиматизировался в тюрьме Нового Тарга и приходил на свидание более спокойным и оживленным. В этой уголовной тюрьме по ночам, когда засыпало ее население, он обдумывал, что сейчас должна делать партия, какие шаги надо предпринять для того, чтобы превратить разразившуюся мировую войну в мировую схватку пролетариата с буржуазией. Я передавала Ильичу те новости о войне, которые удавалось добыть».
В.И. Ленин: «Пленение мое было совсем короткое, 12 дней всего, и очень скоро я получил особые льготы, вообще «отсидка» была совсем легонькая, условия и обращение хорошие».
Н.К. Крупская: «Наконец, нажим со стороны венского депутата Виктора Адлера и львовского депутата Диаманда, которые поручились за Владимира Ильича, подействовал, и 19 августа Владимира Ильича выпустили из тюрьмы. С утра я, по обыкновению, была в Новом Тарге, на этот раз меня даже не пустили в тюрьму помочь взять вещи; мы наняли арбу и поехали в Поронин. Пришлось там прожить около недели, пока удалось получить разрешение перебраться в Краков. В Кракове мы пошли к той хозяйке, у которой нанимали раньше комнаты Каменев и Инесса. Квартира наполовину была занята санитарным пунктом, но все же хозяйка дала нам какой-то угол.
В Кракове удалось довольно быстро получить право выехать за границу – в нейтральную страну – Швейцарию. Надо было устроить кое-какие дела. Незадолго перед тем моя мать стала «капиталисткой». У ней умерла сестра в Новочеркасске, классная дама, и завещала ей свое имущество – серебряные ложки, иконы, оставшиеся платья да 4 тысячи рублей, скопленных за 30 лет ее педагогической деятельности. Деньги эти были положены в краковский банк. Чтобы вызволить их, надо было пойти на сделку с каким-то маклером в Вене, который раздобыл их, взяв за услуги ровно половину этих денег. На оставшиеся деньги мы и жили главным образом во время войны, так экономя, что в 1917 году, когда мы возвратились в Россию, сохранилась от них некоторая сумма, удостоверение в наличности которой было взято в июльские дни 1917 года в Петербурге во время обыска в качестве доказательства того, что Владимир Ильич получал деньги за шпионаж от немецкого правительства.
Ехали мы из Кракова до швейцарской границы целую неделю. Долго стояли на станциях, пропуская военные поезда.
В Вене останавливались мы на день. В Вене Рязанов возил Владимира Ильича к В. Адлеру, который помог вызволить Ильича из-под ареста. Адлер рассказывал, как он разговаривал с министром. Тот спросил: «Уверены ли вы, что Ульянов враг царского правительства?» - «О, да! – ответил Адлер. – Более заклятый враг, чем ваше превосходительство». От Вены до швейцарской границы доехали довольно скоро.
5 сентября въехали, наконец, в Швейцарию, направились в Берн».

Сестры милосердия

Лазареты Ее Величества

Генерал А.И. Спиридович: «Совсем иная, не похожая на прошлые годы, началась жизнь в Царском Селе. Все было занято войной, все для войны. Повсюду устраивались госпитали. Государыня работала в них не покладая рук».   
Баронесса С.К. Буксгевден: «Она разработала целую программу действий, основанную на опыте прошлой войны, но значительно улучшенную и дополненную. Она решила приспособить под больницы как можно больше подходящих мест, предчувствуя большую нужду в подобного рода учреждениях. Петровский дворец в Москве уже был преобразован в госпиталь; еще один намеривались обустроить в Потешном дворце. Николаевский дворец, в котором раньше жила великая княгиня Елизавета Федоровна, с начала войны превратился в склад. Екатерининский дворец в Царском Селе, где прежде проходили все торжественные мероприятия, должен был стать госпиталем для офицеров».
Лили Ден: «После начала военных действий государыня тотчас же принялась создавать собственные лазареты и вместе с дочерьми записалась на курсы сестер милосердия военного времени. Преподавала им княжна Гедройц, профессор-хирург, и большую часть своего времени императорская семья посвящала лекциям и практическим занятиям».
Капитан И.В. Степанов: «Дисциплину держала княжна Гедройц. У нее была совершенно мужская наружность. На фотографиях она в меховой шапке выглядит просто мужчиной. Говорила резко, но была внимательно и сердечна. В серьезных случаях к ней для консилиума приезжал доктор Боткин. Впоследствии я слышал, что ее отношения с императрицей испортились из-за Распутина. После ранения Вырубовой он стал бывать в лазарете. Княжна Гедройц просила его не приходить, сказав, что иначе сама уйдет. Это было в ее духе. Резкая, прямая, правдивая».
Лили Ден: «После того как они сдали необходимые экзамены, государыня и “четыре сестры Романовы” стали работать в качестве хирургических сестер, часами ухаживая за ранеными и почти всегда присутствуя на операциях».
Императрица Александра Федоровна: «Мы успешно сдали наши экзамены и получили Красный Крест на передники, а также сертификаты сестер милосердия военного времени. Мы испытали большое волнение на заключительной церемонии вместе с другими сестрами (40 человек), которые так же успешно закончили свой курс. Затем был молебен в моей церкви Красного Креста. Мы продолжаем посещать лекции о различных болезнях, медикаментах, анатомии и т.д., что кажется нам интересным и полезным. Мы по-прежнему каждое утро ходим на работу в госпиталь, и каждую неделю сюда прибывает поезд с новыми ранеными. В Царском и Павловском 3 тысячи больничных мест. В Большом дворце размещены офицеры; каждый вечер я хожу туда, чтобы повидать одного из них – в особенно тяжелом положении. Он серьезно контужен и в последние недели практически не приходит в сознание и никого не узнает. Когда же я прихожу к нему, он регулярно узнает меня и после всю ночь проводит с ясной головой и в сознании. Ему кажется, что он спит весь день; страдает он ужасно: чудовищные боли в голове и во всем теле, а нервы у него совершенно расшатаны. Он радуется моему приходу, ведь я напоминаю ему его добрую матушку; и когда я прихожу, он принимает меня поначалу за нее (она уже умерла). Когда же я заговариваю с ним, он сначала смотрит на меня в недоумении, затем узнает и, прижав мою руку к своей груди, говорит, что чувствует себя теперь по-настоящему счастливым. Дети его живут в Сибири, так же, как и жена (она не смогла сделать его жизнь счастливой)».
Лили Ден: «Общество тотчас осудило этот благородный порыв царской семьи. Дескать, императрице Всероссийской не пристало работать сестрой милосердия. Светская чернь словно не замечала, что в иллюстрированных изданиях полно фотографий коронованных особ, которые выполняли те же обязанности, за которые светская “Анюта” нападала на ее величество! Она продолжала нести свой крест, хотя то, что было достойно похвалы в других, считалось в ее случае грехом. Да не упрекнут меня в злопамятстве, но я должна с грустью отметить тот факт, что все слои русского общества, начиная от князя и кончая крестьянином, неизменно проявляли свою враждебность по отношению к собственной императрице.
Что же касается государыни императрицы, то добро, которое она творила, вне всякого сомнения, при жизни, не только ушло с нею в могилу, но не было отмечено и при ее жизни. Невольная ее вина состояла в том, если использовать выражение одного английского автора, что она не отдавала себе отчета, “что в глазах своих подданных она должна сверкать и служить украшением, а не приносить пользу в обыденном смысле этого слова”. Возможно, государыня не сумела понять склад ума русского крестьянина. Будучи беспристрастным наблюдателем, я склонна думать, что именно так оно и было. Когда она надела платье общины Красного Креста – символа всемирного Братства Милосердия, простой солдат увидел в эмблеме Красного Креста лишь признак утраченного ею достоинства императрицы Всероссийской. Он испытывал потрясение и смущение, когда она перевязывала его раны и выполняла чуть ли не черную работу. Ему никогда не приходило в голову, что императрица женщина, он видел в ней лишь образ – ослепительный, недоступный образ женщины».
Императрица Александра Федоровна: «Кому-то моя работа здесь может показаться не такой уж необходимой, но она позволяет мне гораздо лучше присматривать за моим госпиталем. А помощь здесь очень нужна, и в цене каждая пара рук. К тому же эта работа оказывает на меня самое благотворное влияние, уводя мои мысли от собственных переживаний».
Княгиня Ольга Палей: «То и дело видела я, как государыня в больнице выносила судно за ранеными. И то же самое ее дочери, великие княжны. Никого не было добрей и самоотверженней! Государыня помогала и хирургам в самых тяжелых операциях. Перевязывала самые смердящие раны. И ни один из тех, за кем государыня ходила и кого выходила, не заступился за нее. Никто не пролил за нее ни капли крови, той самой крови, которую она собственными руками останавливала».

Повседневная жизнь сестер милосердия

12 августа

Великая княжна Татьяна Николаевна: «В 10 часов Ольга, Аня и я поехали в дворцовый госпитальный отдельный барак.
Мы там каждая по очереди перевязывали по одному больному. У меня был ратник 44 лет, звали его Федор Богданов. У него воспаление ногтевого ложа, на ноге. Когда мы все перевязали, пошли к Папа кирасиру раненому офицеру. Совсем молоденький, бедный. Потом пошли назад к ним, измерили температуру, пульс. Смотрели и дыхание. В 12 часов вернулись пешком домой».

16 августа

Великая княжна Татьяна Николаевна: «Сегодня мы были на операциях. Аня тоже была. Только сегодня княжна (Гедройц) не сама делала. Мальчику одному прокол, потом одной женщине: на шее была опухоль, и резали, и всякая пакость из нее текла, потом другой перевязывали живот, ей раньше делали операцию. Потом маленькую девочку одну перевязывали. После измеряли температуру, пульс».

16 сентября

Великая княжна Ольга Николаевна: «Пошли в Большой госпиталь на операцию Задорова 25-й Артиллерийской бригады, вправляли в правом плече ломаные кости под эфиром. Слава Богу, благополучно. Вернулись к нам, и я перевязывала Фролова 228-го Задонскогко полка, перелом левой голени. Евдокимов 214-го Кремлевского полка, ранен в правое и левое бедро картечью. Гузеев 226-го Землянского полка, ранен в руку, плечо и поясницу».

21 сентября

Великая княжна Анастасия Николаевна: «Поехали в Дворцовый госпиталь большой; Мама и сестры перевязывали, а я и Мария ходили ко всем раненым, с каждым говорили, один мне показал очень большой осколок от шрапнели, вынули ему из ноги, и тяжелый кусок. Все говорили, что хотят вернуться отплатить врагу!»

24 сентября

Императрица Александра Федоровна: «Мы присутствовали при двух операциях. Один из оперированных вел себя ужасно смешно, когда пришел в себя, в постели – он начал распевать на высоких нотах, притом очень хорошо, и дирижировал рукой, из чего я заключила, что он запевала, и потом оказалось, что это действительно так, он был очень весело настроен, выразил надежду, что не произнес каких-нибудь грубых слов – он желает быть героем и вернуться опять на войну, как только нога его заживет. Другой лукаво улыбался и рассказывал: “Я был далеко, далеко, ходил-ходил, хорошо там было, Господь Вседержитель, все вместе были, вы не знаете, где я был”. И он все благодарил Бога и восхвалял его – очевидно, ему являлись чудесные видения в то время, как извлекали пули из плеча».

18 октября

Великая княжна Ольга Николаевна: «3 операции в Большом лазарете. Из ноги вынули шрапнель, из спины тоже, начинался перитонит, много гною и ампутировали палец. Вернувшись к нам, перевязывала Мартиросова 4-го стрелкового Кавказского полка, левая голень, Леонтьева 15-го стрелкового Финляндского полка, ранен в живот и Чистякова 12-го стрелкового Финляндского полка, левая рука».

21 октября

Императрица Александра Федоровна: «Были тяжело раненные. В первый раз побрила солдату ногу возле и кругом раны – я сегодня все время работала одна, без сестры или врача, - одна только княжна  (Гедройц) подходила к каждому солдату, смотрела, что с ним. Я у нее справлялась, правильно ли то, что я намеревалась делать».

27 октября

Великая княжна Ольга Николаевна: «В Большом дворце три операции – из правой руки сустава вынули шрапнель, расковыряли в правой руке пястье, и из наджопницы вынули 2 куска большой шрапнели и кости с вишню у самого крестца».
Великая княжна Татьяна Николаевна: «Были три операции. Вынимали шрапнель из сустава правой руки, другому ковыряли в пястье, и третьему из наджопницы вынимали осколки шрапнели около крестца».

С.Я. Офросимова: «Все врачи, видевшие Великую княжну Татьяну Николаевну за ее работой, говорили мне, что она прирожденная сестра милосердия, что она нежно и бесстрашно касается самых тяжелых ран, что все ее перевязки сделаны умелой и уверенной рукой.
Великую княжну Ольгу Николаевну все обожали, боготворили; про нее больше всего любили мне рассказывать раненые.
Однажды привезли новую партию раненых. Их как всегда, на вокзале встретили Великие Княжны. Они исполняли все, что им приказывали доктора, и даже мыли ноги раненым, чтобы тут же, на вокзале, очистить раны от грязи и предохранить от заражения крови. После долгой и тяжелой работы Княжны с другими сестрами размещали раненых по палатам.
Усталая Великая Княжна Ольга Николаевна присела на постель одного из вновь привезенных солдат. Солдат тотчас же пустился в разговоры. Ольга Николаевна, как и всегда, и словом не обмолвилась, что она Великая Княжна.
- Умаялась, сердечная? – спросил солдат.
- Да, немного устала. Это хорошо, когда устанешь.
- Чего же тут хорошего?
- Значит поработала.
- Этак тебе не тут сидеть надо. На хронт бы поехала.
- Да моя мечта – на фронт попасть.
- Чего же. Поезжай.
- Я бы поехала, да отец не пускает, говорит, что я здоровьем для этого слишком слаба.
- А ты плюнь на отца да поезжай.
Княжна рассмеялась.
- Нет, уж плюнуть-то не могу. Уж очень мы друг друга любим.
Царская Семья и в мирное время стремилась к самому простому образу жизни. Со дня объявления войны жизнь их стала еще проще и скромнее. Их пища, их костюмы и выезды были доведены до возможной простоты. Придворный этикет постепенно упрощался, и отношения их к своим подданным становились все проще и задушевнее.
Я помню, как однажды в Екатерининском лазарете мы были все приглашены в одну из зал, где для солдат и офицеров устроен был кинематографический сеанс. Мне пришлось задержаться с уборкой бинтов в ящики. Я вошла в зал, когда уже было темно. Зал весь был переполнен ранеными; они сидели на скамьях, лежали на койках или полулежали в передвижных креслах. В проходе сидели две сестры милосердия; так как все стулья были заняты, то они сидели просто на полу по-турецки, поджав под себя ноги, и внимательно смотрели на картину. Чтобы пройти, я слегка отодвинула их за плечи и села впереди на одно случайно свободное место. Когда кончилась первая часть картины и зал осветился, я увидела, что сидевшие на полу сестры были Великие Княжны. Очевидно, на лице моем отразилось удивление и смущение, так как они рассмеялись и закивали мне головками».

20 ноября

Императрица Александра Федоровна: «Сегодня утром мы присутствовали (я, по обыкновению, помогаю подавать инструменты, Ольга продевала нитки в иголки) при нашей первой большой ампутации (рука была отнята у самого плеча). Затем мы все занимались перевязками (в нашем Маленьком лазарете), а позже очень сложные перевязки в Большом лазарете. Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами… они едва ли останутся мужчинами в будущем, так все пронизано пулями, быть может, придется все отрезать, так все почернело, но я надеюсь спасти, - страшно смотреть, – я все промыла, почистила, помазала иодином, покрыла вазелином, подвязала, - все это вышло вполне удачно, - мне приятнее делать подобные вещи самой под руководством врача. Я сделала три подобных перевязки, - у одного была вставлена туда трубочка. Сердце кровью за них обливается, - не стану описывать других подробностей, так это грустно, но, будучи женой и матерью, я особенно сочувствую им».

Посещение Государем лазарета

Капитан И.В. Степанов: «Государь приехал вечером.
Все посетители при входе в лазарет надевали белый халат. Даже Великие Князья. Этого требовала императрица. Поднесли белый халат и Государю. Он отказался. Государыня не настаивала. Было заметно, что она волнуется в присутствии мужа. Она шла не рядом с ним, а то заходила вперед, то отступала назад, стараясь выделять его. Казалось, ей не хотелось стоять рядом с ним. Как только государь входил в палату, она садилась.
В лазарете, как, впрочем, всюду и везде, государю «показывали», а не он сам смотрел.
Он был в кителе и в снаряжении.
Государь подал всем руку. Каждый из нас рапортовал полк, чин и фамилию. Ко мне он подошел в последнюю очередь. Я отрапортовал, глядя восторженно в глаза. В них была какая-то печаль. При всем воодушевлении, которое я испытал тогда, - в глубине души ощущалась какая-то смутная тоска. Как объяснить взгляд? В нем была привычка. И вместе с тем, человек отсутствовал.
  Глядя на государя, хотелось забыть себя, жить только для него. Не быть. В нем быть. Только он.
Как действовала все же эта улыбка…
Как только я кончил рапортовать, Вильчковский стал давать государю всякие лестные обо мне сведения. Государь переводил глаза от него на меня и молча слушал. В левой руке он держал фуражку, а правой сжимал ремень снаряжения. На мгновение он поднял эту, слегка согнутую в ладони, руку и погладил свои усы (тем местом, где в вытянутом положении конец большого пальца касается указательного).
Этот жест очень характерен. Рассказывали, что только раз он был запечатлен на фотографии, но Дворцовый комендант приказал уничтожить негативы.
Государь выслушал Вильчковского и спросил меня про полк, про командира, про бой… Затем, пожелав мне скорее поправляться, пошел дальше.
Как описать настроение, охватившее нас после отъезда Государя. Я плакал самыми счастливыми горячими слезами.
Кто не испытал этих чувств, тот никогда их не поймет».
С.Я. Офросимова: «Однажды государь приехал в лазарет, в котором работали Великие Княжны. Сев у постели одного из солдат, он заботливо начал расспрашивать его, всем ли он доволен и хорошо ли за ним ухаживают.
- Так точно, Ваше Величество, всем доволен; прямо хоть и не поправляйся, - ответил раненый. – Но потом, что-то вспомнив, добавил: - Вот только, Ваше Величество, сестры малость забывчивы… Намеднесь дал я вот этой сестрички… вон, что там стоит, веселенькая такая… курносенькая… дал я ей десять копеек на папиросы, а она ни папирос, ни денег не несет…
- Ольга, - позвал сестру Государь, - что же ты поручения не исполняешь? Папиросы обещала принести и забыла?
Великая Княжна потупилась.
- За это вели купить ему на рубль.
Бедный солдат после этого целый день все охал:
- На кого пожаловался-то… На Царскую дочку… Господи, грех-то какой».

Дворцовый госпиталь

Капитан И.В. Степанов: «Царское Село – последняя остановка.
Автомобиль останавливается в саду перед небольшим флигелем. Меня вносят на перевязочную. Поражает блеск чистоты. Группа женщин в белых косынках. Тишина. Восемь дней, как не перевязывали. Задыхаюсь от запаха собственного гноя. Рубашки не меняли две недели. Стыдно. Пожилая женщина в вязанном чепце с красным Крестом осторожно режет бинты.
Рядом стоит высокая женщина и ласково улыбается. Вот она промывает рану. Напротив две молодые сестрицы смотрят с любопытством на грязные кровавые отверстия моей раны… Где я видел эти лица?.. Меня охватывает сильнейшее волнение… Неужели?.. Императрица… Великая Княжна Ольга Николаевна… Великая Княжна Татьяна Николаевна…
Старший врач наклоняется и тихо шепчет мне на ухо: «Сейчас я выну тампон. Будет больно. Сдержитесь как-нибудь»… Мгновенно вспоминанию невероятную боль в дивизионном госпитале, когда вставляли этот самый тампон. Как сдержаться? В дороге я так ослаб. Но надо, надо во что бы то ни стало… Закусываю губу изнутри. Сжимаю края стола… ловким движением тампон вырван… Сдержался… Только слезы брызнули…
Императрица смотрит в глаза, нагибается… и целует в лоб… я счастлив.
В то время лазарет этот именовался «Дворцовым госпиталем». Название не совсем правильное. Он помещался в саду большого Царскосельского госпиталя, в десяти минутах ходьбы от вокзала, - по левой аллее. Впоследствии открылся госпиталь в Екатерининском дворце, который также назывался «Дворцовым госпиталем». Между тем, в первом Императрица работала ежедневно и лично делала перевязки. В Екатерининский же дворец она заезжала только изредка. Во избежание смешения именований, я называю первый «Лазаретом Ее Величества».
Это было здание, построенное для заразных, но в котором до того времени ни один больной не успел побывать. В нем было шесть палат по пяти кроватей в каждой. Одна предназначалась для солдат, которых ежедневно приносили из Большого госпиталя для операций и перевязок. Остальные были заняты офицерами. Таким образом, наряду с более или менее постоянным составом офицеров, имелся ежедневно сменяющийся состав нижних чинов. Вдоль всего одноэтажного здания шел коридор, по одну сторону которого находились палаты.
Меня переносят в палату № 4, где лежат уже два офицера. Молодая сестрица с простоватым румяным лицом и большими красивыми глазами подходит ко мне. С первых же слов я чувствую к ней искреннюю симпатию. Славная деревенская женщина. Веселая, болтливая. Она стелет мне простыни и вместе с санитаром переносит на мягкую кровать. Укладывая, все спрашивает: «Не больно ли?»
Понемногу осваиваюсь. С ней так легко говорить.
- Сестрица, мне бы хотелось помыться, почистить зубы.
- Сейчас все принесу. Обещайте, что Вы будете мне говорить все, что Вам нужно. Не будете стесняться?
- Что Вы, сестрица, с Вами не буду.
Здесь придворная обстановка. Вероятно, все люди этикета. И мне радостно, что будет хоть один человек, с которым я не буду конфузиться.
- Теперь будем Вас кормить. Что Вы хотите? Чай, молоко?
- Сестрица, спасибо. Я ничего не хочу. Мне так хорошо.
- И заслужили. Что же Вы о своих не подумали? Хотите я протелефонирую?..
- Петрограда из Царского не добиться. Я лучше напишу телеграмму.
Сестра приносит бумагу. Пишу. Она стоит, улыбается. Как-то сразу полюбил ее. Редко видел людей, столь располагающих к себе с первого знакомства. Кто она? Простая сиделка?
Давайте. Я пошлю санитара на телеграф.
- Спасибо сестрица.
Мне хочется как-то особенно поблагодарить и не нахожу слов.
В комнату ежеминутно заходят дамы в белом. Осваиваюсь. Расспрашиваю соседей. Мне называют фамилии: Добровольская, графиня Рейших-Рит, Чеботарева, Вильчковская… Все мне незнакомые. Привык читать в свите императрицы: фрейлина графиня Гендрикова, фрейлина Буксгевден, гофлектриса Шнейдер и госпожа Вырубова. Эта «госпожа» Вырубова (она не имела ни звания, ни должности) меня всегда особенно интересовала. Столько про нее говорили: она ведь неразлучна с Императрицей… Мне говорили интриганка, темная сила, злой демон…
- Вы не слышали здесь фамилию Вырубовой?
- Анна Александровна? Да ведь она все утро тут с Вами провозилась и теперь ушла с телеграммой…
День в лазарете начинался в семь часов. Мерили температуру, мылись, приводили в порядок постели и ночные столики, пили чай. В восемь часов палаты обходил старший врач княжна Гедройц. Ровно в девять часов слышался глухой протяжный гудок Царского автомобиля. Вильчковский встречал рапортом. Весь персонал выстраивался в коридоре. Женщины, прикладываясь к руке, делали глубокий реверанс. На этом кончалась официальная часть. Императрица давала понять, что каждый должен заниматься своим делом и не обращать на нее внимания. Она быстро обходила палаты с Великими Княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной, давая руку каждому раненому, после чего шла в операционную, где работала непрерывно до одиннадцати часов. Начинался вторичный длительный обход раненых. На этот раз она долго разговаривала с каждым, присаживаясь иногда. В начале первого она отбывала во Дворец, откуда каждый вечер справлялась по телефону через дочерей или Вырубову о здоровье наиболее серьезных пациентов.
В час нам давали вкусный завтрак. В два начинался прием посетителей. В четыре всем, включая и гостей, подавали чай со сдобными сухарями. В шесть прием кончался. Обед. В девять снова чай. И затем тушили свет.
По воскресеньям перевязок не было. Императрица приезжала под вечер, обыкновенно со всеми четырьмя дочерьми (младшие по будням были заняты уроками и на перевязках не бывали). Иногда привозили наследника. Изредка приезжал Государь.
Императрица неслышно ступала, почти скользила по коридору. Как-то неожиданно появлялась она в дверях. Походка быстрая, слегка плечом вперед. Голову она держала немного назад с небольшим наклоном вправо. В походке и в манере держаться не было никакой «величественности». Несмотря на высокий рост и стройную фигуру, она не была, что принято называть, «представительной». Слишком свободны были ее движения. По лазарету она ходила одна, а не «следовала в сопровождении». Не было у нее столь свойственной Высочайшим Особам заученной «чарующей улыбки». Она улыбалась с напряжением. Зато радостно было вдруг вызвать чем-нибудь настоящую улыбку… и какую «настоящую»!
Я никогда не слышал звука ее голоса. Она говорила, что называется, громким шепотом. Вопреки распространенному мнению, русским языком владела хорошо. Акцент сказывался лишь в том, что она, как большинство иностранцев, слишком четко выговаривала каждый слог. (Букву «з» произносила скорее как «зж»).
Ровные, безукоризненные, белые зубы. Тонкие губы. Лицо немного красное. Рука большая, спокойная, тяжелая, уверенная.
В перевязочной работала как рядовая помощница. В этой обстановке княжна Гедройц была старшей. В общей тишине слышались лишь отрывистые требования: «ножницы», «марлю», «ланцет», и т.д., с еле слышным прибавлением «Ваше Величество». Императрица любила работу. Гедройц уверяла, что у нее определенные способности к хирургии. По собственному опыту знаю, что ее перевязки держались дольше и крепче других».
Императрица Александра Федоровна: «Слава Богу за то, что мы, по крайней мере, имеем возможность принести некоторое облегчение страждущим и можем им дать чувство домашнего уюта в их одиночестве. Так хочется согреть и поддержать этих храбрецов, и заменить им их близких, не имеющих возможности находиться около них!»
Капитан И.В. Степанов: «До того времени я видел императрицу всего раза два на торжествах и то лишь издали. По рассказам, она представлялась мне болезненной, нервной, немощной и преждевременно состарившейся. Здесь она показалась мне моложе своих лет. За два с половиной месяца моего пребывания в лазарете она ни разу не пропустила, если не считать поездок по провинциальным и прифронтовым городам. Утром в лазарете все время на ногах, днем объезды госпиталей Царского и столицы. Вечером она слушала курсы сестер милосердия, где преподавала Гедройц.
Операции производились под эфиром. Этот наркоз вызывает особенную развязность языка. И что только не говорили. Пели и кричали пациенты. Иногда на весь лазарет раздавалась площадная ругань. Всем становилось неловко. Хуже всего было несчастным, которым потом сообщали, как они держали себя в присутствии Высочайших особ.
Бестактности проявлялись и без наркоза. Так один из офицеров уверял в моем присутствии императрицу, что немок можно всегда отличить по плоским ступням. Другой из весьма привилегированной среды не постеснялся на перевязке попросить императрицу натянуть ему чулки. Императрица этих мелочей не замечала и не меняла своего отношения.
Кто-то из знакомых, слушая в лазарете мои восторженные отзывы об императрице. Спросил:
- Признайтесь, Вы слегка влюбились в нее.
Я даже обиделся. Кто видел императрицу так, как я ее видел и знал, тот подтвердит, что она принадлежала к тем особенным женщинам, которые способны внушать все чувства от обожания до ненависти, кроме обыкновенной человеческой влюбленности.
Во Дворце в комнатах императрицы находится портрет Марии-Антуанетты (подношение города Парижа). Найдутся люди, которые попытаются провести параллель между этими двумя несчастными женщинами. Веселая легкомысленная королева, покоряющая сердца, и серьезная, чуждающаяся людей и света, императрица. Королева провела всю жизнь до самого конца на подмостках. Императрица – всегда взаперти за оградами и охранами, оторванная от мира сего. Блистательное ли окно Дворца. Слепое ли окошечко подвала – одно устремление ввысь. Ни одной «фразы». Ни одной «позы». Никогда о себе. Только обязанности, долг перед мужем-царем, наследником-сыном. Никогда перед людьми – всегда перед Богом.
Все это отошло в безвозвратное прошлое…
Сопоставим всех известных истории женщин-правительниц. Высоко и одиноко над ними стоит светлая, чистая женщина, мать, друг, сестра. Христианка-страдалица – Ее Величество Государыня Императрица Александра Федоровна.
На фотографиях Великие Княжны похожи друг на друга. В действительности я находил лишь весьма отдаленное сходство между Ольгой Николаевной и Марией Николаевной. Анастасия Николаевна походила на императрицу Марию Федоровну. Находили сходство между Татьяной Николаевной и Александром III.
Ольга Николаевна была самой разговорчивой. В ней заметен был уже некоторый опыт в обращении с посторонними. Татьяна Николаевна была более застенчивой. Обе они становились обычно около двери или стены, заложив руки за спину. Татьяна их за спиной скрещивала. У нее был замечательно красивый профиль, но «en face» она проигрывала.
Марию Николаевну я считал самой красивой. У нее был сильный. Властный взгляд. Помню ее привычку подавать руку, нарочно оттягивая вниз. Приходилось еще глубже наклоняться, и это ее видимо забавляло.
Анастасия Николаевна выглядела ребенком. Казалось, что она слегка косит, но я это объясняю тем, что от живости у нее просто «глаза разбегались». В кармане юбки у нее всегда был целый запас круглых лепешек крем-брюле, которые она горстями раздавала всем нам. Сама грызла их беспрерывно.
Видя ее любовь к сладостям, я как-то  пошел на хитрость. Раненым не принято было угощать Княжон. Однажды Вера Николаевна Басина (ныне жена адмирала Дюмениль) привезла мне коробку свежих японских вишен в сахаре. (Специальность кондитерской «des Marquis» на Морской). Я оставил раскрытую коробку на ночном столике. Анастасия сразу заметила и с удовольствием съела несколько штук, озираясь, как бы старшие не видели.
В Царской Семье детей принято было называть полным именем без уменьшительных. С матерью Великие княжны говорили по-английски; между собой по-русски.
С княжнами можно было говорить о чем угодно. Только одной темы они избегали: о смерти. Рассказ о смерти кого-нибудь из близких как-то быстро обрывался. Точно им страшно было слушать.
В отсутствие княжон мы постоянно говорили между собой о них. Что их ждет в будущем?
Мы предполагали, что они выйдут замуж за четырех балканских наследников. К тому же этот проект казался нам наилучшим способом разрешения всех балканских конфликтов… Нам хотелось видеть княжон счастливыми… мы им прочили венцы…
Несколько раз бывал наследник. Здесь я не могу писать спокойно. Нет умения передать всю прелесть этого облика, всю нездешность этого очарования. «Не от мира сего» - о нем говорили – «не жилец». Я в это верил и тогда. Такие дети не живут. Лучистые глаза, печальные и вместе с тем светящиеся временами какой-то поразительной радостью.
Он вошел почти бегом. Весь корпус страшно, да, именно страшно, качался. Больную ногу он как-то откидывал далеко в сторону. Все старались не обращать внимание на эту ужасную хромоту. Он не был похож на сестер. Отдаленно на великую княжну Анастасию Николаевну, и немного на государя.
Поздоровавшись со всеми, несколько застенчиво протягивая вперед руку, он стал посреди палаты и окинул всех быстрым взглядом. Увидев, что я лежу (остальные были на ногах), а, может быть, заметив, что я самый молодой, он подошел ко мне и сел на кровать. Я так хотел любоваться им и так боялся, что он уйдет слишком скоро, что решил занять его разговором. Но что сказать?
«Где Вы были ранены?» - отрывисто спросил он.
Я объяснил обстановку боя и показал, по его просьбе, на карте.
«А сколько Вы сами убили австрийцев?» - прервал он меня.
Я смутился. Пришлось признаться, что ни одного австрийца я не убил.
Наследник прошел в другую палату, через четверть часа снова вернулся и сел на трубу парововго отопления. Это ему запрещалось, но сестры стеснялись надоедать ему. При входе матери он подошел к ней и все остальное время просидел с ней. Он был в матроске. Лучше всего удалась известная фотография, где он сидит в кресле, повернувшись лицом к аппарату, сложив руки на коленях. Мы несколько раз просили его подпись, и он всегда охотно подписывал свои фотографии, тщательно при этом копируя росчерк матери и длинную перекладину на букве «А».
Время шло…
Останется ли у кого еще в душе след от «Лазарета Ее Величества»? Помнят ли его, - “милосердия двери”»…

Поездки Николая II в Ставку

Генерал В.Ф. Джунковский: «С осени 1914 г. государь начал периодически посещать действующую армию, направляясь прежде всего в Ставку Верховного главнокомандующего и заезжая по дороге в попутные города, главным образом для посещения госпиталей».
Николай II: «Я и остался в душе военным человеком и как дитя радуюсь перед всяким парадом или учением, потому что с войсками я себя чувствую вполне дома».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Первая поездка в Ставку в действующую армию состоялась 20 сентября».
Николай II: «20 сентября. Поехал в действующую армию. Давнишнее мое желание отправиться туда поближе – осуществилось, хотя грустно было покинуть свою родную семью!» 
Генерал А.И. Спиридович: «В 17 часов 30 мин 21 сентября императорский поезд подошел к станции Барановичи, где государя встретил Верховный главнокомандующий, после чего поезд был переведен в сосновую рощу, влево от домика генерала-квартирмейстера. Рядом, на другом пути поставили и наш поезд «Литера Б» (свитский).
Лил дождь, было холодно, Уныло шумел лес».
Протопресвитер Г. Шавельский: «К приходу царского поезда на вокзал прибыл Верховный с начальником Штаба. Весь же Штаб ждал государя в церкви. С вокзала государь проехал прямо в церковь, где был встречен мною с духовенством».
Николай II: «По прибытии в Ставку я отправился в большую деревянную церковь железнодорожной бригады на краткий благодарственный молебен, отслуженный Шавельским».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Встреча в церкви омрачилась неприятным эпизодом. Во время моей приветственной речи вдруг потухло электричество. Продолжали гореть только свечи и лампады. Молебен проходил в полумраке. И только в конце службы, когда запели: «Тебе Бога хвалим», опять зажглось электричество. На всех присутствующих этот случай произвел самое тяжелое впечатление. Помню, полковник Трухачев сказал соседу: «Не к добру это!»
Николай II: «Нынче утром (22 сентября) в 10 часов я присутствовал на обычном утреннем докладе, который Николаша принимает в домике как раз перед своим поездом от своих двух главных помощников, Янушкевича и Данилова.
Оба они докладывают очень ясно и коротко. Мы склонялись над огромными картами, испещренными синими и красными черточками, цифрами, датами и пр. Утром после доклада я гулял пешком вокруг нашей Ставки и прошел кольцо часовых, а затем встретил караул лейб-казаков, выставленный далеко в лесу. Ночь они проводят в землянках – вполне тепло и уютно. Их задача – высматривать аэропланы. Чудесные улыбающиеся парни с вихрами волос, торчащими из-под шапок. Весь полк расквартирован очень близко к церкви в деревянных домиках железнодорожной бригады.
Отсюда я уеду завтра вечером и прибуду в Ровно в среду утром, там пробуду до часу дня и выеду в Холм, где буду около 6 часов вечера. В четверг утром я буду в Белостоке, а если окажется возможным, то загляну без предупреждения в Осовец.
Трудно поверить, что невдалеке отсюда свирепствует великая война, все здесь кажется таким  мирным, спокойным. Здешняя жизнь скорей напоминает те старые дни, когда мы жили здесь во время маневров, с той единственной разницей, что в соседстве своем нет войск».
Генерал А.И. Спиридович: «23-го государь выехал в Ровно, куда прибыл утром 24-го. В Ровно находился большой лазарет, которым заведовала великая княгиня Ольга Александровна (сестра царя). Она встретила государя на вокзале, и на одном автомобиле они поехали в госпиталь.
Великая княгиня была удивительной работницей. В уходе за ранеными она ничем не отличалась от простых сестер милосердия, охотно выполняла любую работу, чем очень удивляла низшие чины. Раненые ее обожали.
В Осовце государь находился в зоне обстрела неприятельской артиллерии. Восторг крепостного гарнизона, увидевшего государя, невозможно передать.
Дальше продолжали путь на Гродно. Там государь осмотрел форты и госпитали, затем проследовал в Вильно, где тоже осматривал госпитали, и 26-го вернулся в Царское Село».

Немецкие прокламации

Генерал В.Ф. Джунковский: «Все время, с самых первых дней войны, на фронте и по всей России распространялось неимоверное количество прокламаций всевозможными способами, которые, казалось, только немцы могли придумать. Приведу для примера некоторые из них:
1. «Солдаты! В самых трудных минутах своей жизни обращается к вам, солдаты, ваш царь. Возникла сия несчастная война против моей воли: она вызвана интригами великого князя Николая Николаевича и его сторонников, желающих устранить меня, дабы ему самому занять Престол. Ни под каким видом я не согласился бы на объявление сей войны, зная наперед ее печальный для матушки России исход; но коварный мой родственник и вероломные генералы мешают мне в употреблении данной мне Богом власти, и, опасаясь за свою жизнь, я принужден выполнять все то, что требуют от меня.
Солдаты отказывайтесь повиноваться вашим вероломным генералам, обращайте оружие на всех, кто угрожает жизни и свободе вашего царя, безопасности и прочности дорогой Родины. Несчастный ваш царь Николай II».
2. От пленных: «Земляки! Каждому жизнь дорога, а вас шлют на убой, и мы не знаем за что, хоть бы польза какая, а то никакой, потому что мы знаем по японской войне, как наше правительство заботится о раненых, а кому Бог приведет здоровым вернуться домой, тоже ничего лучшего не будет. Нас в плену в Австрии и Германии около миллиона, и мы между собой порешили: вернувшись домой, сделать переворот, чтобы жизнь наша получшала. Присоединяйтесь к нам. Сдавайтесь в плен при первой возможности. Неправду говорит наше начальство, что немцы и австрийцы издеваются над пленными: не кормят, бьют и проч. Это, братья, выдумки. Нам живется хорошо. Чем больше будете сдаваться в плен, тем лучше, скорее кончится война.
Пора уже прекратить слезы родных, они льются рекой. Мы тоже были на позициях, переносили голод и холод и все солдатские нужды, боялись попасть в плен, а теперь, благодаря Бога, возвратимся домой здоровыми и такой большой армией добьемся лучшей доли, чем наша солдатская. Помните, что дома нужны только здоровые, в калеках не нуждаются».
Прокламации эти на фронте бросались с аэропланов, внутрь же России они проникали из Швеции по почте, большей частью под бандеролью в виде образчиков товаров или шоколада из Швейцарии и т.п.».

Наступление русской армии в октябре 1914 года

Генерал А.И. Спиридович: «Первая половина октября была очень тревожной. Отвечая на нажим немцев, который стал обозначаться уже с конца сентября на левом берегу Вислы, ставка начала так называемую Варшавскую операцию. Из Галиции были переброшены на Вислу 9-я. 4-я и 5-я армии, занявшие фронт от Сандомира и почти до Варшавы. Они начали наступление, пытаясь перейти Вислу, но потерпели неудачу. Немцы даже заставили 2-ю армию Шейдемана, защищавшую Варшаву, отступить на линию фортов. Теперь стали обвинять Шейдемана и Иванова. Ставка взяла руководство операцией в свои руки. 1 октября и 2-я и 5-я армии, переданные под командование генерала Рузского, перешли в наступление. Немцы стали отступать. Наши наступали уже всем фронтом от Варшавы до Сандомира. Отступление немцев ускорилось, за ними дрогнули и австрийцы, начавшие отходить от Сана. Наши армии наступали широким фронтом (до 400 верст) от Нижнего Буга до Карпат. Это была большая победа, окончательно определившаяся к 20-м числам октября. Было чему радоваться».

Вступление Турции в войну

Генерал А.И. Спиридович: «Ранним утром 16 октября турецкий флот обстрелял Одессу, Евпаторию, Севастополь и Новороссийск без объявления войны. На такой шаг турки пошли, конечно, только под влиянием немцев. Манифест государя о войне с Турцией нашел горячий отклик в обществе. Заговорили о Константинополе, о Святой Софии».

Наступление русской армии в ноябре 1914 года

Генерал А.И. Спиридович: «1 ноября армии Северо-Западного фронты должны были начать дружное наступление, о чем и был отдан приказ Рузского, но из-за неготовности 4-й армии наступление отложилось. Немцы сами перешли в наступление, оттеснили три наших корпуса и сделали прорыв на Лович. У нас началась перегруппировка армий, предполагалось общее наступление 5-го, но немцы заставили отступить 2-ю армию Шейдемана, а затем отступила 2-я Ренненкампфа, в результате, в результате образовался разрыв в несколько десятков верст.
Немцы устремились в прорыв, оттеснили 2-ю армию на юг, к Лодзи, и стали ее окружать. 7-го связь 2-й армии с 5-й и со штабом фронта была прервана. Положение было критическое. В тылу начиналась паника. Все могло изменить наступление 1-й армии Ренненкампфа, но она шла на помощь очень медленно, несмотря на приказания генералу.
К счастью, 8 ноября армия Плеве помешала немецкому обходу у Тушина Рогова, а 9-го, подоспевшие наконец части 1-й армии взяли с боя Стрыко и Березины и заставили немцев разорвать кольцо, окружавшее нашу 2-ю армию у Лодзи. Немцы сами попали в петлю. Своевременный подход армии Ренненкамфа мог принести им полную катастрофу, чего в ставке и ждали. Немцы кидались во все стороны и, наконец, в ночь на 11-е прорвались, отняв у 6-й сибирской дивизии Березин. Наши перешли в наступление, преследовали противника. Это был большой успех, но не тот, который мог бы быть, если бы Ренненкампф выполнил то, чего от него требовали. Его обвиняли открыто, и он был отстранен от командования армией. Государь подписал об этом приказ в поезде 18 ноября.
За два до этого в Седлеце состоялось совещание великого князя с командующими фронтами, их начальниками штабов Янушкевичем и Даниловым. На совещании выяснилось о некомплекте людей. Офицеров, потере большого числа винтовок, недостатке снарядов. Жестокая действительность разрушила все предположения и расчеты нашего генерального штаба. Совещание решило прекратить наступление и закрепиться на зимние позиции».

Недостатки военной организации русской армии

О кавалерии

М.К. Лемке: «Наша кавалерия быстро была приведена в большое расстройство. И в этом виноваты не столько ее высшие строевые начальники, сколько вся постановка дела в мирное время. Система «нагуливания тел» к смотрам и парадам (находились генералы, ограничившие свои смотры вытиранием лошадей носовым платком и тыканьем его в нос подчиненным, если платок после этого не оставался белоснежным) экономия на фураже, питавшая не одну тысячу ротмистров, вахмистров, и т.п. – все это и многое другое сделало и из кавалерии все то же внешнее, чем была и вся наша армия. В течение войны заведующие отделениями конского запаса «законно» наживают по 5-10 тысяч рублей в месяц. Зато война и дает такие приказы, как, например, по I армии от 27 сентября 1914 года: «Вследствие интенсивной работы нашей конницы в течение первых двух месяцев войны и не всегда надлежащей работы о сохранении сил конского состава, этот последний приведен в крайне истощенное состояние. Если и впредь так будет продолжаться, то вскоре настанет время, когда мы будем совсем лишены конницы, в то время как страна обладает таким запасом лошадей кавалерийского типа, что можно было бы поголовно заменять чуть ли не всех лошадей каждые два месяца».
Или приказ Верховного от 7 октября 1914 года: «Ввиду крайнего изнурения конского состава в кавалерии и конной артиллерии, произвести пополнение путем реквизиции лошадей артиллерийских по расчету 100 на конно-артиллерийский дивизион и верховых 600 на кавалерийскую дивизию; в целях предохранения лошадей от набивок иметь под каждым седлом теплое одеяло, потребное количество которых реквизировать в крупных городах».
А наши военные агенты своевременно доносили в мирное время, что одеяла давно уже приняты у немцев. Но ведь это доносилось глухому к нуждам родины отделу по устройству войск в генеральном штабе».

О военной авиации

Генерал А.А. Брусилов: «Воздушные силы в начале кампании были в нашей армии поставлены ниже всякой критики. Самолетов было мало, большинство их были довольно слабые, устаревшей конструкции. Между тем, они были крайне необходимы как для дальней и ближней разведки, так и для корректирования артиллерийской стрельбы, о которой ни наша артиллерия, ни летчики понятия не имели. В мирное время мы не озаботились возможностью изготовления самолетов у себя дома в России, и потому в течение всей кампании мы значительно страдали от недостатка в них. Знаменитые «Ильи Муромцы», на которых возлагалось столько надежд, не оправдали их. Нужно полагать, что в будущем, значительно усовершенствованный, этот тип самолетов выработается, но в то время существенной пользы принести они не могли. Дирижаблей у нас в то время было всего несколько штук, купленных дорогой ценой за границей. Это были устаревшие, слабые воздушные корабли, которые не могли принести и не принесли нам никакой пользы. В общем, нужно признаться, что по сравнению с нашими врагами мы технически были значительно отсталыми, и, конечно, недостаток технических средств мог восполняться только лишним пролитием крови, что, как будет видно, имело свои весьма дурные последствия».
М.К. Лемке: «Наша авиация еще и теперь в младенческом состоянии. Мало кто видит ее и еще меньше тех, кто получает от нее действительную пользу. Все дело до войны было поставлено неправильно в самом корне. Это была спортивная организация, совершенно не изучавшая военную разведку, мало того – считавшая ее неважной и потому ненужной. Управление аппаратом и рекорды высоты и длины – вот и все. Соответственно с этим подбирались, конечно, и летчики. Это были спортсмены, искатели приключений или новых неизведанных ощущений, часто аферисты карьеры. Состав офицеров самый разношерстный, очень малокультурный; часто – выгнанные из полков. Генеральный штаб совершенно не обращал на авиацию никакого внимания и нисколько не заботился об использовании ее в практическом отношении; и понятно, что когда началась война, ровно никто не знал, что с ней делать. Никакой выучки, никакой программы. Учились, конечно, у немцев, но так, что и до сих пор ничему не выучились.
В июле 1914 г. войска вышли в поле, не имея никакого понятия ни об аппаратах, которые могли попасть им в руки, ни о том, что они из себя представляют, на что пригодны, чего от них можно ждать и т.д. Офицерский состав армии проявил в этом отношении преступное незнание азбуки. Нечего было удивляться, что в течение всего первого года войны наши войска обстреливали собственные аппараты. Во всей армии не было ни одного азбучного руководства для пехоты, кавалерии и артиллерии, по которому можно было наладить это ознакомление хоть как-нибудь. Ясно, что приходилось отдавать приказы вроде следующего, отданного по I армии Ренненкампфом:
“В армию прибыли новые быстроходные аэропланы, по фигуре весьма похожие на немецкие, без всяких отличительных знаков. Принимая во внимание, что при таких условиях отличить наш аэроплан от немецкого невозможно, строжайше воспрещаю, под страхом немедленного расстрела, какую бы то ни было стрельбу по аэропланам. Всех виновных в стрельбе по аэропланам, прикажу расстреливать на месте преступления, не обращая внимания на его звание; при невозможности же выяснить, кто первый открыл огонь, - расстрелять всю команду. Приказ этот прочесть и объявить буквально всем чинам. В целях собственного скрытия от взоров с неприятельских аэропланов следует при появлении аэроплана прижиматься к лесу, прятаться в дома, при движении – останавливаться, ложиться на землю; при необходимости ставить палатки – располагать таковые во дворах, в садах, в лесу; орудия, пулеметы, зарядные ящики, повозки маскировать, закрывая их сверху ветвями” (17 сентября 1914 г.)… Пожалуй, одного этого приказа достаточно, чтобы французы расстреляли самого такого командующего армией в момент его подписания. Разве это не государственная измена?
Очень интересный разговор с полковником Немченко о нашей авиации.
Сначала наши летчики готовились в Гатчинской школе; потом, когда авиационное дело было передано в безответственное ведение великого князя Александра Михайловича, была образована вторая школа – в Севастополе. Направление этих школ различное. Руководитель Гатчинской школы полковник Ульянин считал, что летчики должны быть основательно подготовлены к своей сложной деятельности, должны уметь фотографировать, понимать и читать свои фотографические снимки, знать приемы разведки и прочее. Великий князь все время стоял на спортивной точке зрения, говоря, что никаких особых знаний летчикам не надо, нужны только смелость и умение обращаться с аппаратом в любом положении. При выходе на войну дело дошло до того, что авиационные части оставили свои фотографические аппараты в казармах в числе имущества, сданного на хранение местным воинским начальникам. Теперь спустя полтора года войны, великий князь начал наконец склоняться на сторону Ульянина, образовал в Киеве особую школу наблюдателей и пр., но самого Ульянина все-таки сослал во Францию в качестве приемщика заказанных там аэропланов и моторов к ним. Я видел снимки ульянинских учеников, сделанные в эпоху осады Перемышля. Это действительно дело. Оно требует обработки каждого снимка со стороны наблюдателя и топографа; последний, пользуясь снимком и пояснениями наблюдателя, должен уметь развернуть все это в план, который и будет служить помощью войсковым частям. Образцы такого развертывания, сделанные Ульяниным, удивительно ясны и просты.
Теперь замечается новое течение: на мотор сажать унтер-офицера или вообще нижнего чина, знающего саму машину и управление ею, а офицера держать на аппарате в качестве наблюдателя. Когда предлагали это гораздо раньше, великий князь не соглашался и по существу, и по таким основаниям, как неудобство для офицера сидеть рядом с солдатом. О, святая романовская глупость!»

О разведке

М.К. Лемке: «Разведывательная работа штабов фронтов и генерального штаба свелась к столь любимым повсюду «сводкам». «Сводка» - это спасательный круг, который надевает на себя начальство разведки, когда наступает момент представления отчета о деятельности за неделю или за месяц. На две трети они составляются по… иностранным газетам. Да другого и не может быть: кто же у нас имел понятие о разведке в мирное время? Кем и где она велась?»

Санитарные поезда

М.К. Лемке: «Самый главный вопрос вчерашнего совещания начальников снабжения и др. по эвакуации раненых – необходимость изменить порядок передвижения санитарных поездов. Сразу же пришли к заключению, что это дело поставлено все еще ненадлежащее; пришлось, однако, констатировать, что на Западном фронте у Данилова порядок вообще больший или лучший, потому что он ведет себя самостоятельно. Вчера, например, он заявил, что не может подчиниться всему, что, по-видимому, будет выработано совещанием, так как считает кое-что нецелесообразным. Он же поднял вопрос, которого никто не смел коснуться, но который, оказывается, всех давно волнует, - об именных санитарных поездах, т.е. содержащихся высочайшими особами и несколькими очень богатыми людьми. Таких поездов во всей армии 18; все они отлично устроены в смысле комфорта и роскоши обстановки, но с точки зрения железнодорожной, и притом эвакуационной, т.е. вывозной, мало удовлетворительны: очень тяжелы, требуют двух паровозов, а поднимают раненых вдвое меньше обыкновенных санитарных поездов, потому что очень неэкономны с местом: каждая сестра имеет купе и т.д. Главное, что нервирует всех невоенных, - это полное нежелание заведующих поездами считаться с графиком и правилами движения; эти привилегированные поезда требуют себе пропуска всегда и всюду, значительно нарушают правильность движения вообще. Когда один заведующий передвижением войск попробовал не исполнить требования княгини Щербатовой, то получил за это нагоняй. Теперь в совещании решено, пользуясь поддержкой принца Ольденбургского, представить царю правила, которые будут уже обязательными для именных санитарных поездов. С точки зрения военной, это тоже возмутительные учреждения. Наполненные высокопоставленными хозяевами и их приживалами. Белоручками-сестрами и выслуживающимися врачами, они прежде всего не принимают тяжелораненых, предоставляя возню с ними и их трупами в дороге обыкновенным поездам. Затем почти все эти поезда обслуживают гвардию и поэтому скопляются там, где дерутся ее части, не берут с ранами ниже пояса, чтобы не нарушать pudeur своих сестер и сиделок… Княгиня Щербатова, как и другие, пошла на это дело, думая, как и все, что война кончится скоро, а теперь, тратя в месяц 150000 рублей, она становится злой и раздражительной. Ей, например, принадлежит распоряжение, чтобы санитары выбирали в поезд раненых полегче, оставляя остальных без всякой помощи. Вот за это-то ее и хотел арестовать заведующий передвижением войск.
На совещании решено не принимать эти поезда в расчет, когда будут распределяться санитарные в поезда по фронтам.
По отзыву специалистов, половина общего беспорядка на железных дорогах объясняется неподготовленностью личного их состава, который меняется с каждым министром, и материальной необеспеченностью низшего персонала. Подъем, бывший среди них в начале войны, теперь схлынул, и все стали относиться к делу по обывательски».

Недостаток снарядов и ружей

Генерал В.И. Гурко: «На основании опыта японской войны были определены средние количества артиллерийских орудий, винтовок и патронов, необходимых для ведения войны неопределенной продолжительности. Соответствующие запасы боевого снаряжения и артиллерийской техники были накоплены Россией еще в мирное время.
Когда незадолго до начала войны расчетное количество военных запасов было приготовлено, правительственные военные заводы сократили производство, причем была уволена даже часть квалифицированных рабочих. Насколько известно, на случай объявления войны не существовало никаких планов мобилизации военной промышленности. Таково было положение дел в момент открытия боевых действий. В первые два месяца войны при наличии довольно крупных запасов вооружения любые требования на огнестрельные припасы для артиллерии и стрелкового оружия удовлетворялись безоговорочно, но уже в октябре был выпущен циркуляр, призывавший к самой строгой экономии артиллерийских выстрелов. Однако не прошло после этого и двух месяцев, как обнаружилась острая нехватка боеприпасов, и прежде всего – артиллерийских. Пик этого кризиса, без сомнения, пришелся на 1915 год. Месяцами находившиеся на боевых позициях батареи получали не более четырех снарядов на орудие. В то время на фронт прибывали артиллерийские парки, вообще не имевшие боеприпасов. Бывали случаи, когда батареи расстреливали из своих резервов все снаряды до последнего. Армейский корпус не мог получить в один прием более тысячи снарядов, и никто не мог знать, когда прибудет следующая партия.
К тому времени командующими армиями поняли, что недостаточное снабжение боеприпасами не есть экономия, порожденная чрезмерной заботой о будущем, но печальная действительность».
Николай II: «Единственным большим и серьезным затруднением для наших армий является то, что у нас опять не хватает снарядов. Поэтому во время сражений нашим войскам приходится соблюдать осторожность и экономию, а это значит, что вся тяжесть боев падает на пехоту; благодаря этому потери сразу сделались колоссальны. Некоторые армейские корпуса превратились в дивизии; бригады растаяли в полки и т. д.
Пополнения прибывают хорошо, но у половины нет винтовок, потому что войска теряют массу оружия. Его некому подбирать на поле сражения».
Морис Палеолог: «Со всех сторон я получаю информацию о том, что русская армия испытывает недостаток в орудийных снарядах и в ружьях. Я направился к генералу Сухомлинову, военному министру, чтобы получить от него достоверную информацию по этому вопросу.
Он оказал мне очень дружеский прием. Мигающий добрый взгляд его глаз из-под сдвинутых бровей – во всей его персоне чувствовалась громадная физическая усталость, но в то же время и скрытость.
Я спрашивал его, тщательно подбирая вопросы. Он вновь и вновь повторял: “Не беспокойтесь, я готов ко всему”, - и представил мне самые обнадеживающие данные».

Что делать?

Морис Палеолог: «Вчера (18 декабря 1914 г.) я узнал, что русская артиллерия нуждается в снарядах; сегодня утром я узнаю, что пехота нуждается в ружьях.
Я отправляюсь тотчас же к генералу Беляеву, начальнику Главного управления Генерального штаба, и прошу у него точных сведений».
Генерал Беляев: «Наши потери в людях колоссальны. Если бы мы должны были только пополнять наличный состав, мы бы быстро его заместили, так у нас в запасе есть более 800000 человек. Но нам не хватает ружей, чтобы вооружить и обучить этих людей. Наши первоначальные запасы составляли 5 600 000 ружей по крайней мере, мы так думали. Великий князь Николай Николаевич тоже так думал; да и я тоже. Нас преступно обманули: наши склады почти пусты. Прошу простить меня за то, что я не пускаюсь в дальнейшие объяснения этой очень болезненной проблемы. Наши кладовые почти пусты. С целью устранить этот недостаток мы купили в Японии и в Америке миллион ружей, и мы надеемся достичь того, что будем на наших заводах производить их по сто тысяч в месяц. Может быть, Франция и Англия также смогут уступить нам несколько тысяч…
Что же касается артиллерийских снарядов, наше положение не менее тяжелое. Расход превзошел все наши расчеты, все наши предположения. В начале войны мы имели в наших арсеналах 5 200 000 трехдюймовых шрапнелей. Все наши запасы истощены. Армии нуждались бы в 45 000 снарядах в день. А наше ежедневное производство достигает самое большое 13 000; мы рассчитываем, что оно к 15 февраля достигнет 20 000. До этого дня положение наших армий будет не только трудным, но и опасным. В марте начнут прибывать заказы, которые мы сделали за границей; я полагаю, что, таким образом, мы будем иметь 27 000 снарядов в день к 15 апреля и что с 15 мая мы будем их иметь по 40 000. Вот, господин посол, все, что я могу вам сказать. Я ничего не скрыл от вас».
Генерал А.Д. Бубнов: «С первых же дней войны особенное внимание обратил на себя огромный расход боевых припасов, особенно артиллерийских снарядов, и это сильно озаботило верховное командование.
Немедленно было приступлено к выяснению возможности их пополнения, и вскоре в этом вопросе, имевшем основное значение для ведения войны, обнаружилась весьма тревожная картина.
Оказалось, что даже те, более чем скромные, нормы боевых запасов, кои были намечены планами военных заготовок, составленными на основании опыта Русско-японской войны, где их расход был значительно меньший, чем оказался в мировой войне, не были достигнуты, и что это было скрыто военным министром от Государя и правительства.
Вместе с тем оказалось, что наша промышленность совершенно не в силах пополнять огромный расход артиллерийских снарядов и винтовок, который войска теряли десятками тысяч, и что не было предпринято решительно никаких мер к увеличению производительности нашей промышленности в военное время.
Военный министр старался оправдаться тем, что никто не предвидел такой огромный расход боевых припасов и не ожидал, что война будет столь продолжительной.
Военному министру, даже при поверхностном рассмотрении этой обстановки, должно было бы стать ясным, что в случае такой войны, когда Россия должна будет призвать под знамена многие миллионы запасных, ее слабо развитая промышленность не будет в состоянии удовлетворить нужд армии, а между тем именно в такой войне снабжение извне окажется чрезвычайно затруднительным вследствие пресечения ее главных сообщений с заграницей.
Поэтому он должен был своевременно поставить в известность правительство о таком положении вещей, чтобы оно могло заблаговременно принять меры для увеличения военной производительности нашей промышленности и для обеспечения снабжения боевыми припасами из-за границы.
Но так как военный министр не только скрыл от правительства истинное положение вещей, но даже давал в этом отношении успокоительные заверения, оно узнало о катастрофическом состоянии снабжения нашей армии боевыми припасами уже после начала войны, и лишь тогда приняло меры, когда уже было слишком поздно.
При тех технических средствах, которыми Россия располагала, значительное увеличение производительности в короткий срок было, конечно, особенно после начала войны совершенно невыполнимо. Для этого нужны были бы годы.
Поэтому, приступив по силе возможности к развитию своей военной промышленности, нам пришлось одновременно обратиться за срочной помощью извне.
Но тут  мы сразу же натолкнулись на трудно преодолимые затруднения, явившиеся следствием непредусмотрительности военного министра, каковые гибельно повлияли на срочное получение этой помощи извне.
Во-первых, оказалось, что не было своевременно предпринято никаких мер для обследования производительности заграничной промышленности и не было установлено предварительной связи с соответствующими фирмами для использования на нужды нашей армии в случае войны.
Между тем после начала войны вся иностранная промышленность, включая и промышленность нейтральных держав, была завалена срочными заказами наших предусмотрительных союзников и не могла уже принять заказов от нас.
Правительственным органам, на кои было возложено разрешение этого вопроса, пришлось бросаться во все стороны, и при этом они неминуемо попадали в руки разных международных аферистов, которые много обещали, но их своих обязательств мало что исполняли. В результате терялось много драгоценного времени, а приобретенные таким путем сравнительно незначительные количества боевых припасов были во многих случаях неудовлетворительного качества.
Производство и приобретение за границей достаточного количества боевых припасов для нашей армии удалось наладить, после длительной и упорной подготовки. Лишь к осени 1915 г., т.е. уже после того, как закончилось общее наше отступление, вызванное, как мы знаем, катастрофическим недостатком боевых припасов.
Во-вторых, сразу же возник вопрос о способах доставки боевых припасов из-за границы.
Так как дело шло о громадных грузах и о срочности их доставки, необходимо было располагать путями сообщения большой провозоспособности, именно на тех кратчайших направлениях, которые связывали место нагрузки этих грузов за границей с местами их выгрузки в России.
Однако с началом войны все железнодорожные связи России с Западной Европой и морские сообщения по Балтийскому морю были прерваны, а когда. Через два месяца после начала войны, выступила против нас Турция. Были прерваны и морские сообщения через турецкие проливы. Между тем по всем этим сухопутным и морским путям сообщения проходило в мирное время 97 % всего ввоза из-за границы в Россию.
Таким образом, вскоре после начала войны в нашем распоряжении остались для срочного ввоза огромных количеств боевых припасов и всех других предметов, необходимых для жизни страны, лишь те пути, по коим обычно проходило 3 % нашего нормального ввоза.
Эти пути были: 1) связь с бассейном Атлантического океана через Ледовитый океан, Белое море, Архангельск и далее по Архангельской железной дороге; и 2) связь с бассейном Тихого океана и далее через всю Сибирь по Сибирской железной дороге.
Иными словами, правительство в деле подготовки тяжелой войны, которая Россия угрожала, проявило не только полную непредусмотрительность и неразумение, но и преступную небрежность».
Джордж Бьюкенен: «Помню, как я однажды спросил видного члена Думы, готова ли Россия к европейской войне. «Нет, - отвечал он, - но она никогда и не будет готова». Он был прав. Русская промышленность была еще в отсталом состоянии, у нее не было достаточного количества заводов, а на тех, которые имелись, часто не хватало необходимых машин и квалифицированных рабочих. Перевооружение России очень скоро стало одной из самых трудных задач, стоявших перед союзниками».
Генерал В.И. Гурко: «Войска, в первые месяцы войны в изобилии снабжавшиеся патронами и новыми винтовками из резервных запасов, были вполне уверены, что так будет продолжаться и впредь, вследствие чего совершенно не утруждались сбором на местах боев винтовок и прочего снаряжения. Кроме того, вполне естественно, что подобная мысль и вовсе не могла возникать, если поле боя оставалось в руках противника. Только весной 1915 года повсюду в армии были сформированы специальные отряды для сбора винтовок, снаряжения и боеприпасов».
М.К. Лемке: «К этому положению наша армия велась систематически и давно. Ни артиллерийское ведомство великого князя Сергея Михайловича, ни отдел по устройству войск главного управления генерального штаба как будто даже не предвидели явления, совершенно обычного у нас в каждую войну: никто не ценит своего оружия, его бросают где попало, а в критическую минуту тысячи людей сдаются в плен с голыми руками. Ни то, ни другое учреждение совершенно не позаботились в мирное время настойчиво и глубоко провести в воспитание армии бережливости к оружию, которая так нужна именно нам. Только русский человек не может осознать собственность, если она принадлежит казне. Казенное – ничье.
Когда началась война, схватились. Но было уже поздно: бережливость не создается приказами вдруг, а между тем ими-то только и пробовали бороться.
13 августа 1914 г. Верховный приказал собирать винтовки после убитых и раненых.
20 сентября в приказе по V армии сказано: «Выяснилось, что много русского и австрийского оружия, патронов, предметов артиллерийского имущества, одежды, обуви и снаряжения находится у местных жителей и на складах торговцев. Главнокомандующим Юго-Западного фронта приказано объявить, чтобы теперь все лица, имеющие у себя указанные вещи, представили их в месячный срок местным военным и гражданским властям, причем будет выплачиваться вознаграждение: наша винтовка – 6 р., без затвора – 4 р.; австрийская – 5 р., без затвора – 3 р.; патрон – 1 коп., орудия или лафеты – по 1 р. за 1, ранец – 1 р., патронная сумка – 30 коп.».
17 октября в приказе по I армии сказано уже, что «укомплектования», направляемые в войска, будут приходить впредь частью невооруженными и без снаряжения; обязываю принять самые решительные меры к сбору на полях сражений ружей и снаряжения».
22 октября главнокомандующий Северо-Западным фронтом приказал привлечь обывателей к сбору оружия на полях сражений с платой по 5 р. за неприятельскую винтовку и по 6 р. за нашу».
Генерал В.И. Гурко: «В то время уже случалось, что пополнения прибывали на фронт безоружными, а в случае, если они все же получали винтовки, это было оружие, отобранное у проходивших подготовку резервистов. Следовательно, не хватало винтовок и для обучения новых формирований. Кроме того, было установлено, что казенные военные заводы не в состоянии произвести оружие, необходимое для покрытия громадных потерь. Только тогда Военное министерство в большой спешке взялось за поиски возможностей для размещения военных заказов за границей.
В конце 1915 года на линии огня наши войска пользовались русским, австрийским и японским оружием; было даже небольшое количество так называемых «мексиканских» винтовок. Части, находившиеся в тылу, помимо некоторого количества уже перечисленных систем, использовавшегося для обучения, были вооружены еще и винтовками других типов, завезенных из Франции, Великобритании и Италии, а также отечественными ружьями системы Бердан.
В 1915 году имела место огромная нехватка винтовочных патронов, и войска были буквально завалены циркулярами и инструкциями, требовавшими их экономного использования.
Этот кризис продолжался весь 1915 год, и все еще давал о себе знать даже в 1916-м».

Что думал об этих проблемах глава правительства

21 декабря 1914 года Морис Палеолог посетил главу правительства Горемыкина, чтобы узнать, что он думает по поводу недостатка боеприпасов и ружей…

Морис Палеолог: «Третьего дня в Казанском соборе (это был день именин императора, в Казанском соборе служили торжественный молебен) мне показалось, что вы смотрите со спокойной душой на трудности военного положения».
И.Л. Горемыкин (слабым, шутливым голосом): «Что же вы хотите… Я так стар. Уж так давно следовало бы положить меня в гроб. Я говорил это еще на этих днях императору. Но его величеству не было угодно меня выслушать…»

Поездки государя

Генерал А.И. Спиридович: «В 2 часа дня 20 ноября государь приехал в Смоленск.
Государь посетил четыре больших госпиталя.
21-го утром прибыли в Тулу. Отправились на тульский оружейный завод. Государь обошел все мастерские. Он останавливался у станков, расспрашивал рабочих о выделке ими частей оружия, был очень доволен ответами, благодарил рабочих и начальство.
22 ноября в 8 часов утра прибыли в Орел. Государь проехал в собор и оттуда в госпитали.
Около 12 часов дня государь вернулся в поезд, который двинулся на Курск.
В 9 часов 23 ноября в воскресенье государь прибыл в Харьков.
Из Харькова поезд шел на Кавказ.
В час дня 24 ноября государь приехал в столицу области кубанского войска – Екатеринодар.
В 5 часов государь отбыл из Екатеринодара. Путь лежал через Терскую область и Дагестан, в обход Кавказского хребта, мимо каспийского моря и через Баладжары на Тифлис.
Приезд государя в Тифлис всколыхнул весь Кавказ от его глубоких ущелий до снеговых вершин. Отовсюду народ стремился повидать царя, даже из самых глухих мест Кавказа.
30-го прибыли в Карс.
В девять вечера 1 декабря приехали в Сарыкамыш – маленький населенный военный поселок.
Через два часа приехали на русско-турецкую границу, в селение Русский Меджингерт.
3-го остановились ненадолго в Дербенте.
4 декабря государь прибыл в главный город Терской области – Владикавказ.
Государь посетил шесть госпиталей с ранеными и кадетский корпус.
5 декабря остановились в Ростове-на-Дону.
Утром 5 декабря государь прибыл в Новочеркасск, столицу войска Донского.
До завтрака государь посетил два госпиталя.
После завтрака государь посетил кадетский корпус, женский институт, женский приют и устроенные в них госпитали. В пять часов он прибыл в войсковое военное собрание.
6 декабря, день своего ангела, государь решил провести в Воронеже, куда должна была приехать из Москвы царица с двумя старшими дочерьми.
В десять часов утра 6 декабря государь приехал в Воронеж. Через полчаса подошел поезд с царицей и двумя старшими дочерьми.
В шестом часу выехали в Тамбов, куда приехали в 11 часов утра. Там та же торжественная встреча, те же многочисленные толпы на улицах, тот же неподдельный восторг, народный гимн, ура и звон колоколов.
Утром 8 декабря приехали в Рязань. Снова торжественная встреча.
Во втором часу отбыли в Москву.
9-го утром государь произвел в манеже смотр нескольким тысячам молодых солдат и остался очень доволен.
10 декабря государь делал смотр молодым солдатам второй очереди, посетил Александровское военное училище, а после завтрака вся семья осматривала передовой отряд всероссийского земского союза. Докладывал князь Львов.
11-го декабря государь смотрел третью очередь молодых солдат, посетил переведенный из Варшавы суворовский кадетский корпус, а после завтрака вся семья посетила госпиталь биржевого и купеческого общества, который представлял собой огромный шестиэтажный дом.
12-го декабря утром государь посетил Алексеевское военное училище и три кадетских корпуса. Днем вся семья была в лазарете в Потешном дворце.
В тот же вечер царская семья покинула Москву. В 10 часов 15 минут в Царское Село уехала царица с детьми, а затем и государь в ставку.
В 10 часов вечера 13-го числа государь прибыл в ставку и тотчас же принял доклад о положении дел на фронте. На фронте было затишье.
19 декабря государь вернулся в Царское Село».

«Торопитесь покончить с этой абсурдной авантюрой!»

Морис Палеолог: «Граф Витте, со свойственной ему невозмутимостью и высокомерием, не перестает агитировать в пользу заключения мира».
С.Ю. Витте: «Торопитесь покончить с этой абсурдной авантюрой! У России никогда вновь не появится столь благоприятной возможности для заключения мира. Мы только что разбили австрийцев и отбросили назад немцев. Это самое большее, на что мы способны. Начиная с этого времени наша военная мощь может только убывать. Нам потребуются месяцы и месяцы для того, чтобы докомплектовать личный состав войск, привести в порядок артиллерию, наладить снабжение войск. Но еще раньше, уже через три недели, немцы, используя сеть своих железных дорог, перейдут в наступление против нас, послав в бой обновленные армии, превосходящие нас в численности и снабженные в избытке боеприпасами. И на этот раз они нас прикончат! Именно это император и его министры должны понять – если они вообще способны что-либо понимать!»
Морис Палеолог: «Эта лицемерная речь, произнесенная неторопливо, взвешенно и высокомерно, производит сильное впечатление».
Княгиня М.С. Барятинская: «Его пессимистический настрой меня подавил, и мне хотелось, чтобы его убеждения не были столь крепкими. У меня просто ноги подкашивались при его пророчествах, и я добавила: “Мы не можем проиграть эту войну – наше дело правое!”»

«Господь будто оставил его»

Матрена Распутина: «С тем временем у меня связано одно воспоминание, которое мучает меня все эти годы.
Как-то к нам пришла незнакомая старуха, изувеченная артритом настолько, что походила на сгоревшее дерево. Она страдала от невыносимой боли и умоляла отца помочь.
Отец взял ее руку в свою и начал молиться.
По его лицу было видно, что он растерян.
Он не чувствовал в себе прежней силы. Несчастной не становилось лучше.
Отец, сглатывая слезы, сказал:
- Прости меня, бабушка. Господь отнял у меня силу.
Это было последним ударом: сперва покушение, от которого он так и не оправился, потом охлаждение отношений с Николаем, теперь – это.
Господь будто оставил его.
Наступило Рождество. Всегда такое радостное, сейчас оно казалось неуместным и даже кощунственным. Это было не только настроение нашего дома, но всех домов, которые я знала.
Отец таял на глазах. Дуня уложила его в постель. Она ухаживала за ним, как за ребенком…»

1915 год

Генерал В.Ф. Джунковский: «Новый год Россия встречала при некотором затишье, на фронтах происходили только отдельные случайные атаки с той или с другой стороны. Как всегда при наступлении Нового года невольно рождался вопрос, что-то принесет он нашей Родине, так же и теперь каждый думал об этом. Ничего определенного сказать нельзя было, но было ясно, что начатая Германией война невиданная, страшная, беспощадная, не оставит камня на камне в том, что существовало, как казалось, с вечной прочностью в XIX столетии и в начале XX века».

Железнодорожная катастрофа

Генерал В.Ф. Джунковский: «2 января, около 6 часов вечера мне сообщили по телефону с Царскосельского вокзала, что на 6-й версте от Петрограда произошла железнодорожная катастрофа с человеческими жертвами. Получив это известие, я тотчас выехал на место крушения. Приехав на Царскосельский вокзал, я узнал подробности: из Царского Села шел пассажирский поезд пригородного сообщения и, не доезжая 6-й версты, столкнулся с товарным, шедшим ему навстречу. Произошло это благодаря оплошности машиниста, который вышел со своим поездом с товарной станции, не обратив внимания на закрытый семафор, и вследствие этого, пересекая железнодорожные пути, попал навстречу пассажирскому поезду. Увидя приближение его, машинист взял тормоза и соскочил с паровоза, поломав себе при этом обе ноги. При столкновении оба паровоза врезались друг в друга, багажный вагон и два классных разбились в щепы, еще 4 вагона были поврежде¬ны. Убито было 4 человека, тяжело раненых 10 и легко — около 40.
Получив эти сведения, я отправился на императорскую ветку, откуда должен был отойти поезд к месту катастрофы. Было уже темно, когда я прибыл на место, горели костры, при свете которых и производились работы. Среди тяжело раненых оказалась Вырубова…»
Анна Вырубова: «Я ушла от Государыни в 5 часов и с поездом 5.20 поехала в город. Села в первый вагон от паровоза. Первого класса; против меня сидела сестра Кирасирского офицера, г-жа Шиф. В вагоне было много народа. Не доезжая 6 верст до Петербурга, вдруг раздался страшный грохот, и я почувствовала, что проваливаюсь куда-то головой вниз и ударяюсь об землю; ноги же запутались, вероятно, в трубы от отопления, и я чувствовала, как они переломились. На минуту я потеряла сознание. Когда пришла в себя, вокруг тишина и мрак. Затем послышались крики и стоны придавленных под развалинами вагонов раненых и умирающих. Я сама не могла ни пошевельнуться, ни кричать; на голове у меня лежал огромный железный брус, и из горла текла кровь. Я молилась, чтобы скорее умереть, так как невыносимо страдала.
Через некоторое время, которое казалось мне вечностью, кто-то приподнял осколок, придавивший мне голову, и спросил: «Кто здесь лежит?» Я ответила. Вслед за этим раздались возгласы; оказалось, что нашел меня казак из конвоя Лихачев. С помощью солдата железнодорожного полка он начал осторожно освобождать мои ноги; освобожденные ноги упали на землю – как чужие. Боль была нестерпима. Я начала кричать. Больше всего я страдала от сломанной спины. Перевязав меня под руки веревкой, они начали меня тащить из-под вагонов, уговаривая быть терпеливой. Помню, я кричала вне себя от неописуемых физических страданий. Лихачев и солдат выломали дверь в вагоне, переложили меня на нее и отнесли в маленькую деревянную сторожку неподалеку от места крушения. Комнатка уже была полна ранеными и умирающими. Меня положили в уголок, и я попросила Лихачева позвонить по телефону родителям и Государыне. Четыре часа я лежала умирающей на полу без всякой помощи. Прибывший врач, подойдя ко мне, сказал: «Она умирает, ее не стоит трогать!». Солдат железнодорожного полка, сидя на полу, положил мои сломанные ноги к себе на колени, покрыл меня своей шинелью (было 20 градусов мороза), так как шуба моя была изорвана в куски. Он же вытирал мне лицо и рот, так как я не могла поднять рук, а меня рвало кровью.
Часа через два появилась княжна Гедройц в сопровождении княгини Орловой. Я обрадовалась приходу Гедройц, думая, что она сразу мне поможет. Они подошли ко мне; княгиня Орлова смотрела на меня в лорнетку, Гедройц пощупала переломленную кость под глазом и, обернувшись к княгине Орловой, произнесла: «Она умирает», - и вышла. Оставшись совершенно одной, так как остальных раненых уносили, я только молилась, чтобы Бог дал мне терпение. Только около 10 часов вечера по настоянию генерала Ресина, который приехал из Царского Села, меня перенесли в вагон-теплушку какие-то добрые студенты-санитары.
Я видела в дверях генерала Джунковского, и когда меня положили на пол в вагоне, пришли мои дорогие родители, которых вызвали на место крушения. Папа плакал. Вновь появилась Гедройц; она вливала мне по капле коньяку в рот, разжимая зубы ложкой, и кричала в ухо: «Вы должны жить!». Но я теряла силы, страдала от каждого толчка вагона, начались глубокие обмороки.
Помню, как меня пронесли через толпу народа в Царском Селе, и я увидела императрицу и всех великих княжон в слезах. Меня перенесли в санитарный автомобиль, и императрица сейчас же вскочила в него; присев на пол, она держала мою голову на коленях и ободряла меня; я же шептала ей, что умираю. По приезде в лазарет Гедройц вспрыснула мне камфару и велела всем выйти. Меня подняли на кровать; я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, государыня наклонилась надо мной, спрашивая, хочу ли я видеть государя. Он пришел. Меня окружали их величества и великие княжны. Я просила причаститься, пришел священник и причастил меня Св. Таин. После этого я слышала, как Гедройц шепнула, чтобы шли со мной прощаться, так как я не доживу до утра. Я же не страдала и впала в какое-то блаженное состояние. Помню, как старалась успокоить моего отца, как Государь держал меня за руку и, обернувшись, сказал, что у меня есть сила в руке…»

«Она будет жить, но калекой»

Матрена Распутина: «Я была в гостях у Маруси Сазоновой, когда пришло известие, что Анна Александровна попала в ужасную железнодорожную катастрофу.
Обо всем этом я, давясь слезами, рассказала отцу.
Когда я дошла в своем рассказе до слов: «Она совершенно безнадежна», - отец с трудом стал выбираться из постели. Позвал Дуню, чтобы та помогла ему одеться. Не обращая внимания на ее протесты, он приказал нанять автомобиль, чтобы везти его в Царское Село. (Тогда «наш» автомобиль кем-то из чиновников двора был радостно отобран у нас.) Я побежала за ним.
Еще час назад отец не мог самостоятельно поесть, но страшная весть заставила его двигаться – он был нужен Анне Александровне, которую искренне любил. Кроме того, со смертью Анны Александровны оборвалась бы тонкая ниточка, продолжавшая связывать отца и царскую семью.
Если бы отцу кто-то сказал, что он по своей воле поедет в Царское Село, где может столкнуться с царем, так обидевшим его, он бы не поверил. Сейчас же разрыв с царем и то, как истолкуют появление его среди придворных, ничего не значили.
Отец молча прошел мимо Николая. Царица стояла у изголовья кровати Анны Александровны. Отец опустился на колени у постели больной, взял ее за руку и произнес мягко, но настойчиво:
- Аннушка, Аннушка, проснись, поглядь на меня!..
Не дождавшись ответа, он снова позвал, на этот раз громче.
Веки ее задрожали и приподнялись.
- Отец Григорий, слава Богу. – И она снова впала в забытье.
Я заплакала, уверенная, что Анна Александровна умирает.
- Тише, дитя, - сказал отец, с трудом поднимаясь с колен. Затем каким-то непривычным, чужим голосом обратился к царю и царице:
- Она будет жить, но калекой».
Анна Вырубова: «Помню, как вошел Распутин и, войдя, сказал другим: «Жить она будет, но останется калекой». Замечательно, что меня не обмыли и даже не перевязали в эту ночь. Меня постоянно рвало кровью; мама давала мне маленькие кусочки льда – и я осталась жить».
Матрена Распутина: «Казалось, отец хочет сказать Николаю и Александре Федоровне еще что-то, но он повернулся ко мне:
- Пойдем.
Мы вышли из комнаты. Я шла позади него и видела насколько ему самому плохо.
Когда за нами закрылись высокие двери, отец зашатался, колени его подогнулись. Я не смогла бы его подхватить, он был слишком большой для меня, но все равно бросилась к нему – слишком поздно. Он упал навзничь, сильно ударившись о пол. Я закричала.
 Слуги бросились его поднимать, а я держала его за руку. Она была ледяной, а лицо – пепельно-серым, совершенно безжизненным.
- Позовите доктора! – кричала я.
- Не надо! Отвези меня домой.
Слуги отнесли его к автомобилю, где ждала Дуня. Мы усадили отца, и Дуня велела шоферу быстро везти нас домой.
Там Дуня немедленно уложила отца в постель. Удостоверившись, что отец спокойно уснул, она пришла ко мне на кухню. Лицо ее было мрачным.
Она сказала:
- Думаю, ему недолго осталось жить. Пойдем, посидим с ним.
Мы вместе смотрели на отца. Дыхание его было поверхностным, щеки ввалились, лицо белое, почти как наволочка, кожа туго натянута на скулах и похожа на пергамент. Тело холодное, как у мертвого.
Вернувшись из гимназии, Варя присоединилась к нам. Мы просто сидели у постели отца, то и дело подтыкая одеяло, как будто это могло его согреть.
Телефон зазвонил, когда я как раз сокрушалась, что Александра Федоровна не задержала отца.
Звонила царица.
Ей только что сообщили, что отцу сделалось плохо, и она хотела узнать, не надо ли чего. Я поблагодарила. Но, очевидно, в моем тоне прорвались ноты обиды. Александра Федоровна все поняла. Она сказала:
- Все мы, сбитые с толку, допускали ошибки, неверные суждения. Но сейчас важно, чтобы твой отец поправился.
Александра Федоровна сказала, что послала цветы, и попросила уверить отца в ее глубокой к нему признательности.
Скоро цветы прибыли, это оказался огромный букет, а с ним – большая корзина с фруктами, такая тяжелая, что одному из переодетых полицейских, вышагивавших целыми днями у нас под окнами, пришлось помочь посыльному втащить ее вверх по лестнице.
Отношения с царской семьей были восстановлены, но чего это стоило отцу…
Позже отец говорил, что, входя в комнату, где лежала Анна Александровна, он не знал, способен ли вылечить порез на пальце, не то, что сломанные ноги и разбитую голову. Но уже поднимаясь с колен у постели больной, отец почувствовал, как сила возвращается к нему. Так и было».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В течение месяца, с 9 января до 9 февраля, несмотря на то, что Распутин большую часть времени проводил в Царском, у него на квартире в Петрограде перебывало разных лиц – 53 человека, посещений же было 253. Среди них и такие лица, как генерал-адъютант Ренненкампф и графиня Витте, посетившая Распутина два раза, причем после одного из ее посещений артельщик барона Гинсбурга принес ему 1000 руб., как оказалось, от графа Витте, очевидно за какую-нибудь заслугу, оказанную этому последнему».

Государь в Ставке

Генерал А.И. Спиридович: «22 января государь выехал в ставку. Это было уже четвертое путешествие.
В нашем поезде перемен не было. Сойдясь после завтрака, начали разговаривать о Распутине и катастрофе с Вырубовой. Было интересно слышать мнение людей, вращавшихся в разных кругах общества. Оказалось, всюду высказывалось одно и то же сожаление, что Вырубова выжила. С ее смертью связывали падение влияния Распутина. В этом были все убеждены. К ней все относились враждебно. Враждебно относились и лица, ехавшие с государем. И все из-за ее близости к Распутину, из-за поддержки Распутина перед царской семьей. Если бы этого не было, Вырубова была бы симпатична.
Но, конечно, при встречах с Анной Александровной, все оказывались самыми расположенными к ней людьми, готовыми на любую услугу. Такова жизнь.
23 января прибыли в ставку. В лесу, куда продвинулся поезд, было красиво. Ясный морозный день. Кругом глубокий снег. Сосны, покрытые снегом, буквально застыли. Веселый зимний пейзаж. Бодрящий воздух».
Генерал А.Д. Бубнов: «С тревогой смотрели мы на медленно проходивший в Ставку поезд, за которым как бы тянулась струя гнетущей атмосферы, окружавшей престол и известные столичные круги, и облегченно вздыхали, когда царский поезд покидал Ставку».
Генерал А.И. Спиридович: «Государь долго работал с великим князем и его помощниками. Настроение в ставке было спокойное. Хотя немцы нажимали на Бзуре, Равке и на Карпатах».

Поездки государя

Генерал А.И. Спиридович: «27 (января) утром приехали в Киев. Это был первый приезд государя после убийства Столыпина. Мне было не по себе.
Посетив дворянский лазарет, государь вернулся в поезд завтракать, а после посетил Киевское военное училище, устроенный там лазарет и большой военный госпиталь.
Утром 28-го приехали в Полтаву. Из Полтавы император поехал в Севастополь.
31 января утром государь приехал в Екатеринослав. Из Екатеринослава государь направился в Царское село, куда приехал утром 2 февраля».

Неудачи на фронте

Генерал А.И. Спиридович: «В начале февраля 1915 года с фронта стали доходить нехорошие вести. Начав в последние дни января наступление на наш Северо-Западный фронт, германцы, занимавшие линию Мазурских болот и позицию вдоль реки Ангеран, внезапно обрушились целой армией на фланг нашей 10-й армии, которой командовал генерал Сиверс. Наши 20-й, 26-й и 3-й Сибирские корпуса стали отступать на фронт Сувалки-Августов. Погода в те дни была плохая. При массе снега бушевали бури, а затем вдруг наступила оттепель.
Двадцатый корпус не успел отступить через Августовские леса, был окружен германцами и после боев в течение недели был частью уничтожен, а частью взят в плен. Это была ужасная катастрофа. 8 февраля появилось сообщение ставки о том, что наши войска оставили Восточную Пруссию. Публика раздувала эту неудачу. Стали говорить об измене. Называли имя подполковника Мясоедова, когда-то служившего в корпусе жандармов, но давно его покинувшего».

Дело полковника Мясоедова

Генерал К.И. Глобачев: «Дело Мясоедова возникло в феврале 1915 г., когда начались наши неудачи на фронте. Это дело, как мы увидим дальше, весьма темное и запутанное, для революционеров было весьма на руку; оно позволило вылить потоки грязи на правительство и создать целую панаму. Керенский поспешил написать открытое письмо председателю Государственной думы Родзянко, между прочим нигде открыто не напечатанное, с резким осуждением и обвинением в государственной измене правительства и командного состава. Письмо, в виде отдельных листовок напечатанное в тысячах экземпляров, распространялось из-под полы в Петрограде и провинции, в чем и был весь его смысл, так как правды в нем не было ни на грош. Но успех оно имело, в особенности в студенческих и рабочих кружках.
Полковник Мясоедов во время войны был начальником контрразведывательного отделения при штабе 10-й армии на Северо-Западном фронте, на каковую должность был назначен по протекции бывшего тогда военным министром ген. Сухомлинова. Мясоедов не пользовался хорошей репутацией в военных кругах. Военная служба его протекала главным образом в рядах Отдельного корпуса жандармов, и большую часть ее он провел на должности начальника пограничного отделения С.-Петербургско-Варшавского жандармского полицейского управления железных дорог, на пограничном пункте Вержболово. Как человек в высшей степени ловкий, он завязал прекрасные отношения с местными пограничными немецкими властями, оказывая им много мелких услуг и взаимно пользуясь услугами с их стороны. Здесь же, благодаря своему служебному положению, он завязал и личные, нужные ему знакомства с лицами высокого служебного положения в обеих пограничных странах – России и Германии. Несомненно, здесь же он близко познакомился с Сухомлиновым и его семьей, которая часто ездила за границу и которой он оказывал особое внимание. Немцы к нему относились с большим уважением, и даже сам кайзер Вильгельм не раз приглашал его на охоту в Восточной Пруссии.
В 1908 или 1909 г., хорошо не помню, Мясоедов должен был оставить занимаемую должность. Будучи уволен от службы в Отдельном корпусе жандармов за то, что, несмотря на свое служебное положение, принял участие в провозе контрабанды. Выйдя в отставку, Мясоедов занялся торговыми делами и благодаря своим прежним связям с немцами вошел в одно из транспортных морских обществ в качестве члена правления, большая часть директоров которого были германские подданные.
В 1911 г. Мясоедов вновь был принят на военную службу по приказанию военного министра Сухомлинова и назначен штаб-офицером для поручений при Главном штабе. Тогда еще нашумела его ссора с Б.А. Сувориным, окончившаяся безрезультатной дуэлью.
С открытием военных действий Мясоедов по его личной просьбе был назначен в штаб 10-й армии, где исполнял должность сперва штаб-офицера для поручений, а потом начальника контрразведывательного отделения.
В конце января 1915 г. в Петроград прибыл из германского плена подпоручик Колаковский, который явился в Главный штаб и сделал там следующее заявление: будучи взят в плен в 1914 г. в бою под Сольдау, но желая возвратиться в Россию, он, Колаковский, предложил немцам свою службу в качестве разведчика в пользу Германии. Предложение его было принято, и после продолжительного инструктирования, даже, насколько помню, окончания им специальной школы разведчиков, он был отправлен через Швецию в Россию, причем была дана, по его словам, общая задача служить Германии, а все указания относительно его образа действий и детали его работы ему должен был сообщить полковник Мясоедов, к которому он должен был явиться по приезде на русский фронт. В этом рассказе весьма странным являлось то обстоятельство, что, отправляя его в Россию с такими целями, немцы не дали ему ни явок, ни пароля, словом ничего такого, что могло бы для Мясоедова, если бы он был действительно шпион, служить удостоверением, что Колаковский – действительно лицо, посланное германским Генеральным штабом.
Вот в сущности все, в чем заключалось заявление Колаковского, и Главный штаб, по-видимому, не придал ему никакого значения, так как никаких распоряжений по этому поводу в течение целого месяца не сделал. Между тем Колаковский стал трубить по всему Петрограду о важности своих разоблачений, и что со стороны военных властей никаких мер не принимается. Слухи об этом деле дошли до бывшего в то время товарища министра внутренних дел В.Ф. Джунковского, который приказал мне разыскать Колаковского и подробно его допросить. На допросе Колаковский ничего нового не показал, и сущность его рассказа была повтореньем того, о чем он заявлял первый раз в Главном штабе. Протокол допроса Колаковского был отправлен Охранным отделением в контрразведывательное отделение Главного штаба по принадлежности, и с этого, собственно говоря, момента и началось дело Мясоедова, о котором уже знал чуть ли не весь Петроград, комментируя его на всевозможные лады.
Главным штабом дело было передано на фронт, Мясоедов был арестован и началось следствие, длившееся довольно долго. Единственным материалом, собранным следствием по этому делу, была переписка с лицами, участвовавшими с Мясоедовым в торговых делах довоенного времени, его отношения к генералу Сухомлинову и к дамам, бывшим с ним переписке, как-то: Мангеровская, Столбина и др. Все они также были арестованы, и им инкриминировалась связь с полковником Мясоедовым и получение от него некоторых предметов из военной добычи, взятой в Восточной Пруссии путем мародерства».
Генерал А.Т. Васильев: «В официальных сообщениях приговор Мясоедову был основан на утверждении, что полковник признан виновным в шпионаже и мародерстве. Второе обвинение базировалось на факте его пребывания на Восточном прусском фронте, откуда он послал близким родственникам лампу и картину. Но обвинитель был совершенно неспособен доказать, что Мясоедов приобрел упомянутые предметы грабежом, а не путем законной покупки. Что же до обвинения в шпионаже, то офицер обвинялся в получении десяти тысяч рублей от врагов за свое предательство, но не было никаких свидетельств о том, где находятся эти деньги. На самом деле ни у Мясоедова, ни у его жены и родственников не было обнаружено никаких заслуживающих упоминания сумм денег».
Генерал К.И. Глобачев: «Таким образом, следствие не добыло материала, уличающего Мясоедова в военном шпионстве, и оставалось одно лишь голословное заявление Колаковского, но общественное мнение было до того возбуждено этим делом, что ничего не оставалось другого, как предать Мясоедова военному суду. На этом деле играли все левые элементы, обвиняя Мясоедова, военного министра, правительство и командный состав чуть ли не в пособничестве государственной измене.
Я, конечно, не в курсе того, что происходило в судебном заседании, но знаю из достоверного источника, что в отношении Мясоедова доказано только мародерство, что, в сущности, можно было инкриминировать многим участникам военных операций в Восточной Пруссии, что же касается шпионства в пользу Германии, то таковое доказано не было. Тем не менее, дело Мясоедова настолько нашумело, что в удовлетворение общественного мнения верховному главнокомандующему приговор суда пришлось утвердить, пожертвовав Мясоедовым, который и был казнен».
Генерал А.И. Спиридович: «Военно-полевой суд признал Мясоедова виновным и приговорил его к смертной казни через повешение. Державшийся во время суда спокойно, Мясоедов слушал приговор бледный как полотно и при словах «к смертной казни» покачнулся, прислонился к стене и закрыл лицо руками.
- Позвольте послать телеграмму государю, я хочу проститься с матерью, - как-то безнадежно воскликнул он и, теряя сознание, стал грузно опускаться на пол.
Телеграмма Его Величеству послана не была, телеграммы же матери и жене, в которых несчастный клялся в невиновности и просил умолять государя о помиловании, были задержаны и подшиты к делу. Идя на казнь по коридору крепости, Мясоедов зашел в уборную и пытался перерезать горло стеклом от пенсне. Стража помешала ему это сделать».
Генерал А.Т. Васильев (Директор Департамента полиции): «Мне сообщили, что Мясоедов в отчаянии пытался совершить самоубийство, вскрыв себе вены обломком металлической оправы для очков. Попытка, однако, была своевременно обнаружена, и с этого момента до самой казни несчастный находился под постоянным наблюдением тюремщика».
Генерал А.И. Спиридович: «Через пять с половиной часов после объявления приговора Мясоедова казнили.
Свершилась одна из ужаснейших судебных ошибок, объясняющаяся отчасти обстоятельствами военного времени. А главным образом – политической интригой. Никаких данных, уличающих Мясоедова в измене, кроме вздорного оговора подпоручиком Колаковским, поступившим к немцам на службу по шпионажу не было.
С Мясоедовым расправились в угоду общественному мнению. Он явился ответчиком за военные неудачи ставки в Восточной Пруссии. О его невиновности говорили уже тогда. «Нехороший он человек, - говорил один принимавший участие в деле генерал, - но изменником не был, и повесили его зря». Но те, кто создал дело Мясоедова, и главным образом Гучков, были довольны. В революционной игре против самодержавия они выиграли первую и очень большую карту. На этом примере они создали большой процесс со многими невинно наказанными. И главное – процесс генерала Сухомлинова, процесс, который впоследствии способствовал разложению тыла и возбуждению ненависти к государю.
Но что же делала ставка, раздувая дело Мясоедова? Ставка шла навстречу общественному мнению. Слепая толпа требовала жертв. Слабая ставка великого князя их выбрасывала, не думая о том, какой вред она наносит родине. Вскоре ставка убедилась, как опасно играть на мнимой измене и прикрывать ею свои ошибки. Не прошло и месяца, как поползли самые нелепые слухи, что будто бы один из самых ответственных генералов ставки – изменник, что его изменой объясняются неудачные операции ставки. Слухи дошли даже до царского дворца».
Генерал К.И. Глобачев: «В самом начале в этом деле военными властями была допущена колоссальная ошибка. Тотчас после первого заявления Колаковского необходимо было, не предавая гласности его показаний, направить Колаковского к Мясоедову, чтобы узнать, - как же Мясоедов будет реагировать на появление посланца германского Генерального штаба, какие он даст Колаковскому задачи и инструкции, и вместе с сим установить за Мясоедовым самое тщательное наблюдение. Только таким путем, если Мясоедов действительно был шпион, его можно было в этом уличить. Ничего подобного не было сделано. А ведь это азбука дела. В рассказе Колаковского столько было неясного, темного, что Колаковский, отправленный после своих разоблачений военной властью в одну из резервных частей в г. Пензу, по распоряжению Департамента полиции был долгое еще время под негласным наблюдением. Вряд ли германский Генеральный штаб был так наивен, что поверил в искренность Колаковского, вот почему ему и не дал ни явок, ни определенных задач, а просто указал на Мясоедова, памятуя прежние довоенные его хорошие отношения к приграничным германским властям и, может быть, в том расчете, что авось Мясоедов, поговорив с Колаковским, действительно вступит в сношения с германским Генеральным штабом и таким образом будет приобретен ценный агент, занимающий на фронте русской армии должность начальника контрразведки. Выпуская из плена Колаковского, немцы не многим рисковали, но зато в случае успеха замысла риск вполне окупался».
Генерал А.Т. Васильев: «После революции дело Мясоедова было пересмотрено и все, причастные к нему, оправданы. Однако несчастный полковник был казнен задолго до этого, поэтому не мог воспользоваться исправлением допущенной судебной ошибки».

Поездки государя

Генерал А.И. Спиридович: «Государь приехал в Гельсингфорс 25 февраля утром. Председатель городской думы, приветствуя государя, не сказал ни слова о войне. Не сказала о войне и депутация от рабочих, и только еврейская депутация говорила о войне и поднесла для раненых 10 тысяч марок.
Государь посетил Успенский православный собор. Масса народа заполняла его путь, но ура не кричали.
Побывав затем в соборе Свеаборгской крепости, государь вернулся завтракать, а после завтрака осматривал новые крепостные сооружения.
В тот же вечер государь покинул Гельсингфорс.
Тревожными были эти дни. На северо-западном направлении немцы наступали. Шла бомбардировка Осовца. У Гродно, Прасныша шли жестокие бои. Требовалось присутствие государя в ставке.
28 февраля утром, отслушав напутственный молебен в Федоровском соборе, Его Величество выехал в ставку. Его сопровождали те же лица. Почти целый день обгоняли военные эшелоны. Солдаты высовывались из вагонов и кричали ура. Государь подходили к окну и отвечал на приветствия. Это были прекрасные минуты, чувствовалось полное воодушевление.
В пути все узнали о смерти графа Витте».

Смерть Витте

Морис Палеолог: «Сегодня утром (13 марта 1915 г.) скончался граф Витте, почти скоропостижно, от мозговой опухоли. Ему было шестьдесят шесть лет. Большой очаг интриг погас вместе с ним».
Генерал А.И. Спиридович: «Некоторые облегченно вздохнули, некоторые радовались. Граф был не в милости. Его боялись и ненавидели, ругали всюду. Во время войны он шел вразрез с общественным мнением, что еще больше настраивало против него государя. Будучи противником императора Вильгельма и сторонником союза Францией, Витте считал войну с Германией большой ошибкой, бранил наших дипломатов, не сумевших предотвратить войну, и доказывал необходимость скорейшего ее окончания. Это еще больше настроило против него официальные и общественные круги.
Государь встретил известие о смерти графа почти равнодушно. Так странно ушел из жизни этот большой человек, самый крупный государственный деятель последнего царствования, не потерявший интереса к политической жизни страны до самой смерти. Еще за день-два до смерти высокую, несуразную фигуру графа можно было видеть на процессе революционера Бурцева. Зная подсудимого лишь по корреспонденции и литературе, граф пришел посмотреть и послушать его воочию.
И вот он ушел из жизни, ушел почти всеми ругаемый кроме, конечно, евреев».

16 марта 1915 года французский посол Морис Палеолог приехал в Ставку в Барановичи, где между ним и царем произошел следующий разговор…

Морис Палеолог: «Император, очень веселый, спрашивает меня о моем путешествии, об успехе, недавно одержанном французской армией в Аргонах, о действиях союзных эскадр при входе в Дарданеллы и т.д.
Затем внезапно, с блеском иронической радости в глазах:
- А этот бедный граф Витте, о котором мы не говорим. Надеюсь, мой дорогой посол, что вы не были слишком опечалены его исчезновением?
- Конечно, нет, государь!.. И когда я сообщал о его смерти моему правительству, я заключил краткое надгробное слово в следующей простой фразе: большой очаг интриг погас вместе с ним.
- Но это как раз моя мысль, которую вы тут передали. Слушайте господа…
Он повторяет два раза мою формулировку. Наконец, серьезным тоном с авторитетным видом он произносит:
- Смерть графа Витте была для меня глубоким облегчением. Я увидел в ней также знак Божий.
По этим словам я могу судить, насколько Витте его беспокоил».

Ленин в Берне

Н.К. Крупская: «В марте у меня умерла мать. Была она близким товарищем, помогавшим во всей работе. В России во время обыска прятала нелегальщину, носила товарищам в тюрьму передачи, передавала поручения; она жила с нами и в Сибири, и за границей, вела хозяйство, охаживала приезжавших и приходящих к нам товарищей, шила панцири, зашивая туда нелегальную литературу, писала «скелеты» для химических писем и пр. Товарищи ее любили. Последняя зима была для нее очень тяжела. Все силы ушли. Тянуло ее в Россию, но там не было у нас никого, кто бы о ней заботился. Они часто спорили с Владимиром Ильичем, но мама всегда заботилась о нем, Владимир был к ней тоже внимателен. Раз как-то сидит мать унылая. Была она отчаянной курильщицей, а тут забыла купить папирос, а был праздник, нигде нельзя было достать табаку. Увидал это Ильич: «Эка беда, сейчас я достану» - и пошел разыскивать папиросы по кафе, отыскал, принес матери. Как-то незадолго уже до смерти говорит мне мать: «Нет, уж что, одна я в Россию не поеду, вместе с вами уж поеду». Другой раз заговорила о религии. Она считала себя верующей, но в церковь не ходила годами, не постилась, не молилась, и вообще никакой роли религия в ее жизни не играла, но не любила она разговоров на эту тему, а тут говорит: «Верила я в молодости, а как пожила, узнала жизнь, увидела: такие это все пустяки». Не раз заказывала она, чтобы, когда она умрет, ее сожгли. Домишко, где мы жили, был около самого бернского леса. И когда стало греть весеннее солнце, потянуло мать в лес. Пошли мы с ней, посидели на лавочке с полчаса, а потом еле дошла она домой, и на другой день началась у нее уже агония. Мы так и сделали, как она хотела, сожгли ее в бернском крематории.
Сидели мы с Владимиром Ильичем на кладбище, часа через два принес нам сторож жестяную кружку с теплым еще пеплом и указал, где зарыть пепел в землю. (В 1919 г. прах Елизаветы Васильевны Крупской был перевезен из Швейцарии в СССР.)
После смерти матери у меня сделался рецидив базедовой болезни, и доктора направили меня в горы. Ильич разыскал по публикации дешевый пансион в немодной местности, у подножия Ротхорна, в Зёренберге, в отеле «Мариенталь», и мы прожили там все лето.
В Зёренберге заниматься было очень хорошо. Через некоторое время к нам туда приехала Инесса. Вставали рано и до обеда, который давался, как во всей Швейцарии, в 12 часов, занимался каждый из нас в своем углу в саду. Инесса часто играла в эти часы на рояле, и особенно хорошо занималось под звуки доносившейся музыки. После обеда уходили иногда на весь день в горы. Ильич очень любил горы, любил под вечер забираться на отроги Ротхорна, когда наверху чудесный вид, а под ногами розовеющий туман, или бродить по Штраттенфлу – такая гора была километрах в двух от нас, «проклятые шаги» - переводили мы. Нельзя было никак взобраться на ее плоскую широкую вершину – гора вся была покрыта какими-то изъеденными весенними ручьями камнями. На Ротхорн взбирались редко, хотя оттуда открывался чудесный вид на Альпы. Ложились спать с петухами, набирали альпийских роз, ягод, все были отчаянными грибниками – грибов белых было уйма, но наряду с ними много всякой другой грибной поросли, и мы так азартно спорили, определяя сорта, что можно было подумать – дело идет о какой-нибудь принципиальной резолюции».

Успехи на фронте

Ставка

Генерал А.И. Спиридович: «Приближавшаяся весна давала о себе знать, а с ней ждали больших событий. Погода стояла неровная: то было тепло, то схватывал мороз, да еще с метелью, то вновь начиналась оттепель и веяло весной.
9 марта. Начало весны. Утро солнечное. На душе как-то особенно хорошо. После 11 утра мы, несколько человек, стоявших у подъезда, увидели быстро шагавшего к императорскому поезду великого князя Николая Николаевича. Он, видимо, был чем-то взволнован. Не прошло и несколько минут, как разнеслось – Перемышль пал Общее ликование. Государь послал царице телеграмму. Был назначен молебен. У крыльца церкви его ожидали великие князья, штаб, много офицеров. При его появлении раздалось радостное ура.
Государь пожаловал великому князю Николаю Николаевичу орден Святого Георгия 2-й степени (звезда и крест на шею), а генералу Селиванову – 3-й степени (крест на шею).
Вечером за обедом подавали шампанское Абрау-Дюрсо.
10-го государь вернулся в Царское Село. Приближалась Пасха».

Распутин

Генерал А.И. Спиридович: «Во время войны в Распутине произошли две перемены. Во-первых, разными дельцами от банковских директоров до мелких спекулянтов он был вовлечен в проведение предприятий, связанных с войной, а во-вторых, он стал пить и безобразничать в публичных местах, чего раньше с ним не случалось. Болезнь его подруги Вырубовой принесла ему ту свободу, в которой он был стеснен, будучи связан Анной Александровной. С ее прикованностью к кровати он стал свободен, чем и воспользовались его друзья из другого лагеря.
Распутин стал пить и напиваться. К нему на квартиру приезжали его друзья, дамы и мужчины с запасами вина, с закуской. С гитарой, гармошкой. Пили, ели, пели, танцевали, безобразничали. Веселясь с дамами общества, Распутин не чуждался и проституток. Все около него спуталось в один клубок, в котором имена дам общества переплетались с именами падших женщин. Когда старца спрашивали, почему он стал так кутить, он смеясь отвечал: “Скучно, затравили, чую беду”».
Генерал В.Ф. Джунковский: «Я лично с Распутиным знаком не был и никогда к этому не стремился и был даже очень рад, что у меня он ни разу не был и никогда ни с одной просьбой не обратился. Он отлично чувствовал, что со мной у него ничего не выйдет. Я его один раз встретил в Ялте в гостинице «Россия», поднимаясь по лестнице в тот момент, когда он спускался; затем я его, к сожалению, видел в Костроме издали на Романовских торжествах  в соборе и еще при освящении храма-памятника, воздвигнутого в Петербурге по случаю 300-летия дома Романовых. Поэтому личное суждение мое о нем может быть ошибочно, во всяком случае, я не мог не видеть и не чувствовать всего того зла, которое он несет с собой и России, и династии.
Он своими поступками производил на меня впечатление умного мужика, себе на уме, нахального, который, пользуясь положением человека, которому все разрешается, без всякого стеснения обращал¬ся с дамами, которым такое обращение нравилось. Он безобраз¬ничал, пьянствовал, развратничал, но это не мешало ему в то же время прикидываться самым кротким, смиренным и набожным, когда он бывал в Царском. Он пользовался своим влиянием и посто¬янно вмешивался в вопросы о назначениях даже на высшие долж¬ности. Но в этом его винить нельзя было — само общество потакало ему в этом, поощряло его; было очень много лиц, занимавших высокие посты, которые считали за честь близкое знакомство с Распутиным, поэтому, конечно, он привык, что ему все позволено. Сделавши волшебную карьеру, взобравшись на высоту, этот темный сибирский крестьянин увидел вокруг себя такой разгул низости, такое пресмыкательство, которые не могли вызвать в нем ничего другого, как презрение, и поведение его, и «вольное» обращение его с поклонницами, и небрежительное с пресмыкающимися перед ним, хотевшими делать карьеру — вполне понятно».
Генерал К.И. Глобачев: «С Распутиным меня столкнуло мое служебное положение, а потому все внешние проявления его жизни за последние два года до его смерти прошли у меня на глазах.
Познакомился я с ним в 1915 г., когда он был в расцвете своего влияния. Он на меня произвел скорее приятное впечатление: вид суровый, серьезный, движения порывистые, голос мягкий, приятный, речь простая крестьянская, но умная; неприятно было одно, когда говорил, никогда собеседнику в глаза не смотрел; глубоко сидящие в орбитах серые глаза его бегали по сторонам. Он не производил на меня впечатления человека одухотворенного особым даром провидения, как об этом говорили. Несомненно, это был человек сильной воли, способный подчинять себе волю других, но мне он казался заурядным неглупым мужиком. Образования Распутин с детства не получил никакого, а те первоначальные понятия в грамоте, догматике и церковном укладе, которыми он любил щегольнуть, приобретались им во время его долгих скитаний по белу свету, пока он еще прочно не обосновался при Дворе.
Распутин жил со своей семьей, состоявшей из жены, двух дочерей и сына, в весьма скромной квартире во дворе дома № 64 по Гороховой улице. Обстановка квартиры среднемещанского типа, даже скорее бедная. Ежедневно у дверей его квартиры по утрам толпился бедный люд, и каждому он давал пособия, кому рубль, кому два, а кому и три. Семья его вела образ жизни скромный, но, по-видимому, ни в чем не нуждалась. В течение целого почти дня его посещали лица, принадлежавшие к разным слоям общества и разного служебного и общественного положения. Одни здесь бывали из-за личных симпатий к Распутину, другие - ища его протекции, а третьи просто в надежде около него набить карман. Список лиц, посещавших Распутина по тем или другим причинам, был очень велик. Кроме того, были и завсегдатаи, так сказать, друзья его, состав которых менялся в зависимости от личных симпатий Распутина в данный момент. Наиболее преданными его друзьями были женщины, - дамы-почитательницы, которые верили в него как в святого. Многие из них были с ним в близких, интимных отношениях, а другие еще только добивались этой чести. Вера в святость Распутина была так велика, что женщины целовали его руки, принимали пищу из его грязных рук и покорно сносили оскорбления и грубость с его стороны, считая это за особое счастье. Распутин всегда был очень любезен и ласков с новыми, которых называл еще не посвященными, и в высшей степени груб с теми, с которыми он уже был близок интимно. Не думаю, чтобы он отдавал предпочтение той или другой из его почитательниц; искренней любви ни к одной из его многочисленных любовниц у него не было. Его просто влекло к женскому телу чувство похоти и разврата. Часто, не довольствуясь окружавшим его добровольным гаремом, он пользовался обыкновенными уличными проститутками. Женщин, с которыми у него не было близкой связи, он старался привлечь на свою сторону лаской и исключительной способностью влиять на их душу, чтобы создать себе в их глазах ореол святости и слепой веры в себя. Мужчин, бывших в окружении Распутина, можно подразделить на две категории: к одной из них принадлежали те, которые нисколько не скрывали к нему своей близости, открыто его посещая, и проводили с ним время, участвуя, так сказать, в его интимной жизни. К другой принадлежали те, которые свои отношения к нему старались скрыть - показать, что они с Распутиным ничего общего не имеют, но вместе с тем использовали его влияние в личных, политических или спекулятивных целях.
К первой категории принадлежали такие, как личный его секретарь Симанович, епископ Исидор, жених его старшей дочери прапорщик Пакхадзе, содержатель ресторана Роде и проч. и проч. (всех не перечтешь). Эти лица были постоянными завсегдатаями на Гороховой, 64, как бы членами его семьи.
Ко второй категории принадлежали лица высоких положений, ищущие назначений, домогающиеся поставок, концессий, приема ко двору, прекращения судебных дел и т. п. Свидания с ними у Распутина происходили главным образом на нейтральной почве как-то: в квартире доктора Бадмаева, в квартире Головиной, в квартире Решетникова, в квартире Червинской (устроенной министром внутренних дел А. Н. Хвостовым специально для его свиданий), наконец, в автомобиле и т. п. Так с ним виделись: А. Н. Хвостов, Штюрмер, Белецкий, Протопопов, Добровольский, банкир Рубинштейн, банкир Манус и другие.
Кроме влечения к женскому полу, у Распутина было пристрастие к спиртным напиткам и к разгулу, чем и пользовались его окружавшие, спаивая его почти ежедневно. Попойки устраивались как на Гороховой, 64, так и в ресторанах, главным образом загородных. Распутин особенно любил посещать ресторан «Вилла Роде», где шел широкий разгул, благодаря его близким отношениям с хозяином, заканчивавшийся нередко в 5-6 часов утра в Новой Деревне у цыган. Напивались обыкновенно, как говорится, до бесчувствия, и все это сопровождалось бешеной пляской и развратом с женщинами легкого поведения. Нужно было удивляться крепкой натуре Распутина. После попойки, заканчивающейся утром, он отправлялся в баню, а затем, проспав не более двух часов, был совершенно свеж и мог начинать сызнова.
С дамами общества Распутин не кутил и старался свое обычное поведение скрывать, в особенности от тех, с которыми в близких отношениях не состоял. Однажды я приехал на квартиру к Распутину по служебному делу (охрана его личной безопасности). Принял он меня в своем кабинете, который представлял маленькую грязную комнату, меблированную дешевеньким письменным столом с банкой чернил на нем, креслом и диваном, крытым дерматоидом, весьма потрепанным от времени. Распутин был совершенно пьян, что выражалось у него приплясыванием, вздором, который он молол, и бесконечными объятиями и поцелуями. Он производил впечатление человека, не отвечающего за свои поступки, и я уже собирался уходить, чтобы повидаться с ним в другой раз, когда он будет в нормальном состоянии, как в это время послышался входной звонок и одна из дочерей пришла сказать, что пришла «Аннушка», то есть Анна Александровна Вырубова. Распутин сразу преобразился, его нельзя было узнать, хмель пропал бесследно. Вскочил, принял нормальный вид и побежал встречать гостью. Приглашенный им в столовую пить чай, я там застал целое общество: Вырубову, епископа Исидора, несколько дам и его семью. Чаепитие продолжалось с полчаса, и все это время Распутин вел себя вполне нормально и весьма почтительно по отношению Вырубовой, а с епископом Исидором вел спор на богословскую тему. После отъезда Вырубовой Распутин вновь преобразился, продолжая быть пьяным или, по крайней мере, показывая это. Такое отношение к Вырубовой объясняется тем, что Вырубова глубоко верила в святость Распутина, что она являлась при дворе императрицы точной выразительницей его мыслей, так сказать, напетой им граммофонной пластинкой, и ее мнение о нем поэтому для него было особенно ценно. Совершенно другое у него было отношение к ее сестре Александре Александровне Пистолькорс, с которой он нисколько не стеснялся в виду своего старого с ней знакомства. Попойки Распутина иногда сопровождались скандалами, то есть дело доходило до драки, так как Распутин становился тогда не в меру развязен и нахален. Раза два или три его били, когда он сталкивался при подобных обстоятельствах с лицами посторонними. Но Распутин скрывал такие случаи и никогда никому не жаловался. Два раза мне приходилось платить штраф по приговору мирового судьи за неосторожную езду Распутина на автомобиле (автомобиль принадлежал Охранному отделению; Распутин пользовался им для своих поездок в городе и в Царское Село). Распутин, как говорится, был «блудлив как кошка и труслив как заяц». Однажды, будучи приглашен на обед к скульптору Аронсону на Петроградской стороне, он позволил себе грубую выходку по отношению к одной из присутствовавших там дам; бывший тут же ее муж заступился за жену, намереваясь избить Распутина, причем так его напугал, что тот бежал из квартиры без шапки и, вскочив в пролетку первого попавшегося извозчика, понукал его пинками как можно скорее ехать домой на Гороховую, боясь погони.
 В людях Распутин разбираться не умел. Он делил всех на две категории: «наш и не наш» - это значит: друзья и враги. В первую категорию очень легко было попасть - нужно было только получить рекомендацию от одного из друзей Распутина. Благодаря этому в число «наших» попадало много людей, к нему совсем и не расположенных, даже провокаторов, которые, пользуясь его расположением, извлекали свои выгоды и в то же время всюду его оговаривали и готовы были всегда сделать ему какую-либо пакость. Этим грешили не только простые смертные, но и министры. В общем разряде «наших» у Распутина числилась значительная клика: тут были и сановники, и банкиры, и спекулянты, и офицеры, и духовенство, и великосветские дамы, и проститутки и проч. и проч. Весь этот люд толкался к Распутину, искал с ним близости, главным образом из-за личных выгод, зная его влияние на Императрицу и Государя. Сановники упрочивали свое положение, спекулянты и банкиры набивали карманы, проводя через Распутина крупные правительственные подряды и сделки, военные домогались высших назначений в армии, дамы хлопотали за своих мужей, лица духовные добивались лучших приходов и епархий. Я не могу указать все те назначения и дела, которые провел Распутин, но некоторые из них сохранились у меня в памяти. Так, например, своими назначениями исключительно были обязаны Распутину: министр внутренних дел Алексей Николаевич Хвостов, товарищ его Степан Петрович Белецкий, министр внутренних дел Штюрмер, министр внутренних дел Протопопов, обер-прокурор Св. Синода Раев, министр юстиции Добровольский, митрополит Питирим, епископ Варнава, главнокомандующий Северо-Западным фронтом ген. Рузский и т. д. Мне нетрудно было вперед определить, кто намечается на какой-либо высокий пост, так как Распутин, бывший все время под охраной моих людей, в то же время был и под их наблюдением, и ни одно из его конспиративных свиданий с лицами, домогавшимися назначения, не ускользало из их поля зрения. Эти свидания и переговоры иногда длились месяцами и не всегда увенчивались успехом. Генерал Рузский после неудачного командования Западным фронтом был отставлен от командования и вновь назначен командующим Северным фронтом по протекции Распутина. Однако, несмотря на это, в революционных кругах считался своим человеком, поэтому после переворота его фонды в глазах Временного правительства стояли высоко до тех пор, пока способ его назначения не стал известен новой власти, что и послужило истинным поводом увольнения его в отставку.
Крупные сделки и подряды проводили через Распутина банкиры Манус и Рубинштейн. Оба часто устраивали для Распутина обеды и попойки. От всех сделок известный процент шел в пользу Распутина: иногда он довольствовался тем, что ему давали, иногда спорил и требовал большего. Деньги шли на содержание дома и на благотворительные дела. После его смерти все наличие, найденное в его доме судебным следователем, составляло сумму в 3000 рублей. Много помогал Распутин лицам, осужденным за разные преступления, ходатайствуя о смягчении их участи или о помиловании. Между прочим, бывший военный министр генерал Сухомлинов, содержавшийся во время производства о нем следствия в Петропавловской крепости, был освобожден благодаря продолжительным просьбам и хлопотам его жены у Распутина. Были даже случаи полного освобождения от наказания лиц, осужденных судом, в порядке монаршей милости.
Немаловажную роль при Распутине играл его личный секретарь и друг еврей Симанович, сменивший бывшего до него секретаря - некоего Добровольского, которого Распутин заподозрил в утайке некоторой суммы денег, причитавшихся Распутину за одно проведенное им дело. Симанович был торговец бриллиантами, как говорится, «из-под полы» и в то же время азартный клубный игрок. Называли его клубным «арапом», но думаю, что вряд ли это было верно, так как игру он вел честную и большей частью проигрывал. Симанович был необразован, плохо говорил по-русски, но весьма неглуп, с большой практической сметкой. Несмотря на личные выгоды, которые ему давала его близость к Распутину, он все же был по-своему к нему привязан и оберегал его интересы. Помимо своих личных дел, он выполнял миссию евреев, добивавшихся закона об отмене черты оседлости и равноправия, и в этом отношении, вероятно, достиг бы цели, так как министр внутренних дел Протопопов и министр юстиции Добровольский были склонны провести эту реформу в самом непродолжительном времени. Даже больше скажу: Добровольский мне лично говорил (после переворота), что проект закона о равноправии евреев был уже приготовлен и, по всей вероятности, закон был бы объявлен на Пасху 1917 года. По словам Симановича, после смерти Распутина благодарные ему за хлопоты евреи собрали в пользу оставшейся его семьи 50 000 рублей, благодаря чему дети Распутина могли существовать, так как его личных денег, как я уже сказал, осталось только 3000 рублей.
Из лиц придворных Распутина посещала на его квартире только фрейлина Анна Александровна Вырубова, которая служила постоянной связью его со Двором. Между ними никаких интимных отношений, о чем так много говорилось после переворота, не было. Расследование, произведенное Временным правительством, вполне это подтвердило. Свидания Распутина с государем и государыней происходили в Царском Селе на даче Вырубовой.
Во дворец за последние два года Распутин ни разу не ездил. В Царское Село Распутин сначала ездил по железной дороге, а потом в его распоряжение был предоставлен один из автомобилей Охранного отделения; мера эта была вызвана заботой о его личной безопасности. На свидания с Распутиным государыня всегда приезжала с наследником или с кем-либо из дочерей; иногда вместе с ними приезжал и государь. Свидания происходили раз или два в неделю и продолжались от получаса до часа. По возвращении из Царского, почти как правило, Распутин отправлялся в компании кутить куда-либо в загородный ресторан. Отношения его к особам царской семьи, даже в моменты самого широкого разгула, были весьма корректны, и никогда не позволял он себе, ни при посторонних, ни при своих, отзываться о ком-либо из членов царской семьи непочтительно. Поэтому все рассказы о том, что Распутин называл государя по имени или бравировал своими отношениями, или хвастал своим влиянием и т. п., - сплошной вымысел, имевший своей целью скомпрометировать царскую семью в глазах широких масс.
Влияние Распутина на императрицу объяснялось исключительно верой ее в Распутина как в молитвенника и охранителя драгоценного здоровья ее сына, наследника престола, в чем она была убеждена несколькими случаями, когда Распутин не только облегчал его страдания во время его болезни, но прямо совершал чудеса в ее глазах. Кроме того, приблизив Распутина к своей семье, государыня полагала, что тем самым она сближается с народом, коего представитель был этот простой крестьянин Распутин. В этом был весь смысл той настойчивости со стороны государыни и государя, с которой они отстаивали близость к себе Распутина, несмотря на неоднократные попытки некоторых искренно преданных государю лиц убедить его удалить Распутина, как крупного козыря в руках революционно настроенных элементов. 
Распутин не представлял собой какой-либо крупной величины былых фаворитов, был простым умным мужиком, попавшим в случай и потому пользовавшимся своим положением, но в том окружении, которое создалось около него, он представлял уже крупное зло, компрометируя престиж царского достоинства и ореол величия царя в глазах народа. Для революционеров жизнь Распутина была, может быть, драгоценнее, чем для царской семьи, и ни один из них не рискнул бы покуситься на эту жизнь, зная, что тем самым преждевременно наносит величайший вред делу революции. Распутин только и мог быть убит, как это и случилось, лицами правого лагеря и даже близко стоящими к трону, участие в убийстве Распутина Юсупова, родственника Императорского дома, и Пуришкевича, правого члена Государственной думы, оказало колоссальную услугу революции, дав обществу убеждение в оппозиции престолу не только крайних элементов, но даже лиц, стоящих близко к Императорской фамилии и преданных монархии».

