Письма из санатория

     ГЛАВА ПЕРВАЯ.
     МАРИШКА

   - Маришка, иди сюда! Ты где?
    Маришка всхлипнула, и поглубже забилась в угол темной кладовой. Ей было страшно. Очень. Выходить не хотелось до жути. Лампочка под потолком в тесной комнатке перегорела в Бог знает какие времена, пахло пылью и старым тряпьем, а за маленьким, забранным решеткой окном плыла бледная, с синеватым оттенком, луна. Голоса перекликались где-то вдалеке, ее искали, но в маленькое помещение, размером со стенной шкаф, набитое старым, отслужившим свой век инвентарем, наведывались редко – незачем, да и находилось оно в самом дальнем углу полуподвального помещения. Здесь ее еще долго не найдут, можно немного перевести дух, прийти в себя – и поплакать. Тихонечко, чтобы никто не услышал.
     Слезы текли по щекам. Под руку Маришке попалась какая-то тряпка, она машинально вытирала ею лицо, и снова плакала, вздрагивая и закусывая губу.
- Марья!  - дверь внезапно распахнулась, в глаза ударил резкий свет люминесцентных ламп из коридора.  Темная фигура старшей горничной заполнила проем.
- Вот ты где! Выходи! Царица Тамара гневаться изволит.
     Управляющую,  Тамару Геннадьевну  Молчанову, прозвали царицей Тамарой очень давно, когда она – еще совсем молодой женщиной – пришла на работу в санаторий «Северное Сияние».  Главного врача так поразил ее величественный облик - высоко поднятый, тяжелый узел черных как смоль волос, крупные красивые черты лица и роскошные формы, что он, представляя новую сотрудницу коллективу, назвал ее так при всех - огорошив и присутствующих, и себя самого. Годы шли, черный цвет волос поблек, уступая место седине, но величественная фигура и ледяное спокойствие на все еще красивом лице Тамары Геннадьевны по-прежнему утверждали ее «царственный» статус. Впечатление усиливали огромные камеи в ушах, слегка колыхавшиеся в такт внушительной походке и потрескивание униформы, наглаженной до хруста. Никто никогда не слышал, чтобы она повышала голос, только еще сильнее каменело лицо и выступали яркие красные пятна на шее. И все знали – теперь жди беды. Она не сердилась, не ругала и не ругалась. Она именно – гневалась. И ее боялись. Все – даже главный врач.
     Маришка, икая от страха, выползла из каморки. Старшая горничная всплеснула руками.
- Господи, на кого ты похожа! Ты что, лицом полы мыла? Иди, приведи себя в порядок, и марш – номер убирать. А то выгонит тебя царица наша, давно  грозится, сама знаешь.
Маришка знала. Знала и то, что идти непременно нужно – убрать номер, подготовить его для следующего постояльца – но ей до смерти не хотелось идти туда. Именно – до смерти. Потому что в этом номере, где еще вчера жила ее ненаглядная Людмила Владимировна, Люся, хрупкая, печальная и бесконечно добрая – сегодня царила Люсина смерть. Она осталась там, в номере, откуда утром забрали тело, и теперь Маришке предстояло встретиться с нею. Во всяком случае,  ей это виделось именно так.
- Хорошо, - шепнула она. – Я приду. Я только покурю.
Старшая горничная неодобрительно покачала головой.
- Рано тебе еще курить. И замерзнешь на улице, накинь что-нибудь.
- Нет, нет  - затрясла головой Маришка. – Я быстро, я приду сейчас, скажите, что приду.
- Ладно. Но ты не задерживайся,  а то и вправду выгонят. Не любит тебя Тамара.
    
     Это было правдой. Тамара  Геннадьевна  не жаловала ее и раньше, а уж после того как в 320-м номере поселилась Люся, Елина Людмила Сергеевна,  Маришке стало совсем тяжело. Её дружба -  если, конечно, можно было так назвать эти отношения -   с постоялицей, была царице Тамаре непонятна, а потому – поперек горла. Выказывать свое недовольство Людмиле, Люсе – как ее называла про себя Маришка – Тамара Геннадьевна опасалась, это было бы неудобно, неловко, и против правил. А вот с молоденькой девчонкой, тихой и безропотной – царица церемониться не собиралась, и Маришка неоднократно получала от нее нагоняи.
- Запомни, ты – обслуживающий персонал.  Поломойка. Твое дело – швабра. Убрала – ушла. 

     Если бы Люся чаще отсутствовала в номере, Маришке было бы намного проще, но женщина почти не выходила. Первую неделю она еще отправлялась после завтрака либо на берег моря, либо побродить по дорожкам среди огромных, мрачных елей росших на территории, но потом погода испортилась, и Люся все время сидела у себя. Спала, читала, что-то писала в большой толстой тетради. А еще – смотрела балет. Или оперу. И не по телевизору – его она вообще не включала, а в своем ноутбуке,  который никогда не выключался полностью. Люся  даже крышку не закрывала, словно это был якорь, нить, рука – нечто держащее ее на этой земле. Яркое пятно экрана, на котором по ослепительно голубому небу плыла огромная белая черепаха, державшая на своей могучей спине причудливый, пестрый мир, населенный смешными человечками, странными уродцами и сказочным зверьем, гасло, только когда Люся блокировала компьютер, ложась спать или уходя в столовую. Но и это было ненадолго, потому что через некоторое время из черноты экрана начинали всплывать разноцветные сияющие линии, которые извивались, вращались, стремительно проскальзывали, сталкивались между собой и снова разбегались в разные стороны. А иногда - и Маришке больше всего нравилось наблюдать именно  эти мгновения - линии вдруг словно расцветали, расширяясь на весь экран, раскрывались как веер, как парус, как лебединые крылья. 
     Иногда Люся переписывалась с кем-то в сети, перебрасываясь короткими фразами, смайликами и фотографиями, иногда писала кому-то длинные письма, а иногда – открывала один, всегда один и тот же длинный диалог с кем-то,  у кого не было лица на аватарке, только невнятная картинка из черных и золотых линий ,  и долго-долго прокручивала его, как будто освежая в памяти все давно написанное и забытое. В такие минуты ее лицо с тонкими, нежными чертами становилось строгим и напряженным. Она была похожа на человека, который вслушивается в тишину,  всем существом своим желая уловить нечто важное, чего никак нельзя пропустить и что почти невозможно распознать.


