Пингвины

Аркадий Ровнер

Аркадий Ровнер – автор трех сборников стихотворений, трех романов, шести сборников рассказов, исследования «Гурджиев и Успенский», книг философской эссеистики. Он один из составителей энциклопедий: “Мистики XX века”, “Энциклопедия символов, знаков и эмблем”. Составитель серии звучащей поэзии на компактных дисках “Антология современной русской поэзии” (редактор А. Бабушкин).
Закончил философский ф-тет МГУ в 1965 г. Эмигрировал на Запад в 1974 году. На протяжении двадцати лет (1974-1994) жил в Вашингтоне, Нью-Йорке, путешествовал по Европе и Востоку. Закончил докторантуру Колумбийского университета в Нью-Йорке. Преподавал в университетах Вашингтона, Нью-Йорка и Москвы курсы по мировым религиям, современному и средневековому мистицизму.
Совместно с поэтессой Викторией Андреевой создал в Нью-Йорке издательство Gnonis Press. Издавал двуязычный религиозно-философский и литературный журнал Gnosis (1976-2011). Опубликовал двухтомную двуязычную «Антологию Гнозиса»/”Gnosis Anthology” (соредакторы Виктория Андреева, Eugene D. Richie, Stephen Sartarelli) – мост между метафизическим искусством и литературой России и Америки. Публиковал русскую и англоязычную прозу и поэзию.
По возвращении в Россию преподавал в РГГУ и МГУ. Создал в Москве Институт культуры состояний и Международный Гурджиевский клуб. На протяжении 20 лет (1994-2014) проводил воркшопы и читал лекции в городах России, Чехии,  Украины, Латвии, Литвы, Грузии и Армении.

Пингвины
шестой сборник короткой прозы 2017

Содержание

ФОТОГРАФ
ПИНГВИНЫ
КОНЕЦ ИСТОРИИ
АЛЬФА-ПИЛЮЛЯ
ГОРОД ЖИВЫХ ОТЦОВ
МЕДНЫЙ ГОРОД
12 ОТСТУПЛЕНИЙ
САД ТРАДИЦИЙ, ИЛИ НОВЫЙ СИМПОЗИОН 
ЧЕЛОВЕК В ТРУБЕ 
НЕВОЗМУТИМЫЙ ПРОФЕССОР КРОУЛИ
ОРАКУЛ
БОЛЬШАЯ УБОРКА
СВИСТ ИВОЛГИ
ПОХИТИТЕЛЬНИЦА БРАУЗЕРОВ
КАМАРАТУЙЯ
РАЗЛОМ
ВЕРБЛЮЖЬЕ СЕДЛО
МАЛЕНЬКИЙ ГОСПОДИН
КЕПЛЕР А12
КРОЛЬЧЬЕ СЕРДЦЕ
ОСТРОВОК ЛЕСА

ФОТОГРАФ

Наш мир создан ради человека - так учат нас высокие доктрины Востока. Конечно, они говорят не о жалком существе, трусливо несущем свою ничтожную персону или выполняющем вложенные в него слепые программы, а о пробужденном, спокойном и бесстрашном. Но где вы видели пробужденного, спокойного и бесстрашного человека в беспощадном мире, сокрушающем всех и каждого, в котором мы живем?
 
Однажды мне довелось встретиться с таким человеком при самых жестких обстоятельствах, которые можно вообразить. Его самообладание и бесстрашие стали для меня оправданием многих людей и укором моей собственной нерешительности и вялости.

Торопясь на деловую встречу, я забыл дома кошелёк, беспечно доехал до нужной станции метро, благо проездной я всегда хранил в отдельном кармане, и только выйдя из метро, вспомнил о забытом кошельке. В другой раз я мог бы получить небольшую сумму в ближайшем банкомате, но кредитные карточки также лежали в моем кошельке. Ложная гордость не позволяла мне прийти на встречу без денег. Пропустить встречу я тоже не мог - человек был связующим звеном в моих далеко идущих проектах.

Стояло яркое летнее утро. Дрожащие солнечные пятна, рассыпанные по столикам с сидящими за ними людьми, лепили яркую мозаику, как будто, созданную кистью Сера. Легкий утренний ветерок мешал в знакомом букете едкий запах выхлопных газов, свежесть листьев и терпкость пыли.

