Радость и страх

I.

Ноги где-то спереди по бокам, будто сами по себе, неудобный, - я толкаю педали трехколесного велосипеда, а он почти не едет. Это верно сделано -  если бы велосипед ехал, как бы родители за мной угнались? Зато у велосипеда красные ручки с кисточками, он весь белый. Мне еще странно ехать, как совсем занедолго было странно и страшно ходить. 

Я уже проснулся

Проснулся. Солнце играет сквозь коричневую штору с узорами. На меня сморят глаза. Узоры складываются в чудные сказочные лица. Леший с головой-пнем, странная девочка плачет, лев  рычит, показывает клыки.
Надоело так лежать.
Мама, папа, я уже проснулся!! – пробуя голос, сиплю я.
Мама, папа я уже прос-нууу-лсяяя!! – это уже почти громко.
Ма-ма, па-па, я уже проснуууууууулсяяяяяяяяя! – громко и протяжно.
Теперь можно повторить.
Вот и мама пришла, смеется.

Другой мир – бабушка.

На выходные попадаю в Другой Мир. В мир Бабушки. В душные обнимательные духи, в молодой жеманный голос, к круглой шкатулке с балериной, которая вызванивает мелодию.
Бабушкина любовь, не такая теплая везде, как мамина. У Бабушки все время гости, бабушка все время готовит и все время кормит. Бабушка кормит по-другому, чем мама, потому мне так вкусно.
Деда почти нет, зато, когда он есть он - главный.
Вот поздно пришел дед, пришел сразу лег.
Я вкусно поел бабушкиных пельменей и почти сплю на бабушкиной кровати. Темно, только из коридора идет свет. Там за коридором на кухне возится бабушка. Вспоминаю вкус ее пельменей и причмокиваю.
На соседней кровати смеется дед.
- Ляля, чем ты его кормила?
- А что?
- Он все приговаривает: умф-умф – как мне было вкусно!
Дедушка хохочет. Пришла бабушка, целует меня и смеется.

Вокруг собирается тьма. Во тьме слышатся хрипы и голоса. Жужжание и пение, громкие хрипы вверх и громкие хрипы вниз. Страшно.
- Дедушка перестань так громко шипеть. Мне страшно!
Дед опять смеется.

Цвета

Красный. Желтый. Зеленый.
Зеленый – неспелый, не то, что красный. Я люблю красный и не люблю зеленый. Кто-то говорит мне внутри меня, а я слушаю. Может, это я говорю внутри себя?
Я люблю книги с картинками! В них ясные понятные мне цвета, без при-месей – красный, желтый, зеленый, синий. И белый мир для букашных букв.
Непослушными руками держу книгу и читаю цвета.
- Ты ее кверх ногами читаешь. – смеется мама.

Открылась дверь. На пороге Мама, в левой руке у нее большущая стопка книг, перевязанных веревочкой. А в правой… Нет это ведь он сам идет!
- Смотри, кто к тебе пришел! – улыбается мама.
Рядом с мамой шагает большой бежевый медведь. Медведь насупил лоб, посмотрел на меня внимательными пластиковыми глазами. Да он с меня рос-том или выше даже!
Я схватил книги и убежал на скрипучую кровать накрытую пледом.
- Испугался, дурачек! Он же плюшевый! Он теперь твой друг, его зовут Тяпа-Ляпа.

Больше его не боюсь. Мы с Тяпой-Ляпой - лучшие друзья. Он мягкий.
Клетчатый  плед на диване похож на моего Тяпу-Ляпу. Желтые, как сухая трава клетки,  и зеленая, подсыхающая трава, тоже клетки. Это не цвета, просто плед. Краски на нем грязные, живые, а мне подавай чистые, чтобы тыкать в них пальцем, узнавая, почему они есть.
Я ребенок.

