С. П. Шевырёв. О Лукане и Персии

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

О Лукане и Персии
(Лекция из Истории Римской Поэзии)


Произведения Поэтов Римских, о которых нам следует говорить, заключаются все в периоде, простирающемся от Нерона, во времена коего процветал Лукан, до Адриана, при коем умер Ювенал. Я сказал уже в прошедший раз, что два главных рода Поэзии, за исключением пиес, писанных на случаи, являются нам в эту эпоху, а именно: Историческая Эпопея, мертвое, холодное подражание ученым образцам Александрии; и Сатира, с своего спутницею – Эпиграммою, единственный род, в котором могла еще жить Поэзия. Мы рассмотрим сначала вкратце сочинения Эпиков, а потом перейдем к Сатирикам.
Нам остались произведения от четырех Поэтов эпических, а именно от Лукана, Валерия Флакка, Папиния Стация и Силия Италика.
По порядку времени следовало бы говорить сначала об Лукане, но мы им заключим ряд Эпиков, потому что и по гению своему, и по произведению, и по стилю, он есть главный их представитель и вместе представитель упадка Поэзии.
Валерий Флакк процветал при Веспасиане и умер при Домициане. Одна Эпиграмма Марциала как будто дает знать, что этот Поэт не был уважаем современниками, но отзыв Квинтилиана и соболезнование о его смерти свидетельствуют противное. От него осталась нам Поэма: Поход Аргонавтов (Argonautica) в 8 Песнях, не конченная; 8 Песня не имеет конца. Эта Поэма есть подражание известной Поэме на тот же предмет Аполлония Родосского. Изо всех эпических Поэтов этой эпохи Валерий Флакк, по-видимому, менее всех был одарен гением. Самый выбор содержания обнаруживает недостаток таланта. Каким образом такой отдаленный предмет, взятый из чужой Мифологии, мог возбуждать участие Римлян? - Но не только выбор, и самое расположение Поэмы, которой единство потеряно в непрерывных эпизодах, не показывает ни искусства, ни дарования. За исключением некоторых описаний, и то растянутых, она ничего замечательного не представляет.
Публий Папиний Стаций (61 - 96) процветал при Домициане и оставил нам две Поэмы Эпические, также в историческом роде, а именно Фиваиду, в которой он воспел междоусобия детей Эдиповых в подражание Александрийскому Поэту Антимаху, и еще три Песни Ахиллеиды, им не конченной. Избрание предметов показывает в Стации то же ложное ученое стремление, какое мы видели в Валерии Флакке. Несмотря на то Ювенал говорит, что весь Рим сбегался слушать Фиваиду, когда Стаций возвещал чтение:

Curritur ad vocem jucundam, et carmen amicae
Thebaidos, laetam fecit cum Statius urbem,
Promisitque diem…

