Ожерелье

Прошло года три с нашего прибытия в Питтсбург, когда моя подруга  Светлана Строганова передала с оказией коробочку с ожерельем из темно-вишневого янтаря: "Эти бусы вы забыли на журнальном столике при сборах в Америку",
-писала она в письме из Москвы.
-Боже мой-воскликнула моя мама, увидев ожерелье,-и тут оно не пропало. Удивительные бусы. Как заговоренные. Сколько лет прошло! Подумать только, что они разыскали нас даже в Америке.  Ведь столько всего пропало, было оставлено, забыто при отъезде. А вот ожерелье это, видно, с добрыми пожеланиями от всего сердца продала нам та женщина.
-Какая женщина? Ты о ком говоришь? Продала? Когда это было?
Я удивилась, что ожерелье не всегда принадлежало маме, и впервые узнала историю его появления в нашей семье. Мама поглаживала бусинки цвета гречишного мёда и вспоминала:
-Это в 47-ом году было, Макс только с Колымы вернулся, в конце сентября. Перед отъездом в Киев (он ведь больше 10 лет не видел родных) мы собрались его приодеть. Поехали на Даниловский рынок-  несколько рубашек ему купили, и, помню, брюки в полосочку. Денег почти не оставалось. Мы уже уходили с рынка, когда одна с виду очень интеллигентная женщина предложила купить у неё редкого цвета янтарные бусы. Правду она сказала, что понравились мы ей и в цене хорошо уступила; пожелала: " Носите на счастье,"- и помогла Максу застегнуть их на мне. Поэтому-то они сохранились. Сумку с остальными покупками у нас стащили  в трамвае . В ней ещё картошка была, не держать же в руках всю дорогу. Мы сумку в ногах поставили, и, вот, проворонили.
-Не пришлось твоему папочке, как он шутил, настоящим франтом походить.
-И как не заметили, что сумки уже нет?
-Да, кроме бус, ещё шляпу не украли, Макс сразу после покупки её надел-так и возвратились домой- без вещей и денег, но, веселясь и любуясь друг другом: я им- в шляпе, он мною-в бусах.
-Замечательно, что Светлана бусы сохранила и передала нам. Спасибо ей.
-Я эти бусы очень полюбила. Они напоминали те, что были на Мадлен в день свадьбы дяди Феди и Шурочки. Мадлен (француженка) жила в нашей квартире в начале 20-х годов, я тебе о ней рассказывала.
-Мамочка, расскажи про свадьбу, и почему её сыграли в Москве?

-Да, действительно, дядя Федя( брат твоей бабушки) постоянно проживал в Санкт-Петербурге. Он был кадровым военным, дослужился до офицера, воевал в Русско-японскую и в Первую мировую войну( я видела его награды за храбрость); был ранен. Родня записала его в старые холостяки- «под сорок и не женат».
-Бывая в Москве дядя Федя останавливался у нас, и в один из приездов  познакомился с моей двоюродной сестрой Шурочкой-папиной племянницей. Она была очень хороша-такая ясноглазая хохотушка, ладная, совсем молоденькая, ей тогда лет 17-18 было. Дядя влюбился. Шурочка тоже. Обвенчались они в нашей Пименовской церкви. Все были  такими нарядными на этом торжестве; красиво пел хор, а над головами жениха и невесты держали венцы. Не помню, кто держал над головой дяди, а над Шурочкой- Нюша, её младшая сестра. Я ей завидовала.
-Тётя Нюша?-перебила я маму. Я её помню, она у нас часто бывала после войны. Когда она появлялась -дверь распахивалась и с порога раздавалось:
-А ну,Лариска, беги ,почеломкаемся!
 Она всегда приносила  к чаю что-нибудь вкусненькое- сама пекла.
 