Фонари

Мама сказал: «Поедем на троллейбусе». Так что еду на троллейбусе с мамой, от Бабушки, из ее теплого дома с запахом, и вкусом, и клетчатым полом, и красной дверью.
Вышли от бабушки на холод, прошли тревожными темными дворами со светящимися окнами, окунулись в реку желтых фонарей. Желтые фонари све-тят желтым на проспект и, кажется мне, что я сплю.
Цокая и переваливаясь, подошел пучеглазый троллейбус. Мама тащит за руку наверх по высоченным ступенькам. Троллейбус трогается, подвывая и позвякивая, сидение жесткое, мама мягкая. Прислонился лбом к холодному стеклу и дышу, стекло запотевает, вожу по нему пальцем, дотронулся до него губами, пока мама не видит, или видит, но не хочет ругать.
Окно – грань тепла и холода. Снаружи тени-деревья, тени домов.  Разноцветные окна-фонари. Если присмотреться, увидишь внутри тетей и дядей. Если стереть туман, чужие тети и дяди увидят меня из своих окон.
На улице ночью, нет цвета, как дома, нет запаха, как в гостях у бабушки, главный на улице свет фонарей. Почти рыжий, теплый цвет, по которому еду от бабушки, отделяет остальные дни от суббот и воскресений. И где-то есть эта граница, может это мост, который проплывает над воющим и цокающим троллейбусом ребристой тенью. Вдруг теплый рыжий свет меняется на холодный, белый. Я не замечаю это вдруг, но чувствую невидимую границу. Кончен бабушкин теплый мир, наступает холодный домашний и мне грустно до слез.
Холодные, бело-зеленые фонари, не соединяются с россыпями теплых желтых окон, делают из улицы чужую загадку, другой, не желтый и не теп-лый сон. Фонари – тоскливое утреннее зимнее солнце ночью, а бабушкины фонари -  летнее солнце на закате.
Приехали, наша жесткая снаружи, гулкая деревянная дверь, из кусков фанеры. Хорошо, что я уже сплю, или еще не проснулся.

Кормить уточек

Мы идем с нянечкой бабой Наташей кормить уточек. Баба Наташа убаюкивает меня своим мерным шагом.
Вроде далеко было, а вот и речка. Или не речка даже, а овражек. Через овражек перекинута толстая ржавая труба. Уточки на той стороне. Можно обойти, но баба Наташа устала. И вдруг, она идет по трубе!
Труба широкая, баба Наташа еще шире. Баба Наташа идет по трубе и раскачивается, словно уточка. Кажется, что труба качается под тяжестью бабы Наташи. Кажется, труба не выдержит и упадет. Я зажмурился.
Баба Наташа смеется на другой стороне, где уточки.
- Не бойся, – подбадривает меня баба Наташа, - И вниз не смотри. Левая ножка, правая ножка.
Я иду над оврагом, мне почти не страшно - труба широкая, а я ма-ленький.
На обратной дороге мы заходим к бабе Наташе домой, она кормит меня сосисками. Никогда не ел сосисок - они вкусные и странно пахнут.
- С хлебом ешь. - Говорит баба Наташа.

Рассказываю маме про сосиски.
- Сдал меня, Павлик Морозов, – сокрушается баба Наташа.

Папа

  Мама послала нас с папой гулять до ужина. В зеркале вместо меня упи-танная гусеница с бледными щеками. На мне толстая пятнистая овечья  шубка, которую сшила мне мама, завязанная под подбородком шапка, завязанный под мышками шарф, и варежки на резинках, и валенки в пол ноги.
Сажусь на санки, папа везет меня между домами вдоль пустынного двора. Падает огромными хлопьями снег. Открываю рот и ловлю снег язы-ком.
У меня фонарь. Я свечу, а папа везет меня вперед. Фонарь высвечивает бледные круги на стенах домов.
Тихо - шуршат санки, хрустят папины шаги. В окнах везде горит свет – там мамы готовят ужин, а мне кажется - пусто. Во всем городе кажется пусто. И страшно. Впереди идет Папа-великан, вижу его черную спину в громадной куртке и каракулевую шапку. Без  папы было бы страшней. Мне одиноко, грустно и интересно.
Тихо скребут санки. В моей шубке тепло, и слипаются глаза.

II.

Теперь у меня велосипед Дружок с приставными колесами. Сегодня папа снял колеса. Я еду! Папа держит меня, бежит и отпускает. Я еду сам, пока не пойму, что еду совсем один, и уж тут упаду.

Музыка

Пора заниматься музыкой. Я не плачу, не капризничаю, молча не хочу, но иду. Мама – она не папа. Мама любит «заниматься музыкой».
В музыкальной школе под попой деревянные подставочки, штуки по три, и ноты для мягкости, под ногами еще кирпичики-подставочки штук по пять. А здесь, мама. Я сижу у мамы на теплых мягких коленях.
За окном писк, и ор, там поют птицы и визжат дети, такие, как я, только без музыкалки. Нестерпимо хочется на улицу.
- Мама, я гулять хочу.
Ласково, очень ласково, но неуклонно занимаемся. Сижу на мягких маминых коленях, она кладет свои теплые руки на мои руки, ставит мои пальцы на клавиши, чувствую холодный, костяной, приятный внутренний вес клавиш. Закрываю глаза. Мама, играет моими руками, сквозь музыку слышу отдаленные детские крики и голоса.