Эти стихи показывают, что Стаций имел приятный голос и, вероятно, своим чтением привлекал такую многочисленную публику. Известно, что он несколько раз выигрывал награды на стихотворных играх Капитолия и Альбы. Никто из Критиков и Филологов не отрицает дарования в Стации; но все единогласно говорят, что он во зло употребил его. Легкость, с какою сочинял он стихи, сделала его импровизатором. Этими импровизациями на разные случаи он особенно нравился в Риме. К нам дошло 32 таких маленьких пиесы, разделенных на 5 книг, под именем Sylvae (что значит смесь). Поэт сам сознается, что он писал некоторые в два дня, некоторые в один день, а это для древнего Поэта было неимоверно скоро. Здесь много льстивых комплиментов Домициану, здесь стихи в память конной статуи, ему воздвигнутой, Элегия на смерть его любимого льва; Ода на рождение Лукана; Эпиталама; описание бани, деревни: одним словом, пиесы на самые разнообразные случаи. Все это отягчено Мифологиею и писано стихами довольно напыщенными. Нетруден был стих Овидию, но Стацию он был еще легче - и в нем-то мы видим совершенную крайность злоупотребления форм поэтических.
Силий Италик (25 - 75), из всех Поэтов этой эпохи, вел жизнь самую счастливую, украшенную почестьми. Это был первый Римский Поэт, достигший Консульства. Избравши себе Цицерона в образец красноречия и Виргилия в образец Поэзии, он не столько изобретал, сколько трудился над их изучением, и посредством труда сделался Поэтом. От него осталась нам большая Историческая Поэма в 17 Песнях, под именем: Punica, предмет которой есть Вторая Пуническая Война. В содержании своей Поэмы он держался Историков Тита Ливия и Полибия, а поэтические украшения брал у Виргилия, Лукреция и других Поэтов. В произведении Силия Италика История мешает Поэзии, а Поэзия Истории. Выбор исторического предмета, не имеющего в себе ничего чудесного, есть ошибка, не принадлежащая Силию Италику, а эпохе, в которую он жил; но холодное, вялое исполнение как в содержании, так и в форме Поэмы, показывает бессилие таланта и один прилежный труд, оправдывающий слова Плиния, который сказал об Силии Италике: seribebat carmina majore cura quam ingenio.
От Силия мы переходим к эпическому Поэту, который владел от природы самым блистательным талантом, и если бы родился в другую эпоху, при других обстоятельствах, мог бы блистать наравне с первыми Поэтами древнего Рима. Анней Лукан, племянник философа Сенеки, родился в Испании, в Кордове, в 38 г. по Р.X. Хотя еще осьми месяцев он был привезен в Рим, но, кажется, из своей родины вывез свое пылкое воображение. Под покровительством Сенеки, под руководством Стоика Корнута он воспитался товарищем Нерона, и когда начал блистать своим дарованием поэтическим, то сделался предметом, а вскоре и жертвою зависти и соперничества Римского Императора, который сам хотел быть первым Поэтом Рима. Нерон сначала почтил своего товарища титлами Квестора и Аугура. Но на публичных литературных состязаниях, учрежденных Нероном из славолюбия авторского, открылась вражда между Цезарем и первым Поэтом Римским того времени. Хотя Нерон и одерживал всегда пальму над Луканом, по признанию лести, но чувствуя свое ничтожество перед ним, он запретил ему участвовать в публичных чтениях, чтобы не иметь в нем опасного соперника. Лукан оскорбился и возненавидел Нерона. Поэт принял участие в заговоре Пизона, и был обличен вместе с другими заговорщиками. Польстясь на ложно-обещанное прощение, он запутал в обвинение друзей своих и даже мать свою, но потом великодушною смертию несколько загладил ужасную вину своего малодушия. Лукан, по своему избранию, умер любимою смертию тогдашних Стоиков, смертию Сенеки, читая стихи из своей Фарсалии, будучи 27 лет, в 65 г. по Р.X.
Его Фарсалия, в 10 Песнях, но еще не конченная, есть лучший образец Исторической Поэмы, этого фальшивого рода Эпопеи, искаженного Александрийцами. Конечно, нельзя так строго судить произведение Лукана, потому что он не имел времени обработать его окончательно и потому что это есть произведение молодого человека. Но мы и не будем осуждать строго исполнение Фарсалии, а обратим особенное внимание на вкус и выбор предметов, которые нам будут свидетельствовать эпоху упадка.
Лукан избрал предметом своей Поэмы величайшее событие Римской Истории, междоусобную войну между Помпеем и Юлием Цезарем, событие, которого предания еще были свежи в то время, как жил Лукан. Вот вкратце содержание Фарсалии. Поэт начинает Поэму знаменитым переходом через Рубикон. Ужас всей Италии и злые предвещания составляют конец первой Песни. Рим в отчаянии. Помпей удаляется в Бриндизиум и оттуда бежит в Эпир, пославши искать союзников во все стороны. Цезарь возвращается в Рим, овладевает городом и переходит в Галлию, где Марсель, державший сторону Помпея, сопротивляется Цезарю. Осада Марселя и морской бой составляют блистательный эпизод 3-й Песни. Помпей собирает свои силы в Эпире; Цезарь, соединив войско в Бриндизиуме, стремится к нему. Шестая Песня содержит приготовления к бою и страшные гадания волшебницы Эрихтоны. Седьмая раскрывает кровавую и блистательно-ужасную картину Фарсальской битвы, которая кончается бегством Помпея. В осьмой Песне подробнее описывается это бегство, приезд Помпея в Египет к Птоломею, коварное его убийство и погребение. Девятая изображает бедствия остального Помпеева войска, заведенного Катоном, его приверженцем, в песчаные степи Ливии. Описание Ливийских змей и вреда, который оне наносят войску, составляет известный эпизод этой Песни, которая заключается прибытием Юлия Цезаря в Египет. Птоломей подносит ему в дар голову Помпея. Наконец десятая Песня представляет угощение, которое Клеопатра дает Цезарю, и заговор против него в Египте, кончающийся войною. Поэма, как видно, не кончена. Можно со всею вероятностию предположить, что Лукан хотел заключить ее смертию Цезаря и, падением его у статуи Помпея, отомстить за героя своей Поэмы.
Означив вкратце содержание, обратимся к выбору предмета и героя. Конечно, если Поэту выбор предстоял между Фиваидой, Ахиллеидой, Походом Аргонавтов и таким важным отечественным событием, какова была междоусобная война Помпея и Цезаря: то Римский Поэт, с истинным дарованием, не мог не предпочесть предмета отечественного, хотя и слишком близкого к той эпохе, в которую он жил. Здесь ошибка против Искусства говорит однако в пользу Поэта, который должен же связывать свое вдохновение с жизнию своего отечества и народа. Воспоминания о Фарсалии могли потрясти поэтическую душу и пробудить внимание Римлян, тогда как Ахилл, Язон и Эдип не представляли Риму никаких воспоминаний. Но какой Поэт, избравши такой предмет, не увлекся бы характером Юлия Цезаря, героя эпохи, и не сделал бы его героем своей Поэмы? - В этом случае Лукан изменил себе как Поэту, вероятно, для того, чтоб быть верным тем полуреспубликанским мнениям, которые слышал он от своего учителя, Стоика Корнута. Стоики, в своих мнениях, должны были следовать Катону, их главе и представителю. Лукан, в начале Поэмы, этим славным стихом:
Victrix causa Deis placuit, sed victa Catoni (1) ,
ясно указывает нам на то, что в избрании героя своей Поэмы, он последовал мнению Катона. Поэт уступил Стоику; но вот что странно: этот же Стоик свою Поэму, в которой он плачет над свободой Рима, посвятил Нерону, в самых льстивых и унизительных выражениях, обещая этому чудовищу Римской Истории небесное бессмертие (Те regia coeli excipiet). Такие противоречия очень нередки в Писателях этой эпохи, когда, вместе с Поэзией, упадали и характеры, когда теория Стоиков служила обличением их поступков, когда величавость слова соединялась часто с низостью дела и когда любили истину и добродетель более для того, как кажется, что эта любовь внушала сильные фразы. Но оставим в Лукане стоицизм, и будем судить Поэзию.
Посмотрим теперь, как выбор предмета имел влияние на характер Поэмы. Свежесть события, которого все причины были исторически известны, не согласовалась нисколько с характером Эпической Поэмы, которой главная стихия есть чудесное, в которой все действия человеческие суть результаты вышних сил, ими управляющих. Поэт устранил совершенно махины Гомеровского Эпоса, и, согласно с учением современной ему Философии, на место всех богов поставил фортуну, управляющую мiром. Цезарь является него не как орудие бога, но как любимец фортуны, а Помпей великою, славною ее жертвою. - Так как слепой случай, ни в чем не олицетворяемый, управляет происшествием, то вот где главная тайна того, что Поэзия не имеет зародыша, не имеет единства, а отличается всем бессвязием Истории. Поэт, как мы сказали, устранял чудесное в управлении действия; но ограничил его только одними предвещаниями, снами, гаданиями, которые входят эпизодически, как побочное украшение, а не составляют сущности Поэмы. Но если Поэт устранил чудесное от своей Эпопеи; если он хочет основать ее на существенности, как она есть; если История, ему живо предстоящая, в глазах его уничтожает все чудеса и мешает Поэзии: откуда же возьмет он Поэзию, чем возвысит он свою существенность до поэтического, одним словом, как из своей Истории он сотворит Поэму? Ему не остается другого средства, как сделать какое-нибудь насилие над своим историческим предметом, его преувеличивать, - и вот как из выбора предмета, из этой первой ошибки, что Лукан решился быть Поэтом, когда надлежало ему быть просто Историком, проистекает главный недостаток, отражающийся во всем произведении: это есть преувеличение. Это видно с первого взгляда в главных лицах Поэмы; Лукан, избравши Помпея, жертву Цезаря, героем своего произведения, делает всевозможные усилия, чтобы поднять его и поставить выше Цезаря; в самом начале Поэмы он сравнивает его с огромным дубом, который несет на себе доспехи народов и вождей; в течение всей Поэмы, Помпей не имеет другого наименования, как Magnus; но несмотря на все эти усилия Поэта, события сами говорят против величия героя, обличают его слабость, и об нем можно то же сказать, что Поэт сам говорит о Помпее середи Рима, но только в другом смысле, отнеся это к Помпею Лукановой Поэмы: Stat magni nominis umbra. Heсмотря на все усилия, чувствуя недостатки своего героя, Поэт должен был, в жертву ему, исказить характер соперника его, Цезаря, и представить его в преувеличенном образе кровожадного и бесчеловечного опустошителя. Так, в самом начале Поэмы, выставляя в параллели характеры обоих героев, Лукан говорит об Цезаре: gaudens viam fecisse ruina, и сравнивает его, в противоположность Помпею, с опустошительною молниею, которая ударяет в свои же храмы, и всю землю приводит в трепет. Фальшивое положение, в каком Поэт поставил своих героев, было главною причиною искажения исторического их характера, а преувеличение довершило остальное. Как в героях, так и во всех подробностях Поэмы, видно желание все преувеличивать. Сражения улиты реками крови; холмы превращены в горы; люди в демонов. Народу в Фарсальской битве погибло столько, что если бы он дожил до времен Лукана, то можно бы было им наполнить несколько опустошенных городов, населить все поля земледельцами, вознаградить все утраты, которые в роде человеческом совершались когда-либо язвою, голодом, болезнями, землетрясениями. А на Фарсальской битве, по свидетельству Цезаря, погибло всего 15.230 человек. Бедствия, какие претерпевают войска Цезаря и Помпея, также все выше бедствий естественных. Буря, голод, наводнения - все это как будто нарочно для них сделано. В степях Африки, около ног Помпеевых воинов, обвиваются змеи. Их раны зияют как пещера Пифии. Среди битвы, воины, пронзенные стрелами, не падают: так войска тесно сжались между собою; деревья, срубленные в лесах, также не падают, потому что леса ужасно густы. День Фарсальской битвы был такой необыкновенный, что ее можно было увидеть со всех концов мipa, если бы везде были премудрые гадатели. Удар сшибшихся войск отгрянул по всем концам мipa: грохот Везувия не так громок. - Так все события, вся местность, все преувеличено Луканом, все представлено им в исполинских размерах. Преувеличение - вот единственная стихия Поэзии Лукана. Она видна во всем содержании; она отразилась неестественностью и в слоге, который везде обнаруживает напыщенную риторскую декламацию, что подало мысль Квинтилиану сказать об Лукане: magis oratoribus quam poёtis annumerandus, - вовсе не лестная похвала Поэту, особливо если мы представим себе состояние Ораторского Искусства в эпоху Квинтилиана!
Мы видели, как преувеличение составляет главную, отличительную черту Поэзии Лукана: мы увидим теперь другое свойство, которым Лукан удивительно сходствует с Французскими Поэтами эпохи упадка, по справедливому замечанию Низара, коего суждения о Лукане в отношении к современной Французской Словесности исполнены остроумия. Это свойство есть особенная наклонность к описаниям ужасного и отвратительного. Я приведу вам в пример иные места из Фарсалии. Прочтите в VI Песне все заклинания, которые делает волшебница Эрихтона над свежим человеческим трупом, как она вливает в его раны кровь человеческую и какой-то ужасный со-став из всего того, что только есть отвратительного в Природе, состав, может быть, послуживший образцом для известного состава Шекспировых ведьм в Макбете. Этого еще мало: Эрихтона потом бичует этот труп живою змеею; труп встает ужасно, и описываются все подробности этого полуживого трупа; Эрихтона исторгает из него пророчественные вопли. Это место может достойно стать наравне со всеми ужасами новейшей Поэзии.
В VII Песне Лукан описал Фарсальскую битву, кончил это описание, склал горы трупов человеческих на проклятых им полях Фессалии, и посылает всех плотоядных животных на страшное пиршество. «На эту роковую паству войны, - говорит Поэт, - идут и волки и львы, почуяв запах кровавого убийства. Мед-веди покидают берлоги, нечистые псы кровли домов, - и все собирается туда, чтo только острым чутьем своим ощущает нечистый воздух, веющий от трупа:
Et quidquid nave sagaci
Aёra non sanum, motumque cadavera sensit.

