Когда я на почте служил ямщиком

 Глава 1

Возвращение домой.Ласточка.

С отечественной войны я возвратился в родимый дом с глубокими шрамами на лице и на теле. Один шрам от удара французской сабли пересекал мою правую щёку делая моё лицо не «томшто» уж совсем уродливым, но каким-то не приятным, отталкивающим и чересчур суровым. Два других «украшали» мою грудь и левое плечо и были они от вражеских пуль. Докторам некогда было заботиться о красоте наших тел, шли тяжёлые и кровопролитные бои с напиравшими французскими полками. Раненных и убитых с обеих сторон было настолько много, что не всегда мы успевали выносить с поля боя павших и получивших ранение солдат. Те же воины, которым повезло, и они оказывались в медсанбате, сидели или лежали в палатках ожидая своей очереди, ведь зашивали сначала самых тяжёлых и только потом всех остальных. Но это было ещё полбеды, шрамы уже давно зажили и не мешали мне жить, беда была в том, что я в тех кровопролитных боях под Малоярославцем потерял свою левую ногу. Картечью её просто оторвало не много ниже коленного сустава, и моя война с французами закончилась. Я смутно помню, как это всё случилось, помню, что шли в атаку, а потом всё, очнулся госпиталь. Доктора рассказали мне, что мои товарищи перетянули ремнём мою оторванную ногу, осыпали рану порохом и подожгли. Огонь напрочь выжег всю заразу в ране, этот метод был распространён и спас много людей от заражения крови. Грудь мою украшали орден Георгиевского солдатского креста и медаль за храбрость. Бравый генерал Чичагов, под командованием которого я служил, послал прошение в Сан-Петербург и наш император Александр первый, распорядился выдать мне протез и присвоил пожизненное жалование, два целковых в месяц за мою верную службу. На эти деньги я бы мог легко и безбедно жить и не тужить, но моя неугомонная натура, не могла усидеть на одном месте, ведь пока я воевал, мать моя умерла, а родителя моего за то, что разбойничал, когда я был ещё совсем маленьким, отправили на каторгу, где он и сгинул без вести. Других родных у меня не было, может и были где-то отдалённые родственники, за которых я не знал, да и они про меня, наверное, тоже. По той причине заскучав после трёх дней гражданской жизни, я отправился служить на почту, ямщиком.
   В не большом нашем уездном совсем ещё молодом городке Балашове, каких-то ещё лет сорок назад бывшим простой деревней Тростянка, из-за удачного месторасположения и из-за близ протекающей реки Хопёр, по которой купцы сплавляли хлеб и всякие прочие товары, стали проводиться ярмарки и рынки и благодаря торговле он быстро разрастался. Указом императрицы Екатерины II, ему было присвоено звание города с гербом, на котором красовались два арбуза, означающие изобилие. Почти все горожане хорошо знали, где находиться почтовое отделение, и я быстро его отыскал. Главный почтовый смотритель, перво-наперво спросил, обучен ли я грамоте. Получив утвердительный ответ, он сунул мне толстый журнал «Новости  Санкт Петербурга», и убедившись, что я читаю без сучка и задоринки, как ветерана и героя отечественной войны, меня без разговоров зачислили на почтовую службу.  Как и полагается мне выдали телегу, сбрую, упряжь, сани, тулуп, всё за счёт государства Российского.  На почтовой конюшне был большой выбор лошадей, там стояли : молодые мерены, было два жеребца, которых тоже держали на племя, их можно было привлечь к работе, но я почему-то сразу направился, стуча протезом по дубовому полу, к рыжей кобыле, стоявшей в углу. Не знаю, почему может по тому, что она единственная кто приветствовала меня тихим ржанием, и легонько постукивая копытом о деревянный пол, встряхнула головой, как бы приглашая меня подойти именно к ней. Когда конюх Антип назвал её Ласточкой, сомнений в моей солдаткой душе больше не оставалось ни грамма, это была моя лошадка, и ни какой другой скакун мне был не нужен. Я внимательно осмотрел её с ног до головы, Антип сказал мне, что мой выбор правильный и что ей уже четырнадцать лет, но что она ещё даст фору любой молодой лошади. Проверив все четыре подковы и убедившись, что всё в порядке, я повёл свою Ласточку к выходу.
  Почтовый смотритель выделил мне домик, на самом краю городка. Ведь свой дом в деревне, я оставил под присмотром нашего старосты, выдав ему право заселить туда нуждающихся если таковые найдутся. Этот домик, был собственностью почтового департамента, но мне он выдавался с правом выкупа. Домик был всего на всего однокомнатный с немного покосившейся деревянной крышей, но крыша была добротная, было видно, что она делалась мастером своего дела. Как бы там не было, но домик был очень уютным, снаружи побеленным, внутри чисто вымытым.  Ни пыли, ни паутины даже в самых тёмных углах, к своему удивлению, я не обнаружил. Что не говори, а наше почтовое отделение о своём хозяйстве, даже о таком маленьком как мой домик, заботилось и не жалело средств. За всё полученное мною имущество я расписался в почтовой ведомости, и пока я улаживал все бумажные дела, Антип запряг мою рыжую Ласточку в громоздкую телегу, и мы направились с нею вселяться в пока ещё казённое жильё. Она резво цокала копытами по центральной мостовой вымощенной булыжниками улице. И было видно, что ей приходиться в радость, да и мне было очень приятно видеть, как она легко и не принуждённо везёт громоздкую почтовую повозку. Многие ямщики, такие же, как и я были родом из окрестных деревень, но они предпочитали жить в гостевых дворах при которых были конюшни и жилые помещения, и безусловно вечерами там шло хороводом разгульное веселье. Я был ещё совсем молод мне едва исполнилось двадцать четыре, но я, как бы вам сказать, был не «томшто» уж совсем горьким пьяницей, но очень большим любителем.  Думаю, что если бы водка была бы во вред, то люди давно бы уже вымерли, а так они попьют, подерутся, утешат души и снова к работе и снова плодятся. Да и на войне спирт, выдаваемый нам перед атакой, предавал нам силы и неудержимую отвагу. Да что бы там не говорили трезвенники и жёны, спирт в меру вреда не приносит, вот вам крест. 
   Вообще-то работа ямщика сама по себе была унылая и однотонная, ты всегда находишься в дороге, большую часть времени остаёшься нелюдим и не с кем даже было перекинутся словечком. Поэтому-то наш брат был почти всегда навеселе, но пили в меру, не теряя разума, зимой для согрева, а летом для веселья. Коротали время, разгоняя тоску, распевая чужие и сочиняя свои песни, придумывая всякие байки. Но иногда случалось так, хотя и редко, что водка уже больше не лезла в глотку, тогда я просто доставал какую ни будь книгу и читал вслух моей запряжённой спутнице.   Нам с Ласточкой назначили маршрут по уезду. Мы с ней объезжали несколько сёл и поместий возили почту и всякий скраб. А также собирали у селян всякие прошения, жалобы, посылки ну и конечно же письма. Французов, мои боевые товарищи, уже изгнали, но многие всё ещё продолжали служить или отлёживались в госпиталях. Поэтому писем было очень много, хотя отправить письмо стоило не дёшево. Денежное довольствие раз в месяц развозили в специальной карете в сопровождении двух конных и вооружённых солдат, поэтому разбойников мы с Ласточкой не боялись. Грабить у нас было почти нечего, кроме, конечно же водки, которой у меня всегда был запас, да целкового зашитого за подкладку, на всякий не предвиденный случай. Мы с моей Ласточкой почти всегда не спеша и не торопясь управлялись за два дня с одним ночлегом в постоялом дворе. Мне всегда нравилось бывать там, ведь там собирался наш брат почтарь, купцы, солдаты, ремесленники, бродяги, в общем совершенно разный люд. Там мы узнавали все новости, все происшествия, сплетни и слухи, в общем всё что происходила на нашей без крайней Руси матушке. Конечно же выпивали, пели песни, иногда случалось, что и дрались, но до убийства не когда не доходило, ведь после такой кровопролитной войны, крови не кому не хотелось. Поэтому все драки происходили скорее от удали, без злобы и поножовщины, правда иногда случалось, что какая-либо стычка заходила слишком далеко, тогда все посетители, дружно, не сговариваясь между собой, растаскивали драчунов в разные стороны и надавав тумаков усаживали за один стол пить мировую. Война с проклятым французом забрала много русских солдат, и все в России матушке понимали, что, если вдруг ещё какой ни будь супостат решит напасть на Россию, воспользовавшись моментом пока русская армия была истерзана и ослаблена потеряв треть своих солдат, нам пришлось бы намного тяжелее сдержать врага. Так не хватала ещё того, чтобы и мы простой люд, залив зенки начали резать друг друга, поэтому везде и всюду стихийно, но жестко пресекалось братоубийство. Да что не говори, но русский народ сплачивает и сжимает в один кулак, лишь большое, общее горе. Помню, как перед самой войной многие офицеры нашего полка, относились к простому солдату с высокомерием и не скрываемой брезгливостью, а как только грянули первые бои и пошли первые победы, позабыв о своих чинах и титулах, восторгаясь отвагой своих подчинённых и вытирая слёзы, бросались целоваться. Война и её родная сестрёнка смерть всех ровняют, для них нет богатых и бедных, умных или глупых, героев или трусов, этим двум сестрицам нет разницы кто перед ними, им лижбы собрать свой нескончаемый урожай. Вот так и работали мы с Ласточкой, принося в сёла кому радость кому печаль, а кому-то и откровенное горе, но какое бы известие мы бы не привозили, нас везде с нетерпением ждали и всегда были рады нашему прибытию.
