Москвиченок. Глава 4

Глава 3

Д В О Р
Будучи плотно занятым, Венька почти не показывался во дворе. Школа, спорт и особенно его обязанности по дому не оставляли времени на дворовые развлечения. Мать была допоздна занята в конструкторском бюро, отец, работая сначала в Минске, затем в Таганроге, дома бывал редкими наездами. Поэтому на Веньке лежала обязанность топить печь, бегать каждое утро до занятий на Лесную улицу, как он выражался – в чертову даль, за грудным молоком и всякими смесями в детскую молочную кухню для новорожденного братишки, отоваривать продуктовые карточки, что было делом весьма хлопотным.
Если за хлебом по карточкам очередей не было, то за мукой, молочными продуктами, мылом приходилось выстаивать в сумасшедших очередях. Они устанавливалась с вечера с помощью номеров на руке, нанесенных чернильным карандашом. Ну, а если есть очередь за чем-нибудь, всегда найдется охочий ее обойти, всеми правдами и неправдами пролезть за покупкой, минуя длинную ленту терпеливо ожидающих граждан.
Существовало несколько способов миновать черед. Можно было, к примеру, нарисовать на ладони номер, такой же, как у безмолвного, не способного за себя постоять пожилого человека, почти уже подошедшего к прилавку, и нахально его вытолкнуть. Правда, подобное почти не удавалось. Всегда находился заступник (хорошо, когда один), заявлявший, что «вас здесь не стояло». И если налетчик не уступал, доходило до драки. Поэтому желающих проскользнуть мимо очереди подобным манером, было мало. Кому хочется почти гарантированно схлопотать по морде. А вот желающих пролезть по инвалидной книжечке, дававшей право на внеочередное обслуживание, было пруд пруди.
Поначалу люди, скучавшие в очередях, проявляли к инвалидам законное сочувствие и не роптали, когда какой-нибудь из них, потрясая корочкой, протискивался к продавцу. Он на фронте пострадал. Иногда, когда товар был выброшен в один или два магазина на округу, из инвалидов образовывалась своя очередь, и их начинали пропускать через одного: нормальный – калека.
Но такая лафа не могла продолжаться долго. Некоторые из обладателей льготной инвалидной корочки решили с ее помощью подзаработать, покупая кому-то со стороны, естественно, за мзду, нужный продукт или товар. Подлог быстро раскусили. К инвалидам стали присматриваться, проверять удостоверения, многие из которых оказывались фальшивыми. Если инвалид проживал не в их районе, отправляли туда, откуда пришел, добавляя: «Вали отовариваться у себя».
Стояние в очередях не особенно тяготило Веньку. У него была книжка, за ее чтением время летело незаметно. Да и двор его ничем особенным не привлекал. «А чего мне там делать», – говорил он матери, отпускающей его погулять, но не разрешающей отлучаться к товарищам на Пресню.
В доме, строго говоря, не было Венькиных ровесников. Все дворовые ребята, кроме Левки Каралика, с которым он главным образом и общался, были либо на полтора-два года старше, либо младше. Левку Венька прозвал Беней. Почему Беней? Он и сам не знал. Но прозвище прижилось. И все во дворе, иногда даже взрослые, стали так его называть.
Левка был нормальным и, в общем, послушным родительским указаниям мальчишкой. Отличался от остальных умением водить мяч при игре в футбол, да ловкостью и везучестью в картах: в буру, рамс. Но без мухлежа. Его пытливые черные глазки перескакивали с одного игрока на другого, на секунду задерживаясь, как бы изучая противников. Казалось, он читал мысли, наперед зная ходы. Впрочем, удача также не покидала его, когда он играл и в перышки для письма, которые были в дефиците, и в «пристенок», и в «расшибалку». Для последней у него была специально кем-то изготовленная круглой формы металлическая рюшка со смещенным центром тяжести. Зная о ней, дворовая ребятня в расшибон с ним не тягалась, но с удовольствием наблюдала, как он вычищал монетки из карманов пришлых маленьких игроков.