Саночки

В воспоминаниях везде как во сне. Утром, днем, вечером. И во сне тоже, как во сне.
У универмага на горке детвора катается на саночках. Светит универмаг, светят голубые фонари, светят окна семнадцатиэтажек.
Я сажусь в только что купленные саночки, алюминиевые, с разноцветны-ми перекладинками, прибираю валенки к полозьям, берусь за узду и толкаюсь попой вниз. Весь свет вдруг движется, окна домов, фонари мимо, универмаг ко мне, чуть обдает щеки ветром, и все замирает в самом низу. Беру саночки и везу в гору, где ждет меня мама.
Рядом катается девочка. Мамы нас чинно познакомили.
- Катя, это Давид. Давид, это Катя.
Катя едет вниз.
- Дай покататься, - говорит мне мальчик постарше, с заломанным наверх ухом ушанки, в распахнутом пальтеце. А я укутан как сосиска - уши моей ушанки плотно завязаны на подбородке, у меня шарф и варежки.
Оглядываюсь - мама разговаривает с мамой Кати. Пусть – растерянно решаю сам. Мальчик лихо вскакивает и мчит почти до самых ступеней универмага. Вот он встал, только не идет обратно, бежит вбок, к семнадцатиэтажкам, а за ним бегут вбок мои саночки. Бегут и исчезают.
- Где твои саночки? - спрашивает мама.

Идем с мамой по пустым лабиринтам семнадцатиэтажек. Я не верю, что здесь кто-то кроме нас есть.
Мимо идут высокие дяди. Так безлюдно, что видеть их даже странно.
- Помогите нам мальчики! – говорит мама. – У нас украли саночки.
Очень высокий молодой дядя с курносым носом, с повязкой на руке идет с нами. Я разглядываю красную повязку у него на рукаве.
- Дядя дружинник. - говорит мама.
– Вы ведь учитесь? – спрашивает дядю мама.
Мы идем из одного двора в другой. Сколько их здесь! Окна светят, во всех окнах кто-то живет.
Вдруг я слышу голос. Кто-то орет тонким голосом. Мы идем на голос.
Мальчик посреди пустого двора ломает ногой цветные рейки моих санок и кричит. Одинокий голос разносится по колодцу семнадцатиэтажки:
- Вася! Вася, где ты! Куда ты делся! Почему ты меня бросил!
Увидел нас и побежал. Дядя дружинник бегает быстрее. Вот он уже ведет его за руку через двор.
- Зачем ты украл наши саночки? – спрашивает мама.
– А, зачем ты их сломал? – огорчается мама.
На саночках не достает реек. Дружинник держит мальчика за руку, мальчик молчит и смотрит в сторону.
- Как тебя зовут? – спрашивает мама.
Мальчика зовут Ваней.
- Можно исправить, – вдруг тихо говорит Ваня.
- Где живешь? – строго и весело спрашивает дружинник.
Мы идем к Ване домой. Лифт везет нас на высокий этаж. Дружинник звонит в ободранную дверь.
Дома у Вани пахнет невкусной едой и чем-то еще. В коридоре драная клеенка, на кухне липкая клеенка и белые треноги табуреток. Грустный пьяный дядя в драных кальсонах дымит папиросой. Так вот чем здесь пахнет - пьяным дядей! Это злой запах. Иногда им пахнет папа.
Дядя зло смотрит на Ваню. Ваня весь съежился и стоит бледный.
- Я ему всыплю по первое… – Хрипло говорит дядя.
- Не надо. – взволновано говорит мама. – Я ему эти саночки дарю.
- Можно исправить. – Счастливо говорит Ваня.

Мы идем домой. Я думаю, что никогда не был в квартирах, где липкий линолиум и так сильно и зло пахнет. Дома хорошо, тепло и вкусно. С мороза сразу хочется спать.

Мамина лошадка.

Я рисую лошадку, но все не то. Карандаш не слушается. В голове лошадка, а на бумаге ерунда.
- Мама, нарисуй лошадку!
Мама рисует голубым карандашом. У лошади попа, и стройные ноги, и грива, и лицо. Печальное и доброе лицо с большущими глазами.
Совершенная лошадка стоит на белом листе.
Смотрю на лошадку и вдруг мну ее, лист съеживается, лошадка исчезает, а я смотрю на маму.
Расстроилась.
- Прости, нарисуй еще!! – горюю я.
- Не буду больше рисовать. – говорит мама и уходит из моей комнаты.
А я плачу от горепотери.

