Сдвиг

Предисловие.
 
Если вы не помните 90 - е, – не волнуйтесь, они Вас тоже не помнят.

 
Сейчас я сижу в гостях у Руля на даче. И буду тут сидеть долго. Я работаю, охраняю дом в 70 км от Москвы. Эту работу я нашел в Интернете, в кризис 2008 года. У Руля тогда тоже дела шли неважно, на его, впрочем, уровне, и 2009 год мы провели практически вместе. Тут я и остался работать впоследствии. Как ни странно, я – городской житель – смирился с уединением, ведь мне нужен только Интернет и компьютер, вылазки в редакции и «в свет», по настроению.
Мы с ним как-то быстро познакомились, перекинувшись парой фраз в магазинчике поселка. Руль – из москвичей, которые «живут» на дачах, то есть заскакивают на ночь, или проводят безвылазно два-три дня. Но ни на неделю не забывают выбраться из Москвы.
Когда Руль выпивает, он редчайший красноречивый умница. На третий вечер наших бесед я включил диктофон. С его согласия, конечно.
– Многие не стали писателями, будучи при этом прекрасными мастерами в разговорных жанрах. И – пропали для человечества, – сказал я. И Руль согласился.
Сегодня Руль уехал на свидание с девушками в Москву, познакомился он с ними в Интернете. Его профайл на сайте знакомств содержит пару личных фото, а также альбом «Мой замок» (вид на дачу с фасада) и «Мой дворец» (Руль на фоне неизвестных роскошных интерьеров, фотка с бассейном соседа крупным планом). Я пью растворимый кофе, разбалтывая пару всыпанных ложек в граненом стакане. Мне тут бывает скучно одному.
Я расскажу вам правду о Времени и Людях.
Почему я отсчитываю Легендарное десятилетие с 1993 года? А не от 1991, например? Вовсе не потому, что мой герой и собеседник окончил школу в 1993! Здесь я заимствую мысль своего коллеги, высказанную им на просторах Интернета, и честно вам признаюсь в этом.
Именно в 1993 году Машина Иллюзий в головах людей окончательно сломалась. И каждый, включая моего героя, начал строить свою Машину Иллюзий. И люди, которые его окружали, жили в таком же иллюзорном мире. И он был прекрасен. Лучше жить своими мечтами, чем чужим бредом, который никакого отношения к вашей жизни не имеет.
Мечты сбываются. Жаль фразу, она хорошая.
Многим из людей девяностых удалось стать именно теми, кем они мечтали стать в 17 лет.

Часть 1 "Рассвет"
/


Глава 1. Как Руль стал Рулем. 2 августа 1993 года.
 
 
В 1993 году Руль, который тогда отзывался на обычное советское имя, поступил на химфак МГУ. За простым советским именем скрывался обычный советский парень, легко и бодро шагающий по жизни, предоставлявшей ему для этого все условия. В МГУ, который тогда не опускал планку для абитуриентов, Руль поступил сам, по итогам олимпиады. Сдавались только математика и химия. Математику он учил у репетитора с мехмата МГУ, жившего на «Теплом Стане». Химию штудировал сам. Она казалась ему простой интересной наукой.
В конце июля абитуриент Руль торжественно превратился в настоящего Студента. А впереди была еще целая половина лета после непростого поступления на химфак. И все бы хорошо, казалось, только гуляй, отдыхай, набирайся сил перед учебой… Съезди на море или прими заслуженный подарок от родителей – Дом отдыха.
Но в семье Руля закончились деньги на еду.
Его родители работали научными сотрудниками, дачи в семье не было. Навык мелкого бизнеса, например, гнать самогон и продавать его на рынке у метро, тоже отсутствовал.
Из тогдашних ценностей у Руля хранилась заначка – четыре блока сигарет «Ява». Их получили парой лет раньше по талонам1, и два из них Руль аккуратно скурил в то лето, а еще два – в кризис осени 1998. Тогда все товары пропали из палаток на месяц, и за случайную пачку «Пегаса» платили столько, сколько годом позже за три пачки «Мальборо».
Итак, далеким летом 1993 году, когда денег не стало совсем, Руль начал искать подходящую работу. Просто по синему, тогда очень тонкому, справочнику «Европэйджес». Ему сказочно повезло, как везет новичку или ребенку. Или как ему, например, повезло в казино «Орленок», когда он сел за рулетку первый раз в жизни с тремя двадцатидолларовыми жетонами на руках и «наказал» казино на целых три тысячи долларов!
А сейчас Руль сразу (!) нашел вакансию грузчика на оптовом складе вина, еды и одежды. Сам факт унизительного труда после мажорной спецанглийской школы угнетал, и работа была непростая. Склад располагался на м. «Аэропорт», в середине торца кинотеатра «Баку» в подвале. Того торца, где пруд. Фура, груженная двумястами ящиками шампанского, останавливалась перед скатом в ста метрах от двери в подвал. Двое грузчиков (будущий Руль и его экс-одноклассник Сережа), открывали двери фуры, выгружали на тележку пять ящиков, отвозили к подвалу, там разгружались и повторяли итерацию. После пяти часов разгрузки Сережа включал одну и ту же песню, кстати, заводную. Руль не помнит, какую, и никогда ее не искал – с текстом «One little boy is dead...». Пел ее King Diamond, что ли.
Они курили прекрасные сигареты со склада, ели шоколад, потом их кормила на убой повариха, имя ее Руль забыл. Кормила нормальным тогдашним обедом. Первое, второе и третье, добавка. «Добавка» – потерявшее смысл слово, бесплатная, никем не учтенная ложка гуляша к бесплатному обеду, если Руль еще не наелся. Потом все спали два часа.
Вечером была несложная разгрузка паленой водки «Золотое кольцо», которую в мешках таскали на себе таджики. Если они приносили блоки баночного пива или коробки сигарет, то один-два груза «случайно» задевались при разгрузке о вбитый Сережей в проем гвоздь. Пиво шипело и немедленно выпивалось. Сигареты получали нетоварную полосу вдоль коробки и уносились домой. Потом гвоздь выдергивался, все валилось на таджиков. Ведь таджики с «Кольцом» были неприкосновенны, они были просто волшебниками, добывавшими где-то любые количества бутылок водки любой марки.
Руководство склада – пять мужиков – представляло собой доселе невиданный Рулем типаж несоветского человека: хорошо одетые, самодовольные, цветущие здоровой полнотой ребята. В СССР жило немало толстяков, но вид у них был не барственный.
Хозяин, запомнилось, был очень худым. Он приезжал раза два в неделю. Трепал самого жирного – директора Левчика – по щеке и говорил:
– Смотри, Левчик. На свинью уже похож. А бог шельму метит…
Хозяин нарочно ошибался. Самодовольное тупое пухлое лицо в России – всегда лучший вариант. Никто никого свиньей не корит.
Левчик виновато улыбался и шел играть в бухгалтерию на компьютере.
Иногда Левчик просил ребят подежурить за него ночью, предлагая взамен помять до 12 любую из четырех молодых продавщиц одежды. Ребята смущенно отказывались. Они были еще не готовы к полноценной жизни 90-х.
Когда приезжал хозяин, он с удовольствием наблюдал, как ребята уминают плов на второе, и говорил:
– Не грустите, хлопцы. Мне 34, я старше вдвое и вдвое веселее!
Для подтверждения своих слов он мог внезапно разбежаться по залу и с легкостью сделать сальто, что всегда удивляло окружающих.
Рулю отлично запомнился один счастливый день, когда хозяин впопыхах вбежал в дверь, мельком оглядел работников и, широко улыбаясь, бросил, махнув рукой:
– Сегодня набирайте, сколько хотите! Тащите родне со склада!
Ха, «сколько хотите»... Два холщовых мешка по пятнадцать килограммов мясных консервов, родного немецкого кофе и шоколада обеспечивали семью Руля на месяц вперед. Всю недоеденную конторой еду повариха упаковывала ребятам в целлофановые мешки.
За эту трехнедельную работу заплатили деньги! Их хватило, чтобы 10 августа Руль и Сережа сели на поезд и приехали на турбазу у дома отдыха «Голубые озера» в Тверской области, недалеко от Удомли. Там в их распоряжении были домик и лодка, на которой можно было доплыть до двух островов на разливе реки Волчина.
Это те самые края, где Левитан написал лучшие свои работы. Достопримечательность «Голубых озер» так и называется – горка Левитана. Никто так и не уговорил художника украсить хотя бы один пейзаж образом крепкой деревенской девахи в короткой юбке. Не такой вот он был человек.
Экскурсий по левитановским местам было две. И эрудированный экскурсовод рассказал, в частности, про методику лечения от тоски – путем имитации расстрела художника из охотничьего ружья. В моменты творческого уединения на художника выскакивали мужики из леса, привязывали его к дереву и имитировали расстрел. Лечебные процедуры все равно не сподвигли Левитана нарисовать хоть человека под березой: людей он изображать не умел, да и в целом недолюбливал.
В сообщество людей, подобных, как Руль ошибочно полагал тем летом, великому художнику, то есть отвлеченных мизантропов и эксцентриков, – ему и предстояло влиться на химическом факультете МГУ.
Темные августовские ночи. Деревенская дискотека при Доме отдыха. Деревянный круг в лесу, небольшой павильон с краю, где они танцевали со всеми красавицами медленные композиции.
«Медляки» ставил пожилой длинноволосый и вечно пьяный диджей, который объявлял на всю толпу:
– А сейчас опять «Скорпионз»! Ну ведь, блин, надо же вам как-то размножаться. Не под диско же?
Однажды будущий Руль на очередных «Скорпах» увидел и пригласил высокую тонкую девушку. Потом седовласый бес поставил «Alphaville», песню «Forever Young» 1984 года. Таня была не против снова потанцевать с парнем. Они слились губами на припеве… Руль ее целовал, она трогала языком его зубы. На тогдашней дискотеке это было ни к чему не обязывающей лаской пары подростков. Благодарность за внимание. Но Руль знал английский, он целовал Таню, и попутно слушал разборчивые слова медленной грустной песни: «Let us die young or let us live forever»…
Таня – москвичка с Пресни. Они встретились за четыреста километров, живя, как выяснилось потом, в двух шагах друг от друга. Это было невероятным совпадением. Тогда она только перешла в 11-й класс школы «недалеко» от Пресни, то есть была на год моложе Руля. Номер школы он не запомнил. А на «недалеко» от Пресни их немало...
Тогда, летом 1993 года, он, разумеется, не понимал своего состояния и, катаясь с ней на лодке, слушал ее чуть картавый голос. Не сравнивайте Таню с Тамарой Набокова из «Других берегов», или его же Машенькой, и не упрекайте здесь и далее в заимствованиях, например, что Таня – Машенька или Тамара.
Возможно, все подобные истории имеют пару общих черт. Не тех, так других. А впрочем, эта история так похожа на ту и все подобные, что Таню описывать не стоит.
Руль сделал фонарь из банки с подсолнечным маслом. Фитиль был, разумеется, свернут из куска ваты. По ночам они неспешно катались на лодке к островам, с фонарем на носу, смотрели, лежа в ней, на яркие звезды августа, и пили родное, как и все тогда, американское баночное пиво «Milwaukee».
Обсуждали они, наверное, острова, реку, рыбную ловлю. Вся река была перегорожена сетями, и сеть-трехстенку, метров в двадцать длиной, Руль со вчерашним одноклассником позаимствовал у неизвестных браконьеров в первый же вечер.
Будучи полностью погруженным в Танино общество, вечерние леса и дорожки, он естественно, не размышлял о дальнейшей судьбе первого романа.
«Что будет завтра? Она оставит телефон, может», – думал Руль.
Но Таня уехала через три дня. Не предупредив. И Руля охватило мгновенное чувство тоски.
Про любовь Руль тогда никому не говорил, даже Сереже – думал, что тот не поймет. Но спустя годы выяснилось, что Сережа все понял сразу.
Руль ему рассказал это в тот год, когда умер Сережин отчим, оставив тому холдинг из шести заводов в наследство. Сергей все это время сочувствовал Рулю, ошибочно увязывая его дальнейшие метания в жизни с его Первой Любовью.
Там, на турбазе, будущий Руль нашел среди кучи книг в шкафу домика последний, шестой том «Виконта де Бражелона» и, отоспавшись к двум, пообедав в столовой «Голубых озер», читал его от главы «Искуситель» до последнего раздела «Смерть господина д’Артаньяна».
«Виконт де Бражелон» – мудрейшая книга, энциклопедия по всем вопросам любви, политики, бизнеса, проектного финансирования, государственного управления. Политика в шеститомнике исчерпывающе описана кратким пассажем примерно такого смысла – въезжая в замиренный Париж, король поморщился: его чуткое ухо услышало криков восторга на пять тысяч пистолей меньше, чем он заплатил градоначальнику.
Полная суть любого политического процесса.
На его тогдашнее настроение легла не вся мудрейшая книга, а, конечно, только сюжетная линия про судьбу Рауля – главного героя, пережившего несчастную любовь. Ведь Руль после истории с Таней сам для себя решил: он ее никогда не найдет. В следующий период жизни он выберет себе благоприобретенное имя Рауль.
Номер школы Тани он вспомнил внезапно в электричке, когда ехал домой. Но от Рауля решил не отказываться. Впереди новая жизнь, и резервное имя пригодится.
1 сентября в МГУ шумел день первокурсника, или первокурсницы, как со второго курса начнет называть его и Руль, и остальные похотливые молодые людоеды. Он получал студенческий билет, их выдавали в алфавитном порядке. Перед ним билет забирал взрослый сухой индус в чалме, с русским именем и нерусской фамилией. Из его двух метров роста половину закрывала седая борода (крашеная, как потом выяснилось). Он сел рядом почти за секунду с Рулем, долго молча смотрел на него, а потом внезапно протянул руку и сказал молодым голосом:
– Андрей.
– Рауль.
Он чуть замялся от неожиданности и внешнего вида нового знакомого, но быстро взял себя в руки: первое знакомство в новой жизни – самое время примерить на себе новое имя!
– Руль? – не расслышал индус. – Как здорово! Меня с тверского мехмата выгнал преподаватель по фамилии Руль. Ну, а я знаю, – тут Андрей сделал паузу и чуть заметно улыбнулся, – второй Руль мне обязательно принесет успех!
Москвич, сикхист, 25-летний Андрей оказался популярен. Как он стал сикхистом, никто особо не интересовался. Учить санскрит, не стричь волосы, ходить в чалме, носить с собой три железных предмета – гребенку, браслет и нож… Роль индийского рыцаря была сравнительно рядовой, заболевшее от тяжелой постоянной учебы воображение являло примеры более яркого имиджа. Андрей был в жизни простым, светским парнем, своим удачным имиджем он внушал странное уважение преподавателям. На темы сикхизма с непосвященными не распространялся. Он был гуру, но среди своих, в храме где-то на «Белорусской».
Отметим, что кришнаизм, сикхизм, санскрит и все связанное и производное было исторически в ходу на химфаке МГУ. Причем еще со времен учебы там Бхакти Вигьяна Госвами (в студенческом миру 70-х XX века – Вадима Тунеева).
К вечеру нового друга гуру все легко называли именем Руль. Так в тот день на бейсбольном стадионе, с бутылкой пива, умер романтик Рауль и родился жесткий циник – студент Руль. От книжного конца в романтических метаниях его спасло новое благоприобретенное прозвище.
Но умер ли Рауль? Сложный вопрос. Наверное, да. Но потихоньку. Ветер заметает след человека. Следы метаний, свадебного танца, следы на большой прямой дороге, – все это подвластно суровому ветру, который сотрет следы юности любого, хоть водителя такси, хоть великого режиссера.
А для романтических метаний, просто любого рода, 90-е предоставили возможностей, это да!
Глава 2. Пудель. 25 сентября 1993 года.
 
 
Как известно, в дневнике Льва Толстого после первой брачной ночи была единственная запись: «Не то».
Прошло несколько недель учебы. В сентябре вечный третьекурсник Фаня вызвался ассистировать Руля при выбивании белого билета. Фаню звали Саней, Александром. Он шепелявил, причем почему-то только произнося свое имя. Дефект речи объяснялся сколотыми чьим-то прямым ударом передними зубами. Несмотря на то, что он знал все лазейки медицины МГУ, сам он к стоматологу не шел. «В этой очереди, – говорил, – мне крутиться не стоит».
В тот день они сидели в столовой, и, усиленно дожевывая пирожки, думали над решением глобальной проблемы. Руль решил получить белый билет или взять академический отпуск, затем, чтобы, «как люди», поступить в простой, рядовой институт.
Руль изложил свою версию заходов к докторам, заносов мелких подарков, сопровождаемых незначительными жалобами, вроде: «Доктор, вот по плоскости я хожу свободно, а на лестнице мне приходится делать умственные усилия, чтобы поднимать ноги».
Руль надеялся, что сумма подношений и жалоб приведет к госпитализации, диагнозу и заветному белому билету. Фаня был старше и опытней и пресек детский лепет:
– Чепуха, вся проходка.
После театрально выдержанной паузы Фаня уверенно встал и добавил, жестикулируя:
– Недостойный стыд. Потом, заметь, ты в прострации: академ, академ… Не академический отпуск, а белый билет тебе нужен, это раз. Сам понимаешь, какой академ на первом курсе? Это два. Только в случае получения травмы в процессе обучения. А подобный факт тебе в деканате с адвокатами придется доказывать, и это три. Один пару лет назад доказал, между прочим...
После третьего критического замечания Фани внутри Руля вдруг резко возник страх.
– Какая же должна быть проходка? – еле слышно спросил Руль срывающимся голосом.
– Что ж, двадцать зерен добра – это целая горсть, – кивнул Фаня на сумку из кожзама, в которую Руль переложил двадцать бутылок, то есть ящик, пива.
Плату за администрирование процесса «академ или белый билет» вечный третьекурсник Фаня брал двадцатью бутылками пива (в качестве предоплаты) и деньгами по факту, частым и удачным сбором.
Красноречие Фани объяснялось посещениями собраний Московской церкви Христа – секты, бывшей третьим центром влияния в МГУ 90-х – после ректората и еще одного места где-то в подвале «зоны Б» ГЗ (главного здания МГУ).
Он захаживал в Церковь «на поздний обед или ранний ужин». Там подкармливали церквохристовскими печеньями производства техасской фабрики. Там же он участвовал, объевшись печенья и напившись чаю, в диспутах.
Они его отлично отвлекали от общежития ФДС и озлобившегося на него замдекана, который на последней встрече сказал, усмехнувшись в бороду:
– Век живи – век учись! Увидишь, про тебя сказано: вуз без вечного студента – непорядок. А без порядка тут руины завтра.
Замдекана подошел к зеркалу, потрогал седину на опухшем лице и добавил почему-то:
– Так и алкоголик. Какой нормальный коллектив без пьяницы? Мудрый руководитель не допустит его увольнения. Люди потеряют ориентир. Изгони одного беса, и придут семь других.
После тяжелых обсуждений белого билета Руль и Фаня, два отщепенца, остались каждый со смешанными чувствами, но без большой взаимной неприязни.
– «Audi!», слушай то есть, и затем, когда я «Dixi!» сказал, говори, – блеснул Фаня знанием латыни. – Начинаешь с простого терапевта и им же и заканчиваешь. Терпеливо сидишь в очереди. Заходишь в 302. И излагаешь следующее. Первое: «Начну я доктор, издалека, но Вам все станет ясно. У меня (у тебя, Руль!) есть соседи. И у них есть собака, пудель». Есть у них собака, Руль, в глаза мне посмотри!
– Да. Есть, – твердо ответил Руль, усиленно стараясь запомнить каждое слово опытного товарища. – Собака. Пудель.
– Отлично. У соседей – пудель. Раз. Далее: «Запомните этот факт, доктор...». И летом ты сдал экзамены на химфак МГУ – два.
– Не сдавал я экзаменов, я поступил на химфак по итогам олимпиады, – слегка обиженно возразил Руль.
– Много говоришь и не по делу, – быстро среагировал Фаня, подбодрив первокурсника хлопком по плечу. – Это хорошо. Болтай там побольше… Итак, олимпиада... Ты – Юный Гений, поступил вне конкурса… Гений! Ультрабольной на голову! Доктор сразу отвлечется от писанины. Тут специалисту пояснять дальше не стоит, ему интересно делается.
Фаня фокуснически открыл пиво «Криница», как обычно, отсутствующими передними зубами, и с чувством выполненного долга закончил беседу монологом:
– Итак, вот тебе нормальный детальный план для получения академического отпуска и немедленного исправления Ошибки Юности. Доктор Рафаэль Есич сидит терапевтом в 302 кабинете. Ты зашел. Ты высказал жалобы (стул расстроенный у тебя, не приживается жратва в столовой главного здания). Потом ты рассеянно слушаешь рекомендации. Взгляд в потолок. Затем ты, Руль, начинаешь. И начинаешь ты не на повышенных взвинченных тонах, но переходишь к ним по развитию беседы. Представь, что ты вдруг стал исполнять «Полет шмеля» – только не на гитаре, а вербально: «Стул расстроенный… Да! Скажу правду, у меня, доктор, свои соображения, с чего бы это. Соседи мои пуделя держат. И я после химической олимпиады, той, ну как поступил, понял одно. Мне в крови не хватает кислорода. Набрал шприцем, из лапы, э-э-э... фон Риттера, крови. Риттер, фон Риттер – это кличка пуделя, доктор. Вколол себе. Стало легче, а потом вот заболел к осени». А почему Руль заболел, доктор? Руль знает. Сам знает. Это у тебя, кстати, Руль, в справке будет написано. Заболел, потому что Риттер кислоту из батареек на помойке пьет. Разжевывает зубами батарейки и кислоту выпивает, ты за ним это часто замечаешь теперь, когда мусор выкидываешь. Руль его кровью кислой и отравился. «Ясно Вам, Рафаэль Есич? – спросит Руль. Есич скажет, что ясно и особо приятно, что все его первокурсники поименно знают. Ты, Руль, на это ему, что ты за ним две недели наблюдаешь, аккуратный после пуделя стал. Первому встречному теперь не доверяешь. Затем просишься покурить в тупичок, направо от 302. Когда появятся санитары, отбивайся не сильно. Но кричи, громко, скажем: «Господи, помилуй!» или там «Ленка – проститутка!». «Катька – проститутка» не кричи, – сказал Фаня и сплюнул через выбитые зубы.
С белым билетом Рулю не удалось.
Есич легко перехватил инициативу уже на слове «пудель». Он внимательно выслушал «пациента», устало снял очки и, смотря исподлобья, спокойно ответил медленным голосом:
– Пудель фон Риттер? Да ну бросьте Вы заливать! Пудель кислотой от батареек еще на приеме-1992 отравился. Сведения точные. Предоставлены… – Тут он немного поморщил лоб и уже через несколько секунд вспомнил предыдущую жертву собачки. – Эгм… Предоставлены Петровым Ринатом Эммануиловичем – мотострелковая часть 12465 на границе с Чеченской Республикой Ичкерия. Призван Петров… весной 1993. Приезжал и, Вы знаете, вполне бравый воин! Как меняет форма, как меняет форма... Просто молодчина! А восьмидесятники так вообще должны пуделю памятник отливать, да… Афган, это вам не сейчас, – ошибся на прощание Есич. – Да, Сане привет передай. Не зайдет вставлять передние серебряные зубы, отчислим с третьего курса за инвалидность. Передай, что муж Кати, врач в стоматологии, уволился, ха-ха!
 
лава 3. Октябрьский путч: начало Легендарного десятилетия. 1 октября 1993 года.
 
 
Первого октября 1993 года Руль должен был представиться своей Первой Любви.
Надо было приодеться. Он заскочил в ГУМ, тогда еще именно Государственный универсальный магазин, где можно было купить не самую дорогую одежду. Он взял себе отличную майку с быком, жующим лист, разветвленный на пять частей. Руль был советской закалки и, несмотря на окружение московских мажоров, про внешний вид марихуаны ничего не знал. Он посмотрелся в зеркало примерочной. Отличные индийские светло-голубые джинсы с цветной вышивкой на кармане, такие носили повсеместно, только надписи разнятся. «Мальвины» или «Пирамиды». Прекрасная белая майка с быком (Руль с рождения – Телец, и придал тогда значение именно быку). Что же, не стыдно и показаться.
Он выскочил из метро «Улица 1905 года». Позвонил в заветную дверь. Открыла Таня. Девушка была, напомним, на год моложе Руля, тогда ей было всего 15 лет. Они долго целовались в прихожей, выключив лампу, под огромной афишей с портретом Таниного отца, бывшего видного КСПшника, члена советских клубов самодеятельной песни, гитаристов и походников-романтиков.
А Руль пришел взволнованный и счастливый, не подозревая, как и всегда потом по жизни, что копье судьбы уже направлено в его сторону.
Папа Тани что-то сверлил в соседней комнате, делал мелкий ремонт по дому. Затем он вышел, обнял Руля, поцеловал щетинисто, обдав свежим пшеничным запахом водки:
– Еще раз с МГУ, мой дорогой друг, дай я на тебя посмотрю хоть.
Матвей Евгеньевич зажег лампу, осмотрел Руля, начав с серьги в левом ухе. Улыбнулся. Отошел на метр, взгляд уперся в майку, и улыбка сползла с опухшего лица.
Руль тогда еще не знал, что отец Тани постоянно курил марихуану в Еврейской АССР, куда его распределили после МАИ, да и потом, по КСПшным слетам. А уже в перестройку стал набожным, благонамеренным членом общества и перешел на водку. Про алкогольные психозы Руль узнал только спустя семь лет от жены-психиатра, о которой попозже.
Затем папа Первой Любви включил в розетку вилку от дрели, нажал на кнопку. Таня вздрогнула от рева дрели и начала судорожно тыкать ключом в замочную скважину. По ее реакции Руль понял – старик не шутит. Он отвел руку Матвея Евгеньевича с дрелью, оттолкнул его. Почему-то сорвал с мохнатой седовласой руки золотую цепь с каким-то китайским иероглифом.
Молодчина Таня открыла, наконец, обычную дверь –вперед. Руль вылетел на лестничную клетку пятиэтажки… Трясущимися руками закурил.
Потом они еще раз, в ноябре, целовались у подъезда. Последний раз. Вот зачем он это сделал, порвал цепь ее папе? Возможно, если бы не это, все решилось бы иначе. Так думал Руль в тридцать лет, выпивая обычную пару стаканов пива в баре под Таниными окнами.
Он и сейчас часто пьет пиво в этом баре. Потом, уже ночью садится на скамейку, напротив ее окон. Открывает еще одну бутылку. И не торопясь курит и пьет. Любит он ее, что ли, до сих пор? Нет. Она стала страшной костлявой матерью двоих детей. Некоторые метаморфозы не приснятся в самом кошмарном сне молодости.
В этом отношении – «жизнь выяснилась вся». Ведь во влюбленности самое главное – волнующая загадка. Что с ним, или с ней будет дальше? И что выйдет из нашей любви? Загадка разрешилась.
И он любит те годы, и себя в них, и это его редкий отдых – посидеть у вяза у подъезда пятиэтажки в районе Пресни. Дерево не спилили, и оно такое же. Аутентичный пресненский вяз 70-х, 80-х, 90-х и дальнейших годов. Надо повесить на него охранную цепь с пугающим гастарбайтеров знаком и надписью лазерной гравировкой – «Федеральная миграционная служба России. Дерево». И потихоньку глотать пиво, вспоминать в деталях тот поцелуй в ноябре 1993. Поцелуй, точку на таймлайне, с которой началась его взрослая жизнь.
Руль так открывает дверь обратно. И уже чуть пьяный думает: «А был ведь ноябрь. Самое начало ноября. Был ясный вечер, холодный, морозный, луна серпом где-то над высоткой на Кудринской площади. Тогда он забрался руками ей под кофту. Они стояли и целовались два часа. И не было, черт возьми, никому холодно.
А дверь обратно – за ней иллюзия, голограмма и пустота? Нет, за ней реальность. И если вы чудом, каким-то чудом нашли в своей жизни дверь обратно, то приоткройте ее. Подышите теплым ветром оттуда. И закройте. Но никогда не шагайте в нее. Там – пропасть времени, через которую надо было тянуть мостик все эти годы, или хотя бы золотую нить, которая поможет вытянуть канат с того берега. Но для этого надо было знать в юности, где дверь обратно, периодически исчезать для мира и возиться около нее.
А возможно, вам оттуда протянули канат, а может быть, кто-то и стучится в вашу дверь обратно. Кто-то не упал в пропасть времени и добрался от своей двери к вашей? Такое бывает, но редко! И вы не услышите этот стук.
Мир впереди был интереснее? Да!
Где вы прячете свой клубок из обрывков золотых нитей? В нижнем ящике письменного стола? Смехотворные ошибки, мелкие детали, и только они определяют судьбы людей. Обнуляют их усилия – но и вдруг придают им на время богоравной силы.
Четвертого октября рано утром в гости приехал Фаня – подкормиться. Деньги от родителей он копил и потратил на «косуху» – байкерскую куртку из толстой кожи1 – и казаки со «сбруей» – цепью, которая оплетала подъем, подошву и тыл остроносого кожаного сапога2 на подкованном каблуке.
Три дня уличный московский народ приподнято пил на свежем воздухе. Наконец-то что-то случилось! Развал СССР прошел скучно, на бумагах, дальнейшие события до московской публики доносились отголосками. Активных «живоцепистов» путча 1991 года, вставших на защиту Белого дома, было немного. Жертв особо не было, оружия на руках стороны-победителя тоже. Оно оказалось ненужным, все уже решили, до ГКЧП3.
Развал союза, Беловежские соглашения не спровоцировали ни одной значимой, заметной акции в Москве.
А тут – раз! Спецназовцу зарядили в живот из РПГ4 в Останкино накануне, и праздник начался!
В праздник улицы заполняют люди, которых вы никогда не увидите в будни. За вычетом студентов, которых видно всегда. Но студенты 90-х были аполитичнейшей публикой – всякие штурмы и выборы воспринимались как надо. Нездорового чувства сопричастности политике у студента 90-х не было. Ясность понятий «стремление к нулю» и «стремление к бесконечности» давала заниматься в основном своими делами. Эта ясность была и у гуманитариев, им тоже за математику в 11 классе могли устроить «и в хвост, и в гриву».
Заслышав пальбу, ребята поднялись на крышу двенадцатиэтажки Руля. Там стояло полсотни человек публики. В воздухе веяло ожиданием веселья и карнавала в Рио... Белый дом был виден как на ладони, постоянная пальба. Свист пуль. Чувство опасности, которое пьянит. А отдаленная опасность делает всех храбрецами. Не будем пересказывать анекдотичные общеизвестные истории нелепых промахов, удивительно метких попаданий сторон и интересных стратегических решений Вооруженных сил в этот день.
Когда ухнул первый выстрел из БТР5, все спустились по железной лесенке с крыши дома, сели в лифты и поехали вниз. Праздничный народ тек по улице в сторону Белого дома. Руль и Фаня не заметили, как они оказались в толпе у входа в зоопарк. Какой-то мужичок в колхозном пиджаке вынул пачку листовок и стал их совать окружающим. Его немедленно вырвала из толпы чья-то железная рука, секунда – и он оказался у железных ворот зоопарка. Его окружали люди, в таких же, может чуть лучше, синих и темно-зеленых пиджаках. Сухо протрещали три выстрела. Стрелявший опасливо обернулся на толпу, пряча укороченный «калашников» под пиджак, и заголосил:
– Человека ранили! Вызовите скорую, врачи есть?
Второй тем временем быстро перевернул человечка лицом кверху. Лицо было разнесено несколькими попаданиями в упор. Челюсть и половина лица отсутствовали, глаз на целой половине висел на белом жгуте. Он сделал несколько движений головой назад, как будто разминал шею, потом руки резко согнулись в локтях, и он опал на асфальт.
Убийца повернулся к толпе и вдруг зычно крикнул: «Браво!»
Кто-то из толпы тоже крикнул: «Браво!» И вскоре – «Браво!», потом – «Ура!» и «Победа!» кричал весь пятачок перед зоопарком.
Другие люди рвали из рук друг друга раскиданные листовки. Руль поднял обрывок одной. И сохранил на все последующие годы. Это – нижняя часть отпечатанной на машинке под копирку бумаги. Там было написано:
 
«Пока Бог дает тебе сил, ты справишься с любым. Назовись тот хоть президентом».
 