Поэтому Венька, если и шатался по двору, то скорее чтоб размяться. Однажды, во время подобной разминки, подключившись к игре в войну, вызвался пробраться по чердакам в тыл к противнику. Не зная о ремонте чердачного пола (рабочие меняли часть подгнившего перекрытия), крадучись в полутьме, не заметил дыры и, оступившись, провалился вниз, пролетев порядка трех метров. Травма, из-за которой ему пришлось, проваляться в Филатовской больнице почти месяц, оказалась серьезной, но, к счастью, обошлось, и осталось только напоминание в виде маленькой отметины на лбу.
Если игры в футбол, зимой – в хоккей, в войну его еще как-то занимали, то популярных у ребят издевательств над прохожими с помощью «говенного кошелька» или «козьей морды» он всегда избегал, считая их для себя унизительными.
Играть в «говенный кошелек» было весело. Брось незаметно на тротуар набитый дерьмом кошелек и дожидайся, сдерживая смех, пока кто-нибудь из людей его не подберет и не залезет в него пальцами, в надежде найти там денежку. С «козьей мордой» – скруткой из газетного обрывка на манер солдатской козьей ножки, набитой самовозгорающейся смесью из глицерина и марганцовки, – играть было и весело, и опасно. Надо было ее, искрутившись, незаметно подложить в раскрытую хозяйственную сумку ничего не подозревающему прохожему. На такое из жаждущей веселья ребячьей ватаги были способны немногие.
Удачно исполненная «козья морда» всегда вызывала бурный восторг. Особенно, когда обалдевший от испуга прохожий с ужасом отбрасывал от себя полыхнувшую огнем изнутри сумку на асфальт. Резвящихся малолеток абсолютно не трогало, что результатом их забавы частенько были разбитые бутылки с молоком, кефиром или крошево из яиц, за которыми их обладатель с трудом выстоял в очереди, да и деньги потратил! Главное – погоготать, указывая на грозящую им кулаком жертву, с безопасного расстояния. Скрутка вспыхивала не сразу, а секунд через десять-пятнадцать, когда обладатель сумки успевал отойти от наблюдавшей за ним оравы метров на тридцать. Не догнать, как ни старайся.
Подложить «козью морду» лучше всего получалось у Юрки Горшкова, по прозвищу Сика, – главного дворового Венькиного врага, которого после четвертого класса отправили в «ремеслуху». Веньке даже сны снились, как Сике, пойманному за ворот прохожим, прилюдно надирали до багрового цвета голую задницу крапивой, в изобилии росшей на заднем дворе дома.
Сика был личностью удивительно гадкой. Небольшого роста тщедушный, он был старше Веньки года на три, задирая его при каждой встрече, как, впрочем, и всех, которые его младше и слабее. Но он был труслив. Стоило его жертве схватиться за кирпич или палку, как тот, ноги в руки, и был таков, поддразнивая ее издали неприличными жестами для большего эффекта.
Веньке, как ни мечталось, не удалось набить Сике морду, ни посредством «темной», на которую не смог сорганизовать мальчишек, ни позже, когда набрал силу, занимаясь боксом в «Крылышках». Время было упущено.
Да и сам Сика перестал появляться во дворе, нарвавшись на кулак, о чем его много раз предупреждали родители обижаемых им ребят. Его отделал за какую-то очередную мерзость один из старших дворовых парней. Подстерег у подъезда, заманил чем-то на задний двор за сараи и отметелил без свидетелей так, что тот неделю дома зализывал синяки, не показываясь на улице.
Но вот младший брат Сики Славка, по обидному прозвищу Говнюк, был его полной противоположностью – добрым и участливым, хорошо учившимся мальчуганом. «Ни в чем плохом не замечен», – говорил про него участковый. Обидную кличку ему присвоили старшие ребята, когда он трехлеткой, играя в песочнице, не сдержался и обкакался. Родители категорически запрещали его так называть. Но все без толку. Говнюком он оставался до отъезда на целину по комсомольскому призыву. Ну, а после, как прикатил через год обратно, отплевываясь от тамошней романтики, никто уже его так не только не называл, но даже и не напоминал ему об этом.
