Юки

Отрывок из повести "Дырка в заборе"


- По-русски – ни бум-бум, - жаловалась соседке Марфа. – Я ей чашку с куриным бульоном, а она носа воротит. Юшечку наваристую, запашистую, понимаешь? Бульончик, а она?! Каково?! Курицу! Ку-ри-цу! Собака не стала есть курицу! Где это видано? Можно сказать, от себя оторвала, ей сварила, а она – ни в какую! Ну, не скотина, а? Пока варила, сама эту вкуснятину вместе с чугунком готова была проглотить. Еле сдержалась, чтоб не отхлебнуть, всё ей да ей. Это ещё дочка Зойка не знает, что я это… курицу собаке. Ты смотри, Варька, не ляпни кому про курицу, а то засмеют в деревне. Проходу не дадут.
- Ой, и дура же ты, Марфушка, - говорила Варвара Миронович, вытирая пот с лица тыльной стороны ладони, качала головой. – Как есть – дура!
- Мне так и Данила Терентьич говорил, - согласно кивала и Марфа, – ветеринар. Дура, говорит, баба ты, ду-ра. Может, и вправду дура?  Вот и теперь с тобой… э-э-эх, бабья доля, бабья воля. Ну, не виноватая я, что жалко мне и собаку, и вот это, - она кивнула в сторону тележки, на которой лежал распухший, посиневший труп немецкого солдата.
Вчера с вечера Марфа сходила к соседке, попросила помочь с убитым немецким солдатом.
- Понимаешь, Варька, - делилась Марфа, - если бы я не видела его, ну, труп этот, тогда бы ничего. А так знаю, что лежит в болоте, и не похоронен. Ну, не по-нашему это, не по-христиански. И лицом в воде. Это ж… это ж… как думаешь?
- А ничего, что этот солдат участвовал в убийстве твоего мужа и твоего сына, иных наших мужиков? Мы его звали сюда?  – подбоченясь, Варвара пронизывала соседку испепеляющим взглядом. – Об этом не думала, подруга?
- Думала всяко разно, - оправдывалась Марфа. – Понимаю, что ворог, а вот тут, - она прижала ладонь к груди, - всё одно болит. И за собаку, и за солдата.  И если не похороню или хотя бы не вытащу из болота, я ж себя возненавижу. Скажи: как жить?
- А никак! Живи как жила, а они пусть бы гнили в болоте. В лучшем случае прикопали бы где, как… как… - Варвара зло плюнула, крепко заругалась матом.
- Не могу я так, Варя, не мо-гу-у-у, - простонала Марфа. – И ты не можешь, только виду не кажешь, хорохоришься. Я ж тебя знаю, по глазам твоим вижу.
- Больно глазастая, я погляжу, - буркнула в ответ подруга.
На ночь глядя вместе сходили к председателю сельсовета.
- Дело нужное, что не говори, - рассудительно заметил председатель. – Можно сказать, государственной важности. Вот только, бабоньки, сельсовет вам плохой помощник. Мужиков нет, а которые трудоспособные есть  - они при деле. Брать ребятишек категорически запрещаю. Они и так насмотрелись за войну на всякую непотребность. А тут вы ещё с трупом. Нет! Отныне калечить психику наших молодых граждан я не позволю!
- А как же быть, кормилец? – почти в один голос возмутились женщины. – Нам оно больше всех надо?
- Выходит, надо, бабоньки, раз хлопочете. Вот вы и доставите вражеское тело и похороните его на нашем кладбище, но за рвом, там, где висельников и утопленников хоронят. Потому как веры он не нашей, а вот враг он наш. Понятно я изъясняюсь?
- А… а… да пошло б оно лесом! – закричала Варвара. – Это мне ещё и ямку копать для немецкого солдата?!
- Ты на меня голос не повышай, гражданка! – возмутился председатель. – Потому как я хоть и контуженный, и время позднее, однако,  при исполнении обязанностей. Понятно? Поэтому идите и завтра с самого утречка приступайте исполнять государственное задание. И не смейте это… а то я тоже психованный, с нервами и у меня не всё в ладах за эту войну и при нынешней должности.   
