Генерал каратаев

Мужчина проснулся под утро от ее возни на постели. Он уже и забыл, когда проваливался в глубокий сон, последнее время как-будто и не спал вовсе, а так, дремал. Особенно чутким сон стал после ее болезни. Но не успел он погрузиться в воспоминания, как женщина подала голос:

— Леша! Воды принеси!

— Иду-иду, Аннушка, — он встал с лежака в прихожей, подошел к столу, налил из кувшина воды и пошел в комнату, к жене.

Она лежала в скомканных простынях. Из-под грязной рубахи выглядывали ключицы и плечи, покрытые мелкими морщинами и до невозможности худые. Спутанные седые волосы лежали на подушке, точно свалявшаяся шерсть. Лицо было землистого цвета, тоже морщинистое, с беззубым ртом и провалившимися внутрь щеками.  Одни глаза, блестевшие при свете луны, выдавали в ней жизнь. Он присел на край дивана, потянул ее за руку, заставив сесть. Поднес к губам стакан с водой, потом смотрел как она пьет маленькими глотками. Губы ее дрожали, как и все тело, любое движение давалось с трудом.

Когда она закончила пить, он опустил ее на диван и осмотрел, не нужно ли менять памперсы. Нет, слава богу, не нужно, до утра потерпит. Ему не хотелось заниматься этим посреди ночи, да и чистых памперсов оставалось не так много, а когда их принесут снова из социальной службы — он не знал. Поэтому надо было экономить.

— Принеси курить!

Удивительно, но при всей физической слабости, ее голос не утратил приказного тона. Он попытался вспомнить, когда она начала с ним так разговаривать? До своей болезни она была вполне спокойной женщиной. Нет, конечно, выпив лишнего бывало и кричала на него и даже могла чем-нибудь кинуть, когда они особенно сильно ругались. Но трезвой голоса никогда не повышала, была спокойной, и больше молчала, чем говорила. Болезнь же изменила ее.  И не только внешне — из некогда работящей здоровой женщины превратив почти в скелета — но и внутренне. Характер ее стал просто невыносимым. "А может она мне мстит?" — думал он, но искренне не понимал за что.

Дождавшись, когда она закончит курить, он понял, что уже не уснет и принялся за свое любимое занятие. Пожалуй, это было единственное, что он делал ежедневно, преимущественно рано утром, на протяжении долгих лет: открыл дневник и стал записывать. В этой тетради было все — от планов на предстоящий день, до подведения его итогов. Он записывал сюда с точностью до минуты кого видел, куда ходил, и о чем говорил, даже со своей женой, Анной Николаевной. Записывал также о чем думал или вспоминал.

Такими тетрадями был забит весь книжный шкаф сверху донизу, кроме того, они лежали стопками по углам комнат, под кухонным столом, занимали всю кладовку. Он писал в них свою жизнь уже много-много лет. Записи делал аккуратным почерком, обязательно разными пастами: время отмечал красной, детали дня - синей, а мысли записывал черной.

В этой дотошности, в этом его стремлении записывать все до мельчайших подробностей, отмечая точное время происходящего, было что-то, что придавало его жизни смысл. Конечно, когда он только заводил дневник , он думал о том, что когда-нибудь люди прочтут его записи и поймут, насколько хозяин этих тетрадей был великим. Да-да именно великим. Каким мыслителем он был, о каких высоких материях думал - о смысле жизни, о бренности бытия, неотвратимости наказания и смерти, и прочая. Но постепенно о высоком думалось все меньше и все неохотней. Его все больше занимала практическая сторона жизни, а именно - борьба с чиновниками за выживание. Потому и тетради его походили больше не на дневники, а на амбарные книги.

Наверное, его жизнь не заладилась еще в детстве. Ему было четыре года, когда мать посадила его на поезд. Куда отправила? Да куда-нибудь, главное, чтобы не умер от голода в послевоенное время. Мальчишку подобрали, определили в один детский дом, потом в другой. А через четыре года мать его нашла и забрала домой. Живого, но неожиданно сильно для своего возраста повзрослевшего. И может быть то, что происходит с ним сейчас – это  отголоски его несчастливого детства.
А может быть жизнь дала трещину много лет назад, когда закончилась прошлая жизнь Алексея Афанасьевича Каратаева. Под таким именем знали этого старика в небольшом сибирском городке, где он жил со своей женой Анной Николаевной. В народе он больше известен, как генерал Каратаев, хотя генералом и не был вовсе, уволился со службы в армии в звании младшего сержанта. А назвали его так за зычный голос и упертый нрав.

