Герои спят вечным сном 48

Начало:
http://www.proza.ru/2017/01/26/680
Предыдущее:
http://www.proza.ru/2017/11/10/115
   
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
ВЕРТИТСЯ

"Претерпевший же до конца спасётся".
Евангелие от Матфея.

Этногенетика русских весьма неоднородна из-за сложного исторического развития на огромных территориях. Поэтому такой материал не даст осязаемого результата. Иудеи – другое дело: особенности вероисповедания мешают кровосмесительству или наоборот? Кровосмесительство это – когда близкие родственники зачинают дитя. У евреев в силу особенностей вероисповедания оно допустимо.

Леон слушает с утра до ночи, даже во сне умудряется помнить, что звучало. Вот возможность в совершенстве изучить язык! Вот необходимость понимания! Хотя, если вдуматься, всё едино – мыслей палаческих не предугадать, глубин ужаса не измерить.

Главное же: был Антон, или померещилось? А почему, собственно, главное? Что так, что эдак? Нет у Новиковского Леонида будущего, хоть ты облезни! Самолюбовалка это, самообман. Есть разница: больно или щекочется, холод или припекает.

 «Ну, Софьюшка, мой друг,
Какая у меня арапка для услуг:
Курчавая! горбом лопатки!
Сердитая! все ко?шачьи ухватки!

Да как черна! да как страшна!
Ведь создал же господь такое племя!
Чёрт сущий; в девичей она;
Позвать ли? - Нет-с, в другое время». *

Крутится, крутится помесь и сумбур, на притворившийся мёртвым страх наматываются мысли, переплетаясь с ощущениями, втягивается душа в паутину липучую, скрипучую, связывающую в кокон вольный вдох.

Если бы лицом к лицу встал с угрозой жизни, чувством голода, болями, реальным, а не вымышленным испугом, существовала бы цель, концентрировались бы усилия. Благополучие» усыпляет, расслабляет, даёт время и стимул осознать бесполезность надежд.

Если бы Антона поймали, поведение палачей сменилось бы, и какая была цифра? Наверное, всё-таки тройка. Через две на третью ночь, через три на четвёртую. Сегодняшняя считается или как?

Оказывается, в сфере опытов над детьми существуют конкуренты. Точнее сказать: здешняя группа – тайный конкурент всем и всему, вот и спрятались. Но те как-то прознали. Ризеншналь говорил, что ему было предложение, продать материалы, однако, он - не сволочь.
«Не выгодно продавать», - согласился Гирш, - потому что любая мзда меньше вознаграждения первых».

Сколь Леон сумел связать разрозненные обрывки сведений и пониманий, научная группа Маркет и ко. дублирует крупные эксперименты под задачи Рейха. Где-то ведутся они в промышленных масштабах, но внимание психологии не уделяется. К тому же, здешние исследователи в корне не согласны с политикой запугивания, обездоливания и прочих репрессивных мер.

Убедительный довод – халяльное мясо. Мусульмане в присутствии жертвы не затачивают инструмент, предназначенный для убоя. Резать её нельзя в том случае, если рядом находится другое животное. Конечно, степь большая – где хочешь, забивай!
Особенно важно, чтобы у животных во время разрешённого забоя не вырабатывались так называемые гормоны страха. Значит, если пугают привидениями, далеко до конца эксперимента.

Немецкие солдаты достойны чистой продукции. Для того подопытный материал должен содержаться в тепле, покое, довольстве. Временные трудности в виде болей и страшилок – компенсироваться хорошим уходом, сытной пищей, гарантированно спокойным времяпрепровождением.

Всё сделали, за исключением пустячка. «Приют закладывался осенью. Большой дом – для экспонатов; маленькие – для персонала. Там тепло, и вдали от каких-то установок. Летом пришлось передислоцироваться, поскольку настойчивости комаров не предвидели. Теперь же вынуждены жить в лабораторных комнатах и ждут, когда снова наступит осень.

«Семей» здесь четыре. В его «семье» занимаются антигомосексуальной вакциной. Что это, Леон не знает, но уверен, - именно у них всё получится.

Порядок действий даже ему понятен. Первоначальная склонность к этому «гому» проявляется в период какого-то пубертата. Следовательно, если, удалив семенники, исключить пубертат в жизни мальчика, и после вживить ему семенники взрослого «безгомного» мужчины, препарат из его крови должен стать той самой вакциной.

