Скорлупа

               
      Марфа  Андреевна с самого утра пребывала не в духе – ночью ей приснился дурной сон. Дурной и постыдный. Поэтому все, решительно все,  ее раздражало или злило.
      Больше всего Марфу Андреевну злило и раздражало оставшееся после пробуждения щекочущее чувство в области Венериного бугорка. Как будто невидимый комарик укусил где-то там, глубоко внутри и безнаказанно улетел.
Казалось бы, все прекрасно: и новое платье с кружевами, надетое после завтрака... И замечательный урожай яблок, обещавший хороший торг на ярмарке, и пикантное письмо от Карпинского, доставленное вчера вместе с посылкой с далекого знойного юга.  Ан, нет - легкий внутренний зуд заслонял собой все.
       Не помогли ни рюмка густой, как ром вишневой наливки, ни услужливый трепет веера, ни огуречная вода, посредством проворных Глашиных рук освежившая шею и плечи.
       Марфа Андреевна слегка покачивалась в кресле, убаюкивала себя, как больного младенца  и помогая ритмичному однообразию движений качалки,  слушала мерную работу  часов.  Часы своим бесстрастным  постукиваньем, тем не менее, будто бы  просили:
      - Encore…Encore…Encore…
      Эффект получался противоположный -  возбуждение не стихало, а росло.
      И зуд, набравшись дерзости, распространился на весь низ живота и, окончательно  осмелев, горячо пульсировал кровью и  учащенным  дыханием рвался наружу. А может, и приглашал к себе.
      У Марфы Андреевны слегка  повлажнела спина.  Над верхней, капризно изогнутой губой,  оттененной очень уместными усиками, проступила испарина. И кто-то невидимый с давил ее виски пальцами.
      - Oh, mon Dieu! – скорбно подумала Марфа Андреевна, - Нужно срочно что-то с этим сделать, или я обречена страдать еще и от мигрени. За что?! Где Герасим?
       Она лениво, но властно заставила биться колокольчик, услужливо ждавший   барской десницы на краешке туалетного стола. Снова впорхнула Глаша. Раздражающе веселая, свежая и беззаботная.
      - Где Герасим?
      - Он, как Ваша Светлость  приказали, с утра готовит коляску. Позвать?
      - Нет, не надо, - отрезала Марфа Андреевна, заметив озорные, пробежавшие в Глашиных глазах огоньки. Но уже не в силах совладать с собой, стараясь казаться равнодушной и этим напускным безразличием  прежде всех  обманывая самое себя, запрет отменила:
     - А прочем... En passant...  Пусть все отложит и зайдет ко мне. И пусть вымоется прежде, дурак. Терпеть не могу запах навоза. Да... пусть немедленно приходит, каким  есть.
      По исчезновении  Глаши Марфе Андреевне несколько полегчало - буйствующие в паху волны  были на время усмирены предвкушением Герасима.
     Совсем скоро, через сто четырнадцать «encorе», послышались мягкие шаги. Затем знакомый робкий стук в дверь. За коим без разрешения вошел Герасим.
     В нескольких шагах от Марфы Андреевны замер статный  широкоплечий, русоголовый, бородатый   красавец  с серебряной сережкой в ухе.  Его голубые, небесные   глаза преданно устремились на губы госпожи: он,  этот богатырь, этот ручной медведь, эта  гордость и зависть  был... глухонемым!
     - Принеси   мне посылку  от князя Карпинского.   
     Герасим, понимающе кивнул.  И  с удивительной для его роста грацией,  ступая босыми ступнями по упругому ворсу ковра, исчез. И тот час возвратился, как и не исчезал.
     На его  широких, как у Атланта  ладонях  покоился ящичек.
     - Что-то мне  захотелось орехов.  Достань один.
     Герасим ловко сдвинул податливую крышку, пошумел  с деревянным звуком, что-то перебирая, и достал  грецкий орех. Крупный, матово бежевый, с волнистой, как застывшее море скорлупой.
     - М?
     - Да, такой. Ты, вот что... Положи мне его под кресло. Я сама, сама хочу расколоть его.