Двигаясь в нужном направлении со смутной надеждой на чудесное спасение, я увидел за столиком фигуру человека в сандалиях на босу ногу и в пестром богемном балахоне. Большой мясистый нос висел над маленькими губами и мягким подбородком, высокий лоб венчался густым гнездом белесоватых волос. Не было ничего искусственного ни в лице, ни в одежде этого человека. Он был весь натуральный, сочный, живой и располагающий к себе своей телесностью и теплом. Столик его стоял с краю, в нескольких шагах от других, раскиданных на тротуаре под каштанами. Перед ним лежала папка с фотографиями, выдающая характер его занятий - это был фотограф, предлагающий свои работы владельцам кафе, ресторанов и прочих публичных заведений.

Подсев за его столик, дрожащим от неуверенности голосом я изложил ему свою банальную просьбу, пообещав вернуть небольшую сумму, если он мне ее доверит, в любой день и час по его выбору. Ни секунды не колеблясь, большеносый человек улыбнулся и положил передо мной запрошенную сумму. Обсуждать условия возврата он не стал. Просто сказал:

- Рад помочь, - и поднял на меня глаза, которые я не мог разглядеть раньше.

У него был мягкий, располагающий взгляд. Так мог бы смотреть родственник, двоюродный брат или муж сестры, если бы у меня была сестра. Это был обычный взгляд человека, готового отозваться на любое предложение или просьбу. Однако мое смущение, когда я попросил у него деньги, слегка приоткрыло возможности другого уровня общения.

В моей смущённости была глубокая зависимость от обстоятельств, в которые я себя поставил, а также сознание этой зависимости, как чего-то недостойного. Между нами возникло мгновенное понимание того, что я не имею права относиться к жизни слишком серьёзно. Бизнес, флирт, симпатия, соперничество, конкуренция, даже смерть - все это вещи требуют известной отстраненности. Я это правило нарушил, у меня дрожал от волнения голос, когда я к нему обратился с просьбой. Мы с ним оба поняли это сразу, и он постарался приободрить меня улыбкой, от чего я чувствовал себя ещё более потерянным. Вести пустые разговоры он не был настроен, к тому же было очевидно, что я торопился на встречу. Пробормотав слова благодарности и пообещав навестить его завтра на этом же месте, я ушёл.

На другой день я не удивился, найдя его сидящим на старом месте. Перед ним стояли два чернокожих ценителя фотоискусства, придирчиво разглядывая разбросанные по столику распечатки фотографий. Видно было, что фотографии не отвечали эстетическим запросам деловых партнеров. Не желая мешать, я кивнул фотографу и присел за соседний столик. Приняв меня за конкурента, чернокожие оценщики заметно оживились - теперь они смотрелись куда более заинтересованными и разговорчивыми. Процесс отбора и оценки продолжался около часа, после чего визитеры отобрали солидную пачку фотографий, составили и подписали контракт и, заплатив фотографу аванс, удалились.

Я подсел к столику моего спасителя и протянул ему белый конверт с вложенным в него долгом. Мой визави взял конверт, собираясь положить его в карман. Я уже собирался задать какой-нибудь вопрос моему спасителю с возможной перспективой более близкого знакомства. Он поднял руку с конвертом, собираясь вложить его в нагрудный карман. Все складывалось в обычную сценку легкого городского церемониала.

Дальнейшее ворвалось в эту идиллию с такой беспощадной жестокостью, какая, может быть, обычна во время войны, землетрясения или цунами, но едва ли вяжется с безмятежностью городского солнечного утра. За моей спиной прямо надо мной раздалась автоматная очередь и вслед затем срывающийся на истерику голос прокричал:

- Аллаху акбар! Аллаху акбар! Аллаху акбар!

И опять оглушительная автоматная очередь и опять тот же срывающийся крик. И опять, и опять, и опять. Крики я не слышал, их заглушали автоматные очереди и вопли убийцы. Я только наблюдал, как съезжали со стульев и ложились под столиками человеческие фигурки, неподвижные или закрывая голову обеими руками. Одновременно я слышал, как цепенела моя незащищенная спина, и не мог пошевелиться, ожидая каждую секунду рокового удара сзади.