;
Глава 2 .Буянчик.

  И вот как-то раз я вдруг стал подмечать, что моя рыжая бестия уж ни как ли жерёбая. Рыжие её бока округлились, а вымя начало набухать. Вот те нате, вот так вот дела. Конечно, для меня это была радостная новость. Во-первых, жеребёнок становился моей собственностью, если конечно я бы не отказался от него. А во-вторых, я любил лошадей, а жеребята всегда, как я только их видел, приводили меня в трепет и умиляли моё сердце. Ну а в-третьих, будет намного веселее коротать унылый путь втроём. У многих ямщиков, которые развозили почту так же, как и я по своему уезду, были жеребята, они просто привязывали их к своим повозкам, и они всегда следовали за своей мамашей. Те же ямщики, которые развозили почту по волости, меняли лошадей в постоялых дворах, ну и конечно таскать жеребят за собой у них не было возможности. Таких ямщиков мы за глаза называли гончие. Ведь они всегда куда-то спешили, у них всегда были срочные донесения, приказы, указы и видимо одному богу было известно, что они ещё перевозили. Случалось, так что их повозки загружали под покровом ночи сундуками, ящиками, всегда закрытыми на замки и опечатанные сургучом. Даже самые пронырливые и любопытные пройдохи не могли знать, что именно они везут. Вот такая была у нас совсем нескучная служба. Вези, понукай не спи и не зевай. Конюх Антип говорил мне, что лучше будет, если я поставлю свою ласточку в стойло до той поры пока она не ожеребиться, но я наотрез отказался. Ведь я настолько привык к ней, ведь она, по сути, была единственной мне родной душой. Родных у меня не было, с друзьями виделся редко, чаще в дороге всё по службе да по службе. Дворовые продажные девки услаждали только плоть, с ними не наговоришься. Невесты у меня тоже не было, по первому времени друзья пробовали меня сосватать, но я отбрыкивался и отшучивался. Не знаю, как это объяснить, но я любил красивых девок, очень красивых. Ни кожи не мяса, меня не прельщали, а жениться на ком попадя, я не хотел. Ведь жениться на красивой, так надо было тогда и самому быть под стать невесте. Мысль о том, что я иду к алтарю с красавицей женой, стуча протезом по церковному полу, хромая и опираясь о её руку, эта мысль грызла и бесила мою солдатскую душу до безумия. И я твёрдо решил, что никогда не буду посмешищем. Только моя рыжая спутница знала все мои мысли. Коротая путь, слегка во хмелю, я рассказывал ей все, о чём думал, кого-то ругал, кого-то оспаривал и делился с ней всем, что наболело на душе. Она слушала меня, никогда не перебивала, отгоняя назойливых мух длинным хвостом, изредка оглядывалась, потряхивая гривой как бы соглашаясь со мной.
 Так потихоньку полегоньку наступила осень. Моя ласточка заметно раздалась в стороны и ей было уже тяжеловато тянуть повозку. Мне приходилось, в крутой подъём или в липкую грязь слазить с телеги и кандылять рядом, а иногда даже и подталкивать телегу. И только с горки или по ровному месту я усаживался в телегу, чтобы отдышаться и отдохнуть. Ласточка жерёбая, я одноногий солдат, многих это веселило. Особо острые на язык  пытались подшучивать надо мною, без злобы, просто для веселья.  Шутили так: «Ты так заботишься о своей Ласточке, не ты ли отец жеребчика?» Я замахивался на них кнутом или отшучивался, крича острякам  вдогонку: «Конечно я! Видишь, даже кобыла от меня понесла. Представляешь, что будет, если я до твоей жены доберусь!» И вот однажды в начале мая, Ласточка твёрдо решила, что пора жеребиться. Прямо посреди дороги, запряжённая в оглобли она стала обнюхивать место и прикладываться. Я сразу всё понял, быстро распряг её и отвёл в сторонку где трава была погуще. Она тут же улеглась и судорожно сжимая мышцы принялась за дело. За свою долгую лошадиную жизнь моя рыжая умница не раз приносила потомство, поэтому вскоре без особого труда и мучений появилось на свет это рыженькое тонконогое чудо. Аккуратно сняв пелену с его несмышлёной мордочки, и смыв водой из фляги небольшие сгустки крови я, сразу же не раздумывая, назвал его Буяном. Ведь едва-едва вздохнув воздуха он остервенело стал сучить своими тонкими ногами, его розовые крохотные копытца замелькали перед моей заросшей физиономией. Только-только родившись, он уже показывал свой буйный нрав. Не сделав ещё ни одного шага в жизни, лёжа на боку он уже скакал куда-то во всю свою прыть, это был Буян, здесь не поспоришь. Отдышавшись и отдохнув, Ласточка принялась его вылизывать, а я помогал ей обтирая его старым мешком. Налив себе полную кружку водки, я произнёс тост, где поздравил Ласточку с сыном, Буяна с рождением, ну а себя с новым другом! Едва подсохнув, Буянчик стал пытаться встать на свои трясущиеся тонкие ноги, но с первой попытки у него не получилось. Буян не собирался сдаваться, напрягая все свои силёнки он раз за разом пытался подняться, я помог ему и поддержал, он устоял и немного привыкнув к новой для него позе сделал свой первый шаг в жизни, это был шаг в сторону своей мамаши, а точнее к туго набухшему молоком вымени. Рыжий бесёнок сразу же присосался, как пиявка, к материнскому соску и я вам скажу, друзья мои, что делал он это профессионально. Мне лично было понятно, что такой как он голодным не останется и ни где не пропадёт. До ближайшего села оставалось версты две не больше, поэтому я хотел грузить его в повозку, но не тут-то было напившись вдоволь молока он пробовал ходить вокруг Ласточки и прямо на глазах всё увереннее и увереннее становились его шаги. Я решил не торопиться и с интересом наблюдал за ним, клянусь вам, да вот вам крест, это было чудо. Налив себе ещё в кружку водки, я опустошил её одним махом. Меня сморило на солнышке и растянувшись во весь рост в повозке, я уснул богатырским сном. Пробудился я от того что изрядно замёрз солнце уже зашло за горизонт, близились сумерки. Моя Ласточка совсем оправилась от родов и паслась не по далёко, срывая молодую небольшую травку, а её рыжий чертёнок, пошатываясь и спотыкаясь, бегал вокруг, смешно подпрыгивая и пытаясь лягнуть какого-то невидимого врага. Не спеша с остановками, мы добрались до села уже затемно. Я встал на постой у знакомого мне крестьянина. Мне надо было дать пару дней отдыха моим так сказать сослуживцам, им необходимо было набраться сил. Конечно, гуляли мы эти два дня на славу, хотя работы у Мирона было не початый край, и его благоверная всё громче и громче ворчала на нас. 
  Так и потекла наша служба, не спеша и размеренно, Ласточка возила повозку я же, пел или читал вслух книги. Буянчик послушно семенил сзади, привязанный к повозке. И вот однажды приняв на грудь лишнего, я крепко уснул, а когда проснулся, вдруг увидел, что Буянчика нет на привязи. Видимо с пьяных глаз я не крепко завязал узел. Ласточка тоже не заметила пропажу, значит, отвязался он совсем недавно. Я начал орать во всю глотку, Ласточка обернулась и встала как вкопанная, она вытаращила на меня свои огромные карие глаза в которых явно читался вопрос, куда я девал её ненаглядного сынульку? Крикнув ей, что я не жру жеребят и уж тем более друзей, я опять начал орать. Она взяла с меня пример и громко заржала, мы тут же услышали ответное  ржание. Он отстал от нас примерно на версту и рыжей стрелой вылетел из-за холма. Он летел к нам с такой лёгкостью, с такой невиданной мною грацией, что я залюбовался его галопом, ни разу не моргнув. Хотя и был он ещё малыш, но он уже высоко задрав голову, гордо держал осанку и непринуждённо перелетал через редкие кусты полыни. Я на войне видел много лошадей разных пород, у французов были разные скакуны и арабские, и английские, но никогда скачущая лошадь не приводила меня в такой восторг как мой Буянчик. Никакой скакун никакой мустанг не мог с ним сравниться. После этого случая выезжая из города или из села я отвязывал его от телеги, и он в волю резвился то, отставая от повозки и пропадая из виду, то наоборот уносился далеко вперёд, заставляя нас с Ласточкой смотреть ему в след. Но он всегда знал где мы и всегда на ржание матери тут же отзывался и прилетал на её зов ну и, конечно же, на мой сахарок, который я стал специально возить с собой и угощать его тогда, когда он послушно появлялся на наш призыв. Ямщики не раз говорили мне, что я доиграюсь, что я зря отвязываю Буяна, что однажды он ускачет и не вернётся. Но я не слушал их и делал по-своему. Я же видел он вволю бегает и растёт гораздо быстрее своих одногодков. Вольная жизнь без привязи шла ему только на пользу. Не раз я устраивал ему проверки, выждав момент, когда он скроется из вида, я специально заезжал за какие-нибудь придорожные кусты затыкал Ласточке нос, чтобы она своим ржанием не могла выдать наше укрытие. Да уж мать она и лошадь, мать. Я наблюдал, как он проносился мимо нас, но тут же необъяснимым мне чутьём поворачивал назад и без особого труда, наверное, на запах Ласточки, находил нас с ней.
