Грешник

###

Чем меряет грехи Бог? На каких весах небесных? Какие при этом у него мысли? Или он бесстрастный судья? Тогда как же заповедь: «Не суди, и не судим будешь?» Все эти какие то бессвязные мысли, какие то бессвязные, да что так говорить, совсем не к месту вопросы, проскочили перед размышлениями Колесова, и так и не нашёл он на них ответа, может от того, что напряжение момента настоящего стало почти реальной опасностью. А как иначе может чувствовать себя человек при высадке из Столыпинского вагона, под окриками конвоя, под лай овчарок с перрона, точно взбесившихся…
И услышав свою фамилию, Колесов побежал по узкому вагону, не думая уже не о чём, очутившись на перроне, только мельком увидел конвойного стоявшего рядом с вагоном, и побежал дальше, уже не осмысливая ничего к стоявшему неподалёку воронку.
Всё. Зона.
Колесова перевозили из одной колонии в другую, и то, что будет он поближе к родным местам, его радовало, какое то ещё неосознанное было в нём чувство радости от этого.
В воронке было ещё несколько человек. Колесов не обращал на них никакого внимания. Он уже привык в этой жизни – к этой полной собственного горя жизни, в которой судьбы других людей, очутившихся в этой страшной круговерти тюрьмы, как то уже не удивляли…
Наконец воронок остановился. Приехавшие зэки вышли из него. Построились в одну шеренгу.
Светило солнце. Было тихо. Казалось, что жизнь в колонии замерла. Только от рабочей зоны слышался шум работающих станков, приглушённый шум, напоминающий чем то неуловимо морской прибой.
В этапной комнате от плохо оклеенных окон веяло морозящим сквозняком. Колесов лежал на кровати, закрыв глаза, отдыхал от этапа. Его молодой сильный организм легко переносил дорогу. Тяжелее было с душой – она мучилась, душа его, требовала понимания страшного урока, и это понимание всё не приходило, ибо сильная боль утраты свободы рождала только отчаяние, только презрение к наказанию, только веру, что он всё выдержит!
В такие минуты Колесов представлял иную, вольную жизнь, как представляет путник в пустыне в своём воспалённом жаром воображении оазис с волшебным прохладным родником с чистой водой… Эта вольная жизни, которой он был лишён, воспринималась именно такой – бесконечно далёкой, и почти недостижимой…
Осталось ещё три года срока.
Осталось мечтать о воле три года молодости.
В отряд его перевели через три дня, и потекли однообразные, похожие друг на друга дни.
И только письма от родных, только мечты в этих днях, похожих друг на друга, как две капли воды дождя, как то помогали отличить эти идущие дни друг от друга, и ещё одна радость была у Колесова – этих дней оставалось всё меньше и меньше, с каждым прошедшим днём, до конца срока. А там, дальше, как сложится жизнь? Как младенец не понимающий ничего о жизни, но стремящийся к матери, как к главной надежде всей жизни своей, так и Колесов стремился к мысли о воле, как к единственной отраде, даже не думая уже больше о дальнейших своих планах, как он будет жить – главное что он будет жить на свободе. Главное это – жить на свободе, как остальные вольные люди. Уже это казалось сказкой, и в этой сказке было замечательно всё…
Эта сказка была в воображении Колесова непревзойдённой по красоте сюжета, непревзойдённой по доброте сюжета, непревзойдённой по радостному завершению.