Если говорить о прозвищах среди ребят, то их имели почти все. Веньку, к примеру, во дворе звали Мулей, как персонажа из фильма «Подкидыш», нервировавшему всех своим упрямством. Совсем не слабого физически, рослого Стасика Циплакова – Цыпленком. Витьку Варламова из-за вечно приоткрытого рта, вызванного аденоидами в носу, – Вороной. Аденоиды ему благополучно выщипали, но прозвище осталось.
Кроме первого своего прозвища, у Веньки было и второе – Читала. И действительно! С книжкой он почти не расставался: ложился спать, ел, даже когда сидел в туалете. Свои байки дворовым пацанам он обычно строил на основе прочитанного, подчас раскрашенного собственными фантазиями. Ему верили, поскольку знания его слушателей о внешнем мире исчерпывались школьной программой да услышанным от взрослых. Поэтому, когда среди ребят по какой-то причине речь заходила о Дальнем Востоке, Венька со знанием дела начинал повествовать устами известного путешественника Арсеньева, автора замечательной книжки «Дерсу Узала». А если, глотая слюну, начинали рассуждать о всяких экзотических фруктах, – мандаринах с апельсинами да бананами, – обязательно встревал с манго, которого сам не то, что не ел, никогда на картинке не видел, описывая прелести плода словами писателя Гончарова, прошедшего кругосветку на «Фрегате Паллада».
– А ты разве был на Дальнем Востоке, что так рассказываешь? Жрал манго?
– Конечно, – не моргнув глазом, заливал Венька, – иначе, откуда мне знать.
Любовь к чтению ему привила бабушка. До войны у нее была большая библиотека из классиков отечественной и мировой литературы еще дореволюционных изданий. И с момента, когда он себя начал помнить, у него перед глазами рисуется картина: он, лежащий в кроватке, и сидящая рядом и читающая ему на сон грядущий бабушка. Вот и получилось, что к четырем годам он уже знал наизусть почти всю пушкинскую поэму «Руслан и Людмила». Не учил. Просто слушал и запоминал.
Но на французском, которым она владела не хуже русского, – в ее библиотеке были книжки и на этом языке, в частности, прекрасно иллюстрированный томик сказок Шарля Перро, – она никогда не читала. Венька частенько перелистывал странички томика Перро, просил бабушку что-нибудь почитать оттуда, но безрезультатно. Лишь иногда, уступая настойчивым приставаниям внука, она проговаривала из текста несколько так притягательно звучавших фраз, но не переводила.
Венька не задумывался над тем, отчего его любимая бабуля не нашла нужным обучать мальчика одному из великих мировых языков. Об этом он сподобился спросить у матери лишь после бабушкиной смерти. Но так и не получил вразумительного ответа.
Венькина бабушка по маме, по сути, его воспитавшая, была старой большевичкой с дореволюционным стажем, членом Общества политкаторжан, дружила со Стасовой, Петровским, частенько бывала у них в гостях, таская с собой внука. Всего этого он не помнил по причине малого возраста. Бабушка, по рассказам мамы, терпеть не могла Сталина и прилюдно называла его фараоном. Однако своим большевистским взглядам не изменяла, хотя и дрейфовала в сторону либерализма. Так и умерла в сорок четвертом от инфаркта – «с Лениным в башке и с наганом в руке».
Тогда он всего этого, естественно, не понимал. А когда подрос, понял, и был бесконечно благодарен своей воспитательнице, привившей ему не только хорошие манеры поведения, любовь к литературе, но и отвращение ко всяческому угнетению и тирании.