  Время шло своим чередом и моему Буяну исполнилось четыре года, пришла пора его обучать и приобщать к нашей службе. Он вырос и превратился в красавца, огненно-рыжего жеребца. И уже никому не уступал дорогу. Буян уже давным-давно не нуждался в материнском молоке и только мой сахарок всё ещё имел на него хоть какое-то влияние. Я уже не отвязывал его от повозки, только в очень безлюдных местах. Ведь он не на шутку буянил и вёл себя как настоящий разбойник, задирая встречных жеребцов и приставая к кобылам. Ни кнут не плеть, которыми его богато угощали встречные ямщики и верховые, не сильно пугали моего хулиганистого друга. Сначала я, как и полагается просто оседлал его, чтобы он привык немного, побрыкавшись и потоптавшись он быстро привык к седлу и уже через пару дней не обращал на седло никакого внимания. И вот как то, во хмелю слегка, я решил взобраться к нему на спину, Он стоял, привязанный к повозке и мне с лёгкостью удалось оседлать его. Может его ошеломил мой поступок, может по какой-либо другой причине, но он только недовольно фыркнул и продолжал стоять как вкопанный. Мне дураку, набитому надо было хотя бы недельку по привязывать мешок с песком к седлу, чтобы он мог немного понемногу попривыкнуть к тяжести. Но я же, самоуверенный дуралей, рассчитывая, что мы с ним друзья и приняв его бездействие за смирение, отвязал верёвки и пнул его под бока. Сначало мне показалось, что подо мной взорвалась бочка, набитая порохом, настолько сильно он подбросил меня вверх, потом ощутив себя перелётной птицей, улетел в близ растущие кусты. Хорошо, что густые кусты смягчили моё приземление, а то бы я наверняка пробил бы землю насквозь и вылез где нибудь в Америке. Матерясь на чём свет стоит, проклиная свою неотступную тупость, проклиная его бесовские прыжки я схватил кнут и замахнулся. За всё время нашей службы, ни его не Ласточку, я ни разу не ударил кнутом, мне даже в голову не приходило такое воздействие. В этом просто не было необходимости, если мне надо было поторопиться, я просто кричал: «Давай залётная!» и прихлопывал вожжами. Ласточка с радостью отзывалась на мой призыв и тогда уж, держись милок покрепче, если вылетишь, я не виновата. Но сейчас злость окутала мой разум. «Ах ты рыжая дрянь!», орал я на него, «Четыре года я кормлю твою ненасытную утробу, четыре года забочусь о тебе вычёсывая и лелея как своего сына, четыре года, горбатый верблюд, жрёшь мой сахарок! И вот сегодня, вислоухий ты осёл, ни за что не про что чуть-чуть не убил меня до смерти!». Но как бы я не орал ударить его кнутом я, так и не смог. Просто в его удивлённых глазах читалось искреннее не понимание, с каких таких дел и с какого перепугу, я так сильно разорался. Бросив кнут и потирая ушибленные места, я потянулся за заветным лекарством, наполнив кружку до краёв я махнул за жизнь, потом махнул за удачное приземление, потом ещё за что-то и потом ещё… Проснулся в телеге от того, что этот рыжий чёрт толкал меня в бок, требуя свою вечернюю пайку сахарка. Я потянулся в мешок и уже достал заветный комочек, как тут же спохватился: «ах ты рыжее отродье! Ах ты, бес в лошадиной шкуре, ты же чуть не убил меня сегодня! Хрен тебе с горчицей, а не сахарок!» Повертев перед его носом заветным кусочком, я взял и положил сахар себе в рот и начал, специально, дразня его, громко чавкать и облизываться. Мне интересно, кто ни будь из вас, когда нибудь, видел недоуменную морду лошади? Вот Вам истинный крест я видел! Это было смешное зрелище, морда Буяна как-то не естественно вытянулась, нижняя губа оттопырилась, а в глазах читался немой, полный отчаяния вопрос. Через секунду сообразив, что ему ничего не светит, он с удвоенной силой начал толкать меня в бок своей рыжей башкой, бить копытом землю и нагло глядя мне в лицо ржать как конь. Отдав незаслуженный сахар и тыча ему кулаком в морду, я как мог, убеждал Буянчика, что если ещё раз он меня скинет, то он попробует на вкус и кнут и плеть, а фабрика по изготовлению сахарка закроется перед его мордой раз и навсегда. Потихоньку полегоньку я приучил его к верховой езде, но промчаться во весь опор я как-то не решался. Зная его быстроту ног, я просто боялся, что меня сдует из седла, ведь в стремени полноценно упиралась только одна нога. Мой дубовый протез в другом стремени плохо держался и постоянно выскальзывал.
   Собрать всех служащих наш главный почтовый смотритель не имел возможности, поэтому все приказы манифесты и распоряжения до нас доводились индивидуально, по прибытию и получению почтовой поклажи. Он вызвал меня к себе в кабинет, хорошо, что всегда перед получением поклажи я старался быть трезвым, потому что если попадёшься смотрителю на глаза два-три раза пьяным, то он мог не только отчислить от службы, но и так же мог поручить почтовому старосте наказать пьяницу розгами. А это считалось постыдным делом. Представ перед его начальственными очами трезвым как огурчик, я выслушал, как он зачитал манифест о том, что наш почтовый департамент присоединён к министерству внутренних дел. Под руководство министра МВД Кочубея Виктора Павловича, он довёл до моего сведения, что все служащие почтового департамента обязаны с сегодняшнего дня оказывать всякое содействие представителям особенной канцелярии при МВД по предъявлению соответствующего документа. С сегодняшнего дня мы обязаны не препятствовать досмотру, отвечать на все вопросы, если таковые будут и вплоть до предоставления конной упряжи. Выдав несколько листков с приказом, он поручил мне довести до сведения и раздать эти приказы всем встречным ямщикам нашей почтовой службы.

                Часть 3.
 
  Как-то с утра выводя Ласточку из конюшни, я вдруг заметил, что её как-то странно повело в сторону и она споткнулась. Никогда я не замечал за ней ни чего подобного. Я внимательно осмотрел её, вроде бы было всё в порядке, я хорошо знал Ласточку как самого себя, глаза у неё в этот день были неестественно печальные, и она не потряхивала радостно гривой перед дорогой, как делала это всегда.  Я решил, что как только приеду в город сразу же покажу её ветеринару. Был солнечный августовский день, ласточки кружились высоко в небе, обучая своё потомство на ловлю мошек и мух, и ничего не предвещало беды. Как вдруг моя Ласточка споткнулась и неестественно начала заваливаться на бок. Я соскочил с телеги и понял, глядя на неё, что она умирает. Пена показалась на её губах, глаза помутнели и стали вваливаться, я видел, как в них угасают милые моему сердцу озорные огоньки. Я пытался приподнять ей голову, пытался влить ей в горло воду, но она, издав последний тяжёлый хрип, уснула у меня на руках вечным сном. Буян рвался с привязи, ржал, остервенело бил копытами землю, вставал на дыбы и метался как ошпаренный. Но сейчас мне было не до него, огромное, как свинцовое небо, горе свалилось на меня, согнуло пополам, сдавило грудь в лепёшку, мне трудно было дышать, я думал, что мир перевернулся и настал конец света. Никогда в жизни мне не было так больно. Я много раз видел смерть на войне и много своих боевых товарищей мы оплакивали, но здесь было совсем другое. Сердце моё рвалось из груди и если бы это помогло, я отдал бы его, своей Ласточке, не задумываясь. Я стонал и царапал землю ногтями, сдирая их в кровь, не дай бог ещё раз пережить мне такое горе. Встречные подводы останавливались, возницы пытались меня успокоить, но я был сам не свой. Кто-то налил мне полную кружку водки и почти насильно влил мне в глотку. Немного понемногу я пришёл в себя, Буян больше не бесился, а присмирев, стоял, низко опустив голову. По инструкции я должен был, перерезать умирающей лошади горло и спустить кровь. Ведь она была государственным имуществом и состояла на балансе нашего почтового отделения.