Читать

Папа читает мне Улиншпигеля. Палачи жгут паклю на голове у бедной Катлины.
Папа читает мне Лавку Древностей, а я сплю. В Лавке древностей почти не за что зацепиться - серые улицы, дома из дерева и камня, люди из дерева и камня. В этой Лавке живут дяди и тети, и будто их нет.
Папа читает мне Джека Лондона. Костер догорает, человек у костра смотрит на свои руки, они такие совершенные его руки.
- Это значит - руки прекрасные, - говорит папа.
За кругом света блестят волчьи глаза.
- Мама, почитай еще!
- Я устала, милый. Почитай сам, ты уже умеешь!
Сам читаю Трех мушкетеров. Лежу на пузе, а передо мной лежит толстая бардовая книга. Отец д’Артанья;н прощается с сыном д’Артанья;ном. Совсем не так просто, как было с папой. Будто переступаю нетвердой ногой через буквы. К концу страницы совсем устал и заснул.

Собака Баскервилей.

Отец разрешил мне ее посмотреть. Ворчит Шерлок Холмс, успокаивает, радует, кого-то неуловимо напоминает.
На цветном экране черный дом. Под мрачную музыку идет, озираясь, усатый дядя. Вдруг дядя начал орать:
- А!! А-аа!
Бежит собака – та, про которую все говорили. Получается не собака, а светящийся череп в болотной мгле. Я вцепился в деревянный подлокотник, не могу отвести глаз - забыл зажмуриться. Стреляют…
- Просто собака, дурачек. Большой дог.  – говорит мне папа. – Тебе спать пора.

- Пап!- кричу я из кровати.
В щели света доброе лицо папы.
- Спи, давай! – по-доброму говорит мне папа.
- Я боюсь.
- Нечего боятся. – говорит папа и закрывает дверь.
Притаилась. Я накрылся одеялом, и чую, как она стоит за шторой, боль-шая, черная и гладкая, дышит.
- Пап, мне страшно! – Кричу я.
Он открывает дверь и кричит:
- Что ты орешь!!! Спать ложись, я сказал!
И еще что-то зло кричит.
Я плачу в темноте.

Снежная крепость

Всем двором строим снежную крепость. Папа толкает большие шары, большие шары становятся больше, одни ростом больше меня, другие с меня ростом. Папа ставит большие шары на шары побольше, получается  огромная снежная крепость.
- А теперь вы нападаете, а мы будем защищать. – Говорит папа.
Мальчишки начинают наступать. Мне страшно. Полетели первые снежки. Папа кидает в ответ, и я кидаю, и Славик. Но их много, а нас мало, но мы в крепости. И вот уже не страшно, а страшно интересно, страшно весело, страшно громко. Я ору, и кидаю, дети орут и кидают. Мы все мокрые и счастливые.

Сон

Тихий час. Воспитательницы ходят вдоль кроватей и шепчутся.
Я лежу на животе и смотрю на воспитательниц из-под смеженных век. Надежда Прокофьевна старая, а Марья Ивановна молодая. У молодой Марьи Ивановны круглое румяное лицо. Подушка еще не нагрелась, приятно холодит мне щеку и ухо.
Вдруг захотелось прижаться к голой попе Марьи Ивановны. Попа у Ма-рьи Ивановны, должно быть, прохладная, упругая на ощупь, приятно холо-дит мою щеку и ухо. У Надежды Прокофьевны старая, бугристая попа, не такая упругая, как у Марьи Ивановны. Я прижимаюсь к прохладной, упругой попе Марьи Ивановны и мне хорошо.
Проснулся весь теплый от того, что описался.

Больница

Нога странно подвернулась и заболела. Я поднял голову и позвал маму. Лифта в пятиэтажке нет, мама помогла мне подняться к нам на четвертый. Нога распухла, ботинок не снимается.
Папа приехал с работы. Папа говорит:
- Наверное, перелом.
Вызвали скорую. Врачи снесли меня на носилках вниз.
Ноет нога. Ехать с отцом в скорой странно, но спокойно.
А в больнице тревожно. Пока ждем очереди в коридоре, мимо провезли на каталке девушку. Она вся в зеленке и в каких-то иголках как дикобраз. Рыдает:
- Ссуки, что вы со мной сделали!
От голоса страшно. Голос важней любой моей боли.
У меня растяжение.
Я заснул в такси.

Пьяный отец.