********
ЛЮСЯ.
Из переписки. ( Прим.автора: вся переписка не сохранилась, ниже приводятся только имеющиеся отрывки из нее... )
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Здравствуй, Зоренька!

Помнишь, мы всё любили с тобой рассуждать,  что ничего случайного в этом мире не бывает, а все важные события приходят ровно тогда, когда это нужно. Или вернее, когда нам действительно что-то очень нужно, то оно и случается, и именно поэтому становится важным, то есть значимым для нас. И кстати, далеко не всегда «то, что нужно нам» и «нужное нам в действительности» - совпадают. Тема безгранична, можно годами развивать ее, находя все новые и новые подтверждения -  и в книгах, и в жизни. Да только стоит ли? Ведь путь, каким это важное находит нас и входит в нашу жизнь - как был, так и остается тайной.
«Когда придет твое время, Судьба сама разложит перед тобой инструменты, чтобы ты смог сделать с их помощью то, для чего нужен, и предназначен ты и только ты один". Это я когда-то написала у себя «на стене», а в кавычки взяла, потому что неловко было, пусть бы думали, что цитата.

Я сейчас в санатории, под Питером – здесь тихо, пустынно и очень красиво.  Шоссе неподалеку -  но огромные ели-великаны полностью отгораживают от суеты и глушат рев моторов. А то, что долетает – растворяется в дымке над заливом, ветер уносит обрывки звуков и такое получается первобытное одиночество и такая тишина, что хочется одного – ходить без устали и думать. И даже рассуждать, вслух, сама с собою – никто не подслушает, и пальцем у виска не покрутит, потому что нет никого.  А даже если бы и так,  невелика печаль, здесь ведь санаторий, для тех, кто как я - с неврозами, с нервными расстройствами. Для тех, кто не выдержал «гонки» за успех. И все ж, я уверена:  для меня это – благо. Нет-нет, я не смеюсь, и дело вовсе не в необходимости просто отдохнуть, «отключиться». 
Знаешь,  мы так много спешим и суетимся, что у нас не остается времени поближе познакомиться с собой. Может от этого -  все ошибки и разочарования наши? Не было раньше столько неурядиц и несовпадений, и не было столько злости и страха, столько агрессии в людях вокруг. Или мне это только кажется?  Теперь и слова никому сказать нельзя – вспыхивают как сухой порох, и как! Ты просто просишь человека чуточку подвинуться, голову повернуть (как я, помнишь, пару лет назад в Мариинке) – а в ответ, словно ядовитое пламя летит, злоба такая, будто ты его когда-то обобрал и умирать бросил, а теперь вот - встретились. От чего все это? От разочарования, от так и не найденного места в жизни, от невозможности получить все, что хочется или мечтается?  Но ведь это не ново – так было во все времена. Или тогда у людей просто было время подумать, примерить себя к желаниям и соблазнам? И они знали себя не в пример лучше, потому что у них было время познакомиться с собой и понять, в чем же они и вправду нуждаются? А сегодня все эти соблазны и шансы - как тропический ливень – налетели, облили с головы до ног и умчались прочь. И стоишь ты  - мокрый насквозь, с пустыми руками, а в душе тоска, та же пустота. Не совпало. Ничего не ухватил. Неуспешный я. Ненужный. Ничего из меня не получится.

Вечерами я пишу – записываю все, о чем думаю и все, о чем помню. И, знаешь, мне становится легче. После первой больницы меня спас танец. Это была своего рода психотерапия, пока я хотела танцевать – я хотела жить.  Сейчас танец – под вопросом, неизвестно, продолжу ли занятия, когда вернусь в город. Но писательство справляется сейчас не хуже танца, одно только плохо, не с кем этим всем делиться, а хочется…
И, вообще, я отчетливо понимаю, что если рассматривать писательство как психотерапию – у него должна быть «точка приложения». Потому что моя задача теперь – выбраться из треугольника с вершинами, имя которым «Жертва», «Спасатель» и «Преследователь». Для того, чтобы выйти наружу из этого замкнутого пространства, с каждым витком отправляющего сознание все глубже и глубже вниз - в инфернальность, в деструктивность, в отчаяние – нужно  «разорвать» треугольник в одной из этих точек. Но для этого точка должна иметь перспективу. Потому что только в этом случае, она может приобрести, или, вернее, ты можешь придать ей,  «положительный» оттенок. В том виде как они есть, все три вершины – отрицательны. Негативны.  Так сказал врач – еще там, в городе.
На первый взгляд – тупик. Но я нашла выход! Знаешь, я так отчетливо это помню - вышла от врача, иду по дороге между домами – снег, солнце, морозец легкий… все такое яркое, радостное, и я – со своими мыслями  мрачнющими. И перед глазами картинка висит,  не отпускает: треугольник металлический,  в вершинах  соединенный скобами-запорами – без ключа не выбраться, а где тот ключ – неведомо. Безнадега. 