Мое внимание привлек фотограф, который все ещё держал перед собой белый конверт. Неожиданно он встал и пошёл в сторону автоматчика, помахивая конвертом, как будто намереваясь передать тому какое-то послание. Я невольно разворачивался, следуя за ним взглядом. И тогда я увидел стрелявшего - это был молодой человек, который, наклонившись, менял обойму и потому на время прекратил стрельбу. Потом он распрямился, и я увидел смуглое лицо, напряженные мышцы надбровья, усталость и тяжесть взгляда, следящего за приближающимся к нему фотографом. Фотограф подошел к нему вплотную, держа перед собой белый конверт. Будничным голосом он сказал:

- Аллах, конечно же, велик, но нельзя убивать истинно верующих.
 
- Где ты видишь истинно верующих? – закричал автоматчик и навел на него дуло.
 
- Все люди верят в высшее в мире и в себе, - ответил ему фотограф и добавил: Я принес для тебя послание.

Дальше случилось нечто невообразимое: автоматчик взял из рук фотографа конверт, а фотограф взял у него автомат и, повесив себе на плечо, повёл молодого человека под руку к нашему столику. Юноша буквально рухнул на стул, на котором прежде сидел фотограф, голова его со стуком упала на столик, он застыл в этой позе. Наступила пауза, которой, казалось, никто не ждал. Воспользовавшись ею, те, кто был в силах это сделать, начали выбираться из-под столиков и расползаться.

Зато появились два полицейских и наставили свои автоматы на все ещё неподвижно сидящего террориста. Видимо, они ждали подкрепления, потому что как только появилось ещё трое полицейских, все вместе они набросились на автоматчика, скрутили его и положили на асфальт. Тот лежал с лицом, обращенным вниз, крепко сжимая в кулаке вывернутой за спину руки скомканный белый конверт.

Подъехали машины с мигалками и автоматчика увезли. Только после этого завыли сирены полицейских и санитарных машин. Через минуту площадка была оцеплена. 

Фотографа и меня отвезли в участок и долго по-отдельности допрашивали. Когда меня выпустили, фотографа я нигде не обнаружил. На привычном месте его тоже не оказалось так же, как и столиков под каштанами. Площадь была умыта поливочными машинами.

На другое утро я прочитал в интернете хронику о вчерашнем происшествии. Отмечалась блестящая работа полиции, которой удалось задержать живым матерого террориста. Наши имена - фотографа и мое - за ненадобностью не упоминались.