На приеме у Распутина

Петроград, Гороховая, 64

Генерал А.И. Спиридович: «В квартире Распутина (Гороховая, 64), в его приемной, с утра толпилось много народа. Люди всяких званий. Больше всего дам. Бывали священники, иногда даже офицеры, очень молодые. Много несчастных».
Анна Вырубова: «С утра до вечера его атаковали посетители: журналисты, бедные и больные и просто любопытные».
В.И. Баркова: «Ежедневно у Распутина бывало в среднем 300-400 человек народа. Один раз, как мне помнится, было насчитано до 700 человек. Кто бывал? Я видела генералов в полной форме, с орденами, приезжавших к нему на поклон. Бывали студенты, курсистки, просившие денежной помощи. Шли офицерские, чиновничьи жены, просившие по разным поводам за своих мужей. Вся эта публика была сплошь столичная, провинциальной не было. Он всех принимал и всем обещал. В деньгах он никому не отказывал: вынимал из кармана и давал».
Генерал А.И. Спиридович: «Распутин выходил в приемную и обходил просителей. Расспрашивал, давал советы, принимал письменные просьбы, все очень участливо, внимательно. Иногда шарил у себя в карманах и совал просительнице деньги. Одна интеллигентная женщина жаловалась, что муж убит, пенсии еще не вышло, а жить не на что. Помогите, не знаю, что делать. Распутин зорко смотрит на нее. Треплет свою бороду. Быстро оборачивается. Окидывает взглядом просителей и хорошо одетому господину говорит: «У тебя деньги ведь есть, дай мне». Тот вынимает из бокового кармана бумажник и подает что-то Распутину. Посмотрев, Распутин берет просительницу за плечи. «Ну пойдем». Проводит ее до выходных дверей. «На бери, голубушка, Господь с тобой». Выйдя на лестницу и посмотрев, что сунул ей Распутин смятым, она насчитала пятьсот рублей».
Н.Ф. Бурдуков: «Как-то раз Распутин попросил меня отвезти его в банк, чтобы получить деньги для помощи одной семье.
- Видишь ли, мне нужно… нужно помочь… дети, вдова без копейки… а когда пенсию дадут и какую дадут, и… дадут ли и когда дадут-то… А как пока жить?.. Нужно мне денег немного, а их у меня – сам знаешь – нет… Поедем в какой-нибудь банк…
- А у тебя, спрашиваю я Распутина, - есть текущий счет в каком-нибудь банке?
- Какой счет? Что ты! Пойдем в твой банк… я попрошу… дадут… Пойдем до Груббе… где-то встречал, он меня знает.
В Сибирском банке Груббе, который действительно где-то встречал Распутина, приказал выдать ему просимую сумму.
Распутин приготовился писать расписку.
- Что вы, что вы, Григорий Ефимович, я и так вам верю.
- Нет, милый, надо… я тебе расписку напишу непременно, - и Распутин своими каракулями написал расписку.
Поехали с ним домой, на Гороховую. На площадке у двери его квартиры стояла дама с двумя детьми и несколько человек просителей.
Дама в слезах стала просить Распутина помочь ей.
- Муж убит на войне… Григорий Ефимович, помогите!
Распутин нервно сунул руку в карман поддевки, достал только что полученные деньги в банке и сунул их в руку просительницы.
- На… на… держи, - суетливо скороговоркой проговорил Распутин.
Я недоумевал.
- А как ты сделаешь с теми, для которых ты только что просил деньги?
- Милый… дадут еще… не для себя ведь прошу, а для бедных… они дадут не мне, а этим вот, которым, где достать… бедных много… очень много… горе тушить надо… надо, милый… что же будет. Если запрется… чем виновата вот она-то… дети ее?.. муж-то ее за тебя, за Груббе, за меня пропал?.. За нас, милый, за нас… Так как же не помочь детям его?..
Так говорил Распутин, и, слушая эти обрывки слов, я почувствовал, что в душе этого человека было то, чего у многих не было».
Великая княгиня Ольга Александровна: «Распутина осаждали просьбами, щедро одаряли, но для себя он ничего не оставлял. Я знаю, что он помогал беднякам – как в Петербурге, так и в других местах. Я ни разу не слышала, чтобы он что-то просил у Алики или Ники для самого себя. Но за других он хлопотал. Я убеждена, что его преданность моему брату и его жене была лишена каких бы то ни было эгоистических интересов. Он без труда мог бы скопить себе целое состояние, но когда он умер, то все, что у него осталось, - это библия, кое-что из одежды и несколько предметов, которые подарила ему императрица для его личных нужд. Даже мебель у него в квартире на Гороховой в Петербурге ему не принадлежала. Он действительно получал крупные суммы денег, но все деньги он раздавал. Себе он оставил лишь на то, чтобы обеспечить свою семью, жившую в Сибири, пищей и одеждой.
Хорошо помню разговоры, которые я слышала в Петербурге о том, будто бы моя невестка осыпает Распутина деньгами. И это утверждение ни на чем не основано. Алики была, что называется, довольно бережлива. Швырять деньгами налево и направо было не в ее правилах. Она подарила ему несколько рубах, шелковый пояс, который сама вышивала, и золотой крест».

«Кем был Распутин?»

Генерал А.Т. Васильев (Директор Департамента полиции): «Из бесчисленных небылиц, распространяемых о последних годах русского Императорского семейства, главная связана с именем Распутина.
Дело Распутина имеет немало сходства со знаменитым делом об ожерелье, которое, в определенном смысле, стало причиной Французской революции. Люди во Франции, готовые совершить революцию, использовали это скандальное дело, чтобы уронить престиж королевского двора и тем самым подорвать устои трона.
Деятели русской революции подобным же образом и с подобными же последствиями использовали дело известного «старца». Но самое печальное в этом, что даже члены Императорской фамилии приняли участие в клевете против царя и царицы; это отличает российскую катастрофу от падения Бурбонов.
Кем был Распутин? Простым, необразованным крестьянином, но наделенным большой природной смекалкой. Он пришел из маленького села Покровское на Туре, в Западной Сибири. Его отец был ямщиком, и сам он занимался извозом, пока, как и многие другие сибирские крестьяне, не был охвачен религиозным экстазом и покинул свой дом, чтобы скитаться по России в качестве паломника.
После посещения горы Афон судьба привела его, наконец, в Петербург, где он привлек внимание нескольких церковных иерархов своими разумными поучениями на религиозные темы. По их рекомендации он познакомился с великим князем Николаем Николаевичем, чья жена представила его царице.
С этого времени он стал вхож в разные кружки высших слоев столичного общества, где его высоко ценили. Но Распутин не заблуждался насчет собственных способностей: он был совершенно уверен, что не соответствует интеллектуально той роли, которую ему приходится играть. Полное отсутствие образования не позволяло ему ухватить даже главные аспекты, не говоря уже о деталях тех проблем, в которых он должен был разбираться в совершенстве. Однако у него хватало природной сметки, чтобы здраво судить о многих вещах. Куда бы он ни шел, он внимательно прислушивался к тому, что говорилось и делалось; и из этого он своим врожденным крестьянским умом мог сделать весьма разумные выводы. Он почти никогда не задавал вопросы, которые могли бы выдать недостаток образования, поэтому многие сильно переоценивали его знания.
Множество раз я имел возможность встречаться с Распутиным и беседовать с ним на разные темы. В подобных случаях я всегда поражался терпению и старательности, с которыми он вникал в суть темы; каждого он слушал с напряженным вниманием, стремясь не потерять нить разговора. Очень редко он вставлял замечание, и когда делал это, оно, как правило, оказывалось к месту. Не раз я слышал, как он прерывал напыщенный бред точным восклицанием, которое немедленно опускало болтуна с небес на грешную землю.
Его политические взгляды, насколько он их вообще имел, были достаточно простыми. Он был не более чем обычный российский патриот и искренний монархист, но не в том смысле, который придается этому слову сегодня: он не был ни левым, ни правым, ни конституционным монархистом, так как монархия была для него своего рода религией. Россия без царя была чем-то, что он не мог себе представить. Тонкости так называемой высокой политики были далеки от круга его интересов, и он совершенно не мог понять, к чему в конечном счете стремятся различные партии, группировки в Думе, газеты. Его основные политические принципы состояли просто в умиротворении, насколько это возможно, врагов царя. Так, однажды он разъяснял мне с большим пылом свою точку зрения, что министры должны направить всю свою энергию на восстановление мира со всеми внутренними врагами. Он сказал, что сожалеет о последних, так как они не ведают, что творят, а все, что нужно, это разъяснить им их ошибки, и все беспорядки сразу же прекратятся.
Хотя он не разбирался в политике, но проявлял огромный интерес ко всему, что представлялось ему практически важным и ценным для людей; даже в петербургских гостиных он оставался достаточно крестьянином, чтобы сочувствовать крестьянам и понимать их нужды. Поэтому в месяцы, предшествующие его смерти, он был чрезвычайно занят проблемами снабжения продовольствием, которые день ото дня становились все более актуальными. Как я уже указывал, различные обстоятельства создавали определенные трудности с запасом продовольствия в стране, и Распутин считал одной из важнейших обязанностей правительства принятие необходимых мер. Свое мнение на этот счет он, в отличие от большинства политиков, не облекал в пышные фразы, но говорил просто: «Вы должны накормить людей, тогда они успокоятся». Он был прав, заявляя, что снабжение страны продовольствием должно быть доверено министру, который располагает лучшими возможностями для распределения запасов продовольствия. Имеется в виду министр внутренних дел.
До того, как я лично познакомился с Распутиным, мне часто говорили о его хвастовстве. Люди особенно негодовали из-за того, как он хвастался своими тесными связями с Императорской семьей. Я также слышал множество разговоров об известной гипнотической силе его взгляда; на этот счет ходили самые невероятные легенды. Поэтому, когда мы встретились, моей главной задачей было проверить правдивость этих утверждений. Я сел напротив него, насколько это было возможно, и попытался запечатлеть в мозгу малейшие его жесты, каждое крохотное изменение в его мимике, каждое произнесенное им слово. То, что я увидел, совершенно не соответствовало распространяемым слухам. Не было никакого самодовольства. У меня сложилось впечатление, что он прекрасно понимает, что хуже образован, чем окружающие. Если он случайно упоминал царя или царицу, его высказывания были необычайно уважительны как в словах, так и в тоне и были сделаны с ощущением неловкости, нерешительности. Никогда я не слышал от него бахвальства связями с царской семьей, никогда не видел его пьяным. Когда он говорил о министрах, то всегда в основном упирал на то, что они должны всемерно помогать царю в его сложной задаче управления страной.
Несмотря на все это, я, конечно, знаю очень хорошо – наверное, лучше, чем многие другие, - что у слухов о его самоуверенном поведении в высшем обществе есть основания. Кроме того, разве я не имел возможности в любое время просмотреть полицейские рапорты, имеющие отношение к этому делу? Однако надо заметить, что никто в подвыпившем состоянии не владеет вполне своим языком и что его враги часто старались напоить его, а затем задать провокационные вопросы, на которые он давал необдуманные ответы.
Конечно, Распутин имел слабость к вину и женщинам, но это не было следствием его крестьянского происхождения. До того как он получил возможность войти в петербургское высшее общество, у него не было подобных крайностей, как показывают расследования; скорее уж они появились в новом и развращенном обществе городских жителей, которые намеренно старались развратить и испортить его, чтобы таким образом дискредитировать царя и его супругу. Однажды преуспев в очернении имени Распутина, эти люди стали плести свои сети вокруг него, говоря о его влиянии при назначении на высшие посты, о его секретных сношениях с Германией и о его усилиях заключить соглашение о сепаратном мире; и все это было придумано, чтобы очернить Императорский Дом.
Распутин не лез в первые ряды политической арены; его вытолкнули туда другие люди, стремящиеся потрясти основание российского трона и империи. Сам он никогда не понимал вполне, что происходит. Хотя он и говорил, что с его смертью Россия тоже погибнет, он не осознал, что просто является марионеткой в руках гнусных интриганов.
Эти предвестники революции стремились сделать из Распутина пугало, чтобы осуществить свои сатанинские планы. Поэтому они распускали самые нелепые слухи, которые создавали впечатление, что только при посредничестве сибирского мужика можно достичь высокого положения и влияния. Чем сильнее чернили имя Распутина и чем больше преувеличивали его влияние, тем легче было скомпрометировать светлый образ царицы и в итоге превратить русских людей в рабов Интернационала, а могучую и победоносную империю – в страну, где царствуют хаос и анархия.
Несомненно, время от времени Распутину приказывали явиться к императрице, которая с сердечностью, так шедшей Ее Величеству, и, возможно, конечно, с определенной склонностью к мистицизму, принимала его с большой добротой. Она твердо верила, что он никогда не солжет, а то, что его визиты совпадали с улучшением состояния здоровья наследника престола, еще более укрепляло ее расположение к нему. То, что «излечение» цесаревича Распутиным было не более чем случайным совпадением, - мое твердое и непоколебимое убеждение. Я никогда ни на минуту не верил, что Распутин обладает гипнотическим взглядом или способностью чудесно исцелять. По случайному стечению обстоятельств один-два раза после визита Распутина в комнату больного царевича пациенту становилось лучше, и возможно, успокаивающее воздействие, которое, несомненно, исходило от этого здорового мужика, могло играть некоторую роль в этом улучшении.
Не верил я и в то, что царица считала Распутина чудотворцем. Он часто проявлял глубокий и искренний интерес к судьбе цесаревича, и этого достаточно, чтобы объяснить благосклонность императрицы к нему. Она была слишком благородна, чтобы оскорбить чувства этого хорошего человека, который благотворил ее, вниманием к вульгарным и оскорбительным слухам.
Может быть, император случайно обсуждал правительственные дела со своей супругой в присутствии Распутина, и правящая чета спросила, что он думает по этому поводу. Но совсем глупо и вместе с тем наивно утверждать, что царь, принимая решение, позволил себе поддаться влиянию случайных замечаний простого мужика. В подобных обстоятельствах было вдвойне плохо, когда даже люди в правительственных кругах и высшие чиновники стали полагаться на «влияние» Распутина, вместо того чтобы сделать что-то разумное и более соответствующее данной ситуации, например просто игнорировать его. Конечно, абсурдно верить, что продуманные рекомендации министра должны получить поддержку у мужика до того, как будут одобрены царем!
Однако праздная болтовня оказалась сильнее разумных доводов. Поэтому через какое-то время люди по всей России стали верить во всемогущество Распутина и говорить об этом не только в гостиных и ресторанах, но и в избах, кухнях и жилье прислуги как об уже доказанном факте. Это, естественно, было использовано революционерами, чтобы поднять народ против такого положения дел, когда, как они уверяли, Россией правит порочный «старец».
На самом деле все это было очень далеко от правды. Если Распутин и играл какую-либо роль при Дворе, то очень небольшую и ни в малейшей степени не сравнимую с той, которую играли высшие чиновники. Ум и природная смекалка давали ему иногда возможность трезво и проницательно судить о человеке, только раз им встреченном. Это тоже было известно царице, поэтому она иногда спрашивала его мнение о том или ином кандидате на высокий пост в правительстве. Но от таких безобидных вопросов до назначения министров Распутиным – очень большой шаг, и этот шаг ни царь, ни царица, несомненно, никогда не делали.
Может показаться, что эта моя уверенность идет в разрез в известным фактом, что один или два раза Распутин посылал телеграммы императрице по поводу важных назначений в правительстве. Эти телеграммы в основном и используются в качестве неопровержимого доказательства несомненного влияния Распутина на Двор. Я, однако, настаиваю, что содержание этих телеграмм доказывает только вызывающее сожаление отсутствие такта у Распутина. Сыграли ли свою роль эти рекомендации – это совсем другой вопрос. Только в этом случае можно было бы говорить о «влиянии» Распутина. Но, с другой стороны, оказывается, что во многих случаях ходатайства Распутина не имели успеха. Один или два раза случалось, надо признать, что кандидаты, которых он предлагал, были назначены; но в этих случаях решения были приняты задолго до его вмешательства, на совсем других основаниях и были бы осуществлены, даже если бы Распутин и пальцем не шевельнул. Эти назначения являются такими же случайными совпадениями, как и улучшение состояния здоровья цесаревича после посещений «старца».
Только в одном отношении Распутин был способен оказать услугу просителям – в просьбах о помиловании заключенных. Но и здесь я хочу добавить одно важное наблюдение, которое мне часто случалось делать в течение службы. Обычно государь делал пометки на докладах синим карандашом, чтобы показать, что вопрос решен; но я никогда не видел смертного приговора, на котором стоял бы такой знак. Из этого можно сделать вывод, что царь никогда не читал смертных приговоров, но отправлял их министру юстиции, чтобы тот принял решение. Если это так, то даже если бы речь шла о подобной амнистии, влияние Распутина на царя не имело бы никакого значения.
Что же касается частной жизни Распутина, то меня постоянно информировали о ней, так как начальник Петербургского охранного отделения приходил ко мне каждое утро с рапортом, содержащим подробный перечень лиц, появлявшихся накануне на квартире у Распутина, и тех, кто являлся просителем к чудотворцу. Он выходил к ним с уверенностью профессионального предсказателя судьбы или гадалки, чтобы угодить просителям. Когда кто-то описывал ему подробности своего дела, он очень спокойно выслушивал его, а затем задавал только один вопрос: какой министр имеет отношение к этому делу? Затем, не говоря ни слова, он протягивал просителю записку с одной или двумя фразами, адресованными какому-нибудь высокопоставленному лицу в правительстве. Они, как правило, гласили:
«Милый, помоги, если можешь.
Григорий Распутин».
Снабженные такой рекомендацией, люди из провинции обычно добивались аудиенции у означенного министра, твердо уверенные, что их просьба будет немедленно удовлетворена. Как велико бывало их изумление, когда, несмотря на вмешательство всемогущего «старца», они получали отказ!
Прошения, которые сами по себе могли быть удовлетворены и которые после внимательного изучения находили справедливыми, естественно, решались положительно для просителя, независимо от того, имел ли он рекомендацию Распутина или нет. И необоснованные просьбы или жалобы никем не рассматривались, несмотря на рекомендации «старца». И тем не менее люди полагали, что все зависит от клочка бумаги с несколькими словами, написанными рукой Распутина. Действительно, люди часто утверждали, что он успешно помогает в решении сомнительных дел, но я никогда в это не верил, и хотя иногда расследовал эти слухи, но никогда не находил убедительных доказательств их правдивости. Таким образом, и по данному вопросу я все еще считаю, что это и многие другие утверждения о Распутине являются не более чем слухами.
Почти половина просителей Распутина были людьми бедными, надеявшимися получить у него какую-нибудь материальную помощь. И ожидания такого рода были небезосновательны, так как Распутин никогда не отказывался помочь деньгами. Если обеспеченный проситель оставлял Распутину деньги, то он распределял их среди приходивших потом бедных посетителей, не оставляя себе, таким образом, ни рубля.
Очень часто случалось, что простые крестьяне приходили к нему только затем, чтобы удовлетворить свое любопытство и поговорить с человеком, который, будучи простым мужиком, нашел доступ ко Двору. Распутин обычно принимал их с большим радушием, долго разговаривал об их делах, совершенно не думая о том, что заставляет ждать значительно более важных персон. И эти посетители из деревни всегда уходили домой с подарками.
Случаи, о которых я рассказываю, не являются, как может кто-то подумать, моими сентиментальными выдумками, о них свидетельствуют донесения агентов, годами работавших в качестве слуг в доме Распутина и, следовательно, знавших его повседневную жизнь в мельчайших деталях. Они постоянно сообщали также о том состоянии неуверенности и нежелания, в котором Распутин всегда собирался в Царское Село; он откровенно нервничал, когда его приглашала туда мадам Вырубова. Агенты удостоверяют, что когда он узнавал, что должен встретиться с царицей, то становился очень нервным и возбужденным. Поэтому утверждения, что Распутин вел себя цинично и самоуверенно, общаясь с царской семьей, совершенная ложь.
Средства, которые он имел в своем распоряжении, были тоже точно известны. Из личных денег царицы он получал ежегодное содержание в десять тысяч рублей. И в то время, когда я возглавлял Департамент полиции, министр внутренних дел Протопопов однажды распорядился выдать ему тысячу рублей. Сумму больше, чем эта, он никогда не получал от Министерства внутренних дел.
Я уже говорил о его слабости к вину и женщинам. Но нужно заметить, что он никогда не был пьяницей в обычном смысле этого слова. Как типичный мужик, он обычно выпивал по случаю больше, чем было нужно, особенно когда бывал приглашен на какую-нибудь пирушку, где его подбивали потворствовать своим слабостям. Но я точно знаю, что на следующее утро он почти всегда сурово упрекал себя, узнав, что позволил себе необдуманно болтать, когда находился в подпитии. Возможно, это одна из причин, по которой он впадал в такое странное состояние перед поездкой в Царское Село. Он боялся, что со времени его последнего визита сведения о его невоздержанности достигли императорских ушей и что он может получить суровый выговор. Несколько раз царь увещевал его по поводу его поведения в самой убедительной форме, что заставляло Распутина испытывать глубокие угрызения совести. К сожалению, это раскаяние было непродолжительным и он не имел силы воли, позволяющей сопротивляться искусителям, втягивающим его в новые оргии».

Философия любви Распутина

Матрена Распутин: «Отца считали специалистом в области любви. Ходили невероятные слухи о его способностях по части любви телесной. Конечно, отец в разговорах со мной никогда не касался этой темы. Хотя и ханжой не был. Он иногда выговаривал такое, о чем в так называемых приличных домах не заикались. Например, мог откровенно описывать достоинства фигуры той или иной посетительницы или случайно встреченной на улице дамы:
- А груди-то у ей какие! Экая мясистая!
Такие замечания еще были скромными. Но всякий раз заключал он свое восхищение (или негодование) вздохом:
- Даст же Бог такую красоту!
Или:
- Пометит же Бог такой напастью!
Все телесное он воспринимал с тою естественной непосредственностью. С какой приветствовал пищу, явления природы. Его реакция была немедленной и потому могла шокировать мало знавших его.
Как-то в прекрасную пору белых ночей гости у нас засиделись. Отец и без того не слишком сверявший жизнь с часами, летом и вовсе терял ощущение времени. Белые ночи зачаровывали его, и беседы до утра в нашем доме (уже на Гороховой) не были редкостью.
Но вот наконец все разошлись. Остался только один посетитель, купец, человек замечательный в своем роде – известный благотворитель, создатель детского приюта в Екатеринославе (оттуда он, кажется, и был родом).
Пока народу было много (обычный кружок – по преимуществу дамы), мы с Дуней хлопотали у стола и не слишком вникали в суть беседы. Но я все же уловила главное. Обсуждалась проблема супружеских отношений. Что должно преобладать: телесное или духовное. Сошлись на том, что духовное.
И вот последний гость медлил. Видно, что-то важное осталось недосказанным.
Я присела у стола – выпить чаю. За весь вечер ни минутки не отдыхала. Купец, степенно поглаживая бороду (не такую, как у моего отца, а пушистую, и даже, как мне почудилось, надушенную), спросил, словно продолжая начатое раньше:
- Духовное, конечно, главное. Кто ж тут спорить станет. А только и тело своего требует. Вот я уже в годах, а грешен.
Отец отвечал:
- Вот и дамочки мои долдонят – духовное, телесное. Будто делят.
- А вы, Григорий Ефимович, не делите?
- Делю. Однако тут дело такое… Ты вот пищу вкушаешь, радуешься. Солнышко видишь – тоже радуешься. Красавица какая пройдет – глазу приятность… Чревоугодие – грех. А голод утолить… с молитвой… какой грех? Жизнь. На небе, верно, и пищи не вкушают, и с красавицами бестелесными не грешат. Так на то и небо. А тут – земля, дело другое.
- Так и хлысты говорят… - гость почти с возмущением поглядел на отца.
- Хлысты! Они в Бога не веруют. У них радость смердит. Ты меру знай – вот что я говорю! Как природой положено, так тому и быть.
Гость пребывал в недоумении.
Отец продолжал:
- Вот мы ночью сидели, а светло было, как днем. А Господь-то наверное тьму сотворил не напрасно. Ночи эти белые его волей тоже сотворены. Или сияние северное. Красиво? А то нет! А ведь люди-то, когда сияние, по полгода света белого не видят. И красиво, и тягостно. А только опять же воля Божья. Так ты давай против белых ночей или против северной темноты восстань. Дескать, неудобно тебе. Принимаешь ведь как есть. Ничего, живешь. А мужчину с женщиной сотворил как? Чтоб не в грехе жили. А потом попустил, чтоб грех узнали! Что ж, Змей сильнее Бога? Как бы не так. Так уж им предугадано было, чтоб узнали, какой он, грех, есть. Только меру знай! Я вот вериги носил и плетью себя смирял. А ничего. В голове все образы носились. Совсем, думал, надо оскопиться, что ли… А потом решил: не для того Бог мужику дал, что дал, а бабе – бабье. Конечно, для продолжения рода человеческого… А, считаю так, что и для постижения тайны. Что за тайна? Сам размышляю. Не надумал еще. Но думаю все же, для меры.
- Как это, Григорий Ефимович?
- А вот если ты с ней, а про деньги, скажем, думаешь или про хозяйство – тогда грех. А ежели про чистое, про детей своих, про красоту какую – тогда правильно. Тогда, значит, мера здесь правильная положена.
Отец увлекся и только тут заметил меня. Я сидела вся красная, мне казалось, что вот-вот упаду со стула со стыда. Отец же нисколько не смутился.
- Вот у меня дочки растут. Я их учу – во всем меру знай.
Я вскочила и опрометью бросилась в свою комнату.
На следующий день отец подозвал меня и тихо-тихо спросил:
- Все вчера слышала?
- Ну, не все.
- А чего не слышала?
Я невольно выдала свое любопытство, запретное, по моему мнению, и оттого сильно смутилась.
- Ну-ну, - приобнял меня отец. – Ты уже невеста. Давно мне надо бы объяснить… Да только ведь невозможно! Как объяснить?
Отец махнул рукой и видно было, что он расстроен.
Больше мы к этому щепетильному вопросу не возвращались».

Донесения о Распутине

26-27 марта 1915 г.
Петроград

Генерал В.Ф. Джунковский: «Вернувшись в Петроград, я нашел у себя целый ряд донесений о Распутине за последние месяцы, привожу некоторые из них.
1.  Распутин-Новый послал телеграмму в Покровское сельскому старосте: «Лес выхлопотал даром возить, когда разрешат рубить».   
2. Послал телеграмму:   «Царское,  Дворцовый  госпиталь, Александровне  Вырубовой.   Хотя  телом  не был,  радуюсь духом, чувство мое — чувство Божие, посылаю ангела утешать и успокаивать, позови доктора».
3.  Распутин-Новый принял прошение от крестьянина Саратовской губернии Гавриила Пантелеева Шишкина на высочайшее имя с просьбой о помиловании (приговорен судом к заключению в кре¬пости по делу о какой-то секте) и крестьянина Тамбовской губернии Александра Осипова Слепцова тоже о помиловании, осужденного за подлоги каких-то векселей. За хлопоты с них взял по 250 руб. и 7 марта посылал их лично в Царское Село, к Вырубовой.
4. Артельщик Гинсбурга — поставщика угля на флот, крестьянин Август  Корнилович  принес  Распутину-Новому   1000 руб.  и отдал под расписку в разносной книжке.
5.  Симонович принес Распутину-Новому несколько бутылок ви¬на. В этот вечер у Распутина-Нового был бал в честь каких-то освобожденных   из  тюрьмы.   На   балу  были:   супруги   Волынские, Шаповальникова,   Мария   Головина   и   еще   поодиночке   пришли 4   мужчины  и  6  женщин,   у  одного  из  мужчин  была  гитара.  На вечеринке было очень шумно: пели песни, плясали и кому-то ап¬лодировали, — гулянье затянулось до позднего времени.
6. Распутин-Новый с неизвестной женщиной проведен в дом № 15—17 по Троицкой улице к князю Андронникову, отсюда выхода его не видели, а в 4 с половиной часа утра пришел домой в компании 6 пьяных мужчин, которые пробыли до 6 часов утра — пели и плясали. Утром Распутин-Новый никого не при¬нимал, так как спал.
7. Распутин-Новый послал телеграмму: «Царское Село, Вырубовой. Скажи завтра Коровиной, чтобы была у тебя в три».
8. К Распутину-Новому  приходила  Ежова  Евгения  Карловна просить его содействия по устройству ей подряда поставки для войск миллиона на два рублей. Около 1 часа ночи к Рacпутину-Новому пришли 7-8 мужчин и женщин во главе с прапорщиком Кирпотиным  и  пробыли  до  3  часов  ночи.   Вся  компания пила, кричала, пела песни, плясала, стучала, и все, пьяные, вышли вместе с Распутиным-Новым и отправились неизвестно куда, a 11 марта, в 10 часов 15 утра, Распутин-Новый встречен был один на Гороховой улице и проведен в дом № 8 по Пушкинской улице к проститут¬ке Трегубовой.
9. Поган принес икону и кружку для постановки в передней квартире Распутина-Нового для сбора пожертвований.
10. В отсутствии Распутина-Нового приходила просить Ниценко Варвара об освобождении ее дяди полковника Жилецкого, призван¬ного из запаса, за что обещала дать ему 1000 руб.
11. Распутин-Новый прибыл из Москвы. Послал телеграммы Москву: 1) «Б. Гнездниковский пер., д. 10, княгине Тенишевой: Радуюсь за откровение, обижен за ожидание, целую свою дорогую». 2) Козицкий пер. д. Бахрушина, Джанумовой: «Ублажаемое сокро¬вище, крепко духом с тобой, целую».

Слухи о скандале в «Яре»

По материалам Джунковского

Генерал В.Ф. Джунковский: «В последнем донесении из Москвы я обратил внимание на недостаточное освещение поведения Распутина в загородном мос¬ковском ресторане «Яр» и потому приказал Департаменту полиции затребовать от Московского охранного отделения по сему поводу более подробные сведения.
Это, очевидно, встревожило градоначальника Адрианова, кото¬рый приехал ко мне в Петроград, кажется 15 или 16 мая, чтобы лично доложить о поведении Распутина в ресторане «Яр», не решаясь это изложить письменно. Такое малодушие с его стороны меня крайне неприятно поразило. Выслушав его подробный доклад о возмутительном, непристойном поведении Распутина, и при этом в весьма подозрительной компании, я предложил Адрианову, при¬ехав в Москву, письменно изложить мне все доложенное и прислать при письме. Это ему не особенно понравилось, но возражать он мне не мог и обещал исполнить. После этого прошла неделя, а от Адрианова никакого донесения не поступило. Я послал тогда депе¬шу с предложением немедленно прислать требуемое по делу Рас¬путина. Наконец, я вынужден был командировать в Москву особое лицо с письмом, с тем чтобы градоначальник препроводил мне свой ответ с этим лицом, и только тогда я получил требуемое. Это было 27 мая. При этом Адрианов все же не решился написать что-либо от себя, а препроводил мне только подлинный рапорт пристава 2 участка Сущевской части подполковника Семенова о происшест¬вии в ресторане «Яр», без номера и без числа. Все это доказывает, как боялись все возбудить против себя неудовольствие этого прохо¬димца и шарлатана.
Рапорт подполковника Семенова гласил следующее. «Его пре¬восходительству московскому градоначальнику. Рапорт. В ночь с 26 на 27 марта сего года в ресторан «Яр» приехал Распутин в компании с Соедовым, Решетниковой и еще какой-то молодой женщиной и вызвали в ресторан Кугульского. Распутин приехал уже выпивши. Вся компания заняла отдельный кабинет, пригласили хор и  заказали  себе  ужин.   Распутин требовал,  чтобы  хор пел, заставляя плясать циничные танцы, сам плясал русскую, подсаживал к себе певиц и говорил с ними всякие двусмысленности, приглашая к себе на квартиру. Распутин позволял себе непочтительно   упоминать  имя  императрицы,   говоря:   «Воображаю,   как на меня злилась бы, если бы увидела меня сейчас». Затем, показывая на свой кафтан,  хвастал певицам,  говоря,  что кафтан ему шила сам императрица.   Распутин  вообще  вел  себя  крайне  цинично  с самого начала, как только пришли певицы, он (Далее полторы строчки зачеркнуто) ...говоря, что он всегда так знакомится с женщинами.  За все платила бывшая с  Распутиным молодая женщина, которую он заставлял платить и певицам. Распутин дал нескольким певицам записки, написанные им. В записках были различные изречения, например: «Люби бескорыстно» и т. д. Вся  компания  пробыла  в  кабинете  около  двух  часов  и  уехала. Распутин всем объявлял, кто он такой. Подполковник Семенов»
Получив этот рапорт, я приказал уже лично начальнику охран¬ного отделения в Москве подполковнику Мартынову, помимо гра¬доначальника, подвергнуть его разработке по существу и выяснить участие в этом кутеже всех лиц, окружавших Распутина. Мартынов тотчас же исполнил данное ему поручение и донес следующее.
«Дополнительно собранными секретным путем сведениями выяс¬нились те условия, при каких происходила поездка в марте сего года известного Григория Распутина в московский ресторан «Яр», о каковой поездке было мной донесено ранее особым докладом.
В  кругах  московских  дельцов  средней  руки,  не  брезгующих подчас делами сомнительной чистоты, давно вращается дворянин, занимающийся отчасти  литературным трудом,  Николай Никитич Соедов. Названное лицо, прожив давно имевшийся у него когда-то капитал, уже 25 лет живет в Москве без определенных занятий, занимаясь отчасти комиссионерством, отчасти литературой, и имеет знакомства в самых широких слоях Москвы. За это время круг его афер естественно суживался по мере того, как за ним упрочивалась репутация «темненького» человека, живущего подачками, мелким займами и кое-какими перепадающими доходами, иногда не совсем из чистых источников. Литературный труд Соедова ограничивается уже давно участием в бульварной прессе и помещением изредка статей в «Петроградских ведомостях» с хроникой из московской жизни;   в  этих  статьях   Соедов   постоянно  не  забывал   упоминать в самом хвалебном тоне о действиях московской администрации, чем стремился быть, как он полагал, полезным и приятным лицом. В этом смысле он неуклонно пользовался каждым случаем, чтобы        напомнить о себе московскому градоначальнику Свиты его величества генерал-майору Адрианову.
Будучи  весной сего года в Петрограде, Соедов, рассчитывая на влияние и связи  Распутина в  высших сферах  Петрограда,  попал к нему как представитель  прессы,  познакомился  с  ним  и  сумел, видимо, заинтересовать собой последнего. Во время приезда Распутина  в  Москву в марте  месяце  сего года  Соедов  немедленно явился к нему и принялся за проведение чрез Распутина придуман¬ного им  за это время  плана  принять поставку  на  интендантство солдатского белья в большом размере. Соедов, конечно, в этом деле рассчитывал не на непосредственное участие, а на комиссионерское и привлечение к этому делу лиц из сравнительно денежной среды, которые  бы  могли   этим  делом  заработать   деньги.   Видимо,   еще Петрограде Соедов заинтересовал Распутина этим делом и обе¬щал ему известный процент с него, если Распутин выполнит, благодаря своим  связям,   проведение этого дела в интендантстве.   Рас¬путин, обещая поддержку, указывал на несомненное покровительст¬во ему  в  этом  деле,  которое  он  рассчитывал встретить  в  лице высоких особ.
Самая пирушка у «Яра» была как бы некоторой, необходимой в таких случаях, обычной в московских торговых кругах «вспрыской» предположенного дела. Так как Соедов еще ранее предложил своему хорошему знакомому, также очень известному в московских широких кругах газетному дельцу Кугульскому участие в названном подряде, то он вызвал его к «Яру» на упомянутую пирушку, и Кугульский, в счет ожидаемых благ, дал известную денежную сумму на устройство кутежа.
У «Яра» компания заняла кабинет, куда были приглашены хористки, причем Распутин, вскоре придя в состояние опьянения, стал вести себя более чем развязно и назвал себя.
Немедленно весть о пребывании Распутина в кабинете у «Яра» и его шумное поведение вызвали огласку в ресторане, причем хозяин ресторана Судаков, желая избежать неприятностей и из¬лишнего любопытства, стал уверять, что это не настоящий Распутин, а кто-то другой, кто нарочно себя им назвал. Когда, однако, это дошло до Распутина, то он уже стал доказывать, что он настоящий Распутин, и доказывал это самым циничным образом, перемешивая в фразах безобразные намеки на свои близкие отношения к самым высоким особам.
Что касается самого дела о поставке белья, то судя по тем же данным, оно ожидаемого успеха не имело, так как Соедов выяснил в конце концов, что предложенная им цена не более разнится от цены, предлагаемой интендантством, по крайней мере, копеек на 25 в штуке (что-то вместо ожидавшихся 1 руб. 30 коп. - около 1 руб. с чем-то, точно цифры не удалось установить). Предложенная ставка белья, таким образом, расстроилась».
Все эти факты, собранные о Распутине, показались мне вполне достаточными, чтобы составить на основании их докладную записку и представить ее государю, так как не высказать своему монарху правду о Распутине я считал для себя нарушением присяги, и мысль эта меня давно преследовала, я только ждал, когда накопится достаточный материал и представится случай для личного доклада. Материал получился, оставалось ждать удобного случая для доклада, каковой, благодаря возникшим в Москве беспорядкам, представился очень скоро».

По слухам и сплетням, собранным
французским послом Палеологом

Морис Палеолог: «Хотя оргия проходила при закрытых дверях, подробностей о ней просочилось достаточно для того, чтобы вызвать громкий скандал во всех слоях московского общества, с гневом и отвращением обсуждавшего то, что произошло.
Вот эта история в том виде, как она была мне рассказана только что прибывшим из Москвы адъютантом императора, родственником начальника московской полиции, генерала Адрианова.
Местом действия был отдельный кабинет ресторана «Яр» в Петровском парке. Распутина сопровождали два журналиста и три молодые женщины, по крайней мере, одна из них вращалась в кругах высшего света Москвы.
Ужин начался примерно в полночь. Вино лилось рекой. Группа балалаечников исполняла народные песни. Распутин пришел в состояние сильного возбуждения и с циничным бесстыдством стал расписывать свои амурные похождения в Петрограде, называя по имени тех женщин, которые не отказывали ему, и не упуская подробностей любовных сцен с упором на наиболее пикантные подробности и гротескные обстоятельства каждого свидания.
Когда ужин закончился, группу балалаечников сменили молодые цыганки, выступавшие в роли певиц. Мертвецки пьяный Распутин принялся рассказывать об императрице, которую он называл «старухой». Это сразу же охладило собравшихся. Распутин, казалось, ничего не замечал. Показывая на жилетку с вышивкой под его кафтаном, он заявил: «Эту жилетку мне вышила старуха… Я могу делать с ней все, что хочу…»
Дама из высшего общества, случайно оказавшаяся в этой компании, заявила протест и захотела уйти. Вне себя от ярости, Распутин выразил свои чувства, прибегая к неприличным жестам.
Он стал приставать к цыганкам, но получил от них отпор. Он принялся оскорблять их, упоминая в своих проклятьях имя царицы.
Теперь уже гости Распутина встревожились не на шутку, опасаясь последствий своего участия в скандале, который уже стал предметом разговора посетителей ресторана и мог привлечь самое серьезное внимание со стороны полиции, поскольку было нанесено оскорбление персоне императрицы.
Быстро потребовали счет. Когда официант принес его, дама из высшего общества бросила на стол пачку рублевых банкнот – намного больше, чем значилось в предъявленном счете, - и немедленно удалилась. Вслед за ней поспешили уйти цыганки.
Вскоре остальные члены компании сделали то же самое. Распутин ушел последним, пошатываясь, задыхаясь, но при этом не переставая сквернословить».
Великая княгиня Ольга Александровна (сестра Николая II): «Воспоминания Палеолога, французского посла. Его посольство было всего лишь большим петербургским салоном. Он похвалялся своей дружбой с тетей Михен (великая княгиня Мария Павловна, жена великого князя Владимира Александровича). Его мнимая конфиденциальная информация относительно моего брата, его супруги и Распутина – была всего лишь выжимкой из сплетен и слухов, распространявшихся в гостиных петербургского света, в особенности в салоне тети Михен. Но Палеолог предпочел выставить себя в качестве авторитета по нашим делам, и читающая публика клюнула на его удочку».
 
Со слов очевидца

Начальник Московского охранного отделения П.П. Заварзин узнал о скандале в «Яре» от своего знакомого публициста…

П.П. Заварзин: «- Сам Распутин ноль, но публика его создала – нечто, т.е. единица, а, прикрываясь этим нолем, превратила Распутина в величину – в десятку, и он стал персоной. Действительно, - продолжал мой собеседник, - на вопрос, кто такой Распутин сам по себе, каждый, не задумываясь, отвечает: сибирский мужик, пользующийся силой, не исследованной наукой, благодаря которой приостанавливает кровоизлияние у Наследника, страдающего так называемой гессенской болезнью (гемофилия). Все средства, рекомендованные мировыми светилами медицины, оказались бессильными, а этот мужик сосредоточенно посмотрит на больного – и тот выздоравливает. Напряжение внутренних сил Распутина так велико, что он отходит от больного совершенно обессиленным. Отсутствует Распутин – и ребенок оказывается в беспомощном положении на руках эскулапов. Распутин скажет несколько слов, погладит человека по голове, и он успокаивается, каково бы ни было его нервное возбуждение. Вне этой сферы он неграмотный и пьяница, развращенный петербургскими салонами, окружавшими его почитанием, доходящим до преклонения. Это его сначала интересовало, а затем стало надоедать, и в нем стала выявляться уже нескрываемая грубость и даже наглость, так ярко проявляющиеся у неинтеллигентных людей, и создавшие ряд поговорок: «Посади свинью за стол, она и ноги на стол», «Из хама не будет пана» и т.д. Светские салоны, стремясь играть роль и проводить дела, постепенно стали пользоваться Распутиным. В конце концов им многое удалось, и возвышалось положение Распутина, что естественно вызывало протест со стороны не только левых и революционеров, создавших в заграничной прессе атмосферу гнусных сплетен и инсинуаций, но дворянства и других слоев населения, учитывающих влияние этих салонов как пагубное для России явление. Насколько крепко держался при Дворе Распутин, я убедился после его здесь, в Москве, пребывания. Дело в том, что Распутин, желая провести время у «Яра», заказал себе большой кабинет в этом ресторане. Мой коллега, я и несколько наших общих знакомых в это время были в общем зале и следили за программой. Подошел к нашему столу метрдотель и сказал моему коллеге: «Григорий Ефимович (Распутин) сегодня к нам пожалует откушать и заказали уже кабинет». Заметив, что уже усилен наряд полиции и приехали филеры, охранявшие Распутина, коллега сказал мне, что пойдет встретить «старца», чтобы с ним поздороваться, и пригласил меня следовать за ним. В обширном вестибюле уже находились владелец «Яра», метрдотель и несколько человек прислуги, а в дверях из зала столпилась публика, которая предпочла бросить еду и программу, лишь бы посмотреть на человека, о котором говорит вся Россия. Раньше я никогда не видел Распутина, и мне тоже было интересно повидать его. Вот наружная дверь распахнулась, обдало нас холодным воздухом, и появился среднего роста мужик, в шапке, в высоких сапогах и в длинном пальто, которое было запахнуто. Сделав несколько шагов, он поздоровался на ходу с хозяином и, завидя моего приятеля, подошел к нему и, познакомившись со мною, пригласил нас в свой кабинет, направляясь нервной походкой наверх. Мы пошли за ним. Он приветливо пригласил нас присесть и начал разговаривать с приехавшими с ним лицами о выпивке, закуске и кушаньях. Я пристально вглядывался в Распутина, ища в чертах его лица и наружности то особенное, что дало ему возможность так выделиться, но его облик мне ничего не сказал: мужчина лет сорока, брюнет, с длинными волосами, спускающимися ниже шеи, разделенные пробором посередине, причем волосы закрывали виски и часть лица, бледного, со впалыми щеками, обрамленного всклокоченною бородою, - не то аскет, не то монах, а скорее тип странника. На нем были черные шаровары, а поверх подпоясанная шнуром, вышитая шелковая рубаха; но вот Распутин словно встрепенулся и безмолвно посмотрел на меня, и взоры наши встретились; взгляд его маленьких, казавшихся черными глаз словно впился и меня пронизывал. Этот взгляд мне и теперь ясно представляется. Затем Распутин жестом радушного хозяина как бы пригласил меня угощаться и, проявляя хлебосольство русского крестьянина, обратился к метрдотелю со словами: «Давай все, чтобы все были довольны!» Оказывается, что Распутина всегда беспокоил упорный взгляд присутствующих, и он старался понять, что этот взгляд выражает – враждебность ли, презрение или доброжелательство. Чем дальше, тем больше оживление чувствовалось в кабинете. Приходили разные люди, которые подходили к хозяину, почтительно раскланивались и, еле им замечаемые, отходили в сторону, чтобы выпить и закусить на дармовщину; некоторые пытались заговорить с Распутиным в надежде  устроить при его протекции то или иное дело, но «старец» тотчас же обрывал эти поползновения, приглашая обратиться к нему в другое время. Распутин буквально поражал тем количеством спиртных напитков, которые он поглощал, мало хмелея. Появились женщины, начался пьяный разгул, беспорядочное пение. На непрерывно задаваемые вопросы, относящиеся к обиходу царской семьи и роли его, Распутина, удовлетворяя любопытство, отделывался короткими фразами, но подчеркивал свое значение, упомянув, например, что сорочку, которую он носит поверх, вышила ему «Мама» (так он называл Императрицу). На лицах многих присутствующих можно было заметить двусмысленные улыбки. Вообще, слишком много говорилось о царе и царице, что производило тяжелое и отвратительное впечатление. Через некоторое время Распутин как бы задумался, умолк и, не отвечая на вопросы, сам ни к кому не обращался. Затем он встал и начал танцевать под мотив русского танца. Это собственно был не танец, а тяжелые, неловкие движения простолюдина. Руки Распутина были в каком-то нелепом движении, и он с неуловимой энергией не менее двух часов топтался на месте, не обращая ни на кого внимания; впрочем, и гости тоже перестали интересоваться хозяином. Пьяного Распутина отвезли на его квартиру. Прихлебатели быстро разнесли по городу сплетни о распутинской оргии, а затем началось расследование местными властями о кутеже у «Яра», с опросом свидетелей – участников. Доклад был направлен к товарищу министра внутренних дел Государевой свиты, генералу Джунковскому. С заключением о недопустимости повторения подобного, как отражающегося на престиже Высокой Семьи. Джунковский не ограничился этим докладом и для проверки его командировал в Москву генерала Попова, бывшего ранее начальником Петербургского охранного отделения (тогда занимавшего должность генерала для поручений).
Затем, - продолжал мой собеседник, - Попов вновь опросил тех же лиц, которые беседовали с местными властями, и мы полностью подтвердили ранее нами сказанное. Генерал Джунковский присоединился к мнению московских властей, подкрепленному дознанием Попова, составил подробную всеподданнейшую записку, которую лично и вручил Государю.
На государыню доклад произвел нехорошее впечатление, так как Распутин, покаявшись, что кутнул, чтобы отвести душу, сказал, что ничего плохого не было, но что его оговаривают, чтобы лишить царской милости. Началось новое дознание, которое было поручено одному из видных флигель-адъютантов. Вновь были передопрошены те же лица (в том числе и мой собеседник), которые придали совершенно другой характер происшедшему. Выходило так, что побывали у «Яра», поужинали, выпили и чинно разошлись, причем никаких разговоров о царской семье даже и в помине не было.
- Зачем же вы раньше говорили одно, а затем изменили свое показание? – спросил я публициста, на что он довольно сконфуженно ответил:
- Да, знаете, с одной стороны, мы поняли, что Распутин действительно в силе, почему ссориться с ним не имеет никакого смысла, а с другой – выходило как-то некрасиво – пользоваться его гостеприимством и на него же доносить.
Посетило меня еще несколько москвичей, подтвердивших рассказанное мне публицистом. То же поведал мне впоследствии и генерал Попов».
Генерал А.И. Спиридович: «Скандал получил такую громкую огласку в Москве, что растерявшийся градоначальник свиты Его Величества генерал-майор Адрианов, друживший с Распутиным, выехал также в Петербург с докладом о случившемся».

Последствия скандала…

Генерал А.И. Спиридович: «У нас в Царском шли приготовления к отъезду Его Величества в ставку, когда мне доложили о приезде генерала Адрианова. Генерал был в полной парадной форме. Вид у него был озабоченный. На мой вопрос о его столь неожиданном приезде генерал ответил, что он сделал уже доклад министру Маклакову, его товарищу Джунковскому и что оба посоветовали ему ехать в Царское, добиваться, пользуясь положением в свите, приема у Его Величества и доложить о случившемся.
Вот он и приехал, но, прежде чем идти к дворцовому коменданту, зашел ко мне посоветоваться. Мы были с ним в хороших отношениях. Я был поражен тем оборотом, который придали делу Маклаков и Джунковский. Последний, по словам генерала, особенно настаивал на необходимости доложить о случившемся государю. Я сказал генералу, что скандал, устроенный мужиком в публичном месте, не является тем обстоятельством, которое бы позволяло ему, градоначальнику, делать личный доклад государю. Наскандалил мужик в ресторане – ну и привлекай его к ответственности. При чем тут государь?
Мы обменялись еще несколькими фразами, и генерал поехал к генералу Воейкову. Видимо, дворцовый комендант не советовал Адрианову просить аудиенции, и тот вернулся в Москву, предоставив министру самому докладывать государю о случившемся, если тот придаст этому делу политическое значение. Маклаков сделал Его Величеству доклад и даже оставил его написанным. Государь сказал, что он сам поговорит с Распутиным. Император сделал старцу весьма строгое внушение, и тот должен был уехать к себе Покровское».

Царь на позициях

Генерал А.И. Спиридович: «4 апреля Его Величество выехал в ставку, и о Распутине с его скандалом временно забыли.
Собственно говоря, поездка государя вызывалась следующими соображениями, которые тогда, конечно, держались в строгом секрете. По плану главнокомандующего Юго-Западным фронтом Иванова, вернее, по плану его начальника штаба Алексеева, победоносное занятие нашими войсками Галиции должно было закончиться перевалом через Карпаты и занятием Венгрии. К началу апреля 3-я армия генерала Ратко-Дмитриева овладела главным Бескидским хребтом, а корпуса 8-й армии Брусилова стали спускаться с главного хребта. Ставка, относившаяся сначала к проектам Иванова и Алексеева осторожно, стала наконец на ту точку зрения, что отныне главный центр действий надо перенести на Юго-Западный фронт, что надо идти на Венгрию.
Предполагалось наступление по всему фронту.
6 апреля были отданы соответствующие указания и было решено, что перед наступлением государь посетит Галицию, куда и выедет 8-го числа».
Николай II: «9-го апреля я приехал в Броды, пересекши старую границу. Николаша находился уже там со своим штабом. После доклада я закончил свое последнее письмо и бумаги, позавтракал и выехал в моторе, вместе с Николашей. Было жарко и ветрено. Поднятая нами пыль покрыла нас, как белым саваном. Мы два раза останавливались и выходили посмотреть на позиции наши и австрийские во время первых великих боев в августе прошлого года; множество крестов на братских могилах и отдельных могилках. Поразительно, какие длинные марши армия проделывала тогда с боем каждый день! Около половины шестого мы немножко почистились – на пригорке нас встретил Бобринский, и мы поехали прямо во Львов. Очень красивый город, немножко напоминает Варшаву, пропасть садов и памятников, полный войск и русских людей! Первым делом я отправился в огромный манеж, превращенный в нашу церковь, где может поместиться 10000 человек; здесь за почетным караулом я увидел обеих моих сестер. Потом я поехал в лазарет Ольги (младшая сестра царя); там теперь много раненых…
10 апреля. Я выехал из Львова по железной дороге в австрийских вагонах и прибыл в Самбор в час дня; там я был встречен Брусиловым и, к моему великому изумлению, почетным караулом милых стрелков 16-го Одесского полка. Ротой командовал мой приятель фельдфебель, так как все офицеры были ранены, а капитан убит. Когда они проходили маршем, оркестр играл марш, который нам всем так понравился в Ливадии, и я не мог удержать слез. Я поехал на дом к Брусилову; он представил мне весь свой штаб, а потом мы завтракали. После этого я вернулся в поезд и в 4 часа приехал в Хыров, живописно расположенный в горах. Здесь, на большом поле, выстроилась вся масса войск 3-го Кавказского корпуса. Какие великолепные полки! Среди них были мои Ширванцы и Алексеевы Сальянцы. Я узнал только одного офицера и прапорщика. Они прибыли туда всего за день или за два из Осовца, и были очень довольны, что попали в более теплый климат и увидели горы. Я обошел 3 длинных линии по вспаханному полю и чуть не упал несколько раз, так как почва была очень неровная… Так как времени оставалось мало, то я проехал мимо войск в моторе, благодаря их за верную службу. Меня и Николашу страшно растрясло. В поезд я вернулся совершенно охрипший, но я очень доволен и счастлив, что видел их. Часом позже мы прибыли в Перемышль.
Это маленький городок, с узкими улицами и скучными серыми домами, полный войск и Оренбургских казаков. Николаша и я, и некоторые господа жили в довольно чистеньком домике, владелец которого бежал перед падением крепости. Местечко окружено горами и вид имеет очень живописный. Обедали мы в гарнизонном клубе, где все осталось нетронутым. Спал плохо.
11-го апреля. Я встал рано и поехал со всей нашей компанией смотреть укрепления. Это очень интересные и колоссальные сооружения – страшно укрепленные. Ни один вершок земли не остался незащищенным. С фортов открываются красивые виды; они сплошь покрыты травой и свежими цветами. …В 12 часов я вернулся в город, пообедал в клубе и поехал другой дорогой на Львов через Радымно и Яворов, опять вдоль полей сентябрьских сражений. Погода все время стояла великолепная».
Генерал А.И. Спиридович: «12 апреля провели в пути. Императорский поезд останавливался на станции Здолбуново, где стоял один из санитарных поездов, а на платформе были выстроены учащиеся с оркестром и было много публики. Последнее было новшеством, введенным, кажется, по инициативе генерала Джунковского.
Утром 13-го императорский поезд двинулся к Проскурову. Все местное население высыпало к дороге, по которой государь должен был ехать на автомобиле в Каменец-Подольск.
В 9 часов утра 14 апреля императорский поезд плавно подошел к дебаркадеру станции Одесса. С вокзала отправились в собор.
После молебна Его Величество особенно милостиво благодарил владыку и затем отправился на Куликово поле смотреть войска.
После смотра государь посетил два больших госпиталя с ранеными. В одном из них лежала женщина-доброволец. Государь пожаловал ей Георгиевскую медаль. Посетив затем мастерскую белья для раненых, он вернулся в поезд и  отбыл в Николаев.
15-го утром прибыл государь.
После завтрака император побывал на заводе «Общества Николаевских заводов и верфей», где осмотрел строившиеся военные суда, посетил все мастерские. Обо всем расспрашивал, во все вникал. И здесь государь пробыл более трех часов и, покидая завод, благодарил рабочих, администрацию и начальство.
В 6 часов государь уехал из Николаева в милый, как он выражался среди близких, Севастополь.
Уже стало смеркаться, когда 16 апреля императорский поезд прибыл в Севастополь и остановился, как всегда, у царской пристани. На рейде был весь Черноморский флот, вернувшийся лишь накануне из похода.
В 10 часов (18 апреля) государь посетил Адмиралтейский собор и затем прибыл к войскам.
В 11 часов ночи государь отбыл на север.
19 апреля императорский поезд остановился близ станции Борки. У платформы Храм Христа Спасителя на 49-й версте от Харькова, где 17 октября 1888 года царский поезд потерпел крушение.
20 апреля государь прибыл на станцию Болва Брянского уезда Орловской губернии.
21 апреля утром императорский поезд имел десятиминутную остановку в Москве: в поезд приезжала великая княгиня Елизавета Федоровна.
В два часа прибыли в Тверь. Осмотрев лазарет общины Красного Креста, государь обошел собранных туда из всех лазаретов легко раненных офицеров и долго беседовал с ними.
Уже было поздно, когда императорский поезд покинул Тверь. Государь был в восторге от приема».

Отступление

Генерал А.И. Спиридович: «В то время как наши армии готовились начать наступление и вторгнуться в Венгрию, немцы стали наступать по направлению от Кракова. 18 апреля они начали ужасную по силе огня бомбардировку между Тарновым и Горлице по нашей 3-й армии генерала Ратко-Дмитриева, а 19-го прорвали фронт. 3-я армия стала отступать, что влекло за собой отход и 8-й армии. Все покатилось к Сану и Днестру. Походило на катастрофу.
4 мая в десять часов вечера государь срочно выехал в ставку, куда прибыл на следующий день в шесть часов вечера.
Несмотря на геройское поведение наших войск, удар со стороны немцев был так силен, что наши продолжали отступать».
Генерал А.Д. Бубнов: «Начавшееся весной отступление общее отступление нашей армии продолжалось в течение всего лета, ибо до самого конца 1915 г. мы не были в состоянии пополнить исчерпанные боевые припасы и пополнить ряды армии вооруженными бойцами.
В Ставке питали надежду, что крепость Ново-Георгиевск, снабженная большим гарнизоном, задержит наступление противника и даст нам возможность оправиться. Однако эта надежда не оправдалась: немцы подвезли в начале августа к Ново-Георгиевску мощную тяжелую артиллерию и приступили к бомбардировке, за которой мы в Ставке следили с напряженным и трепетным вниманием, ибо отдаленный гул был по ночам слышен в Барановичах. Старые крепостные верки Ново-Георгиевска не выдержали продолжительного огня новейшей тяжелой гаубичной артиллерии и 19 августа крепость пала».
Джордж Бьюкенен: «В июне пали Перемышль и Львов, а в августе – Варшава, Ново-Георгиевск, Ковно, Гродно и Брест-Литовск. Во время этого длительного катастрофического отступления потери убитыми, ранеными и пленными были огромны. Недостаток винтовок был таков, что значительный процент солдат ждали безоружные, пока им не достанутся винтовки павших товарищей. Еще чудо, что вся армия осталась цела. Одно время даже самому Петрограду грозила такая опасность, что были приняты меры к эвакуации архивов и золотого запаса в Вологду. Стоял также вопрос о вывозе сокровищ Эрмитажа, но император воспротивился этому, опасаясь вызвать панику. К счастью, дальнейшее немецкое наступление было приостановлено, и приготовления к эвакуации столицы были отменены».
Генерал А.Д. Бубнов: «В это время генерал М. Алексеев был назначен Главнокомандующим Северо-Западным фронтом, где положение для нас было самым тяжелым.
Благодаря своей неутомимой трудоспособности, организационному дарованию, педантичной точности и глубокому знанию военного дела, он, при постоянной поддержке со стороны верховного командования, настолько упорядочил отступление нашего фронта, что, по признанию самого Людендорфа, немцам не удалось при этом добиться на нашем фронте решительных стратегических результатов, на которые они рассчитывали, начиная свое наступление.
Мало того, генералу Алексееву удалось искусным контрнаступлением в районе Вильно окончательно остановить продвижение немцев, после чего обе стороны окопались и на Восточном фронте началась, так же как и на Западном фронте, позиционная война».

«Это же пушечное мясо…»

Морис Палеолог: «Так как мне нужно было сегодня днем нанести визит Сазонову, то я заехал за ним и пригласил в свой автомобиль.
Когда мы проезжали мимо Марсова поля, я обратил внимание на несколько рот пехоты, обучавшихся строю. Солдаты с большим трудом маршировали в снегу. Желтый туман, повисший над обширным плацем, придавал всей картине какой-то зловещий и похоронный вид».
С.Д. Сазонов (со вздохом): «Посмотрите! Перед вами печальное зрелище! Думаю, что на плацу примерно тысяча солдат, и это не призывники, которых обучают шагать в строю, а уже подготовленные солдаты, которые, несомненно, через несколько дней отправятся на фронт. И у них нет ни одной винтовки! Это же ужасно! Ради Бога, мой дорогой посол, подтолкните ваше правительство, чтобы оно пришло нам на помощь. Если оно это не сделает, то где мы окажемся?».
Генерал А.А. Брусилов: «За всю войну мы ни разу не получали хорошо обученных пополнений, и чем дело шло дальше, тем эти пополнения прибывали все хуже и хуже обученные не только своему военному делу, но и в нравственном и политическом отношениях. По-прежнему никто не мог дать ответа при моих опросах, какой смысл этой войны, из-за чего она возникла и каковы наши цели.
Наконец, прибывавшие на пополнение рядовые в большинстве случаев умели только маршировать, да и то неважно; большинство их и рассыпного строя не знало, и зачастую случалось, что даже не умели заряжать винтовки, а об уменьи стрелять и говорить было нечего. Приходилось, следовательно, обучать в тылу каждого полка свое пополнение и тогда только ставить в строй. Но часто обстановка вынуждала столь необученные пополнения прямо ставить в строй во время горячих боев при большой убыли. Понятно, что такие люди солдатами зваться не могли, упорство в бою не всегда оказывали и были не в достаточной мере дисциплинированны. Чем дальше, тем эти пополнения приходили в войска все хуже и хуже подготовленными, невзирая на все протесты, жалобы и вопли строевых начальников. Многие из этих скороспелых офицеров, унтер-офицеров и рядовых впоследствии сделались опытными воинами, и каждый в своем кругу действий отлично выполнял свои обязанности, но сколько излишних потерь, неудач и беспорядка произошло вследствие того, что пополнения приходили к нам в безобразно плохом виде.
За год войны обученная регулярная армия исчезла; ее заменила армия, состоявшая из неучей».
Великий князь Андрей Владимирович: «Беспрерывные бои в течение почти двух месяцев переутомили армию. Потери достигают 50 %. Пополнение не идет вовсе, и ожидать даже скоро невозможно. Патроны на исходе, винтовок нет. Бессонные ночи, постоянное отступление – все это отразилось на устойчивости войск. Из 1-й армии только что телеграфировали, что армия отступает, некоторые части так поспешно, что неизвестно, где их остановят».
Генерал А.А. Брусилов: «Солдаты, в сущности, вполне справедливо говорили, что при почти молчащей нашей артиллерии и редкой ружейной стрельбе неприятельский огонь выбивает их в чрезмерно большом количестве, и они обрекаются на напрасную смерть, причем исключается возможность победить врага, так как бороться голыми руками нет возможности. Ясно, что при такой обстановке – недалеко до упадка духа. Действительно, к этому времени, т.е. к маю 1915 года, огнестрельных припасов у нас было столь мало, что мы перевооружили батареи из восьми- в шестиорудийный состав, а артиллерийские парки отправили далеко в тыл за ненадобностью, ибо они были пустые».
М.К. Лемке: «Приказ по IV армии от 4 июня 1915 года:
“Одна из женщин-врачей, вернувшаяся из германского плена, привела в своих показаниях случай массовой сдачи в плен нижних чинов одного из полков, главным образом ратников, которые в разговоре с ней объяснили причину сдачи тем, что им “надоело сидеть в окопах и они измучились”. Главнокомандующий, сообщая мне об этом позорном факте, приказал поставить о нем в известность всех войсковых начальников, с тем, чтобы они использовали этот случай для своих приказов и соответствующих бесед с нижними чинами.
Пора нам, наконец, откровенно признаться, что рядом с примерами высокого мужества, высоко развитого чувства долга и самоотверженности замечаются примеры малодушия, отсутствия преданности долгу и любви к Родине, что и сказывается на числе без вести пропавших. Необходимо добиться во что бы то ни стало развития у нижних чинов сознания, что сдача до использования всех средств борьбы с противником представляет с их стороны измену, а наряду с этим необходимо также пресечь возможность сдачи в плен людей с недостаточно развитым чувством долга, укоренив у всех нижних чинов убеждение, что сдающиеся добровольно будут уничтожены огнем собственных пулеметов, ибо к трусам и изменникам другого отношения быть не может…”
Истинные причины этого позорного и ужасного явления, по моему мнению, не совсем те, на которые указаны в приведенных документах.
Все базируется на страшном общем недовольстве своей жизнью, на сознании, что все равно никакими жертвами во время войны не купить новой жизни, нового ее строя. В России человек потерял себя и сделался крайним индивидуалистом, не видя ничего от общества и ближних. Совершенно атрофировал он в себе сознание связи общего блага с огромным целым; он сознает, что в этом целом им никто не дорожит, что он стоит только в счету вагонов пушечного мяса… Ведь любовь к родине отходит в нашем внутреннем сознании все дальше и у многих миллионов совершенно атрофировалась, заменившись самым свинским эгоизмом. Если бы не это ужасное отмирание высокого чувства, у нас не было бы повального воровства, повального игнорирования общих интересов, повального устройства своих собственных личных благ, чего бы они ни стоили родине».

Взрыв Охтинской пороховой фабрики

Петроград

Морис Палеолог: «12 апреля 1915 года. Сегодня вечером я пригласил к себе на обед моего второго военного атташе, майора Верлена, и двух французских офицеров, прикомандированных к миссии экспертов по вопросам военного обеспечения. Когда мы приготовились садиться за обеденный стол, раздался грохот сильнейшего взрыва, потрясшего окна нашей комнаты и заставившего дрожать хрустальные канделябры. В то же время на другой стороне Невы, в восточной части Петрограда к небу поднялся громадный клуб пурпурного дыма.
- Взорвалась Охтинская пороховая фабрика! – в один голос вскричали мои офицеры.
Тут же последовали менее громкие взрывы. Горизонт озарили пламени пожара. Не могло быть никаких сомнений: громадные Охтинские заводы – наиболее важные по производству взрывчатых веществ, патронов, метательных взрывчатых веществ, взрывателей и гранат, снабжавшие русскую армию, - были разрушены.
Мои офицеры в ужасе смотрели друг на друга: «Это – катастрофа!»
Мы провели весь обед, подсчитывая последствия катастрофы и рассматривая возможности исправления создавшейся ситуации.
После кофе я пригласил трех офицеров в автомобиль, и мы поехали по направлению к Охте. Мы добрались до этого пригорода, где произошла катастрофа, проехав через Александровский мост и далее через Выборгскую сторону. Повсюду в ужасе метались люди. На месте происшествия уже были убитые и раненые, горели дома. На площади я увидел начальника полиции; он помог нам приблизиться к фантастической жаровне, в которой здания фабрики, занимавшие обширное пространство, рушились в вихрях пламени. Пока мои офицеры собирали вокруг обрывки информации, я созерцал ужасающую красоту спектакля, разыгранного перед моими глазами, спектакля, который был воплощением одного из самых трагических видений Дантова ада; мне казалось, что я вижу город царства теней, дьявольский Вавилон с огненными куполами и с раскаленными крепостными стенами…
Когда вернулись мои офицеры, собранная ими информация подтвердила: Охтинские заводы полностью уничтожены.
Причина катастрофы до сих пор неизвестна. Но самая первая версия, пришедшая в голову, заключается в том, что это, конечно, дело рук немецких агентов.
13 апреля. Охтинский взрыв привел всех в ужас. По правде говоря, никто особенно не беспокоился по поводу его практических последствий, но все считали вчерашнюю катастрофу зловещим предзнаменованием, «плохим знаком от Бога». Никто также не сомневается, что это была работа немецкого агента. “У Мясоедова было столько много сообщников!”».

Пророчество Распутина

Петроград
26 мая 1915 г.

Морис Палеолог: «Следующие друг за другом неудачи русских войск дают повод Распутину утолить непримиримую ненависть, которую он давно питает к великому князю Николаю Николаевичу. Он все время интригует против Верховного главнокомандующего, обвиняя его в полном незнании военного искусства и в том, что он желает только создать себе в армии популярность дурного рода, с тайною мыслью свергнуть императора. Характер великого князя и все его прошлое достаточно опровергают последнее обвинение, но я знаю, что государь с государыней встревожены.
Мне также стало известно, что в последнее время Распутин вновь вернулся к своей старой теме: “Эта война оскорбляет Бога!” Недавно вечером, когда он разглагольствовал в доме престарелой госпожи Г., одной из его наиболее восторженных поклонниц, он вещал тоном библейского пророка…»
Григорий Распутин: «Россия вступила в эту войну против воли Господа Бога. Горе тем, кто по-прежнему отказывается верить в это! Для того чтобы слышать Божий голос, нужно покорно слушать его. Но, когда человек полон сил, он весь раздувается от спеси: он считает себя умным и относится свысока к простым смертным, пока однажды Божий приговор не грянет над его головой, подобно грому среди ясного неба. Христос возмущен всеми этими жалобами, которые возносятся к нему с земли русской. Но генералы безразличны к тому, что убивают мужиков; то не мешает генералам есть, пить и богатеть… Увы! Кровь жертв ложится несмываемым пятном не только на них: она позорит и самого царя, потому что он отец мужиков… Я скажу вам: Божье мщение будет ужасным!»
Морис Палеолог: «Мне рассказали, что эта вспышка священного гнева заставила всех присутствовавших буквально дрожать от страха. Госпожа Г. беспрестанно повторяла: “Господи помилуй! Господи помилуй!»

Немецкий погром в Москве

Генерал А.И. Спиридович: «Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях породили всплеск ругани и сплетен. Говорили, что на фронте не хватает оружия и снарядов, за что бранили Сухомлинова и Главное артиллерийское управление во главе с великим князем Сергеем Михайловичем. Бранили генералов, бранили ставку, в ней больше всего Янушкевича. Бранили бюрократию и особенно министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было обвинить в неудачах в Галиции.
С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем императрицу. Она, бедная, являлась козлом отпущения за все. В высших кругах пустили сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят – не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на двор. А там никому и в голову не приходило думать о таком мире. Там витала лишь одна мысль – биться, биться и биться до полной победы.
Но сплетни продолжались. В Москве недовольство низов прорвалось в форме немецкого погрома».
Полковник А.П. Мартынов (начальник московского охранного отделения): «Приблизительно в апреле так называемая желтая пресса в Москве, подогреваемая дурно понимаемым патриотизмом обывателя, стала указывать «на немецкое засилье». Появились списки немецких фирм, немецких магазинов. Газеты стали отводить целые столбцы перечню немецких предприятий в Москве. Поползли слухи о том, что где-то кто-то покажет московским немцам кузькину мать! Разговоры на эту тему стали учащаться.
В одной из своих бесед с князем Юсуповым (московский градоначальник, отец убийцы Распутина) я указал на могущие быть опасными последствия этой открытой газетной провокации. Правда, немецких фирм в Москве было много, но к ним как-то привыкли в городе, что при отсутствии специального подчеркивания «немецкого засилья» обыватель равнодушно проходил бы мимо всех этих «Циммерманов» и других иностранцев.
Когда же изо дня в день газеты помещали столбцы их фамилий, эти немцы стали как-то раздражать даже спокойного и сравнительно уравновешенного обывателя.
Я рекомендовал князю повлиять на газеты и остановить нарочитое подстрекание обывателей. Не знаю почему, но князь не внял моим доводам. В своих очередных двухнедельных рапортах градоначальнику со сводкой о настроении в Москве (эти рапорты градоначальник завел сам, не знаю, в каких видах) я сообщал о возможном антинемецком выступлении толпы в результате газетной травли.
Погромные настроения висели в воздухе; возможность погрома при любом уличном скоплении толпы чувствовали все, а не одни власть имущие. Однажды, в скверное майское утро, полицейский надзиратель, прикомандированный для связи к одному из полицейских участков Замоскворечья, доложил мне по телефону, что в районе его участка скопляется толпа, враждебно настроенная к немцам. Я немедленно поспешил к градоначальнику и в срочном порядке доложил ему о моих сведениях.
Не знаю почему, но мой доклад вызвал очень раздраженный отпор градоначальника. Выходило так, что я сую нос, куда не следует, и что это дело его, градоначальника, и общей полиции, а что у градоначальника сведения другого характера: в Замоскворечье началась-де патриотическая манифестация.
«Патриотическая манифестация», как известно, кончилась двухдневным немецким погромом, на который молча глядела полиция, правда слишком малочисленная, бездействовавшая по нераспорядительности и нерешительности своего начальства.
Погром был ужасающий».
Генерал В.Ф. Джунковский: «В Департаменте полиции имелись сведения о далеко не спокойном настроении среди разных слоев населения Москвы, распространении всевозможных слухов,  включительно  до  обвинения великой  княгини  Елизаветы Федоровны — этой святой, можно сказать, женщины, в германо-фильстве. Все эти слухи, среди которых были и рассказы о всевоз¬можных бесчинствах и преступлениях немцев внутри России, а так¬же и об отравлении ими рабочих на фабриках Прохоровской ману¬фактуры   и   «Богатыре»,   нервировали   массы   и   возбуждали   их. Озлобление против немцев, против каждого, носившего нерусскую фамилию, росло с каждым днем, а князь Юсупов, вместо того, чтобы внести успокоение, стараться объяснить нелепость многих слухов, как бы нарочно своими мерами подливал масло в огонь, и 26 мая в Москве начались беспорядки.
Юсупов же за три дня до начала погрома в письме на имя министра Маклакова, прося о назначении полковника IIeрцова на должность   помощника   градоначальника,   писал:   «Деятельностью А. А. Адрианова я вполне доволен. Москва понемногу успокаивает¬ся и лишь один вопрос все еще остается острым — это Электричес¬кое общество 1886 г., и волей-неволей он должен быть в скором времени решен. Что касается высылки подданных воюющих с нами держав, то высылаются исключительно лица, заподозренные по агентурным данным в причастности к шпионажу, так как тут кроется целая систематическая организация. Ввиду озлобленности народа, и в особенности рабочего класса, я считал необходимым это сделать, дабы предотвратить возможность эксцессов, которые были близки к проявлению и могли бы повести к самым печальным результатам».
26 мая в Москве начались беспорядки, как раз в тот день, когда министр получил вышеозначенное письмо Юсупова. Начало активных действий положили рабочие гюбнеровской фабрики, при¬шедшие на Прохоровскую мануфактуру с национальными флагами. Хотя на фабрику рабочие не были допущены, но полиция, со своей стороны, не приняла мер к рассеянию толпы, ввиду пат¬риотического будто бы настроения рабочих. Однако 27 мая дви¬жение рабочих вылилось уже в форму беспорядков, начавшихся на той же фабрике Гюбнера. Градоначальник, не допуская воз¬можности беспорядков в «патриотически» настроенной толпе, не предпринял никаких мер к подавлению их в начале. Рабочие между тем, после вторичного недопущения их на фабрику Прохорова, пошли на фабрику Цинделя, напали на пытавшегося скрыться управляющего этой фабрикой Карлсена, бросили его в реку, а когда он пытался выплыть, избили до смерти камнями. Находившийся на месте пристав Эклон ничего не предпринял, а прибывший полицеймейстер генерал Миткевич-Желток приказал городовым отвезти труп Карлсена на другой берег реки. Тем не менее рабочие вновь нашли труп и бросили в воду.
Затем толпа рабочих направилась к фабрике «Винтер и К°» и потребовала выдачи им немцев, получив же указание, что таких на фабрике нет, взяла владельца фабрики и его жену и отвела в поли-цейский участок.
На фабрике Жиро, принадлежавшей французской фирме, толпа разгромила помещение мастера Гаркера (немца). На фабрике Шрадера, по возникновении беспорядков, толпа стала избивать сына владельца, и когда прибывшему полицеймейстеру удалось с помо¬щью городовых отнять избиваемого и увести, то рабочие толпою кинулись внутрь фабрики, убили четырех русских женщин, приняв их за немок, и трупы их бросили в воду. В 9 часов вечера в места беспорядков прибыли сильные наряды полиции и воинских чинов и стали разгонять буянов нагайками.
В созванном в тот же вечер совещании главноначальствующий г. Москвы  Юсупов  высказал   неудовольствие,   что  полицией были употреблены в дело нагайки, и не согласился отдать распоряжение, воспрещающее всякие, в том числе и патриотические, манифестации.               
28 мая с семи часов утра начался разгром магазинов   принадлежавших немецким фирмам.  В самом начале разгром этот имел определенную  программу и  носил  организованный  и  как будто идейный характер, но по мере его разрастания он принял характер настоящего грабежа, с участием в нем не только подонков населения, но и раненых нижних чинов. Несмотря на то, что после 6 часов вечера этого числа награбленное имущество не только выносилось но и вывозилось даже на подводах, виновные в грабеже или вовсе не задерживались, или же задерживались единицами. Однако и эти задержанные были освобождены градоначальником по приказанию Юсупова, обратившегося сначала с этим требованием к прокурор¬скому надзору, который, со своей стороны, уклонился от каких-либо распоряжений, так как задержанные грабители не были еще пере¬даны следственной власти.   Кроме того,  многие из задержанных были освобождены насильно толпою, а в одном из участков арес¬тованные сами убежали, пользуясь тем, что полицеймейстер Миткевич-Желток допустил толпу проверять камеры арестованных.
Юсупов настолько мало придавал значения этим беспорядкам, что не нашел даже нужным сообщить о них в Петроград, и мини¬стерство 26 и 27 ничего не знало, только к вечеру 27-го я случайно узнал, что в Москве что-то неладно. Позвонив Юсупову по теле¬фону, я получил ответ, что ничего серьезного нет.
Между тем на другой день приехавшие из Москвы стали пере¬давать ужасающие подробности погрома. Соединившись с губер¬натором графом Муравьевым, я уже от него узнал подробности и тотчас же поехал к министру Маклакову доложить о продолжа¬ющихся погромах в Москве. Министр предложил мне лично вы¬ехать в тот же день в Москву, послав срочно Государю всеподдан¬нейшую докладную записку следующего содержания:
«Сегодня  в  Москве  возникли  уличные  беспорядки.   Большие толпы  народа  двигались   по   улицам   с   национальными  флагами и портретом Вашего императорского величества, громили магазины, принадлежащие лицам с нерусскими фамилиями, на Красной пло¬щади, Кузнецком мосту, Мясницкой и Большой Лубянке. В настоя¬щее время происходит разгром магазинов по Тверской улице. Сообщений от местных властей ко мне не поступало, вышеуказанные сведения   получены   частным   образом   и   проверены   по   телефону Свиты Вашего императорского величества генерал-майором Джунковским,  который   сегодня  же  по  моему  предложению выезжает в Москву для ознакомления с происшедшим. Об изложенном долгом почитаю всеподданнейше доложить Вашему императорскому. Министр  внутренних   дел   гофмейстер   Маклаков.   28  мая 1915 г.».
В тот же день я выехал в Москву.  На вокзале в Москве меня встретил исправляющий должность помощника градоначальника полицеймейстер генерал-майор Золотарев — благороднейший честнейший человек. От него я узнал все подробности. Он был крайне сконфужен за полицию, говоря, что она покрыла себя позором, не предупредив беспорядков и не принимая никаких мер к их пресечению не только в самом начале, но и тогда, когда погром охватил весь центр города. Из его слов мне стало ясно, что это было намеренное попустительство. В ту минуту, когда я приехал в Москву, погромы еще продолжались, но уже не с такой ожесточенностью.
По приезде в Москву я заехал в генерал-губернаторский дом, где всегда останавливался, принял градоначальника, и, выслушав все его объяснения, сводившиеся к одному, что он ничего сделать не мог, так как его действия будто бы парализовались распоряжениями свыше, я поехал к Юсупову.
Меня  встретила  чрезвычайно  расстроенная  княгиня Юсупова, она отлично сознавала, что все сделанное ее мужем было не так, и мне от души  было жаль ее,  я чувствовал все,  что она должна была переживать. Сам Юсупов не отдавал себе ясного отчета в том, что  произошло,  он  считал,   что  это  должно  было  случиться,  что иначе быть не могло, что открылся клапан и вырвался народный гнев, что виной этому исключительно высшее правительство, стеснявшееся с немцами, он даже умилялся некоторыми сценами, коих он был свидетелем накануне,  когда он где-то  наблюдал грабежи и погромы.
Он предложил мне объехать с ним пострадавшие от погрома места. Картина разрушения была ужасающая, мы объехали только центральную часть города. На Мясницкой, у Роберта Кенца, грабеж еще продолжался, на развалинах хозяйничали какие-то подростки   и   наполняли   мешки   разным   добром,   полиции   не было. Я показал Юсупову, он велел остановить автомобиль и, встав во весь рост, начал кричать и выгонять из разрушенного помещения этих хулиганов,   которые  немедленно  разбежались.   И   магазин-то этот принадлежал не иностранцу, а русскому, владельцем его был некто Федоров,   и   только   фирма   была   прежняя.   На   Кузнецком  мосту ужасное впечатление производил разгром магазина и склад  роялей и других музыкальных инструментов Циммермана. Половина улицы была загромождена изломанными  роялями,  пианино,  которые сбрасывались из окон верхнего этажа на мостовую.
После объезда города я вернулся к себе и принимал представителей города, Биржевого общества и разных организаций. Все они были встревожены, я старался успокоить их и заявил им, что будет произведено самое тщательное расследование причин погрома, ви¬новные понесут должное наказание, и впредь никакие беспорядки допущены не будут ни в коем случае.
Затем у меня были градоначальник, губернатор, начальник жандармского управления и другие лица. Из всех разговоров с ними и докладов я вывел заключение, что ближайшими событиями, послужившими толчком к беспорядкам, была передача Комитетом великой княгини Елизаветы Федоровны по оказанию помощи се¬мьям запасных заказа по шитью белья для нужд действующей армии австрийской фирме Мандль. Фирма эта, хотя и была пре¬образована в акционерное общество под председательством графа Татищева (председателя правления Соединенного банка), но в на¬роде продолжала считаться иностранной. Хотя фактически пере¬дача названной фирме этих заказов состоялась по распоряжению интендантского ведомства, и потому лишение работы жен запас¬ных, в силу этого распоряжения, не было виной Комитета великой княгини, тем не менее среди населения ходили слухи, что все это сделано по повелению великой княгини — немки по проис¬хождению, и что она ничем не лучше всяких цинделей и прочих немцев.
Кроме того, наглое поведение Распутина, имевшее место в Моск¬ве еще так недавно, набросило тень на царскую семью и стало рассматриваться как открытое, демонстративное выступление не¬мецкой партии, чувствующей за собой властную поддержку. Все это за последние дни создало весьма сильное негодование против немцев и, к сожалению, весьма антидинастическое настроение. Возник¬новение холеры на некоторых фабриках, приписанное также немцам, еще более усилило враждебное к ним отношение населения. За несколько часов до погрома заметны были кучки людей, где велись беседы на эти темы.
Со стороны мелких коммерсантов и учащейся молодежи делались указания на то, что полиция сама подготовила погром, были разосланы   агенты   для   возбуждения   толпы   и   даже   якобы   было организовано самое начало погрома. Так, например, в подтверждение этого указывалось на один факт: в один из магазинов Товари¬щества «Скороход» явились трое неизвестных и потребовали документы и удаления двух заведующих-немцев, но когда оказалось, что документы в порядке и что немцы еще раньше были сменены, то пришедшие звонили в 5 сыскное отделение, докладывая, что все в порядке, после чего отвели толпу и сами ушли. Полиция делала указания, где живут немцы, и останавливала толпу там, где хотела. Достаточно было небольшого вмешательства ее  и  сопротивления, чтобы погрома не было.               
Разгул толпы дошел до края, и не стали разбирать русского от немца: громились магазины с просто «подозрительной» иностранной фамилией. Так были разгромлены Эрманс и др. Характерным было  то,   что  при   разгроме  Эйнем   у  Ильинских  ворот  и Динга расхищение конфект было приостановлено благодаря слуху в толпе, что конфекты отравлены. На Никольской, недалеко от склада Циндель, выделялась группа, где горячо ораторствовал загорелый здоровый  рабочий.   Он   резко  отзывался  о  погроме,  обвинял во всем полицию и буржуазию и вообще указывал, что «если и действовать, так не  немцев,  избивать,  а  вообще  все перевернуть».  Уходя, он назвался ленским рабочим и на ходу продолжал негодовать. Один студент обратился к нему: «Встречаю за все время погрома одного, который действительно правильно на все смотрит».
Вечером, часов в 10, большая толпа собралась на Страстной площади. Встретились две манифестации. Около флагов произноси¬лись речи об избиении немцев и, между прочим, один из ораторов призывал громить магазины Зингера, так как агенты его раскиданы по всей России. Они снабжают немцев всеми сведениями и планами. Толпа направилась на Тверскую, к магазину Зингер, но не стала громить, увидев в окнах бюсты Государя и Государыни. В 1-2 часа ночи у Петровских ворот собралась возбужденная толпа и говорила о столкновениях с полицией. С Петровки толпу теснили и гнали к бульварам. Резко выделялись отдельные протесты, угрозы по адресу полиции.
Тут собрались толпы, и один прилично одетый молодой человек горячо говорил о несправедливости полиции, которая гонит русских людей, толкает, а немцев оберегает. «Вот если я пошел громить, выпивши предварительно, и делаю это просто только потому, что мне подебоширить хочется, а если иду с убеждением, что делаю хорошее дело, бью врагов, помогаю Родине, и меня наш же полицей¬ский или жандарм толкает, колотит нагайкой, — каково мне это сносить и чувствовать из-за немца?!»
Вообще   в   ночь   на   29-е   заметна   была   перемена  настроения, был   замечен   ряд   мелких   столкновений   с   полицией;   на другой  день пришлось уже  круче их  ликвидировать.  В  Газетном 29-го, в    11    часов   дня,   стоял   рабочий,   у   которого   был   разбит глаз. Он   упал,   сшибленный   полицейскими.   Его   окружили. Все негодовали, старались разыскать полицейского.  Рабочему советовали идти к толпе, которая в это время бушевала на Тверской, чтобы там,  показавшись,  идти  «колотить  полицию».   «Ребята, запасайся камнями, не дадим себя дуть!»               
Патрули у оружейных магазинов также послужили указанием, что, очевидно, боятся, как бы и за них не принялись, так как стали охранять оружие. Это ничего, что с немцев начали — доберутся и до всех, кому следует «накласть». С этого же и раньше начиналось.
В одном из трактиров в беседе торговца и студента обнаружилось два  течения.   Торговец  уверял,   что  нам,   русским,   было   бы гораздо лучше, если бы немцы победили, так как у немцев все те свободы и права, которых мы добиваемся, уже есть, и эти права были бы и у нас. Студент, наоборот, указывал, что победа немцев будет хуже: «Тогда нам еще труднее будет бороться за свободу. Немецкое правительство умно и дальновидно. Оно знает, что нужно народу и дает все, что сохраняет его власть и силу;  имея иные основания, оно путем уступок сохраняет для себя все, что наше правительство   заставит   у   себя   отнять.   После   войны   безусловно нужно ждать движения, которое примет громадные размеры, так как перед народом раскроется и нищета, и все бедствия военные будут на нем. Народ будет много требовать, а наше правительство ничего народу не даст. Тут и можно сказать: «чем хуже, тем лучше».
Раздавались  обвинения,  что  правительство само затеяло этот погром, дабы отвести от себя к немцам негодование и накопившееся недовольство. Такое обвинение поддерживалось решительно во всех слоях и могло быть сформулировано следующим образом.
1. Последние события на войне настолько неблагоприятны для нас, что не находят возможным что-либо сообщать после Перемышля. Между тем для всех это молчание ясно, что у нас громадные потери, отход от всех позиций, к которым шли с таким упорством все это время. Возможно, что Львов взят, так же как и ряд других мест. Настроение, под влиянием слухов с войны, было безусловно у всех приподнятое до крайности. Достаточно было небольшого повода, чтобы оно вылилось в самых резких формах и беспорядках, и безусловно  было  так  же  то,   что  первым  виновником   было  бы поставлено правительство. Все это правительством прекрасно было учтено, и единственным, хотя и временным, клапаном напряженнос¬ти, куда бы все это было выпущено, и послужили немцы. Почва, как нельзя  более   благодатная  и   могущая   принести   пользу.   Разгром немцев не только дал бы возможность вылиться наружу накипевше¬му настроению и злобе, но и отвлек бы массы от настоящих винов¬ников всех бедствий войны и создал бы настроение обратное; масса почувствовала бы свою виновность. Отдельные моменты разгрома и убийств встали бы перед глазами единиц и вызвали бы угнетен¬ность и раскаяние, которое вылилось бы или в предательство, или в упорное углубление в  работу.  Вообще возможна  была  реакция настроения как раз в том  направлении,  какое желательно было правительству,  настроение,   при  котором  не только  не было  бы желания на новые выступления, но и не было бы желания сопротивления, когда будут душить и за то, что позволялось сначала, т. е. при расправе за погром.
Все учитывалось соответствующими кругами и на это рассчитывалось,   и   очень  во  многом  это   оправдалось.   Но   считалось, что совершенно было упущено из вида два момента в жизни масс: это, что настроение могло внезапно меняться и перекидываться с такой же силой на другого врага, который внезапно делался открытым, и что такие выступления, хотя и создавали угнетенное состояние, но это состояние было бы лишь временное, за ним последовало бы сознательное отношение, карты раскрылись бы, обнаружилась бы истинная подоплека происшедшего, и вся ненависть и злоба обрушились  бы  уже  сознательно  на  тех,  кто  ввел  в  заблуждение и заставил все пережить. Таким образом, такой взрыв мог оказаться только репетицией для другого, настоящего и серьезного взрыва
2. Другое обвинение правительства сводилось к тому, что пред¬ставителям власти желательно было ввести не только фактически как теперь, военное положение в Москве, но и юридически. Для этого нужен был серьезный повод. Лучшего, по теперешним време¬нам, повода, как только что происшедшее, подыскать было трудно.
Подводя итоги не только этим данным, но и припоминая все происшедшее, приходилось прийти к выводу, высказанному стары¬ми политическими работниками и просто людьми, присматривав¬шимися к жизни, просто прогрессивными: 1. Массы были введены в заблуждение правительством, отвлекшим их затаенное недовольст¬во в сторону немцев. 2. Массы проявили зверские инстинкты, за которыми неизбежно должно было явиться раскаяние и угнетение. 3. В дальнейшем все-таки виновные будут найдены, если события выведут их наружу, и гнев толпы обратится на них. 4. Толпа проявила только дух разрушения и обнаружила полную свою несостоятельность при созидании. 5. В массах совершенно отсутствовал дух организации, и буйство ее было ураганно, но бесцельно. 6. Не имея перед собой цели, толпа труслива и неспособна к сопротивле¬нию. 7. Столкновения с полицией могут быть названы самыми обыкновенными столкновениями. 8. Ждать перехода на сознательные выступления масс приходилось только в том случае, если какие-либо неожиданно развернувшиеся события толкнут их на это. 9. В дейст¬вительном достижении каких-либо результатов необходимо, чтобы войска были согласны или инертны к действиям масс. 10. Без ор¬ганизованности, без вождей массы бессильны пойти дальше прос¬того разрушения. На другой же день они сами пойдут и отдадутся в руки своих врагов. 11. После войны безусловно жизнь поставит все вопросы и потребует их коренного разрешения. 12. Неблагоприятное на войне ускорит ход событий и выдвинет в жизнь такие силы, о которых сейчас трудно предполагать. События совершаются большой важности, и трудно сказать, какие формы они примут».

Доклад Джунковского

Генерал В.Ф. Джунковский: «Подготовившись  к докладу по поводу беспорядков в Москве и приведя все документы в порядок, я решил воспользоваться представившимся мне случаем личного всеподданнейшего доклада и доложить  Государю  также весь  материал,  собранный  мною о Распутине. Весь день 1 июня, до самого вечера, я просидел над составлением всеподданнейшей записки, в которой самым подробным образом  изложил  все добытые факты,  перечисленные выше и характеризовавшие  Распутина с самой отрицательной стороны, называя все своими именами. В конце своей записки, в заключение, я написал, что я никогда бы не позволил себе вмешиваться в чисто личную  и  семейную  жизнь  Государя,  если  бы я не считал,  что общение царской семьи с таким человеком расшатывает трон и грозит династии, и потому я бы не исполнил своего долга верноподдан¬ного, если бы скрыл от Государя хотя бы один из фактов, изложен¬ных в записке.
К 6 часам вечера записка была готова, я ее перечел, исправил и дал моему верному секретарю Сенько-Поповскому лично перепи¬сать на машинке, после чего черновик был мною уничтожен — мне не хотелось никого посвящать в это дело и оставлять в делах какой-либо след. Знали об этом только Брюн де Сент-Ипполит — директор Департамента полиции и Никольский — начальник шта¬ба Корпуса жандармов — оба верные и глубоко мне преданные сотрудники. Должен был я ознакомить с этой запиской и министра, так как не считал себя вправе без его разрешения представлять что-либо Государю. Маклаков одобрил мое намерение, расцеловал меня и с большим волнением отпустил. Я сказал ему, что доложу Государю, что эту записку я представляю не как товарищ министра по уполномочию министра, а лично от себя, как лицо Свиты Государя. Помимо этих лиц я еще предупредил мою сестру, так как легко мог ожидать неблагоприятного исхода доклада, и мне хоте¬лось получить от нее нравственную поддержку.
Напутствуемый ею, я выехал в Царское Село и около 10-ти вечера был уже в приемной Государя, где меня встретил дежурный флигель-адъютант Свечин. В 10 часов ровно отворилась дверь в ка¬бинет Государя, и камердинер пригласил меня войти. Государь сделал несколько шагов ко мне навстречу и очень ласково протянул мне руку. Он был в малиновой шелковой рубашке формы стрелков императорской фамилии. Спросив меня, когда я вернулся и сколько дней я пробыл в Москве, Государь занял место у письменного стола и указал мне стул, по правую от себя сторону, у конца письменного стола. Заняв указанное место, я подробно доложил Государю все, касавшееся беспорядков в Москве, высказал и свое личное мнение о причинах погрома.
Покончив со всеми делами по поводу погрома в Москве, я не без волнения приступил ко второй части моего доклада — о Распутине. Не вынимая из портфеля моей всеподданнейшей записки, я просил милостивого разрешения Государя высказать ему то, что давно меня как верноподданного тревожит и не дает мне покоя. Государь несколько изменился в лице, принял серьезное выражение и, пристально посмотрев на меня, сказал «пожалуйста, говорите».
Сначала, как мне показалось, несвязно, очевидно от волнения начал я докладывать Государю, как проводит Распутин время вне Царского Села, но потом, мало-помалу воодушевляясь и видя, что Государь внимательно слушает меня и не останавливает, я все смелее и убедительнее стал доказывать все то зло, которое Распутин приносит династии, а этим самым и России. Государь не проронил ни слова, все время пристально смотрел мне прямо в глаза и очень внимательно слушал, только бледность лица выдавала его волнение. Когда я кончил, Государь тихим голосом меня спросил: «У вас это все изложено, у вас есть памятная записка?» Я ответил утвердитель¬но. «Дайте мне ее». Я открыл портфель и подал составленную мною всеподданнейшую записку. Государь ее взял, открыл средний ящик письменного стола и, положив ее туда, запер ящик на ключ. Насту¬пило небольшое молчание, которое я прервал, сказав Государю, что эту записку я позволил себе составить лично как Джунковский, что она ни в каких делах министерства никогда не будет значиться и копии с нее не имеется, так как черновик мною уничтожен. Государь сказал: «Благодарю вас». Эти слова меня обрадовали и подбодрили — многие до меня, не исключая и лиц императорской фамилии, начинали говорить не раз о Распутине, но я был первый, которому Государь дал все высказать, которому не сказал: «Прошу не вмешиваться в мои личные семейные дела».
Ободренный, я стал высказывать Государю мои предположения, не является ли Распутин объектом, которым пользуются враги госу¬дарства для гибели России и династии, и потому я прошу разрешения установить строжайшее наблюдение за всеми лицами, посещающими   Распутина,   и   кого   он  посещает,   а   особенно  за  лицами, подающими ему прошения для передачи на высочайшее имя. Государь на это сказал приблизительно следующее: «Я вас даже прошу это выполнить, но все, что вы будете замечать, вы будете говорить мне непосредственно, это все будет между нами, я вас очень благодарю».
После этого Государь  перешел на другие темы,  не  служебного характера. Была половина первого часа ночи, когда Государь меня отпустил и, прощаясь со мной, поблагодарил меня за мою преданность.
Я вышел от Государя счастливый и довольный. Меня ожидал в приемной Свечин, который был очень заинтригован такой длительной аудиенцией. Я сказал, что доклад касался исключительно московского погрома. Разговорившись с Свечиным, я несколько сдержался, вдруг открылась дверь в кабинет Государя, и его величество с фуражкой и палкой в руке вошел в приемную. Увидя меня, Государь опять подал мне руку и, сказав: «Хочу немного пройтись, ночь чудная», — прошел через приемную в переднюю и вышел в сад.
Я зашел еще к Свечину в дежурную комнату, напился у него чаю и на автомобиле вернулся к себе в Петроград, где меня ждала моя сестра и мой секретарь Сенько-Поповский в большом волнении.
После этого в течение двух месяцев Государь не пускал к себе Распутина, а ко мне все время был более милостив, чем когда-либо, очевидно, моя записка произвела впечатление. Но друзья Распутина не дремали и принимали меры, ища виновника такой опале».
С.П. Белецкий (Директор Департамента полиции): «Доклад этот, как мне говорил сам Распутин, вызвал сильный на него гнев государя, - таким Распутин никогда до того даже и не видел государя. Но, по словам Распутина, он в свое оправдание говорил, что он, как и все люди, грешен – не святой. По словам Распутина, государь после этого долго его не пускал к себе на глаза, и поэтому Распутин не мог слышать или говорить спокойно о генерале Джунковском до конца своей жизни».
Генерал А.И. Спиридович: «5 августа Распутин выехал в Покровское.
Вырубова с сестрой привезла его на вокзал на автомобиле. Группа поклонниц провожала его. Несколько филеров охранного отделения, которые наблюдали за ним, выехали следом.
Некоторые думали, что на этот раз с Распутиным будет покончено, но напрасно. Друзья старца дружно встали на его защиту. В Москву для проверки сообщенных Джунковским сведений и скандале у Яра неофициально был послан любимец царской семьи флигель-адъютант Саблин. С той же целью туда выехал и вошедший в доверие к Анне Александровне Белецкий. Стали собирать справки. Уволенный московский градоначальник Адриянов сообщил оправдывающие старца сведения».
С.П. Белецкий: «Генерал Адрианов, после немецкого погрома в Москве ушедший из должности градоначальника, находясь под сенаторским расследованием – после свидания с Распутиным в Петрограде, - лично и затем в письменном изложении передал через меня А.А. Вырубовой заявление, что никакой, по лично им произведенному расследованию, неблагопристойности Распутин не производил у “Яра”».

Пророчество Путилова

Петроград
2 июня 1915 г.

Морис Палеолог: «Сегодня я приватно обедал с виднейшим русским заводчиком-металлургом и финансистом-миллионером Путиловым. Я всегда получаю и удовольствие, и пользу от встреч с этим дельцом, человеком оригинальной психологии; он в высшей степени обладает основными качествами американского бизнесмена: духом инициативы и творчества, любовью к широким предприятиям, точным пониманием действительного и возможного, сил и ценностей; и тем не менее он остается славянином по некоторым сторонам своей внутренней сущности и по такой глубине пессимизма, какой я не видал еще ни у одного русского.
Он один из четырех промышленников, заседающих в Особом совещании по снабжению, учрежденному при Военном министерстве. Его первые впечатления очень плачевны. Дело заключается не только в том, чтобы разрешить техническую, но в том, что необходима коренная перестройка всего административного механизма России сверху донизу. Обед заканчивается – а мы все еще не исчерпали этой темы.
Как только мы закуриваем сигары, приносят еще шампанского, и мы рассуждаем о будущем. Путилов дает волю своему пессимизму. Он описывает мне роковые последствия надвигающихся катастроф и скрытый процесс постепенного упадка и распада, который подтачивает здание России».
Алексей Иванович Путилов: «Дни царской власти сочтены, она погибла, погибла безвозвратно; а царская власть – это основа, на которой построена Россия, единственное, что удерживает ее национальную целостность… Отныне революция неизбежна, она ждет только повода, чтобы вспыхнуть. Поводом послужит военная неудача, народный голод, стачка в Петрограде, мятеж в Москве, дворцовый скандал или драма – все равно; но революция – еще не худшее зло, угрожающее России. Что такое революция в точном смысле этого слова?.. Это замена, путем насилия, одного режима другим. Революция может быть большим благополучием для народа, если, разрушив, она сумеет построить вновь. С этой точки зрения революции во Франции и Англии кажутся мне скорее благотворными. У нас же революция может быть только разрушительной, потому что образованный класс представляет в стране лишь слабое меньшинство, лишенное организации и политического опыта, не имеющее связи с народом. Вот, по моему мнению, величайшее преступление царизма: он не желал допустить, помимо своей бюрократии, никакого другого очага политической жизни. И он выполнил это так удачно, что в тот день, когда исчезнут чиновники, распадется целиком само русское государство. Сигнал к революции дадут, вероятно, буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, думая этим спасти Россию. Но от буржуазной революции мы тотчас перейдем к революции рабочей, а немного спустя – к революции крестьянской.
Тогда начнется ужасающая анархия, бесконечная анархия – анархия на десять лет… Мы увидим вновь времена Пугачева, а может быть, и еще худшие…»

Советы императрицы своему мужу…

Императрица Александра Федоровна: «Наверное, есть дела, в которых женщина может быть полезной. Мне так хочется облегчить тебя во всем, а министры все ссорятся между собою в такое время, когда все должны бы работать дружно, забыв личные счеты, и работать лишь на благо Царя и отечества. Это приводит меня в бешенство. Другими словами, это измена, потому что народ об этом знает, видит несогласие в правительстве, а левые партии этим пользуются. Если бы ты только мог быть строгим, мой родной, это так необходимо, они должны слышать твой голос и видеть неудовольствие в твоих глазах. Они слишком привыкли к твоей мягкой, снисходительной доброте. Иногда даже тихо сказанное слово далеко доходит, но в такое время, как теперь, необходимо, чтобы послышался твой голос, звучащий протестом и упреком, раз они не исполняют твоих приказаний или медлят с их исполнением. Они должны научиться дрожать перед тобой. Помнишь, m-r Philip и Григорий говорили то же самое. Ты должен просто приказать, чтобы то или иное было выполнено, не спрашивая, исполнимо это или нет (ты ведь никогда не попросишь чего-нибудь неразумного или невозможного). Прикажи, например, чтобы как во Франции (республике), те или другие заводы выделывали бы гранаты, снаряды (если пушки и ружья слишком сложно), пусть большие заводы пошлют инструкторов. Где есть воля, там найдется и способ ее осуществления. Они должны все понять, что ты настаиваешь на том, чтобы твои приказания немедленно исполнялись. Они должны подыскать людей, заводчиков, чтобы наладить все, пусть они сами наблюдают за ходом работы. Ты знаешь, как даровит наш народ…
Двинь их на работу, и они все смогут сделать, только не проси, а приказывай, будь энергичен на благо твоей родины.
…Слушайся нашего Друга (Распутина), верь ему, его сердцу дороги интересы России и твои. Бог недаром его нам послал, только мы должны обращать больше внимания на его слова – они не говорятся на ветер. Как важно для нас иметь не только его молитвы, но и советы!»

Отставка военного министра Сухомлинова и назначение Поливанова

Генерал А.И. Спиридович: «Настроение в Ставке было нервное. Сознавая непоправимость положения в Галиции, высшие представители Ставки решили искать опоры в обществе. Уже вечером 11-го в день приезда государя стало известно, что, уступая просьбам Николая Николаевича, государь решил заменить Сухомлинова генералом Поливановым, которого император не любил и которому даже не доверял в полной мере, знал про его интриги против Сухомлинова, и про его связи с думскими кругами, и про его дружбу с Гучковым.
Сухомлинову государь послал следующее письмо: “Ставка, 11 июня 1915 года. Владимир Александрович, после долгих размышлений я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют вашего ухода в настоящее время. Только что, поговорив с великим князем Николаем Николаевичем, я окончательно убедился в этом. Пишу сам, чтобы вы от меня первого узнали об этом. Тяжело мне принять это решение. Сколько лет проработали вместе и никогда недоразумений у нас не было. Благодарю вас сердечно за работу и за те силы, которые вы положили на пользу и устройство родной армии. Беспристрастная история вынесет свой приговор, более снисходительный, нежели осуждение современников. Сдайте пока вашу должность Вернандеру. Господь с вами. Уважающий вас Николай”».
С.Д. Сазонов (министр иностранных дел): «Плохая организация наших тыловых частей болезненно ощущалась всей страной. Военный министр, никогда не пользовавшийся общественным доверием, скоро сделался предметом тяжких обвинений, доходивших до подозрения в государственной измене. Успев близко ознакомиться с характером генерала Сухомлинова, я был убежден, что эти подозрения были неосновательны, как это и было впоследствии установлено судебным порядком. Тем не менее, еще до начала войны. я уже не мог сомневаться в его полной непригодности для роли военного министра. Несмотря на свой почтенный возраст, Сухомлинов отличался юношеской беспечностью и жаждою удовольствий. Он наслаждался жизнью и тяготился трудом, который обязанности военного министра возлагали на него. Его пребывание во главе военного ведомства было сущим бедствием и дискредитировало государственную власть, благодаря злоупотреблениям, совершавшимся если не им самим, то близко стоявшими к нему людьми. Заставить его работать было очень трудно, но добиться от него правды было почти невозможно.
В начале 1915-го года я довольно подробно изложил государю мое мнение о вредной бездеятельности генерала Сухомлинова. Я надеялся, что откровенно сказанное слово лицом, далеко стоявшим от военного ведомства и не имевшим с Сухомлиновым никаких личных счетов, побудит Его Величество относиться менее доверчиво к недобросовестному оптимизму, которым были пропитаны доклады министра, основанные нередко на ложных данных. Хотя первая моя попытка и не имела успеха и произвела на государя скорее неблагоприятное для меня впечатление, я возобновил ее при первом удобном случае, под впечатлением сведений, полученных от членов Государственной думы, передавших мне о растущем негодовании Думских комиссий против Сухомлинова. На этот раз государь, любивший в Сухомлинове его жизнерадостное настроение, ответил мне, что ему давно известно, что у генерала много врагов и в особенности в Главной Квартире, но что на все их обвинения он будет смотреть, как на голословные, пока он не увидит «черным по белому» доказательства их справедливости. Я выразил государю сожаление, что не мог представить ему таких доказательств и прибавил, что они мне кажутся ненужными, так как было легко получить их, и при том не менее достоверные, в ином виде, стоило только этого пожелать. Я уехал озабоченным из Царского Села и некоторое время не возвращался в разговорах с государем к этому щекотливому предмету, искренно желая, чтобы случай доставил мне неоспоримое доказательство справедливости моего мнения о Сухомлинове. Этой надежде суждено было осуществиться раньше, чем я ожидал. Вскоре после начала войны французский посол затронул в разговоре со мной вопрос о вооружении наших войск. Ему было известно, что он стоял у нас очень остро и что им интересовались не одни Думские комиссии, но и само правительство, относившееся скептически к военному министру. Со своей стороны французское правительство живо интересовалось состоянием нашего вооружения, подозревая, что оно оставляло желать многого. Говоря со мной о своих опасениях на этот счет, г-н Палеолог сообщил мне, что он по просьбе французского военного министерства писал генералу Сухомлинову, уведомляя его о желании Франции придти нам на помощь для пополнения недостававшего нам военного материала. На это предложение Сухомлинов ответил послу письмом, в котором заявлял, что Россия ни в чем не нуждается и снабжена всем в изобилии на долгий срок. Ответ военного министра Палеолог привез с собою и показал мне в подтверждение своих слов. Читая это письмо, я вспомнил о желании государя увидеть «черным по белому» доказательства недобросовестности Сухомлинова и попросил согласия посла на представление Его Величеству этого документа, обещая вернуть его по минованию надобности. Получив письмо от Палеолога, я приложил его к бумагам, с которыми поехал в Царское Село в ближайший мой доклад. Покончив с очередными делами, я напомнил государю сказанные им мне слова и, вручив ему письмо Сухомлинова, выразил надежду, что он признает его достаточно убедительным. По лицу государя, когда он читал его, я увидел, что оно произвело на него неожиданное и неприятное впечатление. Прочитав его, он сказал мне, что оставит его у себя и затем пришлет его мне обратно, не прибавив ни слова. Видя насколько государь был изумлен и огорчен, и будучи уверен, что оно произведет на него ожидаемое действие, я больше не возвращался к вопросу о Сухомлинове и выжидал дальнейшего его развития. Через несколько дней я получил письмо обратно без всякой пометки. Вскоре затем последовало увольнение Сухомлинова и замена его генералом Поливановым.
Уход Сухомлинова и назначение Поливанова были одинаково хорошо приняты общественным мнением и Думскими кругами, среди которых Поливанов пользовался большими симпатиями. Совет министров также принял его дружелюбно в свою среду.
Новый военный министр был человек весьма умный и неутомимый работник. Служебная зависимость от такого начальника как Сухомлинов его очень тяготила. Знающий себе цену и честолюбивый, он с нетерпением ожидал благоприятной минуты, чтобы выдвинуться на первый план и занять подобающее ему место. По убеждениям своим он примыкал к либеральным партиям. Будучи слишком умен, чтобы увлекаться мечтами о введении в России республиканского строя или парламентаризма и оставаясь монархистом, он, благодаря прирожденной ему иронической оценке людей и событий, нажил себе много врагов, которые в отместку за пренебрежительное отношение к себе создавали ему репутацию беззастенчивого карьериста и республиканца. Эта репутация, подкрепленная фактом его дружеских отношений к некоторым лицам, пользовавшимся плохой славой с точки зрения своей благонамеренности, быстро долетела до Царского Села, где к нему стали относиться с преувеличенной подозрительностью. Что, в свою очередь, вызывало в нем чувство раздражения и горечи. В момент своего назначения военным министром Поливанов сознавал, что оно было вынуждено обстоятельствами и не являлось последствием личного доверия государя, но не сумел изменить создавшегося положения в свою пользу. Для этого у него не хватало такта и выдержки.
Чувствуя к нему расположение за его несомненные качества и будучи уверен, что он мог оказать большие услуги на своем новом посту в минуту, когда в них ощущалась особенная нужда, я обратил его внимание на необходимость принести в жертву свое самолюбие и сделать должные усилия, чтобы рассеять предубеждение государя и создать атмосферу доверия, нужную для успешной работы. Он ясно сознавал основательность моих увещаний, но у него не хватало сил или умения создать новую почву для своих отношений к государю, ни порвав с компрометировавшими его друзьями. Все оставалось по старому и вместо необходимого сближения, получалось все большее расхождение, которое через год привело к удалению Поливанова от активной службы и замене его более уживчивым, но менее даровитым преемником».

