Ежиха

Надежда смотрела в окно, облокотившись о столик, и едва верила, что они решились, собрались и теперь едут всей семьёй в Сочи отдыхать. Как давно не садилась она в вагон, не устремлялась к неведомому, новому! «Когда же… когда в последний раз? Пригородные поезда, конечно, не считаются… А-а-а… двадцать лет назад! Точно, двадцать!» Она вспоминала и радовалась, что никто её не отвлекает: муж задремал, засопел на нижней полке, за ним тихонько засвистел зять прямо над нею, а дочка уткнулась в книгу – любимое занятие с детства.
Поезд нёсся, выстукивая чётко и сухо. Жаркие поля перекатывали медные волны вдоль пути, редкая, местами выжженная лесополоса словно чиркала по стеклу блёклыми от зноя метёлками. Солнце клонилось к закату, но палило во всю мощь, и в духоте купе Надежда погрузилась в мир почти нереальный, похожий на сон наяву.
В тот год, последний перед перестройкой, события её жизни слепились в крутой ком неотложных дел, мелких и не очень житейских проблем, забот и увлечений. Работа – цепь новогодних и каникулярных мероприятий, простуда хрупкой малышки-дочери, болезнь мамы и присмотр за нею и, не умеющим чай заварить, барином-папой, сессия в заочном её училище искусств, наконец, межреспубликанский театральный фестиваль, на который душа горела попасть, хоть выборочно! Муж, понимавший её сверхэнергичную деятельность, помогал, чем мог, по дому, с ребёнком, но ему надо было зарабатывать, и она, расписав день чуть не по секундам, носилась «от станка к станку, как ткачиха» (по определению мужа), не жалуясь, не передыхая. Даже походка её изменилась: пробежка-перепрыжка с пришаркиванием на поворотах, чтобы не рухнуть…
Но вот отгремели праздники, отлетели каникулы, поднялась мама и перемогла простуду дочка, закончилась сессия и укатил фестиваль… И тут ей предложили на работе поездку на семинар режиссёров народных  и детских театров в город Вятку.
«Да как же всех оставить? Ведь на десять дней! А вдруг?..» Но так захотелось отрешиться от этой суеты, вечного дочернего и материнского долга, упиться профессией, принадлежать себе! О-о-о! Забытое чувство! Она боялась размечтаться, увлечься. Робко заговорила с мужем, и неожиданно её Миша радостно и горячо поддержал её.
— Конечно, поезжай, Надюшка! Когда ещё такое выпадет! Ты же вымоталась совсем. Развеешься, отдохнёшь…
Она тогда почувствовала, как прекрасна зрелая супружеская любовь, в которой понимание, дружба, сочувствие наполняют душу нежной благодарностью и ощущением счастья.
И вот ростепельным январским вечером Миша сажал её в московский поезд (за дочкой присмотрела соседка) и в десятый раз наставлял:
— Ты обещай, обещай, Надюша, что в Москве купишь батон колбаски, получше, смотри, не жалей денег. Неизвестно,  что там, в Вятке, за питание вам организуют. Не будет холодильника, за окно положишь колбасу-то.
В то время в магазинах было – шаром покати, за мясными продуктами в Москву ездили, масло, крупу, мыло по талонам получали.
— Ладно, ладно, Мишенька, куплю! – кивала Надя, а сама не очень верила, что исполнит обещание. Денег – в обрез (с колбасой), а без колбасы, может, что из вещей попадётся: обувь или дочке кофтёнка какая.
Тогда в московском поезде она ехала на верхней полке и, хотя ничего там за окнами не было: темнота ночи, белизна снега да редкие огни, она не отрывала глаз от полоски стекла и слушала, как стучали колёса:
— Сво – бо – да, сво – бо – да… --- пока не заснула.
Раннее утро в Москве, перебежка с вокзала на вокзал, компостирование билета после долгой очереди, утомило, опустошило, но и успокоило. Всё, до трёх часов дня просто делать нечего. Сдав чемодан в камеру хранения, с лёгкой сумкой на плече, Надя нырнула в метро и покатила к центру.