В его прошлой жизни были жена и двое детей, работа механиком в автомастерской, более-менее налаженный быт. Но однажды она закончилась. После развода с первой женой, он оставил семье квартиру, сам поначалу жил где придется - то у друзей, то в съемном жилье, то на дачах у знакомых. Работу он тоже потерял. Дело в том, что после 50 лет работу, особенно в маленьких городках России, найти крайне сложно, работодатели отдают предпочтение молодым и здоровым. Но еще сложнее пересилить себя и пойти, как говорит Каратаев "корячиться на дядю", унижаться при устройстве на работу, заискивающе просить повысить зарплату, отпуск и прочее жизненно необходимое. Поэтому он стал подрабатывать мелкими индивидуальными заказами: то одному починит машину, то другому. Зарабатывал не много, но на хлеб и молоко хватало.

Потом познакомился с Анной Николаевной, и решил снова жениться. Поскольку своего жилья у новой семьи не имелось, Каратаев обратился в городскую администрацию с просьбой предоставить ему что-нибудь пригодное для жизни. Квартир свободных не было, но ему предложили маленький участок земли с засыпным домиком на окраине города, на объездном шоссе. От безысходности старик согласился и поволок туда свою новоиспеченную супругу. То, что они увидели назвать жильем было сложно. Никакой транспорт до участка не доезжал, от ближайшей остановки до дома приходилось проделывать пеший путь примерно в три километра. В самом доме не было ни центрального отопления (надо было топить печь), ни электричества.  Готовить еду, читать, заниматься другими домашними делами приходилось при свечах, как в дореволюционной России. Воды, понятно, в доме тоже не было, и даже плохонькая банька на участке отсутствовала.

Пожив некоторое время в таких нечеловеческих условиях, генерал нацепил на столб во дворе красный флаг с серпом и молотом, на табличке написал название участка "Советский Союз", приколотил ее к калитке, и твердо решил, что будет бороться за нормальную жизнь. Ту, которую он помнил еще по своему коммунистическому прошлому, когда "от каждого по способностям, каждому - по потребностям". Ту, в которой он был еще молодым. Вот с тех самых пор и началась эта война в мирных условиях. Война человека с государственной машиной, или если хотите с бездействием чиновников. Тогда-то он и стал вести свои записи.

Иногда к нему в гости заходили соседи, или проезжавшие мимо особенно любопытные горожане. Знакомились с ним, разговаривали. Некоторые даже помогали, кто продуктами, кто вещами. Каждого он встречал примерно одинаково:
- У меня есть журнал...называется "Журнал поступающей информации". Здесь я записываю почти все, что происходит. И прошу расписаться всех, кто приходит ко мне. И ты тоже давай-ка роспись свою поставь. Число и время не забудь.
Никто не понимал, для чего это надо, но все послушно записывали в тетрадке: такой-то, дата и время, подпись.
– А зачем это вам?
– Как? Это же история!

Нечасто, по долгу службы, наведывались к нему и чиновники из администрации. Но чаще он к ним ходил. Ходил и требовал, писал письма и жаловался.
Все его многочисленные встречи и разговоры с чиновниками были похожи друг на друга, как братья-близнецы. Старик входил в кабинет, садился за стол, пристально всматривался в лицо человека напротив. Каждый раз это были разные люди, сменявшиеся по неизвестным ему причинам, но с такой частотой, как будто это были не люди, а листки в отрывном календаре. Он смотрел, потом прищуривал один глаз и начинал:
— Сколько можно людей за быдло держать, а?!

Этого беззубого старика из "Советского союза", с пожелтевшей от табака бородой, в мэрии знали все. Но никто ничем помочь ему не хотел. Потому, что где это видано помогать одной единственной беспомощной и беззащитной семье? Ладно бы, если бы это был целый новый строящийся квартал, куда все коммуникации к домам подводит фирма-застройщик на свои деньги, при этом отваливая жирные взятки! А тут всего лишь старик с несчастной женой, от которых можно отмахнуться, наобещав включить их участок в план будущей застройки города.  Главное совесть свою при этом подальше спрятать, если она еще у кого-то оставалась.
— Алексей Афанасьевич, вы же знаете, что мы ничем вам помочь не можем. Ждите, когда начнет разрабатываться план.
— Ты думаешь, что если я бедный - то я дурак? А я просто не ворую, и врать я не привык.
— Так вас никто ни в чем не обвиняет.
— Ты сам-то жил, как я?! Без света и без воды?! Да я жалобу на вас напишу в прокуратуру с требованием соблюдения моих конституционных прав!
— Пишите, куда хотите, ничем не могу вам помочь.