Никто не понимал, что происходит, кроме одного – то, что это карнавал. Настоящие, переодетые солдатами, люди в настоящих, прикинувшихся танками, машинах. Стоя на квадратной крыше дома, Руль вдруг подумал: «А ведь это съемка эпического фильма «Война и мир»? Фильм и эпизоды на десятилетия... А сюжет книги бессмысленный. Наполнены смыслом страницы по отдельности».
Дальше началась стрельба из танков по Белому дому. Многие принесли с собой зачем-то радиоприемники. И с некоторой задержкой выстрелы дублировались в них, на шеях у распущенных домой после развала страны гуляк…
Со стороны Садового кольца по Пресне бежала толпа милиции и солдаты в касках. Они стреляли, вроде бы в воздух, но несколько человек упало. Добежав до ядра толпы, военные начали избивать всех прикладами автоматов, и вскоре весь пятачок перед кинотеатром «Пламя» – в здании высотки на площади Восстания – оказался завален избитыми людьми. Не избежали своей участи и Руль с Фаней. Руль не поместился в отделении милиции в ста метрах от высотки, рядом со старинным зданием пожарной части. А Фаню сумели забить внутрь, затолкнув в предбанник, где его несколько раз ударили дулом автомата в ребра.
Фаня был одет в «косуху». Куртка шилась из очень толстой, естественно, натуральной кожи. Стоила она сто долларов. Проверяли «косуху», облив ее пивом. Если она после этого стояла, как надетая на манекен, то тест пройден. Фане сломали ребро, да и все.
Вечером они шли по переулкам Тишинки, иногда были видны следы беспорядков. Они набрели на вывернутый одним отделением кожаный чемодан.
В его втором закрытом отделении лежали флаконы французской парфюмерии, которые были, очевидно, наименее ценным и потому уцелевшим содержимым чемодана. «XS» «от» «Paco Rabanne», «Gucci Rush» «от» «Gucci», «Givenchy» «от» «Amarige» – по три-четыре флакона в 30 мл. Они были подарены мамам.
«Haute Couture» – «высокая мода», «Haute», а не предлог «от»! В предлог это было переделано советской женщиной, скучающей в НИИ. И пошло-поехало, «от» Живанши, «от» Славы Зайцева, потом уже «от» любой мелочи, и стало литературной нормой. Ботинки «Haute», но в русском преломлении – «от».
Почему никто в России не поменял фамилию на Кутюр? «От» Кутюр. Попал бы в дамки.
Глава 4. Англоман Даня. 10 октября 1993 года.
 
 
Несколькими днями позже, где-то 10 октября 1993 года, Руль пил втихаря пиво с другом детства Даней у него дома. Старшие на кухне обсуждали, переходя на крики, в общем-то, незначительные события пятидневной давности. Двумя годами ранее распад СССР приняли со смирением, бурных кухонных разговоров Руль не помнит.
«Они там знают», «Горбатый – сука, Раиса Максимовна – б…ь, но – они, в соболиных шапках, эти, на самом верху – знают. Знают нам неведомое. Все будет хорошо». Так думали, оставаясь в одиночестве, в 1991 и генерал КГБ в кабинете опустевшей Лубянки, и рабочий хлебозавода имени Зотова, на Пресненском Валу, закурив перед чаном с тестом в начале ночной смены.
К 1993 году «хорошо» не стало. Стало нехорошо. И никчемные, но очень театральные, октябрьские события 1993, их обсуждение, стали запоздавшей на три года реакцией зала на распад СССР.
Оба друга детства были увлечены английским языком. Даня знал его в совершенстве. Октябрьским погожим вечером после путча оба не заморачивались судьбами Родины.
– А что ими заморачиваться? Ни «спасем», ни «сохраним», – отметил Даня.
До визита к Дане новоиспеченный химфаковец Руль провел час в душе. Резкая профессиональная вонь от тела, волос и одежды была еще не привычна. После душа – пара брызг из флакона парфюма «XS» «Paco Rabanne» – релиз этого непревзойденного до сих пор запаха состоялся в 1993 году.
И почему Рулю так повезло найти именно «ИксЭс» «Пако», вечную вещь, которую можно будет купить в любые времена? Ведь ничто так не воскрешает событий, как запахи, это общеизвестно. А вот «Раш» Гуччи, который забрал Фаня, найти сейчас трудно: discontinued formula1.
Даня открыл дверь с сигаретой в зубах. Вынув ее, уже традиционно брезгливо втянул запах химии и духов и сделал гримасу:
– Что за вонь?
Руль пояснил.
– Смесь химии и «ИксЭс» будет украсит твой последний вздох, – ухмыльнувшись, съязвил Даня.
Руль отпихнул друга и прошел, буркнув в ответ:
– Рисуйся перед экзаменаторами витиеватыми фразами.
Сегодня Даня был занят переводом английского словосочетания «holy fuck». Как перевести на русский язык кощунственный, но, увы, крайне частый в английской разговорной речи оборот «holy fuck»? Перевести напрямую – примитивно. Перевести поэтически и небуквально?
«Е**сь, Иван Иваныч, – а с нами Бог»... Божба в русском языке неразвита, редчайшие фразы, где есть и мат, и религиозный намек («Да е**тесь вы три**учим про**ом…») – длинные, редчайше употребляемые и не универсальные. Вопрос перевода «holy fuck» открыт и спустя двадцать лет.
Лингвистические загадки порой сильнее всяких теорем Пуанкаре! Или как вставить междометие или целый оборот, чтобы удалось красиво и кратко перевести быстрый уличный «базар»?
Вот такие вопросы занимали Даню. Его изыскания носили как фундаментальный, так и прикладной характер. Он накопил багаж из изысканных афоризмов, русских переводов английских выражений, строк текстов групп и кратких матерных оборотов, очень красивых. Они не относились в речи ни к кому персонально, а поэтому были уместны.
Разговор, который он вел подробно такими переводными выражениями с вкрапленным матом, был красив и не передаваем письменно. Паузы, смысловые акцентуации, интонирование... Не сохраняются.
Очень смутно Руль вспоминает, что фраза из песни недооцененной группы «Тиамат» («And notice that what scares you is not always what it seems*») приобретала в скоротечном уличном базаре вид:
– Мудило, х***я тебе показалась. А, чувак, не х***я оказалась, – и из сумки вырывался топорик марки «Турист» с обрезиненной рукояткой. Гопники, пасущие жертв на пятачке в конце Грузинского Вала, напротив входа в метро «Белорусская», расступались и давали проход.
Вот так. «Seems – scares», «кажется – окажется» (в данном контексте).
Это как очень старая лингвистическая загадка, которую любил приводить в пример Даня. Есть палиндромы – слова-перевертыши, которые имеют смысл и при прочтении с другой стороны. Например, ропот – топор. Слово «живой, жить» в английском языке – тоже палиндром: «live – evil» («живой – злой»). Даня переложил это как: «Будете злые – будете живые».
Можно было упражняться бесконечно. И вообще «игра в английский язык» была увлекательным занятием на фоне учебы на свежем экономическом факультете МИСИС, куда Даню запихнули родители. И двоечник избежал учебы в Академии экономики и права, расположившейся в 1993 году в здании храма святого Георгия на Большой Грузинской.
Даня был интересен и тем, что тренировал в себе навыки ясновидящего и собирал литературу по этой тематике.
Сам Руль, отметим, любил группу «Тиамат» за текст одной вещи: «Visionaire», что переводится как «наблюдатель, изучающий наблюдатель». Любил, как и все, за текст, за фразы, из которых она соткана. За обороты. «To see the unseen» – «увидеть никем не виданное». Тянет на девиз Российской академии наук.
Подчеркнем, что это лишь воспоминания Руля о творчестве юного гения спустя двадцать лет. Английский лаконичен – русский нет – но очень богат смысловыми оттенками, и эти смыслы Даня перекладывал богато. Да и хватит писать на английском, пять страниц на французском языке вначале «Войны и мира» дико интересны, но терпения читателя обычно хватает только до этого:
 
«Chere et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que l`absence! J`ai beau me dire que la moitie de mon existence et de mon bonheur est en vous, que malgre la distance qui nous separe, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se revolte contre la destinee, et je ne puis, malgre les plaisirs et les distractions qui m`entourent, vaincre une certaine tristesse cachee que je ressens au fond du coeur depuis notre separation».
А зря! Если становится скучно, можно закрыть в последний раз книгу «Война и мир». Или перечитайте эти строки в переводе, еще раз.
«Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего существования и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы, и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые меня окружают, я не могу подавить некоторую скрытую грусть, которую испытываю в глубине сердца со времени нашей разлуки».
И помедитируйте над ними. Неделю.
 
*То, что вам кажется – необязательно то, что перед вами показывается.
Глава 5. Даня. 1 ноября 1993 года.
 
 
1 ноября 1993 года. Руль зашел к Дане в гости и не застал его… Стояла осень – точнее, осень закончилась и наступило межсезонье, серое, темное время, в которое он жил ожиданием первого снега. Парк на площади 1905 года был пуст, уныл. Он шел по тротуару, курил и обрывал ягоды рябины, росшей вдоль дороги, в палисадниках домов. Даня…
В десятом классе Даня и Руль подрабатывали почтальонами. Так и познакомились.
Руль жил на Пресне, тогда это был заводской район, он отлично помнит, как в конце 80-х перекрывали улицу Красная Пресня, и по ней шла демонстрация рабочих «Трехгорной мануфактуры», завода «Красный Октябрь», КБ «Мотор», элиты советской промышленности. Сахарорафинадный и хлебозавод на демонстрацию не пускали: большая часть персонала имела тюремные сроки.
При этом сам район не был полностью заводским. Тишинка (это рядом) считалась «КГБшным» районом. Там среди рабочих общежитий и коммунальных квартир были натыканы дома с жильцами из КГБ, и еще дома с дипломатами, управления делами Дипломатического корпуса, как например, дом в Грузинском переулке. Это обычная хрущевская девятиэтажка, где и тогда были, и до сих пор располагаются штаб-квартиры ведущих телекомпаний мира.
Вот так! Штаб-квартира CNN – и в обычной хрущевской трехкомнатной квартире, где все, начиная от прихожей, уставлено работающими мониторами.
Еще буквально три шага – и улица Горького (ныне 1-я Тверская-Ямская, переходящая в Тверскую), и рядом посольство Чехословакии, и ее торгпредство, и элитные сталинские дома с понятными жителями. Дом на улице Горького так и назывался в народе – «дом Пугачевой».
Друзьями детства Руля были советские ребята, описывать мир которых – не наша задача. В общем – однообразное и сказочно-прекрасное советское детство. А Даня не был человеком «пресненской преснятины», еще в четырнадцать он загремел в милицию за воровство денег из кассы шашлычной «Казбек». Рубли он тратил там же, не отходя от кассы, угощая таких же пресненских ребятишек.
Касса «Казбека» обносилась регулярно. Ребенок начинал подсчет копеечек, вынималась мятая «трешка»1. Затем чадо размышляло вслух перед кассиршей:
– Нет, все же мелочью… Или нет, все же «трешка». Мама сказала, мелочь в школе на обед потратить. Но папа мелочь собирает на магнитофон. Мелочью дам.
– Давай там шустрее, жиденыш, вот на…ут ведь уродов, – кричали из очереди работяги с завода «Красный Октябрь».
«Трешка» светилась раза три, и отдавалась мелочь.
– Да, тогда «трешку» отдайте. А ладно, пробейте на нее, – нерешительно заключал мальчик, поглядывая на нетерпеливую очередь, и мелочь забиралась, потом забиралась и сдача с оставшейся в кармане «трешки»...
Даня брал шашлык, томатный соус, квас. Угощал, конечно, двух-трех ровесников, таких же пресненских детишек.
Его родителей вызвали в милицию лишь раз. Один незначительный эпизод в рубль пятьдесят, совершенный накануне его пятнадцатилетия, вылился в штраф и посещение детской комнаты милиции. Бог детей бережет.
В шашлычной «Казбек» в конце десятилетия расположился клуб «16 тонн». Шашлычная же «Домбай» на Пресне продержалась долго, советский унитаз с бачком в ней был до конца. И лишь в десятых годах она деградировала в какую-то «Хинкальную».
Но вернемся в 1993, и отметим себе, что из наследия «Тиамат» Даня еще очень ценил песню «Astral Sleep» («Астральный сон»), выискивая в минутном смысле десяти собственных вариантов ее перевода объяснение всех событий в мире и жизни.
1Купюра в три советских рубля.
 
Глава 6. Москва и не Москва. 26 ноября 1993 года.
 
 
Каждый день утром Руль уезжал в университет. Его, естественно, поражала вольница с посещением занятий. Но школьная привычка ходить «на все» держалась только весь первый семестр.
В ноябре 1993 года, 26 числа, Руль и Фаня расположили пиво на бетонной конструкции. Она была скрыта в деревьях в десяти метрах от памятника Михаилу Ломоносову – лицом к химфаку, по левую руку.
Вечерело.
Фаня учился в третий раз на третьем курсе и жил в общаге ФДС на площади Индиры Ганди.
Общежитие ФДС использовалось продвинутыми в рыночной экономике студентами старших курсов как склад товара для торговли мелочью на московских рынках. Например, на рынке у станции метро «Войковская». Некоторые росли, стояли в Лужниках, да и в ЦСКА. Обзаводились своими павильонами, и торговали не копеечным товаром.
К примеру, золотой призер Всемирной химической олимпиады в Корее – Крот – торговал телевизорами. Японский телевизор стоил четыреста долларов, для 1993 года это была примерно пятая часть квартиры в Москве на окраине.
Крот выиграл, учась на первом, три общие курсовые олимпиады (за первый, второй и третий курсы). С отрывом на голову от полуфиналистов. И оправданно полагал, что еще больше знаний ему ни к чему.
Его выгнала физкультурница. Он зашел на занятие по физкультуре первый раз в конце семестра, одетый в прекрасный спортивный костюм. Преподавательница, бывшая мастером спорта, возмутилась, схватила его за рукав «Адидаса»:
– Твои товарищи босиком сейчас кросс бегут! Стыдно!
Зима 1993–1994 годов, по общему мнению, была самой тяжелой для российского студенчества. Иногородние нищие товарищи Крота бегали весной нормативный трехкилометровый кросс не по улице, а по Трехзальному корпусу. У большинства провинциалов в 1993 году была напряженка с обувью, и по физкультурам они ее не изнашивали. Или уже износили.
А тут новый русский предлагает физкультурнице двадцать долларов за зачет.
Отметим, что Крот мог бы получить зачет дешевле, купив в ста метрах от места диалога, в тире МГУ, сто патронов к мелкокалиберной винтовке, и расстрелять их за два часа, совместив приятное с полезным. Занятия в спортивно-стрелковом клубе сводились к пальбе в тире, но были равноценны обычной физкультуре или, например, специализациям: бейсболу, плаванию.
Высокоумие и чувство полного контроля над ситуацией всегда подводят. Как говорил дед Руля внукам: «Чуть зазнаетесь, сучата, расправите крылья, – тут и недалеко вам до лопаты». Был прав. А интеллект против опыта – ничто.
Москвичей и провинциалов на курсе было поровну. Москвичи не были ядром студенческого сообщества, а провинциалы кучно и интересно жили в обшарпанной пятиэтажке ФДС на площади Индиры Ганди. Вахтерами там стояли пожилые женщины, было просто пройти в любое время суток и кому угодно. Там, при всем том, соблюдались строгие правила общежития: право на отдых и право на труд, то есть на учебу. И это несмотря на то, что шли вечные попойки – нет, не попойки, а просто употребление спиртного как стиль жизни. Большинство обитателей было эксцентриками, или становилось таковыми.
Более блатные факультеты (биофак и все гуманитарии) жили в ДАС (Доме аспиранта и стажера) и ДСВ. Жили куда удобнее, чем естественники первого и второго курсов ФДС. В более современном двухбашенном здании на улице Шверника. Сауна, столовая. Была большая удаленность от места учебы, но ведь и нагрузки у гуманитариев – не те, что на факультетах естественных наук.
На химфаке все пять лет обучения – это каждодневная беготня. Практикумы, физическая работа, не выходившая с первого раза. Последняя смена практикума по большинству «химий» заканчивалась в девять вечера.
Близость ФДС «на Индире Ганди» и помещения химического факультета МГУ давала массу плюсов. Например, можно было, не имея зимней одежды, добраться, не простыв, до здания химфака. С одеждой было туго. Иногородний химик-первокурсник образца 1993–94 гг. ходил зимой в сандалиях на шерстяной носок. Все относились друг к другу дружелюбно.
Эпизод клановой ненависти к зажравшимся москвичам на первом курсе Руль помнит только один.
Все студенты занимались торговлей на рынках и использовали комнаты под складские помещения. Однажды вскрыли комнату выбывшего студента. Она была завалена – обитатели ФДС сначала не поверили счастью – коробками с сухим собачьим кормом «Педигри Пал». Он был предметом бизнеса пропавшего без вести.
«Педигри» сразу разошелся по общежитию и поедался месяца три, как резервная еда и как приятная солоноватая закуска к пиву и к ведру разведенки (рецепт – три двухлитровки спирта «Викинг» на восемь литров воды), которую комната (четверо плюс гости) пила пару суток из кружек из сервизов, собранных в столовых ГЗ.
Москвичи брезговали «Педигри» и, по воспоминаниям Руля, однажды некто по кличке Психоз, очень странный, на самом деле, парень, практически успешно попытался задушить его за отказ разделить собачью трапезу. Рулю под пиво была протянута горсть сухих собачьих «печений», и он сказал однокурснику одно из тех самых «двадцати слов, которые могут Вас убить».
Затем, уже на третьем курсе, иногородние студенты химфака попадали в отличное положение. Это была «зона Б» главного здания МГУ, то есть помещения, в котором было все – комбинат питания, парикмахерские. Тут можно было жить, есть, стричься и учиться танцевать «Хастл». Танцевальные школы – бесплатные – открывались в «целовальниках»1 боковых пятиэтажных блоков. То есть в ГЗ можно было жить богатой социальной жизнью: ходить в гости друг к другу или же выходить только на смотровую, отвлекаясь только на учебу.
Так и задумывался Московский государственный университет, который стоял номером один в рейтингах в советские годы.
И ГЗ, и все его сервисы (целовальники, скажем) были доступны каждому круглосуточно. Влюбленная пара – вместе или порознь – могла пройти через охрану, подобрав простейшие аргументы, и затем наслаждаться видом звездного неба на крыше главного здания МГУ. Или буквально – по назначению и по названию – использовать целовальник на любом этаже любого крыла ГЗ, где были расположены аспирантские общежития.
Время было безденежное, нефть в 90-х стояла на десяти долларах. Зарабатывать на общественной тревоге, на армиях обходящих и охранников – для этого бизнеса в стране не было средств. Студенты – народ беззаботный. В отличие от ФДС, тут никто не складировал дорогой товар по комнатам и не корчил из себя «man of property» – собственника из первой части «Саги о Форсайтах».
Комнату можно было снять по знакомству, недорого, на 1998 год комната в блоке в ГЗ стоила 50 долларов в месяц. Дороже раза в три были только комнаты в общежитии в четырех башенках над зданием. Там селились эстеты, к примеру, располагались репетиционные базы и мастерские.
Общая благодать 90-х иногда взрывалась событиями. Многие помнят, к примеру, зверское убийство татарина у лифта «зоны Б» из помпоаого ружья – и чемодан, набитый долларами, который не успели забрать. Его сразу обнаружили сокурсники. Впрочем, если кто дела делал, то, разумеется, скрытно.
Ну, так почему же девяностые запомнились как «дикие»? Чем они страшнее, чем «нулевые» или «десятые»? Ничем. Просто народ был не привычен, не пуган, а первые бандиты любили порисоваться, – романтики с большой дороги.
Обычный сейчас криминальный эпизод с применением оружия, со зверствами, немыслимыми еще человеку в 1994 году, оставил впечатление об «особой» дикости и бандитизме этих годов. Советское девственно чистое сознание воспринимало стрельбу на соседней улице как начало войны.
Первая рана всегда самая глубокая, отсюда миф о «диких» 90-х. Ничего подобного, народ был куда спокойнее нынешнего, куда добрее, доверчивее, и значительно более открытый – по инерции.
Бедненько было, нефть стоила десятку баксов за бочку, а народу в Российской Федерации было куда больше. Но люди меньше тревожились о деньгах, о своем общественном статусе. Просто денег было мало, но те, что были, были целиком ваши, их не надо было отдавать обратно системе.
Благополучный ДАС же, начиная с 1990 года, оказался в непростом, беззащитном состоянии. Туда «от войны» переселили студентов Грозненского университета, под давлением на ректорат некоего Мусы, члена чеченской мафии. Он «крышевал» Дом аспиранта и студента МГУ, и еще – гостиницы и рынки.
 
1Целовальник – специальное большое помещение с роялем и диванами для культурного отдыха.
Глава 7. Руль и ребята. 14 декабря 1993 года.
 
 
Стояло 14 декабря 1993 года. Конкурс в наборе на химфак МГУ 1993 года официально составлял что-то чуть более человека на место. Но принимали всех, за исключением клинических дебилов, дебилов в МГУ отсеивали жестко, не глядя на распространенные нынче в системе подношения .
За бортом старой доброй советской химической школы копошилась «Новая Россия», у метро стояли лотки книг одной вариации, – «Из нищих в миллионеры». Некоторые, выпивая пиво у такого лотка, сделали лучшую инвестицию в жизни. Риск для химфака МГУ оказаться без студентов был велик.
Брали всех. В 1993 году набрали 222 студента, насколько помнит Руль. На выпускном дипломы получали 78 человек, как он смутно также помнит.
Странным, но как выяснилось, глубоко знаковым и символичным оказался следующий факт. Одного из выпускников химфака МГУ 1998 года, вроде бы, нашли в сливной емкости московских полей аэрации прямо летом выпуска, через две недели по получении им диплома МГУ с записью «химик». Эти емкости видны на карте города Москвы. В них отстаивается дерьмо перед дальнейшей утилизацией.
В сентябре тотальность приема абитуриентов создала уникальную ситуацию. Начался практикум по неорганической химии.
Велся он по жестким, не халявным советским стандартам. И первый удар пришелся по гламуру. Glamour – не только существительное (первоначально «чары»), но и определение для их обладателей. Чаровницами химфака были девушки, не поступившие «на дурака», без блата, в медицинские институты и на биофак МГУ. В основном – очень симпатичные.
Общеизвестно, что и биофак МГУ (равно как и его отстойник – факультет почвоведения), и медицинские институты были, есть и будут блатными не с момента зарождения факультетов, а с момента появления самой науки о гомо сапиенсе. Такое уж это важное знание – о природе человека. Передается оно от родителей к детям, буквально десятками поколений (вместе со связями, поколениями пациентов и образованием). Семьями.
Вырождение медицины не происходит в силу того, что медики тысячелетиями наблюдают свою клиентуру из числа аристократии и королевских домов Европы.
И еще где-то в XVI веке сделали вывод о необходимости запускать в касту «свежую кровь», дабы избежать примитивнейшего вырождения, которое они увидели на примере целой армии уродов. Известно, что первые пятнадцать банок в Кунсткамеру Петр I приобрел в Голландии, у одного придворного лекаря. Инбридинг, да и точка.
Поэтому, читатель, если Вы – статная девушка с большой грудью и безупречными результатами диспансеризации, не стоит опускать руки. Пробуйте, пробуйте поступать без блата, и особенно пробуйте в провинции: в Твери и в Туле.
Вернемся к нашим медицинским неудачницам. Нестерпимая химическая вонь, шлейф которой заставлял народ в метро освобождать в самую давку квадратный метр. Запах, который не перебьешь родными «Черутти» или «Ниной Риччи».
И руки… Руки. Вот красавица отмылась. Запах выветрился, ну чуть волосы. Впереди суббота, визит в дискач «Пилот» или ресторан Центрального дома литераторов! Просто свидание, наконец. Но – проклятые пятна на руках, которые вожделенный московский мажор принимает за опасную болезнь.
Эти пятна – уже напряг. А упоминание места учебы («А я на химфаке МГУ учусь») ставило девушку в глазах вожделенного в один ряд с девицами из пищевой академии, которых у него было под любое настроение.
Умные красавицы бежали сразу.
К началу второго курса химфак превратился в мужской монастырь. Красавицы не отвлекали от учебы. Осталось две-три, которые дальше перевелись по блату на другие факультеты МГУ (с первого курса не переводят).
Руль сидел на неорганической химии в Большой химической аудитории. Пропускать лекции на первом курсе считалось за дурной тон. Тем не менее – Руль опоздал, приземлился на заднем ряду, смахнув несколько кассет с оперой «Жидовка», которую в плеере слушал Алексей Блюхер.
– Сука! – заорал Алекс. – Это же сложнейшая сопрановая партия в мире!
Лектор Триптих замолчала. Но Руль уже познал «Жидовку» ранее, на паре английского языка. И он занял паузу лектора Триптих ответом на всю аудиторию.
– Да тут хоть фальцетом вой, ну ни хрена же не ясно.
Опытнейшая лектор Триптих приняла «жидовку», «суку», «фальцет», «не слышно» на свой счет. Она не стала устраивать базара с недоумками, а просто сменила педагогический прием. В аудитории потушили свет, стало темно и тихо. Только умница и красавица Кларисса, которая любила при выключении света имитировать оргазм, для правдоподобия заняла тишину еще на три секунды.
Лаборантка вынесла банку. Добавила в нее из пробирки жидкости. Все затихли, и Кларисса перестала развлекать соседей. Триптих взяла банку в руки, и она начала, потихоньку разгораясь, светиться синим светом. Восхищенные студенты зааплодировали.
Глава 8. Ломоносовский проспект, дом 3. 25 декабря 1993 года.
 
 
25 декабря 1993. Конец семестра.
Про саму монументальную пятиэтажку химфака 90-х Рулю вспомнить нечего. Одни банальности: на вроде, что фонтанчики – это вовсе не фонтанчики, а вентиляция. Все истории про подземные этажи, и так далее – это все описано-переписано; все тайны главного здания, и реальные, и придуманные – тема для массы работ в Интернете. Хотя главные тайны архитектор Иофан унес с собой в могилу.
Химфаку принадлежит основной пятиэтажный учебный корпус и кафедра радиохимии – отдельно стоящее монументальное трехэтажное сталинское сооружение, – а также еще здание за факультетом, поскромнее.
Программа практикумов 90-х химфака МГУ была не облегченной, и стандартный набор практических занятий включал в себя эксперименты, которые нынче через один признали бы опасными для жизни.
Ну, а поскольку в университетах ведутся не только практические, но и фундаментальные исследования, то общее мнение по поводу здания химического факультета и его назначения было следующим.
Если посмотреть на химфаки европейских или калифорнийских университетов, то видно, что экспериментальные корпуса – это маленькие одноэтажные здания, «из фанеры». Это нужно для простоты эвакуации, для выживаемости персонала. Не будем забывать дешевизну возведения нового фанерного одноэтажного химфака.
Тем не менее, у нас построили правильно. Картонный химфак МГУ уже раз 10 сгорел бы вместе со всеми студентами, именно в силу того, что в советское время он был передовым факультетом в мире, и обучались в нем по-настоящему любознательные ребята.
К строительству МГУ, в том числе ГЗ, химфака и физфака, подошли основательно. Все выпускники учились на военной кафедре, и многие запомнили любопытный факт.
Если над ГЗ МГУ взорвать бомбу эквивалентом в 15 килотонн, как над Хиросимой, то оно разрушится только до двадцать четвертого этажа. И будет у ученых ровно трое суток на эвакуацию научного материала из здания, ведь потом оно начнет скользить к Москве-реке. Дом стоит на подушках, постоянно охлаждаемых жидким азотом.
Капитальность была заложена и в проекте химфака МГУ. Взрыв, проводивший в мир иной группу нерадивых студентов-первокурсников, никак не отразился бы на монументальном облике здания.
Сама постройка была возведена с применением тех же принципов дизайна, что и для ГЗ. Сочетание красных полос и светлом камне облицовки придает ему фундаментальный вид, добавляя высоты.
«Нынешняя библиотека МГУ, – думает Руль, проезжая сейчас по Ломоносовскому проспекту, – построенная без идеи «красных черт на белом», разрушает ансамбль зданий МГУ. И превращается открытое пространство между ГЗ, химфаком и физфаком в раздутый в масштабах питерский двор-колодец. Ломоносов стоит спиной к университету, смотрит на уродливый новострой библиотеки, а не вдаль. Бескрайняя даль в большом городе – дорогая штука. Как выйти из ситуации – снести библиотеку, «раздавленный гриб», если дать название этому шедевру кубизма? Конечно, нет. Просто развернуть Ломоносова лицом к ГЗ и спиной к этому его макету, над которым таки «взорвалась» ядерная бомба. И все в МГУ наладится по новой. На следующий же год он ворвется в двадцатку мирового рейтинга».
Дворцово-парковое искусство и строительство торговых центров также связаны, как Дюрер и издание его произведений в виде почтовых марок.
Но химфак МГУ – это здание было продумано и изнутри. Эпизодов с пожарами и увечьями в истории химического факультета не было. Плюс к тому – сам отточенный за полвека процесс практического обучения был на высоте с точки зрения безопасности.
Руль не помнит задач, например, по неорганической химии, требующих одновременного наличия у студента веществ, случайное смешение которых привело бы к взрыву. Вытяжные шкафы работали отлично. В лабораториях запасные шкафы для вытяжки были годами завалены папками, книгами, чайниками, сахаром и прочим. Мощнейшая система вентиляции с воздухозаборниками-фонтанами, единой конструкцией возле химфака, делает процесс обучения безопасным. Гарантия в тысячу процентов – персонал не отравится.
А вот студенческие оторванные пальцы, поврежденные глаза, хронические отравления и ожоги были частым явлением. Тем не менее, тогда существовало правило: если студент получил незначительное повреждение, занимаясь химией (например, выбило при взрыве стеклянного реактора глаз), его никогда не отчисляли. Если, конечно, повреждение не явилось итогом самодеятельности.
Но именно студенческое любопытство являлось причиной большинства незначительных «химических» эпизодов. Химический ожог ІІІ Б степени? Но ведь иногда нет ничего лучше, чем собственный опыт.
На входе встречал характерный запах. Проходя по коридорам, можно было составить представление, как пахнут все основные направления химии. Химфак работал до девяти вечера, а многие эксперименты требуют присутствия в лаборатории по нескольку суток. Химфак never sleeps – так было в 90-е годы.
С охраной дело обстояло так. Охранником был простой мужичок на входе, он часто отсутствовал по своим, мужичковским, делам. Студенческий билет на входе требовали редко. Охрана полагалась на собственную память и интуицию. Так же дело было поставлено и в двух остальных зданиях химфака.
Сейчас бы всех поразило, что кафедра радиохимии охранялась бабушкой-вахтером. Любой злодей мог бы пройти и подняться на второй этаж. Перед ним возник бы подоконник, заставленный стеной свинцовых коробок, то есть калибровочных контейнеров с изотопами, источниками радиации. Среди них полоний-210 был середнячком по интенсивности излучения на миллиграмм вещества. За вычетом кончины банкира Кивелиди, смертей от применения содержимого такой коробочки в 90-х годах не было.
Бандит того времени был чистым и благородным. Он взял все из фильма «Однажды в Америке». Ему нужна была жизнь как в кино: порисоваться, пострелять из автомата, в идеале – из автомата Томсона, но в проклятой реальности – из АКМ. Деньги для бандита лишь прилагались к образу.
Ликвидатор не обращался к тайным знаниям химии и биологии, как это обстоит сейчас. Убивают сейчас больше. И меркантильные убийства – куда чаще.
Но ушла былая кинематографичность, все эти «тра-та-та» из автомата и «бабах» – взорвался автомобиль. Нет, случается так же часто, но в основном – на самых низах.
Хотя… Убийство Япончика, и ответное убийство кого-то там… Но это – педагогический прием, показать, что при случае застрелить можно кого угодно.
Пришло время работы по-тихому. Актуальны деньги – и не актуальны ненужные фигуры на пути их получения. С десятикратным повышением цены на нефть делить стало намного больше чего. Система, через которую осуществляется передел собственности, практикует «мягкое насилие».
Если случай требует серьезного вмешательства, то на арене медицинские методики, отравления, редко – громкие, и цель будет достигнута без опереточной шумихи. «Скоропостижно скончался на 48 году жизни, близкие и друзья проводили в последний путь». Дорого отпели, чинно похоронили.
Но в 90-е стиль передела добра был другой, и серьезная охрана химическому факультету тогда была не нужна, равно как, слава Богу, и специфические знания его студентов. За пять лет «диких» 90-х Руль видел единственное значимое «химическое» криминальное событие, о чем речь пойдет ниже.
Глава 9. Камилла и Кларисса. 25 декабря 1993 года.
 