«Новый курс»

Ставка

Генерал А.И. Спиридович: «13 июня в 10 утра государь, как обычно, прошел в домик генерал-квартирмейстера на доклад.
После завтрака прибыл поезд со всеми министрами во главе с престарелым Горемыкиным. Приехали Барк, Сазонов, Рухлов, Харитонов, князь Шаховский и князь Щербатов. Все были в белоснежных кителях при орденах и звездах, и только князь Щербатов, моложавый и веселый, был в защитной форме, высоких сапогах и выглядел совсем по-военному. Горемыкин заехал к великому князю, после чего тот вышел к министрам, поджидавшим премьера на скамейке около поезда. После ухода великого князя состоялось совещание министров у Горемыкина. Горемыкин объявил о новом курсе. Этот новый курс – «на общественность» не вязался с присутствием в Совете почтенного Щегловитова и маститого Саблера. Решено было просить государя для примирения с общественностью заменить Щегловитова Александром Хвостовым, Саблера – Самариным.
После совещания Горемыкин докладывал государю и, вернувшись, сообщил, что Его Величество согласился с назначением Самарина и Хвостова и что на завтра, на два часа назначается заседание Совета министров под председательством Его Величества. Согласился государь и на подписание декрета о новом курсе.
14-е, воскресенье. Все с утра в каком-то приподнятом, праздничном настроении. С 10 утра государь выслушивал доклад, на котором опять присутствовал Поливанов. Затем все отправились к обедне. Были и министры, Служили особенно торжественно. Завтракали в роще под большим навесом. После завтрака под тем же навесом состоялось заседание Совета министров под председательством государя. Заседание продолжалось от двух до пяти часов.
Объявлялось о созыве законодательных палат в августе».

Слухи о заговоре

Генерал А.И. Спиридович (начальник личной охраны царя): «Начавшийся сдвиг политики правительства в сторону общественности совпал со странными слухами, доходившими до нас. Из Москвы были получены письма, в которых говорилось про состоявшееся в Москве совещание представителей земств и городов, которое вынесло постановление добиваться устранения государя от вмешательства в дела войны, и даже от верховного управления, об учреждении диктатуры или регентства в лице великого князя Николая Николаевича. Заговорили о заключении императрицы Александры Федоровны в монастырь, и это связывалось со ставкой и с князем Орловым.
Сплетня о плане заточения императрицы распространялась среди обслуживавших государя лиц и шла от князя Орлова. В ту поездку князь Орлов позволил себе особенно резко бранить государыню, не стесняясь того, что в соседних вагонах находился сам государь, а нехорошие эпитеты князя слышали не только собеседники князя, но и прислуга, и фельдъегерские офицеры, вертевшиеся тут же в его купе-канцелярии.
Это вызвало большие разговоры. Министр двора был стар, и никто не мог воздействовать на князя.
В один из вечеров пребывания в Барановичах генерал Дубенский, большой патриот и не менее большой болтун, предложил мне прокатиться на автомобиле, так как ему, надо кое-что мне рассказать. Когда мы отъехали довольно далеко, генерал с опаской стал рассказывать мне, что существует план заточения императрицы в монастырь, что замысел этот идет из ставки, и что к нему причастен князь Орлов. Именно это так тревожит его, Дубенского. Князь рассказывал об этом лейб-хирургу Федорову. От Федорова это услышал Дубенский, и он считает, что об этом надо доложить дворцовому коменданту. Я слушал молча, обдумывая, как выйти перед ним из щекотливого положения, создаваемого рассказом, в котором была доля правды, о которой уже знал Воейков (дворцовый комендант).
«Что за вздор, Дмитрий Николаевич, - сказал я наконец. – Заточить царицу в монастырь при живом государе. Да разве это возможно. А как же с государем будет. Ведь это же заговор, революция!»
Дубенский молчал. Видимо, он не ожидал, что я буду реагировать именно таким образом. Мы перевели разговор на другое, решив, что все это сплетни, и так вернулись к нашему поезду.
Но я был встревожен. Выступать перед дворцовым комендантом с официальным докладом по поводу только что услышанного значило обвинять близкое государю лицо в государственной измене. Для этого надо было иметь более веские основания, чем рассказ Дубенского, к словам которого мы привыкли уже относиться с большой осторожностью. Мы знали, что это прежде всего писатель-журналист. Воейков просто его ненавидел, а он боялся дворкома как огня. К тому же я знал, что Воейков уже осведомлен об этих слухах.
 Слух о заточении сделался достоянием всей свиты. Знала о нем прислуга. Дошло и до Их Величеств, знали дети. Лейб-хирург Федоров лично рассказывал мне, что, придя однажды во дворец к больному наследнику, он увидел плачущую великую княжну Марию Николаевну. На его вопрос, что случилось, великая княжна ответила: «Дядя Николаша хочет запереть «Мама» в монастырь». Сергею Петровичу пришлось утешать девочку, говорить что все это неправда.
В тот же приезд в Барановичи было также обращено внимание на странную дружбу, возникшую у князя Орлова с великим князем Николаем Николаевичем. Будучи в Барановичах, князь Орлов каждый день ходил к великому князю, они часто ездили вместе кататься на автомобиле. Все это видел из окон своего вагона государь. Он не скрывал иногда тонкой иронии, указывая лицам свиты за пятичасовым чаем на уезжающих друзей.
Знавшим характер государя, было ясно, что эта новая дружба не очень нравится императору.
Слухи об интриге, которую боялись назвать своим настоящим юридическим термином, т.е. заговором, были так настойчивы, что даже такой осторожный и тонкий человек, как Мосолов (начальник дворцовой канцелярии), и тот имел беседу с графом Фредериксом (министр Двора). Последний не хотел верить в серьезность слухов, называл их сплетнями. Тогда во дворце так и решили, что это великосветская сплетня, пущенная князем Орловым. Ему приписывали много удачных острот и словечек.
Но вот теперь, в связи с пришедшими из Москвы сведениями об устранении государя слух о заточении императрицы приобрел большой смысл и получил серьезный характер.
Тогда же я получил письмо-доклад из Петербурга, в котором мне достоверно сообщали, что в кружке Вырубовой уже имеются сведения о заговоре, о том, что для этого хотят использовать великого князя Николая Николаевича, что государыня хорошо осведомлена об интригах и что уехавший 15-го числа на родину Распутин советовал остерегаться заговора и «Миколу с Черногорками». Из Царского мне писали, что настроение императрицы беспокойное. Она недовольна всем, что произошло в ставке, настроена против Орлова, Дрентельна и Джунковского.
Тогда мы, люди, соприкасавшиеся близко со всем этим, особенно сильно жалели, что на посту министра двора был уже неработоспособный, старый, угасавший с каждым днем граф Фредерикс. Ему было более 77 лет. В течение дня он мог работать только каких-нибудь два часа и то в определенное время. Его рвали в это время на части для подписания нужных распоряжений. Его функции по частям исполняли разные лица свиты, но они не имели права докладывать по ним государю, и их частные доклады походили скорее на интриги. В свите был развал. За князем Орловым тянулся полковник Дрентельн. Образовалось ненормальное положение: самая ближайшая царю его часть – военно-походная канцелярия – была в оппозиции к государю и его семье, а ее главный начальник – главнокомандующий императорской главной квартирой граф Фредерикс, который по должности министра двора должен был и объединить всю свиту, - был стар и немощен.
Наш дворцовый комендант Воейков отлично понимал всю серьезность тогдашнего положения. Он горой встал за государя и царицу, хотя и видел их ошибки, особенно в отношении Распутина.
Воейков был настороже, и это дало мне право сообщить в письме в Москву следующее: «Мы знаем все, что надумали в Москве на съезде, и если правительство, вернее, Его Величество, идет навстречу общественности, то очень ошибаются демагоги вроде Гучкова, полагая, что им удастся государственный переворот».
Между тем войска Юго-Западного фронта, упорно отбиваясь, продолжали отступать. Отступление стало захватывать и фронт генерала Алексеева. Положение становилось все тревожнее и тревожнее. 27-го государь выехал из ставки и 28-го вернулся в Царское Село».

В Царском Селе

Генерал А.И. Спиридович: «Императрице Александре Федоровне нездоровилось. Она нервничала, была против только что состоявшейся поездки государя в ставку, против всего того, что сделал там государь, против нового политического курса, против новых министров. Назначение Самарина и Щербатова доводило царицу до слез. Верившая в Распутина, как в Бога, царица считала, что все, что было сделано в ставке, - все от дьявола. Весь новый курс и новые назначения придуманы для того, чтобы навредить Старцу, и толку от них не будет.
Хорошо только то, что делается с его совета, с его благословения, чему он, «прозорливец», помогает своими молитвами. Все, что идет вразрез с его советами, а тем более направлено против него, - обречено на неудачу.
Но государь был тверд в проведении нового курса, который он считал полезным для дела войны. Вслед за назначением Поливанова и Щербатова он заменил Щегловитова Александром Хвостовым, а обер-прокурора Саблера – Самариным. Все эти новые назначения были приняты обществом с радостью.
…19 июля состоялось открытие сессии государственной думы.
27 июля были сделаны следующие шаги навстречу общественности. Товарищем министра внутренних дел был назначен товарищ Председателя Государственной думы князь Волконский.
В тот же день Поливанов на закрытом заседании Государственной думы заявил о создании по высочайшему повелению Верховной комиссии с участием представителей от законодательных учреждений для расследования непорядков по снабжению армии. Заявление было встречено восторженно. Поливанову устроили настоящую овацию. Это был, конечно, удар по Сухомлинову».

Армия без оружия…

Великий князь Сергей Михайлович (Генеральный инспектор артиллерии): «Французская промышленность достигла производства 100 000 снарядов в день. Мы же у нас производим едва 20 000. Какой позор! Когда я думаю, что это проявление бессилия – все, что наша система самодержавия способна продемонстрировать, то мне хочется стать республиканцем!»
Морис Палеолог: «Недостаток боеприпасов означает, что роль русской артиллерии в сражении практически незаметна. Вся тяжесть войны падает на плечи пехоты, и результатом этого является катастрофическая трата человеческой жизни».
Полковник Энгельгардт: «Мы оплачиваем преступления нашей администрации кровью наших солдат».
Генерал А.А. Брусилов: «Было еще одно обстоятельство, мешавшее нам пополнять ряды прибывавшими солдатами: помимо того, что они были очень плохо обучены, они прибывали невооруженными, а у нас для них не было винтовок. Пока мы наступали, все оружие, оставшееся на полях сражения, как наше, так и неприятельское, собиралось нами особыми командами и по исправлении шло опять в дело; теперь же, при нашем отходе, получилось обратное, и все оружие от убитых и раненых попадало в руки врага. Внутри империи винтовок не было. Приказано было легко раненым идти на перевязочные пункты обязательно с оружием, выдавались за это даже наградные деньги, но эти меры дали весьма незначительные результаты. При каждом полку, - чем дальше, тем больше, - росли команды безоружных солдат, которых и обучать почти нечем было. В общем, дезорганизация нашей армии, по недостатку технических средств, шла быстро увеличиваясь, и наша боеспособность с часу на час уменьшалась, а дух войск быстро падал».
Императрица Александра Федоровна: «Несчастье нашей армии составляет нехватка ружей и тяжелой артиллерии – такой, как у них. Они перебрасывают на наш фронт все больше и больше солдат. Неужели Англия и Франция так и не помогут нам? Мы теряем крепости: ничто не в силах противостоять шестнадцатидюймовым орудиям – но это старые крепости, а мы не можем себе позволить бесцельно терять человеческие жизни. Чем дальше они продвигаются, тем хуже для них. Мы очень надеемся на раннюю, холодную зиму. Мы, в отличие от них, совершенно не были готовы к войне, к тому же они прекрасно учитывают все организационные моменты, правильно распределяют войска и т.д. – Но Господь поможет нам!»

Снабжение армии

М.К. Лемке: «Кстати, приведу письменный рассказ одного земца. «С августа по ноябрь 1914 года мне была поручена организация поставки киевскому интендантству около полумиллиона пудов хлеба для армии. Несколько раз пришлось побывать в интендантстве и дело было налажено, но интенданты все же, несмотря на тяжелое для России время, оказались интендантами. Начали чинить всевозможные преграды, умышленно помешали присылке в наше распоряжение мешков вовремя и предложили мне купить мешки у частного торговца. Причем обещали, что если я устрою от имени земства покупку мешков у рекомендуемого ими жида, то я на этом деле мог бы «заработать» 3000 рублей. Получив такое предложение от интенданта, сделал вид, что не понимаю, в чем дело, как это можно заработать. И получил простое арифметическое разъяснение: «Мешков для вашего земства нужно 35000 штук; за каждый мешок земство будет платить деньгами интендантства по 45 коп. жиду, у которого будут куплены мешки, а жид согласен возвратить комиссионных интендантам по 10 коп. с мешка. Полученная таким путем комиссия – по карманам».
Вот какие ужасы на святой Руси творятся. Вот где солдатские деньги. Об этом предложении мной сейчас же было доведено до сведения кого следует. Наш председатель – большой патриот. Он потребовал немедленно интенданта к себе в кабинет и при мне чуть-чуть его не побил, выгнав в шею. Интендант очень извинялся. Подтвердив в моем присутствии, что он предлагал мне «комбинацию», в то же время старался объяснить, что это была с его стороны шутка; но потерпел полное поражение. Ему было сделано соответствующее внушение и затем он был благородно вытолкан из кабинета. После этого случая интенданты, видя, что с нами каши не сваришь, вскоре прислали казенные мешки, но поставить нам все количества хлеба не удалось, так как к этому времени рыночная цена на поставляемый хлеб уже повысилась на 10-15 коп. на пуд. Поставили мы поэтому всего 60 вагонов вместо 500.
Так делается и с полушубками, и с бушлатами, и с сапогами, и с салом, и с лошадиными подковами. Вот главная причина того, что нас бьют немцы».
И при всем этом, к чести Шуваева, надо сказать, что интендантство этой войны уже не то, каким знала его Россия прежде. Сам кристально честный, Шуваев сумел и личным примером, и своей системой управления ведомством очистить затхлую атмосферу подполья государственных воров, внести в него свет и чистую струю. Немало помогла и организованная им интендантская академия. Это война экспонировала уже другие виды воров: украдены миллиарды; народное достояние расхищается с неимоверной смелостью, безудержным нахальством, уверенностью в безнаказанности; к нему протянули свои цепкие руки и строевые чины, и штабные, и медицинский персонал, и многочисленные представители общественных организаций. Словом, воровство окончательно стало нашим национальным признаком.
Бацилла воровства и взяточничества так глубоко засела в нашем организме и свила себе такое прочное гнездо, что, разумеется, не оставила в покое и нашего солдата. Мародер, - это вор или у неприятеля, или у своего «вольного», которого в армии, уже по традиции, считают почти врагом. Тяжелее воровство и взяточничество в отношении своего товарища, но и оно привито по традиции начальством, создающим себе материальное благополучие на солдатском желудке и ногах.
В настоящую войну прославились еще санитары, и слово это стало бранным. Зло это приняло такие размеры, что командующими армиями давно обращают на него внимание в приказах.
«До меня дошли сведения о возмутительных преступных действиях некоторых санитаров, обворовывающих не только убитых, но даже раненых, и вымогающих деньги за оказание раненым помощи. Такому преступлению, не допустимому со стороны даже зверя-врага, не нахожу подходящего названия и не хочу верить, чтобы наш русский солдат, даже в виде исключения, мог пасть так низко. Вся ответственность за подобные преступления возлагаю на ближайших начальников и предписываю выбирать в санитары с большой осмотрительностью, назначая в команду за старшего лицо испытанной честности и нравственности; учредить самый бдительный надзор за поведением и действиями санитаров и обязательно опрашивать на перевязочных пунктах каждого раненого; уличенных же санитаров предавать полевому суду и смертной казни (приказ по 11 армии от 12 марта 1915 г.)».
Главнокомандующий Юго-Западным фронтом приказывал всячески искоренять ограбление санитарами раненых офицеров и нижних чинов, делая внезапные обыски и т.п. (приказ от 14 октября 1914 года).
17 января 1915 г. Верховный повелел: «В силу ст. 29 Положения о полевом управлении, на всем театре военных действий, вместо указанных в законе наказаний, при суждении виновных в обобрании убитых и раненых на поле сражения определять смертную казнь через повешение»…
Другое явление. Когда в армию потекли подарки, среди нижних чинов образовался новый вид воровства. «До сведения главнокомандующего дошло, что за подарки, направляемые в части войск различными комитетами, союзами и частными лицами при выдаче их в ротах, эскадронах, сотнях, батареях и командах, начальствующие нижние чины (взводные унтер-офицеры, писари) позволяют себе взимать от 20 коп. и до 1 р. 50 коп. за каждую вещь из теплого белья или за кисет с подарками (приказание от 30 января 1915 г.)».
«Замечено, что некоторые посылки, адресуемые нижним чинам, находящимся на передовых позициях, во время перевозки их от почтовых контор к месту адресата на позиции обозными нижними чинами вскрываются, и даже делаются выемки из них части вещей» (приказ по III армии от 17 марта 1915 года).
Когда сидишь в Ставке, видишь что армия воюет, как умеет и может; когда бываешь в Петрограде, в Москве, вообще, в тылу, видишь, что вся страна… ворует. В этом главное содержание моих впечатлений. Все воруют, все грабят, все хищничают. И не надо очень глубоко вдумываться, чтобы понять еще больший ужас: страна ворует именно потому, что армия воюет; а армия воюет потому, что страна, в лице своих буржуазных правителей, предпочитает воровать.
В эту войну армия обеспечена всем гораздо в большей степени, чем во все предыдущие войны. Все нехватки появляются почти исключительно из-за неподготовленности к грандиозным потребностям, размер которых никому не был ясен в мирное время: ни потребителю – армии, ни поставщику – тылу. Если бы преобразовался транспорт, эта обеспеченность могла бы даже возрастать по мере хода войны, потому что она выгодна ворующим: без поставки не украдешь. Бешеные цены, которые платит казна за все, создают у всех на глазах молниеносных миллионеров, иногда в несколько часов. Кончись сегодня война, воровство прекратится, по крайней мере, для очень многих. Ну ясно, что ее надо продолжать «до победного конца», которого, конечно, никогда не будет… Лицемерный крик «Все для войны!» искренен только у несмышленых или наивных единиц; массы грабителей и воров держат его искусственно на высоких нотах патриотизма. В этой стране нет понимания ее собственных интересов, потому что у массы нет понимания самой страны. Россия, как таковая, всем чужда; она трактуется только как отвлеченная категория. Все казенное и народное – это мешок, из которого каждый черпает, сколько может захватить, совершенно не отдавая себе даже эгоистического отчета о труде и тяжести, с которыми в будущем ему самому придется вкладывать в тот же мешок, когда он вовсе опустеет. «Черт с ними со всеми, лишь бы сейчас урвать» - вот девиз нашего массового государственного и народного вора. «Мы честно умрем раньше гибели нашего отечества» - таков девиз всем жертвующего для родины европейца. Два воспитания дали два различных отношения к родине.
Россия всем нам глубоко чужда; Германия, Франция, Англия, Сербия своим кровно близка.
Страна, в которой можно открыто проситься в тыл, где официально можно хлопотать о зачислении на фабрику или завод вместо отправки в армию, где можно подавать рапорты и докладные записки о перечислении из строя в рабочие роты и обозы, где эти просьбы получают официальное, законное удовлетворение, - такая страна не увидят светлого будущего в близком времени.
Страна, где солдаты и офицеры не понимают «последней капли крови» и при сближении с врагом на длину ружья сдаются в плен с поднятыми вверх руками, исходя из расчета бесполезной гибели, - такая страна обречена на глубокое падение.
Страна, где каждый видит в другом источник материальной эксплуатации, где никто не может заставить власть быть сколько-нибудь честной, потому что при этой честности самому невозможно оставаться подлецом, - такая страна не смеет мечтать о почетном существовании.
Да, есть святые, которые идут в строй, умирают, не грабят и не воруют, но это единицы; им не дано ничего создать; даже их красивая смерть нужна только для того же повального воровства.
Вот к чему привели Россию Романовы! Что они погибнут в ней и притом очень скоро – это ясно; что страна, наголову разбитая и опозоренная, встряхнется в лице своей серой демократической массы – это тоже ясно; но еще яснее то, что она перенесет при этом годы тяжелой болезни своего перерождения. Россия должна быстро дойти до окончательного падения, вызвать к себе презрение во всей Европе, не говоря уже об Америке, измучиться в тяжкой междоусобной борьбе и только тогда, когда демократия поймет всю гнилость организма до самого низа, не исключая части ее самой, только тогда она, менее зависимая от традиций, пересоздаст эту страну. Но сколько времени нужно на такой процесс?.. Надо мужественно вступать в борьбу за спасение страны от самой себя и нести крест ради молодого поколения».      

Центральный военно-промышленный комитет

Генерал К.И. Глобачев: «Центральный военно-промышленный комитет создался в 1915 г. по инициативе А.И. Гучкова как орган, долженствовавший оказать крупную помощь нашей армии в деле снабжения ее боевым снаряжением. Такова была официальная задача Комитета, и на выполнении ее должны были объединиться русские люди – промышленники, чтобы оказать помощь государству в дни его тяжких испытаний небывалой по своим размерам европейской войны. Но настоящие, скрытые цели этой, возникшей при таких условиях организации, далеко не были так благородны и патриотичны. Комитет, созданный по мысли Гучкова и его товарища Коновалова и набранный из лиц, принадлежавших главным образом к оппозиционным и противоправительственным партиям, естественно, смотрел на это новое дело как на использование его в чисто политических целях. Комитет являлся, так сказать, той легальной возможностью, где можно было совершенно забронировано вести разрушительную работу для расшатывания государственных устоев, создать до известной степени один из революционных центров и обрабатывать через своих агентов общество и армию в нужном для себя политическом смысле. Способы для этого были очень просты. Рекламируя свою деятельность по снабжению армии, Комитет в то же время старался обесценить, очернить и скомпрометировать действия идентичных правительственных органов и создать такое впечатление в широких кругах, что единственным источником питания боевым снаряжением армии является общественная организация Центрального военно-промышленного комитета. Словом, не будь Комитета, армия осталась бы без пушек, без ружей и без снарядов, то есть без всего того, что было главной причиной наших поражений в начале 1915 года. Когда же в 1916 г. были собраны статистические сведения о продуктивности изготовления боевого снаряжения для армии – казенных заводов, частных предприятий и ЦВПК, то оказалось, что главное количество боевого снаряжения производится по заказам правительства на казенных заводах, меньшая часть – частными предприятиями и только 0,4 % - по заказам ЦВПК. Вот какова была продуктивность пресловутой общественной организации.
Работая в полном контакте с другой такой же общественной организацией – Союзом земств и городов, ЦВПК медленно, но верно вел свою разрушительную работу, подтачивая веру у войск в их царственного вождя, в победоносное окончание войны и в величие и крепость тысячелетних устоев монархической России
Но необходимо было заручиться и другим не менее важным элементом в деле подготовки переворота – рабочими. И вот Гучков выступил с предложением ввести в состав Комитета наравне с промышленниками и представителей от рабочих. Это предложение, конечно, Комитетом было принято, ибо в политическом отношении сулило огромные перспективы. Выборные рабочие в Комитете сразу связывали общественность с рабочей массой и давали этой организации  поддержку в том классе населения, который под влиянием агитации наиболее был склонен к противоправительственным выступлениям.
…Из их среды было выбрано 10 представителей в рабочую группу ЦВПК с председателем Гвоздевым во главе и 6 – в Петроградский областной комитет. По партийной принадлежности все выбранные были с.-д. меньшевиками, за исключением одного или двух социалистов-революционеров.
Рабочая группа с самого начала своего существования занялась исключительно политической работой. Она имела свое отдельное помещение, свои отдельные заседания, свое делопроизводство и полную связь с заводами и фабриками. Это был, так сказать, в малом масштабе Совет рабочих депутатов. В общих собраниях ЦВПК рабочая группа мало интересовалась вопросами снабжения, выдвигая на очередь вопросы исключительно политического характера».
 
Новые донесения о Распутине

Генерал В.Ф. Джунковский: «По возвращении в Петроград я нашел у себя несколько донесе¬ний о Распутине.
«Темный» 9 сего августа (1915 г.), выйдя из монастыря от настоятеля Мартиана, отправился на пароходную пристань, где и занял от¬дельную каюту, и в 11 часов утра пароход отбыл в село Покровское. Около 1 часа дня «Темный» вышел из каюты пьяный и пошел к солдатам, едущим на том же пароходе из Тюмени в Тобольск (солдаты местной конвойной команды в числе 10 человек), и всту¬пил с ними в разговор, а затем, дав им на чай 25 руб., заставил их петь песни; прослушав несколько песен, «Темный» удалился в свою каюту и, вернувшись через несколько минут, дал солдатам еще 100 руб. Пение песен усилилось, и в хоре участвовал сам «Темный», пение продолжалось около 1 часу, после чего «Темный» забрал всех солдат, провел их во 2 класс, разместил за столы и был намерен угостить их обедом, но капитан парохода не разрешил присут¬ствовать нижним чинам во 2 классе и приказал им удалиться. Спустя некоторое время «Темный» опять явился к солдатам, поста¬вил их в кружок, сам стал посреди, и все пели хором, пением руководил сам «Темный» и был в очень веселом настроении, дал солдатам еще 25 руб. и заказал им обед, стоимостью в 15 руб., а затем «Темный» удалился в каюту.
Через несколько минут было слышно, что «Темный» заявлял о пропаже у него 3000 руб., после чего опять удалился в каюту и минут через 20 снова вышел, пьянее прежнего, зашел в 3 класс и там поссорился с неким Разумовским (из Тюмени), последний хотел отколотить «Темного», но дело кончилось миром, а затем там же он поссорился с тюменским купцом Михалевым.
Ссора началась по поводу вызывающих действий тобольского епископа Варнавы, а затем Михалев плюнул и ушел от «Темного». «Темный» после этого в 1 классе встретил официанта парохода, которого назвал жуликом, и сказал, что он украл у него 3000 руб. Официант, попросив некоторых пассажиров быть свидетелями по данному делу, обратился с жалобой к капитану парохода. Капитан ответил, что приедем в Тобольск и там составим полицейский протокол. После этого инцидента «Темный» опять удалился в каюту и у открытого окна, положив голову на столик, что-то долго про себя бормотал, а публика им любовалась. Из публики были слышны слова: «Распутин, вечная тебе память, как святому человеку», другие говорили: «Надо его обрить или машинкой бороду снять». По просьбе агентов в каюте окно было закрыто.
Часа за два до прибытия парохода в село Покровское «Темный» со столика свалился на пол и лежал на полу до самого села Покровского.
В 8 часов вечера прибыли в село Покровское; агенты попросили капитана парохода дать им двух человек, помочь вывести «Темно¬го» с парохода на берег, и они вчетвером мертвецки пьяного выта¬щили его. Встречать его приехали проживающие в селе Покровском Распопов, две дочери «Темного» Дуня и Катя, ввалили «Темного» на телегу и поехали к нему домой.
10 августа в 10 часов утра «Темный» вышел из дома во двор и спрашивал агентов относительно вчерашних происшествий и все время ахал и удивлялся, что он так скоро напился, выпив всего лишь 3 бутылки вина, и добавлял: «Ах, парень, как нехорошо вышло».
В разговоре с ними он, между прочим, сказал, что «Джунковско¬го со службы уволят, а он, может быть, будет думать, что уволили его через меня, я его не знаю, кто он такой». Еще «Темный» говорил, что и «вашего губернатора скоро уволят». Агенты спросили: «Ка¬кого, графа Адлерберга?»— «Нет, я не знаю, как его зовут», — а затем начал говорить о другом, кой о чем)».
Среди бумаг была и копия письма священника отца Восторгова на имя митрополита Московского Макария: «Ваше высокопреос¬вященство милостивый архипастырь и отец! Глубокая скорбь от лютых бед нашей Родины и моя совесть обязывают сказать Вам дерзновенное слово, простите.
Россия на краю ужасной пропасти. Злой развратник, хлыст — Распутин докапывает России могилу. Соблазн от его мерзостей вырос до невероятных размеров, С точки зрения православно-хрис¬тианской, мерзости Распутина давно заслужили решительного, гласного осуждения, но и с точки зрения монархистов, все еще проповедующих молчание о Распутине и о прочих соблазнах, не бороться с хлыстом, вмешивающимся в государственную жизнь, думаю, есть преступление. Распутин давно оскорбляет Церковь, он же своим темным покровительством разным искательным бездарнос¬тям и преступникам разрушает государственную жизнь, подкапыва¬ется под священный престиж русского царя. Он открыто растлевает женщин и волнует соблазняющийся его безнаказанностью народ. Сейчас он, кроме того, всячески играет в руку немцев; значит, является злым предателем Отечества, как его совершенно справедливо, еще два года назад печатно назвал преосвященный Андрей епископ Уфимский.
Сам отец Восторгов до сих пор, несмотря на свое звание си¬нодального миссионера, красноречиво молчавший о всех мерзостях Распутина, недавно, в собственноручном его письме ко мне, назвал Распутина «злой силой», но быть у власти в наше время и молчать против «злой силы», с ее влиянием на жизнь церковно-государственную, не значит ли уподобиться робкому часовому, который, завидя со своего поста врага, подползавшего уже к пороховому погребу, чтобы взрывом его залить все и всех огнем, стоит без-действенный или убегает? Так, по крайней мере, начинают серьезно думать русские люди о носящих власть и попустительствующих Распутину.
Новый обер-прокурор Святейшего Синода прекрасно сказал в своей вступительной речи: все, соблазняющее народ, должно быть немедленно искореняемо. Члены Святейшего Синода ответили ему, что и их одушевляют мысли и чувства, им выраженные. Все доброе и честное в стране облегченно вздохнуло от прекрасных слов, но ждет воплощения их в дело. Если же и после столь торжественного, ясного заявления церковной иерархии о борьбе с накопившимися церковными соблазнами распутинское зло останется в прежней силе, при молчании о нем церковной власти, то народ в праве будет назвать такую власть лицемерною, а это ведь ужасно! Что может быть грешнее и разрушительнее лицемерия!
Вот почему, Владыко, в глубокой горести душевной принял я на себя смелость горячо умолять, неотступно умолять Вас от скорбящих многих добрых и верующих русских людей: немедленно скажите слово осуждения развратному хлысту, злому предателю России Григорию Распутину, требуйте предания его церковному суду до отлучения от святой Церкви включительно. Все данные к тому есть для тех, кто не хочет закрывать глаза на распутинские преступления или кто не хочет робеть пред его темными влияниями...
Ради Бога снимите, наконец, черное пятно молчания с Русской Церкви против явного, многолетнего, безнаказанного преступления, иначе это пятно несмываемое на позор вольется в страницу русской истории, а самому Распутину дальнейшее молчание церковной власти развяжет руки докопать могилу России.
Два года тому назад я писал духовнику их величеств отцу Васильеву об ужасных для России последствиях распутинского влияния, и он в своем ответе, называя мои письма серьезными, сказал мне, что отвечать на них нужно не только словом, но и делом. Между тем преступные распутинские щупальца все глубже впива¬ются в несчастную страну, сейчас, по крайней мере, он снова на зените своего влияния.
Вот почему, Владыко, опять и опять хочется умолять Вас всех, власть имущих: «Удалите нечестивого от царя и Престол его цель¬ным сохраните при помощи Всевышнего».
Вы, Владыко, — инок, Вам некого, кроме Бога, бояться, Вам нечего терять и достигать. Все земное Вы уже заслужили, заслужите же подвигом спасения Отечества славу небесную вечную. Ради спасения души своей, ради страха пред Судом Божиим, ради блага царя и Родины, которые Вам более чем кому-либо дали земного благополучия, пронесите по стране свой мужественный, правдивый, святительский глас против Распутина и всех распутинцев, невзирая на лица их, станьте достойным подражателем св. Филиппа, самоот¬верженного обличителя опричнины, и Господь Вас благословит, Россия будет Вам вечно благодарна!
Вы, Владыко, промыслом Божиим возведены на самую высоту свещницы церковной, и от Вас страждущая страна ждет защиты. Воины, миряне, все ныне самую жизнь отдают на защиту Родины от врага внешнего, имеем ли мы, воины царя небесного, духовные лица, право молчать против врага лютого внутреннего, более вредного ныне, чем все сектанты и агитаторы революции, взятые вместе. Ведь наше робкое молчание ныне равно измене Церкви, царю и Отечеству».
Это были последние донесения, касавшиеся Распутина. На дру¬гой день слова его о моем уходе сбылись.
15 августа я получил по телефону приглашение от князя Щер¬батова приехать к нему. Он жил в это время на даче на Аптекарском острове. Захватив с собой накопившиеся для доклада бумаги, я от¬правился. Щербатов сконфуженно меня встретил и молча передал мне записку Государя. Я прочел собственноручно написанные Государем строки: «Настаиваю на немедленном отчислении Джунков¬ского от должности с оставлением в Свите, Николай».
Хотя за последнее время атмосфера вокруг меня и сгущалась, тем не менее, ехавши к Щербатову, я никак не ожидал такого финала. Я несколько раз перечел строки Государя и возвратил записку министру; мне стало ясно, что на государя было оказано влияние, и сама записка, слова «настаиваю на отчислении», звучали так странно, не подходили Государю, очевидно, эта записка была ему продиктована императрицей, иначе быть не могло».

Отставка Джунковского
 
Генерал А.И. Спиридович: «15 августа вернувшийся из Могилева генерал Джунковский срочно был приглашен к министру внутренних дел князю Щербатову.
Князь объявил генералу, что он только что получил записку от императора следующего содержания: «Уволить немедленно генерала Джунковского от занимаемых им должностей с оставлением в свите». Удар был неожиданным и сильным. Только десять дней тому назад после доклада о Распутине государь был очень милостив. Пораженный случившимся, генерал 16-го отправил государю письмо, прося как милости отчислить его из свиты и уволить в отставку, с тем, чтобы после лечения просить о поступлении в действующую армию. Ответа на это письмо не последовало, оно было сочтено за демонстрацию.
Увольнение Джунковского вызвало много шума, и это было сразу же приписано немилости императрицы и проискам Распутина. Дело в том, что о докладе генерала узнали многие. Говорили, что ездившие в Москву Саблин и Белецкий привезли неблагоприятные для Джунковского сведения, сообщенные будто бы Юсуповым и уволенным градоначальником Адриановым. Последний искал теперь поддержку у Вырубовой и заявлял, что в знаменитом апрельском скандале у Яра Распутин ничего не делал и был оклеветан.
Эти слухи подогрели общие симпатии к уволенному Джунковскому. Он был завален письмами и телеграммами с выражением сочувствия. Принц Ольденбургский предлагал ему место при себе. Эти выражения симпатии были приняты в Царском Селе как демонстрация против государыни».

Печать о Распутине

Генерал А.И. Спиридович: «Все следующие дни разговоры велись о Распутине, тем более что в «Биржевых ведомостях» и в «Вечернем времени» появились статьи о нем. И если в первой газете там была вполне приличная биография, то во второй, считавшейся по имени Суворина правой и националистической, была сплошная клевета и клевета».
Морис Палеолог: «Все прошлое этого лица, его низкое происхождение, его кражи, его развращенность, его кутежи, интриги, весь скандал его сношений с высшим обществом, высшей администрацией и высшим духовенством – все выставлено на свет. Но очень искусно, не сделано ни малейшего намека на его близость к государю и государыне. «Как пишет автор статьи, - как это возможно? Каким образом этот низкий авантюрист мог так долго издеваться над Россией? Не поражаешься ли, когда подумаешь, что официальная церковь, Святейший синод, аристократия, министры, сенат, многие члены Государственного совета и  Государственной думы могли вступать в соглашение с таким мерзавцем?.. Не самое ли это ужасное обвинение, какое только можно предъявить всему государственному строю?.. Еще вчера общественный и политический скандал, вызываемый именем Распутина, казался вполне естественным. Но теперь Россия желает, чтобы это прекратилось».
Хотя факты и анекдоты, сообщаемые «Биржевыми ведомостями», и были всем известны, тем не менее опубликование из производит величайший эффект. Восхищаются новым министром внутренних дел князем Щербатовым, позволившим напечатать эту злую статью. Но единодушно предсказывают, что он недолго сохранит свой портфель».
Григорий Распутин: «Я себя за безгрешника не выдавал, да и не выдаю. Но в слова апостольские верю. Помнишь, что апостол сказал в послании к римлянам и Коринфянам?
«А ты что осуждаешь брата твоего? Или и ты что унижаешь брата твоего? Все мы предстанем на суд Христов… каждый из нас за себя даст отчет Богу».
Мне все и в глаза, и в спину тычат, что, мол, мужик я, - знаю это я, не барин я, полуграмотный простой мужик…  Они все «мудрые», а я… вот поди – «немудрый» … Где мужику мудрость взять?
Я им всем бельмо на глазу. Что бы дали они, чтобы стереть меня!..
Ты, небось, слышишь, как судят, как осуждают меня? А я на суд их отвечу словами апостола: “Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди. Я и сам не сужу о себе, - Судья мне Господь”…»
Н.Л. Скалозубов (журналист): «Я был изумлен, услышав от тюменского инспектора народных училищ, что «старец» Распутин как раз в период наибольшего к нему внимания газет и местных уральских, и столичных был избран сельским сходом, представлен инспектором и утвержден дирекцией училищ попечителем Покровской народной школы.
- Как так, да разве вы не слышали, что говорят о Распутине, как же вы да пустили его к школе? – спросил я.
В ответ г. инспектор мне разъяснил, что газеты часто врут, и в данном случае на Распутина возводятся небылицы. А, как попечитель, он будет полезен, так как обещал жертвовать на школу деньги». (Боже, 444)
Григорий Распутин: «Про меня говорят, как про злого человека. А между тем на родине все меня знают и никто ничего дурного не скажет».

На фронте и в Ставке

Паника генерала Алексеева

Генерал А.И. Спиридович: «В середине июля немцы перешли Вислу. 22-го мы оставили Варшаву, а 23-го – Иван-город. Начались атаки Осовца. Генерал Алексеев окончательно растерялся. Его паническое настроение настолько сильно действовало на окружающих, что у штабных офицеров возникла убить генерала Алексеева ради спасения фронта. Великому князю Андрею Владимировичу пришлось долго убеждать офицеров не делать этого, чтобы не вносить еще больше беспорядка».

Плохое предзнаменование

Протопресвитер Г. Шавельский: «31 июля в Барановичах происходило небольшое торжество – закладка придела местного приходского храма. Жители Барановичей, благоговевшие перед Верховным, решили устроить при своем храме придел в честь Св. Николая, Христа ради юродивого, чтобы увековечить память о пребывании в Барановичах великого князя и его Ставки. Собрали деньги и начали спешить с закладкой. Приглашенный на торжество великий князь сам назначил день закладки – 31 июля. В назначенный час прибыл в церковь великий князь с братом, адъютантом и доктором Маламой. Я начал положенный чин. Когда настал момент класть основной камень, я взял приготовленную из цемента, вместо камня, четырехугольную плиту. Но лишь только я поднял ее, как она развалилась на мелкие куски. С закладкой спешили и поэтому не успели высушить плиту. В факте развала плиты нет ничего чудесного, но совпадение последующих событий с развалом плиты и знаменательно, и удивительно. Великий князь вдруг изменился в лице. Сумрачным он вышел из церкви, сумрачным и приехал домой.
- Великий князь совсем расстроен, - он считает историю с камнем дурной приметой, - сказал мне доктор Малама, когда я вернулся домой. За завтраком я нарочно повел речь о происшествии с камнем, случившемся по неосмотрительности строителей, наскоро смастеривших плиту и неуспевших высушить ее. Мои доводы, однако, мало успокоили князя».

Истерика Верховного главнокомандующего

Генерал А.И. Спиридович: «4 августа  пала крепость Ковно. Комендант бежал. Сдача Ковно вызвала слухи об измене. Ставка сама приучила к тому, что всякую неудачу объясняли какой-нибудь изменой, чего на самом деле не было. Но теперь этой новой сплетне верили».
Протопресвитер Г. Шавельский: «В один из следующих дней, - кажется, 7 августа, - между 10 и 11 часами утра ко мне в купе быстро вошел великий князь Петр Николаевич.
- Брат вас зовет, - тревожно сказал он. Уже то, что не адъютант или камердинер, а сам великий князь пришел за мной, свидетельствовало о чем-то особенном. Я тотчас пошел за ним. Мы вошли в спальню великого князя Николая Николаевича. Великий князь полулежал на кровати, спустивши ноги на пол, а голову уткнувши в подушки, и весь вздрагивал. Услышавши мои слова:
- Ваше высочество, что с вами?
Он поднял голову. По лицу его текли слезы.
- Батюшка, ужас! – воскликнул он. – Ковно отдано без бою… Комендант бросил крепость и куда-то уехал… крепостные войска бежали… армия отступает… При таком положении, что можно дальше сделать?!.. Ужас, ужас!..
И слезы еще сильнее полились у него. У меня самого закружилось в голове и задрожали ноги, но, собрав все силы и стараясь казаться спокойным, я почти крикнул на великого князя.
- Ваше высочество, вы не смеете так держать себя! Если вы, Верховный, упадете духом, что же будет с прочими? Потеря Ковны еще не проигрыш всего. Надо крепиться, мужаться и верить… в Бога верить, а не падать духом.
Великий князь вскочил с постели, быстро отер слезы.
- Этого больше не будет, - уже мужественно сказал он и, обняв, поцеловал меня.
К завтраку он вышел совершенно бодрым, точно ничего не случилось».

Новые неудачи…

Генерал А.И. Спиридович: «6 августа пал Новогеоргиевск. В этот день Поливанов заявил в Совете Министров следующее: «Военные условия ухудшились и усложнились. В сложившейся обстановке на фронте и в армейских тылах можно каждую минуту ожидать непоправимой катастрофы. Армия не отступает, а попросту бежит. Ставка окончательно потеряла голову».
10 августа пал Осовец. Эвакуировался Брест-Литовск».

Переезд Ставки в Могилев

Протопресвитер Г. Шавельский: «Падение Варшавы, а затем Ковны сильно отодвинуло на восток линию нашего фронта. Барановичи для Ставки больше не годились. Начали приискивать новое место для Ставки. Выбор колебался между тремя пунктами: Витебском, Оршею и Могилевым. Остановились на Могилеве, как наиболее спокойном и центральном пункте.
9-го августа мы покинули Барановичи, в которых так много было пережито, перечувствовано, выстрадано, и двинулись в Могилев. Утром 10-го мы были в Могилеве».
Генерал А.Д. Бубнов: «По прибытии в Могилев мы высадились из наших поездов, где прожили ровно год, чтобы больше до конца войны в них не возвращаться.
В Могилеве управления Ставки и ее личный состав были размещены в помещениях эвакуированных губернских учреждений, в реквизированных у жителей квартирах и в гостиницах».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Великий князь с братом и начальником штаба поместились в губернаторском дворце.
Управление дежурного генерала, я со своей канцелярией, часть свиты великого князя и начальник военных сообщений – в здании окружного суда, находившемся в нескольких шагах от дворца; прочие чины и управления – в разных гостиницах и зданиях в городе.
Не успели мы еще осмотреться кругом и разместиться по комнатам, как совершилось событие, которого никто в Ставке не ожидал».
Генерал А.Д. Бубнов: «Не успели мы еще окончательно разместиться в Могилеве, как нас точно громом поразила весть о смене великого князя и о принятии государем императором на себя должности Верховного Главнокомандующего».
Протопресвитер Г. Шавельский: «В тот самый день, как мы прибыли в Ставку, 10 августа, в 10-м часу вечера, совершенно неожиданно прибыл к великому князю военный министр, генерал Поливанов. Пробыв около часу у великого князя и не повидавшись с начальником Штаба, он отправился к поезду, с которым тотчас отбыл к генералу Алексееву. После ухода генерала Поливанова Верховный с братом, великим князем Петром Николаевичем, и князем Д.Б. Голицыным просидели почти до шести часов утра.
В ту же ночь совершенно неожиданно пала самая любимая лошадь великого князя, прослужившая ему 23 года.
11-го в 9 ч. утра я пришел во дворец к утреннему чаю.
Таинственное посещение военным министром великого князя уже стало достоянием свиты. Сидевший против меня за чайным столом генерал Петрово-Соловово все время молчал, упорно, с какой-то скорбью в лице, глядя на меня. Я, наконец, не выдержал его пронизывающего взгляда и обратился к нему: «Что вы так на меня глядите?» Он опустил глаза, а затем через несколько минут, сделав мне знак, чтобы я следовал за ним, встал из-за стола. Мы вышли на обращенный во двор балкон.
- Знаете ужасную новость? – спросил меня Петрово и, не дождавшись ответа, продолжал – великий князь уволен от должности Верховного. Янушкевич и Данилов тоже будут уволены. Государь теперь Верховным. Генерал Алексеев будет у него начальником Штаба. Поливанов поехал к генералу Алексееву.
Неожиданность, потрясающая сенсационность сообщения совсем ошеломили меня; у меня буквально руки опустились. Можно было ожидать всего, только не этого. Мало сказать – тяжелым, гнетущим, - нет, зловещим представилось мне это событие. При том мракобесии, которое, опутав жизнь царской семьи, начинало все больше и сильнее расстраивать жизнь народного организма, великий князь казался нам единственной здоровой клеткой, опираясь на которую этот организм сможет побороть все злокачественные микробы и начать здоровую жизнь. В него верили и на него надеялись. Теперь же его выводят из строя, в самый разгар борьбы…
Не помню, какого именно числа, - вероятно, 20 или 21 августа, великий князь перед завтраком сказал мне, чтобы я зашел к нему минут через пять после завтрака.
Когда я вошел к великому князю, у него уже сидел генерал Алексеев. Великий князь сразу же обратился к нам».
Великий князь Николай Николаевич: «Я хочу ввести вас в курс происходящего. Решение Государя стать во главе действующей армии для меня не ново. Еще задолго до этой войны, в мирное время, он несколько раз высказывал, что его желание, в случае Великой войны, стать во главе своих войск. Его увлекала военная слава. Императрица, очень честолюбивая и ревнивая к славе своего мужа, всячески поддерживала и укрепляла его в этом намерении. Когда началась война, он так и сделал: объявив себя Верховным Главнокомандующим. Совет министров упросил его изменить решение. Тогда он меня назначил Верховным. Как вы оба знаете, я пальцем не двинул для своей популярности. Она росла помимо моей воли и желания, росла и в войсках, и в народе. Это беспокоило, волновало и злило императрицу, которая все больше опасалась, что моя слава, если можно так назвать народную любовь ко мне, затмит славу ее мужа. К этому примешался распутинский вопрос. Зная мою ненависть к нему, Распутин приложил все усилия, чтобы восстановить против меня царскую семью. Теперь он открыто хвастает: «Я утопил Верховного!» Увольнение мое произвело самое тяжелое впечатление и на членов императорской фамилии, и на Совет министров, и на общество. На Государя подействовать старались многие. Говорила с ним его сестра, Ольга Александровна, - ничего не вышло. Говорили некоторые великие князья, - тоже толку не было. Императрица Мария Федоровна, всегда очень сухо и холодно относившаяся ко мне, теперь стала на мою сторону. Она тоже просила Государя оставить меня, но и ее вмешательство не принесло пользы. Наконец, Совет министров, во главе с Председателем, принял мою сторону. Государь сказал им: «Вы не согласны с моим решением, тогда я вас сменю, а председателем Совета министров сделаю Щегловитова». Теперь беседует с Государем великий князь Дмитрий Павлович, но, конечно, и из этого ничего не выйдет. Государь бывает упрям и настойчив в своих решениях. И я уверен, что тут он не изменит принятого. Я знаю государя, как пять своих пальцев. Конечно, к должности, которую он принимает на себя, он совершенно не подготовлен».

«Я буду этой жертвой»

Генерал А.И. Спиридович: «Отлично осведомленный обо всем, что происходило в ставке, в армиях, в тылу, хотя правду часто старались скрыть от него, переживавший как никто из-за неудач последних месяцев, государь после падения Ковно решил сменить Верховного главнокомандующего и стать во главе армии.
Решение было задумано, зрело продумано и принято государем по собственному побуждению. Принимая его, государь исходил из религиозного сознания долга перед Родиной, долга монарха – ее первого слуги и защитника».
Анна Вырубова: «Государь думает, что в таких тяжелых обстоятельствах долг царя велит ему стать во главе своих войск и взять на себя всю ответственность за войну… Прежде чем прийти к такому убеждению, он много размышлял, много молился… Наконец, несколько дней назад, после обедни, он сказал нам…»
Николай II: «Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России. Я буду этой жертвой. Да свершится воля Божья!»
Анна Вырубова: «Говоря нам эти слова, он был очень бледен; но его лицо выражало полную покорность».
Морис Палеолог: «Эти слова императора заставили меня внутренне ужаснуться. Идея предназначения к жертве и полного подчинения Божественной воле как нельзя более согласуется с его пассивным характером. Если только военное счастье еще несколько месяцев будет против нас – не станет ли подчинение воли Бога поводом или оправданием для ослабления своих усилий, для отказа от надежд, для молчаливого смирения перед лицом всевозможных катастроф…»
Вдовствующая императрица Мария Федоровна: «(12 августа) Ники пришел со всеми 4-мя девочками. Он сам начал говорить о том, что хочет принять на себя высшее командование вместо Николая. Я была в таком ужасе, что со мной едва не случился удар. Я высказала ему все. Я настаивала на том, что это будет крупнейшей ошибкой! Я умоляла его этого не делать. В особенности теперь, когда наше положение на фронте такое серьезное. Я добавила, что если он так поступит, то все усмотрят в этом приказ Распутина. Мне кажется, что это произвело на него впечатление, потому что он сильно покраснел! Он не понимает, как это опасно и какое несчастье это может принести нам и всей стране».
Императрица Александра Федоровна: «Ники сам берет на себя этот тяжкий крест, но – с помощью Господа – этот шаг вернет нам военную удачу».
Вдовствующая императрица Мария Федоровна: «(21 августа) К завтраку пришли Ники с женой, она была у меня в первый раз после годичного перерыва. Я снова просила Ники оставить Высокого (Николая Николаевича) на его посту, но, к сожалению, все мои слова были напрасны. Алики была в прекраснейшем, великолепнейшем расположении духа – все это в моем мозгу не умещается».

Министры против решения Николая II

С.Д. Сазонов: «Когда после неудач летней кампании 1915 года, вопрос о верховном командовании снова всплыл на поверхность, и государь заявил о своем непреклонном решении взять в свои руки командование армией, Совет министров, разделявший общую всем тревогу за последствия этого решения, употребил все усилия, чтобы раскрыть глаза его Величеству на опасные стороны для государства и для него лично такого шага. В заседании, бывшем 20-го августа 1915 года под председательством государя, все мы поочередно выразили по этому поводу свои мнения в смысле противоположном его желанию. К чести всех моих товарищей по Совету я должен сказать, что среди них не нашлось ни одного, который покривил бы душой. Одни с большей, другие с меньшей живостью, но все с одинаковой свободой раскрыли перед государем отрицательные стороны задуманного им плана. Даже Горемыкин выразил ему свои опасения по поводу риска. Связанного с его появлением на фронте в активной роли главнокомандующего».
Генерал Ю.Н. Данилов: «Государь с усталым и неопределенным видом выслушал речи и в заключении кратко произнес:
- Я остаюсь при своем решении…»
Анна Вырубова: «Ясно помню вечер, когда был созван Совет министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: «Ну, молитесь за меня!» Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло, императрица волновалась за Государя, и когда пробило 11 часов, а он все еще не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы в ярко освещенной угловой гостиной были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя, говорил. Уже подали чай, когда вошел государь, веселый, кинулся в свое кресло и, протянув нам руки, сказал: «Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!» Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: “Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: «Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня»! Некоторые министры выглядели как в воду опущенные”».
Генерал Ю.Н. Данилов: «В подавленном настроении разъезжались участники этого исторического заседания! Но на другой день большинство их собрались вновь у министра иностранных дел С.Д. Сазонова и подписали коллективное письмо государю».
С.Д. Сазонов: «21-го августа у меня собрались все министры, за исключением военного и морского, которым мундир не дозволял принимать участие в подобных шагах. Но которые вместе с тем выразили свое сочувствие нашему почину. По общему желанию обер-прокурор Синода Самарин взял на себя составление письма государю, излагавшего нашу просьбу. Вот текст этого документа, наделавшего в свое время много шума, хотя он не был оглашен и появился только недавно, в посмертных воспоминаниях генерала Поливанова: «Всемилостивейший Государь, не поставьте нам в вину наше смелое и откровенное обращение к Вам. Поступить так нас обязывает верноподданнический долг, любовь к Вам и к Родине и тревожное сознание грозного значения совершающихся ныне событий. Вчера на заседании Совета министров под личным Вашим председательством мы повергли перед Вами единодушную просьбу о том, чтобы Великий Князь Николай Николаевич не был устранен от участия в верховном командовании армией. Но мы опасаемся, что Вашему Величеству не угодно было склониться на мольбу нашу и, смеем думать, всей верной Вам России.
Государь, еще раз осмеливаемся высказать Вам, что принятие вами такого решения грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и Династии Вашей тяжелыми последствиями.
На том же заседании воочию сказалось коренное разномыслие между председателем Совета министров и нами в оценке происходящих внутри России событий и в установлении образа действий правительства. Такое положение во всякое время не допустимо, а в настоящие дни – гибельно.
Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине. П. Харитонов, А. Кривошеин, С Сазонов, П. Барк, Кн. Н. Щербатов, А. Самарин, Гр. П. Игнатьев, Кн. Вс. Шаховской».
После подписания этого письма министры, уходя от меня, увидели у подъезда полицейского офицера, который на вопрос, почему он там, ответил, что прибыл на пост по случаю заседания Совета министров. Было ясно, что за моим домом внимательно следили и что появление у меня семи министров было тотчас же доведено до сведения полиции.
На следующий день после подписания коллективной отставки Совета министров, я воспользовался заседанием в Зимнем дворце Особого Совещания по обороне под председательством государя и с участием всех членов правительства, Государственного Совета и Государственной Думы, чтобы вручить наше письмо обер-гофмаршалу гр. Бенкендорфу для передачи Его Величеству. Оно было передано в тот же вечер по назначению. Вместе с этим была решена судьба министров, подписавших его, за исключением двух из них, не питавших к Распутину непримиримых чувств. Остальные шесть, в том числе и я, были смещены с известной постепенностью в течение следующего года, а другие два уцелели вплоть до падения монархии.
Наше коллективное обращение к государю кончилось, таким образом, тем же неуспехом, который имели наши единоличные попытки склонить его к нашему взгляду. Государь остался весьма недоволен нашим шагом, который он сравнил с забастовкой. Горемыкину было поручено выразить нам его неудовольствие, причем наша просьба об отставке не была принята Его Величеством и нам было повелено оставаться всем на своих местах».
Джордж Бьюкенен: «Я воспользовался аудиенцией, которую имел в начале сентября у императрицы, и сказал ее величеству, что я разделяю опасения Совета министров по поводу решения императора. «Его величеству, - сказал я, - придется не только нести ответственность за каждое новое поражение, которое может постичь русскую армию, но, совмещая обязанности Верховного главнокомандующего с обязанностями самодержца великой империи, он возлагает на себя бремя, непосильное для одного человека». Императрица сразу возразила, что императору с самого начала следовало взять на себя командование, теперь же, когда его армия жестоко пострадала, его место при ней. «Я не терплю министров, - продолжала она, - которые стараются помешать ему исполнить свой долг. Положение требует твердости. К сожалению, государь слаб, но я тверда и останусь такой».
Ее величество сдержала слово. Находясь в Ставке, император не мог постоянно поддерживать связь со своими министрами и был слишком поглощен военными делами, чтобы уделять пристальное внимание вопросам внутренней политики, чего требовала осложнившаяся ситуация. Вследствие этого императрица фактически управляла Россией, особенно после того, как феврале 1916 года председателем Совета министров был назначен Штюрмер.
Среди многих причин, побудивших ее величество настаивать на принятии императором верховного командования, было опасение, что престиж великого князя Николая Николаевича постепенно затмевает престиж императора. На самом деле, это была зависть. С другой стороны, враги великого князя, в числе которых был Распутин, сделали все, чтобы дискредитировать его при дворе, объясняя все поражения русской армии его бездарным руководством».
Генерал А.Д. Бубнов: «Государыня издавна не любила великого князя потому, что видела в нем волевую личность и что до нее доходили слухи о его огромной популярности, которую она считала опасной для престола. Эту мысль она внушала Государю с самого начала войны, и разговоры великого князя с государем заставляли ее еще более усилить свой воздействие на Государя, что в конце концов и привело к смене великого князя.
Презрение великого князя к Распутину было также известно Государыне. Его якобы ответ на попытку Распутина приехать в Ставку для благословения «войск»: «приезжай – повешу», был слишком распространен народной молвой и был встречен таким всеобщим энтузиазмом, что не мог, конечно, не дойти до Государыни. Однако вряд ли великий князь мог привести такую угрозу в исполнение, ибо никогда не решился бы нанести такой явный удар престижу царской семьи, и так уже поколебленному Распутиным.
Но энтузиазм, с которым по всей России была встречена эта легенда, как нельзя более ярко выражает глубину той духовной трагедии, которую переживала страна, вступая в гигантскую борьбу, благоприятный исход которой мог быть достигнут лишь при условии единодушного устремления всех духовных сил народа исключительно на борьбу с грозным внешним врагом».

Истинные причины отставки Николая Николаевича

Протопресвитер Г. Шавельский: «Итак, увольнение великого князя Николая Николаевича от должности Верховного стало фактом.
За что же он был уволен?
Многие думали, что увольнение состоялось вследствие неудач на фронте, по чьей бы вине они ни происходили: по вине ли Верховного, по вине ли его помощников, или по каким-либо иным причинам.
«Патриоты» считали, что Государь сам должен был стать во главе армии в пору ее неудач и упадка ее духа и теперь прославляли мудрое решение Государя.
Сам великий князь главными причинами считал ревность царицы и царя к его славе и интриги Распутина».
Императрица Александра Федоровна: «Я совершенно не одобряю Николашу… Я знаю, что он далеко не умен и, раз он враг Божьего человека (Распутина), то его дела не могут быть успешны и мнения правильны. Враги нашего Друга (Распутина) – наши враги.
Наш первый друг (француз Филипп) дал мне икону с колокольчиком, который предостерегает меня о злых людях и препятствует им приближаться ко мне.
В книге “Les amis de Dieu” сказано, что та страна, государь которой направляется Божьим
человеком, не может погибнуть».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Несомненно, что каждая из этих причин имела свое, большее или меньшее значение. Неудачи на фронте давали повод и основание врагам великого князя, число которых все росло, новой и новой грязью забрасывать его. Все растущая даже и во время неудач популярность великого князя и в войсках и в народе возбуждала беспокойство в царице и не могла быть приятной Государю. А враги великого князя, не стеснялись в средствах, чтобы использовать это. Государь давно мечтал о победных лаврах, а теперь еще верил, что армия воспрянет духом, когда он сам станет во главе ее. Но все эти причины лишь подготовили почву, дали некоторую благовидность для решения вопроса. Настоящий же повод был в другом.
Я обращусь к фактам.
1. Великий князь Николай Николаевич в Ставке, великие княгини – его жена Анастасия Николаевна и ее сестра Милица Николаевна – в Киеве, как и князь Орлов, не стесняясь особенно присутствующими при этом лицами, высказывались, что императрица – виновница всех неурядиц и что единственное средство, чтобы избежать больший несчастий, - заточить ее в монастырь.
2. В начале августа великие княгини жили в Петрограде, ежедневно виделись с князем Орловым и, конечно, ежедневно «вспоминали» императрицу.
3. Как за великим князем и великими княгинями, так и за князем Орловым, в это время зорко следили и о всех их действиях и разговорах доносили императрице.
4. Великий князь не просто увольняется от должности, но с требованием не задерживаться в России, а отдыхать, если устал, в Боржоме. Это уже ссылка.
5. Одновременно с ним выпроваживается на Кавказ князь Орлов, доселе бывший самым близким лицом к Государю.
6. Осенью 1915 г. царский духовник, протоирей А.П. Васильев, рассказывал мне, что вскоре после расправы с князем Орловым царские дочери на уроке Закона Божия говорили ему: «Князь Орлов очень любит папу, но он хочет разлучить папу с мамой».
7. Бывший в то время воспитателем наследника француз Жильяр теперь в журнале «Illustration» пишет, что летом 1915 года шли интриги Ставки, чтобы заточить императрицу в монастырь и что Государь сам стал во главе армии, чтобы положить конец этим интригам против царской семьи.
После всего этого, я думаю, что настоящим поводом к увольнению великого князя послужило и раньше заметное, а теперь достигшее крайних пределов возбуждение против него императрицы, до которой доносились отзывы о ней великокняжеской семьи и князя Орлова, может быть, раздутые, преувеличенные и искаженные, представленные уже в виде организуемого заговора, который императрица и решила теперь подавить радикальной мерой.
Возникает вопрос: насколько права была императрица, опасаясь, как бы великий князь не засадил ее в монастырь или не занял трон ее мужа?
Что возбуждение, граничащее с ненавистью, у великого князя против императрицы было очень сильно, этого не надо доказывать и нельзя оспаривать. Великий князь не мог спокойно о ней говорить. Он считал ее виновницей разросшейся «распутинщины» и разных государственных нестроений. Ее влияние на Государя он признавал насколько сильным, настолько же и гибельным. Он предвидел страшные последствия этого влияния. Он не раз высказывал, - чем дальше, тем чаще и откровеннее. – что единственное средство спасти Государя от гибели, а страну от страшных потрясений, - это устранить императрицу, заточив ее в монастырь. Но он ни разу не обмолвился ни единым словом, каким образом это можно было бы сделать. Зная же привязанность Государя к своей жене, а великого князя к Государю, я недоумеваю: как это можно было бы сделать? Убедить Государя, чтобы он заточил любимую жену в монастырь… Я думаю, что тут Государь не поддался бы никаким убеждениям. Угрозой, насилием заставить Государя сделать это… К этому еще не был готов великий князь, слишком преданный Государю, слишком верноподданный. Возмущение императрицей у великого князя было возмущением честного сына Родины, истого верноподданного, но таким возмущением, где от слов было далеко до дела. Так же тогда возмущалось и все великосветское общество. Что же касается до помыслов занять престол, свергнув Государя, то великий князь в ту пору был совершенно далек от них. Для него Государь, при всех его недостатков, был святыней, своего рода земным Богом, служить которому до последней капли крови он считал своим гражданским долгом и своею священной обязанности».

Как армия отнеслась к новому Верховному Главнокомандующему?

Протопресвитер Г. Шавельский: «Из всех соображений и побуждений, заставивших Государя принять должность Верховного, официально выдвигалось и подчеркивалось одно: поднять дух армии. Насколько же была достигнута эта цель? Как отнеслась армия к вступлению Государя в должность Верховного Главнокомандующего?
Нельзя оспаривать, что отношение и высшего командного состава и офицерства к Ставке летом 1915 года было определенно недоброжелательным. Ставку винили во многом, ее считали виновницей многих наших неудач и несчастий. Но эти обвинения падали, главным образом, на генералов Янушкевича и Данилова. Проносясь мимо великого князя. Престиж последнего и после всех несчастий на фронте оставался непоколебимым. Его военный талант по-прежнему не отвергался; сам он в глазах офицерства оставался рыцарем без страха и упрека – поборником правды, стражем народных интересов, мужественным борцом и против темных влияний и против всяких хищений и злоупотреблений. Если для офицерства Николай II был волею Божией император, то великий князь Николай Николаевич был волею Божией Главнокомандующим. Голос армии указывал на него, как на Главнокомандующего, еще в японскую войну, - после объявления этой войны его имя тоже было у всех на устах. И теперь его имя везде произносили с уважением, почти с благоговением. Часто с сожалением и состраданием, что все его усилия и таланты парализуются бездарностью его ближайших помощников, бездействием тыла, - главным образом, Петрограда, - нашей неподготовленностью к войне и разными неурядицами в области государственного управления. Смена Верховного, которому верила, и которого любила армия, не могла бы приветствоваться даже в том случае, если бы его место заступил испытанный в военном деле вождь. Государь же в военном деле представлял, по меньшей мере, неизвестную величину: его военные дарования и знания доселе ни в чем и нигде не проявлялись, его общий духовный уклад менее всего был подходящ для Верховного военачальника. Надежда, что император Николай II вдруг станет Наполеоном, была равносильна ожиданию чуда. Все понимали, что Государь и после принятия на себя звания Верховного останется тем, чем он доселе был: Верховным вождем армии, но не Верховным Главнокомандующим; священной эмблемой, но не мозгом и волей армии. А в таком случае ясно было, что место Верховного, после увольнения великого князя Николая Николаевича, останется пустым и занимать его будут начальники Штаба и разные ответственные и неответственные советники Государя. Армия, таким образом, теряла любимого старого Верховного Главнокомандующего, не приобретая нового.
Помимо этого, многие лучшие и наиболее серьезные начальники в армии, по чисто государственным соображениям, не приветствовали решения Государя, считая, что теперь, в случае новых неудач на фронте, нападки и обвинения будут падать на самого Государя, что может иметь роковые последствия и для него, и для государства.
Конечно, встречались и такие «патриоты», которые, надрываясь, кричали, что решение Государя – акт величайшей мудрости. Но голос их звучал одиноко, не производя впечатления на массы.
Что касается солдатской массы, то, беспредельно веря в великого князя Николая Николаевича, она чувствовала его потерю; разницы между прежним и настоящим положением Государя она ясно не представляла: для нее он и тогда, и теперь был царь, вольный во всем – и в приказах, и в запретах. Повод для печали у нее был, причины особо радоваться  - не было. Печаль подавлялась долгом подчинения высшей воле; искусственно возбудить радость было нельзя.
Итак, я решаюсь утверждать, что отставка великого князя была принята на фронте, по меньшей мере, с большим сожалением; вступление Государя в должность Верховного не вызвало в армии никакого духовного подъема».
Генерал А.А. Брусилов: «Впечатление в войсках от этой замены было самое тяжелое, можно сказать удручающее. Вся армия, да и вся Россия, безусловно, верила Николаю Николаевичу».
Генерал А.И. Деникин: «Этот значительный по существу акт не произвел в армии большого впечатления. Генералитет и офицерство отдавало себе ясный отчет в том, что личное участие Государя в командовании будет лишь внешнее, и потому всех интересовал более вопрос, кто будет начальником штаба».
Генерал А.А. Брусилов: «Было общеизвестно, что Николай II в военном деле решительно ничего не понимал, и что взятое им на себя звание будет только номинальное, а за него все должен будет решать его начальник штаба».
Генерал А.И. Деникин: «Назначение генерала Алексеева успокоило офицерство».

Генерал М.В. Алексеев

М.К. Лемке: «Изложу собранные мной сведения о начальнике штаба Верховного генерале от инфантерии Михаиле Васильевиче Алексееве. Он родился 3 ноября 1857 г. в небогатой трудовой семье. Окончив Тверскую классическую гимназию, поступил в Московское юнкерское училище, откуда был выпущен в 64-й пехотный Казанский полк; 1 декабря 1876 г. произведен в прапорщики. Вскоре молодой офицер получил и боевое крещение, пройдя в рядах своего полка весь тяжелый поход турецкой кампании. Девять лет он нес службу субалтерн-офицера, а в 1885 г. стал ротным командиром. Тогда тридцатилетний штабс-капитан решил готовиться в Академию генерального штаба, в которую и поступил в конце 1887 г.
Служа 11 лет в строю пехотного армейского полка, Алексеев считался отличным офицером, товарищи знали его как человека большой энергии, выдающийся трудоспособности и твердости воли в преследовании поставленных – тогда, конечно, небольших – военных задач.
За долголетнюю службу обыкновенного строевого офицера Алексеев хорошо изучил русского солдата, сознательно и глубоко воспринял своей чуткой и простой душой богатство его духовных качеств, отлично узнал и русского офицера, убедившись в деле в его большой потенциальной силе. На себе самом и около себя Алексеев испытал и увидел недочеты военной организации, отражающиеся на спине солдата и на шее офицера совсем иначе, чем это кажется в штабных кабинетах. Таким образом, перед профессорами академии Алексеев предстал во всеоружии опыта и знания, которых так недостает громадному проценту молодежи, поступающей в академию сразу по истечении обязательного трехлетнего строевого стажа.
Окончив курс академии по первому разряду в 1890 г., Алексеев пошел уже по обычной дороге офицеров генерального штаба, но вскоре же стал занимать положения, уготованные судьбой далеко не для всех из них. С 1898 по 1904 г. был любимым офицерами профессором той же академии, а ныне состоит почетным членом ее конференции.
В японскую войну Алексеев показал свои способности, будучи генерал-квартирмейстером Маньчжурской армии, а окончательно убедил в них в 1912 г., когда при известии о мобилизации в Австрии в Санкт-Петербурге была устроена «военная игра» призванных туда командующих пограничными военными округами и их начальников штабов. Его решение поставленной тогда задачи показало, насколько он выше других, и тогда же было решено, что на случай войны с Австрией Алексеев будет начальником штаба фронта армий, направленных против нее. Он деятельно стал готовиться к этой роли. Таким образом, назначение в июле 1914 г. не застало его врасплох – за эти годы им все было изучено, все было подготовлено. Жена его, Анна Николаевна, помогла ему собрать вещи обихода, а диспозиции, директивы, документы и карты неожиданно для нее оказались приготовленными и уложенными в нескольких чемоданах, скрыто стоявших в кабинете. Алексеев выехал из Смоленска, где командовал 13-м армейским корпусом, через 3 часа после получения телеграммы о своем назначении.
В год смерти Столыпина государю хотели показать маневры под Киевом. Командующий войсками Киевского округа Н.И. Иванов и бывший у него начальником штаба (1908-1912 гг.) Алексеев выбрали место в 40 верстах от города. Приехал Сухомлинов, основательно занялся вопросами о парадах и торжествах и потом поинтересовался все-таки районом маневров. Узнав, что это так далеко, военный министр возражал и предложил Иванову ограничиться наступлением на Киев, начав его с 5-6 верст. Иванов, поддержанный Алексеевым, тут же заявил министру: «Ваше высокопревосходительство, пока я командую войсками округа, я не допущу спектаклей вместо маневров» - и сделано было по его настоянию и выработанной Алексеевым программе.
Как командир корпуса Алексеев вел себя также необычно; например, за два года командования корпусом он ни разу не пропустил мимо себя войск церемониальным маршем, боясь, что иначе на подготовку этой театральной стороны дела будет отрываться время боевого обучения. Приезжая в полки, Алексеев никогда не прерывал текущих занятий и смотрел то, что делалось до него по имевшемуся в полку расписанию занятий.
И теперь все время Алексеев работает неутомимо».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Генерал М.В. Алексеев официально занял место начальника Штаба, а фактически вступил в Верховное командование в тяжелую для армии пору – ее отступления на всем фронте, при огромном истощении ее духовных сил и таком же недостатке вооружения и снарядов. Положение армии было почти катастрофическим. Рядом принятых энергичных и разумных мер ему, однако, удалось достичь того, что к концу августа наступление противника было остановлено, а в одном месте наши войска имели даже большой успех, захватив 28 тыс. пленных и много орудий. Этот успех «патриоты» сейчас же объяснили подъемом духа в войсках по случаю вступления Государя в Верховное командование.
Генерал Алексеев нес колоссальную работу. Фактически он был и Верховным Главнокомандующим, и начальником Штаба, и генерал-квартирмейстером. Последнее не вызывалось никакой необходимостью и объяснялось только привычкой его работать за всех своих подчиненных. Кроме того, что всё оперативное дело лежало на нем одном; кроме того, что он должен был вникать в дела всех других управлений при Штабе и давать им окончательное направление, - он должен был еще входить в дела всех министерств, ибо каждое из них в большей или меньшей степени теперь было связано с армией.
У генерала Алексеева был один весьма серьезный недостаток. В деле, в работе он все брал на себя, оставляя лишь мелочи своим помощникам. В то время, как сам он поэтому надрывался над работой, его помощники почти бездельничали».

«Принятие должности верховного главнокомандующего было последним ударом…»

Генерал А.И. Спиридович: «21 августа государь приобщился Св. Тайн в Федоровском соборе».
Генерал В.Н. Воейков: «Накануне отъезда государя в действующую армию Их Величества посетили собор Петропавловской крепости, где государь поклонился праху своего родителя; из крепости Их Величества поехали в домик Петра Великого приложиться к чудотворной иконе Нерукотворного Спаса».
Морис Палеолог: «Дважды в течение этого дня, в первый раз на Троицком мосту, второй – на набережной Екатерининского канала, я встречаю придворный автомобиль, в глубине которого вижу императора с императрицей; лица обоих очень серьезны. Присутствие их в Петрограде так необычно, что заставляет всех прохожих вздрагивать от удивления.
Из величества проехали, прежде всего, в крепость, в Петропавловский, где помолились перед гробницами Александра I, Николая I, Александра II, и Александра III. Оттуда они отправились в часовню в домике Петра Великого, где приложились к образу Спасителя, сопровождавшему постоянно Петра. Наконец, они приказали везти себя в Казанский собор, где долго оставались распростертыми перед чудотворной иконой Божьей Матери. Все эти моления показывают, что государь находится накануне выполнения того высшего деяния, которое кажется ему необходимым для спасения и искупления России.
Когда я припоминанию все тревожные симптомы, отмеченные мною в эти последние недели, мне кажется очевидным, что в недрах русского народа назревает революционный взрыв.
В какое время, в каких формах, при каких обстоятельствах разразится кризис? Будет ли последним, случайным и побудительным поводом военный разгром, голод, кровопролитная стачка, бунт в казармах, дворцовая трагедия?.. Я не знаю. Но мне кажется, что событие это отныне предвещает себя неотвратимым, как историческая необходимость. Во всяком случае, вероятность его уже столь велика, что я считаю нужным предупредить французское правительство. Итак, я посылаю Делькассе телеграмму, где, изложив опасности военного положения, пишу в конце: «Что касается внутреннего положения, оно ничуть не более утешительно. До самого последнего времени можно было верить, что не произойдет революционных беспорядков раньше конца войны. Я не могу утверждать этого теперь. Вопрос заключается в том, чтобы знать, будет ли в состоянии Россия, через более или менее отдаленный промежуток времени, выполнять должным образом свою роль союзницы. Всякая случайность должна отныне входить в предвидения правительства Республики и в расчеты генерала Жоффра».
Генерал А.А. Брусилов: «Принятие на себя должности верховного главнокомандующего было последним ударом, который нанес себе Николай II и который повлек за собой печальный конец его монархии».
С.Д. Сазонов: «С переездом государя в Могилев совпала печальная пора нашего правительственного разложения и тех невероятных назначений на высшие государственные посты, которые приводили страну в отчаяние, дискредитировали монархическое начало в глазах русского народа и привели к падению Династии, которой Россия была обязана своим величием и славой».

Напутствие императрицы своему мужу

Императрица Александра Федоровна: «Не беспокойся о том, что остается позади. Необходимо быть строгим и прекратить все сразу. Дружок, я здесь, не смейся над своей глупой, старой женушкой, но на мне надеты невидимые «брюки», и я смогу заставить старика (главу правительства Горемыкина) быть энергичным. Говори мне, что делать, пользуйся мной, если я могу быть полезной. В такие времена Господь мне подает силу, потому что наши души борются за правое дело против зла. Это все гораздо глубже, чем кажется на глаз. Мы, которым дано видеть все с другой стороны, видим, в чем состоит и что означает эта борьба. Ты, наконец, показываешь себя Государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать! Это будет славная страница твоего царствования и истории России – вся история этих недель и дней. Бог, который справедлив и около тебя, спасет твою страну и престол через твою твердость. Редко кто выдерживал более тяжкую борьбу, чем твоя, - она будет увенчана успехом, только верь этому. Твоя вера была испытана, и ты остался твердым, как скала, за это ты будешь благословен. Бог помазал тебя на коронации, поставил тебя на твое место, и ты исполнил свой долг. Будь в этом твердо уверен: Он (Господь) не забывает Своего Помазанника. Молитвы нашего Друга (Распутина) денно и нощно возносятся за тебя к небесам, и Господь их услышит.
Те, которые боятся и не могут понять твоих поступков, убедятся позднее в твоей мудрости. Это начало славы твоего царствования. Он (Распутин) это сказал – и я глубоко этому верю. Твое солнце восходит, и сегодня оно так ярко светит.
Все к лучшему, как говорит наш Друг, худшее позади.
Не забывай расчесывать волосы перед всяким трудным разговором или решением – эта маленькая гребенка (подарок Распутина) принесет помощь».
П.Н. Милюков: «Единственный «мущина в штанах», она принимала министерские доклады и все более уверенно входила во вкус государственного управления. Распутин льстил ей сравнением с Екатериной II. Разумеется. В государственных делах она понимала еще меньше, нежели император в военных. Ее «управление» свелось к личным предпочтениям одних лиц другим, смотря по тому, были ли это друзья или враги «нашего друга». Двор замыкался в пределы апартаментов царицы и «маленького домика» верной, но глупой подруги царицы, Анны Вырубовой. Над ними двумя царил Распутин, а около этого центрального светила группировались кружки проходимцев и аферистов, боровшихся за влияние на Распутина – и грызшихся между собою. Был кружок Бурдукова, уцелевший от кн. Мещерского, кружок кн. Андроникова, пускавшего пыль в глаза своим развязным обращением и своими мнимыми связями, кружок Манасевича-Мануйлова, афериста высшей марки, связанного с банками и с тайной полицией, кружок доктора Бадмаева, специалиста по тибетской медицине и по оккультным знаниям. Все они составляли средостение, через которое нужно было пробраться, чтобы заслужить милость Царицына окружения и попасть на высшие посты – без всякого отношения к личным знаниям и заслугам. Впрочем, высшими постами дело не ограничивалось. Мелкие дельцы делали мелкие дела, назначали на должности, освобождали от воинской повинности, от судебного преследования и т.д. за соответствующую таксу. Квартира Распутина покрывала сделки, его рекомендательные письма с бланковой формулой: «милай, помоги» фабриковались пачками; все это таксировалось, причем на долю Распутина приходилось обыкновенно пустяки, обеспечивавшие ему его дешевый разгул и трактирные подвиги. Эта скандальная картина слагалась постепенно; но только с этого момента, когда кризис коснулся одновременно и блока (Прогрессивного блока) и правительства, для широкой публики обнажился внутренний фронт камарильи, прикрывавшейся до сих пор ответственностью исполнительной власти. И по мере того как страна узнавала, кто в действительности ею правит, падал престиж самой верховной власти; вместо традиционного уважения к престолу распространялось в стране негодование и презрение к кучке людей, действительно ответственных за сложившееся положение. От них, а не от правительственных фантошей, менявшихся в «министерской чехарде», по меткому выражению Пуришкевича, страна теперь должна была требовать непосредственного отчета за происходящее».

Государь и его свита

Генерал Ю.Н. Данилов: «Возложив на себя обязанности Верховного главнокомандующего, император Николай II прибыл в Могилев в воскресенье 23 августа и в этот же день принял на себя предводительствование действующими армиями и флотом».
Генерал А.И. Спиридович: «Был отдан следующий приказ: “Приказ армии и флоту. 23 августа 1915 г. Сего числа я принял на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися в театре военных действий. С твердой верой в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли русской. Николай”».
Николай II: «Теперь начинается новая чистая страница, и что на ней будет написано, знает только Всемогущий Господь.
Я подписал мой первый приказ и добавил несколько слов слегка дрожащей рукой!»
Генерал Ю.Н. Данилов: «Вместе с императором в Ставку прибыло до десятка лиц свиты, во главе коих находились министр Двора, лично очень почтенный, но уже страдавший всеми старческими недочетами граф Фредерикс, и дворцовый комендант Воейков, не пользовавшийся расположением окружавшей его среды и более известный в обществе несколько назойливым рекламированием какой-то особой воды «Куваки», добывавшейся в его собственном, если не ошибаюсь, пензенском имении».
Протопресвитер Г. Шавельский: «С приездом Государя очень изменились и лицо Ставки, и строй ее жизни. Из великокняжеской Ставка превратилась в царскую. Явилось много новых людей, ибо Государь приехал с большой свитой. Лица, составлявшие свиту Государя в Ставке, делились на две категории: одни всегда находились при Государе, другие периодически появлялись в Ставке. К первой категории принадлежали: адмирал Нилов; свиты его величества генерал-майоры В.И. Воейков, князь Долгоруков, гр. А.Н. Грабе, флигель-адъютанты, полковники: Дрентельн и Нарышкин, лейб-хирург С.П. Федоров. Министр двора, гр. Фредерикс жил то в Петрограде, то в Ставке. Флигель-адъютанты: полковники, гр. Шереметьев и Мордвинов, капитаны I-го ранга Н.П. Саблин и Ден чередовались службой. Несколько раз дежурили в Ставке флигель-адъютанты: полковники Свечин и Силаев, а также князь Игорь Константинович. Осенью 1916 года некоторое время дежурил великий князь Дмитрий Павлович. Раза два на неопределенное время появлялся в Ставке обер-гофмаршал гр. Бенкендорф.
Из великих князей в Ставке находились: Сергей Михайлович, бывший начальник артиллерийского управления, Георгий Михайлович, состоявший в распоряжении Государя. Особый поезд на вокзале занимал Борис Владимирович, Наказной атаман всех казачьих войск. Часто появлялся в Ставке Александр Михайлович, заведовавший авиационным делом; реже Верховный начальник Санитарной части принц А.П. Ольденбургский. Не знаю, в качестве какого чина, но почти всегда находился в Ставке Кирилл Владимирович, а в ноябре 1916 г. появился и Павел Александрович. Великий князь Михаил Александрович все время находился на фронте.
В марте 1916 года Ставка увеличилась еще одним членом, генералом Н.И. Ивановым, назначенным состоять при особе Государя.
С прибытием в Ставку наследника при нем все время находились: воспитатель – тайный советник П.В. Петров, француз Жильяр, англичанин мистер Гиббс, матрос Деревенько и очень часто – доктор Деревенько».
Генерал А.Д. Бубнов: «Во время пребывания Государя в Ставке в ближайшем его окружении неотлучно состояли дворцовый комендант генерал Воейков, флаг-капитан адмирал Нилов и флигель-адъютант капитан 2-го ранга Н.П. Саблин.
Эти три лица постоянно и повсюду сопровождали Государя, принимали участие в его личной жизни и по вечерам составляли его партию в домино, в которое он любил играть.
Если вообще с кем-либо Государь делился своими сокровенными мыслями и воззрениями, так это только с ними. И только они – больше всех других приближенных царя – могли иметь на него влияние. Поэтому-то духовный облик этих лиц представляет собой значительный интерес для историка.
Генерал Воейков, представитель консервативной русской аристократии, отличаясь отталкивающей внешностью сибарита-циника, при ограниченных умственных способностях и научном кругозоре рядового гусарского офицера обладал наглым самомнением и, громко исповедуя ретроградные взгляды «черносотенного» толка, импонировал этим Государю и имел на него злосчастное влияние; не имея в своей душе ни тени сколь бы то ни было возвышенных чувств, он воочию обнаружил всю свою сущность, покинув первым – самым неблаговидным образом, - Государя в Ставке после его отречения от престола.
Флаг-капитан адмирал Нилов, если и не отличался умом, широтой взглядов и пониманием положения вещей, то во всяком случае отличался своим давнишним пристрастием к вину; о нем ходил анекдот, что Государь, привыкший видеть его постоянно «на взводе» и считая это нормальным его состоянием, увидев его раз трезвым, подумал, что он «на веселе»; он, однако, к чести его надо сказать, был Государю «без лести» искренно предан и покинул его не по своей воле, а по принуждению революционных властей.
Флигель-адъютант Н.П. Саблин заслуживает особого внимания, ибо из всех приближенных был ближе всего к царской семье, пользуясь особым благорасположением не только царя, но и царицы.
Этот красавец-мужчина, каких мало, не отличался ни умом, ни знаниями. Однако, как все морские офицеры, особенно младшего поколения, к коему он принадлежал, обладал известным кругозором и правильным пониманием вещей. Смутно предчувствуя угрожающие России опасности и беспокоясь об этом, он старался делать, что мог, чтобы эти опасности предотвратить. Не рискуя, однако, при этом своим положением фаворита, причем руководствовался, может быть, не столько преданностью царской семье, сколько инстинктом самосохранения, ибо и он, правда, не в такой неблаговидной форме, как Воейков, покинул в критическую минуту облагодетельствовавшую его царскую семью.
Он был частым гостем в моем кабинете, где мы вели с ним продолжительные разговоры по вопросам войны и пагубном направлении нашей внутренней политики, причем мне неоднократно пришлось убеждаться, что мысли, высказанные в этих разговорах, в коих нередко принимали участие и другие члены нашего кружка, становились известными Государю, вследствие чего – дабы не быть обвиненными в «крамоле» и лишиться пути, по которому доводилось до Государя истинное положение вещей, - мы в этих разговорах соблюдали известную осторожность и приемлемую форму.
На особом положении был в Ставке генерал Н.И. Иванов, назначенный после смены с поста главнокомандующего Юго-Западным фронтом состоять при особе Государя, что было равнозначно почетной отставке.
Жил он в своем вагоне на станции в полном безделии, и главная его обязанность состояла в том, чтобы есть за царским столом.
Такова была безотрадная картина личного состава Ставки при императоре Николае II…»
Протопресвитер Г. Шавельский: «Свита Государя была в постоянном общении с ним. Лица Свиты присутствовали на высочайших завтраках и обедах, утренних и вечерних чаях; сопровождали Государя в его ежедневных прогулках, участвовали в играх в кости и пр. Нельзя представить, чтобы при таком близком и постоянном общении с Государем они не оказывали на него влияния. Естественно возникает вопрос: что же представляли собой эти люди? Насколько сильно и плодотворно было их влияние?
И в Барановичах, и тут, в Могилеве, все ближе знакомясь со свитой Государя, я не раз задавался вопросом: ужель в своем 180-миллионном народе не мог Государь найти для окружения себя десяток таких лиц, которые были бы не только его сотрапезниками, компаньонами на прогулках, партнерами в играх, но и советниками и помощниками в государственных делах? Теперь же его свиту составляли лица по душе добрые, почти все без исключения – благонамеренные, в большей или меньшей степени ему преданные, но у лучших из них недоставало мужества говорить правду и почти у всех – государственного опыта, знаний, мудрости, чтобы самим разбираться в происходящем и предостерегать Государя от неверных шагов.
Сам Государь представлял собою своеобразный тип. Его характер был соткан из противоположностей. Рядом с каждым положительным качеством у него как-то уживалось и совершенно обратное – отрицательное. Так, он был мягкий, добрый и незлобивый, но все знали, что он никогда не забывает нанесенной ему обиды. Он быстро привязывался к людям, но так же быстро и отворачивался от них. В одних случаях он проявлял трогательную доверчивость и откровенность, в других – удивлял своею скрытностью, подозрительностью и осторожностью. Он безгранично любил Родину, умер бы за нее, если бы увидел в этом необходимость, и в то же время как будто уж слишком дорожил он своим покоем, своими привычками, своим здоровьем и для охранения всего этого, может быть, не замечая того, жертвовал интересами государства.
Государь чрезвычайно легко поддавался влияниям и фактически он всегда находился то под тем, то под другим влиянием, которому иногда отдавался почти безотчетно, под первым впечатлением. Каждый министр после своего назначения переживал «медовый месяц» близости к Государю и неограниченного влияния на него, и тогда он бывал всесилен. Но проходило некоторое время, обаяние этого министра терялось, влияние на Государя переходило в руки другого, нового счастливца, и опять же на непродолжительное время.
Необходимо отметить еще одну чрезвычайно характерную, объясняющую многое, черту в характере Государя, - это его оптимизм, соединенный с каким-то фаталистическим спокойствием и беззаботностью в отношении будущего, с почти безразличным и равнодушным переживанием худого настоящего, в котором за время его царствования не бывало недостатка. Кому приходилось бывать с докладами у Государя, тот знает, как он охотно выслушивал речь докладчика, пока она касалась светлых, обещавших успехи сторон дела, и как сразу менялось настроение Государя, ослабевало его внимание, начинала проявляться нетерпеливость, а иногда просто обрывался доклад, как только докладчик касался отрицательных сторон, могущих повлечь печальные последствия. При этом Государь, обычно, высказывал сомнение: «может быть, дело обстоит совсем не столь печально», и всегда заканчивал уверенностью, что все устроится, наладится и кончится благополучно.
Таково же было отношение Государя и к событиям. Радостные события Государь охотно переживал вместе с окружавшими его, а печальные события как будто лишь на несколько минут огорчали его.
Свои несчастья: отречение, заточение, ссылку Государь, по отзывам лиц, видевших его в те минуты,
переживал спокойно, как будто бесчувственно, не то стойко веря в отличное будущее, не то философски игнорируя все происходящее: все равно мол…
В этой особенности государева характера было, несомненно, нечто патологическое. Но, с другой стороны, несомненно и то, что сложилась она не без сознательного и систематического упражнения. Государь однажды сказал министру иностранных дел С.Д. Сазонову:
- Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу.
Это рассказывал мне сам Сазонов в июле 1916 года. Значит, у Государя это был своего рода философский «modus vivendi»: воспринимать и переживать только приятное, что может утешать, радовать и укреплять тебя, и проходить мимо всего неприятного, что тебя озабочивает, расстраивает, огорчает, не задерживаясь на нем, как бы не замечая его. Кто хотел бы заботиться исключительно о сохранении своего здоровья и безмятежного покоя, для того такой характер не оставлял желать ничего лучшего; но в Государе, на плечах которого лежало величайшее бремя управления 180-миллионным народом в беспримерное по сложности время, подобное настроение являлось зловещим».

Прощание великого князя со Ставкой

Генерал Ю.Н. Данилов: «Государь не сразу занял губернаторский дом, в котором оставались свободными на случай его приезда комнаты верхнего этажа. Он продолжал жить в своем поезде, в котором приехал из столицы и для которого была подготовлена особая ветка, отводившая царские вагоны в сторону от вокзала, в глубь какого-то частного сада.
Очевидно, что неоставлением поезда государем делался намек на желательность более спешного отъезда из Ставки великого князя. Ему было разрешено проехать непосредственно на некоторое время в собственное имение Тульской губернии, откуда, не заезжая ни в одну из столиц, он должен был отправиться прямо в Тифлис. Получалось впечатление какой-то опалы…»
Протопресвитер Г. Шавельский: «26 или 27 августа уезжал из Ставки великий князь. Государь не собирался выезжать к отходу поезда. Приближенные убедили его выехать.
Накануне отъезда великий князь прощался со Штабом. В зале окружного суда собрались все чины Штаба. Явился великий князь, как всегда стройный, величественный. Замерло всё. Кратко, но ярко поблагодарив всех за серьезную, трогавшую его работу, он так закончил свою речь:
- Я уверен, что теперь вы еще самоотверженнее будете служить, ибо теперь вы будете иметь счастье служить в Ставке, во главе которой сам Государь. Помните это!
И тут сказался «верноподданный из верноподданных». Слезы показались на его глазах. Многие плакали. Один упал в обморок. Великий князь поклонился и ушел.
На вокзале к отъезду великого князя собрался весь Штаб. Приехал в походной форме великий князь и начал обходить всех, сердечно прощаясь с каждым. Потом приехал Государь. Он вошел в вагон великого князя. Пробыв там несколько минут, он вышел и остановился у самого вагона. Вслед за Государем вышел и великий князь. Раздался свисток. Стоя на площадке своего вагона, против Государя, великий князь выпрямился и взял «под козырек». Государь и все присутствующие ответили ему. Поезд уже был далеко, но все еще виднелась, как бы изваянная, величественная фигура великого князя, бывшего Верховного. Он еще продолжал отдавать честь своему Государю.
Уехал Государь. Стали разъезжаться и все мы. День был сумрачный. А у нас на душе было совсем мрачно. Точно оторвалось от сердца что-то родное, дорогое. Что ждет нас впереди, никто этого не знал, но все об этом думали. Какая-то разбитость, подавленность, почти безнадежность чувствовались в этот день в Ставке. Как будто похоронили кого-то, незаменимо дорогого, как будто потеряли последнюю опору при надвигающейся беде».

Удивительно, но эта сцена повторится 8 марта 1917 года. В тот день Николай II, отрекшийся от Престола и сложивший с себя полномочия верховного главнокомандующего, простится со своим Штабом и  покинет Ставку в качестве арестанта новой власти…

Губернаторский дом

Генерал А.И. Спиридович: «27 августа государь переехал жить в губернаторский дом, переехала и свита, перебрались и мы, жившие в поезде «Литера Б». Губернаторский дом был двухэтажным, или по-французски состоял из рэ-де-шоссе и одного этажа. Один длинный фасад его выходил на площадь, вокруг которой были расположены правительственные учреждения, другой – в сторону Днепра, в сад, примыкавший к дому справа. Постройка старая, комнаты средней величины, скромно обставленные.
Государь разместился на верхнем этаже. Там первым от передней шел довольно большой белый зал с окнами на площадь. Белые стулья с ярко-желтой штофной обивкой. Ярко-желтые портьеры, рояль и царские портреты.
Из зала одна дверь вела в столовую, другая в комнату, ставшую рабочим кабинетом государя. В нем стоял большой дубовый на тумбах с ящиками резной письменный стол, обтянутый обычным сукном цвета бордо. Старинные диван и кресла красного дерева. Люстра в стиле модерн со стекляшками спускалась с потолка, а скромная электрическая лампа с зеленым абажуром стояла на письменном столе.
Из кабинета дверь вела в комнату, где устроили спальню для государя. Она выходила окнами в сад и на Днепр. Там стояла складная железная, так называемая из стволов, кровать и немного мебели красного дерева. Высокая кафельная с лепными украшениями печка в углу. Люстра в стиле ампир. Из спальни была дверь в столовую.
На одном этаже с государем разместились граф Фредерикс и генерал Воейков, а также камердинер государя. На нижнем этаже расположились гофмаршал Долгоруков (для близких Валя), генерал-адъютант Нилов, лейб-хирург Федоров и флигель-адъютант Дрентельн, принявший от ушедшего Орлова должность начальника военно-походной канцелярии.
Прочие лица, сопровождавшие государя, жили в одном из правительственных зданий на площади и в гостиницах».

«О жизни нашего штабного офицерства…»

М.К. Лемке: «Все хотел сделать несколько общих записей о жизни нашего штабного офицерства, да как-то не хватало времени. Сделаю сегодня.
Живут офицеры нашего управления разно: Алексеев, Пустовойтенко, Борисов, Носков и Щепетов – в здании управления, остальные в реквизированных гостиницах или, при желании, по частным квартирам. Город вообще обилен гостиницами, и лучшие из них реквизированы. Так, «Франция» - для дворцовых чинов и приезжающих к царю лиц; «Бристоль» - для военных представителей союзников и лиц, около них находящихся; «Орловская», «Метрополь», «Тульская», «Петроградская», «Польская» и др. – для офицеров и генералов штаба. Один я живу на особой квартире, отведенной мне одновременно и под службы (Бюро), и для личной жизни.
Служебный день обычно начинается в 10 часов утра, все же собираются только к 11. Те, которые должны «поднимать карту» (нелепое выражение, слепо заимствованное из терминологии топографов, что означает указать на карте наше расположение по фронту), иногда приходят к 8 утра, но зато говорят об этом до 8 ч. вечера. Это «поднятие» - дело совершенно простое, но на словах офицеры генерального штаба придают ему очень большое значение, так как должны вставать не в 9 ч. 30 мин.. а в 7 ч. 30 мин. утра, хотя само поднимание делают опять-таки не они, а черная кость – топографы и чертежники.
До службы кто дома, кто в собрании пьет кофе или чай. Пустовойтенко и Алексеев встают в 8 ч., и первый сейчас же идет гулять, возвращается к 9 ч. 30 мин. – 10 ч. Служба никого, кроме Алексеева, не утомляет, часами во время занятий, разговаривают о совершенно посторонних предметах, преимущественно о повышениях и пр., читают газеты, телеграммы агентов, вообще работают с большой прохладцей.
В 1 ч. 15 мин. идет в собрание завтракать. Тогда во всем управлении не остается ни одного офицера, кроме дежурного по аппаратной внизу, который и не обязан караулить что бы то ни было. В это время можно сделать, что хочешь со всем, что не заперто, да и запирается все довольно примитивно. После завтрака, не оканчивающегося позднее 2 ч. 15 мин., почти все идут по домам, Пустовойтенко и Алексеев вместе гуляют, кое-кто тоже гуляет, и только к 4 ч. начинают сходиться, а все собираются лишь к 5 ч. Опять те же беседы, то же переливание из пустого в порожнее. В 7 ч. 15 мин. идут на обед, после которого в управление изредка приходят очень немногие и сидят там не позднее 11 час.
Общая производительность работы поразительно ничтожна, что не мешает, однако, почти всем считать себя – и, главное, искренно – очень занятыми. Действительные работники, хотя бы просто по затрачиваемому добросовестно времени – это Скалон, Щепетов, Пиковский, Протопопов, Кожевников и Тихобразов. Борисов занят целый день, но его никто не видит.
Штаб-офицеры генерального штаба по очереди дежурят сутки по управлению. Тогда им надо являться к 9 утра и безвыходно находиться (хотя умудряются сбегать в кинематограф, домой и в теплую компанию) в управлении, отлучаясь на завтрак и обед во дворец или в собрание. Все дежурство, по существу очень ответственное в смысле наблюдения за целостью документов и пр., на практике сведено к машинальному подписыванию без проверки телеграмм, проверяемых иногда помощниками, и на вручение их Алексееву и еще кому следует. Редко кто из дежурных шифрует или дешифрует – обычно весь этот труд исполняет дежурный по аппаратной. Вообще, белая кость так устраивается, чтобы во время дежурства иметь только одни удовольствия. Секретность поступающих документов обеспечивается помощниками, в противном случае офицеры генерального штаба не прочь дать переписать расшифрованную телеграмму любому писарю, с чем я постоянно воюю.
Никто ничего серьезного и порядочного не читает. Любимые газеты – «Новое время» и реже «Русское слово». Покупают всякую пошлятину в киосках или на вокзале, рассказывают друг другу часами скабрезные военные и партикулярные анекдоты, притом всегда самые грубые, и приключения; готовы говорить о женщинах, которых были бы почти лишены, если бы не крайняя легкость могилевских нравов… Вообще, я не заметил умственного уровня выше строевого полкового ординарца, а о нравственном лучше и не говорить – здесь он гораздо ниже. На порядочных пьесах в театре не бывают, предпочитают кинематограф и зеленое поле.
Офицеры имеют право сноситься по прямому проводу с фронтами и Петроградом особыми записками или разговорами. И это все просьбы об устройстве того или другого, о личном награждении и т.п. Я не видал ни одной записки, которая заключала бы в себе какую-нибудь самостоятельную мысль о каком-нибудь военном вопросе, полезном для дела, которую один передал бы другому для проведения и пр. Все такое не в природе офицеров генерального штаба».

Прогрессивный блок и правительство

Генерал А.И. Спиридович: «28 августа состоялось объединение фракций и групп Государственного Совета, Государственной Думы в так называемый прогрессивный блок. Блок считал, что победа над немцами возможна только при существовании сильной, твердой и деятельной власти, а такой властью может быть только власть, опирающаяся на народное доверие. Это возможно только при создании правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными мерами относительно выполнения в ближайший срок определенной программы и приемов управления. Блок наметил ряд мер. Иными словами, пользуясь критическим положением страны, либералы решили попытаться ограничить власть монарха. Был сделан нажим на министров.
Почти все они стояли на том, что Государственную думу надо распустить, заменить Горемыкина новым, приемлемым для общественности человеком, подобрать министров, которые бы работали в соответствии с законодательными нормами. Все это должен был сделать государь.
Горемыкин был решительно против такого плана. Его поддерживала царица, видевшая в плане попытки ограничения власти монарха.
Горемыкин прибегнул к новой тактике. Воспользовавшись отъездом государя, он стал навещать в Царском Селе с докладами по государственным делам императрицу. Царица была привлечена к обсуждению этих дел. Она стала высказывать свои мнения по этим делам государю, убеждала государя принять то или иное решение. Иногда в своем мнении она руководствовалась мнением Распутина. О поездках премьера в Царское Село появлялись заметки в газетах. Пошли новые толки и пересуды о вмешательстве царицы в дела управления».

Политический кризис

Генерал А.И. Спиридович: «30 августа Горемыкин приехал в Могилев с докладом к Его Величеству. Государь решил продолжать прежний курс политики. Он подписал указ о роспуске Государственной думы с 3 сентября. Для урегулирования вопроса о взаимоотношениях премьера с министрами обещал пригласить Совет Министров в Могилев.
Совет министров состоялся в Могилеве 16 сентября. Открыв заседание, государь выразил недовольство по поводу коллективного письма министров, спросил их: «Что это, забастовка против меня?»
После государя говорил Горемыкин о возникших между ним и министрами несогласиях и закончил свою речь словами: «Пусть министр внутренних дел скажет, почему он не может со мной служить».
На это последовал краткий и сдержанный ответ князя Щербатова о принципиальном различии их взглядов по вопросам текущего момента. Затем против Горемыкина говорил Кривошеин, произнесший довольно резкую речь. И уже в совершенно истерических тонах говорил против Горемыкина Сазонов. Самарин говорил резко, но спокойно: «Ваше Величество, Вы укоряете нас за то, что мы не хотим Вам служить. Нет, мы по заветам наших предков служим не за страх, а за совесть. А что против нашей совести, то мы делать не будем».
Видимо, удивленный страстностью и прямотой речей государь сидел очень взволнованный и, когда наступило молчание, не знал, что делать. Из неловкого молчания вывел князь Щербатов. Попросив слова, он спокойным тоном высказал причины разногласия большинства министров с премьером следующими словами: «Причин, вызывающих разномыслие, бывает много. Военный и статский, юрист и администратор, земец и бюрократ часто мыслят различно. Но есть другие причины разномыслия, более естественные и трудноустранимые. Это разница в людях двух поколений. Я люблю моего отца, я очень почтительный сын, но хозяйничать с ним в одном имении я не могу. А мой отец ровесник уважаемому председателю Совета Министров».
Спокойная речь Щербатова разрядила обстановку.
«Да я скорее столковался бы с отцом, чем с сыном», - сказал, улыбаясь, Горемыкин.
Совещание кончилось без видимого результата. Государь встал, сухо пожал руки присутствовавшим и удалился. Министры отбыли в Петербург.
На другой день государь писал царице: «Вчерашнее заседание ясно показало мне, что некоторые из министров не желают работать со старым Горемыкиным. Поэтому по возвращении должны произойти перемены».
Горемыкин рассказывал в Петербурге, что государь дал министрам нахлобучку. В свите говорили, что император проявил твердость и властность. Министр юстиции Александр Хвостов находил поведение некоторых своих коллег на том заседании недопустимым, выражал крайнее негодование и высказал  это самому государю.
Политический кризис затянулся».

Циммервальдская конференция

Циммервальдская партийная конференция была посвящена вопросу о характере войны и об отношении к ней пролетариата…

Н.К. Крупская: «Конференция состоялась 5-8 сентября в Циммервальде; на ней были делегаты от 11 стран (всего 38 человек). К так называемой Циммервальдской левой примыкали только 9 человек (Ленин, Зиновьев, Берзин, Хёглунд, Нерман, Радек, Борхардт, Платен, после конференции примкнула Роланд-Гольст). На конференции от русских были еще Троцкий, Аксельрод, Ю. Мартов, Натансон, Чернов, один бундовец. Троцкий к левым циммервальдистам не примыкал.
Владимир Ильич поехал на конференцию раньше и 4-го сделал на частном совещании доклад о характере войны и о тактике, которая должна быть применяема международной конференцией».
Из Манифеста: «Пролетарии!
С начала войны вы отдали вашу действительную силу, вашу отвагу, вашу выносливость на службу господствующим классам. Теперь вы должны начать борьбу за свое собственное дело, за священную цель социализма, за освобождение подавленных народов и порабощенных классов, - путем непримиримой пролетарской классовой борьбы».
Генерал А.И. Спиридович: «Изданный Циммервальдской конференцией манифест не оправдал возлагавшихся на него надежд. Во многих странах социал-демократические партии его не приняли».

На фронте

Генерал А.И. Спиридович: «Переломом к лучшему на фронте явилась так называемая Вильно-Молодечная операция.
В официальном сообщении царской ставки от 19 сентября были следующие строки: «Удар германцев в направлении Вилейки был решительно отбит, и план их расстроен. В многодневных тяжелых боях, о напряжении которых свидетельствуют предшествовавшие сообщения, противник был последовательно остановлен и, наконец, отброшен. Глубокий клин германцев по фронту Солы-Молодечно-Глубокое-Видзы уничтожен, причем врагу нанесен огромный ущерб. Планомерный переход наших войск от отступления к наступлению был совершен с уменьем и настойчивостью, доступными лишь высоко доблестным войскам».
22 сентября в 4 часа дня государь отбыл из ставки в Царское Село, куда прибыл 23-го утром.
Сбылось предсказание Распутина, сделанное месяц тому назад, о том, что государь пробудет в ставке не десять дней, а месяц. Об этом много говорили тогда во дворце. Те, кто верил в необыкновенные качества Старца, получили новое тому подтверждение».

Новые перестановки в правительстве

Генерал А.И. Спиридович: «26 сентября министр внутренних дел князь Щербатов был официально уволен от должности. За два дня до этого он был с докладом у государя. Государь, как всегда, милостиво и внимательно выслушал доклад и согласился на назначение одного рекомендованного министром губернатора. По окончании доклада, встав, государь, как бы конфузясь, объявил министру об его увольнении. «Я почувствовал, писал мне позже князь, - что у меня гора с плеч сваливается, и я искренне сказал: - Покорнейше благодарю, Ваше Величество». Государь обнял князя, выразил сожаление и объявил о назначении его членом Государственного совета. Князь поблагодарил, но отказался, мотивируя это тем, что он должен вернуться в имение. Немного удивившись, государь ничего не сказал и молча пожал князю руку.
На другой день Щербатов получил фотографию императора с подписью. Министр был уволен без пенсии.
В тот же день 29 сентября вышел указ о назначении Алексея Хвостова управляющим министерством внутренних дел.
Вместе с князем Щербатовым был уволен обер-прокурор Святейшего Синода Самарин, получивший предварительно краткое письмо об этом от государя. Царица Александра Федоровна за последние годы невзлюбила Самарина за принадлежность к кружку высшего московского общества, который вел агитацию против Распутина. В свое время она была против его назначения обер-прокурором, доказывая государю, что он не принесет успокоения в духовные сферы, и события подтвердили ее мнение.
При Самарине развернулось дело епископа Варнавы о прославлении мощей святителя Иоанна Тобольского. Уже более года тому назад Синод постановил канонизировать Святого Иоанна, но дело почему-то затянулось. Кафедру в Тобольске занимал епископ Варнава.
Не получая никаких указаний из Синода о прославлении Святого Иоанна, епископ Варнава летом 1915 года обратился непосредственно к государю и получил разрешение Его Величества. В июне епископ Варнава прославил Святителя, а общество приняло это за канонизацию. Дело дошло до Синода, и, когда обер-прокурором был назначен Самарин, епископа Варнаву привлекли к ответу за неправильные действия. Обе стороны проявили большую страстность.
Обер-прокурор настаивал на том, что епископ не имел права действовать без ведома Синода, епископ же ссылался на высочайшее разрешение.
Самарин осложнил дело, придав ему выражение распутинского влияния на церковь.
Самарин был уволен, а Святейший Синод командировал в Тобольск архиепископа Тихона (будущего Всероссийского Патриарха), который обследовал мощи Святителя, и канонизация Святого Иоанна была совершена по всем правилам церкви и без ущерба престижа верховной власти. Такое разрешение этого церковного дела уже после увольнения Самарина ясно показало, насколько был неправ Самарин. Придав этому религиозному делу политический характер.
Увольнение одним указом Щербатова и Самарина произвело большое впечатление в общественных и политических кругах. Поднялась волна недовольства против царицы и государя. Недовольство было проявлено демонстративным образом. Относительно Щербатова всколыхнулись харьковские и полтавские дворянские и земские круги. По поводу увольнения Самарина на верховную власть ополчилась вся дворянская Москва.
Шум и сплетни в Петербурге усилились с возвращением 28 сентября из Сибири Распутина. В политических кругах стали говорить об усилении реакции, о возросшем влиянии Старца. Стали открыто говорить о необходимости государственного переворота. Говорили, что так дальше продолжаться не может – необходимо назначение регента, которым мог быть великий князь Николай Николаевич. Походило на то, что сторонники великого князя, потеряв надежду на замышлявшийся переворот, теперь разрабатывали другую тактику. Слухи дошли до дворца. В имении Першина, где великий князь задержался дольше, чему ему было разрешено, было дано знать, что пора уезжать на Кавказ, и великий князь выехал в Тифлис.
Самые резкие суждения можно было слышать тогда и от некоторых из великих князей. Так, великий князь Николай Михайлович, бывая в английском клубе, открыто критиковал действия правительства и его внутреннюю политику.
При таком настроении политических кругов государь выехал 1 октября на фронт, взяв впервые с собой наследника».

Наследник престола в Ставке

Протопресвитер Г. Шавельский: «После первой же поездки из Ставки в Царское Село в конце сентября Государь вернулся в Могилев с наследником. Наследника сопровождали его воспитатели: тайный советник П.В. Петров, француз Жильяр, англичанин мистер Гиббс и дядька-матрос Деревенько. Первые три были учителями наследника. Алексей Николаевич с этого времени стал членом нашей штабной семьи».
Николай II: «Только в первый день Алексей завтракал с Жильяром в моей комнате, но потом он стал сильно упрашивать позволить ему завтракать со всеми. Он сидит по левую руку от меня и ведет себя хорошо, но иногда становится чрезмерно весел и шумен, особенно когда я беседую с другими в гостиной. Во всяком случае, это им приятно и заставляет их улыбаться».
Генерал В.Н. Воейков: «По прибытии в Могилев Его Величество, к большому удовольствию наследника, приказал поставить его кровать в своей спальной. Алексей Николаевич вставал на полчаса раньше государя и аккуратно приходил каждый день меня будить в мою комнату, которую посещал несколько раз в течение дня для учинения всевозможных шалостей. Выпив утром в столовой кофе немного раньше государя, наследник цесаревич начинал свои занятия. Преподавателями его были П.В. Петров, П.А. Жильяр и мистер Гиббс. Так как ни один из них не считал себя компетентным по арифметике, предмет этот предложили мне взять на себя. Завтракал Алексей Николаевич за общим столом, сидя по левую руку государя. После дневной прогулки с Его Величеством наследнику подавался отдельно в 6 часов обед, на который он почти ежедневно приглашал меня. Между своим обедом и сном он появлялся среди приглашенных к высочайшему столу, причем держал себя совершенно непринужденно. Благодаря необыкновенной простоте и сердечности в обращении Алексей Николаевич привлекал к себе все сердца как своей внешней, так и духовной красотой; его ясный открытый взгляд, во всем проявляемая решительность, приятный звонкий голос – вызывали во всех, его видевших, чувство глубочайшей симпатии. Прислуга дворца принимала в шалостях Алексея Николаевича живейшее участие.
Однажды, вернувшись после обеда в свою комнату, я нашел свой письменный стол обращенным в пирамиду серебра: оказалось, что наследник, при дворцовых служащих, перенес из буфетного шкафа имевшееся там серебро, причем бывшие на столе предметы оставались на своих местах. Увидел я это только около 9 часов, когда наследник уже раздевался, чтобы ложиться спать. Немедленно попросил я дядьку – Деревенько – передать Его Величеству мою благодарность за подаренное серебро, на что последовал ответ, что серебро вовсе не подарено, а что нужно его вернуть – иначе он будет жаловаться. Тогда я на клочке бумаги написал, что подарков под угрозою отнимать нельзя. На обороте той же бумаги было рукой наследника синим карандашом написано: «Это не подарок». Записку мне принес дядька Деревенько с объяснением, что Алексей Николаевич очень волнуется. Чтобы не волновать на сон грядущий цесаревича, я просил ему передать, что в этот раз серебро будет возвращено, а в следующий – снесенные ко мне в комнату вещи возврату подлежать не будут… Отношения мои с наследником были в высшей степени сердечные. Для меня самого составляло громаднейшее наслаждение доставить ему какое бы то ни было удовольствие. Осенью 1916 года, во время пребывания государя в Могилеве, доктор запретил мне много ходить, а потому при ежедневных высочайших выездах на прогулку я оставался с наследником. Он очень любил игру в разбойники, все участники которой должны были прятаться в лесу и стрелять из пугачей, постоянно портившихся к великому огорчению Алексея Николаевича».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Встречаясь с ним во дворце каждый день два раза, наблюдая его отношения к людям, его игры и детские шалости, я часто в то время задавал себе вопрос: какой-то выйдет из него монарх? После того, как жизнь его трагически пресеклась, когда еще не успел определиться в нем человек, вопрос, возникавший тогда у меня, является насколько трудным, настолько же и неразрешимым или, по крайней мере, гадательным. Последующее воспитание, образование, события и случаи, встречи и сообщества, все это и многое другое, - одно в большей, другое в меньшей степени, - должны были повлиять на образование его духовного склада, умозрения и сделать из него такого, а не иного человека. Предугадать, как бы все это было, никто не в силах, а поэтому, и все предположения, какой бы из него вышел монарх, не могут претендовать даже на относительную основательность. Но прошлое царственного мальчика, закончившееся страшной трагедией всей семьи, интересно само по себе, в каждом своем штрихе, в каждой мелочи, независимо от каких-либо гаданий насчет бывшего возможным будущего.
В Ставке наследник поместился во дворце с отцом. Спальня у них была общая – небольшая комната, совершенно простая, без всяких признаков царской обстановки. Занимался же Алексей Николаевич в маленькой комнате-фонаре, во втором этаже, против парадной лестницы, рядом с залом.
Завтракал всегда за общим столом, сидя по левую руку Государя. По левую руку наследника по большей части сажали меня. Обедал же он всегда со своими воспитателями.
При хорошей погоде он участвовал в прогулке и обязательно сопровождал Государя в церковь на богослужения.
Как, вероятно, всем известно, наследник страдал гемофилией, часто обострявшееся и всегда грозившей ему роковой развязкой. От одного из приступов этой болезни остался след: мальчик прихрамывал на одну ногу. Болезнь сильно влияла и на воспитание, и на образование Алексея Николаевича. Как болезненному, ему разрешалось и прощалось многое, что не сошло бы здоровому. Во избежание переутомления мальчика, учение вели очень осторожно, с очевидным ущербом для учебной цели. Следствием первого была часто переходившая границы дозволенного шаловливость; следствием второго – отсталость в науках. Последняя особенно была заметна. Осенью 1916 г. Алексею Николаевичу шел 13-й год, - возраст гимназиста, кадета 3 класса, - а он, например, еще не знал простых дробей. Отсталость в учении, впрочем, могла зависеть и от подбора учителей. Старик Петров и два иностранца преподавали ему все науки кроме арифметики, которой учил его генерал Воейков…
- Что за чушь! Генерал Воейков преподает наследнику арифметику! Какой же он педагог? Когда и кому он преподавал что-либо? Он занимался лошадьми, солдатами, кувакой, а не науками, - обратился я однажды к профессору Федорову.
- Вот, подите же! Эти господа (он  указал на гофмаршала) убедили Государя, что так дешевле будет… Отдельный преподаватель дорог, - ответил профессор Федоров.
Я чуть не упал от ужаса. При выборе воспитателей и учителей для наследника Российского престола руководятся дешевизной и берут того, кто дешевле стоит. Тем не менее, Воейков до самой революции продолжал преподавать наследнику арифметику.
В воспитательном отношении главную роль, кажется, играл дядька-матрос Деревенько, может быть, очень хороший солдат, но для наследника, конечно, слишком слабый воспитатель. Отсутствие сильного, опытного, соответствующего задаче воспитателя заметно сказывалось. Сидя за столом, мальчик часто бросал в генералов комками хлеба; взяв с блюда на палец сливочного масла, мазал им шею соседа. Так было с великим князем Георгием Михайловичем. Однажды, за завтраком наследник три раза мазал ему шею маслом. Тот сначала отшучивался, грозя поставить гувернера в угол; когда же это не помогло, пригрозил пожаловаться Государю. Мальчик угомонился, когда Государь посмотрел на него строго. А однажды выкинул совсем из ряда вон выходящий номер. Шел обед с большим числом приглашенных, - был какой-то праздник. Я сидел рядом с великим князем Сергеем Михайловичем. Наследник несколько раз вбегал в столовую и выбегал из нее. Но вот он еще раз вбежал, держа назади руки, и стал за стулом Сергея Михайловича. Последний продолжал есть, не подозревая о грозящей ему опасности. Вдруг наследник поднял руки, в которых оказалась половина арбуза без мякоти, и этот сосуд быстро нахлобучил на голову великого князя. По лицу последнего потекла оставшаяся в арбузе жидкость, а стенки его так плотно пристали к голове, что великий князь с трудом освободился от непрошенной шапки. Как ни крепились присутствующие, многие не удержались от смеха. Государь еле сдерживался. Проказник быстро исчез из столовой.
Однажды я после высочайшего обеда зашел на несколько минут к генералу Воейкову, чтобы переговорить с ним по какому-то делу. Мы вели тихую беседу. Вдруг, быстро открывается дверь, показывается фигура наследника с поднятой рукой, и в нас летит столовый нож.
- Алексей Николаевич! – крикнул генерал Воейков. Наследник скрылся, но минуты через две повторилась история: только на этот раз полетела в нас столовая вилка.
Почти каждый раз под конец завтрака наследник начинал игру в разбойники. Для этой игры у него всегда в боковом кармане имелись красные и белые спички, которые он теперь тщательно раскладывал на столе. Красные означали разбойников, белые – мирных граждан. Первые нападали на последних, последние отбивались. Для изображения таких действий наследник все время производил перегруппировки, объясняя вслух значение их. Адмирал Нилов всегда возмущался этой однообразной и бессодержательной игрой, и открыто высказывал свое недовольство всем вообще воспитанием наследника без серьезного воспитателя.
Когда Государь после стола обходил гостей, наследник в это время возился обыкновенно с бельгийским генералом Риккелем, часто обращаясь с ним совсем бесцеремонно: толкая его коленом в живот, плечом в бок и т.п. Иногда залезал под рояль и оттуда хватал генерала Риккеля за ногу. Другим любимцем наследника был японский военный атташе-полковник. В летнее время после завтрака в саду, устраивавшегося обыкновенно в палатке, наследник любил шалить у фонтана, направляя ладонью струю на кого-либо из присутствующих, а иногда и на самого Государя.
Летом 1916 г. почти ежедневно Алексей Николаевич в городском саду около дворца производил военное ученье со своей «ротой», составленной из местных гимназистов его возраста. Всего участвовало в этой игре до 25 человек. В назначенный час они выстраивались в саду и, когда приходил наследник, встречали его по-военному, а затем маршировали перед ним.
Летом же у наследника было другое развлеченье, которое обнаруживало и его любовь к военным упражнениям, и его нежную привязанность к своему отцу. Утром перед выходом Государя к утреннему чаю Алексей Николаевич становился с ружьем «на часах» у входа в палатку, отдавал по-военному честь входившему Государю и оставался на часах, пока Государь пил чай. При выходе последнего из палатки Алексей Николаевич снова отдавал честь и уже после этого снимался с «часов».
Господь наделил несчастного мальчика прекрасными природными качествами: сильным и быстрым умом, находчивостью, добрым и сострадательным сердцем, очаровательной у царей простотой; красоте духовной соответствовала и телесная».
Генерал В.Н. Воейков: «Он был умен, благороден, добр, отзывчив, постоянен в своих симпатиях и чувствах. При полном отсутствии гордости его существо наполняла мысль о том, что он – будущий царь: вследствие этого он держал себя с громадным достоинством. По причине болезни знакомый со страданиями, он проявлял большую чуткость к несчастным и обездоленным и не упускал случая, когда мог, сделать что-нибудь приятное окружавшим его. Одним словом, по мнению всех, близко знавших цесаревича Алексея Николаевича, он представлял по уму и характеру идеал русского царя».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Алексей Николаевич быстро схватывал нить даже серьезного разговора, а в нужных случаях так же быстро находил подходящую шутку для ответа.
- Это что такое? – спрашивает его Государь, указывая пальцем на пролитый им на стол суп из ложки.
- Суп, ваше императорское величество! – совершенно серьезно отвечает он.
- Не суп, а свинство! – замечает Государь.
Когда приезжала в Ставку Государыня с дочерьми, жизнь дворца изменялась. Тогда на завтраках присутствовала вся царская семья. Первой из кабинета выходила царица, всегда стройная, красивая, величественная, но всегда с каким-то скорбным лицом. Когда она улыбалась, то и улыбка у нее была скорбная. Рядом с нею царь казался маленьким, не царственным. После завтрака царь обходил гостей, а царица, усевшись около окна, подзывала к себе через одну из дочерей, Ольгу или Татьяну, того или другого из завтракавших и вела с ними разговор. К обедам никто не приглашался. Царь обедал только со своей семьей. Жила царица с дочерьми в своем поезде.
Накануне праздников и в самые праздники вся царская семья обязательно являлась в штабную церковь и размещалась на левом клиросе. Больная ногами императрица во время богослужения больше сидела.
Много ходило, как и продолжает ходить, сплетен, будто супружеская жизнь у царя и царицы сложилась и протекала нескладно и неладно. Кто близко видел их вместе, присматривался к их отношениям друг к другу и к детям, кто хоть сколько-нибудь изучил их характеры и взгляды, тот знал, что эта чета отличалась редкой в наши дни любовью и супружеской верностью. Это была патриархальная семья, усвоившая отношения, традиции и порядки благочестивых русских семей».
Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Гадкий мальчик сегодня мне написал: “Папа много и долго сегодня утром вонял”. Что за шалун! Ах, мои ангелы, - как я вас обоих люблю!»