Почти пять часов свободы пролетели, как миг: Красная площадь, магазины, кафешка с бутербродами и чаем… Скоро уж  и к поезду, а ещё чемодан забрать! И в момент покоя, когда, жуя горьковатый сыр, она глядела в затуманенное дыханием многих окно, заскучала по дому, по дочушке, по мужу… «Самая трудновыполнимая добродетель – послушание, -- вздохнула Надя, – придётся купить колбасу, не врать же потом Мише…» Она вошла в гастроном, качая головой, отсчитала деньги и, воткнув  завёрнутую в сероватую бумагу палку в свою продолговатую сумочку, поехала на вокзал.
В купе, кроме неё, ехала семья: родители с подростком-сыном. Парень лет тринадцати говорил резким ломающимся голосом, постоянно возражая взрослым: что ни слово – всё поперёк.
— Сынок, переоденься, сними верхние брючки.
— Успею.
— В мятых по городу пойдёшь?
— Ну и что? Дома поглажу. Отстань, мам!
— Повежлевее не можешь? --- нахмурился отец.
— Гена, хочешь курочку?
— Не хочу.
— Ты же не обедал!
— Отстань, мама. Сказал, не буду.
— Не груби маме! И вообще, чего ты так рано на полку влез? Бока заболят.
— Заболят – слезу. Отстаньте.
«Я бы отстала, – подумала Надя, – конечно, мальчик резкий, но так опекать…»
Она и сама хотела поскорее забраться на свою верхнюю полку, засмотреться на всё густеющие сугробы, задуматься, помечтать…
Лязгающий, постукивающий время от времени, захлёбывающийся морозным воздухом и                отдувающийся клубистым паром, летел по простору поезд. Трудяга, подчинённый расписанию и несгибаемой линии рельсов, поглощающий и отдающий энергию, сильный и покорный, как дрессированный хищник, он яростно и неустанно совершал свою привычную работу, своё романтичное ремесло, сея искры, мелькая стёклами окон, оглашая звуками  округу…
«Где я? В какой дальней дали? Что там, куда стремлюсь? – думала Надя, – я встречу новых людей, увижу новый город, проживу кусочек жизни, о которой никогда не мечтала и ничего-ничего не знаю! Как интересно!..»
Она насмотрелась на снег и леса, на звонкий медный закат и его малиновый прощальный стон, на серые завеси сумерек, выплеснувшие прозрачный леденец луны, на звёзды – бисер на голубом, слёзы огня на чёрном… И во сне она летела, гребла большими крыльями целые стога воздуха, отталкивалась от облаков, плавно неслась по Млечной дороге! А-а-ах! Как славно!
Утром радио сообщило, что снаружи – минус двадцать пять! Это после минус одного в Москве! Утро было мрачно-серым, предбуранным, небо почти лежало на крыше вагона. Но по мере движения становилось светлее, белее, прозрачнее…
Через час – Вятка. Надя собрала постель и на остановке понесла в купе проводника. Женщина с маленькими раскосыми глазами мрачновато взглянула на неё и плавно отмахнулась пухлой рукой.
— Не сдавайте бельё.
— Так подъезжаем.
— Где ж подъезжаем? Стоим вот. Встали чего-то…
— Как? Поезд опоздает? На сколько?
— Опоздает, опоздает… Ничего не известно – почему, на сколько… Сами не знаем.
Надя огорчилась. Сбор на семинаре назначен на двенадцать, приехала бы она в девять сорок – как раз! А тут… Она положила бельё на полку и разглядела чуть в стороне от окна на здании станции надпись на табличке «Ежиха». «Какое дремучее название! Да и станция какая-то чёрная». Вдоль полотна, уставясь на поезд, стояли большие чёрные собаки, с десяток, на высоких чёрных лапах.
Прошло уже два часа. Проводница закрыла туалет, разрешив заходить туда только детям на короткое время, сама стояла рядом с ключом, а пассажирам был указан маленький зелёный домик впереди по ходу поезда, но не близко от паровоза.