В итоге всеобщего бегства красавиц с химфака МГУ к концу І семестра учиться остались только две привлекательные девушки. Это были близняшки Кларисса и Камилла, обе крайне добрые красавицы, обе высоченного роста, фигуристые и грудастые брюнетки. Отличались они очень дружелюбным нравом, никогда не отказывая будущим ученым в радости лапнуть одну за грудь или ущипнуть другую за зад.
Руль однажды пытался потерять девственность с Камиллой. Вышло это так.
У нижнего выхода из северной химической аудитории был Г-образный затон. Там студенты нон-стоп пили пиво, горланили под гитару тогдашний свежак, что-то вроде «Все идет по плану». Там же – а химфак работал круглосуточно – можно было отоспаться. Или часиков в десять уединиться с бухлом с наивной естествоиспытательницей с географического факультета, которая закрутилась в здании химфака, отработав практикум.
Руль шел вечером 25 декабря 1993 года по химфаку, слизывая с ладоней въевшийся три дня назад на занятии красный аммиакат стронция. Мыло брало, но не везде.
«Кожу, что ли, пересаживать…», – уже почти отчаявшись, подумал он. И увидел сидящую, как всегда, плачущую Камиллу.
Руль сел рядом. Положил ей руку на грудь. Красавица вдруг перестала рыдать и глубоко вздохнула. Уставший Руль заинтересованно сжал ей грудь, и Камилла вздохнула еще глубже. Руль обнял девушку за талию, залез ей под юбку и оттянул спереди лосины ладонью. Еще чуть глубже, трусы... Никакого сопротивления не следовало.
Но вдруг ударил взрыв. Посыпались стекла цокольного этажа. Руль натянул Камилле лосины, и ребята побежали на первый этаж. Отовсюду в коридор выбегали сотрудники и студенты.
Причина инцидента оказалась, как и для всех таких случаев, банальной в своей простоте. Пожилая сотрудница слила десять литров серной кислоты из реактора в открытую емкость, куда спустя полчаса пожилой сотрудник уронил стеклянную банку с двумя килограммами марганцовки. Нет ничего хуже российской старости, заставляющей людей работать до смерти, в основном на опасных, ненужных молодым работах.
Камилла и Кларисса жили в Солнцево, «городе Солнца», где, как и везде, заканчивался 1993-й год.
К слову сказать, 93-й год – часто роковой в истории человечества. Как известно, восстание в Вандее, во Франции, произошло именно в 1793 году.
Виктор Гюго посвятил этому событию роман, который и назвал – «93 год». В нем есть эпизод, где английский аристократ – пожилой, высокий, стройный, с деньгами и контактами, плывущий в Вандею, чтобы возглавить восстание, стоит на палубе корабля. Пролив Ла-Манш. Перед шпионским корабликом развернут весь французский флот.
– А не перекатить ли нам десять пушек левого борта на правый, сир? – рассуждает как-то так капитан корабля.
– Это прихоть шлюхи, крутитесь дальше перед ними как угодно. А мне спустите шлюпку, – в таком роде отвечает аристократ, главный агент влияния и шпион.
Пассаж описывает все «93-и» годы полно. Крутись, как хочешь, отстреливайся. Потом цепляйся за обломки СССР. Десятилетиями.
И тебя до старости будет драть победившая матросня.
Или спусти шлюпку сейчас. Пока корабль цел. Доплыви. Там нет системы. Там психи Робеспьер, Дантон и Марат. Наполеон не скоро. И подыми восстание – ну как у Гюго. Стань Благородным Жуликом, по О. Генри. Печатай акции, облигации, уральские франки… Делай все, о чем ты читал в детстве, кроме того, что вычитал в «Технике молодежи». Выживешь – и ты новый аристократ. А «N» – потом простит всех...
Номера для «93 – их» годов выпадают разные. 1917, например.
Для высоких добрейших близняшек Камиллы и Клариссы диапазон гения по шкале IQ был наследуемым признаком; отметим еще раз их фанатичную тягу к знаниям... Но год 93 для них тоже стал судьбоносным. Учеба на химфаке – это не какая-нибудь там современная халява. Работать и учиться, например, было невозможно.
А Кларисса и Камилла вынуждены были работать – подругами местной братвы. А кем еще? Кем можно было быть? Новые рабочие места появлялись только в преступных сообществах. Впрочем, строго говоря, ими стали все организации России, за вычетом, может быть, некоторых НИИ. Все занялись «делами», под которые придумали не одну статью Уголовного кодекса.
Однажды Руль стоял на выходе из неорганического практикума и курил. Курил он в те годы родной американский парламент, стомиллиметровый, в мягкой пачке, который брал по дешевке на Киевском сигаретном рынке. Сейчас там стоит торговый центр «Европейский». Сегодня все выкурили сигареты Руля. Резервная пачка «Столичных».
Вышла заплаканная Кларисса. Увидев Руля, она подбежала к нему с надеждой в голосе:
– Можешь врезать по телефону на первом этаже? Позвонить надо.
Руль с Клариссой спустились на первый этаж. Там стояли телефоны-автоматы. Чтобы позвонить по телефону, надо было хорошенько влепить по нему кулаком. Автоматы отличались тем, что динамики орали с громкостью радио. И собеседника было слышно внятно.
– Стас! Меня выгоняют! – кричала, срываясь в плач, Кларисса.
– Слушаю, откуда это Вы, Кларисса, день добрый! – ответил поставленный профессорский голос.
– С химфака МГУ! – продолжала девушка, отчаянно ищу поддержку на другом конце провода.
– Но так вы же в МГИМО с Камиллой учитесь, – удивился мужчина. – Эх, любят женщины порисоваться. Ну да ладно. Позволь полюбопытствовать, а где же этот химфак твой находится?
Кларисса, путаясь, назвала адрес главного здания МГУ и расположение химфака. У здания факультета не было тогда адреса, кроме: «Ломоносовский проспект, 1, МГУ имени Ломоносова, химический факультет».
– Прекрасно. У меня есть отличный специалист по химии. Он сейчас подъедет, подожди десять минут.
– Знаю я, какие у тебя специалисты, Ланин, прошу, не надо! – забеспокоилась девушка.
– Вы меня с кем-то путаете, – сказал дальше девичий голос. – Подождите десять минут. К Вам подъедет Анатолий Иванович.
Услышав это имя, Кларисса вдруг успокоилась. Руль услышал гудки.
– Сережа! Слава Богу! Анатолий – джентльмен! – успокаивалась высоченная красавица.
Семнадцатилетние сестры были юными гениями, но, как окажется, Марий Склодовских-Кюри из них не вышло.
Руль поднялся к практикуму, закурил в предбаннике еще одну сигарету. Белый халат, с оборванными по химфаковской моде пуговицами, он забыл дома. И вынужден был занять в лаборатории черную рабочую спецуху, на которой какой-то юморист разрисовал вдоль мелом белые полосы и наклеил на кармане желтую шестиконечную звезду. Предыдущие выпуски химфака отличались эксцентричностью, если не сказать хуже.
Сигареты у Руля сегодня марки «Столичные» – «столбы», тянулись они плохо и курились примерно по 10 минут. В ожидании развязки Руль выкурил две или три.
Вновь до него донесся плач Клариссы.
– Толь, ну не буду я его звать. Не буду!
– Да зови, Клариссочка, научу, как пожилого человека тревожить, – ответил старый высокий голос.
Кларисса зашла в практикум и осторожно протянула тихим голосом:
– Иван Ефремович, можно Вас на минутку?
– Занят! – оборвал ее мужчина.
Спустя мгновение в предбаннике появился, снимая красное пальто, обладатель голоса. Он прошел в практикум. Руль опустил глаза, Интересно вот, что крикнет Иван Ефремович перед смертью — «Ни рубля дебилу сыну!» или, там «Господи помилуй!»? До Руля донесся диалог:
– Анатолий! Какая встреча! После того, как Вы перевелись в закрытое учреждение… А какая была тема работ?
– Химия, Иван, сначала неорганическая. Вот три года уже органик, – неторопливо ответил вошедший, внимательно оглядывая своего собеседника.
–Анатолий, а татуировки, смотрите, на запястьях – посещали Таити? – голос зазвучал иронично.
Иван Ефремович был кандидатом химических наук, в юности (до известного запрета) – увлеченным поклонником восточных оздоровительных методик и единоборств. Был он очень сухой, как палка – высокий, и как палка – прямой. Седые прямые длинные волосы, тончайшие руки и ладони праведника.
Примечателен он был тем, что лицом он был похож на экс-президента США Рональда Рейгана. А он когда улыбался, то становился вообще копией. Иван Ефремович мог бы зарабатывать деньги, работая третьим среди двойников Сталина и Ленина, которые стояли, стоят и будут стоять у входа в Надвратную часовню на Красной площади.
Это вечный бизнес, как вечны их работодатели – айсоры, которые в Москве держат крошечные кабинки по ремонту и чистке обуви. Отличные режиссеры – они понимали, что добавить Рейгана в триаду означало из эпоса сделать цирк, насмешку для прохожих... И Иван Ефремович нищенствовал.
Анатолий Иванович же был доктором химических наук. Спалился он на масштабных продажах спирта из НИИ в 80-х, попав под какую-то андроповскую кампанию. Был отправлен на «химию», в колонию-поселение, где оброс нужными связями. И дальше он работал по профессии, занимаясь узко некоторыми вопросами трансдермальной токсикологии, причем в неформальной негосударственной обстановке.
– Выйдем, Толя, – вдруг после напряженной паузы отчетливо сказал Иван Ефремович.
Они прошли в предбанник.
– Как наши старые темы поживают, Ваня?
– Развили, Толя, развили, – Иван Ефремович, обойдя лабораторный стол, обитый жестью, оперся на него ладонями и оказался напротив собеседника.
– Смотри, девочка талантливая у тебя, талантливая, а вся в слезах, – вдруг резко перевел тему Анатолий Иванович, пристально посмотрев в глаза бывшему коллеге.
– А что делать, выгоняем. Четыре практикума пропустила…
– Не выгоняй, Ваня.
Вдруг Толя неуловимым жестом достал нож-бабочку, раскрыл ее, как молнию, и так же неуловимо всадил раза три между пальцев кисти Ивана Ефремовича.
Иван даже не вздрогнул, стоял также ровно и не отвел глаз на пальцы. Спустя несколько секунд тихо ответил:
– Забыл, Толик, по старости, за кого не подписываться... А кто тебя карате до запрета учил?
Дальше они говорили минуту, шепотом.
Толя, чуть опустив голову, вышел. Эта «миссия» произвела на Толика впечатление, большее, чем его «ноу-хау» – убийство из рукопожатия.
Это тогда была не патентованная технология, смысл дела состоял в следующем. Контактный яд наносился на нечувствительные к липучести проницаемые зоны ладони. Пожимающий руку на соответствующих точках имел раствор яда другой вязкости и иных реометрических свойств. И так, рукопожатие за рукопожатием, поздравляемый набирал дозу, достаточную для остановки дыхания минут через пятнадцать.
Толя покинул химфак в тот день с мыслью, что его дело – химия. И точка. И в 2003 году в соавторстве взял патент – уже на лечение никотиновой зависимости. Патент того же смысла, что и рукопожатия – внесение через кожу микрогранул с активным веществом.
Чуть позже химики договорились. Больше близняшек из общих знакомых никто не видел.
Кроме Руля.
Он встретил Камиллу в 1999 году, который стал, по общему признанию, апогеем десятилетия. Руль шел в шесть утра зимой по Москве с одноклассником Даней. Шли они из клуба «Арлекино», который был расположен в нынешнем киноцентре «Соловей» на Красной Пресне.
Время они провели без толку. Новых знакомств не состоялось, и они обсуждали дальнейший выбор мест «по калибру», Даня настаивал на том, что лучшее – враг хорошего. В Руле жил экспериментатор и исследователь: новый клуб, новые люди.
Вдруг мимо притормозило, обдав его и Даню грязью, купе «BMW». Оттуда вышла просто невероятно красивая Камилла и зашла в салон цветов. Сзади сидел ребенок лет четырех.
Даня позже уехал в Канаду, а тогда работал тестомесом на хлебозаводе имени Зотова.
– Да, жизнь представлялась иначе, – сказал Даня, глядя на женщину, открывающую заднюю дверь купе.
Глава 10. Первая сессия. 25 января 1994 года.
 
 
В 90-е годы на химфаке преподавали матанализ и линейную алгебру с аналитической геометрией всем, без сегрегации на умных и идиотов. Полагалось, что идиот себя покажет в танцах, исполняя «Казачка» в сапогах, в закосе от армии в ансамбле песни и пляски имени Александрова.
Спецгруппам добавляли спецхимии и серьезные дисциплины. Спецгруппы 93-го года потерпели крах к концу первого семестра первого курса и слились между собой. Большинство продвинутых студентов поглотили обычные группы, вроде той, куда записали Руля. Этот факт послужил точкой новых интересных, определивших жизнь, знакомств. Например, с «качком» – и начитаннейшим умнейшим собеседником, – с титулованным каратистом в самом жестком стиле (киокусинкай) Васей.
Вася потряс Руля тем, что в «качалке» после удара в живот железным кирпичом от тренажера спокойно стоял и дружелюбно улыбался, с вопросом во внимательных зеленых глазах: «Не тяжело ли тебе, чувак?». Номер с кирпичом Руль предложил сам, после десятка ударов Васе рукой в живот, затем коленом ногой.
25 января 1994 года. Руль с честью и вовремя выдержал первый семестр. Обычная, крепко сданная первая сессия. И ничто не предвещало проблем впереди.
 
Глава 11. Практикум на химфаке МГУ. 28 февраля 1994 года.
 
 
Каждый курс на химфаке имел свою основную химию, так, например, на первом курсе это – неорганическая химия. Основу обучения химии составляет следующая триада. Во-первых, это лекции (можно пропускать), во-вторых, коллоквиумы (пропускать строжайше нельзя), которые вел тот же преподаватель, что и практикумы о которых ниже, и семинары. Если преподаватель «дает интеллигента», подчеркивает принадлежность к вероятно, дореволюционной, академической школе, он говорит «коллеквиум». Например: «Ребята, послезавтра у нас коллеквиум, не забывайте».
И наконец, в-третьих, практикум. Основа основ. Практикум по химии – это коренное отличие учебной жизни на химфаке от других вариантов студенчества.
Это Руль отлично понял уже к концу февраля 1994 года, когда, будучи первокурсником, за полгода успел познать все радости своей учебы.
Факт наличия практикума по химии на первых трех курсах утяжелял учебу втрое, по отношению, например, с учебой в академии ФСБ. На академию ФСБ после 2-го курса можно было и «положить», если студент – клинический дурак или вдруг понял, что он на самом деле не разведчик и не опер, а певец от Бога. Армия была зачтена двумя годами учебы, в звании курсанта, и точка.
Здесь же, на химфаке, интенсивность обучения не спадает с первой недели первого курса до диплома.
Постараемся объяснить химически наивному читателю эту мысль на примере.
Закройте глаза и представьте. Вы – второкурсник химического факультета МГУ. Основная химия второго курса – аналитическая. И совсем она не похожа на предыдущую неорганику! Вам здесь помогут только моторные лабораторные навыки.
Вы, уже в во второй раз (а затем и в третий, с органической химией на третьем курсе) – ноль и чистый лист, каким Вы себя ощутили, придя на свой первый «прак» год назад. И вот Вы пришли на новый практикум, делать очередную из задач.
Без выполнения и сдачи результатов любой одной из десяти работ на практикуме студент не получает зачета, а в итоге не допускается до экзамена и отчисляется.
То есть, из-за любой из пропущенных десяти лабораторных работ,
(требующих физического присутствия и работы) – отчисление. Работа – например, синтез – должна быть выполнена руками и переделана в случае невыполнения.
Пример для самого отстраненного читателя.
Идет аналитическая химия, вам двадцать лет, третий курс, тема «Определение кальция и магния». Выдается обычный камешек из коробочки с номерком. И раздается скептичный беспристрастный голос преподавателя:
– Определите его состав, студент.
Арсенал методов выучен, стратегия – качественное и количественное определение состава данного объекта с использованием гравиметрии и титрометрии. В окошке у лаборанта получается и монтируется оборудование. И задание выполняется.
Растворы № 1, № 2, № 3…
Осадки № 1, № 2, № 3...
Прокаливание № 1...
Титрование…
Дальше студент с полученными результатам, записью хода работы, всеми необходимыми графиками, построенными на миллиметровой бумаге и вклеенными в учебной тетради, отправляется к преподавателю. Результаты в итоговой таблице – состав камешка – могут совпасть на «тройку».
Они могут не совпасть совсем.
Тогда – второй заход.
Растворы номер…
Осадки номер...
Обычно вторая попытка – во внеурочное время, или с другой группой, или параллельно со следующим образцом, который уже «медь–цинк».
И если Вам не удастся разложить на атомы этот чертов камень, потому что Вы тупы, или влюбились, или родители разводятся, и нету времени сидеть возиться в восемь вечера весной в двадцать лет, то Вас отчисляют на втором курсе. Накрыло на третьем, – отчисляют на третьем.
Добавим сюда прочие практикумы, например по физике на физфаке МГУ, и проблема понятна. Не погуляешь, не поработаешь.
Четвертый и пятый курсы – это два года серьезной научной работы.
Но поскольку Руль дальше попал на довольно странную кафедру, то его опять накрыло практикумом, как каким-то канализационным люком из анекдота.
Практикум вылез из засады, и бедному Рулю пришлось пойти изучать, практически опять «руками и головой», еще одну лабораторную науку – нелинейную оптику – которая была уже не химией, а забытой физикой.
Впрочем, там, забегая вперед, работая с лазером, надо было выполнять разные эффектные задачки.
Например, создать голограмму.
Но не ту, которую вы видите сейчас на коробке из-под обуви. А настоящее, объемное изображение, висящее в воздухе, с использованием фотопластинки по схеме записи оптической информации объекта, открытие советского ученого – голограмму Денисюка.
В 70-е годы открытия миррового значения, судя по Государственному Реестру открытий, происходили в советской науке два-четыре раза в год.
Пустой флакон от «XS» «Paco Rabanne», точнее, его образ, висел в воздухе. Молодая аспирантка, ведущая практикум (ту саму чугунную «панамку» на пятом курсе), не скрывала своего восхищения.
Запах «Пако» чудесен, эротичен и волнующ, как никакой другой. Спокойный, романтичный, чарующий, с нотами, которые Руль не встречал нигде.
Аспирантка купила мужской парфюм себе. Он подходит для минуты страсти, как ничто другое.
Изделие девяносто третьего года, одним словом, как в романе Гюго «93 год», года, определяющего несколько десятилетий любого последующего следующего столетия, своими переломными событиями, концептуальными идеями и продуктами.
Но не будем повторяться.
 
Глава 12. Цель. 1 марта 1994 года.
 
А зачем нужен камешек? Зачем менять дивные весенние вечера в двадцать лет на титрование в вонючем практикуме? Мы же не будем моложе, чем сейчас? На что, на какую упоительную судьбу идет размен?
И зачем учеба, каковы перспективы ученого, – потом? Руль не рассуждает об этом на примерах из СМИ и рассказах в духе «одна сестра моего друга…». О судьбах можно рассуждать только на примерах виденного своими глазами, когда видишь и обратную сторону Луны.
Лет восемь по окончании химфака МГУ  Руль  обивал пороги  институтов  РАН и Государственные Научные центры  Нигде ему не предлагали больше 100 долларов, уже в двухтысячных годах...
В одном месте на Ленинском проспекте он даже натолкнулся на однокашницу – выпускницу новоиспеченного  факультета Государственного управления МГУ.
Она сидела в кадрах. Беседа вилась вокруг бедственного положения науки, то – се, как обычно.
Руль вышел из кадров, и услышал слова, обращенные выпускницей коллеге:
 - Как же достал эти шизоиды с химфаков и физфаков!
А теперь, стартовая зарплата в НИИ- 8 – 12 тысяч рублей. А финальная – 26 тысяч (Доктор Наук, Заведующий лабораторией).
Очевидно, что смысла в любом троечном дипломе химического факультета МГУ 90-х куда больше, чем в докторской диссертации условного Евро-Уральского федерального университета сегодня.
Скорее всего, она и списана с трех-четырех дипломов девяностых. Эта эпоха – последний писк мощнейшей советской науки, после которого науки в России нет. А в те годы многое шло на автомате. На старых запасах. Условно ситуация такая же, как в начале 90-х, когда в год выпускали больше самолетов стопроцентно из российских деталей, чем двадцать лет спустя. Финансировали, выпускали, не перестроились, не успели.
Девяностые годы – это инерция, торможение СССР. Последние нормальные научные работы на нормальной, не разваленной экспериментальной базе, были написаны тогда. Остальное – фуфло: не аутентичное, сделанное на свежем закупленном западном оборудовании и «суперкомпьютерах», стилистическая имиджевая подделка под нынешнюю западную серьезную науку. Цель такого – поразить заголовком из десяти непонятных слов фантазию колхозника-чиновника, с интеллектуальным уровнем матросика из романов о революции, и «получить грант».
Нынешняя «научная работа» – это маркетинговый продукт, переделанная советская работа 90-х годов (выбирают свежак, с живыми возможными соавторами), перебитая в американском PowerPoint из пыльных дипломов, напечатанных на советской машинке «Ятрань». Если речь идет о компиляции добротной диссертации, то дипломы должны быть отобраны не раньше 1988 (раньше – старье, ничего актуального) и не позже 2003 года (когда наука и фундаментальное образование превратилось в плагиат).
Руль в 2012 году познакомился на улице с девушкой. Доктор физико-математических наук из Чувашии, двадцать восемь лет. Заведующая кафедрой трех частных вузов, между которыми и носилась, выбрав для Руля с трудом одну ночь для душевной беседы. Инвестиция в диссертацию (тысяч пятнадцать долларов в провинции) отбилась. Беседуя с ней, Руль вспоминал и своего дядю, преподававшего в Калифорнии в начале нулевых.
Дядя Руля тоже, как и эта девушка, представитель молодой российской науки, – был доктором физико-математических наук, которому с трудом дали степень. По сумме пятидесяти публикаций на английском языке, сделанных в 90-х, чтобы отдыхать от труда по сборке гаражей «ракушек», в чем племянник ему помогал все 90-е, обсыпая «ракушки» гравием.
До признания заслуг дядюшки в виде педагогической деятельности в Калифорнии доктора наук ему не давали: к 2000 году все титулы окончательно стали присваивать только за деньги. Денег на подкупы не было.
А уехал он в Силиконовую долину – учить компьютерному делу американцев, как проектировать суперкомпьютеры – и вовсе случайно. Ученый, он бегал кандидатишкой в пятьдесят пять лет, им интересовались, но индустрия научных посредников выросла в России только в конце 90-х. Они его и отправили учить за границу топологии многопроцессорных компьютеров студентов.
В Калифорнию, а затем на Тайвань, в технопарк Тайбэй. Американские и тайваньские студенты выросли, и стали производить многоядерные процессоры. Дядюшке посредники от науки выплачивали пятнадцать процентов гонорара. Почти как в советские времена: чемпиону олимпиады – четыреста долларов. Впрочем, тогда чемпионам или оперным дивам, которые сейчас жалуются по телевизору на бедность, давали неплохое жилье бесплатно, – в центре Москвы, рыночной теперешней стоимостью в миллионы долларов.
Хороша ложка к обеду. Признание пришло поздно, и он умер от сердечного приступа в пятьдесят девять лет. Прямо как умирает простой, честный русский мужик – ровно за год до пенсии.
Если подумать, то серьезная учеба так и должна выглядеть. Учеба – это страдание.
За страданием, впрочем, должна следовать награда, хотя бы работа по любимой профессии, а это – фундаментальная наука, которая есть настоящее отрешение от мирского, и аскетизм, в отличие, скажем, от церкви.
Плюс – возможность физически жить на скромный доход, перекрывающий еду, проезд и выплаты всех поборов государству, а также оброк «среднему» классу (в виде наценок на импортную еду и жилье) и «креативщикам», снимающим деньги за поведенческие модели, придумывающим маркетинговые разводки для «среднего» класса. Чтобы тот лучше и еще дороже продавал тут продукцию настоящего среднего класса Китая.
Не хочется же выглядеть дропаутом, «drop out» – «выпавшим» в толпе и в жизни, – и не иметь возможности зайти в кафе и выпить самого дешевого кофе за три доллара.
В Sales.
Или куда угодно.
Десять процентов выпускников – это заграница... На время либо навсегда. С вечным русским эмигрантским подходом к вопросу. Вздохами на тему: «А брошу все, да уеду обратно». Либо челночное преподавание по разным климатическим зонам, что сокращает жизнь мужику лет на пятнадцать.
Смысл практикума?
Руль понял в конечном, финальном смысле, зачем существуют такие занятия по химии, не 1 марта 1993 года, когда в его голове наряду с отчаянием и раздражением крутились эти мысли, а только двадцать лет спустя, в гостях у одного доктора химических наук лет восьмидесяти. Он пришел в гости к человеку советской старой школы, разумеется, по сей день представителю костяка современной российской науки.
Закурили.
– Ах да, кофейку? – и доктор, светлый сгорбленный старик с выцветшими от возраста глазами, превратившимися в голубые льдинки, мгновенно смолол на ручной мельнице кофе. Быстро засыпал в турку, поставил на газовую горелку. Руки старика орудовали точно, безошибочно: ни зерна кофе на полу, ни капли кофе на столе. Через три минуты уже он разлил кофе, (и тут Руль понял смысл практикума!), ¬¬¬ разумеется, в безупречно чистые чашечки, и они опять закурили. Оба курили много, по две-три пачки в день.
Подошли к турнику, ввинченному в дверной пролет лаборатории. 83-хлетний доктор химических наук встал на табуретку и подтянулся четыре раза. За ним Руль – тринадцать.
Часто Руль, загуляв до ночи на первом курсе, обращал внимание, что во многих комнатах-лабораториях горит свет. Это контрастировало с абсолютно темным видом близнеца – здания физфака МГУ. Нет, можно, конечно, остаться в МГУ работать, и тогда смысл химического образования – просто дать кому-то это химическое образование. А те – следующим, и так далее?

Глава 13. «Арбатская» – «Университет». 7 марта 1994 года.
 
 
На Арбате была, есть и будет «Труба» – подземный переход, место сбора неформалов. Однажды по телевизору покажут очень бодрого придурковатого старичка, бывшего подростка 80-х, который, идя по «Трубе», обязан будет говорить корреспонденту ахинею:
– Здесь в 80-х играли этот и тот. Тот умер, а этот спился. Но Вы их не знаете. Сейчас другое поколение.
– Посмотрите на уличную певицу с гримом под молодую Пугачеву! Это поколение еще интереснее того. Но и оно уйдет, а я опять загрущу… Ведь кто на мотоцикле разобьется кто на роликах под машину попадет…
–И я, через двадцать лет, я встречу тут совсем, наверное, совершенных людей, я тут живу давно, вы мне верьте!
Вон той Лизку, которая под Пугачеву я потеряю, зато следущие!.
Свои мысли о Первой Любви, шокирующей учебе, новой своей жизни Руль оттачивал за пивом в «Трубе» и на Старом Арбате, слушая уличные концерты, знакомясь и общаясь.
На Арбате выступали начинающие музыканты, нон-стоп шла тусовка, сверху днем работали уличные художники, и вообще это был один из центров культурной жизни молодой Москвы. Жизни – в смысле дружелюбного общения, знакомств и всего того, что рассматривается в процессе как убийство времени, а потом – как счастье.
Общение было настоящим, без рисования. Такими же настоящими, аутентичными и не «за деньги» были позже, в апогей десятилетия, на стойке бара «Hungry Duck» на Кузнецком мосту голые московские студентки – они показывали себя с определенной целью, которую можно было проверить прямо на месте, в углу.
Это то, что привело к известному обсуждению вопроса «разврата в «Hungry Duck» в Госдуме в 1999 году. Старики-депутаты раззавидовались молодежи, переплюнувшей их молодость с партийными саунам и комсомолками.
По прямой Нового Арбата на тротуарах стояли палатки и павильоны с американской байкерской одеждой.
Байкеров особо не было, но их стиль, особенно после ряда фильмов, вроде «Харлей Дэвидсон и Ковбой Мальборо» был верхом популярности. Байкерская мода – это косая кожаная куртка совершенно точного фасона и выделки, впрочем, тут есть что рассказать старым представителям этого движения.
Стилю сопутствовало увлечение музыкой тяжелых групп. Но это был только стиль, имидж байкера-пешехода. «Косуха» говорила о направленности музыкальных вкусов. «Металлист».
Доступность мотоциклов потихоньку возрастала, и это вывело некоторых пеших металлистов в байкеры, сначала с покатушками летом в деревне на «оппозите» «Урал» Ирбитского завода, затем в покупателей первых бэушных спортивных «Ямах», уже в конце 90-х годов.
Но в 1993 году мотоцикл был редкостью. Его обладателя можно было уподобить владельцу яхты в 10-х годах XXI века.
В мажорном варианте «премиум» байками-93 были «Ява» или «CZ» (чешские). Вариант – навороченный в гараже «Урал», хромированный в зеленоградском НИИ всеми возможными деталями, от руля до, разумеется, «горшков» – цилиндров.
Мотоцикл был редкостью и ценностью, статус настоящего, «лошадного» байкера описать сложно.
Тусовка байкеров собиралась в клубе «Sexton FOZD», который любили обсуждать, но эту часть жизни 90-х Руль не знает.
Один знакомый Руля, завсегдатай «Секстона», поднимал «Яву» на грузовом лифте и хранил дома. Хотя у родителей друга был гараж, надежность хранения в нем аппарата в 90-е была сомнительной. Против вони бензина в коридоре протестовала старшая сестра, за что часто бывала ругана братом-байкером.
Байкер, разумеется, любил «хард-энд-хэви», был поклонником металла и тяжелых групп.
Стоит отметить, что любовь и преданность пожилого байкера к «тяжеляку» направлений начала 90-х поражает своей долговечностью. В 1993 многие направления были экспериментальными, большинство из них так и осталось в том времени для масс. Но те, кто выжил…
Слушать «Металлику» тогда было прерогативой «неформала», нежеланного друга дочери семейства. А сегодня не знать основные баллады на слух – «Nothing Else Matters», например, – прямо таки дурной тон. Кассеты «тяжелых» групп продавались в музыкальных палатках.
Репертуар можно было послушать на «Арбатской». Затем сравнить с «университетским». Оттуда же, из палатки, обязательно играло громкое «нечто», стиль которого определялся не столько рыночной нишей точки, сколько личными и пристрастиями продавца. Он также обязан был дать услышать запись на кассете перед покупкой или при выборе.
Поэтому за час распития пива у подобной музыкальной «точки» можно было ознакомиться как с сегодняшними, оставшимися на слуху хитами, так и с забытой экзотикой. Игравшее «нечто» иногда становилось первой и мгновенной любовью.
Переезд на метро по маршруту «Арбатская» – «Университет» занимал час. И вот почему: почти обязательной была остановка поезда метро (от пяти минут до получаса) в тоннеле перед мостом, на котором расположена станция «Воробьевы горы», закрытая все 90-е годы. Ее при проезде через мост не было видно, пути были отгорожены от перронов железными щитами, дабы не пугать пассажиров.
В центре станции, по свидетельству тогдашних экстремалов-путешественников, якобы осыпался мост, и два метра рельсов в каждую сторону висели в воздухе, так же забранные снизу жестянкой от взглядов любопытных, как и сама станция, пассажиров. Это – легенда.
Но мост, на котором была закрыта станция «Воробьевы горы», все же не был в порядке. Насколько он был опасен для проезда поезда? Водитель «голубого экспресса» взвешивал личные шансы благополучного переезда моста. Он исходил из собственной тревожности, знакомства со строительной сферой и слухов среди коллег.
На красную линию брали подруг «покататься», и, судя по запаху из-за первой двери первого вагона, где Руль занимал место (первый вагон проскочит), брали выпивку.
Начальство метрополитена смотрело на это сквозь пальцы, что только подливало масла в огонь. Почти каждый раз перед мостом станции «Воробьевы горы» поезд останавливался.
Трехминутный порядок ритуала «Станция – «Воробьевы горы» соблюдали пожилые водители поездов, твердые мужики советской закалки. Молодые – ровесники Руля – останавливались на полчаса. Они катали по линии своих подруг, которых Руль, садившийся в первый вагон, частенько наблюдал в кабине машиниста первого вагона.
В станционный персонал метро шли работать потрясающе красивые девушки. В метро платили зарплату. В 2003 году, ясно осознавая закат и видя трещины, идущие по всему храму 90-х, Руль принципиально познакомился с последней Богиней из Метро, прямо на станции – светлая, рослая, прекрасная фигура, форма, та самая палочка с красным кружком.
Рост и сейчас выделяет в толпе Поколение, вроде доедавшее в детстве всякую дрянь с пустых советских прилавков.
Последняя Богиня Метро не разочаровала. Запомнилась она полным, нерукотворным отсутствием волос везде ниже головы.
Однажды, весенним днем (тогда было, кажется, 7 марта 1994 года, вечер накануне праздника) Руль видел, как на дежурной остановке на «Воробьевых горах» долбила в дверь первой двери первого вагона и кричала: «Кончай ****ься!» его же знакомая – доктор химических наук и профессор.
Ехать хотелось всем, а тут – давка. Духота. Подванивает гарью (в пределах ГОСТов) от пластиковых потрохов поезда. Аромат корвалола из-за двери, если машинист пожилой. И ментоловой сигареты и спиртного – из-за двери молодого машиниста.
На каждый редкий девичий взвизг, пробившийся через перегородку от вставшего поезда, взрывались матом старушки с тележками.
Двадцатью годами позже романтичная девчушка в галстуке в помятой форме, выбравшись из кабины машиниста, после часа стоянки поезда в тоннеле перед мостом ознакомилась бы с судом Линча.
Но тогда народ был советский, добрейший. И девушка из кабины машиниста удостаивалась пятикратной «б..ди» и десятикратной «суки» в качестве отчитки, да и все. Старушки с тележками торопились, им было не особо до эмоций.
Богини из Метро исчезли вовремя, они знают, когда покинуть озлобленный народ.
Поездки «Труба» – «Большая химическая аудитория» не добавляли учебе регулярности и смысла.
Вот так просто – в знакомстве с субкультурой, то есть с людьми, сочинявшими собственные Машины Иллюзий, и в катании на метро – терялось время.
Накапливались долги по химии.