-Да,да... Нюша любила тебя забавлять всякими смешными историями. Вы обе так заразительно хохотали. Она упорно звала тебя Лариской.
-Нюша переписывалась с Шурочкой.  От неё мы узнали, что в войну, во время блокады Ленинграда  Шура работала бухгалтером на оборонном предприятии и туда же уборщиком устроился на работу дядя Федя. Они почти не выходили со своего предприятия сберегая силы. Потому и выжили.
А их сыновья-погодки (старшему было 20 )-оба погибли при обороне Ленинграда в 41-ом году. Шура долго скрывала от дяди Феди известие о гибели Саши и Серёжи.
-Мамочка, у них в комнате на стене на самом видном месте висела   увеличенная фотография их мальчиков-таких большеглазых крутолобых подростков. Я эту фотографию рассматривала, когда первый раз гостила у дяди Феди и тёти Шуры; после вашего с папой переезда в Москву. До его реабилитации все каникулы мне надо было проводить с вами в Костроме.
-Ну, что ж поделаешь,-вздохнула мама,-так жизнь сложилась. А Кострома-прекрасный город.
-Ну, да, конечно, однако до 55-ого года в Ленинграде я не бывала.
На вокзале тогда меня встретил дядя Федя. Я его сразу узнала-такие же как у бабушки большие светлые глаза и крупный нос. Он подхватил мой чемодан, несмотря на сопротивление, и нёс его до самого дома, Хорошо, что дом был рядом с Московским вокзалом, на 4-ой Советской.
-Всю неделю обо мне заботились.  Спала я за ширмой на узеньком диване. За другой ширмой стояла супружеская кровать .Утром дядя Федя вставал раньше и приносил «Шурочке» «кофий» в постель.(И мне пытался, но я тут же вскакивала) . А вечером я слышала, как тётя Шура напоминает «Феденьке» надеть ночной колпак-да, да-он спал в ночном колпаке, не знаю, для чего-в доме было тепло, а причёски у него не было. Очень трогательные отношения.
Целые дни я изучала город, бегала по музеям.
Мама улыбнулась:
-Да, Лорунь, ты хорошо запомнила ту поездку. А скажи, пожалуйста,
- помнишь ли ты, как в Ленинграде  вот эти бусы оставила?
Я слукавила, сделав вид, что не помню.
-Ну, как же! Ты в командировку поехала и выпросила у меня ожерелье, вроде бы оно очень шло к твоему серому костюму.
И представь моё недоумение, когда на свой адрес я получаю от Шуры посылку с ночной рубашкой и бусами! Моими! Шура сообщает. что рубашку ты собрала в стирку вместе с постельным бельём, а бусы забыла на этажерке, и просит передать забытые вещи тебе, растеряхе, так как твоего адреса не знает.

-Да, верно - это была моя вторая поездка в Ленинград, после замужества. Мы в то время на Ткацкой комнату снимали, или на Измайловском шоссе? Не помню...
В Ленинграде я остановилась у тёти Шуры (дяди Феди уже не стало) и с работы забежала за вещами часа за два до отхода поезда. На этажерке с книгами я увидела том «Мужчины и Женщины». Я стала его листать и так увлеклась, что тётя Шура меня пожалела и сказала: «Забирай книгу с собой, мне она уже ни к чему, и собирайся скорее, а то опоздаешь». Подхватив чемодан, с подаренным томом под мышкой я бежала к поезду совсем как Васисуалий Лоханкина из горящей «Вороньей слободки».
-Про бусы я впопыхах забыла. Вот они к тебе и вернулись, мамочка, так же неожиданно как сейчас.
-Да, спасибо Светлане. А ты напиши ей как это ожерелье возвращается ко мне всякий раз, когда оно где-то оставлено. Не забудь с Костромы начать. Помнишь ту историю?

«Ту историю» я отлично помнила.
Мои родители жили тогда в Костроме. Они поселились там после папиного возвращения из лагеря на Колыме и первое время занимали комнату в бараке «по-над Волгой», без всяких удобств.
Осенью 48 года папе дали малюсенькую, зато отдельную квартиру на Симановской улице. Дом был старый двух-этажный, с водопроводом (ура-ура-прощай водоколонка !) и общим для всех 4-х квартир пугающим туалетом деревенского типа на каждом этаже.
В первой проходной комнате стояла огромная русская печка, делившая комнату на кухню и светёлку, в которой еле помещалась кровать и столик. Это была моя личная спальня на время каникул. На столике в хрустальной вазочке лежали янтарные бусы вишнёвого цвета, наполняя вазу живым теплом.
Бусы так и просились, чтобы на свет их рассмотрели, попробовали на вкус, сравнили бы с виноградинами  или со смородинами. По ним, приоткрыв, ещё не окончательно проснувшись, глаза, я в солнечный день узнавала время. Когда солнечный лучик оживлял тёмные бусинки, превращая их в вишенки, а самые мелкие- в смородинки, и заставлял искриться грани вазы-конфетницы-пора было подниматься.