Здесь туго с еврейскими детьми, нужными для экспериментов. Отлавливать здоровых, непуганых следует точечно из населённых пунктов там, где побольше водится, привезли пятерых или обещают привезти, Леон не понял. Есть ли для него разница? Нету. А может быть всё-таки есть? Введение в «семью» новых особей нечто наверняка изменит.

Как получается: ему должны вернуть вынутое? Хорошо бы, только вдруг Антон придёт, спасти, а пришить обратно не успеют? Если, чтобы придержались дни, аккуратненько накапать про Антона и дождаться пришития? Тогда не будет возможности, спастись.
Потомки у него, конечно же, чужими окажутся. Без них можно прожить. Главное, чтоб не заметили, что Новиковский – не как все.

Если сказать пришедшему Антону, чтоб они подзадержались!!! Не бывает никаких «если». Не было Антона. Примнилось всё: один из силуэтов, в отличие от чудовищ, был похож на обычного мальчика, остальное – сам домыслил.

- Нарисуй меня! – Просит Карин. - Позировать очень трудно. Я вытерплю.

- Не умею с натуры. – Лампрехт отодвигает карандаш. Утомительно изображать детали – подвижные они. Вот, как-нибудь далеко отсюда вспомню тебя, и получится портрет.

Маленькая. Сидит на подлокотнике. Волосы у лица! Невероятный запах! - Так странно! Так хорошо! – обматывается за шею ручишка. - Нет у нас братьев, даже двоюродных. У Валентина тоже дочь, а ты – настоящий! Уложишь меня спать, как папа?
- Ступай, переоденься. Приду.

Длинная лента квадратиков расправлена. Там дворовый пёс и домашний кот объясняют друг другу, чья жизнь слаще, и делятся опытом выживания среди хозяев.
- А киски-то лучше получились, - говорит Амалия, - выразительней.

- Да, госпожа. Согласен. Учиться бы ей. Скажите, что обычно читают девочкам перед сном? Где взять?
- Читают? Девочкам? – Амалия хлопает ресницами в полном изумлении. - У изголовья. Там. - Странный взгляд; Очевидно - смущена.
– Отправьте Клаусу. – Лампрехт щёлкает ногтем кошкособак, поднимается по лестнице.

Малая гостиная наверху. Прекрасен, должно быть, вид из этого окна, только не в августовский вечер при затемнении. Неужели налёты? Здесь мирно вполне, даже деревянные лошадки с малышами бегают по кругу. А затемнение! Где его нет? «Ибо, когда будут говорить: "мир и безопасность", тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут». *

Новоиспечённый фельдшер, после колледжа направленный в действующую армию, не считал себя ни «мерзавцем», ни «страусом». Катился он по бескрайним просторам на расстоянии от фронта, вслушиваясь, воображая, имел перед глазами море страдания, поток смертей почти вне личной опасности. Самолётики фигурки видел, бомбы капельки падали, только всё – будто с киноэкрана.

Пора. Шагнул Лампрехт через порог, и… в свете ночника увидел крохотный клубочек под одеялом, глазки среди кружев, совершенно счастливые. – Вот и доброй ночи! Книга обнаружилась на полке у изголовья.

«А как раз около этого времени, - грянуло с первой же строки, - один могущественный король вёл войну с соседним государством; юноша поступил к нему на службу и отправился на войну. И когда войска сошлись и произошло сражение, он подвергался большой опасности: кругом него так и сыпало свинцовым горохом, многие из его товарищей погибли. А когда и главный военачальник был убит, то все уже собирались обратиться в бегство; но юноша выступил вперёд, ободрил их своею речью и воскликнул: "Не дадим нашему отечеству погибнуть!" Тогда последовали за ним и все другие, он двинулся вперёд и побил врага». *

Ни разу не захотелось озвучить это малышке! Дальнейшее – тоже. Перелистывая страницу за страницей, Лампрехт вспомнил смущение Амалии: одна история другой краше.
- Что тебе нравится? – Спросил и услышал: - Про Деву Марию.
- Где? Расскажи.

Не сталось. Дверь снаружи толкнула Лилиан – ходячая подушка, сверх головы укрытая волочащимся по полу одеялом.
- Вы будете в моей комнате, - объяснила девочка, освободившись. – А я тут, на «больном» диване. - Лампрехт понял: диван на случай болезни ребёнка.

– Идите вниз. Я не хочу. И это понятно: там, внизу - продолжение разговора о войне.
– Почему не хотите? – Спросил.
- Решение принято. – Был ответ.

