Дестройер

Все любили Ваню в первую очередь за примерное поведение. Он всегда носил школьную форму, не бегал на переменах, съедал весь обед в столовой и не перечил учителям. Его всегда можно было попросить о помощи, он никогда не отказывал. «Вань, передвинь парту» - и Ваня, собрав силы в своих тонких, слабых ручонках, передвигал парту. «Вань, нужно пойти в музей. Недобор один человек» - и Ваня, нахлобучив шапку на голову и укутавшись шарфом, вместе с младшим классом глотал морозный воздух и шёл в музей. «Ваня, поучаствуй в конкурсе. Ничего такого, просто нужна массовость» - и Ваня, напрягая мозг и выучивая тонны ненужной информации, участвовал в конкурсе.

Что ещё более замечательно – Ваня был умным, способным ребёнком. На уроках он внимательно слушал учителя и схватывал всё на лету. Его контрольные тетради пестрели пятёрками, иногда из-за его невнимательности четвёрками и уж совсем редко – тройками. Во втором классе учительница заметила, что у него отменный музыкальный слух и длинные тонкие пальцы. Такие полупрозрачно-белые, батистовые, с выступающими суставами. Как у пианиста. Ваню отдали в музыкальную школу. Там он был твёрдым ударником. Ваня всегда проявлял прилежание в учёбе, а мама фыркала и говорила, что учитель не хочет натянуть ему на отлично из вредности. Особенно Ване удавались сонаты Грига. Несколько раз он даже занимал места на конкурсах. Но преподаватель говорил маме, что в его игре слишком много механистичности, не хватает чувства. И она записывала его на дополнительные занятия, чтобы чувства начало хватать.

Все дни у Вани были расписаны буквально по минутам. Днём школа, потом подготовка к очередному конкурсу, дома уроки – Ваня никогда не заглядывал на сайт ГДЗ, до всего старался доходить сам, даже если в голове уже мутилось и тема была совершенно не по нему – затем занятия на пианино, которое ему купили много лет назад и в котором он знал каждое пятнышко и каждую паутинную трещинку на клавишах; ровно в десять – спать. В выходные, правда, было легче. В воскресенье он вставал только в двенадцать, читал свои любимые книги, в основном классику, и только вечером – опять уроки. Друзей у него было мало – впрочем, даже те не знали толком, когда у него день рождения. На друзей просто не было времени. Да и все в школе сторонились его идеально выглаженного пиджака, галстука и очков в тонкой оправе. Сто рублей на телефоне ему хватало на полтора года – благо с мамой тариф был безлимитным.

Ну да это пустяки! Главное, что учителя его любили, что его хвалили на каждом родительском собрании, что его называли гордостью школы, что в дневнике ему щедро писали «Молодец!», что мать не ругалась на него – только иногда из-за какой-нибудь четвёрки или не призового места на конкурсе, что в отличие от многих его одноклассников, у него было самое настоящее светлое будущее с престижным вузом за плечами и хорошо оплачиваемой работой под боком.

«Ваня, физкультуру мы тебе подтянем. Будешь восьмым медалистом». «Ваня, сходи на олимпиаду по математике». «Ваня, ты такой старательный. Всё учишь. Умнейший человек». «Ваня, ты далеко пойдёшь». «Ваня, с такой-то старательностью тебя определённо ждёт успех». «Ваня, улыбайся директору, когда будешь получать грамоту». «Ваня, завтра принеси две тысячи на парты». «Ваня, молодец! Хоть кто-то носит нормальные брюки!»

Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, ВаняВаняВаняВаняВаняВаняВаняВаняВаняВаняВаня...

Ваня понимает, что заебался, и посылает всё к чёрту. Безжалостно и хлёстко.
 
Выглаженные пиджаки мнутся, их кромсают на прилежные лоскуты большие кухонные ножницы. Ослепительно-белые рубашки выбрасываются в грязь мусорки. Кожаные ботинки респектабельного мужчины из 60-х закидываются в дальний угол шкафа. Прилизанные волосы ерошатся, непокорные пряди торчат в разные стороны. Очки растаптываются. Из окна летят пластинки с Чайковским и Рахманиновым, портрет Эйнштейна, дневник с пятёрками и книги по математике. Вместо этого – рок, что стеклом голоса режет всё внутри. На кровати валяется блестящая пачка синего Winston. В груди всё горит и бурлит, и Ване хочется взять огромный ластик и стереть слово «правильно» из своей жизни навсегда. Навсегда выблевать серость будней, которой он давился семнадцать лет…

Все любили Ваню в первую очередь за примерное поведение. Но Ваня не носит больше школьную форму, а заставляет учителей вздрагивать при виде масок Slipknot на его чёрной, как ночь, как стены в местном ночном клубе, футболке. Ваня опаздывает на уроки, периодически не делает домашнее задание и больше не участвует в олимпиадах по математике и прочих конкурсах. Его выгоняют из музыкальной школы за прогулы. Учитель говорит, что у него никогда не было особой любви к классике и все дополнительные занятия всегда были бессмысленны. Ваня не едет на региональный конкурс. Целыми днями он гуляет со своими дружками - непонятными маргиналами, затянутыми в кожу, от которых всегда пахнет лаймовым пивом.