Чтобы не платить за утерю лошади я должен был сообщить на ближайшую станцию и дождаться шкуродёров, которые сняли бы с неё шкуру, а мясо забрали бы собакам или же в зверинец кормить львов. Кто-то из проезжих, видя моё состояние, робко предложил мне свои услуги, но я так рыкнул на него, что он отпрыгнул как ошпаренный и поехал прочь своей дорогой. Я обвёл всех мутным взглядом и прорычал им, что никто её не тронет, что я буду её хоронить, а деньги выплачу за неё сам. Попросив кого-то из возниц, чтобы ко мне приехали могильщики с лопатами, чтобы привезли с собой краску и кисть. «Пусть поторопятся, я хорошо заплачу». Какой-то проезжавший, удивлённо пожав плечами, пообещал выполнить мою просьбу. Я отвязал Буяна от повозки, но он так и остался стоять в оцепенении. Вскоре на подводе приехали могильщики, из близ лежавшего села. Как всегда, они были пьяные и весёлые, но увидав наше с Буяном горе, они сразу же заткнулись и начали капать чуть в стороне от дороги, там, где я им указал. Мне нужна была глубокая могила, чтоб моего верного друга не смогли раскопать дикие звери. Пока могильщики делали своё дело я взял топор из повозки и выбрав в лесу сухой дуб стал обтёсывать его, постепенно превращая в подобие верстового столба. За двойную плату могильщики усердно работали, и часа через два была готова глубокая и просторная могила. Могильщиков было четверо, я пятый, мы бы не смогли бережно и аккуратно опустить Ласточку на дно, нужны были ещё люди. На моё везение, мимо нас проезжал кочующий цыганский табор. Увидев кого, мы хороним цыгане, без лишних разговоров, взялись нам помочь. Я стал рвать траву, а цыганские женщины и дети взялись помогать мне в этом, густо устелив дно могилы свежо сорванной травой. Я подвёл Буяна к Ласточке, он замер над ней и его глаза стали влажные-привлажные, как будто вот- вот из них хлынут слёзы, никогда больше я не видел у него таких глаз. Он внимательно смотрел на неё, наверное, пытаясь запомнить её образ на всю жизнь. Бережно опустив Ласточку на дно и накрыв её холщовыми мешками, мы, не сговариваясь, как и полагается, кинули несколько горстей руками. Я больше не мог смотреть на всё это, слёзы заливали мои глаза, и я отошёл в сторону. Когда всё закончилось, и над моей Ласточкой появился могильный холмик, цыганские мужчины все до одного сняли шляпы и низко поклонились упокоенной. Потихоньку все стали разъезжаться, могильщики, получив плату, поехали в сторону своего села. Отъехав метров сто один из них, самый молодой, бегом приблизился ко мне и что-то сунул мне в ладонь. И похлопав меня по плечу, тут же быстро побежал догонять свою подводу. Разжав руку, я увидел, что они вернули мне полтинный от того целкового, что я им дал за проделанную работу.  Как правило, в сёлах, могильщиками были самые пьющие мужики, которых бросили жёны или которые из-за своего непробудного пьянства никогда и не заводили семей. Они выполняли самую грязную работу, рыли колодцы, погреба, ямы для клозетов и конечно же могилы. С их языка всегда срывалась брань, они не верили ни в чёрта, ни в бога им было без разницы кого закопать, а кого выкопать. Но даже в таких чёрных и пропитых душах у русского народа всегда жило, и всегда будет жить сострадание и благородство.  Я помахал им в след рукой и пошёл вкапывать дубовый столб, в свежую могилу моей Ласточки. Вкопав и утрамбовав обтёсанный мною столб, я яркой красной краской написал следующие слова: «Путник поклонись, здесь покоиться прах труженицы Российской почты, рыжей кобылицы, Ласточки. Август 1819 год».
     По-прежнему светило солнце, всё также щебетали птицы, мы остались с Буяном вдвоём, никогда до этого он не ходил в упряжи, но сейчас деваться было не куда и кому-то из нас двоих надо было впрягаться и тянуть повозку. Я сказал ему, глядя в его наглые глаза: «Ты, рыжий чёрт, на меня даже не рассчитывай! Во-первых, я в отличие от тебя одноногий инвалид, к тому же уважаемый ветеран отечественной войны награждённый, между прочим, орденом и яшшо, медалью за храбрость. А ты, рыжая бестия, если не полезешь в хомут, будешь награждён, лично мною длинным кнутом из сыромятины» К моему удивлению, он покорно и как-то печально позволил себя запрячь. И уныло и часто оборачиваясь, покатил нашу повозку. Я шёл рядом с ним и  благодарил  бога за то, что он не всё забрал у меня в этот день. Я вёл его под уздцы, часто прижимаясь щекой к его рыжей морде.  В тот же вечер, в деревенской харчевне я заказал всем посетителям, на возвращённый мне могильщиками полтинник, несколько чарок водки и попросил всех присутствующих помянуть мою Ласточку. Так и не залив своё горе водкой, я хромая побрёл спать в конюшню к своему единственному оставшемуся другу. В ту ночь мы должны были быть рядом и я, завалившись в кормушку под его морду, чувствуя на своём небритом лице его дыхание, постепенно успокоился и провалился в глубокий сон. 
     По прибытию на своё почтовое отделение, наш главный смотритель вызвал меня к себе. Он долго и пристально смотрел на меня, а я стоял перед ним, нервно теребя картуз в руках. Вдруг из-под стола он достал графин с водкой и налив два стакана пригласил меня присесть.
- Слушай меня внимательно, сказал Егор Кузьмич.
- Буяньчика, ставим на довольствие, хоть он и твоя собственность, но служит государству.
«Понял меня?». 
-«Да как же не понять, конечно, понял», и я закивал давно не стриженой головой.
 -«А теперь, слушай ещё внимательнее», сказал мне Егор Кузьмич.
- «Будешь говорить всем, что Ласточку укусила змеюка, яд разошёлся по крови, и мясо стало не пригодно к употреблению, ветеринара ты вызывал, он подтвердит, я договорюсь. И смотри никому не болтай, держи язык за зубами». Я вскочил и, выпятив грудь вперёд, выкрикнул:
-«Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! Не болтать языком!»
-«Да не ори ты, вояка хренов». Он тоже поднялся и взял стакан с водкой.
-«Бери, давай, помянем Ласточку. Я ведь прежде чем оказаться за этим столом сам в ямщиках три года с Ласточкой и в метель, и в слякоть». Мы выпили не чокаясь
. -«Так что же?», сощурив глаза, настороженно спросил я, «Из жалования не высчитают?»
-«Ты держи язык за зубами, и чтобы сегодня же постригся, картуз почистил и сапог надраил, он у тебя один, а весь в пыли, что ж ты так …э-эх, и он махнул рукой».

  Время бежало своим чередом мы по-прежнему несли с Буяном свою почтовую службу, не обращая внимания на природные представления, многие ямщики, да и не только, приветствовали нас с Буяном при встрече, а на постоялых дворах и в харчевнях меня всё чаще и чаще норовили угостить водкой. Я становился уважаемым человеком среди своего разъездного брата, ведь после того случая многие ямщики и ездовой люд последовав моему примеру, так же стали вкапывать памятные столбы с надписями своим павшим в дороге лошадкам. А также, начали устанавливать кресты в память встретившим свою смерть в пути, товарищам. На больших оживлённых трактах стояли верстовые столбы, они указывали расстояния от станции до станции, а зимой в бесовскую непроглядную метель становились единственным ориентиром для запоздалых путников. На наших же уездных дорогах, меж сёлами и деревнями, поместьями и графствами всё чаще стали появляться памятные столбы, установленные нашими ямщиками и простым разъездным людом. И очень скоро на рынках и площадях, в кузницах и конюшнях, в харчевнях и постоялых дворах всё чаще можно было услышать такие разговоры. «Ах ты мать твою раз так-так, вчера на телеге колесо отвалилось, да прям на бугре напротив Ласточки, ось переломилась, перекалили в кузне, а телега гружённая, представляешь. Благо запасная была. Тьфу ты на этих кузнецов». Или же один говорил другому: «Вчера дождь застал в дороге, как в речке искупался, пролил до нитки. Ну знаешь, где Воронок, ну там ещё Никитин крест» И все понимали, где это было.
