Дедушка

   Мне уже шестьдесят пять, и я страх как боюсь смерти. Боюсь не так, как это принято у людей заурядных, дескать, страшит неизвестность мира загробного да за осиротевших близких и их слезы беспокойно. Когда я думаю об умирании, меня прошибает холодный пот и руки трясутся больше обычного. Единственное спасение мое - стакан да бутылка крепкой, в них только я и нахожу успокоение. Жена жалеет меня, но не понимает; дети молча упрекают в слабоволии, в глазах вижу. Я бы все расcказал им, но кто же мне теперь поверит. Только и скажут: "Совсем рехнулся отец!". Но я в своем уме, хоть и пью без меры, и память моя как твердь. И сегодня я предаюсь воспоминанию, четырнадцатое января ведь на дворе - пропади пропадом этот день.
   
   Случилось оно ровно сорок лет назад. Я, тогда еще совсем молодой парень, приехал гостить в родительский дом своей невесты. Ее, Настасью, как сейчас перед собой вижу. Розовощекая, с толстенной косой до самой поясницы. Глаза глубокие, голубые, утонуть в них страшно. Натура была скромная, но не по-девичьи строгая, уж больно редко улыбалась. Влюблен я в нее был по уши и решительно хотел жениться. Хрустели январские морозы, когда мы, счастливые и смущенные, переступили порог их большого деревенского дома.
   Встречали нас Настины родители, Макар Ильич с Софьей Павловной, и младший брат Савва. Макар Ильич, коренастый седобородый мужик, добродушно подтрунивал надо мной: судя по всему, оказался вполне доволен выбором дочери. Софья Павловна, послушная мужу и Богу женщина, беззвучно сновала по комнатам, делая десять дел разом, успевая задавать мне загодя удобные вопросы. Как вы добрались? - спрашивала она, - Красивы ли наши края для городского взгляда? Только маленький Савва сидел на стульчике в углу и никак не интересовался нашим появлением; он крутил в руках деревянную лошадку, временами ей чего-то тихо нашептывая.
   Пока Настасья с матерью готовили обед, Макар Ильич показывал мне дом и хозяйство. Дом был обширный, даже слишком для их небольшого семейства, и показано мне было много самых разных помещений и приспособлений. Но Макар Ильич как будто не замечал одной комнаты, упрямо проходя мимо плотно захлопнутой дубовой двери. Да что там, он даже не смотрел в ее сторону. Не смотрели и остальные.
   Софья Павловна громко позвала нас, когда пришло время обеда. Все мы уселись за стол, Макар Ильич с женой - во главе, по правую и левую руку я с Настасьей, рядом с сестрой маленький Савва. Зачем-то еще поставили шестую миску на другом конце стола. "Кого ждем?" - поинтересовался я, нагнувшись к Настасье. "Дедушка" - невпопад ответила она. Я, ясное дело, удивился про себя: почему это меня до сих пор не представили деду. Может куда уходил да скоро вернется? Да и Настя никогда прежде о нем словом не обмолвилась.
- Отец! - выкрикнул Макар Ильич в сторону закрытой дубовой двери.
Тишина.
- Отец, Софья стол накрыла!
Софья Павловна положила свою сухую ладонь на руку мужу и как будто со страданием выговорила:
- Опять ему нездоровится, Макарушка, оставь ты его. Не буду убирать котелок со стола, ночью встанет, походит, может и поест немножко.
Он только кивнул головой и начал трапезную молитву.

   День прошел весело. Макар Ильич угощал сначала чаем с медом, потом самогоном, всё расспрашивал про город и очень негодовал, что церкви позакрывали. Настасья с Саввой лепили снежных баб во дворе и наполняли зерном кормушки для птичек. Вечером растопили баню, помылись. Все это время дверь в комнату дедушки не отворялась. Сам я спрашивать, почему он не выходит, не стал: держало меня молчание, которым его окружили домочадцы.
И только маленький Савва, когда другие приготовлялись ко сну, подошел ко мне со своей лошадкой и сказал:
- Мне ее дедушка принес на Рождество. Он спит плохо, перед рассветом ко мне иногда заходит, поговорит со мной,
опять уходит. Игрушки дарит, - мальчик начал загибать пальцы, - На рождество, на именины..
- А что с дедушкой, Савка, почему днем не выходит?
- А ему нельзя, - хихикнул он и убежал прочь.