«Гамлетовский вопрос»

С.Ю. Витте: «Я часто себе задаю гамлетовский вопрос, что будет с этим августейшим юношей, и молю Бога о том, чтобы в нем Россия нашла успокоение и начала новой своей жизни в полном величии, соответствующем духу и силе великого русского народа. Дай Бог, чтобы это было так».
В.О. Ключевский: «Николай II будет последним царем; Алексей царствовать не будет».

«Я должна передать тебе поручение от нашего Друга»

О продовольственном вопросе

Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Мы видели нашего Друга (Распутина) вчера (9 октября 1915 г.) вечером. Он в общем спокоен насчет войны, но другой вопрос Его сильно мучит, и Он в течение двух часов почти ни о чем другом не говорил. Дело в том, что ты должен приказать, чтобы непременно пропускали вагоны с мукой, маслом и сахаром. Ему ночью было вроде видения, - все города, железные дороги и т.д. – трудно передать Его рассказ, но Он говорит, что это все очень серьезно, - и тогда не будет забастовок. Только для организации такого дела необходимо послать кого-нибудь от тебя. Он хочет, чтобы я обо всем этом поговорила с тобою очень серьезно, даже строго, и девочки тоже должны помочь. Поэтому пишу тебе об этом заранее, чтобы ты привык к этой мысли. Он предлагает, чтобы в течение 3-х дней приходили исключительно вагоны с мукой, маслом и сахаром. Это в данную минуту даже более необходимо, чем снаряды или мясо. Он считает, что 40 человек старых солдат могут нагружать в час по одному поезду, которые можно отправлять один за другим, но не все к одному месту, - этого тоже не следует, - а некоторые к Петрограду и Москве, другие к разным другим станциям, и отправлять их постепенно. Для этого надо сократить пассажирское движение, уничтожить 4-ые классы на эти дни и вместо них прицепить вагоны с мукой и маслом из Сибири. Там пути, ближе к западу, менее запружены. Недовольство будет расти, если положение не изменится. Люди будут кричать и говорить тебе, что это неисполнимо, и пугать тебя, что этого нельзя делать, и будут “лаять”, как Он говорит. Но это необходимая, важная мера, хотя и рискованная. В 3 дня можно привести количество, достаточное на многие месяцы. Тебе может показаться странным, что я тебе это пишу, но если вникнуть в эту мысль, поймешь всю ее правоту. В сущности, все можно сделать, надо лишь заранее обо всем распорядиться, как для сбора или лотереи, чтобы все могли устроиться сообразно с этим. Только не надо комиссии, которая затянет все дело на недели без всякой пользы, - надо, чтобы это было немедленно приведено в исполнение. Надо только найти энергичного человека, чтобы послать в Сибирь на главную железнодорожную магистраль, и к нему прикомандировать еще несколько других для наблюдения за правильным ходом работы на больших станциях и железнодорожных разветвлениях, во избежание ненужных замедлений».

О наступлении

Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное Его ночным видением. Он просит тебя приказать начать наступление возле Риги, говорит, что это необходимо, а то германцы там твердо засядут на всю зиму, что будет стоить много крови, и трудно будет заставить их уйти. Теперь же мы застигнем их врасплох и добьемся того, что они отступят. Он говорит, что именно теперь это самое важное и настоятельно просит тебя, чтоб ты приказал нашим наступать. Он говорит, что мы можем и должны это сделать, и просил меня немедленно тебе об этом написать».

«Для народушка жить нужно»

В.Д. Бонч-Бруевич: «Не имея никакой политической точки зрения, он (Распутин) что-то стремился сделать. Для кого?..
- Для народушка жить нужно, о нем промыслить, - любил говорить он.
И он смотрел на себя, пришельца из Сибири, как на человека, на которого пал жребий идти и идти, куда-то все дальше и все выше, и представительствовать за «крестьянский мир честной»… Вот, в сущности, содержание всей его «политической мысли», которую он только мог собрать и полусловами, полунамеками высказать, когда у него спрашивали, что он, собственно, хочет, к чему стремится.
- А ты знай-поминай, мужик-то ведь всех вас кормит, а вы у него где? Вот тут, на горбушке сидите, - он похлопывал себя по затылку… - Смотри ты чего навесил у себя на стенах-то? Одной стеной три года три деревни прокормить можно. А для чего тебе? Умрешь – все равно, что тебе, что мне – одну сажень дадут, больше не пола-га-ат-ца!.. Иль ты и за смертью оттягаешь земли-то больше и там расширишься?.. А?..
И вот я думаю, эта-та воодушевленная защита «крестьянской нужды», неожиданные раскрытия ужасов бюрократического хозяйничанья там на местах – припоминаю историю с сеном в последний голодный год, о которой подробно говорить сейчас неудобно, - все это, а также некоторые, несомненно, привлекательные черты характера, делали то, что заставляли многих, никогда не живших среди народа, не видевших ни его нужду, ни его горе, ни его сильных и прямых сынов, искренне увлекаться Григорием Ефимовичем, как бескорыстным ходатаем за “крестьянский мир честной”».
 
Смотр войск

Генерал А.И. Спиридович: «11 октября, в полдень, государь с наследником и свитой выехали из Могилева для осмотра некоторых войск Юго-Западного фронта генерал-адъютанта Иванова. В 9 часов утра прибыли в Бердичев, где государь принял доклад Иванова, а затем с наследником обошел на станции чинов штаба Южного фронта. В 11 часов отбыли в Ровно – место штаба генерала Брусилова. Там после доклада генерала сели в автомобили и отправились к войскам, которые были построены на обширном поле верстах в двадцати от станции.
Государь с наследником обошел войска, беседовал с офицерами и солдатами, роздал некоторым награды, пропустил войска мимо себя и горячо их благодарил. Уже стемнело, когда Его Величество попрощался с войсками. Автомобили зажгли фонари. Кругом был какой-то хватавший за сердце хаос. Гремело оглушительное ура, играла музыка, пели «Боже, царя храни», все толпились к автомобилям. Откуда-то появилась группа сестер милосердия. Они бросились к наследнику, со слезами благодарили государя за то, что он привез наследника. «Спасибо, Ваше Величество, спасибо», - кричали они.
Государь остановился. Все столпились, облепили автомобиль. Государь стал раздавать медали сестрам. Кругом крики, восторг, слезы. Наконец автомобили кое-как тронулись.
В десятом часу императорский поезд продолжил свой путь. В 9 часов 13 октября были уже в Галиции, на станции Богдановка. Это был район армии генерала Щербачева.
Ознакомившись по плану с ближайшим расположением наших войск и противника, Его Величество пожелал осмотреть Печерский пехотный полк. Это было в сторону противника. На одном разветвлении дорог царский автомобиль остановился. Меня подозвал дворцовый комендант и отдал приказание, чтобы вся следовавшая за мной вереница автомобилей не ехала дальше, а здесь ожидала возвращение государя.
Генерал Иванов попросил о том государя, чтобы не привлекать внимания неприятеля, аэропланы которого то и дело появлялись над окрестностями. Место у леса, где расположился Печерский полк, на днях было обстреляно артиллерией противника.
До боевой линии было пять верст. Оставив автомобиль в лесу, государь с наследником и небольшим числом сопровождавших его лиц пошел к полку.
Вскоре автомобили неслись уже к войскам генерала Лечицкого.
Проехали около 50 верст. Уже наступал осенний вечер, когда мы подъехали к построенным войскам…
Уже очень стемнело, когда стали усаживаться в автомобили.
Скоро совсем стемнело. Один за другим летели автомобили с офицером Генерального штаба, который должен был вывести нас на станцию Богдановку, где нас ожидали императорские поезда. Но по пути мы сбились с дороги. Раза два меняли направление и, наконец, уже в полной темноте подкатили к горевшей огнями станции, но оказалось, что попали вместо Богдановки на станцию Волочиск. Мой автомобиль пришел за государевым. Автомобиль с дворцовым комендантом проскочил в Богдановку. На станции поднялся переполох. Там находился пункт питания княгини Волконской. Все бросились к государю.
Изумление и восторг были неописуемыми, особенно когда увидели наследника. Протелефонировали в Богдановку, чтобы подали императорские поезда.
В ночь на 15 октября прибыли в Могилев. Ночевали в поездах.
Утром 15-го прибыла с дочерьми царица Александра Федоровна. Приезд государыни внес какое-то беспокойство и в свите, и в штабе. Надо сказать, что государыню вообще не любили. По-разному поводу о ней говорили, очень часто несправедливо, но не любили. Такова была судьба этой женщины, так полюбившей Россию и русский народ и старавшейся от всего сердца принести им пользу, но добившейся в последние годы лишь обратных результатов. Трагически сложилась ее судьба еще при старом режиме, до революции».

Награждение Николая II и наследника

Княгиня М.С. Барятинская: «Осенью 1915 года император решил устроить смотр своим войскам на фронте, надеясь, что это поднимет их дух. Во время этой поездки его величество оказался на небольшой станции Кливляны, откуда он отправился устраивать смотр войскам. Все ехали в автомашинах, и на обратном пути на станцию, чтобы сесть на императорский поезд – а уже было темно, - императорский водитель заблудился. Вдруг, к своему великому удивлению и ужасу, генерал Иванов услышал знакомый шум германских аэропланов. Так император оказался очень близко к линии вражеского огня. Тотчас был отдан приказ повернуть все пушки против германских машин и отогнать их.
Все были встревожены этим несчастным случаем. Однако император оставался абсолютно спокоен и сдержан. Когда он доехал до станции, к нему подошел генерал Иванов и спросил: «Не соблаговолит ли ваше величество принять крест ордена Святого Георгия?»
Орден Святого Георгия, управлявший собственным Советом (Орденской думой), был создан императрицей Екатериной Великой, а крест выдавался за храбрость. Одно из правил, записанных в уставе ордена, гласило, что любой член императорской семьи, который подвергнется опасности перед лицом врага, имел право на этот крест.
В ответ на вопрос генерала Иванова император со своей обычной скромностью уклонился от этой почести. «Я был не в большей опасности, нежели остальные», - настаивал он. Генерал продолжил упорствовать, и государь раздраженно ответил: «Пожалуйста, больше не касайтесь этого вопроса!»
Посоветовавшись с моим мужем, генерал Иванов решил созвать Совет ордена, который единственно имел право награждать. Зная антипатию императора к нарушению правил, он надеялся, что его величество будет вынужден принять крест, если награда будет произведена по решению Совета. Кворум Совета в количестве семи человек собрался в Бердичеве и утвердил награждение, изложив в надлежащей форме основания для награждения крестом, и моего мужа отправили в Петроград в качестве представителя Совета ордена, чтобы произвести награждение царя.
По пути в Петроград муж заехал в Киев, где «завербовал» меня в свой заговор. Он очень сомневался в своей способности уговорить императора. «Боже, помоги его величеству принять этот крест, - сказал он, - потому что все его предшественники имели крест, и я знаю, с какой гордостью император будет носить его!»
Муж взял с меня обещание хранить секрет и, уезжая, сказал мне, что пришлет телеграмму «Прекрасная погода», если его миссия завершиться успехом. А если в телеграмме будет написано «Погода была плохая», я должна это понять так, что он потерпел неудачу. Как только я получу эту телеграмму, мне надлежало позвонить в Бердичев генералу Иванову, и было отдано распоряжение, чтобы мне помогли сделать звонок немедленно.
В день приезда мужа в Петроград я получила телеграмму «Погода чудесная!» Я тут же позвонила генералу Иванову и по его голосу поняла, что тот был в огромном волнении. «Слава Богу!» - восклицал он.
Официальное известие о том, что произошло, очень быстро достигло Киева, потому что уже после обеда, когда я пришла к себе в госпиталь, меня приветствовали офицеры с шампанским. «Вот супруга знаменитого человека! – кричали они. – Какая честь для вашего мужа!» И оно так и было. В вечерних телеграммах было послание и от царя: «Я счастлив сегодня объявить моим храбрым войскам, что мой свитский генерал князь Барятинский доставил мне крест ордена Святого Георгия от командующего Юго-Западным фронтом генерал-адъютанта Иванова».
Я была так горда тем, что являюсь женой «уважаемого генерала», что села и отправила длинную телеграмму с поздравлениями его величеству, пытаясь выразить все, что чувствовала. Боюсь, что вышла самая необычная телеграмма. Поскольку два дня не было ответа, я подумала, что, возможно, его величество был недоволен моим необычным посланием.
Когда муж опять заехал в Киев на обратном пути, он рассказал мне о трудностях, сопутствовавших его миссии. Приехав в Царское Село, он отправился к великому князю Борису Владимировичу, а оттуда позвонил в Александровский дворец, где на несколько дней остановился император со своей семьей после возвращения с фронта. Он попросил пригласить старого министра двора графа Фредерикса и попросил срочной аудиенции. Граф ответил, что будет ждать его, и муж поехал в Александровский дворец. Тут он объяснил свое поручение и стал испрашивать без промедления устроить ему аудиенцию у его величества. Он очень ясно изложил вопрос, зная, что старый граф забывчив и может что-то напутать.
Графа Фредерикса эта идея привела в восторг. Он добавил: «Уверен, император будет рад принять этот крест. В любом случае я постараюсь убедить его. Сейчас его величество вместе с императрицей, и это самый подходящий момент, потому что я уверен, что ее величество нам поможет».
И граф ушел в императорскую гостиную, сказав: «Я вас сразу же позову. Я ненадолго».
Целый час мой муж мерил шагами коридор. Наконец, появился граф Фредерикс. «Ну и как?» - нетерпеливо спросил мой муж. «О! – воскликнул старик. – Я и забыл сказать его величеству! Было так много других вопросов, требовавших обсуждения!» Потом, видя, как расстроен мой муж, продолжил: «Но все можно устроить. Я пойду и скажу его величеству, что вы здесь, пока он обедает».
Поэтому мой муж отправился обедать в полковую столовую. Там великий князь Кирилл спросил у него, почему он не в парадной униформе. Но Толи постарался никак не проговориться об истинной цели своего приезда. Вернувшись в Александровский дворец, он пошел прямо к графу Фредериксу, как и было договорено. До того, как он произнес слово, граф, глядя на него пустыми глазами, спросил: «Кто вы такой? Что вам надо?» - «Я – Толи Барятинский. Я приехал с фронта». Но все было бесполезно. Граф отличался крайней забывчивостью, и делать было нечего, кроме как все объяснить сначала.
Наконец граф сказал, что пойдет к его величеству. Но на этот раз муж не стал упускать его из виду и вошел в гостиную комнату императора вместе с ним. Подойдя прямо к его величеству и преклонив колено, он вручил ему крест и адрес. В глазах императора появились слезы, и он ярко выразил свою крайнюю радость по поводу оказанной ему чести. «Я ее не достоин», - протестовал он многократно, но наконец мой муж вручил ему крест, и император взял его, поцеловал и прикрепил к своему мундиру. Потом он обнял Толи и произнес: «Я так счастлив, Толи! Как жаль, что императрице об этом не сказали, чтоб и она могла здесь присутствовать!»
Мой муж сказал, что также привез солдатскую медаль того же ордена цесаревичу. «О! – воскликнул император. – Тогда мы сейчас устроим награждение, и императрица увидит вручение!» Пока они шли в гостиную императрицы, им встретился наследник, который был так рад и взволнован этим событием, что настоял на том, чтобы медаль ему прикололи сейчас же, а потом он побежит к матери, чтобы показаться ей. Так что церемония опять была нарушена».

Поездки государя и наследника

Генерал А.И. Спиридович: «27 октября в 11 часов вечера государь выехал с наследником в Ревель.
28-го утром прибыли в Ревель. После завтрака государь посетил корабль «Европа» и несколько подводных лодок. 29 октября государь смотрел войска Рижского укрепленного района. 30-го числа в 2 часа дня прибыли в Витебск. В 5 часов отбыли из Витебска и в 8 вернулись в Могилев. В ночь на 6 ноября государь выехал с наследником для осмотра войск Южного фронта. 7 ноября в 11 утра государь прибыл в Одессу… 8 ноября утром император смотрел корпус войск недалеко от станции Бремеевки… В 2 часа уже был смотр дивизии в Тирасполе… 9 ноября в 9 часов утра императорский поезд прибыл в город Рении, что на юге границы с Румынией. 10 ноября прибыли в Балту. Утром 11-го государь прибыл в Херсон. 17-го ноября государь выехал в Царское Село, куда прибыл 18-го. Государь не любил возвращения в тыл после посещения фронта. 24 ноября государь выехал в ставку с наследником. На другой день прибыл в Могилев».

«Бог поможет, будет здоров»

Генерал А.И. Спиридович: «3 декабря государь с наследником выехал из Могилева для осмотра войск гвардии. Эта поездка едва не стоила жизни наследнику. Еще накануне Алексей Николаевич простудился и схватил сильный насморк. 3-го от сильного чиханья началось кровотечение, продолжавшееся с перерывами весь день. Это было уже в поезде, в пути».
Граф В.Э. фон Шуленбург: «Государь император, желая показать цесаревича войскам, назначил высочайший смотр. Накануне смотра наследник говорит: «Жилик (воспитатель Пьер Жильяр), у меня, кажется, насморк». Смерили температуру, оказалась нормальная. К вечеру маленькое повышение. Докладывают государю. Его величество надеется, что все это пустяки, и что можно будет ехать, так как отменить смотр неудобно. Под утро наследник начинает чувствовать, что насморк усиливается, но все же решено ехать. В вагоне наследник делает усилие, чтобы высморкаться – появляется кровь. Доктор хочет остановить ее, но безуспешно. Тампоны не держаться, необходимых инструментов нет под рукою. В предположении, что вредит качка вагона. Поезд остановили, но безрезультатно. Каждые два часа Жильяр посылает телеграммы ее величеству. Поезд двигается дальше… Но положение наследника становится настолько серьезным, что доктор докладывает государю о необходимости немедленно ехать прямо на Царское Село, так как за исход болезни нельзя ручаться».
Генерал А.И. Спиридович: «Лейб-хирург Федоров признал положение опасным и вечером посоветовал государю вернуться в Могилев. Императорский поезд повернул обратно, а царице была послана телеграмма с просьбой приехать на 6 декабря, день Ангела государя, в Могилев. Утром 4-го приехали в Могилев. Наследник очень ослаб. Температура 39 градусов. Федоров доложил государю, что считает необходимым немедленно везти больного в Царское Село. Государь съездил в штаб, и в 3 часа выехали в Царское Село. Днем температура спала, самочувствие улучшилось. Но к вечеру жар поднялся. Силы падали, кровотечение не унималось. Несколько раз останавливали поезд, чтобы переменить тампоны в носу. Ночью положение ухудшилось. Голову лежавшего наследника все время поддерживал матрос Нагорный. Два раза мальчик впадал в обморок. Думали, что умирает. В Царское послали телеграмму, чтобы никто не встречал».
Анна Вырубова: «Я была у Государыни, когда пришла телеграмма, извещающая о возвращении Государя и мальчика в Царское Село, и никогда не забуду тревогу, с которой бедная мать ожидала прибытия своего больного, а может быть, умирающего ребенка».
Граф В.Э. фон Шуленбург: «Дядька наследника Нагорный, положив под голову наследника вытянутую руку, держит всю ночь голову больного на известной высоте. Рядом с ним Жильяр, чтобы помочь, если понадобится. Телеграммы ее величеству следуют по-прежнему каждые два часа: «положение без перемен». Наконец, за несколько станций до Царского Села кровь останавливается. Жильяр смотрит на часы: было 6 часов 20 минут утра. Дать знать ее величеству было невозможно, так как поезд не имел более остановок. В восьмом часу утра поезд тихо подошел к платформе императорского павильона и Жильяр издали увидел ее величество. Чем ближе подходил поезд, тем яснее было заметно страдальческое выражение лица государыни, на нем отражались то ужас, то надежда… наконец, поезд остановился».
Николай II: «Наконец в 11 часов приехали в Царское Село. Аликс с дочерьми встретила нас». 
Граф В.Э. фон Шуленбург: «Государь император выходит из вагона, ее величество делает несколько шагов (каждая секунда кажется вечностью) и не решается задать вопроса… но государь говорит, что, слава Богу, кровь остановилась… Ее величество спрашивает Жильяра, не заметил ли он, в котором часу остановилась кровь. «В шесть часов двадцать минут», - доложил Жильяр. «Я это знала», - сказала государыня и показала телеграмму Распутина: «Бог поможет, будет здоров». Телеграмма отправлена в 6 часов 20 минут! Случайность? Да, конечно! Совпадение? Да! Но таких случаев было немало».
Николай II: «Привезли Алексея на моторе домой и сейчас же наверх в его комнату – угловую».
Анна Вырубова: «Не могу я забыть и восковую, мертвенную бледность заострившегося личика, когда мальчика с бесконечной осторожностью внесли во дворец и положили в его белую кроватку».
Генерал А.И. Спиридович: «Вновь открылось кровотечение».
Анна Вырубова: «Его большие голубые глаза смотрели на нас с невыразимой жалобой, и всем окружавшим кровать казалось, что пришел последний час несчастного ребенка. Врачи продолжали оказывать помощь, применяя все известные науке средства, чтобы остановить беспрерывное кровотечение».
Николай II: «Поляков (врач) прижег ему в левой ноздре и оставили в покое и без тампона в носу».
Генерал А.И. Спиридович: «Сделали обычное прижигание железом, не помогло. Царица была вне себя от отчаяния. Бедный мальчик лежал белый как воск с окровавленной ватой у носа. Казалось, что умирает. Царица приказала вызвать Григория Ефимовича».
Анна Вырубова: «Вернувшись домой, я получила от нее записку с приказанием вызвать Григория Ефимовича. Он приехал во Дворец и с родителями прошел к Алексею Николаевичу. По их рассказам, он, пройдя к кровати, перекрестил наследника, сказав родителям, что серьезного ничего нет и им нечего беспокоиться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в Ставку. Доктора говорили, что они совершенно не понимают, как это произошло».
Генерал А.И. Спиридович: «Больной мало-помалу оправился. Естественно, что императрица приписала спасение сына молитвам Старца. Вера в Старца, в его причастность к Богу еще более окрепла в ней. Она была несокрушима как гранитная скала. В ней была вся сила Распутина».

Император осматривает войска

Генерал А.И. Спиридович: «12-го днем государь выехал в ставку, но уже без наследника».
Николай II: «15-го (декабря) встал рано, потому что в 8.30 начинался первый смотр – 1-й гвардейской кавалерийской дивизии. Погода была чудная, совершенно как у нас в апреле весною; только на полях и дорогах была страшная грязь. Велико было мое счастье видеть дорогие полки, которых я не видел с самого начала войны! Были тут также два казачьих полка и три конных батареи, и все прошли очень хорошо. Я пригласил всех командиров в поезд и накормил их на пути в Волочиск.
В Волочиске – совсем близко к поезду – состоялся второй смотр – 3-й гвардейской дивизии (Варшавской). Наши стрелки, распухшие в целую дивизию, прекрасная батарея Гвардейского Экипажа, саперы и их артиллерия. Вид у войск был блестящий. Они не проходили маршем из-за глубокой и густой грязи – они растеряли бы сапоги на моих глазах. Потом мы передвинулись на австрийскую территорию. В трех верстах от станции Подволочиск состоялся последний смотр, который начался в 3.30, потому что я задержался на предыдущих парадах. Здесь находились 1-я и 2-я гвардейские дивизии с артиллерией. Уже темнело, так что я тоже дважды проехал вдоль рядов снаружи и внутри, после чего Шавельский отслужил молебен в центре огромного каре, в полной темноте. Сев в мотор я прокричал войскам «прощайте», и на невидимом поле поднялся страшный рев, провожавший меня до поезда. Здесь последняя партия явилась к обеду. В этот день я осмотрел 84000 солдат – одних только гвардейцев – и накормил 105 командиров!»
Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтоб мы Ему тотчас же говорили, как только случается что-нибудь особенное, - она (Вырубова) сказала про туман, и Он сделал выговор, что Ему этого не сказали тотчас же, - говорит, что туманы больше не будут мешать».

Дело княгини Васильчиковой

Между тем, в Петрограде разгорался скандал, связанный с делом княгини Васильчиковой…

Генерал А.И. Спиридович: «Фрейлина Мария Александровна Васильчикова, дочь гофмейстера Васильчикова, занимавшего пост директора императорского Эрмитажа с 1879 по 1888 годы и умершего в 1890 году. Ее мать – урожденная графиня Олсуфьева. Ее хорошо знали все члены династии. Она была очень дружна с великой княгиней Елизаветой Федоровной. Когда та жила с мужем в Петербурге, подруги виделись почти ежедневно. Они не раз гостили друг у друга в имениях. В хороших, дружеских отношениях была Васильчикова и с братом государыни великим герцогом Гессенским.
Государыня Александра Федоровна, подружившись с Васильчиковой, полюбила ее. Во время Японской войны Васильчикова помогала царице по заведованию складом в Зимнем дворце. Последние годы перед войной Васильчикова жила в своем небольшом имении Клейн Вартенштейн, близ Вены, в Австрии. У нее были большие связи с австрийской аристократией и в дипломатических кругах Вены и Берлина.
В феврале 1913 года Васильчикова приезжала в Петербург. Она была принята Их Величествами и однажды ее пригласили на завтрак, на котором была только царская семья. После завтрака, прощаясь с Васильчиковой в кабинете, государь сказал: «Живите спокойно в Австрии, но изредка приезжайте нас проведать. Бог даст, войны, сколько это будет в моей власти, не будет». Прощаясь, государь поцеловал руку Васильчиковой и, когда та, сконфуженная неожиданностью, что-то сказала, государь со свойственной ему чарующей улыбкой ответил: «Можно старому другу».
С объявлением войны Васильчикова была под домашним арестом в ее имении Клейн Вартенштейн.
25 февраля 1915 года Васильчикова по инициативе высших немецких властей обеих немецких империй отправила Их Величествам первое письмо с целью начать переговоры о мире. В то время русская армия победоносно наступала в Галиции. Только что был занят Перемышль. Немцы начали переброску корпусов с французского фронта на русский. В этом письме Васильчикова сообщала следующее. К ней явились два немца и один австриец, не дипломаты, но люди с большим положением и лично известные императорам Германскому и Австрийскому и находящиеся с ними в тесных связях. Они просили Васильчикову довести до сведения государя, что, может быть, теперь, когда все в мире убедились в храбрости русских и пока все воюющие находятся в равном положении, может быть, именно теперь государь возьмет на себя инициативу по установлению мира. «Не будете ли Вы, государь, - так передавала Васильчикова слова, сказанные ей ее посетителями, - властитель величайшего царства в мире, не только царем победоносного войска, но и царем мира».
«У Вас у первого явилась мысль о международном мире, и по инициативе Вашего Величества созван был в Гааге мирный конгресс. Теперь одно Ваше могучее слово – и реки крови остановят свое ужасное течение. Ни здесь, в Австрии, ни в Германии нет никакой ненависти против русских. Одно Ваше слово – и Вы к Вашим многочисленным венцам прибавите венец бессмертия», - так говорили немцы М.А. Васильчиковой. На вопрос ее, чем она может помочь в этом деле, посетившие ее ответили так: «Так как теперь сделать это дипломатическим путем невозможно, поэтому доведите до сведения русского царя наш разговор. Тогда стоит лишь сильнейшему из властителей, непобежденному, сказать слово – и, конечно, ему пойдут всячески навстречу».
«Ваше Величество, - так заканчивала свое письмо Васильчикова, - я себя чувствовала не в праве  не передавать все вышеизложенное, которое теперь вследствие того, что ни в Германии, ни в Австрии нет Вашего представителя, пришлось высказать мне. Молю меня простить, если Ваше Величество найдете, что я поступила неправильно. Конечно, если бы Вы, государь, зная Вашу любовь к миру, пожелали бы через поверенное близкое лицо убедиться в справедливости изложенного, эти трое, говорившие со мной, могли бы лично высказать в одном из нейтральных государств, но эти трое – не дипломаты, а так сказать эхо обеих враждующих стран». Далее следовала подпись Васильчиковой.
Письмо это через Швецию было послано императрице Александре Федоровне, которая 22 марта переслала письмо государю в ставку, причем написала: «Я, конечно, более не отвечаю на ее письма».
Никакого ответа на свое письмо Васильчикова не получила.
17 марта 1915 года Васильчикова вновь послала письмо государю уже лично. Упомянув о том, что государь, вероятно, не получил ее первое письмо, она сообщала, что к ней вновь приезжали все те же три лица и просили повторить Его Величеству все написанное в первом письме. Германия и Австрия желают мира с Россией. Государь как победитель может первым произнести слово «мир». И реки крови иссякнут и страшное теперешнее горе превратится в радость.
И на это второе письмо ответа не последовало. Но берлинская дипломатия не покидала надежды добиться начала переговоров о мире. В мае 1915 года к Васильчиковой приехал нарочный из Берлина. Ее приглашали приехать в Берлин, чтобы повидать находившегося там в плену ее племянника. Она поехала. С  ведома императора Васильчикова пользовалась в Берлине полной свободой. Ей были предоставлены права и льготы, которыми не пользовались другие иностранцы: показали лагеря, где помещались русские пленные, которые произвели на нее самое лучшее впечатление, давали возможность разговаривать с русскими пленными – те ни на что не жаловались и говорили лишь, что им скучно без русской бани, так как раз в неделю им разрешается купаться в бассейне.
В Берлине Васильчикову посетили многие ее знакомые из дипломатического мира, и несколько раз с ней подолгу беседовал ее старый знакомый министр иностранных дел фон Ягов. Ей было заявлено, что император Вильгельм желает заключения мира. Все сказанное фон Яговым было выражено в неком резюме на французском языке. Фон Ягов просил вновь написать письмо государю и переслать ему резюме, заключавшее в себе то, что хочет император Вильгельм, немецкая дипломатия, хочет Германия.
14 мая 1915 года Васильчикова отправила из Берлина государю свое третье письмо. Она рассказала императору, как вызвали ее в Берлин, что она там видела и слышала, упомянула о двух своих прошлых письмах и переслала составленное фон Яговым резюме.
Вкратце содержание этого резюме таково. Все здесь придерживаются того мнения, что мир Германии и России – вопрос жизни и смерти для обеих стран. В мир должна быть включена  и Австрия. Необходимо прекратить войну именно теперь, когда ни одна из сторон не разбита. Россия больше выиграет, если заключит мир с Германией. Англия не является верным союзником. Она любит, чтобы другие таскали для нее каштаны из огня. Германия нуждается в России сильной и монархической, и оба соседние царствующие дома должны поддерживать свои монархические и дружественные традиции. Продолжение войны является опасностью для династии. Здесь отлично понимают, что Россия не хочет покинуть Францию, но и в этом вопросе – вопросе чести для России – Германия понимает ее положение и не будет ставить ни малейших препятствий к справедливому соглашению.
Далее говорилось о Царстве Польском, Италии, военнопленных, об ошибках, которые делает великий князь Николай Николаевич. Затем Васильчикова сообщала, что она сама была приглашена на завтрак в Вольфсгартен к великому герцогу Гессенскому, который с любовью говорил об Их Величествах, о том, как он искренне желает мира и радуется тому, что фон Ягов решился откровенно высказаться.
«Смею просить, - писала Васильчикова, - приказать дать мне ответ, который я могу передать фон Ягову. Я буду ждать его здесь, а потом, увы, должна вернуться в Клейн Вартенштейн. Если бы Ваше Величество решили с высоты престола произнести слово «мир», Вы решили бы судьбу народов всего мира, и, если Вы пришлете доверенное лицо, одновременно такое же лицо будет послано отсюда для первых переговоров».
После подписи была приписка: «Если бы Ваше Величество пожелали, чтобы я лично передала все услышанное и все, что видела здесь в Германии, Вы облегчили бы мне путешествие в Царское Село, но я должна все же вернуться в Австрию до окончания войны».
Подождав некоторое время ответа на свое письмо и не получив его, Васильчикова вернулась в Клейн Вартенштейн. Немцы начали наступление в Галиции.
В декабре 1915 года те же лица, два немца и австриец, вновь приехали к Васильчиковой в Клейн Вартенштейн и стали уговаривать ее съездить в Россию и лично передать Его Величеству все то, что она писала в своих письмах по поводу мира, что излагала в резюме. Васильчикова колебалась, но желание посетить Россию, где у нее скончалась мать, взяло верх. С немецким паспортом в сопровождении доверенного лица Васильчикова отправилась сначала в Дармштадт к великому герцогу Гессенскому. Великий герцог желал прекращения войны и независимо от писем Васильчиковой делал попытки завязать переговоры о мире, но безуспешно.
В середине апреля 1915 года герцог отправил письмо своей сестре императрице Александре Федоровне, в котором высказал мысль, что следовало бы строить мост для мирных переговоров. Он даже сообщил, что послал в Стокгольм доверенное лицо, которое могло бы вступить в переговоры частным образом с тем лицом, которое пришлет государь. К концу апреля это доверенное лицо герцога было в Стокгольме, но напрасно. Царица, получив письмо от брата в то время, когда государь был в ставке, немедленно дала знать в Стокгольм, чтобы присланный не ждал и что время для мира еще не настало. Письмом государю она сообщила об этом, прибавив, что поспешила закончить все до его приезда, зная, что происшедшее будет для него неприятно.
Теперь, узнав о поездке Васильчиковой, герцог отнесся к ней очень сочувственно и сопроводил ее письмом к Их Величествам. В письме он выражал надежду на то, что Их Величества выслушают Васильчикову, поздравлял с Новым годом и говорил о том, что он принесет мир. Затем Васильчикова приехала в Берлин, где встречалась с фон Яговым и получила резюме для вручения Его Величеству. Это резюме по существу было повторением того, что было отправлено 14 мая 1915 года.
Через Данциг Васильчикова приехала в Стокгольм, где в посольстве получила русский паспорт. Обедала у нашего посла. Далее поехала в Хапаранду, где ее документы были просмотрены консулом. При просмотре документов на границе Васильчиковой посоветовали по приезде в Петербург побывать в штабе армии на Дворцовой площади, что она и обещала сделать. Ехала Васильчикова от Торнео до Петербурга одна и в 6 часов утра 2 декабря приехала в Петербург, остановилась в гостинице «Астория», где с трудом выбила для себя комнату.
Тотчас по приезде Васильчикова написала письмо императрице, прося принять ее, как делала обычно, приезжая в Петербург, и отправила с ним письмо герцога Гессенского и резюме.
Вскоре из дворца сообщили, что письмо вручено по назначению. В тот же день Васильчикова зашла в штаб на Дворцовой площади, где ее допросили о причине ее приезда, на что она сказала, что отпущена из Австрии в Россию на три недели под поручительство великого герцога Гессенского ввиду смерти ее матери, и что, если она не вернется, ее имение будет конфисковано.
6 декабря начальник штаба Северо-Западного фронта генерал Бонч-Бруевич сообщал о Васильчиковой генералу Алексееву и спрашивал, можно ли допустить выезд ее за границу и если да, то можно ли при выезде подвергнуть ее тщательному допросу и осмотру. Генерал Алексеев вынес резолюцию: «Пропустить можно. Опрос учинить можно, а досмотр только при сомнениях. Нет надобности наносить лишнее унижение, если в этом нет крайней нужды».
Ожидая ответа о приеме из дворца, Васильчикова отправила по почте письмо великой княгине Елизавете Федоровне и никуда из Петербурга не выезжала. Но ответа не было. Между тем, благодаря обширным связям Васильчиковой и родству в высшем обществе распространился слух о ее приезде и пошли сплетни о ее якобы измене, о том, что она шпионка. Эти слухи дошли до Васильчиковой. Видя, что дело принимает странный оборот, она обратилась к министру иностранных дел Сазонову, прося принять ее. Сазонов назначил час приема. Принял он ее нелюбезно и даже сердито. Сазонов сказал, что он знаком с ее письмами к государю, который давал ему их читать, знаком хорошо и с резюме. Он очень пренебрежительно говорил об императоре Вильгельме и о герцоге Гессенском и заявил: «Пока я у Цепного моста и пока Германия и Австрия не будут стерты в порошок – мира не будет». Они расстались.
Неудача приезда была для Васильчиковой очевидна. Царское Село хранило полное молчание. Васильчикова решила ехать обратно, но в Петербурге уже поднялся настоящий скандал. Председатель Государственной думы Родзянко и многие другие кричали, что приехавшая из Австрии Васильчикова хлопочет о сепаратном мире, что того добивается немецкая партия при дворе, что того хочет царица Александра Федоровна.
Сплетня росла и обрастала подробностями. Уже говорили, что навстречу Васильчиковой было послано доверенное лицо, что ее очень ласково, но тайно приняли в Царском Селе, и что она выезжала туда неоднократно. Говорили о целом немецком заговоре, во главе которого стоит императрица. Больше всех говорил Родзянко. Слухи эти дошли и до Их Величеств. Государь был очень недоволен всем происшедшим и приказал министру внутренних дел Хвостову ликвидировать все дело, а Васильчикову выслать из Петербурга.
В отсутствии Васильчиковой в ее номере был произведен обыск, но ничего обнаружено не было. Явившийся министр Хвостов с Белецким объявил Васильчиковой, что по высочайшему повелению она подлежит аресту и высылке из Петербурга. На вопрос, за что, Белецкий пояснил, что английский посол Бьюкенен заявил, что он не может спокойно спать, пока Васильчикова находится в Петербурге.
В министерском вагоне в сопровождении жандармского офицера, чиновника министерства двора и четырех чинов охраны Васильчикова была отвезена в имение своей сестры Милорадович, что около Боровичей Хорольского уезда Черниговской губернии. Там она и жила до самой революции.
О Васильчиковой иначе не говорили как о шпионке.
В более низшие слои общества эти слухи дошли как нечто неясное, но нехорошее, во что была замешана императрица. Газеты клеветали на Васильчикову. Она сама просила министра двора или принять меры против печатания оскорбительных для нее статей, или снять с нее звание фрейлины. Последнее было исполнено.
Приехавший с докладом Белецкий доложил, какие меры приняты для наблюдения за Васильчиковой. Он доложил, что делу придано совершенно неправильное освещение, и обвинял в этом главным образом Родзянко, который на заседании бюджетной комиссии дал ряд неверных об этом сведений. Сведения эти впоследствии были использованы прессой.
Из приезда Васильчиковой устроили скандал, который неблагоприятно отражался на императрице. Враждебное отношение к Ее Величеству было даже среди высшего общества. Назревала революция. Их Величества в угоду общественному мнению пожертвовали тогда Васильчиковой, которую давно и хорошо знали. Она этого не заслуживала».

«Тыл был ему противен»

Генерал А.И. Спиридович: «19 декабря вечером государь выехал на фронт для осмотра войск. 24-го, в Сочельник, вернулись в Царское Село.
Император Николай II весь отдавался войне. Верховный главнокомандующий оттеснил в нем монарха. Он недооценивал того, что происходило в тылу, в политике.
Тыл со всеми интригами был ему противен. Его тянуло на фронт, как каждого военного. Он был чересчур военным человеком. Это был его недостаток как монарха, сказавшийся во время ее, обусловленный войною, ее злободневными интересами. И теперь в этот щекотливый момент государственной жизни России, когда присутствие монарха в центре политической жизни страны было необходимо, государь стремился на фронт, к армии. И, желая встретить Новый год на фронте, со своей армией, которую он так сильно любил, государь 30 декабря выехал в ставку, куда прибыл 31-го утром».

Русская армия зимой 1915-1916 года

Жизнь в окопах

Генерал А.А. Брусилов: «В течение зимы 1915/1916 года, стоя все время на одних и тех же позициях, мы их постепенно усовершенствовали и они стали приобретать тот вид, который при современной позиционной войне дает большую устойчивость войскам: каждая укрепленная полоса имела от 3 до 4 линий окопов полной профили и с многочисленными ходами сообщения. Строили также пулеметные гнезда и убежища, но не пользовались для этой цели, как германцы и австрийцы, железобетоном, а строили убежища, зарываясь глубоко в землю и прикрываясь сверху несколькими рядами бревен с расчетом, чтобы такой потолок мог выдержать 6-дюймовый снаряд. Убежища вообще подвигались туго, их было очень мало, и, правду сказать, я не особенно наседал на их развитие, так как они представляют собой не только прикрытие от артиллерийского огня, но и ловушки: спрятанный в убежище гарнизон данного участка, в случае проникновения противника в окопы, почти неизбежно целиком попадал в плен. Нужно признать, что австрийцы и германцы укреплялись лучше нас, более основательно и у них в окопах было гораздо удобнее жить, нежели в наших. Помимо довольно широкого применения железобетонных сооружений, у них во многих местах было проведено электричество, разведены садики и блиндированные помещения как для офицеров, так и для солдат. Я совершенно не гнался за этими усовершенствованиями, но старался о том, чтобы обставить жизнь людей возможно более гигиенично, чтобы они были хорошо одеты по сезону и хорошо кормлены, чтобы было возможно больше бань.
В течение этой зимы, мы усердно обучали войска и из неучей делали хороших боевых солдат, подготовляя их к наступательным операциям в 1916 году. Постепенно и техническая часть поправлялась в том смысле, что стали к нам прибывать винтовки, правда различных систем, но с достаточным количеством патронов; артиллерийские снаряды, по преимуществу легкой артиллерии, стали также отпускаться в большом количестве; прибавили число пулеметов и сформировали в каждой части так называемых гренадер, которых вооружили ручными гранатами и бомбами. Войска повеселели и стали говорить, что при таких условиях воевать можно и есть полная надежда победить врага. Лишь воздушный флот, по сравнению с неприятельским, был чрезмерно слаб. Между тем, помимо воздушной разведки и снятия фотографий неприятельских укреплений, самолеты имели еще незаменимое значение при корректировке стрельбы тяжелой артиллерии. Много раз обещали увеличить число самолетов, но так это одним обещанием и осталось. Не было у нас также и танков, и поэтому я очень обрадовался, когда было сообщено, что таковые будут присланы из Франции; но и это обещание до конца моей работы на фронте выполнено не было. К ранней весне в каждой пехотной дивизии было от 18 до 20 тысяч человек, вполне обученных, и от 15 до 18 тысяч винтовок в полном порядке и с изобилием патронов. Износившиеся орудия были заменены новыми, и мы могли жаловаться только на то, что тяжелой артиллерии у нас было еще далеко недостаточно, хотя и ее несколько прибавилось. По состоянию духа войск вверенной мне армии, и как я скоро убедился, и других армий Юго-Западного фронта мы находились, по моему убеждению, в блестящем состоянии и имели полное право рассчитывать сломить врага и вышвырнуть его вон из наших пределов».

Партизанские отряды

Генерал А.А. Брусилов: «За эту зиму пришлось мне много повозиться с партизанскими отрядами. Иванов, в подражание войне 1812 года, распорядился сформировать от каждой кавалерийской и казачьей дивизии всех армий фронта по партизанскому отряду, причем непосредственное над ними начальство оставил за собой. Направил он их всех ко мне в армию с приказанием снабдить их всем нужным и направить затем на северо-запад в Полесье, дав им там полный простор для действий. Это и было исполнено. Хозяйственной части армии от всей этой истории пришлось тяжко ввиду непомерного увеличения работы для снабжения партизанских отрядов вещами и деньгами. С самого начала возникли в тылу фронта крупные недоразумения с этими партизанами. Выходили бесконечные недоразумения с нашими русскими жителями, причем, признавая только лично главнокомандующего, партизаны эти производили массу буйств, грабежей и имели очень малую склонность вторгаться в область неприятельского расположения.
Думаю, что если уже признано было нужным учреждать партизанские отряды, то следовало их формировать из пехоты, и тогда, по всей вероятности, они сделали бы несколько больше. Правду сказать, я не мог никак понять, почему пример 1812 года заставлял нас устраивать партизанские отряды, по возможности придерживаясь шаблона того времени: ведь обстановка была совершенно другая, неприятельский фронт был сплошной, и действовать на сообщения, как в 1812 году, не было никакой возможности. Казалось бы, нетрудно сообразить, что при позиционной войне миллионных армий действовать так, как 100 лет тому назад, не имело никакого смысла. В конце концов, весной партизаны были расформированы, не принеся никакой пользы, а стоили громадных денег, и пришлось некоторых из них, поскольку мне помнится, по суду расстрелять, других сослать в каторжные работы за грабеж мирных жителей и за изнасилование женщин. К сожалению, этими злосчастными партизанами не один наш главнокомандующий увлекся, но и вновь назначенный походный атаман великий князь Борис Владимирович последовал его примеру, и по его распоряжению во всех казачьих частях всех фронтов были сформированы партизаны, которые, как и на нашем фронте, болтались в тылу наших войск и, за неимением дела, производили беспорядки и наносили обиды ничем не повинным жителям, русским подданным. Попасть же в тыл противника при сплошных окопах от моря и до моря, и думать нельзя было. Удивительно, как здравый смысл часто отсутствует у многих казалось бы умных людей».

1916 год

Новый год в Ставке

Генерал А.И. Спиридович: «6 января в Могилеве состоялся Крещенский парад с водосвятием.
На фронте было спокойно, только в Галиции наши начали наступление, чтобы хоть как-то помочь героям-сербам и союзникам на Балканском полуострове. Странные оттуда приходили слухи. Капитулировала Черногория. Говорили о колоссальном по масштабу подкупе. Говорили много.
Уже с неделю государь гулял только у себя в садике, расчищая лопатой снег.
8 и 11 января в городском театре был устроен показ фильма для учащихся всех школ, и государь оба раза посетил его. Восторг учащихся не поддается описанию.
12-го в ставку приехал и был принят государем митрополит Питирим. В эту аудиенцию владыка, поговорив о Синоде и духовенстве, высказал государю свое мнение о необходимости созыва Государственной думы.
Такое вмешательство владыки в чуждую для него сферу очень удивило государя.
13 января в ставку съехалось много военных и гражданских чинов для совещания с Алексеевым по вопросам продовольствия.
14 вечером государь переехал в свой поезд и ночью отбыл в Бобруйск, куда прибыл 15-го в 10 утра. Вечером вернулись в Могилев.
15-го в полдень Его Величество выехал в Оршу. Прибыв туда в 2 часа, он произвел смотр двух кубанских и одной Уральской дивизии казаков.
17 января в 12 дня прибыли в Царское Село. Стояла снежная, морозная зима».

День Ангела

Генерал А.И. Спиридович: «В день своего Ангела, 10 января, рано утром Распутин в сопровождении двух охранявших его агентов отправился в церковь. Долго и истового молился. По возвращении домой его встретил Комиссаров и от имени Хвостова и Белецкого вручил ему ценные подарки для него и для семьи. Вручил и деньги».
С.П. Белецкий (Директор Департамента полиции): «Так как об именинах мы знали от Комисарова заранее, то с ведома Хвостова я отпустил в распоряжение Комисарова из секретного фонда особую сумму на покупку ценных подарков не только самому Распутину и его двум дочерям, но и приехавшим к этому дню жене Распутина и его старшему сыну. Куплены были обеденное серебро, брошь, золотые часы и браслеты. В этот день филерам Комисарова нами было поручено во что бы то ни стало проникнуть внутрь квартиры Распутина, так как нас интересовал завтрак с Вырубовой и вечер в интимной обстановке друзей Распутина. Филеры, которых Распутин сначала не пускал к себе в квартиру, к этому времени уже сумели войти в доверие к нему, сопровождая его в церковь и в баню. Он уже охотно вступал с ними в разговоры и ценил обнаруживаемую ими преданность и удовольствие быть в его обществе. Поэтому, сопровождая Распутина в церковь в этот день, филеры предложили Распутину свои услуги помогать девочке-племяннице Распутина в передней при раздевании посетителей. Распутин, находясь в хорошем настроении благодаря полученным от нас подаркам и поздравлению по телефону Вырубовой, обещавшей быть у него к завтраку, и благодаря полученной им телеграмме от высочайших особ, разрешил филерам быть у него на квартире.
По возвращении Распутина из церкви к нему начали собираться избранные его знакомые с ценными подарками. Один из рестораторов приготовил уже на свой счет обеденный стол с именинным пирогом. По приезде Вырубовой начался завтрак, проходивший до ее отъезда сдержанно, причем Мудролюбов сказал большую, в патетическом тоне речь и подчеркнул государственное значение Распутина как простого человека, доводящего к подножию трона болевые народные нужды. После отъезда Вырубовой в течение целого дня совершался непрерывный поток посетителей, приносивших Распутину массу ценных подарков. Целый дождь ценных подношений был прислан Распутину при письмах и карточках разных лиц, так или иначе связанных с Распутиным. Чего только не было здесь: серебряные и золотые вещи, ковры, целые гарнитуры мебели, картины, деньги и т.п. Все эти вещи жена и сын затем отвезли в с. Покровское. Затем из разных мест России было прислано Распутину много поздравительных телеграмм.
  Распутин сиял от благожеланного удовольствия, с каждым приходившим к нему пил и наконец к вечеру свалился, и его уложили в постель. Немного протрезвившись сном, он вечером, с приходом более интимного кружка лиц, преимущественно дам, начал снова с ужина пить и требовал того же от дам, так что он почти всех споил. Более благоразумные дамы поспешили уехать, оставшиеся же были охвачены вместе с Распутиным, дошедшим в пляске и опьянении до полного безумия, такой разнузданностью, что хор цыган поспешил уехать, а оставшиеся посетители в большинстве заночевали у Распутина. На другой день мужья двух дам, оставшиеся на ночь в квартире Распутина, ворвались к нему на квартиру с оружием в руках. Филерам стоило большого труда предупредить Распутина и дам и этим дать последним возможность скрыться из квартиры по черному ходу, успокоить мужей, для чего они проводили их по всей квартире и дали уверение, что их жен на вечере не было. Филеры затем проследили за ними и выяснили их личность.
По словам Комисарова, докладывая ему об этом вечере, филеры не могли без омерзения вспомнить виденные ими сцены. Этот случай с мужьями запугал Распутина, и он несколько времени после этого как бы затих, был послушным, избегал выездов, боязливо прислушивался к звонкам и был благодарен нам за улаживание этой истории, обещая больше у себя на квартире замужних женщин на ночь не оставлять, и просил об этом никому, даже Вырубовой, не говорить, что мы и исполнили. Но затем в скором времени Распутин, убедившись, что эта история заглохла, начал снова вести свой прежний образ жизни, но только был сравнительно осторожен в своих отношениях к замужним женщинам».

Ленин в Цюрихе

Н.К. Крупская: «С января 1916 года Владимир Ильич взялся за писание брошюры об империализме для книгоиздательства «Парус». Этому вопросу Ильич придавал громадное значение, считая, что настоящей глубокой оценки происходящей войны нельзя дать, не выяснив до конца сущности империализма как с его экономической, так и политической стороны. Поэтому он охотно взялся за работу. В половине февраля Ильичу понадобилось поработать в цюрихских библиотеках, и мы поехали туда на пару недель, а потом все откладывали да откладывали свое возвращение в Берн да так и остались жить в Цюрихе. В Цюрихе было много иностранной революционно настроенной молодежи, была рабочая публика, социал-демократическая партия была более лево настроена и как-то меньше чувствовался дух мещанства.
Первые месяцы нашего житья в Цюрихе Владимир Ильич работал главным образом над брошюрой об империализме. К июлю брошюра была кончена.
24-30 апреля 1916 года состоялась II Циммервальдская (так называемая Кинтальская) конференция. 8 месяцев прошло за время, протекшее с первой конференции, 8 месяцев все шире и шире развертывавшейся империалистической войны, но лицо Кинтальской конференции не так уже разительно отличалось от I Циммервальдской конференции. Публика стала немного радикальнее. Циммервальдская левая имела не 8, а 12 делегатов, резолюции конференции представляли известный шаг вперед. Конференция решительно осудила Международное социалистическое бюро; она приняла резолюцию о мире, в которой говорилось:
“На почве капиталистического общества невозможно установить прочного мира; условия, необходимые для его осуществления, создает социализм. Устранив капиталистическую частную собственность и тем самым эксплуатацию народных масс имущими классами и национальный гнет, социализм устранит и причины войн. Поэтому борьба за прочный мир может заключаться лишь в борьбе за осуществление социализма”.
В своих предложениях Кинтальской конференции ЦК РСДРП обращал внимание именно на необходимость революционизирования масс».

Отставка Горемыкина и назначение Штюрмера

20 января 1916 года Штюрмер был назначен председателем Совета министров вместо Горемыкина…

С.Д. Сазонов: «Удаление от дел Горемыкина могло бы быть радостным днем для России, если бы, как я надеялся, им обозначился переворот в направлении внутренней политики страны. Но этого не случилось и Горемыкина сменил Штюрмер, ставленник Распутина. Россия, очевидно, ничего не выиграла от этой перемены».
Генерал А.И. Спиридович: «Давнее желание широких политических кругов сбылось. Горемыкин ушел. Однако назначение Штюрмера было встречено с недоумением и сначала очень сдержанно. Когда же в общество стали просачиваться слухи, при чьей поддержке он получил свое назначение, к нему начали относиться недоброжелательно и даже враждебно. Сперва его просто бранили за то, что он стар и ставленник Распутина, но вскоре на него стали клеветать. Говорили, что он немец, сторонник сепаратного мира с Германией, член немецкой партии». 
Морис Палеолог: «Отставлен по болезни председатель Совета министров Горемыкин. Заменен Борисом Владимировичем Штюрмером, членом Государственного совета, церемониймейстером двора, бывшим ярославским губернатором и прочая, и прочая.
Горемыкин действительно устарел (ему 87 лет), и если у него еще сохранились наблюдательность, критическая способность, осторожность, то у него совсем не хватает воли к управлению и активности. Он, конечно, не мог бы выступать в Государственной думе, созыв которой близок и которая хотела повести поход именно против Горемыкина его реакционной политикой.
Три дня всюду собирал сведения о новом председателе Совета министров. То, что я узнал, меня не радует.
Штюрмеру 67 лет. Человек он ниже среднего уровня. Ума небольшого, мелочен, души низкой, честности подозрительной, никакого государственного опыта и никакого делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить.
Происхождения он немецкого, что видно по фамилии. Он внучатый племянник того барона Штюрмера, который был комиссаром австрийского правительства по наблюдению за Наполеоном на острове св. Елены».
Джордж Бьюкенен: «Дед Штюрмера был австрийским комиссаром на острове Св. Елены во время пребывания там Наполеона, а сам он последовательно занимал пост обер-церемониймейстера при русском императорском дворе и ярославского губернатора».
Николай II: «Между прочим, этот старый Штюрмер прислал мне прошение о разрешении ему переменить фамилию и принять имя Панина. Я ответил, что не могу дать разрешения без предварительного согласия имеющихся еще в живых Паниных».
Императрица Александра Федоровна: «Наш Друг сказал про Штюрмера: не менять его фамилии и взять его хоть на время, так как он, несомненно, очень верный человек и будет держать в руках остальных. Пусть возмущаются кому угодно, это неизбежно при каждом назначении».
П.Н. Милюков: «Штюрмер не был таким рамоликом, как Горемыкин, но он все же проявлял все признаки старчества и мог ходить «на веревочке». Совершенно невежественный во всех областях, за которые брался, он не мог связать двух слов для выражения сколько-нибудь серьезной мысли – и принужден был записывать – или поручать записывать – для своих выступлений несколько слов или фраз на бумажке. В серьезных вопросах он предпочитал таинственно молчать, как бы скрывая свое решение. Зато он очень хорошо умел соблюдать при всех назначениях собственные интересы».
Джордж Бьюкенен: «Человек весьма недалекий, без всякого опыта в государственных делах, преследовавший исключительно личные интересы и чрезвычайно честолюбивый, он был всецело обязан своим назначением дружбе с Распутиным и поддержке окружавшей императрицу камарильи. Чтобы показать, что это был за человек, я приведу лишь тот факт, что он взял к себе начальником своей канцелярии бывшего агента тайной полиции Мануйлова, который, несколько месяцев спустя, был арестован и предан суду за шантаж в одном из банков».
Морис Палеолог: «Ни личные качества Штюрмера, ни его прошлая административная карьера, ни его социальное положение не предназначали его для высокой роли, ныне выпавшей ему. Все удивляются этому назначению, но оно становится понятным, если допустить, что он должен быть лишь чужим орудием; тогда его ничтожество и раболепность окажутся очень кстати. Назначение Штюрмера – дело рук камарильи при императрице; за него перед императором хлопотал Распутин, с которым Штюрмер близко сошелся. Недурное будущее все это нам готовит!»
Генерал А.И. Спиридович: «Позже, когда стало известно, что назначению Штюрмера содействовала царица, клевета в адрес Их Величеств лишь усилилась».
С.Д. Сазонов: «Штюрмер, человек оставивший по себе дурную память на всех административных постах, которые он занимал, был поставлен во главе правительства под давлением распутинской клики, с которой он состоял в самых близких отношениях. В его служебном преуспеянии распутинцы заинтересовали императрицу, которая не переставала ему покровительствовать до самой минуты его падения, последовавшего около двух лет спустя. Лично она мало его знала, но этого и не требовалось. Он не скупился на проявление своих верноподданнических чувств и люди, в правоту которых она верила со всею страстностью своей больной души, утверждали ей, что Штюрмер был именно тот человек, который нужен был России в данную минуту. То же повторилось впоследствии с полупомешанным Протопоповым, избранником тех же сил. Качества людей сами по себе в глазах императрицы имели мало значения. Надо было, чтобы на них лежала печать избрания «верного друга и молитвенника» Царской Семьи, чтобы сразу внушить ей безграничное доверие к ним и такое же чувство враждебности к их противникам.
Назначение Штюрмера председателем Совета министров было дурно принято общественным мнением и Государственной думой. Его австрийская фамилия не располагала в его пользу людей, которые кроме нее ничего другого о нем не знали. Таких было сравнительно мало и это были жители отдаленных мест. Все остальные его противники относились к нему отрицательно по более серьезным причинам, ставя ему в укор разные неблаговидные поступки времен его административной деятельности. Крайний консерватизм выставляемых им на показ убеждений возбуждал во многих чувство подозрительности и не увеличивал числа его друзей, которых у него было очень мало. Только в Государственном Совете, среди крайних правых его членов, было несколько человек, державшихся одинаковых с ним взглядов и убеждений, на поддержку которых он мог рассчитывать. Он, впрочем. Мало нуждался в друзьях. За него стоял горой кружок распутинцев, который ютился в старинном домике А.А. Вырубовой, вблизи Александровского дворца в Царском Селе и покровительницей которого была императрица.
Штюрмер совмещал на первых порах должность председателя Совета министров с обязанностями министра внутренних дел. Это, однако, продолжалось недолго, всего лишь несколько месяцев. Да и в это короткое время он возложил управление делами министерства на своего товарища гр. А.А. Бобринского, одного из своих близких друзей по Государственному Совету, который и докладывал вопросы, касавшиеся внутренних дел без всякого участия самого министра. У лиц, присутствовавших при этих докладах, создавалось впечатление, что как докладчик, так и сам министр были одинаково чужды их предмету».
Генерал К.И. Глобачев: «Штюрмер не был государственным человеком, несмотря на большой административный стаж в прошлом; кроме того, был стар, неспособен, упрям, не мог разбираться в самых пустяшных вопросах, словом, не годился не только к занятию должности министра внутренних дел, но даже для пассивной роли, каковую играл, будучи только председателем Совета министров.
Вставал он очень рано - в 6 часов утра, и занимался тем, что лично вскрывал почту, получавшуюся на имя министра, что, в сущности, составляло обязанность его секретаря. Для этой цели в служебном кабинете был поставлен специально большой стол, за которым каждое утро Штюрмер был буквально завален пакетами. Вскоре это ему надоело, и стол из кабинета был вынесен. К 7 часам вечера, благодаря целому дню утомительных разговоров и приемов, как служебных, так и частных, Штюрмер уже ни к чему не был способен и если назначал у себя после этого времени какое-нибудь совещание, то ровно ничего не понимал и все время дремал.
Ближайшими неофициальными помощниками его были Илья Яковлевич Гурлянд и Иван Федорович Манасевич-Мануйлов. Первый был человек умный, и советы его были всегда полезны. Второй - умный, но хитрый, беспринципный авантюрист и интриган. Мануйлов называл себя личным секретарем Штюрмера, хотя таковой должности официально не занимал. Что их связывало, Бог их знает, говорили, какие-то общие дела в прошлом. Мануйлов вечно терся на квартире и в приемной Штюрмера, а последний всех уверял, что у него ничего общего с Мануйловым нет, и что он даже его почти что и не знает. Должность личного секретаря и заведующего домашними делами у Штюрмера занимал его старый приятель граф Борх, который и жил рядом с Министром на Фонтанке, № 18.
Политическим состоянием России и общественными настроениями Штюрмер вовсе не интересовался, но зато необыкновенный интерес проявлял к Распутину и к придворным кругам.
К Распутину у Штюрмера было особо благожелательное отношение. Никто из министров так ревниво не оберегал Распутина, как Штюрмер, который видел твердость своего положения исключительно в покровительстве Распутина. Штюрмер до мелочей интересовался времяпрепровождением Распутина, требовал ежедневно представления дневников наблюдения за ним и по самым пустякам обнаруживал необычайное беспокойство. Однажды Штюрмер ужасно заволновался, узнав из дневника, что когда Распутин был в Казанском соборе, то какая-то из нищенок-богомолок, узнав в толпе Распутина, громко сказала: «Такого душегуба следовало бы задушить». В этом Штюрмер увидел непосредственную опасность, грозившую жизни Распутина, вызвал экстренно меня, и мне нужно было много труда, чтобы его успокоить и уверить, что никакой особой опасности Распутину от этой нищенки не грозит.
Штюрмер зорко следил за тем, нет ли у Распутина тайных свиданий с кем-либо домогающимся каких-либо назначений, зная по личному опыту, как подготовляются кандидаты на министерские портфели. Почему-то больше всего Штюрмер боялся, что Распутин тайно видится и подготавливает кандидата на пост министра внутренних дел Сергея Ефимовича Крыжановского.
Штюрмер пробыл на своем посту более года, после чего был назначен министром иностранных дел, вместо зачисленного в Государственный совет Сазонова. За все это время он не проявил ни инициативы, ни воли, ни желания даже облегчить те тяжелые условия, в которых очутилась страна в годину серьезных испытаний, а главное, не обнаружил даже попытки оградить верховную власть от осады не в меру зарвавшейся пресловутой общественности. Одним словом, как министр внутренних дел Штюрмер был буквально пустым местом».
Генерал А.И. Спиридович: «Помочь делу он не мог и прежде всего потому, что был уже очень стар. На одном большом заседании в Москве он заснул. Вызвав меня однажды в Петрограде к себе в 9 часов вечера, он задремал при разговоре. Конечно, не такой премьер и не такой министр внутренних дел нужен был теперь России».
Морис Палеолог: «Если признавать, что здоровье – это гармония всех функций, дружная работа всех органов, совместная энергия всех жизненных сил, то придется прийти к выводу, что русский исполин опасно болен, ибо социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада.
Один из самых тревожных симптомов – это тот глубокий ров, та пропасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами, их как бы разделяют столетия».
 
Поездка государя на фронт

Генерал А.И. Спиридович: «28 января государь выехал на фронт.
29 января государь прибыл на Двинский, или Северный, фронт, войсками которого командовал генерал Плеве.
Этот смотр в 15 верстах от неприятеля, охраняемый целой эскадрой аэропланов, произвел тогда особенное впечатление.
30 января в 10 часов государь прибыл на станцию Дрисса. Это уже район Северо-Западного фронта генерала Эверта. На смотр были собраны две кавалерийские и Сибирская казачья дивизии.
31 января в 11 часов утра государь прибыл на станцию Берковичи Риго-Орловской железной дороги.
В 2 часа государь отбыл в ставку, куда прибыл в 11 вечера.
3 февраля в ставку приехал Верховный начальник санитарной части принц Александр Петрович Ольденбургский, гроза всех тех, кто соприкасался с санитарной частью. Он привез новые модели противогазовых масок. После завтрака император прибыл на вокзал, где стоял поезд принца. Один из вагонов был наполнен желто-бурым ядовитым газом. Снаружи, в окнах вагона можно было видеть, как сдох впущенный туда зверек. В вагон вошли три офицера и два химика в новых масках. Они пробыли там 30 минут и вышли совершенно не пострадавшими. Между тем тяжелый, отвратительный запах ядовитых газов был слышен даже снаружи вагона. Государь смотрел на всю эту картину. Стоя у окна вагона, слушал доклад принца, а затем поблагодарил и принца, и тех, кто участвовал в опытах.
Около четырех часов дня по ставке разнеслась радостная весть о взятии штурмом крепости Эрзерум.
После узнали, что вся операция и штурм Эрзерума были выполнены Юденичем вопреки решению и желанию великого князя и его начальника штаба Палицына.
7 февраля государь выехал на фронт генерала Эверта, чтобы произвести смотр 1-го Сибирского корпуса.
8 февраля утром государь прибыл в Царское Село с целью посетить Государственную думу».

Царь в Думе

Генерал А.И. Спиридович: «9 февраля 1916 года – знаменательный день: император посетил Государственную думу и Государственный совет».
П.Н. Милюков: «Накануне этого дня стало известно, что царь предполагает лично посетить Думу. Это, очевидно, было еще одно средство повлиять на Думу, - и оно исходило из той же клики (распутинцев). По крайней мере, известно, что Распутин хвалился перед своими охранниками: «Сказано мне: подумать, как быть с Государственной Думой. Я совершенно не знаю… А знаешь что? Я его пошлю самого в Думу; пусть поедет, откроет, и никто ничего не посмеет сказать»… Это было еще в декабре 1915 г.
Царский визит действительно состоялся 9 февраля в день открытия сессии Думы. Он остался единственным за все существование Думы. Процедура «энтузиазма» была, разумеется, соблюдена».
Генерал А.И. Спиридович: «В 1 час 45 минут государь подъехал к подъезду Таврического дворца. Его сопровождали великий князь Михаил Александрович, граф Фредерикс, генерал Воейков и дежурный флигель-адъютант. Чиновник министерства двора, заведовавший прессой, и генерал Спиридович держались вместе.
Председатель Родзянко и целая толпа возбужденных членов Думы встретили государя в вестибюле горячим ура. Государь волновался. Прошли в Екатерининский зал, где был отслужен молебен по случаю взятия Эрзерума. Присутствовали Штюрмер, все министры, послы Бьюкенен и Палеолог.
Затем государь, видимо, волнуясь, произнес речь».
П.Н. Милюков: «Я стоял далеко от густого ядра и не слыхал небольшой речи, произнесенной царем; говорили, что она была бесцветная, но благожелательная».
Генерал А.И. Спиридович: «Родзянко отвечал своим громовым  голосом с большим подъемом».
П.Н. Милюков: «Затем Родзянко, уведомленный о посещении всего за час, провел Николая в зал заседаний, и публика с хор присоединилась к овации…»
Генерал А.И. Спиридович: «Окруженный тесным кольцом депутатов, государь прошел в зал заседаний. Раздалось ура. Далее исполнили национальный гимн и опять ура».
П.Н. Милюков: «Он (Родзянко) показал царю другие помещения Думы, причем царь делал незначительные по содержанию замечания».
Генерал А.И. Спиридович: «Государь расписался в золотой книге, обошел некоторые помещения, поговорил с депутатами. Улучшив удобную минуту, Родзянко просил Его Величество воспользоваться моментом и объявить о даровании стране ответственного министерства.
Улыбаясь, государь ответил, что подумает».
П.Н. Милюков: «В круглой зале (ближайшей ко входу во дворец) были собраны члены сеньорен-конвента, и Родзянко, при выходе царя, представил их Николаю. Он называл по имени каждого, и царь молча пожимал каждому руку. Мне это представление осталось памятно по маленькому эпизоду. Отойдя несколько шагов от нашей группы, Николай вдруг остановился, обернулся, и я почувствовал на себе его пристальный взгляд. Несколько мгновений я его выдерживал, потом неожиданно для себя… улыбнулся и опустил глаза. Помню, в эту минуту я почувствовал к нему жалость, как к обреченному. Все произошло так быстро, что никто этого эпизода не заметил. Царь обернулся и вышел».
Генерал А.И. Спиридович: «Государь отбыл, провожаемый восторженными криками. Подъем был необычайный.
В тот же день государь посетил Государственный Совет, где встреча была солиднее и задушевнее».

Штюрмер в Думе

Тот же день
Таврический дворец

Генерал А.И. Спиридович: «Сессия открылась в 3 часа 15 минут речью Родзянко, который отметил историческое значение приезда в Думу монарха. Ему много аплодировали. Затем впервые говорил новый премьер Штюрмер».
П.Н. Милюков: «Блок (Прогрессивный блок) встретился с Штюрмером уже в зале заседания Думы. Появление нового премьера произвело впечатление полного провала».
Генерал А.И. Спиридович: «Осанистый старик читал свою речь едва слышным голосом и произвел жалкое впечатление. Было неловко за то, что это главный представитель правительства».
П.Н. Милюков: «Слабым голосом, который не мог овладеть даже спокойной и молчаливой аудиторией, Штюрмер прочел по тетрадке свою вступительную речь. В ней было категорическое заявление о незыблемости исторических устоев (самодержавия), на которых росло и укреплялось русское государство, и этого было достаточно. Перед нами был новый вариант Горемыкина. И блок окончил заседание заявлением, заготовленным нами еще для несостоявшегося ноябрьского открытия Думы, а теперь пересмотренным и еще усиленным. Мы указали на то, что новый полугодовой несозыв Думы обострил все вопросы и сделал невозможным какой-нибудь выход из тяжелого положения. Требования наши – существенные и основные – остаются неудовлетворенными, и мы сохраняем все свои позиции. Мы готовили страну к победе, но теперь, при сохранении старого порядка управления, считаем победу невозможной. Выхода из этого положения собственными силами Думы мы не видим. Я окончил это заявление от имени блока пессимистической нотой: от этого правительства я не жду ответа и схожу с кафедры без ответа».

С 10 по 17 февраля государь находился в ставке. А в это время в столице разгорался скандал…

Генерал А.И. Спиридович: «Там, в столице, все больше накалялся политический скандал, нанесший монархии и династии один из самых сокрушительных ударов».

Скандал
(Алексей Николаевич Хвостов против Распутина)

Интрига Хвостова

Генерал А.И. Спиридович: «Алексей Николаевич Хвостов, достигший поста министра внутренних дел, при поддержке Распутина и Вырубовой захотел получить пост премьера. Он начал интриговать против Горемыкина. Но кроме его самого, никто не считал его подходящим на должность председателя Совета Министров. Его интрига не удалась. Перехитрили другие. Распутин помог получить этот пост Штюрмеру, а в близком кругу все смеялись над Хвостовым, говоря, что “толстопузый много хочет”».
Генерал К.И. Глобачев: «Распутин требовал уплаты по векселям, выданным за назначенье. Просьбы Распутина, направленные непосредственно к Хвостову или через других лиц, буквально его засыпали. Хвостов увидел, что не так-то легко справиться с этим вопросом, тем более что в душе он сознавал весь вред Распутина для России. Кроме того, самолюбие Хвостова как министра немало страдало от сознания, что он попал в лапы мужика Распутина». 
Протпресвитер Г. Шавельский: «Распутин, которому, таким образом, Хвостов был обязан своим возвышением, потом не стеснялся с ним.
- Кто у телефона? – спрашивает подошедший к телефону министра внутренних дел чиновник последнего Граве. – Позови Алешку! – отвечает незнакомый голос.
- Какого Алешку? – спрашивает удивленный Граве.
- Алешку – тваво министра, говорят тебе, - продолжает тот же голос. – Нет здесь никакого Алешки, - вспылил Граве. – Ну, ты мотри-потише, а не то не будет ни тебя, ни тваво Алешки. Поди скажи ему: Григорий Ефимович вас спрашивает… Граве только теперь узнал голос Распутина».
Генерал К.И. Глобачов: «Часто он получал от него письма, адресованные: «Министеру Хвосту» и чуть ли не с категорическими приказаниями. Поставленный в такое положение, Хвостов решил, по-видимому, избавиться от влияния Распутина тем или другим способом. Хвостов мне всегда казался натурой преступной, не задумывавшейся над выбором средств в намеченных целях».
Генерал А.И. Спиридович: «Хвостов обозлился. И видя, с одной стороны, что Распутин перестал его поддерживать, с другой стороны, сознавая, что его дружба со Старцем становится известна в столице и может его окончательно скомпрометировать, Хвостов решил уничтожить Распутина, поручив осуществить это Белецкому и Комисарову (жандармский генерал). Они его охраняют, они организуют убийство и они же, если не сумеют уберечь его, будут ответственными за это.
Таким образом, Хвостов сразу освободится от трех человек, которые его же притесняют. С ними сойдет со сцены и Штюрмер, а он, Хвостов, как спаситель, опираясь на правую часть Государственной думы, пройдет в премьеры. Опьянявшая его мечта будет достигнута. Таков был план министра. И Хвостов предложил Белецкому и Комиссарову уничтожить Распутина, воспользовавшись охранявшими Старца филерами. И если Белецкого он соблазнил будущей карьерой, которую обещал ему, то Комиссарова подкупил большой суммой денег. Однако министр ошибся. Белецкий и Комиссаров были карьеристами, но не убийцами. Первый был религиозным человеком, а второй — офицером. Обсудив странное предложение Хвостова, Белецкий и Комиссаров решили не допустить убийства, усилить охрану Старца, Хвостову же каждый дал свое согласие на организацию убийства, чтобы тем самым усыпить бдительность министра и расстроить его планы».

План Белецкого и Комиссарова

Генерал А.И. Спиридович: «Подготовкой убийства Распутина занялся якобы Комиссаров, отказавшийся принять от Хвостова необходимую для этого сумму денег».
Генерал К.И. Глобачев: «Комиссарову было дано специальное порученье войти в связь с Распутиным, что тот немедленно и сделал. Комиссаров был очень неглупым, способным человеком, но неразборчивым в средствах, когда дело касалось личных интересов. Кроме того, это был большой интриган, готовый вступить с кем угодно в сношения ради своих личных выгод; каждое порученное ему дело мог испортить благодаря необычайно циничному на все воззрению и нравственной нечистоплотности.
С появлением Комиссарова, несомненно, в отношении Распутина у Хвостова с Белецким был составлен определенный план, и думаю, что сущность его заключалась в том, чтобы заманить Распутина в какую-либо ловушку и убить, объяснив его гибель случайностью или взвалив вину в его смерти на кого-нибудь другого. Иначе нельзя было себе объяснить всего поведения Комиссарова, приставленного к Распутину и, по-видимому, не имевшего никаких других поручений от министра. Официально его миссия заключалась в том, чтобы удерживать Распутина от пьянства и оберегать от дурных влияний. В действительности же, как мы увидим, Комиссаров еще более старался его спаивать и вводил в круг его знакомых всяких проходимцев. Комиссаров стал бывать у Распутина ежедневно и по несколько даже раз; он перезнакомился со всеми посещавшими Распутина, стал принимать участие в его попойках, которые еще участились. По этому делу Комиссаров имел ежедневные доклады у Хвостова и Белецкого. Кроме имевшейся уже охраны Распутина, он установил свою, отдельную, из людей специально ему преданных. В его распоряжении был особый автомобиль и пролетка.
Вскоре отношения между Распутиным и Комиссаровым стали обостряться благодаря невоздержанности и грубости Комиссарова и тем слухам, которые он сам распространял умышленно про Распутина. Приходя на квартиру к Распутину, Комиссаров громко кричал в присутствии посторонних, что разделается с этим мужиком, ругался площадной бранью и т. п. Однажды, например, будучи в гостях на даче у Бадмаева, Комиссаров, снимая кожу с копченого сига, сказал: «Так я буду сдирать шкуру с Гришки». Это и его личные рассказы об опытах с отравлением кошек при пробах яда для Распутина, передано было последнему и совершенно отшатнуло его от Комиссарова. Он был терроризирован и не знал, как ему избавиться от Комисарова».
Генерал А.И. Спиридович: «Решено было Старца отравить. Комиссаров съездил в провинцию и, вернувшись, доложил Хвостову, что яд он добыл и даже сделал опыты, отравляя кошек, и показал Хвостову какой-то порошок и жидкость. Тот поверил и поторопил его. Однако Комиссаров и Белецкий под разными предлогами затягивали дело. Хвостов сердился. Чтобы несколько успокоить Хвостова, два друга предложили жестоко избить Распутина с целью вынудить его уехать лечиться. Хвостов согласился, но Распутин избежал ловушки благодаря прозорливости Мануйлова. Это еще более рассердило Хвостова.
Все описанное происходило еще в конце прошлого года. Когда же 19 декабря Белецкий удостоился Высочайшего приема и когда государь поблагодарил его за заботы о Старце, Белецкий стал охранять Распутина еще серьезнее и еще внимательнее стал следить за поступками министра. Хвостов начал догадываться, что с организацией покушения что-то не ладно, что два подчиненных ему хитрят, и он начал действовать независимо от них».

Миссия Ржевского

Генерал К.И. Глобачев: «Видя, что Комиссаров его надежд не оправдал и, в сущности, ничего не достиг, Хвостов решил лично, без участия Белецкого и Комиссарова, прибегнуть к новому средству. В бытность Хвостова нижегородским губернатором в Нижнем был журналист-репортер, некий Борис Ржевский, который сотрудничал в местной правой газетке и был преданным слугой Хвостова. Человек он был неуравновешенный, истеричный и совершенно беспринципный».
Генерал А.И. Спиридович: «Маленького роста, блондин, худощавый, с лисьей физиономией и бегающими глазами, Ржевский сотрудничал в нескольких газетах и когда-то в Нижнем Новгороде исполнял для Хвостова щекотливые поручения. Хвостов зачислил Ржевского при себе чиновником, дал хорошее содержание, неофициально поручил ему организовать в целях агентуры клуб журналистов. Туда был привлечен на службу инженер Гейне. В то же время Ржевский состоял на службе как уполномоченный Красного Креста, где занимался мошенническими операциями по продаже разрешений на перевозку товаров. Ржевский имел автомобиль, хорошую квартиру, жил весело и красиво.
Генерал К.И. Глобачев: «В конце 1915 г. он появился в Петрограде и, естественно, напомнил о себе Хвостову, который и решил воспользоваться Ржевским для выполнения крепко засевшего в его голове плана уничтожения Распутина».
Генерал А.И. Спиридович: «Именно ему Алексей Хвостов и поручил организовать убийство Распутина, пообещав большую сумму денег».
Генерал К.И. Глобачев: «План был задуман и выполнен следующим образом: Ржевский, получив денежный аванс в шведской валюте (что-то около 60 000 руб.), был командирован с особо секретным поручением в Норвегию, откуда, выполнив порученное ему дело, должен был возвратиться в Петроград для непосредственного доклада Хвостову. Командировка была обставлена большой тайной, и даже Белецкий не был в это посвящен. Последний, однако, считал, что раз ему вверена политическая часть, то ни один политический шаг министра не мог быть от него скрыт, а потому, когда узнал о самостоятельном предприятии Хвостова, то решил все это дело сорвать, чему много помог и сам Ржевский, не очень-то хранивший тайну, благодаря своей болтливости и заносчивости».
Генерал А.И. Спиридович: «Ржевский рассказал об этом своей возлюбленной, а перед Гейне похвастался, что скоро они будут с большими деньгами. По выработанному Хвостовым плану Ржевский выехал под вымышленной фамилией через Финляндию в Норвегию, чтобы войти там в соглашение с бывшим монахом Илиодором, врагом Распутина, и привлечь его к организации покушения с помощью преданных ему в России лиц. Некоторые считали, что покушение, совершенное на Распутина в Покровском в 1914 году, было инспирировано Илиодором. Но Белецкий зорко следил за Хвостовым и его подозрительными приятелями. Как только он узнал о таинственной поездке Ржевского, он решил вывести Ржевского из игры».

Белецкий против Ржевского

Генерал А.И. Спиридович: «За время отсутствия Ржевского Белецкий приказал произвести дознание о его мошеннических операциях по Красному Кресту. Были добыты все улики, достаточные для высылки Ржевского административным порядком в Сибирь. Принял Белецкий и меры к установке официально маршрута Ржевского при его поездке. На границе в Териоках при первом проезде Ржевского был спровоцирован при просмотре документов маленький скандал с жандармами, составлен протокол и разоблачен псевдоним, под которым ехал Ржевский и его якобы жена, и установлено также, что он ездил с секретным поручением министра Хвостова».
Генерал К.И. Глобачев: «При возвращении в Россию, на станции Белоостров, у него произошел инцидент с жандармским офицером на почве личной ссоры, причем Ржевский поспешил заявить, что он ездил за границу по личному поручению министра внутренних дел, как его секретарь. Тем не менее у него был произведен тщательный обыск, а затем он был отправлен под наблюдением в Петроград. Впоследствии выяснилось, что ссора на ст. Белоостров и обыск были инсценированы по приказанию Белецкого для того, чтобы проникнуть в тайну Хвостова. Обыск дал материал, указывавший на злоупотребления Ржевского по должности в Красном Кресте: у него было найдено много бланков нарядов на вагоны, которые он продавал спекулянтам по 500-600 руб. как бы для надобностей Красного Креста. Все это, конечно, не касалось того дела, которым интересовался Белецкий, но он был очень доволен и воспользовался этим, чтобы придать делу сенсационный характер. Специальному офицеру из штаба Отдельного корпуса жандармов предписано было произвести дознание по делу злоупотреблений Ржевского, но последний все время производства дознания оставался на свободе. По окончании дознания Белецкий таковое передал мне и просил по ознакомлении с ним ждать от него приказа ареста Ржевского».
Генерал А.И. Спиридович: «Все делалось втайне от Хвостова.
Когда в начале февраля Ржевский вернулся в Петроград, он немедленно был вызван Белецким. Накричав на него по поводу скандала на границе с жандармами, Белецкий потребовал объяснений о его мошеннических операциях, стращая высылкой в Сибирь. Ржевский так перетрусил, что принес Белецкому полную покаянную, рассказал ему о своей поездке к Илиодору и раскрыл всю подготовку убийства Распутина. Получив все, что ему было нужно, Белецкий еще более горячо стал распекать Ржевского как чиновника за то, как смел он выдавать секрет, порученный ему министром, как смел заявить о своей секретной командировке на пограничном пункте. Ржевский совсем растерялся.
Белецкий во всеоружии добытых от Ржевского сведений явился к Хвостову и доложил ему о мошеннических операциях Ржевского, предложил передать дело на рассмотрение особого совещания с целью высылки Ржевского. Обо всем остальном, узнанном от Ржевского, Белецкий умолчал, делая вид, что он ничего не знает о секрете Хвостова и Ржевского. Хвостов также продолжал скрытничать и заявил Белецкому, что он может поступать с Ржевским, как ему угодно. Хвостов предал Ржевского. Белецкий назначил срочно особое совещание для рассмотрения дела Ржевского».

Переполох

Генерал А.И. Спиридович: «Ржевский, узнав о предстоявшей высылке, чем уже стращал его Белецкий при первом свидании, обезумел. Он бросился к своему другу Гейне. Гейне в тот же день 4 февраля рассказал все так называемому секретарю Распутина еврею Симановичу, который устраивал через Распутина свои еврейские дела. Симанович оповестил Распутина. Распутин, уже и так нервничавший несколько дней, перетрусил. В квартире началась настоящая паника. Незадолго до этого по совету Белецкого, чтобы напугать Старца, Комиссаров накричал на него так сильно, что тот пожаловался в Царское Село в полной уверенности, что против него что-то замышляется. Предчувствие усилилось, когда Комиссаров вдруг снял охрану.
И вот теперь, когда Симанович передал, что Распутина хотят убить, хочет сам Хвостов, все стало ясно. Акилина была в гневе. 5 февраля, когда вернувшийся лишь в шестом часу утра пьяным Распутин проспался, состоялось совещание о том, что дальше делать.
В известность обо всем происшедшем была поставлена Вырубова. Написали письмо императрице с просьбой защитить.
Во дворце были встревожены. Государь находился в ставке. Дворцовый комендант отсутствовал. К кому же обратиться, если министр внутренних дел, органы которого охраняют Старца, сам организует убийство? Дамы решили искать защиты у помощника военного министра генерала Беляева, которого Вырубова знала по Петрограду. Беляев был вызван во дворец 6 февраля. Белецкий, узнав о тревоге у Распутина, приказал вновь поставить охрану около Старца».

В Царском Селе

Генерал А.И. Спиридович: «6 февраля вечером генерал Беляев явился в Царскосельский дворец. Его провели в гостиную. К нему вышла Вырубова. На костылях, взволнованная, перепуганная, она просила генерала охранять Распутина, которого хотят убить. Рассказала, кто именно. Она плакала. Генерал был поражен и старался как мог успокоить Анну Александровну. Вскоре вышла императрица. Спокойная, холодная, величественная царица рассказала генералу, какую большую дружбу питает она к Анне Александровне, как та расстроена и как она хотела бы помочь подруге. Ее Величество ни слова не проронила о Старце и только прибавила, что ей было бы приятно, если бы генерал помог подруге. Императрица подала руку. Аудиенция была окончена. Гоф-фурьер проводил генерала. Удивленный до крайности всем происшедшим, генерал Беляев, вернувшись в Петроград и посоветовавшись с кем надо, понял, что это не его дело. Генерал переговорил по телефону с Белецким и последний уверил генерала, что примет все меры, чтобы охранять Распутина, и что предполагаемый убийца ему известен и будет арестован».

Арест Ржевского

Генерал К.И. Глобачев: «Хотя дознание вполне установило виновность Ржевского, но Белецкий почему-то медлил с арестом его, точно чего-то выжидал, и только по прошествии двух недель приказал его арестовать.
Генерал А.И. Спиридович: «В ночь с 6 на 7 февраля по приказу Белецкого охранное отделение произвело обыск у Бориса Ржевского и арестовало его. При обыске было найдено письмо Ржевского к министру Хвостову о переговорах Ржевского с Илиодором по поводу Распутина». 
Генерал К.И. Глобачев: «При вторичном обыске на квартире Ржевского, в числе прочего письменного материала, был обнаружен пакет, заадресованный на имя Алексея Николаевича Хвостова, который офицером, производившим обыск, был вскрыт. В пакете оказалось прошение Ржевского на случай ареста, его Ржевского, принять меры к его освобождению. Ржевский предчувствовал, что будет арестован».
Генерал А.И. Спиридович: «Жандармский офицер упомянул о письме в протоколе обыска и приобщил к нему, несмотря на протест Ржевского».
Генерал К.И. Глобачев: «В 4 часа ночи следующего за арестом Ржевского дня Хвостов прислал за мною своего адъютанта Каменева с требованием немедленно явиться к нему по делам службы. Первый его вопрос, обращенный ко мне, был: «Где пакет, обнаруженный у Ржевского, адресованный на мое имя». Когда я предъявил ему вскрытый пакет, Хвостов с раздражением спросил: «Кто смел вскрыть адресованный мне пакет?», и на мой ответ, что пакет был вскрыт офицером, производящим дознание, Хвостов страшно заволновался и заявил, что такого офицера нужно уволить со службы. Несмотря на мои объяснения, что офицер поступил правильно, что офицер, производящий дознание, пользуется предоставленным ему законом правом вскрывать всю переписку, обнаруженную при обыске, даже если бы таковая была адресована на имя Государя, Хвостов никак не мог успокоиться. Когда он, наконец, прочел содержимое, то вздохнул с облегчением и кинул: «Да, но тут ничего нет». Для меня стало ясно, что Хвостов в письме ожидал чего-либо весьма неприятного, что могло стать известным и другим.
В действительности все это дело заключалось в следующем. Хвостов послал Ржевского в Христианию к Илиодору Труфанову, заклятому врагу Распутина, с целью подкупить его и при помощи его царицынских последователей-фанатиков постараться убить Распутина, объяснив все религиозной враждой. Удалось ли Ржевскому об этом сговориться с Илиодором или нет, я не берусь судить, но дело сорвалось на том, что Хвостова предали, с одной стороны Белецкий, принявший сторону Распутина и полагавший, что, свалив Хвостова, сам займет его место, а с другой стороны, Ржевский, в последнюю минуту раскрывший весь план. Оказывается, что Ржевский, сообразив, что попал в интригу и может лично пострадать, заготовил на случай своего ареста два письма: одно, в виде прошения об освобождении - Хвостову, а другое - адресованное А. А. Вырубовой, где он раскрывает весь план заговора против Распутина, - передал одному своему приятелю, инженеру, с просьбой в случае его ареста передать по адресу, что последним и было исполнено; только не имея возможности лично доставить письмо Вырубовой, он просил об этом военного министра генерала Беляева».
Генерал А.И. Спиридович: «Утром 7-го числа Хвостов горячился, узнав об обыске у Ржевского и о том, что адресованное ему письмо приобщено к протоколу. Он вызвал начальника охранного отделения и офицера, производившего обыск, и сделал им выговор.
Генерал Беляев по телефону успокоил Вырубову, сказав что преступник арестован. Белецкий торжествовал. А к генералу Беляеву, которому только во дворце и доверяли, явился друг Распутина (он же секретарь) Арон Симанович, подробно рассказал ему, что он узнал о подготовке убийства Распутина от Гейне и от гражданской жены Ржевского, которая ездила за границу вместе с ним и была в курсе всего».
Генерал К.И. Глобачев: «Таким образом, все обнаружилось и стало известно Государыне Императрице, которая просила незадолго до этого назначенного председателя Совета министров Штюрмера произвести расследование и доложить ей. В расследовании принимали участие по поручению Штюрмера: я, И. Я. Гурлянд и Манасевич-Мануйлов, причем я вел формальную часть, не касаясь обвинений министра внутренних дел Хвостова, моего прямого начальника. Хвостов все дело объяснил очень просто: Ржевский им был послан в Христианию, чтобы купить у Илиодора все издание выпущенной им книги «Святой черт», компрометировавшей царскую семью по сношению с Григорием Распутиным».

Интрига раскручивается

Генерал А.И. Спиридович: «В этот момент на сцену выходит Манасевич-Мануйлов. Он встретился с Распутиным и узнал все подробности, поговорил с Белецким, Симановичем и, как выгодно может использовать всю эту грязную историю его патрон премьер Штюрмер против Хвостова. Он сделал доклад Штюрмеру, а тот сообщил, что к нему уже обращалась по телефону Вырубова, прося помощи и защиты от Хвостова.
В общем во дворце, у Вырубовой, в квартире Старца, у Штюрмера, у Хвостова и Белецкого и даже в контрразведке Генерального штаба, у генерала Беляева — всюду был большой переполох, тем более что 8-го числа должен был приехать государь.
Государь был очень расстроен.
Воейков виделся с Беляевым и Хвостовым. По инициативе Мануйлова к Штюрмеру был вызван и допрошен Арон Симанович, он и дал показание против Хвостова. Ржевский написал письмо к Распутину, в котором сознавался перед Старцем в подготовке по инициативе Хвостова убийства, просил прощения и умолял защитить его. У Гейне, в Союзе журналистов, был произведен обыск, причем было обнаружено письмо Илиодора, которое говорило о готовности Илиодора участвовать в деле. Допрошенная «жена» Ржевского дала формальное показание жандармскому офицеру о поездке с Ржевским в Христианию, о переговорах с Илиодором и о плане использования для покушения его поклонников-фанатиков».

Хвостов против Белецкого

Генерал А.И. Спиридович: «Развертывание дела очень встревожило Хвостова, однако его отвлекло посещение государем Думы. Настраиваемый, Андрониковым, Хвостов решил свалить все дело на Белецкого. Он пустил слух, что устранение Распутина готовилось именно Белецким, и спроектировал немедленное, но весьма почетное удаление Белецкого в Сибирь на пост иркутского генерал-губернатора.
Хвостов вызвал Белецкого и упрекал его за неискренность и интриги. Белецкий обвинял в том же Хвостова, доказывая, что если бы он, Хвостов, не скрыл от него, Белецкого, своего дела с Ржевским и Илиодором, то никакого скандала не произошло бы и вместе они сумели бы избавиться от Старца. Белецкий лгал, конечно. Лгал и Хвостов. Каждый хотел перехитрить другого. Теперь Белецкий стал уговаривать Хвостова свалить Старца открытым, законным путем.
Он предлагал подать государю подробный доклад о Распутине, обосновав его документами охранного отделения и скрепив подписями начальника охранного отделения и начальника личной охраны Старца Комиссарова. Хвостов, чтобы усыпить бдительность и подозрительность Белецкого, сделал вид, что придуманный проект ему очень понравился, и приказал составить такой доклад немедленно. Целую ночь в охранном отделении составляли настоящий обвинительный акт против Распутина, подкрепляя его документами. Доклад подписали генералы Глобачев и Комиссаров. Белецкий вручил два экземпляра доклада Хвостову. Тот сделал вид, что он в восторге. Хвостов обещался 10-го числа вручить Его Величеству доклад. А в ночь на 10-е Хвостов, не предупредив Белецкого, приказал арестовать Симановича. Это возбудило подозрение Белецкого, но он смолчал».

Доклад Хвостова

Генерал А.И. Спиридович: «10 февраля утром Хвостов был с докладом у Его Величества, но сделал доклад не против Распутина, а против Белецкого. Хвостов обвинил Белецкого в интригах против него, министра, и против Распутина. Хвостов просил государя удалить почетно Белецкого из столицы, назначив его иркутским генерал-губернатором. Государь, не знавший тогда еще всей правды и веривший Хвостову, немедленно написал повеление Штюрмеру.
Вернувшись с аудиенции из Царского Села в отличнейшем настроении, Хвостов рассказал поджидавшему его с нетерпением Белецкому, что все устроилось отлично. Государь оставил доклад у себя. Он очень рассердился на Распутина и даже тотчас же имел крупный разговор с царицей в соседней комнате. Хвостов красочно изображал, как именно сердился государь, как он барабанил по стеклу окна пальцами, что у государя всегда являлось признаком крайнего неудовольствия. Министр торопился и, извинившись, постарался выпроводить Белецкого. Они расстались.

Белецкий раскрыл план Хвостова

Генерал А.И. Спиридович: «Однако Белецкий уловил фальшь в рассказе и поведении министра. И после его ухода поинтересовался содержимым министерского портфеля, с которым Хвостов ездил к государю. Оказалось, что оба экземпляра доклада о Распутине привезены обратно и ни на одном нет ни резолюции, ни обычной пометки государя о прочтении. Белецкий понял, что Хвостов его обманул, что он лгал. В тот же день Андроников со злорадством сообщил Белецкому новость о назначении в Иркутск, а на следующий день он выслушал о своем назначении и от самого Хвостова. Обескураженный, со слезами на глазах, Белецкий только и мог произнести: «За что?» Хвостов расхохотался, развел руками, а затем, делая легкий поклон, заметил насмешливо, что все поправимо, стоит лишь ликвидировать Старца.
13 февраля появился указ о назначении сенатора Белецкого иркутским генерал-губернатором. Вместо него товарищем министра внутренних дел был назначен Могилевский губернатор Пильц. Потерю опытного в полицейском деле Белецкого Хвостов восполнил (как он думал), добившись у государя назначения директором департамента полиции московского градоначальника генерала Климовича. Это был опытный и ловкий молодой генерал, рекомендованный Хвостову одним московским финансистом, которого Хвостов выдвинул на пост министра финансов. К тому же Климович был знаком с неким господином Решетниковым, другом Распутина, дававшим Вырубовой немало денег на ее госпиталь. Климович сразу понял обстановку около Хвостова и при первом же знакомстве предложил Вырубовой в дар землю в Крыму, от чего Вырубова, однако, отказалась. Климович Вырубовой не понравился. Не понравился он своею слащавостью и Распутину. Зато Алексей Хвостов был от него в восторге».
Генерал К.И. Глобачев: «Избавившись от Белецкого, Хвостов заявил мне, что политической частью будет руководить лично и чтобы я ежедневно ему делал доклады. Первый мой доклад длился не менее двух часов, так как буквально пришлось читать лекцию о революционном движении в России, объясняя программу и тактику каждой политической партии. Нужно, кстати, сказать, что Хвостов очень быстро все усваивал. В отношении Распутина он изложил мне вновь программу оберегания его от дурных влияний, а потому потребовал обыска и ареста некоторых лиц из окружения Распутина. Было арестовано несколько человек, которые были в очень скором времени освобождены. Материал, взятый у них при обыске, указывал на личный их интерес близости к Распутину: спекуляции, подряды, поставки и т. п.»
 
Торжество Хвостова

Генерал А.И. Спиридович: «Свалив Белецкого, Хвостов торжествовал. Он всюду хвастался, что разделался с самым главным покровителем Распутина, что теперь он свалит и самого Старца, арестует всех его друзей, вышлет его самого. Хвостов не церемонился и с Вырубовой. Среди друзей Распутина началась паника. Сам Распутин нервничал, кричал на Вырубову. Анна Александровна стала бояться Хвостова. А тот, пользуясь отсутствием государя, отсутствием дворцового коменданта, самодовольно хвастался, позволяя себе даже скабрезные намеки на Царское Село. Отъезжающий Белецкий видел весь цинизм разошедшегося министра и решил с ним бороться. Он обратился за помощью к Распутину, к Вырубовой, к митрополиту Питириму. Не стесняясь, рассказывал, как Хвостов уже давно готовил убийство Распутина. Но Белецкому уже не верили: почему же он вовремя не предупредил об этом, почему вовремя не разоблачил Хвостова.
Белецкий обратился за поддержкой ко мне, но я отказался быть ему полезным. Он приехал ко мне в Царское Село, заверял меня в своей дружбе и обещал, что, если он получит обратно пост товарища министра, возьмет меня на должность директора департамента полиции. Рассмеявшись, я напомнил ему, что незадолго до этого Хвостов добивался моего назначения на этот пост, однако именно он, Белецкий, отказал ему в этом, сказав, что тогда в Царскосельском дворце будут знать все, что делается у них в министерстве. Белецкий вскочил, отыскал глазами образ, и перекрестившись широким крестом, повторил свое обещание. Я обратил все в дружескую шутку и пожелал ему счастливого пути и хорошо устроиться в Иркутске».
Генерал К.И. Глобачев: «Белецкий этим был страшно возмущен, говоря, что Хвостов его разыграл, но что он его также разыграет, нужно только время. В Иркутск Белецкий не поехал, устроив себе зачисление в Сенат…»

Скандал

Генерал А.И. Спиридович: «Между тем скандал разрастался. О министре, который готовил убийство, говорили всюду, особенно в редакциях газет и кулуарах Государственной думы. Царица знала обо всем. Таким было настроение в Петрограде 18 февраля, когда в Царское Село вернулся из ставки государь. Я сделал доклад генералу Воейкову, но он слушал рассеянно, очень торопился и почти немедленно уехал в свою деревню. Там у него велась большая операция по финансированию его предприятия «Кувака». В его отсутствие государь просил Штюрмера произвести расследование дела. Им занялись друг Штюрмера и его семьи видный чиновник Гурлянд и состоявший при Штюрмере Мануйлов. Гурлянд, опытный и пожилой чиновник, старался выгородить Хвостова и если не замять дело, то окончить его без нового скандала для правительства. Мануйлов старался потопить Хвостова. В нем больше говорил журналист.
Ржевский на первом же допросе дал вполне искреннее показание против Хвостова. Гурлянд стал влиять на него и после нескольких допросов в неофициальной обстановке Ржевский отказался от самых важных против министра показаний. Хвостов объяснил Штюрмеру, что он посылал Ржевского к Илиодору, чтобы купить у того рукопись его книги «Святой черт».
В Петрограде Хвостов всем рассказывал, что он боролся с Распутиным и его за это преследуют. Хвостов первый пустил слух, что Распутин немецкий шпион. Министр-авантюрист не постеснялся лично передать эту сплетню представителям прессы, заявив, что Распутин принадлежит к группе интернационального шпионажа. Хвостов говорил, что дворцовый комендант поддерживает Распутина. Это придавало вес его словам и окрыляло его. А Воейков как нарочно отсутствовал. Царица думала, что он уехал нарочно и не одобряла его поведения. Она говорила, что он держит нос по ветру, когда это в его интересах.
25 февраля генерал Воейков вернулся. Хвостов выслал ему навстречу по железной дороге Андроникова, который ехал с генералом в поезде часа полтора и уже до Петрограда успел информировать его так, как это нужно было Хвостову. Я встретил генерала на вокзале. Мой первый по его возвращении доклад, видимо, мало заинтересовал Воейкова. В Петрограде он встретился с Хвостовым и, вернувшись в Царское, передал мне, чтобы 26 утром я был у министра внутренних дел, что он мне сделает какое-то предложение, чтобы я надел парадную форму. Никакого настроения против Хвостова у генерала я не заметил».

Откровения Хвостова

Генерал А.И. Спиридович: «26-го в назначенный час со всеми орденами и в ленте я был в роскошной приемной министра. Мне пришлось подождать, так как Хвостов принимал редактора «Нового времени» Суворина и редактора «Речи» Гессена.
Хвостов встретил меня как хорошего давнишнего знакомого, усадил в удобное кресло. Начал с извинения, что не может предложить мне ни поста петроградского градоначальника, ни поста московского градоначальника. Первый еще занят, а в Москву по желанию царицы Александры Федоровны назначается генерал Шебеко. При этих словах Хвостов нехорошо улыбнулся и развел неопределенно руками. Он предложил мне пост Одесского градоначальника, сказав, что переведет оттуда Сосновского губернатором в Тверь на место Бюнтинга, которого устроит в Государственный совет. Я поблагодарил и спросил, как скоро может состояться мое назначение. Министр ответил, что в самое ближайшее время, как только ему удастся провести в Совет Бюнтинга.
Затем, быстро переменив разговор, откинувшись поудобнее в кресло и приняв какой-то особенно игривый тон, Хвостов предложил поговорить о Распутине или, как он выразился, о Гришке. Сказав мне: «Вы все равно все знаете», — Хвостов довольно цинично рассказал о том, как он дружил с Гришкой, как бывал с ним в веселых домах и как решил избавиться от него. Он рассказал мне, как еще в прошлом году пытался отправить Распутина в поездку по монастырям, с тем чтобы на одном из переездов игумен Мартемиан столкнул бы пьяного Распутина с площадки вагона под поезд. Но все расстроил хитрый Степан (Белецкий). «Я ведь, — говорил Хвостов, — человек без сдерживающих центров. Мне ведь решительно все равно, ехать ли с Гришкой в публичный дом или его с буфера под поезд сбросить».
Я не верил своим ушам. Казалось, что этот упитанный, розовый, с задорными, веселыми глазами толстяк был не министром, а каким-то бандитом с большой дороги. А он продолжал рассказывать, как его в этом деле одурачил Белецкий. Он ведь опытный старый полицейский, а Хвостов лишь любитель. Он рассказал, что под видом охраны за Распутиным ведется тщательное филерское наблюдение, что ему известно все, что Распутин делает. «А знаете ли вы, генерал, — как-то особенно выразительно сказал Хвостов, — ведь Гришка-то немецкий шпион!». И, взяв пачку филерских рапортов, он бросил их перед собой на стол, прихлопнув рукой. Я насторожился. «Да, да, немецкий шпион», — продолжал, все также весело улыбаясь, Хвостов, но повышая тон. Я принял сразу серьезный тон. «Ваше превосходительство, — сказал я, — со шпионажем трудно бороться, когда не знаешь, где он, когда не знаешь, за кем смотреть. Но если известно хоть одно лицо к нему причастное — нет ничего легче раскрыть всю организацию. Благоволите сообщить в контрразведывательное отделение главного штаба, генералу Леонтьеву, дайте имеющиеся у вас сведения, и я уверен, что в течение недели-двух вся организация будет выяснена и все будут арестованы вместе с Распутиным».
Такого простого, но твердого ответа Хвостов не ожидал. Он как-то беспокойно заерзал на своем шикарном кресле. Его пальцы менее решительно барабанили по рапортам. Он что-то довольно несвязно стал объяснять мне и, наконец, поднялся. Аудиенция окончилась. Мы распрощались. Министр любезно проводил меня до дверей. Я поехал завтракать. Часа в три меня позвали к телефону. Один из приятелей сообщал мне, что, придя после разговора со мной в свою столовую, Хвостов рассказывал смеясь, как он только что одурачил Спиридовича предложением ему одесского градоначальства, что, конечно, он не получит никогда Одессы, но пообещать ему надо было, чтобы иметь его на своей стороне. Переданная мне гадость ничуть меня не удивила — Хвостов был для меня совершенно ясен. Я расхохотался, поблагодарил за информацию и принял ее к сведению».

Подлая интрига

Генерал А.И. Спиридович: «Спустя полчаса я ехал на автомобиле в Царское Село. Невесело было у меня на душе. Дорога отвратительная.
Кругом такая белая пелена снега, что больно глазам. За час с лишком езды передумалось многое. Министр произвел на меня удручающее впечатление, ведь его сплетня, что Распутин шпион, метила дальше. Ведь это все из той же серии: измена, сепаратный мир и т.д. И это творит министр внутренних дел. Какая низость, какая подлость!
Когда Воейков принял меня, я доложил о своем разговоре с Хвостовым, доложил о том, что Распутин назван немецким шпионом. Я особенно подчеркивал то, что у меня с Хвостовым нет никаких иных отношений, кроме официальных. Его сведения о причастности Распутина к шпионажу требуют немедленного разъяснения, так как Распутин иногда посещает дворец. Генерал Воейков слушал внимательно. При мне он вызвал одного из высших чинов своей канцелярии и приказал немедленно, сославшись на доклад генерала Спиридовича, запросить официальным письмом министра внутренних дел, какие у него имеются данные о причастности Распутина к шпионажу и какие он, министр внутренних дел, принял по этому поводу меры.
Хвостов ответил дворцовому коменданту, что никаких сведений о причастности Распутина к шпионажу у него не имеется, что, очевидно, генерал Спиридович чего-то не понял или перепутал, почему и произошло видимое недоразумение. Воейков удовлетворился ответом. Он понял все и даже не осведомил меня об этом.
Но после революции, когда я и Воейков сидели арестованными в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, это обстоятельство было выделено одним из следователей чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, так как в бумагах Воейкова нашли эту переписку. Меня, Воейкова, Хвостова следователь допрашивал. Расследование лишь подтвердило вздорную болтовню Хвостова. В свое время эта клевета министра, лидера правой фракции Государственной думы, принесла много вреда».

Причащение

Генерал А.И. Спиридович: «27 февраля, в субботу, отговев на первой неделе Великого поста, Их Величества с детьми причащались в Федоровском соборе. Все они причастились, как обычно, перед царскими вратами. Когда же отец Василий вернулся со Святыми дарами в алтарь, он причастил стоявшего в алтаре в течение всей обедни Распутина. До службы он был проведен туда ктитором собора полковником Ломаном, который даже не предупредил об этом дворцового коменданта.
После службы по переданному через полковника Ломана приглашению Распутин был проведен во дворец для беседы, где и принес поздравление царской Семье. Его угостили чаем. О причащении Распутина за одной службой с Их Величествами узнали, конечно, в Петрограде и досужие сплетники исказили то, что произошло. В некоторых светских гостиных с ужасом передавали, что в отсутствие государя царица и Вырубова причащались с Распутиным при какой-то особенной обстановке. Сенсационную сплетню донесли иностранным послам.
Сам же Распутин, вернувшись после причастия из Царского Села в Петроград, с гордостью рассказывал о причастии за одной службой с государем, как поздравлял Царскую Семью и как за чаем просил государя защитить его от Хвостова, который хочет его убить.
Государь успокоил Григория (он так называл его) и сказал, что хочет снять Хвостова с должности министра внутренних дел. Эта новость дошла до Хвостова, и он явился к Штюрмеру и убедил его начать действовать, чтобы Старец уехал на родину. В его отсутствие Хвостов надеялся вновь упрочить свое положение. По совету Хвостова Штюрмер решил действовать против Распутина через митрополита Питирима».

Штюрмер и Распутин

Генерал А.И. Спиридович: «1 марта государь был по обыкновению в Петропавловской крепости на панихиде по деду, убитому революционерами, императору Александру II. После панихиды дворцовый комендант (Воейков) предложил мне сесть с ним в автомобиль. Он был встревожен тем, что происходит в Петрограде, и просил меня после отъезда государя остаться в Петрограде и разузнать, что происходит вокруг Хвостова. Я подумал, что, видимо, генерал говорил с государем, что-то поколебало его спокойствие и самоуверенность, которые так не нравилась царице.
Едва успел я вернуться домой, проводив Его Величество, как зазвонил телефон: Белецкий и Мануйлов разыскивали меня и желали срочно повидаться. Это очень кстати, подумал я и попросил их приехать. Через полчаса они оба были у меня и привезли с собой близкого митрополиту человека — его секретаря Осипенко. Возбужденный, веселый, одетый с иголочки, Штюрмер приехал в Лавру к митрополиту. Туда же вызвали Распутина, которого привез Мануйлов, исполнявший с этого времени по поручению Штюрмера обязанности начальника охраны Распутина. С уходом Белецкого Комиссаров был устранен. Началась беседа. Штюрмер стал уговаривать Распутина уехать на время из Петрограда. Распутин вспылил и стал кричать на Штюрмера: «Вот ты каков. Вот ты каков. Мне папа и мама приказали здесь оставаться, сами приказали, а ты меня гонишь. Ты заодно с убийцами. Не поеду, слышь, не поеду». Распутин бегал, как бешеный. «Убить меня хотите по дороге, как тогда. Всех моих друзей арестовать хотите. Не поеду. Папа, мама приказали остаться, и останусь, останусь. А ты, старый, слышь, смотри сам к весне полетишь. Я тебе, старому, покажу!».
Штюрмер пытался успокоить Старца. Митрополит крестился и шептал какую-то молитву. Распутин носился по комнате и продолжал кричать на Штюрмера. Успокоившись немного, попросил у владыки перо, бумагу и чернила. Осипенко принес. Усевшись за столом и поставив на бумаге крест, Григорий заявил, что пишет письмо самому папе. Он просил государя «защитить его от убийц», просил «гнать всех убийц вон». Письмо вложили в конверт и с нарочным от имени митрополита отправили в Царское Село Его Величеству.
Засунув руки в карманы шаровар, Распутин широко шагал по комнате, а затем, уставившись на Штюрмера, снова стал кричать на него и, наконец, схватив за рукав Мануйлова, с криком «Пойдем, ну их!» выбежал из зала. Штюрмер бросился за Старцем. Все стали уговаривать остаться. Он и остался было, сел, щипал бородку, но вдруг решительно встал и уехал с Мануйловым домой.
Живой, с интонацией и жестами, рассказ Мануйлова подтверждал кивками головы, вставками слов Осипенко, бывший свидетелем всей сцены. Белецкий кивал головою, поглаживая бородку. Когда рассказ кончился, Белецкий мерным, бархатным голосом стал утверждать, что Хвостов сильно сплетничает по городу, не щадя Их Величеств, и всюду афиширует, что его, мол, поддерживает генерал Воейков.
Белецкий просил меня во имя старой дружбы доложить обо всем этом генералу Воейкову и предупредить его, насколько сильно компрометирует его Хвостов. Я обещал доложить обо всем, не ручаясь, конечно, за результаты. Гости уехали.
Повидав еще кое-кого, я сообщил генералу, когда могу его видеть. Он попросил встретить его на вокзале, так как он едет обедать к тестю. Мы встретились. Он взял меня в автомобиль. Я обо всем доложил ему и особенно подчеркнул то, что Хвостов слишком связывает себя с ним.
Расставшись, я вернулся в петроградскую квартиру».