Уже давно птицы слетались к станам междоусобий Римских. И вы, пернатые, меняющие зиму Фракии на берега Нила, вы позднее тогда отлетали к нежному веянию полудня. Никогда еще таким коршуном не одевалось небо; никогда такое множество крыл не давило воздуха:

Numquam tanto se vulture coelum
Induit, aut plures presserunt aёra pennae.

Omne nemus misit volucres...Весь лес послал своих пернатых, и всякое дерево, покрытое окровавленною птицей, точило росу крови человеческой. Часто, с высокого неба, на лицо победителя, на его нечестивые знамена, падала кровь или гной, и птица из утомленных когтей выпускала члены человеческие. Но не весь народ был съеден до костей плотоядными зверями: они презрели внутренностию; они не могли высосать всего мозга костей; они только отведали членов. Большая часть Латинского воинства лежала еще праздная, пока солнце, облака и время разрешили эту груду и смешали ее с полями Эмафии».  - Что может быть отвратительнее всех этих подробностей, в описании которых заметен иногда резкий талант! Эти коршуны, одевающие небо, эти крылья, гнетущие воздух, были бы превосходны, если б за ними не следовали все прочие подробности, от которых веет трупом.
Вы видели безобразие физическое в описаниях Поэта: вот еще пример безобразия нравственного: Цезарь приезжает в Египет; Птоломей выслал ему на встречу в дар отсеченную голову Помпея. Довольно, кажется, изобресть такую картину; нет, Лукан этим не удовлетворился. Он с особенным удовольствием вдается в подробности; он описывает вам, как посланник Птоломея открывает эту голову и держит перед Цезарем, как смерть изменила знакомые черты славного лица, - но и это еще ничего. Надобно видеть, как нравственно обезображен при этом великий Цезарь! Он с первого раза не осуждает подарка, не отвращает от него очей: напротив, он устремляет их на кровавый дар с тем, чтобы увериться в том, точно ли это голова его соперника, и, убедившись в этом, насильно льет притворные слезы; выжимает стоны из веселой груди, и не иначе может скрыть радость души своей, как слезами:

… gemitusque expressit pectora laeto
Non aliter manifesta potens abscondere mentis
Gaudia, quam lacrymis…