                ПИНГВИНЫ



Я хочу рассказать об одном путешественнике. Обыкновенный путешественник, каких много на земле, заросший недельной щетиной, в грубых ботинках и с огромным рюкзаком за спиной. Лицо у него мужественное и открытое, глаза умные и ясные. Встречали таких? Нет? А я встречал.
Каждый раз я спрашивал себя: почему им не сидится дома? Зачем они так настойчиво перемещаются с места на место? Разве они не убедились, что люди везде одинаковые? Ну, может быть, есть у них небольшие различия, ради которых не стоит брать на себя труды путешествий. Но, может быть, эти бедолаги вовсе и не заняты поиском разнообразия, а просто-напросто пробуют убежать от самих себя.
Мой путешественник искал в жизни чудесное. Правда, он не знал, как оно выглядит и что это такое. Тем более ему хотелось его найти.
Однажды его занесло в отдаленный город. В том городе жили люди, не видящие причин для радости. Напротив, они находили множество поводов для огорчений. Например, уродство - чем это не повод для огорчения? А уродливы в этом городе были все. Женщины были низкорослыми с поникшими грудями и маленькими головками, размером с кулачок. Кроме того, у женщин этого города росли густые усы, к которым приставали кусочки еды. Наверное, поэтому на лицах мужчин было написано такое отчаяние. Мужчины в этом городе были все как один сутулые и горбоносые. Они непрерывно сопели своими горбатыми носами.  Глаза их слезились, а рты кривились. В их присутствии растения чахли, а свежие продукты портились.
Вы спросите, а дети, а юноши и девушки – что, они тоже были уродливыми? Нет, дети были, как дети, ладные да пригожие, но, как только они становились взрослыми и даже раньше того, жизнь их превращалась в сплошной кошмар. Или наоборот: сначала они превращались в уродов, а затем уже портили себе жизнь сознанием, что они так уродливы.
Наш путешественник, назовём его Денисом, хотел уже было поскорее из этого города смотаться, но с ним случилась история, которая заставила его задержаться сначала на день, потом на неделю, потом на месяц, а там он уже перестал думать об отъезде и начал присматривать для себя какое-нибудь занятие, чтобы не смотреться белой вороной или чёрным лебедем среди птиц привычных расцветок.
А история была такова. Шёл Денис по мосту, разделявшему город на две части: левобережную и правобережную. Внезапно он остановился, засмотревшись в реку. Река эта была бурная и глубокая, и вода ее пенилась и закручивалась в водовороты. Известно: от засмотров добра не бывает. Голова у Дениса закружилась, и он схватился за перила.
Вернувшись в гостиницу, Денис глянул на себя в зеркало и обомлел: из зеркала на него смотрел совершенно другой человек. Он, Денис, был теперь сутулый, горбоносый со слезящимися глазами и кривым ртом. Недолго думая, Денис рассказал о происшедшей с ним перемене администратору гостиницы, молодому человеку нормальной наружности. Тот посоветовал ему пойти к врачу, известному своими чудесными исцелениями именно такого рода. Врач принимал на другой день, и Денис решал отложить свой отъезд из города на день, но не больше. Прочь хотелось ему из злополучного города, как бы худшего с ним не случилось. И как в воду глядел: на другое утро он не смог встать с постели, ноги его не слушались, и голова кружилась. Доктор, которого вызвал для него администратор, выслушал его историю, посмотрел его горло и язык и выписал ему таблетки. «Через день-два будете бегать как пятнадцатилетний,» - пообещал ему доктор и ушёл. Денис сразу же почувствовал себя здоровым и, одевшись, пошёл на мост. Ему казалось, то, от чего он заболел, то же должно ему помочь. Придя на мост Денис посмотрел на воду, и опять у него закружилась голова, и он снова почувствовал себя нездоровым. Впрочем, скоро головокружение прошло, но слабость осталась, и он вернулся в гостиницу.