Учителя не понимают, что случилось. «Горин, совсем обезумел!» «Горин мне сегодня нагрубил!» «Горин опять опоздал!» «Да что случилось с Гориным? Как с цепи сорвался! Попросила остаться шкаф передвинуть – ушёл!» «А он всегда был странным. Ведомый какой-то. Его пальцем поманили – он и пошёл». Кудахчут, кудахчут. Нет конца кудахтанью. «Горин так изменился. В плохую компанию попал. Мать жалко», - вздыхать классная руководительницы Вани Тамара Александровна. Он казался ей милым мальчиком до тех пор, пока ходил на её олимпиады и помогал ей с сумками тетрадок после уроков, но сейчас ей всё чаще хочется расчесать его лохмы, она чувствует к нему всё большее раздражение. Последняя капля – отказ исправлять физкультуру и потеря восьмого медалиста. С ехидным лицом ставя ему тройку в журнал, Тамара Александровна думает: «Ой, Горин, Горин!  Вообразил себя звездой местного разлива. Я с него оценкой спесь-то собью!» Но Ване всё равно, что у него теперь тройка. Когда директор просит его снять кожаную куртку, он посылает её нахуй. И все похвалы, что цветами летели на него, сохнут и вянут, и слова превращаются в показательные ядовитые плевки. Директор звонит матери Вани, но та уверена, что всё образуется, что она заставит его возобновить занятия на пианино и исправить физкультуру.
 
Однажды Ваня приходит домой с молотком. Идёт в зашторенную гостиную, где блестит лаком старенькое пианино – его жестокий тиран. Откидывает крышку и обрушивает первый удар на выцветшие клавиши. Пианино фальшиво взвизгивает, и мелодия медленно умирает в нём, жалко бренча, как некрасивая девочка, которая некрасиво плаче. Второй удар, третий… Клавиши чёрно-белым фонтаном разбрызгиваются по комнате. Струны лопаются. На лакированный крышке змеятся трещины, и крошки краски парят в воздухе.

Мать Вани прибегает на шум. Она видит потрёпанный молоток, остатки пианино и покрасневшие руки сына со вздутыми венами. Она вскрикивает и роняет свои маникюрные ножницы и лак для ногтей. Красная лужица разрастается на полу, пачкая одинокие столбики клавиш, и кажется, что они истекают кровью, что их ранили. Ване не жаль. Не жаль ненавистного тирана, как не жаль его мать. Она кричит и рыдает. Чёрная тушь течёт по щекам. «Ваня, что ты делаешь?» «Пианино! Оно столько стоило! Я его еле достала!» «Я отдам тебя в частную школу. Нет, нет, к психологу. Точно, тебе нужен психолог». «Это всё твои друзья! Я запрещаю тебе общаться с ними!» «Ваня, перестань. Все эти твои художества слишком много стоят. Ты потом пожалеешь!» Сотни упрёков и криков, сотни жалоб, вываливающихся из накрашенного рта. И неизменный вопрос, как припев в унылой, фольклорной песне «Что ты наделал?». Ваня молчит. У него хрипит горло, и жарко дыхание свищет сквозь зубы. Он оставляет молоток и выходит из комнаты, оставляя рыдающую мать одну. Она тоже тиран. Она тоже никогда его не понимала.

За Ваней захлопывается дверь. Мать собирает клавиши, пачкая пальцы в лаке. Густо-красная кровь течёт по руке. Надо звонить директору, учителям, Тамаре Александровне. Что он делает? Где она ещё достанет пианино?  Ну ничего, как-нибудь достанет и обязательно уговорит его вернуться в музыку. Она попросит у Светы номер психолога и всё будет хорошо. Просто дурное влияние…


Небо подёрнуто бледно-серой дымкой, будто обкурилось. Кажется, от него пахнет красным Мальборо. Металлический парапет приятно холодит пальцы. Ветер освежает голову. Серая река внизу ребрится и волнуется, будто шёлк. Огромная, широкая и неправильная своей хмурой красотой. Красотой, которую не все поймут. От неё веет настоящим, естественным и свободным, без прикрас и ужимок. Ваня любит эту реку.
 
- Так ты пойдёшь в ученики ко мне? – спрашивает Лёха, мастер в местном тату-салоне. Ходят слухи, что все свои цветные татуировки на груди и руках он набил себе сам. От него пахнет потом и перегаром, а в щетине застряли крошки пепла. Он тоже настоящий. Ваня в чём-то восхищается им.

- А ты возьмёшь? – хрипло отзывается.

- А то. Рисуешь ахуенно. Только с живой кожей надо приспособиться работать.

- Клёво.

Река волнуется и пенится под дуновением ветра. Перед мысленным взором Вани блестящая, золотая пирамида, сложенная из всех его успехов, грамот, медалей и побед. Правда, недостроенная. На вершине должна сиять, как солнце, главная медаль в его жизни – за окончание одиннадцати классов с отличием, - а с ней в придачу ещё и место в Московском вузе на мехмате. Для них как раз заготовлено место. Но вот оно чернеет и покрывается плесенью и пылью. По пирамиде идут трещины, награды падают со своих мест и разбиваются о жёсткий камень с глухим, страшным стуком.

Всё рушится.

Ваня глубоко вдыхает речной, тинистый запах. Рядом чиркает зажигалкой Лёха. А небо пахнет Мальборо красным.

Хорошо, что всё рушится.