- Какое решение?
- Знаете, нам говорят: мы должны иметь обо всём своё мнение. Бывает ли иначе! Бывает, если следуешь за кем-нибудь, потому что он… как это?
- Лидер, авторитет, – подсказал Лампрехт.

- Да. Только авторитеты - не родители, не сёстры, даже не учителя, а… Петра, например, поскольку она уже имеет мужчину. Если так, получается – мнение не моё, но Петры? Почему ни Карин? Потому что маленькая. А если умная и последнюю крошку отдаст, тогда как?

- Вы же сами сказали: ваше - приоритет. «Всё испытывайте, хорошего держитесь». *
- Правильно. Принимается молча, только мной, и никому до него не может быть дела: с кем хочу, с тем и соглашаюсь, причём, даже этот кто-то может и не знать, так говорил Папа, и я решила взять его в авторитеты: любит больше всех и много пережил. Знаете, как скверно!
- Знаю.

- Оказывается, то же самое – Матфея 24 и Луки 21. Почти слово в слово! Я после этого десять раз прочла псалом и другое, что он велел, прежде, чем разум ясным сделался. От советов Петры этого не происходит. Но лишь с ясным разумом обойдёшься без бед, не правда ли?
Лампрехт кивнул утвердительно, хоть и сомневался в обхождении без бед. - Скрыто будущее, - сказал. - Надо разбирать по капельке, по минуте.

Взявшийся уладить «опоздание» Валентин вернулся, взглядом ответив на молчаливый вопрос: нет проблем. - Я тоже еду завтра вечером.
Сели у камина. Валентин навёрстывает ужин. Амалия вяжет. Анна ждёт, когда угомонятся младшие. Больше нет возможности отсрочек. Следует подтвердить: Нина, вот что испугало.

- Он в коробке сидел, в большой, - сказал Лампрехт, чувствуя, как жуть растёт снизу, - поскольку не знали, что умеет ползать. Он коробку опрокинул и вылез на порог. Гитлерюгенд – с размаху ногой в лицо. Я далеко был, с носилками – не бросишь. Как-то обошлось. Директор велел убрать. Отвезли куда-то, и другого подобрали, совсем крохотного.

- Они там что, на дороге валяются? – Спросила Анна.
- Вроде того. Столько горя, что ни слов, ни сил. И вам подобной участи вовсе не желаю.

- Причём тут я?
Валентин, предполагавший вопрос и готовый отвечать, отставил тарелку, развернул карту.

- Даже если не будет бесчинств, - сказал, - смотри внимательно! Сейчас это выглядит так. Что произойдёт, если сожмётся сначала так, потом так? Все стволы прицельно сосредоточатся, и все руки, даже по две, не устанут нажимать курков до тех пор, пока ни расплющат в точку. Спросишь: почему? Ответь сама: что бы сделала ты на месте отца этого ребёнка?

- Ты уверен?
- Вполне. Тихо здесь, поскольку «мера беззаконий Аморреев доселе ещё не наполнилась». *

- Иное в Бельгии, например?
- Бутафория - эти Бельгии. Всё на восток развернулось: победители с побеждёнными скопом набросились: исконна зависть к богатствам и желание урвать.
- Кого только нет, - подтвердил Лампрехт, - даже французы и тактика выжженной земли, единственный вопрос актуален: под чьими ногами ярче горит.

- Значит, мы кругом неправы? Значит, следует нечто изменить!!! – Чуть ни сошла на крик Анна, вытянувшись струной.
- Конечно. – Язвительной ухмылкой осадил племянницу Валентин. - «И всё-таки – она вертится! *

- Причём тут!
- Что ты умеешь, девочка? Что противопоставишь? Галилей сделал вывод: «ополчились не из-за того или иного мнения, а из-за немилости у иезуитов?»

- Как же быть?
- Галилею? Следовало бы не вертеться в светских задачах, а прежде всего, изучая творение, веровать Творцу, поскольку именно Всевышний создал звёзды и планеты. – Тебе - молить, чтоб не случилось бегство зимой, и ради избранных сократились те дни. Ещё помнить: другой родины у тебя нет; ампутация больной руки – не панацея. К тому же, мы, сидящие под защитой портьер, не столь невинны, как хотим себе казаться.