В доме было тихо, пока не постучал отец. В стуке напряжение, в голосе мамы напряжение. Мама не открывает, а он кричит, чтобы открывала.
Из моей комнаты слышно - она что-то говорит ему сквозь дверь, он что-то орет ей в ответ и долбит. Трясутся стены. Мне страшно. Хочется выбежать и впустить, но не хочется, чтобы он зашел такой пьяный, как папа того мальчика.
Крики стали громче, будто убрали какую-то преграду. Злые слова режут воздух, все проклинают и все портят. Зажимаю уши, но все равно их слышу.
Вышел из комнаты, мать и отец валяются на полу. Ее голос из-под отца мне ужасен. Не могу этого терпеть, не могу этого позволить.
- Не трогай маму! – кричу я и вынимаю саблю.
Подбегаю к отцу и рублю, изо всех сил.
Отец вскакивает на секундочку, трет ушибленную ногу и опять падает на маму. Дальше я не помню, дальше я сплю.

III.

Кто-то дал порулить Бабочку, верткую с накаченными воздухом шинами. На ней я взлетаю и парю над землей, и шпарю вперед!  Бабочка с надувными шинами свободная, юркая и прекрасная, не то, что мой Дружок.

Двор

- Мы живем в хрущебе, - говорит Пеняскин.
Жизнь в хрущебе похожа на сон.
Однажды Пеняскин меня ударил, и я сразу проснулся. Теперь, даже когда играем вместе, мне с ним не спокойно. У него взгляд с прищуром. Мама сказала, что он татарин. А нянечка, баба Наташа, сказала – Пеняскин хороший мальчик, помогает маме, хотя старше меня всего на год. Мама Пеняскина убирает помойку, а он не стесняется и ей помогает.
У Пенскина во дворе много друзей. Он придумывает, чем им всем зани-маться. Я в стороне, я наблюдаю, и внутренне сжимаюсь, когда меня замечают.
Кусты – замки, свалки – сокровищницы. Ночью страшный, днем весь двор звенит голосами. Хочется бежать вниз, к этим голосам, и играть с ними. А когда выхожу, ко мне подкрадывается страх.
Я чую опасность. Может это та опасность, про которую говорила мама: не упади, не жги костер, не кидай камни, гуляй только в нашем дворе.
Будто живой двор. За двором чужой двор, и еще один. Когда я гуляю с папой, мамой, с нянечкой - это все равно.
Но нянечки у нас больше нет. Мама говорит – я вырос. Мама с папой на работе. Я все чаще один и сажусь читать. Внутри книги мне бесстрашно и хорошо, там я сильный, или все происходит не со мной.

Покажи

Надя показала письку у дерева.
Тут все бегали и играли, маленькие и побольше. Заводил, как всегда, Пе-няскин. Он вдруг приказал:
- Покажи письку, Надя.
Надя посмотрела карими глазами исподлобья, из под карей челки,  закрывавший узки лоб, вдруг стянула до сандалий белые трусики и подняла карий подол у юбки. Под темной юбкой блестнуло голое тело. Все затихли, сдвинулись и стали смотреть.
Лысый холмик и два бугорка. А это, наверное, дырочка, откуда писают, догадался я.
Кроме жгучего интереса, кроме невозможности происходящего было еще что-то важное. Надя стояла тихо и ни на кого не смотрела. Я не понимал, зачем Пеняскин попросил ее показать, и не понимал, зачем она показала.
Пеняскин вдруг сказал, что папа и мама Нади - алкоголики.
«А ты с мамой по помойкам лазишь». - подумал я.
Надя поискала взглядом у себя под ногами, нашла и подняла трусы.
Ребята разом загалдели, заржали, и продолжили играть. На Надю больше не обращали внимания.
Надя вдруг тихо сказала:
– Я, описалась. - заплакала и убежала

Секретики

Во дворе играли ребята постарше.
Иногда я играл с Наташей и Леной. Их игры меня не впечатляли, зато с ними было спокойно.
Наташа была медленной, и всегда мне улыбалась. Кривляка Лена была красивой и тонкой.
Мама говорит - Лена испорченная. Я не понимаю, что это значит - ведь Лена красивая.
- Ты будешь моим Мужем, - говорит Лена. – А потом я тебя брошу.
Я подумал: «Как это, брошу?»
Наташа добро улыбается и ничего мне не говорит. Наташа определенно умнее Лены.
Девочки играли в кукол, а я смотрел.
Они учили меня делать секретики. Надо было найти стеклышко и фантик. Откопать ямку, сложить стеклышко с фантиком и присыпать землей. Мы хоронили секретики с Наташей и Леной.
А дома я думал, что будет, если моей женой будет умная Наташа, и что, если красивая Лена.