И вот так каждый раз ходил он, как по заколдованному кругу: в мэрии ему отказывают - тогда он пишет письмо в прокуратуру или следственный комитет. Писал и на имя президента страны, и в правительство. Когда оттуда приходил отказ - тогда он снова шел в мэрию, снова ругаться, ибо только городские власти могли решить его бытовые проблемы. И даже Конституция, которую он постоянно носил в своей сумке, ему в этом деле совсем не помогала.

Через десять лет таких мытарств Анна Николаевна слегла. Приехавшие врачи определили у женщины инсульт. Из-за повреждения части мозга одна половина тела отнялась, другая еле шевелилась. Беспомощную женщину увезли в больницу, а уже через неделю, когда стало легче, муж забрал ее домой и уже с тех пор никуда не отвозил - пытался выходить сам. Этот поступок, по мнению работников социальной службы, которые поставили семью на учет и теперь должны были помогать памперсами, кое-какими лекарствами и провизией, был крайне эгоистичным со стороны Каратаева. Но он объяснял его так:
— В больницах этих не все так просто. Я видел глаза людей, которые с ней там лежали. Они же не живут, а смерти там ждут. Это не люди, это тени. И потом условия должны быть для больного, а когда по три человека в палате - это не приемлемо.

Через некоторое время генерал подал иск к мэрии на возмещение его семье миллиона евро за нанесение вреда здоровью пожизненно и 500 тысяч евро – за потерю времени. Однако, тяжба длилась не долго: суд иск не удовлетворил, хоть он и пытался доказать свое:
— Я все просчитал досконально – кто, за что и сколько нам должен за все годы в прямом смысле нашей беспросветной жизни. На работу меня никто не берет. Потому, что я, дескать, пенсионер. Но это прямое нарушение моих конституционных прав на работу. В отпуск, соответственно, я поехать не могу. Это нарушение моих прав на отдых. Жена моя, Анна Николаевна, лишена здоровья, потому что живет без электричества, воды и отопления. Но вы ведь сами знаете какие у нас морозы зимой и темнота по пол суток на улице! Это нарушение ее конституционных прав на достойную жизнь. Она морально, психологически не выдержала этой нагрузки и теперь у нее инсульт и паралич половины тела. Мы целую жизнь из-за них - он тычет пальцем в сторону представителя мэрии - потеряли! Требую компенсацию! За все и сразу!

Судья лишних вопросов не задавал, кроме одного:
— До подачи данного искового заявления в какие еще инстанции вы обращались?
— Во все. В прокуратуру, в Следственный комитет, в республиканское правительство.  И Путину Вовке писал, и Медведеву. Знаете таких пацанов? В общем, всем. Но никаких результатов.

Не известно, что стало причиной отказа - то ли эти пренебрежительные слова про "пацанов", то ли сговор суда с мэрией - но решение огласили сразу, судья даже не вышел в совещательную комнату. И решением об отказе в удовлетворении иска он как будто ударил генерала чем-то тяжелым по голове. С ним случилось что-то наподобие горячки.

Придя домой, Каратаев долго не мог успокоиться - ходил из угла в угол, садился на стул, снова соскакивал и мерил шагами их маленькую кухню. И громко разговаривал с женой, но не о суде, а о том, что вообще происходит. Как будто оправдывался перед ней за неудачу, за то, что не смог дать ей достойную жизнь, за то, что она больна отчасти и по его вине.
— Понимаешь, Аннушка, полная, полная стагнация. Во всем, не только в нашей жизни. А в людях, в их поступках, в этой выстроенной ими коррумпированной системе. Ты понимаешь, ведь никому она не нужна. Ни-ко-му!
— Кто? — подала она голос из-под простыней.
— Да Конституция эта, будь она неладна.

Чтобы ему было удобнее с ней разговаривать, он вывел ее на кухню, усадил за стол, налил чай. Вокруг бардак был страшный, тут и там лежали вещи, книги, тетради, газеты, половину стола занимали пакетики с чаем, сухарями, конфетами и еще чем-то съестным. Но ни он, ни она не обращали на это ни малейшего внимания, как будто все это стало частью их жизни, стало ими самими. Он закурил и посмотрел в окно. За ним тоже мусор – повсюду ржавые корпуса старых машин, какие-то доски, оконные рамы. Над всем этим колыхался на ветру, словно усмехаясь, красный флаг.

— Нееет! Я не прав. Это не стагнация. Это полнейший упадок. Но больше всего мне страшно за молодых, – продолжил Каратаев. — Мы-то пожили в серебряном веке! Я когда уходил в отпуск, то забывал, что у меня где-то есть работа. Она была гарантирована каждому гражданину Советского союза. Нельзя было не работать, потому что существовал принцип рабоче-крестьянского государства "кто не работает, тот не должен есть". А сейчас вон чего вытворяют. По телевизору показывают, как надо питаться: салатики-малатики, супчики, мяско. Но это же дикость! Показывать такое, когда старики выбрасываются из окон от безысходности. Что творится с этим государством?