- Почему?
- Кто за наци голосовал? Кто на факелы экзальтировал? Поза страуса предполагает тычок в зад. Излишне отговариваться: будто причиной поддержки национал-социализма - «порядок, величие!» Война и мировое господство, именно этого желали немцы. Реванша хотелось всем, вплоть до кошек и воробьёв. Кому надо – тот воспользовался. Расплата – нашими детьми, а хозяева руки потирают.

Когда поняли, дядюшка?
- Год назад. Россия! Подумать только! Что там забыто? Тем более, не как прошлый раз, не за Польшу и Галицию! Они в Европу не полезли бы – своего вдосталь. Теперь же! Нет защиты нам, хоть обвоюйся.

- Выехать? – Амалия спросила кого-то стороннего.
- Выехать. Эхом отозвался Валентин. Где нас пустят, если здесь выпустят? До начала следовало. Тогда и у тебя крылья росли от успехов. А победы! Молох войны, зависть, имперские замашки в массовом сознании обладают чрезвычайной инерцией, и ужасен откат. Вы, Макс, Сталинград видели?

- Нет. Лампрехт передёрнулся чувством гадливости. - Воронеж наблюдал в поезде.
- Ну, и как? Отличен от Москвы?
- Весьма, и в «правильную» сторону.

Наконец-то! Настоящая кровать! В кои веки появилась возможность раздеться без риска, вскакивать и бежать. Война далеко. Служба за тридевять земель. Готовый в любую минуту остановиться или упасть вагон проследовал.

Бедная Петра – мужчина в тринадцать! Перед лицом неминуемого, и без того близкие, четверо у огня сплотились. Решили: Анна едет – познакомиться с бабушкой Макса, и чтоб соседи знали о родственниках в Данциге. Там – лес, поле… Возможность эвакуации должна быть. Теперь же – время отдыха, настоящего отдыха, «без бед».

Удар, звук, свет – нестандартная последовательность явлений! Уже внизу Лампрехт осознал себя одетым, но прежде вышиб дверь ногой, сграбастал Карин вместе с одеяльцем и перинкой, услышал бегущих следом Анну и Лилиан.

Скрытый тьмой набор куполов и башенок рассыпался, перестал существовать. Терзаемые лезвиями света небеса объявили мир опрокинутым. Показалось – жизнь там, высоко, здесь же – ожидание смерти.

Два огненных столба упрочили очевидность переворота. В районе складов портового управления и Данцигской верфи от каждого «прикосновения небесных сил» взмывала новая «колонна». Земля ходила ходуном. Разбрызгиваясь искрами, расширяясь, росли зарева больших пожаров, отражались в собачьих зрачках.

Пёс, верный, ласковый, сел на дорожке с целью - защитить от любой напасти, прикрыв собой, и недоумённо глядел на съёжившихся в кустах хозяев.
- Имеет смысл вернуться в дом, - сказала Амалия. – Вряд ли попадёт. Здесь нечего бомбить.

- Имеет смысл отрыть убежище! – Возразил Валентин. – Полтонны «камушки». В Пиллау - иллюминация. Каждый «подарок» прицельно кладут, со знанием дела. И всё же - вероятность получения «довеска» существует.

- Самолётик! – Шепнула Карин. – Красивенький! Смотрите! Пропал! Значит что? Застрелен?
- Ушёл. - Так же еле слышно произнёс Лампрехт.
- Как ты думаешь, Макс, меня им оттуда видно?

Благодарность отличает человека от скота, - Харитина Дроновна с младых ногтей это усвоила, потому и прожила во здравии столь годов. Единственно – не знает, как за немчонка молиться. Даже если выведаешь имя, при литургии поминать нельзя. Иной веры, а живая душа. Не он бы, - подохнуть на работах, загнуться под тяжестью котлов.

Нина отстранена из-за дитяти: хворает, видишь ли, усердие требуется, чтоб выжил и не кричал. Поминутно кормит, по часам сцеживается, повседневно пестует: ни сна, ни продыху. Слово перемолвить - тяжесть. Лишь утешение – жара нет у ней, спокойный молокоотток.

- Что тебе, милая, - говорит Харитина Дроновна, - всё одно цельный день на ногах. Сходила бы проведать, наши-то иде? С ребёнком, поди, сподруч – не привяжутся!
- Нельзя, бабушка, закрыто: даже днём патрули да облавы.

- Как такое – нелизя! А эвона! Глянь ко! Супостат мне тем же часом пропуск выписал в награду за рассказ.
- Пропуск? Действительно, пропуск, только пользоваться им опасно.