   Хозяева улеглись на печи, Настя с братом - на полатях, мне же постелили в отопленной комнатке за стенкой. Спать не хотелось. Я долго ворочался, прислушивался: за окном свирепствовала вьюга, под ее натиском скрипели забор с калиткой. В голове без порядку мелькали воспоминания дня. Вот Макар Ильич рассказывает, как молодой ходил на медведя с рогатиной, а Софья Павловна смеется, потому что в десятый раз слышит; вот Савва в сестру снежком целится, а та закрылась руками и тайком мне улыбается, и тем пленительно это, что редко. Хорошие люди! Вот заживем.. на этой мысли и уснул.
   Разбудил меня шорох в темноте, как будто шарканье босых ног по полу. Пока я отходил ото сна, звук стих, так что неясно стало, явь это или почудилось. Полежав с минуту, решил я сходить до ветру, раз уж проснулся. Оделся и начал тихо ступать к выходу, боясь половицей скрипнуть и всех перебудить. А в доме темно, хоть глаз выколи. И вот, прохожу я мимо дедушкиной комнаты, и вижу: закрыта она дверью не так плотно, как прежде, и сквозь узенькую щель даже свет пробивается. Тут вспомнил я слова Софьи Павловны: "..ночью встанет, походит, может и поест немножко". " Ну, - думаю, - этакий полуночник! Все спят, а он керосин жжет." Прошло сорок лет, и я не могу до конца понять, какой черт меня тогда заставил зайти поздороваться с дедом. Вроде и время не подходящее, и повода у меня особенного не было. Юношеский интерес поди, любопытство да и только. И вот, только я открываю дверь, а из угла на меня уже старческое лицо смотрит, все в глубоких морщинах, которые от теней еще глубже кажутся. На столике керосинка еле светит, так что ничего кроме угла с дедом и не видно. А то, что видно, все в саже и паутине, будто там со времен царствия Александра третьего не прибирались.
- Здравствуй, отец - говорю.
А он молчит, только смотрит не моргая. Удивленно так, будто напугал я его своим визитом.
- Прости уж, что побеспокоил, поздороваться хотел. Днем то тебя не видать совсем было.
И только я развернулся и собрался уходить, как дед заговорил хриплым голосом:
- Подожди, Савка, подожди.. Большой ты стал, не узнал я тебя сразу..
А глаза всё такие же округлившиеся и не двигаются. "Не в себе старик, - думаю, - вот и держат его в комнате, и мне показывать не хотели, чтобы не расстраивать наперво."
- Да я не..
- Ты вот что, - перебил меня дед, - дай-ка огню, Савка, закурить хочу. Мамка твоя не разрешает, а мы ей и не скажем, - и самокрутку мне показывает.
Я руку-то за спичками в карман фуфайки запустил, а сам про себя думаю, чего он от керосинки не прикурит. Подхожу к дедушке, и так мне что-то не по себе, так хочется уйти поскорее, что пока я коробок открывал, выронил его по неловкости. Слышу - спички по полу запрыгали. Я за ними приседаю, и сердце мое льдом холодеет: у деда ног нет. Только две культи из под телогрейки торчат. А на полу темень, ладони как в черную воду проваливаются. Я с десяток спичек подобрал, выпрямился, чиркнул о коробок, даю деду закуривать.
- Так как же тебе, дедушка, кушанье на столе в котелке оставляют, ведь не ходишь же?
Он затянулся глубоко, дым выпустил и говорит:
- Так забыли вы, Савка, про меня, вот и ползаю туда-сюда, туда-сюда, - и, глупо улыбнувшись, прибавил, - давай ты мне свои ноги дашь, а сам тут вместо меня посидишь, а?
Мне дурно стало. Дыханье сперло, темнота со всех сторон давит. Я тут же к выходу начал пятиться.
- Ну и шутки у тебя, дедушка! - говорю, - пойду я, рассвет уж скоро, выспаться бы надо.
- Не будет больше рассветов-то, внучек, не будет, - и начал то ли посмеиваться, то ли покашливать себе в бороду.
Я дверь за собой закрыл и бегом на улицу. "Вот же жуткий дед, - думаю, - совсем из ума выжил; вот и молчат о нем все. Но раз так, для чего Макар Ильич к столу его звал? И зачем котелок на столе оставили?" В конец запутавшись, решил я утром Настасью допросить основательно. Пусть как есть рассказывает.