Распутин у Спиридовича

Генерал А.И. Спиридович: «Вскоре мне позвонил некто X. — деловой и почтенный человек, прося разрешения приехать с Григорием Ефимовичем. Он подчеркнул, что это по срочному и нужному делу. Я был очень удивлен и ответил, что жду их. Я знал, что X. ведет с Распутиным какое-то дело, но только не в политике. Велел приготовить чай. Они не заставили себя долго ждать.
Распутин, в голубой шелковой рубахе, в поддевке, черных бархатных шароварах, высоких лаковых сапогах, чистый и причесанный, казался встревоженным. Поцеловавшись трижды, он поблагодарил меня за то, что я сразу их принял. Сели в гостиной. Теребя бородку, Старец стал жаловаться, что ему не на кого положиться: «Нет, паря, верных людей. Все убийцы». Он жаловался, что Хвостов хочет его убить, просил, чтобы я взял на себя его охрану.
Тогда он будет спокоен, иначе его убьют. «Все убийцы», — говорил он.
Я стал успокаивать его тем, что Петербургское охранное отделение хорошо исполняет свое дело, что ни я, ни мой отряд не можем его охранять — не имеем права. У нас одна забота, одна обязанность — это охрана государя и его семьи. «Вы знаете это отлично, Григорий Ефимович. Ведь кроме государя с семьей и императрицы-матери мы никого не охраняем. Даже великих князей и тех охраняет петербургское охранное отделение». Я старался быть убедительным. Он слушал внимательно. Казалось, он хотел прочесть мои мысли. Глаза его кололи, как иглы. Казалось, он все понял. Казак доложил, что готов чай. Пошли в столовую. Распутин попросил мадеры. Ее не оказалось. Случайно нашлась бутылка шампанского. Он обрадовался, Выпив стаканчик-два, повеселел, стал говорливее. Рассказал, что у него произошло вчера со Штюрмером у митрополита. Все сходилось с тем, что мне уже было известно. Все хотят, чтобы он уехал, а он никуда не уедет, ни за что.
— Они, милой, по дороге-то убьют меня! Непременно убьют! А если не убьют, то так сошлют, что и сам царь не узнает, куда упрятали.
Старец разволновался, говорил о Хвостове. Рассказал, как Хвостов старался навредить мне у государя, когда узнал, что дворцовый комендант выставил мою кандидатуру на пост петроградского градоначальника.
— Он, Хвостов, против тебя, милой. Он настроил папу против тебя, парень. Понимаешь ли, настроил, — подчеркивал он.
И вновь посыпались упреки и жалобы на Хвостова: нехороший человек, обманщик. Все взял, что надо было, и обманул. Совести нет. Жулик. Просто жулик. Ну и капут ему. Капут!
Распутин рассказал, что государь приказал Штюрмеру указать трех кандидатов на место Хвостова, что некоторые уже забегали к нему.
— А я сказал, что это не мое дело. Папа сам знает. Буду вот звонить сегодня папе, пусть не принимает завтра Толстого. Он добивается. Пусть откажет. Гнать его надо, убийцу. Убивец! Убивец!
Старец осушил стакан, вскочил и, засунув руки в шаровары, зашагал по комнате. Казак убирал со стола. «Ишь ты, всю бутылку осушил один», — заметил он. «Да, пьет здорово», — ответил я. Видимо, что-то произойдет, думал я, если Распутин так сильно перетрусил и обращается к нам за защитой. Не верит Петрограду. Все изолгались. Вот результат работы первого министра из рядов Государственной думы».

В Царском Селе

Генерал А.И. Спиридович: «Я спешил одеться и поехал в Царское на автомобиле. Было уже поздно. Миновали город. На душе нехорошо. Десять лет я в Царском Селе. Государь знал и ценил мою службу. Был милостив, верил. И вот является министр от общественности, лжет, клевещет государю — и доверие падает. Так из-за чего же тогда служить. Пора уходить. Было уже очень поздно, когда добрались до Царского. Утром предстоял отъезд в ставку, надо было собираться.
2 марта в 10 утра я вошел к дворцовому коменданту. Накануне, приглашая меня на этот час, генерал сказал смеясь: «И я вам дам отчет о моих свиданиях». Это была, конечно, шутка. Генерал умел молчать.
«Ну, я был у них, — начал он, торопясь и укладывая несессер. — Мне все говорили про внутреннее положение, точно это мое дело, точно я могу тут что-либо сделать, чему-либо помочь. Ну, а Хвостов, тут что-то очень не чисто, очень». Вот и все, что я услышал от генерала. Он укладывал маленькие бутылки «Куваки». Тон его был настолько прост, шутлив и неофициален, что и я позволил себе в том же тоне сказать ему: «Да не поддерживайте Вы его, Ваше превосходительство. Ведь дрянь же он чистейшая. Подведет Вас. Вы сами видите, как он запутался, как увяз». Генерал расхохотался и со словами: «Да, да, конечно», — стал прощаться, торопясь во дворец. Кургузкин уже подавал шашку.
А во дворце в это время решался вопрос о министре внутренних дел. Об удалении Хвостова государь уже решил твердо. Он так ясно понимал всю суть этого дела, что держать Хвостова просто не мог. Ведь он читал все документы до покаянных писем Ржевского и Илиодора включительно. Он знал дело лучше всякого Штюрмера. Еще накануне Штюрмер по требованию государя представил список трех кандидатов на пост министра вместо Хвостова: князя Николая Голицына, графа Алексея Бобринского и егермейстера Петра Стремоухова. Государь министром внутренних дел назначил Штюрмера.
Ровно в полдень императорский поезд унес государя в ставку.
Оставшаяся в Царском Селе царица была глубоко потрясена всем случившимся. У нее начались невралгические боли головы. Пришлось прибегнуть к массажу. Морально царица очень страдала, вполне сознавая свою вину в деле назначения Хвостова министром».
Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Я в отчаянии, что мы через Григория рекомендовали тебе Хвостова. Мысль об этом не дает мне покоя. Ты был против этого, а я сделала по их настоянию. Им овладел сам дьявол, нельзя этого иначе понять».
Генерал А.И. Спиридович: «Однако и этот наглядный урок не научил царицу в дальнейшем не давать советов своему августейшему супругу. Искренне веря, что помогает государю, она продолжала это делать. Царица советовала удалить адмирала Нилова, сменить Поливанова, Сазонова, Бонч-Бруевича, выдвигала Иванова на пост военного министра, предостерегала государя относительно Игнатьева и даже Воейкова. Она была твердо убеждена, что весь круг преданных и верных людей государю — это Распутин, Вырубова, Саблин да еще несколько человек и все. Все остальные на подозрении. Она сама верила в это и убеждала в этом государя. Но государь отлично все понимал и очень часто действовал вразрез с ее советами, руководясь своим опытом. Но иногда его решения совпадали с желанием царицы. Утверждать, что император делал все по наставлению — значит не знать фактов и не знать характера и принципов Его Величества. Император Николай II вовсе не был так прост и бесхарактерен, как думали многие».
Генерал К.И. Глобачев: «На место Хвостова был назначен Штюрмер, бывший уже тогда председателем Совета министров и совместивший таким образом в своем лице обе должности. Еще до назначения председателем Совета министров, будучи членом Государственного совета, Штюрмер прилагал все усилия, чтобы получить этот пост. Он несколько месяцев работал в этом направлении через Распутина и его друга митрополита Питирима. Штюрмер, как и Хвостов, дал свои заверения, что будет оберегать Распутина, и, нужно ему отдать справедливость, свои обещания свято соблюдал».
 
Новый скандал

Генерал А.И. Спиридович: «Хвостов, получив 3 марта отставку, был взбешен.
Анна Александровна (Вырубова) была в панике. Она боялась какой-либо новой выходки со стороны Хвостова против нее и против Старца. Государыня была расстроена. Но произошел новый скандал. Редактор «Биржевых ведомостей» Гаккебуш-Горелов в беседе с Белецким, получил от него полную информацию об интересующем его деле со всеми именами и подробностями. Как настоящий журналист Горелов поместил в газете все интервью с сенатором Белецким.
Сенсация была полной, так как публике преподносился весь скандал с организацией предполагавшегося убийства как занятный бульварный роман. А через день или два появилось в газете и разъяснительное письмо самого Белецкого, которое косвенное подтверждало все сообщенное Гаккебуш-Гореловым. Он  (Белецкий) зарапортовался. Ему пришлось подать прошение об увольнении его с поста генерал-губернатора. С большим трудом удалось добиться того, чтобы его не лишили звания сенатора. В конце концов дело осталось в руках у Штюрмера, а Хвостову и Белецкому было предложено уехать на время из Петрограда.
15 марта по совету высоких друзей на родину уехал и Распутин».

Отставка военного министра Поливанова и назначение Шуваева

Генерал А.И. Спиридович: «С 26 по 29 февраля в Петрограде состоялся Всероссийский съезд представителей военно-промышленных комитетов. На нем Гвоздев огласил декларацию революционного характера, где говорилось о мире без аннексий и контрибуций, о том, что спасение возможно при коренном изменении политических условий и вручении власти правительству, выбранному народом и ответственному перед народом.
В недрах военно-промышленных комитетов работали рука об руку на государственный переворот представители рабочих и буржуазии. Пока им было по пути.
Наконец начали интересоваться военно-промышленными комитетами. С 7 по 13 марта у Поливанова проходило обсуждение этого вопроса в связи с забастовкой на Путиловском заводе. Поливанов выступал в Думе, не считаясь ни с Советом министров, ни с его председателем. А 13 марта, вопреки распоряжениям правительства, в прессе появились сведения о закрытом заседании Государственной думы 7 марта, о прениях и резолюциях, появлению которых способствовал Поливанов. Это переполнило чашу терпения государя. В тот же день Его Величество письмом сообщил генералу Поливанову, что освобождает его от занимаемой должности, так как не доволен его политикой в отношении военно-промышленного комитета. 16-го числа государь подписал приказ, пометив его 15-м числом. Почти все министры были рады уходу Поливанова. Правые тоже. Оппозиция считала, что Поливанова сняли благодаря царице Александре Федоровне.
Новым военным министром был назначен генерал Шуваев. Он зарекомендовал себя как главный интендант, был фигурой серой, невзрачной. Многие были удивлены этому назначению».
П.Н. Милюков: «15 марта Поливанов был уволен и заменен ген. Шуваевым. Пришлось констатировать новое понижение уровня власти. Председательствование старика-рамолика Шуваева в совещании по обороне производило жалкое впечатление: он совершенно не мог следить за докладами и руководить прениями, не обладая ни знаниями, ни сколько-нибудь культивированной психологией. В роли военного министра он был совершенно невозможен».
Джордж Бьюкенен: «Военный министр Поливанов, проявивший себя честным и способным администратором, был отправлен в отставку и заменен Шуваевым, абсолютным ничтожеством. Поливанов никогда не пользовался расположением императора, и его опалу приписывали его дружбе с октябристом Гучковым, навлекшим на себя ненависть императрицы ожесточенными нападками на Распутина в Думе».

Разговор Шавельского с Государем

Протопресвитер Г. Шавельский: «От лиц, близко стоявших к царской семье и ко двору, я знал, что Распутин в это время был в апогее своей силы. После победы над великим князем Николаем Николаевичем он стал всемогущ. Не только царица благоговела перед ним, но и царь подпадал под обаяние его «святости». Рассказывали, что, отъезжая из Царского Села в Ставку, Государь всякий раз принимал благословение Распутина, причем целовал его руку. Распутин стал как бы обер-духовником царской семьи. После краткой, в течение нескольких минут, исповеди у своего духовника, на первой неделе Великого поста 1916 г., Государь более часу вел духовную беседу со «старцем» Григорием Ефимовичем. В субботу на этой неделе в Федоровском соборе причащались царь и его семья, а вместе с ними и их «собиный» друг, Григорий Ефимович. Царская семья во время литургии стояла на правом клиросе, а «друг» в алтаре. «Друг» причастился в алтаре, у престола, непосредственно после священнослужителей, а уже после него, в обычное время, у царских врат, как обыкновенные миряне, царская семья. Причастившись, Распутин сел в стоявшее в алтаре кресло и развалился в нем, а один из священников поднес ему просфору. Передаю этот факт со слов пресвитера собора Зимнего дворца, прот. В. Я. Колачева, сослужившего в этот день царскому духовнику в Федоровском соборе и лично наблюдавшего описанную картину.
Из штаба фронта я поехал на самый фронт; объехав позиции трех корпусов, я всюду прислушивался к разговорам о Распутине. Конечно, разговоров везде было много. Слух о Рубинштейновском деле и о причастности к нему Распутина облетел фронт и взбудоражил умы: куда только я ни приезжал, везде меня спрашивали: верно ли, что Распутин так близок к царской семье? Верно ли, что царь слушается его во всем и всегда? Верно ли, что через него можно устроить любое дело? И т. д. Некоторые спрашивали: кто такой Распутин? Ужель простой мужик? А иные задавали и более нескромные вопросы. Во всех таких вопросах и разговорах было больше любопытства, чем беспокойства, больше удивления, чем возмущения, хотя в некоторых местах проглядывало и второе. Таким образом, сразу выросший в армии огромный интерес к Распутину пока не представлял ничего грозного, но он угрожал в будущем.
В Петрограде, через который я возвращался в Ставку, я услышал гораздо больше: там арест Рубинштейна и, вообще, Рубинштейно-распутинское дело трактовались на все лады, причем главной мишенью оказывался, конечно, Распутин. Чего только о нем  не говорили: рассказывали о его кутежах с разными иноплеменниками, об его кафешантанных оргиях и дебошах, об его посредничестве в разных, касавшихся армии, коммерческих делах, обвиняли его в выдаче военных тайн и пр. В общем никогда раньше Петроградское общество не проявляло такого внимания к личности Распутина, как теперь.
В этот мой заезд в Петроград ко мне, между прочим, явился за советом содержатель ресторана «Медведь» (на Конюшенной улице) Алексей Акимович Судаков.
- Посоветуйте, что делать! – обратился он ко мне. – Повадился ездить в мой ресторан этот негодяй – Распутин. Пьянствует без удержу. Пусть бы пил, - черт с ним. А то, как напьется, начинает хвастать: «Вишь, рубаха… сама мама (т. е. царица) вышивала. А хошь, - сейчас девок (царских дочерей) к телефону позову» и т. д. Боюсь, как бы не вышло большого скандала: у меня некоторые лакеи, патриотически-настроенные, уже не хорошо разговаривают. А вдруг кто из них размозжит ему бутылкой голову, - легко это может статься… Его-то головы мне не жаль, но ресторан мой закроют.
В Ставку я вернулся 12 марта.
Вечером в тот же день, после высочайшего обеда, я долго беседовал с генералом Воейковым в его комнате. Зная его близость к Государю, а с другой стороны – слишком беззаботно-спокойное отношение к распутинскому вопросу, я чтобы произвести на него более сильное впечатление, немного сгустил краски при передаче своих впечатлений от поездки по армии.
- Фронт страшно волнуется слухами о Распутине, - говорил я, - и особенно об его влиянии на государственные дела. Всюду идут разговоры: «Царица возится с распутником, распутник – в дружбе с царем». Этим уже обеспокоена и солдатская среда. А в ней престиж Государя ничем не может быть так легко и скоро поколеблен, как терпимостью Государя к безобразиям Распутина. И вас, - сказал я, - на фронте жестоко обвиняют. Прямо говорят, что вы должны были бы и могли бы противодействовать Распутину, но вы не желаете этого, вы за одно с Распутиным.
Последние мои слова задели за живое Воейкова, и он начал горячо возражать:
- Что я могу сделать? Ничего нельзя сделать! Если бы я с пятого этажа бросился вниз и разбил себе голову, кому от этого была бы польза?»
Генерал В.Н. Воейков: «В связи с ходившими о Распутине слухами я был не раз вынужден докладывать государю, что поведение Распутина облегчает работу общественных деятелей против престола…
Нередко я получал от Его Величества следующий ответ: «Все то, что вы мне говорите, я слышу уже много лет. П.А. Столыпин производил по этому поводу расследование, и ни один из распространяемых слухов подтверждения не получил». Было чрезвычайно трудно возражать на такой аргумент, тем более что как у государя, так и у императрицы сложилось (достаточно обоснованное) убеждение, что всякое пользующееся их доверием лицо тем самым обрекается на нападки завистников и клеветников».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Долго мы беседовали.
- Слушайте! – наконец, сказал я, - я хочу говорить с Государем и чистосердечно сказать ему, как реагирует армия на близость Распутина к царской семье и на хозяйничанье его в государственных делах, чем грозит это царю и государству…
- Что же, попробуйте! Может быть, и выйдет что-либо, - ответил мне Воейков.
Я решил беседовать с Государем».

Предупреждения императрицы

Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Если Шавельский заговорит о нашем Друге (Распутине) или митрополите, будь тверд и дай ему понять, что ты их ценишь и что ты желаешь, чтоб он, услышав истории о нашем Друге, энергично заступился бы за Него (Распутина) против всех и запретил говорить об этом. Они не смеют говорить, что у Него есть что-либо общее с немцами. Он (Распутин) великодушен и добр ко всем, каким был Христос, независимо от религии, каким и должен быть истинный христианин. И раз ты находишь, что Его (Распутина) молитвы помогают переносить испытания, - а у нас было довольно примеров, - они не смеют говорить против Него, - будь тверд и заступись за нашего Друга. Непременно причастись, тогда мы будем чувствовать, что мы вместе».

Разговор

Протопресвитер Г. Шавельский: «17 марта в Ставку приехали министры, и Государь после завтрака сказал мне:
- Сейчас у меня будут министры с докладами, а вы придите ко мне в 6 ч. вечера. Удобно вам?
- Конечно! – ответил я.
В 5 ч. 55 мин. вечера я вошел в зал дворца. Ровно в 6 ч. камердинер пригласил меня в кабинет Государя.
Государь встретил меня стоя и, поздоровавшись, пригласил сесть, указав на стул около письменного стола, а сам сел в стоявшее по другую сторону стола кресло. Мы сидели друг против друга. Только стол разделял нас. Я начал свой «доклад» с того, что меня чрезвычайно удивило, когда накануне Государь угадал о моем желании говорить с ним.
- Да, я посмотрел на вас, и мне сразу показалось, что вы желаете что-то сказать мне, заметил Государь.
Потом я вспомнил о своем первом разговоре, в мае 1911 года, с императрицей, когда она так тепло приветствовала мое намерение всегда говорить Государю только правду, как бы горька она ни была. А затем начал о Распутине. Ничего не преувеличивая, но и не утаивая ничего, я доложил о всех разговорах, слышанных мною на фронте, о настроении армии, в виду таких слухов и разговоров, и, наконец, о тех последствиях, к которым создавшееся положение может привести. Я говорил о том, что в армии возмущаются развратом и попойками с евреями и всякими темными личностями близкого к царской семье человека; что в армии определенно говорят о легко получаемых через Распутина огромных подрядах и поставках для армии; что с его именем связывают выдачу противнику некоторых военных тайн; что, таким образом, за Распутиным в армии установилась совершенно определенная репутация пьяницы, развратника, взяточника и изменника; что, наконец, вследствие близости такого человека к царской семье, поносится царское имя, падает в армии престиж Государя, - и то, и другое может быть чревато последствиями и т. д.
- Ваши военачальники, ваше величество, сказали бы вам больше, если бы вы спросили их. Спросите генерала Алексеева. Он человек безукоризненно честный и скажет вам только правду, - закончил я.
Государь слушал меня молча, спокойно и, казалось мне, бесстрастно. Когда я говорил о развратной жизни и пьянстве Распутина, Государь поддакнул: «Да, я это слышал». Когда же я кончил, извинившись, что неприятною беседою доставил огорчение, он так же спокойно, как и слушал меня, обратился ко мне:
- А вы не боялись идти ко мне с таким разговором?
- Мне тяжело было докладывать вам неприятное, - ответил я, - но бояться… я не боялся идти к вам… Что вы можете сделать мне? Повесить? Вы же не повесите меня за правду. Уволите меня с должности? Я несу ее, как крест; к благам, какие она дает мне, я равнодушен; нужды не боюсь, ибо вырос в бедности и сейчас готов хоть канавы копать. В ответ на мою реплику Государь поблагодарил меня за исполнение долга, не сказав ничего больше. На этом мы расстались. Беседа наша длилась около 30 минут.
Следующие два дня были сплошной пыткой для меня. Совесть говорила, что я не сделал ничего дурного, что, напротив, я, как умел, исполнил свой долг. Но сердце подсказывало, что я нарушил душевный покой Государя, причинил ему неприятность. Мне тяжело было встречаться с ним на завтраках и обедах. Не имея права уклониться от них, я, по крайней мере, старался, чтобы наши взоры реже встречались. Мне казалось, что и Государь тоже чувствовал некоторую неловкость при встречах со мной.
Хотя после моего разговора о Распутине прошло более двух недель, я никак не мог еще отделаться от неприятного чувства какой-то неловкости при встречах с Государем. А он, точно желая утешить и ободрить меня, окружил меня теперь таким вниманием, какого я не видал от него ни раньше, ни позже. Подходя к закусочному столу, Государь искал меня глазами, приглашал закусить, рекомендовал более вкусные закуски, раза два-три сам накладывал в тарелку икры или жареных грибов и подавал мне и пр.
Повышенное его внимание ко мне за все описанные дни я объясняю таким образом. Мой доклад о Распутине был неприятен ему. Но он заметил, что я был искренен, докладывая со скорбью, страдая, и затем после доклада страдал. Это подкупило его. И вот он теперь старался своим вниманием и особенной приветливостью сгладить тяжелое впечатление, оставшееся у меня на душе, показав мне, что у него нет обиды на меня».

Пророчества Распутина

Страстной четверг, 7(20) апреля 1916 г.

Морис Палеолог: «Обедню служил отец Васильев в раззолоченной нижней церкви Федоровского собора; церковь эта небольшая и архаичная по формам; ее стройный купол выделяется на фоне высоких деревьев императорского парка и кажется пережитком или воскрешением московского прошлого. Царица присутствовала с тремя старшими дочерьми; Григорий стоял позади нее вместе с Вырубовой и Турович. Когда Александра Федоровна подошла к причастию, она взглядом подозвала “старца”, который приблизился и причастился непосредственно после нее. Затем перед алтарем они обменялись братским поцелуем. Распутин поцеловал императрицу в лоб, а она его в руку.
Перед тем старец подолгу молился в Казанском соборе, где он исповедался в среду вечером у отца Николая. Его преданные друзья, г-жа Г. и г-жа Т., не оставлявшие его ни на минуту, были поражены его грустным настроением. Он несколько раз говорил им о своей близкой смерти. Так, он сказал г-же Т.: “Знаешь ли, что я вскоре умру в ужаснейших страданиях? Но что же делать? Бог предназначил мне высокий подвиг погибнуть для спасения моих дорогих государей и Святой Руси. Хотя грехи мои и ужасны, но все же я маленький Христос…”
В другой раз, проезжая с теми же своими поклонницами мимо Петропавловской крепости, он так пророчествовал: “Я вижу много замученных, не отдельных людей, а толпы. Я вижу тучи трупов. Среди них несколько великих князей и сотни графов. Нева будет красна от крови”.
Вечером в пятницу на Страстной Распутин уехал в свое село Покровское, близ Тобольска. Г-жа Т. и г-жа Г. поехали вслед за ним туда же».

 Ники и Аликс: поздравления с Пасхой и годовщиной помолвки

8 апреля 1916 года

Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Христос воскрес! Мой дорогой, любимый Ники!
В этот день нашей помолвки, все мои нежные мысли с тобой, наполняя мое сердце бесконечной благодарностью за ту глубокую любовь и счастье, которыми ты дарил меня всегда, с того памятного дня – 22 года тому назад. Да поможет мне Бог воздать тебе сторицей за всю твою ласку!
Да, я, - говорю совершенно искренно, - сомневаюсь, что много жен, таких счастливых, как я, - столько любви, доверия и преданности ты оказал мне в эти долгие годы в счастье и горе. За все муки, страдания и нерешительность мою ты мне так много дал взамен, мой драгоценный жених и супруг. Теперь редко видишь такие супружества. Несказанны твое удивительное терпение и всепрощение. Я могу лишь на коленях просить Всемогущего Бога, чтоб Он благословил тебя и воздал тебе за все – только Он один может это сделать. Благодарю тебя, мое сокровище, чувствуешь ли ты, как мне хочется быть в твоих крепких объятиях и снова пережить те чудные дни, которые приносили нам все новые доказательства любви и нежности? Сегодня я надену ту дорогую брошку (Николай подарил ее Аликс при первом свидании). Я все еще чувствую твою серую одежду и слышу ее запах – там, у окна в Кобургском замке. Как живо я помню все это! Те сладкие поцелуи, о которых я грезила и тосковала столько лет и которых больше не надеялась получить. Видишь, как уже в то время вера и религия играли большую роль в моей жизни. Я не могу относиться к этому просто и если на что-нибудь решаюсь, то уже навсегда, то же самое в моей любви и привязанностях. Слишком большое сердце – оно пожирает меня. Также и любовь ко Христу – она была всегда так тесно связана с нашей жизнью в течение этих 22 лет! Сначала вопрос о принятии православия, а затем оба наших Друга (француз Филипп и Распутин), посланные нам Богом. Вчерашнее Евангелие за всенощной так живо напомнило Григория и преследование Его за Христа и за нас, - все имело двойной смысл, и мне было так грустно, что тебя не было рядом со мной…
Я люблю тебя уже 31 год и принадлежу тебе 22 года!»
Николай II – Императрице Александре Федоровне: «Дорогая моя возлюбленная!
Я должен начать свое сегодняшнее письмо воспоминанием о том, что произошло 22 года тому назад! Кажется, в этот вечер был концерт в Кобурге и играл баварский оркестр; бедный д. Альфред (герцог Эдинбургский) был довольно утомлен обедом и постоянно с грохотом ронял свою палку! Ты помнишь? В прошлом году мы в этот день также не были вместе – это было как раз перед путешествием в Галицию.
Действительно, тяжело быть в разлуке на страстной неделе и на Пасху. Конечно, я не пропустил ни одной службы…
Моя любимая, я очень хочу тебя!»

Пасхальные размышления Императрицы…

Императрица Александра Федоровна: «Как теперь должен страдать Христос, видя все это горе и кровопролитие кругом! Он отдал жизнь за нас, был мучим и оклеветан, перенес все и пролил Свою драгоценную кровь за оставление наших грехов. А как мы воздаем Ему за все это, как мы доказываем Ему нашу любовь и благодарность? Испорченность мира  все возрастает. Во время вечернего Евангелия я много думала о нашем Друге, как книжницы и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина (как они теперь далеки от этого!). Действительно, пророк никогда не бывает признан в своем отечестве. А сколько у нас причин быть благодарными, сколько Его (Распутина) молитв было услышано. А там, где есть такой Слуга Господа – лукавый искушает Его и старается делать зло и совратить Его с пути истины. Если б они знали все зло, которое они причиняют! Он (Распутин) живет для своего Государя и России и выносит все поношения ради нас. Как я рада, что мы все были у св. причастия вместе с Ним (Распутиным) на первой неделе поста!
Наш Друг пишет с большой грустью, что, так как Его удалили из Петрограда, там будет много голодных на Пасху. Он столько раздает бедным, - каждая получаемая Им копейка идет на них, и это приносит благодать также и тем, кто дал Ему деньги».

Арест генерала Сухомлинова

Генерал А.И. Спиридович: «20 апреля производивший следствие по делу Сухомлинова сенатор Кузьмин арестовал генерала. Сплетни в Петрограде усилились: значит, все верно, что говорилось об измене. «Измена, немецкие влияния», - передавалось по Петрограду и летело на фронт. «Все это сплетни и интриги», - отвечали люди, знавшие хорошо Сухомлинова. Не верил в его измену и Алексеев. И опять в близких к государю кругах с горечью говорили: «Как же мог государь допустить во время войны арест бывшего военного министра, своего генерал-адъютанта? Ведь один факт ареста лучше всяких революционных прокламаций развращал народ и солдатскую массу».
А политиканы из общественности во главе с Гучковым ликовали: дело Сухомлинова касалось трона.
23 апреля, в день Ангела императрицы, из Сибири вернулся старец. За ним царица послала в Покровское двух дам, и те привезли его. Он был горд тем, что его вызвали: значит, он нужен. Когда Распутину сказали об аресте Сухомлинова, он укоризненно покачал головой и промолвил: «Малесенько не ладно. Ма-ле-сень-ко». Простым мужицким здравым умом Распутин верно понял весь абсурд и вред ареста Сухомлинова, чего не понимало правительство. Русский мужик сказал тогда то, что позже высказал один из виднейших английских политических деятелей.
Арест Сухомлинова был нужен и полезен только тем, кто готовил тогда государственный переворот».
Генерал А.Т. Васильев: «Это также была работа Гучкова и его приспешников. На этот раз это несомненно был акт мести со стороны ближайшего друга Гучкова генерала Поливанова. Последний занимал должность товарища военного министра и некоторое время находился с ним в очень дружеских отношениях, пока не связал свою судьбу с Думой. Сухомлинову это не нравилось, и он все больше и больше отодвигал Поливанова на задний план. Поэтому Поливанов, человек честолюбивый, отомстил ему столь варварским способом.
Сухомлинов был обвинен в предательстве. О том, сколь достоверны были представленные доказательства, я мог судить со всей определенностью. В те дни я был директором Департамента полиции и находился в тесных отношениях с членами суда, которые должны были расследовать дело министра. Ведущий это дело судья Коцюбинский однажды с триумфом показал мне документ, который он охарактеризовал как «убедительное доказательство» вины. Это было письмо, посланное из Карлсбада и адресованное жене военного министра купцом по фамилии Альтшиллер, проживающим в Киеве. Письмо содержало информацию, что в Карлсбаде идет дождь, дороги ужасные и что поэтому о долгих прогулках не может идти речи. Когда я изумленно спросил судью, каким образом такое письмо может служить доказательством вины Сухомлинова, он отвечал, что вполне уверен, что слова имеют скрытый смысл: упомянутые дождь и плохие дороги имеют в виду что-то совсем другое. В ответ на мой вопрос о скрытом значении письма он махнул рукой, как бы показывая, что мой вопрос глуп, поскольку смысл несомненно присутствует, но ответил: «Черт его знает, что этот человек имел в виду!»
Вот на каких доказательствах было построено ужасное обвинение против Сухомлинова, военного министра, в предательских действиях и помощи врагу! А между тем была забыта его исключительно важная работа по реорганизации армии. Ведь именно вследствие его усилий мобилизация была проведена в такие изумительно быстрые сроки, он существенно улучшил ремонт кавалерии, начал перевооружение артиллерии, организовал Управление военно-воздушного флота, создал Автомобильную службу, которая была так важна в войне; он основательно реформировал структуру Военного министерства.
Прокурор В.П. Носович, который вел дело против Сухомлинова, затруднялся представить хоть малейшие свидетельства того, где могли быть деньги, якобы полученные министром за свое предательство, хотя эти суммы должны были быть огромными. Несмотря на этот серьезный пробел в структуре доказательств вины Сухомлинова, и так достаточно шатких, он был обвинен, потому что, как я уже говорил ранее, стал жертвой интриг. Это позор, что престарелый генерал должен был ждать освобождения от сурового заключения вплоть до прихода большевиков к власти. После всеобщей амнистии, дарованной Советами и освободившей его из тюрьмы, Сухомлинов закончил свою жизнь в ужасающей нищете. Если бы он действительно был предателем и получал большие суммы денег от немцев, его жизнь сложилась бы иначе».

Проект императрицы

С.Е. Крыжановский (юрист, государственный секретарь): «Князь Н.Д. Жевахов сообщил мне по телефону, что государыня, при свидании с ним накануне, выразила желание меня видеть, чтобы поговорить по делу ее интересующему, но вызывать стесняется, а хочет, чтобы я попросил ее о приеме, позвонив лично по телефону.
В назначенный час я явился в Царское Село, во дворец, и был принят императрицей в ее маленькой гостиной. Императрицу Александру Федоровну мне приходилось неоднократно видеть ранее как на официальных представлениях, так и в заседаниях Комитета помощи раненым в Японскую войну, в котором мне приходилось иногда заменять министра внутренних дел, а в последнее время – в заседаниях Верховного Совета по призрению пострадавших в войне с Германией и Австрией, в котором я был членом и председателем одной из комиссий. Во всех этих случаях императрица являлась нам в виде замкнутой, хмурой и молчаливой женщины, изредка произносившей полушепотом несколько малоразборчивых слов. Ее скорбный вид, сжатые, тонкие губы и малая приветливость создавали впечатление не то брезгливой презрительности, не то какого-то недоброжелательства. Общее отношение к ней было отчужденное, и к рассказам приближенных о том, что Александра Федоровна – женщина с чутким и горячим сердцем, отзывчивая и благожелательная, все относились с недоверием. С таким же недоверием переступал и я порог ее гостиной, невольно поглядывая кругом, не сидит ли где-нибудь в углу, как то утверждала молва, знаменитый «старец».
Тем большим было мое удивление. Я увидел перед собою совершенно другую женщину – простую, приветливую и доброжелательную. Не было и следа тех неприятных впечатлений, которые неизбежно сопутствовали ей раньше. После нескольких мгновений неловкого молчания (я не начинал разговора, выжидая, что она скажет), государыня сказала, что собирается просить меня помочь ей в деле, в котором, как она слышала, я мог бы быть ей полезен. Дело в том, что она хотела бы создать из подведомственных ей различных комитетов и учреждений, ведающих делами призрения, Верховный Совет, Попечительство о домах трудолюбия, Общество материнства и младенчества и т.п. особое ведомство наподобие ведомства учреждений императрицы Марии, так, чтобы в нем было сосредоточено управление всею благотворительною помощью и всем делом общественного призрения в империи, во всех его видах. «Чтобы это было как министерство под моим управлением», - сказала государыня. Она выражала надежду, что я составлю ей соответствующий проект.
Я ответил, что нахожусь, конечно, всецело в ее распоряжении и что составить проект дело не трудное, но весь вопрос в том, как провести его в жизнь. «То есть как? – удивилась государыня, - его величество утвердит, и все будет сделано». Пришлось, не без некоторого смущения, объяснить государыне, что дело не так просто. Учреждения императрицы Марии представляют собою лишь совокупность отдельных воспитательных и благотворительных заведений, управление коими объединено в подобие особого ведомства, с предоставлением ему некоторых привилегий и особых финансовых источников; ведомство это не получает прямых кредитов из казны и является чем-то вроде автономной корпорации, но этим и объясняется его обособленное положение в кругу целых установлений, отнюдь не органом государственного управления. Между тем, для осуществления мысли императрицы о подчинении ей всего общественного призрения, которое частью возложено, в качестве обязательной повинности, на сословные общества, частью же предоставлено попечению общественных учреждений, распределяется, в порядке подведомственности, между разными ведомствами и регулируется, хотя и очень несовершенными, но весьма многочисленными законами. Придется все эти законы изменять, возбуждая множество сложных и спорных вопросов и создавая учреждение, резко уклоняющееся от общего типа государственных установлений; кроме того, потребуется и отпуск на это дело из казны ежегодных довольно значительных кредитов. При таких же условиях проведение дела в законодательном порядке через Государственную думу и Совет представляется неизбежным и в то же время почти безнадежным.
Государыня заволновалась: «Неужели Вы думаете, - сказала она – что этого нельзя сделать только потому, что я хочу стать во главе учреждения?» Я стал объяснять, что не в лице причина, а в системе, что нельзя ожидать согласия не только законодательных учреждений, но даже и правительства, если ему предоставлено будет высказаться, на выделение целой отрасли государственного управления в управление как бы частное, каким неизбежно явится ее ведомство, и на освобождение его от контроля правительства, что также неизбежно вытекало бы из факта неприкосновенности и безответственности лица, коему учреждение подчинено, и именем которого будут прикрываться все действия подчиненных исполнителей, проверять кои лично она не будет иметь между тем возможности. 
Разгорелся спор, убедивший меня в том, что Александра Федоровна, при всех ее прекрасных порывах, была совершенно чужда элементарных представлений о государственном порядке, быть может, потому что никто не пытался объяснить ей значение государственной механики и смысл управляющих ею начал. Вместе с тем, однако, я вынес и другое впечатление, что сама по себе природа государыни, при всей страстности ее отношения к делу и порывистостью характера, представляла благодарную почву для убеждения, если вести систематически, в спокойном тоне и с принятием на вид ее совершенного незнакомства со всеми этими вопросами, требующего известной элементарности в ходе рассуждения. По крайней мере, может быть, это и была простая случайность, но после спора, продолжавшегося не менее часа, мне удалось убедить ее отказаться от задуманного преобразования, ограничившись пока развитием тех учреждений, которые состояли уже в ее ведении. Разговор этот она не раз прерывала словами: «Это удивительно. Мне никто раньше не объяснял».
Между прочим, государыня спросила: «И зачем Дума, неужели нельзя было править без нее?» И вот мне пришлось выступать в роли, которая очень удивила бы кадетов – защитника Думы. Я сказал, что Думу надо твердо отличать от думцев и от их возмутительного поведения, и объяснил ту обстановку, в которой возникла мысль о созыве Думы и основания к этому шагу. Сущность этих объяснений, приспособленных к слушателю, сводилась к тому, что с ростом и развитием образованных классов, без которых современное государство технически существовать не может, рождается у них потребность принять участие в управлении. Потребность эта столь неистребима, как стремление есть и пить, и как бы к ней ни относиться, но считаться с ней приходится. Неудовлетворение потребности влечет за собою попытки насильственного вмешательства в государственную жизнь в форме революционной агитации и политических преступлений. Пока явления эти были слабы и захватывали ограниченные слои общества, с ними боролись обыкновенными средствами ограждения государственного порядка. Когда движение расширилось, пришлось прибегнуть к созданию исключительных положений и к массовой изоляции неспокойных элементов путем административной их высылки в места, где, предполагалось, их деятельность не будет иметь почвы под ногами. Но наступило время, когда и эти меры оказались недостаточными. Административная высылка распространялась все шире и шла вглубь, захватывая низшие классы населения. Число высланных увеличилось настолько, что в местах своего пребывания они становились угрозой порядку и источником политической заразы. Способы борьбы оказывались недостаточными. Необходимо было поэтому или перейти к более решительным, т.е. к системе правительственного террора, убивающего культурную и хозяйственную жизнь, или попытаться, удовлетворив политические домогательства образованной части общества, разъединить либеральное течение от социалистическо-революционного и привлечь первое на сторону престола.
Это последнее соображение взяло верх и имело следствием создание Государственной думы. В постановке ее допущено, конечно, много ошибок, дано на первых же порах чересчур большое участие крестьянскому элементу, чего нигде на свете не было и что внесло стихийное начало в отношения Думы к правительству. Неправильна в таком громадном и разнородном государстве, как наше, и централизация народного представительства, которая имела следствием склонность к разрешению всех вопросов и чисто теоретической точки зрения, облегчала возможность объединения против правительства всех оппозиционных элементов. Но все же в конце концов одна из целей была достигнута – общественные страсти были до известной степени канализированы в Думе, как в сточной трубе. Кроме того, Дума, и в этом ее главное значение, явилась весьма удобным инструментом для воздействия на настроение страны, которую через ее посредство легче утвердить в убеждении о необходимости принимаемых мер, чем прямыми приказаниями власти. Но, разумеется, на этом инструменте надо было уметь играть, а этого умения не оказалось, так как Дума после Столыпина была брошена на произвол судьбы и все связи с нею были утеряны.
Но, как бы то ни было, прибавил я, теперь, во время войны, приходится с особой осторожностью относиться к всякой силе, могущей затруднить положение правительства. И так как власть не может висеть в воздухе, то необходимо постараться установить с Думой возможно лучшие отношения, раз власть не считает себя достаточно сильною, чтобы, по примеру Австрии, с самого начала обойтись совсем без Думы, взяв на время войны опасных главарей под замок, что было бы, пожалуй, самое лучшее. Создавшееся же положение самое невыгодное, так как ведет только к усилению взаимного раздражения и ослабляет власть в общественном сознании.
Государыня слушала внимательно и тоже заметила, что этого ей раньше не разъясняли в таком виде, но мне показалось, что эта часть нашей беседы имела менее успеха, чем предшествующая. И она перевела разговор опять на благотворительные темы.
Разговор перешел на призрение пострадавших в войне с Германией, и государыня стала с жаром говорить о своей мысли, которую она старалась проводить в Верховном совете, о необходимости поставить дело так, чтобы все раненые и увечные были возвращены к трудовой жизни, приспособленной к их новым физическим условиям, с доведением их производительности до возможного максимума, и с тем, чтобы те, которым трудоспособности вернуть нельзя, были помещены на дожитие в прекрасно обставленных приютах (проекты таких приютов, не помню кем составленные и одобренные государыней, предполагали для их постройки, не считая содержания, затрату в размере более 3000 руб. на каждого призреваемого).
Она спросила мое мнение. Мне пришлось и в этом случае возразить против столь широкой постановки дела. Мы слишком бедны, - сказал я, - для такой роскоши, ибо на нее никаких денег не хватит, а их у нас очень мало и без того, тем более, что после войны придется нести чудовищные расходы на возобновление разрушенного хозяйственного оборудования страны. Как ни желательно сделать все возможное для облегчения участи пострадавших от войны, но не следует увлекаться мечтами, которые нельзя осуществить. Положение раненых и увечных надо, разумеется, скрасить, как только можно, но в общем их приходится, скрепя сердце, рассматривать, как людей, попавших под колесо истории, и скинуть со счета; силы же и средства направить на другую, более важную для государства и более осуществимую задачу, а именно на призрение сирот, которые останутся после убитых, и на воспитание из них здоровых и надежных пахарей и солдат, в замену погибших.
Государыня заволновалась: «Что Вы говорите, как денег нет? А контрибуция, которую мы получим! Государь дал мне слово, что вся она пойдет на то, чтобы облегчить положение пострадавших от войны, и я не позволю хоть одну копейку из нее обратить на что-либо другое!»
  Разговор носил такой откровенный характер, что я не выдержал и спросил: «Неужели Вы верите, государыня, что контрибуция будет?» Она вспыхнула и вскочила со стула: «Не смейте и сомневаться, мы победим, я верю, мы победим, а раз будет победа, то будет и контрибуция!» В ее голосе было столько искренности, что сомневаться в правде ее чувства не было бы никакой возможности. Это была русская царица, а не немка или англичанка.
Било восемь часов. Я поспешил откланяться и унес с собою чувство глубокого уважения к этой женщине, одаренной несомненно высокой душой, но такой неопытной, легкой добыче для всякого, кто сумеет завладеть ее доверием. Более я ее не видел».

В ставке

Генерал А.И. Спиридович: «Вечером 25 апреля государь приехал в ставку.
5-го в Могилев приехала царица с детьми. Уже за два дня до этого можно было заметить, как начали нервничать в свите. В день приезда я записал в дневнике: «Сейчас приехала императрица. Все трепещет».
Все приехавшие остались жить в поезде».

Царская семья на Юго-Западном фронте

Генерал А.И. Спиридович: «9-го числа государь смотрел вновь сформированную дивизию в Бендерах. Там его встретил Брусилов».
Генерал А.А. Брусилов: «В конце апреля я получил извещение от Алексеева, что государь с супругой и дочерьми едет в Одессу для производства смотра Сербской дивизии, формировавшейся из пленных австрийских славян, и что мне приказано его встретить в Бендерах 30 апреля. Сначала я поехал прямо в Одессу, дабы предварительно ознакомиться с Сербской дивизией и с положением дел в этом округе, так как этот округ был мне совершенно неизвестен, тогда как Киевский я близко знал. В Сербской дивизии было, насколько мне помнится, около 10 тысяч человек с большим количеством офицеров, бывших австрийских. Выглядела она хорошо и жаловалась лишь на отсутствие артиллерии, которая для нее формировалась, но не была еще готова. На следующий день я встретил государя в Бендерах на дебаркадере; он произвел там смотр вновь формировавшейся пехотной дивизии. Смотр прошел по общему шаблону, и в тот же день царь поехал дальше в Одессу.
Так как там я должен был присутствовать при встрече, а мой вагон не мог быть прицеплен к царскому поезду, то ген. Воейков пригласил меня к себе в купе. Царя сопровождали, как и во все предыдущие поездки, дворцовый комендант Воейков, исполнявший обязанности гофмаршала князь Долгорукий, начальник конвоя граф Грабе и флаг-капитан адмирал Нилов. Все эти лица ничего общего с войной не имели, и меня как прежде, так и теперь удивляло, во-первых, что царь в качестве верховного главнокомандующего уезжает на продолжительное время из Ставки и, очевидно, в это время исполнять свои обязанности верховного вождя не может, а, во-вторых, если уже он уезжал, то хотя бы для декорума ему нужно было бы брать с собой какого-либо толкового офицера генерального штаба в качестве докладчика по военным делам. Связь же царя с фронтом состояла лишь в том, что он ежедневно по вечерам получал сводку сведений о происшествиях на фронте. Думаю, что эта связь чересчур малая; она с очевидностью указывала, что царь фронтом интересуется мало и ни в какой мере не принимает участия в исполнении столь сложных обязанностей, каковые возложены по закону на верховного главнокомандующего. В действительности, царю в Ставке было скучно. Ежедневно в 11 часов утра он принимал доклад начальника штаба и генерал-квартирмейстера о положении на фронте, и, в сущности, на этом заканчивалось его фиктивное управление войсками. Все остальное время дня ему делать было нечего, и поэтому, мне кажется, он старался все время разъезжать то в Царское Село, то на фронт, то в разные места России без какой-либо определенной цели, а лишь убить время. В данном случае, как мне объясняли его приближенные, эта поездка в Одессу и Севастополь была им предпринята, главным образом, для того, чтобы развлечь свое семейство, которому надоело сидеть на одном месте в Царском Селе.
В Одессе царь был встречен населением чрезвычайно приветливо, можно сказать даже с восторгом, и конечно в это время ему и в голову не приходило, что не пройдет и года как он лишится престола и весь этот народ, восторженно кричавший ему «ура» и певший «Боже, Царя храни» будет ходить по тем же улицам с красными флагами и станет еще с большим восторгом петь «вставай, подымайся, рабочий народ».
В течение этих нескольких дней я неизменно завтракал за царским столом, между двумя великими княжнами, но царица к высочайшему столу не выходила, а ела отдельно, и на второй день пребывания в Одессе я был приглашен к ней в ее вагон. Она встретила меня довольно холодно и спросила, готов ли я к переходу в наступление. Я ответил, что еще не вполне, но рассчитываю, что мы в этом году разобьем врага. На это она ничего не ответила, а спросила, когда думаю я перейти в наступление. Я доложил, что мне это пока неизвестно, что это зависит от обстановки, которая быстро меняется, и что такие сведения настолько секретны, что я их и сам не помню. Она, промолчав немного, вручила мне образок св. Николая-чудотворца; последний ее вопрос был, приносят ли ее поезда-склады и поезда-бани какую-либо пользу на фронте. Я ей по совести ответил, что эти поезда приносят громадную пользу и что без этих складов раненые во многих случаях не могли бы быть своевременно перевязаны, а следовательно и спасены от смерти. На этом аудиенция и закончилась.
Странная вещь произошла с образком св. Николая, который она мне дала при этом последнем нашем свидании. Эмалевое изображением лика святого немедленно же стерлось и так основательно, что осталась одна серебряная пластинка. Суеверные люди были поражены, а нашлись и такие, которые заподозрили нежелание святого участвовать в этом лицемерном благословении».

Доклад Штюрмера

Генерал А.И. Спиридович: «Штюрмер в начале мая вызвал в Петроград 15 губернаторов из более важных губерний. Позже предполагалось вызвать и других. Съехавшимся было предложено высказаться о положении на местах, а также о том, что надо предпринять после победоносного конца войны. У первой группы состоялось пять заседаний, и никто из вызванных губернаторов не высказал какой-либо серьезной тревоги за будущее, имея в виду государственный переворот. Никто не коснулся вопроса о Распутине, о котором говорила вся Россия.
8 мая Штюрмер подал государю доклад о результате съезда губернаторов. По докладу выходило, что внутри страны все обстоит благополучно. Позже мне пришлось слышать, что многие из съехавшихся тогда губернаторов в частных беседах с министром говорили о тревожном настроении в связи с именем Распутина, говорили об упадке престижа монарха. Если это так, то приходится заключить, что ни у одного из 15 губернаторов не хватило смелости заявить об этом официально, на заседаниях. Не хватило мужества и у министра Штюрмера  поднять эти вопросы. Иными словами, представляя государю доклад о полном благополучии, Штюрмер сознательно обманывал государя, скрывая от него правду».

Брусиловский прорыв

Генерал А.Д. Бубнов: «15 мая 1916 года австрийцы предприняли решительное наступление против Италии, где положение сразу же приняло катастрофический характер. Представители военной миссии Италии в Ставке так приуныли, что на них жалко было смотреть.
Буквально говоря, для спасения Италии нам в срочном порядке пришлось перейти в наступление на Юго-Западном фронте потому, что этот фронт был ближе всего к Италии и давление на австрийцев именно здесь быстрей всего должно было бы отразиться на итальянском театре военных действий, что на самом деле и произошло».
Генерал А.А. Брусилов: «11 мая я получил телеграмму начальника штаба верховного главнокомандующего, в которой он мне сообщал, что итальянские войска потерпели настолько сильное поражение, что итальянское высшее командование не надеется удержать противника на своем фронте и настоятельно просит нашего перехода в наступление, чтобы оттянуть часть сил с итальянского фронта к нашему; поэтому, по приказанию государя, он меня спрашивает, могу ли я перейти в наступление и когда. Я ему немедленно ответил, что армии вверенного мне фронта готовы и что, как я раньше говорил, они могут перейти в наступление неделю спустя после извещения».
Генерал А.Д. Бубнов: «В самом начале июня войска генерала Брусилова стремительно атаковали австрийцев в районе Луцка и принудили их к поспешному отступлению; так началось Брусиловское наступление 1916 года.
Брусиловское наступление, сопровождавшееся прорывом австрийского фронта в нескольких местах, развивалось столь успешно, что уже в конце июля месяца можно было надеяться достигнуть таких результатов, которые могли бы иметь решающее влияние на весь ход войны.
Однако этих результатов не удалось достичь, с одной стороны, потому, что к этому времени мы не успели сосредоточить на Юго-Западном фронте достаточных боевых припасов для операции таких размеров, с другой же стороны, потому, что австрийские войска на фронте нашего наступления были заменены свежими немецкими войсками, и в начале августа Брусиловское наступление было окончено.
Хотя это наступление и не достигло решающих для всей войны результатов, на которое мы в его начале и не рассчитывали, оно все же достигло поставленной ему цели, то есть спасения Италии, и вместе с тем выявило столь значительную степень потери австрийской армией боеспособности и сопротивляемости, что в успехе подготовляемого нами к марту 1917 года решающего наступления не могло быть уже ни малейшего сомнения».

Совет императрицы

Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Вечером (25 июля 1916 г.) пойду к Ане (Вырубовой), чтоб повидать нашего Друга (Распутина). Он находит, что, во избежание больших потерь, не следует так упорно наступать, - надо быть терпеливым, не форсируя событий, так как в конечном итоге победа будет на нашей стороне, - можно бешено наступать и в 2 месяца закончить войну, но тогда придется пожертвовать тысячами жизней, - а при большей терпеливости будет та же победа, зато прольется значительно меньше крови».

Пророчество начальника штаба Ставки генерала Алексеева

М.К. Лемке: «Сейчас имел два разговора, полных большого интереса.
Зашел в комнату Пустовойтенко, по его приглашению, просто поболтать. По-видимому, он соскучился и хотел немного отвлечься от ежедневной расписанной жизни.
Мы вспомнили Варшаву, нашу поездку в его тамошнее имение, революционные настроения 1905 года… В это время вошел Алексеев и, поздоровавшись со мной, сел, прося продолжать нашу беседу, и прибавил, что пришел потому, что печь надымила в его кабинете.
- О чем же у вас речь?
- Просто вспоминали старое, когда встречались друг с другом совершенно в другой обстановке.
- Дань прошлому за счет тяжелого настоящего?
- Не то что дань, - ответил Пустовойтенко, - а просто некоторое отвлечение.
- Да, настоящее не весело…
- Лучше ли будущее, ваше высокопревосходительство? – спросил я без особенного, впрочем, ударения на свою мысль.
- Ну, это как знать… О, если бы мы могли его предугадывать без серьезных ошибок! Это было бы величайшим счастьем для человека дела и величайшим несчастьем для человека чувства…
- Верующие люди не должны смущаться таким заглядыванием, потому что всегда будут верить в исправление всего высшей волей, - вставил Пустовойтенко.
- Это совершенно верно, - ответил Алексеев. – И вы знаете, только ведь и живешь мыслью об этой высшей воле, как вы сказали. А вы, вероятно, не из очень-то верующих? – спросил он меня.
- Просто атеист, - посмеялся Пустовойтенко и отвел от меня ответ, который мог бы завести нас в сторону наименее для меня интересную.
- Нет, а я вот счастлив, что верю, и глубоко верю в Бога, и именно в Бога, а не в какую-то слепую безличную судьбу. Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить ее чем-нибудь другим, но, вы думаете, меня это охлаждает хоть на минуту в исполнении своего долга? Нисколько, потому что страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой Божьей помощи, чтобы потом встать во всем блеске своего богатейшего народного нутра…
- Вы верите также и в это богатейшее нутро? – спросил я Алексеева.
- Я не мог бы жить ни одной минуты без такой веры. Только она и поддерживает меня в моей роли и моем положении… Я человек простой, знаю жизнь низов гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют по положению. Я знаю, что низы ропщут, но знаю и то, что они так испакощены, так развращены, так обезумлены всем нашим прошлым, что я им такой же враг, как Михаил Савич, как вы, как мы все…
- А вы не допускаете мысли о более благополучном выходе России из войны, особенно с помощью союзников, которым надо нас спасти для собственной пользы?
- Нет, союзникам вовсе не надо нас спасать, им надо только спасать себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Кому можно верить? Италии, Франции, Англии?.. Скорее Америке, которой до нас нет никакого дела… Нет, батюшка, вытерпеть все до конца – вот наше предназначение, вот что нам предопределено, если человек вообще может говорить об этом…
Мы с Пустовойтенко молчали.
- Армия наша – наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией, в ее целом, можно только погибать. И вся задача командования – свести эту гибель возможно к меньшему позору. Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломить… Вот тогда, тогда мы узнаем ее, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками.
- Если этот процесс неотвратим, то не лучше ли теперь же принять меры к спасению самого дорогого, к меньшему краху хоть нашей наносной культуры? – спросил я.
- Мы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда же все начнет валиться. А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю хотя бы о моменте демобилизации армии?.. Ведь это же будет такой поток дикой отваги разнуздавшегося солдата, которого никто не остановит. Я докладывал об этом несколько раз в общих выражениях; мне говорят, что будет время все сообразить и что ничего страшного не произойдет: все так-де будут рады вернуться домой, что ни о каких эксцессах никому и в голову не придет… А между тем к окончанию войны у нас не будет ни железных дорог, ни пароходов, ничего – все износили и изгадили своими собственными руками.
Кто-то постучал.
- Войдите, - ответил Алексеев.
- Ваше высокопревосходительство, кабинет готов, просвежился, - доложил полевой жандарм.
- Ну, заболтался я с вами, надо работать, - сказал Алексеев и пошел к себе.
Я вспомнил всех чертей по адресу не вовремя явившегося жандарма: мне так хотелось довести разговор до более реального конца.
- Вы думаете, - спросил меня Пустовойтенко, - что начальник штаба будет сейчас работать? Нет, после таких бесед у него всегда только одно желание: помолиться.
- А ваше мнение, Михаил Савич, тоже такое же?
- Я по складу своего мышления мало гадаю о будущем, а пристально всматриваюсь в настоящее.
- И каким же находите его в пределах нашего прерванного разговора?
- Откровенно говоря, самым безотрадным.
- Ну, а Верховный? (Николай II)
- Он видит со слов своих приближенных, которым, конечно, не пристало рисовать ему какую-нибудь мрачность. Она не выгодна для них. Каждый, особенно нацелившийся на какое-нибудь жизненное благо, старается уверить его, что все идет хорошо и вполне благополучно под его высокой рукой. Разве он понимает что-нибудь из происходящего в стране?! Разве он верит хоть одному мрачному слову Михаила Васильевича (Алексеева)? Разве он (царь) не боится поэтому его ежедневных докладов, как урод боится зеркала?.. Мы указываем ему (царю) на полный развал армии и страны в тылу ежедневными фактами, не делая особых подчеркиваний, доказываем правоту своей позиции, а он в это время думает о том, что слышал за пять минут во дворце, и, вероятно, посылает нас ко всем чертям. Как может он что-нибудь видеть и знать в такой обстановке? Ведь при выборе любого человека на любое ответственное место видно, до какой степени он не понимает ничего происходящего в России.
- Да, тяжело в такой обстановке. Не завидую вам.
- Зато я завидую вам. Какое счастье знать, что ни за что не ответствуешь в настоящее время. Знаете ли вы, что приходится испытывать ежедневно?.. Ведь ни один шельма министр не дает теперь окончательного мнения ни по одному вопросу, не сославшись на Алексеева – как он-де полагает. Все умывают руки, но делают это незаметно, тонко. Один Штюрмер чего стоит! Ведь набитый болван, но болван со злой волей, со злыми намерениями. Вы посмотрите на армию. За парадами да объездами ее отсюда не видят, а в ней сапога целого нет, окопа порядочного нет, все опустилось, изгадилось. Да и в тылу не лучше. Там такой хаос, такой кавардак, что сил человеческих нет, чтобы привести в порядок.
- А государь заговаривает когда-нибудь на общие темы?
- Никогда. В этом особенность его беседы с начальником штаба и со мной – только очередные дела.
- Какой же выход, Михаил Савич?
- Выход? По-моему куропаткинское терпение (по имени генерала Куропаткина)…
На этом наш разговор закончился…»

«Да, дух в армии пал…»

Генерал А.А. Брусилов: «Неудачи наши на фронте в 1915 году ясно показали, что правительство не может справиться всецело со взятой им на себя задачей – вести удачно войну самостоятельно, без помощи общественных сил, ибо оказалось, что патронов и снарядов у нас нет, винтовок не хватает, тяжелой артиллерии почти нет, авиация в младенческом состоянии и во всех областях техники у нас нехватка. Начали мы также жаловаться на недостаток одежды, обуви и снаряжения, и, наконец, пища, к которой солдатская масса очень чувствительна, стала также страдать. Приходилось, вследствие нашей слабой подготовки во всех отношениях, возмещать в боях нашу техническую отсталость в орудиях борьбы излишней кровью, которую мы обильно поливали поля сражения. Такое положение дела, естественно, вызывало ропот неудовольствия и негодования в рядах войск и возмущение начальством, якобы не жалевшим солдата и его жизни. Стойкость армии стала понижаться, и массовые сдачи в плен стали обыденным явлением.
В толще армии, в особенности в солдатских умах, сложилось убеждение, что при подобном управлении, что ни делай, толку не будет и выиграть войну таким порядком нельзя. Прямым последствием такого убеждения является вопрос: за что же жертвовать своей жизнью и не лучше ли ее сохранить для будущего?» 
М.К. Лемке: «Наблюдения знающего человека: 1) против одной немецкой дивизии наших должно быть две, иначе всегда перевес на стороне немцев; против одной австрийской дивизии наша одна кончает победой; 2) из полка участвуют в бою не более половины, остальные под благовидным предлогом только делают вид участия, а на самом деле как-нибудь увиливают от боя».
Генерал А.А. Брусилов: «Не нужно забывать, что лучший строевой элемент за время почти трехлетней войны выбыл убитыми, ранеными и искалеченными, армия имела слабый милиционный характер, хуже дисциплинированный и обученный, и в умах бойцов непроизвольно начало развиваться недовольство положением дела и критика, зачастую вкривь и вкось».
С.Д. Сазонов: «Мы знали, что для приведения России в состояние боевой готовности надо было еще трех или четырех лет усиленной работы и таких реформ в нашей военной администрации, для которых лица, стоявшие во главе его, были мало пригодны. В широких общественных кругах и, до известной степени, в самой армии истинное положение вещей было известно не многим. С того момента, когда оно обнаружилось осязательно, у нас появилось то опасное настроение, которое было использовано совместными силами, нашими внешними и внутренними врагами и привело к скорому падению в рядах армии дисциплины. В народных массах, не говоря уже о высших слоях русского общества, стали проявляться сомнения в возможности довести войну до благополучного окончания. К этим сомнениям присоединялось чувство бесполезности тяжелых жертв и лишений, налагаемых на население войною с противником, издавна подготовленным к ней и превосходно оборудованным. Германская пропаганда, веденная параллельно с разрушительной работой наших революционных партий, щедро финансированных из Берлина, падала на благоприятную почву. Внутренняя политика, не только не считавшаяся с законными желаниями населения, но шедшая наперекор им, должна была рано или поздно привести правительственную машину к полному крушению. Император Николай II был поглощен заботами верховного командования, принятого им на себя хотя и с самыми высокими побуждениями, но в недобрый час для России, и находился в главной квартире, бывая в столице лишь наездом, причем он видимо тяготился ее атмосферой. Центр правительственной власти за продолжительным отсутствием государя перешел в руки несведущих и недостойных людей, сгруппировавшихся вокруг императрицы и ее вдохновителей, во главе которых находился приобретший позорную известность Распутин. Это стечение обстоятельств было, очевидно, выгодно врагам России. Было бы наивностью предположить, что оно не было использовано Германией, изобретательницей теории законности нанесения вреда противнику всеми возможными средствами».
М.К. Лемке: «Привожу выдержки из недавнего письма пехотного офицера Юго-Западного фронта, по мнению его же начальства, “правдиво рисующего современного отношение армии к происходящим событиям и заставляющего задуматься об устранении недочетов армии, которые так ярко отмечены в письме”.
“Да, дух в армии пал, это факт неоспоримый. Об этом лучше всего можно судить здесь, в окопах… Жажда мира разлагает дух армии. Необходимо принять теперь же всевозможные меры, чтобы нашей дорогой родине не пришлось переживать новых тяжелых испытаний. Вера в помощь младшего офицерского состава не может оправдаться. Ведь мы, сидящие в окопах, - «обреченные». Офицеры это чувствуют так же, а может быть и сильнее, нижних чинов. Недаром наше начальство постоянно грозит проштрафившимся в чем-либо офицерам, находящимся в близком тылу: «Я вас пошлю в окопы». Впрочем, эта угроза не сходит с уст начальства и по отношению к нижним чинам и очень часто приводит в исполнение. Как могут люди, глядевшие неоднократно в лицо смерти, потерявшие веру в победу, находящиеся постоянно и теперь под угрозой смерти и мечтающие о мире, внушить бодрость духа, веру в победу и сознание ее необходимости? При всем желании они этого сделать не могут.
Увеселения, музыка, игры… Но ведь мы фактически отдыха не имеем никогда: в те редкие дни, когда мы бываем в дивизионном резерве, роты почти ежедневно ходят за 6-8 верст на саперные работы, и то, что можно было бы сделать в несколько дней, из-за спешки, отсутствия заранее выработанного плана и отсутствия урочной системы (когда ее можно применять) и достаточного числа инструментов, работается долгие недели. В дни такого отдыха нет времени даже заняться обучением нижних чинов. А как это необходимо! В некоторых полках три четверти состава штыков состоит из 19-летних парней (солдатами их назвать нельзя), прошедших шестинедельный курс обучения в запасных батальонах и несколько недель обучавшихся в учебных полках или батальонах при штабах дивизий. Из-за необученности нижних чинов у офицеров совершенно отсутствует вера в своих солдат, и последние, конечно, это чувствуют и даже знают, потому что это не скрывается. Для поднятия духа в армии нужно прежде всего запретить между всеми чинами разговоры о мире как вредные и в настоящее время антипатриотические. Нужно изъять из обращения в армии газеты антипатриотические и пессимистически настроенные, вроде «Киевской мысли», кстати очень распространенной теперь у нас. Нужно запретить газетам вздорные корреспонденции под рубрикой «Толки о мире», да и вообще писать что-либо о мире. Нужно постоянно внушать офицерам, чтобы они старались быть как можно ближе к солдату, чтобы это требование, уже предъявлявшееся, не оставалось только на бумаге. А главное, нужно создать такой специальный орган печати с талантливыми сотрудниками (непременно военными), который в понятном, ясном изложении сумел бы внушить всем чинам, что преждевременный мир приведет Россию на край гибели; который сумел бы внушить веру в победу и поднять дух армии. Это должна быть обыкновенная газета, ежедневная, с самыми свежими новостями не только военной, но и внутренней жизни страны (потому что ведь нужно, чтобы этот орган пользовался доверием и любовью и охотно читался бы), но систематически преследующая определенную выше цель. Если нельзя создать такой специальный орган, нужно обратиться к существующим патриотическим (но не узко партийным) органам печати, которые с начала войны не переставали воспитывать в обществе бодрость духа и веру в окончательную нашу победу; они, думаю, добровольно и охотно согласятся взять на себя упомянутую выше миссию, тем более что это связано с увеличением их дохода.
Такие газеты нужно выписывать в роты и команды не по одному экземпляру на каждую, как это делается теперь, да и то не во всех полках, а десятками, и притом так, чтобы в каждую роту выписывалась не одна, а несколько газет, издаваемых в разных концах нашего отечества. Сознательное отношение к войне и к ее целям изменит дух армии. Нужно, наконец, более внимательное и любовное отношение к нуждам офицеров и солдат высших начальников, начиная с командиров полков.
Нужно, чтобы не только в официальных реляциях и газетах употреблялись выражения «наши доблестные войска», «наши чудо-богатыри», но чтобы и в действительности те серые люди, которые несут на себе всю тяжесть войны, не были только в положении подозреваемых в трусости, в измене (меры строгости необходимы – это истина неоспоримая), но чтобы еще более они видели доверие и веру в них и ободрение и поощрение не только в случае удачных операций: у нас не жалеют наград в случае удачи и чрезмерно скупы на них при неудачах, как будто удача или неудача зависят только от доблести войск, а не также, например, от тщательно продуманного и выполненного объединения, главным образом, пехоты и артиллерии или от тщательного знакомства лиц, управляющих боем, с обстановкой в широком смысле слова и умения их ориентироваться в ней”.
Из комментариев, сделанных к этому письму начальником 19-й пехотной дивизии генерал-лейтенантом Нечволодовым (автором патриотических учебников по русской истории) приведу наиболее существенное.
“Поразительно, до чего большинство полковых священников не умеют сказать даже самой обыкновенной проповеди. Некоторые священники так усердствуют в изображении ужасов войны и жестокости и коварства злого, сильного и искусного врага, впадая при этом в такой минорный тон, что могут вызвать только удручающее настроение вместо подбадривающего. Мне почти не приходилось слышать, чтобы священник сказал короткое, но искреннее и глубокое слово и упомянул хотя бы о том, что за каждого из нижних чинов ежедневно молятся его родители, и что, памятуя родительскую молитву, люди должны спокойно и бодро идти в бой за то правое и святое дело, за которое  Россия ведет войну. Посещение окопов должно быть для священников ежедневным обыденным делом, причем в помощь им следовало бы командировать иеромонахов из монастырей, а также и надежных священников из беженцев. Теперь же, к сожалению, в весьма многих частях посещение священником окопов является столь же необычным, как и посещение их начальствующими лицами, причем обыкновенно результатом этого посещения является составление наградного листа с представлением посетившего окопы священника к наперстному кресту”.
“Полковые священники назначали за двухкопеечные свечи по 20 коп., мотивируя это тем, что воск очень вздорожал”».

Мобилизация икон

Генерал А.И. Спиридович: «23 мая по высочайшему повелению государя в ставку была привезена из Москвы икона Владимирской Божьей матери, главная святыня Успенского собора. Заступничеству именно этой иконы Богоматери народная молва приписывала много военных успехов в истории России.
По преданию эту икону писал евангелист Лука. Написав, он показал ее Богоматери. Пречистая сказала: «Отныне ублажат меня все роды. Благодать родившего от меня и моя да будет с этой иконой».
Государь со свитой и высшими чинами ставки встретил икону на вокзале.
Прибытие иконы произвело на солдат большое впечатление. Холодно к этому событию отнесся протопресвитер Шавельский. Он был священником-реалистом, в большей степени дипломатом».
Протопресвитер Г. Шавельский: «При Ставке находилась икона Явления Божией Матери Преподобному Сергию, написанная на доске от гроба преподобного Сергия. Мистически настроенной царице этого было мало. Она вообще всюду искала знамений и чудес, а в это время – в особенности. Разные же сновидцы и предсказатели, которых, к сожалению, всегда слишком много было на нашей русской земле, то и дело сообщали ей чрез ее приближенных или ей непосредственно – о своих вещих снах и видениях, которые иногда сводились к тому, что следует лишь в Ставку или на фронт привезти такую-то Чудотворную икону, и тотчас Господь пошлет армии победу. Императрица принимала такие вещания к сердцу и просила Государя распорядиться о доставлении той или иной Чудотворной иконы в Ставку. Государь же сообщал мне о желании ее величества. Мое положение в таких случаях бывало очень щекотливым. Отнюдь не отрицая благодатной силы, осеняющей Св. Иконы, я все же не мог не сознавать, что рекомендуемый способ достижения победы нельзя признать верным и даже безопасным. Чтобы помощь Божия пришла к нам, мы должны были заслужить ее, а для этого, конечно, недостаточно было привезти в Ставку ту или другую икону. Злоупотребления и даже неосторожность в этой области, не принося пользы военному делу, могли подрывать и убивать веру. Но меня могли не понять и за выражение несочувствия желанию царицы легко объявить в неверии. Все же я несколько раз в осторожной форме высказал Государю свое мнение. Он как будто соглашался со мной и не настаивал на исполнении желания императрицы. Таким образом, за все время пребывания Государя в Ставке всего дважды привозили Чудотворные иконы».

Вопрос и диктатуре и Штюрмер

Генерал А.И. Спиридович: «В середине июня начали усиленно говорить о диктатуре в тылу. Все понимали, что в тылу большой хаос, что надо с ним покончить, поэтому возникали мысли о диктаторе. Забывали одно – диктаторы не назначаются. Они появляются самостоятельно, берут власть в свои руки, не спрашивая никого, нравится им это или нет. Все разговоры прекратились после расширения некоторых прав Штюрмера как премьера. Пользы это не принесло. Большинство министров были настроены против него. Штюрмер постарел, плохо справлялся с бременем лежавшей на нем власти.
28 июня государь принимал Совет министров, причем подчеркнул свое милостивое отношение к Штюрмеру.
На этом совещании был закрыт вопрос о диктаторе. Вместо диктатуры на утверждение государю 1 июля принесли постановление Совета министров «О возложении на председателя Совета Министров объединения мероприятий по снабжению армии и флота и организации тыла». Конечно, это было не под силу Штюрмеру.
3 июля Штюрмер был вызван в ставку, и в этот приезд он сумел, не предупредив никого из своих друзей, получить от государя назначение вместо Сазонова на пост министра иностранных дел, который всегда был его сокровенной мечтой. Об этом не знал никто, даже царица. Государь отправил Сазонову письмо, которым освобождал его от должности.
Государь считал, что в России министр иностранных дел должен быть лишь исполнителем воли государя, который один руководит имперской политикой, один направляет ее. Так завещал ему отец Александр III. И он уже давно был недоволен Сазоновым. Сазонов слишком много уделял внимания союзным державам и слишком любил угождать им.
К тому же Сазонов слишком усердно принял сторону общественности и прогрессивного блока.
Последней каплей, переполнившей чашу терпения государя, был вопрос о даровании Польше конституции.
Сазонов, заискивавший с поляками, 16 июня представил государю проект этой конституции. Государь велел обсудить этот вопрос в Совете министров, который постановил, что дарование конституции полякам в данный момент несвоевременно. Этот факт и решил окончательно отстранение Сазонова.
Новое назначение Штюрмера произвело сенсацию в обществе и среди дипломатического мира. Сплетники приписали это назначение проискам немецкой партии при дворе, царице и Распутину.
Но вместе с назначением Штюрмер добился у государя в ту поездку в ставку и еще двух новых назначений. Министром внутренних дел был назначен сенатор Александр Хвостов (занимавший пост министра юстиции), а министром юстиции - сенатор Макаров. Назначения были подходящие. Это были честные, благородные люди с соответствующим служебным стажем и опытом».

Императрица в Ставке

Баронесса С.К. Буксгевден: «Летом 1916 года императрица несколько раз приезжала в Могилев.
Императрица говорила мне, что она чувствовала себя крайне неуверенно, находясь в Ставке. Она не умела свободно общаться с большим количеством людей и чувствовала себя очень скованно в чисто мужском окружении».
Генерал А.И. Спиридович: «Приехав в Могилев 7 июля, царица пробыла там до 12-го числа. Едва ли она не понимала женской интуицией ту антипатию, с которой ее встречали военные, исключая, конечно, свиту государя. Но царица считала, что долг жены повелевает ей приезжать время от времени и поддерживать морально государя. Старец не раз говорил, что поездка царицы на фронт принесет помощь войскам. Царица верила в это. А в ставке перешептывались: “Опять приехала”».
М.К. Лемке: «Она на всех производит одинаковое впечатление – недовольной, злой, говорит мало и неохотно».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Когда она стояла в углу комнаты вместе со своими дочерьми, протягивая всем подходящим руку для поцелуя, красные пятна на ее щеках ясно свидетельствовали о нервозности. В то время как император непринужденно беседовал с тем или иным генералом, императрица робко посылала одну из дочерей, чтобы та пригласила к ней кого-нибудь для беседы».
Анна Вырубова: «Сзади меня иностранные офицеры, громко разговаривая, обзывали Государыню обидными словами и во всеуслышание делали замечания: «Вот она снова приехала к мужу передать последние приказания Распутина». «Свита, - говорил другой, - ненавидит, когда она приезжает; ее приезд обозначает перемену в правительстве», - т.д. Я отошла, мне стало почти дурно. Но императрица не верила и приходила в раздражение, когда я ей повторяла слышанное.
Великие князья часто «заболевали» и к завтраку не появлялись во время приезда ее величества; «заболевал» также генерал Алексеев. Государь не хотел замечать их отсутствия. Государыня же мучилась, не зная, что предпринять. При всем ее уме и недоверчивости императрица, к моему изумлению, не сознавала, какой нежеланной гостьей она была в Ставке. Ехала она окрыленная любовью к мужу, считая дни до их свидания. Но я глубоко сознавала и чувствовала во всех окружающих озлобление к тем, кого боготворила, и чувствовала, что озлобление это принимает ужасающие размеры; все это заставляло переживать минуты неизъяснимой муки. Я лично постоянно угадывала разные оскорбления и во взглядах, и в «любезных» пожатиях руки и понимала, что злоба эта направлена через меня на Государыню».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Следует сказать, что в Ставке отрицательно относились к приездам императрицы в Могилев, поскольку к тому времени сложилось мнение о чрезмерном влиянии Александры Федоровны на политическую обстановку в стране. Каждое назначение или смещение, произведенное после прибытия государыни, немедленно приписывалось императрице – что далеко не всегда соответствовало действительности».

По распутинским местам…

Генерал А.И. Спиридович: «9-го (июля) Распутин уехал в Сибирь. С ним поехали поклонницы Вырубова и Ден. Они ехали в Тобольск поклониться мощам вновь прославленного угодника».
Лили Ден: «Все, кто любил императорскую семью, приходили в ужас от все учащавшихся скандалов; ходили самые ужасные слухи, главным образом лживые, где была лишь частица правды. Убедить императрицу в том, что общественное мнение против нее, было невозможно. Она всем существом своим погрузилась в религию и летом 1916 года отправила нас с Анной Вырубовой в паломничество в Тобольск. В Тобольске незадолго перед этим был канонизирован новый святой (Иоанн Тобольский), и ее величество дала обет, что или сама поедет на торжества, или кого-нибудь пошлет вместо себя. Анна попросила меня согласиться на просьбу государыни, потому что боялась ехать одна, и я дала себя уговорить, чтобы проявить свою преданность императрице.
Когда я приехала в Петроград, то узнала, что с нами должен ехать Распутин. Мне невольно пришло в голову, что в связи с враждебными настроениями общества, направленными против сибирского крестьянина, вряд ли целесообразно давать огласку нашей поездке, но я не посмела высказать свои сомнения вслух. К поезду был прицеплен специальный салон-вагон, по всем станциям железной дороги были отправлены телеграммы, оповещающие о нашем прибытии, и на станциях толпились зеваки, чтобы взглянуть на нас.
Наконец поздно вечером мы прибыли в Тюмень, а оттуда пароходом отправились в Тобольск. Разве могла я подумать тогда, что год спустя царской семье предстоит совершить тот же путь, который станет для нее путем к русской Голгофе! Они тоже увидят черные воды быстрой реки, заброшенные татарские села по ее берегам; как и мне, им суждено будет узреть город на холме, его храмы и дома, четко вырисовывающиеся на фоне вечернего, быстро темнеющего неба.
В Тобольске нас встретил губернатор, главные чиновники и иерарх Православной церкви Варнава. Затем нас отвезли в дом губернатора, где я спала в небольшой комнате, год спустя ставшей кабинетом государя императора.
На следующий день мы посетили могилу святого и присутствовали на богослужении в соборе, произведшем большое впечатление своим благолепием и торжественностью. Распутин ночевал у священника, но, к сожалению, он поссорился с Варнавой. Обстановка стала несколько напряженной, и я ничуть не огорчилась, когда дня спустя визит наш завершился.
Во время возвращения в Тюмень Распутин настоял на том, чтобы мы остановились в его селе и познакомились с его женой. Предложение его меня очень заинтриговало: мне давно хотелось узнать, где и как он живет. Я с интересом увидела темно-серый деревянный дом с резными наличниками, принадлежащий Распутину. Село представляло собой ряд небольших деревянных домов в два этажа. Дом Распутина был немногим больше остальных. «Старец» выразил надежду, что когда-нибудь их величества приедут к нему в гости.
- Но ведь это так далеко, - возразила я, изумленная его словами.
- Они должны приехать, - сердито проговорил крестьянин. Спустя несколько минут он произнес пророческие слова: - Волей или неволей они приедут в Тобольск и, прежде чем умереть, увидят мою родную деревню.
День мы провели в гостях у Распутина. Жена его оказалась милой, доброй женщиной. Славными людьми оказались и крестьяне – это были честные, простые люди. Они обрабатывали землю, принадлежащую Распутину, не требуя никакой платы, - работали, как добрые христиане.
Распутин имел троих детей. Две дочери учились в Петрограде, но мальчик крестьянствовал. Все были очень дружелюбны к нам, однако большинство селян были против того, чтобы Распутин возвращался в Петроград.
Поскольку мы решили ехать дальше в Екатеринбург, чтобы оттуда проследовать в Верхотурский монастырь, я подумала, что следовало бы убедить Распутина остаться со своей семьей. Однако он отказался последовать моему совету. Я сказала Анне, что с нас хватит сплетен и что она должна уговорить Распутина покинуть нас. Она обещала поговорить с ним, но в последний момент он таки поехал с нами в Екатеринбург.
Никогда не забуду первых впечатлений от этого рокового города. Только мы ступили на перрон, как меня охватило предчувствие беды – такое ощущение возникло и у остальных. Распутину было не по себе, Анна заметно нервничала. Я искренно обрадовалась, когда мы добрались до Верхотурского монастыря, расположенного на левом берегу реки Туры. Ночь мы провели в странноприимном доме при монастыре, потом Распутин предложил нам отправиться вместе с ним в лес, чтобы посетить келлию отшельника, которого местные жители почитали за святого.
Оказалось, что отшельник живет в самой глубине леса, и его келлию вполне можно было принять за птичий двор. Он был окружен домашними птицами всех размеров и пород. Возможно, он считал птицеводство чем-то сродни миссии святого. Он снабжал монастырь множеством яиц, но мы поужинали весьма скромно: нам предложили холодную воду и черный хлеб. Что такое кровать, отшельник не имел представления, так что нам пришлось спать на жестком глиняном полу. Должна признаться, что я несказанно обрадовалась, когда мы вернулись в Верхотурье и смогли принять ванну и лечь в мягкую постель.
В Верхотурском монастыре Распутин решил с нами расстаться, поэтому мы с Анной поехали в Пермь, где наш салон-вагон прицепили к другому поезду. Приходили толпы зевак, чтобы поглазеть на Анну, некоторые из их замечаний привели меня в замешательство. Толпа была настроена весьма враждебно. Когда наш вагон отцепляли, сделано это было так резко, что он едва не сошел с рельсов, а меня отбросило из одного конца салона в другой. Однако в Петроград мы вернулись благополучно, государыня нас встретила и поблагодарила.
В своем селе Распутин пробыл недолго; он вернулся в Петроград, и снова зазвучали злобные голоса клеветников».
 
Коковцов о положении дел

Морис Палеолог: «29 августа 1916 года бывший председатель Совета министров Коковцов находится проездом в Петрограде. Я иду к нему сегодня после полудня и нахожу его настроенным более пессимистически, чем когда-либо. Отставка Сазонова и генерала Беляева беспокоит его в высшей степени.
- Императрица, - говорит он мне, - будет теперь всемогущей. Штюрмер – человек бездарный и тщеславный, но не лишенный лукавства и даже тонкости, когда дело касается его личных интересов, очень хорошо сумел овладеть ею. Он регулярно бывает у нее с докладами, информирует ее обо всем, совещается с ней обо всем, обращается с ней, как с регентшей; он поддерживает в ней мысль, что император, получивший власть от Бога, никому, кроме одного Бога, не обязан отчетом и, следовательно, всякий, кто позволяет себе противоречить царской воле, оскорбляет Бога. Вы представляете себе, как подобные речи действуют на мозг мистически настроенной женщины!.. Так, Хвостова, Кривошеина, генерала Поливанова, Самарина, Сазонова, генерала Беляева и меня считают теперь революционерами, изменниками, безбожниками!
- И вы не видите никакого выхода из этого положения?
- Никакого! Это положение трагическое.
- Трагическое?.. Не слишком ли сильно сказано?
- Нет. Поверьте мне! Это положение трагическое. Эгоистически я поздравляю себя, что я больше не
министр, что на мне не лежит никакой ответственности за готовящуюся катастрофу. Но как гражданин я плачу о своей стране.
Глаза его наполняются слезами. Чтобы справиться со своим волнением, он раза два-три быстро
пробегает по кабинету. Потом он говорит мне об императоре, без горечи, без упреков, но с глубокой грустью:
- Император рассудителен, умен, трудолюбив. Его идеи большей частью здравы. У него
возвышенное представление о своей роли и полное сознание своего долга. Но его образование недостаточно, и величие задач, решение которых составляет его миссию, слишком часто выходит из пределов досягаемости его понимания. Он не знает ни людей, ни дел, ни жизни. Его недоверие к себе самому и к другим заставляет его остерегаться всякого превосходства. Таким образом, он терпит возле себя лишь ничтожества. Наконец, он очень религиозен, узкой и суеверной религиозностью, которая делает его очень ревнивым к его верховной власти, потому что она дана ему Богом.
Мы опять возвращаемся к императрице.
- Я всеми силами протестую, - говорит он, - против гнусных сплетен, распространяемых о ней в связи с Распутиным. Это благороднейшая и честнейшая женщина. Но она больна, страдает неврозом, галлюцинациями и кончит в бреду мистицизма и меланхолии… Я никогда не забуду ее странных слов, сказанных в сентябре 1911 года, когда я заменил несчастного Столыпина. В то время как я говорил о трудности моей задачи и привел в пример моего предшественника, она резко перебила меня: «Владимир Николаевич, не говорите больше об этом человеке. Он умер, потому что Провидение судило, что в этот день его не станет. О нем, значит, кончено, не говорите о нем больше никогда». Она, впрочем, отказалась пойти помолиться у его гроба, и император не изволил присутствовать на похоронах, потому что Столыпин, как ни был он до самой своей смерти предан царю и царице, осмелился сказать, что общественный строй нуждается в реформе!..»

Ухудшение внутреннего положения

М.К. Лемке: «Война чрезвычайно сократила перевозку грузов по железным дорогам, заняв большинство вагонов под военные перевозки. Почувствовался недостаток во всем: топливо вздорожало в Петрограде на 300 %; в некоторых городах не было соли, сахара; мяса до сих пор мало в Петрограде; во многих местах мука и зерно продаются по чрезвычайно высоким ценам. Население испытывает жестокие лишения, вызванные отсутствием предусмотрительности и предприимчивости, при наличии чрезвычайной жадности торговцев.
В Сибири зерно так дешево, что продается почти за предложенную цену, и земледельцы переживают там сильный кризис. С другой стороны, в Петрограде зерно продается почти по ценам, возможным только во время голода.
Воодушевленный героическим порывом (!) царь помог осуществлению смутного желания русского народа избавиться от пьянства и перейти к лучшей жизни. Одним росчерком пера он покончил с «пьяным бюджетом», приносившим 900 миллионов рублей в год. Нигде в мире подобное решение вопроса было бы немыслимым. Русский народ охотно примирился с этим и во многих случаях радостно приветствовал данное решение.
Тем не менее финансовые нужды правительства гнетущи, а меры по их удовлетворению приходится импровизировать. Трудно найти меру, способную остановить обесценение рубля.
Экономический корень нашей полной неустроенности еще покажет себя. Недалеко то время, когда Россия окажется без скота, мяса, масла, молока, без сапог, ремней, без тканей, угля, сахара и… хлеба; но разве это кого-нибудь около нашего идиота заботит…»
Княгиня Е.Н. Сайн-Витгенштейн: «Все берется с бою, и немало нужно употребить военных хитростей и одержать побед, чтобы получить себе мяса, хлеба и молока на денное пропитание. Дерутся в лавочках, на базаре, в трамваях. Мясные, керосиновые и свечные хвосты стоят по целым дням. В гвардейской «экономке» надо записываться, чтобы на другой день стать в очередь и получить фунтик муки или крупы. Когда не было сахара, все ужасались; теперь вместо сахарных хвостов стоят мучные, мыльные, керосинные, мясные, хлебные, крупичные, рисовые, макаронные и др. Цены на все баснословные: головка голландского сыра стоит 6 рублей, фунт сливочного масла 2 рубля с лишним; язык – 2 р. 60 к., и так во всем. И эти втридорога стоящие продукты далеко не на высоте своей цены. Интересно было бы знать, из чего делается то молоко, которое мы пьем с кофе? Это какая-то безвкусная бурда, от которой черный кофе мало меняет свой цвет и на поверхности его плавают кружки жира. Это называется молоком, а сливки – это просто жидкое молоко, которое в Бронице никто пить бы не стал. Недаром недавно была статья в «Вечернем времени», озаглавленная: «Сколько в Петроградском молоке молока?» Мы называем его «невской водицей».
Все, кто могут драть, дерут бессовестно, возмутительно! Дерут извозчики, дерут в магазинах, дерут все, не изменились только трамваи. Но зато и страдают же они от этого! Трамваи – это то, что больше всего бранят, о чем больше всего пишут в Петрограде. И правда, нигде не тратишь столько энергии, не портишь себе столько крови, как в трамваях. Начинается с того, что, когда подходит двойной вагон трамвая, на нем уже висят на всех ступеньках целые кисти лишних пассажиров. Несмотря на это, ждущая публика бросается, как на штурм, происходит короткая схватка, желающие войти толкаются, бранятся; желающие слезть кричат, толкают вниз стоящих на ступеньках. Минуту идет такая кутерьма, что разобраться трудно: все застревают в дверях и с силой пропихиваются окружающими. Вагон трогается. Петроградские трамваи вообще не ждут. Теперь на нем висят еще большие грозди пассажиров. Те счастливцы, которые попали на ступеньки и на площадку, начинают с того, что с усилием расправляют помятые члены и терпеливо, усидчиво начинают пробиваться к двери вагона внутрь его. Сколько им приходится отдавить ног и выслушать за это разных разностей, пока они подвигаются по этому трудному пути, как им надо оберегать собственные конечности от сердитых локтей и ног окружающих! Но вот, от движения вагона публика мало-помалу «утрясается», становится свободнее. Тогда стоящие на площадке и на ступеньках стараются тоже проникнуть в вагон. Слышно голоса: «Господа, пройдите, пожалуйста, вперед, там еще масса места!» «Массам места» - значит довольно, чтобы не быть раздавленной. Несчастнейшие люди в трамваях – это кондукторши. Они бывают так приперты, что не могут двинуться, чем публика страшно злоупотребляет и ездит «зайцем». Остановки за три-четыре до той, на которой хотят выходить, начинают пробираться к выходу. Слышны отчаянные голоса: «Господа, дайте выйти! Дате же выйти, господа!» Все стараются, расплющиваются, и желающие с ужасом, написанным на лице, пробираются к выходу. Часто случается, что это им не удается, и они едут одну и две станции дальше, чем хотят».

Новый скандал

Генерал А.И. Спиридович: «Осенью общественно-политические круги столицы были в большом волнении. «Батюшинская комиссия» (по имени генерала Батюшина) (контрразведка Северо-Западного фронта и комиссия по борьбе со спекуляцией) арестовала за спекуляцию банкира Рубинштейна, известного всем под именем Мити Р., а департамент полиции во главе с директором Климовичем арестовал Манасевича-Мануйлова. Об этих событиях говорил и спорил весь Петроград. Оба арестованные дружили с Распутиным. Рубинштейн давал деньги на благотворительные учреждения Вырубовой, говорил об этом повсюду, устраивая приемы, вел крупные дела.
Мануйлов состоял в распоряжении Штюрмера и исполнял обязанности начальника личной охраны Распутина. Прославился в деле Ржевского-Хвостова (покушение на Распутина). Дела двух арестованных как-то странно сплелись в один клубок с именами Распутина и Вырубовой, что еще больше увеличивало сенсацию. Догадкам и предположениям не было конца».

Распутин и политические интриги

Генерал А.И. Спиридович: «К этому времени Распутин уже совершенно определился как человек пьющий без удержу. Когда домашние в слезах упрашивали его не пить, он лишь безнадежно махал рукой и говорил: «Все равно не запьешь того, что станется. Не зальешь вином того, что будет». Махал рукой и снова пил.  Больше чем когда-либо, он был окружен разными женщинами. После ареста Мануйлова его уже совершенно никто не сдерживал.
Распутин осмелел как никогда. Среди своих поклонниц и приятелей он высказывался по всем вопросам, волновавшим тогда общество. Годы войны развили его политически. Теперь он не только слушал, как бывало, а спорил и указывал. Спекулянты всех родов окружали его. Из-за выбытия по разным причинам князя Андроникова, Мануйлова, Комиссарова его политическим наставником в последний период жизни стал доктор тибетской медицины Бадмаев. Умный, опытный, старый человек, он знал многое в Петрограде. Бадмаев был очень хорошим врачом, лечил методами тибетской медицины и имел в Петрограде большую клиентуру, огромную популярность. Но Распутин ему не доверял. Самым близким Распутину был услужливый, ловкий, когда-то совсем мелкий комиссионер, а теперь разбогатевший при войне делец, еврей Арон Симанович. Он был обязан Распутину излечением сына и был предан Старцу как никто другой.
Атмосфера полного религиозного фанатизма окружала императрицу, за всем этим стоял Старец с его молитвами, который особенно влиял на государыню. Царица преклонялась перед Старцем, как перед Божьим человеком. Все, что исходит от него – это от Бога, считала она.
Распутин в это время сильнее чем когда-либо влиял на Вырубову, заставляя ее передавать царице то одно, то другое его мнение.
Этим воспользовался Бадмаев, чтобы через Распутина продвинуть Протопопова на должность министра внутренних дел. Протопопов стал видеться с Распутиным, льстил Старцу, разыгрывал из себя человека, уверовавшего в его святость. Тактика была совсем иной, чем у Алексея Хвостова. Хвостов действовал методом попойки и разврата вместе с Гришкой, Протопопов же с помощью мистики, благочестия, веры в угодность Богу «Григория Ефимовича». Пусть это было шарлатанство, но оно было более приемлемым для высоких покровителей Царского Села.
Бадмаев уверял Распутина, что Протопопов полюбил его. Он сам льстил Распутину и играл на его благочестии. Лесть нравилась Распутину. Старец угадывал в Протопопове несерьезного человека, но знал, что этот мягкий человек не предаст его, не убьет, как тот «толстяк, разбойник» (Алексей Хвостов).
Вырубовой говорили, что Протопопов сумеет обеспечить Распутину и личную безопасность, и оградить его от нападок Государственной думы, ведь он там свой человек. Все это Вырубова передавала царице, и та решила, что Протопопов самый подходящий человек для должности министра внутренних дел. А когда Распутин стал сам хлопотать за него, благословил выбор именно его, царица решительно стала на сторону Протопопова и, как раньше настойчиво хлопотала она за Хвостова, так же настойчиво начала она советовать государю назначить именно Протопопова. Государь, которому при встрече понравился Протопопов, которого советовал ему и Родзянко, но для министерства торговли и промышленности, остановил свой выбор на Протопопове.
Петербург волновался, все ждали указа».

Протопопов

Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Да благословит Господь выбор тобою Протопопова! Наш Друг говорит, что ты этим избранием совершил акт величайшей мудрости».
Поговори с Протопоповым о следующем: Вели ему слушаться советов нашего Друга (Распутина), это принесет ему счастье, поможет ему в его трудах и в твоих, - пожалуйста, скажи это, пусть он видит, что Ему (Распутину) доверяешь; он знает Его уже несколько лет».
Генерал К.И. Глобачев: «Назначение Александра Дмитриевича Протопопова подготавливалось довольно долго Распутиным и его кругами. Протопопов имел постоянные личные свидания с Распутиным у бурятского врача Бадмаева, с которым был давно знаком и у которого он лечился. Здесь же бывали постоянно: Павел Григорьевич Курлов – будущий ближайший советник Протопопова и Алексей Тихонович Васильев – будущий директор Департамента полиции. Кандидатура Протопопова была приемлема для государя вполне. Протопопов был представителем общественности, как товарищ председателя Государственной думы, и о нем были даны самые лучшие отзывы английским королем за время его пребывания членом русской делегации, командированной перед тем в Англию. Таким образом, казалось бы, назначение Протопопова должно было всех удовлетворить. Между тем получилось совершенно обратное. Государственная дума и прогрессивный блок усмотрели в принятии Протопоповым министерского портфеля ренегатство и простить ему этого не могли. С первого же дня вступления в должность Протопопова Государственная дума повела с ним жестокую борьбу. К тому же Протопопов стал делать очень много крупных ошибок, благодаря своей неопытности и незнакомству с управлением таким крупным ведомством.
Протопопов в управлении Министерством внутренних дел не имел ни служебного опыта, ни административного стажа, ни способностей и не хотел даже чему-нибудь научиться».
П.Н. Милюков: «По-дворянски он владел французским языком; английский знал больше понаслышке, а итальянский – в пределах оперных арий. По-дворянски же он был не дурак выпить и охотник хорошо поесть, а расчувствовавшись, лез целоваться со всяким – и вел себя запанибрата. Знавшие его ближе находили у него признаки прогрессивного паралича, и его несуразные речи как бы подтверждали этот диагноз».
Генерал А.И. Спиридович: «Изящный, светский, очаровательный в общении мужчина 50 лет, Протопопов прежде всего был не совсем здоров психически. Он был когда-то болен «дурной болезнью», у него были признаки начинающегося паралича, что замечали близкие друзья и знали доктора. Лечился Протопопов у известного врача Бадмаева и у психиатра Бехтерева. Некоторые его странности замечались членами Государственной думы. Премьеры Трепов и князь Голицын докладывали о его болезни государю».
Генерал К.И. Глобачев: «Протопопов был предоставлен самому себе, не имея хороших ответственных помощников и советчиков. Неудивительно поэтому, что при том сумбуре, который был в голове Протопопова, он делал промах за промахом в отношении Государственной думы и ее председателя Родзянко.
С первых дней вступления Протопопова в управление министерством началась травля его со стороны Государственной думы. А вместе с ним и всего правительства, и сразу стало ясно, что пребывание в составе правительства Протопопова и одновременное существование Государственной думы немыслимо и поведет в будущем к большим осложнениям. А может быть, и к катастрофе. Отношения с Государственной думой, с Государственным советом и даже Советом министров у Протопопова все больше и больше обострялись, положение становилось невыносимым, а между тем Протопопов, не желая сам выходить в отставку, в то же время не принимал абсолютно никаких мер ни против оппозиции, ни против нарастания революционного настроения в Государственной думе и в общественных организация, несмотря на неоднократные и повторные мои доклады. Протопопов, должно быть, не понимал или не хотел понять своего положения; он все еще считал себя представителем общественности, с одной стороны, а с другой – человеком, необходимым Государю и России, предназначенным вывести их из больших затруднений. В январе 1917 г., ввиду грозно надвигающихся событий, во время одного из моих докладов он меня спросил: «что делать». Я сказал, что есть только два решения: «Или вы должны уйти в отставку, или должны распустить совершенно Государственную думу, после чего ликвидировать ее революционный центр». На это Протопопов ответил: «В такой тяжелый момент я не могу покинуть моего Государя, что же касается роспуска Государственной думы, то это зависит не от меня, а от председателя Совета министров князя Голицына, который носит в кармане готовый указ, но не решается его обнародовать». Этот указ действительно у Голицына был, и он его обнародовал 27 февраля, когда уже было поздно.
Я думаю, что Протопопов искренно верил, что призван спасти Россию, и полагал, что это произойдет как-то само собой, только благодаря его преданности и близости к царской семье. Нужно ему отдать справедливость, он обожал царскую семью, а в особенности императрицу Александру Федоровну, о которой всегда восторженно отзывался. Все свое благополучие и твердость на своем посту он строил на этой близости к царской семье и своей бесконечной ей преданности. Ему, очевидно, удалось уловить тот психологический нерв, если можно так выразиться, который привязывал императора к Распутину. После смерти последнего, мне думается Протопопов постепенно стал заменять его и пользовался таким же беспредельным доверием государыни, как раньше Распутин. Этим только возможно объяснить то обстоятельство, что несмотря на ожесточенную борьбу Государственной думы с правительством из-за Протопопова, он не сменялся до самого конца.
В деловом отношении Протопопов был полнейшим невеждой; он плохо понимал, не хотел понять и все перепутывал. В разговоре это был очень милый, обходительный человек, но очень любил кривляться, что, казалось бы, министру не подобало. Встречал с видом утомленной женщины, жалуясь каждый раз на то бремя, которое ему приходится нести из любви к Государю и Родине. Из того, что ему докладывалось, он видимо, ничего не понимал и все перепутывал. Он никак не мог понять, что такое большевики, меньшевики, социалисты-революционеры и т.п. Не раз он просил меня всех их называть просто социалистами, так ему понятнее. В начале 1917 г. он просил меня деловую часть излагать его товарищу Куколь-Яснопольскому, который, нужно ему отдать справедливость, довольно быстро все усваивал, несмотря на то, что до того времени его служба протекала совершенно в другой области.
Письменных докладов Охранного отделения и Департамента полиции, которые поступали к министру ежедневно, Протопопов не читал, в чем я имел случай убедиться, когда однажды в моем присутствии он позвал секретаря и приказал подать все доклады мои и директора Департамента полиции за последнюю неделю, сделал на одном из них надпись на английском языке на имя императрицы и запечатал лично всю эту кучу докладов в пакет, заадресовал на имя государыни и приказал срочно с курьером отправить в Царское Село. Если принять во внимание, что Протопопов не мог повторить правильно мой доклад Голицыну, то пожалуй и лучше, что он не делал личных докладов императрице о политическом положении, а просто предоставлял ей самой разбираться во всем этом письменном материале. Находила ли время и интерес государыня читать все то, что посылал ей Протопопов, я не знаю. Впоследствии, в 1919 г., я имел возможность убедиться из рассказов одной приближенной к государыне фрейлины, что Протопопов ничего не докладывал государыне о серьезном политическом положении в России, а в частности в Петрограде, и она считала до самого переворота, что все обстоит благополучно.
Последнее время, когда уже надвигающаяся катастрофа была близка, Протопопов почти все вопросы передавал на решение главнокомандующего Петроградским военным округом генерала Хабалова, а этот последний также никаких решительных мер не принимал, боясь опять-таки пресловутой общественности.
Правда, перед 9 января 1917 г. Хабалов созвал совещание в штабе Петроградского военного округа для выяснения степени благонадежности гарнизона. Были собраны начальники всех отдельных частей, все полицмейстеры и градоначальник. Я делал доклад о политическом положении текущего момента в связи с назревающими событиями и закончил его тем, что если военная власть может поручиться в надежности и преданности войск, то все выльется лишь в обычные рабочие беспорядки, которые будут быстро подавлены, и когда я обратился к начальнику всех запасных частей генерал-лейтенанту Чебыкину с вопросом: «Ручаетесь ли вы за войска?», он ответил: «За войска я вполне ручаюсь, тем более, что на подавление беспорядков будут назначены все самые отборные, лучшие части – учебные команды». Результат этого совещания был доложен Протопопову и Хабалову. Оба совершенно успокоились, я же далеко не был спокоен».

«Я полна энергии…»

Сентябрь 1916 года

Генерал А.И. Спиридович: «Со времени назначения Протопопова министром влияние царицы на государя все больше усиливалось. Штюрмер и Протопопов втягивали государыню в дела управления страной».
Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Я больше уже ни капли не стесняюсь и не боюсь министров и говорю по-русски с быстротой водопада! И они не имеют любезность не смеяться над моими ошибками. Они видят, что я полна энергии и передаю тебе все, что слышу и вижу, что я твоя опора, очень твердая опора в тылу, и что, уповая на Божью Милость, я могу быть тебе немножко полезной».
Николай II – императрице Александре Федоровне: «Да, действительно, тебе надо бы быть моими глазами и ушами там, в столице, пока мне приходится сидеть здесь (в Ставке). На твоей обязанности лежит поддерживать согласие и единение среди министров – этим ты приносишь огромную пользу мне и нашей стране! О, бесценное Солнышко, я так счастлив, что ты, наконец, нашла себе подходящее дело! Теперь я, конечно, буду спокоен и не буду мучиться, по крайней мере, о внутренних делах».
Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Я всецело полагаюсь на нашего Друга (Распутина), который думает исключительно о тебе, о Бэби (наследнике цесаревиче Алексее Николаевиче) и о России; благодаря Его (Распутина) руководству, мы перенесем эти тяжелые времена. Это будет жестокая борьба, но Божий человек находится вблизи, чтобы благополучно провести твой челн через рифы, а маленькое Солнышко стоит, подобно скале, позади тебя, твердая и непоколебимая, с решимостью, верностью и любовью, готовая к борьбе за своих любимых и за нашу страну».

Либеральная оппозиция переходит в наступление

Генерал А.И. Спиридович: «С осени либеральная оппозиция перешла в открытое наступление против правительства. Боролись за ответственное министерство, что в условиях режима означало государственный переворот. К нему и шли. На закрытых и конспиративных собраниях все чаще и чаще говорили о низвержении государя и передаче трона наследнику. Из-за того, что был еще молод, думали назначить регента, в качестве которого мог быть и великий князь Михаил Александрович, и великий князь Николай Николаевич, и великий князь Кирилл Владимирович. Говорили, что первых двух выдвигали представители общественности, а последнего рекомендовала великая княгиня Мария Павловна. Создавалось впечатление, что против государя существует заговор даже среди династии. Это было неправдой, сплетней, но ей верили.
Наступление на правительство началось с осени, после возвращения из-за границы депутации Государственной думы и Государственного совета. Некоторые говорили, что во время посещения некоторых стран кое-кто из депутатов получил руководящие указания от масонского центра с обещанием моральной поддержки.
Ходили сплетни о том, что царица, будучи немкой, работает на Вильгельма. Говорили, что с целью подчинения государя влиянию царицы его опаивают каким-то дурманом, что ослабляет ум и волю Его Величества. Клеветали, что Распутин состоит в интимных отношениях с царицей, не щадили клеветой даже детей Их Величеств.
.Грязные сплетни не знали пределов и проникали даже на фронт. Теперь, когда после февральского переворота образованная Временным правительством чрезвычайная следственная комиссия доказала абсурдность этих слухов, теперь, когда переписка государя с его супругой была опубликована, когда были опубликованы и многие другие документы, все стало ясно, но тогда верили каждому нелепому слуху. Среди членов Государственной думы была такая сильная уверенность в том, что царица Александра Федоровна помогает немцам, что депутат Крупенский даже спросил об этом министра Сазонова.
- Вы знаете, - ответил Сазонов, - я не люблю императрицу, но я вам категорически заявляю, что это неправда.
Этому серьезному, авторитетному заявлению Сазонова все-таки не все верили. А когда молодой и неуравновешенный великий князь Дмитрий Павлович пускал сплетню о том, что государя спаивают каким-то дурманом, этой галиматье верили…»
Морис Палеолог: «На протяжении последних месяцев император часто страдал от приступов нервного заболевания, которое проявлялось в состоянии нездорового возбуждения, беспокойства, в потере аппетита, в депрессии и бессоннице.
Императрица не успокаивалась до тех пор, пока император не проконсультировался со знахарем Бадмаевым, хитроумным последователем монгольских колдунов. Этот шарлатан, не теряя времени, таскал в своей рецептурной книге подходящее лекарство для своего августейшего пациента: это был эликсир, составленный из «тибетских трав» в соответствии с волшебной формулой и на основе очень строгой дозировки.
Каждый раз, когда император принимал это лекарство, его болезненное состояние исчезало в мгновение ока. К нему не только возвращались его аппетит, но он также испытывал резкое улучшение самочувствия, восхитительное возбуждение и странную эйфорию.
Судя по результату воздействия, этот эликсир должно был быть смесью белены и гашиша, и императору не следовало злоупотреблять, принимая его». (Поверил этой галиматье и французский посол.)
Генерал А.И. Спиридович: «Во всех кругах общества была одна цель – как можно сильнее скомпрометировать, опорочить верховную власть и ее правительство. А между тем никто в России так чистосердечно не желал полной победы над немцами, как император Николай II, и едва ли кто-либо другой отдавал общему делу союзников все свои силы и помыслы. Казалось, что больший успех, достигнутый в последние месяцы на Юго-Западном фронте, дал новое основание и надежду на победоносный исход ужасной войны. Этот успех на фронте больше всего толкал оппозицию на совершение переворота. «Надо спешить, а то не успеем добиться конституции. С победой самодержавие усилится и, конечно, не пойдет на уступки. Надо спешить», так говорили повсюду».

«Все боролись со своим правительством»

Генерал А.И. Спиридович: «Все политики в тылу говорили о борьбе с немцами, а в действительности все боролись со своим правительством, боролись с самодержавием.
В борьбе с правительством весомую роль сыграл Гучков, который вел опасную, конспиративную работу по организации заговора против государя среди высшего состава армии. В этом деле ему помогал Терещенко. Он с Коноваловым прикрывал революционную работу рабочей группы военно-промышленного комитета. Рабочие не верили, конечно, ни Гучкову, ни Коновалову, но, признавая их пользу в подготовке революции, шли с ними рука об руку. В данный момент Гучков широко распространял свое письмо к генералу Алексееву, в котором он выступал против отдельных членов правительства. В нем он раскрывал такие тайны правительства военного времени, за оглашение которых любой военный следователь мог привлечь его к ответственности за государственную измену. И только за распространение этого письма он, Гучков, мог бы быть повешен по всем статьям закона куда более заслужено, чем подведенный им под виселицу несчастный Мясоедов.
Штюрмер доложил государю о происках Гучкова и о письме Гучкова Алексееву.
Государь допросил Алексеева. Тот ответил, что он не переписывается с Гучковым. Этим дело и закончилось. Слабость правительства и генерал Алексеев спасли тогда Гучкова. Верил ли государь в его революционную деятельность – трудно сказать. Но царица правильно оценивала весь приносимый им вред и правильно считала, что его надо арестовать и привлечь к ответственности».

Общественность поддерживает заговор

Генерал А.И. Спиридович: «В октябре в Петрограде состоялось собрание общественных деятелей, в числе которых были Милюков, Федоров, Гучков, Терещенко, Шидловский и еще несколько человек. Председательствовал Федоров. Обсуждали вопрос, что дальше делать. Было решено, что император Николай II не может больше царствовать. Необходимо добиться его отречения. Почти все высказывались, что отречение должно быть добровольным. Престол должен перейти к законному наследнику Алексею Николаевичу, а из-за малолетства надо учредить регентский совет во главе с великим князем Михаилом Александровичем.
Гучков, имевший уже свой план об отречении, в добровольное отречение не верил, своего плана, конечно, не раскрывал, Милюкова, как и всю его партию кадетов, просто ненавидел. Он уехал задолго до конца собрания и на тесном совещании со своими главными сообщниками решил продолжать свое дело.
В действительности все было решено в конце 1916 года. Если бы государь не отрекся, его убили бы. Об этом заговоре никакая полиция ничего не знала. Кое-что было известно от одного из участников.
Принятое на совещании под председательством Федорова решение о государственном перевороте было доведено до сведения лидеров земского и городского союзов.
Для координации действий оба эти союза проводили съезды своих представителей в Москве в конце октября.
Таким образом, официально и открыто лидеры земгора подталкивали Государственную думу на свержение власти. Конспиративно они в эти дни уже даже наметили будущее Временное правительство. Лидеры-либералы собрались негласно у Челнокова и наметили на случай переворота Временное правительство во главе с князем Львовым. В него входили все будущие министры Временного правительства, кроме Керенского и Некрасова».

Какие меры принимала власть?

Генерал А.И. Спиридович: «Начальник московского охранного отделения, умный, толковый и блестящий жандармский офицер Мартынов получил тогда подробную об этом информацию и доложил о случившемся исполнявшему временно обязанности градоначальника, полковнику Назанскому. Сам же градоначальник, генерал Шебеко, находился в это время случайно в Петрограде, куда ему и был послан подробный доклад в департамент полиции. В Петрограде с докладом ознакомился генерал Курлов, который исполнял обязанности товарища министра внутренних дел и был правой рукой Протопопова. Генерал Курлов не придал ему серьезного значения, отнесся даже иронически и наложил на нем резолюцию, что он уже пережил одну революцию и что новая будет подавлена с таким же успехом, как это было сделано в 1905 году.
Министр Протопопов отнесся к докладу еще более легкомысленно. Не обратил на него должного внимания и директор департамента полиции Васильев. Узнав об этом, полковник Мартынов мог лишь пожать плечами.
Между тем один из видных общественных деятелей счел своим патриотическим долгом предупредить о задуманном перевороте дворцового коменданта Воейкова. Он приехал в Могилев и осветил положение дел Воейкова довольно подробно.
Генерал Воейков был настолько встревожен всем услышанным, что в тот же вечер отправился с докладом к государю и доложил о привезенных из Москвы сведениях. Куря папиросу, государь долго и спокойно слушал Воейкова, а затем вдруг перевел разговор на хозяйственные вопросы, касающиеся Ливадии, и стали говорить о решетке для Ливадийского дворца. Так был пропущен первый, едва ли не самый важный момент по предупреждению задуманного нашими либералами государственного переворота во время войны. Государь был большим фаталистом и еще более патриотом. По своей глубочайшей моральной честности он не мог поверить, не мог себе представить, чтобы русские серьезные политические деятели пошли бы на заговор, на государственный переворот во время войны. Такое легкомыслие, такое преступление против родины просто не укладывалось в сознании государя.
Позже, после революции, на мой заданный генералу Воейкову вопрос о том, предупреждал ли его тогда Протопопов о задуманном перевороте, Воейков писал мне: «Официального доклада о задуманном перевороте, о составлении списков Временного правительства от Министерства внутренних дел, насколько мне помнится, я не получил. Сведения об этом доходили до меня разными путями. Протопопов при каждом со мной разговоре клялся, что в этих сведениях нет ничего серьезного и чтобы я не беспокоился, так как в случае чего-либо подобного первым, кто будет знать обо всем от него, буду я».
Таково было поведение легкомысленного, одурманенного властью, уже не совсем психически здорового министра внутренних дел Протопопова».

«Много будет разговоров, но революции - никогда»

М.К. Лемке: «Интересны слова, сказанные на днях председателем Государственной Думы Родзянко корреспонденту “Daily Chronicle”:
“После войны будет свобода слова и не будет никаких притеснений; тогда невозможно будет остановить прений. После войны уже нельзя будет отменить свободу слова, как плотина не может удержать потока, когда настанет весна. Да, после войны в России будет нечто вроде весны. Но только после войны, а во время ее – работа и молчание”.
“Скажите, - спросил корреспондент, - думаете ли вы, что эволюция в России может произойти мирным образом, конституционным путем, без насилия?” – “О будущем я ничего не могу сказать, но теперь революции не будет. Россия будет иметь парламент и будет развиваться. Настоящая война нанесла такой удар старому русскому консерватизму, что его уже нет. Я уверен, что в России долгие годы будет царить мир. Мы избавились от министров, не подходящих для войны, а после нее будем иметь министров, способных провести реформы. Россия сама займется своей реорганизацией. Она сделает это постепенно; сначала будут недочеты, но страна возродится. Эта перемена уже началась. Думаю, перемены произойдут мирно. Много будет разговоров, но революции – никогда”.
Что-то будет? Что-то будет?.. Во всяком случае не родзянковская идиллия. Да за кого же он считает Россию? Неужели все эти страдания, все боли, все оскорбления, все издевательство, вся ненависть, все презрение к самодержавию она сможет простить?.. Страшно допустить такой конец».

«За кого наши девочки выйдут замуж…»

Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «В четверг нашей Ольге минет 21 год! Совсем почтенный возраст! Я постоянно думаю о том, за кого наши девочки выйдут замуж, и не могу себе представить, какая судьба их ждет, - если б им дано было найти ту глубокую любовь и счастье, которые ты, мой ангел, мне давал на протяжении этих 22 лет! Увы, это такая редкость в наши дни!»

Речь Милюкова в Государственной Думе

Мотивы речи

П.Н. Милюков (лидер кадетской партии): «Перед самым открытием Думы 1 ноября председатель Думы получил от собрания председателей губернских земских управ и от главноуполномоченного Союза городов обращения к Думе, подписанные Львовым и Челноковым. Князь Львов писал, что собравшиеся «пришли к единодушному убеждению, что стоящее у власти правительство, открыто подозреваемое в зависимости от темных и враждебных России влияний, не может управлять страной и ведет ее по пути гибели и позора и единогласно уполномочили его довести до сведения членов Государственной Думы, что в решительной борьбе Государственной Думы за создание правительства, способного объединить все живые народные силы и вести нашу родину к победе, земская Россия будет стоять заодно с народным представительством». В мотивах говорилось о «зловещих слухах о предательстве и измене», о «подготовке почвы для позорного мира», о необходимости «неуклонного продолжения войны до конечной победы». В обращении Городского союза повторялись те же мотивы, и Дума уведомлялась, что «наступил решительный час – промедление недопустимо, должны быть напряжены все усилия к созданию, наконец, такого правительства, которое, в единении с народом, доведет страну к победе».
Темы моей речи, которую я готовил к открытию Думы, совпадали с этими указаниями, подтверждавшими ее своевременность и необходимость. Я воспользовался для нее всем материалом, собранным в России и за границей, но решил идти дальше. Было очевидно, что удар по Штюрмеру теперь уже недостаточен; надо идти дальше и выше фигурантов «министерской чехарды», вскрыть публично «темные силы», коснуться «зловещих слухов», не щадя и того источника, к которому они восходят. Я сознавал тот риск, которому подвергался, но считал необходимым с ним не считаться, ибо действительно наступал “решительный час”».