лава 14. Конец школьника. 3 апреля 1994 года.
 
 
Рулю отлично запомнилось самое начало апреля 1994 года. Весна в самом разгаре. «Труба», декаденты, настоящие и сыгранные, фонари, чистый ночной воздух. Вечно праздная публика. Одинаковая? Нет, разделенная на вынужденно праздную и праздную от того, что все есть и будет больше, причем просто так.
И в ней – Руль. Уставший от жесткой системы лекций, семинаров, практикумов, коллоквиумов. Утомленный химией, постоянным деланьем и переделыванием чего-то руками и головой.
Руль глядел на «неформалов» отчужденно, он понимал: кармический выбор сделан, яд знаний впрыснут. А эти – бездельники, безмозглые и ничего не умеющие, это люди другого мира.
Но эта праздность, эта молодость, как она и должна быть, вот что с ней делать? Он не решился, как мы позже увидим, попробовать «пролезть» через «Трубу». Почему? Неорганическая химия и две математики уже не были стимулом возвращаться домой, чтобы греться водкой в компании на Патриарших прудах и дожидаться рассвета. Стимулом что-то делать была перспектива армии.
Он остро чувствовал в полночь, на скамейке на Патриарших, среди девушек из блатной школы по соседству и неформальных чуваков, что он – такой же, но и другой одновременно. У этой публики все ходы были расписаны.
Главное – они все свободны в своей юности. Они никому ничего не должны. Ни Родине, ни как позже, их ровесники – банку за учебу. А он, если он чуть задержится, забудет о своей несвободе, возомнит себя таким же, то очнется только в рассвет.
В голову приходили настоящие мысли. Во-первых, мир разгула вечен. И он свое возьмет в нем любой момент, но меньшей ценой, чем в минуту перелома и перемола.
Во – вторых, тут, на скамейке, illusion of love, иллюзия всеобщей любви. Все только тут одинаковые. Пути в жизни вне «Трубы» и «Патриков» все разные, и кто поверит в Свободу, Равенство и Братство, первым делом потеряет Свободу.
Незагаженный детский ум точно соизмеряет время, силы и выдает правильные решения.
«Потерпи».
Но этой весной он причинил учебе, своей судьбе почти смертельные повреждения. Он выпал из транса и понял это только в мае, когда ему стукнуло восемнадцать.
Глава 15. Два знакомства. 10 апреля 1994 года.
 
 
«Труба» уже не была перестроечной, в апреле 1994 в ней было не встретить ныне известных членов Московской рок-лаборатории.
Те все уже взяли на тот момент, даже Кремль, в котором 27 января 1992 Кинчев и прочие отчитались Ельцину в его присутствии известным пьяным бессвязным «концертом». Пик творчества группы «Алиса». Там была исполнена вживую песня «Все это рок-н-ролл», и всем показалось, что без аранжировок «русский рок» – отвратительный любительский вой.
На упомянутом концерте властители дум тинейджеров 90-х обрисовали и свой интеллектуальный уровень. В состоянии наркотического опьянения Кинчев порол что-то вроде: «Я в пятнадцатилетнем возрасте шел с Оззи Озборном, Робертом Блантом». Пьяные подписались такому же пьяному Боре Ельцину, сидевшему в зале, в преданности и участии в его следующих «Голосуй или проиграешь».
И в тот год, в 1994, в «Трубе» тусовались первые выпуски тинейджеров 90-х. Их житейским опытом было только чистое советское детство.
Без прослоек, прокладок, костылей, денег и связей в виде «кооперативов», «партий», «комсомолов» и «рок-лабораторий».
Это резко их отличало от молодежи конца 80-х, сочетавшей очень комфортное, безбедное советское бытие, огромные ДК, предоставленные под репетиции, комсомол и неформальный образом жизни. У тинейджера 90-х – родители в НИИ и на заводах, а не в ставших банками обкомах КПСС. Без денег, без завтрашнего дня.
И умные отвернулись от перестроечной «музыки» в сторону музыкальных палаток, которые предлагали западную нормальную музыку, первоисточник. Отвернулись от предателей, которые договорились с новой властью, что они – новая культура. А умных было немало, судя по количеству точек с кассетами с «западом».
В России не было денег. Но настоящее искусство в них не нуждается. Кассеты шли за копейки. Ценник Руль не помнит. Но дешево.
Бедный западный талант, взошедший в 80-х–90-х, нашел бедного, но умного российского слушателя. Ассортимент и названия поражали. Многие музыкальные группы были шедевральными, их потом купили крупные музыкальные лейблы. И не раз, и не два они приезжали потом в опухшую от денег Россию. А многие были забыты навсегда, недооценены, underappreciated, как сказал бы англоман Даня.
Но стоял апрель, и учиться было невмоготу. Время было часов десять утра.
– Здорово, – с ним неожиданно познакомилась девушка.
«Валькирия», – сразу мысленно приклеил ей кличку Руль.
Валькирия была очень высокой, курносой, натурально-светлой девушкой. Одета она была в женскую «косуху» и кожаные штаны.
– Ты здесь какими тропами? – сразу, свободно и просто обратилась она к Рулю.
– Да я от МГУ отвлекаюсь, от химфака,– врать Руль не умел, да и у него под курткой была надета кофта с предательской надписью «МГУ, химический факультет». Ими, разноцветными, торговали на химфаке на первом этаже, в палатке с учебной литературой.
Разговорились. Названия тяжелых групп, – из палаток «Dead can Dance», «Obituary», «Candlemass»... На эти слова, как бусины, нанизывались три недели последующих разговоров: они были на одной волне.
Забежим немного вперед. Дальше Руль и Валькирия виделись дважды. Речь идет о случайных встречах.
Первая состоялась в день, когда Руль сам себе отпустил все грехи по учебе, сдав в начале второго курса все хвосты. Она случилась в октябре того же года, в Государственной Публичной научно-технической библиотеке. Валькирия училась на архитектора, и она была ровесницей Руля.
В тот день встреча с этой девушкой, конечно же, изменила планы Руля. Он отвлекся от своих химических журналов, предложил выйти погулять на Кузнецкий мост. Взяли пива. Спустя некоторое время Руль напился, рассказывал, как он избежал армии, и пьяным плакал (для большей экспрессии, хотя повод был). Он знал, что если отвлечься от внешности, то Валькирии отлично подходила роль «доброй исповедницы».
Также, именно в «Трубе» весной 1994 года Руль познакомился с Колином. Колин оказался пресненским соседом Руля, учился он в Военной академии. Готовился «в сапоги», в армию, на полгода (год был зачтен учебой в звании курсанта), и готовился всерьез. Изучал военные части Московской области, их ценники, финансовые гарантии непопадания в «горячие точки», особенности национального состава части, пустив учебу на самотек и проводя время в переговорах, электричках и экскурсиях по военным городкам Подмосковья, и отдыхая от негоциаций с военными в «Трубе».
Колин понял сразу, что 19 падежей венгерского языка для него – как переплыть Ла-Манш кролем. Белый билет ему не светил. Проверку здоровья при поступлении он прошел всестороннюю. Проверку годности к службе – на сборах, включая «обкатки танками» и три прыжка с парашютом на третий разряд.
– Вот, смотри, – достал Рулю бумажку Колин. – Чем русский командир дивизии отличается, от, скажем, армянина?
Руль в недоумении молчал.
– Вот, – развернул тот бумажку. – Цена нормальной прописки в части. Комбат – русский. Ему для себя ничего не надо. Ну вот, написал только ружье купить неплохое. Он, дескать, собак на плацу любит из кабинета отстреливать. Но вот смотри. Жене командира – 19 комплектов нижнего белья. Марки все «Армани», не ниже. Парфюмерия, она флаконов 10 заказала. Взрослые дети. По два костюма и два платья, одно на выпускной дочке. И так далее.
Руль внимательно слушал. Колин положил бумажку на стул и продолжал объяснять, уже на пальцах:
– У меня, Руль, мать бутик на Садовом держит. Сказала сулить тряпье, деньгами в 10 раз дороже. Она на тряпье тысячу процентов накручивает. Джинсы «Левис» там – десять баксов, а тут – сто. Себе ничего не заказал, настоящий русский военный. Только ружьишко, по собачкам палить. А вот восточный комбат именно себе список накидывает. Ну, ты помнишь: «Куртки замшевые – две штуки».
– Как же, – улыбался Руль.
За такой вот болтовней Колин и Руль подружились на годы.
В подъезде Колина был закуток для вахтера. В таких закутках продавали пиво, сигареты и элементарную, не портящуюся еду. Богатая выкладка (десяток видов пива и двадцать марок сигарет) была нормой в 90-х на вахте любого зажиточного дома. В изломы биографий жильцы буквально не покидали родных стен, что многим сберегло жизнь. Палачи в медвытрезвителях зачастую работали с выдумкой доктора Менгеле.
– Не знаем, с чего и начать... – однажды услышал в «Склифе» Руль, навестивший друга из такого заведения.
Нормой было обобрать до нитки, оставить только денег на проезд в один конец на метро и москвичам, и их любви – гостям столицы.
В 1999 году, возвращаясь с прогулки, Колин и Руль, как обычно, решили купить на вахте пива и сигарет. Заспанная девушка выглянула в окошко вахты. Новой вахтершей Колина на лето 1999 стала та самая Валькирия.
Она показалась Рулю еще краше и светлее. Слушала она все тоже, что и в 1993 году, и играла на синтезаторе, который стоял там же, в просторной вахтерской со старыми удобными диванами. И заодно работала вахтером, продавщицей пива и сигарет, матерью Терезой для жителей подъезда.
 
Глава 16. Золотые нити. 9 июня 1994 года.
 
В какой-то книжке, у Стивенсона, что ли, во «Владетеле Баллантрэ» или «Клубе самоубийц» – но не в «Острове Сокровищ»! – Руль в первый раз в жизни вычитал избитую мысль про то что, что человеческие души связаны не только приязнью в свете дня.
Они бывают связаны золотыми нитями через потусторонний мир.
Второй раз про золотые нити он наткнулся жарким летом 1998, перечитывая «Три мушкетера».
Помните?
– Жизнь полна унижений и горестей, – продолжал Арамис, мрачнея. – Все нити, привязывающие ее к счастью, одна за другой рвутся в руке человека, и прежде всего нити золотые.
 
«Золотые нити, – начал предметно размышлять Руль. – Как они выглядят, и что собой представляют? Что есть золото в аналогии Арамиса?».
Ясность людской связи нитями из золота видна целиком и полностью, но «невыразима в слове и недоступна вопрошанию». Зато доступна аналогии. Золото пластично: из грамма выходит тысяча метров нити толщиной в волос.
Вот два человека в предрассветном туманном мокром поле. Они связаны золотой ниткой. Они расходятся по своим делам. Нить долго терпит, тянется и, наконец, рвется…
И человек вертит обрывок золотой нити в руках, понимая, что волнения по ней уже не уловишь. И он начинает звать в тумане, зовут и его, но кто заблуждался в тумане, знает – ответный зов все тише и дальше.
Продолжим…
Позже, он познакомился с Димой, и Дима его научил ценить красоту набоковского оборота:
 
«С раздирающей душу угрюмой яркостью помню вечер в начале следующего лета…».
 
И некоторые вещи не под силу сказать короче.
С раздирающей душу угрюмой ясностью Руль помнит вечер в начале лета 1994 года, когда Колин пришел в переход – «Трубу» на Арбате – с двумя банками пива «Белый медведь», и сказал:
– Все, отчислили.
Руля на тот момент отчисляли, и было общим то ощущение – задувший в лицо холодный ветер.
Вечер в «Трубе» и ночь на Арбате…
Бывают незначительные события, ностальгия по которым начинается через неделю.
Нет, это все же не ностальгия. Банальное слово приклеится к воспоминанию позже, все перестанет быть свежим порезом от сабли и станет шрамом.
Слова, годного для определения чувства первой свежей раны, нет.
Ностальгия сразу?
Ностальгия в восемнадцать?
Нет, это другое.
Ностальгия – это слабенький, поздний след...
Руль позже спросил об этом у англомана Дани. Заспорили.
– Но не могло быть то прекрасное чувство ранней ностальгией! – сказал Руль. – «Спустя сутки его охватило чувство ностальгии». Нельзя же так описать ощущение, например, через день после школьного выпускного вечера?
– Ностальгия – это красивый образ той простой реальности, – ответил Даня. – Фантом боли от внезапно разбитой надежды. Или фантом взрыва от того поцелуя. Иллюзия настоящей тоски или настоящего оргазма. Ностальгия – залитое водкой и пивом на вечерах встреч, воспоминание о Настоящем Чувстве. Об ощущении сурового ветра в лицо, как ты точно сказал. Смотри, вот старый висячий мост.
– Смотрю, – улыбнулся Руль, глядя, как Даня изобразил мост.
– Представь, что ты по нему прошел, затем, обернувшись, сказал – «Да, аттракцион попался». Эмоции и страха, и восторга – свежие. То «чувство без имени», которое ты называешь ранней ностальгией, – это и есть тот висячий мостик сразу после перехода. Ты можешь еще оглянуться и посмотреть на него, не мысленным взглядом, а своими глазами.
– Умно, сказал Руль, – но вопрос открыт.
– Вот слова Есенина, – как там?
 
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет,
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»…
 
Почему эти слова в двадцать лет вызывают то же чувство, что и в сорок? Они будят ностальгию, которая у человека – врожденное качество. Но мы так устроены, что когда все происходит, то мы не выбираем, что именно – какое слово, какой момент – станет для нас золотой нитью, привязавшей ко времени или человеку. «Мгновенная ностальгия», слезы о вчера – это и есть миг, когда вручается золотая нить.
Даня развел руками.
Руль услышал другое объяснение от одной лекторши семинаров по изучению феномена времени на физическом факультете МГУ – по темпорологии.
Она читала доклад, то ли «Психопатологии восприятия времени человеком», то ли о проблемах времени в творчестве Блока:
– Очень просто. То ощущение, которое Вы описываете, – это чувство тайны. Закончилась сцена. Но сюжет – пока еще тайна. А ностальгия – это воспоминание о фильме, и сожаление о том, что сюжет фильма Вы, Иванов, уже знаете.
Она по ошибке назвала Руля чужой фамилией.
– Первый триллер в Вашей жизни, первая эротика, первый сериал…
Так вот золотые струны – ими люди связаны сразу. Но понять, что они есть, можно только когда они натягиваются. Когда люди расстаются в жизни, даже на время.
Руль стоял вечером 9 мая 1994 года на мосту, перед ним была гостиница «Украина». Люди смотрели на фейерверк. Салютный грузовик расположился прямо в сквере гостиницы, на который сыпались не разорвавшиеся фрагменты шаров из салютницы. По окончании предстояло самое интересное, привлекательное в салюте, еще с детских лет: ходить и собирать куски салюта. Их можно было поджечь спичкой, и они разгорались разными цветами на асфальте. Чиркая спичкой в темноте вечера, освещая траву в поисках картонных полушарий, Руль не испытывал прежнего детского азарта и счастья.
«Золотые нити», – думал он первый раз, вспоминая медленно расходящиеся желтыми стрелками букеты салюта.
Глава 17. Сколько было танков? 12 июня 1994 года.
 
 
В июне 1994 года, в конце первого курса Руля выгоняли с химического факультета МГУ за пропуски и академическую неуспеваемость.
Сколько точно танков? Считается, что это ключевой вопрос всех побед и поражений истории как всемирной, так и истории человека. Танки в истории человека – это деньги.
Вроде бы бумажками, всегда можно было решить любой вопрос.
Но неизвестность сил той стороны, обесценивает деньги в кармане. Или на счете в банке.
«Чистая» работа – решать дело быстро, молниеносно, пока оппонент не понял, что за понтами – танки из фанеры.
Или там деньги – из нарезанной газеты. Жалость, гуманизм, милосердие в диалоге двух представителей системы – ненужные, временами смешные эпизоды.
Но эти эпизоды случаются.
Позади была несданная вторая сессия первого курса. Из пяти экзаменов Руль не сдал три.
Физику, неорганическую химию и математику
Июнь. Впереди – лето 1994 года, после которого – «сапоги».
Чеченская война пока не началась. По телевизору Чечню именовали Чеченская Республика Ичкерия. И служба в армии, по прошествии трех недель унижений в учебной части, представлялась иногда искуплением.
О ней судили по рассказам старших товарищей. Ну так, потерянные годы, не более.
Армия – это искупление вони химических «праков», всего сюрреализма учебы.
Армия – расплата за счастье стоять и пить пиво в «Трубе» на Арбате.
Руль, как мы знаем, этим занимался весь второй семестр.
Зачем химфак? Что он даст, кроме того, чего бог не дал? Отнимет 5 лет, даст неопределенность. Закончил, и вот ты – гений, с точки зрения IQ-теста. И учили тебя задачам под силу гению.
Открой любую газету весной 1994 – и все становится ясно. Ты слишком умный, на этом карнавале по окончании вуза ты – вечный Чацкий.
Зачем тебе этот Бал Господень, сиди и тихо умничай в Осло. Но своими силами, да в двадцать один год, такой телепорт, из Москвы да в Штаты, непрост!
Незагаженный детский ум ясно просчитывал ходы на годы вперед.
Руль решил побороться за учебу.
Он имел разговор с чиновником в учебной части – жирным, злым толстяком, злостность которого усиливалась незнанием судеб изгнанных им с химфака МГУ 90-х.
В армии зав. учебной частью не служил. Дима говорил Рулю «С ним... аккуратнее.. У него был белый билет… с диагнозом «Инфантилизм половой сферы».
Но толстым уродом чиновник был с детства.
Из таких жирных низких юношей с чудовищной внешностью выходят так называемые российские «политики-тяжеловесы».
Этот российским «политиком-тяжеловесом» не стал. Здесь к внешности фрика должно прикладываться слабоумие, а у него за плечами был химфак МГУ, законченный с красным дипломом, что давало ему волчий билет на продвижение внутри сообщества МГУ по административной линии.
Было бы хоть одно исключение, думал чиновник.
Хоть один академический отпуск или повторное поступление. Или троек штуки две. Он бы сидел в ректорате.
Плюс – проклятая негодность к строевой службе, отсутствие обратной стороны Луны в виде текущей военной службы. Это не давало ему пути на заветный 9 этаж ГЗ, в ректорат.
«За что их только девки целуют на скамейке у лифта?», – была основная мысль чиновника химфака в течение семи лет, пока он рассматривал очередного будущего солдата, сидящего на стуле в приемной. Он листал бумажки, с наслаждением затягивал на полчаса пятиминутную беседу, в итоге которой он укажет на дверь.
Но любой злой толстяк всегда сентиментален.
Если бы ему спустя четыре года выстроили бы в ряд инвалидные коляски с солдатами химфака МГУ перед входом, он бы простил им скамейку у лифта и задранные юбки чаровниц.
Чеченская заваруха всеми воспринималась мнением корреспондентов НТВ, которые уверяли в гуманности и добрых намерениях Дудаева.
Плюс – все были уверены в импотенции российской власти, что она не решится ударить. «Ударить» боялись умные простые люди.
Ударить как обычно – корявой «тактикой» и «стратегией» заплывших жиром генералов, проигравших многие битвы чеченских войн.
Вереница неудач, с обязательной демонстрацией по ТВ разбросанных тел российских тинейджеров, преследовала все чеченские компании. Начиная со штурмов Грозного, неофициального («оппозицией»), потом официального, в Новый год 1995, и вплоть до выхода Гелаева из плотно окруженного села Комсомольское в 2000 году.
Со времен Суворова, .ненавидимого поляками, в России было мало худых военачальников. Военные в России всегда были не для войны, а для народа.
Скажем, в случае угрозы военного переворота Великий Архитектор подаст крепостным этакого ультрасолдафона с лицом чудовища.
Вот тогда они выйдут из кредитных машин, забудут, что они «не быдло», и будут аплодировать, подобострастно смеяться дебильным шуткам. С таким четким генералом Лебедем в 1996 году Ельцин выиграл выборы, зажав под лавку крепостных, которые сразу забросили митинги и народные сходы.
«Господа пришли, вместе с пьяницей-барином», – смекнули крепостные, самоназвавшиеся «средним классом», в том цирке ¬ – 1996 года, глядя на Лебедя. Шапки долой, по избам. Такой зайдет Лебедь, если с претензией, – тут только под лавку жаться. Рассчитано было верно. Ельцин выиграл выборы, с начальным рейтингом в 6 процентов.
Но посмотрим на лебедей в действии.
Победа на Курской дуге.
Лебеди, по мнению советских историков, (например академика АН СССР Самсонова), положили более чем 500 тысяч убитых, раненых и пленных. Полмиллиона.
Про этом, по данным немецкого историка Рюдигера Оверманса, за июль и август 1943 года немцы потеряли 130 тыс. человек убитыми
По мнению российского историка Игоря Шмелева, за 50 дней боев вермахт потерял около 1500 танков и штурмовых орудий; Красная армия потеряла более 6000 танков и артиллерийских самоходов.
При начальном соотношении сил – миллион триста душ у СССР против 700 тысяч у Германии.
Впрочем! «Худым интеллектуалом» в Советской Армии 1941 года был предатель, генерал Власов. Так что, вопрос, нужно ли генералу подтягиваться «один раз на троечку», открыт.
Как известно, во Вторую мировую войну поваров в вермахте сортировали по весу. И если соотношение роста к весу не соответствовало некоторой верной формуле, то их, не обвиняя в воровстве и никак не унижая, определяли в концлагерь – на специальную диету.
Где они приходили за пару месяцев в отличную форму.
Эдакие прозрачные аскеты, сокрушившие в себе зверя, а вместе с ним свои страсти и почти – себя.
Стройным генералом Красной Армии был Рокоссовский, это его как раз упрятали в ГУЛаг перед войной, которую он прошел очень худым.
Нечто подобное необходимо было сделать среди командного состава российской армии в 1994.
Никто из призывников лета 1994 не знал, что он станет участником очередной «Победы на Курской дуге», причем с коррупционной составляющей.
Вот что думал летом 1994 Руль, отодвигая учебник матанализа Кудрявцева?
Впереди – полтора года армии, и все. Он не знал, что для ровесников будет два, «родина н….т». В очередной раз.
И он вернется, и ему будет девятнадцать. «Надцать» – «Nadsat», как в «Заводном апельсине». Тинейджер. Не поздно начать сначала.
Но – однажды он зашел в конце мая к Дане. Друг в тот день купил Хрустальный Шар на Тишинском рынке.
Ему предлагали там боевой пистолет, которыми торговали из багажника стоявшего там синего Запорожца. Он якобы тоже продавался.
Руль рассказал ему ситуацию.
– Подумай башкой, какое дело, – сказал Даня, тренирующий пальцы, катая Шар по столу.
– Вот министр обороны Грачев. Ты помнишь, как выглядит наш министр обороны?
– Не очень, – признался Руль, – вроде дурашливый такой, он Ельцину помог, тот его выдвинул?
– Так вот Грачев похож на «Кокаинчатого Друга» с Корта.
Руль вздрогнул от этого сравнения. Вспомнил и Грачева, и страшного своей больной душой «Кокаинчатого Друга», соседа. «Кокаинчатый Друг» был сыном богатых родителей, и отличался немотивированной запредельной жесткостью к слабым, – например, бездомным, и животным.
У обоих были треугольные, очень похожие лица.
– А глаза?
– А что глаза? У Друга они выпучены. Это дело техники.
– В смысле?
– Ну, все тебе жевать. Накинь Грачеву на шею струну от рояля. Затяни. Ну – ты понял.
Руль понял. Треугольное багровое лицо с выпадающим языком, выпученные глаза.
Да. До «Кокаинчатого» Грачеву – минута физических страданий, например, блевоты после отравления водкой на приеме в Кремле.
Даня прав. Хорошего не жди.
Дальше Руль делал сам. С опорой на мысль, что дело не в сравнительном весе сил, но и в скорости и методе их применения. Также он интуитивно чувствовал, что система склонна к редкому проявлению гуманизма. Она же гуманная система.
И, держа в голове принцип, что «от низких поклонов спина не сломается», он пришел к Жирному, расплакался, вытащив из сумочки тетрадки с отметками, водил по ним сопливыми пальцами. Потом упал на колени,
Обхватив жирные ноги, пытался целовать ботинки. Не перебор. Семнадцать лет – это еще плачущее дитя. Двадцать – это уже хитрая, двуличная тварь. Если Вы – семнадцатилетняя девушка, то – «Youarethedancingqueen, youngandsweet, onlyseventeen…». Если Вам семнадцать, и Вы – юноша, Вам еще год не положено ружье и хождение в караулы.
– Ну-ну, вызовите ему доктора, – сказала какая-то крыса за соседним столом в деканате.
«Эх, – думал сентиментальный Толстяк, – посчитаем, сколько второго курса будет, подумаем, и главное – не разрыдаться теперь с ним вместе».
Посчитал. И озвучил следующее:
– Возможно, мы что-то сделаем. Но три экзамена – приговор студенту. Не обнадеживайтесь. Впереди лето, совет – займитесь спортом, бегом. Но зайдите завтра.
Вечером у Дани кетчупом была пропитана белая тряпка. Намотали Рулю на руку. Все это было прикручено бинтами врачихой – сестрой Дани.
– Не похоже, конечно, что вскрылся. Не поверит. Наколем кокарбоксилазы в руку. Отечет. Заодно не поспишь. Лицо осунется. И пойдешь на свои переговоры.
На следующий день Руль, держа за спиной отекшую руку в бинтах, с проявленными через бинт пятнами кетчупа, в короткой майке, опять плакал перед Толстяком. Навзрыд, с третьей фразы.
– Я не знаю, что я буду делать без химии в жизни. Для меня перерыв в два года – это вот как кислородную подушку отнять!
– А что у Вас с рукой?
– Я нервничал вечером! Я вечером вчера без химии себя не увидел, – Руль вытащил отекшую синюю руку в бинтах. Пальцы как сардельки, синего цвета, и на них крохотные темно– синие ногти.
– Вам скорую?! – спросила крыса из-за соседнего стола.
– А мне ее ночью вызвали. В «Склиф». Я там рассказал, что да почему, и мне ответили, что все правильно сделал, отпустили... Все хорошо. Все хорошо.
Толстяк сдержал позыв к истерике и желание обнять Руля и плакать, плакать вместе с ним.
Рассказать какую-нибудь из его любимых сказок. Например, что он был худой в юности, как Руль, и что его любила одна балерина в Питере. В его семнадцать.
Резко раскрылась дверь. Зашел очередной кандидат в сапоги Вася. Огромный синяк под правым глазом ничуть не портил дружелюбной скромной улыбки.
Зав учебной частью присел. И сказал на автомате:
– В семнадцать лет в Питере…
Затем в нем заговорила гуманная система.
– Так… Вы что, ребята. Этому студенту – пересдача трех экзаменов. Этому – Вам тоже трех? Тоже! Исключение подтвердит правило. Увидите. Да-да.
И Руль их пересдал. В сентябре. Пятьдесят задач – его долг по контрольным по математическому анализу – он сдал в два захода.
Сорок задач. Потом десять задач и сам экзамен. Три балла.
Оставшиеся экзамены по физике и химии были непросты, но по сравнению с решением всего семестра матана за 4 часа (включая сдачу экзамена) – были ерундой.
Руль жал руки в предбаннике Большой химической аудитории своим второкурсникам. Отличник Игорь говорил:
– Ну да, я знаю, ты соберешься и можешь!
В голове пьяного Руля плавал текст на обрывке листовки Красного Октября 1993 года: «Пока бог дает тебе сил, ты справишься с любым...».
Танков было мало, но использованы они были виртуозно.
Впрочем, танк был один.
Руль был, возможно, несостоявшимся танкистом. А зав. учебной частью, выгнав Руля, «не подтвердил правило», а пошел наперекор судьбе, оставив Руля за колбами, за что, наверное, был когда-нибудь наказан…Судьбой.
Стезей Руля, было бронетанковое училище имени Фрунзе, куда он поступил бы после положенной ему армии. Где его гибкое упорство раскрылось бы во всей красе.
Беседа с Толстым, вспоминал Руль, произошла 22 июня 1994 года, в день годовщины начала Великой Отечественной войны – основного события Второй мировой.
Вот притча из истории Второй мировой, про то, что не все в военной жизни определяется количеством танков, ну а в мирной - денег.
Как известно, немцы оборонялись в итальянском монастыре Монте-Кассино ничтожной кучкой войск. И союзники не придумали ничего умнее, чем превратить католическую святыню – монастырь Монте-Кассино – в руины, методом ковровой бомбардировки.
После этого – настоящего кощунства – фашисты подвели к радиопередатчику папу римского Пия XII, который проклял союзников и благословил немцев. Папский трон – пожизненная должность, и престарелый Пий был, как говорится, «не в тренде».
Нацисты на время бомбардировки отошли из Монте-Кассино. А потом использовали руины, как еще лучшую оборонительную линию.
Уцелел только городской вокзал. Он доминировал над склоном – линией наступления злых гастарбайтеров-военных, британских гуркхов.
В него, в здание вокзала, завели танк «Тигр» – один танк, который ездил внутри. Ездил себе туда-сюда, и постоянно, непрерывно стрелял.
И этот удивительный единственный танк за полдня занес тысячу гуркхов в строчку сводки потерь.
Десятка три немецких солдат расхаживали погожим вечером по склону горы Монте-Кассино. Гарь развеялась, откуда-то со стороны Рима дул свежий ветерок...
Они подбирали на память страшные ритуальные ножи британских гастарбайтеров из Непала.
Тысяча людей, идущих наверх по склону горы в касках и с автоматами «Стен», споткнулась навсегда об один танк.
Недели через три Гитлер приказал эвакуировать десять драгоценных «Тигров» из Италии. Что генерал Кессельринг, под шквальным огнем и бомбардировками союзников, разумеется, исполнил без потерь.
Все это время гуркхи валялись на склоне горы,– превращаясь «в пыль, и дикий мед».
Единственный танк.
И внутри - танкист-фанатик, гений танка, танковый «ботаник», запомни, попутчик: дело не в количестве и писаных правилах.
Глава 18. Московская церковь Христа. 15 июня 1994 года.
 
 
Несмотря на то, что в первый курс Руля большая часть неформального общения текла на Пресне, он не был отстранен от культурной и студенческой жизни Московского государственного университета. Все-таки он там проводил большую часть времени, его социальная жизнь шла по маршруту: выход из химического факультета, прямо, до сквера между химфаком и физфаком и памятником Ломоносову в центре, затем, налево, до Главного здания.
На этом маршруте он встречал общающиеся группки студентов, с которыми знакомился, с некоторыми – пил пиво, с большинством – просто беседовал.
На этом маршруте группы численностью более трех человек отличались одной общей чертой.
Это были представители сект на собраниях или молитвах на свежем воздухе. Культурная, но при этом студенческая жизнь такого рода практиковалась только среди представителей всевозможных конфессий.
Основных сект было две – это Московская церковь Христа и сайентологи.
У них была разная паства, и они мирно уживались в пределах огромного университета, наверное, вели переговоры, и даже – совместную политику, кто знает!
 