И  вдруг почему-то мысленно представилось, как я одну из этих скоб беру  - и просто поднимаю, словно дверной крючок откидываю - и вот он, выход! Но это - в воображении, а в реальности – как? И где – в какой точке крючок снять?  Почему-то вспомнилась вдруг гудкайндовская  «инверсия магической заготовки» из нежно любимых «Правил Волшебника» - помнишь, ты еще смеялась над «Девятым правилом» - высшая магическая математика; ну вот, вспомнила я - и пошло, и пошло. Вывернуть наружу, наизнанку, изнанкой, другой стороной, противоположной... Да вот же оно, решение! Господи, как просто все оказывается!
Я так и застыла. Здоровенный, полностью затонированный джип сзади – тоже застыл, только тормоза хрястнули. Хорошо еще, что он не ехал, а «крался тихонечко» - то ли водитель вежливым оказался, то ли просто некуда спешить было. Я отскочила – и засмеялась. Джип коротко гуднул – для острастки - и рванулся вперед.
А меня, Зорька моя, осенило, так сказать, окончательно…
 
Жертва и Спасатель – бесперспективны. Это и вправду тупики. Жертва, как бы ее ни спасали, все равно погибнет, потому что именно в этом - ее упоение и единственный ее смысл существования,  а Спасатель все равно будет спасать, даже если тебе это не нужно.  Насильно. Он будет делать это, даже если это никому не нужно, даже если средства будут преступны и бесчеловечны - ведь были же среди инквизиторов те, кто пытал и сжигал именно от истовой веры своей в то, что спасают так души заблудших.
А вот Преследователь -  это шанс!  Потому что Преследователь (темная ипостась) сродни Охотнику (тут градус черноты ниже), и оба они – Искатели. Преследовать можно жертву, а можно – тайну. Можно искать дичь, а можно – Истину.  Искать Доброты, следовать Прекрасному и преследовать Цель – сделать себя и мир вокруг лучше и светлее, хотя б на немножко, на капельку…
И почему бы мне не попробовать выйти через эту вершину, почему бы не задержаться в роли Преследователя, став Исследователем – ведь по сути, это одно и то же? И в меня столько вложили мои учителя в университете, готовившие меня к научной карьере – надо же когда-то отдавать долги?
Поэтому и хочется, чтобы кто-то прочел и сказал – «хорошо»! Или даже  просто – «согласен». Или - «Ты на верном пути!» 
Для меня это – архиважно. Это нельзя – «в стол».
Зоренька моя, можно я буду писать обо всем тебе, не устанешь ли, не надоест ли?
Целую, твоя Л.

ПИСЬМО К Л.
Здравствуй, Лебедь моя белокрылая!

Пиши, конечно же. С удовольствием поучаствую в твоем «эксперименте», главное – чтобы помогло.  Да и в любом случае, нужно использовать всякий шанс навести порядок в своей душе.
У нас все по-прежнему: планы – вверх, продажи – вниз. Каждый день -  завал, аврал, девятый вал, а сверху письма грозные летят: работайте, мол, лодыри! Подробности нет смысла писать, сама все хорошо знаешь, да и не нужно это тебе сейчас.
Читать буду обязательно, а вот отвечать обстоятельно не обещаю - не обижайся! Муж, дети, работа эта чертова – времени нет совсем.
В одном ты точно права – не знаем мы себя, а раз себя не знаем, то и других нам не понять. Мы ведь все одинаковые в основе своей.  Помнишь, как у Агаты Кристи, ее героиня мисс Марпл рассказывает о своем способе узнавать, что стоит за поступками незнакомых ей людей? Нужно, мол, просто найти в своем окружении кого-то похожего – манерами, видом, поведением; кого-то, чьи побуждения и мотивы не тайна для тебя – и провести параллель. По аналогии. Здесь нечто похожее.  Если правда, что мир – это зеркало, то, не зная себя, мы и не понимаем того, что оно нам показывает.
Держись!
 И – пиши!
Твоя Зорька.


< РЕТРОСПЕКТИВА >
Компания была огромна. Такими же огромными были общечеловеческие ценности, которые она провозглашала. Не во имя прибыли, во имя людей. И людей в компании были много. Очень много. И поэтому люди и принципы существовали как бы параллельно – люди сами по себе, а принципы сами по себе. Они не пересекались. Ну разве что на каких-нибудь очень торжественных мероприятиях, годовых встречах, конференциях, где элегантно одетый и хорошо надушенный топ-менеджмент, в красивой и плавной, или, четкой и энергичной, речи, произнесенной с возвышения, наконец-то делал связку между большими принципами и маленькими людьми, сидевшими внизу. Люди кивали и радостно улыбались. О них помнят. Об их интересах. О насущном. И завтра все станет по-другому. Вот они сейчас вернутся домой, с этой конференции, и она станет точкой отсчета, с которой начнется новая, захватывающая жизнь. Жизнь, которая наконец-то обретет смысл и ценность. Древняя легенда о Фениксе, умирающем, чтобы возродиться, еще более ослепительным и прекрасным – снова околдовывала людей, и они умирали, чтобы жил Феникс. Но на самом деле, Фениксу было не до них.
Компания была огромна. Люди, работавшие здесь, жили в ней, практически в прямом смысле этого слова. Она была как огромный дом. Когда-то в одном из отделов даже сочинили песню, где были слова «мы одна команда, мы одна семья». И, в общем, так оно и было. Команда заменяла все – потому что все можно было найти внутри нее – друзей, учителей, жену или мужа, любовников и любовниц, покровителей и врагов. Работа здесь превращалась в целый мир для отдельно взятого человека. А мир за стенами компании переставал существовать.  Потому что через какое-то время даже такие не зависящие от кого бы то ни было ценности, как солнечный свет, солоноватый вкус морской волны, звонкий птичий щебет или запах свежескошенной травы – либо переставали для тебя существовать, потому что на них не хватало времени, либо ты начинал их воспринимать как нечто, чем можно наслаждаться только потому что у тебя есть работа в компании. Глупости, скажет кто-то – этим может наслаждаться любой живой человек. А вот тут-то и был «фокус-покус». Ты был жив, потому что работал в компании. Оказаться за ее стенами означало умереть.
Что и требовалось доказать.
Какая же мотивация может быть лучше, чем цена собственной жизни?
Уход был как «ломка». За «дозу» - возможность остаться, люди были готовы практически на все. Но многие уходили. И через некоторое время, встречаясь с оставшимися, рассказывали, как открывались у них глаза как просыпалось понимание истинного положения вещей, говорили о том, как прекрасен мир и - вот ведь чудо из чудес - абсолютно независим от какой-то там компании, пусть даже и очень большой, и очень известной. «Да, что ты!» - восклицали те, кто остался, восхищенно глядя на тех, кто ушел: «Не может быть! Даже не верится, что так бывает!» И не верили. Так не бывает. Не может быть. Потому что, если все именно так, то их жизнь бессмысленна. Да и как же тогда принципы, и светлое будущее под крылом возрожденного в очередной раз Феникса?
Так не может быть, потому что так не должно быть – и это пулеметной прошивкой вгрызалось в мозг, и едва повернувшись спиной к бывшим коллегам, покинувшим «общий дом», остающиеся уже усмехались про себя: «Врешь, не возьмешь!»