1 ноября 1916 года
 
Генерал В.Н. Воейков: «1 ноября открылась сессия Государственной думы; П.Н. Милюков своей речью привел в полный восторг как членов Государственной думы, так и восседавшую на хорах публику».
Павел Николаевич Милюков: «Господа члены Государственной Думы. С тяжелым чувством я вхожу сегодня на эту трибуну. Вы помните те обстоятельства, при которых Дума собралась больше года тому назад, 10 июля 1915 г. Дума была под впечатлением наших военных неудач. Она нашла причину этих неудач в недостатках военных припасов и указала причину недостатка в поведении военного министра Сухомлинова. Вы помните, что страна в тот момент под впечатлением грозной опасности, ставшей для всех очевидной, требовала объединения народных сил и создания министерства из лиц, к которым страна могла бы относиться с доверием. И вы помните, что тогда с этой кафедры даже министр Горемыкин признал "что ход войны требует огромного, чрезвычайного подъема духа и сил". Вы помните, что власть пошла тогда на уступки. Ненавистные обществу министры были тогда удалены до созыва Думы. Был удален Сухомлинов, которого страна считала изменником (голос слева: "Он и есть"). И в ответ на требования народных представителей в заседании 28 июля Поливанов объявил нам, при общих рукоплесканиях, как вы помните, что создана следственная комиссия и положено начало отдаче под суд бывшего военного министра.
И, господа, общественный подъем тогда не прошел даром: наша армия получила то, что ей было нужно, и во второй год войны страна перешла с тем же подъемом, как и в первый. Какая, господа, разница, теперь, на 27-м месяце войны, разница, которую особенно замечаю я, проведший несколько месяцев этого времени за границей. Мы теперь перед новыми трудностями, и трудности эти не менее сложны и серьезны, не менее глубоки, чем те, перед которыми мы стояли весной прошлого года. Правительству понадобились героические средства для того, чтобы бороться с общим расстройством народного хозяйства. Мы сами те же, что прежде. Мы те же на 27-м месяце войны, какими были на 10-м и какими были на первом. Мы по-прежнему стремимся к полной победе, по-прежнему готовы нести необходимые жертвы и по-прежнему хотим поддерживать национальное единение. Но я скажу открыто: есть разница в положении.
Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе... (голоса: "Верно"), ибо по отношению к этой власти и попытки исправления, и попытки улучшения, которые мы тут предпринимали, не оказались удачными. Все союзные государства призвали в ряды власти самых лучших людей из всех партий. Они собрали кругом глав своих правительств все то доверие, все те элементы организации, которые были налицо в их странах, более организованных, чем наша. Что сделало наше правительство? Наша декларация это сказала. С тех пор, как выявилось в Четвертой Государственной Думе то большинство, которого ей раньше не доставало, большинство, готовое дать доверие кабинету, достойному этого доверия, с этих самых пор все почти члены кабинета, которые сколько-нибудь могли рассчитывать на доверие, все они один за другим систематически должны были покинуть кабинет. И если мы говорили, что у нашей власти нет ни знаний, ни талантов, необходимых для настоящей минуты, то, господа, теперь эта власть опустилась ниже того уровня, на каком она стояла в нормальное время нашей русской жизни (голоса слева: "Верно, правильно"), и пропасть между нами и ею расширилась и стала непроходимою. Господа, тогда, год тому назад, был отдан под следствие Сухомлинов, теперь он освобожден (голоса слева: "Позор"). Тогда ненавистные министры были удалены до открытия сессии, теперь число их увеличилось новым членом (голоса слева: "Верно", голоса справа: "Протопопов"). Не обращаясь к уму и знаниям власти, мы обращались тогда к ее патриотизму и к ее добросовестности. Можем ли мы это сделать теперь.? (голоса слева: "Конечно нет").
Во французской желтой книге был опубликован германский документ, в котором преподавались правила, как дезорганизовать неприятельскую страну, как создать в ней брожение и беспорядки. Господа, если бы наше правительство хотело намеренно поставить перед собой эту задачу, или если бы германцы захотели употребить на это свои средства, средства влияния или средства подкупа, то ничего лучшего они не могли сделать, как поступать так, как поступало русское правительство (Родичев с места: "К сожалению, это так"). И вы, господа, имеете теперь последствия, еще 13 июня 1916 г. с этой кафедры я предупреждал, что "ядовитое семя подозрения уже дает обильные плоды", что "из края в край земли русской расползаются темные слухи о предательстве и измене". Я цитирую свои тогдашние слова. Я указывал тогда, - привожу опять мои слова, - что "слухи эти забираются высоко и никого не щадят". Увы, господа, это предупреждение, как все другие, не было принято во внимание. В результате, в заявлении 28-ми председателей губернских управ, собравшихся в Москве 29 октября этого года, вы имеете следующие указания: "мучительное, страшное подозрение, зловещие слухи о предательстве и измене, о темных силах, борющихся в пользу Германии и стремящихся путем разрушения народного единства и сеяния розни подготовить почву для позорного мира, перешли ныне в ясное сознание, что вражеская рука тайно влияет на направление хода наших государственных дел. Естественно, что на этой почве возникают слухи о признании в правительственных кругах бесцельности дальнейшей борьбы, своевременности окончания войны и необходимости заключения сепаратного мира. Господа, я не хотел бы идти навстречу излишней, быть может, болезненной подозрительности, с которой реагирует на все происходящее взволнованное чувство русского патриота. Но как вы будете опровергать возможность подобных подозрений, когда кучка темных личностей руководит в личных и низменных интересах важнейшими государственными делами? (аплодисменты слева, голоса: "Верно"). У меня в руках номер "Берлинер Тагеблатт" от 16 октября 1916 г. и в нем статья под заглавием: "Мануйлов, Распутин, Штюрмер”. Сведения этой статьи отчасти запоздали, отчасти эти сведения неверны. Так немецкий автор имеет наивность думать, что Штюрмер арестовал Манасевича-Мануйлова, своего личного секретаря. Господа, вы все знаете, что это не так и что люди, арестовавшие Манасевича-Мануйлова и не спросившие Штюрмера, были за это удалены из кабинета. Нет, господа, Манасевич-Мануйлов слишком много знает, чтобы его можно было арестовать. Штюрмер не арестовал Манасевича-Мануйлова (аплодисменты слева, голоса "Верно". Родичев с места: "К несчастью, это правда"). Вы можете спросить: кто такой Манасевич-Мануйлов? Почему он нам интересен: Я вам скажу, господа. Манасевич-Мануйлов - это бывший чиновник тайной полиции в Париже, известная “Маска” “Нового Времени”, сообщавшая этой газете пикантные вещи из жизни революционного подполья. Но он, что для нас интереснее, есть также исполнитель особых секретных поручений. Одно из этих поручений вас может заинтересовать сейчас. Несколько лет тому назад Манасевич-Мануйлов попробовал было исполнить поручение германского посла Пурталеса, назначившего крупную сумму, говорят около 800 000 руб., на подкуп "Нового Времени". Я очень рад сказать, что сотрудник "Нового Времени" вышвырнул Манасевича-Мануйлова из своей квартиры и Пурталесу стоило немало труда затушевать эту неприятную историю. Вот, личного секретаря министра иностранных дел Штюрмера, господа, на какого рода поручения употребляли не так давно (голоса слева: "Верно", продолжительный шум)».
Председательствующий: «Покорнейше прошу прекратить шум».
П.Н.Милюков: «Почему этот господин был арестован? Это давно известно и я не скажу ничего нового, если вам повторю, то, что вы знаете. Он был арестован за то, что взял взятку. А почему он был отпущен? Это, господа, также не секрет. Он заявил следователю, что поделился взяткою с председателем совета министров. (Шум. Родичев с места: "Это все знают". Голоса: "Дайте слушать, тише")».
Председательствующий: «Прошу г.г. членов Думы соблюдать спокойствие».   
П.Н.Милюков: «Манасевич, Распутин, Штюрмер. В статье называются еще два имени. – князя Андронникова и митрополита Питирима, как участников назначения Штюрмера вместе с Распутиным (шум). Позвольте мне остановиться на этом назначении подробнее. Я разумею Штюрмера министром иностранных дел. Я пережил это назначение за границей. Оно у меня сплетается с впечатлением моей заграничной поездки. Я просто буду рассказывать вам по порядку то, что я узнал по дороге туда и обратно, а выводы вы уже сделаете сами. Итак, едва я переехал границу, несколько дней после отставки Сазонова, как сперва шведские, а затем германские и австрийские газеты принесли ряд известий о том, как встретила Германия назначение Штюрмера. Вот что говорили газеты. Я прочту выдержки без комментариев. Особенно интересна была передовая статья в "Нейе Фрейе Пресс" от 25 июня. Вот что говорится в этой статье: "Как бы не обрусел старик Штюрмер (смех), все же довольно странно, что иностранной политикой в войне, которая вышла из панславистских идей, будет руководить немец (смех). Министр-президент Штюрмер свободен от заблуждений, приведших к войне. Он не обещал, - господа, заметьте, - что без Константинополя и проливов он никогда не заключит мир. В лице Штюрмера приобретено орудие, которое можно употреблять по желанию. Благодаря политике ослабления Думы, Штюрмер стал человеком, который удовлетворяет тайные желания правых, вовсе не желающих союза с Англией. Он не будет утверждать, как Сазонов, что нужно обезвредить прусскую военную каску".
Откуда же берут германские и австрийские газеты эту уверенность, что Штюрмер, исполняя желание правых, будет действовать против Англии и против продолжения войны? Из сведений русской печати. В московских газетах была напечатана заметка по поводу записки крайне правых (Замысловский с места: "И всякий раз это оказывается ложью"), доставленная в Ставку в июле перед второй поездкой Штюрмера. В этой записке заявляется, что, хотя и нужно бороться до окончательной победы, но нужно кончить войну своевременно, а иначе плоды победы будут потеряны вследствие революции (Замысловский с места: "Подписи, подписи"). Это - старая для наших германофилов тема, но она развивается в ряде новых нападок.
Замысловский (с места): «Подписи. Пускай скажет подписи».
Председательствующий  «Член Думы Замысловский, прошу вас не говорить с места».
П.Н. Милюков: «Я цитирую московские газеты.
Замысловский (с места): «Клеветник. Скажите подписи. Не клевещите».
Председательствующий: «Член Государственной Думы Замысловский, прошу вас не говорить с места».
Замысловский: «Подписи, клеветник».
Председательствующий: «Член Государственной Думы Замысловский. призываю вас к порядку».
Вишневский (с места): «Мы требуем подписи. Пусть не клевещет».
Председательствующий: «Член Государственной Думы Вишневский, призываю вас к порядку».
П.Н. Милюков: «Я сказал свой источник - это московские газеты, из которых есть перепечатка в иностранных газетах. Я передаю те впечатления, которые заграницею определили мнение печати о назначении Штюрмера».
Замысловский (с места): «Клеветник, вот ты кто».
Марков 2-й (с места): «Он только сообщил заведомую неправду».
Голоса слева: «Допустимы ли эти выражения с места, господин председательствующий?». 
Председательствующий: «Я повторяю, что призываю вас к порядку».
П.Н. Милюков: «Я не чувствителен к выражениям г. Замысловского (голоса слева: "Браво, браво"). Повторяю, что старая тема развивается на этот раз с новыми подробностями. Кто делает революцию? Вот кто: оказывается, ее делают городской и земский союзы, военно-промышленные комитеты, съезды либеральных организаций. Это самое несомненное проявление грядущей революции. "Левые партии", утверждает записка, "хотят продолжать войну, чтобы в промежуток организоваться и подготовить революцию".
Господа, вы знаете, что, кроме подобной записки, существует целый ряд отдельных записок, которые развивают ту же мысль. Есть обвинительный акт против городской и земской организации, есть и другие обвинительные акты, которые вам известны. Так вот господа, та идефикс революции, грядущей со стороны левых, та идефикс, помешательство на которой обязательно для каждого вступившего члена кабинета (голоса: "Правильно!"), и этой идефикс приносится в жертву все: и высокий национальный порыв на помощь войне, и зачатки русской свободы, и даже прочность отношений к союзникам. Я спрашивал тогда себя, по какому рецепту это делается? Я поехал дальше в Швейцарию отдохнуть, а не заниматься политикой, но и тут за мной тянулись те же темные тени. На берегах Женевского озера, в Берне я не мог уйти от прежнего ведомства Штюрмера - от министерства внутренних дел и департамента полиции.
Конечно, Швейцария есть место, "где скрещиваются всевозможные пропаганды, где особенно удобно можно следить за махинациями наших врагов. И понятно, что здесь особенно должна быть развита система "особых поручений", но среди них развита система особого рода, которая привлекает к себе наше особое внимание. Ко мне приходили и говорили: "Скажите пожалуйста, там, в Петрограде, чем занимается известный Ратаев?" Спрашивали, зачем сюда приехал какой-то неизвестный мне чиновник Лебедев. Спросили, зачем эти чиновники департамента полиции оказываются постоянными посетителями салонов русских дам, известных своим германофильством. Оказывается, что Васильчикова имеет преемниц и продолжательниц, чтобы открыть пути и способы той пропаганды, о которой недавно еще откровенно говорил нам сэр Джордж Бьюкенен. Нам нужно судебное следствие, вроде того, какое было произведено над Сухомлиновым. Когда мы обвиняли Сухомлинова, мы ведь тоже не имели тех данных, которые следствие открыло. Мы имели то, что имеем теперь: инстинктивный голос всей страны и ее субъективную уверенность (аплодисменты). 
Господа, я может быть не решился бы говорить о каждом из моих отдельных впечатлений, если бы не было совокупных, и в особенности, если бы не было того подтверждения, которое я получил, переехав из Парижа в Лондон. В Лондоне я наткнулся на прямое заявление, мне сделанное, что с некоторых пор наши враги узнают наши сокровеннейшие секреты и что этого не было во время Сазонова (возгласы слева: "Ага"). Если в Швейцарии и в Париже я задавал себе вопрос, нет ли за спиной нашей официальной дипломатии какой-нибудь другой, то здесь уже приходилось спрашивать об иного рода вещах. Прошу извинения, что, сообщая о столь важном факте, я не могу назвать его источника, но если это мое сообщение верно, то Штюрмер быть может найдет следы его в своих архивах. (Родичев с места: "Он уничтожит их").
Я миную Стокгольмскую историю, как известно, предшествовавшую назначению теперешнего министра и произведшую тяжелое впечатление на наших союзников. Я могу говорить об этом впечатлении, как свидетель; я хотел бы думать, что тут было проявление того качества, которое хорошо известно старым знакомым А.Д. Протопопова - его неумение считаться с последствиями своих собственных поступков (смех, голоса слева: "Хорош ценз для министра"). По счастью, в Стокгольме он был уже не представителем депутации, так как депутации в то время уже не существовало, она частями возвращалась в Россию. То, что Протопопов сделал в Стокгольме, он сделал в наше отсутствие (Марков 2-й с места: "Вы делали то же самое в Италии"). Но все же, господа, я не могу сказать, какую именно роль эта история сыграла в той уже известной нам прихожей, через которую, вслед за другими, прошел А.Д.Протопопов на пути к министерскому креслу (голоса справа: "Какая прихожая?"). Я вам называл этих людей - Манасевич-Мануйлов, Распутин, Питирим, Штюрмер. Это та придворная партия, победою которой, по словам "Нейе Фрейе Прессе", было назначение Штюрмера: "Победа придворной партии, которая группируется вокруг молодой Царицы".
Во всяком случае, я имею некоторое основание думать, что предложения, сделанные германским советником Варбургом Протопопову, были повторены более прямым путем и из более высокого источника. Я нисколько не был удивлен, когда из уст британского посла выслушал тяжеловесное обвинение против того же круга лиц в желании подготовить путь сепаратному миру. Может быть, слишком долго остановился на Штюрмере? (Возгласы: "Нет, нет!").
 Но, господа, ведь на нем преимущественно сосредоточились все чувства и настроения, о которых я говорил раньше. Я думаю, что эти чувства и настроения не позволили ему занимать это кресло. Он слышал те возгласы, которыми вы встретили его выход. Будем надеяться вместе с вами, что он сюда больше не вернется. (Аплодисменты слева. Шум. Возгласы слева: "Браво!"). Мы говорим правительству, как сказала декларация блока: мы будем бороться с вами, будем бороться всеми законными средствами до тех пор, пока вы не уйдете. Говорят, что один член совета министров, услышав, что на этот раз Государственная Дума собирается говорить об измене, взволнованно вскрикнул: "Я, быть может, дурак, но я не изменник". (Смех.) Господа, предшественник этого министра был несомненно умным министром так же как предшественник министра иностранных дел был честным человеком. Но их теперь ведь нет в составе кабинета. Так разве же не все равно для практического результата, имеем ли мы в данном случае дело с глупостью или с изменою?
Когда вы целый год ждете выступления Румынии, настаиваете на этом выступлении, а в решительную минуту у вас не оказывается ни войск, ни возможности быстро подвозить их по единственной узкоколейной дороге, и, таким образом, вы еще раз упускаете благоприятный момент нанести решительный удар на Балканах, - как вы назовете это: глупостью или изменой? (голоса слева: "Одно и то же"). Когда, вопреки нашим неоднократным настаиваниям, начиная с февраля 1916 г. и кончая июлем 1916 г., причем уже в феврале я говорил о попытках Германии соблазнить поляков и о надежде Вильгельма получить полумиллионную армию, когда, вопреки этому, намеренно тормозится дело, и попытка умного и честного министра решить, хотя бы в последнюю минуту, вопрос в благоприятном смысле кончается уходом этого министра и новой отсрочкой, а враг наш, наконец, пользуется нашим промедлением, - то это: глупость или измена? (голоса слева: "Измена"). Выбирайте любое. Последствия те же. 
Когда со все большею настойчивостью Дума напоминает, что, надо организовать тыл для успешной борьбы, а власть продолжает твердить, что организовать, - значит организовать революцию, и сознательно предпочитает хаос и дезорганизацию -- что это, глупость или измена? (голос слева: "Измена". Аджемов: "Это глупость". Смех). Мало того. Когда на почве общего недовольства и раздражения власть намеренно занимается вызыванием народных вспышек - потому что участие департамента полиции в последних волнениях на заводах доказано, - так вот, когда намеренно вызываются волнения и беспорядки путем провокации и при том знают, что это может служить мотивом для прекращения войны, - что это делается, сознательно или бессознательно?
Когда в разгар войны "придворная партия" подкапывается под единственного человека, создавшего себе репутацию честного у союзников (шум) и когда он заменяется лицом, о котором можно сказать все, что я сказал раньше, то это...»
Марков 2-й: «А ваша речь - глупость или измена?».
П.Н. Милюков: «Моя речь - есть заслуга перед родиной, которой вы не сделаете. Нет господа, воля ваша, уж слишком много глупости».
Замысловский: «Вот это верно».
П.Н. Милюков: «Как будто трудно объяснить все это только одною глупостью. 
Нельзя поэтому и население обвинять, если оно приходит к такому выводу, который я прочитал в заявлении председателей губернских управ. Вы должны понимать и то, почему у нас сегодня не раздается никакой другой речи, кроме той, которую я уже сказал: добивайтесь ухода этого правительства. Вы спрашиваете, как же мы начнем бороться во время войны? Да ведь, господа, только во время войны они и опасны. Они для войны опасны: именно потому-то во время войны и во имя войны, во имя того самого, что нас заставило объединиться, мы с ними теперь боремся. (Голоса слева: "Браво". Аплодисменты.) 
Мы имеем много, очень много отдельных причин быть недовольными правительством. Если у нас будет время, мы их скажем. И все частные причины сводятся к одной этой: неспособность и злонамеренность данного состава правительства (Голоса слева: "Правильно"). Это наше главное зло, победа над которым будет равносильна выигрышу всей кампании. (Голоса слева: "Верно!".) Поэтому, господа, во имя миллионов жертв и потоков пролитой крови, во имя достижения наших национальных интересов, во имя нашей ответственности перед всем народом, который нас сюда послал, мы будем бороться, пока не добьемся той настоящей ответственности правительства, которая определяется тремя признаками нашей общей декларации: одинаковое понимание, членами кабинета ближайших задач текущего момента, их сознательная готовность выполнить программу большинства Государственной Думы и их обязанность опираться не только при выполнении этой программы, но и во всей их деятельности на Большинство Государственной Думы. Кабинет, не удовлетворяющий этим признакам, не заслуживает доверия Государственной Думы и должен уйти: (Шумные аплодисменты)".

Под впечатлением думских речей

Генерал А.И. Спиридович: «Произнося свою речь, Милюков, конечно, понимал, чего стоят во время войны утверждения немецкой газеты, на которую ссылался. Он знал, что никаких данных об измене кого-либо из упоминавшихся им лиц не было. Он  клеветал намеренно. И эта клевета со скоростью молнии облетела всю Россию».
И.И. Петрункевич: «Это выступление несомненно было рекордным в смысле воздействия и звучности отклика в стране, и популярность кадетского вождя сразу чрезвычайно поднялась. Его забросали письмами и цветами, речь была перепечатана в нескольких изданиях и миллионах экземпляров. Когда вечером 1-го ноября, он, возбужденный, пришел в редакцию, я не удержался и спросил: «что вы сегодня наговорили?» - «А вы опять недовольны?» - «Нисколько, речь была отличная, но отдаете ли вы себе отчет, что это начало революции?» - «Только в вашем пессимистическом воображении. До этого еще далеко». Много раз я вспоминал потом этот короткий разговор…»
Генерал В.Н. Воейков: «В то время мне никто не мог разъяснить, глупостью или изменой руководим был сам лидер кадетской партии Милюков, когда выходил на трибуну Государственной думы, держа в руках номер немецкой газеты… и какие отношения у него были с немцами… Речь его, не говоря о революционном ее характере, была недопустима даже с точки зрения наказа государственной думы, запрещающего с трибуны употребление иностранных выражений.
Речи ораторов в тот день были запрещены для печати, что им создало самую широкую рекламу: разлетевшись в миллионах экземпляров в тылу и на фронте, они произвели такое впечатление, что можно поистине считать 1 ноября 1916 года началом русской революции».
Морис Палеолог: «Позавчера цензура запретила прессе публиковать или комментировать нападки Милюкова на Штюрмера. Но текст речи Милюкова пересказывался в общественных кругах, и эффект от речи оказался еще большим, поскольку каждый вносил свою лепту в преувеличении фразеологии выступления Милюкова и в добавлении к нему собственных разоблачений».
Генерал А.И. Деникин: «Запрещенный для печати отчет о заседании 1 ноября 1916 года с историческими речами Шульгина, Милюкова и др. в рукописном виде распространен был повсеместно в армии. Настроение настолько созрело, что подобные рукописи не таились уже под спудом, а читались и резко обсуждались в офицерских собраниях.
- Я был крайне поражен, - говорил мне один видный социалист и деятель городского союза, побывав впервые в армии в 1916 году, - с какой свободой всюду – в воинских частях, в офицерских собраниях, в присутствии командиров, в штабах и т. д. – говорят о негодности правительства, о придворной грязи. И это в нашей стране “слова и дела”! Вначале мне казалось, что меня просто провоцируют».

Петроградский гарнизон

Морис Палеолог: «Сегодня (5 ноября 1916 г.) я смотрю в Мариинском театре серию очаровательных балетов: «Египетские ночи», «Исламей», «Эрос». Вся публика зачарована этими восхитительными феериями, этими фантастическими и сладострастными приключениями, этими таинственными и волшебными декорациями.
В один из антрактов я отправляюсь выкурить папиросу в вестибюль ложи министра двора. Я застаю здесь генерала В., которого его обязанности заставляют быть в ежедневном контакте с Петроградским гарнизоном. Так как я недавно имел случай оказать ему услугу и знаю, что он полон самыми патриотическими чувствами, я спрашиваю его:
- Верно ли, что петроградские войска серьезно заражены революционной пропагандой и что подумывают даже отправить большую часть гарнизона на фронт, чтоб заменить ее надежными полками?
После нескольких мгновений колебания он отвечает мне голосом, в котором слышится искренность:
- Это правда, дух петроградского гарнизона нехорош. Это видно было восемь дней тому назад, когда произошли беспорядки на Выборгской стороне. Но я не думаю, чтоб имелось, как вы говорите, намерение отправить на фронт плохие полки и заменить их надежными… По моему мнению, давно уже следовало бы произвести чистку в войсках, охраняющих столицу. Во-первых, их слишком много. Знаете ли вы, господин посол, что в Петрограде и окрестностях, то есть в Царском Селе, Павловске, Гатчине, Красном Селе и Петергофе, расквартировано не меньше 170 000 человек. Они почти ничего не делают; они служат лишь для пополнения кадров и доставления рекрутов анархии. Следовало бы оставить в Петрограде лишь тысяч сорок человек, отобранных из лучших элементов гвардии, и 20 000 казаков. С этим отборным гарнизоном можно было бы парировать все события. Не то…
Он останавливается, губы его дрожат, лицо очень взволнованно. Я дружески настаиваю, чтобы он продолжал. Он сурово продолжает:
- Если Бог не избавит нас от революции, ее произведет не народ, а армия».
М.К. Лемке: «Только немногие вдумывающиеся люди понимают, что война нами выиграна не будет. Может быть, помогут выиграть ее для Согласия союзники, но не мы и не для нас. Наше дело кончено и ясно: мы ничему не научились и потому отстали от противника, учившегося и учащегося каждый день».

«Штюрмеру следовало бы заболеть…»

Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «7 ноября 1916 г. Я имела длительную беседу с Протопоповым и вечером короткую – с нашим Другом (Распутиным), и оба находят, что для умиротворения Думы Штюрмеру следовало бы заболеть и отправиться в 3-недельный отпуск. И действительно (только что облила чернилами весь рукав), он очень нездоров и очень подавлен этими подлыми нападками. И так как он играет роль красного флага в этом доме умалишенных, то лучше было бы ему на время исчезнуть, а потом в декабре, когда их распустят, он может вернуться опять. Трепов (нерасположения к которому я не могу осилить) в данный момент является тем лицом, которое по закону замещает его в Совете Министров, и он будет следить за порядком. Это только на время. Дума снова соберется в пятницу. Если ты мне протелеграфируешь, что ты согласен, я могу это сделать за тебя, конечно, мягко, не прогоняя старика, а ради его же блага и спокойствия, так как я знаю, что тебе было бы неприятно писать, а мне хочется всячески тебя щадить, мой ненаглядный. Он может тогда просить тебя от отпуске по причине нездоровья. Они сразу остынут, - и многим известно, что он, действительно, нездоров».
Николай II – императрице Александре Федоровне: «Все эти дни я думал о старике Штюрмере. Он, как ты верно заметила, является красным флагом не только для Думы, но и для всей страны, увы!
Об этом слышу со всех сторон, никто ему не верит, и все сердятся, что мы за него стоим. Гораздо хуже, чем с Горемыкиным в прошлом году. Я его упрекаю в излишней осторожности и неспособности взять на себя ответственность и заставить всех работать как следует. Я боюсь, что с ним дела не пойдут гладко, а во время войны это нужно более, чем когда-либо! Я не понимаю, в чем дело, но никто не имеет доверия к нему!
Увы! Я думаю, что ему придется совсем уйти, - никто не имеет доверия к нему. Я помню, что даже Бьюкенен говорил мне в последнее наше свидание, что английские консулы в России в своих донесениях предсказывают серьезные волнения в случае, если он останется. И каждый  день я слышу об этом все больше и больше. Надо с этим считаться».
Генерал А.И. Спиридович: «9 ноября вызванный в ставку Штюрмер был принят государем, который объявил об освобождении его от занимаемых должностей».

А.Ф. Трепов – новый глава правительства

Генерал А.И. Спиридович: «В тот же день (9 ноября) государь принял министра путей сообщения Трепова Александра Федоровича и предложил ему пост премьера. Польщенный высоким назначением, Трепов высказал императору откровенно свое мнение о текущем политическом моменте и просил снять Протопопова с поста министра внутренних дел. Государь согласился. Согласился он и на смещение еще двух министров, которые были непопулярны, потому как являлись поклонниками Распутина. В тот же день Штюрмер и Трепов выехали в Петроград, а государь на следующий день послал царице обычное письмо, в котором сообщал о намеченном уходе Протопопова».
Николай II – императрице Александре Федоровне: «Мне жаль Протопопова – хороший, честный человек, но он перескакивает с одной мысли на другую и не может решиться держаться определенного мнения. Я это с самого начала заметил. Говорят, что несколько лет тому назад он был не вполне нормален после известной болезни (когда он обращался к Бадмаеву). Рискованно оставлять в руках такого человека министерство внутренних дел в такие времена!
Только, прошу тебя, не вмешивай Нашего Друга.
Ответственность несу я и поэтому я желаю быть свободным в своем выборе».
Генерал А.И. Спиридович: «Царица, получив 11-го числа письмо от государя, была поражена. В проекте Трепова она увидела интригу, направленную главным образом против ее влияния. И царица употребила все свое влияние, чтобы помешать плану Трепова, чтобы спасти прежде всего Протопопова».
Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Протопопов чтит нашего Друга, и потому Бог будет с ним. Штюрмер трусил и месяцами не виделся с Ним (Распутиным), - он был неправ – и вот потерял почву под ногами. Ах, милый, я так горячо молю Бога, чтобы Он просветил тебя, что в Нем (Распутине) наше спасение: не будь Его (Распутина) здесь, не знаю, что было бы с нами. Он спасет нас Своими молитвами, мудрыми советами. Он – наша опора и помощь.
А теперь, дорогой мой ангел, о главном: не сменяй Протопопова. Вчера я имела продолжительную беседу с ним – он совершенно здоров, конечно; он тих и спокоен и безусловно предан, что, увы, можно сказать лишь о немногих, и у него дело пойдет на лад. Все уже идет лучше, и было бы безумием сменять его в такой серьезный момент. По приезде я расскажу тебе подробности и интриги, и тебе все станет ясно. Вот почему я просила тебя подождать с Треповым до нашей встречи. Все это снова направлено против твоей женушки. Не сменяй сейчас никого, иначе Думы вообразит, что это произошло благодаря ей, что ей удалось всех выставить. Нехорошо начинать с разгона всех, - новые не успеют приняться на своих местах за дело, пока заседает Дума. Тебе известно, что я не слишком хорошего мнения о Трепове, а его желание разогнать преданных мне людей уясняет мне его игру. Они чувствуют, что я – твоя опора, и это их раздражает; ах, милый, не позволяй им этого, это более серьезно, чем ты думаешь.
Я всего лишь женщина, борющаяся за своего повелителя, за своего ребенка, за этих двух самых дорогих ей существ на земле, и Бог поможет мне быть твоим ангелом-хранителем, только не выдергивай тех подпорок, на которые я нашла возможным опереться.
Трепов лжет, когда говорит, что Протопопов ничего не понимает в делах своего министерства, - он прекрасно все знает, в стране чувствуется его твердая рука, продовольствие начинает прибывать, все идет медленно, но определенно к лучшему.
Душка, помни, что дело не в Протопопове или в x, y, z. Это – вопрос о монархии и твоем престиже, которые не должны быть поколеблены во время сессии Думы. Не думай, что на этом одном кончится: они по одному удалят всех тех, кто тебе предан, а затем и нас самих. Вспомни, как в прошлом году ты уезжал в армию, - ты тогда тоже был один с нами двумя против всех, которые предсказывали революцию в том случае, если ты поедешь. Ты пошел против всех, и Бог благословил твое решение. Снова повторяю, что тут дело не в Протопопове, а в том, чтоб ты был тверд и не уступал – «Царь правит, а не Дума». Прости, что снова пишу об этом, но я борюсь за твое царствование и за будущее Бэби (наследника престола цесаревича Алексея)».

Царица в ставке

Генерал А.И. Спиридович: «12 ноября государыня с дочерьми выехала в Могилев. С ней ехала и Вырубова. Свидание Их Величеств изменило принятые государем решения. Протопопов остался на своем посту. Приехавший с докладом Трепов вынужден был согласиться с высочайшей волей. Вскоре он уронил себя в глазах Их Величеств. Он поручил генералу Мосолову, своему шурину, переговорить с Распутиным, предложить ему 150-200 тысяч рублей сразу, а затем ежемесячную помощь с условием, чтобы он не вмешивался в его министерские распоряжения. Распутин сначала разгорячился, а затем, выпив с генералом, успокоился и сказал, что он посоветуется с «папой», и даст ответ дня через два. Приехав в Царское Село, Распутин рассказал обо всем Их Величествам. Попытка подкупить Старца провалилась. Теперь царица потеряла всякое доверие к Трепову, что очень затрудняло его дальнейшую работу».

Родзянко в ставке

Генерал А.И. Спиридович: «15 ноября государем был принят председатель Государственной думы Родзянко. Родзянко говорил о том вреде, который приносит родине вмешательство в государственные дела царицы Александры Федоровны. Говорил о вреде Распутина, о непригодности Протопопова как министра, о заискиваниях некоторых министров перед Старцем. Доложил о разных слухах, волнующих общество. В том числе о слухах об измене. Государь слушал спокойно, молча, курил. После слов Родзянко об измене и шпионах он спросил насмешливо: «Вы думаете, что я тоже изменник?» Когда же Родзянко стал уверять, что Протопопов сумасшедший, государь заметил улыбнувшись: «Вероятно, с тех пор, как я сделал его министром». Доклад Родзянко не имел успеха. Государь вообще не принимал всерьез услышанного. На этот раз он остался им недоволен и даже не разрешил гофмаршалу пригласить его к высочайшему столу. Это вызвало в ставке большие пересуды. В Петербурге провал Родзянко вызвал различного  толка разговоры, как в Думе, так и в высшем кругу общества и дал лишний повод к нареканиям в адрес царицы».

Скандал в Думе

Генерал А.И. Спиридович: «19 ноября возобновились заседания Государственной думы. На трибуне впервые появился новый премьер Трепов. Левые встретили его такой обструкцией, что понадобилось исключение восьми депутатов, в том числе Керенского, Скобелева и Чхеидзе. Только на четвертый раз Трепов мог произнести свою речь. Она не имела успеха. Дума уже ни с кем не считалась. Шла на открытую борьбу с властью. Прения открыл вышедший накануне из фракции правых монархистов Пуришкевич. Он резко обрушился на правительство, упоминал о темных силах, которые окружают государя, нелестно отзывался о деятельности дворцового коменданта Воейкова. Он заявил, что тот получил от министерства путей сообщения миллион рублей на постройку в свое имение ветки с минеральной водой «Кувака». Это была ложь, которую через три дня опроверг с той же трибуны сам министр. Ни одной копейки Воейков не получил, а железнодорожная ветка туда никогда и не проводилась. Но клевета эта облетела всю Россию. Нужно было дискредитировать представителей власти, близких к царю».

«Петроград я застал в повышенном нервном настроении»

Н.В. Савич: «Тяжелое, угнетенное настроение переживал Петроград позднею осенью 1916 года. Разочарование ходом военных действий, явное утомление масс от затянувшейся войны, к которой Россия не была подготовлена ни материально, ни духовно, разруха правительственной власти, - все это доводило до отчаяния, до ожесточения, до ожидания каких-то крутых перемен внутри, решительно все слои русского общества.
В чем должна была заключаться эта спасительная перемена, мало кто отдавал себе отчет, каждый представлял себе ее иначе, чем сосед, всякий принимал свои затаенные мечтания за единственное правильное решение вопроса. Среди этого умственного сумбура Думе пришлось выслушать речь Пуришкевича, в которой этот правый демагог умолял министров пасть на колени пред государем и просить его прогнать Распутина. Если бы эту речь произнес представитель оппозиционной или революционной группы, она не произвела бы впечатления. Влияние «темных сил», в центре коих фигурировало имя Распутина, было излюбленной темой всякого рода резолюций и речей оппозиционных элементов того времени. Но теперь громко, на всю Россию. С кафедры Думы раздались страстные призывы, грозные предостерегающие слова из уст одного из лидеров крайней правой, главы черносотенного «Союза Михаила Архангела». Эта речь утверждала веру в правильность того, что говорили до того оппозиционеры, подводила фундамент под речь Милюкова – “глупость или измена”».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Петроград я застал в повышенном нервном настроении. Город жил под впечатлением событий, развертывавшихся в Государственной думе. 1-2 ноября правый Шульгин, кадет Милюков и ряд других ораторов разных партий произнесли там громовые речи против правительства и распутинщины. В городе только и говорили об этих речах. Узнав о моем приезде, ко мне потянулись мои знакомые и среди них несколько больших государственных и общественных деятелей. Одни из них хотели узнать, что делается в Ставке, что думает, что хочет предпринять Государь? Другие, как утопающий цепляется за соломинку, цеплялись за меня, считая, что я могу раскрыть глаза Государю, убедить его и тем спасти положение. У всех настроение было подавленное. Чувствовалась надвигающаяся страшная гроза. Близко знакомые с внутренним положением страны начинали терять всякую надежду на спасение.
- Вы не можете представить, какой хаос в правительстве, - говорил мне начальник штаба Корпуса жандармов генерал Никольский. – Кажется, все делается, чтобы государственная машина остановилась, и если еще вертится колесо ее, то только потому, что раньше она была хорошо заведена. Мы живем на вулкане. Месяц тому назад можно было поправить дело. А сейчас… боюсь, что уже поздно. Может быть, уже никакие меры не помогут спасти нас от катастрофы.
О министре внутренних дел А.Д. Протопопове генерал Никольский отзывался как о больном, психически ненормальном человеке; Штюрмера он считал послушным клевретом Распутина. По приказанию Штюрмера «Гришку» теперь охраняли чуть ли не тщательней, чем самого царя. Генерал Комиссаров специально заведовал охраной. Так как квартира «старца» на Гороховой стала очень известной, то, по приказанию Штюрмера же, в это время подыскивался для него особняк на окраине города, где приемы почитателей и просителей не столь были бы заметны.
- Я начинаю думать, не с ума ли сошел министр внутренних дел, - говорил кн. Волконский. – На днях я обращаюсь к нему: Александр Дмитриевич, что ты делаешь? Ведь ты ведешь Россию к гибели. «Пусть гибнет, и я торжественно погибну под ее развалинами!» - ответил он мне. – Разве не безумие?»
Баронесса С.К. Буксгевден: «В конце ноября 1916 года князь Владимир Михайлович Волконский, бывший вице-председатель Думы, сообщил мне, что управление продовольственным транспортом налажено так плохо, что к середине февраля население Петрограда останется без муки. Это вполне способно привести к голодным бунтам в столице, что, с учетом сложившейся в стране крайне напряженной ситуации, может нанести серьезный удар по безопасности трона. Князь Волконский хотел встретиться с императрицей, чтобы предупредить ее об опасности, о чем я и сообщила ее величеству. Но князь был в то время помощником министра внутренних дел Протопопова, поэтому императрица сочла невозможным принять «второго за спиной первого», поскольку, как ей казалось, это можно будет счесть некоей интригой против самого министра. Волконский так и не получил аудиенции у ее величества».

«На все воля Божья»

Великий князь Александр Михайлович: «”Что это: глупость или измена?” – воскликнул лидер кадетской партии П. Милюков с трибуны Государственной Думы.
Увы – это было ни то ни другое. Это было что-то гораздо более глубокое и опасное: Николай II, царь всея Руси, Верховный Главнокомандующий пятнадцати миллионов русских солдат, со всем усердием пассивного христианина решил, что «да будет воля Твоя».
Я чуть в обморок не упал, когда это услышал.
- Кто научил тебя, Ники, почитать подобным образом волю Бога? Ты называешь, Ники, это христианством, но это звучит скорее как магометанский фатализм турецкого аскера, который не боится смерти, так как его ждут за гробом широко открытые врата рая. Истинное христианство заключается гораздо больше в действии, чем в молитве. Господь Бог доверил тебе сто шестьдесят миллионов жизней. Бог ожидает от тебя, чтобы ты ни перед чем не остановился, дабы улучшить их участь и обеспечить их счастье. Ученики Христовы никогда не сидели сложа руки. Они шли из края в край, проповедуя слово Божье языческому миру!
- На все воля Божья, - медленно повторил Ники. – Я родился 6 мая, в день поминовения многострадального Иова. Я готов принять свою судьбу.
Это был финал. Никакие предостережения не имели на него действия. Он шел к пропасти, полагая, что такова воля Бога».

Папюс умер, значит скоро революция…

Морис Палеолог: «21 ноября 1916 года. Занятие тайными науками всегда было в почете у русских; со времен Сведенборга и баронессы Крюденер все спириты и иллюминаты, все магнетизеры м гадатели, все жрецы изотеризма и чудотворцы встречали радушный прием на берегах Невы.
В 1900 году воскреситель французского герметизма, маг Папюс, настоящая фамилия которого – д-р Анкосс, приехал в Санкт-Петербург, где он скоро нашел усердных поклонников. В последующие годы его здесь видели неоднократно во время пребывания его большого друга знахаря Филиппа из Лиона; император и императрица почтили его своим полным доверием; последний его приезд относится к февралю 1906 года.
И вот газеты, дошедшие к нам недавно через скандинавские страны из Франции, содержат известие о том, что Папюс умер 26 октября.
Признаюсь, эта новость ни на одно мгновение не остановила моего внимания; но она, говорят, повергла в уныние лиц, знавших некогда «духовного учителя», как называли его между собой его восторженные ученики.
Г-жа Р., являющаяся одновременно последовательницей спиритизма и поклонницей Распутина, объясняет мне это уныние странным пророчеством, которое стоит отметить: смерть Папюса предвещает ни больше ни меньше, как близость гибели царизма, и вот почему:
В начале октября 1905 года Папюс был вызван в Санкт-Петербург несколькими высокопоставленными последователями, очень нуждавшимися в его совете ввиду страшного кризиса, который переживала в то время Россия. Поражения в Маньчжурии вызвали повсеместно в империи революционные волнения, кровопролитные стачки, грабежи, убийства, пожары. Император пребывал в жестокой тревоге, будучи не в состоянии выбрать между противоречивыми и пристрастными советами, которыми ежедневно терзали его семья и министры, приближенные, генералы и весь его двор. Одни доказывали ему, что он не имеет права отказаться от самодержавия его предков, и убеждали не останавливаться перед неизбежными жестокостями беспощадной реакции, другие заклинали его уступить требованиям времени и лояльно установить конституционный режим.
В тот самый день, когда Папюс прибыл в Санкт-Петербург, Москва была терроризирована восстанием, а какая-то таинственная организация объявила всеобщую железнодорожную забастовку.
Маг был немедленно приглашен в Царское Село. После краткой беседы с царем и царицей он на следующий день устроил торжественную церемонию колдовства и вызывания духов усопших. Кроме царя и царицы, на этой тайной литургии присутствовало одно только лицо: молодой адъютант императора капитан Мандрыка, теперь генерал-майор и губернатор Тифлиса. Интенсивным сосредоточением своей воли. Изумительной экзальтацией своего флюидического динамизма духовному учителю удалось вызвать дух благочестивейшего царя Александра III, несомненные признаки свидетельствовали о присутствии невидимой тени.
Несмотря на сжимавшую его сердце жуть, Николай II задал отцу вопрос, должен он или не должен бороться с либеральными течениями, грозившими увлечь Россию. Дух ответил: «Ты должен во что бы то ни стало подавить начинающуюся революцию, но она еще возродится и будет тем сильнее, чем суровее должна быть репрессия теперь. Что бы ни случилось, бодрись, мой сын. Не прекращай борьбы».
Изумленные царь и царица еще ломали голову над этим зловещим предсказанием, когда Папюс заявил, что его логическая сила дает ему возможность предотвратить предсказанную катастрофу, но что действие его заклинания прекратится, лишь только он сам исчезнет физически. Затем он торжественно совершил ритуал заклинания.
И вот с 26 октября маг Папюс «исчез физически, и действие его заклинания прекратилось. Значит – скоро революция!..» (Французский посол собирал сплетни и доверял им.)

 «Само правительство поощряет революцию»

Баронессе С.К. Буксгевден: «В ноябре 1916 года напряжение в обществе возросло настолько, что серьезный кризис в стране стал неминуемым. Лишь император и императрица не осознавали всей тяжести ситуации. Они считали, что тревожные донесения приходили к ним с одной-единственной целью – подвигнуть их на реформы, которые император собирался начать не раньше, чем завершится война».
Генерал В.Н. Воейков: «В это время общественные деятели напрягали свои силы на получение согласия государя на то, чтобы министерство несло свою ответственность не перед царем, а перед безответственными членами Государственной думы.
Положение царя становилось все более и более тяжелым; верные слуги таяли, а число людей, оппозиционно настроенных, увеличивалось».
Генерал А.И. Деникин: «Целый ряд лиц обращались к Государю с предостережением об опасности, грозившей стране и династии, в их числе Алексеев, Гурко, протопресвитер Шавельский, Пуришкевич, великие князья Николай и Александр Михайловичи и сама вдовствующая императрица».
Генерал В.Н. Воейков: «К государю стали обращаться с письмами члены императорской фамилии, давая советы касательно дел государственного управления».

1 ноября 1916 года 

Великий князь Николай Михайлович – Николаю II: «Ты неоднократно выражал твою волю «довести войну до победного конца». Уверен ли ты, что при настоящих тыловых условиях это выполнимо? Осведомлен ли ты о внутреннем положении не только внутри Империи, но и на окраинах (Сибирь, Туркестан, Кавказ)? Говорят ли тебе всю правду или многое скрывают? Где кроется корень зла? – Разреши в кратких словах разъяснить тебе суть дела.
Пока производимый тобою выбор министров при том же сотрудничестве был известен только ограниченному кругу лиц, - дела могли еще идти, но раз способ стал известен всем и каждому, и об этих методах распространилось во всех слоях общества, так дальше управлять Россией немыслимо. Неоднократно ты мне сказывал, что тебе некому верить, что тебя обманывают. Если это так, то то же  явление должно повторяться и с твоей супругой, горячо тебя любящей, но заблуждающейся, благодаря злостному сплошному обману окружающей ее среды. Ты веришь Александре Федоровне. Оно и понятно. Но, что исходит из ее уст, есть результат ловких подтасовок, а не действительной правды. Если ты не властен отстранить от нее эти влияния, то, по крайней мере, огради себя от постоянных систематических вмешательств этих нашептываний через любимую тобою супругу. Если твои убеждения не действуют, а я уверен, что ты уже неоднократно боролся с этими влияниями, постарайся изобрести другие способы, чтобы навсегда покончить с этой системой. Твои первые порывы и решения всегда замечательно верны и попадают в точку. Но как только являются другие влияния, ты начинаешь колебаться, и последующие твои решения уже не те. Если бы тебе удалось устранить это постоянное вторгательство темных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось бы утраченное тобой доверие громадного большинства твоих подданных. Все последующее быстро наладится само собой; ты найдешь людей, которые, при изменившихся условиях, согласятся работать под твоим личным руководством… Когда время настанет, а оно уже не за горами, ты сам, с высоты престола можешь даровать желанную ответственность министров перед тобою и законодательными учреждениями. Это сделается просто, само собой, без напора извне и не так, как совершился достопамятный акт 17 октября 1905 года. Я долго колебался открыть тебе истину, но после того как твоя матушка и твои обе сестры меня убедили это сделать, я решился. Ты находишься накануне эры новых волнений; скажу больше – новых покушений. Поверь мне, если я так напираю на твое собственное освобождение от создавшихся оков, то я это делаю не из личных побуждений, которых  у меня нет, в чем ты убедился и ее величество тоже, а только ради надежды и упования спасти тебя, твой престол и нашу дорогую Родину от самых тяжких и непоправимых последствий»

6 ноября 1916 года

Великий князь Николай Николаевич: «Еще 6 ноября 1916 года, когда я был в Ставке, я имел длинный разговор с Ники и в очень резкой форме. Я хотел вызвать его на дерзость. Но он все молчал и пожимал плечами. Я ему прямо сказал: “Мне было бы приятнее, чтоб ты меня обругал, ударил, выгнал вон, нежели твое молчание. Неужели ты не видишь, что ты теряешь корону. Опомнись пока не поздно. Дай ответственное министерство. Еще в июне с.г. я тебе говорил об этом. Ты все медлишь. Смотри, чтобы не поздно было потом. Пока еще время есть, потом уже поздно будет.
Как тебе не стыдно было поверить, что я хотел свергнуть тебя с престола. Ты меня всю жизнь знаешь, как я всегда был предан тебе, я это воспринял от отца и предков. И ты меня мог заподозрить. Стыдно Ники за тебя”.
В таком духе я говорил – он все молчал. Еще накануне 5 ноября, Шавельский с ним долго говорил на эту же тему и тоже ничего. После этого я понял, что все кончено и потерял надежду на его спасение. Ясно было, что мы катимся быстро по наклонной плоскости и рано или поздно он корону потеряет. Ведь странно, что все, даже социалисты, его лично любят. Они мне сами говорили, что у него чудное сердце, прекрасная душа, он умный, симпатичный. – Но, ее терпеть больше не могли. Она его погубила окончательно. Боюсь, чтоб с ней плохо не обошлись. В газетах уже распространяли слухи, что будто бы у Аликс нашли проект сепаратного мира. Единственное спасение я вижу в лозунге нового правительства – бескровная революция, но ручаться, конечно, нельзя. Народная ненависть слишком накипела и сильна».

11 ноября 1916 года

Великий князь Георгий Михайлович: «Милый Ники, если в течение двух недель не будет создано новое правительство, ответственное в своих действиях пред Государственной Думой, мы все погибнем…»

Великий князь Михаил Александрович: «Дорогой Ники,
Год тому назад, по поводу одного разговора о нашем внутреннем положении, ты разрешил мне высказывать тебе откровенно мои мысли, когда я найду это необходимым.
Такая минута настала теперь, и я надеюсь, что ты верно поймешь мои побуждения и простишь мне кажущееся вмешательство в то, что до меня, в сущности, не касается. Поверь, что в этом случае мною руководит только чувство брата и долга совести.
Я глубоко встревожен и взволнован всем тем, что происходит вокруг нас. Перемена в настроении самых благонамеренных людей – поразительная; решительно со всех сторон я замечаю образ мыслей, внушающий мне самые серьезные опасения не только за тебя и за судьбу нашей семьи, но даже за целость государственного строя.
Всеобщая ненависть к некоторым людям, будто бы стоящим близко к тебе, а также входящим в состав теперешнего правительства, - объединила к моему изумлению, правых и левых с умеренными, и эта ненависть, это требование перемены уже открыто высказывается при всяком случае.
Не думай, прошу тебя, что я пишу тебе под чьим-либо влиянием; эти впечатления я старался проверить в разговорах с людьми разных кругов, уравновешенных, благонамеренность и преданность которых выше всякого сомнения, и, увы – мои опасения только подтверждаются.
Я пришел к убеждению, что мы стоим на вулкане и что малейшая искра, малейший ошибочный шаг мог бы вызвать катастрофу для тебя, для нас всех и для России.
При моей неопытности я не смею давать тебе советов, я не хочу никого критиковать. Но мне кажется, что решив удалить наиболее ненавистных лиц и заменив их людьми чистыми, к которым нет у общества (а теперь это вся Россия) явного недоверия, ты найдешь верный выход из того положения, в котором мы находимся, и в таком решении ты, конечно, получишь опору как в Государственном Совете, так и в Думе, которые в этом увидят не уступку, а единственный правильный выход из создавшегося положения во имя общей победы. Мне кажется, что люди, толкающие тебя на противоположный путь, т.е. на конфликт с представительством страны, более заботятся о сохранении собственного положения, чем о судьбе твоей и России. Полумеры в данном случае только продлят кризис и этим обострят его.
Я глубоко уверен, что все изложенное подтвердят тебе все те из наших родственников, кто хоть немного знаком с настроением страны и общества. Боюсь, что эти настроения не так сильно ощущаются у тебя в Ставке, что вполне понятно; большинство же приезжающих с докладами, оберегая свои личные интересы, не скажут резкую правду.
Еще раз прости за откровенные слова; но я не могу отделаться от мысли, что всякое потрясение внутри России может отозваться катастрофой на войне. Вот почему, как мне ни тяжело, но любя так, как я люблю, я все же решаюсь высказать тебе без утайки то, что меня волнует.
Обнимаю тебя крепко, дорогой Ники, и желаю здоровья и сил.
Сердечно любящий тебя
Миша».


15 ноября 1916 года

Великий князь Михаил Михайлович – Николаю II: «Я только что возвратился из Бекингемского дворца. Жоржи (английский король Георг) очень огорчен политическим положением в России. Агенты Интеллидженс Сервис, обычно очень хорошо осведомленные, предсказывают в ближайшем будущем в России революцию. Я искренно надеюсь, Ники, что ты найдешь возможным удовлетворить справедливые требования народа, пока еще не поздно».


 «Слушайся меня, т.е. нашего Друга»

Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Слушай Его (Распутина). Он желает тебе лишь добра, и Бог дал Ему больше предвидения, мудрости и проницательности, нежели всем военным вместе. Его любовь к тебе и к России беспредельна. Бог послал Его к тебе в помощники и в руководители, и Он так горячо молится за тебя».
Николай II – императрице Александре Федоровне: «Мнения нашего Друга о людях бывают иногда очень странными, как ты сама это знаешь, - поэтому нужно быть осторожным, особенно при назначениях на высокие должности. От всех этих перемен (в правительстве) голова идет кругом. По-моему, они происходят слишком часто. Во всяком случае, это не очень хорошо для внутреннего состояния страны, потому что каждый новый человек вносит также перемены в администрацию».
Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Не надо министра, ответственного перед Думой, как они добиваются. Мы для этого не созрели, и это было бы гибелью России. Мы не конституционная страна и не смеем ею быть. Наш народ для этого необразован и не готов. Слава Богу, наш император – самодержец, и должен оставаться таким…
Будь Петром Великим, Иванов Грозным, императором Павлом – сокруши их всех – не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот».
Великий князь Андрей Владимирович: «Ники сказал Саблину, что он пойдет против общественного мнения во что бы то ни стало и докажет этим твердую власть. Таким образом, он нарочно выбирает лиц, которых общественное мнение не любит и ненавидит, считая, что Россия одобрит эти назначения, а все неудовольствие идет исключительно из Петрограда. Странная точка зрения. Об этом же общественном мнении говорила и Аликс Dicky. Она тоже уверяла Dicky, что все эти неудовольствия, о которых говорят последнее время, есть просто сплетня Петрограда, что Россия совершенно спокойна».
Императрица Александра Федоровна – Николаю II: «Еще немного терпенья и глубочайшей веры в молитвы и помощь нашего Друга, и все пойдет хорошо! Я глубоко убеждена, что близятся великие и прекрасные дни твоего царствования и существования России. Только сохрани бодрость духа, не поддавайся влиянию сплетен и писем – проходи мимо них, как мимо чего-то нечистого, о чем лучше немедленно забыть. Покажи всем, что ты властелин и твоя воля будет исполнена. Миновало время великой снисходительности и мягкости, - теперь наступает твое царство воли и мощи! Они будут принуждены склониться перед тобой и слушаться твоих приказов, и работать так, как и с кем ты назначишь. Их следует научить повиновению. Смысл этого слова им чужд: ты их избаловал своей добротой и всепрощением. Почему меня ненавидят? Потому что им известно, что у меня сильная воля и что, когда я убеждена в правоте чего-нибудь (и сели меня благословил Григорий), то я не меняю мнения. И это невыносимо для них. Но это – дурные люди. Вспомни слова m-r Филиппа, когда он подарил мне икону с колокольчиком. Так как ты очень снисходителен, доверчив и мягок, то мне надлежит исполнять роль твоего колокола, чтобы люди с дурными намерениями не могли ко мне приблизиться, а я предостерегала бы тебя. Кто боится меня, не глядит мне в глаза, и кто замышляет недоброе, те не любят меня. Хорошие же люди, честно и чистосердечно преданные тебе, любят меня: посмотри на простой народ и на военных, хорошее и дурное духовенство – все это так ясно, - потому что не огорчает меня больше так, как когда я была моложе. Но когда люди позволяют себе писать тебе или мне гнусные, дерзкие письма, - ты должен карать.
И наш дорогой Друг так усердно молится за тебя – близость Божьего человека придает силу, веру и надежду, в которых велика потребность. А иные не могут понять твоего великого спокойствия и потому думают, что ты не понимаешь, и стараются тебя нервировать, запугивать, уязвлять. Но им это скоро надоест. Если дорогая матушка (вдовствующая императрица Мария Федоровна) станет тебе писать, помни, что за ее спиной стоят Михайловичи (дяди царя), не обращай внимания и не принимай этого близко к сердцу. Слава Богу, ее здесь нет, но добрые люди находят способы писать и пакостить. – Дела начинают налаживаться – сон нашего Друга так знаменателен! Милый, помолись у иконы Могилевской Божьей Матери – ты там обретешь мир и крепость.
В “Les Amis de Dieux” один из Божьих старцев говорит, что страна, где Божий человек помогает государю, никогда не погибнет. Это верно – только нужно слушаться, доверять и спрашивать совета – не думать, что Он (Распутин) чего-нибудь не знает. Бог все Ему (Распутину) открывает. Вот почему люди, которые не постигают Его (Распутина) души, так восхищаются Его удивительным умом, способным все понять. И когда Он благословляет какое-нибудь начинание, оно удается, и если Он рекомендует людей, то можно быть уверенным, что они хорошие люди. Если же они впоследствии меняются, то это уж не Его вина – но Он меньше ошибается в людях, нежели мы – у Него жизненный опыт, благословенный Богом.
Он (Распутин) живет для тебя и России. А мы должны передать Бэби (цесаревичу Алексею) сильную страну и не смеем быть слабыми – ради него, иначе ему будет еще труднее царствовать, исправляя наши ошибки и крепко натягивая вожжи, которые ты распускаешь. Тебе приходится страдать за ошибки своих царственных предшественников, и одному Богу известны твои муки. Да будет твое наследие более легким для Алексея!
Слушайся меня, т.е. нашего Друга, и верь нам во всем».

«Я знаю, что меня ненавидит только петроградское общество…»

Баронесса С.К. Буксгевден: «В течение 1916 года атмосфера в столице и других крупных городах Российской империи становилась все более и более напряженной. Поражения 1915 года оказали самое угнетающее воздействие на общественное мнение, породив в умах людей тревогу за будущее государства. Для русских всегда было типично переходить от крайнего оптимизма к крайнему же пессимизму, и теперь все стали склоняться к самым мрачным прогнозам на будущее. Вся ответственность за наши поражения была возложена на правительство, никто не пожелал принимать в расчет необычайную сложность ситуации в целом.
В поведении самого императора не было ничего такого, что могло бы подорвать его престиж, поэтому подпольные группировки обратили свои атаки на императрицу, в надежде ослабить через нее позиции самого императора. Помимо историй о влиянии Распутина в ход пошло немецкое происхождение императрицы. Начали усердно распространяться сплетни о ее прогерманских настроениях, желании заключить сепаратный мир с немцами и т.д. Всем этим слухам мог поверить лишь тот, кто совершенно не знал характера императрицы. И вряд ли все эти сплетни распространились бы так широко, если бы вся страна не находилась тогда в таком состоянии, когда даже самые дикие истории кажутся допустимыми и возможными.
Следует также отметить (к стыду высших слоев петроградского общества), что любая, самая нелепая сплетня, находила свою аудиторию, которая эти сплетни повторяла и распространяла до тех пор, пока они не проникали в массы, где к ним относились как к объективным фактам. Когда же эти истории доходили, в свою очередь, до императрицы, они совершенно выводили ее из душевного равновесия».

Визит великой княгини Виктории Федоровны

Генерал А.И. Спиридович: «26 ноября к царице приехала великая княгиня Виктория Федоровна, жена великого князя Кирилла Владимировича.
Виктория Федоровна стала рассказывать все, что она слышала от тех лиц, которых общество выдвигало в состав правительства».
Великая княгиня Виктория Федоровна: «С болью и ужасом я вижу всюду распространенное неприязненное отношение к вашему величеству».
Императрица Александра Федоровна: «Вы ошибаетесь, моя милая. Впрочем, я и сама ошибаюсь. Еще совсем недавно я думала, что Россия меня ненавидит. Теперь я осведомлена. Я знаю, что меня ненавидит только петроградское общество, это развратное, нечестивое общество, думающее только о танцах и ужинах, занятое только удовольствиями и адюльтером, в то время как со всех сторон кровь течет ручьями… кровь… кровь… (императрица задыхалась от гнева и на мгновение остановилась). Теперь, напротив, я имею великое счастье знать, что вся Россия, настоящая Россия, Россия простых людей и крестьян – со мной. Если бы я показала вам телеграммы и письма, которые я получаю ежедневно со всех концов империи, вы тогда увидели бы. Тем не менее я благодарю вас за то, что вы откровенно поговорили со мной».
Морис Палеолог: «Бедная царица не знает, что Штюрмеру пришла в голову гениальная мысль, подхваченная и развитая Протопоповым, заставлять через охранку отправлять ей ежедневно десятки писем и телеграмм в таком стиле:
“О, любезная государыня наша, мать и воспитательница нашего обожаемого царевича!.. Хранительница наших традиций!.. О, наша великая и благочестивая государыня!.. Защити нас от злых!.. Сохрани нас от врагов… Спаси Россию…”»
Баронесса С.К. Буксгевден (фрейлина императрицы Александры Федоровны): «У нее было очень слабое представление о государственных делах, и она знала слишком мало достойных государственных деятелей. Подобно любой женщине, она нередко руководствовалась впечатлением момента, и теперь ей предстояло положиться на мнение тех немногих лиц, которым она доверяла. Она считала, что Горемыкин хорошо разбирается в людях – Протопопову же удалось убедить ее в том, что именно он прекрасно разбирается в нуждах людей, живущих в провинции, а также в том, что, если ему предоставят время и не будут вмешиваться в его деятельность, он без труда справится с ситуацией в стране. В свите же самой императрицы не было никого, чей совет имел бы для нее особую ценность.
Стоило государыне однажды проникнуться теплыми чувствами к человеку (будь то в дружбе или в политике), и она продолжала упорно сохранять свою веру в него – разве что его поведение становилось совершенно невыносимым».
Императрица Александра Федоровна: «Моя икона с колокольчиком действительно научила меня распознавать людей. Сначала я не обращала достаточного внимания, не доверяла своему собственному мнению, но теперь убедилась, что эта икона и наш Друг помогли мне лучше распознавать людей. Колокольчик зазвенел бы, если б они подошли ко мне с дурными намерениями; он помешал бы им подойти ко мне…»
Баронесса С.К. Буксгевден: «Она была также необычайно консервативна в своих политических убеждениях. Александра Федоровна считала, что действия правительства разумны и целесообразны и что крестьяне, составлявшие, по ее мнению, главную опору самодержавного строя, не одобрят изменения государственной политики. Это мнение подкреплялось сотнями писем, написанных якобы сельскими жителями, в которых одобрялась политика правительства. И даже если бы императрицу попытались убедить в том, что эти письма поддельные, она – из-за присущей ей самой честности – просто не поверила бы, что такое возможно. Помимо этих писем она получала телеграммы схожего содержания от ультраконсервативного «Союза Русского народа». Все это убеждало ее, что спасение России заключается именно в самодержавии.
Она нередко ошибалась в своих взглядах – и дальнейшие события трагически подтвердили это. За ее спиной не было никакой политической партии, и никто не мог ей вовремя дать правильный ответ. Часто она действовала импульсивно и необдуманно. Она видела Россию исключительно в романтическом свете. Единственными мотивами ее поступков были горячая вера в будущее России и огромное желание сохранить престол для своего сына и наследника.
Государыня была женщиной религиозного, но не политического склада; все, что ей приходилось делать, она делала при неизменном противодействии оппозиционных сил, всю мощь которых она так до конца и не осознала. Она всячески старалась помочь своему супругу в это нелегкое для России время, и не ее вина была в том, что на долю императора выпала такая задача, для успешного решения которой потребовалось бы появление на троне Наполеона и Петра Великого в одном лице».
Генерал В.И. Гурко: «Для всех и каждого было совершенно очевидно, что продолжение избранного государыней и навязанного ею государю способа управления неизбежно вело к революции и к крушению существующего строя».

Визит великого князя Павла Александровича

Княгиня Ольга Палей: «Семейный совет состоялся у великого князя Андрея Владимировича во дворце на Английской набережной. Всем собранием постановили, что великий князь Павел, как старший в семье и самый любимый государев родич, примет огонь на себя, поговорит с государем от имени всех. Но я видела, как Павлу не по себе. Он прекрасно понимал, что дело это тяжкое и неблагодарное, а надежды убедить государя – ни малейшей. И все-таки 3 декабря, как только царская семья вернулась из Могилева, он попросил аудиенции и был принят в тот же день, за чаем.
Во дворце, сразу после чая, Павел стал описывать венценосному племяннику и его супруге-императрице весь ужас нынешней ситуации. И сказал он, что от имени всей семьи имеет честь просить государя дать стране конституцию, «пока не поздно!» Вот, мол, случай доказать, что государь живет душа в душу с народом.
- Да, - повторил великий князь, загораясь, - именно случай. Через три дня – шестое декабря, твои именины. Объяви, что конституция дана и что Штюрмер с Протопоповым в отставке. Увидишь, как народ будет ликовать и благодарить тебя.
Государь задумался. Устало стряхнул пепел с папиросы. Но тут государыня недовольно покачала головой, и он сказал:
- То, о чем ты просишь, невозможно. В день коронации я присягал самодержавию. И присягу должен, не нарушив, передать сыну.
Вопрос был закрыт. Продолжать уговоры бесполезно. Великий князь заговорил о другом.
- Хорошо. Не можешь дать конституцию, дай на худой конец министерство доверия, потому что, повторяю, Протопопова и Штюрмера ненавидят все.
Собравшись с духом, великий князь объяснил, что ненавистны всем эти деятели еще и как распутинские протеже. И тут же сказал, что, по общему мнению, все зло – от старца. Государь молча курил, не отвечая. Ответила императрица. Говорила она с волнением и то и дело хваталась за сердце как сердечница. Распутина, сказала она, оболгали. Распутину завидуют. Кое-кто очень хочет быть на его месте. А старец – наш лучший друг и молится за нас и детей. А Протопоповым и Штюрмером мы довольны. И жертвовать ими в угоду двум-трем недовольным даже и не подумаем. В общем, великий князь был разбит на всех фронтах. На все, о чем просил, получил отказ».

Последняя встреча сестер

Генерал А.И. Спиридович: «Сделала тогда усилие повлиять на царицу и ее сестра великая княгиня Елизавета Федоровна».
Великая княгиня Елизавета Федоровна: «В декабре 1916 года у меня был последний, решительный разговор с царем и царицей о Распутине».
Генерал А.И. Спиридович: «3 декабря к вечеру великая княгиня приехала в Царское Село. Она хотела поговорить с государем, но царица категорически заявила, что он очень занят, завтра утром уезжает в ставку и увидеться с ним невозможно. Тогда Елизавета стала говорить с царицей-сестрой. Она старалась открыть ей глаза на все происходящее в связи с Распутиным».
Великая княгиня Елизавета Федоровна: «Я указала, что Распутин истерзал общество, скомпрометировал императорскую семью и ведет династию к гибели. Они ответили, что Распутин великий молитвенник, что все слухи о нем – сплетни, и попросили меня более не касаться этого предмета».
Генерал А.И. Спиридович: «Произошел серьезный спор, окончившийся разрывом. Александра Федоровна приняла тон императрицы и попросила сестру замолчать и удалиться. Елизавета Федоровна, уходя, сказала ей: «Вспомни судьбу Людовика XVI и Марии-Антуанетты». Утром Елизавета Федоровна получила от царицы записку о том, что поезд ее уже ожидает. Царица с двумя старшими  дочерьми проводила сестру. Больше они не виделись».

 О заговоре в Ставке

М.К. Лемке: «Меня ужасно занимает вопрос о зреющем здесь заговоре. Я не могу, однако, отдать себе ясный отчет в двух отношениях: в персональном и в возможности осуществления заговора так, чтобы из него вышел толк для страны, а не только для отдельной группы борющихся. Сказать точно, кто именно, - конечно, нельзя, не будучи посвященным в эту тайну даже каким-нибудь намеком. Я все время так веду разговор с Пустовойтенко, чтобы заставить его проговориться, если он хоть что-нибудь знает. Но ни разу не слышал от него ни одного звука, кроме уже многократного указания на возможную роль Алексеева в качестве диктатора… И это все».
Генерал А.А. Брусилов: «Глухое брожение всех умов в тылу невольно отражалось на фронте, и можно сказать, что к февралю 1917 года вся армия, - на одном фронте больше, на другом меньше, - была подготовлена к революции. Офицерский корпус в это время также поколебался и, в общем, был крайне недоволен положением дел.
Лично я был в полном недоумении, что из всего этого выйдет. Было ясно, что так продолжаться не может, но во что выльется это общее неудовлетворение – никак предугадать не мог. Доходили до меня сведения, что задумывается дворцовый переворот, что предполагают провозгласить наследника Алексея Николаевича императором при регентстве вел. князя Михаила Александровича, а по другой версии – Николая Николаевича, но все это были темные слухи, не имевшие ничего достоверного. Я не верил этим слухам потому, что главная роль была предназначена Алексееву, который якобы, согласился арестовать Николая II и Александру Федоровну; зная свойства характера Алексеева, я был убежден, что он это не выполнит».
М.К. Лемке: «Что касается самой возможности осуществления прежде всего какого-либо акта в отношении самого Николая, то, разумеется, кратковременное лишение его свободы очень несложно. Вся обстановка его докладов в штабе и жизни здесь так несложна, что при авторитете и роли начальника штаба арест и прочее могут быть сделаны совершенно бесшумно, но властно и решительно. Николай прежде всего – трус, и притом трус даже не храбрящийся. По-моему, достаточно, властно предъявить определенное требование, чтобы он понял, что роли переменились, и  исполнил бы все и, может быть. Тем легче, чем яснее ему будет участь его детей и особенно сына, которого он, кажется, действительно любит. Но за благополучным исходом такого акта нужна уверенность, что заговорщики встретят поддержку, прежде всего, на месте заговора, во-вторых – в армии. Прибавлю еще, что возможно, что местом исполнения заговора назначается и не Ставка, а какой-нибудь пункт на фронте, благо Николай часто там толкается. Тогда, разумеется, положение заговорщиков в одно и то же время и облегчается и осложняется. Облегчается отсутствием многих лишних людей в его обычной здешней обстановке, осложняется трудностью быть поддержанными на всем фронте и в стране… Во всяком случае можно сказать одно, что ни на Северном, ни на Западном фронте место выбрано вряд ли будет, потому что ни Куропаткин, ни Эверт ни на какие роли в заговоре не пойдут; на Брусилова тоже надежды мало, но он умнее и честнее как гражданин, поэтому может быть убежден другими, что момент спасения страны подошел… Ну, а как страна отнесется ко всему этому? Здесь встает такой бесконечный ряд вопросов, что просто теряешься в противоречиях. И вот тут-то и находится самое слабое место всего замысла заговорщиков. Ведь никто из них и не представляет себе, как разнообразно будет отношение разных классов и групп населения ко всему, что явится вторым актом драмы. Первый – лишение Николая свободы и вынужденное у него отречение от самодержавных прав – самое легкое. Но дальше, дальше надо знать, как разнообразны будут требования к перевороту со стороны России. Ничего этого заговорщики, я уверен, не учитывают; им представляется все это проще: ограничили, связали идиота по ногам – по рукам-то вряд ли удастся – и пойдет у нас конституционализм… И настанет золотой век кадетских чаяний… И начнется, скажу я, настоящая социальная революция со стороны пролетариата, которая никоим образом не будет предотвращена и станет совершенно неизбежной вслед за всяким современным политическим переворотом… Ничего этого они, уверен, не понимают и не оценивают, потому что иначе в заговор должны входить люди совсем иного круга. Во всяком случае, надо только отметить, что заговорщики, работая в армии, на верном пути – только она может вдохнуть веру в какую-нибудь революционную попытку, иначе неизбежен 1906 год».

Последняя встреча Государя и Распутина

Генерал А.И. Спиридович: «4 декабря государь с наследником выехал в ставку. Накануне Их Величества были у Вырубовой и встречались с Распутиным».
Анна Вырубова: «Последний раз государь видел Распутина у меня в доме в Царском Селе, куда по приказанию Их Величеств я вызвала его. Это было приблизительно за месяц до его убийства. Здесь я убедилась лишний раз, каким пустым вымыслом был пресловутый разговор о желании сепаратного мира, о котором клеветники распространяли молву, указывая, что это желание – то Государыни, то Распутина, Штюрмера или других. Государь приехал озабоченный и, сев, сказал: «Ну, Григорий, помолись хорошенько; мне кажется, что сама природа идет против нас сейчас». Он рассказывал, что из-за снежных заносов не успевают подвозить хлеб в Петроград. Григорий Ефимович ободрил его, сказав, что главное – не надо заключать мира, так как та страна победит, которая покажет более стойкости и терпения. Государь согласился с этим, заметив, что у него есть сведения, что и в Германии сейчас плохо с продовольствием. Затем Григорий Ефимович указал, что надо думать о том, как бы обеспечить всех сирот и инвалидов после войны, чтобы «никто не остался обиженным: ведь каждый отдал Тебе все, что имел самого дорогого». Когда их величества встали, чтобы проститься с ним, государь сказал, как всегда: «Григорий, перекрести нас всех». «Сегодня Ты благослови меня», - ответил Григорий Ефимович, что государь и сделал. Чувствовал ли Распутин, что он видит их в последний раз, не знаю; утверждать, что он предчувствовал события, не могу, хотя то, что он говорил, сбывалось. Я лично описываю только то, что слышала и каким видала его.
Со своей смертью Распутин ставил в связь большие бедствия для их величеств. Последние месяцы он все ожидал, что его скоро убьют».

«Вот идет мученица – царица Александра!»

Генерал А.И. Спиридович: «Переживая тогда часто случавшиеся приливы особо повышенной религиозности и веры в молитвы и богоугодность «Друга», императрица решила совершить паломничество в Новгород: там древние святыни, простой провинциальный народ, хороший губернатор Иславин. С государыней поехали все четыре дочери, фрейлина графиня Гендрикова и Вырубова.
11 декабря в 9 часов утра императорский поезд подошел к дебаркадеру Новгорода».
Анна Вырубова: «В начале декабря 1916 года ее величество, чтобы отдохнуть душою, поехала на день в Новгород с двумя великими княжнами и маленькой свитой, где посетила лазареты, монастыри и слушала обедню в Софийском соборе. Помню и об этой поездке кричали в Петрограде, но что именно, не помню. Бог знает: и это не понравилось! Но в Новгороде огромная толпа народа восторженно встречала ее. При звоне колоколов старинных церквей Государыня шествовала, окруженная любящим и ликующим населением, посещая святыни и больных, и раненых воинов. До отъезда Государыня посетила Юрьевский и Десятинный монастыри. В последнем она зашла к старице Марии Михайловне, в ее крошечную келью, где в тяжелых веригах на железной кровати лежала много лет старушка».
Императрица Александра Федоровна: «Я попросила, чтоб меня провели к старице Марии Михайловне, и мы прошли к ней пешком по мокрому снегу. Она лежала на кровати в маленькой темной комнатке, а потому мы захватили с собой свечку, чтобы можно было разглядеть друг друга. Ей 107 лет, она носит вериги (сейчас они лежат около нее), - обычно она беспрестанно работает, расхаживает, шьет для каторжан и для солдат, притом без очков, - никогда не умывается. Но, разумеется, никакого дурного запаха или ощущения нечистоплотности, - она седая, у нее милое, тонкое, овальное лицо с прелестными, молодыми, лучистыми глазами, улыбка ее чрезвычайно приятна. Она благословила и поцеловала нас. Мне она сказала: «а ты, красавица – тяжелый крест – не страшись – (она повторила это несколько раз) – за то, что ты к нам приехала, будут в России 2 церкви строить (она повторила это дважды) – не забывай нас, приезжай опять».
Анна Вырубова: «Когда Государыня вошла, старица протянула к ней свои высохшие руки и произнесла: «Вот идет мученица - царица Александра!»  Обняла ее и благословила».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Но ее величество, казалось, не расслышала этих слов (или не поняла их значение). Она получила благословение старицы и покинула ее утешенная и ободренная. Но те, кто был там вместе с ней, вернулись глубоко подавленными, так как им слова старицы показались дурным предзнаменованием».
Анна Вырубова: «Слова эти глубоко запали мне в душу».
Императрица Александра Федоровна: «Бэби она послала просфору (мы слишком торопились, и кругом была суета, а то бы я охотно с ней побеседовала), она всем нам дала по образку. Сказала, чтобы мы не беспокоились относительно детей, что они выйдут замуж, остального я не расслышала. – Позабыла, что она сказала девочкам. Я благодарю Бога за то, что Он дал нам ее увидеть».
Анна Вырубова: «Через несколько дней старица почила».

Наступление общественности

Генерал А.И. Спиридович: «Между тем вся организованная общественность, уже переставшая при никчемном министре внутренних дел Протопопове бояться правительства, перешла в дружное наступление. С 9-го по 11-е декабря в Москве был сделан ряд попыток собраний съездов земского и городского союзов. По распоряжению Протопопова полиция старалась помешать им состояться. Но съезды все-таки приняли заготовленные резолюции и разослали их по всей России. Резолюция земского съезда, принятая под председательством князя Львова, требовала создания нового правительства, ответственного перед народным представительством.
Съезд представителей областных военно-промышленных комитетов принял 14 декабря резолюцию, которой призывал на борьбу за создание ответственного министерства, призывал все общественные организации «не терять бодрости и напрячь все свои силы в общей борьбе за честь и свободу страны».
Рабочая делегация совещания областных военно-промышленных комитетов 13-15 декабря пошла в своих требованиях еще дальше. Она требовала использования текущего момента «для ускорения ликвидации войны в интересах международного пролетариата».
В Москве в первый день недопущения съездов после 10 часов вечера у князя Львова собрались по его приглашению Федоров, Челноков, Кишкин и Хатисов. Князь Львов обрисовал общее положение дел и как выход из него, предложил свержение государя Николая II и замену его новым государем, ныне великим князем Николаем Николаевичем, а также формирование ответственного министерства под председательством его – князя Львова. Свою кандидатуру князь мотивировал желанием большинства земств. Государя Николая II предполагалось вывезти за границу, царицу заключить в монастырь. Поговорить с великим князем Николаем Николаевичем было поручено Хатисову. При согласии великого князя Хатисов должен был прислать Львову телеграмму, что «госпиталь открывается», при несогласии – что «госпиталь не будет открыт». Хатисов это предложение принял и через несколько дней выехал в Петроград, а затем в Тифлис, где и выполнил данное ему поручение (об этом далее)».
Государственная дума не замедлила ответить на присылавшиеся ей из Москвы призывы. В заседаниях 13-15 декабря депутаты резко нападали на правительство. Тучами прокламаций разносились по России принятые на съездах резолюции.
16 декабря Государственная дума была распущена на рождественские праздники».

«Запомните 16 декабря»

В.В. Шульгин: «Я уезжал в Киев. Пуришкевич остановил меня в Екатерининском зале Таврического дворца. Я ответил:
- Уезжаю.
- Ну, всего хорошего.
Мы разошлись, но вдруг он остановил меня снова.
- Послушайте, Шульгин. Вы уезжаете, но я хочу, чтобы вы знали… Запомните 16 декабря…
Я посмотрел на него. У него было такое лицо, какое у него уже раз было, когда он мне сказал одну тайну.
- Запомните 16 декабря…
- Зачем?
- Увидите, прощайте…
Но он вернулся еще раз.
- Я вам скажу… Вам можно… 16-го мы его убьем…
- Кого?
- Гришку.
Он заторопился и стал мне объяснять, как это будет. Затем:
- Как вы на это смотрите?
Я знал, что он меня не послушает. Но все же сказал:
- Не делайте…
- Как? Почему?
- Не знаю… Противно…
- Вы белоручка, Шульгин.
- Может быть… Но, может быть, и другое… Я не верю во влияние Распутина.
- Как?
- Да так… Все это вздор. Он просто молится за наследника. На назначения министров он не влияет. Он хитрый мужик…
- Так, по-вашему, Распутин не причиняет зла монархии?
- Не только причиняет, но он ее убивает.
- Тогда я вас не понимаю…
- Но ведь это ясно. Убив его, вы ничему не поможете… Тут две стороны. Первая – это то, что вы сами назвали «чехардой министров». Чехарда происходит или потому, что некого назначать, или кого ни назначишь, все равно никому не угодишь, потому что страна помешалась на людях «общественного доверия», а государь как раз к ним доверия не имеет… Распутин тут ни причем… Убьете его – ничто не изменится…
- Как не изменится?..
- Да так… Будет все по-старому… Та же «чехарда министров». А другая сторона – это то, чем Распутин убивает: этого вы не можете убить, убив его… Поздно…
- Как не могу! Извините, пожалуйста… А что же, вот так сидеть?.. Терпеть этот позор. Ведь вы же понимаете, что это значит? Не мне говорить – не вам слушать. Монархия гибнет… Вы знаете, я не из трусливых… Меня не запугаешь… Помните Вторую Государственную думу… Как тогда ни было скверно, а я знал, что мы выплываем… Но теперь я вам говорю, что монархия гибнет, а с ней мы все. а с нами – Россия… Вы знаете, что происходит? В кинематографах запретили давать фильму, где показывалось, как государь возлагает на себя Георгиевский крест. Почему?.. Потому что, как только начнут показывать, - из темноты голос: «Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием…»
Я хотел что-то сказать. Он не дал:
- Подождите. Я знаю, что вы скажете… Вы скажете, что все это неправда про царицу и Распутина… Знаю, знаю, знаю… Неправда, неправда, но не все ли равно? Я вас спрашиваю. Пойдите – доказывайте… Кто вам поверит? Вы знаете, Кай Юлий был не дурак: «И подозрение не должно касаться жены Цезаря»… А тут не подозрение… тут…
Он вскочил:
- Так сидеть нельзя. Все равно. Мы идем к концу. Хуже не будет. Убью его, как собаку… Прощайте…
Когда наступило 16 декабря, они его действительно убили…»

«Это Рождество будет последним, которое суждено встретить вместе»

Матрена Распутина: «Зима 1916 года для России была суровой. Приходилось туго всем. Хуже всех – солдатам на фронте от западной границы до самого Урала. Плохо одетые, плохо накормленные и плохо вооруженные, они совсем пали духом. Началось повальное дезертирство.
В Петрограде и Москве женщины выстраивались в очереди у хлебных лавок и стояли на морозе целый день. Подойдя к заветной двери могли узнать, что хлеба нет. Вели нормы на уголь и дрова.
Отец впал в глубокое уныние.
Все сорок пять лет своей жизни, за исключением очень коротких периодов, мой отец был оптимистом. Он всегда считал, что на всякое зло найдется добро, которое победит это зло; на всякое страдание всегда найдется утешение; милостивый Господь всегда рядом с теми, кто обращается к Нему в нужде. Но все-таки нужно, чтобы люди к Нему обратились. Русские же, за редкими исключениями, вовсе не спешили поклониться Ему в ноги. А раз так, то им не на что надеяться; им уготованы уничтожение и гибель.
В своих мыслях он называл это «их» судьбой, но не своей собственной. Он почему-то знал, что его уже не будет, и ему не придется пережить последнего мучительного поражения и хаоса.
Обрывки видений являли отцу картину ужасающих несчастий. Он бродил по квартире, придавленный грузом своих предвидений.
Из-за небывалых холодов работы по хозяйству в Покровском замерли. Мама разрешила Дмитрию поехать навестить нас. После приезда Дмитрия отец немного повеселел. Но когда настала пора Дмитрию возвращаться в деревню, отец, предвидя будущее, попросил его остаться на Рождество. Сказал:
- Это Рождество будет последним, которое суждено встретить вместе.
Но Дмитрий обещал маме вернуться с Дуней в Покровское до Рождества и потому отказался.
Отец, конечно, оказался прав в своем предвидении.
Отец начал совершать длительные прогулки в одиночестве. Его сопровождали лишь охранники. Теперь он был слишком погружен в мрачные раздумья и не болтал с ними, как прежде.
Однажды под вечер, после прогулки по набережной, отец рассказал мне, будто видел, как Нева стала красной от крови великих князей. Потом отвернулся и, пошатываясь, прошел в кабинет. Там он написал длинное письмо, запечатал и отдал мне.
- Не открывай, пока не умру.
Я неловко рассмеялась, - не могла вообразить мир без отца».

Убийство Распутина

Баронесса С.К. Буксгевден: «Первым в надвигающемся катаклизме пострадал Распутин. Ненависть к этому человеку, который, как предполагалось, был повинен в ошибках, совершаемых правительством, переросла в настоящую одержимость. Даже самые, казалось бы, уравновешенные люди поддались этому всепоглощающему чувству».
М.К. Лемке: «Люди, искренно преданные монархической идее, не находят слов для выражения своего возмущения, как у всех на глазах дискредитирует себя наша династия. Недавно к Пругавину приходили два офицера, из которых один  просил его научить, как убить Распутина и освободить Россию от всего, что им создано, - он готов взять на себя эту миссию. Это уже близко к делу.
Офицер А. недавно в среде офицеров и чиновников комиссии по квартирному довольствию войск показывал всем иностранную карикатуру, изображающую слева Вильгельма, меряющего метром длину германского снаряда, а справа – Николая, меряющего, стоя на коленях, аршином… Распутина. И все хохотали, никто не считает нужным стесняться. Развал полный».
Генерал В.Н. Воейков: «Период времени, предшествовавший исчезновению Распутина, был периодом страшного возбуждения против него во всех слоях общества, в котором разговоры исключительно вертелись на необходимости от него избавиться; в разговорах этих все чаще и чаще стало высказываться убеждение, что убийство представляет из себя единственный способ избавления России от Распутина.
За несколько дней до 16 декабря, когда я был в Ставке, ко мне в дом пришел один молодой офицер лейб-гусар, служивший в полку во время моего командования, и сказал мой жене: «Я знаю наверное, что, если старика не уберут, он будет убит». Так как произнесено это было тоном, не внушающим сомнения в правдивости сказанного, слова эти были немедленно доведены до сведения А.А. Вырубовой, которая к ним отнеслась с недоверием и сказала: “Не так-то легко убивать людей”».

16-го в Царском Селе

Анна Вырубова: «16 декабря днем Государыня послала меня к Григорию Ефимовичу отвезти ему икону, привезенную ею из Новгорода. Я не особенно любила ездить на его квартиру, зная, что моя поездка будет лишний раз фальшиво истолкована клеветниками.
Я оставалась минут 15, слышала от него, что он собирается очень поздно вечером ехать к Феликсу Юсупову знакомиться с его женой Ириной Александровной. Хотя я знала, что Распутин часто видался с Феликсом Юсуповым, однако мне показалось странным, что он едет к ним так поздно, но он ответил мне, что Феликс не хочет, чтобы об этом узнали его родители. Когда я уезжала, Григорий Ефимович сказал мне странную фразу: «Что еще тебе нужно от меня? Ты уже все получила…»
Вечером я рассказала Государыне, что Распутин собирается к Юсуповым знакомиться с Ириной Александровной».
Императрица Александра Федоровна: «Должно быть, какая-нибудь ошибка, так как Ирина в Крыму, и родителей Юсуповых нет в городе».
Лили Ден: «16 декабря, находясь в Царском Селе, я уведомила ее величество, что назавтра хочу встретиться с Григорием Ефимовичем».

17-го в Царском Селе

Анна Вырубова: «Утром 17 декабря ко мне позвонила одна из дочерей Распутина (которые учились в Петрограде и жили с отцом). Она сообщила мне с некоторым беспокойством, что отец их не вернулся домой, уехав поздно вечером с Феликсом Юсуповым. Известие это меня удивило, но в данную минуту особого значения я ему не придала. Приехав во Дворец, а рассказала об этом Государыне. Выслушав меня, она выразила свое недоумение. Через час или два позвонили во дворец от министра внутренних дел Протопопова, который сообщал, что ночью полицейский, стоявший на посту около дома Юсуповых, услышав выстрел в доме, позвонил. К нему выбежал пьяный Пуришкевич и заявил ему, что Распутин убит. Тот же полицейский видел военный мотор без огней, который отъехал от дома вскоре после выстрелов. Государыня приказала вызвать Лили Ден (жену морского офицера, с которой я была очень дружна и которую Государыня очень любила). Мы сидели вместе в кабинете императрицы очень расстроенные, ожидая дальнейших известий. Сперва звонил великий князь Дмитрий Павлович, прося позволения приехать к чаю в пять часов. Императрица, бледная и задумчивая, отказала ему. Затем звонил Феликс Юсупов и просил позволения приехать с объяснением то к Государыне, то ко мне; звал меня несколько раз к телефону, но Государыня не позволила мне подойти, а ему приказала передать, что объяснение он может прислать ей письменно. Вечером принесли Государыне знаменитое письмо от Феликса Юсупова, где он именем князей Юсуповых клянется, что Распутин в этот вечер не был у них. Распутина он действительно видал несколько раз, но не в этот вечер. Вчера у него была вечеринка, справляли новоселье и перепились, а уходя, великий князь Дмитрий Павлович убил на дворе собаку. Государыня сейчас же послала это письмо министру юстиции. Кроме того, Государыня приказала Протопопову продолжать расследование дела и вызвала военного министра генерала Беляева (убитого впоследствии большевиками), с которым совещалась по этому делу».
Лили Ден: «17 декабря около пяти вечера (я уже собиралась выйти из дома) мне позвонили из Царского Села. Ее величеству было угодно поговорить со мной. Мне показалось, что она взволнована.
- Лили, - произнесла государыня, - не ходите сегодня к отцу Григорию. Произошло что-то странное. Вчера вечером он исчез, и с тех пор о нем ничего не известно, но я уверена, что все обойдется. Не сможете ли вы сейчас же приехать во дворец?
Не на шутку расстроенная этим тревожным известием, я, не теряя времени, села в поезд и отправилась в Царское. На станции меня ждала императорская карета, и вскоре я очутилась во дворце.
Государыня находилась в лиловом будуаре. Меня снова охватило предчувствие беды, но я усилием воли попыталась подавить в себе это чувство. Никогда еще в лиловой гостиной ее величества не было так по-домашнему уютно. Воздух был пропитан ароматом цветов и свежим запахом пылающих дров. Ее величество лежала на кушетке, рядом с нею сидели великие княжны. На скамеечке возле кушетки устроилась Анна Вырубова. Государыня была очень бледна, в глазах тревога. Их высочества молчали, Анна, похоже, плакала перед моим приходом. Я услышала то, что мне уже было известно. Григорий Ефимович исчез, но, как мне кажется, государыня и на секунду не допускала мысли, что его нет в живых. Она отвергала все мрачные предположения, утешала продолжавшую плакать Анну, а потом обратилась ко мне.
- Сегодня вы переночуете в домике Анны, - сказала она. – А завтра я попрошу вас встретиться вместо меня с некоторыми людьми. Мне советуют не заниматься этим самой.
Я ответила, что буду только счастлива оказать ей услугу, и после обеда пошла в дом Анны. К моему удивлению, он был занят агентами тайной полиции».

Видение…

Лили Ден: «Уютная столовая была битком набита полицейскими, которые встретили меня чрезвычайно учтиво, объяснив свое появление тем, что недавно раскрыт заговор с целью убить государыню и Анну Вырубову. Новость была не очень-то утешительная, но я решила не нервничать и, пожелав полицейским офицерам покойной ночи, отправилась в спальню Анны Александровны.
Знакомая комната показалась мне какой-то чужой. В темных углах ее мерещилось что-то жуткое, казалось, сам воздух пропитан запахом смерти. По своей натуре я не суеверна, но, признаюсь, мне стало не по себе, когда с грохотом упала икона, сбив при падении портрет Распутина. Я поспешно разделась и легла в кровать, но уснуть не могла. Я лежала с открытыми глазами несколько часов и, лишь под утро задремав, внезапно была разбужена страшным шумом. Откуда-то издалека донесся топот бесчисленного множества ног. Огромная толпа двигалась к Царскому Селу. В голове у меня мелькнула кошмарная мысль: должно быть в Петрограде произошел мятеж. Я выпрыгнула из постели, накинула на плечи плед и кинулась в столовую. Но там было тихо: полицейские офицеры спали прямо на полу. Мое появление разбудило их.
- Что случилось мадам? – спросили они.
- А разве вы сами не слышите? – нетерпеливо ответила я. – Шум… толпа… Я уверена, что в Петрограде произошло что-то ужасное.
- Мы ничего не слышали.
- Уверяю вас, я не могла ошибиться.
Полицейские открыли ставни, затем окна. Все было тихо. Стояла глубокая тишина, какая бывает лишь зимой. Ничего не сказав, офицеры закрыли окна.
- Вам, видно, что-то приснилось, мадам, - произнес один из них сочувственно. – Расшалились нервы, и есть с чего.
Но я была иного мнения. Разумеется, я много пережила в тот день, однако то, что я слышала, не было кошмарным сном или обманом слуха. Когда я снова вошла в мрачную спальню, где на полу валялась икона и портрет старца, я содрогнулась. Я не все еще поняла до конца, но для меня приподнялась завеса, и я слышала быстро приближающиеся шаги мятежа и убийств».

Внезапный отъезд государя из Ставки

Генерал А.И. Спиридович: «В Могилеве в ставке в эти дни происходило следующее.
17 декабря в ставку съехались на военный совет главнокомандующие фронтами генералы Брусилов, Эверт, Рузский и военный министр Беляев.
На совете обсуждался план военных действий на 1917 год».
Генерал А.А. Брусилов: «В декабре месяце 1916 года опять был собран военный совет в Ставке.
В Ставке, по заведенному порядку, мы начали с завтрака у верховного главнокомандующего, который ко мне отнесся сухо, хотя и не видел меня во все время моего наступления.
После завтрака мы начали заседать. Царь был еще более рассеян, чем на предыдущем военном совете, и беспрерывно зевал, ни в какие прения не вмешивался, а исполняющий должность начальника штаба верховного главнокомандующего Гурко, невзирая на присущий ему апломб, с трудом руководил заседанием, так как не имел достаточного авторитета. На этом совете выяснилось, что дело продовольствия войск в будущем должно значительно ухудшиться.
Быстро сменяющиеся министры со своими премьерами во главе не успевали что-либо завести, как уже заменялись новыми. Большинство министров назначалось управлять такими министерствами, которые им раньше были совсем неизвестны, и каждый из них должен был начинать с того, что знакомился с теми функциями, которые ему надо было исполнять. Но, в сущности, и на это у них времени не было, так как они главным образом должны были заниматься борьбой с Государственной Думой и общественным мнением, чтобы отстоять свое существование. Что удивительного, если при этих условиях управление государством шло все хуже и хуже, а от этого непосредственно страдала армия. Конечно, нам не объясняли причин расстройства народного хозяйства, но нам говорилось, что этому бедственному положению помочь нельзя, мы же все дружно требовали, чтобы армия по-прежнему была хорошо одета, обута и кормлена.
Относительно военных действий на 1917 год решительно ничего определенного решено не было. Военный совет в этот день своих занятий не кончил. На следующий день, также после завтрака у царя, заседание продолжалось, но с таким же малым толком, тем более что нам было сообщено, что царь, не дожидаясь окончания военного совета, уезжает в Царское Село, и видно было, что ему не до нас и не до наших прений».
Протопресвитер Г. Шавельский: «Этот день не забыть всем, кто был тогда в Ставке!
Было воскресенье. Как всегда, Государь с наследником и свитой присутствовали на литургии в штабной церкви. Я не заметил ничего особенного в настроении Государя. Но ктитор церкви после литургии сказал мне: «Что-то государь сегодня мрачен и как будто рассеян». После обедни я завтракал за высочайшим столом. И тут я не заметил, чтобы Государь был взволнован или обеспокоен. Он держал себя за столом как всегда, - разговаривал обо всем. Меня несколько удивило неожиданное сообщение, что в этот день в 4 часа Государь уезжает в Царское Село».
Генерал Ю.Н. Данилов: «Совещание было скомкано. Оно шло довольно беспорядочно, прерывалось какими-то дополнительными сведениями, получавшимися из Царского Села и остававшимися для нас секретными…»
Протопресвитер Г. Шавельский: «Когда, возвращаясь с завтрака, я проходил мимо служебного кабинета дежурного генерала П.К. Кондзеровского, последний окликнул меня, попросив на минуту зайти.
- Величайшая новость! – радостно сказал генерал, когда я закрыл за собою двери кабинета. – Распутин убит».
Генерал А.А. Брусилов: «Во время нашего заседания было получено известие об убийстве Распутина, и потому отъезд царя был ускорен, и он экстренно уехал, быстро с нами простившись».
Генерал Ю.Н. Данилов: «Император, который председательствовал на совещании в качестве Главковерха, вскоре оставил его, сочтя более полезным срочно отправиться в Петроград, где только что был убит Распутин».
Генерал А.А. Брусилов: «Последние его слова при отъезде, после которых я уже его более не видел, были: «До свидания, скоро буду у вас на фронте». Он не подозревал тогда, что не пройдет и двух месяцев, как ему придется отказаться от престола, и засесть в излюбленном им Царском Селе, но уже не самодержавным владыкою полуторастамиллионного народа, а узником, которого потом будут пересылать с места на место и наконец лишат жизни.
Не знаю, как другие главнокомандующие, но я уехал очень расстроенный, ясно видя, что государственная машина окончательно шатается и что наш государственный корабль носится по бурным волнам житейского моря без руля и командира. Не трудно было предвидеть, что при таких условиях этот несчастный корабль легко может наскочить на подводные камни и погибнуть не от внешнего врага, не от внутреннего, а от недостатка управления и государственного смысла тех, которые волею судеб стоят у кормила правления».

Петроград
«Начались розыски»

Матрена Распутина: «Было уже далеко за полночь, когда я наконец, уснула тревожным сном. Меня мучили кошмары, и когда серый рассвет встал над городом, мне как раз снился страшный сон, в котором мелькали то Юсупов, то Хиония Гусева.
Проснулась я от телефонного звонка. Звонил Протопопов.
- Который час? – спросила я.
- Еще рано. Семь. Я хотел узнать, дома ли твой отец?
Я не знала. Пошла посмотреть.
Обнаружив, что комната отца пуста, а постель не смята, вернулась к телефону.
- Нет, его дома нет.
Без всяких объяснений Протопопов повесил трубку.
Дурное предчувствие, охватившее меня ночью, возвратилось и стало еще сильнее. Подавив страх, я позвонила Марии Евгеньевне, спросить, не видела ли она отца после ночи. Та ничего не знала.
Я попросила ее позвонить Юсупову и справиться об отце.
Ответного звонка я так и не дождалась.
Тем временем Катя приготовила завтрак, к которому никто из нас не смог притронуться. Не в силах больше ждать, я позвонила в Царское Село, Анне Александровне. Та обещала помочь.
Анна Александровна, не мешкая, отправилась к царице. Начались розыски».

«Молитесь о своем спасении»

Матрена Распутина: «Полицейский инспектор пришел к нам домой в сопровождении епископа Исидора, который был другом отца. Инспектор показал испачканную кровью калошу. И мы тут же узнали в ней одну из отцовских. Он сообщил, что ее нашли на льду возле Петровского моста. Еще он сказал, что под лед спускались водолазы, но ничего не нашли.
Мы с Варей и раньше были уверены, что отца уже нет в живых, но теперь, увидев калошу, поняли бесповоротно, что его убили.
Послали маме телеграмму, в которой написали только, что отец болен и что ей надо приехать в Петроград.
Потом я вспомнила о письме, которое передал мне отец вечером накануне. Села читать вслух Варе и Кате:
«Мои дорогие!
Нам грозит катастрофа. Приближаются великие несчастья. Лик Богоматери стал темен, и дух возмущен в тишине ночи. Эта тишина долго не продлится. Ужасен будет гнев. И куда нам бежать?
В Писании сказано: «О дне же том и часе никто не знает». Для нашей страны этот день настал. Будут литься слезы и кровь. Во мраке страданий я ничего не могу различить. Мой час скоро пробьет. Я не страшусь, но знаю, что расставание будет горьким. Одному Богу известны пути вашего страдания. Погибнет бесчисленное множество людей. Многие станут мучениками. Земля содрогнется. Голод и болезни будут косить людей. Явлены им будут знамения. Молитесь о своем спасении. Милостью Господа нашего и милостью заступников наших утешитесь.
Григорий».

Донесение первого городового

Городовой Власюк: «В ночь с 16 на 17 декабря я стоял на посту на углу Прачечного и Максимилиановского переулков. Около 4 часов ночи я услыхал 3-4 быстро последовавших друг за другом выстрела. Я оглянулся кругом – все было тихо. Мне послышалось, что выстрелы раздались со стороны правее немецкой кирхи. Что по Мойке, поэтому я подошел к Почтампскому мостику и подозвал постового городового Ефимова. Стоявшего на посту по Морской улице около дома № 61. На мой вопрос, где стреляли, Ефимов ответил, что стреляли на «Вашей стороне». Тогда я подошел к дворнику дома № 92 по Мойке и спросил его, кто стрелял. Дворник, фамилии его не знаю, но лицо его мне известно, ответил. Что никаких выстрелов не слыхал. В это время я увидел через забор, что по двору этого дома идут по направлению к калитке два человека в кителях и без фуражек. Когда они подошли, то я узнал в них князя Юсупова и его дворецкого Бужинского. Последнего я тоже спросил, кто стрелял; на это Бужинский заявил, что он никаких выстрелов не слыхал, но возможно, что кто-либо «из баловства мог выстрелить из пугача». Кажется, что и князь сказал, что он не слыхал выстрелов. После этого они ушли, а я, оставшись здесь и осмотрев двор через забор и улицу и не найдя ничего подозрительного, отправился на свой пост. О происшедшем я никому пока на заявлял, так как и ранее неоднократно мне приходилось слышать подобные звуки от лопавшихся автомобильных шин. Минут через 15-20, как я возвратился на пост, ко мне подошел упомянутый выше Бужинский и заявил, что меня требует к себе князь Юсупов. Я пошел за ним, и он привел меня через парадный подъезд дома № 94 в кабинет князя.
Едва я переступил порог кабинета (находится влево от парадной, вход с Мойки), как ко мне подошел навстречу князь Юсупов и неизвестный мне человек, одетый в китель защитного цвета, с погонами действительного статского советника, с небольшой русой бородой и усами. Имел ли он на голове волосы или же был лысым, а также был ли он в очках или нет, - я не приметил. Этот неизвестный обратился ко мне с вопросами: «Ты человек православный?» - «Так точно». – ответил я. «Русский человек?». – «Так точно». – «Любишь государя и родину?» - «Так точно». – «Ты меня знаешь?» - «Нет, не знаю», - ответил я. «А про Пуришкевича слышал что-либо?» - «Слышал». – «Вот я сам и есть. А про Распутина слышал и знаешь?» Я заявил, что его не знаю, но слышал о нем. Неизвестный тогда сказал: «Вот он (т.е. Распутин) погиб, и если ты любишь Царя и Родину, то должен об этом молчать и никому ничего не говорить». – «Слушаю». – «Теперь можешь идти». Я повернулся и пошел на свой пост.
В доме была полная тишина, и, кроме князя, неизвестного и Бужинского. Я никого не видел. Пуришкевича я не знаю и раньше никогда не видел, но неизвестный несколько был похож на снимок Пуришкевича, который мне вчера (17 декабря) показывал начальник сыскной полиции в каком-то журнале. Я опять осмотрел улицу и двор, но по-прежнему все было тихо и никого не было видно. Минут через 20 ко мне на посту подошел обходной околоточный надзиратель Калядич, которому я рассказал о всем случившемся. После этого я с Калядичем отправились к парадной двери этого же дома № 94. У подъезда мы увидели мотор «наготове». Мы спросили шофера, кому подан мотор. «Князю», - ответил он.
После этого Калядич пошел в обход, а мне приказал остаться здесь и посмотреть, кто будет уезжать. Припоминаю, что, когда мы подошли к дому № 92, то Калядич вошел в комнату старшего дворника и о чем-то его расспрашивал. Когда он вышел от дворника, то я с ним подошли к дому № 94. Откуда был мотор. Точно не знаю. Из парадной двери (№ 94) вышел один князь Юсупов и поехал по направлению к Поцелуеву мосту. Когда князь уехал, то я сказал Бужинскому, выпустившему князя, чтобы он подождал Калядича, но он (Бужинский) заявил, что не спал целую ночь, а с Калядичем переговорит завтра (т.е. 17 декабря). Я, подождав еще несколько времени около этого дома и не видя никого больше, опять возвратился на свой пост. Это было уже в начале шестого часа. Минут через 10-15 возвратился с обхода Калядич, которому я рассказал о виденном, и мы опять подошли к дому № 94. Кроме дежурного дворника мы там не видели никого. Затем он отправился в участок. А я остался на месте. Около 6 часов утра он опять пришел ко мне и позвал меня к приставу полковнику Рогову, которому мы доложили о всем происшедшем. После этого я ушел домой. Мотор был собственный князя, на котором он всегда ездил. Этот мотор я хорошо знаю, он небольшой, коричневого цвета. Признаков какого-либо убийства я за все это время не заметил, а разговор в кабинете князя с неизвестным я объяснил себе как бы некоторым испытанием с их стороны знания моей службы, т.е. как я поступлю, получив такое заявление. Никакого волнения или смущения князя и неизвестного во время моего разговора в кабинете я не заметил, только неизвестный говорил «скороговоркой». Был ли он в нетрезвом состоянии, не могу сказать ничего определенного».

Донесение второго городового

Городовой Ефимов: «В 2 часа 30 минут ночи я услыхал выстрел, а через 3-5 секунд последовало еще три выстрела. Быстро, один за другим. Звуки выстрелов раздались с Мойки, приблизительно со стороны дома № 92. После первого выстрела раздался негромкий, как бы женский крик; шума не было слышно никакого. В течение 20-30 минут после выстрела не проезжал по Мойке никакой автомобиль или извозчик. Только спустя полчаса проехал по Мойке от Синего моста к Поцелуеву какой-то автомобиль, который нигде не останавливался. О выстрелах я дал знать по телефону в третий Казанский участок, а сам пошел в сторону выстрелов.
На Почтамском мостике я увидел постового городового Власюка, который тоже слыхал выстрелы и, думая, что они произведены на Морской улице, шел ко мне навстречу с целью узнать, где и кто стрелял. Я сказал, что выстрелы были произведены в районе дома № 92 по Мойке. После этого я возвратился на пост и больше ничего не видел и не слыхал. Помню, что со времени, как раздались выстрелы, до 5-6 часов утра я не видел других проезжавших по Мойке автомобилей, кроме вышеупомянутого».

Показания родственников Распутина

Генерал А.Т. Васильев: «Уже первый допрос членов семьи Распутина и его слуг ясно указал на какую-то связь происшествия во дворце Юсупова ночью 16 декабря и исчезновения Распутина.
Я был уже практически убежден, что он убит во дворце князя Юсупова, когда мне передали протокол допроса дочери Распутина, Матрены Григорьевны».
Матрена Распутина: «16 декабря 1916 года я в 7 часов вечера вышла из нашей квартиры и возвратилась около 11 часов вечера. Когда я уходила спать, отец мне сказал, что ночью он уедет в гости к "Маленькому". Под именем "Маленького" отец подразумевал князя Юсупова, он всегда его так называл. Потом я легла спать и не видела — приезжал ли "Маленький" и уехал ли вместе с отцом».
Генерал А.Т. Васильев: «То, что у Распутина была назначена встреча с князем в эту ночь, подтвердили также показания его младшей дочери и племянницы, которые сообщили, что Григорий Ефимович выражал намерение повидать «Маленького» этой ночью.
Как только жандармы появились в доме Распутина, члены его семьи в величайшей тревоге стали звонить его приятельнице, госпоже Головиной, которая, однако, сказала, что нет причин беспокоиться, если Распутин поехал к Юсупову. Затем Матрена Распутина попыталась позвонить князю по телефону, но ей сообщили, что его нет дома».

Показания дворника

Генерал А.Т. Васильев: «Что на самом деле случилось этой роковой ночью, несколько прояснилось, когда генерал Попов передал мне показания дворника дома, где жил Распутин. Фамилия его была Коршунов. Он был допрошен в полиции…»
Дворник Коршунов: «Я состою дворником в доме № 64 по Гороховой улице. В ночь на 17 декабря я был дежурным и находился на улице у ворот этого дома. Приблизительно в начале второго часу ночи к воротам подъехал большой автомобиль защитного цвета, с брезентовым верхом и окнами из "небьющегося стекла", сзади была прикреплена запасная шина. Автомобиль приехал по направлению от Фонтанки и, сделав поворот в ту же сторону, остановился. Из автомобиля вышел неизвестный мне человек, который прямо направился в калитку. На мой вопрос, к кому он идет, ответил: "К Распутину". Я открыл калитку и сказал: "Вот парадная дверь", но неизвестный ответил, что пойдет по черному ходу. Затем он быстро и прямо направился к этому ходу. По всему было видно, что этот человек очень хорошо знал расположение этого дома. Минут через тридцать неизвестный вышел с Г.Е. Распутиным и, сев в автомобиль, уехали по направлению к Фонтанке. Этого человека я раньше не видел. Приметы неизвестного: выше среднего роста, среднего телосложения, лет тридцати, с небольшими черненькими усиками, без бороды, кажется, без очков, был одет в большой длинной оленьей дохе (шерсть наружу), на голове черная шапка, которую я не разглядел хорошо. На ногах у него были одеты высокие сапоги. Шофер выглядел несколько старше неизвестного, лет ему было около тридцати пяти, с черными средней величины усами без бороды; одет был в черное пальто с барашковым воротником, в меховой шапке и красных длинных перчатках».
Генерал А.Т. Васильев: «Описание, которое дворник дал ночному посетителю, если не считать пустяковых неточностей, полностью соответствовало князю Юсупову. То же касалось и автомобиля».

Показания горничной

Генерал А.Т. Васильев: «Но окончательно было установлено, что незнакомец — это Юсупов, только после показаний горничной Екатерины Ивановны Потеркиной. После того как ее допросили, не осталось и тени сомнения в серьезном участии Юсупова в событиях этой ночи».
Горничная Потеркина: «16 декабря сего 1916 года у Григория Ефимовича Распутина был небольшой прием, народу посторонних не было, всего за день перебывало не более десяти человек; из посетивших в этот день Распутина я помню только одну Марию Евгеньевну Головину, которая пришла около 12 часов дня, а около 9 часов вечера ушла домой. В 9 часов вечера, кроме Григория Ефимовича и его семьи, никого в квартире не было. Около 11 часов вечера дети Распутина — дочери Мария и Варвара Распутины и племянница Анна Николаевна Распутина стали ложиться спать, а сам Распутин лежал на своей кровати одетый и в сапогах. Я спросила Григория Ефимовича: "Что Вы не раздеваетесь?", на что он ответил: "Я сегодня ночью еду в гости". Когда я спросила: "К кому?", Распутин ответил: "К Маленькому, он за мной заедет" — и приказал ложиться спать. По фамилии "Маленького" я ранее не знала, только слышала от Григория Ефимовича, что "Маленький" — муж Великой княгини Ирины Александровны, после же исчезновения Распутина в последние два дня я узнала, что фамилия "Маленького" князь Юсупов. Этот "Маленький" бывал в квартире Распутина два раза — около 20 ноября, в день Введения в храм Пресвятой Богородицы, и в первых числах декабря сего 1916 года, приблизительно за неделю до исчезновения Распутина. Оба раза он приходил вместе с Марией Евгениевной Головиной черным ходом и в штатском платье. Хотя Григорий Ефимович и приказал мне спать, но я ушла в кухню, но не уснула. Распутин надел шелковую голубую рубашку, вышитую васильками, но не мог застегнуть все пуговицы на вороту и пришел ко мне в кухню, я ему пуговицы застегнула. В это время с черного хода раздался звонок; Распутин сам открыл дверь. Входивший спросил: "Что, никого нет?", на что Григорий Ефимович ответил: "Никого нет и дети спят, иди миленький". Оба прошли по кухне мимо меня в комнаты, а я в это время находилась за перегородкой кухни для прислуги и, отодвинувши занавеску, видела, что пришел "Маленький", т.е. известный мне как муж Ирины Александровны. В каком пальто и шапке был "Маленький", я не заметила, а только узнала его в лицо; не могу сказать, был ли приподнят у него воротник пальто. Вскоре Распутин стал выходить через кухню, я в это время лежала уже в постели. Григорий Ефимович тихо сказал, что парадную дверь он запер, выйдет через черный ход и этим же ходом и вернется, и приказал за собой дверь запереть.
Приметы "Маленького" следующие: довольно высокого роста, худенький, лицо тонкое, нос прямой, волосы темные, усов и бороды нет, под глазами синева».
Генерал А.Т. Васильев: «Особенно подозрительно стали выглядеть действия Юсупова после того, как он начал категорически отрицать, что находился в обществе Распутина в эту ночь. Дело в том, что госпожа Головина смогла наконец поговорить по телефону с князем, который, к ее великому изумлению, уверял, что не звонил Распутину и не приезжал к нему предыдущим вечером. Так как мы уже располагали вескими доказательствами, что это утверждение ложно, единственным результатом его неуклюжего отрицания стала полная наша убежденность в виновности Юсупова.
В течение всего утра я несколько раз звонил Протопопову, который все время интересовался, как продвигается расследование. Министр сообщил мне, что беседовал с Императрицей, которая с беспокойством спрашивала у него, что же произошло. Я рассказал, в каком состоянии находится расследование; не скрыл я от него и того, что анализ всех свидетельских показаний приводит к выводу о виновности князя Юсупова. В это же время я попросил министра дать мне разрешение обыскать дворец Юсуповых, что мне казалось исключительно важным. Протопопов одобрил предложенные мной меры и умолял сделать все возможное, чтобы раскрыть дело как можно быстрее; было особенно важно узнать, что случилось с телом Распутина. В сложившейся ситуации министр, как и я, не сомневался, что мы имеем дело с убийством.
Полицейские, посланные для обыска дворца князя, обнаружили явные следы крови, которые вели по ступенькам из подвала дома через двор. Когда князя спросили о происхождении этих пятен, он стал уверять, что предыдущей ночью один из его гостей, видимо, совершенно пьяный, пристрелил собаку, что объясняет наличие следов крови. И полицейским действительно показали мертвую собаку, убитую из револьвера. Но пролитой крови было слишком много, чтобы считать это объяснение убедительным. Сторож дворца не смог сообщить ничего нового, кроме того, что уже содержалось в рапортах двух городовых: он слышал выстрелы ночью, и князь Юсупов о чем-то разговаривал с городовым».

Показания денщика

Генерал А.Т. Васильев: «Показания денщика Юсупова, Нефедова, создавали впечатление неискренности и фальши. Они должны были подтвердить, насколько это возможно, показания самого князя. Слуга сообщил, что князь Феликс дал ему указание подготовить гостиную к приему двух или трех гостей».
Денщик Нефедов: «В парадном подъезде дома № 94, выходящем на Мойку, находились попеременно я и смотритель дома Бужинский. При мне в этот вечер через парадный ход в столовую и кабинет князя никто не проходил. Около 11 или 12 часов вечера я ненадолго отлучился из парадного подъезда, а когда возвратился, Бужинский мне сказал, что приехал Великий князь Дмитрий Павлович и прошел в столовую вниз. Просидели мы с Бужинским в парадной до 4 часов утра, и в это время ни один из нас в столовую не входил, так как князь предупредил, что будут дамы, и не приказал туда входить. Гости приезжали с бокового подъезда от дома № 92 и входили прямо в столовую и в кабинет князя, слышно было только хлопание двери и игру граммофона. Ключ от этого бокового подъезда князь Юсупов всегда имел при себе. Было ранее еще два-три случая таких вечеринок у князя, и прислуга тоже в столовую и кабинет не ходила. Никаких выстрелов ни в столовой, ни на улице в ночь на 17 декабря я не слышал.
Около 4 часов утра раздался звонок, по коему я вошел в кабинет князя, где гостей уже не было, а князь мне сказал: "Сходи во двор, посмотри, что там такое случилось". Я вышел через боковой ход во двор дома № 92, но там никого уже не было и я ничего не заметил, о чем я доложил князю. Через несколько минут он опять мне позвонил и приказал еще посмотреть на дворе, так как там лежит убитая собака. Я вышел через боковую дверь во двор дома № 92 и этот раз увидел лежащую у решетки собаку, которую я поднял и оттащил в сад дома Юсупова, где она лежит и в настоящее время.
Утром 17 декабря столовую убрал я, все в столовой было в порядке; судя по количеству выпитого вина, бывшие ночью гости должны были уехать изрядно выпивши. Князь Юсупов также был в тот вечер навеселе. Убитая собака — дворняжка в доме Юсупова».