- Поговорили, как мёду напились, - разочарованию женщин не было предела. – Ещё нам же и ямку копать этому немцу.
…Волоком вытащили труп из болота, загрузили в тележку.
Повезли.
Ямку у кладбища они всё же вырыли ранним утром, перед тем, как идти на болото.
Не очень широкую - чуть развернуться копальщице, но председатель сельсовета одобрил, сказал, что хватит.
- Оно, на нашу землю рассчитывали, бесы, вот получите и распишитесь, граждане немцы. А раскидываться собственной земелькой нам не пристало хоть в глубину, хоть в ширину.  О длине я уж и не говорю, потому как… ни пяди. Вот и хватит, бабоньки.
Как и приказали в сельсовете, документы погибшего сложили в солдатский ранец, который был при нём, чтобы потом передать председателю. И винтовку прикрепили к тележке рядом с солдатом.
Правда, Варвара, перед тем как залезть в карманы мёртвого солдата за документами, сначала горько плакала, чуть ли не голосила:
- Да как же это я? Да не могу, убей, зарежь меня, а не могу я к мертвецу прикоснуться, чтоб по карманам шарить,  Марфушка, соседушка моя родная. Лучше ты.
- Если я залезу к нему в карман, то уже и не вылезу оттуда, сдохну прямо в кармане. И ты, Варька,  можешь смело и меня на тележке везти. Потому как буду я тоже трупом, вот как.
Потом, к ужасу Марфы, соседка истерично захохотала:
- Во, две дурочки. Подрядились, благое дело, а сами, а сами… щупать я его буду, а он, небось, щекотки боится! Ой, людцы добрые, рятуйте меня!
- Окстись, Варвара! Что ты несёшь? Как тебе не совестно?! Всё ж таки мы его вытащили из болота, и ничего не случилось с нами.
Варвара прекратила смеяться, посмотрела на соседку каким-то диким взглядом и вдруг разразилась такими матерками, такими матерными словами, которых Марфа за свою жизнь ни разу не слышала даже от мужиков.
- Вот что война с людьми делает, - только и смогла произнести Марфа, выслушав тираду соседки. – Спаси и сохрани, Господи.
Варя в это время  рывком расстегнула китель на трупе, вырвав пуговицы, приступила рыться в карманах солдата, продолжая страшно материться, словно стараясь за матами скрыть собственную брезгливость, страх и отвращение.
Тащили груз с передыхами: тяжёлый.
Варвара в моменты отдыха бранила соседку, а та и не оправдывалась, только всё жалилась  на женскую долю.
- А может и правду ты говоришь, подруга, - однажды в очередной отдых согласилась Варвара. - Может и правда твоя, что женская доля – страдать и спасать. От моего хоть бы весточку. Как ушёл в первый день войны, так ни слуху, ни духу. Хоть бы жив остался, а, Марфушка? Как ты думаешь?
- Ты верь и жди,  и он придёт обязательно, Варенька. Как пить дать придёт. Говорят, почта ходить начала, вот-вот письма пойдут с фронта, веселее ждать станет.
- Вот и страдаю, - тихо произнесла Варвара. – Жду. Если б ты знала, как я жду…
И вдруг как взорвало её:
- А тут этот ещё! – и кинула испепеляющий взгляд на труп немецкого солдата.
И уже без перехода тихим голосом добавила:
- А ведь у него и мамка, небось, и жена, и детки ждут. Правду ты говоришь, подруга, правду: жалеть да страдать - наша доля.
Светило солнце, пригревало.
Рой мух сопровождал эту необычную процессию.
Откуда они взялись в чистом поле - неведомо, но было неприятно, противно их присутствие, отвратительно их жужжание.
Женщины иногда отгоняли насекомых, но они снова и снова облепляли труп, пока Марфа не догадалась нарвать травы и густо укутать погибшего солдата.