Ножи

У папы дома есть коллекция ножей из зоны. Он привез их, когда инспек-тировал зоны. Мой папа – прокурор. У всех папы, водители, слесари и инженеры, а когда меня спрашивают, кто твой папа, я гордо отвечаю – прокурор.
Папа дарит мне перочинные ножи, а я их теряю, - у него их полно. Вот этот кривой, садовый. Я нахожу палочки и строгаю. От себя - как учил папа. Палочки превращаются в ножи и кинжалы, и пистолеты.
Сделал много таких кинжалов, сделал, а потом выбросил.
Я и дома рисую ножи.
- Папа, нарисуй мне нож, и у меня такой будет!
Папа рисует длинный странный нож с квадратным концом. Классный! Мне такого ни в жизнь не придумать!

Свинец

Большие дети жгут большой костер в соседнем дворе.
Подошли мы с папой. С папой подойти можно - папа всем нравиться, я им горжусь.
Дети нашли где-то свинец, и плавят его на костре в консервной банке. Папа большим перочинным ножом вырезал в земле формочку.  Теперь осторожно вливаем жидкий свинец, похожий на ртуть из градусника, в формочку. Свинец шипит и дымит! Вот свинец застыл, и это уже не свинец, это настоящий кинжал.

Игры

Ор и гвалт -  странная,  сложная, но понятная всем вокруг игра - вышибалы. Можно отхватить палкой по зубам. Мальчик, залитый кровью, бежит домой. Хорошо, что не я – думаем мы и продолжаем. Мы все как одно животное, радостное и жестокое.

Хоккей. Я на воротах. А папа говорит - я вообще не спортивный. Разве что рослый и толстый, для своего возраста.
Все кто играет - старше. Шайба летит со страшной силой, а я отбиваю, ногами и клюшкой. И все отбивается!
- Молодец, толстый! – кричат старшие ребята.

По телеку Маугли: «Мы с тобой одной крови, ты и я».
Мне спокойней пока я в стае. Ноги дома в болючих синяках. А мне хорошо – играл, был со всеми. Я как все - часть двора.

Кино

В воскресенье мы с мамой на автобусной остановке выбираем фильм. Афиша на ножках с двух сторон оклеена кинотеатрами и фильмами, что в них идут.
- Звездные войны. – как хорошо звучит!
- Почти на другом конце города. – говорит мама.
- Поедем, мама?! – спрашиваю я.
Я смотрю в окно автобуса, пересаживаемся в троллейбус, и я смотрю в окно тролейбуса. Целое путешествие в кино.
Вышли из кино. Лазерные мечи! Я не нахожу себе места! Я прыгаю и це-лую маму в щеку. Обиван погиб, но Люк Скайвокер станет джедаем! Настоя-щий мир, который почти можно потрогать!
После Звездных воин долго не могу заснут.

– Это лазерный меч. – говорю я.
- Это палка, - говорит Пеняскин, и бьет.
Меч разваливается пополам и летит в кусты.

IV.

У меня велосипед Кама. Еду далеко, почти в другой район. Аж щемит как далеко! В Диете покупаю четвертинку черного и газировку. Черный - кислый и солоноватый, сладкая газировка приятно бьет в нос.

Школа

Бабушка приехала с фотоаппаратом, цветов аж три букета! Меня ведут в школу.
Я и девочка Алина с выпускниками открываем Первый звонок. Большие, хорошие ребята выпускники держат нас за руку, берут на руки, мы с Алиной по очереди звоним в колокольчик. На головах у нас странные бумажные короны с голубями.
Из школы у меня праздника не получилось. В первом классе еще ничего. Со второго класса я совсем перестал хотеть ходить в школу.