   Буян пользовался большим спросом у противоположного пола, не раз случалось так, что купцы, помещики такие же ямщики, как и я, да и вообще разный разъездной люд у кого водились лошади, за не бедные вознаграждения просили меня, чтобы Буян огулял ту или другую кобылу.  Он был очень выносливый, статный, самый красивый на свете жеребец. Многие хотели иметь от него потомства.  Не раз случалась так, что нас догоняли в дороге, чтобы показать свою кобылу. Я пристально оглядывал её с ног до головы, что бы она была здоровой, и чтобы не было на её теле ни каких язв, царапин и ссадин. Я  боялся за своего Буяна ведь во время ухаживаний кобылы и лягались, и кусались, и могли запросто заразить моего друга какой ни будь дрянью, поэтому все претендентки на сердце и копыта моего любимца, осматривались лично мною очень тщательно. Если Буяну нравилась невеста, то он не терпеливо бил копытами, ржал во всю свою лошадиную глотку, вставал на дыбы, хрипел и громко фыркал, в общем, буянил как в доску пьяный «кабацкий» мужик, которого обсчитали или как последнего дуралея облапошили в карты. Но случалось так, что невеста ему была не по душе, ну ты да хоть убей, он всем своим видом показывал эту неприязнь, он демонстративно отворачивался, медленно и лениво жевал траву и своими умными глазами полными призрения давал мне понять, что эта четырёхногая девица, не в его вкусе. Что творилось в его рыжей башке, сам чёрт не разберёт, иногда он вёл себя как привередливый аристократ и обе мои руки чесались задать ему хорошего кнута. Некоторые кобылы, лично, на мой взгляд, были вполне достойными претендентками. Но, в конце концов, это было моё мнение, а у этого рыжего чёрта всегда было своё и, в конце концов, это была его личная жизнь и конечно, ему было виднее. А на нет, как известно и суда нет.
 

                Часть 4.
 Однажды летним жарким днём, мы подъезжали к городку и въехали на добротный деревянный мост через речку Хопёр. Вдруг я увидел стайку девушек в длинных нательных рубахах, они громко кричали, перебивая друг друга, я сразу понял, что случилось что-то страшное. На испуганных девичьих лицах читался не выразимый ужас, они наперебой рассказали, что чуть-чуть вниз от моста одна из них утонула, услышав, что это произошло только что, я не секунды не раздумывая, бросился в то место, где они купались. Когда-то до войны я очень хорошо плавал и подолгу мог задерживать дыхание, вылавливая раков в их норах, ни кто из моих ровесников на спор, не мог больше меня, продержатся под водой. Прокандыляв на берег и сбросив рубаху, я поплыл, что было сил в то место, куда показывали девушки. Нырнув, я сразу её увидел, её белая шёлковые рубаха сразу бросалась в глаза, хотя вода была не сильно прозрачная из-за быстрого течения, шёлковое полотно было очень прочным и поэтому, она не смогла его порвать, и пока пыталась освободиться от коряги, за которую зацепилась, ей просто не хватило дыхания. Освободив рубаху, я вытащил её бездыханное тело на берег. На службе, будучи ещё солдатом, нас многому обучали, и я прекрасно знал, что надо делать, я крикнул девушкам, застывшим от ужаса что бы они помогли мне, но они лишь как стайка испуганных воробьёв отпрянули ещё дальше, и лишь одна из них видимо самая отчаянная подбежала ко мне и спросила, чем и как надо помогать, я быстро объяснил ей чтобы она сгибала её ноги, тем самым выталкивая воду из желудка, а сам рот в рот вдыхал в неё воздух, давя на грудь, чтобы сердце заработало. Она была очень молода, лет восемнадцать-двадцать и её организм очень хотел жить, да и поспел я вовремя, поэтому она вскоре судорожно задышала и через какое-то время открыла глаза, бессмысленно вращая их по сторонам. Всё что я мог сделать для неё я сделал, всем чем мог помочь я помог. Приказав девушкам чтобы те отвели её домой, я, смеясь на прощание, посоветовал им, что бы они наперёд купались голыми и риску утонуть меньше, говорил я им, да и проезжим такое зрелище будет в радость. Забравшись на телегу, поправив мокрые волосы, мы с Буяном продолжили свой путь. В этот же вечер в харчевню, где я часто выпивал с друзьями, раскидывая людей в разные стороны, вбежал кузнец Степан. Увидев меня и схватив за грудки, он словно пушинку вытащил меня из-за стола и  приподнял над полом. Сердце моё провалилось в пятки, уж бил меня француз бил, бил да не добил. А тут свой, русский кузнец, походу сейчас, со всего маха, как хряпнет меня об дубовый пол и вот тебе, зарасти, господи весь я тут. Но он осыпал меня благодарностями и, сжимая меня до хруста в костях, сообщил мне, что он теперь мой должник на всю жизнь, что это его дочка Оксанка тонула сегодня в речке и я как будто посланный богом, как бы ангел вовремя подоспел и спас её. Вот что-что, но на счёт ангела мне очень понравилось, и я спросил, смеясь от души своих товарищей, не видят они у меня за спиной белоснежных крылышек, мы все смеялись, и водка в тот вечер лилась рекой, принося не плохую прибыль хозяину заведения. Кузнец Степан угощал нас со всем русским размахом, Степан был одним из лучших кузнецов нашего городка и многие знатные и зажиточные горожане своих лошадок подковывали только у него и не у кого другого, да и по другим хозяйственным делам к нему за всегда ломился люд. Он был богатым человеком, все это знали поэтому, когда утром он повёз меня к себе, я подумал, что он будет совать мне деньги, но к моему удивлению и к огромной радости он подарил мне повозку, почти же такую как моя, только намного просторнее и она была крытой не промокаемым брезентом. Но это было, друзья мои, далеко-далеко не всё, взяв с меня клятву что я не кому и не когда не выдам секрет этой повозки и дождавшись от меня утвердительного ответа, он попросил приподнять её за край, недоумевая к чему всё это я напряг все силы и приготовился тужиться, но она к моему большому удивлению легко поддалась и оторвалась от земли, вот вам истинный крест друзья мои, она была легче любой другой повозки, раза в три не меньше, как пить дать. Я, конечно, не сразу поверил в происходящие и ещё несколько раз с лёгкостью поднял, её потом, взяв за оглобли не сильно напрягаясь, покатал её по двору, моей радости не было придела. Клянусь вам братцы мои, это было просто чудо чудное. Женщины накрыли стол, и он выпроводил их, плотно закрыв за ними дверь. Даже своим близким он не рассказывал ту историю, которую поведал мне.
 Когда французы пёрли недуром по Калужской волости, прорываясь к Москве, Степан, забросив все свои дела так же, как и многие ремесленники отправился, добровольцем, воевать с лягушатниками.  Так как добровольцы были люди разного возраста, то из них формировались партизанские отряды, чтобы громить вражину со стороны огорода, то есть со спины. Лишая его продовольствия, фуража и сена. И вот однажды их отряд разгромил небольшой хозяйственный французский обоз, где везли всякую утварь, хомуты, сёдла и прочее. Но одна телега была загружена брёвнами, просто ошкуренными брёвнами. Которые не привлекли внимания никого из партизан. Пока мужики перебирали трофеи, Степан подошёл к повозке с брёвнами и обратил внимание что, колея от колёс совсем не глубокая. Хотя по идее под такой тяжестью должна быть, как минимум вдвое глубже. Он приподнял одно из брёвен и не сразу понял, что происходит, бревно было на удивление лёгким. Делая вид, что его интересует только телега, он сбросил все брёвна на землю, якобы за ненадобностью, и весь их отряд направился в лагерь. Никто не обратил внимания и даже не вспомнил о каких-то там брёвнах. Позже он вернулся и, вырыв яму на бугорке, чтобы вода не заливала, сверху накинув холщовым мешком,  прикопал и забросал их листьями. Степан говорил мне, что и сам не знал, для чего они ему нужны. Но он был ремесленником в третьем поколении и такие необыкновенно лёгкие брёвна могли пригодиться. К тому же их тащили французы в сторону Москвы, значит, зачем-то они были им нужны. А как рассуждал Степан: «А чем это мы русские глупее лягушатников? Да как бы ни так, накось выкуси, хрен вам с горчицей!». Уже после войны снарядив повозку, истратив две недели пути, он привёз их себе в кузницу и укрыл под навес. Они прекрасно сохранились и ничуть не подгнили. Когда он убедился, что они прочнее берёзы и ракиты, то решил сделать из них повозку. Как то он подковывал какому-то проезжему учёному коней, и тот хвастался, приняв на грудь, что будто знает всё на белом свете. Степан взял, да и спросил его про брёвна, к его удивлению учёный с радостью рассказал ему, что есть самое лёгкое и очень прочное дерево, название его - бальса. Что растёт оно далеко за океаном и является очень редким и дорогим деревом. В Европе только самые богатые и именитые персоны могут позволить себе кареты и мебель из этого редкого дерева. Куда и кому везли лягушатники эти брёвна, говорил Степан, так и осталось большой тайной. Да и бог с ней, оно мне больно то и не нужно.