В девяностые годы Российская православная церковь была занята какими-то внутренними вопросами. И была она в жизни обывателя, а особенно молодого, незаметна.
Никто не знает теперь, что такое Московская церковь Христа и сайентологи. А в девяностые об этом знали все. Эти две мощных конгрегации не конфликтовали.
У них была разная аудитория.
Сайентологов, впрочем, помнят по каким-то голливудским актерам, приверженцам догмы. Они, по сути, отсеивали людей, подбирая прихожан лидерского формата. И доучивали их приемам управления людьми. Многим они заменили развалившуюся комсомольскую школу. Впрочем, нет: сайентологи давали больше. Их школу лидеров сравнивать с комсомолом – все равно, что сравнивать армию и детский сад.
Почему более сильные бывшие сайентологи – подростки 90-х – видны меньше, чем бывшие комсомольцы?
Дело в количестве, а также в том, что пока сайентологи учили лидеров, комсомольцы уже организовали, к примеру, кооператив МЕНАТЕП, затем банк МЕНАТЕП, и начали резать пирог, строя ЮКОС. Стали набирать священные права частной собственности.
Хотя, по мнению Руля образца десятых годов, один экс-сайентолог, в силу хорошей школы и молодости, стоит десятка экс-комсомольцев.
– Ты как в армию сходил, вспоминает один его друг, бывший сайентолог, слова отца.
Но комсомольцев больше, и они успели к выносу пирога, поэтому сайентологи – на вторых ролях. Розница, мелкий и средний бизнес. Политика, в тех сферах, где патриархи не нужны и не уместны, где их обзовут старыми импотентами.
Церковь Христа работала с массой, истинно по-христиански, не фильтруя людей по весу и влиянию на окружающих.
Толпа. Паства. Масса.
Члены этой массы собирались в кружки в сквере вокруг памятника Ломоносову.
Пели псалмы, молились. Встречи их в МГУ проходили по столовым. Крупные центры, вроде кинотеатров, упомянутого «Баку», и многих других, вплоть до ДК имени Серафимовича, в ста метрах от дома Руля на Пресне, – все они были ангажированы МЦХ.
Кляузник и сатанист Дидим («двойной Дима») вступал с ними в бесплодные дискуссии на тему «бога нет». На что слышал бесконечное, выводящее из себя:
– Брат, мы с тобой всегда попьем пива, мы почитаем Библию, ты поймешь, что того бога, которого ты себе придумал, нет. Мы тебе покажем настоящего Бога, брат.
Или отвечали цитатами из Библии.
Девушки Церкви были не снимаемы для агностиков и атеистов.
Внутри Церкви вопрос целомудрия был нарочито на втором плане, и доступом к телу сектантки становилось неизбежное посещение двух-трех сборищ.
Это тоже раздражало утомленного Дидима, выходящего из практикума на свет божий попить пива и натыкавшегося на толпу красавиц, ухаживать за которыми значило выслушать и просмотреть несколько часов чужого бреда, вроде того, который сейчас идет в нагрузку к продвинутой красавице в виде артхауз-фильмов.
В итоге Дидим инициировал через студенческий совет письмо с какими-то детскими вопросами, по теме засилья Московской церкви Христа в МГУ, прямо в ректорат.
Из ректората пришел сотрудник, который произнес длинную речь о культурной жизни как части университетской среды. И пригласил всех на следующий визит ныне покойного японского философа Секо Асахары.
Асахара объявил войну японской конституции. Прилетел в Россию, чтобы прикупить автоматов Калашникова, вертолетов и деталей к ядерной бомбе или, на худой конец, химического оружия и заодно выступить с десятком лекций, укрепив влияние и число последователей. Химическое оружие, как и ядерную бомбу, он не купил, происхождение зарина, которым он отравил парой лет позже токийское метро, оказалось тайной.
Японский философ... Япония. Философия, единоборства… Ветка сакуры, чайная церемония. Приглашение было заманчиво.
– Вы можете летать. Мысль. Сила мысли, и вы можете летать. По воздуху, – переводила японка-переводчик размышления сидевшего на сцене Асахары.
Все верили – японец! Они телевизоры «Сони» делают, который чудо, если вспомнить советский «Рубин». Это похлеще, чем летать силой мысли!
Раз возможен «Сони», то японец, конечно, прав, возможно и левитировать, думала замдекана какого-то гуманитарного факультета, сидя в первом ряду. 15 июня 1994 аплодировали все – и замдекана, и студентка первого курса.
В двухтысячных, гуляя по Красной площади, Руль зашел в Надвратную часовню. Там молился батюшка, в котором он узнал видного церквохристовца с физфака.
Отец Феофан учился на физфаке, и до поры до времени отличался игривым нравом, любил заговаривать на спор и разводить на мгновенный поцелуй девушек. Оболтусы развлекались, стоя у лифтов ГЗ и заговаривая жертву перед посадкой в лифт.
Засчитанным считался поцелуй взасос, прилюдно, в кабине лифта, проехавшего этажей пять-шесть.
Такая игра требовала красноречия и харизматичности, а у Гаррика, или может, отца Феофана, всего этого было в достатке.
Потом он вдруг воцерковился в Церкви Христа. Стал прилежно учиться, бросил курить. Воодушевленные изменениями родители стали посещать с ним собрания: такие варианты – вся семья внутри секты – были нормой.
И встретив отца Феофана сейчас, Руль подумал, что церковь внутри института дает возможности движения наверх тем, кто поступил «по ошибке».
Церковная карьера – это опция, возможность сменить маску, а не вылететь за борт лодки. Не стал властителем над учебником физики – стань властителем душ. А ранее – не стал признанным ученым, так стань секретарем партбюро в НИИ, как Березовский. И тоже будешь почти академиком.
Нужна бесплатная теология во всех крупных вузах. Перевод на теологический факультет должен быть предельно простой, по заявлению желающего завязать с наукой. Нужны бесплатные театральные кружки. Нужна самодеятельность. Нужны спортивные школы.
Многие только в двадцать понимают, что в шестнадцать их родители сделали неверный выбор. Чем больше опций внутри университета, тем больше возможностей, по окончании сменить социальную маску.
Это Университет.
Пусть «растет сто цветов».
«Сто цветов» – деградация? А что деградация? Деградация – это всегда спасение деградантов. Пусть все буйные головы вдумаются в эту мысль.
Глава 19. Рассвет у пресненских мажоров. Школа. 1993 год.
 
Специальная английская школа, где преподавали язык со второго класса и, надо сказать, неплохо преподавали, не была переполнена детьми артистов и дипломатов. Так подумалось бы далекому от темы читателю. Нет, в СССР «классов» не существовало, поэтому был приличный процент неблатных детей, взятых на учебу по принципу «да живет он напротив». Достаточно свободно, вместе с сыном всесоюзно известного артиста, мог учиться сын продавщицы из гастронома на Большой Грузинской.
В этом помещении в бывшем винном отделе сейчас расположено кафе «Шантиль», для солидных и деловых, а где-то в районе бакалеи гастронома – молодежный хипстерский «премиум» «Ботаника».
В классе Руля, что сейчас совсем «не комильфо», училась дочь уборщицы в школе, и никто на нее косо не смотрел
Никто в блатную школу на метро не добирался. На папиной машине – тем более… Все жили рядом.
И все ходили пешком, начиная с класса третьего, сами.
Руль помнит забавный случай. Какой-то одноклассник отправил свои дебильные стишки в журнал, то ли «Пионер», то ли «Костер». Опубликовали. За подписью Саша, спецшкола № такой-то, г. Москва.
И Саша получал письма со всей страны. С общим контекстом – бедный Сашенька, какие прекрасные стихи! Давай переписываться, и за что тебя в спецшколу посадили?
Класс Руля был относительно не блатной, но успехов в жизни новой России 2000-х двое выпускников его года сделали достаточно, на целый московский округ спецшкол.
Три класса старше – да, случайно, это был частый блат, и известные всему Союзу фамилии.
Пресня 90-х (равно как и Пресня любых лет) – район фабричный.
Сколько на ней ни строили при Советах спецшкол, и домов управления делами Дипломатического корпуса, затем, управления делами Президента, потом элитного жилья, заводская энергетика не вытравилась.
Она прорывалась, особенно у «всесоюзно известных» классов. Общей мажорской модой 1993 года было ходить в школу в американских остроносых сапожках-казаках, но при этом, в телогрейке-ватнике.
Школьную форму отменили в 1991 году, на этом настаивали и девочки, и их родительницы. Впрочем, в этом был плюс для всех.
Школьная форма не нужна. Социальное положение понятно по шубке.
А вот надели Вы школьную форму, и на полдня у вас иллюзия, будто Вы ровня с господами.
Затем иллюзия становится жизненной позицией. Вырастает «парвеню» – выскочка.
Классовое общество так не стоит. Верный, спасительный рефлекс – рефлекс бедняцкого уклада, который убивает школьная форма. Школьная форма формирует Робеспьеров.
Все, без учета рода и сословия, посещали учебно-производственный комбинат, получая рабочую профессию. Для этого выделялся один учебный день, практически целиком.
Руль приобрел рабочую квалификацию «Каменщик IV разряда». Естественно, что все, за взятку, или по звонку, пытались устроиться на специальность «Водитель категории В, С», но смысла в этом было мало.
Комбинату не выделяли денег на бензин, и устроившийся было туда Руль прождал полгода, прежде чем выехать на Большую Грузинскую улицу с инструктором-татарином, и встать на ней глухо. И сидеть с татарином, курить час, слушать безобразный мат в адрес «автослесарей» – учеников параллельного класса.
После этого Руль решил получить простую специальность. Тем более, что машины в семье не было.
Советскую фабричную жилку в поколении поддерживал и воспитывал двор, уроки труда и учебно-производственный комбинат – УПК.
Во дворе, имея профподготовку, развлекались изготовлением «самопалов».
Что это было такое? Крупный пневматический однозарядный пистолет, под калибр шарика от подшипника, как сейчас сказали бы, «9 мм». Основой, газовой камерой, с поршнем, служил насос от велосипеда. Цевье вырезалось деревянное, конструкция спускового механизма – почерк неизвестного дворового гения.
Вместо пружинного механизма были, кажется, укороченные жгуты от подводного ружья.
Выстрел стальным шариком с трех метров пробивал стальной лист в 3 мм толщиной. Выстрел ягодой рябины был очень болезненным и оставлял синяк почти как от современного травматического пистолета.
Руль видел и двуствольные конструкции.
Оружие в юности всегда драгоценность, пока оно не становится тяжкой ношей в карауле в армии.
Перечислять школьные развлечения, на которых подрастали, – не цель этой книги. Да некоторые детские обороты и анекдоты советского детства сейчас и озвучить нельзя. «А дальше в лагере – дискотека. Пулеметчик Ганс прокрутит два новых диска», – не нравится? Откройте нам курсы по десоветизации.
Но некоторые люди оказали влияние на мир Руля 90-х.
Редко кто тусовался на этом народном сходе постоянно. Было ядро из людей, попавших в пустой месяц или год жизни. Но «яркие личности» проходили мимо, задерживаясь на сигарету, глоток водки и пятнадцатиминутный яркий монолог.
Яркие были постарше «ядра» на пять-семь лет.
Один из них, по кличке Вино (в лицо его так никто не называл, фамилия была длинная, и ее сократили до первых двух слогов), учился на экономиста и параллельно зарабатывал, рассказывая анекдоты на Арбате. Там вокруг таких стоял круг людей, и они хорошо поставленным голосом, без микрофона, травили нон-стоп анекдоты.
Речь Станислава как раз и была разминкой, перед работой. И разминка обычно интереснее шоу. Избыточный мат, полная пошлятина, грязнейшие анекдоты только для «мужской» или «женской» аудитории на Арбате не допускались…
Здесь же… Здесь…
Потом, годы спустя, Руль смотрел трансляцию из пресс-центра где то на Севере.
Утонула лодка «Курск». Судьба моряков была пока неясна. Попытки и усилия поднять лодку, без участия западных компаний, как «Халлибертон», ничего не давали. Легендарные глубоководные аппараты и спасательные секретные подводные лодки оказались мифом или металлоломом, с извлеченными на серебро и золото радиодеталями.
Выступает мощный, корпулентный, адмирал, со следами многодневного пьянства на лице. Прострация. Что говорить? Проклятые янки торпедировали? Или каяться перед народом, «Мы.. в 1996… металлом, .. Авианосец вот в Китай… Сейчас продадим «Адмирал Горшков» в Индию, и я честно уйду».
И вдруг его в кадре отпихивает Вино, и начинается бодрый отчет о том, как и по насколько ясному плану все идет и о том, как все закончится хорошо.
«Норд-Ост»…
 
Глава 20. Бар в доме Высоцкого. 1 сентября 1994 года.
 
 
Мажористость выражалась, пожалуй, в одном: московские мажоры 80-90-х могли посещать всевозможные интересные места, ну вот как житель села – деревенский рынок. Одинаковые эмоции, и стеснение, и восторг - при встрече с культовой фигурой.
– Глянь, Ваня, Дорофей пошел, освободился вчера, – с восхищением.
Подросток и в деревне, и на Майами, не может без кумиров и авторитетов, которых необходимо видеть и знать, вживую, конечно.
В доме на Малой Грузинской улиц, где когда-то жил Высоцкий, в начале 90-х работал бар, замаскированный под выставочный зал.
Мажоры любили его навещать, приодевшись и вспомнив несколько хороших манер. Познаний в литературе и искусстве у среднего школьника вполне хватало. Например, для того, чтобы поддержать разговор за столом со старшими посетителями, теми, кто ходил туда пить по праву.
Формально бар был «для своих», то есть для жителей богемного дома, художников из мастерских на мансардных этажах.
А собирались очень разные люди.
При входе была стойка, где продавали крепленые вина.
Напротив – зал. В зале бара, а назывался он Культурно-досуговый центр, происходили выставки полотен – обычно известных авторов. Для них давно уже ни Париж, ни Лондон не были «планкой».
Такие молодым любителям искусства были заметны. Один – кажется, богатый эксцентрик – был тем самым рисовавшим маслом в фотографической манере великим художником, он однажды схватился с юной музыкантшей из соседнего общежития Московской консерватории.
По обыкновению, он сидел летом на фасаде общежития консерватории и пил пиво, пытаясь подклеиться к проходящим мимо студенткам.
Сидя в сентябре 1994 года на ступеньках заколоченного входа в шортах, помятый старый художник чувствовал себя настоящим фавном, купающимся в лучах уходящего летнего солнца. Сентябрь 1994 радовал солнечной теплой погодой.
– Пиво будешь? Нет? Ну и пошла в жопу, зазналась, сучка…
Так с Великим Художником не познакомилась одна, другая… Третья, скрипачка, оказалась хорошо готовой к главному эротическому событию в жизни – встрече с сексуальным маньяком.
– Пиво будешь?
На этот вопрос она раскрыла скрипичный футляр, в нем лежала бутылка с шампанским:
– Пиво? На тебе, получше, – и фавн упал.
Его добычей, впрочем, стал футляр от скрипки. И посетителям бара в доме Высоцкого, молодежи, он запомнился именно футляром, по которому новички принимали его за представителя музыкальной богемы. В футляре он носил спиртное.
И именно он привел на перформанс в баре певца, гея-тенора из Большого театра. Тенор прекрасно спел, выпил и начал приставать к публике. Уникальной, пресненской молодежи, в головах которого смешались фабричные понятия, проза Куприна и поэзия Блока.
Дверь на выставку в роковые минуты всегда запирали.
Глава 21. «Качалка». 17 сентября 1994 года.
 
 
Руль и Вася ходили в «качалку» в трехзальном корпусе МГУ. Но потом заработал студсовет, который состоял все больше из толстых активных девок. И в 1996 году, когда Руль заканчивал учиться на третьем курсе, их усилиями качалка в подвале трехзального корпуса станет платной.
Платными стали и дискотеки – и центральная в ГЗ, и в Стекляшке – первом ГУМе, и танцполы второго плана – столовая № 8 и т.д. Первые платные билеты выпустили на «день Пифагора», день механико-математического факультета МГУ, в столовке на отшибе, в качестве эксперимента.
«Качалка» на первом и втором курсе давала многое. В первую очередь общение с представителями других факультетов. Дружеская, спортивная обстановка, чувство сотрудничества в тренажерном зале давали возможность выяснить нюансы учебы по всему МГУ.
Однажды, в конце первого курса, Руль с Васей сидели в столовой ГЗ, отстояв очередь к кассам.
Попали вовремя, и отобедали на сей раз очень сытно. Кормили в ГЗ вначале 90-х нормально. В профессорской столовой, с официантками, куда, разумеется, допускали всех студентов, можно было поесть вообще отлично. Но час опоздания – и приходилось довольствоваться соевой кашей.
Руль доел и курил стомиллиметровый «Парламент», выпуская дым кольцами и довольно наблюдая, как они рассеиваются в огромной кубатуре столовой Главного здания.
Вася нарезал ножом колбасу, принесенную из дома.
– А ты слышал, каким соловьем заливался Женя с филологического факультета? – спросил Руль, стряхнув пепел в тарелку из-под съеденного супа.
– А, да! Сам хотел поговорить. Это высокий такой.
– Да, романо-германское отделение. Помнишь, сядет на своего конька. Что на все отделение, мужиков он, еще двое, а те – геи. Он один на шестьдесят девушек. И как ему это надоело, как его это достало… «Женечка, сделай нам с Катей голубО, а то с Ларисой, Машей и Зоей можно, а чем мы хуже, мы страдаем, мужчине пустяк, а нам, девушкам, такое облегчение»?
– Да, именно голубО. Слово редкое, только от гуманитария и наберешься…
– Голубо… И что? Ты к чему, Руль?
Руль сосредоточился. «Парламент» помогал собрать мысли и изложить их тирадой.
– Есть Рай и Ад, ты понимаешь, Вася! И об этом не только в книжках написано, что вот есть ад и есть рай. Просто попав сегодня в ад, на химфак, ты поймешь ад и его устройство только с дистанции времени. Ты не поймешь ада, будучи внутри. У тебя не будет времени размышлять о его устройстве, ты будешь крутиться на сковородке в кипящем масле. А время в несчастье тянется.
Еще раз, по-другому. Ад – ты поймешь его и свое место в нем с дистанции, только уже временной. Как ты поймешь с дистанции в один километр, со смотровой, замысел проекта Главного здания, что нереально, находясь тут, в столовке.
А счастье, сам понимаешь, не заметно в его движении. Оно не воспринимается как счастье в обычном состоянии.
– Да, счастье – это мысль «как быстро время бежит», а несчастье – это «когда же это, б..дь, кончится». И Женя, – формулировал дальше Вася, – он не понимает, что он в раю. Он кстати, работает там, в банке, параллельно с дневной учебой. И после банка идет на очередную свиданку и думает, «как же быстро время бежит, вчера было 19 лет, сегодня уже 20…»
– А мы думаем – скорее бы 21, и мы свободны. Но мы! Вспомни, кто мы.
– Да, мы способны к восхождению разума, – сказал Вася, вытирая нож с надписью Fortuna о занавеску.
– Верно.
– А способны ли мы бежать из ада, Руль? – угадал и ухмыльнулся Вася.
– Нет, не способны, не выйдет. Я родителям объясняю: я такой вот урод в наказание за их грехи.
– Ад химфака – это наказание лично тебе за грех высокоумия. Ты в него впал, года три назад. Посмотри на Женю. Филолог. При этом тупой, как задница. Склонности к системному мышлению нет, как у тебя – еврея. К восхождению разума, как у меня – славянина, тоже.
– Твое «русское» отчество не запомнишь, – улыбнулся Руль, а мое – нет, не еврей я.
– Да это мироощущение такое, у меня, мироощущение русского человека. Не сбивай. Побега не выйдет. Ты наказан. За высокоумие.
– Выйдет! Дай время. «Терпелив, ибо вечен». А в юности мы вечны. Это мироощущение такое у нас, мне так на профилактической беседе в милиции в девятом классе говорили – улыбнулся высокоумнейший Руль.
– Твоя вечность плавно подведет тебя к диплому с надписью «химик». Просто «химик». И закончится. Как и твоя юность. В аду, да, но что делать.
– Зато в юность в аду не летит, а тянется.
– Карнеги, «делай из лимона лимонад» и все в таком духе?
Карнеги был популярен тогда, в 1994 году.
 
Тем не менее, на третьем курсе пришлось начать ходить в одну из «качалок» на улице Шверника, в Дом аспиранта и стажера. ДАС МГУ встретил сразу неприветливо.
На вахте рвался бык, по которому четко, без колебаний палили из газовых пистолетов старички-вахтеры.
Советские старички-кремни – ветераны горячих точек – твердо и четко, как исполняя присягу, палили в отдышавшегося от газа и готового к очередному рывку, наколотого героином быка, который, оттирая глаза снегом, шел на новый штурм.
Ребята наблюдали все изнутри.
Очередной прорыв.
Останавливающее действие десяти выстрелов из газовых пистолетов из-за вахты не отбросило одурманенного бандита. Он схватил одного из дедов за вахтой за форму и кинул его назад об стену.
Другой дед-военный перезаряжал пистолет, но тут он уже схватил его за ствол и несколькими ударами рукояти свалил быка на пол. Кровавая снежная грязь. Снега в предбаннике натоптали много. Дальше старики в упор стреляли по лицу быка газом.
Вася и Руль вынесли его на снег. Он рвался еще, хрипел «пацаны…», глаза затекли, на лбу – огромная рваная рана. Деревянный бастион с ветеранами нанес противнику некоторый ущерб.
– Готов, – сказал Вася, – «очки», синяки под обоими глазами. Перелом основания черепа.
Белый пуховик Руля был весь в крови.
Каратист Вася ошибся, хотя он сталкивался с примерами невероятной живучести, и сам поднимался и выигрывал пару раз безнадежные схватки.
Ребята пошли обратно к лифту. Опять крики. Прорыв был удачен. Залитое кровью опухшее лицо быка, закрывающиеся перед ним двери кабины лифта с Рулем и Васей. Лифт тронулся. Ветераны перезарядили газовые пушки и еще раз семь выстрелили.
– Стрельба, старая гвардия стоит,– сказал Руль.
Когда лифт проезжал третий этаж, их накрыло газом из шахты лифта. Ехать было до двенадцатого.
Глава 22. Несколько общих и частных мыслей – о ДАС МГУ, общежитиях и связанных вещах.
 
 
ДАС в жизни Руля случался по графику тренировок в «качалке», то есть два раза в неделю поздно вечером. Он очень быстро нашел там двух студенток, у которых можно было переночевать. Если не было одной, он стучал в комнату к другой. Заходил, целовались, через час она спала, а он выносил книги и тетради в коридор, садился на пол и занимался.
Времени заезжать домой теперь совсем не было: учеба на химфаке МГУ, 3 раза в неделю арабский язык в Институте Востока, ДАС и «качалка» – ее атмосферу он просто любил, хотя больших успехов на поприще культуризма не достиг.
ДАС был Общагой, в нормальном понимании этого дела. Не ФДС, где один и тот же факультет вечером просто отсыпался, позанимавшись в том же составе днем.
Суровые, очень непростые для жизни были общежития ФДС, где в неуюте коридорных хрущоб ковался сумрачный гений химиков и физиков. ДАС в бытовом плане на порядок комфортнее ФДС.
И он не был общежитием в крыльях Главного здания МГУ, которой, по сути, был набором микроквартир для студентов. Студенческое общение в нем было ближе к уровню разговоров на лестничной клетке обычного дома. Плюс к тому, в ГЗ в общежитиях жили старшие курсы, аспиранты и докторанты вперемешку.
И – самое ужасное! – в ГЗ ведь обитали бесквартирные иногородние преподаватели. Приходилось придерживаться внешних правил приличия.
В ДАСе МГУ факультеты жили с первого курса, была живописная тусовка, свои события, занятия, своя интрига. Публика здесь подкупала незамутненностью и легкостью. Дети – нормальные, обычные, не химические и не физические, жили без опеки взрослых.
Многие здешние биофаковцы напоминали Рулю детей природы, обитателей Таити: и уровнем дружелюбия, и уровнем интеллекта, и нравом, и порой – живописнейшей манерой одеваться, как в стенах ДАСа, так и вне их.
Летняя практика на счастливых «выездных» факультетах придает студенческой жизни ее настоящий смысл. При этом студенты геологического и географического факультетов обучались по желанию, например, верховой езде, а управлению моторной лодкой – в обязательном порядке.
Места практик в советское время были подобраны со вкусом, у биофака это базы на Белом море, заповедники в Звенигороде, в Пущино, в Приокском террасном заповеднике.
В этом дивном наукограде, по наводке друзей с биофака, Руль провел несколько недель каникул лета между вторым и третьим курсами, заехав и в соседний, еще более чудесный, научный город Протвино, и в еще один наукоград, Тарусу.
Геологи пеклись летом в Крыму, еще в нескольких местах.
Руль, забежим вперед, не поехал на практику после четвертого курса. Выбор был не особо богат. Воскресенск, производство минеральных удобрений в Московской области. И Новомосковск, «Новомосковскбытхим», и НПО «Азот». Ныне первый – это «УралКалий», а второй, – «Проктор энд Гэмбл». Тогда было попроще.
Химические производства Руль не любил, и он выбрал лакокрасочный заводик «Спектр» на Пресне. Да, в те годы было такое. Химический завод в центре города, который абсолютно реально производил краску. Теперь там бизнес-центр «Спектр». Бизнес-центры окрестностей перенимали заводские названия. «Дукат-плаза» расположена на месте бывшей табачной фабрики «Дукат». Память о славном заводском прошлом района иногда принимает искаженный характер. На месте единственного в стране крошечного завода театрального оборудования на Зоологической улице затеяли клуб «Цех».
Действительно, с завода сначала все вынесли, он стоял в руинах, и устроители, увидев пару площадей, решили – «Цех». Вернее было бы – «Завод».
Так или иначе, в «Цеху» Руль с удовольствием проводил время годами позже. А сейчас и «Цеха» нет, вроде там какой-то «Музей кофе». Или уже клиника талассотерапии?
Занятия и образ жизни, близость сферой занятий к живой природе, значительно большее по сравнению с химфаком МГУ количество личного времени и пространства для его проведения сказываются на облике, это общеизвестно. Но, конечно, оставляла отпечаток моральная близость к природе.
Свой Гоген, будь он в ДАСе 1996 года, где вперемешку с беженцами «от войны» из бывшего Чеченского госуниверситета и их друзьями концентрировались выездные факультеты и гуманитарии, оставил бы потомству богатое наследие.
А может, он и был, такой Гоген? Если не было, то жаль, просто до слез жаль. Именно такой стиль, именно такие названия полотен: «А, ты ревнуешь» и миролюбивые сюжеты на них – вот с этим ассоциируется ДАС этого года.
Почему так, думает Руль? В ДАСе творились бесчинства, выпускники тех лет вспоминают с ужасом чеченскую мафию, ее наиболее запоминающиеся подвиги.
Однажды, по нынешним легендарным воспоминаниям тогдашних студентов и обитателей ДАС МГУ, по коридору шла группка чеченцев, беженцев от войны, увидела негра и решила его убить. Якобы просто так. Но негр на коленях вымолил прощение и его получил.
Но у лифта, фантазировал Рулю в курилке у спуска мусора один «свидетель», встретился, на свое несчастье, другой чернокожий студент, его они уже выкинули из окна восьмого этажа. Все свидетели запомнили, что он кричал не «помогите», а «поможайте», когда летел вниз.
Перевелся с братской Украины, додумали они легенду.
Но дыма без огня не бывает.
На Таити Гогена было бесчинств не меньше, это безусловно, но с его полотен смотрят счастливые лица, не сильно обезображенные интеллектом.
Глава 23. Аналитическая химия. 3 февраля 1995 года.
 
 
Аналитическая химия, суть которой пояснена в главе про практикумы, велась в группе Руля с разделом на две подгруппы. Кафедра аналитики была блатная, вероятно, среди поколения семидесятых. Работали сплошь пожилые преподавательницы, старые, еще с институтской скамьи, знакомые.
Вася попал к самой страшной мегере, а Руль – к ее лучшей подруге.
На тот момент Руль еще не научился натягивать маски обиженного кретина из лесной школы, которого лишили компота за обедом.
Первый раз опишем героя.
Темноволосый. Нос с горбинкой. Пухлые губы, бабочкой, как сказали бы сейчас, как будто подведенные татуажем. Предмет нездоровой зависти многих тонкогубых женщин, с которыми он прооткровенничал в жизни за пивом и водкой.
Губы эти были проклятьем. Он был вынужден постоянно ласково, подражая красавице из романа Соллогуба «Большой Свет», отказывать мужчинам в домашнем телефоне.
Потом с этим он свыкся, и в моменты, когда геи при знакомстве снова велись на его губы чешской порнозвезды, он ощущал себя прямо-таки инструментом естественного отбора.
Вглядываясь в глаза очередной уличной жертвы его чар, он думал: «А поиграть... А бросит ли он институт ради меня. Москву, как уродец Лермонтов. И дальше – все как там и тогда: Чечня. Кавказ, Терек, пушки дымные… Нет. Жестоко. А баба бы поиграла, сдох Максим да и х.й с ним». И вспомнив нечто подобное, извинялся за свою обычную, банальную ориентацию.
Он часто широко и открыто улыбался чуть щербатой улыбкой.
Его улыбка заставляла людей думать о том, что у него есть некий аргумент, который покроет все интрижки и наезды. Козырной туз. Папа – миллионер или там справка из психдиспансера…
Нечто, что вызывало чувство неуязвимости. И у агрессивных людей – желание удесятерить усилия по причинению зла Рулю. К агрессивным относились все преподаватели, которые видели его в деле меньше месяца.
Дальше – его ум и некоторое упорство, которое было сходно с адиабатическим процессом: работоспособность Руля равнялась изменению его внутренней энергии. Внешний эмоциональный нагрев, и он становился трудоголиком.
У Руля была нормальная мужская фигура, по стандартам 90-х – плечи шире бедер в два раза. Рост – чуть выше среднего.
Вид у него был не цветущий, то есть внутреннего света он не излучал. Наоборот. Без улыбки вид у него становился избыточно серьезный.
Как-то восточный человек на площади Индиры Ганди зачем-то схватил его за руку на остановке и крикнул без тени иронии: «На разборки эздишь? Дэла дэлаешь?».
Однажды на улице его рекрутировали в «Европу». Крупное тогда бюро ритуальных услуг. Было дело так. Он шел к метро по Ломоносовскому проспекту в темном костюме с выпускного вечера, который он надевал на важные учебные события. Сейчас костюм был надет в честь коллоквиума по аналитической химии. Не помогло, опять двойка.
Он шел, чуть махал руками и что то говорил сам себе, или все еще пытался что-то доказать старухе-преподавательнице, злой скукожившейся бабе.
Навстречу притормозила машина. Вышли два мужика, подошли.
– Темные костюмы Вам очень к лицу, молодой человек!
«Геи», мелькнула мысль. Нет.
– Здравствуйте, мы из бюро ритуальных услуг «Европа».
Работа нашла кандидата. Уговаривали упорно, изощренно. Типаж, видать, приглянулся наметанным глазам.
– Работа только по Вашему району, – говорил один повыше, постарше.
– А я своим корифанам за пивом сейчас говорю – ну, на днях заскочу, – шутил второй, оптимист и весельчак.
Руль взял визитку, обещал позвонить. Жизнь сложная вещь. Счастье никого не забывает, конечно. Но возможны варианты.
И чем-то оба были похожи на Руля… Внешне. Чем?
Тем не менее, аналитика, хоть она и не закончилась пересдачей осенью, оставила сюрреалистические впечатления.
Васю также невзлюбили, его, как и всех ярких представителей поколения 90-х, поколение «стариков – революционеров» пыталось отжать на тот свет.
Перестройку в России приветствовало все старшее поколение в полном составе, оно же и стало репрессионной машиной для нереволюционного, молодого поколения (в 1917 году было наоборот!) – и работал блоковский российский принцип:
«Объела меня Россия, как свиноматка своего порося», – записал он в дневнике, где-то в период между сожжением молодыми большевиками имения Шахматово и своей смертью. Попытка мимикрии у Блока была поздняя, вялая, мутная и запоздалая. Поэма «Двенадцать», «Впереди – Иисус Христос», ну что за елки-палки! Маяковский, писавший до 1917 года мутную кокаинчатую чушь, навроде «Облака в штанах», поступил резко и сменил маску удачно. Прочел пару строк из Ленина, в том духе, что первое, что надлежит сделать, это разобраться с «боженькой». Смекнул, что полумеры с этими ребятами не проканают, что «Облако в штанах» от голодной смерти или от пули у стенки подвала ЧК не спасет… Вроде бы понял…
 
Основой этой нелюбви стояло неприятие советским человеком, с его волшебным статичным миром прекрасных, но уже мифических представлений о реальности, мира человека эпохи Рассвета. Мир этот был не статичен, он формировался на глазах пожилых преподавательниц. И от реальности был еще дальше. Реальность же была куда проще мира человека эпохи Рассвета.
Отцы этого не понимали, не понимали обрывков фраз, внешнего вида и манер.
А то, что человек не понимает, внушает ему страх.
На  3 февраля 1995 года Вася, чтобы загладить отношения, снять возрастное напряжение и навести мосты, принес коробку конфет своей преподавательнице.
Перед вручением был диалог с проницательным Рулем.
– Скажет, отравишь!
– Запечатано.
– Не смеши. Таллия аккуратно вколол, чтобы остатки волос выпали. Эти бабки – они тертые. Всякого навидались за годы…
Преподавательница всплеснула руками. И выдала обычную за десятки лет заготовку.
– Ой, Васенька, от тебя-то, двоечника, особенно приятно. Но у меня сахарок, сахарок... Диабет (что было враньем). Мне нельзя… Давай ребятам сейчас чаю сваришь, разольешь, двоечник. Посуда у меня в шкафу. И каждому, слышишь, каждому, чтобы по полконфеты, но осталось!
В итоге вместо занятия попили чайку, кипяток Вася варил в литровой колбе на двух газовых горелках
Как же гостеприимно и внимательно суетилась пожилая преподавательница, поднимала мальчиков и девочек за подбородок и говорила им какие-то ласковые слова. Вглядываясь в зрачки.
Эх, непередаваема та теплая обстановка весеннего вечера, и женщина, из строгой преподавательницы ставшая вдруг приятнейшей хозяйкой…
Глава 24. День рождения. 23 февраля 1995 года.
 