- Вот те хлоп! Жопа в лоб! Чагой-то?
- Тогой-то, бабушка. Здесь написано: «Предъявителю данного документа разрешается…» всюду проход. Будто главное начальство – предъявитель.

- Эвона! Ловушка, стало быть! Отдам нужному кому по простоте душевной, его и словють?
- Да.

- И надо, всё-таки пойтить, девушка. Натахино сродствие - на Козельцком провулке. О младенце выспросить: крещён ли, как нарекли. Ты вот чаго: спробуй часом на кухню. Можа, не вскричить до одури. А так, дык тама положить яго прохладкою, низочком, я б и сходила.

Нина согласилась, оставила Харитину Дроновну для пробы с малышом. Красивенький; спит; ангел чела коснулся. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Дай Ты средь этой войны хоть на сотни одному силы да радости, разума да совести, умельство рук, добрых людей вокруг!»

Проснулся; глазками качнул. Не след до голосу доводить, потому, как взойдётся криком, - трудней унять его.
Пелён чистых вдосталь, для постирушки вода под рукой. Повит тремя чулками: по груди, по запястьям и ногам. Подгузничек влажный не очень. Один заменить, присыпавши мучицей от опрелости.

Только что это! Не мужеского полу дитя? Ну да – щёлочка. С нами Крест! У Натахи, небось, малый: сама принимала роды. Ещё чей-то младенец. А тот куда? Нечто, две плетушки стояли? Сгорел, брошен Харитиной на погибель! Нет. Одна была, как есть, одна.

- Что вы тут? – пришла покормить Нина.
- Ладом, вроде бы. Качать не след, только песенку, и слухаить. Пойду я, дочь? Не должно расплакаться, работам помешать.

- Пожалуй, иди с Богом. Пропуск не забудь. Он ведь тебе даден, вот и пользуйся. Зовут того гестаповца Шиммель. Запомнила на случай?
- Ага. Век не забыть.

Харитина Дроновна сложила в заплечный узелок хлеба, фляжку с водой, пару утирок и поковыляла к воротам. Охранники пропустили, пёс не дёрнулся.

Чисто перед осенью на белом свете, Один ветер неприятен: похлёстывает по лицу будто невзначай, дескать, мол, отыграюсь ужо, дайте сроку. И впрямь отыграется, особенно на сирых погорельцах да службе всякой: по окопам полстраны. Нет справедливости, нет. Правда твоя - расколан мир. Одному в холе и неге жить, другой же, не успев родиться, всю тяжесть подымает, всё горе несёт.

Сколь тут? Четыре версты? Шесть? около должно быть. Скучная дороженька, пыльная собою. Идёт бабка по обочине, протаптывает след. Вдруг шорох, шелест и обана! Вылетела машиночка, крутанулась наперерез, и оттудова – давешний немец, который тот раз возил, руки расставил, показывает: «не ходи. За стеклом же дева – тоже ихняя.

- Надо мне, - знаками отвечает Харитина Дроновна, - вот как надо! Если б ты знал.
Он дверку переднюю открыл: - садись, - предлагает, - отвезу.

Ан, и проще. Села. Поехали. Ей влево, к паровозной слободе, только он почему-то не послушался, дальше проскочил чуток. Агашечки! От столба другой отделился, и чтоб ему лопнуть, тот самый Шиммель: должно быть, живёт в тех домах.

- Знакомый персонаж! – Кивнул на Харитину Дроновну Шиммель. – Вы, доктор, нанялись к ней личным шофёром, или она к вам горничной?
- О, да! – Развёл руками Пауль. – Гораздо хуже и гораздо прозаичней. Вам ехать, или просто гуляете?
- Решил пройтись. Сменили, знаете ли.

- В таком случае, предлагаю покататься с нами. Весьма занятно: домой доставлю сестру и превращаюсь в такси для неё.
- Зачем?
- Во избежание неприятностей. Родственников ей надо отыскать. Нам же надо, чтоб ваше ведомство лишних вопросов не задавало: отвезу, куда скажет, оставлю, если останется, и вычеркнут эпизод. Наши русские работницы где попало не шляются, с кем попало связей не имеют.

- Что за причина столь плотной опеки?
- Финк под госпиталь копает.
- Вот как! Вы говорите и не боитесь, что передам ему?

