Штертебекер. Продолжение

     Когда через двадцать минут я приехал к Бору на квартиру, внизу у входа в подъезд собралась большая толпа народу. Сначала я думал, что у кого-то похороны, но коротко стриженый мужик сказал мне, что ночью с балкона квартиры на восьмом этаже упал какой-то киношник,  - тело увезли в морг. Мужик походил на военного, и в отличие от других был спокоен.
      – Допрыгался, - сказал он со злой усмешкой.
      На сердце у меня похолодело, но в тоже время какой-то хитрый голосочек смеялся, смеялся: “Ты это знал, ты это предчувствовал». Я поднялся на лифте, и стал звонить в дверь его квартиры, я звонил долго, так долго, что вышла соседка и подтвердила, что она слышала ночью,  что за стеной скандалили, а потом в часов шесть утра приезжала скорая, и его увезли. Зачем-то я еще пошел посмотреть на то место, куда он упал, под балконом первого этажа был маленький палисадник, точнее, просто ряд кустиков, в полтора метра, к дому асфальт, за кустами проезд. Следов крови я не нашел, не нашел никаких обрывков одежды.
      Пока я ловил такси, это заняло у меня пять минут, я, конечно, перезвонил, и сказал Эрике, что есть проблемы, но по телефону говорить не могу. Я слышал, как Отто вырывает у нее из рук трубку, но я отключил свой мобильный.
     Ехал я еще минут пятнадцать. Уже все были в сборе,  Лада, наша секретарша, Боб, Фел, Фрэди, Сэм. Я все рассказал. Началась паника. Лада стала обзванивать морги, ей говорили, что такой не поступал, я звонил по больницам, Отто бегал из угла в угол, размахивал, как мельница, своими длинными руками, и орал: “Шайзе, шайзе, шайзе!” Сова и Фел пытались его успокоить, когда он вдруг пытался кинуться  на Эрику, что-то крича ей по немецки, видимо, как всегда, во всем ее обвиняя. Но она не обращала на него внимания, сидела прямо, спокойно, с побледневшим лицом. Лада, когда говорила, то стала даже немного, заикаться.
     - Артем, ты не можешь, ты не мо-жешь, мне помочь, - хотя она видела, что я сам сидел на телефоне. Ей трудно было звонить, я это понимал.
     Лада, Ладочка. А ведь мы с тобой пару раз хорошо зажигали у Бора на квартире. Ах, какая у тебя тонкая талия, какая у тебя шелковистая, нежная кожа, как сладостно ты выгибаешь попу, когда в тебя входишь, боже мой, сколько в тебе этой неги, этих проказ, этого сладкого безумия, порочности, извращений, выдумки. Воображения. Ни с кем мне не было так хорошо, так бездумно. Так бессмысленно, не с кем я так не умел освобождаться о  своего страха, своего эгоизма, никто так не принимал в себя мою темную бездну. Конечно, я тебе помогу, конечно, родная, ну посмотри на меня еще раз своими воспаленными серыми глазками, глазками, в которых нет и проблеска мысли, расскажи, с кем ты была сегодня, с кем ты ловила в ночи солнечных зайчиков. Ах, как прозрачны твои глаза, ах, как они плоски, они так же плоски, как твоя бархатистая устрица, в которую так приятно упираться собой, так приятно чувствовать ее податливую глубину, ее сжимающую слабость, ее упругость, ее текучесть. Посмотри на меня еще только один еще только разик, вот так, глубже, пристальней. Я чувствую, как у тебя увлажняется твоя пушистая кисонька, а ты, ты чувствуешь, как мой член наполняется соком твоих откровений, как он набухает, наполняется солнцем, и ветром, - и это все для тебя прошмандовка, это все для тебя сука ты моя ненаглядная. Ах, с каким удовольствием я бы вновь кончил тебе в твой красноперый рот.