- Так легче будет, - объяснила соседке.
- Кому?  - переспросила Варвара.
- Не ведаю, - неопределённо произнесла Марфа.
В ответ товарка лишь хмыкнула.
…Солнце уже пошло к закату, когда тело немецкого солдата всё же уложили на дно могилы, прикрыли рядном, что принесла из дома Варвара, принялись засыпать землёй.
Всю эту работу женщины проделали молча, не произнеся ни слова. Лишь тяжело сопели.
- Так ты не сказала: поела всё же твоя собака курицу, ай нет? – подруги сидели у  могилы, отдыхали. – Если не съела, так тащи сюда, я съем. Меня и уговаривать не надо, настолько проголодалась.
Марфа не стала рассказывать, как она мучилась с собакой, как упрашивала и заставляла ту поесть.
Не говорила, потому что будут смеяться. Люди не поймут.
…Когда она посчитала, что варево готово, сварилось, отлила в плошку немного бульона. Знала, что после сильного и длительного голодания нельзя давать пищи вдоволь, потому как это смертельно что для собаки, что для человека.
Бульон в плошке студила сама, дула так, что голова у самой закружилась. 
И когда поставила плошку под нос собаке, та даже не отреагировала. Было такое впечатление, что овчарка сдыхает, или уже сдохла.
Ничего другого не оставалось, как сесть рядом, взять голову собаки себе на колени и пытаться влить в горло хоть чуточку бульона.
К счастью, собака сделал несколько глотательных движение, и снова откинула голову в бессилии.
- А сейчас спи, спи, собачка, - ворковала Марфа. – Набирайся сил, а завтра утром я тебя снова покормлю.
Ранним утром, пока ещё деревня спала, побежала в загон к собаке.
Та встретила её лёжа, но уже подняв голову и ощерив зубы.
- Ой, вот как хорошо! – радовалась Марфа, подсовывая собаке плошку.
Однако овчарка начала вести себя совершенно непредсказуемо.
Вместо того, чтобы наброситься на пищу, она отвернула голову, и продолжала лежать, безучастная.
И сколько женщина не принуждала её, сколько не упрашивала, собака так и не притронулась к пище.
- Ну, что ж мне с тобой делать, скажи? – терпению Марфы приходил конец. – По-русски ты не понимаешь, гляжу, а по-немецки я не кумекаю. Что ж нам делать?
Так и оставив собаку некормленой, Марфа отправилась за Варькой, чтобы идти на болото за убитым солдатом.
И когда труп был захоронен, женщина опять поспешила домой.
Какое ж было удивление, когда она увидела, что собака лежит у забора, просунув голову в дырку, которая образовалась внизу плетня.
На появление хозяйки овчарка не отреагировала.
Положив голову на лапы, сквозь дырку в заборе она смотрела в поле, туда, где был тот последний бой.
Первой мыслью было оттащить собаку внутрь, но почему-то отказалась от этой затеи сразу же.
Оббежав вокруг, Марфа присела у собачьей морды.
И в который раз Марфу поразил взгляд собаки.
- Нет, нет! – шептала женщина. – Так собаки не глядят, нет!
И снова она увидела столько боли, столько тоски в собачьем взгляде, что непроизвольно перекрестилась.
- Чур меня, чур! – точь-в-точь как и тогда на болоте, когда впервые увидела раненую овчарку и убитого солдата при ней.
Заходящее солнце отражалось в глазах животного, они мокро блестели, и женщине казалось, что собака плачет.
- Нет, нет, не может быть, - шептала Марфа, – нет, не может животина плакать, не дано ей это. 
Снова оббежала загон, ухватила собаку, втянула внутрь загона.
А она лишь слабо рычала, не сопротивляясь.
Марфа налила куриного бульона в плошку, подсунула овчарке.
Та лишь глянула на женщину и отвернула голову, не притронувшись к пище.