ПИСЬМО СЕМЁНА К ЗОЕ:
Привет.
Если ты будешь писать мне такие письма с корпоративного адреса – лучше не пиши совсем. Еле-еле нашел в почте твою личку. Пиши с нее, плиз.
Историю Люси рассказывать долго, и не уверен, что надо. Даже и в двух словах. 
Когда маленький камушек попадает в мельничные жернова  - от него остается только воспоминание.  Ей еще повезло  - все могло закончиться намного печальнее.
И вообще, это опасная тема. Даже в личной переписке.
Забудь. Лучше пойди, продай что-нибудь )))
P.S.: Если честно, я думал, ты в курсе, вы же подруги – или я что-то путаю?
Семён.

ИЗ ЧАТА:
Семён  -  Люсе.
Привет.
Что сказать Зойке про твою историю?
Она очень назойлива.
Люся:
Ничего не говори.
Семён:
Я молчу, но она может других начать дергать.
Люся:
Я для нее – несчастная психопатка, которая лечит нервы писательскими глупостями.
Семён:
Продолжай в том же духе. Только не забывай мне отсылать. Я их, знаешь ли, коллекционирую.
Люся:
Из любви к искусству?
Семён:
Фиг тебе. Из любви к стяжательству.
Люся:
Я не продаюсь.
Семён:
Это - пока я тебя не издал. Отдельной книгой. В  общем – пиши. Только не запутайся, кому о чем. А зачем ты с ней вообще переписываешься?
Люся:
Она мне весь телефон оборвала, а голосом врать сложнее. Я же курица, последнее время часто говорила, что когда-нибудь напишу роман. Помнишь, как у Шекли: «Я и мои шпики»? Ну а у меня - «Я и моя Контора».
Семён:
Ладно, придумаю что-нибудь. А ты, и правда, попробуй - получится хорошо,  может и представится шанс поквитаться, печатное слово – великая вещь! Но будь осторожна – тебе в любом случае придется вернуться на работу, хотя бы для того, чтоб уволиться. Давай, удачи!
Люся:
И тебе.

*********
ЛЮСЯ.
Из переписки.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Зоренька моя, здравствуй!

Как же я тебе благодарна за твое разрешение и согласие!
Сегодня после завтрака пошла на залив. Ветра нет совсем, от этого просторно, пустынно и жутковато. Снег лежит  темными слипшимися комками, а  на изломах – топорщится льдистыми сколами и трещинами. Поставишь ногу – держит тебя жесткая, колючая поверхность, а чуть нажмешь - и проваливаешься  внутрь комка, в подбрюшье, а оно мягкое, рассыпчато-белое, пушистое. И вот странность, вроде бы корпуса санаторские рядом совсем, но стоит только повернуться к ним спиной, и  тут же перестаешь помнить об их существовании – так чужды они этому застывшему, необъятному пространству.  Что-то тоскливое висит в воздухе, обволакивает, хочется плакать, в голову лезет ерунда всякая, нехорошая.
В общем, надолго меня не хватило, вернулась  раньше обычного.

По дороге к корпусу завязала новое знакомство - с темно-рыжей кобылой по имени Красотка. Только не подумай, что это насмешка или  метафора, совсем нет.  Здесь, при санатории, очень неплохо обустроенная  конюшня, несколько лошадей  – иппотерапия, как я поняла из разговоров в столовой. В нашу страховку эта услуга, понятное дело, не входит, слишком дорогое удовольствие.  А лошадь и вправду хороша – рослая,  в белых «носочках» над копытами, хвост и грива – как темный водопад. Она, видно, что-то поняла про меня сразу - когда я потянула к ней руку, пощекотала ладонь  ноздрями, вздохнула шумно так, и вдруг уткнулась мне в плечо головой, стоит – не шевелится. Хозяйка рот раскрыла, даже приревновала, кажется - и отозвала ее.  А я вот думаю, это она меня  утешала. Словно в объятиях подержала  – не плачь, мол, все будет хорошо, я с тобой.
А я с тобой – через все расстояния и часовые пояса, Зоря моя, пиши, не пропадай.
Твоя Л.


ПИСЬМО К Л.

Лебедь моя, пишу наскоро, завтра начальство приезжает, кучу отчетов надо еще сделать, а у меня – конь не валялся. И не потому что я лодырь ( как они пишут сверху), а потому что работаю, а не «галки» ставлю. Но это объяснять бессмысленно.
Знаешь, мне нравится тебя читать. Слог у тебя  хороший, ты – умная женщина, с выдумкой, и чувствуешь тонко. Думаю, это тебя и подвело в итоге, в таких конторах, как наша – это не нужно и даже опасно, и твой пример – наилучшее тому свидетельство.
Но вот как в тебе это вдруг открылось-всплыло, не пойму… вроде, ничто не предвещало.
Целую, бегу, жду письма.
Зоя.


ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Зоинька, привет!

Как открылось – и сама не понимаю.
Я всегда что-то сочиняла. В детстве – сказки, позже – тоже. В каком-то смысле я всегда  жила в придуманном мной мире. Часть меня всегда словно стояла в стороне, наблюдала, анализировала, придумывала, рассказывала… иногда, в тяжелые моменты, я разговаривала сама с собой – так мне было легче решить проблему. В школе у меня были сложности с физикой, и папа однажды, устав видимо от тупости моей, сказал: «если тебе что-то непонятно, попробуй это кому-нибудь объяснить». Я, помню, удивилась. А он добавил: «Вот ты не понимаешь физики, а представь, что перед тобой сидит человек, еще глупее тебя, и тебе нужно  ему объяснить, так чтобы он понял. Тогда и сама поймешь».

Дело было перед годовой контрольной,  я была в полном отчаянии, и потому не стала спрашивать, как можно объяснить, кому бы то ни было то, чего не понимаешь сама. И была в шоке, когда  у меня получилось. Потому что когда ты начинаешь объяснять, ты «раскрываешь» вопрос и, проговаривая всю логическую цепочку - проходишь ее от начала до конца. И находишь ответ.

Но не всегда под рукой есть кто-то настоящий, иногда, вернее чаще всего, приходится именно – представлять. Со стороны это, конечно, выглядит глупо, но, поверь, это работает. Долгие годы я говорила так сама с собой, решая все свои проблемы по этой схеме,  но в итоге оказалось, что это все равно безвыходно, потому что ты обращаешься «внутрь», в себя,  к себе самому. Замкнутая система. И  слово сказанное - не сохранить и не отстранить от себя. Ты беспрерывно «гоняешь» по кругу одни и те же мысли, одни и те же аргументы, проигрываешь одни и те же ситуации. Ты решаешь проблему, но не избавляешься от нее. Решенная, она все равно остается в тебе и этот груз «перегревает» мозг.

 А слово написанное – можно отстранить. И наступает момент, когда это становится не только можно, но и нужно. Когда мысленная речь, текущая в душе, как река – начинает требовать, чтобы ее запечатлели. Она хочет стать чем-то прочным, надежным, хочет выйти на свет и начать существовать отдельно – сама по себе. Без тебя. И когда это происходит, ты в какой-то мере перестаешь полностью принадлежать себе, становишься инструментом, на котором она играет то, что вздумается ей. 

«Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только «сделать из себя писателя». Но он не писатель…
Что-то течет в душе. Вечно. Постоянно. Что? Почему? Кто знает? – меньше всего автор».
Это – мой любимый Розанов, Василий Васильевич.
Чем далее я пишу, тем больше задумываюсь – а вдруг во мне и вправду есть «искорка Божья»? Потому что эта невольная музыка  - была со мной всегда. Но выражать ее нужно еще научиться. Способность говорить и искусство излагать свои мысли красиво и изящно – разные вещи. Можно правильно думать – и не уметь аргументировать.  Можно придумать прекрасную историю – и она развалится как карточный домик, едва ты попробуешь ее записать.  Но чтобы взойти на лестницу, необязательно видеть ее всю, целиком – достаточно поставить ногу на первую ступеньку.
Прощаюсь, береги себя!
Твоя Л.

ПИСЬМО К Л.
Привет, дорогая!

Стараюсь - берегу, пока всё - слава Богу! Конечно, писательство – дело непростое. Я, например, даже представить себе не могу, как это можно сесть и написать какую-то историю, всегда удивлялась – как у других выходит? Перипетии всякие, диалоги. Все же нужно придумать, продумать, всех героев между собой сплести, поссорить, помирить, развести, поженить, ну и что там еще… жуть! Мозги вскипят. А с другой стороны – письма вот твои читаю как будто это  рассказ какой-то художественный. Может, когда про себя или от себя пишешь, легче? Интересно, почему так?
Твоя Зоя.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Зоренька, привет!

Хороший вопрос ты задала. А и вправду, почему? Взяла с собой яблоки, нам их тут на полдник дают, и пошла по тропинкам меж сосен бродить, анализировать.
Главная причина, думаю, в том, что все мы с наслаждением говорим о себе, хоть и отрицаем это. Можно даже сказать, что единственный предмет, о котором человек всегда рассказывает с истинным увлечением и верой в себя – это он сам.  «Ну что мы все обо мне, да обо мне? Давайте поговорим о вас! Как я вам?» Истинная правда, знаешь ли!

Еще, думаю,  очень важно то, что этот прием позволяет начинающему автору получить в свое распоряжение уйму фактического материала - события его собственной жизни, жизни его друзей и родственников, обстоятельства, отношения, ощущения. Ничего не нужно специально придумывать, задаваться вопросами психологической обоснованности и обусловленности и ломать голову над причинностью и взаимосвязью. Главное -  как можно точнее припомнить все подробности. Потом не стоит забывать, что при таком раскладе начинающий автор чувствует себя очень уверенно – ведь достоверность его фактического материала не подлежит сомнению: он опирается на подлинные события, описывает реакции,  поведение и портреты людей, которые существуют в действительности.
 
Эта изначальная достоверность, достоверность a priori, успокаивает автора, окрыляет его еще до того даже, как он берется за перо. А уверенность в своих силах – архиважная вещь, от нее очень многое зависит.
История от первого лица позволяет компенсировать   недостаток воображения  и неопытность в построении сюжета. Она снимает необходимость «проигрывания по ролям» всех событий, позволяя какую-то часть их просто озвучивать, так сказать, в порядке общей информации. Кроме того, она  позволяет включать в повествование рассуждения отвлеченного характера, порой не очень-то и связанные с сюжетом. И это делается на том основании, что  это - «составляющие»  мировосприятия  «Я» главного героя ( тождественного, как мы помним, авторскому «Я»), а исследование внутреннего мира главного героя и есть, собственно, одна из первейших задач повествования.