Как отвратителен в эту минуту притворяющийся Цезарь! Лучше бы уж он с радостию бросился на голову соперника! Этим притворством усугубляется нравственное безобразие Цезаря. Одно испорченное воображение Лукана могло представить таким великого героя Истории Римской.
Приведенных примеров достаточно, чтобы убедиться в том, как безвкусие Лукана сходствует с безвкусием упадка Поэзии во Франции, нам современного. Но этих примеров можно бы привести множество. Сюда же относятся описания всех сражений, содержащих в себе такие подробности, которые могли бы привести в затруднение всякого Профессора Анатомии. Таково описание сражения при осаде Марселя и самой Фарсальской битвы. Видно, что воображение Лукана изобретало раны и самые ужасные роды смертей, даже не существующие в Природе. Сюда же должно отнести и ужасную картину Ливийских змей и язв, которые наносят оне войску Римлян. Не только в целых эпизодах, но в самых мелочах вы видите всегда подробности испорченного воображения. Поэт описывает, например, похороны Помпея – и сожжение его трупа; здесь вы видите, как великий Помпей мало-помалу сочится на огне и своим жиром питает костер…

Carpitur, et lentum Magnus distillat in ignem
Tabe fovens bustum...

Как могли прийти такие подробности, при описании долга герою Поэмы!
Но чтo имело влияние на развращение вкуса в Поэте, который был не без великого дарования? - Материальная жизнь, кровожадные и свирепые оргии Империи, вот что, вероятно, участвовало в порче его воображения. Оно и в идеальном мiре, как в жизни, искало предметов отвратительных и ужасных: ибо ничто другое не могло уже потрясти тупых нервов и удовлетворить пресыщенной чувственности.