 Оценив подарок Степана, я заверил его что, это я теперь его должник. И если вдруг опять понадобиться кого-то спасти или наоборот утопить, к едрени фени, то обращайся Стёпа, я тут как тут. Я шутил и смеялся, настроение было замечательным. Мне не терпелось обмыть повозку на прочность оси и на ход колеса, так сказать. Когда я в первый раз запряг своего Буяна, то он целый день с удивлением оглядывался, ему всё время казалось, что он меня потерял, и сзади него никого нет, настолько лёгкой она была. Но убедившись, в очередной раз, что повозка катиться следом, а моя небритая улыбающаяся морда сидит в ней, он успокаивался и мы продолжали свой путь. Как-то приняв на грудь и в хорошем расположении духа, меня вдруг осенила такая мысль, что такому красавцу коню как мой Буян, запряжённому в такую шикарную повозку. Да и мне, «первому парню на деревне», надо как-то по любому выделяться из общей массы телег, бричек и повозок. Я взял, да и написал красной краской на брезентовых боках своей повозки, стараясь и тщательно вырисовывая каждую буковку, ПОЧТА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ. Я полюбовался со стороны на сделанную мною надпись и понял, что это событие надо полюбому отметить. Первое время все встречные показывали на меня пальцем, но потом постепенно ямщики, служившие на нашей почте, один за другим, сделали такие же надписи на своих повозках. Это становилось традицией. Встретив такие повозки, я кричал, что они должны мне пол литру каждый, они смеялись и при случае угощали меня выпивкой. Все знали, что я первый обозначил нашу почтовую службу и что уж тут греха таить, скажу я вам братцы мои, мне это сильно льстило и я открыто гордился этим. Многие ездовые стали подмечать, что в гору в сильную непролазную грязь им приходилось спешиваться и даже помогать своим лошадям, вытягивать их тяжёлые телеги. Я же, сидел в своей повозке, как король на троне, а мой Буянчик, без особого труда, преодолевал все препятствия. На все расспросы почему, да как, я говорил, что мой Буян был очень сильный и, это было абсолютной правдой, а также ещё он очень жалостливый и запретил мне одноногому инвалиду покидать повозку, категорически. Но так значиться от большой любви ко мне. Конечно, всех не проведёшь, многие догадывались и старались выведать секрет повозки. Но я помнил клятву и даже сильно пьяный держал язык за зубами. Что бы ни обижать и не раздражать любопытных, я клялся им, что сам не знаю секрета, отчасти это было абсолютной правдой. Я с лёгкостью осенял себя крестом для пущей убедительности. Как-то я заехал к кузнецу Степану, но его не оказалось дома. Оксанка, его дочка, сказала, что он должен скоро вернуться и предложила подождать его. Тогда на реке я не разглядывал её, было не до этого, но уже позже я откровенно ей любовался, она была красавицей из красавиц. Большие синие глаза всегда очень внимательно смотрели, заставляли меня краснеть и почему-то я всегда смущался от этого взгляда, но в этот раз я был навеселе, а пьяному оно и море по колено. Она угостила меня прохладным квасом, Буянчика напоила водой из колодца и продолжила делать свои дела по двору. Чёрт дёрнул меня тогда за язык, и я сказал ей: «Ты знаешь, Оксаночка, то, что было тогда на реке ни как нельзя забывать. Ведь мы как бы целовались с тобой, значит я как порядочный, должен вести тебя под венец». Она не спеша направилась в мою сторону, и я подумал, уж не в щёчку ли она меня сейчас чмокнет. Но она залепила мне такую звонкую пощёчину, что даже Буян в страхе попятился назад. Дааа…, ручонка у дочери кузнеца была тяжеловата, под стать молоту. Она развернулась и побежала в хату, но я успел ей крикнуть вдогонку. «Ах ты ж ведьма, надо было не спасать тебя, а наоборот, ещё и наковальню привязать к ногам, чтоб не всплыла, мать твою…» Конечно же я шутил, но щека горела огнём и ещё долго в ушах стоял колокольный звон. Одно лекарство было у меня от всех невзгод и хворей, и я плеснул себе в кружку. Синеглазая и черноволосая красавица Оксанка вдруг напомнила мне давно забытую рассказанную когда-то красивую легенду моей покойной матушкой.
   Когда-то давно, вдоль берегов реки - Великой Вороной, прозрачной полноводной жили славянские племена. И расцвела на её берегах девушка черноволосая синеглазая, красавица Ворона. Но налетели татары с печенегами и посекли много Русичей, только Ворона едва-едва успела переплыть на другую сторону. Многие богатыри засматривались на синеглазую красавицу, но сейчас увидав, что её преследуют, попрятались в густом не проходимом лесу. Печенеги же, сделав плоты, были уже совсем рядом. Один храбрый славянский воин носивший имя - Хопёр, из племени Вятичей, подскакал и посадил на коня себе за спину Ворону. Печенеги стали осыпать их стрелами, но сама река взбунтовалась и подняла волну, не давая ворогам прицелится. С тех самых пор, рассказывала мама, стали называть ту реку Хопром. В честь спасённого, ей же отважного, юноши.
 

                Часть 5.
   Был осенний дождливый день, у нас с Буяном был редкий заслуженный выходной, я собирался к вечеру в гости к одному из сослуживцев на его день рождения. Целый день у меня ушёл на то, чтобы перестирать свои вещи, затем, наложив в утюг углей, я выглаживал свою праздничную рубаху и парадный сюртук. Эх, если б кто знал, как я ненавидел это делать, я-то обжигался, то проливал воду. Один раз прожёг штанину, это было для меня самым большим мучением, но вот наконец-то, ругаясь на чём свет стоит, я более или менее привёл себя в божеский вид. Пока я запрягал Буяна, близился вечер, он мотал своей рыжей башкой, мешая запрячь его. Он выпрашивал свой вечерний сахарок, я хотел сначало запрячь его, а уж потом угостить. Но он продолжал мне мешать, я догадываюсь, кто подкинул мне такую идею в тот момент, тот, кто боится ладана, и я заместо сахара вынес ему кусок соли. Распробовав угощение, он недовольно фыркнул и выплюнул соль на землю. Как-то очень внимательно, не как всегда он разглядывал меня с ног до головы. Меня это рассмешило до слёз и, наконец-то отсмеявшись, я отдал ему его вечернюю пайку. Всё было готово, и мы отправились в путь, но то, что произошло потом, навсегда отбило у меня охоту подшучивать над этим злопамятным, рыжим мстителем. Подъезжая к мосту, он вдруг закусил удила и, спустившись к реке, зашёл по пузо в воду. Я сразу понял, что он мстит мне за соль. Но я тоже был принципиальный и тоже «закусил удила», я, смеясь, начал доказывать ему, что пусть он стоит здесь столько, сколько захочет, ведь он в воде, а у меня в повозке сухо. Через какое-то время я понял, что могу запоздать, но на все мои понукания и крики он был глух, слеп и не реагировал, а на сильное хлопанье вожжами по бокам, он встал на дыбы и со всех сил плюхнулся в воду. Брызги полетели такие, что меня как будто бы окатили из ведра. Он шагнул ещё глубже, и мутная холодная вода залила повозку. Делать было нечего, я вылез из телеги, очутившись по пояс в воде, мокрый от макушки до пят, потащился к берегу. Этот рыжий осёл, фыркая, тут же вышел из реки. Наряд, который я целый день выглаживал, был испорчен и не о каком дне рождении думать уже не приходилось. Проклиная его, на чём свет стоит и, привлекая криками, внимание редких прохожих мы мокрые возвращались домой. Я грозил ему, что обязательно сдам его шкуродёрам, обзывал его вислоухим ишаком, проклинал того беса, который его зачал и клялся ему, что я обязательно исправлю эту оплошность. Он как всегда выслушивал мою брань и с довольным видом победителя бодро катил повозку. Дома привязав его в сенях, конюшни у меня не было, сени заменяли ему стойло и, нас с ним разделяла бревенчатая стена. Даже кошку я не мог позволить себе завести, так как мы с Буяном подолгу были в разъездах, и я брал кота, что бы он погонял мышей, у своего соседа. Да вот так-то мы и жили, не тужили. Переодевшись в сухое бельё, натерев грудь водкой и пол кружки приняв вовнутрь, с тусклой коптящей лампадкой я пошёл к нему и присел рядом. «Да хрен с ним, с этим праздником, чай не последний день рождения, нагуляюсь ешшо!» Он опустил голову, подставляя уши, чтоб я почесал за ними. Поначалу многий люд предлагал мне продать Буяна, но со временем о нашей дружбе стали ходить легенды и уже никто даже не заикался на эту тему.