Что до прочих персонажей - их истории прочно связаны с историей главного героя, и, по сути, являются  своеобразным аккомпанементом для главной темы.  Более того, повествование от первого лица позволяет и вовсе не вводить никаких других героев, или делать это по минимуму – что сильно облегчает контроль над сюжетом.  К тому же, человеку психологически гораздо проще  рассуждать: «А как бы я поступил на его месте?», чем соображать: «А что бы сделал имярек, если бы с ним случилось то-то и то-то?» И это тоже очень важный момент, ведь развитие сюжета – это цепочка выборов, которые делают герои под воздействием тех или иных обстоятельств и поступков окружающих их людей. И гораздо легче искать мотивацию этих выборов внутри себя самого, чем придумывать психологические основания конфликта двух казачьих атаманов или двух королей мафии, которых ты ни разу и в глаза не видывал.

Подобная уловка, Зоренька, попросту снимает вопрос о правомочности психологической подкладки повествования  в плане ее достоверности.  Когда ты пишешь о ком-то другом, не о себе, и объясняешь, почему он или она сказали, сделали, подумали так-то и так-то – тебе всегда могут задать вопрос: «А почему, уважаемый автор, вы так считаете? Обоснуйте!» или напишут: «Уважаемый автор Такой-То плохо разбирается в психологии, потому что в предложенных обстоятельствах таких-то, учитывая привходящие обстоятельства такие-то, должно было быть  вот так, а у него – вот этак, то есть неправильно».  Ну, и понеслось!
Когда же в бой вступает «Я» - подобные вопросы, как правило, и не возникают. Нет, могут, конечно, возникнуть – но автор всегда может спрятаться за этим «Я», как за щитом. Как любил говорить в детстве мой младший брат – «Я лучше знаю». И, в общем, правильно говорил. Кому лучше знать, что у тебя на душе, как не тебе самому?

 Прервусь, время позднее, спится мне здесь тревожно, если пересижу – потом до утра не заснуть,  встаю больная. Завтра или послезавтра допишу.
 Целую. Л.

****************
Письмо последнее...
Чайка моя, привет и тебе..

Ты спрашивала, как это у меня получается, что ты меня читаешь «на одном дыхании»? Чтобы читать «на одном дыхании», надо и писать так же. А я пишу залпами. Залп, потом перерыв, потом снова. Потому что все невысказанное – как чан с протоплазмой, бурлит, мыслеформами вскипает. Пузыри лопаются, из них какие-то зародыши невозможные наружу просятся, а я их в чан обратно – дозревать. Но вот когда дозрела какая-то часть, сформировалась почти совсем хорошо, тут как раз надо ее подхватывать – и на бумагу. То есть, в компьютер. И так пока все не выловишь. Потом чищу  - долго. Просматриваю, перечитываю, проговариваю, даже проигрываю порой -особенно диалоги - как актеры на сцене, и так пока не обнаруживаю вдруг, что текст «отвердел». Это значит, что я уже не могу ничего более в него втиснуть или переправить – он становится цельным, «литым». И не пускает. Нет, можно конечно, если целью задаться, но это - как насилие. И вот странность – от этого он даже визуально становится некрасивым, словно человек, который шел себе ровно и прямо и вдруг начал хромать ни с того ни с сего, или как вовсе безногий. Приходится отступаться. Такое впечатление, что в какой-то  момент твое творение начинает существовать само по себе, и начинает защищать себя от тебя. Оно говорит тебе: «Оставь меня в покое. Я больше не твой, я свой собственный». И ты понимаешь – работа закончена. Всё.  И твой текст - становится чужим. То есть, он по-прежнему твой, но когда ты читаешь его, то читаешь как чужое произведение, словно написал его не ты, а кто-то другой, Понимаешь? Совсем другой, абсолютно посторонний тебе человек, словно ты сам и не писал вовсе ничего, а просто купил книжку в магазине.
И с этого момента, текст не позволяет тебе ни единой правки, он живет своей жизнью,  и эта жизнь  более не зависит от тебя. Тут-то он и становится «литым», он сцеплен внутри себя всеми своими частичками. Тогда и  читается  - «на одном дыхании».
Почему-то принять считать, что шедевр – это что-то количественное. В том смысле, что вот у автора десять книг,  и одна – шедевр, а остальные – просто так. И не бывает так, чтобы все книги или, положим, все картины – шедевры, потому что эта вот хороша, а вот эта хуже,  или лучше. То есть шедевр – это как бы 100% качества, тут вот нету 100%, а только пятьдесят или семьдесят три. С половиною. 
А мне, Чайка моя, думается, что к шедевру неприложимы все эти степени и градации. Шедевр – это как капелька росы, в которой отражается мир вокруг. Дитя, которое стало независимым от родителя, получив от него «искру Божью», и пустилось в свое собственное, самостоятельное путешествие.  Нечто, что обрело частичку души автора, и стало – живым, обретя способность взаимодействовать с душами тех, кто встретится у него на пути. Тех - кто, отразившись в нем как в капле, узнает в нем себя.
Ах, Чайка моя, как бы мне хотелось творить вот такие капельки, чтобы в них смотрели и улыбались, узнавая и заново открывая себя - миру, и мир - для себя.
Знаешь, когда Капабланку как-то спросили, в чем его главный секрет, он ответил, что для него шахматные фигуры – живые.
Вот и у меня так же. Слова для меня – маленькие живые существа. У каждого – свой нрав,  свое лицо и свой голос, они могут дружить и дуться друг на друга, ссориться и смеяться, плакать и радостно подмигивать, когда ты делаешь правильный выбор. Потому и не терплю орфографических ошибок – неправильно написанное слово для меня словно раненый звереныш, искалеченный и беспомощный. Я чувствую его боль, как свою собственную.
Видно, я и вправду сумасшедшая.
Но они платят мне той же любовью и я счастлива, когда пишу. 
Прощай, Чайка моя, на улице холод и ветер, темнеет, устала… и что-то странное вокруг…
Попробую поспать, если получится.
Завтра напишу.
Твоя Лебедь….