- Обратимся от Эпических Поэтов к Сатирикам. Двое суть для нас главные представители Сатиры этого времени: Персий и Ювенал. –
Авл Персий Флакк родился в городе Волатерре, в 34 году по Р.X. Двенадцати лет он был отправлен в Рим для учения. На 17 году предался Философии Стоиков, под руководством знаменитого Аннея Корнута, которому Поэт выразил чувствительную благодарность в своих произведениях. Автор краткой биографии Персия хвалит его благородный характер, чистоту его нравов, привязанность его семейную. Он умер рано, 28 лет. Сатиры его изданы уже после его смерти, и не при Нероне, в царствование которого процветал Персий, а после его. Эти шесть Сатир произвели тогда великое действие, и Квинтилиан говорит: Multum et verae gloriae quamvis uno libro Persius meruit. При Антонинах же, которые сами были последователями Стоиков, книжка Персия сделалась любимым чтением. Мнения новейших Критиков касательно Персия чрезвычайно разделены. Должно сказать, что из всех Поэтов Римских Персий есть самый темный и самый недоступный для Филолога. Эта темнота была в особенности причиною таких разнородных мнений об его Сатирах. Из Немецких Филологов особенно Франц Пассов явился защитником, поклонником и переводчиком Персия. Но недавно Низар, в своем сочинении, несмотря на мнение Квинтилиана, уничтожил талант Персия. Вот что он говорит об нем: Perse a ecrit des satires sans avoir d’imagination ni meme un fond suffisant d’idees acquises: il etait doue d’un certain talent de style; il savait combiner des mots avec assez d’harmonie; mais les choses lui manquaient. Il n’y a que deux manieres d’avoir des idees: il faut ou les tenir de la nature, ou les tenir de l’experience. Perse etait denue des unes et des autres; la nature ne l’avait pas fait poete, et sa mort prematuree ne lui laissa pas le temps d’acquerir l’experience. - Потом французский Критик, решивши, что Персий был жертвою того, что начал писать слишком рано, хотя он умер 27 лет, заключает: Perse n’a rien ajoute a la gloire de la nation. Познакомимся короче с Персием - и посмотрим, можем ли мы разделить с Низаром его мнение об одном из замечательнейших Поэтов Древнего Рима.
Чтобы понять характер этого Поэта, надобно вникнуть в некоторые черты эпохи. Стоическая Философия была единственным прибежищем души чистой и высокой в эти времена разврата и унижения человеческого. Тем, которые не могли еще постигать высоких истин Христианства, стоицизм был спасением и единственною возможною нравственностию. Это нравоучение было еще бесконечно далеко от учения Христианского, потому что не содержало в себе высоких начал любви к ближнему, этого сердечного участия в человечестве. Стоицизм проповедывал добродетель строгую и, так сказать, одинокую. Он заключал человека в самом себе; освобождал его от страстей, но вместе с тем и от всяких человеческих чувств (2) . Стоики считали сострадание чувством, унижающим душу. Вот почему Стоики были враги Христианства. Но уступая во всем Христианству, стоицизм, как я сказал, был для язычников противодействием материализму этой эпохи, и стоицизму Древний Рим, в последние времена своей кончины, обязан был отрадным веком Антонинов.
Представьте же себе юную, благородную, чистую душу, исполненную энергии, душу, которая всем порывом молодости и силы предалась строгому и высокому учению стоицизма, противодействовавшего эпохе. Представьте себе, что потом эта душа, кипящая мыслями, готовая идти на бой за свои правила, из тишины своего созерцания бросает первый, поверхностный взгляд на этот материальный мiр разврата и греха, совершенно противоречащий ее вдохновенным правилам и мыслям. Неприятно раздраженная этим грубым прикосновением чуждого ей мipa, она сжимается невольно, уходит опять в себя, в глубину своих заветных дум, к строгим правилам своего Портика, с поверхностным знанием мipa ее окружающего, с одним только первым его впечатлением, но вместе и с чувством неодолимого к нему отвращения, без опыта жизни, но с неудержимым негодованием на нее за то ужасное впечатление, которым она встретила ее первый выход. И эта душа захотела бы нам выразить в стихах свой первый взгляд на мiр, излить на бумагу свои первые от него впечатления? Без опыта жизни, она предложит нам, разумеется, одно только поверхностное на нее воззрение, более общие суждения, чем яркие и подробные картины света; но это воззрение оживится всем благородством ее порыва, всем негодованием ее чувства; мысли кипят в ней, но не отделяются друг от друга, не представляются в отдельной ясности: потому слог этих излияний будет силен, сжат и темен. Припомните еще, что эти поэтические излияния души совершаются в эпоху упадка и безвкусия, и черта эпохи невольно отразится в ее произведениях. Представив себе все это, вы будете иметь ключ к Сатирам Персия.
Взглянем несколько подробнее на эти произведения. Их всего шесть, как я сказал, и им предшествует Пролог, в котором Поэт изображает себя простым селянином, выражающим мipy горькие истины под грубым простонародным покровом. Всякая Сатира содержит в себе взгляд на какую-нибудь сторону жизни. Первая изображает состояние современной Римской Литературы, при Клавдии и Нероне, представленное в виде разговора между двумя лицами. Первое острие пера своего Персий изощряет об эти публичные чтения, страсть к которым сильно овладела чадами Ромула. Гневно негодует Сатирик на манерных чтецов, на авторское славолюбие, на снисхождение слушателей, на множество Греческих Поэм и Героид, на страсть к старинному стилю, к Бризеиде Акция, к Антиопе Пакувия; он преследует порчу языка, куда вносятся речения пестрые и непристойные; уже стихи Виргилия стали слишком просты и грубы, уже нельзя начать Поэмы: Arma virumque... Негодование Поэта переходит почти в злобу, и ему справедливо замечает его собеседник, им выведенный в разговоре: Sonat hic de nare canina littera (твое слово звучит из уст сердитого пса!). Это можно справедливо сказать о сердитой Сатире Персия. Поэт указывает собеседнику на пример своих предшественников в Сатире. «Луцилий терзал же город, и тебя, о Луп, и тебя, о Муций, и челюсть свою изломал об вас. Гораций ласковым смехом касался пороков; он входил в грудь человеческую и играл около сердца, и смеялся над всеми: а мне ли нельзя будет говорить, хоть тайно, хоть зарывая свое слово? - Нет никогда, - отвечает собе-седник. - Так зарою же его: я видел, видел сам, моя Сатира, и скажу тебе: у Мидаса ослиные уши. Эту скрытную мысль, этот смех мой, эти безделицы - я не продам ни за целую Илиаду». - Я привел весь этот отрывок, потому что в нем резко выражается характер Поэта и его первое побуждение - писать Сатиру. Здесь слова его сами говорят за Критика и рисуют физиономию Поэта. Комментаторы прибавляют, что Мидас есть намек на Нерона, и что в этой Сатире есть многие другие намеки на его литературные занятия и даже на его отвратительную наружность. - При этом объяснении Комментаторов, еще сильнее покажутся нам эти слова:
Нic tamen infodiam: vidi, vidi ipse, libelle:
Auriculas asini ‘Midas rex habet. Hoc ego opertum,
Hoc ridere meum, tam nil, nulla tibi vendo,
Iliade…