— Курить давай! — она произнесла это так, как будто ей было плевать на все его слова про государство и Конституцию. За все время их совместной жизни за пределы своей ограды Анна Николаевна выходила всего раза два или три. Весь ее мир был сконцентрирован на нем. Стирала, готовила, убирала, воду носила, печь топила. Что получила взамен? Да ничего. Он все боролся и боролся, но даже шкаф для белья ей не купил. Вот теперь отдавал долги – кормил, поил, менял памперсы. Хотя и эту по сути несложную работу выполнял из рук вон плохо.

Подав ей сигарету Каратаев продолжил:
— Они, все эти чиновники, судьи, полицейские, забыли, что государство это ты и я, и все остальные люди, живущие в нем. И жить, как в Конституции написано, мы должны достойно. Но вот ведь как получается, по Конституции власть принадлежит народу, а на деле выходит, что как в царские времена - вся власть от бога. И не смей ей перечить! Ты только подумай, во что нас превратили - в рабов! Единственная ценность для человека - это собственная канализационная труба в собственной квартире. Он не работает на благо общества, не создает произведений искусства, не придумывает новых космических аппаратов, не исследует глубины океанов. Человек из кожи вон лезет - работает на трех ненавистных работах, влезает на всю жизнь в кредиты и ипотеки, только для того, чтобы купить канализационную трубу! Потому что без нее в глазах общества он неудачник. Жизнь обесценена! Ее цена равна этой вот самой канализационной трубе! А если вдруг человек вспомнит, что у него есть достоинство и потребует своих прав, то станет для них назойливой мухой, которую и прихлопнуть-то не составит никакого труда. А еще хуже то, что покупая эту самую канализационную трубу он попадает в зависимость не только от банков и работодателей, но и от тетеньки в ЖЭУ, которая захочет примет, а не захочет не примет его заявку на починку этого самого калоприемника. Вот так и мы, как рабы зависим от этой чертовой мэрии и этих продажных чиновников. По-моему, нет ничего хуже такой жизни. Посмотри на нас, Аннушка! Посмотри, как мы живем!

Но она не смотрит. Она вообще его не слышит. Только курит и молчит.
— Я тут читал свежий номер газеты. Знаешь, какие зарплаты у людей? Учитель получает в 200 раз меньше топ-менеджера крупной компании. Вот Герман Оскарович Греф, глава Сбербанка - больше 11 миллионов в месяц. А чем мы, обычные граждане этой страны хуже его? Почему я должен зимой, осенью, в любую погоду, ходить из дома в город пешком? Почему меня никто не обеспечивает хотя бы автобусом? Нам ведь многого не надо. Всего-то, чтобы автобус был, да тепло и свет в доме.....Эх...был бы я помоложе. — Катаев как-то обреченно махнул рукой.
— Чего сейчас жалеть-то? Жизнь прожита, ничего уже не изменишь. Отведи меня обратно, устала я тут с тобой сидеть.

С этого дня генерал как-то сник. Он реже стал выходить на улицу, забросил свою переписку с мэрией и правоохранительными органами. Стал больше молчать, и работать. Брал заказы на ремонт стареньких подержаных автомобилей, кое-что сам покупал, восстанавливал и перепродавал. Здоровье Анны Николаевны становилось все хуже. Она все больше и больше слабела, и вот уже совсем перестала выходить на кухню, а только лежала и смотрела в потолок. Даже не курила.
Красный флаг - символ борьбы за жизнь своей семьи - Каратаев после этого разговора снял, открутил и выкинул табличку с надписью "Советский Союз". В доме с тех пор наступила полная тишина.   

Примерно через год после этих событий "Советский союз" посетили чиновники из мэрии. А после них пришли энергетики и в течение нескольких дней поставили у забора столб, протянули к нему линию электропередач. В доме появился свет. На радостях на все накопленные деньги Каратаев купил большой телевизор с плоским экраном, который с того дня не выключался ни на минуту, и его Аннушка вместо потолка теперь смотрела в голубой экран. Сложно было понять, слышит ли она что-то, и видит ли. Уже полгода к тому времени женщина молчала.

А еще через некоторое время к участкам на объездном шоссе протянули автобусную линию, и метрах в ста от калитки "Советского союза" поставили остановку. На следующий день Анна Николаевна Каратаева умерла.