И тогда Марфа присела у собачьей морды, развязала платок, накинула себе на плечи, принялась говорить:
- Ты знаешь, собачка, и мне тоскливо, так тоскливо, что я прямо не знаю, - шептала женщина над раненой немецкой овчаркой.  – Сын и муж там остались, вот как. Может, и ты со своим солдатиком убивали их, кто знает, кто теперь скажет. Иной раз так прижмёт, что и жить не хочется, а надо. Дочурка у меня, слава богу, осталась жива. При мне имеется. Её приглядеть надо, в люди вывести, то да сё. Вот и цель в жизни, вот и надо жить. Внуки там, даст бог, появятся и мне при них и место найдётся, и занятие будет. И тебе, собачка, надо жить. Вишь, что говорит наш ветеринар, мол, щенная ты. Значит, жить тебе надо, надо край. А чтоб жить, ты ж поешь, поешь, моя хорошая. А по-другому  - никак, сама знаешь. С голоду сама сдохнешь и детишек своих погубишь. А разве так можно? Нет, никак нельзя. Ты же мамка, о детишках думать должна, вот как. Понимаю, тоскуешь ты по своему солдатику, тоскуешь, потому-то и дырку проделала в заборе, чтоб, значит, ждать и видеть. Только не придёт он, никогда не придёт. Вот и ко мне во двор никогда не вернётся хозяин, сынок не зайдёт к мамке проведать, ни-ког-да, - Марфа и не заметила, как уже плакала, плакала навзрыд, со всхлипами, то и дело, прижимая кончик платка к глазам.
А другой рукой гладила и гладила собаку.
- А я тебя обязательно отведу на его могилу, обязательно, вот увидишь, - шептала женщина сквозь всхлипы. – Ты только поешь, выздоравливай, и мы с тобой сходим. Мы ж его схоронили, а как же. Всё по-людски сделали.
И, словно понимая, собака приподнялась, несколько раз отхлебнула с плошки куриного бульона, и снова улеглась. 
- Ну, вот и молодец, моя хорошая, - плакала над овчаркой женщина, поминутно поглаживая собаку. – Вот и молодец, умничка моя.
С этого дня как собака начала есть, она  резко пошла на поправку. И уже через две недели, к концу месяца ощенилась.
Правда, к себе подпускала только хозяйку: и то, лишь позволяла себя кормить, а вот уж погладить  - больше ни-ни. Как только Марфа протягивала руку, чтобы погладить, овчарка тут же ощеривалась, глаза наливались кровью, шерсть на загривке вздыбливалась. Весь вид собаки говорил о том, что лучше оставить её в покое.
- Вот же характер, холера тебя бери, - незлобива ругалась женщина.
Председатель сельсовета как-то зашёл на подворье к Марфе.
- Тут с района приезжал товарищ, - обращаясь к хозяйке, поведал гость. – Бумаги, что были у твоего немца, перевели умные люди на нормальный язык, на русский.
- Какой же он мой немец? Скажешь тоже. Мне-то что от того? – вскинула  удивлённо брови Марфа. – Лишнего трудодня не будет.
- Да ничего тебе не будет, твоя правда, - глубоко затянувшись папиросой, ответил председатель. – Только в тех документах написано, что собаку твою зовут Юки. Вот какое не русское слово, холера его бери. Юки. Ну, я пошёл. А ты не забудь: Юки её зовут.
А потом обернулся с дороги, добавил:
- Да, ещё, Марфа. В колхозной столярке крест твоему немцу сделали. С Варварой вместе заберите и поставьте его на могилке. И напишите, что звали немца Курт Беккер. Во как, - и протянул женщине клочок бумаги с именем солдата и кличкой собаки. – По-людски чтоб и по-христиански. Чай, люди мы. А щенка одного, если не жалко, мне дай. Остальных - людям раздай. Возрождать деревню надо. А как же деревня без собачьего лая? Никак. Кладбище, а не деревня. Вот оно как, Марфа, вот как, а ты говоришь...