- Не боюсь. Передавайте. Даже можем представить, что он – это вы. Итак, господин гауптштурмфюрер, вы под госпиталь копаете. Нас не устраивает чрезвычайный розыск и пользе для воюющего государства не соответствует.

Крамолу, если постараться, отыскать можно везде, было бы желание. Только что усердие даст и кому? Вам - возможно, если нужен трамплин для повышения и прочь. Рейху в целом и вашим подопечным в частности – нет.

Наша задача – в кратчайшие сроки возвращать солдат в строй. Для выполнения требуется безупречная работа госпиталя в целом и каждого сотрудника в частности. Следовательно, помимо матчасти, необходим персонал соответствующей квалификации, взаимодействие, взаимозаменяемость.

В нашей смене: Шрёдер – раневые инфекции; Гамулка – нейрохирург, офтальмолог; я – полостной; Хольмар – ортопедия и так далее. Если мне по экстренной поставят анестезиолога или ассистента из другой бригады - не замечу.

Для порядка существует перечень должностей и соответствий, устав, начальство, субординация. По всем вопросам к майору Земпелину. Вы же, вмешиваясь, наносите урон: дёргая одного, деморализуете многих.

Я везде работать смогу, а вам, Гер гауптштурмфюрер, если у меня на столе окажетесь, нужна качественная помощь, которая, помимо квалификации, обеспечивается слаженностью бригады. Олух, способный забыть тампон в животе или вкатить чрезмерную дозу касторки, вам не нужен, но вы, обвиняя меня, прочите его на моё место.

Земпелин сделал клинику, способную решать задачи любой сложности, которые Господь Бог позволяет медикам решать. Мы – одно из лучших мед подразделений в новых землях, но «старик, поймавший рыбу», не доволен, поэтому приходится защищаться. Сопровождать женщин – приказ, и я его выполняю.

Более неуютно Харитина Дроновна давно себя не чувствовала, хоть за наполненную роковыми переменами жизнь всяко довелось повидать. Машина въехала в ворота первой школы и, выпустив девушку, развернулась обратно.

- Кто такой Гирш, - спросил Шиммель.
- Еврей, должно быть. – Ответил Гэдке.

Явись вопрос при других обстоятельствах, - не миновать беды. Спасла поза: руки на руле, взгляд по ходу следования и привычка встречать неожиданности в операционном поле.

У неофитов в момент стресса, перемен, принятия решений происходит нарушение логики, которую профессионал воспитывает длительным обучением и пользуется на автомате. «Вторичные операции не следует смешивать с повторными, - любит говорить отец. – Маска на лице хирурга висит, чтоб слюна не прыгала».

- Вы думаете? – Смутился Шиммель.
- Нет. – Бормотнул Гэдке, сосредоточившись на объезде клочковатой ямы. – Не думаю. первое брякнул, что на ум пришло. Гирш, говорите? У нас такого нет. Мюллеров – двое: санитар и фармацевт; Шмидта - четыре. А эдаких – ни одного. Студента знал с подобной фамилией: Гирш или Гиршман? Нет, всё-таки – Гирш. Гиршманом за невзрачную внешность дразнили.

- Имя?
- Отто Мозес.
- Что можете сказать о нём?

- Не знаю… - пожал плечами Пауль. – Дальше анатомички вместе не стояли. Проктология его заинтересовала. В Бонн, кажется, перевёлся. Теперь, должно быть, имеет клинику, жену, как минимум, пяток детей: у них это – без задержек.

- Могли бы охарактеризовать – качества?
- Земпелин научил меня делить коллег на тружеников и бездельников. Гирш скорее к первым относится, нежели ко вторым, хотя, трудоголик – навряд ли.

- Почему вам не интересно, почему интересно мне?
- Привык заниматься исключительно своими делами, тем более, что их – без меры.

- Кстати, о делах. Удалось ли выкупить ту книгу?
- Нет. Забыл. Сложно кругом. Впрочем, и это оставлять нельзя: данное слово держи. Теперь же – разберёмся с бабушкой и сделаем.

1. Александр Грибоедов.
2. Первое послание к Фессалоникийцам святого Апостола Павла. Глава 5. Стих3.
3. Братья Гримм "Три змеиных листика".
4. Первое послание к Фессалоникийцам святого Апостола Павла. Глава 5. Стих 21.
5. Бытие. Глава 15. Стих 16.
6. Афоризм приписывается Галилео Галилею.

Продолжение:
http://www.proza.ru/2017/11/25/2145