— А поезд не отправится?
— Загудит перед отправлением, – хмыкнула проводница.
— И сколько он гудеть будет? Там же платформы нет, как влезть в вагон? Сюда бежать? А если не добежишь?
— Тогда в Ежихе останетесь, – с недобрым смешком отпарировала проводница и вдруг сорвалась на резкую отповедь, – чего вы от меня-то хотите? Что я знаю? У меня там ребёнок без никого дома!.. Что узнаю – сразу скажу! Живите как-нибудь!
И началась эта странная жизнь: где-то, как-то, почему-то…
Надя ухнулась в сугроб и по глубоким следам побрела к заветной хатёнке, отмечая вихляющуюся змейку очереди. Тревога била кровью в щёки за всё время этого неизбежного похода. Зато, начавший выстуживаться вагон, показался райским уголком, образцом уюта.
«Надо перекусить», – подумала Надя и с нежной благодарностью достала московскую колбаску, Мишей завещанную. Мальчик Гена слез с верхней полки.
— Мам, я есть хочу.
— Вот, Геночка, у нас только хлеб остался и яблоко.
— А  курица?
— Курицу доели. Могла за ночь испортиться.               
— Гена, угощайся! – Надя протянула кружок колбасы. – Хотите? – спросила она у соседей.
Те отнекивались, глотая слюни.
— Да что ж вы без хлеба едите? – женщина протянула ей ломтик пшеничного.
— Спасибо. Колбасу муж велел купить, чтобы мне в командировке подспорье было. Я не хотела, а вот…  А  хлеб я не брала.
— Во здорово! Колбасу на хлеб меняете!
Надя смутилась.
— Я не меняю, просто угощаю. Не стесняйтесь, берите, – она нарезала несколько кружочков, и супруги, не устояв, взяли по одному. Гена тоже не постеснялся. Завязался разговор с тревожными вопросами без ответов, с предположениями без подтверждений или отрицаний.
В одиннадцать проводница прошлась по вагону, сообщая в каждом купе, что впереди авария: перевернулась цистерна с кислотой, есть  пострадавшие от испарений, стоят несколько составов, из которых автобусами в объезд  вывозят пассажиров. Их вывозить не будут, так как они находятся на безопасном расстоянии, а двинутся они в путь не ранее десяти вечера, в лучшем случае.
— Так что идите, погуляйте по Ежихе, получше закрывайте двери, чтобы удержать тепло. На ресторан не надейтесь – там пусто.
— Ма- а – а, мы что ж, целый день голода-ать  будем? – Генка аж заныл.
— Пойдём в магазин, чего-нибудь купим. 
Вдоль широкой центральной, укатанной и утоптанной, улицы Ежихи стояли одинаковые, высокие бревенчатые дома глухой стеной наружу. Все они были просмолены или промазаны чем-то чёрным и, не глядя на прохожих ни единым окошком, равнодушно и хмуро отгораживали от них свои владения, заслоняясь, к тому же, высоченными дощатыми заборами, сплошными и не менее чёрными. Люди с поезда шли толпой вдоль улицы, а за ними так же стройной стаей следовали особенные местные, голенастые, чёрные собаки.
Магазин в конце улицы уставил на идущих решётчатое окно и нехотя, натужно открыл обитую дерматином дверь. На прилавке стояли двухчашечные весы, рядом – гири и гирьки, а на дощатых полках, как препараты в биологическом музее, блестели боками ряды пол-литровых банок с грибами, квашеной капустой, свеклой и морковью. Соль в пачках, вылинявшие тетрадки и куски хозяйственного мыла составляли ассортимент. Правда, первым, в их числе Наде и её спутникам по купе, повезло: они вмиг раскупили пять-шесть килограммов закостенелых розовых пряников, зубодробильного назначения, как сострил отец Гены.