   Чёрт дёрнул меня в тот февральский вечер пробиваться через сугробы в городок. Мело не шуточно, двое суток вьюжило, так что заносило избы по самые крыши, только дымок, поднимавшийся из труб, выдавал, что в этом сугробе стоит чья-то хата. Пурга забила деревенскую харчевню до отказа, мужику даровалось послабление, неотложной работы ни у кого не было, поэтому в дело и без дела многие деревенские мужики, как только наступал вечер шли сюда почесать лясы. Ну а в такую бесовскую карусель, когда ветер сбивает с ног и не дает  не вздохнуть не выдохнуть, то тут уж сам бог велел собраться всем вместе да под чарочку да с солёным огурчиком побалагурить да поспорить, чья пушка била точнее наша али французов, чей конь выносливей да быстрее, шутили, травили байки, обсуждали наболевшие деревенские дела. Там- то я и услышал, откуда пошло название нашего городка. Оказывается, один беглый казак по имени Балаш скрывался в здешних местах от своего помещика, а так как был он работящий и скор на руку, весел и сообразителен, вокруг него постепенно сбивался беглый люд, постепенно строясь и обживаясь. Вот так-то в честь него и был назван город - Балашов.  Проиграв в карты почти целковый, да после двухдневной разгульной жизни, от гула и песен моя голова раскалывалась на две части. Хотелось просто тишины и покоя. Когда зашёл в конюшню проведать Буяна и отдать ему его вечернее лакомство, он тоже нетерпеливо стал бить копытом и трясти гривой, давая понять мне, что пора в дорогу. Ему осточертело стоять двое суток без дела, его сильное молодое тело требовало разминки и движения. Глядя на него, я спросил: «Думаешь прорвёмся?» Он уверенно тряхнул своей рыжей башкой и сильно ударил копытом о деревянный пол. Ветер начал потихоньку стихать и из-за рваных туч нет-нет да показывалась бледная, как моя с похмелья физиономия, унылая, холодная луна. Но было видно, что метель ослабевала, мужики отговаривали и убеждали меня, что всё бы не чего, но в низинах и в ложбинах снега теперь набило по самые уши и придётся не раз распрягать коня, чтобы сначала налегке пробить тропу и уж только потом протаскивать сани. Всё, что они мне говорили я и сам прекрасно знал и меня это совершенно не пугало, мне надоело до чёртиков беспрерывная болтовня, нестерпимо хотелось в дорогу, вдохнуть полную грудь морозного воздуха, хотелось тишины и простора. Когда мы выехали с Буяном, ветер стихал на глазах, да и сильные перемёты в поле не скапливались, снег сдувало с хорошо утрамбованной тысячами ног дороги, вот только в низинах да вблизи леса поджидали снежные сюрпризы. Буян после двух дневного безделья, весело и игриво катил сани, я же, сняв бубенцы с дуги, наслаждался тишиной и покоем, свежий воздух наполнял мою грудь и выветривал из меня всю болезненную дурь, которая накопилась во мне, за время безделья. Отъехав от села совсем не далеко с версту не больше, как вдруг ночь и тишину пронзил протяжный, зловещий, леденящий душу волчий вой. Да уж эта песня была написана самим дьяволом и была ненавистна не только запоздалым путникам, но и всем живым существам, услышавшим её. От неожиданности я подскочил как ужаленный, Буян встрепенулся всем своим рыжим телом и навострил уши, конечно, мы и раньше слышали эту тоскливую песню, не сулившую не чего хорошего, но никогда она не звучала так близко. Надо было поворачивать как можно быстрее обратно в село, но вой повторился и повторился прямо у нас за спиной. Вот те и нате, моё почтение, здрасти, они отрезали нам путь, хорошо если их была не большая стая, пять-шесть волков. Вилы, топор и кнут были у меня под рукой, и я бы мог задать им жару, ведь село то было совсем рядом. Но тут луна на минуту выглянула из-за свинцовой тучи, наверное, специально, чтобы показать своим самым верным любимцам, какие мы сочные и вкусные, луна она как родная мать волкам, они всегда были с ней заодно. Стало ненадолго светлее, и я увидел их, их было больше тридцати не меньше, не к чему было их пересчитывать. На войне, я навскидку, почти безошибочно научился определять количество врагов. Вилы и кнут были уже не помощники, эх сюда б нашу полковую артиллерию, подумал я или наш пехотный полк со всем снаряжением. Но не тех не других поблизости не было, а волки были и надо полагать очень голодные, это вам не французы братцы мои, они в плен не берут. Буян тоже их видел и тоже понял, что к чему, теперь вся надежда была только на него. В наших краях егеря и местные крестьяне не сильно давали расплодиться волкам. Часто устраивая на них облавы и, если они у нас и появлялись, то совсем не большими стаями, но видно в этот год лютая зима заставила их объединиться, для охоты на крупную дичь и на нашу беду этой крупной дичью могли оказаться именно мы с Буянчиком. И мы понеслись как пушечные ядра, только не в сторону врага, а наоборот, от него и только снег комками вылетал из-под мелькавших копыт моего друга. До ближайшего села было вёрст семь не меньше, я не сомневался, что Буян выдержит бег, в его силе не было никакого сомнения. Но скоро будет ложбина и её наверняка забило снегом, мы бы завязли в сугробе по самые уши. Буян, запряжённый в сани, и я одноногий искатель приключений, стали бы прекрасным, сытным ужином для этой серой шайки. Не теряя времени напрасно, я начал действовать, первым делом скинув тулуп, удерживая с трудом равновесие за вожжи, не задумываясь ни на секунду, перепрыгнул с саней на спину Буяна, никогда не думал, что мне придется с одной ногой проделывать такие трюки. Но волчья стая, бежавшая где-то рядом в темноте, не оставляла времени на размышления, достав нож из-за пояса, я срезал подпругу и собрав вожжи в клубок отрезал оглобли от хомута. Всё, наши сани остались один на один с волками, тулуп, кнут, вилы, мешки для писем и мой солдатский трофейный термосок с водкой, всё досталось врагу. Я и в седле боялся проскакать на Буяне во всю его прыть, а тут обхватив его ногами мёртвой хваткой, вцепившись в хомут, мы летели с ним, как мушкетные пули и только ветер свистел у нас в ушах. Я думал, что от такого галопа мои глаза выдует из глазниц встречным потоком, но я ни на секунду не разжимал руки, я просто тёрся лицом об гриву, вытирая слёзы. Без саней и поклажи, Буянчика, не томшто там какие-то драные волки, его бы французские пули употели бы догонять. Братцы мои родимые, православные вы мои, вот вам крест истинный, не когда в жизни я больше так лихо не катался, ей богу не вру, ему взаправду равных не было. Потом многие мужики подшучивали надо мной, что я одноногий акробат и что мне надо в цирке выступать, а не на почте служить.  Ну  представь себе номер, что выпускают на арену стаю волков ты обгоняешь Буяна и волки умирают от удивления, вот это был бы номер, шутники хреновы, посмотрел бы я на них, будь они там. Ещё шутили, что, мол, наложил я от страху в сани да так много что Буян свести не мог, потому и отрезали их к едрени фени, я отшучиваясь соглашался, да так оно и было, волки как увидели такое дело, подумали богатырь впереди и отстали на проч. В общем волков мы в ту ночь не видели и не слышали, мы влетели в село конь мой мокрый и разгорячённый, я же наоборот закоченевший и облепленный снегом, ресницы смерзлись, на них весели льдинки, я сдирал их пальцами пытаясь разлепить глаза. Утром на санях мы с Мироном и двумя его работниками, вернулись за своей поклажей.  Снег вокруг был истоптан волчьими лапами, по всему было видно, что они искали меня в санях.  Всё было цело и невредимо, и только овечий тулуп, был разодран на куски, повсюду на белом снегу валялась чёрная шерсть, надо полагать это была мне месть за то, что я не соизволил накормить их разбойничью шайку.
   Как-то довелось мне подвозить одного бравого веселого солдатика добиравшемуся из московского госпиталя в родную сторонушку, к старикам родителям, разговорились с ним, то да сё. Он, как и я бил французов и нам было, что обсудить. И вот поговорив о войне, он рассказал мне, что в Москве и в Санкт-Петербурге появились дилижансы это тоже, что карета говорил он, только раза в три побольше будет, по шесть лошадок их возят не меньше. Не довелось мне на них прокатнутся, но вблизи видел, человек двадцать вмещает. Поклажи всякой уйма и почта туда же, по близлежащим городкам ездят, но поговаривают, что в скором времени по всей России будут людей и почту развозить, я ухмыльнулся, нам с Буяньчиком работы хватит, а свою повозочку я даже на позолоченную карету папы римского, с его доплатой не сменяю. 
С утра мы подъехали к почтовому отделению, аж три повозки, такое случалось редко. Егор Кузьмич, сообщил нам, что нам прислали из Москвы несколько новых газет называвшийся, новой Санкт-Петербургской газетой, который мы будем развозить по деревням и сёлам и выдавать их только строго сельским старостам, в обязанности которых будет входить, обязательное прочитывание всем желающим безграмотным сельчанам. Газета была очень своевременной и нужной по моему разумению ведь в ней печатались, все нововведения, приказы, происшествия и много-много-много полезного, и нужного. Я с нетерпением ждал ее, и пока мы были с Буянчиком в дороге, то с большим интересом прочитывал её от первой до последней буквы. Если же мне случалось кого-то подвозить, то я с удовольствием читал им вслух, а особо интересные происшествия, я приберегал для постоялых дворов, где вечерами рассказывал внимательно слушавшим мужикам, ведь вся первая информация в нашем уезде, как не как была в моих руках.