Здесь я с ним и познакомился. Как я уже говорил, Денис был самым обыкновенным путешественником, каких много на земле, заросший недельной щетиной и в грубых ботинках, лицо у него было мужественное и открытое, глаза умные и ясные. Мы с ним сидели в холле и пили кофе, купленный в автомате, и он мне рассказывал свою удивительную историю. В этой истории не совпадала с реальностью одна деятель: жители города, в котором все это происходило, вовсе не были как-то особенно уродливы, и сам он, вопреки своим ощущениям, не был ни сутулым, ни горбоносым со слезящимися глазами и кривым ртом. Я сказал ему, как я все вижу, мы вместе подошли к большому зеркалу, и он подтвердил мне, что видит себя таким, каким он был всегда.
- Что же тогда с вами произошло, - спросил я его, -  и как так случилось, что вы увидели то, чего, наверное, с вами не было? Это была какая-то необычная болезнь? Вы ведь до сих пор чувствуете ее последствия - слабость и, возможно, лёгкое головокружение?
- Да, - подтвердил Денис, - следы болезни я чувствую в себе до сих пор, однако я не могу согласиться, что с моей внешностью не происходили превращения. Я отчетливо видел себя в зеркале, и я уверен, что ещё совсем недавно я был сутулым, горбоносым и рот у меня был кривой, а глаза слезились. Однако объяснить эти превращения я не могу.
В это время за нашими спинами раздались шаги, и через холл прошёл человек, заставивший меня вздрогнуть: это был горбоносый мужчина с сутулой спиной и слезящимися глазами. Мужчина подошёл к автомату с напитками, потоптался перед ним и затем обратился к нам с вопросом, как эта штука работает, при этом его рот, слегка сдвинутый влево, открывался и закрывался, образуя не горизонтальную, как обычно, а скошенную щель. Видя, что мы оба сидим с выпученными глазами и не в состоянии ему отвечать, мужчина вышел, видимо, решив поискать помощи в регистратуре. И действительно, вскоре он вернулся с администратором, который был слегка пониже его ростом, но тоже сгорбленный и горбоносый с кривым ртом. Через минуту администратор ушёл, а первый человек уселся перед нами на кожаный диван, держа в руках бумажный стаканчик с напитком.
Мы все долго сидели молча, пока, наконец, я не решился заговорить с нашим визави. Для начала я спросил его, не живет ли он в этом городе, на что он дал положительный ответ. Тогда, чувствуя, что нарушаю все приличия, я спросил его в лоб, нет ли у местных жителей каких-то отличительных общих внешних черт?
- Что-то я не замечал в наших людях ничего особенного, - ответил он.
Немного помявшись, он задал нам встречный вопрос:
- Скажите, а вы случайно приехали не из одного города?
- Нет, - ответили мы.
- Тогда почему вы так друг на друга похожи?
- Мы похожи? – удивились мы с Денисом.
- Вы оба горбатые, носы у вас крючком, глаза мокрые и рот кривой.
Выпалив это, сидящий напротив нас сутулый человек встал, швырнул в урну свой пустой стакан и вышел из холла.
Мы с Денисом, не сговариваясь, кинулись к зеркалу, но зеркало показывало нас такими, каких мы себя знали, без отклонений. Тогда, взглянув друг на друга, мы, мимо нашего согбенного и горбоносого администратора, поспешили на улицу. Мы хотели собственными глазами взглянуть на обитателей этого города, чтобы убедиться, что мы не спим и не бредим, и что в мире не происходит ничего такого, что способно сбить нас с толку.
Был тихий час позднего утра, на безоблачном небе светило нежаркое солнце, с моря дул свежий ветер. На улице… Но никакой улицы не было в помине. На каменистом побережье, сколько видит глаз, расставив свои неуклюжие крылья, кучками стояли пингвины. Упитанные пингвиньи тела, чуть сжатые с боков, были покрыты белыми перьями. Их некрупные черные головы с сильными и острыми клювами плотно сидели на гибких и коротких шеях…