 
Светик жил на третьем этаже ФДС химфака МГУ, причем совершенно один. На входе в комнатенку пятиэтажки был предусмотрен шкаф – для одежды и всяких мелочей. Худой высокий аскетичный Светик, в этом случае, не обманывал свой внешностью.
Полки шкафа Светика не были забиты всякой учебной дрянью, битым химическим стеклом, пробирками и книжками. Аккуратно висела выглаженная одежда. В комнате царил порядок. Все книги были аккуратно разложены по полкам. Пустые кровати застелены. Кровать Светика имела армейский вид. Аккуратно взбитая, поставленная треугольником подушка.
Все застелено. Ровно, как по уровню каменщика, свисающий уголок одеяла...
На нескольких полках стояли ряды пластинок классической музыки. Все было разложено по векам, странам и композиторам. Григ, Шопен, Гуно, Лист, Бизе, Брамс, Бах, Вагнер... Студенты химического факультета знали несколько композиторов, и только поименно.
Светик же по-настоящему, не рисуясь, любил классическую музыку. Рисоваться было вообще не в его характере. Он был замкнут.
В армии он не служил, хотя его распорядок дня был похож на распорядок солдата в учебке.
Он вставал по будильнику, по нему же и ложился, заправлял кровать и делал гимнастику, что провоцировало качков Васю и Руля на профессиональные комментарии.
В комнате стоял специфический запах, свойственный лаборатории органической химии. Что, в общем, было нормально: многие студенты хранили в комнатах реагенты, которыми щедро снабжался химфак МГУ. Банку толуола можно было продать на рынке напротив здания факультета, на месте, где сейчас библиотека МГУ, в эквиваленте ящика пива.
А в соседней комнате, например, студенты держали два сосуда Дьюара. Это емкость из нержавейки для хранения жидкого газа. В жарком сессионном июне приезжала машина с жидким азотом из Балашихи. Минус двести градусов – температура, необходимая для массы работ в лабораториях химического факультета.
К машине с жидким газом строилась очередь из студентов и аспирантов. Жидкий азот бил струей из железной палки, которой заканчивался специальный шланг, выходящий из емкости.
Азот с шипением испарялся в воздухе. Когда струю направляли на лужу, она разбрызгивалась, но если направить на кусок земли рядом, то июньская лужа превращалась в каток.
Студенты наполняли «дьюар» азотом и приносили в ФДС. Дальше с ним была масса забав, всего и не перечислить. Так или иначе, вылить немного жидкого азота на пол в жару значило приятно освежить комнату.
Руль поставил две двухлитровки спирта «Викинг» на стол, соблюдая порядок хозяина. На столе, на пластиковой прозрачной крышке проигрывателя, лежали свежие приобретения Светика: пачка винила, купленная на огромной толкучке у дальнего для МГУ выхода из метро «Университет».
У почти каждого метро, располагающего площадью, все было заставлено столиками с товаром коммерсантов, которые аккуратно отстегивали ежедневную мзду с оборота милиции.
Руль взял одну из пластинок. Австрия.
Диск – «Attending the Ball» .
– Лучшие вальсы Венского бала?
– Да,– сказал Светик, – и поразись тому, что входит в двадцатку того, что исполняется. Штраус – это понятно. Вальс Шостаковича – раз, второй вальс – два. И смотри!
– Ого, сказалРуль, – Evgen Doga, Waltz «My tender beast». То есть вальс из «Мой ласковый и нежный зверь» идет восьмым в программе Венского бала?
– Выходит, так.
Руль отвинтил крышку от бутылки спирта. Положил ее на проигрыватель «Вега» Светика.
– Перегнали? – спросил брезгливый Светик, кивнув на спирт.
– Да, отловили аспиранта из лабы на третьем этаже. Перегнали. С литра шестьсот граммов.
Это было правдой. При перегонке рыночного спирта, который продавался свободно – и «Рояль», и «Викинг» – образовывалось с полстакана рыжей бурды, не смываемой со дна литровой колбы, которую выбрасывали. Отметим для химиков, что перед спиртом вылетали еще две легких фракции, граммов по пятьдесят с литра, которые никто так и не догадался сконденсировать и отнести на ПМР.
На полу стояло рыжее шестилитровое ведро, заполненное до половины кипяченой водой.
Руль вылил туда почти полтора литра спирта.
Светик открыл «горку» – остекленную полку, где у него хранился сервиз.
Полный комплект посуды, «занятой» в столовой ГЗ. Аккуратные стопки тарелок, кружки, которые расставили на полу.
Разлили разведенки.
23 февраля 1995 года. Праздник.
День рождения немецкого композитора эпохи барокко Георга Фридриха Генделя.
А армию всуе не упоминали.
Любопытным - отношение к вопросу дано Меладзе в «Песне о Студенте», из альбома «Последний Романтик», 1996 года,
Глава 25. День химического факультета МГУ. 13 мая 1995 года.
 
 
– Ох, сказала Валя, – мы знакомы пять минут, а ты уже имеешь на меня какое то влияние... Сатанинское…
– Да, – быстро проговорил Руль, – я актер, которому надо играть Мефистофеля, а не учиться на химфаке МГУ.
Руки были заняты: она не надела лифчик, и Руль пользовался, пользовался этим фактом. Шумел день химического факультета МГУ 1995. Руль оканчивал второй курс.
Дни химфака и физфака в этом году объединили, – вторая суббота апреля, как обычно. Сквер перед ГЗ, со стороны факультетов – действо разворачивалось вокруг памятника Ломоносову. Начиная с трех часов дня, все становились самими собой. Ректор МГУ – просто пожилым мужиком, эдаким бригадиром стройотряда, которому на самом деле интересно разливать медовуху, а не потеть на заседаниях очередного премьера очередного правительства России.
Пивной забег был типичным для тех лет мероприятием. По периметру сквера перед ГЗ устраивали гонку с пластиковым ящиком пива – двадцатью бутылками, напомним. Через определенную дистанцию участник выпивал одну, потом другую бутылку, облегчая себе ношу.
Забег, по правилам, заканчивался по разным обстоятельствам. Или кто просто дойдет до финала через три круга, или кто дойдет с наименьшим количеством бутылок.
Каждый день химфака МГУ посвящен определенному элементу таблицы Менделеева, в честь которого устраивается шоу.
Событие репетируется группой задолго, на ступеньках факультета, и это всегда интереснейшее, остроумное произведение, не только для любителя театральных миниатюр. Но и для профессионала… Кто им писал тексты? Откуда берутся в студенческой среде КВНщики разных мастей? Вопрос совершенно ясен, некоторая абсурдность и «сюр» студенчества – благодатная почва для развития остроумия.
Шумела дискотека вокруг памятника Ломоносову, приближался фейерверк.
– Я понимаю, – чуть задыхалась Валя, – неподходящий момент, после танцев со всеми этими ребятами, мне поговорить-то с ними не о чем.
Руль давно освоил пространство под юбкой.
– Это просто отлично, весь этот праздник! – теряла голову Валя.
На самом деле их оживленный алкоголем организм сделал их исполненными желаний и одновременно свободными от иллюзий людьми. Без десяти девять вечера субботы они познакомились ровно за десять минут до завершения Дня химика-1996, и сразу тесно сплелись объятьями около памятника М.В.Л.
Он просунул ей руки под мышки, чуть поднял ее, и поцеловал со страстью, которую он редко вкладывал в первый поцелуй, за пару лет уличных знакомств он приобрел все навыки куртизанки… Первый раз «нехотя, как бы невзначай», но серьезно. Сдерживая порыв изо всех сил, понимая, что из всего романа она запомнит только первый поцелуй. Как именно она его «сорвала», – и бурный финал.
И тогда она позвонит, еще раз и еще.
Он тогда не мог знать, что кто-то будет звонить двадцать лет насквозь, выходя замуж, рожая детей, имея любовников, но при этом выпрашивая встречу в кафе, чтобы напиться и рассказать сказку. Про то, как всегда хотела иначе. С ним.
Да – первый поцелуй в двадцать лет – это кинуть кому-то другой конец золотой нити, которая будет связывать, возможно, десятилетия.
Между ними росло отчаяние, он скользнул рукой по ложбинке, между ее крепкими ягодицами. Валя училась на физфаке.
Он прижал ее к себе, покусывал мочки ушей, облизывал корни волос. Она тяжело обмякла в его руках. Она ничего не соображала, как и Руль.
В трех метрах был цоколь, четыре ступени круглого основания, памятнику Ломоносова, он развернул ее, как учили на уроках танца – на «Хастле» в школе и в «целовальнике» МГУ. Она стояла, упершись руками в ступеньку памятника. Кругом танцевали студенты, к этому моменту просветлившиеся не в меньшей степени, чем Руль. Руль ее придерживал сзади за талию, иначе она рухнула бы на цоколь. Он стянул с нее трусы и ласкал ее сзади. Она была похожа на животное на четырех лапах, ее стон были слышны, несмотря на музыку.
Ни одного человеческого слова.
«Скоро я заживу прекрасно, – подумал, почему – то вдруг Руль, – скоро все будет по-другому». Секс у нее был явно не больше десяти раз, она обхватила его как перчатка.
Начался фейерверк.
Музыка стихла, кругом стояли студенты. Он почувствовал, что сейчас взорвется, и так оно и вышло, засвистела ракета. Раскат, и в Вале словно лопнула дыня. Он считал свои содрогания, он насчитал одиннадцать.
Вокруг стояли и аплодировали нетрезвые студенты и студентки.
Старый почтенный пьяный профессор геологического факультета крикнул «Орел!». Он ездил каждое лето со счастливыми геологами в Крым, и любил непринужденность в молодежи.
Они с Валей шли вместе до физического ФДС, майской ночью. «…Мы встретимся завтра…».
Встретимся, думал Руль. А также он вдруг вспомнил свою мысль и чувство у памятника, под пятый разрыв фейерверка. И встала скалой уверенность, что с этого дня его проблемы позади. Выросло чувство свободы. Начинается его праздник. Метаморфоза личности произошла за два часа.
Следующим вечером Руль встретился с Васей, который, глянув на него, сказал, что его можно снимать в рекламе рейса «Москва – Вашингтон» Аэрофлота со слоганом «За сытными американскими хлебами».
– А что случилось?
Руль кратко пересказал историю, произошедшую вчера, не забыв упомянуть представительного профессора и его аплодисменты. Василий зачарованно слушал. Этот разговор с ним врезался в память, и потихоньку любые успехи Руля в эту сессию, внезапно сданную вовремя и более того – на «отлично», Вася стал объяснять финалом дискотеки «Редокс».
Традиция возникает сначала между двумя людьми, а потом распространяется на массы.
При всей внешней заразительности, традицию взрослых поцелуев у памятника Михайле Ломоносову не удалось широко запустить в люди.
Рулю никто не верил, и сделать из истории с пятикурсницей Валей традицию у него не вышло, хотя при каждой очередной пятерке, еще раза два-три, Руль пересказывал Васе историю с Валей. Вася был единственный человек, который поверил спустя полгода в благодатность случки у памятника Ломоносову.
Он же был единственным, кто стал практиком этой методики оздоровления судьбы. К окончанию университета число публичных объятий в заветном месте, открытом всем, ну абсолютно всем взглядам и фотообъективам, включая случайные взгляды и групповые фотографии иностранных туристов, перевалило за дюжину.
Памятники укромности не располагают.
Это средство приносило его карме лишь временное облегчение, и поворотами судьбы он не был ему обязан.
Однако, по мнению Васи, упражнение, по накалу страсти, напоминало прыжок с парашютом, и имело раскрепощающие действие.
Впрочем, именно с Валей Васе не повезло.
Вася выклянчил в снежный предсессионный декабрь у Руля телефон кафедры уже аспирантки Вали.
– Мороз! – сказал Руль на дорожку. Вася развернулся в дверях практикума по органической химии, показал из-под полы пузырь польского ликера.
– Это ей.
Культуристу и спортсмену Васе мороз был пофигу.
Вернулся он мрачный. На сей раз аэрофлотовские американские хлеба оказались не из той рекламы.
На следующий вечер они плавали в бассейне МГУ. Не особо избалованные мужским стриптизом, рекламой обнаженных тел и порнографией, девушки на краю бассейна обсуждали мужские тела. Внятно восклицая, глядя на Васю – «Как красиво, да девчонки, с нами Бог». И в таком духе.
– Да понимаешь, старик, – Вася вынырнул, ну да, тело, как писал классик, богатое. Только ей и впрямь холодно было. Да и не пьет она. И под конец она сказанула...
– Что?
– Что семя у меня холодное, дьявол я, наверное…
Но внутреннее ощущение «горы, спавшей с плеч» после публичной случки на ступеньках цоколя Памятнику, оказалось верным.
Руль-то не поменялся, ему просто дальше страшно везло. Как? Да вот так.
Последним экзаменом был математический анализ. Оценка по нему – а позади были уже четыре семестра «матана» – шла в диплом.
Все страшно волновались. Кроме Руля. Он видел женщину в комиссии, которой он в два приема на пересдаче решил десятки задач. И это его успокаивало.
«Матан» – рулетка. Хоть три балла, но свободное от «хвостов» первое лето.
Повезло ему не так, как он думал. Всегда везет, но не так, как мы рассчитываем. И на том судьбе спасибо.
Сокурсник Тема, открыв свой билет, технично применил домашнюю заготовку. Схватился за сердце.
– Врача. Я сердечник! Быстрее, ребята, не до шуток.
Руль и Вася рванули в медпункт на первом этаже. Вызвали скорую, пришла медсестра с нитроглицерином. Тема (член труппы студенческого театра МГУ) молча, не говоря не слова, сидел в расстегнутой рубахе, вытянув руки и сжав доску старой «сталинской» парты ладонями.
Приехали врачи, Тема вышел из аудитории. От госпитализации он отказался уже на улице, пояснив доходчиво врачу ситуацию. Говорили тихо – экзаменаторская комната выходила на эту же сторону, и окна по жаре были открыты…
Врач сел в машину, выключили сирену, поехали по делам.
Тема сел на метро.
Экзамен, пропущенный «по болезни», пересдавать положено не осенью, а как выздоровеешь.
Перепуганные преподаватели слушали студентов рассеянно, Маргарита Семеновна – глава экзаменационной комиссии, говорила всем шепотом:
– У меня инфаркт был и выкидыш за один час в 1988 году. Выкидыш у другой, – уточняла опасливо она.
Рулю достался простой билет и элементарные задачи.
Пять баллов.
Глава 26. 50 лет Победы. 15 мая 1995 года.
 
 
Отшумело 50 лет Победы, второй курс был сдан вовремя. А в Москве построили комплекс на Поклонной горе.
Теплым вечером 15 мая 1995 года Даня с Рулем сидели и слушали по радио передачу, которая развлекала весь дом Дани. На определенных волнах в магнитоле «Фунай» ловились разговоры по тогдашним радиотелефонам. Самая интересная передача выходила на радиостанции где-то сверху.
Это была бесконечная беседа о крупном магазине, вроде ГУМа или ЦУМа.
Собеседники сначала «заходили» в магазин, потом их «отжимали» конкуренты, какие-то недомолвки, от которых стыла кровь в жилах. Плюс масса экономической терминологии.
Внезапные сюжетные вставки, как например: одному из партнеров – армянину, бывшему известному советскому спортсмену в виде спорта, требующем не только колоссальной физической выносливости, но и некоторого интеллекта – Президент все не дает гражданство России.
И сколько принес искренней радости всему подъезду долгожданный соответствующий указ Ельцина! Спортсмена, как гордость СССР, любили в те годы, стоит отметить.
 
Дом слушал передачу как сериал, некоторые выносили радиоприемники в на лестничные клетки, курилки, перед квартирами.
Даня нажал кнопку. Радио умолкло.
– Прав банкир Смоленский. Он тут сказал – я книжек по экономике не читаю, я газетами обхожусь. А в книгах – муть, эластичный спрос, конвергенция… Economics.
Вот она, экономика на пальцах… Мое потенциальное будущее.
– Да кстати, Клим – все с ним благополучно.
Клим был одним из трех соседей и друзей Руля по Пресне, из тех, что учились на естественных факультетах МГУ, двое ребят и девушка. Он учился на физическом факультете МГУ, в группе астрономов.
Клим однажды перепил пива и попал в шестое отделение милиции, за хулиганство.
Проступок был крупным – он кидал кирпичи в витринные стекла Главного здания МГУ. Витринные стекла ГЗ способны выдержать взрыв ручной гранаты. Но Клим был физик, кирпичей было много, штабеля три. Кидая кирпичи, он, пьяный физик, думал, что граната-то гранатой, но в стекле обязательно найдутся точки, где полное разрушение возможно от удара сумки первокурсницы.
Милиция на камнепад не реагировала, дело было ночью. Стекла не поддавались.
Но вдруг Климу повезло. Он попал, и стекло пошло белыми трещинами по всей поверхности.
Дальше, в милиции, он пьяный все это рассказывал под протокол. Как он смотрел при свете фонаря на сотворенный им «иней», и как стекло обсыпалось через минуту под собственной тяжестью.
При слове «иней» майор сказал
– А вы ведь астроном?
– Да.
– И вы в своей там обсерватории глазеете на звезды сутками?
– Да.
– Обкурившись травы, естественно. Как и сегодня.
В общем, шили ему тяжелое хулиганство в состоянии сложного опьянения, вандализм, все не тяжкие статьи, но срок грозил без десяти тысяч долларов реальный, как намекнули папе Клима ночью по телефону.
Все переживали.
И вот всезнайка и сплетник Даня принес благую весть.
– Все в порядке. Дали ему два года реально, и тут же в зале суда освободили. Амнистия, 50 Лет Победы! И эти лошары даже не взяли характеристик с места учебы, сами вписали отсебятину, что безнадежный. И там у него, на физфаке. никто не знает, где это Климушку на втором курсе два месяца носило… Затем еще подарок. Я вот экономист, я знаю, что такое амортизация. Пересчитали стоимость ущерба с учетом амортизации. И перевели из советских рублей в нынешние.
Клим задолжал государству полстипендии.
– Повезло, задумается. А так – не узнают, – сказал Руль.
– Не должны.
Узнали, разболтали сами словоохотливые студенты.
Клим перевелся в педагогический, женился. И потом преподавал физику детям, своим в том числе.
Глава 27. Справочники. 28 июня 1995 года.
 
 
В жизни человека 90-х любое общественное действие начиналось с того, что он брал с полки или покупал телефонный справочник. По нему он и звонил по нужным вопросам в перспективные места.
После того, как Руль попробовал себя на факультете фундаментальной медицины, который базировался в ГЗ, и для начала поучивал там месяц латинский язык и изучал обстановку, он понял: перевод туда, как и на биофак – нереален без блата или очень редкой, особой, естественной манеры держаться перед власть имущими.
При этом, поучив латынь, он почувствовал некую тягу к новым языкам. Но с филфака, с идеей параллельного обучения, его немедленно развернули.
И летом 1995 он, свободный от «хвостов», купил – да, купил снова телефонную книгу.
«Справочник абитуриента МГУ» университетского издательства. Выпуски за различные годы были разных цветов. Год его поступления – вроде красный, как и положено справочнику начала Рассвета.
Из года в год эти книги становились все пухлее, МГУ начинал забалтываться и рассредоточивать силы на саморекламу.
Открывались новые факультеты, платные отделения, их реклама требовала места в книжке. Руль листал справочник, решил:
– Живи как начал... Учил язык, и учи дальше.
Он обнаружил наличие факультета иностранных языков в ста метрах от общаги – ФДС химфака.
Явление в МГУ Факультета Иностранных языков, которому потом, спохватившись, придали довесок «и регионоведения», вспомнив, что в университете возможна только фундаментальная наука – это пояснение «на пальцах» смысла бионегативного отбора, то есть отрицательного отбора в обществе, в массовом его варианте.
Здание факультета иностранных языков раньше тоже было общежитием, ФДС-1 физического факультета МГУ. Естественнонаучный бюджетный неликвид оттуда выперли. Денежный спрос на иностранные языки и упрощенное высшее образование – бакалавриат – стал очевиден.
Зданий новых в девяностые годы не строилось. Да и выпереть беззащитный некликвид дешевле, чем строить новое здание факультета.
У входа в ФДС-1 он обнаружил двух курящих первокурсников МГУ. Одним из них, кстати, был певец с запоминающейся внешностью воробушка, – именно те круглые бегающие глазенки, изредка фокусирующиеся на конце собственного клюва. Он, поступивший и честно отучившийся, стал певцом и композитором, прославившимся в передачах «Фабрика звезд» своими песнями со сложными смысловыми связками:
 
Девушка – победа, она же беда,
И ты приедешь, я уеду, она же одна,
Девушка – победа, ну какая любовь,
Это девушка, с которой стоп, не нужно слов…
 
И это четверостишие и десять тысяч таких же МГУ легко обменял за деньги, на пятьдесят студентов физфака и сотни научных работ в западных журналах.
Возможно, Руль ошибается: путает все факты и неправильно определяет явления. И не было ни будущей звезды на ступеньках, да и отрицательного отбора не бывает.
Пять санаторно-курортных лет, и в подарок – диплом МГУ, такой же, как на химфаке МГУ. Такой вояж должен был стоить денег, и немалых.
Но Руль это в расчет не принимал, – да повезет, думал он.
Не повезло. Диалог, который состоялся на инязе, подобен любому диалогу в ситуации, когда Вы, имея все права занять место (перевестись), приходите куда-то. И выясняется, что к правам нужны дополнительные правильные аргументы.
Руль стал по справочнику перебирать языковые институты Москвы, и, после удивительно короткого перебора, нашел Институт Востока. Там повезло.
лава 28. Поворот. 23 августа 1995 года.
 
 
– А вы еврей по батюшке? – спросил один, тот, который был постарше и поблагобразнее.
– Да, – ответил Руль. Беседа длилась полчаса, перескакивая с одного вопроса на другой, не связанный с предыдущим. В здание Института он приехал по внезапному звонку в ответ на письменную апелляцию о его переводе или параллельном обучении.
– А батюшка не обрезал? – поинтересовался с хитрой улыбкой благообразный.
– Нет.
– Вот и отлично, повод не учить иврит. Куда вам с вашей нагрузкой на химическом, вдумаемся, химическом факультете МГУ два восточных языка? Одного за глаза, арабского.
– Я вообще не понимаю, – вмешался седой пожилой филолог, – зачем ему хоть один язык!
– Там что, химия развита, в арабском мире? – взорвался изнуренный нервный молодой филолог.
– Химия, вспомним, – вообще-то арабское слово, – отметил благообразный. – А вы, филологи, недооцениваете экономический потенциал региона. Нефтехимия, к примеру. Она там однажды пойдет вверх, а не только добыча нефти. Может, и нашими силами.
«Татарин, – думал же он. – Месяц хирургии и татарин, Омар Московский… Год 2010, мечеть на Кавказе. А как, что, и с чем смешивать, его учить-то уже не надо. Кавказ отошел, примиримся с фактом, направление открыто».
Историческое отступление. Как художник не может быть оторван от общества, так и герой романа – от исторического момента.
Новый год 1995-1996 начался известным штурмом Грозного, который, несмотря на колоссальные потери российских войск, закончился взятием столицы независимой Чеченской Республики Ичкерия.
У бочки с битумом на Пресне тусовались московские мажоры, которые с ужасом слушали рассказы друзей детства, прошедших уже армию. Некоторые были участниками Первой Чеченской войны. Их свидетельства радикально отличались от репортажей по телевизору и официальных заявлений.
Общее мнение молодых ветеранов лета 1995 года было то, что Чечня ушла из России, и слава Богу.
Такой же точки зрения придерживалось втайне и руководство страны, Ичкерия просуществовала до 2000 года. Какое-то время из бюджета России списывались деньги на «ремонт Чечни», поэтому неразбериха со статусом Чечни, и разруха и затягивание неопределенности были бизнесом для многих постарше, с багажом не только в виде чистого советского детства, как тинейджеры 90-х.
Эта война была частным следствием основного конфликта России 90-х – предательства «отцами» настоящих детей, которых «отцы» ранее со страниц печати записали в неформалы, любера и токсикоманы. В сброд, которому одна дорога – на тот свет.
 
Потом Чечня была дорого переиздана в виде субъекта Федерации.
Но на дешевой нефти развал большого государства был экономически выгоднее, чем его целостность. Электростанция дает ток на перепаде уровней воды. Бизнес, как электростанция, дает деньги, если его лопатки крутит объективный политический процесс.
Развал – делаем деньги на развале. Интеграция – делаем деньги на ней.
 
Некоторых ветеранов тех лет, комиссовавшихся за взятку, можно смело назвать тинэйджерами, 19 лет. Nineteen – это тинэйджер.
Тинэйджер-ветеран боевых действий. Такого человека можно было встретить только в Москве девяностых.
Рассматривая дембельский альбом бравого мотострелка Павлика, Даня отметил:
– Гитлерюгенд, Павлик, кажется, постарше смотрелся.
Загорелся спор. Даня ткнул в видак кассету шедевра Ромма «Обыкновенный фашизм».
Да, постарше, поаккуратнее и пободрее.
Немецкая кинохроника не выхватила ни одного откровенно детского, растерянного лица. А на дембельских фото такие были через один.
 
– А у Вас на химфаке все эдакие бородатые умники лет в двадцать? – улыбнулся он.
– Ах, ну есть, конечно, – ответил Руль.
– А Вы отпустите бороду, учеба вот так пойдет, – рассмеялся, показав кулак с большим пальцем вверх, благообразный. Руль из вежливости тоже рассмеялся.
Сошлись на нижеследующем.
Три раза в неделю по эдак пары языка.
После зачетов и экзаменов в конце года совместительства предстоит досдача некоторых гуманитарных дисциплин и перевод на второй курс.
– На военную кафедру не ходите, не переутомляйтесь. Она же у Вас тут по новой будет. Вы настроены решительно. Или нет, походите, освойте. У Вас там что, какие конкретно специальности?
– Химзащита.
Руль стал перечислять курсы своей военно-учетной специальности. Командир взвода засечки ядерных взрывов. Командир взвода дегазации дезактивации. Командир огнеметного взвода, огнеметы приданы радио-химико-биологическим войскам.
– В принципе, прекрасная подготовка, – задумался благообразный, – нет, походите, для общего развития.
Мы Вам, вот что, будем платить небольшую дополнительную стипендию, чтобы Вы ели, спали и не подрабатывали.
Проходя по старому зданию Института Востока, Руль чувствовал себя счастливым. Не то чтобы «в темноте забрезжил свет», но смысл каждодневным усилиям появился.
А до этого его не было.

лава 29. Русская Краса. 23 октября 1995 года.
 
 
Третий курс, с подачи Вали, выдался очень насыщенный. Маршруты Руля строились между тремя точками. Это улица Шверника и «качалка» в ДАСе. В ДАСе иногда выпадало зависать дня два у одной-другой знакомой и делать дела оттуда.
Институт Востока, трижды в неделю, как и было обещано. Литературный арабский язык. Метод преподавания был обычный. Буквы-харфы, изучение слов, их написания, чтение фраз справа налево. Коран Аль Карим – Благородный Коран, изучение сур наизусть, с дальнейшим объяснением смысла.
И собственно, химфак МГУ, – органическая химия. Визиты на военную кафедру по понедельникам. Там Руль дивно проводил время с Димой.
Руль зашел после построения, решив пропустить пару военной кафедры, в комнатку за кинозалом.
Она была складом удивительных вещей, интереснейшего хлама, собственности военных кафедр МГУ. В наше время эта комнатка обогатила бы целую сеть магазинов винтажных вещей. Дима с Константином расставляли шахматы. Руль поставил кипятильник, согреть чаю, попутно дослушивая конец диспута:
– Ха, здорово, Костя. Нет, время – конечно, самый дорогой ресурс в жизни, Константин Борисович. Но если она в джинсах, как тогда хватать. Я согласен, целуй ее часами, тискай грудь. Шути. Все без толку. Я одной с филфака объяснял, что самый эротичный язык – не французский, а церковнославянский. «Лижъ мя»… Не развелась… В юбке понятно, все твое…
– Дмитрий. Ты умный. Это тебя не красит в глазах женщин. Да и ум в этом деле должен быть в руках, а не там, где он у тебя. Смотри.
И Константин Борисович, демонстрируя прекрасную в 58 лет моторику, схватил сидящего Диму за запястье, поднял, со стула, отвел в руку чуть в сторону.
– А дальше, Дмитрий, следите за руками, все равно не запомните. Вторую руку Константин положил на плечо спереди. Сменил руки, затем сменил их еще раз, и провел Диме сзади затылка в воздухе ладонью.
– Все: женщина перед тобой. Что -то звякнуло, ремень Димы был расстегнут.
– А дальше – женщина кота почувствует. Пульс в ногах забьется.
И вообще, парни… Все на танцы – учитесь танцевать, только так вы поймете, как разговаривать с женщиной – и Константин шел смотреть в зеркало раздутую щитовидку («Опять раздулась… Да и хрен с ней»).
Руль разлил чай, и Константин посадил их перематывать бобины с кинопленкой. Что, собственно, и оправдывало их отсутствие на паре. Впереди был киносеанс. Старый советский фильм «Для служебного пользования» – ДСП. «Пьянство среди солдат».
Сюжет был прекрасен, «плохой» и «хороший» лейтенанты. Взвод одного ворует спирт на аэродроме и находится в вечном запое. У другого лейтенанта все подтянуты, красивы, хотя аэродром тот же.
Командиры обмениваются частями на неделю. Дальше масса настоящих, глубоко психологических инструкций и тонких дисциплинарных приемов.
Руль посидел на кино, и глянул на часы. Институт Востока.
В Институте Востока он получил рекомендацию подучивать язык на курсах при посольстве одной восточной страны. Курсы были свободные, бесплатные, без религиозного уклона. Преподаватель, давно живший в СССР и России – изгнанник из саддамовского Ирака – постоянно, каждые 10 минут выскакивал покурить. Все общались, знакомились, из запланированных двух часов собственно для арабского выходила половина.
Руль сидел с Аленой. Алену надо было назвать Олесей, в честь бунинской героини. Высокий рост, ярко-зеленые глаза, натуральная блондинка с длинными волосами, которые она заплетала в косу, укладывая один оборот вокруг головы. Хватило бы и на три оборота, льняные волосы были до колен красавицы ростом в 185 сантиметров.
Он общался с ней по-дружески, испытывая восхищение эстетического характера. Как ни странно, сексуального желания ее располагающая манера общаться не вызывала.
Однажды Руль притащил две банки крепчайшего пива «Амстердам Навигатор», которые они с Аленой распили на занятии, выбегая курить вслед за иракским изгнанником.
Расчувствовавшийся Руль загляделся на Алену и сказал:
– Да, Аленка, настоящая русская краса…
– Я аварка, – мягко улыбнулась Алена, а Леной меня назвали в честь Елены Образцовой, мама оперу любит.
Алена также осталась в жизни Руля, причем он ее поздравляет не только с 8 Марта. Но продолжение истории выходит за временные рамки повествования.
лава 30. Семинар «Свой – чужой». 1 декабря 1995 года.
 