Как первая Сатира содержит в себе злобу Поэта на состояние Литературы, так вторая кипит гневом на состояние, в каком находилась тогда часть жизни, важнейшая, чем Словесность - Религия. В эту эпоху развращения нравов, Религия Римская заключалась в лицемерии вельмож перед богами, в постыдном торге с небом посредством нечестивых молитв, внешних обрядов и жертвоприношений, в нелепых суевериях народа, в самом грубом понятии о божестве. Религия языческая, и без того материальная, перешла в крайность материализма. Все это преследует Поэт стихом сильным и мыслящим, и восходит в заключение до таких очищенных понятий, которые приносят честь языческому Философу и могли родиться только в чистой душе, какою была душа Персия. Я приведу резкие мысли этой Сатиры в сокращении. «Не всякой ныне осмелится, - говорит Поэт, - смиренный шепот своей молитвы провозгласить вне храма, и жить с открытым обетом (et aperto vivere voto). О мудрости, о славе, о верности - вот о чем молится каждый вслух своего ближнего; а про себя, под языком своим, шепчет: «О если бы скорее славные похороны моему тестю! О если бы мне выжить сироту, которого я ближайший наследник! Счастлив Нерий! уж третью жену хоронит!». - Далее Поэт изливает свой гнев на пустые жертвоприношения, на дары богам, на позлащение их ликов, на златые бороды, которыми их украшает суеверие, приписывая божеству все страсти человеческие и самую низкую из них - корыстолюбие, и потом глубокомысленно восклицает: «О души, согбенные в землю и праздные от всего небесного! Что пользы вносить в храмы наши человеческие обычаи и судить о наслаждениях богов по наслаждениям этой гнусной плоти?... Грешит эта плоть, грешит она, но пользуется златом; а богам чтo значит злато? отвечайте, жрецы. Играет ли Венера куклой, которую посвящает ей дева? Зачем не приносим мы богам того, чего развращенное племя славного Мессалы никогда не принесет им в своих огромных сосудах: исполнения закона земного и небесного, святого уединения мысли, и сердца, закаленного в благородной чести? Да принесу я это в храм, и несколько зерен хлеба совершат мою жертву (et farre litabo)». - До таких понятий мог дойти язычник только посредством высокой Философии Портика.
В третьей Сатире Персий нападает на воспитание молодых людей своего времени. Некоторые Комментаторы думают, что в образе ленивого и беспечного юноши, непокорного своему наставнику, Поэт изобразил воспитание Нерона. Это тем вероятнее, что третья Сатира содержит в себе сильное нападение против жестокости Цезарей. Все это место достойно перевода: «Великий отец богов! когда жестокая похоть обымет их душу, покрытую горящим ядом, накажи их так, да увидят они добродетель, и да чахнут о том, что ее покинули! (Virtutem videant, intabescantque relicta). Так ли стонала медь Сицилийского быка, так ли ужасал меч, висевший на златых петлях над выею, как ужасает крик внутренней совести: бежим, бежим на свою погибель? От этих слов несчастный бледнеет внутри себя, и скрывает их от своей близкой супруги». В этом крике внутренней совести: «бежим, бежим на свою погибель» кажется, слышишь вопль всего Рима, который в последние века Империи бежал на свою погибель! Здесь-то особенно сильно слово Персия, когда оно вдохновенно выражает грустные предчувствия гибнущего человечества. Такие стихи Поэта можно назвать тяжкими вздохами целого народа, в светлые минуты его раскаяния о жизни.
В этой же Сатире на воспитание, Поэт кратко и сильно выразил главные вопросы своей Философии, которых разрешение, по мнению его, должно составлять основу воспитания. Проповедуя учение Стоиков, как единственное средство к спасению в веке разврата, Персий нападает на косматых Центурионов Рима, которые, как видно, не терпели ни Философии, ни Греческого образования, и смеялись над ними. В этой Сатире особенно слог Персия отзывается Школою Стоиков: по свежим следам заметно, что он из нее только что вышел.
Четвертая Сатира есть самая темная изо всех; но если допустить применение, которое в ней находят Комментаторы, то она для нас объяснится. Поэт, под личиною Алкивиада, вступающего в управление Государством, и Сократа, к нему обращающего речь, представил Нерона и Сенеку, его учителя. Это очень вероятно. Сократ зовет его сойти в свою душу, и обличает перед ним всю пустоту ее. Картины сластолюбия, содержащиеся в этой Сатире, должны относиться также к Нерону.
Пятая Сатира начинается разговором между Персием и учителем его Корнутом. В стихах, исполненных чувства, Поэт выражает свою благодарность Философу за его учение; с самоуверенностию приглашает он старцев и юношей к этой Философии, и излагает мнения Стоиков о том, в чем заключается истинная, нравственная свобода человека. Философ нападает на тех, которые полагают свободу в правах гражданина, в освобождении от рабства; он ставит нравственную свободу человека выше гражданской. Мало того, говорит он, что ты освободишься от крика господина, что рабство тебя не преследует снаружи и не действует на твои нервы. Но если внутри тебя самого, если в больной твоей печени родятся господа? - Здесь Поэт прекрасно рисует корыстолюбие и негу, как две власти, у которых человек находится в руках попеременно. «И если ты раз противостал им, - говорит строгой Стоик, - не думай еще, чтобы ты совершенно разорвал оковы. И пес умеет разгрызть свою цепь, и убежит, но за ним на шее влачится длинная часть его цепи.

Nam et luctata canis nodum abripit: attamen illi,
Quum fugit, a collo trahitur pars longa catenae.