Показания Юсупова

Генерал А.Т. Васильев: «Мы все сидели как на иголках в ожидании того, как Юсупов объяснит события предыдущей ночи. Я сам был уже полностью убежден в его виновности и ожидал, что он сделает полное признание, так как при подобных обстоятельствах это был единственно разумный выход. Но Юсупов был далек от этой мысли, напротив, он рассказал допрашивающим его офицерам совершенно запутанную и неправдоподобную историю, которая совершенно не соответствовала тому, что уже было нам известно…»
Феликс Юсупов: «С Григорием Ефимовичем Распутиным я познакомился около пяти лет тому назад в доме Марии Евгеньевны Головиной. В последующие годы встречался с ним раза два в доме Головиных. В настоящем 1916 году встретил его в ноябре месяце тоже в доме Головиных, причем он произвел на меня гораздо лучшее впечатление, чем в предыдущие годы. Так как я чувствую боль в груди и медицинское лечение не приносит мне осязательной пользы, я говорил по данному поводу с Марией Евгеньевной Головиной, и она мне посоветовала съездить на квартиру к Распутину и с ним поговорить, так как он многих излечил и сможет быть мне полезным. В конце ноября я отправился к Распутину вместе с Головиной, Распутин делал надо мной пассы, после которых мне показалось, что будто бы наступило некоторое облегчение в моей болезни. Во время моих последних посещений Распутина последний между прочим сказал мне: "Мы тебя совсем поправим, только нужно еще съездить к цыганам, там ты увидишь хороших женщин, и болезнь совсем пройдет". Эти фразы Распутина произвели на меня неприятное впечатление. Около 10 декабря Распутин позвонил ко мне по телефону и предлагал поехать к цыганам, но я отказался под предлогом, что у меня на другой день должны быть экзамены.
Во время свиданий Распутин заводил разговор о моей супруге, где и как мы живем, и высказывал желание познакомиться с моей супругой, на что я сказал уклончиво, что, когда возвратится жена из Крыма, можно будет увидеться, но сам не хотел Распутина вводить в свой дом.
Я отделывал спешно помещение в своем доме на Мойке № 94, и Великий князь Дмитрий Павлович мне предлагал устроить у себя вечеринку по случаю новоселия. Решено было пригласить на эту вечеринку Владимира Митрофановича Пуришкевича, несколько офицеров и дам из общества. По вполне понятным причинам я не хочу назвать фамилии дам, бывших на вечеринке. Не хочу называть и фамилий офицеров, присутствующих на вечеринке, так как это может возбудить какие-либо толки и повредить этим офицерам, буквально ни в чем не виновным, по службе.
Вечеринка была назначена на 16 декабря. Чтобы не стеснять дам, я приказал прислуге все приготовить для чая и ужина, а потом не входить. Большинство гостей должны были приехать не с парадного подъезда дома № 94 по Мойке, а с бокового хода от дома № 92, ключ от какового входа я имел лично. Я приехал домой около 10 часов вечера и, кажется, твердо не помню, вошел в квартиру с бокового хода от дома № 92. В столовой и кабинете приготовлено было для гостей все в исправности. Около 11 1/2 часов вечера приехал Великий князь Дмитрий Павлович, с парадного подъезда, а потом съехались и остальные гости. Все дамы приезжали безусловно с бокового подъезда от дома № 92, а как подъезжали мужчины, не помню. Собравшиеся пили чай, играли на рояли, танцовали и ужинали. Около 12 1/2—1 часа ночи приблизительно я поднялся в свой кабинет в этом же помещении, и тут раздался звонок. Оказалось, что по телефону говорил Распутин и приглашал меня приехать к цыганам, на что я ответил, что не могу, так как у меня гости. Распутин советовал бросить гостей и ехать, но я отказался. На вопрос мой Распутину, откуда он говорит, он не хотел мне сказать. Вопрос этот я задал Распутину потому, что при разговоре по телефону слышны были голоса, шум и даже визжание женских голосов, отчего и вывел заключение, что Распутин говорит не из дому, а из какого-нибудь ресторана или от цыган.
После этого разговора я спустился в столовую к гостям и сказал им: "Господа, сейчас со мной говорил Распутин и приглашал ехать к цыганам", на что последовали со стороны гостей шутки и остроты, предложение поехать, но все остались и продолжали ужинать. Около 2 1/2—3 часов ночи две дамы пожелали ехать домой и вышли боковым ходом, с ними уехал Великий князь Дмитрий Павлович.
Когда они вышли, я услышал выстрел во дворе, почему позвонил и приказал какому-то из служителей посмотреть. Возвратившийся служитель доложил, что все уехали и на дворе ничего нет. Тогда я сам вышел во двор и во дворе увидел лежащую у решетки убитую собаку. При моем выходе во двор от собаки скоро пошел на улицу какой-то субъект, одетый в серую рубаху, как бы в военной форме, худощавый, хорошо рассмотреть его я не мог вследствие темноты. Возвратившись в квартиру, я приказал служителю убрать собаку со двора. Тут же я соединился по телефону с Великим князем Дмитрием Павловичем и стал ему говорить об убитой собаке, на что Его Императорское Высочество ответил, что собаку убил он. На мои возражения, что этого не следовало делать, так как произошел шум, является полиция и происходит огласка устроенной мною вечеринки с дамами, Дмитрий Павлович ответил, что это пустяки — не стоит обращать внимание. После этого я приказал позвать с улицы городового, которому сказал, что если будут спрашивать о выстрелах — скажи, что убил собаку мой приятель. Бывший в это время в кабинете Пуришкевич стал что-то говорить городовому; что он говорил, я полностью не слышал, слышал только, как он кричал: "Я член Государственной думы Пуришкевич" — и размахивал руками. Говоря об убитой собаке, Великий князь Дмитрий Павлович между прочим сказал, что, когда он стрелял, с одной из бывших с ним дам сделалось дурно. Не помню, каким ходом уехал от меня Пуришкевич. Я уехал из дома около 4 часов утра на автомобиле во дворец Великой княгини Ксении Александровны, где и живу.
Утром 17 декабря, намереваясь выехать в Крым к больной супруге, я хотел сообщить об этом Марии Евгеньевне Головиной. При разговоре по телефону она меня спросила: "Где Григорий Ефимович?", на что я ответил, что не знаю, так как его не видел, а только говорил с ним по телефону, и он приглашал меня ехать к цыганам. Тогда Головина мне сообщила, что прислуга Распутина удостоверяет, что около 1 часу ночи я увез Распутина из его квартиры. Но это глубокая ошибка, так как 16 декабря ни днем, ни вечером я у Распутина не был и всю ночь на 17 декабря провел в своем доме на Мойке № 92, что могут удостоверить моя прислуга и бывшие у меня гости. Все вышеизложенное, во избежание роковых ошибок, я счел нужным сообщить 17 декабря местному полицеймейстеру и петроградскому градоначальнику и г. министру юстиции. От полицеймейстера я узнал, что, по показаниям городового, Пуришкевич, будучи у меня в кабинете, говорил будто бы какую-то фразу о гибели Распутина. Поэтому я переговорил по данному поводу с Пуришкевичем по телефону, и он мне объяснил, что с городовым он говорил что-то о Распутине, но, будучи сильно выпивши, теперь не помнит, что именно говорил. Я думаю, что лица, организовавшие убийство Распутина, если действительно таковое произведено, глубоко обдумали план убийства и намеренно связали мое имя и устраиваемый у меня вечер с этим преступлением».

Общая картина преступления

По данным следователя Середы

Великий князь Андрей Владимирович: «В 5 ч. дня у меня был судебный следователь по особо важным делам при Петроградском окружном суде Середа. Он вел следствие по делу об убийстве Распутина.
Вот, что он мне рассказал по этому, столь нашумевшему делу. Изложу в том порядке, как следствие велось и что выяснило с начального момента. Исходным данным служит показание секретаря Распутина Симановича, который указал, что еще дня четыре до убийства Распутин получил массу предупреждений, что его на днях убьют. Распутин настолько волновался этими сведениями, что его секретарь позвонил министру внутренних дел и в Царское Село, предупреждая о полученных угрозах. Домашние Распутина показали, что около 1 ; ночи с 16 на 17 декабря, с черного хода к нему пришел неизвестный, и Распутин сам ему открыл дверь, сказав: «Войди маленький». Под этой кличкой все знали Ф. Юсупова. Дворник, стоявший у ворот, показал, что около того же времени к дому подъехал автомобиль военного типа с парусиновой крышей и в нем кроме шофера был господин, который пошел к воротам, и на вопрос дворника, куда он идет, ответил: «К Распутину». Тогда дворник указал ему, как нужно идти, но неизвестный сказал, что знает дорогу, и пошел черным ходом. Шофер обратил на себя внимание богатой одеждой и длинными кожаными перчатками до локтей. После этого Распутин вышел вместе с неизвестным, попросив домашних закрыть черную дверь за ним и не ждать его рано, сказав, что вернется с парадной. Перед этим Распутин позвонил своему секретарю и предупредил его о выезде и сказал, что через час позвонит ему и сообщит № телефона, где он будет. Затем оба вышли, сели в мотор и уехали в направлении Фонтанки. С тех пор Распутина больше живым никто не видел.
Около 2 ; часов утра постовой городовой у дома № 61 на Мойке (Министерство внутренних дел) услыхал четыре выстрела, из них три подряд и один немного после. Решив, что что-то неладное творится по ту сторону Мойки, т.к. направление шума выстрелов он определил исходящими из дома № 92 по Мойке, т.е. дома князей Юсуповых, позвонил в участок, предупредив о выстрелах. После этого направился через мостик по ту сторону Мойки, и тут встретил дежурного городового с той стороны, который, стоя на углу Прачечного пер. и Максимилиановской улицы, услыхал один только выстрел, и, в свою очередь, определил, что выстрелы шли с направления Кирки, т.е. по ту сторону Мойки, судя с его направления. На мостике городовые сперва сваливали тут на чужие участки, но потом, городовой юсуповской стороны, повернул к себе и пошел к воротам двора около юсуповского дома и спросил дежурного дворника, кто стрелял. Дворник ответил, что никто не стрелял. Городовой, посмотрев через решетку, увидел на дворе Ф. Юсупова в гимнастерке и его дворецкого, подумав, что это, вероятно, молодой князь баловался, он на всякий случай обошел и остальные дома своего участка и, ничего не заметив подозрительного, пошел обратно на свой пост. В это время дворецкий Юсупова, позвал его, сказав, что молодой князь хочет его видеть, и повел его через парадный подъезд во внутренние комнаты и ввел в кабинет, где у стола сидел Юсупов, а в кресле штатский в чиновничьих погонах действительного статского советника. Этот человек встал, подошел вплотную к городовому и спросил его:
- Ты меня знаешь?
- Никак нет, ваше превосходительство.
- Я – Пуришкевич, член Государственной Думы – слышал обо мне?
- Так точно, ваше превосходительство.
- Распутина знаешь?
- Никак нет, ваше превосходительство.
- Слышал о нем?
- Так точно, слышал, ваше превосходительство.
- Распутин убит, ты – русский человек?
- Так точно, ваше превосходительство.
- Царя и родину любишь?
- Так точно, ваше превосходительство.
- Так пока молчи.
На этом городовой ушел к себе на пост. Он долго думал, что ему делать. Сказать начальству боялся, засмеют. Не сказать нельзя, и решил наутро, после смены сказать одному приставу. Скоро пришел из участка городовой – узнать, в чем дело, но городовой ему сказал, что были слышны выстрелы, но все спокойно. Около 5 ч. утра обходил посты околоточный, но и он ему ничего не сказал о разговоре в кабинете Юсупова, а в 6 ч. утра, после смены, пошел, разбудил пристава, который, обозленный небывалой в практике полиции, чтоб городовой его будил, принял его, но сон улетучился как молния, когда он услыхал версию городового. Пристав, тоже побоявшись недоразумения, позвонил по телефону в участок, где живет Распутин, и спросил дома ли он, и получил ответ, что Распутин еще не возвращался. Сообщил в сыскную часть, градоначальнику, и вскоре стали поступать сведения, что его нигде не видели, где он обыкновенно бывал, но друзья утешали, что он иногда и по три дня пропадает.
Тем временем, полиция сообщила прокурору, что были слышны выстрелы в доме Юсупова и прокурор вместе со следователем заехали в сыскную полицию взять фотографа и к 9 ч. утра прибыли на двор князя Юсупова. Двор образуется между домами князя Юсупова и князя Орлова и третьим домом в глубине. Снег был расчищен только ближе к дому Юсупова, на котором хорошо виделись следы автомобиля, который въехал во двор, повернулся, остановился около маленькой входной двери в дому Юсупова и выехал обратно.
Осматривая двор, следователь обратил внимание на капли крови, которые имели продолговатую форму. Что указывает на то, что капли падали из раненого или убитого, которого несли. Капля, имея инерцию при падении, брызгает в сторону движения. Капли шли от маленькой двери Юсуповского дома во двор. Только что хотел следователь войти в дом искать следы, ему пришли сообщить, чтоб прекратить на время следствие, т.к. знакомые Распутина уверяют, что он, вероятно, где-нибудь закутил, и что пока беспокоиться нет смысла. Перед уходом, он все же взял с собой на случай в банку капли крови. Которые оказались человеческой кровью. Это точно определяется особой сывороткой кроликов, и ошибки быть не может. От дома Юсупова прокурор и следователь пошли в сыскную полицию, где было получено указание пока лишь вести полицейское дознание, прекратив на время следствие, в виду того, что нет пока никаких указаний, что Распутин убит или пропал. В это время градоначальник вызвал прокурора к телефону и сообщил ему. Что у него был Юсупов и рассказал, что слышанные выстрелы были сделаны Дмитрием Павловичем, который убил собаку. Тогда стали узнавать, действительно ли была убита собака, на что дворецкий Юсупова указал, что собака была убита и зарыта во дворе. Ее откопали и нашли в ней действительно одну огнестрельную рану в сердце. Это было в субботу 17 декабря вечером. Из опроса дежурного дворника дома Юсуповых, мальчика 18 лет, идиота, можно было только установить, что в ту ночь, времени он не мог указать, к дому Юсупова подъехал автомобиль военный, без № и огней; въехал во двор и через ; часа выехал, но дворник в то время чистил снег дальше от ворот, ближе к подъезду и не видел, был ли кто в нем кроме шофера. Выстрелы он тоже слышал, но городовому не сказал, когда тот его спросил. Ничего больше он не мог сказать. В этот вечер следователь получил указание не выезжать из столицы и быть наготове. Тем временем полицейское дознание продолжалось.
Сопоставляя время, выходит так. Распутин выехал из квартиры около 1 ; часов утра. Выстрелы были слышны в 2 ; часа, что точно известно, т.к. в участке записали время, когда городовой дома № 61 телефонировал. Автомобиль подъехал к дому Юсупова после прохода городового, обеспокоенного выстрелами, что могло быть 15-25 минут после выстрела, значит не раньше 3-х часов. И уехал через четверть часа, по словам дворника, т.е. в 3 ; или 3 ;. Эти сведения имеют свою цену для будущего.
Осталось только недоумение с кровью. Нашли убитую собаку, а кровь на дворе и ступеньках дома Юсупова человеческая.
Все воскресенье 18 декабря следователя не тревожили, и лишь вечером прокурор его вызвал и сообщил, что нашли у Петровского моста ботик, опознанный – Распутина, и предложил ему немедленно начать следствие, но т.к. было поздно, то решили приступить наутро 19 декабря.
К 9 ч. Середа поехал к мосту с фотографом и прибыл, когда уже тело извлекли из воды. Осмотр местности показал. Мотор, шедший со стороны города к Крестовскому острову, сперва шел посередине моста и у пятого устоя взял влево к панели. Здесь виднелись пятна крови, и снег на балюстраде против этого места смешан на протяжении около аршина. Судя по пятнам крови, один человек вынимал труп убитого, прислонил к балюстраде, и затем, взяв за ноги, перекинул через перила, но так неудачно, что труп головой ударился об устои, видны следы крови, ботик тут же застрял. А затем труп упал в воду. На трупе была шуба, надетая в накидку и застегнутая на два крючка. К ногам трупа был привязан груз. Это был мешок из тонкой материи, привязанный к ногам и наполненный тяжестью, но материя в воде размокла, груз прорвался и остался один мешок, который, между прочим, послужил уликой против Юсупова, т.к. материя сходилась с обстановкой его квартиры. При падении шуба раскрылась и образовала воздушный колокол. Отсутствие груза способствовало тому, что труп не пошел ко дну, а из полыньи прошел течением до края, где шуба, как плывшая, примерзла ко льду, а льдинки, набегавшие сверху, прикрыли труп сверху и образовали корку, к которой он и примерз. Когда его вынули, то руки были скрючены, и помощник начальника речной полиции, большой поклонник Распутина, указал Середе, что покойный умирал, сложа руку для крестного знамения, на что Середа ему заметил, судя по левой руке, что вероятно покойник собирался креститься обеими руками. Но т.к. доктора на месте не оказалось, а труп убирать нельзя, то пришлось прождать около 2-х часов до приезда доктора, а за это время труп окончательно замерз, и о вскрытии не могло быть и речи. Тогда хотели везти труп в ближайший госпиталь, но министр внутренних дел Протопопов, боялся рабочей забастовки (?) и велел отвезти труп в Чесменскую богадельню, куда его и отвезли. Для полного оттаивания трупа требуются сутки, поэтому было решено вскрытие назначить на утро 21 декабря, т.к. только к 9 ч. вечера 20 декабря труп может оттаять, но вечером вскрытие не делается даже при искусственном освещении. Для присутствования на вскрытии было приглашено до 14 лиц, в том числе Косоротов.
20 декабря вечером, т.е. накануне дня, назначенного для вскрытия, министр юстиции Макаров по телефону передает прокурору, что Государь приказал вскрытие произвести сегодня же вечером, т.к. наутро Государь обещал труп выдать родственникам. Прокурор стал протестовать, что теперь поздно, экспертов найти будет нельзя, потом темно, в Чесменской богадельни нет электричества, но все это не имело успеха. Макаров сказал, что он получил категорическое приказание от Государя и надо исполнить. В случае, ежели еще не оттает, то составить о том протокол, и отложить вскрытие на 10 ч. утра, предупредив, что все равно к этому времени трупа они не найдут, т.к. он будет в 8 ч. утра выдан родственникам, о чем они могут составить протокол.
Итак, надо было ехать. Середа поехал на квартиру к Косоротову, который не был дома, а обедал в ресторане «Вена». Тогда Середа взял его лаборанта с инструментами, позвонил в сыскную, чтоб фотограф ехал тоже в богадельню, взяли товарища прокурора и к 9 ч. вечера 20 декабря прибыли в Чесменскую богадельню. Труп был помещен в покойницкую, расположенную в глубине сада. Освещения никакого. Пришлось посылать конных городовых доставать керосиновые лампы у обывателей, на что ушло много времени. С трудом нашли четыре лампы и приступили к вскрытию. На трупе было найдено три огнестрельные раны. По мнению Косоротова, по времени они шли так. Первая сквозная рана вошла с левого бока ниже сердца и вышла с правого бока, пройдя желудок и правую почку, вторая рана в спину пробила правую почку и застряла в спинном хребте, а третья во лбу, но уже во время агонии. От первого выстрела видны следы копоти на рубашке (вышитой) и на лбу, а спинная рана была произведена выстрелом издалека. Судя по ранам, картина рисуется так. Первый выстрел в упор. Распутин убегает, получает вторую пули в спину, падает и во время агонии – третий выстрел в лоб. Из трех пуль одна только застряла. Пуля в оболочке, деформированная, но определить какой системы револьвер нельзя, т.к. подобные пули пригодны для целого ряда револьверов. К 5 ч. утра 22 декабря вскрытие кончилось, и они все уехали. Что сталось с трупом, Середа не знает. Дальнейшее движение следствия тормозилось, как Треповым, так и другими министрами, и Середе не дали произвести осмотр дома Юсупова. После этого он вскоре заболел и выехал в Кисловодск.
Таким образом, следствие положительных результатов не дало, т.е. нет прямых улик, против кого бы то ни было, но все же, по мнению Середы, поведение Юсупова и Пуришкевича малообъяснимо. Почему, например, Пуришкевич ночью объявляет постовому городовому, что Распутин убит. Не скажи он этого, еще долго, вероятно бы, не начали искать Распутина. Показание городового сразу натолкнуло полицию на мысль, а не пропал ли он, в самом деле. Затем Юсупов, как градоначальнику, так и Макарову объяснял выстрелы убийством собаки, но собака убита была одним выстрелом. Затем при начале следствия, в субботу утром, ни дворники, ни лакеи Юсупова о собаке не говорили. Версия о собаке явилась позже, днем в субботу, когда исследование крови доказало, что кровь найденная на дворе не собачья, а человеческая. Затем Юсупов в разговоре с градоначальником говорил, что слышал выстрелы, когда находился в кабинете и спустился в столовую узнать, в чем дело, и застал обеих дам в истерике от выстрелов.
Вряд ли в присутствии дам могло произойти убийство. Кроме того, у Распутина его родственники опознали Юсупова, как лицо, так и по кличке «маленький». Но все это пока косвенные улики. О приглашении городового в дом Юсупова последний ничего не сказал Макарову, и на его вопрос об этом, задумавшись, сказал, что, кажется, был, но не помнит. «А Пуришкевич был?» - спросил Макаров. «Да, был», - ответил Юсупов.
Сопоставляя эти данные, видно, что Юсупов путается сам в показаниях, и во многом повредил себе, ежели он участник в этом деле. Затем никто не знал, что Дмитрий Павлович был у него. Сам Юсупов рассказал это, в версии, что Дмитрий убил собаку. Он и это мог бы не говорить, тем более, что полиция не знает, кто был в тот вечер у Юсупова.
Остается еще одна вещь гаданная. Ежели убийство произошло в доме Юсупова, в подвальном помещении, где столовая, за двойными зимними рамами, то выстрелы не могли быть слышаны по ту сторону Мойки у дома № 61. Возможно, что убийство произошло в передней при открытых дверях, но это может быть узнано лишь осмотром местности, чего не было сделано по требованию Трепова. В итоге три имени замешано: Дмитрия, Юсупова и Пуришкевича. Но степень их участия не исследована».

По данным начальника петроградского охранного отделения Глобачева

Генерал К.И. Глобачев: «С 1913 г., после неудачного покушения Гусевой на жизнь Распутина (в Тобольской губернии), по распоряжению министра внутренних дел была учреждена постоянная охрана личной безопасности Григория Распутина, и таковая не прекращалась до самой его смерти. Охрана была возложена на Петроградское охранное отделение и состояла из двух постоянных агентов-телохранителей, если можно так выразиться, и из двух-трех агентов переменного состава, наблюдавших снаружи за его квартирой. Кроме того, с 1915 г. в его распоряжение посылался автомобиль с шофером Охранного отделения для поездок в Царское Село и по городу. Благодаря этому каждый шаг Распутина был известен, а также велась регистрация всех лиц, посещавших его или им посещаемых. Чаще всего Распутин ездил в Царское Село, в Александро-Невскую лавру, к митрополиту Питириму, к доктору Бадмаеву на Литейный пр., № 14 или на его летнюю дачу на Черной речке, в «Виллу Роде» и в Новую Деревню к цыганам. Распутин отлично понимал, что агенты, охраняя его, в то же время следят за каждым его шагом, что не всегда ему было желательно, особенно в тех случаях, когда он старался скрыть свои сношения с лицом, которое он проводил на какой-либо служебный пост. В таких случаях он обыкновенно жаловался Вырубовой, что за ним ходят люди по пятам. И вот начальник Охранного отделения попадал в весьма затруднительное положение: министр требовал неотступности охраны и наблюдения, а из Царского Села просили не надоедать и не следить за ним. Тогда начальнику Охранного отделения приходилось лично вести переговоры с Распутиным по вопросу охраны и делать взаимные уступки.
Часто Распутин отпускал агентов раньше установленного времени, заявляя, что больше в течение данного дня уже ни выезжать, ни выходить не будет. Так было и в трагический для него вечер 16 декабря 1916 года. В 10 часов вечера он сказал агентам, что больше никуда не выйдет и ляжет спать, а потому агенты могут Идти домой; между тем он отлично знал, что за ним приедет кн. Юсупов в 12 час. ночи, что видно из того, что когда позвонили с черного хода, то он спросил: «Это ты, маленький» (так он называл Юсупова), и сейчас же, надев шубу и галоши, вместе с ним вышел. Можно вперед было предугадать, что если на Распутина будет покушение, то во время одного из его кутежей, ибо он всегда мог поя пасть в западню на такую приманку, как вино и женщины.            
Обстоятельства убийства Распутина, как это видно было из произведенного дознания, были следующие. Как я уже сказал, за Распутиным приехал Юсупов в 12 часов ночи 16 декабря 1916 г. и, выйдя из квартиры, оба сели в автомобиль, на котором заехал за Распутиным Юсупов. Шофером был один из знакомых его, принимавший участие в заговоре. В этот день Юсупов устраивал у себя вечеринку по случаю новоселья после ремонта его апартаментов во дворце на Мойке, № 104. Рядом с двором был дом, принадлежавший также Юсуповым (№ 102), но сданный в наем под частную контору. Фасад этого последнего дома не примыкал непосредственно к улице, а имел впереди себя еще дворик с железной решеткой и воротами, выходящими на Мойку. Из дворца Юсупова в этот дворик вела железная дверь, как раз из кабинета. Как произошло убийство, я этого касаться не буду, но вот что дало дознание, произведенное непосредственно после его совершения, то есть утром 17 декабря. В 5 часов утра к градоначальнику явился пристав местного участка с постовым городовым на Мойке у дома Юсупова, который доложил следующее: в 3 с половиной часа ночи, проходя по Мойке, в направлении к Поцелуеву мосту, он услышал револьверные выстрелы со стороны дома Юсупова; когда он, поравнявшись с решеткой дома № 102 и увидев во дворике этого дома молодого кн. Юсупова и его денщика, что-то рассматривавших на снегу, поинтересовался и спросил, не здесь ли стреляли, то получил отрицательный ответ и пошел дальше к Поцелуеву мосту. Через некоторый промежуток времени его нагнал тот же денщик и сказал, что князь просит его зайти к нему, что городовой и исполнил. Введенный через главный подъезд в кабинет князя, он увидел там его и другое лицо, которое ему не было известно. Оба были в сильно возбужденном виде, как ему показалось, от выпитого вина. Неизвестный спросил его: «Ты меня знаешь?». На отрицательный ответ городового он сказал: «Я член Государственной думы Пуришкевич, сейчас убит Распутин, если ты любишь Государя и Россию, то будешь молчать». После этого городовой ушел и сейчас же обо всем доложил своему приставу.
Начатое расследование установило, что Юсупов приказал своим двум лакеям (в числе их был упомянутый денщик) приготовить чай вечером 16 декабря к 10 часам, после чего во внутренние комнаты не входить, оставаясь в вестибюле главного подъезда. Из всех приглашенных в тот вечер один только великий князь Дмитрий Павлович подъехал к главному подъезду с Мойки, остальные же гости, между которыми были две дамы, приезжали через дворик соседнего дома. В этом дворике добивали раненного Распутина, на что указывали оставшиеся на снегу лужи крови. Труп убитого был завернут в кусок портьеры и связан как пакет, затем был покрыт собственной шубой и вывезен на автомобиле через упомянутый дворик.
На следующий день в 12 часов к градоначальнику приехал Юсупов и выразил ему удивление по поводу подозрений в убийстве в его доме Распутина, объяснив, что у него в доме была вечеринка по случаю новоселья, гости подкутили и великий князь Димитрий Павлович убил во дворе из револьвера собаку, труп которой, как доказательство его слов, может быть представлен. Затем Юсупов посетил министра юстиции и рассказал ему то же самое, последствием чего министром было сделано распоряжение прекратить начатое уже судебными властями следствие. Но ввиду исчезновения Распутина полицейское дознание продолжалось, и анализ крови, собранной во дворике, установил, что кровь человеческая, а не собачья, хотя в тот же день денщик Юсупова действительно доставил в полицию труп дворовой собаки Юсупова, якобы убитой великим князем Димитрием Павловичем. Ввиду этих новых обстоятельств следственное производство было возобновлено, ибо ясно было, что собака была убита позже; никто больше не обращал внимания на эту инсценированную, мальчишескую выходку. Следствие установило, что убийцами Распутина были Юсупов и Пуришкевич.
Вскоре, 19 декабря, чинами речной полиции было найдено и тело Распутина, в проруби около моста через Малую Неву, между Крестовским и Елагиным островами. Было установлено, что труп был привезен на автомобиле на упомянутый мост и сброшен в прорубь, на что указывали следы крови на перилах моста и деревянном устое, а также найденная на перекладине устоя одна из галош Распутина. После удостоверения личности убитого и медицинского осмотра тело покойного в автомобиле Красного Креста было отвезено в часовню за Московской заставой, где епископ Исидор отслужил заупокойную обедню, после чего покойник был перевезен в Царское Село и погребен под строившимся там лазаретом имени А. А. Вырубовой. Совершив этот преступный акт, исполнители его, руководствовавшиеся, несомненно идейными побуждениями - оказать услугу Родине, освободив престол от влияния так называемой «темной силы», достигли результата чрезвычайно неблагоприятного, на который, может быть, и не рассчитывали. Мало того, что Распутин в глазах его бывших почитателей приобрел ореол мученика, убийство его такими людьми, как Юсупов и Пуришкевич, да еще в соучастии с Великим князем Димитрием Павловичем, еще больше подорвало в обществе уважение к Верховной власти, поставив ее в весьма двусмысленное положение. С одной стороны, закон требовал наказания убийц, а с другой, нельзя было ставить на суд дело с именем великого князя Димитрия Павловича - члена императорского дома. Лично же для себя убийцы популярности не приобрели, а уважение многих потеряли.
Большое было зло - приближение к трону мужика Распутина, но еще худшее было зло - убийство его при таких обстоятельствах».

Тело Распутина найдено

Генерал А.Т. Васильев: «Утром 17 декабря новость о таинственном исчезновении Распутина со скоростью света облетела столицу и всеми заинтересованно обсуждалась. Конечно, еще не было неопровержимых доказательств, что он действительно мертв, так как властям пока не удалось найти тело. Поэтому немало людей полагали, что «старец», возможно, не убит, а просто похищен своими политическими противниками.
В течение этого утра я был буквально осаждаем бесчисленными телефонными звонками и визитерами из всех слоев общества: депутатами Думы, чиновниками, светскими дамами, министрами и другими, желавшими знать, какие результаты дало полицейское расследование. Беседуя с ними, я был весьма сдержан и сообщал о действительном положении дел, насколько мы о них знали, только своему начальнику, Протопопову, который мне периодически звонил.
После полудня дело приняло новый и неожиданный оборот. В час дня какой-то рабочий, проходя по Петровскому мосту, заметил пятна крови на панели и указал на них дежурящему там городовому. Вызванный городовой подтвердил наличие пятен крови на парапете и на устоях моста.
Полицейский офицер поспешил туда и в пространстве между устоями моста нашел коричневый ботик, который сразу же подняли и доставили в полицию. Он был отправлен в дом Распутина, где все члены семьи в присутствии агентов Охраны заявили, что ботик принадлежал ему. Так мы получили ценную информацию о способе, которым убийцы избавились от тела жертвы.
Когда генерал Попов проинформировал меня по телефону об этой находке, первая моя мысль была о том, что происходило в головах убийц, когда они перетаскивали труп из своего элегантного автомобиля на Петровский мост и затем бросили его в воду. Что думали эти два человека, пока делали все, чтобы уничтожить следы своего кровавого преступления? Думали ли они, что принесли пользу родине своим поступком или только искали способ избежать ответственности за совершенное преступление?
Далее нам необходимо было исследовать Неву, чтобы найти тело. Но река почти полностью замерзла. Я немедленно связался с властями порта и попросил найти водолазов. Когда те приступили к работе, то вскоре обнаружили тело Распутина. Оказалось, что его руки и ноги связаны веревками и, кроме того, убийцы из предосторожности прикрепили цепь, чтобы удержать тело под водой. Осмотр тела показал, что у убитого множество ранений от пуль и ударов ножом».
Анна Вырубова: «Несмотря на многочисленные огнестрельные раны и огромную рану на левом боку, сделанную ножом или шпорой, Григорий Ефимович, вероятно, был еще жив, когда его кинули в прорубь, так как легкие были полны водой.
Когда в столице узнали об убийстве Распутина, все сходили с ума от радости; ликованию общества не было пределов, друг друга поздравляли: «Зверь был  раздавлен, - как выражались, - злого духа не стало». От восторга впадали в истерику».

«Да. Это мой отец…»

Матрена Распутина: «На следующий день водолазы нашли тело подо льдом возле Петровского моста.
Протопопов позвонил мне. Попросил опознать тело.
Когда прибыл автомобиль, посланный за мной Протопоповым, Варя и Катя тоже вызвались ехать.
Улица, ведущая к Петровскому мосту, была перекрыта полицейским кордоном и солдатами. Разрешали проезжать только автомобилям, посланным по официальным поручениям.
Когда мы остановились на берегу, нас отвели к домику, в который было перенесено тело отца.
Я подошла близко. Это был, безусловно, он.
Один висок вдавлен от удара. Грязь и водоросли покрывали лицо. Самым ужасным зрелищем – так как худшие увечья были скрыты грубым одеялом – был правый глаз, висящий на тонкой ниточке. На запястьях виднелись глубокие, кровавые борозды – он боролся, стараясь освободиться от пут, когда пришел в себя подо льдом. Закоченевшая правая рука лежала на груди, пальцы были сложены щепотью, как для крестного знамения.
Помню, что открыла рот, чтобы закричать, но не издала ни звука.
Словно сквозь туман до меня донесся протокольный вопрос Протопопова:
- Известна ли вам личность покойного?
Я несколько мгновений смотрела на Протопопова, силясь понять слова.
- Да. Это мой отец, Григорий Ефимович Распутин.
С формальностями было покончено.
Я бы упала, если б Катя не обняла меня.
Мы быстро доехали обратно. Протопопов озаботился об охране, и дома мы могли чувствовать себя в безопасности. Никто не знал, чего еще можно было ожидать».

Письмо Юсупова

Генерал А.Т. Васильев: «Я немедленно сообщил Протопопову о находке, и министр сразу же передал эту информацию Императрице в Царское Село; новость вызвала у нее величайший ужас и негодование. Ее Величество выразила пожелание, чтобы тело похоронили в парке императорского дворца, и дала указание монахине, преданной последовательнице Распутина, читать полагающиеся в таких случаях молитвы у гроба мертвого «старца». 21 декабря состоялись похороны в присутствии Царя, Царицы и семейства Распутина.
Еще 17 декабря Императрица приказала Юсупову подробно рассказать ей, что произошло в его дворце предыдущей ночью. Юсупов, который, как мы уже знаем, отрицал свое участие во всем, кроме вечеринки, осмелился повторить свои лживые утверждения обо всем, что произошло, в письме Императрице, копию которого Протопопов сразу же послал мне.
Письмо датировано 17 декабря; вот его содержание: «Ваше императорское величество.
Спешу исполнить Ваше приказание и сообщить Вам все то, что произошло у меня вчера вечером, дабы пролить свет на то ужасное событие, которое на меня возлагают.
По случаю новоселья ночью 16-го декабря я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей и несколько дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12 ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня самого вечер, и спросил, откуда он мне звонит. Он ответил: "Слишком много хочешь знать" — и повесил трубку. Когда он говорил, то было слышно много голосов. Это все, что я слышал в этот вечер о Григории Ефимовиче.
Вернувшись от телефона к своим гостям, я им рассказал мой разговор по телефону, чем вызвал у них неосторожные замечания. Вы же знаете, Ваше величество, что имя Григория Ефимовича во многих кругах было весьма непопулярно.
Около 3-х часов у меня начался разъезд и, попрощавшись с Великим князем и двумя дамами, я с другими пошел в свой кабинет. Вдруг мне показалось, что где-то раздался выстрел; я позвонил человека и приказал ему узнать, в чем дело. Он вернулся и сказал: "Слышен был выстрел, но неизвестно откуда". Тогда я сам пошел во двор и лично спросил дворников и городовых, кто стрелял. Дворники сказали, что пили чай в дворницкой, а городовой сказал, что слышал выстрел, но не знает, кто стрелял. Тогда я пошел домой, велел позвать городового, а сам протелефонировал Дмитрию Павловичу, спрося, не стрелял ли он. Он мне ответил следующее, что, выходя из дома, он выстрелил несколько раз в дворовую собаку и что с одной дамой сделался обморок. Когда я ему сказал, что выстрелы произвели сенсацию, то он мне ответил, что этого быть не может, т.к. никого кругом не было.
Я позвал человека и пошел сам на двор и увидел одну из наших дворовых собак убитой у забора. Тогда я приказал человеку зарыть ее в саду.
В 4 часа все разъехались, и я вернулся во дворец Великого князя Александра Михайловича, где я живу.
На другой день, т.е. сегодня утром, я узнал об исчезновении Григория Ефимовича, которое ставят в связи с моим вечером. Затем мне рассказали, что как будто видели меня у него ночью и что он со мной уехал. Это сущая ложь, так как весь вечер я и мои гости не покидали моего дома. Затем мне говорили, что он кому-то сказал, что поедет на днях познакомиться с Ириной. В этом есть доля правды, так как, когда я его видел в последний раз, он меня просил познакомить его с Ириной и спрашивал, тут ли она. Я ему сказал, что жена в Крыму, но приезжает числа 15-го или 16-го декабря. 14-го вечером я получил от Ирины телеграмму, в которой она пишет, что заболела, и просит меня приехать вместе с ее братьями, которые выезжают сегодня вечером. Я не нахожу слов, Ваше величество, чтобы сказать Вам, как я потрясен всем случившимся и до какой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся.
Остаюсь глубоко преданный Вашему величеству
Феликс».
Эта неудачная попытка Юсупова лживыми утверждениями оправдать себя от ужасного подозрения, лежащего на нем, глубоко оскорбила Императрицу. На некоторое время она оставила его письмо без ответа и резко отказала ему в просьбе об аудиенции. Не ранее чем через несколько дней, когда обстоятельства этого дела уже были достоверно установлены, она написала князю карандашом на клочке бумаги несколько строк, осуждающих его: «Никому не дано права заниматься убийством, знаю, что совесть многим не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь Вашему обращению ко мне».

«Подробности убийства Распутина»

Великий князь Николай Михайлович: «17/XII в 5 ; часов два телефонных звонка – один от княгини М.А. Трубецкой, другой от английского посла Бьюкенена – мне сообщили, что прошедшую ночь убит Григорий Распутин и что подозреваемые убийцы – князь Ф.Ф. Юсупов и мои племянники Федор и Никита. Такое неожиданное известие меня ошеломило, и я помчался на автомобиле в дом брата Александра на Мойку, чтобы узнать, в чем дело. Застал лишь одного Никиту за уроком, а ни Федора, ни Феликса, жившего (без супруги) у них, не оказалось дома. Я был озадачен и взволнован и решил дождаться возвращения другого племянника, Федора, так как прислуга сообщила, что Юсупов вернется поздно. Федор вернулся в начале седьмого часа, заметно сконфузился, когда меня увидал, и на мой вопрос: «Что случилось?» - ответил, что ничего положительного, кроме слухов, не знает, а дает слово, что он к убийству непричастен. Это меня отчасти успокоило, и, не дождавшись Юсупова, а пошел обедать в клуб, где все только и говорили об исчезновении Гришки. Под конец обеда появился вел. князь Дмитрий Павлович, бледный как смерть, с которым я не разговаривал, так как он сел за другой стол, а я, успев спросить Трепова о правоте случившегося и получив ответ, что все это ерунда, доказывал во всеуслышание, что это новая провокация Протопопова. Между тем Дмитрий Павлович заявил другим, что, по его мнению, действительно Распутин или исчез, или убит. Мы сели играть в «пятнадцать», а Дмитрий Павлович уехал во французский Михайловский театр.
На другой день, 18-го, я узнал, все еще не видав Юсупова, что он и оба племянника уезжают вечером в Крым и что из ст. «Медведь» вернулся старший племянник Андрей. Но за день толки не умолкали, и А.Ф. Трепов мне по телефону сообщил, что действительно Распутин, вероятно, убит и что упорно называют Юсупова, великого князя Дмитрия Павловича и Пуришкевича – как замешанных в этом убийстве. Племянников я снова навестил и простился с ними, а в 9 часов вечера мне дали знать, что они благополучно отбыли в Ай-Тодор. Я вздохнул свободно и сел безмятежно играть в «пятнадцать», радуясь, что этот мерзавец, наконец, не будет больше вредить, но опасался, что все сведения Трепова не верны и что вся эта мизансцена затеяна Протопоповым.
Каково было мое удивление, когда около 10 ; ч. меня вызвал к телефону Юсупов, говоря, что жандармский офицер его задержал на Николаевском вокзале и что он очень просит меня заехать к нему, в дом брата. Когда я приехал к нему, Феликс уже лежал в кровати, и два племянника, Андрей и Федор, были около него. Я пробыл у него до часа или 1 ;, слушая его откровения. Он казался утомленным, глаза его блестели особенным блеском, но, видимо, брал на себя, чтобы произвести впечатление на меня по полному спокойствию духа и даже какой-то деланной невинности. Слушал я его повествование молча и редко перебивая, и, когда он кончил, я сказал следующее: как Николай Михайлович – я не смею ему не верить, но – как М. Лекок (из романа «Рабство»), весь его роман не выдерживает критики, и что, по мнению М. Лекока, убийца – он.
Настолько мое убеждение было твердо, что когда 19-го, на другой день, Феликс уже переехал на квартиру Дмитрия Павловича, то, войдя к ним в комнату, я брякнул: «Приветствую вас, господа убийцы».
Видя, что упираться не стоит больше, Юсупов мне выложил всю правду. Первый раз он познакомился с Распутиным в 1911 году, скорее из любопытства, но возобновил знакомство с ним за несколько месяцев до убийства, осенью 1916 года. Гришка сразу полюбил его, много толковал о том и о сем и вскоре совсем доверился ему, Юсупову, доверяясь ему вполне. Они виделись чуть ли не ежедневно, говорили обо всем, причем Распутин посвящал его во все свои замыслы, нисколько не стесняясь такой откровенностью.
Шли недели, и Распутин был убежден, что он вполне располагает своим молодым приятелем, доминирует им, словом, что Феликс им окончательно загипнотизирован. Феликс же чувствовал на себе ток его влияния, но вместе с тем и внутренний какой-то отпор его собственной натуры на гипноз Гришки. Чем больше они виделись, тем больше Распутин становился ему противным, и он с ужасом думал, что другие (т.е. Александра Федоровна и государь) находятся вполне под его властью и что России угрожают самые пагубные последствия. Для удобства их свиданий Юсупов наметил особняк в доме отца, где они могли свободно встречаться и никто не мог там им мешать. А тем временем Распутин все больше влюблялся в Юсупова и откровенно высказывал ему свои невероятные планы на будущее. К концу декабря было решено подписать сепаратный мир с Германией!! Это вызвало у Юсупова желание, а вскоре и твердое решение покончить с ним во что бы то ни стало.
Местом для замысла был избран юсуповский особняк на Мойке. Ночь 16/XII была назначена для выполнения замысла. До преступления молодой Феликс долго молился один в Казанском соборе. У себя он объявил людям, что у него будет попойка или ужин с молодыми людьми и дамами, потому вся лишняя прислуга была услана вон, а оставались лишь несколько слуг в нижнем этаже – и те не появлялись наружу. Приглашены были: в.к. Дмитрий Павлович, Пуришкевич, Сухотин и врач (приглашенный Пуришкевичем) – фамилии не помню. Для них были приготовлены в верхнем этаже чай и закуска, а внизу, в столовой (молодых Юсуповых), был сервирован холодный ужин с напитками, где заседали Распутин и Юсупов вдвоем. Тут они провели время около 3-х часов вместе (от 12 ; до 3 ч.), пока Гришка не опьянел. Подливая ему вино, в котором был яд (раствор цианистого калия), - и, видя, что его замысел не удавался, а Распутин только постепенно пьянел, он оставил его одного в столовой, а сам побежал наверх к остальным заговорщикам и взволнованным тоном заявил: «Господа, непонятно: яд не действует. Давайте мне револьвер, придется его добить выстрелом». Револьвер оказался у Дмитрия Павловича, и он долго не хотел его отдавать Юсупову, но тот настоял на своем.
Вернувшись в столовую, Юсупов сел совсем близко к Распутину и, разговаривая с ним, произвел один выстрел почти в упор. Пуля задела часть легкого, прошла через печень, и Распутин повалился без памяти на пол со всеми признаками мертвого. Когда дело было кончено, Юсупов снова вернулся наверх и позвал их в столовую. Врач констатировал агонию Распутина и сказал, что через несколько минут он перестанет дышать. Тогда, чтобы не терять времени, Дмитрий Павлович, Сухотин и доктор вышли из внутреннего подъезда (забыв закрыть дверь на ключ), чтобы распорядиться с мотором для вывоза тела. Пуришкевич, нервный, возбужденный и вполне трезвый (никто из них не пил), не выдерживал оставаться в комнате, и, закрыв двери в столовой на замок, оба вышли с Феликсом в верхний этаж, чтобы обсудить дальнейшие действия.
Тем временем прочие возвратились, и Юсупов пошел один в столовую, где Распутин продолжал лежать на полу без всякого движения, с закрытыми глазами. Тут произошло что-то невероятное по драматизму. Встав на колени перед трупом, Юсупов начал ощупывать пульс, который не бился, а также положил руку на сердце, не ощущая никакого биения, как вдруг мнимый покойник начал открывать сперва левый глаз, затем правый, впиваясь взором, пылавшим лютой злобой, в своего убийцу, который отскочил от Распутина в ужасе. Но не успел он сделать несколько шагов назад, как Распутин сделал усилие, поднялся во весь рост и, как лютый зверь, бросился на Юсупова (револьвер остался забытым наверху), сорвал с него погоны и вцепился руками в его тужурку. Юсупов вскрикнул и вместе с Распутиным направился к винтовой лестнице, где ему удалось оттолкнуть Гришку, упавшего на ступени и на четвереньках, с особенным ревом и шипением раненого зверя и с пеной у рта, рычал, подымаясь по винтовой лестнице.
В один миг Юсупов вбежал к Пуришкевичу, призывая его к себе на помощь. Подойдя к лестнице, к удивлению, Распутина они уже не нашли: он успел убежать по внутреннему выходу, где имел силу подняться и открыть незакрытую дверь во двор. Пуришкевич, нагнав его, сделал два выстрела: одна пуля попала в затылок, другая в ногу, и Распутин повалился на землю уже на дворе с рычанием и пополз к одним из выходных ворот двора. Здесь настиг его Юсупов и каучуковой палкой начал добивать, пока жертва его не испустила духа.
В это время подоспели на выстрелы трое остальных, и тело было нагружено на мотор, но от волнения врач, который должен был управлять, заводя мотор, упал в обморок. Тогда пришлось сесть на руль Дмитрию Павловичу, и вместе с прочими они укатили.
Но до этого произошла еще отвратительная сцена. Раньше чем отправить тело, его втащили в дом, и здесь с Юсуповым произошло что-то необъяснимое. Взяв эту палку, он начал колотить ею труп Гришки по лицу мертвеца со всей силы, перебил ему нос, изуродовал все лицо, а прочие, видя этот припадок бешенства, с трудом оттащили от трупа и уложили на диван, где он впал в прострацию, а сами все 4 уехали. Оба камердинера, увидя своего барина в крови, не на шутку перепугались, кое-как привели его в чувство, и как раз вовремя, так как надо было принять меры предосторожности на дворе, где была масса крови. Пришлось убить дворовую собаку, чтобы перепутать следы крови; это был четвертый выстрел (собака была убита прислугой в 6 час. утра внутри дома и выброшена в снег); затем надо было вымыться и переодеться, так как Юсупов был весь в крови. Все это было сделано, и белье сожжено, кроме сапог, которые оставались как особенно удобные для ношения (?!). Затем надо было вымыть пол в столовой, и все это надо было закончить за ночь. Точно не помню, когда появился городовой, прибежавший на выстрелы с набережной Мойки, но ему был дан совет молчать, так как, мол, господа баловались на попойке, и Дмитрий Павлович убил, шутя, собаку.
Место для погребения тела было выбрано накануне Юсуповым и Сухотиным, именно – на Петровском мосту. Словом, все подробности убийства были взвешены кроме возможности, что цианистый калий не подействует, что я объясняю просто, часто обращаясь в былое время с этим ядом для насекомых. Раствор был слишком слаб и, конечно, произвел бы свое действие, но позже. Что удивительно, это что тот же раствор яда был дан большой старой собаке, которая тотчас же околела, проглотив его.

Не могу еще разобраться в психике молодых людей. Безусловно, они невропаты, какие-то эстеты, и все, что они совершили, - хотя очистили воздух, но – полумера, так как надо обязательно покончить и с Александрой Федоровной, и с Протопоповым. Вот видите, снова у меня мелькают замыслы убийств, не вполне еще определенные, но логически необходимые, иначе может быть еще хуже, чем было.

Не могу понять психики. Чем, например, объяснить неограниченное доверие, которое оказывал Распутин молодому Юсупову, никому вообще не доверяя, всегда опасаясь быть отравленным или убитым? Остается предположить опять что-либо совсем невероятное, а именно – влюбленность, плотскую страсть к Феликсу, которая омрачила этого здоровенного мужчину – развратника и довела его до могилы. Неужели во время нескончаемых бесед между собою они только пили, ели и болтали? Убежден, что были какие-либо физические излияния дружбы в форме поцелуев, взаимного ощупывания и возможно… чего-либо еще более циничного. Садизм Распутина не подлежит сомнению, но, насколько велико было плотское извращение у Феликса, мне еще мало понятно, хотя слухи об его похотях были еще распространены до его женитьбы.
Эта сцена убийства, где один хладнокровно отравлял другого и только удивлялся, что яд не действует, и продолжал с ним пить! Далее – вся последняя борьба. Пробуждение убитого, выражение его глаз, полных злобы и кровожадности, конечно, понятной, этой ярости нагло обманутого мерзавца при виде ошеломленного юноши-убийцы, это рычание насмерть раненого зверя – все это отвратительно по своему реализму, но если не было плотской страсти, разве все это возможно? Наконец, исступление самого Юсупова перед трупом убитого и добивание жгутом из каучука своей уже беспомощной жертвы. Отчего такая злоба, отчего такой цинизм, такое извращение чувств – все же страдающей, умирающей жертвы?
Но, конечно, остается гадать и гадать, а всю истину их отношений Распутин унес с собой, что же касается Феликса, то он многого, конечно, не договаривает из чувства стыдливости, особенно перед дядей его жены. Мне кажется, что он кандидат на сумасшествие в будущем. На мои неоднократные вопросы, что неужели его не мучит совесть, что он все-таки убил человека, всегда тот же ответ: “Никак”. – Видел ли он его хоть во сне? – “Никогда”».

Дмитрий и Феликс о том, как они провели роковую ночь…

Великий князь Андрей Владимирович: «19 декабря 1916 г. Кирилл, Гавриил и я, мы заехали к Дмитрию заявить ему, что, не вникая вовсе в вопрос, виновен ли он или нет в убийстве Распутина, мы все стоим за него, и он может вполне на нас рассчитывать. Что бы ни случилось – мы будем за него. Дмитрий был очень растроган и благодарил за моральную поддержку, причем торжественно поклялся, что в эту знаменитую ночь он Распутина не видал и рук своих в его крови не марал. Дабы ясно доказать свое неучастие в этом деле, он рассказал следующее: 16 декабря он ужинал у Феликса Юсупова в его доме, в квартире имеющей выход в сад прилегающего дома «скоропечатни». Около 3-х утра он вышел из дома с двумя дамами, и на дворе на него бросилась собака, которую он пристрелил из браунинга. Дам отвез на Караванную, а затем вернулся домой, это было до 4-х утра. Больше он об этом деле ничего не знает.
Феликс Юсупов рассказал, про свое знакомство с Распутиным, которое носило характер интереса с точки зрения изучения его психологии, но после одной беседы, которая происходила недавно, он так непочтительно и грязно отозвался о Ники и Аликс, что он перестал у него бывать.
Переходя к знаменитой ночи 16-17 декабря, Феликс говорил, что Дмитрий пожелал поужинать у него в его новой квартире и было решено ужин назначить на 16 декабря, т.е. накануне отъезда Феликса в Крым. Кто был на ужине, ни Феликс, ни Дмитрий не говорили, и назвали одного Пуришкевича. Во время разгара ужина Феликс был позван к телефону, его вызвал Распутин и уговаривал ехать к цыганам. Феликс ответил, что у него гости и ехать не может. Распутин настаивал бросить гостей и что у цыган будет веселее. Феликс слышал в аппарат шум голосов и веселья и спросил Распутина, откуда он говорит, он громко ответил: «Ты слишком много знать хочешь» и прекратил разговор. Ужин шел своим чередом. После ухода Дмитрия с двумя дамами, Феликс слышал выстрел во дворе и послал лакея знать, в чем дело, но тот сообщил, что ничего нет и что ему, вероятно, послышался выстрел. Тогда Феликс вышел на двор и застал городового, который прибежал на выстрел и нашел убитую собаку. Успокоив представителя порядка и приказав зарыть собаку, Феликс позвонил к Дмитрию узнать, он ли убил собаку и получив утвердительный ответ, пошел провожать гостей, которые около 4-х утра уже все разъехались. Затем Феликс вернулся во дворец Сандро (великого князя Александра Михайловича), где он жил. На следующее утро у него был полицмейстер, по поводу ночного выстрела, и, не желая раздувать такой пустяк, в котором замешан Дмитрий, Феликс поехал к градоначальнику, а затем к министру юстиции Макарову. Вечером он поехал на вокзал, чтобы ехать в Крым, но на вокзале полицмейстер просил его вернуться домой с обязательством о невыезде из столицы.
После этого Дмитрий рассказал, как было с его арестом.
18 декабря утром к нему звонит генерал-адъютант Максимович и говорит следующее: «Ваше Императорское Высочество, для Вас будет большим ударом то, что я должен Вам сообщить, прошу пока не выезжать из дому и ждать меня». Затем он прибыл и передал Дмитрию, что получил по телефону от Аликс приказание арестовать его домашним арестом. Хотя, сознался Максимович, без Высочайшего приказа он не имеет права это делать, но, принимая во внимание его личную безопасность, он просит его сидеть дома. Таким образом, фактически, Дмитрий арестован по приказанию Аликс».

Что узнал об убийстве Распутина французский посол

Генерал А.И. Спиридович: «Французский посол Палеолог имел хорошую агентуру, многие сведения ему доносили великосветские дамы».
Морис Палеолог: «Об убийстве Распутина продолжают циркулировать самые противоречивые, самые фантастические версии. Тайна тем глубже, что с первой же минуты императрица поручила вести следствие лично знаменитому Белецкому, бывшему Директору департамента полиции, теперь сенатору; он тотчас принялся за дело с начальником охранки жандармским генералом Глобачевым и его расторопным помощником полковником Кирпичниковым. Требуя, чтобы все полномочия для ведения следствия были сосредоточены в руках Белецкого, императрица усиленно повторяла: «Я только ему доверяю, я поверю лишь тому, что мне скажет он, один он…»
Из двух различных источников, из коих один очень интимный, я получил сведения, дающие мне возможность восстановить главные фазы убийства. Меня уверяют, что эти подробности совпадают с фактами, установленными в настоящее время полицейским следствием.
Драма произошла в ночь с 29 на 30 декабря (с 16 на 17 декабря по старому стилю) во дворце князя Юсупова на Мойке, дом № 94.
До того у Феликса Юсупова были лишь неопределенные отношения. Чтоб заманить его к себе в дом, князь прибег к довольно неэлегантному стратегическому приему. 28 (15) декабря он отправился к старцу и сказал ему:
- Моя жена, прибывшая из Крыма, безумно хочет с тобой познакомиться. И она хотела бы видеть тебя совершенно интимно, чтобы спокойно поговорить с тобой. Не хочешь ли ты завтра прийти ко мне домой выпить чашку чаю? Приходи попозже, этак в половине двенадцатого, потому что у нас будет обедать моя теща, но к этому времени она уже, наверное, уйдет.
Надежда завязать знакомство с очень красивой княгиней Ириной, дочерью великого князя Александра Михайловича и племянницей императора, тотчас соблазнила Распутина, и он обещал прийти. Княгиня Ирина, впрочем, вопреки утверждению Юсупова, находилась еще в Крыму.
На следующий день, 29 (16) декабря, около 11 часов вечера все заговорщики собрались во дворце Юсупова в одном из салонов верхнего этажа, где был сервирован ужин. Князя Феликса окружали великий князь Дмитрий, депутат Государственной Думы Пуришкевич, капитан Сухотин и польский врач, доктор Станислав де Лазоверт, прикомандированный к одной из крупных военно-санитарных организаций. Что бы ни рассказывали, никакой оргии в этот вечер во дворце Юсупова не было; в обществе не было ни одной женщины: ни княгини Р., ни г-жи Д., ни графини П., ни танцовщицы Корелли.
В четверть двенадцатого Феликс отправился в автомобиле к Распутину, который живет на Гороховой, № 68, приблизительно в двух километрах от Мойки.
Юсупов ощупью поднялся по лестнице, ведущей в квартиру Распутина, так как свет в доме был уже погашен, а ночь была очень темная. В этом мраке он плохо ориентируется. В тот момент, когда он звонит, он боится, что ошибся дверью, может быть, этажом. Тогда он мысленно произносит: «Если я ошибусь, значит, судьба против меня – и Распутин должен жить».
Он звонит, сам Распутин открывает ему дверь; за ним следует верная служанка Дуня.
- Я за тобой, отец, как условлено. Моя машина ждет внизу.
И в порыве сердечности по русскому обычаю звонко целует старца в губы.
Тот, охваченный инстинктивным недоверием, насмешливо восклицает:
- Ну и целуешь же ты меня, малый… Надеюсь, это не иудино лобзанье… Ну, пойдем. Ступай вперед… Прощай, Дуня!
Через десять минут, то есть около полуночи, они вышли из автомобиля у дворца на Мойке.
Юсупов вводит своего гостя в небольшой апартамент нижнего этажа, выходящий в сад. Великий князь Дмитрий, Пуришкевич, капитан Сухотин и доктор Лазоверт ожидают в верхнем этаже, откуда доносятся время от времени звуки граммофона.
Юсупов говорит Распутину:
- Моя теща и несколько наших знакомых молодых людей еще наверху, но все они собираются уходить. Моя жена сойдет к нам тотчас после их ухода… Сядем.
Они усаживаются в широкие кресла и беседуют об оккультизме, некромантии.
Старец никогда не нуждается в стимуле, чтобы разглагольствовать без конца о подобных вещах. К тому же он в этот вечер в ударе; глаза его блестят, и он кажется очень довольным самим собой. Чтоб предстать пред молодой княгиней Ириной во всеоружии всех своих средств обольщения, он надел свой лучший костюм, костюм знаменательный: на нем широкие черные бархатные шаровары, запущенные в высокие сапоги, белая шелковая рубаха, украшенная голубой вышивкой, наконец, пояс из черного сатина, расшитый золотом, подарок царицы.
Между креслами, в которых развалился Юсупов и его гость, заранее поставлен был круглый стол, на котором размещены на двух тарелках пирожные с кремом, бутылка марсалы и поднос с шестью стаканами.
Пирожные, поставленные возле Распутина, были отравлены цианистым калием, доставленным врачом Обуховской больницы, знакомым князя Феликса.
Каждый из трех стаканов, стоящих возле этих пирожных, содержит по три центиграмма цианистого калия, растворенного в нескольких каплях воды; как ни слабой кажется эта доза, она, однако, огромна, потому что уже доза в четыре центиграмма смертельна.
Едва началась беседа, Юсупов небрежно наполняет по стакану из каждой серии и берет пирожное с ближайшей к нему тарелки.
- Ты не пьешь, отец Григорий? – спрашивает он старца.
- Нет, мне пить не хочется.
Они продолжают довольно оживленно беседовать о чудесах спиритизма, колдовства и ворожбы.
Юсупов еще раз предлагает Распутину выпить вина, съесть пирожное. Новый отказ.
Но когда часы пробили час утра, Гришка внезапно приходит в раздражение и грубо кричит:
- Да что же это? Жена твоя не идет… Я, знаешь, ждать не привык. Никто не позволяет себе заставлять меня ждать, никто… даже императрица.
Зная, как вспыльчив Распутин, князь Феликс примирительно лепечет:
- Если Ирины не будет здесь через несколько минут, я пойду за ней.
- И хорошо сделаешь, потому что мне становится скучно.
С непринужденным видом, но сдавленным горлом Юсупов пытается возобновить беседу. Старец неожиданно выпивает свой стакан. И, щелкнув языком, говорит:
- Марсала у тебя знатная. Я бы еще выпил.
Машинально Юсупов наполняет не тот стакан, который протягивает ему Гришка, а два других, содержащих цианистый калий.
Распутин хватает стакан и выпивает его единым духом. Юсупов ждет, что жертва свалится в обмороке.
Но яд все не оказывает действия.
Третий стакан. Все никакого эффекта.
Обнаруживавший до этого момента замечательное хладнокровие и непринужденность убийца начинает волноваться. Под предлогом, будто он идет за Ириной, он выходит из салона и поднимается на верхний этаж, чтобы посоветоваться со своими сообщниками.
Совещание непродолжительно. Пуришкевич энергично высказывается за ускорение развязки.
- Иначе, - заявляет он, - негодяй уйдет от нас. И так как он по крайней мере наполовину отравлен, мы подвергнемся всем последствиям обвинения в убийстве, не получив от него никакой выгоды.
- Но у меня нет револьвера, - возражает Юсупов.
- Вот мой револьвер, - отвечает великий князь Дмитрий.
Юсупов, держа за спиной в левой руке револьвер, возвращается вниз.
- Моя жена в отчаянии, что заставляет тебя ждать, - говорит он, - ее гости только что ушли, она сейчас будет здесь.
Но Распутин едва слушает его, отдуваясь и рыгая, он мечется взад и вперед. Цианистый калий подействовал.
Юсупов не решается, однако, воспользоваться своим револьвером. А если он промахнется?.. Хрупкий и изнеженный, он боится открыто напасть на коренастого мужика, который мог бы раздавить его одним ударом кулака. Однако нельзя терять больше ни одной минуты. С секунду на секунду Распутин может заметить, что попал в ловушку, схватить своего противника за горло и спастись, переступив через его труп. Совершенно овладев собой, Юсупов говорит:
- Так как ты на ногах, пройдем в соседнюю комнату. Я хочу показать тебе очень красивое итальянское распятие эпохи Ренессанса, которое я давно купил.
- Да, покажи его мне, никогда не лишне посмотреть изображение нашего распятого Спасителя.
Они заходят в соседнюю комнату.
- Вот посмотри, вот здесь, на этом столе, - сказал Юсупов, - не правда ли, красиво?
И в то время, как Распутин склоняется над святым изображением, Юсупов становится слева и почти в упор два раза стреляет ему в бок.
Распутин издает:
- Ах!
И всей своей массой падает на пол.
Юсупов наклоняется над телом, щупает пульс, осматривает глаза. Подняв веко, и не констатирует никаких признаков жизни. На выстрел быстро сходят оставшиеся наверху сообщники.
Великий князь Дмитрий заявляет:
- Теперь надо поскорее бросить его в воду… Я пойду за своим автомобилем.
Его спутники снова поднимаются на верхний этаж, чтобы сговориться, как увезти труп.
Минут через десять Юсупов заходит в салон нижнего этажа посмотреть на свою жертву – и отступает в ужасе.
Распутин, опираясь на руки, наполовину поднялся. В последнем усилии он выпрямляется, опускает свою тяжелую руку на плечо Юсупова и срывает с него эполет, выдохнув замирающим голосом:
- Негодяй!.. Завтра ты будешь повешен! Потому что я все расскажу императрице!
Юсупов с трудом вырывается, выбегает из салона, возвращается на верхний этаж. И бледный, залитый кровью, кричит прерывающимся голосом своим сообщникам:
- Он еще жив… Он со мной говорил…
Затем он в обмороке падает на диван. Пуришкевич хватает его своими сильными руками, встряхивает, поднимает, берет у него револьвер и заговорщики сходят в апартамент нижнего этажа.
Распутина нет уже больше в салоне. У него хватило энергии открыть дверь в сад, и он ползет по снегу.
Пуришкевич выпускает одну пулю ему в затылок и другую в спину, а в это время Юсупов, взбешенный, рыча, бежит за бронзовым канделябром и наносит им жертве несколько страшных ударов по черепу.
Четверть третьего утра.
В этот момент к садовой калитке подъезжает автомобиль великого князя Дмитрия. С помощью надежного слуги заговорщики одевают Распутина в шубу, надевают ему даже галоши, чтобы во дворце не осталось никаких вещественных доказательств, и кладут тело в автомобиль, в который торопливо садятся великий князь Дмитрий, доктор Лазоверт и капитан Сухотин. Затем автомобиль под управлением Лазоверта полным ходом несется к Крестовскому.
Накануне капитан Сухотин обследовал берега. По его указанию автомобиль останавливается у небольшого моста, ниже которого скоростью течения нагромождены были льдины, разделенные полыньями. Там не без труда трое сообщников подносят тяжеловесную жертву к краю проруби и сталкивают труп в воду. Но физическая трудность операции, густой ночной мрак, пронзительное завывание ветра, страх быть захваченными врасплох, нетерпенье покончить со всем – до крайности напрягают их нервы, и они не замечают, как, сталкивая труп за ноги, они уронили одну галошу, которая осталась на льду; три дня спустя находка этой галоши открыла полиции место погружения трупа в воду.
В то время как на Крестовском острове совершалась эта погребальная работа, произошел инцидент во дворце на Мойке, где князь Феликс и Пуришкевич, оставшиеся там одни, заняты были поспешным уничтожением следов убийства.
Когда Распутин покинул свою квартиру на Гороховой, агент охранки Тихомиров, которому обычно поручалась охрана «старца», тотчас перенес свое дежурство к дворцу Юсупова. Начало драмы, конечно, ускользнуло от его внимания.
Но если он не мог слышать первых револьверных выстрелов, ранивших Распутина, он явственно слышал выстрелы в саду. Встревоженный, он поспешил предупредить полицейского пристава соседнего участка. Вернувшись, он видел, как из ворот дворца Юсупова выехал автомобиль и с бешеной скоростью помчался к Синему мосту.
Пристав хочет войти во дворец, но дворецкий князя, принимая его на пороге, говорит ему:
- То, что произошло, вас не касается. Его императорское высочество великий князь Дмитрий доложит завтра кому следует. Уходите.
Энергичный пристав проникает в дом. В вестибюле он натыкается на Пуришкевича, который заявляет ему:
- Мы только что убили человека, позорившего Россию.
- Где труп?
- Этого вы не узнаете. Мы поклялись сохранить абсолютную тайну обо всем, что произошло.
Пристав поспешно возвращается в участок на Морской и телефонирует полицмейстеру 2-й части полковнику Григорьеву. Не прошло получаса, как градоначальник генерал Балк, командующий отдельным Корпусом жандармов генерал Татищев, начальник охранки генерал Глобачев, наконец, директор Департамента полиции Васильев прибыли в Юсуповский дворец».

Что узнала дочь об убийстве ее отца

Матрена Распутина: «О том, что происходило в доме Юсупова, мне известно от человека, имя которого я не решаюсь открыть и теперь.
Феликс тщательно продумал декорации предстоящего спектакля. Он мнил себя великим эстетом и даже в мелочах старался придать самому гнусному делу внешний лоск. В своем дворце на Мойке он переоборудовал винный погреб – соорудив из него роскошную комнату. (Погреб – чтобы крики обреченного не могли достигнуть посторонних ушей!)
Сводчатый потолок, арки, старинная мебель, персидские ковры, бесценная посуда, кубки, скульптуры – все это должно было, по его мысли, подавить Распутина, дать ему почувствовать, в каком высокородном доме его принимают. Столетия рода Юсуповых-Сумароковых-Эльстонов должны были взирать на отца отовсюду, указывая на его малость и ничтожество.
На одном из буфетов, недалеко от камина, Феликс положил древнее распятие из хрусталя, отделанное серебром.
Остальные заговорщики должны были разместиться до подачи условного знака над погребом, в кабинете, также специально оборудованном для этого случая.
Феликс проводил гостя вниз по лестнице, в салон. Отец удивился, почему не идут сразу к больной. Сверху доносились звуки граммофона, голоса. Князь объяснил, что у жены вечеринка и скоро она сама спуститься. Отец удивился:
- А как же голова?
Князь неопределенно махнул рукой.
Комната выглядела так, будто ее только что покинули ужинавшие. На шахматном столике – неоконченная партия.
Сняв шубу, отец подошел к камину, опустился на один из стоящих рядом больших диванов лицом к яркому пламени.
Князь предложил стакан портвейна – уже отравленного. (Отравлены были также и пирожные, приготовленные для отца.)
Отец отказался. Юсупов, извинившись, вышел – будто за тем, чтобы отдать распоряжения прислуге.
Феликса не было долго. Отец решил подняться наверх. В этот момент Юсупов появился с бутылкой мадеры в руках.
Феликс сказал, оправдываясь, что жена слишком увлечена гостями и придется еще подождать.
Выпив вина, тоже отравленного, отец пожаловался на странное ощущение – будто жжение в горле и затрудненность дыхания.
- Устал, - вздохнул он.
Феликс продолжал подливать вино. Он заметно нервничал.
Просидев в молчании еще какое-то время, отец собрался уходить:
- Видно, я не нужен.
Феликс вяло стал упрашивать остаться.
Вдруг он с какой-то странной решимостью схватил отца за локоть. Но, словно обжегшись, отдернул руку.
- Подожди, еще хотя бы минуту. Я сейчас, - Феликс бросился к лестнице.
Наверху ждали сообщники.
Яд почему-то не действовал. План мог сорваться.
Дмитрий дал Феликсу револьвер.
Юсупов вернулся, увидел, что отец держит в руках хрустальное распятие, сказал:
- Правильно. Помолись!
Отец обернулся. Он знал, что ловушка захлопнулась.
Тем временем Лазоверт и Дмитрий спустились в комнату. Следом – Сухотин и Пуришкевич.
Яд стал оказывать действие. Отец впал в беспамятство.
Словно в помешательстве заговорщики накинулись на отца. Били, пинали и топтали неподвижное тело.
Кто-то выхватил кинжал.
Отца оскопили.
Возможно, это и не было помешательством. Ведь все заговорщики, кроме Пуришкевича, - гомосексуалисты. И то был, скорее всего, ритуал. Они думали, что лишают его главной силы. Так и не поняв, что сила отца была в другом. Для них за пределами плоти любви не существовало.
Убийцы решили, что отец мертв. Но тут тело шевельнулось. Одно веко задрожало и приподнялось. В следующую секунду открылись оба глаза.
- Он жив, жив! – вскрикнул Феликс и импульсивно склонился над жертвой.
Отец схватил Феликса за плечи и сжал их.
Юсупов вырвался.
Отец затих.
Заговорщики оставили отца на полу и поднялись в кабинет. Принялись обсуждать, как избавиться от тела.
В коридоре раздался шум. Бросившись к двери, они увидели, как отец выбегает во двор.
Юсупов еле слышно прошептал:
- Боже, он все еще жив!
Пуришкевич выскочил во двор с пистолетом в руке и два раза выстрелил, потом еще два раза. Отец упал в сугроб.
Появился городовой, услышавший выстрелы, но Феликс встретил его у ворот и объяснил, что один из пьяных гостей несколько раз пальнул из револьвера.
Отделавшись от полицейского, Феликс вернулся и обнаружил, что слуги внесли тело обратно в дом и положили вверху лестницы.
Юсупов впал в неистовство.
Пуришкевич описывал, как Феликс набросился на недвижное тело и стал его пинать: «Это было такое ужасное зрелище. Я вряд ли смогу когда-нибудь его забыть».
Тем временем Сухотин надел шубу и шапку отца, и доктор Лазоверт отвез его обратно к нашему дому – сбить со следа тех, кто мог проследить с вечера за автомобилем до дворца на Мойке. Дмитрий поехал с ними под видом Феликса.
Вернувшись обратно, они застали Пуришкевича в одиночестве, они со слугой уложили совершенно невменяемого князя спать.
Сами перевязали веревкой тело отца, погрузили на заднее сиденье автомобиля. На Петровском острове сбросили с моста в прорубь.
Они надеялись, что течение затянет ужасный сверток под лед, а потом отнесет в море». (298)
 
 «Такого веселья давно не видала столица…»

Княгиня Е.Н. Сайн-Витгенштейн: «Те, которые не видели, не могут себе представить, что переживал в эти дни Петроград. Такой радости, такого веселья давно не видала столица, такая придавленная, такая сумрачная эти последние месяцы. Ликование было общее. Радовались все: одни видели в этом удар, нанесенный ненавистному правительству, другие, как мы, надеялись на возрождение монархизма, избавленного от этого злокачественного нароста. …Тогда никто не подозревал, что выстрел в Распутина был преддверием к 27 февраля».
Генерал А.Т. Васильев: «Так как мне было известно, как сильно переживала Императрица преступление, совершенное против хорошего по натуре человека, который так преданно ей служил, я особенно болезненно воспринимал реакцию на это убийство во многих слоях общества. Естественно, что представители леворадикальных партий ликовали, но значительно более прискорбна была симпатия к убийцам, которую испытывали и публично выражали высокопоставленные персоны.
Уже 18 декабря наша цензура прислала мне для сведения две телеграммы, посланные Великой княгиней Елизаветой, сестрой Царицы. Одна из них была адресована Великому князю Дмитрию Павловичу; она была написана по-английски и гласила:
«Только что вернулась, вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного.
Элла».
Вторая телеграмма, на французском, послана была княгине Юсуповой, матери князя Феликса, которая в то время жила в Крыму. В ней использовались такие выражения:
«Все мои глубокие и горячие молитвы за всех вас, за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней.
Елизавета».
Таким образом, Великая княгиня не сомневалась, что Юсупов возглавил убийство Распутина, и расценивала этот поступок как патриотический и героический.
Через несколько недель после преступления почтовая цензура перехватила анонимное письмо, адресованное князю Юсупову; оно пришло из Нижегородской губернии и в восторженных выражениях восхваляло убийство Распутина как акт освобождения и спасения страны.
В этом документе мы читаем:
«Честные и благородные люди России долго боролись против темных сил: говорили в Государственной думе, умоляли, просили Царя сойти с ложного пути и идти по пути правды и света, помнить завет Отца Миротворца, а также и присягу, данную Николаем II родине. Но Николай не внял голосу правды, остался верен со своими крамольниками преступным направлениям и без колебания продолжает вести отчизну к гибели. Спасители поняли, что просьбы и мольбы бессильны, Царь к ним глух, надо избрать иной путь, и он избран. Совершилось то, чего народ давно жаждал. Гнойник вскрыт, первая гадина раздавлена — Гришки нет, остался зловонный, безвредный труп. Но далеко не все еще сделано, много еще темных сил, причастных к Распутину, гнездятся в России в лице Николая, Царицы и других отбросов и выродков человеческого отрепья. Неправильно назвали великих людей убийцами. Это подлость. Они не убийцы, а святые люди, пожертвовавшие собою для спасения родины. Горе Николаю, если он посягнет на жизнь и свободу этих людей. Весь народ восстанет, как один, и поступит с Царем так, как Он поступил с Мясоедовым.
Голос народа».
Глупость и безосновательность этого письма говорят сами за себя. Но они очень характерны, так как показывают, до какой степени дошла пагубная и возбуждающая пропаганда революционеров, если люди позволяли себе выражаться в таком тоне об августейших персонах Императора и Императрицы. Конечно же, я изъял это письмо, и оно никогда не дошло до адресата.
Расследование, начатое мной после исчезновения Распутина, теперь было приостановлено, и я передал дело министру юстиции, чтобы оно шло законным порядком. Утром 17 декабря Пуришкевич уехал на фронт с санитарным поездом, начальником которого он был, предоставив, таким образом, своим соучастникам самостоятельно расплачиваться за содеянное. Он хорошо понимал, что некоторое время не сможет появляться на трибуне Думы.
Юсупов пытался как можно дольше держаться за свою историю о застреленной собаке и повторил ее как градоначальнику Балку, так и министру юстиции Макарову. Когда он попытался убедить Макарова, что Пуришкевич сказал выдавшие его слова полицейскому просто потому, что был пьян, министр опровергнул это утверждение, заметив, что, насколько ему известно, Пуришкевич принципиально воздерживается от употребления крепких спиртных напитков.
Тогда Юсупов попросил разрешения покинуть Петербург и поехать к жене в Крым; и Макаров дал ему это разрешение. Но когда Царица узнала о намерениях князя, она запретила ему уезжать до возвращения Царя, который был в Ставке. Поэтому Юсупов отправился во дворец Великого князя Дмитрия, и два убийцы держались как если бы они были национальными героями, принимая многочисленные визиты с поздравлениями от людей, которые настолько заблуждались, что видели в их поступке патриотический подвиг.
19 декабря Царь возвратился и сразу же распорядился посадить под арест Великого князя Дмитрия, что означало, что ему запрещено покидать свой дворец. По приказу Царя товарищ министра внутренних дел Трепов подверг князя Юсупова перекрестному допросу, но и на этот раз не удалось заставить его честно и откровенно рассказать о том, что произошло на самом деле. Вскоре после этого Царь повелел Юсупову удалиться в свое поместье в Курской губернии.
Великий князь Дмитрий Павлович был прикомандирован к армейским частям в Персии, и это решение Его Величества вызвало недовольство и громкие протесты в самой Императорской семье. Несколько Великих князей направили Царю письмо, умоляющее не наказывать так сурово молодого Дмитрия Павловича, так как он всего лишь принял участие в устранении наглого и отвратительного негодяя.
Это письмо почти сразу же стало известно в обществе и дало пищу для обсуждения. По-моему, этот документ был одновременно дерзок и бессердечен; он ясно обнаруживал, что целью его авторов не является, как можно было бы ожидать, охрана интересов Царской семьи. Тут присутствовало, скорее, стремление представить особые интересы либеральной группы среди Великих князей. Император поступил с прошением с присущим ему чувством справедливости, просто написав на полях, что никому нельзя позволять совершить преступление и остаться безнаказанным.
Таким образом, повеление Императора было исполнено. Этой же ночью Юсупов и Великий князь Дмитрий Павлович, сопровождаемые полицейскими, были выпровожены из Петербурга. Во время поездки им запрещалось вести разговоры, а также посылать и получать телеграммы».

«Я буду вторым отцом…»

Матрена Распутина: «Мама, Дмитрий и Дуня приехали из Покровского через пять дней. Мы с Варей их встретили, и мама получила ответ на свой вопрос раньше, чем успела его задать – мы были в черных платьях, подаренных царицей.
Приехавшие требовали подробностей, и я рассказала обо всем, опустив самые страшные детали, и еще сообщила о похоронах, которые должны состояться в окрестностях Царского Села на клочке земли, подаренной Анной Александровной.
Дмитрий спросил о самих похоронах, я ничего не могла ему ответить, так как царская чета запретила присутствовать на них, опасаясь неприятностей для нас.
На следующий день царица прислала автомобиль. Нас с мамой, Варей и Дмитрием отвезли в Царское Село.
Пока взрослые пытались хоть как-то утешить маму, царские дочери обнимали нас, выказывая любовь и сочувствие. Алексей же стоял в стороне, сдерживая рыдания. По его щекам текли слезы.
Царь заверял маму:
- Госпожа Распутина, я стану вторым отцом для ваших прекрасных дочерей. Мы с Аликс всегда их любили, как собственных дочек. Пусть они продолжают учиться в Петрограде, и я позабочусь о том, чтобы они ни в чем не нуждались.
Однако события развивались так, что впору было заботиться о спасении самой жизни, а не о благополучии».

Похороны Распутина

Морис Палеолог: «Лишь только тело Распутина вытащили из Невы, оно было таинственно увезено в приют ветеранов Чесмы, расположенной в пяти километрах от Петрограда по дороге в Царское Село.
Осмотрев труп и констатировав следы ран, профессор Косоротов ввел в залу, где производилось вскрытие, сестру Акулину, молодую послушницу, с которой Распутин познакомился когда-то в Октайском монастыре, где он изгнал из нее беса. По письменному повелению императрицы она с одним только больничным служителем приступила к последнему одеванию трупа. Кроме нее, никого к покойному не допустили: его жена, дочери, самые горячие его поклонницы тщетно умоляли разрешить им видеть его в последний раз.
Бывшая одержимая, благочестивая Акулина провела половину ночи за омовением тела, наполнила его раны благовониями, одела в новые одежды и положила в гроб. В заключение она положила ему на грудь крест, а в руки вложила письмо императрицы… Вот текст этого письма, как мне его сообщила г-жа Т., приятельница старца, очень дружившая с сестрой Акулиной:
«Мой дорогой мученик, дай мне твое благословение, чтоб  оно постоянно было со мной на скорбном пути, который остается мне пройти здесь на земле. И помяни нас на небесах в твоих святых молитвах. Александра».
Утром на следующий день императрица и г-жа Вырубова пришли помолиться над прахом друга, который они засыпали цветами, иконами и причитаниями».
Лили Ден: «Сразу после вскрытия во дворец прибыла Акилина Лаптинская. По ее словам, она хотела обсудить вопрос о погребении Григория Ефимовича. Ее величество приняла Акилину, при их встрече присутствовали мы с Анной Вырубовой. «Сестра милосердия» сначала поинтересовалась у ее величества, не угодно ли ей будет взглянуть на труп.
- Разумеется нет, - ответила государыня тоном, не допускающим никаких возражений.
- Но остается открытым вопрос о погребении, продолжала Акилина. – Григорий Ефимович всегда хотел, чтобы его похоронили в Царском Селе.
- Это невозможно, невозможно! – вскричала государыня. – Пусть тело отвезут в Сибирь и похоронят в родной деревне «отца Григория».
Акилина заплакала. Она стала утверждать, что дух Григория Ефимовича не найдет покоя, если его тело будет погребено так далеко от дворца. Императрица заколебалась. Я понимала ее. Она подумала о том, что отречься от мертвого друга так же недостойно, как и от живого. Анна уладила вопрос, предложив похоронить тело Распутина в центральной части часовни рядом с ее лазаретом для выздоравливающих. Часовня и лазарет строились на земле, приобретенной Анной на ее собственные средства. Поэтому имя императорской семьи не будет затронуто, если разгорится скандал. Недоброжелатели лишь получат возможность лишний раз бросить камень в огород Анны Александровны.
- Ну и пусть, - проговорила Анна, обиженно выпятив губы, как капризный ребенок. – Меня мало заботит мнение света».
Генерал В.Н. Воейков: «В половине двенадцатого меня вызвала к себе императрица.
Начала императрица разговор со мной с вопроса – где хоронить Распутина? Мне пришло в голову сказать, что я слышал, будто бы покойный желал быть похороненным на погосте родного села Покровского.
Так как императрица выразила желание присутствовать на богослужении при теле покойного, я дал мысль это исполнить при перевезении его через Царское Село на станцию Колпино. Императрица колебалась принять какое-нибудь решение ввиду многочисленных просьб со стороны поклонниц Распутина похоронить его в Царском Селе, причем указывалось даже место – у ограды парка в направлении Александровской станции.
В этот же день в разговоре с А.А. Вырубовой я ей высказал свое опасение, что если Распутина похоронят в Царском Селе, то могила его может подвергнуться осквернению и потребует охраны часового. (К сожалению, я оказался пророком.) Заехавший ко мне А.Д. Протопопов обещал поддержать мое предложение отправить тело Распутина в Тобольскую губернию. Уходя, он сказал, что вернется ко мне после доклада. Через некоторое время я узнал от скорохода, что он сел в свой мотор и прямо из дворца укатил в Петроград. На телефонный мой вопрос о результате доклада по делу Распутина А.Д. Протопопов ответил, что ему не удалось склонить Ее Величество принять мое предложение. На деле же оказалось, что он у государыни настаивал на погребении Распутина в Царском Селе, говоря, что провоз тела по России может дать повод к нежелательным демонстрациям по пути следования».
Анна Вырубова: «Протопопов спрашивал совета ее величества по телефону, где его похоронить. Впоследствии он надеялся отправить тело в Сибирь, но сейчас же сделать это не советовал, указывая на возможность по дороге беспорядков. Решили временно похоронить в Царском Селе, весной же перевезти на родину. Отпевали в Чесменской богадельне, и в 9 часов утра в тот же день (кажется, 21 декабря) одна сестра милосердия привезла на моторе гроб Распутина. Его хоронили около парка, на земле, где я намеревалась построить убежище для инвалидов. Приехали их величества с княжнами, я и два или три человека посторонних. Гроб был уже опущен в могилу, когда мы пришли; духовник их величеств отслужил краткую панихиду, и стали засыпать могилу. Стояло туманное, холодное утро, и вся обстановка была ужасно тяжелая: хоронили даже не на кладбище. Сразу после краткой панихиды мы уехали. Дочери Распутина, которые совсем одни присутствовали на отпевании, положили на грудь убитого икону, которую Государыня привезла из Новгорода. Вот правда о похоронах Распутина, о которых столько говорилось и писалось».
Лили Ден: «Так и порешили, что Распутина похоронят в часовне Анны, и поскольку я присутствовала на похоронах, могу рассказать, как и где это происходило. Судя по книгам и различным совершенно не соответствующим действительности отчетам репортеров, Григория Ефимовича похоронили глубокой ночью, втайне, в парке Царского Села. Ничего подобного. Похороны Распутина состоялись в 8 утра 22 декабря. Накануне вечером ее величество обратилось ко мне с просьбой встретить ее и всю семью возле могилы, что я ей и пообещала.
Утро выдалось чудное. Ярко-голубое небо, сверкающее солнце, блестящий, словно алмазная россыпь, свежий наст. Кругом царили мир и покой. Я с трудом могла поверить, что мне предстоит присутствовать при заключительном акте одной из величайших и скандальных трагедий в истории человечества. Моя карета остановилась на дороге неподалеку от Обсерватории, и меня провели по покрытому ледяной коркой полю к недостроенной часовне. На снег были брошены доски, и когда я приблизилась к часовне, то заметила полицейский фургон, стоявший у свежевырытой могилы. Минуту спустя я услышала звон бубенцов и затем увидела Анну Вырубову, с трудом ковылявшую по полю. Почти тотчас же подъехал закрытый автомобиль, и к нам подошли члены императорской семьи. Они были в трауре, в руках у ее величества – белые цветы. Она была очень бледна, но совершенно спокойна. Однако, когда из фургона вынули дубовый гроб, в глазах ее блеснули слезы. Гроб был самый простой. Лишь православный крест на крышке свидетельствовал о религиозной принадлежности мертвеца.
Церемония продолжалась. Священник из лазарета Анны Вырубовой прочитал отходную молитву, и после того, как их величества бросили на крышку гроба по горсти земли, государыня раздала цветы великим княжнам и всем остальным, и мы бросили их на гроб. После того как были произнесены последние слова молитвы, императорская семья покинула часовню. Мы с Анной последовали за нею… Анна Александровна села в свои сани, я – в карету. Было около девяти часов.
Я оглянулась на заснеженные поля, на голые стены недостроенной часовни и подумала об убиенном
рабе Божием, нашедшем там последний покой. Я испытывала огромную жалость к нему, но еще сильней были моя жалость и любовь к тем, кто верил в него и одарил его своей дружбой, бросив вызов враждебному миру, к тем, на чьи невинные плечи легло тяжкое бремя его безрассудств.
Я не стала приводить никаких живописных деталей в своем рассказе о погребении Распутина. Я изложила факты в точном соответствии с действительностью».
Морис Палеолог: «Сколько раз во время моих поездок в Царское Село проезжал я мимо Чесменского приюта (бывшей летней резиденции Екатерины II), который с дороги виден сквозь деревья. В это время года в своем зимнем уборе, на беспредельной туманной и холодной равнине – место зловещее и унылое. Это как раз подходящая декорация для вчерашней сцены. Императрица и ее зловещая подруга, в слезах перед распухшим трупом развратного мужика, которого они так безумно любили и которого Россия будет проклинать вечно, - много ли создал великий драматург-история более патетических эпизодов?»
Анна Вырубова: «Государыня не плакала часами над его телом, и никто не дежурил у гроба из его поклонниц».
Генерал В.Н. Воейков: «Меня последовательно – шаг за шагом – ставили в известность о всех поступавших по делу сведениях, которые я, в свою очередь, докладывал государю. С самого первого доклада о таинственном исчезновении Распутина, до последнего – о водворении его тела в часовню Чесменской богадельни – я ни разу не усмотрел у Его Величества скорби и, скорее, вынес впечатление, будто бы государь испытывает чувство облегчения».
Великий князь Андрей Владимирович: «Кирилл (великий князь Кирилл Владимирович) говорил, что Саблин, который провел несколько дней в Царском Селе и говорил с Ники и Аликс, уверял, что они оба очень просто отнеслись к убийству Распутина, говорят об этом как о печальном факте, но не больше».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Смерть Распутина стала для императрицы тяжелым ударом. Именно в нем она видела спасение для своего сына. Имея возможность в любой момент обратиться к целителю, она могла хоть ненадолго отбросить свою тревогу за мальчика.
Теперь же, как ей казалось, дни ее сына были сочтены. К тому же старец незадолго до смерти сказал ей: «Когда уйду я, уйдете и вы» - намекая тем самым на падение империи. Что же теперь должно было случиться?»

Совещание Романовых

Великий князь Андрей Владимирович: «21 декабря. В 5 ; ч. у меня собрались: мама, дядя Павел, Кирилл и Борис, а позже и Сандро. Собрались по инициативе дяди Павла, который хотел нам сообщить следующее: 19 декабря он был у Ники в 11 ч. вечера и спросил. По какому праву Аликс приказала арестовать Дмитрия. На это Ники ответил, что это был его приказ (тут надо отметить несоответствие в показаниях. Ежели бы этот приказ исходил от Ники, он передал бы его прямо Максимовичу. Ежели Аликс получила от Ники телеграмму, она бы так и сказала Максимовичу, а не просила сделать ей лично одолжение, что показал Максимович сегодня кн. Васильчикову. Таким образом, Ники прикрыл Аликс). На просьбу освободить Дмитрия он сказал, что не может ему сейчас дать ответ, но пришлет завтра утром. И действительно дядя Павел получил от Ники письмо примерно следующего содержания, которое дядя Павел нам прочел:
«Отменить домашний арест Дмитрия не могу до окончания следствия. Мою Бога, чтобы Дмитрий вышел из этой истории, куда его завлекла его горячность, чист».
Затем дядя Павел передал про свидание с Дмитрием и как он на образе и портрете матери поклялся ему, что в крови этого человека рук не марал. Цель совещания заключалась в том, посылать ли Ники или нет заготовленный ответ, и прочел письмо, которое мы все одобрили.
С приходом Сандро, мы обсуждали, что же будем делать дальше, ежели Ники все же не освободит Дмитрия и поведет следствие до конца. Тогда решили, что дядя Павел снова поедет к Ники и покажет всю опасность создавшегося положения, которое рисуется так.
Фактом ареста Дмитрия на всю Россию доказано соучастие Дмитрия в деле убийства Распутина. Т.к. убийство Распутина приветствуется всей Россией, и ликований было много вплоть до гимнов в театрах, целования на улицах и т.д., то естественно имя Феликса Юсупова и Дмитрия у всех на устах и они народные герои, освободившие Россию от кошмарной грязи. Чем больше будут преследовать Дмитрия, тем больше его будут возносить, а этим восстановят против Царского Села всю Россию и армию, которая станет за Дмитрия горою. Это нежелательно, и для прекращения всего дела, следует следствие прекратить, дело предать забвению и поставить крест на всем. Но шансы, что так просто и трезво посмотрят на дела мало и вот почему.
Протопопов утвержден в должности министра внутренних дел. Макаров уволен и его заместил Н.А. Добровольский в Министерстве юстиции. Трепов подал в отставку. Трепов и Макаров настаивали в Царском Селе на прекращении дела, а Протопопов наоборот на продолжении следствия. Между прочим Трепов просил у Дмитрия разрешение поставить военный караул в его доме, для охраны его от агентов Протопопова, которые хотят Дмитрия убить. Хорошо правительство, где министр-президент принимает меры против министра внутренних дел.
При таком составе правительства и взаимоотношений министров между собой (Трепов не видал Протопопова с 19 ноября) вряд ли можно ожидать, что Ники поймет всю опасность создавшегося положения. Протопопов же со своей стороны хочет доказать в Царском Селе, что шайка, убившая Распутина, не кончила своего дела и хочет убить и других лиц повыше. Ежели эта точка зрения восторжествует, то можно ожидать суда над Дмитрием, а это значит бунт открытый. И подымать в такое время. Война, враг грозит, а мы такой бранью заняты. Как не стыдно было подымать шум из-за убийства такого грязного негодяя. Срам на всю Россию.
Сандро сообщил, что Григория Распутина отвезли в Царское Село.
Черт знает, что такое».

Ссылка Дмитрия и Феликса

Великий князь Андрей Владимирович: «23 декабря. Я лежал в постели весь день, и чувствовал себя очень плохо. Около 10 ч. вечера, когда я уже засыпал ко мне по телефону звонит Гавриил и сообщает, что в 2 ч. утра Дмитрия высылают в Персию в отряд генерала Баратова. Я немедленно позвонил к Кириллу и хотел ехать к нему, но он сказал, что мама, Dicky и он, сами приедут сейчас ко мне. Я просил и Гавриила приехать, и сам стал быстро одеваться. Скоро все приехали, и надо было решить, что предпринять. Попытаться ли спасти Дмитрия и помешать его отъезду или предоставить событиям идти своей чредой. Решили последнее, но все же мы хотели иметь мнение председателя Государственной Думы М.В. Родзянко, но он отказался приехать из-за позднего часа, было уже около 12 ч., боясь вызвать излишние толки. Затем приехал ко мне и Сандро. Он тоже находил, что в данную минуту ничего нельзя делать. Феликс тоже сослан под охраной в Курскую губернию в свое имение. Затем он передавал нам весь свой разговор с Ники, с Треповым и Протопоповым. Разговор с Ники он вел в духе, как мы решили на совещании с дядей Павлом, что все дело надо прекратить и никого не трогать, в противном случае могут быть крайне нежелательные осложнения. По словам Сандро, он ярко охарактеризовал современное положение и всю опасность, но ничего не вышло. Сандро просил Ники сразу кончить дело при нем же по телефону, но Ники отказался, ссылаясь, что он не знает, что ответить Аликс, ежели она спросит, о чем они говорили. Сандро предложил сказать, что говорили об авиации, но Ники сказал, что она не поверит, и решил обождать доклада Протопопова, обещав дело все же прекратить. На этом Сандро должен был уехать, не добившись освобождения Феликса. Трепов ничего не мог тоже сделать, и был, по словам Сандро, совершенно беспомощный. После этого мы решили ехать немедленно к Дмитрию, проститься с ним, что немедленно и выполнили, оставив мама и Dicky у меня. Дмитрия мы застали спокойным, но бледным как полотно.
В 1 ; ч. мы простились с Дмитрием.
После отъезда Дмитрия генерал Лайминг прислал с пути два письма. На следующий день, после отъезда у Дмитрия был вроде нервного припадка. Он плакал почти весь день. В суматохе отъезда они забыли взять с собой деньги и провизию».

Последний глава правительства

Генерал А.И. Спиридович: «25 декабря, Рождество Христово. Хороший солнечный, морозный день.
После чая государь принял члена государственного совета, старого князя Голицына, состоявшего председателем комитета по оказанию помощи русским военнопленным. По этой должности князь довольно часто имел доклады у императрицы Александры Федоровны и заслужил доверие Ее Величества. Он был приглашен к государыне, но, когда явился во дворец, был принят самим государем. Государь сказал, что царица пока занята, и начал с ним беседовать, но затем, улыбнувшись, сказал: «Я с вами хитрю. Вас вызвал я, а не императрица. Я долго думал, кого назначить председателем Совета Министров вместо Трепова, и мой выбор пал на вас». Поблагодарив, Голицын заметил, что при его преклонных годах ему будет трудно справиться с новой трудной заботой. Государь как будто согласился с ним и милостиво распрощался, через два дня был опубликован указ о его назначении.
Ему было 66 лет. Он имел богатый административный опыт. В 1885 году он уже был архангельским губернатором. В 1903 – сенатором, в 1915 – членом Государственного совета, принадлежал к правой его группе. Имел отличную репутацию».

Письмо Романовых Николаю II

Княгиня Ольга Палей: «Государева родня решила подать государю петицию, где умоляла его не наказывать великого князя Дмитрия сверх меры и не ссылать в Персию ввиду слабого его здоровья.
Слезную бумагу писала я. Тогда казалось, эта ссылка угробит его, а вышло – милостью Божьей она спасла ему жизнь. Тех, кто остались в России, растерзали большевистские звери в 1918-м и 1919-м».
Генерал А.И. Спиридович: «29-го днем во дворце великой княгини Марии Павловны собрались все те, кто согласился подписать письмо. Подписались Ольга (королева Греции), Мария (старшая), Кирилл, Виктория, Борис, Андрей, Павел, Мария (младшая), Елизавета (Маврикиевна), Иван, Елена, Гавриил, Константин, Игорь, Николай Михайлович, Сергей Михайлович.
Среди собравшихся было большое возбуждение. Не скрывалось резкое негодование против императрицы. Молодежь и дамы были особенно воинственно настроены, а великий князь Николай Михайлович говорил об императрице просто грубо».
Великий князь Андрей Владимирович: «29 декабря. К 2 ; ч. у мама собралось семейство подписать коллективное письмо к Ники, с просьбой разрешить Дмитрию жить в Усове или Ильинском вместо Персии, где по климатическим условиям пребывание там для его здоровья может быть роковым. Приехали Мари, Иоанчик, Ellen, Гавриил, Костя, Игорь, Сергей Михайлович, Кирилл и Dicky.
Когда письмо было подписано, все семейство стало разъезжаться».
Генерал А.И. Спиридович: «Письмо было отправлено, а вечером Их Величества уже знали все подробности о царившем во дворце Марии Павловны настроении и обо всех разговорах».
Великий князь Андрей Владимирович: «31 декабря. История с нашим коллективным письмом окончилось чрезвычайно неожиданно. Сегодня оно вернулось назад с Высочайшей резолюцией:
“Никому не дано право заниматься убийством; знаю, что совесть многим не дает покоя, т.к. не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне.
Николай”».

Ссылка великого князя Николая Михайловича

Генерал А.И. Спиридович: «Из всех членов династии больше всех критиковал великий князь Николай Михайлович.
Главным местом, где великий князь любил много и громко говорить, был яхт-клуб.
Государя предупреждали о поведении великого князя. Его Величество решил положить этому конец. 29-го вечером по приказу государя министр двора граф Фредерикс пригласил к себе великого князя, передал ему о неудовольствии императора и попросил прекратить неподобающие его положению разговоры. Князь дал министру разъяснения и написал государю письмо, в котором повторил сказанное министру. На свое письмо великий князь получил 31 декабря следующий ответ от государя: “Очевидно, граф Фредерикс что-то перепутал. Он должен был передать тебе мое повеление об отъезде из столицы на два месяца в Грушевку. Прошу это исполнить и завтра не являться на прием. Комиссией для выработки мирных переговоров заниматься больше не надо. Возвращаю бумаги разных министров по юбилейной комиссии. Ники. 31 декабря 1916 года”».
Великий князь Николай Михайлович: «31.12. Первый час. Готово дело. Только что фельдъегерь мне привез приказание выехать в ссылку в Грушевку. Александра Федоровна торжествует, но надолго ли, стерва, удержит власть?! А он (Николай II) что это за человек, он мне противен, а я его все-таки люблю, так как он души недурной, сын своего отца и матери; может быть, люблю по рикошету, но что за подлая душонка!
Хорошо встречаю новый год! Что он нам даст? Ничего хорошего».

1917 год

«Год начинается при дурных предзнаменованиях…»

Морис Палеолог: «Если судить лишь по созвездиям русского неба, год начинается при дурных предзнаменованиях. Я констатирую везде беспокойство и уныние; войной больше не интересуются, в победу больше не верят, с покорностью ждут самых ужасных событий».
Баронесса С.К. Буксгевден: «Год начался в атмосфере беспокойства и уныния. Император давал аудиенции и занимался делами, которые накопились за время его пребывания в Ставке. Даже внешне император сильно изменился. Теперь он выглядел бледным и измученным, к тому же за последние месяцы он очень сильно похудел. В его глазах постоянно присутствовало выражение грусти и беспокойства, лоб прорезали глубокие морщины, а под глазами появились мешки – явный признак сердечного недомогания.
Его присутствие было большой поддержкой для императрицы. Вырубова и Лили Ден также находились при ней гораздо больше времени, чем прежде. Вырубова жила теперь в Александровском дворце. В своих апартаментах она трижды устраивала небольшие музыкальные вечера для великих княжон. Приходили на эти вечера и император с императрицей. Помимо них Вырубова приглашала обычный круг знакомых: Лили Ден, Эмму Фредерикс с ее сестрой, госпожу Воейкову, несколько девушек, а также тех офицеров «Штандарта», которые были в это время в Царском Селе, князя Долгорукова, герцога Александра Лихтенбергского и меня. Играл румынский оркестр, но, несмотря на то, что великие княжны от души радовались таким переменам в их монотонном существовании, настоящего веселья на этих вечерах не было. Всех угнетало мрачное предчувствие грядущей катастрофы, и во всех песнях, казалось, проскальзывали грустные нотки. Я ясно помню выражение беспокойства на лице императора и невыразимую грусть в глазах императрицы».

«Первый шаг по предложению короны»

Генерал А.И. Спиридович: «В тот первый день нового года на далеком Кавказе, в Тифлисе, оппозиционные заговорщики сделали первый шаг по предложению короны великому князю Николаю Николаевичу. Тифлисский городской голова Александр Иванович Хатисов, которому князем Львовым было поручено поговорить по этому поводу с великим князем, вернулся к праздникам в Тифлис. Вот как произошло это знаменательное событие, о котором позже рассказывал мне лично (10 декабря 1930 г. в Париже) сам Хатисов, у него на квартире в гостиной, где на камине красовался портрет бывшего наместника Кавказа графа Воронцова-Дашкова.
На первый день нового года было назначено принесение поздравлений великому князю во дворце. Когда очередь дошла до Хатисова, он также поздравил князя и просил дать ему аудиенцию по важному делу. Великий князь предложил приехать в тот же день, часа через три, когда разъедутся все поздравляющие.
В назначенный час Хатисов явился во дворец. Хатисов подробно доложил о принятом в Москве решении представителей общественности: для спасения страны устранить императора Николая Александровича от престола и предложить корону великому князю Николаю Николаевичу.
- Признаюсь, - говорил мне Хатисов, - я очень сначала волновался и с большой тревогой следил за рукой великого князя, который барабанил пальцами по столу около кнопки электрического звонка. А вдруг нажмет, позвонит, прикажет арестовать… Но нет, не нажимает. Это подбодрило.
Хатисов доложил, что императрицу Александру Федоровну решено или заключить в монастырь, или выслать за границу. Предполагалось, что государь даст отречение и за себя, и за наследника. Хатисов просил князя ответить, как он относится к этому плану и можно ли рассчитывать на его содействие, так как он должен передать ответ князю Львову.
Великий князь выслушал доклад и предложение спокойно. Он не выразил ни удивления, ни протеста против намерения низвержения царствующего императора. Великий князь считал, что престиж государя весьма подорван, но сомневался в том, примет ли сочувственно мужик низвержение царствующего императора, поймет ли мужик смену царя. Это было первое замечание великого князя. Второй вопрос, возникший у него: как отнесется армия к низвержению государя. Желая разобраться в этих двух вопросах и желая, как он выразился, «и подумать, и посоветоваться с близкими людьми», князь попросил Хатисова приехать за ответом через два дня.
3 января Хатисов вновь явился во дворец. На этот раз великий князь принял его в присутствии генерала Янушкевича. Он заявил Хатисову, что, подумав, решил отказаться от участия в предложенном ему деле. И вот по каким причинам. По его мнению, народ, т.е. мужик и солдат, не поймет насильственного переворота, и он не найдет сочувствия и поддержки в армии. Великий князь предложил высказаться генералу Янушкевичу. Тот кратко ответил, что также думает: солдаты не поймут насильственного переворота. Генерал посмотрел в свою записную книжку и сказал, что армия насчитывает не то десять, не то пятнадцать миллионов человек. На прощание великий князь пожал Хатисову руку, дружески распрощался и Янушкевич. Хатисов послал князю Львову условную телеграмму об отрицательном ответе следующего содержания: «Госпиталь не может быть открыт». Заговорщицкий центр во главе с князем Львовым окончательно остановился теперь на замещении престола наследником Алексеем Николаевичем при  регенте Михаиле Александровиче.
Об этом тифлисском событии ни министр внутренних дел Протопопов, ни дворцовый комендант тогда не знали. Но Хатисов заверял меня, что будто бы перед самой революцией о нем был осведомлен государь. Я не нашел этому подтверждения.
Сам великий князь никакого предупреждения Его Величеству не сделал.
Зарождающаяся измена монарху, да еще Верховному главнокомандующему во время войны, в поведении великого князя была налицо уже в тот момент. В дальнейшем она претворится в реальное действие ровно через два месяца, подтолкнет на измену еще некоторых главнокомандующих армиями и сыграет главную роль в решении императора Николая II отречься от престола».

«Ужель начались чудеса?..»

Протопресвитер Г. Шавельский: «В то время, как можно сказать, вся Россия ликовала по случаю избавления от Распутина, при Дворе росло беспокойство. Незадолго до смерти «старец» будто бы предсказал, что его вскоре не станет. Когда исполнилось первое пророчество, стали вспоминать другие. Вспомнили, что он же предсказывал, что в двадцатый или в сороковой день, точно не помню, - после его смерти тяжко заболеет наследник; и еще, - что царская семья, чуть ли и не Россия, будут безопасны только до тех пор, пока он жив. Эти предсказания беспокоили, как оказалось, не только императрицу, Вырубову и других, потерявших голову поклонников и поклонниц Распутина, но и гораздо более уравновешенных людей.
24-го февраля 1917 года, после обеда, когда Государь обходил гостей, я, стоя рядом с проф. Федоровым, спрашиваю его:
- Что нового у вас в Царском? Как живут без «старца»? Чудес над гробом еще нет?
- Да вы не смейтесь! – серьезно заметил мне Федоров.
- Ужель начались чудеса? – опять с улыбкой спросил я.
- Напрасно смеетесь! В Москве, где я гостил на праздниках, так же вот смеялись по поводу предсказания Григория, что Алексей Николаевич заболеет в такой-то день после его смерти. Я говорил им: «Погодите смеяться, пусть пройдет указанный день!» Сам же я прервал данный мне отпуск, чтобы в этот день быть в Царском: мало ли что может случиться! Утром указанного «старцем» дня приезжаю в Царское и спешу прямо во дворец. Слава Богу, наследник совершенно здоров! Придворные зубоскалы, знавшие причину моего приезда, начали вышучивать меня: «Поверил «старцу», а «старец»-то на этот раз промахнулся!» А я им говорю: «Обождите смеяться, - иды пришли, но иды не прошли!» Уходя из дворца, я оставил номер своего телефона, чтобы, в случае нужды, сразу могли найти меня, а сам на целый день задержался в Царском. Вечером вдруг зовут меня: «Наследнику плохо!» Я бросился во Дворец… Ужас, - мальчик истекает кровью! Еле, еле удалось остановить кровотечение… Вот вам и «старец»… Посмотрели бы вы, как наследник относился к нему! Во время этой болезни матрос Деревенько однажды приносит наследнику просфору и говорит: «Я в церкви молился за вас; и вы помолитесь святым, чтобы они помогли вам скорее выздороветь!» А наследник отвечает ему: «Нет теперь больше святых!.. Был святой – Григорий Ефимович, но его убили. Теперь и лечат меня, и молятся, а пользы нет. А он, бывало, принесет мне яблоко, погладит меня по больному месту, и мне сразу становится легче»… Вот вам и «старец», вот и смейтесь над чудесами! – многозначительно закончил профессор».

Последняя аудиенция английского посла

Джордж Бьюкенен: «Идея революции носилась в воздухе, и единственный спорный вопрос заключался в том, произойдет ли она сверху или снизу. Открыто говорили о дворцовом перевороте, и на обеде в посольстве один мой русский приятель, занимавший высокий пост в правительстве, заявил, что вопрос лишь в том, убьют ли императора и императрицу или только последнюю. С другой стороны, народное восстание, вызванное недостатком продовольствия, могло вспыхнуть каждую минуту.
У меня не было повода просить об аудиенции, но я не хотел ждать развития событий, не сделав последнего усилия спасти императора, хотя бы даже вопреки ему самому. Чтобы придать больший вес своим словам, я просил разрешения говорить от имени короля и правительства его величества, а не представлять, как я это делал раньше, свои личные соображения. Мне сообщили в ответ, что король отсутствует в Лондоне, а потому получить разрешение его величества невозможно; а так как императору не хуже меня известно положение дел в его стране, ничего хорошего от моего предполагаемого шага произойти не может. Я не разделял такую точку зрения, так как императора и императрицу, к сожалению, держали в неведении относительно истинных чувств народа. Поэтому я ответил, что кризис, переживаемый Россией, грозит такими опасностями, что я должен просить правительство его величества пересмотреть свое решение. Мы должны сделать это, писал я, ради императора, который всегда был другом и лояльным союзником Англии. Мы обязаны сделать это ради России, которая принесла такие жертвы общему делу, и ради нас самих, непосредственно заинтересованных в том, чтобы предотвратить эти опасности. Если правительство его величества не уполномочит меня говорить от его имени, я готов, с его разрешения, говорить от своего имени и принять на себя всю ответственность за свой поступок. Такое разрешение было мне, в конце концов, дано.
В назначенный день – 12 января – я в особом поезде отправился в Царское Село в сопровождении одного из камергеров. Меня провели в большую приемную, где я некоторое время беседовал кое с кем из высших придворных чинов. Посмотрев в окно, я увидел императора, вышедшего из дворца и быстро шагавшего по снегу, как он часто делал в перерывах между аудиенциями. Минут через десять после его возвращения меня провели к нему. Во всех предыдущих случаях его величество запросто принимал меня у себя в кабинете, пригласив сесть, протягивал портсигар и предлагал закурить. Поэтому я был неприятно удивлен, когда на этот раз меня ввели в комнату для аудиенций, и я застал его величество ожидавшим меня, стоя посреди комнаты. Я сразу понял, что ему известна цель моего посещения, и он нарочно желает придать ему строго официальный характер, как бы давая этим понять, что мне не следует касаться вопросов, выходящих за пределы компетенции посла. Сознаюсь, что у меня упало сердце, и минуту я серьезно подумывал о том, чтобы отказаться от моей первоначальной цели.
Его величество начал с того, что выразил глубокое сожаление по поводу полученного им утром известия о смерти графа Бенкендорфа, который так много сделал для укрепления англо-русской дружбы. Заговорив затем о значении предстоящей союзной конференции в Петрограде, его величество выразил надежду, что она окажется последней, после которой последует мирная конференция. Я ответил, что усматриваю мало шансов на то, что она будет предвестницей мирной конференции, так как политическое положение России не дает мне возможности ожидать особых результатов от ее усилий.
На вопрос императора, почему я так пессимистически оцениваю конференцию, я ответил, что даже если ей удастся установить более тесное сотрудничество между союзными правительствами, у нас нет никакой гарантии, что теперешнее русское правительство останется на своем посту или что решения конференции будут уважаться его преемниками. Когда его величество возразил, что подобные опасения неосновательны, я объяснил, что координации наших усилий недостаточно, пока в каждой из союзных стран не будет достигнута полная солидарность между всеми классами населения. «Но я и мой народ, - перебил меня император, - едины в нашей решимости выиграть войну». «Но не едины, - возразил я, - в оценке компетенции людей, которым ваше величество доверили ведение войны. Желаете ли вы, ваше величество, - спросил я, - чтобы я говорил с вами с моей обычной откровенностью?»
Когда император выразил на это согласие, я заговорил о том, что теперь между ним и его народом выросла стена, и если Россия еще едина как нация, то она едина в оппозиции его теперешней политике. Народ, который при объявлении войны с таким подъемом объединился вокруг своего монарха, видел, как сотни и тысячи жизней были принесены в жертву из-за нехватки винтовок и боеприпасов и как вследствие неумелого управления разразился продовольственный кризис. К моему великому удивлению, сам император прибавил: «И железнодорожная разруха». Все, чего хочет народ, продолжал я, - это иметь правительство, которое доведет войну до победного конца. Дума, я знаю, удовлетворилась бы, если бы его величество назначил председателем Совета министров человека, которому он и народ могли бы одинаково доверять, и позволил бы этому человеку самому выбрать себе кабинет. Император, оставив без внимания это предложение, сослался в оправдание себе на некоторые перемены, осуществленные им недавно в различных министерствах. На это я осмелился заметить, что его величество за последнее время так часто менял министров, что послы никогда не могут знать, будет ли сегодняшний министр, с которым они обсуждают тот или иной вопрос, министром завтра.
“Ваше величество, разрешите мне сказать вам, что у вас есть только один верный путь – уничтожить стену, отделяющую вас от народа, и снова заслужить его доверие”.
Выпрямившись и пристально на меня глядя, император спросил: “Вы хотите сказать, что я должен заслужить доверие моего народа или что он должен заслужить мое доверие?”
“И то и другое, ваше величество, - возразил я, - так как без взаимного доверия Россия никогда не выиграет войну. Вы вдохновенно выступили в Думе в феврале прошлого года. Не посетите ли вы ее снова? Поговорите ли со своим народом? Скажите ли ему, что вы, отец своего народа, желаете трудиться вместе с ним, чтобы выиграть войну? Вам достаточно мизинцем шевельнуть, и они снова упадут на колени у ваших ног, как я видел это в Москве после объявления войны”.
В ходе нашего разговора я указал на необходимость поставить сильного человека во главе правительства, и император ухватился за эту мысль. Он сказал, что положение, несомненно, требует твердости и сильного человека, способного справиться с ним.
Затем я обратил внимание его величества на попытки немцев не только посеять раздор между союзниками, но и внести отчуждение между ним и его народом. Их агенты, сказал я, работают повсюду. Они дергают за веревочки и пользуются как бессознательными орудиями теми, кто дает советы его величеству при выборе министров. Они косвенным образом влияют на императрицу через ее приближенных, в результате чего, вместо того чтобы пользоваться подобающей ей любовью, ее величество окружена недоверием, и ее обвиняют в германофильстве. Император еще раз выпрямился и сказал: “Я сам выбираю своих министров и никому не позволяю влиять на себя”.
“Видит ли ваше величество, - продолжал я, - опасность положения, и известно ли вам, что не только в Петрограде, но и по всей России раздаются революционные речи?”
В ответ на возражение императора, что ему хорошо известно, что люди позволяют себе вести подобные разговоры, но я сильно ошибаюсь, придавая этому слишком большое значение, я сказал ему, что за неделю до убийства Распутина я слышал о готовившемся покушении. Я счел эти слухи пустой болтовней, но они оказались верными. Поэтому я не могу оставаться глух, когда до меня доходят слухи о замышляемых убийствах некоторых высоких особ. Если такие убийства начнутся, то нельзя сказать, где они кончаться. Конечно, будут приняты репрессивные меры, и Дума будет распущена. Если это случится, то я оставлю всякую надежду на Россию.
“Ваше величество, сказал я в заключение, - вы должны помнить, что народ и армия – одно целое, и что в случае революции можно рассчитывать только на незначительную часть армии для защиты династии. Я отлично знаю, что посол не имеет права разговаривать с монархом так, как говорю я, и я должен был собрать всю свою смелость, чтобы решиться на подобный шаг. Я могу лишь сказать в свое оправдание, что мною руководит чувство преданности вашему величеству и императрице. Если бы я увидел друга, идущего темной ночью через лес по дороге, которая, я знаю, ведет к пропасти, разве я не счел бы своим долгом предупредить его об опасности? И разве не мой долг предостеречь ваше величество о той пропасти, которая лежит перед вами? Ваше величество, вы находитесь на перепутье и должны выбрать одну из дорог. Одна поведет вас к победе и славному миру, другая – к революции и гибели. Позвольте мне умолять ваше величество выбрать первую. Следуя по ней, вы обеспечите своей стране осуществление ее вековых стремлений, а себе – положение самого могущественного монарха в Европе. И что важнее всего, вы обеспечите безопасность тех, кто вам дорог, и вам не придется беспокоиться за их судьбу”.
Император был явно тронут теплотой, вложенной мной в этот призыв, и, пожимая мне руку на прощание, сказал: “Благодарю, сэр Джордж!”
Г-н Барк, министр финансов, имевший аудиенцию непосредственно после меня, спросил меня на следующий день, что я сказал императору, так как ему никогда не приходилось видеть его таким нервным и взволнованным. Он передал императору прошение об отставке, но тот разорвал его со словами: “Теперь не время министрам оставлять свои посты”.
Однако, как ни сильно было впечатление, которое я произвел на императора в тот момент, он оказалось недостаточным, чтобы противодействовать влиянию императрицы, чье недовольство я навлек на себя моими разговорами во время предыдущих аудиенций. Это недовольство было столь велико, что, по слухам, подвергался серьезному обсуждению вопрос о моем отозвании».