Назад в дом не хотелось, да и сон как рукой сняло. Метель утихла, падал пушистый снег, голубой сугроб приятно похрустывал под валенками. Ночь казалась уютной и приветливой, и не было в ней ни зла, ни страха. "И чего я так переполошился? Сам ворвался к полоумному деду посреди ночи, перепугал его и сам
же дедовой околесицы напугался. Да и костыли наверное с деревянными ногами у кровати стоят, а я не увидел." С такими думами и гулял по зимним тропкам, пока за лесом заря не забрезжила.
Когда вернулся домой, спал только Савка, остальные проснулись.
- Не пойму, жаворонок ты иль сова! Почивал хоть? - с порога спросил Макар Ильич.
- Еще как! Встал затемно, вот и вышел рассвет встретить, чтоб без дела не лежать, - а сам думаю, рассказать ему или нет про ночную встречу.
- Будет тебе дело, - растянулся в улыбке Макар Ильич, - воды сходи набери. Настька! Иди с ним до колодца, небось заблудиться один, городской!
Хозяева принялись обычными утренними делами заниматься, а я ведра взял и стою с Настасьей в сенях, жду, пока оденется. Сквозь годы помню эти ее царские манеры: натягивает варежки на ручки, а движения такие, будто это перчатки белого шелка; надо было ей княгиней родиться, не крестьянкой. Судьба вот только иначе решила.
- Настенька, - говорю, - что же ты меня с дедом твоим познакомить не хочешь?
Та только платок шерстяной поправляет и молчит; видно, духом собирается что-то сказать и медлит.
- Да видел я его ночью, познакомился. Вот только странный он был, Савкой меня называл.
Вдруг Настя в лице изменилась. Румянец пропал, побелела. Губы трясутся, глаза бегают.
- Быть не может этого. Умер дед-то.
Меня как холодной водой из чана окатили и земля проклятая тут же из под ног поплыла.
- Как так умер? С кем же я ночью говорил? В коморке, за дверью дубовой? - и пальцем в том направлении остервенело тычу.
- Померещилось тебе! Приснилось! - шепчет Настя, а сама чуть не плачет, и зрачки как две ямы, свет туда проваливается.
- Не мерещилось! - почти кричу, - не снилось! Да вот этими руками закурить ему спичку подносил!
Меня дрожь колотит, я молитву судорожно пытаюсь вспомнить, а вместо них в ум только дедовы морщины лезут. Тут вижу - Настя мне за спину уставилась и рот открыла. Оборачиваюсь, а в проеме дверном Макар Ильич стоит, и лицо у него серое, нехорошее.
- Спичек ему не давал? - рычит он, а рукой за крест нагрудный схватился.
- В руки не давал, на пол рассыпал!
- Все собрал?!
- Не знаю я, темно там было! Темно! Не все! Темно! Не знаю! - повторяю я дурным голосом, и в этот самый миг из дому долетает пронзительный детский смех, и тут же, следом за ним, истошный женский - не крик даже - визг.
- Господи Иисусе! - обрушивается на колени Макар Ильич и закрывает лицо руками.
- Боже сохрани, - выдыхаю я, ибо ад спускается на нас, и отовсюду начинается пламя, и едкий дым, и жар невыносимый. В треске, гари и ужасе нечеловечьем взглянул я прощально на любовь свою, Настасью, на слезы ее из остекляневших глаз, на отца ее, пылающего, как факел, и бросился было прочь, но подавился смрадом пожара и пал ничком, как подкошенный. И последнее, что видел я в секунду перед забытием, была приоткрытая в избу дверь и перекошенная физиономия деда, выглядывающая наполовину из темноты.

   Очнулся я уже в госпитале уездного города, что за тридцать верст, куда меня лошадьми доставили всего обгоревшего и в беспамятстве. Фельдшер не преминул сообщить, что я, мол, в рубашке родился, и что окромя меня четыре мертвеца из под углей достали.
- Четыре? Не пять? - простонал я.
- Четыре. Три больших и ребятенок.
Я тут все разом испытал: и пережитый ужас, и боль утраты, и радость, что жив остался.
- Изволь, а я как с ними не погорел?
- Мужики на дым сбежались. В дом зашли - ты прям у входа. Тебя выволокли, а дальше не полезли. Опасно, понимаешь ли - жить всем хочется. Ладно тебя успели сберечь. Семья твоя была?
- Невестина..
Фельдшер помолчал немного и вколол морфию.

