Исповедь грёбаной моралистки

Исповедь грёбаной моралистки, или Бумеранг настигнет нас неслышно.

Вчера прямо на оживленном проспекте меня согнула пополам нестерпимая боль. Я увидела человека, которого безжалостно раздавила после того, как поимела всё то, что хотела: его душу, сердце, рассудок. Я оставила его на задворках своего прошлого и ушла, виляя бедрами, провожаемая навеки застывшим сухим взглядом.

Я поймала на себе этот взгляд вчера. Я остолбенела. Я испугалась, как воровка, застуканная на краже в супермаркете. Как мерзкая гидра выползает, потревоженная глупцом из древних глубин, так и тогда сразу выползли наружу все мои милосердно забытые злодеяния.

Слезы навернулись на глаза и, как обычно бывает в таких ситуациях, я не смогла их контролировать. Я вдруг словно увидела всю свою червивость со стороны. Какая же я мразь, оказывается. Я вспомнила всё и по-новому увидела эту довольно давнюю ситуацию.Я унизительно выматывала этого парня, имевшего неосторожность узнать меня поближе и поскользнуться на моих липких уловках. Бедный мальчик не мог до меня достучаться. Я играла им, как сытый кот играет полудохлой мышью. Я мучила его с толком, осознанно и не без удовольствия с моей стороны. Как же я так сумела? Для чего?

Жизнь бежала по пятам, пока я неслась стремглав по своему разбойничьему пути, чтобы догнать меня у порога новообретенного пристанища, хлопнуть, запыхавшись по плечу и сказать: «всё, добегалась, теперь ты водишь».
Я почувствовала, что сквозь напускную, успокоительную внешнюю ненависть просачивается то, что ты не забыл меня и в глубине своей болеющей души остался рабом.
Я почувствовала тошноту и подумала, как же мне ужиться теперь с такой мерзкой девкой, как я. Я отреклась от своего прошлого давно, но одного отречения оказалось мало.

Помидоры и зелень для салата в пакетике для моей новой любви мне показались просто преступными орудиями. Как мне жить теперь, готовить еду ему, спать с ним, с новым, с веселым, с другим, если я убила человеческую душу?
Я не резала его, но я искромсала его понятийный аппарат, теперь воспринимающий всё шиворот навыворот.

Счастье – не в страдании, не в служении и уж точно, не в боли, какого бы генезиса она не была. Что мне делать? Извиняться? Это просто смешно, это как пнуть ногой человека в канализационный люк и орать: «прости, любимый».

Я не знаю, как теперь мне встречать рассветы после бурных ночей, наполненных страстным огнем, если где-то бродит и коченеет застреленный мною человек.
Быть палачом, оказывается сложнее, чем просто жертвой. Жертву все простят, пожалеют, приголубят, а палач обречен на вечную ненависть, на страх, на неприятие себя самого. Но он же брал топор своей рукой, все сознавая, не бросил его, занеся над кем-то, значит, поделом ему. Пусть гниет заживо.

Карина Соловьёва/Доронина