Добрый великан

Я строгаю планку от ящика кривым садовым ножиком у себя во дворе.
Мимо идет Великан. 
- Куда ты идешь? – спрашиваю я Великана.
- Гулять. – отвечает великан и идет дальше.
Потом вдруг остановился:
- Ты, идешь?
Это он мне? Смотрю на него и мне не страшно. Великан - добрый.
Идем с Великаном по незнакомым улицам, удаляясь от дома. Мне не страшно, а странно. Никогда здесь не был, не гулял с незнакомым Великаном.
- Ты учишься, или детский сад? – спрашивает меня Великан.
- В первом классе, в восемьдесят третьей школе.
- И я там учусь, - говорит Великан. – А где же все твои друзья?
- Да я во дворе не с кем не дружу…особо. – Хмурюсь я. – Они все боль-ше меня и глупые.
- Как я? – улыбается Великан.
- Не как ты, поменьше.
– Книжки, небось, читаешь? – понимающе спрашивает Великан.
- Читаю. Майн Рида, Трех мушкетеров, и Джека Лондона.
- Ну и что ты там читаешь? – спрашивает Великан.
Я рассказываю. Великан удивляется. Мне приятно.
Великан делает один шаг, а я сразу два. Идет куда-то, широко и свободно. Скашиваю на него глаза, пока бегу - даже повыше папы будет, только молодой и без усов. Так и идем. Я так спешу, что даже перестал строгать палочку.
Дорога как река – отделяет известный мне мир от совсем неизвестного. Перешли через дорогу. Вроде такие же пятиэтажки и такие же прохожие, но все уж как-то дико, как в джунглях.
Перед нами стоят ребята. Пониже Великана, но немного, зато кряжистее его и в кепках. Стоят и курят, по всему видно - хулиганы. Я весь мысленно сжимаюсь в комок, мне страшно. Великан чуть замедлил шаг.
Смотрят на нас, сморю на них. У них в глазах угроза, и нечего мне с этим поделать. Я смотрю на Великана, он видит, что смотрю.
Прошли. Выдохнул, как стало легче. И ему вроде тоже стало легче.
- Не смотри им в глаза. – говорит мне великан. – Животные, воспринимают это как угрозу.
«Какие животные?» – Думаю я.
Великан живет в моем доме через два подъезда. На прощание махает мне рукой, и я бегу домой к маме.
Теперь у меня есть друг Великан, думаю я дома в кровати и радостно засыпаю.

Вот мой добрый Великан идет по школе с другими великанами. Машу ему рукой:
- Привет! – в восторге поворачиваюсь к моим, из класса. – Это мой друг!
А он идет мимо и меня не замечает.

Папа ушел

Мама долго ничего не говорила, а однажды сказала:
- Он нас бросил.
Теперь мы с мамой одни. Она на работе, а я сижу после школы дома один. Играю, слушаю пластинки и читаю.

Борьба

Взяли моду плеваться. Мерзко!
Он в меня плюнул, этот, из второго класса. И вот мы уже катаемся с ним по линолиуму.
Стальной зажим показал мне отец, когда мы боролись дома на ковре.
Я взял этого из второго, за шею и придушил, и привалился к нему, а ухо его привалилось к батарее. Чувствую, как он вырывается, пыхтит и как ему больно. Навалился на него всем весом и держу. Он рвется, щека упирается то в волосы его, то в шею, то в китель, шкрябает меня звездочкой по лицу. Чувствую его противный запах.
Вокруг столпились все его, из второго класса, и мои. Мои орут:
- Толстый, держи его, ломай, так ему!
Все верно делаю, потому что первый класс против второго.
Орут где-то там, далеко, а я душу его, прислонил к батареи и душу. Он ведь хочет заплакать, но не плачет.
Звонок. Учителя идут. Отпустил его и мы разошлись. Мои, довольные, хлопают меня по плечу.

Хулиган

- Ты жирный! – говорит.
Нависает надо мной. Улыбка мерзкая у него. А я смотрю и молчу.
Я вообще не отвечаю на такое. Боюсь внутри. Вот и он это чует, нависает. А ведь я крупнее его!
Замахивается на меня. Меня трясет. Как им всем объяснить – от возбуждения трясет! Может и от страха, но не от позорного! Он замахивается, а я дергаюсь и жду.
Остальные подзуживают, хохочут. И правда, животные – думаю я. Чего хохочут? Что тут смешного? Ну, толстый, зато не трогаю никого.
Само все получилось. Он вдруг плюнул мне прямо в лицо.
Звук удара хлесткий такой, не как щелчок ремнем, хуже и значимей. Рука сама ударила.
Лицо его залито кровью. Губа разошлась до самого подбородка, обнажив страшно зубы. Он пробует зажать рану руками, а кровь во все стороны так и хлещет. Жаль я крови не боюсь, как тот мальчик в медпункте, лучше бухнулся в обморок. Я хочу заплакать, но не плачу.

Его родители встретили нас с отцом на улице. Я встал чуть поодаль сбоку. Слышу:
- Ваш хулиган…
Вот неправда! Как мне обидно, что неправда!
Что-то говорят отцу, а он молчит. Потом слышу его знакомый ор.
- А пошли вы на…!!!!
Отец у меня прокурор.