   Рассказывать все виденное я тогда никому не стал. Еще бы! Знал, скажут: невеста сгорела и сам чуть не сгорел, вот рассудком от горя и повредился. Вместо этого я, как вылечился, назад в деревню сразу поехал. Не один, брата взял - жутко одному было. Сказал, что на могилку посмотреть хочу, проститься. А сам по приезде бросился местных расспрашивать: про покойных и про деда их. Но вдруг обнаружилось, что местные меня не то что слушать не хотят, а даже сторонятся и на порог не пускают, а бабки вслед крестятся. "Не очень то их тут любили", - сказал брат, когда заметил. А я знал, что не в этом дело, а в чем понять не мог.
   И вот, перед тем как уезжать ничего не узнавши, решил я в церквушку зайти, свечек поставить, тогда в деревнях это еще можно было. Настоятель, прослышав о моем возвращении от прихожан, сам ко мне подошел и заговорил.
- Не обижайся на них, - говорит, - думают, бес по тебе копытами прошелся, вот и воротят нос. Горел дом-то уже, много лет назад горел! Год тогда урожайный удался, наросло много, они торговать поехали, да и дочь с собой взяли, чтоб город ей показать. Дома только Илья Ефимыч остался, макаров отец. Хороший человек был, божий. На третий день их отсутствия пожар в доме вспыхнул, люди быстро прибежали и потушили, только вот дымом задохнулся Илья Ефимыч к тому времени. Разбитую керосинку-то на полу сразу заприметили, а вот то, что у несчастного ноги гвоздем железным исцарапаны, только во время омовения узрели. Так и смекнули, что отнялись они у старика, вот и водил он по ним острием, чтобы чувство обрести. Когда захотел выбраться, на помощь позвать, задел керосинку, та и разбилась. Пытался выползти Илья Ефимыч, да не успел, упокой Господи его душу.
Тут я понял, если настоятелю не расскажу, никому больше не расскажу.
- Видел я его, святой отец, - шепчу, - Видел я его той ночью! И родня к нему весь день была как к живому!
Настоятель посуровел, сесть меня пригласил. Молчал долго. А потом очень серьезно посмотрел на меня и сказал:
- Беса ты видел настоящего. Макар Ильич сам этого беса в дом и позвал. Он же так и не смирился с утратой отца, любил очень. Наутро после похорон проснулся и отказался в его смерть верить. Поговаривают, с тех пор к столу его звал, доброй ночи желал, разговаривал иногда через дверь коморки той злосчастной, здоровьем интересовался. Сам туда не заходил и другим не позволял. Вот диавол безумье и почуял, в дом вошел и беду причинил. Ты отпусти это, Бог тебя оградил и дальше ограждать будет. Пойдем со мной, освятить тебя надобно.
   Думаю, не святая вода помогла, а разговор сам. Увидел я, что другой человек готов не только разделить со мной страшную правду, но и объяснение ей дать, успокоить. Я потом каждый год приезжал в эту затерянную меж сосновых лесов деревушку, навещал на кладбище семью свою несостоявшуюся, разговаривал подолгу с настоятелем: до его церковки так и не добрались, местные отстояли, хотя прихожан изрядно поубавилось. Говорили мы о Боге, о жизни праведной и счастливой, о матерьялизме и всенародном помешательстве; про то, что послужило поводом нашей первой встречи, упоминали мало и вскользь. Друзьями с ним стали. Потом я жену свою встретил, дети появились. Жизнь текла попеременно, с радостями и горестями, и тот январский пожар я вспоминал как сквозь туман, будто давно и не со мной было.

   Пять лет назад настоятеля не стало. Не к кому теперь мне ездить и о душе говорить. Пытался с другими, но ведь другие самого главного не знают, чего он знал. Снова тревога появилась, стал я чаще об огне вспоминать. Думать о духах неприкаянных, что рыдают, сидя в темных углах, и на небо просятся. Дабы заглушить мысли эти, стал я к бутылке прикладываться. Пристрастился. Как выпью, тучи расходятся, свет торжествует; трезвею - смрадное одиночество окутывает с четырех сторон и давит стенами комнаты, а иногда небосвод падает неимоверной тяжестью. И все бы ничего, дожил бы я своей век хоть и пьяницей презренным, но без страха - да ноги у меня недавно ходить перестали. Отнял их все таки дед проклятый! Сижу теперь в углу на кровати, жгу керосинку по ночам. Лицо морщинами избороздилось, голос охрип. И я вздрагиваю от ужаса, когда жена-старушка, забыв иной раз про мою немощь, кричит мне, что стол накрыла.