      Лада относится к сексу, как к спорту. Для нее трахаться  и любить – это суть одно. Но иногда она меня сводит с ума, это тогда, когда мы расстаемся в самый неподходящий момент, ей вдруг надо куда-то бежать. У нее видите ли какие-то дела. Ей нравится меня мучить, пусть, но какая у нее талия, какая аппетитная попка, пусть это моя попа только на час, пусть эта талия, эти маленькие груди с крупными сосками мои только на час, пусть этот пушек на шее, эти припухшие потрескавшиеся губки, эти искрящиеся серым светом глаза, эти пустые, эти бессмысленные глаза только на час, но это мой час, это мой час освобождения от хаоса, освобождения от страха, от гулкой звенящей пустоты, которая одолевает меня долгими лунными ночами. Это мой час, когда я открываю кингстоны, и тону , и кричу, и радуюсь, и распинаю себя на дыбе, а потом вновь воскресаю, на дыбе ее желания, ее страсти, ее ненасытности, пусть она говорит, что хочет, пусть она мучает меня, мне все равно, мне все равно, я привык страдать, нет большего страдания, чем одиночество, я привык мучаться, нет большего мучения, чем одиночество, я пишу эти слова для тебя Лада, потому что ты мое одиночество, ты мой страх, моя боль, мое отчаяние, моя мечта, мое детское сердце, мое сердце ребенка, с тобой я освобождаюсь от этого косматого космического бреда полуночных одичаний, с тобой я получаю эту легкость. Освобождаюсь от страха, бреда, и гона. Только с тобой я могу утолить свою жажду. И ты это знаешь. Вот же кошка, и ты это знаешь, ничего мне не говоришь, но я чувствую, что ты знаешь. И терзаешь меня, и бросаешь меня в безумном возбуждении, но я все равно еще войду в тебя, я найду  своими испепеленными губами твой прохладный ротик, я могу в него впиться. Я могу еще впиться в твою истекающую соком писеньку. И слизывать с нее дымящийся секель, я смогу еще испить  этой сладости, этого божественного нектара, этой амброзии богов, которая сделает меня веселым дураком. Которая наполнит меня химией счастья, которая сделает меня крепким, и стойким, наполнит меня энергией света, которая меня преобразит в крик радости и освобождения. Этот нектар напоит мое сердце печалью спокойствием  и пустотой, но уже наполненной светом, потому что тьма, ты ее заберешь, ты ее примешь в себя, ты ее потом будешь носить в себе до скончания света, до скончания мира. Я стану пуст и воздушен, мой позвоночник сбросит все соли и станет невесом, я вновь уйду в стратосферу, и если ты захочешь ты уйдешь вместе со мной, но только зачем тебе это, твои глаза пусты, и это мне в радость, я могу их зажечь, чтобы они стали пламенем, пусть они будут всегда пусты до меня, пусть они будут пусты, я сумею напоить их светом. Мое сердце ребенка, мое сердце ребенка, я несусь по свету к тебе, и ты это знаешь.
     Лада, я смотрю на ее испуганное лицо и вспоминаю нашу первую встречу, была поздняя осень, но было еще сухо и солнечно, парки были волшебно-золотисты, воздух синь, свеж, прозрачен и чист. Сердце было открыто, и мне было еще двадцать пять. А она была из романа Тургенева, головку держала прямо, надкусывала хлеб понемножку своим маленьким алым ротиком, и казалась такой далекой в своем облегающем черном свитере подчеркивающим ее упругие груди, я млел, подливал ей вино, заглядывался на нее, как веселый негодяй, а потом она уехала, а я мотался всю ночь. И страдал. И думал как она хороша, и писал ей стихи, которые высекало мое сердце. Через несколько дней она пришла к нам на работу с Фелом. Она была еще немного пьяна, с темными кругами под глазами, и даже мне было понятно, что этой ночью, она испытала все половодье чувств, это я понял по тому, как радостно лопотал Фел, как утомленно он пил пиво, и потому, что она смотрела сквозь меня, и даже не улыбнулась, когда я сней поздоровался. Фел предложил мне ее и сказал, что она может мне пососать бесплатно, что он заплатил ей за всех. Он смеялся, он смеялся, давился смехом, как гиена,  когда я ему сказал, что писал для нее стихи.
       Я звоню по телефону. Я хочу жить на одном дыхании.  Хлопают входные двери, это приехал зализанный Парикмахер. Он еще не знает, что случилось, осклабился, идет обниматься, влажные губы ниточкой, такой себе улыбчивый паук, который только что полакомился молоденькой мушкой, и теперь идет довольный, наполненный ядом приятных воспоминаний.