Уже в зрелом возрасте, работая на Центральном телевидении, Эвен убедился, что в своем антисталинизме, в непринятии связанного с ним вектора развития социалистической революции его бабушка не была одинока. В этом ей вторили почти все оставшиеся в живых революционные реликты из пансионата для старых большевиков, расположенного в подмосковном поселке «Удельная».
В хрущевские и последовавшие за ними времена убивать политических диссидентов и сомневающихся в правильности выбранной партией линии развития было уже не модно, тем более тех, за кем тянулся героический флер. Поэтому полинялым от старости «протестантам», непосредственно участвовавшим в революционных событиях, власть дала возможность доковылять до естественного конца в более или менее комфортных условиях. В открытом для них пансионате и кормили лучше, чем в других подобных заведениях, и персонал не грубил, и культурные мероприятия в виде лекций, кинофильмов – чуть ли не через день. И библиотека была для них собрана неплохая. Из книг – сплошь классики мировой литературы, да прогрессивные писатели. Из периодики – почти все толстые журналы, разбавленные «Огоньком», «Сменой», «Наукой и жизнью» да центральными газетами.
И тем не менее, насельники пансионата так дружно и нескрываемо ненавидели «совок» и все с ним связанное, что не стеснялись в выражениях (известный знаток русского мата, писатель А.Н. Толстой наверняка бы посинел от зависти), костерили почем зря нынешнюю власть, отошедшую, по их убеждению, от ленинских принципов построения социализма. Не случайно на интервью с кем-нибудь из них требовалось специальное разрешение соответствующей службы ЦК КПСС. Даже с идеологически благонадежной М.В. Фофановой и с не жившим в пансионате членом РСДРП с 1896 года Ф.Н. Петровым, которые всегда были сдержаны в эмоциях и в разговоре и не допускали лишнего.
Думается, однако, что не только идеологические расхождения лежали в основе их недовольства, но и простая жизненная неудовлетворенность, вызванная множеством факторов, в том числе и возрастом.
Другую свою бабушку, папину маму, приехавшую жить к сыну после раздела Польши, чтобы не попасть под немцев, оккупировавших западные области страны, Венька практически не помнил. В его мозгу запечатлелось только ее старческое улыбающееся лицо с впалыми губами (возможно, забыла надеть зубной протез), и он сам, отчего-то брыкающийся.
О дедах ему было неизвестно почти ничего. Они ушли из жизни задолго до Вениного рождения. Если о деде по матери, профессиональном революционере, расстрелянном колчаковцами в 1918 году, он мог еще хоть что-то сказать, основываясь на единственной сохранившейся фотографии и маминым скупым о нем рассказам, то о деде по отцовской линии – ничего. Вроде был он практикующим и преуспевающим вильнюсским адвокатом. Имел в собственности один из хуторов где-то в Западной Белоруссии, куда и уезжал на лето с семьей. Венькин отец отчего-то никогда о нем не распространялся, а сын не удосужился порасспросить. О чем в дальнейшем искренне жалел.
Специальных детских площадок для игры и занятий спортом в Волковом переулке не было. Лишь во дворе дома по Малой Грузинской, отчего-то прозванным ребятней «Фуко», были врыты столбы для волейбольной сетки, и стоял примитивный турник. И хотя этот двор был на соседней улице: в него можно было попасть, перемахнув через забор заднего двора, – ребятня туда не лазала, поскольку находилась с тамошней, мягко сказать, в натянутых отношениях. Поэтому в футбол играли на проезжей части. Команды подбирались примерно равные по силам. Сначала назначались капитаны, которые затем формировали команды из желающих самого разного возраста, но так, чтоб в обеих было по равному количеству одновозрастных игроков. И если бы не трехметровый дощатый забор московского зоопарка, через который приходилось перебираться, лазая за перелетевшим мячом, к чему вообще стадион: дорога широкая, ровная, машин нет – одна-две за час. За мячом лазали по деревянному телеграфному столбу, врытому рядом с забором, и, повиснув на руках, с высоты прыгали вниз. Обратно выбирались по веревке, заранее привязанной на высоте забора к столбу и перекинутой на сторону зоопарка.