 «Все ждут от правительства властного слова…»

Генерал А.И. Спиридович: «Петроградское охранное отделение, начальником корпуса жандармов которого был генерал-майор Глобачев, подчиненный формально петроградскому градоначальнику, но в реальности непосредственно министру внутренних дел, было хорошо осведомлено об общем настроении и недовольстве в столице».
Генерал К.И. Глобачев: «За истекшие 3-4 месяца среди Петроградского общества широко распространились тревожные слухи о том, что в ближайшем будущем столица окажется совершенно лишенной предметов первой необходимости и что неимущим классам угрожает опасность голодовки; в связи с этим среди низов населения стали говорить о необходимости устроить погром лавок, который обратил бы внимание администрации на различные злоупотребления в деле обеспечения столицы продуктами. Волна погромного настроения достигла своего апогея перед Рождеством и теперь несколько спала, но слухи о злоупотреблениях возросли еще больше, сложившись в голове обывателя в одну цельную и стройную теорию, не лишенную правдоподобности и логичности. Эта теория, широко распространенная во всех слоях обывательской массы, может быть представлена в следующем виде: до войны Россия вывозила за границу массу своих продуктов; с прекращением вывоза эти продукты остались в стране и могут быть выпущены лишь на внутренний рынок; следовательно, количество продуктов первой необходимости (муки, мяса, яиц, рыбы и пр.) стало гораздо больше, чем было до войны, и должны эти продукты продаваться дешевле; а между тем оказывается, что повсюду количество пищевых продуктов уменьшилось в несколько десятков раз; и это наблюдается не только в столицах, находящихся за несколько тысяч верст от мест производства, но и в самих местах производства, где ныне совершенно нельзя достать товаров, прежде вывозившихся тысячами вагонов (член Управы В. Н. Новиков, объездивший по поручению Городской думы весь Юг для закупок масла, яиц, мяса и пр. для Петрограда, в своем большом докладе указывает, что в 90 % центров вывоза этих продуктов ныне, нечего вывозить и все местные торговли вследствие полного отсутствия товаров прекратили свою деятельность). Обыватель, пораженный подобным ненормальным явлением, создал для его объяснения особую теорию, нашедшую поддержку и обоснования в некоторых журналах и газетах («Вечернее время», «Петроградский листок» и др.): по мнению обывателя, продукты «кто-то» скрывает для «каких-то» скрытых целей. Но подобное объяснение сразу выставляет новый вопрос: кому и зачем нужно скрывать товары. Ответ может быть дан лишь один: очевидно, тому, кому нужно вызвать недовольство населения и беспорядки внутри России, кому дорог раскол среди русского общества, т. е. врагам - немцам. Но немцы - далеко, а дороговизна - близка, и теория заполняет недостающее звено между немцем и дороговизной так: немецкие агенты подкупили русских купцов или их агентов и этим создали нынешнее тревожное положение; продукты есть, но они спрятаны по приказу немцев (или даже понемногу уничтожаются). Таков остов теории; подробности ее меняются в зависимости от политических убеждений обывателя: для правого и консервативного обывателя главные виновники, подкупленные немцами, - евреи, для либерального - Министерство путей сообщения, для октябриста - банки с интернациональными акционерами и т. п. Обострение отношений между продавцами и покупателями, недостаток и дороговизна продуктов, недостаточность мер, принимаемых к обеспечению населения продуктами, ежедневно сообщаемые газетами случаи злоупотреблений при продаже и доставке и пр. - заставляют слухи расти без конца, вызывая порой самые нелепые разговоры, которые общество жадно воспринимает.  Тщетно благоразумные элементы призывают к спокойствию и доверию к будущему: их голоса заглушает рев озлобленной толпы, жаждущей, на ком бы выместить свое недовольство. Сведения, сообщаемые газетами, придавая многим слухам полную правдоподобность,  заставляют обывателя верить своей теории, как величайшей истине, тем более, что Правительство, занятое другими более важными делами, не принимало пока никаких решительных мер для проверки или опровержения этих сведений; меры же, принимавшиеся отдельными администраторами, только убеждали обывателя в том, что он окружен злоупотреблениями, из которых ему очень трудно выбраться; напуганное всякими ужасами воображение обывателя заставляет его втихомолку мечтать о времени мира и грозить таким образом совершенно уничтожить ту гармонию сердец Правительства и общества, которая наблюдалась с начала войны. Дороговизна заставила рядовых обывателей говорить: «Эх, поскорее бы окончилась война»; недостаток продуктов и боязнь голода заставит этих обывателей сказать: «Зачем нам воевать, все равно не победим». Трусость, малодушие, стремление к спокойной и сытой жизни, столь свойственные  всегда  обывателям,   ныне  выступают  особенно рельефно, и необходимы экстренные меры Правительства, чтобы заставить общество снова поверить в будущее и терпеливо переносить настоящее.
Прежде всего необходимо отметить рост цен на все продукты; если этот рост может быть отчасти оправдан дороговизной рабочих рук, трудностью доставки, падением стоимости денег и т. п. для продуктов, производящихся после начала войны, или тех, изготовление которых связано с войной (предметы из стали, железа, чугуна и т. п.), то ничем нельзя оправдать дороговизну продуктов, произведенных задолго до начала войны, или таких, производство которых нисколько не связано с войной. Между тем, к всеобщему изумлению, оказывается, что цены выросли буквально на все продукты на 50, 100, 200 и даже 500 %.
Дрова, заготовленные за 2-3 года до войны, продаются на месте (Новгородская губерния, вблизи линии Николаевской ж. д.) в 2 раза дороже, хотя при этом: 1) их стало гораздо больше, т. к. прежде дрова из этого же района шли на финские и шведские пароходы, делающие рейсы в Балтийском море, ныне же все эти дрова идут в продажу петроградскому населению; 2) работа по рубке, пилке и укладке дров была произведена до войны. Таким образом, повышение цен на дрова на месте их заготовки необъяснимо.
Второй пример: керосиновые лампы, горелки, сетки, стекла и пр. повысились в цене на 75-100 %, между тем оказывается, что все эти вещи производились до начала войны и ныне не производятся, т. к. материал для них в полуотделанном виде шел из Германии, чем же объяснить повышение цен, которое выразилось в следующих цифрах: висячие кухонные лампы с 30-35 копеек поднялись до 1 рубля - 1 р. 25 к., столовые 10-линейные лампы с 2 р. - 2 р. 50 к. до 4 р. - 4 р. 50 к., 14 и 15-линейные до 6-7 руб. и т. д. («Петроградский листок» № 358, от 30 декабря 1915 г.). Очевидно, что цены возросли лишь под влиянием спекуляции, рассчитанной на превышение спросом предложения.
Переходя к пищевым продуктам, мы может отметить ту же вакханалию цен. Привожу несколько цен:

До войны В начале войны Ныне
Мясо 1 сорт 20-21 коп. 30-35 коп. 60-65 коп.
Сыр 25-30 коп. 45-50 коп. 75-80 коп.
Масло 1 сорт 45-50 коп. 60-65 коп. 1 р. 50 к. - 1 р. 80 к. и дороже
Ветчина 60 коп. 70 коп. 1 р. 30 к.
Колбаса чайная 1 с. 24 коп. 30 коп. 50-55 коп.
Конфеты (III сорт) 18 коп. 35 коп. 50 коп.
Шоколадом 35 коп. 70 коп. 1 р. 20 коп

При взгляде на эти цены невольно зарождается мысль, что все продукты первой необходимости шли к нам из-за границы, а не наоборот, как было на самом деле. Чем же иначе можно объяснить такие скачки цен, если продуктов стало больше, чем было до войны. Объяснения торговцев-оптовиков сводятся к тому, что «обыватель стал больше потреблять продуктов», что стали очень дороги средства перевозки. Но оказывается, что железнодорожные тарифы стали дороже не на 100-200 %, а всего на 25 %, а обыватель повсюду кричит о недостатке продуктов. Получается какой-то заколдованный круг, из которого нет выхода: цены дорожают и оттого, что есть продукты и оттого, что их мало или вовсе нет.
Сообщаются сведения о колоссальных состояниях, нажитых в дни бедствия некоторыми купцами: один мясник за 2 1/2 месяца нажил свыше 140 000 рублей; сейчас в Петрограде только и говорят о зеленщике, напечатавшем в газетах заметку, что «к Рождеству не ожидается прибытия транспортов кур», скупившем кур у окрестных крестьян и произвольно увеличившем цены на 1 руб. на каждую куру; эта операция дала ему за неделю торговли «чистых» 12 000 руб., из которых он около 1000 думает пожертвовать благотворительным учреждениям, чтобы получить медаль.
Еще поразительнее доходы крупных оптовиков, где не редкость, по данным секретных агентурных источников, встретить такие записи: операция с мукой, занявшая 14-15 дней, дала прибыли свыше 40 000 руб., операция с дровами, занявшая 6-7 дней, Дала 28 000 руб. и т. д.
Не менее интересны, по сведениям секретной агентуры, «куртажи» комиссионера одной «британской» фирмы, где, например, отмечены такие обороты: продано за день 100 000 пудов каменного угля, 60 000 сажен дров, 3000 пудов кокса и т. д., что дает комиссионеру свыше 2000 руб. за комиссию. Недаром газеты отмечают, что теперь на биржах играют не на цены бумаг, а на цены продуктов: образовался своеобразный спорт среди купечества, кто скорее и выше поднимет цену. И это относительно тех продуктов, которые нужны каждому, без которых ни один обыватель не может обойтись, наличность и доступность коих уже и в настоящий момент дает себе чувствовать в вопросе, возможно ли довести кампанию до исчерпывающего конца и добиться решающей и конечной победы над врагом.
Приведенных выше, взятых на удачу, примеров вполне достаточно для того, чтобы показать, что необычайный рост цен на продукты почти совершенно не зависит от расходов по производству, нисколько не связан с расходами по перевозке и может быть объяснен лишь желанием торговцев нажиться, пользуясь удобным для них моментом исключительного народного напряжения и неожиданной общеевропейской катаклизмы. Это стремление нажиться как можно больше охватили все отрасли торговли и развило спекуляцию в небывалых до этого времени размерах: хищнические инстинкты разгорелись и заставили торговцев повышать цены до невероятности.
При этом в общей погоне за быстрой наживой можно отметить и некоторую своеобразную планомерность, выразившуюся прежде всего в том, что цены на продукты возрастали сразу в целом обширном районе, а не постепенно, как можно было ожидать. Эта-то планомерность уверила обывателя в том, что дороговизна создается «кем-то» по заранее обдуманному плану, а вовсе не является чем-то стихийным. Насколько основательны эти предположения, судить сейчас трудно, но некоторые странные факты во всяком случае показывают, что доля истины в этом несомненно имеется.
Когда в самом начале войны стало известно, что производство некоторых продуктов в ближайшие дни должно будет сократиться, то в газетах появились объявления, приглашавшие комиссионеров «без различия национальностей» для распространения «очень ходких товаров», на подобные объявления отозвались сотни человек в одном лишь Петрограде (преимущественно евреев); оказалось, что под «ходким товаром» подразумевалась вата, марля, хлопок и пр., которые были через комиссионеров немедленно скуплены по всей России и, не будучи никуда вывозимы, сразу поднялись в цене на 75 %. Хищническое увеличение цен в данном случае ясно из того, что одна бедная еврейка, буквально голодавшая до войны, «заработала» в декабре 1914 года до 12 000 руб. на одной лишь вате, которой она не видела и в глаза, но которую «перепродавала» мелким торговцам. Та же история была с медными предметами, пока не была запрещена скупка меди.
Газеты переполнены известиями о том, что во всех кафе на Невском проспекте в любое время дня можно видеть сотни комиссионеров, устраивающих всякого рода сделки. Особенно характерна история, происшедшая не особенно давно и возмутившая всех, кто о ней знал: группа евреев, бывших прежде комиссионерами в Белостоке и руководивших крупными делами за границей, решила устроить «выгодную вещь» с каким-нибудь товаром. Их выбор остановился на ряде аптекарских товаров (йод и т. п. вещества); моментально по всей России полетели заказные письма комиссионерам о скупке ими всюду этих продуктов в возможно большем количестве; одновременно эти же господа напечатали объявление от имени какой-то английской фирмы, имеющей склады в Швеции и России и могущей доставлять многие продукты в неограниченном количестве; объявления были представлены в учреждения, ведающие закупками аптекарских товаров для госпиталей и лазаретов, и привели через месяц к блестящему окончанию аферы: продукты вдруг повысились в цене на 50 %, причем во многих местах их совсем не оказалось, хотя перед этим было их более, чем достаточно.
И таких историй случилось с начала войны немало: общество, слыша о них, возмущается тем, что Правительство не принимает никаких мер к расследованию их; получается, действительно, странная картина: бабу, продавшую на базаре булку дороже таксы, сажают в участок и штрафуют; комиссионеров, образующих синдикаты с целью повысить в несколько раз цену на продукт, оставляют в покое.
У А. И. Гучкова накопился огромный материал, показывающий, с одной стороны, наглость торговцев, а с другой - попустительство по отношению к ним низшей администрации; особенно много материала дали провинциальные торговцы, присылающие Гучкову тысячи писем с сообщением возмутительнейших фактов Давления оптовиков на мелких торговцев при безучастном отношении администрации. Большинство торговцев прямо заявляет в своих жалобах, что дальнейшее невмешательство администрации грозит им разорением: в то время, как заставляют соблюдать таксу мелких торговцев, оптовики дерут такие цены, что мелочнику выгоднее закрыть торговлю, чем продавать по таксе.
Жалобы на привилегированное положение оптовиков в получении нарядов на вагоны, в очереди на получение грузов, в скидках и льготах с тарифа и пр. раздаются со всех концов России и свидетельствуют о том, что «мародеры» почувствовали себя «господами положения», забыли о том, что над ними есть Правительство. Почти все просьбы заканчиваются одним желанием: обратить внимание петроградских властей на происходящую вакханалию цен и умерить аппетиты мародеров. Такого же рода жалобы в огромном количестве поступают и к другим общественным деятелям, не только от купцов, но и от обывателей - чиновников, учителей, рабочих и пр. По этим жалобам рисуется страшная картина эксплуатации провинции несколькими кучками ловких дельцов, коим место на скамье подсудимых, а не в разных продовольственных комитетах и биржах.
Лица, близко стоящие к купеческой среде, рассказывают достойные увековечения, истории о том, как ловкие спекулянты наживали в несколько дней сотни тысяч и из нищих становились миллионерами. Особенно много среди новых богачей - евреев, и путь их обогащения почти всегда один и тот же, на котором немного стоит остановиться. Всем известно, что петроградская торговля имеет кредит от евреев; этот кредит перед войной достигал 2/3 торговых оборотов столицы, причем значительная часть его шла от евреев берлинских; война, порвав связи с Берлином, не порвала связи с Германией: немецкие евреи переселились в Данию, Швецию, Голландию и пр. и оттуда продолжали оказывать финансовое давление на Петроград.
Происходило следующее: какой-нибудь ловкий комиссионер, получив сведения от администрации (гражданской или военной - все равно, т. к. та и другая легко давала нужные комиссионерам сведения) о том, что администрация опасается, как бы не оказалось в скором времени недостатка в таком-то продукте, немедленно телеграфировал своим коллегам в провинцию, чтобы они скупали этот продукт; деньги же из Петрограда не высылались, а лишь «кредит» на местные конторы; в результате через 3-4 дня оказывалось, что администратор, давший сведения, был прав: данных продуктов не хватало. О недостатке писали газеты, чем немедленно вызывали спрос, сразу же прекращавший всякое предложение; начиналась «гонка цен»; надбавки, перепродажи и пр.; через неделю этот товар, нисколько не уменьшившийся в количестве, перепродавался с прибылью в 150-200 %, из коих добрая часть приходилась на долю полунемецких, а то и чисто немецких комиссионеров.
В редакциях газет без стеснения рассказывали, как подобная комбинация была устроена с аптекарскими товарами и дала комиссионерам колоссальный заработок. Еще более наглая история произошла с перекупкой сахара, вызвавшей скандал в обществе, но под конец затушенной благодаря стараниям руководителей операции; история эта общеизвестна: банки, лишившись возможности спекулировать на бумагах и не видя никакой пользы для себя в обычных банковских операциях, решили дать сахарозаводчикам огромную ссуду под имеющийся у тех сахар; этим сразу достигались две цели: 1) исчезал на время «лишний» сахар, чем поднимались цены, 2) сахарозаводчики рассчитывали получить некоторые льготы от Правительства. Операция вполне удалась, несмотря на вызванный в начале ее скандал: скандал замяли взятками газетам, а сахар и сейчас продается в провинции по 60-80 коп. за фунт (и это в 40 верстах от столицы). В настоящее время оказывается, что 8 сахарных предприятий, производящих 50 % всего производства, находятся в сфере влияния Русского для внешней торговли банка и Русского торгово-промышленного банка; остальные 50 % сконцентрированы так: группе Кенига, принадлежит 8 %, группе Вогау - 8,7 %, Харитоненко - 9 %, остальное принадлежит Международному и др. коммерческим банкам («Петроградский листок» от 8 декабря 1915 г. № 337).
Однородная история произошла и с мукой: банки через комиссионеров закупили на местах огромные запасы муки и зерна и держат их в своих складах; благодаря этому все руководство хлебными ценами зависит от банков: захотят они - выпустят на рынок часть зерна, и цены на муку понизятся; захотят, прекратят отпуск зерна, и цены поднимутся еще выше. Характерно, что никогда до войны не открывалось столько комиссионных контор по продаже хлеба, сколько их открылось за один год войны: хлебное Дело, привлекло всех тех, кто прежде играл на on cole, всех гешефтмахеров и биржевых «зайцев», всю ту публику, которая поклонялась одному Богу - «золотому тельцу» - и была чужда понятий родины, веры, народности.
Никогда в Петрограде не было такого количества «интернациональных» комиссионеров, как сейчас: номера гостиниц переполнены приехавшими «из-за границы» комиссионерами, предлагающими сотнями тысяч пудов все продукты, исчезнувшие таинственным образом с внутреннего российского рынка. Большая часть этих господ, конечно, является евреями - русскими, французскими, английскими, испанскими и... германскими. Тщетно некоторые провинциальные администраторы доказывали необходимость тщательной проверки личностей и целей прибывающих комиссионеров: даже в Петрограде по-прежнему функционируют немецкие фирмы в еврейских руках несмотря на то, что многие газеты разоблачали всю гнусность поведения глав этих фирм в борьбе с дороговизной. Еврейские банки, еврейские фирмы, евреи комиссионеры - вот основа всех движений русской торговли, ставшей в рабскую зависимость от «интернационального начала» всякого рода подозрительных личностей.
На приведенных примерах видно, что еврейские комиссионеры играют очень крупную роль в создании наблюдаемой ныне дороговизны продуктов, но справедливо ли мнение широкой публики о том, что дороговизну создали «немцы» через своих агентов. Если под «немцем» считать всякого врага России, желающего ей поражения, то, конечно, под понятие «немцев» подойдет чуть ли не 2/3 нашего крупного купечества, стремящегося из личной наживы поднять цены до абсурда и таким образом вызвать волну погромов и голодных бунтов. Но есть много признаков того, что не обходится дело и без немцев по национальности. Таких немцев очень много: с одной стороны, масса немцев, принявших иногда по нужде русское подданство, по-прежнему тяготеет к своей прежней родине и всегда готова услужить ей, если это не связано с большим риском; с другой стороны, после начала войны на Россию нахлынула волна интернациональных комиссионеров, по большей части евреев, под именем шведов, бельгийцев, датчан и пр.; все эти комиссионеры, за редкими и весьма малыми исключениями, оказываются очень доброжелательными к немецким интересам и без стеснения обирают русское население, собирая с него огромные барыши. Многие из этих господ, не стесняясь, торгуют товарами германского производства, а в Швеции даже образовались фабрики, заменяющие немецкие клейма шведскими.
Однако все же приходится относиться скептически к слухам о «подкупе» немцами некоторых русских фирм: если фирмы скрывают огромные запасы товаров, то это еще не означает, что они проданы немцам; укрывание товара показывает лишь узкий эгоизм русского купца, желающего нажить «хорошую деньгу», и отсутствие настоящего патриотизма: ведь большинство всех поставщиков гнилых сапог, испорченной муки, бумажных курток и пр. продуктов, по личному их мнению, являются безукоризненными патриотами, т. к. жертвуют сотни тысяч на оборудование лазаретов, приютов для калек, пунктов питания и пр. Отсутствие сознательного отношения к переживаемому моменту, недостаточность чувства чести, неправильное понимание своего долга - вот двигатели, допускающие и доводящие купца до мошенничества и подлога.
Гораздо подозрительнее нерусские купцы: сотни тысяч иноземных коммерсантов, видящих в России лишь дойную корову и не связанных ничем с жизнью страны - предоставляют весьма благодарный элемент для немецкого подкупа. Очень многие факты показывают, как эти господа вредят сейчас положению России: шныряя по провинции, собирая сведения о финансовой кредитоспособности страны, знакомясь с настроениями населения, иностранные комиссионеры сообщают все сведения за границу и содействуют укреплению в Европе дурного мнения о положении России; немало среди этих господ и немецких агентов, состоящих на действительной службе германского правительства; к сожалению, особая скрытность органов обследования подобной среды, благодушная болтливость нашей публики и отсутствие энергичных мер со стороны администрации не дают возможности серьезно бороться с такого рода «комиссионерами».
Дороговизна продуктов является удобнейшей почвой для их деятельности: благодаря ей они быстро ознакомились с истинным настроением страны и теперь всеми силами стремятся вызвать волнения на почве недостатка пищевых припасов: исчезновение разменной монеты, скупка меди, слухи о реквизиции квартир, волнения рабочих и пр. вызваны ими или явились результатом их подозрительных во всех отношениях действий. И пока Правительство не создаст специального органа при Министерстве внутренних дел с целью расследования всех возникающих слухов и сенсаций, с гласным и строгим наказанием виновных лиц, до тех пор в Петрограде будут жить и благоденствовать сотни и тысячи лиц, более опасных своим языком, чем орудия германской армии. Создавая вокруг себя атмосферу нравственного разложения и гниения, интернациональные комиссионеры заслуживают без сомнения того, чтобы их считать опаснейшим элементом Данного момента в современном преступном мире. Необходимо, пока не поздно, принять самые энергичные и решительные меры к уничтожению их влияния; а это вполне возможно, хотя бы при условии возложения этой обязанности на существующие уже органы, занятые борьбою со всякого рода пропагандой и злонамеренной деятельностью преступного мира вообще.
Нельзя не отметить вообще взаимоотношений между коммерсантами и администрацией: русская торговля до того привыкла пользоваться всякими покровительственными мерами со стороны Правительства, что даже в периоды своего расцвета не забывала и не забывает просить всякого рода льгот, субсидий и пр. Конечно, в тяжелую годину торговцы нахлынули толпами на министерства и завалили своими жалобами все канцелярии. Вследствие этого у высшей администрации создалось во многих случаях неправильное мнение о нуждах торговцев, дошедших якобы чуть ли не до разорения. Это вопли торговцев часто препятствуют принятию решительных мер против мародерства.
Одной из излюбленных жалоб является жалоба на недостаток продуктов в столице вследствие медленности доставки. Эта жалоба была бы основательна, если бы сами торговцы не чинили затруднений железным дорогам: желая «выдержать» товар, чтобы его выгоднее продать, оптовики всеми силами стараются не брать со станции прибывший товар, предпочитая даже лучше платить крупные деньги за простой, чем продавать по существующей таксе. Из-за этого на железных дорогах образовались «залежи» грузов, достигающие громадных размеров и препятствующие дальнейшему движению поездов.
Однако, обвиняя в мародерстве и мошенничествах купцов, общество не считает их единственными виновниками дороговизны; широко распространено мнение, что железнодорожные агенты своей неподготовленностью к серьезной работе и взяточничеством много способствовали тому, что столица терпит нужду в пищевых припасах. Газеты и доклады переполнены сведениями о том, как и сколько требуют на железных дорогах за скорую отправку, перегрузку, выгрузку и пр. Немало говорят в обществе и о том странном явлении, что на железных дорогах всюду стоят в числе начальствующих лиц люди с немецкими фамилиями или зарекомендовавшие себя еще задолго до войны германофильскими симпатиями. По словам доклада Новикова, в настоящее время «накладные расходы» на железных дорогах, т. е. взятки за ускорение доставки и пр., составляют от 2 до 5 коп. за пуд товара. От необходимости платить взятки не застрахованы даже городская и общественная организации; в Москве в декабре месяце обсуждался даже в Городской думе вопрос, давать ли взятки и, если давать, то из каких сумм.
Случаи злоупотреблений железнодорожных агентов так многочисленны, так известны всем и каждому, что о них не стоит и упоминать; отмечу лишь наиболее выдающиеся: из Пскова был послан вагон военного груза в Петроград, но по дороге «затерялся»; после долгих хлопот военного начальства (Енисейского полка) груз был найден... в Орле. Другой случай: беженцы, ехавшие из Прибалтийского края в Вологодскую губернию, дали железнодорожному агенту на станции «Гатчина» 10 руб.; агент наклеил билетик с надписью - «Петроград», куда беженцы и попали: вместо работ на казенном заводе они увеличили число столичных нищих. Третий случай - на Северной ж. д., по которой идет главная масса грузов из-за границы (особенно из Англии) на взятки есть даже такса: при отправке вагона прямо говорят сколько и где надо дать, чтобы вагон дошел до Петрограда; такса очень высока: недавно приехавший коммерсант должен был 3 раза давать по 100 руб. за то только, чтобы его вагон не останавливали на маленьких станциях; в результате оказалось, что его вагон был подан раньше других «по ошибке» и прибыл в Петроград на 3 суток раньше вагонов, о которых было особое предписание Министра путей сообщения. • Если так обстоит дело около столицы, то про глухую провинцию и говорить нечего: страшные залежи товаров на южных железных дорогах, разорившие тысячи торговцев, являются грозным предостережением того, что может случиться во всей России, если Правительство не примет мер к расследованию злоупотреблений.
Как же отнесся обыватель к росту цен на продукты. Сначала обыватели вздыхали и охали, понемногу сокращая статьи своего бюджета; ныне большинство населения, особенно столичного, стонет от дороговизны и проклинает всех тех. кого считает виновным в ней. Экономические кружки, журналисты и др. попробовали вычислить как отразилась дороговизна на обывательском бюджете; результаты оказались прямо поразительные. Оказалось, что в то время, как рядовой обыватель жмется от дороговизны и ежеминутно отказывает себе в самом необходимом, существуют целые группы населения, бросающие безумные деньги на предметы роскоши, не знающие, что бы купить на свои доходы; оказывается, что никогда магазины моды, ювелиры, меховщики и пр. так хорошо не торговали, как в последнее время: в магазинах не хватает для продажи жемчуга, бриллиантов, мехов, шелка и пр., хотя цены на все это повысились неимоверно; то же наблюдается в гастрономических магазинах и отдельных кабинетах ресторанов. Кто же тратит сейчас такие деньги? Две трети счетов написаны на имена инженеров и поставщиков припасов в действующую армию, а остальное приходится на «королей» мяса, муки, рыбы и пр. Одно это показывает, что торговля оптовикам приносит хорошие доходы и лживы их жалобы на недостаток продуктов: наживая миллионные барыши на дороговизне продуктов первой необходимости, эти люди покупают себе роскошь ценой крови и пота остального населения. Война заставила сжаться до крайности всех: и дворянина, и чиновника, и рабочего, и крестьянина, но она же выдвинула группу хищников, пользующихся пока безнаказанностью и рвущих у большинства их куски хлеба. Сейчас наступило время господства интернационального афериста, полукупца, полумошенника, ловко балансирующего между миллионном и скамьей подсудимых. И население с тревогой спрашивает, долго ли продлится такое время.
Таким образом, дороговизна растет с каждым днем, а с ней растут и зловещие слухи о том, что в скором времени цена продуктов будет недоступна бедному населению. Обыватели, не зная что делать, проводят время в разговорах и спорах о причинах дороговизны, в этих разговорах есть много верного, но еще больше фантастичного. Однако даже самые нелепые слухи принимаются охотно на веру недовольным населением и опасность от них в том, что им несмотря на их абсурдность, все же верят. Рассказывают: 1) будто бы полиция арестовала общество из немцев, занимающееся поджогом фабрик и складов различных припасов; будто агенты этого общества ездили по всей России, писали и раздавали прокламации, а при случае сжигали склады хлеба и др. товаров; во главе этого общества стоял будто бы «немецкий генерал», успевший убежать; когда его найдут, то об «обществе» напечатают в газетах. 2) Будто бы составился союз евреев, решивший довести Россию до гибели и с этой целью скупивший теперь все продукты через банки; во главе этого союза стоят петроградские адвокаты, понемногу подготовляющие «воззвание к народу», что «пора кончить войну и приняться за дела». 3) Будто бы какой-то святой старец явился во сне ко многим государственным деятелям и объявил, что русские победят лишь тогда, когда вся страна будет поститься месяц (или, по другой версии, год), уничтожит всякие «жидовские выдумки» (Думу, Союз городов и пр.) и повесит всех неверующих; иначе «Антихрист» (т. е. Вильгельм) завладеет Россией и будет царствовать 33 года, после чего будет светопреставление. Последний рассказ исходит из кругов иоаннитов и стал очень популярен среди деревенского населения, говорят даже, что он напечатан в книжках, продаваемых иоаннитками. При этом должно отметить, что слухи эти принимаются массами с таким же искренним доверием, как и злостная агитация революционеров разных оттенков с целью подрыва доверия к правительству распространяющих не изменившимися за 10 лет рассказы о наших катастрофических неудачах, якобы скрываемых правительством о продажности «генералов», о взятках, предательстве начальства и пр. Все эти слухи, переплетаясь друг с другом, образуют собою своеобразный конгломерат новостей, которым обыватель верит больше, чем газетам и журналам.
Необычайный рост цен на продукты первой необходимости, заставивший волноваться общество, привлек давно внимание Правительства и вызвал ряд мер, направленных к ограничению произвола купцов. К сожалению, часть этих мер не достигла своего назначения вследствие того, что была создана лицами, не имевшими под рукой нужных сведений о торговле и финансовом состоянии страны, и оказалась таким образом нежизнеспособной; другая часть мер была извращена в исполнении низшими агентами власти и вызвала своим применением новые жалобы как купцов, так и населения; наконец, общим недостатком всех мер против дороговизны являлось то, что меры исходили от разных ведомств, а не из одного центра; благодаря этому все меры носят характер случайности и кажутся чем-то временным: в то время как в одной губернии администрация ограничивается изданием таксы, в соседней с ней губернией образуются комитеты, снабжающие население продуктами и т. п. Как же отнеслось общество к правительственным начинаниям. Нельзя скрывать, что первоначально обыватели очень скептически относились ко всякого рода «обязательным постановлениям», которые на практике очень легко обходятся при помощи взятки низшим агентам власти; однако все растущая дороговизна, заставившая обывателя испытать массу неудобств и лишений и показавшая всю фееричность надежд на «организацию общества» в деле борьбы с дороговизной, привела к тому, что все надежды обывателя вновь сосредоточились на администрации, которой и предстоит теперь как можно скорее принять меры к обеспечению населения продуктами.
Обращаясь к предпринятым правительством мерам, необходимо отметить, как наиболее серьезные и крупные: введение обязательных такс на продукты с реквизицией скрытых товаров, содействие администрации биржам и совместную работу администрации и городских самоуправлений в продовольственных комитетах.               
Таксы на продукты были введены вскоре после начала войны и ныне ясно показали всем, что с одной обязательной таксой далеко не победить дороговизны. Против таксы торговцы нашли массу лазеек, через которые стригут обывателя нисколько не хуже, чем без таксы. Оказалось, что такса может быть полезна лишь в мелочной торговле, где она действительно одерживает хищнические инстинкты лавочника, но чем крупнее торговля, тем легче владельцу обойти таксу. Например, в Петрограде существует обязательная такса на масло, но когда покупатель заходит в лавку, то узнает, что масла нет и что больше фунта ему по таксе отпустить не могут; если же он желает «хорошего масла» и в большом количестве, то пусть оставит свой адрес: у лавочника есть знакомый «мужик Трофим», привозящий масло из деревни; этот мужик через несколько часов приносит, действительно, хорошее масло, но в 2 раза дороже. Это самый простой способ обхода таксы: он одинаково наблюдается при продаже масла, мяса, кур, рыбы и пр.; иногда он видоизменялся: вместо «мужика Трофима», лавочник говорил, что оставил 2 фунта «для себя», которые и согласен уступить «по знакомству». В результате оказывается, что обыватель должен не только покупать продукты дороже, но еще и искать продукт, рискуя остаться голодным.
Другая оборотная и не менее отрицательная сторона таксы - это то, что крупные торговцы с введением таксы начинают выпускать по ней на рынок худшие сорта продуктов; сотни протоколов показывают, что масло, мясо и пр. стали гораздо худшего качества с момента введения таксы. Лучшие товары припрятываются и продаются тем лицам, которые по своему положению или богатству не станут тащить продавца в участок за нарушение «обязательного постановления». Наконец, есть и еще способ обойти таксу, примеры которого собрал член Управы В. Н. Новиков: узнав о введении таксы, оптовики спешно вывозят товары в места, неимеющие таксы, откуда и продают их; Новиков встретил в Рыбинске залежи всяких продуктов, направленных до таксы в Петроград, но «снятых» с поездов в Рыбинске, ввиду введения таксы в столице. Перед праздником наблюдалось такое явление: в Лигове, Красном Селе, Петергофе и т. д. можно было достать хорошие яйца, масло, муку и пр., тогда как в Петрограде во всем этом ощущался недостаток.
Оптовики умеют обходить таксу еще тем, что, продавая товар «по таксе», они берут отдельно «за мешки», «за экстренную погрузку» и пр. Киевские сахарозаводчики, добившись введения таксы в 5 р. 10 к. за пуд, ухитряются путем различных надбавок продавать сахар на месте по 5 р. 80 к. за пуд. В Петрограде введение обязательных цен на соль привело к тому, что обыкновенную соль стали продавать в зашитых мешках под наименованием «столовой» по 15 к. за фунт. Введение таксы на вареную колбасу заставило колбасников отпускать ее в размере 1 фунта на покупателя и предлагать «взамен» другие колбасные продукты, цены на которые возросли сразу на 100 %; допущение в мясной таксе неопределенного «привеска» костей к мясу сделало то, что покупаемое мясо стало «привеском» к костям, а не наоборот. Многие таксы (например, мясная) не принимают совсем во внимание % мелочного торговца и для него убыточны. Озлобляя мелких торговцев, заставляя крупных прибегать к мошенничествам, такса не приносит обывателю сейчас никакой пользы, пока дело продовольствия столицы не взято Правительством в свои руки.
Другой мерой, на которую возлагались большие надежды, было содействие Правительства в развитии деятельности различных торговых бирж. Но биржи, состоявшие из тех же самых торговцев, против которых велась борьба, вскоре превратились в своего рода синдикаты - мучной, мясной, чайный и пр. Прикрываясь патриотическими фразами, жертвуя на военные нужды и раненых, биржи стали скоро популярны среди оптовиков, которые под флагом бирж обделывали личные делишки: уничтожали опасных конкурентов, монополизировали целые области производства; принимая драконовские меры против мелких торговцев, биржи поощряли аппетиты крупных мародеров торговли. Петроград испытал на себе все зло бирж, которые, пользуясь покровительством администрации, позволяли себе самые бессовестные сделки, утаивая прибывшие товары, представляя фальшивые счета о проданных продуктах лазаретам, получая вне очереди городские грузы и перепродавая их в частные руки. Не только обыватели, но и все мелкие торговцы восстали против распоряжений бирж, желавших монополизировать у себя всю торговлю; личные счеты между отдельными торговцами дали возможность раскрыть некоторые плутни, но большинство деятелей бирж осталось пока безнаказанными и продолжают свое хищничество.
Приводимые ниже примеры ясно показывают эту вакханалию обирания обывателя и обманывания администрации. Московский 1-й гильдии купец И. В. Пойманов арестован на днях за то, что «состоя членом комитета хлебной биржи и уполномоченным от биржи в порайонном комитете, сумел исходатайствовать для себя 3 маршрутных поезда; а когда по его примеру такое же ходатайство возбудили мелкие торговцы, то Пойманов дал о них в порайонном комитете такую аттестацию, что торговцам в маршрутных поездах было отказано; создав себе монополию по доставке муки, он стал брать цены, какие ему нравились, причем искусственно взвинчивал на муку цены на бирже, а сам продавал по цене уменьшенной сравнительно с биржевыми ценами; выяснено, что Пойманов заработал не менее 20 000 руб., т. е. по 200 руб. на каждом вагоне муки («Петроградский листок» от 20 декабря 1915 г. № 349). В Нижнем Новгороде за мародерство арестованы: товарищ председателя продовольственного комитета М. С. Холодков и гласный Городской Думы Д. М. Пупцов, являющиеся крупными оптовиками и жестоко эксплуатировавшие население («Петроградский листок» от 28 декабря 1915 г. № 356).
У нас в Петрограде пока крупных злоупотреблений не обнаружено, но многие факты показывают, что на наших биржах происходят странные явления, на которые давно пора обратить внимание администрации. Все газеты сообщали о том, какой политики придерживается комиссионер мясной биржи Л. В. Щукин: выступая на собрании по поводу новой таксы на мясо, Щукин предложил определить таксу на мороженое мясо в 8 р. 20 к. за пуд; в этом его поддержали и остальные оптовики, несмотря на протест базарных торговцев против столь высокой оптовой цены; в ответ на протест Щукин прочел телеграмму одной из крупных продовольственных организаций, заявляющей, что она готова приобретать мясо по 9 р. 20 к. за пуд; несмотря на предъявление базарными торговцами телеграмм из Оренбургской губернии с предложением мороженого мяса по 5 р. 40 к. - 6 р. 60 к. за пуд, собрание приняло предложенную Щукиным таксу («Вечернее время» от 3 декабря 1915 г. № 1319). Этот же Щукин состоял в то же время одним из главарей акционерного общества «Фритюр», использовал свое положение на мясной бирже так, скупая ежедневно поступающее на биржу сырое сало по 8 р. за пуд, он передает это сало заводу, который переработав сало, продает его под именем «масла» по 18 р. за пуд; эти «операции» должны быть очень велики, т. к. ежедневное поступление сала доходит до 800 пудов, а отпуск его (воинским частям) всего 50 пудов («Вечернее время» от 5 декабря 1915 г. за № 1321).
Мучная биржа в Петроград со времени введения таксы стала выписывать только плохие сорта муки, продавая их по таксе хороших; один из таких грузов, будучи подвергнут реквизиции был возвращен обратно, т. к. мука в нем оказалась совершенно непригодной для печения хлеба; завалив Петроград «мягкой мукой» 6 и 7-го сорта, хлебные дельцы на бирже, однако, сохраняют в Рыбинске большие запасы крупчатки, рассчитывая, по всей вероятности, на отмену таксы. Интересна история членов Калашников-ской хлебной биржи и крупных оптовиков Собакина, Коникова, Егузинского, Гриднева, Левина, братьев Чапниковых, Берне и Меерсона, ведших спекулятивную торговлю зерновыми хлебами с искусственным взвинчиванием цен и задержанием запасов хлеба на местах; их деятельность окончилась арестом, хотя, как говорят, они действовали с ведома руководителей биржи, которых пока еще не привлекли к ответственности («Вечернее время» № 1314 от 30 декабря).               
Мясная биржа в Петрограде сумела на днях добиться того, что общество базарных торговцев, закупившее в Сибири 100 000 пудов мороженого мяса по дешевой цене, должно было отказаться от попытки вывезти это мясо: путем давления на банки «мясные короли» лишили мелких торговцев кредита для операции («Петроградский листок» № 357 от 29 декабря). Немало в газетах писали о деятельности яичной и масляной бирж. Последняя, исходатайствовав снятие таксы с масла «для привлечения его на петроградский рынок», стала продавать масло по 40 руб. за пуд при себестоимости в 18-23 р., а один из оптовиков (Куликов) даже по 45 р. После раскрытия истории газетами биржа приняла все меры, чтобы замять это неприятное дело: с Куликова взяли на бирже подписку, что он не будет продавать масло дороже 40 р., в газетах напечатали голословные оправдания председателя биржи Бородулина и пр., но факт остался фактом: рост цен на масло при его большом количестве на рынке вследствие запрещения вывоза в Англию ничем необъясним, кроме мародерства купечества.
Высшая администрация, внимательно выслушивая все проекты борьбы с дороговизной, обратила внимание и на те проекты, которые шли из левых общественных групп (преимущественно кадетских) и предлагали передать продовольственное дело органам городского самоуправления. Ввиду того, что в Москве земский и городской союзы довольно успешно выполнили взятые ими на себя задачи по снабжению продуктами армии, администрация отнеслась сочувственно к проектам петроградских «обновленцев» взять на себя обеспечение продовольствием столицы. Вследствие этого несколько месяцев тому назад значительная часть забот о снабжении Петрограда продуктами перешла в комиссии Городской Думы. Что же сделала Дума? Широковещательные обещания г.г. Шингаревых, Голубковых. Новиковых и др. при столкновении с русской действительностью потерпели полное крушение, т. к. обнаружилась полная неспособность и неприспособленность «обновленцев» к исполнению задач государственной важности.
Город сначала принялся горячо за снабжение столицы припасами: ряд гласных выехали в провинцию в поисках продуктов, по всей России полетели телеграммы с запросами об имеющихся в данном пункте припасах, приглашены «частные лица», которые за «комиссионные» должны были искать продукты и т. д. Но прежде всего оказалось, что вывозить продукты из другого района при неимении распоряжений министра путей сообщения невозможно; члены Управы Новиков и Голубков закупили в своих поездках большие партии всякого провианта, который, однако, никак не удается доставить в Петроград, ввиду того, что город не имеет права распоряжения путями сообщения.
Вследствие этого закупленные городом капуста и картофель прибыли в столицу с огромным опозданием и в полной негодности для употребления, так что их пришлось уничтожить.
Понеся большие убытки на первых своих предприятиях, городское самоуправление вошло в сношения: с Министерством путей сообщения - об ускоренной доставке продуктов, а с Военным - о сложении с городских грузов реквизиции. Тогда городское хозяйство потерпело неудачу другого рода: во главе всех комиссий стояли люди неопытные, совершенно незнакомые с состоянием рынка; вследствие этого вторичные закупки города стоили обывателям гораздо дороже, чем товары, доставленные в Петроград частными лицами, причем часто уступали последним и в качестве.
Но, помимо неопытности, выяснилась и бесхозяйственность членов Управы: продукты закупались не там, где стоили дешевле, а где указывалось комиссионерами; доставлялись не заблаговременно дешевым путем, а лишь в момент спроса, по дорогому тарифу. Бесхозяйственности много помогло то обстоятельство, что в Петрограде у городского управления до войны совершенно не было служащих со специальным коммерческим образованием, как не было и вообще опытных в торговле лиц; вследствие этого сплошь и рядом выходило, что служащие Управы делали ошибки, вредно отражающиеся на населении: например, вследствие неумения хранить, многие продукты сгнили, вследствие неумелой перевозки, многие товары потерялись или пришли в негодный вид. Таким образом, с самого начала городское хозяйство носило на себе хаотический отпечаток, где каждый делал, что только хотел, распоряжался произвольно, не думая о последствиях этих распоряжений.
Возьмем несколько примеров неудачного хозяйничанья обновленцев. Городским продовольственным комитетом было закуплено в г. Николаеве более 500 вагонов пшеничной муки, из коей привезти в столицу удалось лишь незначительное число; из 300 000 пудов закупленного сахара удалось привезти 50 000, а из закупленных в начале сентября 300 000 пуд. крупчатки и 600 000 пуд. других сортов муки до декабря месяца ничего получено не было («Петроградский листок» от 12 декабря № 341). Какой-то злой иронией отдает от истории закупок для города В. Н. Новикова: командированный с Оношковичем-Яцыной для закупки быков, он приобрел среди них стельных коров; неумелыми распоряжениями он подморозил и сгноил на 23 000 руб. картофеля; в острый момент нужды в овсе в Петрограде Новиков «не успел» в течение почти 2-х месяцев вывезти со станции 21 вагон овса и пр. («Вечернее время» от 1 декабря № 1317).
Особенно печальной оказалась роль «обновленцев» в городском продовольственном комитете, где первую роль играл тот же В. Н. Новиков: получив от Правительства миллионную сумму на борьбу с дороговизной, комитет сначала поднял страшную шумиху о своих предстоящих операциях; действительно, члены комитета ретиво стали закупать продукты, открывать городские лавки, проектировать городскую хлебопекарню и ферму для всего Петроградского населения и т. п. Но вскоре оказалось, что у комитета нет ни опытных людей, ни серьезного желания работать: вся работа была свалена на подозрительного типа еврейчиков-комиссионеров, заботившихся лишь о получении «своего процента» и более чем безразлично относившихся к интересам обывателя. Новиков, принимаясь за дело, даже не представлял себе всей трудности подобных предприятий и в настоящее время он не сможет справиться с простой отчетностью по комитету: необходимость вести свыше 40 отдельных счетов привела к тому, что в бухгалтерии комитета вкралась путаница, а неопытность руководителей привела к ряду неправильных занесений доходов и расходов; вследствие этих обстоятельств среди гласных начались резкие нападки на продовольственный комитет и требования отчетности; но Новиков на требования Акимова-Перетца, Я. В. Змеева, Н. Н. Елизарова и др. о предъявлении отчета о расходовании денег ничего не мог пока представить точного, т. к. его отчеты были признаны негодными и неудовлетворительными.
Одним из дел Продовольственного комитета было открытие по всему Петрограду городских продовольственных магазинов, на которые была возложена важная задача снабжения обывателя всеми пищевыми продуктами по оптовой цене. Это полезное начинание в умелых руках могло дать огромные сбережения населению и обуздало бы аппетиты мародеров, но, к сожалению, дело было исполнено скверно и пока ничего не дало, кроме неприятностей для руководителей. Прежде всего не нашлось подходящих заведующих лавками: за 150 руб. в месяц Управа искала заведующего, обладающего специальными коммерческими знаниями, опытом, честного, развитого и пр., тогда как любой магазин продовольственных кооперативов имеет заведующим лиц, получающих по 400-500 руб. Конечно, управцам пришлось брать лиц неопытных, малограмотных, в заведующие попали: прогоревшие мясники, выгнанные за пьянство, служащие крупных фирм, приказчики, только что вышедшие из тюрьмы за растраты.
Вся эта публика повела дело так, что через месяц после открытия лавок в них наблюдалось: пьянство и драка пьяных мясников с покупателями, кончившаяся погромом стекол (лавка на углу Николаевской и Разъезжей ул.); утайка товаров, продажа по ценам выше таксы и драка с покупателями (в лавке на Васильевском острове); пьянство и избиение покупателей после протеста на тайну продажу лучшего мяса с черного хода (в лавке по улице Милосердия, д. № 5) и т. д. Бесконечные «хвосты» у лавок, наконец, испугали управцев, опасавшихся погрома, и лавки стали покрываться аншлагами: «мяса нет», «сахара нет» и пр.; вслед за тем, чтобы уменьшить число покупателей, в городских лавках была повышена цена на продукты выше рыночной на 1-2 копейки («Вечернее время» от 13 декабря № 1329).
В настоящее время городские лавки представляют собою учреждения, бесполезные для масс публики, но очень удобные для г.г. знакомых членов управы: всякие «свои» люди, не способные ни к какому труду, не получившие никакого образования и ничего не смыслящие в бухгалтерии или коммерции, пристраиваются к этим лавкам в качестве бухгалтеров, доверенных, заведующих, контролеров, ревизоров и т. п., получая солидное жалованье за не нужную никому работу. Обыватель, не имея никакой пользы от городских лавок, лишь недоумевает, зачем понадобилась такая затрата денег на наем помещения и служащих, если люди, взявшие на себя продовольственное дело столицы, ничего в нем не понимали.
Лица, близко стоящие к городским предприятиям: продаже дров бедному населению, продаже угля, мяса, муки и пр., уверены, что долго торговать городским лавкам не придется: либо возмущенный порядками в лавках обыватель разгромит их (к чему уже не раз делались попытки), или вмешается администрация и положит предел бесхозяйственному владычеству обновленцев. Сами «обновленцы» в последнее время, готовясь к выборам и перечисляя свои заслуги перед петроградским населением, скромно умалчивают о деятельности городских лавок, говоря, что «это дело новое и потребует в будущем много труда для того, чтобы его правильно наладить», пока же важен только почин. Не больше пользы, чем городские лавки, принесли населению и участковые попечители: «обновленцы» выбрали попечителями «своих» людей, ничего не смыслящих в торговле и даже не знающих порядком Петрограда.
Общество отнеслось весьма отрицательно к «заботам о продовольствии» городского самоуправления. Обыватели ждали от речей Шингарева и др., по крайней мере, прекращения той бестолочи, которая наблюдалась в торговле за год войны; но оказалось, что Городская Дума совершенно бессильна была что-нибудь сделать для упорядочения продовольственного вопроса в столице. Новиков и Голубков в своих публичных докладах в залах Городской Думы заявили, что Дума потерпела полную неудачу в борьбе с дороговизной и что обывателю надо самому позаботиться о борьбе путем организации кооперативов и обывательских комитетов; при этом Новиков перечислил ряд причин неудачи: это были - отсутствие центрального правительственного органа, направляющего и распределяющего движение грузов по железным дорогам, отсутствие власти у членов Управы, противодействие объединенных групп торговцев и неправильная постановка хозяйства в Петроградском самоуправлении. Новиков дал роскошные примеры беспомощности членов Управы, когда им пришлось ждать по неделям отправки своих поездов, тогда как поезда частных торговцев шли беспрепятственно, благодаря взяткам, которые Управа принципиально решила не давать, но которые в массе случаев оказались сильнее циркуляров министра.
Не останавливаясь на остальных деталях доклада Новикова необходимо отметить лишь то, что докладчик подчеркнул в конце, как печальный факт: недоверие обывателей к городскому управлению. Это недоверие, в связи с партийными интригами в Городской Думе, в связи со скандальными ссорами стародумцев и обновленцев, выносимыми газетами на улицу, показывает ясно, что надежды большинства столичного населения не возлагаются на Городскую Думу, против которой массы настроены в достаточной степени враждебно, видя в ней (вполне справедливо) виновницу многих зол современного тяжелого положения: интриги обнажили перед обществом всю низость борющихся за власть над городом партий, показали их эгоизм, корысть, отсутствие патриотизма; оказалось, что были в хозяйстве и злоупотребления, о которых за последние дни стали поговаривать довольно громко, Бесконтрольная трата городских денег, кумовство при определении служащих, бесхозяйственность и отсутствие систематического надзора привели к тому, что многие лица пристроились к городскому общественному пирогу лишь с целью нажиться.
В будущем предстоят, вероятно, новые сенсационные разоблачения, пока же можно указать на те, которые стали достоянием газет: «обновленцы», отдавая городские предприятия в частные руки по рекомендации какого-нибудь члена Управы, нисколько не старались выяснить моральный облик нового кандидата и обычно попадали на ловкого проходимца, умевшего опутать их «либеральными» речами и лишь систематически тратившего городские деньги на свои нужды.
Такова скандальная история с закупкой городом угля: инженер Грунвальд, служащий в комиссии по топливу, не только помогал закупать уголь дороже существовавших цен, но занимался и вымогательством; несмотря на то, что вся отчетность по закупке угля оказалась неудовлетворительной, что представленные оправдательные документы не относились совершенно к данному времени, обновленцы в лице Ю. Н. Глебова и А. И. Шингарева отстояли комиссию по топливу в заседании Городской Думы и тем показали солидарность свою с очень подозрительными лицами («Петроградский листок» № 331 и др.).
Не менее странная история произошла с покровительствуемым продовольственным комитетом обществом оптовых закупок: это общество, благодаря содействию А. И. Шингарева, Голубкова, Новикова и пр., получило без ведома Городской Думы товаров свыше чем на 100 000 руб., ссуду в 50 000 руб., на наем помещения 5000 р. и пр.; ныне это общество уличено в мародерстве и его председатель Шемитов оштрафован Г. Петроградским градоначальником на 1000 р. Оказывается, что общество, обслуживавшее до 300 потребительских кооперативов, продавало продукты по ценам, превышающим таксу (например, мука вместо 18 р. за куль, продавалась по 23 р. и т. п.) и закупало товары не у солидных фирм, а у случайных комиссионеров и спекулянтов, обслуживая преимущественно провинциальные кооперативы, общество пользовалось городскими деньгами во вред петроградскому населению: покупаемые на эти деньги продукты не поступали на столичный рынок, а отправлялись в Псков, Лугу и др. города; «обновленцы» дружно защищали общество в Городской Думе и даже хотели провести через Думу постановление о выдаче «обществу оптовых закупок 1 750 000 руб. городских денег, как кредита по снабжению населения продуктами первой необходимости». Защита интересов общества в Думе Голубковым велась так страстно, что вызвала даже среди «обновленцев» замечания о странной «дружбе» некоторых членов Управы с частными обществами.
Еще более шума вызвала сдача 50 потребительских лавок некоему Лесману на 6 лет, которому обещана внеочередная доставка грузов, льготы по перевозке в город, 11 % прибыли на капитал и пр. Свидетельствуя о полной неспособности городских деятелей к обеспечению населения продуктами, эта сдача лавок частному лицу может повести к таким последствиям, о которых ныне «обновленцы» не подумали: частное лицо, прикрываясь флагом городского учреждения, может себе позволить какие угодно злоупотребления, ответственность за которые ляжет на городское управление.
За последние дни появились новые слухи о злоупотреблениях в городском хозяйстве; передают со слов служащих в Управе лиц, что имеются очень много «неточностей» в отчетности по закупке и доставке продуктов, по заготовке дров, по организации городских обозов и пр. «Обновленцы», готовясь к выборам, конечно, весьма тщательно скрывают все эти «непорядки», но они выплывут на свет сразу же после новых выборов гласных.
Кажется, что вышеприведенного материала вполне достаточно для того, чтобы сделать соответствующие выводы: как ни нелепы слухи о причинах дороговизны, циркулирующие среди петроградского населения, однако, в значительной части их имеется и доля правды. Все мероприятия против дороговизны как Правительства, так и общественных организаций, оказались бессильными помочь обывателям столицы в их тяжелом положении. Остается посмотреть, что же именно, по мнению самого населения может спасти население от мародеров и надвигающихся признаков и переживаний голода.
Прежде всего благонамеренное общество горячо желает, чтобы Правительство объединило все меры против дороговизны и недостатков пищевых продуктов в одном учреждении, имеющем самые широкие полномочия. В этом центре должны сходиться нити как от распоряжения путями сообщения, так и от издания обязательных такс, производства реквизиций, переписей и пр. Только такое учреждение сможет моментально превращать любой  голодающий  край  в  изобилующий разными  продуктами; разъединенные же отдельные власти, как показывает история наших дней, ничего кроме вреда не приносят. Необходимо, чтобы было учреждение, которое, получив сведения о том, что в данной местности нет какого-нибудь продукта, могло бы одновременно распорядиться и о реквизиции запасов продукта у частных лиц, и о подвозе его из других местностей. Например, в Петрограде сейчас нет соли; тогда подобное центральное учреждение должно было бы; с одной стороны, реквизировать всю соль у частных лиц и открыть казенную продажу ее, а с другой - распорядиться о пропуске без очереди поездов с солью, уже несколько месяцев тому назад застрявших где-то на железных дорогах.
Конечно, нечего и говорить, что подобная власть не может быть поручена какому-нибудь частному или даже общественному (например, городскому) органу, здесь именно важно подчеркнуть государственный характер учреждения, т. к. население, изверившееся в успехах городских и общественных начинаний, утомленное борьбой партий, недоверяющее честности отдельных личностей, ждет, безусловно, с нетерпением авторитетного правительственного вмешательства в борьбу с дороговизной.
Но подобное центральное учреждение не должно вместе с сим стать узко административным, т. к. при одном формальном отношении к делу оно совсем не сможет разрешить поставленных перед ним задач. Для того чтобы успешно бороться с дороговизной, лица, составляющие это учреждение, должны не только проникнуться сознанием важности лежащей на них работы, но и приложить все усилия к тому, чтобы сделать учреждение жизнеспособным. А для этого может быть лишь один путь - знать все нужды населения, всюду иметь своих людей, честных, энергичныx, понимающих свой долг. Необходимо, чтобы все нужды населения немедленно сообщались бы учреждению, чтобы оно знало всю наличность имеющихся в продаже товаров, знало бы куда и какие грузы идут по железным дорогам, какие цены на такой-то продукт в данном районе, нужно также, чтобы в учреждении были лица, способные сразу произвести какую-нибудь хозяйственную смету и знакомые практически с продовольственным делом. Только при таких условиях можно избежать сделанных прежде ошибок: при поручении продовольственных дел одной местной администрации получалось создание безжизненных проектов и такс, показывающих полное непонимание нужд времени; при поручении борьбы с дороговизной одним биржам купцов и всяким торговым организациям происходила спекуляция, беззастенчивое обирание обывателей, а при поручении дела городским учреждениям обнаруживалось, что они неопытны и, кроме того, заранее обречены на неудачу, ввиду отсутствия у них обязательной власти. Население справедливо полагает, что можно избежать этих ошибок, если создать учреждение, во главе которого стояли бы опытные и энергичные администраторы, а простыми агентами были бы лица, знающие торговлю и продовольственное дело практически; соединение тех и других в одно целое придаст учреждению ту крепость, которой не было у прежних органов борьбы с дороговизной.
Какие же задачи возлагаются населением на новое учреждение? Прежде всего необходима повсеместная перепись имеющихся продуктов первой необходимости, причем за сообщение неверных сведений должны применяться строжайшие наказания, помимо немедленного отобрания скрытого товара в казну. После переписи необходимо составление списков тех продуктов, недостаток которых может угрожать той или иной местности в ближайшем будущем; затем нужно составить примерные сметы того, из какого района, какие продукты и в каком количестве удобнее всего перевозить (причем, конечно, принимается во внимание скорость и цена провоза). Доставленные продукты можно продавать или из казенных лавок, или (что много желательнее) из частных, но при этом необходим строгий контроль, чтобы ни одно лицо не получило продуктов в большем количестве, чем ему это нужно для своих потребностей. Возможно, что при этом придется прибегнуть к введению особых заборных книжек, которые до некоторой степени помогут избежать некоторых всегда возможных попыток к злоупотреблениям. Кроме того, необходимы меры, направленные к поддержанию экономии в расходовании пищевых продуктов, необходимо запрещение или высокое обложение дорогих припасов, доступных по своей цене лишь немногим.
Все эти начинания покажут, что Правительство серьезно готовится к борьбе с дороговизной жизни, и встретят самое горячее сочувствие всех благомыслящих элементов населения, в корне уничтожат всякую агитацию с целью вызвать беспорядки и погромные выступления. Однако для того чтобы это новое учреждение оказало существенную помощь, необходимо немедленное его функционирование с подчинением всех существующих комиссий, продовольственных комитетов, торговых бирж и пр.
Со дня на день растут тревожные и множащиеся слухи, заставляющие волноваться беднейшие классы населения. Почти ежедневно в массах передаются рассказы об актах насилий покупателей над торговцами, о злоупотреблениях бирж и крупных оптовиков, о вздорожании того или иного продукта; тяжелые условия переживаемого времени обратили на себя внимание всех партий, особенно же революционных, кои усиленно готовятся и надеются использовать ближайший удобный момент для предъявления политических и экономических требований и для проведения столь страстно ожидаемой и вызываемой ими всеобщей забастовки.
Несмотря на кажущуюся внешнюю тишину и наличность обязательного наружного порядка, настроение самых широких кругов населения, начиная от весьма недостаточных и в обычное время низов и кончая поставленными ныне, благодаря неимоверной дороговизне, в стесненное положение средними слоями столичного общества, носит весьма тревожный и неустойчивый характер, свидетельствует о все увеличивающейся нервности и дает показатели на крайнее озлобление зачастую стихийного и бессознательного тона. Обстоятельство это определенно указывает на необходимость в предупреждение и во избежание крупных осложнений и эксцессов в форме ли революционных действий или в виде стихийных проявлений голодного бунта, раздраженной черни незамедлительно изыскать и принять меры к решительной и исчерпывающей борьбе с дороговизной и недостатком съестных припасов, как наиболее серьезных факторов в смысле создания атмосферы всеобщего недовольства.
Вследствие этого все те, кому дорога будущность России, кто жаждет победы русского оружия, ждут от Правительства властного слова и твердого вмешательства в дело борьбы с дороговизной. «Пусть же, - говорят эти люди, - правительство скажет: "руки прочь" всем мародерам и ставленникам немцев, играющим на руку Германии, - сильными мерами заставит всех почувствовать, “что в России еще есть сильная власть”».
 
«С продовольствием стало совсем плохо…»

М.В. Родзянко: «С продовольствием стало совсем плохо. Города голодали, в деревнях сидели без сапог, и при этом все чувствовали, что в России всего вдоволь, но что нельзя ничего достать из-за полного развала в тылу. Москва и Петроград сидели без мяса, а в это время в газетах писали, что в Сибири на станциях лежат битые туши и что весь этот запас в полмиллиона пудов сгниет при первой оттепели. Все попытки земских организаций и отдельных лиц разбивались о преступное равнодушие или полное неумение что-нибудь сделать со стороны властей. Каждый министр и каждый начальник сваливал на кого-нибудь другого, и виновников никогда нельзя было найти. Ничего, кроме временной остановки пассажирского движения, для улучшения продовольствия правительство не могло придумать. Но и тут получился скандал. Во время одной из таких остановок паровозы оказались испорченными: из них забыли выпустить воду, ударили морозы, трубы полопались, и вместо улучшения только ухудшили движение. На попытки земских и торговых организаций устроить съезды для обсуждения продовольственных вопросов правительство отвечало отказом и съезды не разрешались. Приезжавшие с мест заведовавшие продовольствием, толкавшиеся без результата из министерства в министерство, принесли свое горе к председателю Думы, который в отсутствие Думы изображал своей персоной народное представительство. Многие распоряжения правительства наводили на странное и грустное размышление: казалось, что будто бы власть сознательно работает во вред России и на пользу Германии. А при ближайшем знакомстве с источниками подобных распоряжений приходилось убеждаться, что во всех таких случаях невидимые нити вели к Протопопову и через него к императрице».
М.К. Лемке: «Цены в Сибири: пара рябчиков – 50 коп., самое лучшее сливочное масло – 60 коп., сотня мандаринов – 60 коп., фунт нельмы – 15 коп.; все это только на 10 % дороже того, что было до войны.
А что делается в европейской России! Будущее поколение, когда надо надеяться, все войдет в норму, не поверит рассказам людей нашего времени – до того все приняло сказочный характер.
Вот несколько петроградских цен, взятых просто случайно:
                До войны               1 марта 1916 г.
Мясо черкасское………………………… - р. 28 к.                – р. 95 к.
Спички шведские……………………….. – 10 к.                – 50 к.
Мыло серое………………………………. – 12 к.                – 50 к.
Ботинки мужские………………………... – 13 р. -                – 24 р. - 
Коленкор…………………………………. – 12 к.                – 15 к.
Сахар……………………………………… - 17 к.                – 22 к.
Яйца………………………………………. – 35 к.                – 75 к.
Масло сливочное………………………… - 70 к.                1 р. 40 к.
Табак……………………………………… - 3 р. -                5 р. –
Селедка…………………………………… - 4 к.                – 6 к.
Дрова березовые………………………….. 7 р. 50 к.                23 р. 50 к.
Хлеб………………………………………… - 4 к.                – 6 к.
Соль………………………………………… - 2 к.                – 4 к.
Калоши……………………………………... 1 р. 35 к.              4 р. 50 к.
Монпасье…………………………………… - 25 к.                – 70 к.
Лимон………………………………………. – 5 к.                – 30 к.
Ситец……………………………………….. – 18 к.                – 50 к.
Колбаса…………………………………….. – 70 к.                2 р. 60 к.
Рис………………………………………….. – 12 к.                – 22 к.
Сыр голландский………………………….. – 30 к.                1 р. 60 к.
Иголки……………………………………… - 7 к.                – 25 к.
Чулки……………………………………….. – 80 к.                3 р.
Шерстяная материя………………………… 1 р. -                5 р. 50 к.
Аппетитам торговцев и промышленников нет границ. Происходит взаимный грабеж, совершенно понятный каждому лавочнику, одновременно и страдающему от него как покупатель, и наживающемуся как продавец. «Когда же и поработать, как не теперь» - вот девиз всего этого класса, который он исповедует в откровенной беседе. В стране так много денег, что покупатель платит все что спросят, лишь бы спрашивали энергично и дружно; и негодует, а платит.
И торгово-промышленный класс понял это; без органов и организаций он крепко объединился и разоряет страну, как дикарь. Все это возможно только в такой стране, где нет ни разумной и знающей жизнь власти, ни любви к родине, ни понимания своих элементарных гражданских обязанностей. Россия жнет то, что так систематически и старательно сеялось ее преступным правительством.
Государственная Дума не внесла в это дело корректив: она принципиально высказалась против крутых административных мер по адресу эксплуататоров и не указала ни на какие другие меры. Все стонут от дороговизны, поколения растут на вегетарианском столе, развиваются малокровие и худосочие, а в связи с общей нервностью все это обещает очень плачевные физиологические результаты. Трудовая семья часами выстаивает в верстовых очередях у лавок с сахаром, мясом и мукой. Все это создает небывалые ставки заработной платы, еще поднимает стоимость продуктов и товаров и т.д., как в заколдованном колесе. Россия попала в безвыходное положение, в котором теперь уже нет возможности предвидеть конец. Мы летим на всех парах к какому-то страшному краю, к тому ужасному концу, который никому не ясен, но неизбежен. В правительстве нет людей, могущих хотя бы понять этот ужас; а среди общества и народа нет сил, которые могли бы остановить надвигающего исполина – голод… Ясно, что развязка будет страшна своей стихийностью, бессистемностью, безрезультатностью и еще большим хаосом. Кровь стынет в жилах при мысли о том, до чего довел и еще доведет Россию проклятый род Романовых с присными ему безумцами, палачами и грабителями.
Надо не проглядеть и другой процесс, происходящий параллельно: развитие общей ненависти друг к другу. Она растет ежедневно, люди черствеют в борьбе за существование, радуются всякой неудаче ближнего, ждут его гибели, думая найти в ней утешение и удовлетворение. Когда при наличии всего этого подумаешь о революции – а она вот-вот подходит, - становится страшно; это святое слово мы так опоганим, что Романовы будут торжествовать свою победу и потом долго не выпустят нас из своих цепких рук. О каком свободном народе может быть речь среди дикарей и зуавов, воров и грабителей, шкурников и трусов, буржуазных врагов свободы и политических слепышей, врагов всего, что только хотя бы припахивает социализмом, и отъявленных рабов закрепощающего капитала? Пока все это переработается, пока новый строй перевоспитает  всю страну, пока воровство будет общей болезнью, пока разнузданные страсти стяжания будут сегодня диктовать войну, а завтра – хаос преобразования, до тех пор нелегко будет честным сынам горячо любимой родины. Тяжело обо всем этом думать…» 

Положение в армии

Генерал А.А. Брусилов: «Во время зимы 1916/17 года войска не могли жаловаться на недостаток теплой одежды, но сапог уже не хватало, и военный министр на военном совете в Ставке нам заявил, что кожи почти нет, что они стараются добыть сапоги из Америки, но прибудут ли и когда, в каком количестве, он сказать не может. При этом добавлю со своей стороны, что недостаток сапожного товара в 1917 году произошел не от того, что было его слишком мало, а вследствие непорядков в тылу: чуть ли не все население России ходило в солдатских сапогах и большая часть прибывавших на фронт людей продавала свои сапоги по дороге обывателям, часто за бесценок, и на фронте получала новые. Такую денежную операцию некоторые искусники умудрялись делать два-три раза. То же самое происходило и с одеждой, которую, не стесняясь, продавали, и зачастую солдаты, отправленные из тыла, вполне снаряженные и отлично одетые, обутые, на фронт приходили голыми. Против таких безобразий никаких мер не предпринималось или же были меры  недостаточные и не дававшие никаких благих результатов.
Питание также ухудшилось: вместо 3 фунтов хлеба начали давать 2 фунта строевым, находившимся в окопах, и 1 ; в тылу; мяса, вместо фунта в день, давали сначала ;, а потом и по ; фунта. Затем пришлось ввести два постных дня в неделю, когда клали в котел вместо мяса рыбу, в большинстве случаев селедку; наконец, вместо гречневой каши пришлось зачастую давать чечевицу. Все это начало вызывать серьезные неудовольствия солдат, и я стал получать много анонимных ругательных писем, как будто от меня зависело снабжать войска теми или иными продуктами. Стал я также получать письма, в большинстве случаев анонимные, в которых заявлялось, что войска устали, драться больше не желают и что если мир не будет вскоре заключен, то меня убьют. Однако, получал я и иные письма, также анонимные, в которых значилось, что если война не будет доведена до конца и «изменница-императрица Александра Федоровна» заставить заключить несвоевременный мир, то меня также убьют. Из этого видно, что для меня выбор был не особенно широк, а в войсках мнения относительно войны и мира расходились.
Во всяком случае, в это время войска были еще строго дисциплинированы и не подлежало сомнению, что в случае перехода в наступление они выполнят свой долг в той же степени, как и в 1916 году. Как и раньше бывало, прибывавшие пополнения, очень плохо обученные, были распропагандированы, но, по прибытии на фронт, через некоторое время, после усердной с ними работы, дело с ними налаживалось. Меня особенно заботили не войска и их мощь, в которой я в то время не сомневался, а внутренние дела, которые не могли не влиять на состояние духа армии. Постоянная смена министров, зачастую чрезвычайно странный выбор самих министров и премьер-министров, хаотическое управление Россией с так называемыми безответственными лицами, в виде всесильных советников, бесконечные рассказы о Распутине, императрице Александре Федоровне, Штюрмере и т.п. всех волновали, и можно сказать, что за исключением солдатской массы, которая в своем большинстве была инертна, офицерский корпус и вся интеллигенция, которая находилась в составе армии, были настроены по отношению к правительству в высшей степени враждебно. Везде, не стесняясь, говорили, что пора положить предел безобразиям, творящимся в Петербурге, и что совершенно необходимо установить ответственное министерство.
Что касается меня, то я хорошо сознавал, что после первого акта революции, бывшего в 1905-1906 годах, неминуемо должен быть и второй акт, как неизбежное последствие этой грозной и продолжительной войны. Мне, любящему Россию всеми силами своей души, хотелось лишь одного: дать возможность закончить эту войну победоносно для России, а для сего было совершенно необходимо, чтобы неизбежная революция началась по окончании войны, ибо одновременно воевать и революционировать невозможно. Для меня было ясно, что если мы начнем революцию несвоевременно, то войну должны проиграть, а это, в свою очередь, повлечет за собой такие последствия, которые в то время нельзя было исчислить, и конечно легко можно было предположить, что Россия рассыплется, - это я считал безусловно для нас нежелательным и великим бедствием  для народа, которого я любил и люблю всей душой. Какую бы физиономию революция ни приняла, я внутренне решил покориться воле народной, но желал, чтобы Россия сохранила свою мощь, а для этого необходимо было выиграть войну.
Из беседы со многими лицами, приезжавшими на фронт по тем или иным причинам из внутренних областей России, я знал, что все мыслящие граждане, к какому бы классу они ни принадлежали, были страшно возбуждены против правительства и что везде без стеснения кричали, что так продолжаться не может. С другой стороны, при разговорах моих с некоторыми из министров, которые приезжали ко мне на фронт, я видел в них большую растерянность и неуверенность в своих действиях. В этом отношении интересна была у меня беседа с министром земледелия Риттихом, которого я видел в первый раз. Это был человек молодой, по-видимому, умный и энергичный, распорядительный. Он мне говорил, что попал в министры совершенно для себя неожиданно и этого поста ни в каком случае не стремился занять; почему его выбрали в министры, он понять не мог, ибо с Распутиным никаких отношений не имел и даже никогда его не видал, никакой протекцией не пользовался, да и царя лично знает очень мало. Риттих предполагал, что некого было назначить на такое трудное место, отказаться от этого поста не считал себя вправе ввиду переживаемого времени, делал, что мог, но сознавал бесполезность своего труда потому, что, будучи только что назначенным министром земледелия, он не сомневался, что не успеет он доехать до Петербурга, как будет уже сменен без всякой причины. При такой неуверенности и его самого и его подчиненных и общественных деятелей в прочности его положения ясно, что все предпринимавшиеся им мероприятия успеха иметь не могли; в это время на министров смотрели не серьезно, а скорее с юмористической точке зрения.
Вот при каком положении дел я решился написать письмо министру двора графу Фредериксу. Черновик этого письма у меня затерялся уже после моего отъезда с фронта, но вкратце я помню его содержание твердо. Изложив в нем положение России и возбуждение общественного мнения, которым пренебрегать нельзя, в особенности в такое тяжелое время, я просил доложить, что для спасения России совершенно необходимо дать ранее обещанную конституцию и призвать все общественные силы для совокупной работы на пользу войны. Я добавлял, что секретные распоряжения – давить и сводить на нет деятельность Всероссийского и городского союзов – преступны, так как оба эти общественные учреждения приносят с начала кампании неисчислимую пользу армии и облегчают ей исполнение ее бесконечно тяжелого долга. На это письмо я ни ответа, ни привета не получил.
В начале января 1917 года вел. князь Михаил Александрович (младший брат Николая II), служивший у меня на фронте в должности командира кавалерийского корпуса, получил назначение генерал-инструктора кавалерии и по сему случаю приехал ко мне проститься. Я очень его любил, как человека безусловно честного и чистого сердцем, непричастного ни с какой стороны ни к каким интригам и стремившегося лишь к тому, чтобы жить частным человеком, не пользуясь прерогативами императорской фамилии. Он отстранялся, поскольку это было ему возможно, от каких бы то ни было дрязг, как в семействе, так и в служебной жизни; как воин, он был храбрый генерал и скромно, трудолюбиво выполнял свой долг. Ему, брату государя, я очень резко и твердо выяснил положение России и необходимость тех реформ, немедленных и быстрых, которых современная жизнь неумолимо требует; я указывал, что для выполнения их остались не дни, а только часы и что во имя блага России я его умоляю разъяснить все это царю, и если он (великий князь) разделяет мое мнение, то поддержать содержание моего доклада и со своей стороны. Он мне ответил, что он со мной совершенно согласен и как только увидит царя, он постарается выполнить это поручение. «Но, - добавил он, - я влиянием никаким не пользуюсь и значения никакого не имею. Брату неоднократно со всевозможных сторон сыпались предупреждения и просьбы в таком же смысле, но он находится под таким влиянием и давлением, которого никто не в состоянии преодолеть». На этом мы с ним и расстались».

«Генерал прав – переворот необходим»

М.В. Родзянко: «В начале января приехал с фронта генерал Крымов и просил дать ему возможность неофициальным образом осведомить членам Думы катастрофическое положение армии и ее настроение. У меня собрались многие из депутатов, членов Государственного Совета и членов Особого Совещания. С волнением слушали доклад боевого генерала. Грустной и жуткой была его исповедь. Крымов говорил, что, пока не прояснится и не очистится политический горизонт, пока правительство не примет другого курса, пока не будет другого правительства, которому бы там, в армии, поверили, – не может быть надежд на победу. Войне определенно мешают в тылу, и временные успехи сводятся к нулю. Закончил Крымов приблизительно такими словами:
«Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, других средств нет. Все было испробовано как вами, так и многими другими, но вредное влияние жены сильнее честных слов, сказанных царю. Времени терять нельзя».
Крымов замолк и несколько секунд все сидели смущенные и удрученные. Первым прервал молчание Шингарев:
- Генерал прав – переворот необходим… Но кто на него решится?
Шидловский с озлоблением сказал:
- Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию.
Многие из членов Думы соглашались с Шингаревым и Шидловским; поднялись шумные споры. Тут же были приведены слова Брусилова: «Если придется выбирать между царем и Россией – я пойду за Россией».
Самым неумолимым и резким был Терещенко, глубоко меня взволновавший. Я его оборвал и сказал:
- Вы не учитываете, что будет после отречения царя… Я никогда не пойду на переворот. Я присягал… Прошу вас в моем доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения – пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждениями, но не насилием…
Много и долго еще говорили у меня в этот вечер. Чувствовалась приближающая гроза, и жутко было за будущее: казалось, какой-то страшный рок влечет страну в неминуемую пропасть!»
М.К. Лемке: «О неизбежности революции говорят очень многие; она ясна, как близкий факт, формы которого пока совершенно неясны».
Джордж Бьюкенен: «Идея революции носилась в воздухе, и единственный спорный вопрос заключался в том, произойдет ли она сверху или снизу. Открыто говорили о дворцовом перевороте, и на обеде в посольстве один мой русский приятель, занимавший высокий пост в правительстве, заявил, что вопрос лишь в том, убьют ли императора и императрицу или только последнюю. С другой стороны, народное восстание, вызванное недостатком продовольствия, могло вспыхнуть каждую минуту».

«Торжественно объявить императора ослабевшим…»

Морис Палеолог: «В тот же день вечером крупный промышленник Богданов давал у себя обед, на котором присутствовали члены императорской фамилии, князь Гавриил Константинович, несколько офицеров, в том числе граф Капнист, адъютант военного министра, член Государственного Совета Озеров и несколько представителей крупного финансового капитала, в том числе Путилов.
За обедом, который очень оживлен, только и было разговоров, что о внутреннем положении. Под влиянием шампанского его изображали в самых мрачных красках с любезным русскому воображению чрезмерным пессимизмом.
Обращаясь к князю Гавриилу, Озеров и Путилов говорили, что, по их мнению, единственное средство спасти царствующую династию и монархический режим – это собрать всех членов императорской фамилии, лидеров партий Государственного Совета и Думы, а также представителей дворянства и армии и торжественно объявить императора ослабевшим, не справляющимся со своей задачей, неспособным дольше царствовать и возвестить воцарение наследника под регентством одного из великих князей.
Нисколько не протестуя, князь Гавриил ограничился тем, что сформулировал несколько возражений практического характера; тем не менее он обещал передать своим дядюшкам и двоюродным братьям то, что ему сказали.
Вечер закончился тостом “за царя, умного, сознающего свой долг и достойного своего народа”».

«Надо ее уничтожить…»

М.В. Родзянко: «Приблизительно в это время довольно странное свидание произошло у меня с великой княгиней Марией Павловной.
Как-то поздно вечером, приблизительно около часу ночи, великая княгиня вызвала меня по телефону:
- Михаил Владимирович, не можете ли Вы сейчас приехать ко мне?
- Ваше высочество, я, право, затрудняюсь: будет ли это удобно в такой поздний час… Я, признаться, собираюсь идти спать.
- Мне очень нужно Вас видеть по важному делу. Я сейчас пришлю за вами автомобиль… Я очень прошу вас приехать…
Такая настойчивость меня озадачила, и я просил разрешения ответить через четверть часа. Слишком подозрительной могла показаться поездка председателя Думы к великой княгине в час ночи: это было похоже на заговор. Ровно через четверть часа опять звонок и голос Марии Павловны:
- Ну что же, вы приедете?
  - Нет, Ваше высочество, я к Вам приехать сегодня не могу.
- Ну, тогда приезжайте завтра к завтраку.
- Слушаюсь, благодарю Вас… Завтра приеду. На другой день на завтраке у великой княгини я застал ее вместе с ее сыновьями, как будто бы они собрались для семейного совета. Они были чрезвычайно любезны, и о «важном деле» не было произнесено ни слова. Наконец, когда все перешли в кабинет и разговор все еще шел в шутливом тоне о том, о сем, Кирилл Владимирович обратился к матери и сказал: «Что же вы не говорите?»
Великая княгиня стала говорить о создавшемся внутреннем положении, о бездарности правительства, о Протопопове и об императрице. При упоминании ее имени она стала более волноваться, находя вредным ее влияние и вмешательство во все дела говорила, что она губит страну, что благодаря ей создается угроза царю и всей царской фамилии, что такое положение дольше терпеть невозможно, что надо изменить, устранить, уничтожить…
Желая уяснить себе более точно, что она хочет сказать, я спросил:
- То есть, как устранить?
- Да я не знаю… Надо что-нибудь предпринять, придумать… Вы сами понимаете… Дума должна что-нибудь сделать… Надо ее уничтожить…
- Кого?
- Императрицу.
- Ваше высочество, - сказал я, - позвольте мне считать этот наш разговор как бы не бывшим, потому что, если вы обращаетесь ко мне как к председателю Думы, то я по долгу присяги должен сейчас же явиться к государю императору и доложить ему, что великая княгиня Мария Павловна заявила мне, что надо уничтожить императрицу».
Генерал В.Н. Воейков: «Совершенно непонятно, почему члены императорской фамилии, высокое положение и благосостояние которых исходило исключительно от императорского престола, стали в ряды активных борцов против царского режима, называя его режимом абсолютизма и произвола по отношению к народу, о котором они, однако, отзывались как о некультурном и диком, исключительно требующем твердой власти».

Русские масоны («о том, чего не было…»)

Князь В.А. Оболенский: «Период времени, который я описываю, ознаменовался в России одним новым общественным явлением: после перерыва в три четверти века снова возникло русское масонство».
А.В. Тыркова-Вильямс: «В Париже я смутно слышала, что, как только началось освободительное движение, профессор М.М. Ковалевский открыл в Париже русскую ложу. На масонство было принято смотреть как на детскую забаву, и я без дальних размышлений принимала этот взгляд».
И.В. Гессен: «Насколько мне известно, Ковалевский и был родоначальником русского масонства конца прошлого века. Русская ложа, отделение французской «Ложи Востока» - была им торжественно, по всем правилам обрядности, открыта, а через несколько лет, в виду появившихся в Новом Времени разоблачений, была за нарушение тайны, надолго усыплена и вновь воскресла уже в нынешнем веке. Но традиция масонства уже в значительной мере выветривалась и ложа приобрела оттенок карбонарский. Замечательной для России особенностью было, что ложа включала элементы самые разнообразные – тут были и эсеры (Керенский) и кадеты левые (Некрасов) и правые (Маклаков), которые в партии друг друга чуждались, и миллионеры купцы и аристократы (Терещенко, гр. Орлов-Давыдов) и даже члены ЦК эсдеков (Гальперин), которые открыто ни в какое соприкосновение с другими организациями не входили. По-видимому, масонство сыграло некоторую роль при образовании Временного правительства».
А.Ф. Керенский: «Я получил приглашение вступить в ложу в 1912 г., сразу же после моего избрания в Четвертую Думу. После серьезных размышлений я пришел к выводу, что мои цели совпадают с целями общества, и принял приглашение. Должен подчеркнуть, что наша масонская организация была очень нетипичной. Во-первых, необычным было то, что она разорвала связи со всеми зарубежными организациями и принимала в свои ряды женщин».
А.В. Тыркова-Вильямс: «Я никогда не принадлежала ни к какой тайной организации, масонкой не была. О существовании женских масонских лож узнала только за границей. Что есть масоны среди кадетов, я знала. Возможно, что масонство с его директивами, исходящими из центра, имело косвенное влияние на политику партии, но влияния решающего, абсолютного иметь на нас оно не могло. Слишком  большая царила среди нас свобода суждений».
А.Ф. Керенский: «Более того, она отказалась от сложного ритуала и масонской системы степеней, сохраняя лишь необходимую внутреннюю дисциплину для поддержания высокого нравственного уровня членов и для неразглашения тайны. Членство в ложе никак не фиксировалось, и благодаря такой секретности цели и структура ложи сохранились в тайне. Изучая циркулярные письма департамента полиции, хранящиеся в Гуверовском институте, я не нашел в них никаких свидетельств о существовании нашего общества, даже в двух циркулярах, касающихся меня лично. Основу нашей организации составляли местные ложи. Верховный совет имел право создавать специальные ложи, помимо территориальных подразделений. Так, имелась ложа в Думе, писательская ложа и т.д. Каждая ложа после своего основания становилась автономной единицей. Другие органы не имели права вмешиваться в ее работу и в избрание ее членов. На ежегодных съездах делегаты от лож обсуждали свою работу и избирали Верховный совет. Генеральный секретарь от имени Верховного совета выступал с докладом о проделанной работе, в котором давалась оценка политической ситуации и предлагалась программа на следующий год. Порой между членами одной и той же партии случались острые стычки мнений по таким важнейшим проблемам. Как национальный вопрос, форма правления и аграрная реформа. Но мы никогда не допускали, чтобы такие разногласия расшатывали нашу солидарность.
Такая внепартийная политика принесла замечательные результаты; в первую очередь следует упомянуть программу будущей демократизации России, которую на широкой основе осуществляло Временное правительство. Существует миф, принятый за факт противниками Временного правительства, будто бы ему вопреки общественному мнению навязала свою программу таинственная тройка масонов. В реальности же ситуация в России и нужды нашей страны обсуждались на съездах людьми, которые не пытались силой навязывать друг другу собственную политическую программу, а руководствовались лишь своей совестью в поисках наилучшего решения. Мы ощущали пульс жизни страны и в своей работе всегда пытались воплотить чаяния народа.
Во время существования Четвертой думы идея объединения ради общей цели приобретала все большую популярность. Повторюсь – все наши усилия были направлены на установление в России на основе широких социальных реформ и федеративного государственного устройства. В последние гибельные годы распутинщины многие члены нашего «общества» считали, что монархия обречена, но это не мешало монархистами участвовать в общих начинаниях, поскольку вопрос о будущей форме правления был отложен перед лицом насущных задач».
Князь В.А. Оболенский: «Зимой 1910-1911 года стал масоном и я.
Как известно, всякий человек, вступающий в масонскую ложу, дает обещание хранить в тайне все, что он увидит и узнает в масонстве, и, хотя за время моего шестилетнего пребывания в этой организации я никаких особых «тайн» не узнал, все же не считаю себя вправе, ввиду данного обещания, рассказывать ни о лицах, состоявших масонами, ни о том, что мы обсуждали на масонских собраниях. Однако думаю, что не погрешу против этики, если сообщу кое-что не из того, что было, а из того, чего не было.
Написать о том, чего не было, я даже чувствую себя обязанным, желая рассеять некоторые легенды, прочно установившиеся в довольно широких кругах. Я знаю, что тех, кто не может жить без веры в разные таинственные оккультные силы, я не переубежу, но надеюсь, что кое-кто все-таки поверит моим утверждениям о том, «чего не было», тем более, что здесь мною написанное если будет опубликовано, то во всяком случае после моей смерти.
В русском масонстве я занимал достаточно влиятельное положение: был председателем одной из петербургских лож; регулярно выбирался делегатом на областные и всероссийские конвенты; на всероссийских конвентах три года подряд избирался одним из трех выборщиков Верховного совета, которым председатели лож сообщали имена всех масонов по их первому требованию; два года был членом петербургского областного совета и его секретарем, в качестве какового находился в сношениях со всеми ложами Петербурга; наконец, три года состоял членом Верховного совета, руководившего всем русским масонством.
Пишу все это для того, чтобы было ясно, что я был некоторое время (с 1913 по 1916 включительно) в курсе всего, что происходило в недрах русского масонства, и с полной компетентностью могу утверждать как то, что было, так и то, чего не было.
Прежде всего я хочу опровергнуть весьма распространенное мнение о связи с масонством большевиков. За шесть лет моего пребывания в масонстве был членом одной из масонских лож только один из партийных большевиков, да и тот настолько малоизвестный, что фамилия его не осталась в моей памяти.
Преобладающее влияние евреев в масонстве считается не подлежащим сомнению. Принято даже называть масонство «жидо-масонством».
О том, насколько многочисленны евреи в масонских ложах других стран, - мне не известно. Среди же русских масонов в предшествовавшей революции период евреев было немного, хотя двери масонских лож для них, конечно, были открыты.
Я объясняю себе это тем, что в состав русского масонства вербовались преимущественно люди значительные, известные своим влиянием в различных кругах русского прогрессивного общества. Между тем, более видные евреи распределялись в этих кругах далеко не равномерно. Преобладающее влияние они имели главным образом в социалистическом секторе русской интеллигенции, в особенности среди социал-демократов, меньшевиков и большевиков. А эти политические течения относились отрицательно ко всем видам объединения с буржуазной демократией, в том числе и к масонству. Из большевиков состоял в масонстве, как я уже упомянул, лишь один второстепенный член партии, что касается меньшевиков, то их было больше, но тоже немного. В этом, как я полагаю, заключается основная причина малочисленности евреев в русском масонстве. В частности, в Верховном совете, в период моего трехлетнего в нем пребывания, насколько помню, не состояло ни одного еврея. Таким образом, о руководящем влиянии евреев не могло быть и речи».
И.В. Гессен: «Со времени первой революции реакционные круги приписывали «жидомасонам» безграничное влияние и решительно во всем усматривали их происки, не раз и я попадал в составленные ими списки масонов, хотя предложение Ковалевского, да и то не прямое, на которое я не реагировал, осталось единственным, и прибавка «жидо» едва ли вообще справедлива – насколько мне известно, участие евреев было редким исключением. Теперь, судя по всему, что известно, масонство совсем выродилось в самодовлеющее общество взаимопомощи, взаимоподдержки на манер – рука руку моет».
Князь В.А. Оболенский: «В правых кругах, как в России, так и в эмиграции, никто не сомневался в принадлежности к масонству П.Н. Милюкова, и его влияние на русскую политическую жизнь склонны были приписывать его «жидо-масонским» связям. Между тем П.Н. Милюков никогда не состоял в масонской организации. Само собой разумеется, что масоны неоднократно делали попытки привлечь в свою организацию этого выдающегося человека, но все эти попытки встречали с его стороны самый решительный отпор. Он не только не принимал участия в русском масонском движении, но относился к нему отрицательно.
Совершенно неверно утверждение, будто революция в России подготовлена была масонами. Среди масонов были, конечно, люди, желавшие революции и занимавшиеся революционной пропагандой, но много было и ее противников. Большинство, к которому и я принадлежал, во всяком случае, отвергало революцию во время войны. Таким образом, масонство в целом не могло содействовать революции. Но если масоны не вызвали революцию, то, может быть, они использовали ее в каких-то своих целях? На этот вопрос тоже приходится ответить отрицательно.
Революция не сплотила русское масонство, а наоборот его разложила.
Незадолго до революции я выбыл из состава Верховного совета, а потому его деятельность во время революции мне неизвестна. Однако, зная приблизительно его состав, я представляю себе, что он не мог играть крупной роли в революционных событиях, ибо в него входили члены разных боровшихся между собой политических партий, спайка с которыми оказалась гораздо сильнее масонского «братства». Вражда между «братьями» в это время была настолько сильна, что я, например, состоя председателем одной из петербургских лож, не мог созвать после февральского переворота ни одного ее собрания, ибо члены моей ложи просто не могли бы сесть за общий стол. В других ложах, вероятно, происходило то же. Ко времени большевистского переворота и гражданской войны русское масонство фактически перестало существовать.
В Париже, как известно, много русских эмигрантов вступило во французскую масонскую организацию. Вошли в нее и некоторые из бывших русских масонов. Я знаю, однако, несколько видных членов бывшего Верховного совета, которые по разным причинам не захотели вновь стать масонами. Мне тоже предлагали вступить в парижскую масонскую ложу, но я по ряду принципиальных соображений, о которых не буду распространяться, эти предложения отклонял. Масоном, следовательно, не состоял с 1917 года».

Настроение в столице в конце 1916 – начале 1917 года

Генерал К.И. Глобачев: «Настроение в столице носит исключительно тревожный характер. Циркулируют в обществе самые дикие слухи, одинаково, как о намерениях Правительственной власти (в смысле принятия различного рода реакционных мер), так равно и о предположениях враждебных этой власти групп и слоев населения (в смысле возможных и вероятных революционных начинаний и эксцессов).
Все ждут каких-то исключительных событий и выступлений как с той, так и с другой стороны. Одинаково серьезно и с тревогой ожидают как резких революционных вспышек, так равно и несомненно якобы в ближайшем будущем «дворцового переворота», предвозвестником коего, по общему убеждению, явился акт в отношении “пресловутого старца”».
Князь В.А. Оболенский: «Мысль о дворцовом перевороте была наиболее популярна в умеренных и правых кругах».
М.В. Родзянко: «Мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 года. Ко мне неоднократно и с разных сторон обращались представители высшего общества с заявлением, что Дума и ее Председатель обязаны взять на себя эту ответственность перед страной и спасти армию и Россию. После убийства Распутина разговоры об этом стали еще более настойчивыми. Многие при этом были совершенно искренно убеждены, что я подготовляю переворот, и что мне в этом помогают многие из гвардейских офицеров и английский посол Бьюкенен. Меня это приводило в негодование, и, когда люди проговаривались, начинали на что-то намекать или открыто говорить о перевороте, я отвечал всегда одно и то же:
«Я ни на какую авантюру не пойду, как по убеждению, так и в силу невозможности впутывать Думу в неизбежную смуту. Дворцовые перевороты не дело законодательных палат, а поднимать народ против царя – у меня нет ни охоты, ни возможности».
Все негодовали, все жаловались, все возмущались и в светских гостиных, и в политических собраниях, и даже при беглых встречах в магазинах, в театрах и трамваях, но дальше разговоров никто не шел. Между тем, если бы все объединились и если бы духовенство, ученые, промышленники, представители высшего общества объединились и заявили бы царю просьбу или даже обратились бы с требованием прислушаться к желаниям народа – может быть, и удалось бы чего-нибудь достигнуть. Вместо этого одни низкопоклонничали, другие охраняли свое положение, держались за свои места, охраняли свое благополучие, третьи молчали, ограничиваясь сплетнями и воркотней и грозили за спиной переворотом…
Из среды царской семьи, как ни странно, к председателю Думы тоже обращались за помощью, требуя, чтобы председатель Думы шел, доказывал, убеждал.
Близкие государю тоже понимали, какая надвигается опасность, но и эти близкие, даже брат Государя, были нерешительны и тоже бессильны».
Анна Вырубова: «Вскоре как-то раз, придя днем к Государыне, я застал ее в горьких слезах. На коленях у нее лежало только что полученное письмо из Ставки. Я узнала от нее, что Государь прислал ей письмо великого князя Николая Михайловича, который принес самолично и положил ему на стол. Письмо содержало низкие, несправедливые обвинения на Государыню и кончалось угрозами, что если она не изменится, то начнутся покушения. «Но что я сделала?» - говорила Государыня, закрывая лицо руками.
И в сотый раз я спрашивала себя: что случилось с Петроградским обществом? Заболели ли они все душевно или заразились какой-то эпидемией, свирепствующей в военное время? Трудно разобрать, но факт тот: все были в ненормально возбужденном состоянии».
Генерал В.Н. Воейков: «Анализ этого периода времени приводит к выводу, что массовый психоз проявился во внедрении убеждения о необходимости сломать и уничтожить нечто, тяготившее людей и не дававшее им жить.
По забытой старой поговорке «Умных людей в России много, а разумных мало» не отдавали себе наши соотечественники ясного отчета, в чем именно заключался внушаемый им ужас царского гнета и к чему должны привести Россию ломка и уничтожение всего существующего».
Князь В.А. Оболенский: «Тогда ощущение, что Россия управляется в лучшем случае сумасшедшими, а в худшем – предателями, было всеобщим. Фабула о том, что императрица-немка предает Россию, была очень распространена в народе, а, следовательно, и в армии, но эти страшные подозрения не были чужды даже самым верхним кругам петербургского общества.
Неосновательность их теперь вполне доказана, но тогда, в той нервной обстановке, целый ряд сомнительных фактов претворялся в общественном мнении в прямые улики.
О том, что Николай II и его приближенные ведут Россию к неминуемой гибели, уже не было разногласий между правыми и левыми, между солдатами и офицерами, между простонародьем и интеллигенцией, между послами союзных держав и русскими великими князьями.
В возможность побед на фронте уже никто не верил. Одна надежда оставалась на союзников, но и оттуда, с Западного фронта, ничего, могущего поднять бодрость нашего настроения, не сообщалось. Там война приняла затяжной характер. В газетах пестрели названия все одних и тех же мест сражения – городков, деревень, рек и речек. Особенно часто переходил из рук в руки какой-то «домик паромщика». От этого домика, конечно, после первого сражения даже развалин не осталось, но он долго помещался в заголовках газетных столбцов, наводя на читателей уныние безнадежности».
Н.В. Савич: «Конец 1916 года был смутной, тяжелой порой, когда, казалось, отлетели в вечность последние надежды на благополучный исход войны и особенно внутреннего кризиса, ежеминутно грозившего разрядиться какой-то катастрофой: не то цареубийством, но то военным бунтом, не то всеобщей революцией.
Надежды, столь ярко вспыхнувшие в начале лета под впечатлением Брусиловского наступления, завяли. Радость сменилась тягостным сознанием напрасно растраченных усилий. Блестящий успех сменился бессмысленным и кровопролитным побоищем у Стохода, растратой последних обученных кадров. Оптимизм, связанный с вступлением в борьбу Румынии, рассеялся как дым под влиянием разгрома Румынского фронта, тягость впечатления усиливалась сознанием поражений, нанесенных нашему корпусу в Добрудже болгарскими войсками, про которые еще недавно говорили, что они против нас драться не будут. Дух народный заколебался. Одновременно внутри велась ловкая и упорная агитация против режима вообще, против Двора в частности.
Действительно, в управлении страной все шло как нельзя хуже. Разрыв общества с властью был полный, сверху чередовались смены министров, получившие кличку “министерской чехарды”».
И.И. Петрункевич: «В течение его 23-летнего царствования сменилось 14 министров, представителей его внутренней политики (Дурново И.Н., Горемыкин, Сипягин, Плеве, кн. Святополк-Мирский, Булыгин, Витте, вновь Горемыкин, Столыпин, Коковцов, вновь Горемыкин, Штюрмер, Трепов, кн. Голицын). К ним следует прибавть, так сказать, параллельных руководителей внутренней политики: другого Трепова, другого Дурново П.Н. и Протопопова. Правда, из всех этих министров трое было убито: Сипягин, Плеве и Столыпин, тем не менее, для самодержавного порядка такая смена министров внутренних дел уже сама по себе представляет в скрытом состоянии революцию. Но такую же «чехарду», по выражению бывшего депутата крайней правой Государственной думы Пуришкевича, представляла смена министров народного прсвещения (Делянов, Боголепов, Ванновский, Зенгер, Глазов, гр. И.И. Толстой, Кауфман, Шварц, Кассо, гр. Игнатьев и Кульчицкий, всего – 11).
Старый самодержавный строй видимо разрушался не только работой снизу, и император Николай II, провозглашая свое приятие отцовского наследства, был гораздо более «бессмысленным мечтателем», чем мы, напоминавшие о неведомых ему нуждах России».
Н.В. Савич: «Снизу начали организовываться заговоры, революционные объединения, притом не только в подполье, среди социалистов и профессиональных революционеров, но и среди буржуазии, интеллигенции, промышленного мира, сильного своей амбицией и громадными денежными средствами, усиленными военными доходами».
Генерал К.И. Глобачев: «Как общую характеристику текущего политического момента во внутренней жизни страны, во всех без исключения кругах и слоях столичного общества рисуют сейчас такого рода перспективы:
«Настоящий политический момент в сильнейшей степени напоминает собою обстановку событий, предшествовавших революционным эксцессам 1905 года. Как и тогда, все началось с бесконечных и бесчисленных съездов и совещаний различных общественных и земских учреждений и организаций, упорно и повторно выносивших, несмотря на усиленные противодействия правительственной администрации. Схожие резолюции политического характера, резкие по существу, но, несомненно, в весьма малой и слабой степени выражавшие истинные размеры недовольства широких народных масс населения страны».
«Как и тогда, эти резолюции широко распространяются в населении и, естественным образом, в первую голову и более всего должны воздействовать на неуравновешенные круги молодежи вообще и главным образом учащейся. Как и тогда, результаты подобного рода воздействия сказываются и сейчас. Настойчиво и упорно сейчас утверждают в обществе о предстоящих уже в текущем месяце длительных и резких выступлениях учащейся молодежи, лозунгом каковых выступлений явится протест против настоящей политической обстановки вообще и назначения реакционного министра народного просвещения в частности. Весьма вероятно, что эти студенческие беспорядки в конечном своем развитии увенчаются попытками к совершению террористических актов, хотя бы в отношении нового министра народного просвещения или министра внутренних дел, как главного, по указаниям нашей оппозиции, виновника всех зол и бедствий, испытываемых страною».
Естественным образом, как и в 1905 году, эти неизбежные беспорядки учащейся молодежи найдут себе сочувственный отклик и в беспокойных рабочих кругах. Забастовки рабочих, их демонстративные выходки и сочувственное ко всему вышеуказанному отношение передовых и прогрессивно настроенных кругов интеллигентного общества, – все это, взятое вместе, и создаст атмосферу, необходимую для дальнейших выступлений подпольных революционных партий. Общего террора и уличных скандалов и беспорядков.
Либеральная буржуазия верит, что, в связи с наступлением перечисленных выше ужасных и неизбежных событий, правительственная власть должна будет пойти на уступки и передать всю полноту своих функций в руки кадет, в лице лидируемого ими прогрессивного блока, и тогда на Руси… «все образуется».
Левые же упорно утверждают, что «наша власть зарвалась, на уступки ни в коем случае не пойдет и, не оценивая в должной мере создавшейся обстановки, логически должна привести страну к неизбежным переживаниям стихийной и даже анархической революции, когда уже не будет ни времени, ни места. Ни оснований для осуществления кадетских вожделений и когда, по их убеждениям, и создается почва для «превращения России в свободное от царизма государство, построенное на новых социальных основах».
Независимо от того, какое из означенных мнений может в конечном итоге оправдаться в недалеком будущем, - отмечается крайнее беспокойство во всех слоях столичного общества, боящегося предстоящих катастрофических событий и мечтающего о том, как бы не пострадать при неизбежных проявлениях «красного и белого террора»: усиленно говорят о необходимости ликвидировать – кто может – дела, уехать подальше и в более спокойных местах переждать окончания приближающейся разрухи».
А.В. Тыркова-Вильямс: «Мы делали глупости, мы ошибались. Мы забывали об извечных недостатках всякого человеческого общества, мы все беды взваливали на самодержавие, а об его исторических заслугах совершенно забывали. Мы не в меру доверяли иностранным учебникам государственного права и теориям. Вместо того, чтобы изучать Россию и русский народ, мы старались следовать немецким правоведам и экономистам, часто третьестепенным. Но цели, которые мы себе ставили, были правильно намечены. Если бы Россия вовремя получила народное представительство и социальные реформы, не только русский народ, но и вся Европа не переживали бы трагедии, свидетелями и жертвой которой мы все стали».

«Он знал обо всем»

Предупреждения

Генерал А.И. Спиридович: «Существовало довольно распространенное мнение, что государь не знал, что происходило вокруг. Это совершенно ошибочно. Всякими путями, официальными и неофициальными, он знал обо всем, за исключением, конечно, тайной (конспиративной) революционной работы.
В январе, не считая военных докладов, государь принял более 140 разных лиц. Со многими обстоятельно говорил о текущем моменте, о будущем. Некоторые из этих лиц предупреждали Его Величество о надвигающейся катастрофе и даже об угрожавшей ему лично, как монарху опасности.
Так, 3 января министр иностранных дел Покровский откровенно говорил о возможном заговоре. Он советовал государю пойти на уступки, сменить Протопопова.
5 января премьер князь Голицын докладывал о тревоге в обществе и о слухах из Москвы о предстоящем перевороте. Он доложил и о том, что в Москве называют имя будущего царя. Государь успокаивал его и говорил: «Мы с царицей знаем, что все в руках Божиих. Да будет воля Его».
7 января государь принимал председателя Государственной думы Родзянко».

«Неужели я двадцать два года ошибался…»

М.В. Родзянко: «7 января я был принят царем.
Незадолго перед тем, 1 января, как всегда, во дворце был прием. Я знал, что увижу там Протопопова и решил не подавать ему руки. Войдя, я просил церемониймейстеров барона Корфа и Толстого предупредить Протопопова, чтобы он ко мне не подходил. Не передали ли они ему, или Протопопов не обратил на это внимания, но я заметил, что он следит за мною глазами и, по-видимому, хочет подойти. Чтобы избежать инцидента, я перешел на другое место и стал спиной к той группе, в которой был Протопопов. Тем не менее Протопопов пошел напролом, приблизился вплотную и с радостным приветствием протянул мне руку. Я ему ответил:
- Нигде и никогда…
Смущенный Протопопов, не зная, как выйти из положения, дружески взял меня за локоть и сказал:
- Родной мой, ведь мы можем столковаться.
Он мне был противен.
- Оставьте меня, вы мне гадки, - сказал я.
Это происшествие, хотя и не во всех подробностях, появилось в газетах: писали также, что Протопопов намерен вызвать меня на дуэль, но никакого вызова не последовало.
На докладе у Государя я прежде всего принес свои извинения, что позволил себе во дворце так поступить с гостем государя. На это царь сказал:
- Да, это было нехорошо – во дворце…
- Я заметил, что Протопопов, вероятно, не очень оскорбился, так как не прислал вызова.
- Как, он не прислал вызова? – удивился царь.
- Нет, Ваше Величество… Так как Протопопов не умеет защищать своей чести, то в следующий раз я его побью палкой. – Государь засмеялся. Я перешел к докладу.
- Из моего второго рапорта Вы, Ваше Величество, могли усмотреть, что я считаю положение в государстве более опасным и критическим, чем когда-либо. Настроение во всей стране такое, что можно ожидать самых серьезных потрясений. Партий уже нет, и вся Россия в один голос требует перемены правительства и назначения ответственного премьера, облеченного доверием народа. Надо при взаимном доверии с Палатами и общественными учреждениями наладить работу для победы над врагом и для устройства тыла. К нашему позору, в дни войны у нас во всем разруха. Правительства нет, системы нет, согласованности между тылом и фронтом до сих пор тоже нет. Куда ни посмотришь – злоупотребления и непорядки. Постоянная смена министров вызывает сперва растерянность, а потом равнодушие у всех служащих сверху донизу. В народе сознают, что вы удалили из правительства всех лиц, пользовавшихся доверием Думы и общественных кругов и заменили их недостойными и неспособными. Вспомните, Ваше Величество, Поливанова, Сазонова, графа Игнатьева, Самарина, Щербатова, Наумова – всех тех, кто был преданными слугами Вашими и России и кто отстранен без всякой причины и вины… Вспомните таких старых государственных деятелей, как Голубев и Куломзин. Их сменили только потому, что они не закрывали рта честным голосам в Г. Совете. Точно умышленно все делается во вред России и на пользу ее врагов. Поневоле порождаются чудовищные слухи о существовании измены и шпионства за спиной армии. Вокруг Вас, Государь, не осталось ни одного надежного и честного человека: все лучшие удалены или ушли, а остались только те, которые пользуются дурной славой. Ни для кого не секрет, что императрица помимо вас отдает распоряжения по управлению государством, министры ездят к ней с докладом и что по ее желанию неугодные быстро летят со своих мест и заменяются людьми, совершенно неподготовленными. В стране растет негодование на императрицу и ненависть к ней… Ее считают сторонницей Германии, которую она охраняет. Об этом говорят даже среди простого народа…
- Дайте факты, - сказал государь, - нет фактов, подтверждающих ваши слова.
- Фактов нет, но все направление политики, которой так или иначе руководит ее величество, ведет к тому, что в народных умах складывается такое убеждение. Для спасения вашей семьи вам надо, Ваше Величество, найти способ отстранить императрицу от влияния на политические дела. Сердце русских людей терзается от предчувствия грозных событий, народ отворачивается от своего царя, потому что после стольких жертв и страданий, после всей пролитой крови народ видит, что ему готовятся новые испытания.
Переходя к вопросам фронта, я напомнил, что еще в пятнадцатом году умолял Государя не брать на себя командование армией и что сейчас после новых неудач на румынском фронте всю ответственность возлагают на государя.
- Не заставляйте, Ваше Величество, - сказал я, - чтобы народ выбирал между вами и благом родины. До сих пор понятие царь и Родина были неразрывны, а в последние время их начинают разделять…
Государь сжал обеими руками голову, потом сказал:
- Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше и двадцать два года ошибался…
Минута была очень трудная. Преодолев себя, я ответил:
- Да, Ваше Величество, двадцать два года вы стояли на неправильном пути».

Разговор Родзянко с младшим братом царя

М.В. Родзянко: «8 января ко мне на квартиру неожиданно приехал великий князь Михаил Александрович».
Великий князь Михаил Александрович: «Мне бы хотелось с вами поговорить о том, что происходит и посоветоваться, как поступить… Мы отлично понимаем положение».
М.В. Родзянко: «Да, Ваше высочество, положение настолько серьезное, что терять нельзя ни минуты и спасать Россию надо немедленно».
Великий князь Михаил Александрович: «Вы думаете, что будет революция?»
М.В. Родзянко: «Пока война, народ сознает, что смута – это гибель армии, но опасность в другом. Правительство и императрица Александра Федоровна ведут Россию к сепаратному миру и к позору, отдают нас в руки Германии. Этого нация не снесет и если бы, это подтвердилось, а довольно того, что об этом ходят слухи, - чтобы наступила самая ужасная революция, которая сметет престол. династию, всех вас и нас. Спасти положение и Россию еще есть время, и даже теперь царствование вашего брата может достичь еще небывалой высоты и славы в истории, но для этого надо изменить все направление правительства. Надо назначить министров, которым верит страна, которые бы не оскорбляли народные чувства. К сожалению, я должен вам сказать, что это достижимо только при условии удаления царицы. Она вредно влияет на все назначения, даже в армии. Ее и царя окружают темные, негодные и бездарные лица. Александру Федоровну яростно ненавидят, всюду и во всех кругах требуют ее удаления. Пока она у власти – мы будем идти к гибели».
Великий князь Михаил Александрович: «Представьте, то же самое говорил моему брату Бьюкенен. Вся семья сознает, насколько вредна Александра Федоровна. Брата и ее окружают изменники. Все порядочные люди ушли… Но как быть в этом случае?»
М.В. Родзянко: «Вы, Ваше высочество, как единственный брат царя, должны сказать ему всю правду, должны указать на вредное вмешательство Александры Федоровны, которую в народе считают германофилкой, для которой чужды интересы России».
Великий князь Михаил Александрович: «Вы считаете, что необходимо ответственное министерство?»
М.В. Родзянко: «Все просят только твердой власти, и ни в одной резолюции не упоминается об ответственном министерстве. Хотят иметь во главе министерства лицо, облеченное доверием страны. Такое лицо составит кабинет, который будет ответствен перед царем».
Великий князь Михаил Александрович: «Таким лицом могли бы быть только вы, Михаил Владимирович, вам все доверяют».
М.В. Родзянко: «Если бы явилась необходимость во мне, я готов отдать все свои силы родине, но опять-таки при одном условии: устранении императрицы от всякого вмешательства в дела. Она должна удалиться, так как борьба с ней при несчастном безволии царя совершенно бесплодна. Я еще 23 декабря послал рапорт о приеме и до сих пор не имею ответа. Благодаря влиянию царицы и Протопопова, царь не желает моего доклада, и есть основание предполагать, что Дума будет распущена и будут назначены новые выборы. У меня есть сведения, что под влиянием разрухи тыла начинаются волнения и в армии. Армия теряет спокойствие… Если вся пролитая кровь, все страдания и потери окажутся напрасными – возмездие будет ужасным».
Великий князь Михаил Александрович: «Вы, Михаил Владимирович, непременно должны видеть государя и еще раз сказать ему всю правду».
М.В. Родзянко: «Я очень прошу вас убедить вашего державного брата принять меня непременно до Думы. Ради Бога, Ваше высочество, повлияйте, чтобы Думы была созвана и чтобы Александра Федоровна с присными была удалена».

Еще предупреждения…

Генерал А.И. Спиридович: «10 января московский предводитель дворянства Самарин представлялся государю. Вызванный нарочно в Петроград, он должен был поддержать, подкрепить доклад Родзянко. И сделал это честно и откровенно, предупредив Его Величество о готовящемся перевороте.
19 января государю представлялся иркутский генерал-губернатор Пильц. Он доложил о всеобщем недовольстве, о потере властью престижа, о розни в самом Совете министров, о слабости власти.
29 января известный императору старик Клопов убеждал Его Величество пойти на уступки общественности и дать соответствующее министерство.
Наконец, в конце января вновь выступил, и уже официально, премьер князь Голицын. Желая подготовить почву, он предварительно поговорил с императрицей и просил Ее Величество поддержать  его ходатайство о замене Протопопова другим лицом. Императрица слушала Голицына внимательно, но осталась недовольна и поддержки не обещала.
На первом же докладе государю князь Голицын подробно изложил ему о полной непригодности Протопопова как министра внутренних дел, о вреде, который он приносит, и о тех осложнениях, которые неизбежно произойдут из-за него и его политики, как только соберется Государственная дума. Государь сказал, что подумает и даст ответ в следующий раз. В следующий раз император уже сам начал разговор о Протопопове. «Я вам хотел сказать по поводу Протопопова, - начал государь. – Я долго думал и решил, что пока увольнять его не буду».
Князь Голицын пытался переубедить Его Величество, но безуспешно».
       
Ленин в Цюрихе (продолжение)
 
Н.К. Крупская: «Осенью 1916 и в начале 1917 года Ильич с головой ушел в теоретическую работу. Он старался использовать все время, пока была открыта библиотека: шел туда ровно к 9 часам, сидел там до 12, домой приходил ровно в 12 часов 10 минут (от 12 до 1 часу библиотека не работала), после обеда вновь шел в библиотеку и оставался там до 6 часов. Дома было работать не очень удобно. Хотя комната у нас была светлая, но выходила во двор, где стояла невыносимая вонь, ибо во двор выходила колбасная фабрика. Только поздно ночью открывали мы окно. По четвергам после обеда, когда библиотека закрывалась, мы уходили на гору, на Цюрихберг. Идя из библиотеки, Ильич обычно покупал две голубые плитки шоколада с калеными орехами по 15 сантимов, после обеда мы забирали этот шоколад и книги и шли на гору. Было у нас там излюбленное место в самой чаще, где не бывало публики, и там, лежа на траве, Ильич усердно читал.
В то время мы наводили сугубую экономию в личной жизни. Ильич всюду усиленно искал заработка – писал об этом Гранату, Горькому, родным, раз даже развивал Марку Тимофеевичу, мужу Анны Ильиничны, целый фантастический план издания «Педагогической энциклопедии», над которой я буду работать. Я в это время много работала над изучением вопросов педагогики, знакомясь с практической постановкой школ в Цюрихе. Причем, развивая этот фантастический план, Ильич до того увлекся, что писал о том, что важно, чтобы кто-нибудь не перехватил эту идею».
В.И. Ленин: «Спрос теперь в России, с увеличением числа и круга читателей, именно на энциклопедии и подобные издания очень велик и сильно растет. Хорошо составленный «Педагогический словарь» или «Педагогическая энциклопедия» будут настольной книгой и выдержат ряд изданий.
Доходность такого предприятия несомненна.
Надо только, чтобы план не украли, т.е. не перехватили».
Н.К. Крупская: «Так жили мы в Цюрихе, помаленьку да потихоньку, а ситуация становилась уже гораздо более революционной. Наряду с работой в теоретической области Ильич считал чрезвычайно важным выработку правильной тактической линии. Необходимо вести революционную борьбу за социализм и разоблачать самым беспощадным образом оппортунистов, у которых слова расходятся с делом, которые на деле служат буржуазии, предают дело пролетариата. Никогда, кажется, не был так непримиримо настроен Владимир Ильич, как в последние месяцы 1916 года и первые месяцы 1917 года. Он был глубоко уверен в том, что надвигается революция».