 

КОНЕЦ ИСТОРИИ

17 июля 1907 года за дачным столом в ближнем Подмосковье собралась небольшая группа музыкантов и их подруг, чтобы проводить уезжавшего на гастроли в Берлин композитора Александра Николаевича Скрябина. Покрытый белой скатертью и уставленный батареей бутылок стол стоял на террасе среди кадок с пальмами и ваз с орхидеями. Хозяева и гости были в легком подпитии и в том восторженном состоянии, какое бывает у служителей искусств, когда они собираются вместе и впереди у них часы беззаботного общения и щедрых безоглядных возлияний.
– Господа, подобно тому, как наше Мироздание было создано воображением Художника, не преследующего никакой утилитарной цели и упоенного игрой и красотой созданного им объекта, так и мы не видим ничего более важного и захватывающего, чем экстатическая игра творческих сил, действующих через нас и дающих нам ощущение богоподобия и всемогущества. Но скажите, господа, разве художник не стремится сделать этого процесс императивным, бесконечным, разве он не жаждет абсолютной власти над душами людей? Разве, достигнув кульминации, не захочет он остановить время, чтобы, как Пигмалион, вечно восхищаться своим творением? Я предлагаю тост за победу над временем, за упразднение времени, за конец истории!
Экстравагантный тост произнес молодой человек с горящими глазами и густой черной шевелюрой Александр Юльевич Забуржецкий, расположившийся рядом с хозяевами дачи Модестом Петровичем и Ирэной Крюге, основателями фарфоровой монополии с фабриками и заводами по всей России. Пока он произносил тост, голос его дрожал, а когда закончил говорить, в его глазах были слезы.
Пили стоя, а потом все сразу сели и заговорили, и за столом стало шумно и весело. Кроме хозяев и Забуржецкого, гостей было четверо. Самому старшему из них композитору Александру Николаевичу Скрябину было 36 лет, а младшему, Игорю Стравинскому – 24. Оба были со своими женами. Рядом со Скрябиным сидела не сводившая с него восторженных томных глаз его невенчанная молодая жена смуглая большеголовая брюнетка Татьяна Федоровна Шлёцер. Игорь Стравинский, уже год женатый на своей двоюродной сестре высокой и уверенной в себе Екатерине Гавриловне Носенко, уже был известен как автор Сюиты для голоса, оркестра «Фавн и Пастушка» и симфонии Es-dur, произведений, замеченных самим Дягилевым. Екатерине Гавриловне он посвятил своего «Фавна и Пастушку», а теперь она сидела рядом с ним, независимая и прямая с горящими глазами, захваченная темой разговора.
Скрябин кашлянул, и за столом стало тихо. Взгляды обратились к нему, и, не вставая, он начал говорить спокойно и уверенно. Его тихий голос и прерывающаяся паузами речь лишь усиливали царившее за столом волнение, вызванное ощущением, что все они, собранные здесь гостеприимными хозяевами, – участники события чрезвычайной важности, которое будет иметь колоссальные, неизмеримые последствия не только для них, но для всего человечества.
– Александр Юльевич с филигранной точностью сформулировал задачу, стоящую перед всеми нами. Мир подошел к точке, когда исчерпались все исторические перспективы, и у человечества остался один единственный путь – преображения и исхода из трехмерности в четвертое измерение. Синкретическое искусство станет его проводником из истории в пост-историю, в Царство Духа. У меня возникла достаточно отчетливая картина Кульминационного События. Мы соберем все народы в предгорьях Памира и там же расположим Сводный Оркестр Человечества, который исполнит Последнюю Мессу, сочиненную мною. Преображение должно произойти во время этого исполнения – завершится жалкая история, произойдет Flammentode, огненная смерть, и обновленное человечество войдет в астральную сферу Четвертого Измерения, где нет земной инерции, рождения и смерти, где Свобода станет для всех категорическим императивом, а сотворчество Иерархиям – единственной радостью миллионов. Dixi.
И опять все зашевелились, заговорили, заспорили. Игорь Стравинский, весь переполненный энергией, твердым голосом говорил Модесту Петровичу и Ирэне, что для общего дела необходимо мобилизовать все жизненные и душевные ресурсы. Александр Юльевич горячо пожимал руку Александру Николаевичу, а маленькая смуглая Татьяна Федоровна Шлёцер, восторженно глядя на мужа, шептала в полузабытьи одно слово «Бог, Бог, Бог!»
Модест Петрович предложил тост за могущество музыки, и все гости с удовольствием его поддержали. Пошептавшись с Екатериной Гавриловной, Игорь Стравинский встал и уверенно начал свою речь:
– Конец приходит в результате исчерпанности всей прошлой истории человечества. Это должен быть последний проект для человечества в нашем трехмерном мире – конец истории во времени и пространстве. После точки перехода внешние события перестанут что-либо значить. Отвлечься будет невозможно. Сегодня человечество находится в состоянии такого ущерба, в таком минусе, при котором оно уже не в состоянии когда-либо и где-либо возродиться и произвести новую цивилизационную систему. Его судьба – производить одни суррогаты, способные только на холостой ход. Конец истории означает начало пост-истории, конструирование которой я воспринимаю как нашу миссию и прерогативу. Содержанием пост-истории будет игра или искусство как игра, то есть тотальная виртуальность. Искусство станет Демиургом астрального мира. Это будет наше искусство, которое станет единственным кодом для людей. Это будет новая Свобода и новое сотворчество Иерархиям. Хочу заметить: если человечество окажется неспособным пройти через горнило смерти-преображения, пост-истории не останется ничего кроме как слить это человечество. Представьте себе игру в карты или в шашки. Человечество совершит скачок в бесконечность, и все поголовно будут играть в какие-нибудь шашки. Смерти не будет, страдания не будет – никто не сможет оторваться от игры.
– Вы говорите: это не другая фаза истории – это ее Конец. Но тогда что такое история? – вопрос прозвучал неожиданно. Его задала Ирэна Крюге, дама бальзаковского возраста в ярко-оранжевом платье с рискованным декольте на груди и спине. Крупные губы на ее ослепительно белом лице были также окрашены оранжевой помадой, взгляд больших зелено-голубых глаз выдавал живой ум, а улыбка подкупала непосредственностью.
– Позвольте мне вам ответить, – встряхнув шевелюрой, оживился Александр Юльевич Забуржецкий, – Произошла абсолютно полная ликвидация культуры, эта ликвидация началась в 1880-х годах и  привела к тому, что все интеллектуальные, культурные традиции просто исчезли. То есть люди не имеют более никакого культурного фона, они все забыли. Современные люди определяют себя по нижней отметке, отбрасывая то, что составляет квинтэссенцию культуры. Например, это может быть религия минус богословие или секулярный национализм. Для пролетария духа, а таким является подавляющее большинство наших современников, Платона, Гегеля, Вагнера и Скрябина и всех этих тысячелетий высокой культуры просто не существует. То же самое происходит, когда идут философские дискуссии. Раньше это все было только в дикой Америке, а теперь в Европе. Иначе говоря, все интеллектуальные, философские традиции стерлись, утратились. Я интересуюсь католиками, и есть такой очень хороший автор Станислав Елецкий, который преподает в Сорбонне.  Он говорит так: «Все эти католики а) ничего не знают о католицизме и б) ничего не хотят о нем знать». То есть современный католицизм базируется на абсолютном отсутствии какого бы то ни было знания о нем. Это же относится и к русскому православию: с одной стороны, говорят «православие», а с другой — нет ни Григория Паламы, ни Нила Сорского, ни Соловьева. Современный человек, конечно, не определяется как животное, потому что животное — это слишком тонко, изощренно. Скажем так: современного человека определяют сословность и догматическая, а значит фанатическая религиозность. И Кант, и Гегель верили, что эволюция человеческих обществ не бесконечна; она остановится, когда человечество достигнет той формы общественного устройства, которая удовлетворит его самые глубокие и фундаментальные чаяния. Таким образом, оба эти мыслителя постулировали «конец истории»: для Канта это был «вечный мир» между народами, для Гегеля – либеральное государство. Это не означало, что остановится естественный цикл рождений и смертей, что больше не будут происходить важные события или что не будут выходить сообщения о них в газетах. Это означало, что более не будет прогресса в развитии принципов и институтов общественного устройства, поскольку все главные вопросы будут решены.
Наступила глубокая пауза. Мужчины вышли из-за стола и молча курили возле открытого окна. Внезапно все услышали, как в саду нежно запел зяблик, снова и снова повторяя свою незамысловатую трогательную трель. Общество встрепенулось, мужчины заулыбались, морщины у всех разгладились, все почувствовали опустившуюся на них легкую радость, благоговение, душевный покой.
Вернулись к столу, где две горничные разливали в веджвудовские фарфоровые чашечки душистый кофе.
Александр Николаевич защелкнул серебряный портсигар и с улыбкой сказал:
– Одно только можно добавить к сказанному: впереди нас всех ждет большая радость.
– Почему вы так думаете? – улыбаясь в ответ на его улыбку, поинтересовалась Ирэна Крюге. 
– Подспорьем мне может выступить и такой авторитет, как Гегель, который сказал, что Мировой Дух использует людей, ведя их за мелкие корыстные интересы. Они думают, что они решают свою проблему, а на самом деле их использует Мировой Дух в своих замыслах. Я абсолютно с этим согласен.

– Вы говорите о предопределенности, о судьбе? – настаивала хозяйка.

– Я говорю о провиденциальном Божественном замысле. Я уверен, что история – это сюжет, который имеет смысл на выходе, что мы призваны играть какую-то роль в этом сюжете. И что мы в этом плане инструментальны – мы призваны для выполнения некоей миссии. Мы можем оказаться плохими актерами, можем оказаться хорошими – в этом вся разница.

– Очень хотелось бы знать, каким может быть результат этого сюжета. Каким может быть финал сюжета по имени история?

– Мы должны решить уравнение, где иксом является Художник, а игреком - история.

– Решить раз и навсегда? И тогда что мы будем делать?

– А тогда наступит конец истории, и мы увидим Новую Землю и Новое Небо, как нам и обещано.