Как дика, но исполнена мысли эта картина! В совершенном отсутствии страстей полагает Персий истинную свободу человека.
Шестая Сатира, на которой я не буду подробно останавливать внимания вашего, направлена против корыстолюбия, страсти национальной Римлян, которая в это время дошла до ужасной крайности.
Из содержания Сатир Персия вы могли видеть, что оне, несмотря на свою малочисленность и краткость, объемлют общим воззрением Философа все стихии жизни этой эпохи: и Литературу, и Религию, и воспитание, и государственное управление, и нравы, и наконец содержат в себе учение Стоиков, которое привлекало к себе всех избранных язычников, всю лучшую часть языческого человечества. Эти Сатиры представляют взгляд юного Философа на жизнь из глубины его созерцания, взгляд мрачный и глубокомысленный. Философское это воззрение оживлено благородным чувством негодования, переходящего иногда в злобу. Персий скрежещет зубами, глядя на этот мip из уединения чистой души своей; Философия иногда подавляет Поэзию; но там, где он сильно гремит против человечества, или тяжко воздыхает о нем, там Поэзия берет верх над Философиею.
И в Сатирах Персия, как у Лукана, вы найдете некоторые безобразные подробности, отвратительные картины. Так, напр., в III Сатире он описывает вам ужасную смерть обжоры, и как скрыпят его зубы, и как из уст валятся куски жирного мяса! В IV Сатире, этот скупой, лижущий отстой и гнезда с поддонок своего уксуса, и многие другие картины показывают влияние нравов эпохи на Персия. Должно сказать в оправдание, что природа, с которой он писал, была отвратительна, и прибавить в защиту его еще то, что он рисовал так картины с намерением поселить к ним ненависть, заклеймить их печатью отвержения, а не добровольно лелеять ими, как Лукан, свою фантазию.
Характер своего стиля Персий сам высказал некоторыми стихами. Я уже приводил вам эти слова: Sonat hic de nare canina littera, резко выражающие грубость и злое бешенство его Сатиры.
Эти свойства отражаются и в стиле грубыми словами, которыми Персий особенно изобилует. Возьмите, например эту картину, где он издевается над Поэтами, которые, по обычаю Гомера, требуют сотни уст и языков для своих песен. «К чему это? - говорит он. - Сколько стихотворных черствых пирогов ты намерен изрыгнуть, что требуешь сотни горл для них?». Что может быть грубее и этих слов, и всей картины? Но о слоге Персия можно также сказать его словами: Solidum crepat; в нем в самом деле звучит что-то прочное, твердое: это мысль, которая полнит его слово. Еще характеризуется слог Персия сильным сочетанием слов, часто противоположных: он сам же говорит: junctura callidus acri. В этом сочетании выражается особенно и грубость и едкость его, часто даже приторная, но совершенно согласная с духом его Сатиры. Впрочем язык его есть чисто Римский, и он сам себе предписал правилом соблюдать чистоту языка: verba togae sequeris... Что касается до темноты слога Персиева, на счет ее два мнения Критиков. Иные извиняют ее тем, что Персий хотел быть темен, ибо писал при Нероне, против Нерона. Другие вменяют ему это в величайший недостаток, приписывая эту вину его молодости. Но, мне кажется, можно согласить оба эти мнения. Нельзя не признать того, что Персий с умыслом темен, потому что он сам об этом ясно намекает. Вспомните его славное: infodiam (зарою). В другом месте, обращаясь к Корнуту, он говорит: secreti loquimur. Он насильно зарывает мысль свою в слове: это видно во многих Сатирах, и если вы не отроете мысли, им зарытой, оне для вас будут непонятны. С другой стороны, слог Персия есть слог молодого человека, у которого более мыслей чем слов, у которого душа кипит и не может вся ясно высказываться, как спокойная душа мужа или старца. Эта молодость души, сильно мыслящей, участвует также в темноте его.
Познакомившись с Персием, припомните слова Низара, который говорит, что этот Поэт вовсе лишен мыслей. Теперь вам ясна их неосновательность и понятна истина слов Квинтилиана о Персии, что его маленькая книжка много принесла ему славы. Не могло быть иначе: ибо кипящий благородный юноша, озлобленный на жизнь, призван был на то, чтобы сказать своему веку горькую истину. Этот век, украсив всем богатством Древнего Мipa роскошный пир своей чувственности, под блестящим златом таил глубокую рану, - и Персий, с горькой усмешкою, сказал этому веку, в лице его театрального представителя Нерона:
                …ilia subter
Caecum vulnus babes; sed lato balteus auro
Protegit.
«Ты во внутренности имеешь тайную рану; но широкий пояс ее прикрывает златом». Этим словом самого Персия я заключаю мои суждения о нем: потому что в этом слове, сказанном Нерону, выражено все значение его Сатиры, которая призвана была на то, чтобы развязать этот златой пояс и указать веку на его органическое повреждение.

ПРИМЕЧАНИЯ С.П. ШЕВЫРЁВА:

  1. Сторона победителей угодна богам, побежденная Катону.
  2. Замечательно однако, что Персий в одном месте VI Сатиры проповедует сострадание к ближнему.


Адъюнкт-Профессор Московского Университета
С. Шевырев

(Журнал Министерства Народного просвещения. 1836. Ч. 9. С. 74 – 102)