*******
    ГЛАВА ВТОРАЯ.
    КАБАН

    Вначале Семён  излагал.Красиво. Убедительно. Во всяком случае, ему так казалось. Но на собеседницу это не производило никакого впечатления. Она слушала – и только. Он начал горячиться, бестолково размахивая руками.
    Тамара Геннадьевна поморщилась. Вечер переставал быть томным, а юноша – забавным. А главное – она никак не могла взять в толк, что же ему, собственно, нужно.
- Вы должны отдать мне записи! Это – важно! – в сотый, наверное, раз повторил Семён . В голосе его уже отчетливо слышались усталость и отчаяние.
- Какие записи, молодой человек?
- Вашей пациентки, Людмилы Елиной.
- Елиной?
- Ну да, да, Елиной! Которая умерла неделю назад!
- Мне ничего не передавали. У меня нет никаких записей, записок, писем – ничего, все ее вещи – в камере хранения.
Семён  встрепенулся. Тамара Геннадьевна покачала головой.
-  Вещи - только родственникам. Вы – родственник? Нет? Ничем не могу помочь.
- Послушайте, - Семён  лихорадочно соображал, как поступить. - Послушайте, это важно, она писала…  Ну, одну вещь, роман, понимаете, его нужно издать..  Да, конечно, он не закончен, но она его почти дописала, она мне сама об этом говорила месяц назад. Он мне очень нужен, у меня контракт…
 - У вас – контракт? С Елиной?
- Ну, и с ней тоже, - Семён  вытер пот со лба. Неужели прокатит? Должно. Кажется, поверила. Нет, рукопись наверняка у нее…  Больше ей негде быть. Самое надежное место – в столе или сейфе главного администратора. Она же здесь царь и бог. Вон какая – царица Савская, да и только.
- Вы – издатель? – Царица Савская наклонила увенчанную пышным начесом голову. – Настоящий издатель?
- Ну да… - Семён  решил врать до конца.
- А она – автор?
- Ну, наконец-то! – вырвалось у него. – Вы понимаете? Это очень, очень важно!
     Тамара Геннадьевна приветливо улыбнулась. Ей не нравился этот юноша. Он слишком нервничал и много размахивал руками. И еще он врал. Это было видно за версту.
- Пойдемте!
Она направилась к своему кабинету, Семен кинулся за ней.
Царица Савская распахнула дверь.
Просторная комната. Окно. Стол. Два кресла. Сейф.
Семён  окончательно воспрял духом. Ну, конечно, он дурак, надо было сразу сказать, что он из издательства. Конечно, кому попало она не отдаст. «Вместе работали» - вообще не аргумент, мало ли кто с кем вместе работал.
- Присядьте. – Царица обошла стол и, с неожиданной для ее фигуры легкостью, опустилась в кресло. Семён  устроился в кресле напротив, закинул ногу на ногу.  Для полноты ощущений не хватало только «Паркера» с золотым пером и сигары. И коньячку бы еще… или водки… «Получу рукопись – напьюсь» - мелькнуло у него.
- Ну, что же, - пропела Тамара Геннадьевна, все с той же приветливой улыбкой, - раз вы – издатель, значит,  у вас должен быть…
Она на мгновение замолкла, а затем продолжила:
 – .. должен был быть – на слове «был» она сделала ударение, как бы подчеркивая его – контракт, или договор - я правильно понимаю?
- Ну,  я же вам сказал… - Семён  подался вперед.
- ….и документ... - продолжила, не слушая его, Тамара Геннадьевна.
- Документ?
- Естественно. – Царица Савская скрестила руки под необъятной грудью. Тяжелые камеи в ушах угрожающе качнулись из стороны в сторону. В приоткрытое окно дунул сырой ветер с залива. Деревянная рама отозвалась легким скрипом.
- Если вы – издатель, у вас должен быть контракт с автором, который пишет для вас то, что вы  хотите издать. И еще у вас должен быть документ. Удостоверение, корочки, визитка, в конце концов. Покажите мне их.
- Но я же вам сказал…
- Вот именно. Сказали. А я прошу – показать. Документы, которые докажут мне, что вы говорите правду.
- Но у меня их нет с собой. – Семён  решил стоять насмерть. – Я не вожу с собой авторские контракты. Вы что, не понимаете? Там – сроки, суммы, темы, это – информация конфиденциальная, она хранится…
- Мне все равно где она хранится, - перебила его Тамара Геннадьевна,  - мне важно другое. Вы приехали, рыскаете по санаторию, суете во все нос, спрашиваете, расспрашиваете, нервируете персонал, не даете им спокойно работать. На каком основании? Вы - издатель? Отлично. Я хочу видеть ваш паспорт, рабочее удостоверение или визитку, на худой конец. Тогда будем разговаривать дальше.
Она похлопала ладонью по столу.
- Выкладывайте.
- Послушайте! –  Семён у даже не пришлось изображать возмущение, он был настолько взвинчен, что все получилось донельзя натурально.
- Нет, это вы меня послушайте, юноша!
Царица Савская поднялась и, опершись пухлыми пальцами в огромных золотых перстнях о столешницу, наклонилась к нему.
- Ступайте прочь. Вы – лжец. И вы мне не нравитесь.
- Вы мне – тоже! – вырвалось у Семёна. Провал был очевиден, но он все еще не желал признать это. Рукопись здесь. Она должна быть здесь. Он должен ее получить!
- Тогда покиньте мой кабинет!
-  Я никуда не уйду.