 
Однажды, 1 декабря 1995 года, Руль шел по коридору вечернему химического факультета МГУ. Ему надо было скачать на трехдюймовые дискеты игрушку, «Ultima» одну из версий, кажется шестую, и он забыл, в какой именно комнате работает счастливец – обладатель «Алтимы».
Он приближался к полуоткрытой двери, из-за которой доносились звуки работы – фурчание насоса и звон склянок. Но все это перебивалось включенной на всю громкость мелодией? rоторую пел прекрасный женский голос на английском языке. Это не было партией из оперы, пело сопрано. Смысл был понятен – что-то вроде колыбельной. Вроде бы скривиться и пойти дальше…
Но голос!
Руль зашел в аудиторию.
В ней сидели люди, и начинался семинар. Межфакультетский семинар по искусственным религиям – Artificial religions exploration MSU seminar series.
 
Лектор – средних лет, высокий, стриженный ежиком научный сотрудник – приветственно помахал рукой и снял c лица кошачью маску, реквизит и символ семинаров.
Знакомое лицо. У него был покатый, как бы стесанный назад лоб, усы, выдающиеся скулы. Чуть что-то от Ленина в глазах. На вид Вилору было лет сорок.
– Здравствуйте, – сказал Руль. – Я вообще-то не к Вам, Вы не знаете, где тут рядом с вами работает Иван Демидович, графоман такой, лет сорока, завлаб?
– Присаживайтесь, сегодня четный семинар. Гуманитарии слева, естественники справа. Ивана Демидовича сегодня нет, – улыбнулся ведущий. – У Вас со временем хорошо? Смотрите, сегодня народу человек пятнадцать, немного.
Руль расстроился, «Алтима» стала бы первой игрушкой, которую он скачал бы самостоятельно. Но со временем в юности все в порядке.
– Время есть, часик.
Стояла кафедра, справа стол, за которым сидела юная краснеющая секретарша.
– Чай поставили? – спросил Вилор.
– Да, сейчас из столовой принесут.
Руль оглядел аудиторию. Он давно научился отличать по лицу гуманитариев от естественнонаучных специалистов. Но частенько ошибался. К сорока годам, он впрочем, научился по лицу определять политические убеждения.
– Часик, ха, тут диспут до вечера будет! Диспут на межфакультетском семинаре «Искусственные религии» – это Вам, юноша, не коллоидная химия.
– Интересно. Я хожу на «Семинары времени» на физическом факультете. Уделю больше, если ответите, что у Вас играет? Ангельский голос – so angelic, так сказать, – поинтересовался Руль.
– Это «Wiccans lullaby», колыбельная викканов.
– Кого?
– Викканы – это искуcственная религия.
Руль дальше воздержался от ненужных вопросов.
– А на темпорологии на «Психиатрии восприятия времени были»? – спросил Вилор.
– Да, она ясно и сильно излагала весь семинар, но сильно путал переводчик.
– Мы должны держаться примерно такой планки аргументации. Наши семинары должны быть не менее интересны.
В аудитории появились и присели еще двое слушателей, парень и девушка.
Вилор взял пачку бумаг, исписанных от руки с двух сторон.
– Не теряем время. Регламент все помнят? Единственное правило – без рук, дополнение для химиков – без спецномеров, ха-ха. Уважаемые господа, рад приветствовать вас на втором межфакультетском семинаре «Искусственные религии», меня зовут Вилор, я научный сотрудник химического факультета МГУ.
Слушатели зааплодировали, Вилор улыбнулся. Погладил галстук:
– Сначала кратенько и тезисно, для новичков наших семинаров.
Как вы знаете, мои Дамы и Господа, любое общество не монолитно. Но в нем нет «классов» как движущей силы истории. В классы общества нас записывают сверху, для простоты. Ну, как Вас, разных, однажды записали в первый класс школы – ясно?
– Да, – сказала девушка.
В обществе есть только коллективы за работой - ячейки, которые мы и рассмотрим.
Например двести специалистов Института, где занимаются проблемами Глобального потепления, – ячейка. Сорок тысяч рабочих танкового завода – ячейка. Это две трудовые гордости, две искусственных религии, религия танков, и религия глобального потепления. У каждой есть свой Храм – завод, свои культовые люди и свое наследие.
Любое действие в храме – это физические усилия.
Например, в храме – он же цех Уралвагонзавода – это усилия по полировке брони.
В храме католическом – усилия по песнопению и игре на органе, и жестам руками.
И те усилия, и другие имеют религиозный смысл.
Человек без храма, работающий дома, – это ноль.
Это общеизвестно. И этот вопрос мы оставим.
Остановимся вот на чем. За усилия по выплавке металла в храме – металлургическом заводе, – и за усилия по размахиванию кадилом на похоронах выплачиваются деньги.
Отсюда известный вам по прошлым лекциям вывод – ячейкой общества, именно в грубом смысле банковской ячейки, куда система кладет деньги, является Храм.
Сегодняшняя тема – «искусственные», «новые» религии, новые Храмы.
Начнем с крайнего случая. Как быть гуманитарию, которому не досталось место у алтаря? Ведь дорога к Храму, тяга к своему Храму – это всеобщее свойство, вы ищете работу, свое место в жизни, свой храм и свою религию, а вовсе не только зарплату!
Представьте, что Вы священник, а это человек гуманитарного склада, – и экстраверт, с продуктивной психикой и подвешенным языком – И Вы остались без прихода, Ваш выход – стать бродячим богословом. С тем, чтобы на дороге собрать свою паству, создать свою ветвь религии, собрать с неофитов денег и построить новый благолепный Храм, в котором греться зимой, с ужасом вспоминая разбойничьи дороги и скверные кабаки.
Cтроительство капищ теми богословами, то есть людьми с развитым навыком влияния на массы, которым не хватило места в старых Храмах, – это развитие новых, искусственных религий, новых Храмов, а значит, новых банковских ячеек. В эти ячейки система складывала деньги. Предварительно проверив, разумеется, не хочет ли новая религия отнять базовые функции у системы. Сначала постройте религию, а потом докажите системе, что она ее не разрушит. И – вперед, за деньгами.
Это и есть тема нашей лекции.
Кстати, в этом строительстве, проектировании, и проектировании свежих храмов для вытягивания денег из системы – и есть суть масонства.
Фундаменталист справа и девочка на половине гуманитариев переглянулись.
Девочка подняла руку и встала:
– Как известно любому двоечнику нашего факультета, внимание масонов обращено на необходимость нравственного самосовершенствования, а также духовного роста путем созерцания в рамках любой религии...
– Это я знаю, – сказал Вилор, – смотрите. Он достал пачку сигарет «Кэмел».
- Все мы знаем, что если очень долго смотреть на изображение верблюда на пачке «Кэмела» то можно увидеть эрегированный член. И именно поэтому только «Кэмел» и продается, хе… Так и у Вас – всем известно, что Вы за духовный рост, но как Вы продаете, можно послушать только тут – на межфакультетском семинаре по искусственным религиям.
Вернемся к нашему бродяжке-богослову, которого выпустили из семинарии, без трудоустройства в приходе.
Руль оглядел аудиторию. Слева сидели гуманитарии, справа – фундаменталисты.
Публика собралась как на грех. По левую руку – менестрели, пастушки с завитыми локонами, какие-то хиппари в свитерах с фенечками, спереди сидел полный чувак. Его за особо бессмысленный вид Руль окрестил «бараном», за какие-то кудряшки. Чувствовалась заботливая работа мамиными щипцами для волос.
Руль уже знал, что гуманитарии – волки в овечьей шкуре. Пока он разбирает формулы, строение молекул, наиболее продвинутые из волков высчитывают, как из труда таких, как он, сделать добавочную стоимость. И, ни хрена не делая, положить ее в карман, причем путем даже не инвестиций в него, Руля, а дешевыми разводками и обманом.
Справа сидели неприглядные одеждой и внешним видом физики, химики и математики. Волчьего в этих детях тоже было мало. Но не было и овечьих шкур навыпуск. Скучающие глаза, без живого, но бессмысленного интереса.
И губы не роняли не к месту что то-вроде «Oh yes, definitely», и не растягивались в ежесекундных улыбках. Энергетика справа – серьезность или скука, слева – высокомерная натянутая любезность.
– Представьте, мои дамы и господа, на дворе – шестнадцатый век нашей эры. Российская глушь. Учитесь Вы на богослова, в монастыре, а тут раз – Ваша паства крестьянская вымерла от сибирской язвы.
Ваш путь – в другой город. Но «свято место пусто не бывает», а от голода спасаться надо.
Ваш спасительный от голодной смерти имидж – бродячий богослов, как было сказано.
Вам надо добраться до другого города, разнюхать, как там со здоровьем рабочих. Узнать, что модно, на молодежном сленге, из «прогонов» местного попа. Затесаться при кабаке и начать за кружку пива вторить главному попу.
Вторить все сильнее, и сильнее, хвалить, да восхваливать. В такт, с умом. Чтобы проезжие крестьяне угостили вас окороком, а не затрещиной.
А вы – умный гуманитарий. Ваш хвалебный голос все сильнее, и ваши песни приходит слушать все больше народу.
Вы собрали еще двух парней рядом, одного из чумного Нижгорода, рядом, другого, из пораженного оспой Вышгорода.
И вот – Вы, интересно болтая в кабаке за кружку пива, привлекаете внимание, а значит, приватизируете внимание паствы Пафнутия, главного отца Межгорода. Пафнутий силен. У него шкурное производство. Вам надо работать аккуратно. Его Ваня с Вас с живых кожу снимет, причем грамотно, без жирной мездры. Оставит только на лице, шее и гениталиях, – облизнулся, как-то нехорошо, Вилор. – Так, чтобы Вы часика четыре походили по городу, отгоняя мух и настраивая своим видом обывателя на верный лад.
А обыватель – он такой, он за вами будет толпой ходить и улюлюкать, после Ваниной работы.
– Но он, Пафнутий, главный идеолог Межгорода – пьяница, потерявший бдительность. Вы заходите в его храм, там тепло, уютно. Потом идете к себе в корчму. На соседней лежанке рыгает пьяный конюх. С другой стороны любятся явно чумные нищенки. Вы лежите и под стоны нищенок, рыгание конюха и мат на улице, думаете…
Ковать железо они не умеют, – Вилор обратился к правой части аудитории, естественным факультетам, – руки у них из жопы растут, от природы. Им надо как Пафнутию, бухать, глаголить да голосить.
– Нет, я не понимаю, – возмутился «барашек», – ребята, тут нас оскорбляют, наши знания истории, психологии и искусствоведения топчут в грязи?
Вилор скрестил мясистые руки на мощной груди и хищно улыбнулся. Он грамотно разжигал дискуссию.
– Вы, молодой человек, чем занимаетесь?
– Исторический факультет МГУ, пятый курс, я пишу диплом о Шаляпине и его учениках.
– Прекрасно, мы прямо переходим к Новым религиям, которые придумывают, чтобы не сдохнуть с голоду. Не сдохнуть в тряпье, между рыгающим конюхом и целующимися чумными девочками. Сами знаете, и сегодня, в конце ХХ века, где-то есть и конюх, и чумные нищенки, и место Вам между них всегда уготовано.
Перед нами молодой клирик искусственной религии «Шаляпин». Храм есть у этой религии кстати, центральный?
– Да, сказал Руль, – храм есть, дом Шаляпина на Садовом, у него пресненские фабричные всегда выясняли отношения с «детьми Арбата».
На левой стороне поднялся крик, «да пошел он на х.й», «он больной, я таких в дурке видела, когда маму навещала»…
Вилор давал страстям улечься. Он примирительно «обнял» «левых» руками:
– Стоп, стоп, дорогие мои. Тема сегодня другая. Не Шаляпин. Тема семинара – «Искусственная религия викканов, США», но раз вы не поняли азов, то тогда вопрос. Что общего между новой религией «Пушкин» и религией викканов? Викканы – куда менее удачный проект. Храм, пока не утвержденный системой в качестве банковской ячейки. Но борьба идет.
Ведь посмотрим – города Пушкино, Пушкинское, музеи по всей стране и заведения имени Пушкина, вывески, памятники, слеты, конференции, премии… Викканам не хватает своего Пушкина, своего имени на флаге.
Да, сразу отделим Пушкина-поэта от Пушкина – идола искусственной религии.
Спросим себя, а почему Пушкин – религия? Почему нельзя сказать – читал я Пушкина, ну так, говнецо стишки?
Слева зашумели (шум был смесью бормотания, взвизгов, и чьего-то плача).
Справа кто – то зааплодировал – «Пушкин – вяло, или наносит бодрости, но все равно вяло».
– В Советском Союзе насчитывалось более семи тысяч авторских памятников Пушкину. Каждый памятник – а это капище искусственной религии «Пушкин» – принес автору дачу, звание и деньги. Это после того, как автор памятника попробовал себя на деревенских памятниках Сталину и Хрущеву и был близок к работе кочегаром. А возможно, им и потрудился.
Всхлипы девочки в платке-бандане, сидящей рядом пухлым «барашком», усилились.
«Барашек» встал, подошел к Вилору и дал ему пощечину.
Вилор пропустил момент, он повернулся к правой части аудитории, скрестив руки на груди, и объяснял:
– Премия имени Ленинского комсомола – на десять молодых пушкинистов, хм, ну это примерно по машине или квартире каждому.
Получив пощечину, он схватил за ухо пухлого, выше его на голову «барашка», видно, что очень больно, крутанул его за ухо. «Барашек» от боли сел на пол.
У Вилора были поразительно очень тонкие и сильные пальцы. Он приподнял «барашка», повернул его головой за кудри к аудитории:
– Улыбка Гуинплена!
И, как пинцетами, захватил пальцами щеки бедняги и растянул рот «барашка» втрое, в безобразную страшную улыбку.
Вилор подрабатывал таксидермистом, то есть изготавливал чучела охотничьих трофеев членам правительства Российской Федерации. А по специальности был материаловед.
Знания наложили отпечаток на обороты моторики и речи. Семинар продолжался, дискуссия набирала градус, не переходя, как и положено в академическом сообществе, определенных границ.
Руль выбрался за пивом, красный после выступления оппонента и последующего за этим вилоровского «А сейчас мы увидим, что от буржуа до оборванца – пять минут». И тут Вилор своими феноменальными пальцами действительно оборвал, «как перья», по пуговицам и швам одежду с оппонента-физика. Толстый свитер он оборвал в четыре движения, дернув в надрыв донизу от горла физика и затем уже оторвав рукава по одному.
– Носите цельно вязаную одежду, – говорил он, примеривая кусок рвани, как передник, к телу жертвы.
Шоу продолжалось.
– Люди объединяются в группы, например, по религиозному признаку, помня тупо слова Маяковского «единица – ноль, единица – вздор». Лидер группы, например, экологов, – всегда фанатик, человек, которому не скажут из толпы «Не верю!» гопники-Станиславские. Гопники поверят, что парень не блефует, он настоящий псих.
– Его от****ят, как скотину, – утешал кто-то девушку с психфака на задней парте.
– Цель любой искусственной религии, созданной по произвольному признаку, этническому или по признаку, созданному культурой, например «Движение за права…» против мифических врагов этих прав. Или движение «За сохранение наследия…», обычно внезапно вошедших в моду умерших художников – это ваши Деньги.
– Спасибо, – сказал вдруг новообращенный «барашек», все еще сияющий улыбкой.
– Да, спасибо а нам то что делать, я двух слов на митинге не свяжу – закричал оппонент-«оборванец» социалистического уклона.
– Профессия, профессиональный круг перестали быть искусственной религией. Поэтому Вы не можете рассчитывать на только профессию и оставаться сами собой. Художником, физиком или учителем... Если Вы станете профи, например, просто классным хирургом – вас заметят секты, мелкие и крупные, и начнут бороться за вас между собой. И тут – выбирай, на кого верно поставить.
Например «Православный физик Раушенбах». Или – если вы выскочите рано, с диссертацией, то Вы – Руль, да? «Член Совета по делам молодежи. Кандидат химических наук Руль»… Никак не наоборот, «член» сначала! В общем, Вас найдут…
– А как быть, если не выскочу?
– Тогда думай, выбирай две-три новых «искусственных» религии, например, итальянский неореализм, и художника Вычетовича (и там, и там есть и храмы и наследие), и одну базовую, «старую» признанную, например, православие.
Это – а не твоя профессия – определит твое движение в обществе. И дальше, набрав круг общения в базовой религии и в паре «искусственных» и изучив их, ты сможешь двигаться.
Двигайся. И смотри зорко – а подходит ли тебе этот коллектив? Не в профессиональном смысле, а по сумме традиционных и искусственных религий в нем? Любят ли там артхауз и православие? Или там предпочитают ислам и «Двенадцать стульев»?
Если видишь, что можешь зацепиться либо своей базовой религией, либо одной из твоих «искусственных» – ты свой на этом месте работы. Если нет – твое время в структуре месяц. Ты – чужой. При этом базовая религия – скажем, православие – и «искусственные религии» не должны конфликтовать в твоей речи.
Две жертвы Вилора – «Оборванец» и «Гуинплен» – понимали и жали друг другу руки.
– Да, – сказал Вилор молодой краснеющей секретарше, – таблица соответствия старых религий новым «искусственным». Раздайте.
На таблице было написано сверху «ХРИСТИАНСТВО» «ИСЛАМ» «ИУДАИЗМ» «АГНОСТИЦИЗМ». Ниже в столбец испещрено: Пушкин, Кант, Гегель, Паустовский, Солженицын, ибн Реваха и т.д.
На пересечениях, например, «Ислам» и «Пушкин», или «Православие» и «Джудас Прист», стояли плюсы или минусы. Она была напечатана на формате А3, большом листе бумаги.
– Ваш набор искусственных религий должен быть совместим с набором искусственных религий коллектива. Но, еще, вот… Универсальные нейтральные наборы, как вот № 8 и № 9 в «Таблице», обезличат Вас и не дадут движения по социальной лестнице…
К заявленной теме так и не перешли.
Руль вышел потный, с кашей в голове и с мыслью Вилора:
– Университет. Если он настоящий, живет дискуссией…
Глава 31. Органическая химия. 9 декабря 1995 года.
 
 
На третьем курсе карма поменялась. Учеба шла как по маслу. Вела занятия молодая доцент, которая почему-то любила, понимала и выделяла Руля, любила с ним беседовать о том, о сем, за сигаретой и чашкой чая на практикуме.
Из текучки практикумов вспомнить нечего, так, какие-то ожог бромом, их лечение…
Запомнилось поведение людей в кризисной ситуации. В обычной жизни мы – кто вальяжный, кто нервный, кто эксцентрик, кто экстраверт.
В момент, когда в окоп падает граната и есть две секунды до взрыва, социальные роли меняются.
9 декабря 1995 года одногруппник Руля Антоша собирал реактор для какой-то задачи. Трехгорлая колба, отводы, колбы, дефлегматор-холодильник… Какой-то стандарт.
Колба была литровая, и в ней был, естественно, органический растворитель. Другой, из пол-литровки, капал слева.
Раздался звон битой посуды. Все обернулись, и Руль тоже. Дальше он помнит все как в замедленном кино. Антоша стоит над руинами конструкции. В центре горит газовая горелка. Потом, все, и вроде Антоша, вспыхивает оранжевым пламенем.
Вася начал бить по Антоше курткой, все включили воду, наполнять стаканчики, чтобы брызгать на горящую одежду Антоши.
И только нервный сердечник, и, по общему мнению, псих и возмутитель спокойствия Тема нырнул в коридор, взял огнетушитель и залил им все: и Антошу, и Руля, и Васю, и стол, и девочек со стаканчиками.
Антоша отделался легкими ожогами ІІ степени, причем даже не на лице и не на гениталиях.
Молодая доцент в качестве курсовой задачи, с каким-то тайным (ревнивым, говорили одногруппники) умыслом, предложила Рулю синтез соединения меркаптанового ряда.
Меркаптан добавляют в бытовой газ, который сам по себе без запаха, чтобы по вони обнаружить протечку.
То количество, которое предстояло сделать Рулю, было, как он думал, месячной нормой для крупного хранилища.
Он справился с задачей. Трупный запах, который разносился по всей станции «Университет», позволял ему входить в самую давку в первый вагон абсолютно свободно.
И даже обычные частые остановки поезда метро на десять минут на мосту перед закрытым метро «Воробьевы горы» перестали сопровождаться нередкими стонами практиканток из кабинки машиниста. Курили ли за дверкой в кабинку сигареты с ментолом, никто уже не чувствовал.
лава 32. Как Руль решил доучиться химии. 11 февраля 1996 года.
 
 
Под влиянием простого человеческого участия доцентки и своих неожиданных успехов Руль стал склоняться к мысли о том, что стоит доучиться на химфаке. Химия с языком стали утомлять не как занятия, а как непрерывный тяжелый ритм.
Забежим вперед, экзамен в Институте Востока он сдал. И, став четверокурсником химфака, стал перед дилеммой: обратно на второй курс в Институт, и еще 4 года, или доучится на химфаке два.
Руль вдруг понял, что он принципиально создал себе выбор в жизни. Усилием воли, восхождением разума.
В любом случае, развилку построил он сам. Вопреки. А не встал в очередной раз на распутье, нищий духом, как странник-богомолец, которому царствие небесное.
И этот один факт он относил к своим достижениям.
Но он оттаял, встретив первого молодого преподавателя, почти его волны. Сжился с факультетом. Понял и полюбил свое время.
Самое главное, у него было, как и у всех кругом, чувство, что Рассвет сменит Апогей. А Апогей он пропустит за книжками и новыми, непредсказуемыми проблемами.
И он выбрал два года на химфаке. В Институте Востока восприняли с пониманием.
Оставалась одна проблема – военная кафедра, с которой отчислили.

Глава 33. «Стекляшка». 8 марта 1996 года.
 
 
«Стекляшка» в МГУшном сленге 90-х – любое здание Брежневской эпохи, от столовой № 8 до продуктового магазина.
Главной «стекляшкой» был «2-ой ГУМ», Второй гуманитарный корпус. Из него подземный переход ведет в соседнюю «стекляшку» – столовую для гуманитариев.
Дискотеки во втором ГУМе проходили часто, разумеется, по поводам, красным дням календаря.
Посетитель, отстоявший очередь и предъявивший билетик от студкома, – «8 Марта, праздничная дискотека в МГУ» – вставал в еще одну очередь в гардероб, сдавал вещи. Брал пиво на стойке. Его продавали студентки, в основном экономического факультета, познавая главную идею своей науки:
– Кто владеет розницей, тот владеет миром.
Собственно, дискотека шла на втором этаже. Вся движуха шла по маршруту первый этаж (пиво) – второй этаж – дискотека, по парадной лестнице второго ГУМа.
Все лифты работали, все коридоры и аудитории Второго гуманитарного корпуса МГУ были доступны, дискотеки славились среди бездельников. Однажды Руль, идя на дискотеку, с удивлением встретил стаю знакомых ультрамажоров. Ультрамажоры отличались от просто мажоров с Пресни своей отстраненностью, необщительностью, небрежностью приветствий, это была совершенно особая кучка людей.
 
Один знакомый Руля выпадал из премиум-категории вследствие разорения, и уголовного преследования папы-банкира. Дальше бедолаге никто руки не подавал. Он начал пить с тусовкой обычных московских мажоров, и пропил начало Двухтысячных. Все это время он работал администратором модных магазинов.
Допивался он постоянно до золотого стандарта – заложить документы за выпивку в палатке, откуда Руль и добрые мажоры Второго сорта их выкупали. Отвернулись от него, когда он связался с «инвалидкой» – страдающей шизофренией девушкой с Пресни, с которой он пил и которую дико избивал, когда она не хотела отдавать ему свою инвалидную пенсию.
ГИТИС, где он учился, он вследствие запоев бросил, при том, что из ГИТИСа алкоголиков и наркоманов не выгоняли, какой театр без этого. У него просто не хватало сил. Он успел получить, правда, незаконченное высшее образование.
 
Все эти годы он пытался вернуть главное. Доброе отношение касты. Но он пил, и репутации ему это не добавляло.
Вдруг, году в 2005, Сергуня перестал пить и стал вести себя нормально. Затеял правильное модное сожительство с молодой вьетнамкой, дочкой какого-то мелкого вьетнамского дипломата. Сдал квартиру в центре Москвы, и на эти деньги начал ездить по экзотическим странам, всячески рисуя в соцсетях свое новое благополучие. Периодически докладывал о нем персонажам из своей заветной зеленой тинейджерской записной книжки.
Он понимал, «что есть ладонь, что пятерня, а что кулак», понимал, что есть диплом, что есть работа, а что есть Каста.
Каста присматривалась к нему три года, и на четвертый он получил место на федеральном телеканале. Он удвоил усилия, купил «Ситроен», обычный, но с каким-то специальным редким люком в крыше, с невероятным, уникальным функционалом. Стал интересно одеваться например, в сапожки и в тигровый плащ. Посещать обязательные тусовки и хорошие места. И карьера пошла верх.
Простили.
Не покойную ныне инвалидку и годы пьянства с бомжами на скамейке. Простили то, что выпал однажды, из-за папы.
И эта тусовка ультрамажоров считала дискотеку в «стекляшке» второго ГУМа верным, достойным себя местом.
Руль на своем, немасонском, уровне, ходил на нее отдохнуть.
Была пятница, 8 марта 1996 года, крайне удачного третьего курса, где он совмещал учебу на химфаке МГУ и арабский язык. И он, и ультрамажоры не знали, что они идут на, скорее всего, последнюю дискотеку в «стекляшке».
Денег у него не было, в очереди он встретил Васю. Василий Самойлович, культурист, умница и истинно русский человек, был в понятном нетерпении карнавала. Кругом стояли только девушки-студентки, одна краше другой. Выдавался по-настоящему женский вечер.
Они обнялись. Вася сказал:
– Извини, старик, болтать не будем. Это занятие тут противоестественное.
– А мыслями обмениваться, – через потусторонний мир? Впереди дискач, если увидишь парочку, ты уж болтай, как-то, хотя бы руками.
– Через три минуты я смогу только мычать. Как бык на случке.
– Трех минут хватит. Ты знаешь, какое дело. Я по нулям. Денег нет на пиво, только билетик, сам понимаешь, деньги в кармане сделают из нищего принца...
– Хватит причитать. «Я богат как жид», как писал Куприн, – и Вася сунул ему 20 000 рублей, как раз на четыре бутылки пива и сигареты
 
Руль нанес крайне успешный визит. Под тех самых «Скорпов» и их хит 1980 года «Lady Starlight» он обнежил высокую девушку в сапогах и мини-юбке, одетую достаточно строго, чтобы угадать в ней сотрудницу МГУ.
Так и вышло, она была аспиранткой и сидела секретарем в приемной заместителя декана экономического факультета. Там же в приемной, она поздно вечером сидела у него на коленях.
Руль рассказывал про связь личной жизни Чайковского и названий его произведений, на примере вещицы из «Детского альбома» Петра Ильича.
«Игра в лошадки».
Но кого-то не пустили на праздник. Такое всегда бывает. Сотруднику фейс-контроля надо помнить: многие живут по принципу «ни себе, ни людям».
Отщепенцы-изгнанники зашли в джип, взяли монтировку; один из них врезал по витринному стеклу первого Гуманитарного корпуса МГУ.
У пустой рамы кучковались окровавленные люди. Стояли джипы. Стояла скорая помощь. Поодаль стояла машина милиции.
Это все рассказал Василий Самойлович на следующий день. Впрочем, ему тоже повезло. На следующий день он именно рассказал детали, а не промычал их.
 
Глава 34. Человек с вечной улыбкой и замедленной речью. 20 марта 1996 года.
 
 
Третий курс был поразительно напряженным для Руля. Он учил химию на одном факультете, три раза в неделю язык, по понедельникам начал посещать военную кафедру. Это занятие он, в предвкушении перевода, бросил со второго полугодия третьего курса, но ряд знакомств успел сделать.
На военной кафедре учился Дима, человек в чем-то похожей судьбы.
К Диме военные относились плохо.
Это был очень высокий молодой человек, симпатичный, облысевший к 19 годам. Крепкий, боксер и отличный шахматист. У него было поразительное лицо. Вечно улыбающийся рот и подчеркивающий искренность улыбки прищур глаз.
Улыбка была дружелюбная. Она говорила человеку: «Хитрец, как я, ну-ка я тебе возражу».
И Дима возражал. Иронично, перед каждой мыслью задавая риторический вопрос. Не меняя ни тона, ни улыбки – ни в одной виденной Рулем ситуации. При этом всегда внимателен, не расслаблен.
Что больше всего поражало собеседника, это то, что речь Димы была от природы замедлена. Грубо это можно передать так: Дима проснулся после дивного сна и разговаривает.
 
Однажды они гуляли по cмотровой площадке, и из кустов вынырнули чеченские подростки – жертвы войны. Просто злые дети, без материальных претензий, гуляющие с целью найти кого-нибудь и убить.
Так же, двое:
– Пойдем, отойдем, разговор есть.
– А... стой... интересный… разговор… что ли? – дружелюбно, с улыбочкой, в прищур, замедленно задавал риторический вопрос Дима.
– Я тебя сейчас на куски раскидаю. Кровь тут и там будет.
Секундная пауза. Риторический вопрос, с которого Дима начинал любое общение:
– А ты… чеченец? – и затем, – но ты же… базарить хочешь? Сначала пойми… а потом убей…. это порядок…. порядок надо соблюдать, – с улыбкой, не меняя ни тона, ни замедленного темпа речи. – А ты знаешь… русского писателя Набокова?
– Нэт.
– Нет? Но подумай… какой он русский… вот когда в России война шла... он гулял по Крыму… с сачком… ловил бабочек… и отдыхал. Как ты… как тебя… как зовут?
– Леча!
– Леча... Набоков… он вообще… плюнул на Россию… плюнул, – Дима спокойно плевал на воображаемую Россию слева, – и уехал.
– Правылно!
– Правильно? А был ли он сам правильный? А…ты почитай.. его роман… «Приглашение на казнь»... вот там он написал… это, по-твоему, тоже правильно?..
И такой разговор мог ровно длиться минут пять, за которые дети убеждались, что перед ними взрослый дядя, который ровно объясняет им верные, но непонятные вещи.
При этом Дима, когда не знал, что говорить, говорил первое, что ему приходило в голову. Он не был шизофреником. Он на самом деле был глубоко ироничный человек.
Он говорил:
– А у меня синтетический ум, просто. И потом, у меня не спросишь, я сам построю беседу.
Шахматист.
– Курсант Заброцкий!
– Я!
– Что находится в коробке ВПХР? (войскового прибора химразведки)
– Сейчас отвечу… товарищ майор! Разрешите вопрос?
– Слушаю!
– А вы… смотрели… телевизор… вчера?
– Да!
– А помните… там ведущий…ну этот говорил… вот что у Гитлера… были мешки под… мешки под глазами, потому что он хлором… отравился в окопах? Но вот... смотрите, Вы... в театр ходите?..
Это с улыбочкой, не меняя тона, скорости речи. Майор выбегал покурить, с вахты доносились обрывки: «Нет, я не могу. Это, б..дь, какой-то Брежнев помолодел, нах.й, что ли?».
Дима иногда знал. И так же, с улыбкой, детально и по делу, отвечал на вопросы. Лучших ответов военные не слышали.
Дима понимал, что дело пахнет жареным. Выгонят, есть план сокращений. И занимался прикрывательством задницы. Достаточно творчески, как известно.
Все понимали: в армии понадобятся умные ребята, физики, химики. Далеко не все студенты, кто хотел, попали на факультет военного обучения, как Дима и Руль. Выгоняли же с факультета военного обучения жестко и безапелляционно. Именно тогда взяли курс на то, чтобы российские умники прошли огонь, воду и медные трубы.
Именно тогда, в 1995 году, где-то вверху созрела мысль – лишить условий для существования талантов. И не дать таланту проявиться в его сфере.
Какие тут могут быть объяснения?
Занятия естественными науками с советского времени – проявление личных суицидальных наклонностей человека.
Потому что заработная плата инженера в НИИ в Москве 12 тысяч рублей (в 2013 году).
Астрономия и мировой океан – два исключения. Эти сферы в России финансируют щедро. Далекие миры и бездонные глубины показывают по телевизору, оборудуют огромные телескопы, каждый стоимостью в пять химфаков МГУ, строят ледоколы. Звезды – они далеко, а подводные миры, – глубоко. Странно, почему? Боятся появления из этой среды очень умного политика-технократа?
Ни одного оратора-математика, понимающего все раскладки, многоходовки и разводки политиканов, МГУ не родил.
Или преподавателя-физика, который на пальцах объяснит и «закон Ома», и то, как аэропортом управлять через офшор. И что офшор – это аккаунт на сайте банка, оформление которого стоит 2000 долларов. Ну, еще 1000 надо на спутниковый телефон, гонять миллиарды рублей туда-сюда, подальше о любопытных глаз, сидя на даче за забором.
В среде «умных» не родятся умные и опасные кликуши – каждый занимается своим делом.
Естественное образование – это не лесной лагерь революционеров.
Давление, это непонятное давление на естественные науки и их будущее, конечно, было ощутимо Рулю и Диме: на плацу, на построениях, стояли и общались представители всех факультетов
– На военную кафедру у вас конкурс? – изумлялись студенты юридического факультета МГУ.
Дима подкупил Константина Борисовича. Деньгами. За право быть его «племянником». Зная обоих эксцентриков, все поверили. Руль ходил на военную кафедру просто так, помня наставление арабиста:
– Вы походите. Полезно и интересно.
Впервые придя, Руль первый раз вздрогнул, услышав сзади фразу, явно обращенную к нему.
– Хе… а… этого молодого человека я знаю… я его видел в парикмахерской… с портретом Кеннеди… черно-белым…Он просил сделать ему под Кеннеди… и волосы в рыжее открасить…
Глава 35. Сара. 26 марта 1996 года.
 