Стасик

Общаться с обычными ребятами я как не умел, так и не научился. Меня будто тянуло ко всяким другим.
Вот и Стасик. Он пахнет мочой. Из распирающей школьной формы торчит белая засаленная рубашка. Толстый выпирающий из вечной школьной формы во все стороны Стасик. Он и на Стасика не похож, вообще ни на кого не похож. Рыжий свинушный, вечинный Стасик. Есть в нем скрытая угроза, в запахе, в движении, в глазках- бусинах.
Сошлись ненадолго от нечего делать. 
- Что делаешь?
- Гуляю.
Стали гулять вместе. Я терплю его тошнотворный запах. Меня будто тянет к нему. Бродим вдоль помоек, выискиваем всякое.
Прошлись по отмостке, с изнанки нашего дома.
- Мам. – Стучит Стасик в окно первого этажа. – Порежь колбаски.
Выглянула Мама Стасика. Она у Стасика огромная, непонятно, как вообще проходит в узкую дверь на кухню.
Передает ему через окно бутерброд – пол батона хлеба, а на нем, пол батона колбасы.
- Будешь? - вгрызается в бутерброд Стасик.
- Не, спасибо. – вежливо говорю я.

Ребята во дворе его не любят, и, кажется, побаиваются. Даже Пеняскин.  Подходим к ним. Ребята инстинктивно сбивались в кучу, будто объединялись против него, и против меня.
- Что делаете? – спрашивает Стасик, блаженно улыбаясь, дожевывает колбасу.
 - Вали отсюда, урод. – говорит вдруг Пеняскин.
Не успел я опомнится, а они уже улюлюкают и гонят его по двору. Стасик озирается, бежит, ломая кусты, как затравленный кабан.
Иду домой, пока они заняты им. Я не с ними, я как Стасик.

Но вот, мы наконец вместе! Я и ребята. Мы стая! Весим на перекладинах за баскетбольным щитом. Пеняскин забрался в баскетбольное кольцо. А вот Стасик идет.
- Эй, жирный, иди сюда! – кричат ребята.
А мне хорошо. Это не я жирный, это Стасик жирный. Стасик остановился и нахмурился.
- Я ведь сейчас залезу и собью Вас оттуда. – есть в этом Стасике, что-то угрожающее, что заставляет всех заглохнуть. Но не меня.
- Милостивый Сударь, вы не сможете заставить меня замолчать! Я ведь джентльмен! Я прошел тысячи миль, проскакал тысячи лиг, чтобы добраться сюда! И вы, Сударь, не можете мне приказывать!
Ребята хохочут. Стасик хлопает маленькими глазками и хмурится, а я не унимаюсь:
- Вам ли, сер, не знать, что если вы залезете к нам, мы сами попадаем от-сюда как воробьи, от вашего несносного запаха!
Ребята смеются в голос.
- А ну спускайся! – говорит мне Стасик.
-Ну что, вы, это вы поднимайтесь ко мне! И уж я Вам задам! – кричу я, войдя в раж.
- Все равно спустишься! – тихо говорит Стасик.
И правда - мне пора домой. И, кажется, Стасик отвлекся. Оглядываюсь на стаю, соскальзываю вниз и бегу.
Никак не ожидал от него такой прыти! Жуткий, звериный пинок под зад, я качусь на вытоптанный пыльный газон. Стасик наваливается сверху, и я задыхаюсь от зловонного запаха. Он заносит руки, я жмурюсь.
Ушел, так и не избив меня, как обещал.
- Ты в порядке? – спрашивают сверху ребята.

Забыть

Мне перестал сниться мой первый дом.
Я проезжал мимо и вдруг остановился. Двор с двумя пятиэтажками теперь кажется совсем маленьким. Вот мое окно на четвертом.
Снаружи по шоссе ходят автобусы. «Осторожно двери закрываются, следующая остановка, Бескудниковский бульвар». А мы все звали наш район Паскудники.
Когда рыли котлован на бульваре, нашли стены старинной деревни Бес-кудники. Мы залезли в котлован и рассмотрели широченные закопченные бревна, которые так и не смогли сгнить от времени.
Раньше мне часто снился наш двор.
Во сне, за мной всегда кто-то гнался, я пытался взлететь между пятиэтажками и не мог. Медленно-медленно и слишком плавно. Или выпадал из окна пятиэтажки и висел в ужасе, пока не вспомню, что это сон. В самый последний момент, когда уже почти схватили, опускал руки и прыгал на соседнюю березу, или плавно, как осенний лист, спускался вниз.
Странно теперь здесь стоять. Радости нет, да и страха почти не осталось.