«Измором возьму» - подумал он. Пусть бесится. Не будет же она, в самом деле,  с ним драться. Удостоверение ей подавай!  А я, может, на больничном. Или в отпуске. Что же, я обязан и в отпуске удостоверение с собой таскать? Визитка? Нет у меня визиток! Кончились.  Вчера последнюю отдал…!
Он поглубже уселся в кресло. «Не уйду».
- Отлично! – Тамара Геннадьевна направилась к выходу. – Тогда уйду я.
«Скатертью дорога» - чуть было не ляпнул Семён , но вовремя сдержался.
Царица выплыла в коридор, дверь кабинета захлопнулась. Семён  вскочил на ноги, озираясь по сторонам. Она здесь. Где? В столе? В сейфе?
Он быстро обежал стол, подергал ящики – заперто. Обернулся к сейфу. А вдруг рукопись именно там?
     Он подошел ближе. Дверца сейфа была закрыта. Огромный стальной ящик, как при царе Горохе. Только динамитом. Он ступил еще шаг, паркетные половицы скрипнули, прогнулись под ногой, тумба, на которой стоял сейф, покачнулась,  и Семён  от изумления широко раскрыл рот – дверца сейфа приоткрылась. На миллиметр, на волосок – но открылась. Не заперто! Какая удача!
Он потер руки. Ну вот, а туда же – командовать, важничать. А сама оставила его в кабинете, с незапертым сейфом. А сейф должен быть закрыт. Всегда. Открыл – положил – закрыл. Открыл – взял – закрыл.
Ну, вот и все. Сейчас так и сделаем. Открою – возьму – закрою. И уйду.
    Он протянул руку к дверце, подцепил ее снизу, потянул на себя…
- Ну, чё, нашел?
Семён  по-бабьи взвизгнул и обернулся. У двери стоял мужик. Огромное бугристое тело, ручищи как окорока, лысая голова и заросшее щетиной лицо. Маленькие глазки-щелки – неожиданно цепкие, буравящие исподлобья. Кабан, а не мужик.
- Нашел, спрашиваю? – голос был под стать фигуре, низкий рык.
- Я..ничего, я только закрыть хотел…я иду, а она распахнулась, а я закрыть хотел… я пойду…
- Иди, - неожиданно миролюбиво согласился «кабан».
Семён  застыл.
- Ну что же ты, паря?– Мужик нехорошо усмехнулся.- Иди. Сюда иди, ко мне.
Взгляд горе-издателя заметался по кабинету.  Окно, форточка…  Сырой ветер вновь подул, рама шевельнулась.
Семён  бросился к окну, рванул раму на себя, закинул ногу на подоконник и – остановился.
Хотя кабинет располагался на первом этаже, это был очень высокий первый этаж, почти второй, внизу кусты, сугробы – черт его знает, что под ними, вдруг ограда какая-нибудь, ногу сломаю, а то и шею. Может, договоримся, денег у меня с собой достаточно, дам на бутылку, я же все равно ничего не брал из этого чертового сейфа…
- Правильное решение – одобрил голос сзади. – Чё, никак? Давай помогу.
    Семён  даже моргнуть не успел, железные ручищи обхватили поперек туловища, оторвали враз от пола, перекинули как пушинку через подоконник и аккуратно уронили вниз, в глубокий сугроб, который северные, злые ветры намели вокруг безлистых, промерзших за зиму до звона, зарослей шиповника. Мириады острых, отточенных морозами колючек приняли на себя почти 85 килограмм живого веса, раздирая тонкую ткань дорогой светло-голубой рубашки, брючина зацепилась за один из сучков и треснула по шву, другой сучок промелькнул в сантиметре от глаз. Семён  инстинктивно задрал подбородок вверх. Жесткие, корявые, толстые ветки отбросили его вниз в плотный слежавшийся снег – грязный, в желтоватых потеках собачьей мочи. Он шмякнулся лицом в одно из этих пятен и его чуть не стошнило.
Резкий холод придал сил, охая и матерясь, он  кое-как поднялся на ноги, и хромая, короткими перебежками, побежал к садовой скамейке, стоявшей неподалеку от главного входа.
- Ты паря, далеко не уходи! – рыкнуло сверху, из окна. – Ща вещички вынесут!
Томительно протекли минуты. Холод пробирал до костей, он скорчился на скамейке,  а были моменты,  когда хотелось – под ней, чтобы хоть как-то укрыться от промозглого, сырого ветра.  Тоненькая сестричка  в белом халатике и толстом ватнике, наброшенном на плечи, сбежала по ступенькам крыльца. На сгибе руки болталась его пижонская сумка с планшетом, пальцы держали куртку за воротник.
Семён  бросился ей навстречу. Боль свела ногу, сырость пропитывала тонкую ткань рубашки, ветер прижимал этот компресс к телу…. Десять метров до цели, пять, один…. Он выдрал куртку из ее руки, и  клацая зубами, укутал тело в  скудное тепло.  Девушка, брезгливо скривив рот, отступила на шаг, и почти швырнула ему в лицо сумку.
- Вот, все здесь. Деньги,  документы. Можете проверить!
- Не буду я ничего проверять.
- Нам чужого не надо! – Она возмущенно фыркнула и, обдав его презрительным взглядом, побежала в корпус.
    Семён, охая и ковыляя, поплелся к воротам, к Рено, припаркованному неподалеку от въезда на территорию.  Рукопись он так и не получил,  вместо вожделенных благ, которые он рассчитывал заработать на ее продаже, пока в его активе оказались только ссадины,  царапины и унижения. И впереди – как возможный исход -  его ждало воспаление легких, ну, или ангина. 
«Сяду на больничный, будет время подумать» - мелькнуло у него.  Теперь следовало действовать тише и хитрее, атака «в лоб» не удалась. 

(продолжение следует)

СПб. 05.10.2016