Животных ребята не боялись. За забором располагались вольеры с травоядными: ослами, верблюдами, оленями, и если мяч к ним залетал, преспокойно его забирали. Веньке самому не раз приходилось отправляться в зоопарк за мячом, поскольку был весьма неловок с ним в обращении, а подчиниться неукоснительному правилу – от кого мяч перелетел в зоопарк, тому и лезть – был обязан.
Зимой играли в хоккей тряпичным мячом, который гоняли по переулку самодельными клюшками из толстой проволоки или деревянной палки с вклеенной в паз дощечкой из толстой фанеры и обмотанной изолентой для прочности, кто на коньках, привернутых веревками к валенкам, кто без коньков. С небольших горок катались на самодельных санках, которые мастерили из толстой проволоки. Мостовые в маленьких московских переулках в те годы почти не чистили. Дворники убирали тротуары, укладывая снежные ошметки от скребков на обочине в аккуратные сугробы. Что до снега на дороге, то он слеживался естественным путем, чуть ли не до крепости льда. И лишь при обильных снегопадах дворники начинали чистить проезжую часть специально приспособленными для этого огромными фанерными лопатами.
Была у ребят еще одна зимняя забава – кататься на буксире за грузовиком. Самый ловкий из «конькобежцев» цеплял за верх заднего борта грузовика проволочный крюк с длинной веревкой, а остальные, крепко держась за нее, катились, пока шофер не заметит в боковое зеркало заднего вида вереницу пристроившихся пацанов. До открытой конфронтации не доходило. Водитель тормознет – все брызгами в сторону, тронется – пристраиваются опять. Бывало, что таким образом мальчишкам удавалось прокатиться по всему Волкову до самой Красной Пресни, на которую одним своим концом выходил переулок. Ну и обратно, естественно, таким же способом.
Короче, места для любых игр у ребят было в избытке, никуда ходить не надо. Да и у себя, в своем дворе всяких потайных ходов хватало, чтобы и в разведку сходить – выследить неприятеля, и оборону организовать с парочкой засад.
Вот только речки или пруда, где можно искупаться, рядом не было: до ближайшего городского пляжа в Серебряном Бору одной езды час с лишком. Без родителей туда никак. А их, занятых домашними делами, даже в выходной не уговорить. Поэтому с наступлением летних погожих дней те из ребят, кого не отправили в пионерлагерь, втайне от родителей отправлялись на Москву-реку, на дикий пляж.
Ехали до него недолго, минут сорок, максимум час. Все зависело от того, насколько быстро им удавалось прокатиться зайцами на трамвае от зоопарка до конечной его остановки – Тестовского поселка. Днем пассажиров было мало, и кондукторы легко вычисляли безбилетников. Поэтому приходилось практически через остановку пересаживаться с одного трамвая на другой или вообще катиться на буфере заднего вагона. Ну, а дальше пешедралом через железную дорогу мимо Шелепихи (поселок на тогдашней московской окраине), огородов биологического факультета МГУ, грядок редисочниц (поселковых жительниц, выращивающих овощи на продажу) – к дикому песчаному пляжу.
Ребята предпочитали этот пляж другому, также дикому, образованному тогда еще не закованному в бетон берегом Москвы-реки, краем выходящего на реку Краснопресненского парка культуры и отдыха. До него, в принципе, можно было и ногами добежать. Но там всегда было много взрослого народа. А на Шелепихе ребята были предоставлены сами себе и, не на кого не оглядываясь, купались голыми, соревнуясь, кто дальше заплывет или даже переплывет на другой берег.
Венька не был заправским пловцом. Из всех стилей знал саженки и лягушачий. Но мог запросто в этом месте перемахнуть через Москву-реку туда и обратно. К тому же плывущему не надо было опасаться курсирующих по реке пароходов и всяких иных плавсредств. Река в те годы была от них практически свободна. Если за день мимо ребят протащится буксир, тянущий баржу, – целое событие. А если катер – море удовольствия: можно покачаться на волнах.