В тот день было пасмурно, моросил дождик; янтарные бусы меня «не разбудили», но, наконец-то покидая постель я не оставила их в покое, вытащила из вазочки и повесила на руку. Мамы дома не было и не боясь замечаний: «Выпрями спину, не горбись»,- я уютно устроилась на раскладном диване в запроходной комнате с книгой Екатерины Шереметьевой «Вступление в жизнь». Я перечитывала любимые страницы из жизни гимназистки Виктории Вяземской и время от времени отвлекаясь от чтения любовалась бусами, вертела-крутила их так и этак; прищурив глаза рассматривала их игру на свету; примеряла, нельзя ли их носить как браслет; а если как диадему? Без зеркала не решить. Но сейчас у зеркала, вделанного в среднюю створку громадного трофейного шкафа, купленного «по случаю» в комиссионном, стоял папа и вздыхал:
-Да-38 лет, а я абсолютно седой.
-Угу, как лунь, -комментирую я.
-И сколько морщин на лбу...
Я фыркнула: -Подумаешь, морщины. У меня они тоже есть.
Папа оборачивается, может быть, чтобы рассмотреть поближе мой лоб в морщинах, и вдруг видит на нём янтарные бусы:
-А ну-ко, доця, дай мне ожерелье-это тебе не игрушка.
Он забирает бусы, делает пару шагов к полке, чтобы положить их рядом с серебряным браслетом, украшенным надписью -«носи на счастье», и брошью с уральским камнем, глядит в окно:
- Где это Нина запропастилась? Пора бы ей прийти...
Вдруг доски пола под папой проламываются, и он вслед за рухнувшим куском пола уходит в пролом. Я с ужасом смотрю на шкаф, занимающий весь правый угол комнаты и набитый до отказа: носильные вещи, постельное бельё, обувь, книги, посуда-всё помещалось в этом монстре... Что делать? К счастью, шкаф устоял, а папа провалился лишь до половины туловища. У нижних соседей под проломом стояла какая-то мебель, послужившая папе платформой для приземления. Он подтянулся на руках, вылез из дыры и спустился к соседям обсудить случившееся. Надо было решить, как отремонтировать пол-потолок.

Соседи оказались милой пожилой парой, старожилами. Сосед Александр Александрович рассказал, что такими же многоквартирными, деревянными, двухэтажными домами как наш, застроена часть Симановской улицы, ведущая к корпусам текстильной фабрики. Дома предназначались для рабочих текстильщиков, строились в конце 19-ого века и никогда не ремонтировались. Не удивительно, что доски в месте «обрушения» совершенно сгнили.

Перекрытие чинили рабочие-костромичи, смешившие меня своим говором-они глотали окончания, например, у них получалось:
«Ну, ясно. Дело-то шитам белам ниткам», а на мамино предложение выпить -ответили: «Не, мы не выпивам, Мы тверёзы работам...» Прошло несколько дней, в течение которых на фоне обсуждения текущего ремонта происходило постепенное сближение обеих пострадавших сторон. И мы не удивились очередному приходу соседки
Веры Пафнутьевны. Пожилая, скромно одетая, гладко причёсанная-она выделялась осанкой и тонкими чертами лица, будоража моё воображение и напоминая тётю Мари из романа Екатерины Шереметьевой о «той, прежней» жизни до революции. Привлекала её спокойная манера вести разговор с полуулыбкой на худом лице.
В этот раз она пришла не по поводу ремонта, она принесла ожерелье, о котором в «пылу потолочно-половых страстей» (как пошутил папа)- мы не вспоминали:
-Я нашла его во время уборки. Как оно к нам попало? Тоже провалилось? Чудесное ожерелье! Редкий цвет. У меня когда-то была брошь из такого янтаря, - Вера Пафнутьевна протянула бусы недоумевающей маме.
Пришлось признаться, что я опять играла с ожерельем, а папа, отняв его у меня, очевидно, выронил из рук во время падения.
После этого случая возрасло доверие между семьями; мы узнали, что наши соседи –бывшие ленинградцы, но как они оказались в Костроме - уточнять не стали; вопросов в то время задавать было не принято.

На мамино сорокалетие из Ленинграда пришел подарок-книга  Алексея Игнатьева «50 лет в строю» . Дядя Федя, воевавший в Русско-японскую войну, рекомендовал маме, когда-то интересовавшейся этим периодом его жизни, прочитать внимательно описание военных действий начиная с прибытия в Мукден питерской части, в которой  он служил. Но мои мама и папа внимательно прочитали всю книгу воспоминаний бывшего графа Игнатьева и обратили внимание на то, что автор учился в пажеском корпусе вместе с Мандрыкой (редкая фамилия), а потом оба несли службу при царском дворе.  Фамилия наших соседей тоже была «Мандрыка». Заинтригованные, родители дали читать книгу соседям. И тогда под большим секретом Мандрыки рассказали, что приходятся родственниками другу графа Игнатьева, что до революции Вера Пафнутьевна была фрейлиной, а Александр Александрович успел окончить пажеский корпус; эмигрировать, как почти все Мандрыки, они не захотели, и в конце 20-х годов были высланы из Ленинграда в период чистки города от «бывших». Они шутили, что их история- история Золушки наоборот.

-Всё-таки ожерелье наше-волшебное,-заключила мама,- и возвращается оно каждый раз, возможно для того, чтобы ещё раз напомнить о давно ушедших людях.  Вот мы с тобой и Мадлен, и Нюшу и наших ленинградцев вспомнили.
-Да,да-и Веру Пафнутьевну,-подхватила я.
 -Пока помним-они живут в наших сердцах.