      Герасим кивнул и с мягкой мощью сдвинул качалку (словно в ней не было Марфы Андреевны)  с ковра на вощеный паркет. Затем быстро нагнулся и осторожно положил орех под изогнутый полоз. И снова навытяжку замер, глядя  Марфе Андреевне в уста. И в этих несложных, но точных движениях Герасим оставался великолепен.
      - Тебе я вижу жарко. Ну что ж, я сегодня добра. Можешь снять рубаху и походить передо мной, чтобы охладиться.
      Герасим покорно стянул с себя льняную с шитым воротом сорочку.  Но не зная, куда девать ее, грубо  скомкал.
      - Да ты не мни, не мни, дубина! Такая мягкая ткань. Дай-ка лучше рубаху мне. Я подержу ее, так и быть...
      Марфа Андреевна положила косоворотку на колени и с наслаждением  (величайшим наслаждением!) вдохнула неприметно, но очень  глубоко запах  пота. Запах пряный, одуряющий, влажно-горячий, как степной ветер перед бурей.
       - А теперь ходи. Ходи, Герасим. Остывай...
       Герасим совершенно спокойный и невозмутимый принялся расхаживать перед Марфой Андреевной, подставляя ее затуманенному взору свою античную мускулатуру. Не спуская при этом своего прозрачного детского взгляда с расплывшихся довольной улыбкой губ барыни.
       Марфа Андреевна наклоном вперед, дала качалке ход. Помогая возвратному наклону     упругим  напряжением  бедер, их мышечным сжатием. Общее движение кресла внезапно прекращалось, наткнувшись на орех. В этой резкой остановке все и заключалось – чем ниже наклон вперед, тем сильнее толчок сзади. Чудо!
       Раз! Раз! Раз!... Encore, еще encore…
       От  стараний убыстрить такт тело Марфы Андреевны  приятно взмокло.  Ягодицы, управляющие правильным сокращением бедер, прилипли к щелку нижней юбки. Казалось что это не шелк ткани, а шелковистость человеческой кожи. Такой, как у Герасима... Еще не долго.
      От нарастающего темпа кресло  слегка заскрипело. Как бы добавляя скрипом усердия.  Еще немного. Еще немного. Еще один  encore, и наступит блаженное совпадение! Блаженное слияние общих усилий:  как только расколется орех, кресло совершит свой самый длинный и самый долгий обратный взмах,   неразрывно с которым готовый экстаз  вырвется наружу, освобождая от себя доведенное до судорог тело. Так пенится откупоренное шампанское.
       Но секунды уходили, зудящее напряжение иссякало, а орех не поддавался.      Толчки, не достигая вожделенного перевала, перестали быть сладостными и лишь мучили.  Стук, стук, стук.
       - Ты что  сделал, болван?  -  свистящим,  яростным шепотом спросила  Марфа Андреевна Герасима, поняв, что ничего уже не получится. Тот, продолжал ходить и  какое-то время не реагировал,  пытаясь расшифровать изображенную перекошенным ртом фразу.
      - Да остановись, ты, скотина!
       Герасим встал.
       - Что ты выбрал, идиот?! Камень? Ты понимаешь, баранья башка, что это не орех, а сущий камень, такая у него твердая скорлупа? Или специально  уморить меня решил, чурбан безголосый? А?!  Пошел вон! И не попадайся мне на глаза. И забери свои вонючие лохмотья. Приказывала же, чтобы обмылся. Вон немедля!
        Марфа Андреевна не менее получаса  часа приходила в себя, безуспешно пытаясь смирить дух и плоть. Все в ней дрожало мелкой отвратительной  дрожью. В висках гулко стучало. И она чувствовала, как пламенели  лицо и уши.
       - Глашка! – колокольчик бешено зазвенел на весь дом. – Глашка, где ты, ленивая шельма?
       В дверях появилась испуганная Глаша. От готовности ко всему без кровинки в лице.
      - Иди, скажи Анисиму – Герасима высечь. Двадцать... нет, тридцать плетей истукану! Никакого понятия не имеет в  грецких  орехах, дубина.  Высечь немедленно.



    С.Бряг. 28. 07. 2011