Надя долго, до морозного колотья в ногах, бродила по Ежихе, пытаясь заглянуть хоть в какую-нибудь щель в заборе, мечтая встретить кого-нибудь из жителей, но только две собаки, увязавшиеся за ней и получившие по полпряника, составляли ей компанию.
Когда она подошла к платформе, вдруг разнёсся по усилителю голос: «Наденьте противогазы! Автобус четырнадцать двадцать семь подайте к третьему пути!»
— Где это? Довольно близко от нас… Зачем противогазы? Ах да, испарения!..
Голос время от времени говорил одно и то же, менялись только номера путей, платформ и автобусов, и Надя, окончательно продрогнув, зарядившись ещё большей тревогой, вошла в вагон.
Жизнь в поезде неуловимо изменилась, даже будто наладилась. На каждом столике (Наде удавалось заглядывать по ходу в купе) стояли початые банки то с капустой, то с грибами, лежали кое-где куски хлеба и глянцево-розовые ежихинские пряники.
В центральном купе вокруг парня с гитарой собралась поющая группа и благодарные слушатели. Генкина мама потеснилась и усадила рядом Надю. До последней капли золото-малинового заката звучал разноголосый, нестройный, но вдохновенный хор, перебиваемый анекдотами, смехом, дожёвыванием Надиной колбасы, вдруг затихающий от осознания беды, спохватывающийся, сочувствующий, вновь, в другом настроении, звучащий и вновь перебиваемый движением туда-сюда курильщиков, наполнявших купе запахом дыма и           мороза.
Света не было. К пяти часам сгустились сумерки, и в полутемноте люди разбрелись по своим местам, закрутились в одеяла, шубы, куртки, притихли в холоде и тьме. Надя, кое-как угревшись, задремала, поспала тревожно и чутко, но к ночи проснулась оттого, что над головой вспыхнул свет, телу передались шум и движение поезда, и, наслаждаясь наступившим благополучием, выключив фонарик над головой, Надя почувствовала, как по купе разливается тепло. «Затопили…», – ещё скользнуло благостно в мыслях, и она крепко заснула. Но скоро была разбужена шумом и криками: «Подъезжаем, подъезжаем!»  На самом деле часовой отрезок пути тащились в три раза дольше, а потом ещё три часа пришлось ждать в здании вокзала начала движения первого троллейбуса. Но пережитое не наполнило унынием, тяжестью усталости, а словно взбодрило, прибавило сил, потому что закончилось. И закончилось благополучно. Надя узнала на вокзале, что жертв нет, а те, кого затронула катастрофа, все живы и уже здоровы.
Морозная холмистая Вятка одарила щедро, сказочно! Чудесные лекции, занятия и экскурсии, выставки, особенно, глиняной игрушки, общение с милыми, талантливыми собратьями, а в большинстве «сосёстрами», по профессии, неплохо устроенный общежитский быт – всё-всё было новью и праздником.
Надя, уезжая, была полна благодарной радости, чувствовала себя вдохновлённой, наполненной и всё-таки рвалась домой к дочери и мужу, мечтала о встрече.
Отъезжали вечером, как в Вятку из Москвы, чтобы утром быть в столице, а потом спокойно уехать дальше. Надя снова обжила верхнюю полку, забралась на неё почти сразу и вцепилась глазами в бегущую за окном киноленту. Весь день простоял солнечно-искристый, хрустально-звонкий, и закатное солнце разливало медовую подливу над горизонтом.
«Скоро-скоро Ежиха. Могла ли я знать её, могла ли представить, увидеть во сне? Вся растопырившаяся чёрными колючками, пустая, неприветливая, она всё-таки теперь частица моей жизни, моей памяти. Да, никогда-никогда не забыть мне её!..»
Наплыл прогал в сплошной ленте сосняка, мелькнула точка зелёного домика, приземистое каменное здание станции с чёрной по белому надписью «Ежиха», и две чёрные собаки двинули мордами, встретив и проводив взглядами поезд.
«Может, «мои» собаки-то?.. Те самые?… Прощай, Ежиха, прощай навсегда».