Однажды, в середине июля, переплыв на спор реку в третий раз, Венька готовился было уже выскочить на берег, как вдруг заметил откуда-то взявшихся девчонок, решивших затеять разговор с мальчишками из его компании. Жаркие дни наступили недавно, и вода в реке еще, как следует, не прогрелась, поэтому Венька, сидевший голым по горло в воде, стесняясь выйти, промерз так, что зуб на зуб не попадал. Ребята хохочут, а девчата, не понимая, отчего это их товарищ сидит в воде и делает непонятные знаки, никак не уходят. Наконец, видимо, догадавшись, захихикали и, не оборачиваясь, отправились восвояси.
Вынужденное сидение в воде Веньке дорого обошлось. Буквально через день у него развилась тяжелейшая фолликулярная ангина, от которой избавляли в стационаре Филатовской больницы, куда он должен был вернуться в спокойном периоде, для операции по удалению гланд. Но до нее никак не удавалось добраться. Причем в течение многих лет, так как после той памятной ангины его гланды почти всегда находились в воспаленном состоянии. Не помогла и профилактика на Азовском море в Мариуполе, где он по родительскому замыслу должен был прогреться и просолиться на август до школы.
Если зимой Венькино местоположение можно было вычислить довольно легко, – нет в классе, значит, торчит в библиотечной читалке, – то весной или осенью, когда уже или еще тепло, отыскать его было невозможно. Поди, узнай, в каком музее его по залам носит: в Третьяковке, Пушкинском, Историческом, Останкинском, в которые он умудрялся мастерски просачиваться без билета с какой-нибудь экскурсией. Если появлялся под вечер голодный (перехватил где-то с прилавка пирожок, деньги на карманные расходы ему выдавались регулярно), но довольный с горящими глазами и тысячью на языке вопросов, значит, вместо школьного учителя слушал объяснения экскурсовода. Уставшей после работы матери только и оставалось сказать: «Где тебя черти носили?». И, вздохнув, утешиться тем, что не по улице с хулиганьем шляется.
Ей были хорошо известны школьные «подвиги» сына. Но что она могла поделать? Обремененная работой, бесконечными домашними делами, она не могла с ним справиться, а бабушки, которую Венька только и слушался, не было. Она умерла и была похоронена в Оренбурге, отец трудился в Минске и в Москве бывал наездами.
Правда, художества сына состояли исключительно из прогулов школьных занятий. Он не галдел и не хулиганил на уроках, как другие, не стрелял по затылкам из рогатки бумажными пульками, не задирался на переменах. Он просто не ходил в школу, причем тогда, когда заболевала его учительница Мария Николаевна Савицкая, которую он любил и уважал. Других учителей Веня почему-то не воспринимал. Не нравились они ему своим, как бы свысока, отношением к ученикам – этим маленьким сорванцам, с которыми им против воли приходится возиться. Тем не менее, несмотря на пропуски, дневник его в четвертях был отмечен пятерками. Лишь по поведению красовался жирный трояк.
В собственном дворе, как уже говорилось, Веня появлялся редко, разве что по выходным, от нечего делать. Там ему было скучно.
В отличие от ребят, не выезжавших из Москвы дальше какого-нибудь пригородного дачного поселка, он успел поездить с родителями по стране и даже полетать, чем не без хвастовства гордился. Он знал, что ребятам об этом было известно. Не раз рассказывал им, на каких самолетах ему удалось полетать, выдумывая всякие небылицы по ходу рассказа, на которые был мастак.