 

                Часть 6.
  Так уж случилось, что некого было послать, на левый берег реки Волги матушки, надо было ехать в один небольшой уездный городок, отвести туда почту, какой-то сундук, закрытый на замок и какое-то важное поручение вручить полковнику драгунского полка, который там квартировал. Поручение я должен был вручить лично в руки под роспись в ведомость. Такие же поручения возят военные посыльные, сказал я нашему смотрителю, но Кузьмич объяснил мне, что у военных какие-то учения и людей не хватает, поэтому перепоручили нашей службе, через три дня ты должен быть там, оттуда не спеши, береги коня. Я засобирался в дорогу, ведь только в одну сторону было вёрст четыреста, я хорошо знал, что если нам давали три дня, то два дня уж по любому оставалось про запас, поэтому я, пристроившись к купеческому обозу, подвод в сто, перевозившими подсолнечник на Волжские баржи. Купеческие подводы были не сильно тяжелогружеными, подсолнечник — это не зерно, поэтому они довольно-таки бодро шли в сторону Саратова и, мне было намного веселее и по большому счёту, не теряя времени, ехать вместе с ними. Через двое с половиной суток, мы были уже под Саратовом. Осталось только проехать густой дубовый лес, да спуститься вниз с крутой горы Алтын, и мы были бы уже на месте. Но вот эта-то густая дубрава славилась по всей округе, небывалым разбойничьим разгулом. Конечно на такие большие обозы как наш, шайка Федьки Косого, которая орудовала в этих местах, не посмела бы напасть. Но вот небольшие обозы и одинокие путники не раз встречались с отчаянными людишками, не боявшихся ни черта, ни бога. Как рассказывают бывалые ямщики, что грабил он чаще всего, когда зажиточные крестьяне али купцы возвращались с рынков, распродав товары, с туго набитыми кошельками. Были у них информаторы и в кабаках, и в питейных лавках. Потому как они завсегда знали, кто, когда и сколько везёт. А как уж встретил лихих людишек, тут уж не брыкайся, читай отче наш. У каждого своё ремесло, многие смельчаки пытались дать отпор или ускакать, так те бесследно исчезали, где-то в многочисленных оврагах, которых было здесь пруд пруди. Рассказывают, что тех же людей, кто отдавал добро сам, не трогали и отпускали с миром. А как-то даже помогли одному очень бедному крестьянину, попавшему в беду. Не знаю уж, правда, не знаю, уж нет, но как сказывают люди, возвращался один мужик в родное село. Распродал товары и в кабаке на выезде из города подпил малёхо. Кто-то из карманников денежки то и увёл. А дома семеро по лавкам, голодненькие, ждут тятьку с подарками, вот едет он и плачет. Тут Федька Косой со своими дружками увидели мужика, что борода в слезах хоть выжимай. Федька и спрашивает:
- «Ты это что ревёшь как баба при родах? Не ушто нас так испужался, что всю жидкость из себя выдавливаешь.» Мужик то и рассказал, что мол так-то и так….
- «Что деткам говорить буду, да и жинка на сносях ну прям хоть щас в петлю».
-«Сколько ж денег у тебя увели?», - спросил Федька Косой,- «И в каком кабаке это было?»
- «Да почитай рубъ с полтиной, а кабак тот, вот прям перед выездом», всхлипывал мужик.
 Рассмеялись разбойнички лихие и отсчитали мужику рубъ с полтиной, сумма я скажу достойная, на коровку али на лошадку тянет. Мужик сначало отказываться стал, а Федька ему говорит:
- «Ты бери, дурень деревенский! И впредь по кабакам не шляйся о детишках думай. А того, кто тебя обчистил мы сегодня же враз сыщим и своё назад возвернём».
 И сказывают, будто бы так оно и было. Вот так-то вот. Значит, были души у них человечьи только чёрные, да сильно чёрствые, ведь с другой стороны то посудить, сколько кровушки пролили безвинной, кому теперь это известно то. И вот однажды жандармы чуть было не взяли Федьку Косого, переоделись в простых крестьян, на трёх подводах, покололи глаза в кабаках туго набитыми кошельками, чтоб донесли атаману о жирном куске, а сами вооружённые до зубов поехали из города прямо через «разбойщину», так называют это место. Бой у них там случился, не на жизнь, а на смерть. И с той и с другой стороны кровь пролилась, а самого Федьку подранили, он с коня свалился, конь от грохота выстрелов, вскачь. Дружки не бросили, подхватили на другого коня поперёк, так на одном коне вдвоём и ускакали. Жандармы после боя Федькиного коня подманили, пустились за ним в след ведь конь то он завсегда домой идёт. Самого Федьку так и не поймали, а вот добра из его дома, с окраины Саратова, несколько подвод вывезли. Но как бы там не было, а шайка то и посей день орудует, правда хитрее стали по-глупому не прут и ни как их не изловят. Да и чего только не говорят, будто и с жандармами он теперь заодно и что умер он, от ран. Где правда, где вымысел никто не разберёт. Да и какое мне дело до этого. Вон Буян ногу тянет, видно что-то с подковой, в ближайшую кузню нужно заехать неотложно.
     Через Волгу-мать переправляли подводы день и ночь, что на тот берег, что на этот. Работы было лодочникам не впроворот. Разные были приспособления, но чаще делали так, четыре большие струги сбивались между собой брусками, сверху стелили из досок палубу и подвод по пять, шесть в зависимости от загруженности на вёслах переправляли на другой берег. Там-то я в первый раз и увидел бурлаков. Весёлый был народец, у них была очень тяжёлая работа. Человек по тридцать, по сорок, они как лошади тянули баржи, гружённые всем чем, попало вверх по Волге-матушке. И при этом шутили, смеялись и почти всегда пели песни. Мне было очень интересно, почему на эту работу не годятся лошади или волы, коих было в округе предостаточно. И старый вёслочник, седой как линь, разъяснил мне, что, во-первых, ноги коней и буйволов проваливаются глубоко копытами и мокрый песок стирает поверх копыта на изгибе за короткое время в кровь, выводя этим самым скот из работы и увеча его. А людская нога не проваливается, черствеет не хуже камня, кожа грубеет, что и обувь ни к чему. Да и просто людская сила намного дешевле. Поэтому купцы с удовольствием нанимают именно бурлаков. В каждом городе или большом селе, располагавшемся вдоль берега, существуют целые артели бурлаков. И когда одна группа дотягивала баржу до определённого места, то потом впрягалась другая. Буян с опаской косил своим чёрным глазом на бурлатские лямки, но я заверил его, «Не дрейфь, мой рыжий друг, уж куда-куда, а в баржу я тебя запрягать ни за что не стану. Выполнив задание, через неделю мы были дома. Многие поговаривали, что в Санкт-Петербурге среди военных ходят волнения. Да и вправду, примерно через год мы узнали о восстании декабристов.
 Вот как-то отъехав по службе от городка версты на три, я увидел идущую нам с Буяном на встречу старую женщину. Она тяжело волочила ноги и у неё на плечах по обе стороны коромысла были подвешены увесистые котомки. Это было очень печальное зрелище, и я притормозил Буяна.
 –«Ты куда мать, ели-ели ноги волочишь?»
 -«В город иду к тюрьме, передачку несу сыну». 
-«Даа…, так ты можешь и не дойти» и я развернул Буяна. Она настолько устала, что не смогла сама залезть в повозку, пришлось мне подсаживать её. Пока ехали к тюрьме, я всё расспрашивал.
- «Неужели нельзя было подождать и с попутной повозкой доехать до города?»
-«Да тороплюсь я очень, вот в чём дело, хотят сына моего на каторгу сослать, повидаться хоть в последний раз, да вот вещи тёплые ему собрала». 
-«Да что ж натворил то он такого?», удивлённо спросил я.
-«Застал жену свою, да положил топором, в горячке обоих, любил её сильно, теперь дитя малое осталось одно. У родителей покойной живёт. Я-то уж сама за собой ели ухаживаю». Ссадив её около самых тюремных ворот, я пожелал ей всего хорошего.
– «Сынок, сказала она мне, я сегодня в церковь зайду за сына помолиться, парень ты уж больно хороший, сердце у тебя доброе. За твоё здравие свечку зажгу, скажи, как звать то тебя?»
 -«Это ты хорошо придумала мать», ответил я, смеясь, - «а то я давненько в церкви не бывал, всё некогда работа да работа. Гавриковы мы, мать, Гавриков Поликарп Иванович я». И мы резво тронулись с Буяном в путь, ведь нам нужно было теперь наверстывать упущенное время.               
 

 
 



Ссылка на ютуб - https://www.youtube.com/watch?v=HKSvTF_uANE   
   
                январь-март 2017