Дом, в котором жил Венька, был своеобразным центром культурной жизни всего Волкова переулка. Каждый погожий субботний вечер его палисадник заполнялся прифрантившимися молодыми людьми. На улицу выносился патефон, и начинались танцы под пластинки «Апрелевского завода». Виниловые диски фирмы «Колумбия», имевшие в основном трофейное происхождение, на улице проигрывались редко. Черные, реже темно-коричневые, с двумя слушающими граммофон собаками на кружке цветной этикетки, они, если и выносились на площадку, то с величайшей осторожностью – не дай бог расколоть. Крутили их только с новыми иглами, меняемыми перед каждой пластинкой.
Проигрывали и самоделки – записи на неровно обрезанных под формат пластинки рентгеновских пленках с изображениями всяких человеческих органов. Кто-то называл их «ребрами», кто-то «мослами», кто-то «сердечными». Звучание таких записей было скверным, но на безрыбье и рак – рыба.
Иногда кто-нибудь из парней прихватывал с собой гитару или аккордеон. В этом случае к танцам прибавлялись песни, исполняемые, когда соло, когда, дуэтом, но всегда теми, у кого был голос и слух. Тем, кто мог пустить петуха или находился в некотором подпитии, петь не давали.
Что касается малышни, вертевшейся вокруг, то их на площадку не пускали. Смотреть на танцующих – сколько угодно, путаться под ногами – нет. И ребятня, рассевшись на толстых нижних ветвях растущей почти по центру площадки липы, наблюдала за обнимающимися парочками, с удовольствием комментируя пикантные моменты.
В летние погожие вечера в палисадник выносились раскладушки, и дворовая поросль устраивалась в них на ночь, позволяя родителям, в отсутствии все слушающих и все слышавших ушей, неоглядно заняться любовью.
– Ты с нами? – интересовался кто-нибудь из ночующих во дворе у Веньки, встретив его вечером. – Давай, погода хорошая, будет весело.
Им было с ним интересно, поскольку тот был придумщиком и всегда вытягивал из кармана какую-нибудь захватывающую историю, которую, ко всему, умел живо рассказать. Но такое случалось редко. Венька не любил ночевать на улице. Ему без крыши над головой было как-то неуютно.
Комната, в которой жили Эвены, была большой, двадцать два квадратных метра. Веня спал со средним братом на раздвижном диване, младший – поначалу в детской кроватке, а потом на раскладушке. Родительское ложе было отделено от детских спальных мест трехстворчатым шкафом.
Субботние танцы обычно заканчивались далеко за полночь, всегда мирно и без возмущения поздним галдежом со стороны жильцов, несмотря на то, что для отдыха отводился лишь один воскресный день. Война только закончилась, и люди еще не успели, как следует, насладиться миром, а поэтому у них пока не возникало охоты качать права.
Жизнь в конце сороковых и начале пятидесятых годов сильно разнилась от последующих за ними лет. В ней все жили в коммуналках, все знали, что у кого в кастрюле, кто чем, когда и по какому случаю разжился. Спаянные общей на всех пирровой победой в прошедшей войне, люди вместе радовались, вместе горевали, не делая из своего бытия секретов. Конечно, была зависть к успехам и удачам соседей. Куда ей деться? Случалось, что и доносили друг на друга. Как, к примеру, на Венину маму. В день смерти Сталина она на кухне за стиркой стала напевать что-то веселенькое. И буквально на следующее утро к Эвенам явился участковый милиционер, проводить с ней разъяснительную беседу.
Ребятам из Венькиной немногочисленной компании, в день сообщения о смерти «отца народов» вступившим в юношеский возраст, было ясно, что произошло во всех смыслах эпохальное событие. Но никто из них, в отличие от взрослых, не лил слезы о покойнике и не задавался глупым вопросом, как жить дальше. Для них и смерть в один день со Сталиным великого русского композитора Прокофьева проскочила незамеченной. Лишь Веньке, немного знакомому с его творчеством и углядевшему на последней странице «Правды» маленький некролог, взгрустнулось. Они стайкой слонялись по Красной Пресне, топтались на Баррикадной площади среди угрюмо-потерянной толпы, не испытывая особой горести от, как сообщалось, трагического для страны события.