 
За все годы обучения «шмаль» Руль видел раз пять. Остального не видел совсем – нет, оно было. Но как-то мимо. «Шмаль» приносила в виде толстеннейших «косяков» жирная баба, поступившая в аспирантуру психологического факультета МГУ, откуда-то из Адыгеи.
– Есть психиатрия, за которой биохимия, а психологии нет. Есть психиатрия, а философии нет. Теологии нет. Всего не перечислишь, чего нет, а есть чистая психиатрия! – заявила на первой встрече будущая жена Руля.
– Профессиональная деформация, – улыбнулся Руль.
Она была психиатром, с богатым набором клиентуры из числа политиков, общественных деятелей, психологов, священнослужителей разных конгрегаций.
О ней – конечно, позже.
Назовем психолога – Сара.
Она приходила «за материалом», полагая естественные факультеты МГУ эдаким сборищем фриков. то есть людей, которые не ходят под ручку массово на театральные премьеры, не обсуждают и не посещают инсталляции-перформансы. Они также слабо представлены в студенческом театре МГУ, где есть прекрасные экспрессивные актрисы, хриплый голос которых мог перекрыть рев самолета.
Кругом – экзальтированные мальчики, зачитывающиеся десятком книг одновременно. А тут – непонятное естествознание. А что непонятно – то вне нормы.
Но настоящие фрики незаметны. У них врожденная склонность к перевоплощению, и суть маньяка познается лишь в неформальном дружеском общении с ним, например, за кружкой пива, – он расскажет Вам абсолютно ровным, беззаботным голосом, между обсуждением погоды и посетительниц бара нечто, и Вы подумаете – ослышались. А потом поверите сразу.
А Ботаник, погруженный в себя, плюнувший на внешний вид, заметен. Ботаник – это человек, хорошо способный концентрировать ум на одном, в ущерб прочим вопросам.
Она отлавливала такого, например, Сашу-Колокольчика, абсолютно нормального человека, который просто на шее носил обычный колокольчик на веревочке. Ну вроде как у коровы.
Согласитесь, не будет же настоящий, социально опасный фрик – например, Волк, с манией целительства и врачевания, носить колокольчик?
Нет, у Волка был бодрый вид, он косил под доктора М.А. Булгакова с известнейшего фото с сигаретой.
Подвижные манеры, такие же энергичнейшие синие глаза, как у М.А., вытянутое лицо и стрижка наголо. Сигарета. Аккуратный френч. Глаженые брюки. Целитель всегда носил элегантный кожаный чемодан. Укладка лекарств и инструментов в нем внушила бы зависть любой бригаде «скорой помощи». Скальпели он признавал только английских или швейцарских производителей.
Выбрав Мальчика-колокольчика, бабеха, разводя какие-то цыганские приемы, накуривала его толстенным косяком. Потом включала диктофон, записывала ботанические шутки, что-то бессвязное. Например, остроты про органическую химию и конденсацию Кляйзена. И публиковала. Ей надо было до диссертации опубликовать три статьи в лженаучных журналах.
Один из них она забыла на скамейке в целовальнике на втором этаже. Там Саша был упомянут как студент химфака, называвший себя «Мальчик-колокольчик из города «Динь-Динь».
Все обиделись. Но обида именно интеллектуальной массы не ведет к коллегиальному плану «отката» – убийству и сожжению по крохотным кусочкам в муфельной печи. Нет, каждый полагается на себя и в силах откатить сам.
Интеллектуалы – это Вам не сборище быдла, назвавшее себя «бандой».
Принцип «обезличенного сопротивления» известен на Западе. Когда происходит Нечто, организованное так, что зачинщика, стартовой точки роста просто нет в природе. Метод информирования – вскользь, невзначай и по цепочкам.
Ошибка западников в том, что стадо баранов к такой методе способно максимум к разовым выбросам – беспорядкам в национальных кварталах.
А сообщество интеллектуалов – это общий вывод для сообщества и в то же время – приход каждого члена сообщества самостоятельно к одному верному решению.
И, разумеется, отдельные интеллектуалы способны на вычурные сильные ходы. И такое сопротивление, без конкретного кликуши, видно – оно вечно. Оно непреодолимо. Или преодолимо, но только тотальными расстрелами.
 
В следующий визит 26 марта 1996 года Саре случайно повезло. В целовальнике сидел неиллюзорный, настоящий фрик Костя. Он, в частности, обожал толстых покорных женщин.
– Привет, красавчик. А можно познакомиться, – спросила фриконаивная Сара.
– Можно, – глядя на нее с бездонным вожделением, сказал Костя.
Такого взгляда – манящего, просящего, сулящего все тайные радости любви, – Сара ни у кого не видела. И на себе не ощущала...
– А хочешь шмали, – вдруг первый раз робко спросила она. Косте не надо было шмали. Она ему была пофигу. Он однажды на спор выпил полстакана соляной кислоты. Аккуратно переколол стакан на частицы правильного размера и осколки съел, запив водой. Без последствий.
Он поступал на химфак три раза, и закончил его с красным дипломом.
Он скользил по ней бездонным, окосевшим взглядом влюбленного парубка.
– Хочу. Руки… Какие у тебя руки! Можно, я погадаю, а ты поверишь только хорошему? – включилась и заговорила с певучим украинским акцентом Костина пластинка. Акцентом, идеально наработанным под образ!
Встать Константин уже не мог, сексуальная конституция была мощнейшая.
Когда он, громко смеясь, завалил ее прилюдно на скамейке на втором этаже вечернего химфака, Саре повезло еще раз – после настоящей страсти, влетевшей и лопнувшей, как шаровая молния в окно.
Появился второй настоящий волшебник – Волк. Он понюхал бычок. Поморщился. Произнес кодовое среди девиантов слово, да, одно из волшебных слов, которое Руль потом забыл!
Костя сразу сполз с Сары и застегнул ширинку. Свое он взял, поэтому возражать вторым тайным словом не стал.
Через десять минут милиционер оформлял Саре протокол за употребление.
– На секунду позволите, – сказал Волк уходящей с милиционером Саре, – не сочтите за тщеславие, Сара… в Вашей новой работе я просто «Волк». Всегда мечтал стать героем хотя бы рассказа! Договорились? До свидания! – он улыбнулся широкой улыбкой. Губы у него были тонкие, отличные зубы.
«Светский. И интеллектуал, с таким бы в Театр экспериментальной пластики сходить», – подумалось еще шальной от Костиной пластинки Саре.
– Что-то ты постоянно смеешься, Константин,– сказал Волк Косте на выходе из химфака. – Пошли-ка в ФДС. Ты голым и пьяным вчера опять бегал по Индире Ганди? За пивом, – через всю площадь, и еще триста метров до ночного? Мимо опорного пункта. Примут еще раз, и гудбай. Синдром Аполлона.
В вечернем уютном ФДС Волк доставал шприц. Клал на столик. Наполнял его аминазином, который при малейшей улыбке колол Косте. Тот был, на свое несчастье, смешлив.
Кстати, помогло. В этот заход на химфак Костю не выгнали, успешно доучился.
Сара, по слухам, уехала в Адыгею, где в положенный срок родила.
Вася придерживался умеренных взглядов, по сравнению с убеждениями Сары и будущей жены Руля. Он совершенно точно думал, что психологии личности нет, это все сплошь – химия мозга, серотонин, дофамин, адреналин и так далее. И пространственная организация головного мозга, набор болезней, травм и возрастных изменений.
То есть личная вера, личная философия, личные политические взгляды нереальны или являются продолжением медицины, историей болезни конкретного индивида.
А вот вера в церкви, философия в кружке философов, психология масс – реальность. Как труд. Он реален только в обществе.
И он сказал Рулю:
– А ты в курсе, старик, что вот Сара выступила в роли коллективного оценщика нас всех. То есть ты, потеряв связь с себе подобными, с нашей химической церковью, будешь для общества, как там, «из города Динь-Динь».
– Да, – задумался над очевидным Руль, – но поменьше трепи языком, научись паре манер, которые будут намекать, что в детстве ты был слабоумный и ссался. Выдай аудитории подлеченного дебила. Рассказывай, как ты мучал животных, иногда и вскользь.
– Хм, а кто не мучил. Я коту на голову носок одевал. Да и ссался, бывало… Но, а маска прирастет? А возрастное слабоумие сделает тебя Сарой в штанах. Ты же в курсе, что не способен к интеллектуальной созидательной деятельности, а лишь к экспертной после тридцати лет...
Ну и дальше разговор завился вокруг любимой всеми, во все времена, в восемнадцать темы – «ты всерьез думаешь тянуть до тридцати?».
Глава 36. «Ленинградка». 17 августа 1996 года.
 
 
Как известно, на Тверской улице в 90-е годы стояли проститутки. Есть они там и сейчас. В одном только месте. Это клуб «Night Flight», только девушки за деньги.
Стояли они по трассе Москва–Питер двести лет назад. Возможно, и пятьсот.
Самое ранее свидетельство, которое откопал Руль, – это известное место в «Учителе фехтования» Дюма:
«На другое утро мы проснулись в так называемой русской Швейцарии. После неизменных равнин и огромных еловых лесов перед нами лежал живописный край с озерами, долинами и холмами. Город Валдай – столица этой северной Гельвеции – находится от Петербурга на расстоянии, приблизительно равном девяносто лье. Едва мы въехали в этот город, как нас окружили торговки с пряниками, напомнившие мне уличных девиц в Париже. В самом деле, девушки эти были в коротких юбках и, как мне показалось, не столько занимались торговлей, сколько ремеслом, не имеющим с ней ничего общего».
Девушки легкого поведения продлили Тверской тракт до Тверской улицы, и до Моховой, и до Александровского сада. Тут в 90-е стоит настоящая русская краса. Рядом гостиницы: «Москва», «Россия», «Метрополь», «Националь».
 
В 90-е годы произошло переименование улицы Горького в Тверскую. Сама Тверская, застроенная сталинскими домами, с подъездами-арками, – затем, чтобы каждый такой подъезд заткнуть танком, – попыталась пробрести лоск «той» Тверской. Вместо гостиницы «Советская» появился «Яр». К нему «кони» уже не проносились, но традиция проехать кортежем от Кремля по любым значимым не рабочим поводам сохранилась.
В «Яре», впрочем, до сих пор работает круглосуточный стриптиз, энергетики места не отменишь, даже расположи, там хоть Совет по правам ребенка – выйдет оно самое.
 
В 90-х годах девушки на Тверской стояли повсеместно – от Моховой через Пушкинскую и Триумфальную площади, – до Белорусского вокзала. Стояли не по одной, а стайками по две-три, не скрывая занятия. Проститутки были красивы и молоды.
Вообще, как покажет история ниже, в проститутки шел цвет русской девушки девяностых. Одевались они откровенно, чтобы быть заметными в толпе и отличаться от просто красивых девушек на прогулке.
Вульгарного в их внешнем виде ничего не было, по нынешним меркам. Они просто были частью разношерстной московской толпы. Просто стояли и на вопрос, а можно познакомиться, отвечали, скучая, оценив внешний вид:
– Молодой человек, мы работаем…
Некоторые были не прочь выпить пива и отвлечься от работы.
Руль сидел в огромном открытом питейном заведении «Фаэтон» на Тверской площади.
«Фаэтон» занимал территорию в треть сквера, над ним стоял огромный с изображением фаэтона, плакат, имеющим такое же сходство с оригиналом, как и творчество дизайнеров на любых плакатных рекламных материалы.
Проституток было видно именно за счет внешности выше среднего, но не в расчет создания образа на обложке. Уличная проститутка у перехода на Пушкинской площади не выбирала образа «показ достоинств». Нет, «студентка», чуть – но только чуть откровеннее, на обязательных шпильках. Внешность – на вкус богатого «нового русского», вчерашнего торгаша, или партийного деятеля, который ценил здоровый вид, крепость и основательность женской фигуры.
Девочки тусовались на Пушкинской, возле перехода от ресторана «Макдональдс», а также в самом переходе, и с другой стороны – на «пятачке», возле издательства «Известия».
Высокие, длинные, прямые ноги, – короткая юбка или шорты обязательны! Тощих длинных ног Руль на Пушкинской не видел. Кривых и длинных – тоже. Нет, если есть что показать, то все крепко, все классической формы. Бедра шире плеч.
Грудь – ценности огромной груди, эдакого вымени, в те годы не было. Никто еще не начитался порнографии, не придумали на фоне онанизма как стиля жизни за компьютером идиотских классификаций «княжна – вагина», и не набрались западных оборотов типа MILF – «Mother I would like to Fuck». Народ был не избалован нюансами. Было важно, чтобы грудь просто присутствовала.
Стандартом было что-то между вторым и третьим размером. Умеренный макияж, распрямленные, выкрашенные в темный цвет волосы, подстриженные посреди спины. Никто из девушек Легендарного десятилетия не выбривал дочиста, «под ноль», лобок.
Позже, на закате 90-х, Руль знавал одного банкира, который снимал очень крупную борчиху, арендовал спортзал и впятером с коллегами из правления банка заваливал ее на маты. Но это можно отнести не к сексуальной пресыщенности, а некоему фитнессу с «креативной» составляющей.
У многих из тех девушек сегодня удостоверения личности гражданок Соединенных Штатов Америки. Работали только русские – москвички и приезжие, пятьдесят на пятьдесят. Украинки массово украсили столицу только в конце 90-х – начале 2000-х годов, впрочем, на короткое время.
Потом славянская краса переженилась или уехала в Европу. Настоящей богине, когда она раздевалась, замужество предлагали через раз. Наркоманками и прожигательницами жизни были немногие.
Но – многие выбились в шоу-бизнес, просто бизнес, который они открывали с клиентами, и многие вышли замуж за богатых посетителей.
Профессиональные проститутки 90-х сейчас заметны в жизни, день просмотра телевизора – и Вы увидите парочку.
В 2010-х годах один друг Руля, шофер одного магната, стал фанатом одной известной, лет за сорок, певички. Он объяснял это тем, что в 1997 году очень любил ее, и под романтическое настроение снимал за пятьдесят долларов на площади Белорусского вокзала.
Но это было позже. Летом 1996 было на что посмотреть.
– А тебе шлюху хочется? – Даня спросил Руля 17 августа 1996 года в «Фаэтоне».
– Конечно!
– А смысл? Оглянись кругом, – по периметру сквера Пушкинской площади плотно сидела молодежь, все пили пиво, общались и знакомились. – Все то же самое, с той же скоростью, только бесплатно.
– Тут не ты выберешь, а тебя выберут, и причем раз на пятый. Это разные состояния духа. Тут попрошайничаешь, дайте! Дайте, кто сколько может и берешь, не отказываешься. Там, – Руль показал на переход, – выбираешь и берешь. Потом, одежда…
– А ты предложи, – перебил Даня, – деликатно предложи, почти каждой, на Тверском бульваре, двадцать долларов, и все будет, так в чем разница.
– Согласен лишь насчет двадцатки баксов, в рамках диалога «не пойми меня неправильно, но меня бросила девушка…».
– А что одежда? – спросил Даня.
– И скажем, какая у нее форма груди, ты под маечкой только погадаешь. В борделе же ты выберешь именно ту грудь… Которую ты запомнишь сильнее любых прекрасных глаз.
– И женишься на прекрасной груди, частый исход таких размышлений – тебе недалеко до Казановы, в том смысле, что он женился на обладательнице самого красивого полового органа.
– Я пойду и познакомлюсь, – сказал решительно Руль, – просто так. Денег у меня, сам понимаешь. Самое главное – они недосягаемы, Даня! Для нас эти на скамейке понятны, а те, у перехода, – нет.
– Одно и то же, на пляже давно не был…
Руль подошел к переходу. На нем сидела и плакала девушка лет девятнадцати. Стандарт: длинные безупречные ноги, короткая юбка.
– Что вы плачете, Белая Мисс?– задал Руль вопрос, из тех, что сразу выбраковывали колхозниц и дебильных девочек, с которыми деловой разговор у него клеился только в пьяном состоянии.
Белая Мисс оглянула его и вдруг улыбнулась.
– А Вы мне все равно не поможете… я задолжала 10 долларов, пропустив выход.
– Кому?
– А вон той даме,– и Маша – это ее настоящее имя – указала на самую красивую представительницу тусовки.
– Я в Гуманитарном университете учусь, москвичка, и не всегда могу соблюдать график. Занятия, да и родители, понимаете, наверное... Второй курс.
Дальше Руль отдал заработанный на неспешной работе у прораба Сеича дневной заработок – десять долларов – Королеве.
Они сидели с Машей на Тверском бульваре. Пили пиво.
Маша была очень хороша внешне. Эта фраза относится не к телу, а к лицу, взгляду манерам, глазам. Темные, чуть вьющиеся волосы, нос с горбинкой. Открытая улыбка.
Родители были учеными в гуманитарной сфере.
Руль тактично не спрашивал ее о подработках, клиентах... Не рассказывал он и о своих строительных экзерсисах, и об учебе, понимая, что неизбежно перейдет на мат.
Она была счастлива с этой бутылкой пива, смеялась, ее вечерний кошмар закончился. Поправляла волосы рукой в хипповских фенечках.
Она оказалась мастером легкой беседы и рассказывала, в основном, как прошлым летом она работала пионервожатой, и придумывала подопечным разные забавные конкурсы.
Например, конкурс – всем постричься наголо бесплатно. Что непросто, в небольшом-то городе Тульской области, с тремя парикмахерскими!
Потом она коснулась учебы, стала вдруг серьезной, начала тактично, неназойливо рекомендовать книги по психологии к прочтению. Юнга, запомнил Руль, и какой-то его ученицы или дочери, про «синдром вечного юноши».
– Я учу корейский язык, – сказала Маша.
Она осталась подругой на годы.
И корейский язык выучила. И уехала в Корею, разумеется, выйдя замуж за корейца.
Они дружили до ее окончания РГГУ в 1999 году, расстались после свадьбы Лучшего Друга. В Апогей – июнь 1999.
Глава 37. Дембель солдата Колина. 21 августа 1996 года.
 
Летом 1996 года Колин демобилизовался из армии.
Служил он в Звездном городке, уходя после первого курса Военной академии на полгода, но Родина, как мы помним, н….ла.
Дослуживал он год, вместо законодательно положенного полугодия.
Дембельским аккордом было что-то вроде «покрыть битумом крышу дачи космонавта».
Колин после этого озлобился на армию, он в ней отвык от физического труда. Хождение в караулы он воспринимал, как хоть что-то «армейское», что можно вспомнить потом.
Состав его блатной части утраивался на решающих построениях и смотрах. Стояли неизвестные пухлые воины с распущенными поясами, где справа от звезды обязательно болтался пейджер. Звонки пейджеров не привлекали внимания генерала на торжественном марше, который был похож на прогулку толпы экскурсантов.
«Отдыхающие» на построении были наблюдателями, а не участниками армейской жизни, тоже солдаты, но вроде родственников, богатых братьев бедного солдата Колина.
Солдат Колин, впрочем, в армии тоже натерпелся. Однажды в лютый мороз его нарядили – по его словам – рубить дрова на даче Терешковой.
Терешкова потрепала его в благодарность по лысой голове и дала сто (сто тысяч тогда!) рублей.
В ходу в части были доллары, и солдат Колин думал тогда, где ему взять сто долларов, занятых у одного из авторитетных «отдыхающих».
Впрочем, тот появлялся раз в месяц, и история закончилась благополучно, своевременным займом у мамы.
Колин пришел из армии, позвонил Рулю.
Было 25 августа 1996 года. Грустная пора, начало строгого сезона.
Руль и Колин купили в гастрономе у метро «1905 года» по жестяной банке водки «Блэк Дэт». 250 миллилитров.
Выпили по баночке, прогулявшись до зоопарка. Водка не пошла. Разошлись по домам.
На следующее утро Рулю позвонил возбужденный Колин.
– Старик, не говори ничего, просто слушай. Снимаю я вчера майку, тут заходит маман. Хватается за сердце.
– Приболела?
– Слушай! У меня же татуировки.
Да, у солдата Колина были татуировки. Первый год службы – плачущий череп на правом предплечье.
А левое предплечье – дембельские знаки.
Обнаженная девушка, неточно скопированная с картины Делакруа «Свобода на баррикадах».
Вторая татушка была, признаться, подсказана Рулем. Он решил сложить дембель Коли и тот факт, что он жил на метро Баррикадная. Все – в единой композиции.
Из всего Делакруа вышла только фригийская шапочка и прекрасная, завидная любой женщине за тридцать, грудь Свободы.
– Мне мать дала сейчас кучу денег и сказала все убрать.
И дальше Колин поведал – он сунул бабки в задний карман «Левис», спросив для вида:
– А вот, мам, сразу же все больно! Так что убрать-то сначала? Череп или Делакруа?
– ДЕ–ЛА–КРУ–А! – сказала мама Колина, бросив взгляд на сочно подведенные соски Свободы.
– Ну, простимся со Свободой, – сказал Колин.
Дальше он решил не говорить ничего маман, – дрожал голос.
Он взял черный радиотелефон «Панасоник» и набрал Руля. Быстро оделся. «Левис», черная кожа, белая майка, парфюм.
Через 10 минут они ловили тачку в сторону Садового.

Глава 38. Пятьсот баксов. 22 августа 1996 года.
 
 
Пятьсот долларов образца 1996 года. Хм. Ну, можно было снять квартиру за пятьдесят. А то и дешевле.
Не совсем потому, что нефть в 90-х была по девять–тринадцать.
Никто не давал денег просто «подержать» с тем, чтобы потом отнять. Зарплата в НИИ составляла долларов пятнадцать – но все были Ваши.
Вы никому не должны. Ни налогом на квартиру, или «за обслуживание многоквартирного дома», ни по кредитам, ни системе – покупать имиджевое тряпье и девайсы.
Ни поборами и наценками на перепродажу импорта, которым живет опора России – «средний класс», отцы «креативного класса». Дети переводят рекламу папиного импорта на русский язык и сочиняют для папы российские «бренды».
А папа стал меланхоликом.
Деньги – то деньгами... Но как в 1985 году трахали доярок на практике! А все они – и это не старость! – были выше и здоровее подруг дочки.
Сейчас деньги дают «подержать». Неясно, сколько Вы потратите на себя, а сколько вернете системе, снимая деньги в банкомате.
– Почему не торгаш? А кристальный, первой градации прозрачности, интеллектуал? Почему он протянул копыта именно в нулевые годы, а не в девяностые? – спрашивал сам себя Даня.
– Затравили колхозные соседи, забуревшие на жирной нефти, – отвечал он же Рулю, они ужинали в ресторане «Макдональдс», шел уже 2006 год, – социальный стресс. О нем, Руль, не только в книжках пишут. Исход накопленной фрустрации – смерть. Сатисфакция или продляет жизнь в обществе, или вносит человеку точку на жизненном пути, именно тогда, когда надо. Вспомни Пушкина.
И ясновидящий достал отрезок шланга, засыпанный песком, из сумки «под ноутбук», потряс, спрятал обратно, допил кофе, стал прощаться.
Новоявленный сверху сосед, владелец цветочной сетевухи, приделал себе три квадратных метра за счет общей вентиляционной шахты.
– Согласен про колхозных соседей, – улыбнулся Руль напоследок, – привет новопреставленному.
Не все интеллигенты умели махать ножом-бабочкой или с улыбкой смотреть на эти взмахи. Да, слабонервные ушли первыми. За ними – гордые.
Даня ушел на беседу с соседом.
Дальнейший разгон базара Руль мог представить примерно как Ватсон после 15 лет общения с Холмсом.
– Здравствуйте, Даниил.
– Здравствуйте твои два уебка, – тихий понятный голос, – че руку тянешь, гондон? Поссышь – не смоешь… От *** к людям, сученыш? У тебя не вышло, извини...
 
Но – пятьсот долларов. Итак, Десятилетие отличалось тем, что все Ваши деньги были Ваши. И творите на них, что в голову придет, а не то, что рассказала реклама.
Шлюхи на Ленинградке, о которых девушки так наслышаны на днях рождений своих пап, шли по тридцать баксов сутки.
Но они были тогда ни к чему.
Пятьсот баксов на «погулять» были – ну как сегодня, грубо, тысяч десять долларов. 10 000 – сегодня никого не изумишь. Рассыпь их из машины – завтра забудут. Тогда таких наличных не было ни у кого.
– И что ты планируешь, Колин? – спокойно спросил Руль, отхлебнув щедро пивка. Играла песня «Ушаночка». Руль был спокоен. Он не знал, сколько точно денег у Колина в заднем кармане «Дабл Блэк Левис».
Тачка мчалась по пустому Садовому.
– Если ты хочешь начать с черепа. Хм, вот ты из армии пришел. Лучшее, это наверняка, набить на груди картину «Апофеоз войны». Помнишь «Апофеоз войны»? Пирамида из черепов. Она тебя обеспечит еще тремя гулянками.
Колин поперхнулся пивом, он помнил.
– Мысль. Но давай только условимся сразу. Без вороны. Без. Вороны.
«Апофеоза войны» не случилось. Тачка тормознула возле ресторана «Дубровник». Несмотря на раннее время – часов десять утра, им открыли и быстро принесли пива. В центре «Дубровника» стоял стриптизный шест.
Начался первый акт драмы. Выпили по два пива.
– Официант!
Подбежал официант, жесткий проницательный профи.
– А девки сегодня пляшут?
– Да, господа. Как обычно. У нас стриптиз с двенадцати дня до шести утра.
Время было десять. Деньги жгли ляжку Колину.
– Но артистки прибыли?
– Да, переодеваются, молодые господа.
– Мы хотим посмотреть состав труппы. Я импресарио. От слова «импрессум», впечатление,– сказал Колин.
– Импрессум от этого состава самый лучший, сэр.
– Переодеваться им рано. Не хочу их сразу в первозданном виде.
И Колин сделал единственную разумную трату денег. Он дал профи десять долларов.
Вышли девочки. Все как на подбор – рослые, женственные.
– Худые, чем же вы тут кормите своих котят? – выпендривался за пивом богатый Колин.
– Это танцовщицы, Мой Джентльмен, нет, если Вы любитель кустодиевских женщин, то буквально полчаса.
– Сытненькую. Высокую, – распорядился ефрейтор Колин.
– А мне вон ту темненькую. И к ней в пару блондинку, – робко сказал Руль, и тоже не ошибся.
Профессионал наклонился, сложил руки в жесте Нефертити. Он знал, что он вылитая Нефертити в этом жесте.
Тот же типаж, смуглое лицо без растительности, миндалевидные глаза. Полуулыбка. Прическа – иссиня-черные волосы, забранные назад.
Детям повезло – им попался понимающий профи.
150 баксов за троих барышень, плюс напитки.
«Н-да...», – подумал Руль, – «история понеслась вскачь». Колин не подумал ни о чем.
После дембеля он провел неделю на даче с папашей-скульптором и его отвратительными подругами, старухами лет по 35.
Они сидели на диванах в «Дубровнике».
Погас свет, включили дискотечное освещение. Шест под прожектором. Дали дым.
Ребята расслабились в полутьме.
Нефертити отрабатывал на славу, а может, хотел поразмять штат перед сменой.
Девушки, как положено, выходили одна за другой. Их было, как ясно помнит Руль, одиннадцать.
Играли медленные хорошие вещи.
Хореография была отменная, полностью раздевшись, каждая артистка подходила к ребятам. Вежливейшие беседы по три минуты. На «Вы», как и сейчас. Дать потрогать грудь. Помассировать ребятам шею, верх спины. Предложить приват-танец. Попросить угостить – безалкогольным напитком, соком или водой. Пересесть рядом.
Следующая.
Что поразило Руля, и чего он потом никогда не встречал, – это формат и уровень разговора работниц стриптиза в «Дубровнике». Первая подошедшая была первокурсницей архитектурного института. Вторая – дизайнер. Создавалась иллюзия, что это – что-то вроде выпивки в женском блоке общаги на улице 800-летия Москвы. Но это была не иллюзия, чуть другая обстановка – и чуть другие расценки.
Деньги давали чувство гарантированного неспешного счастья впереди. Снимали все сомнения, которые одолевали Руля в недопитом состоянии, при посещениях знакомых девушек в общаге Московской консерватории на Малой Грузинской, напротив психдиспансера, на месте которого располагается рыбный ресторан.
Колину сразу приглянулась высокая блондинка в белом платье в крупный синий горох. Руль засматривался на троих сразу. Но понимал, что просить о подобной любезности Колина неловко. «Попрошу все же этих двоих, когда такое будет...».
В середине 90-х девушек был избыток, армия и субкультуры поглотили русского мужика. Но секс втроем... Плотина советской морали рухнула только парой лет спустя, в конце 90-х.
Через четыре часа они опомнились, первым из своего кабинета вышел Колин.
Все мечты осуществились. Ребята летели на тачке, по направлению к салону тату «Маска» на Красных воротах. Все были пьяны, но по-хорошему сосредоточены.
Надо было исцелить «Свободу на Баррикадах». Руль предложил:
– Ничего не трогай, одень ее просто, вот как Леночку сейчас, закутал в плед и послал за сигаретами…
– Нет, мать сказала, чтобы следа не было. Кельтские узоры. Забью женщину цветным кельтом.
Но вышло иначе.
Худой кольщик осмотрел татуировку «Свободы на баррикадах», сфотографировал ее.
Затем несколькими художественными терминами и парой экскурсов убедил Колина оставить Делакруа.
Бездарный кельтский узор появился на предплечье.
Плачущий череп на другом плече (первый год службы) превратился в вольную интерпретацию «Восьми подсолнухов» Ван Гога. Руль настаивал на копии «Апофеоза войны», справедливо полагал, что «Апофеоз» – пирамида небольших черепов вместо одного и красивая ворона в районе груди – позволит Колину располагать минимум тысячей баксов на следующий же день. Для лазерной операции против «Апофеоза».
Но Колин сделал ошибку.
Несколько часов мучений опять настроили легкомысленно. Тату – мастер, «кольщик», работал до полпервого ночи...
Дальше – опять машина, Колин с замотанными целлофаном двумя руками глушил боль пивом.
Руль просто пил. Залить экзистенциальный вакуум. Куда едем и зачем едем? «Кто мы откуда мы и куда мы идем?», – думал целиком обескровленный, эмоционально пустой Руль.
Доехали до клуба «Беллз» на Серпуховской. Спустились вниз в битком забитый подвальчик. Под «Белла Чао» девушки в трусах от купальников разливали все желающим текилу с колена. А с груди давали лизнуть соли.
Заняли VIP-зону, там было посвободнее.
Дальше началось угощение голодных московских студенток пивом и куриными крылышками, огромное блюдо которых принесла официант.
Следующим вечером Руль зашел к Колину. Достал папиросу «Казбек». Колин достал «Приму», пачка которой болталась у него с армейских времен. Закурили.
Стали считать мелочь на пиво.
Глава 39. Как выяснилось, что Волк стал настоящим врачом. 13 сентября 1996 года.
 
 
Все мы встречали Роковых Женщин.
Они делятся на два типа, по принципу вмешательства в Вашу судьбу. Либо Ваша мгновенная смерть, либо ваше увядание, жизнь под откос, то есть долгая, в мучениях, смерть, с потерей самолюбия, самоуважения, с развитием на протяжении десятилетий суицидальных черт в поведении.
Силой воли сберечься от роковой женщины, это как если думать, что сила воли поможет вам остановить трамвай.
Сберечь от последствий воздействия роковой женщины может только судьба, которой Вам начертана другая кончина. Или вмешательство силы, воплощенной в другом человеке.
Однажды осенью, 13 сентября 1996 года Петя из пятой группы, юноша-фотомодель у начинавшего тогда масштабный модельный бизнес Славы Зайцева, неотразимый до того момента красавец, посетил дискотеку на биофаке, под аудиторией М1, в поисках свежего тела.
Там он первый раз (да-да, первый, это уму непостижимо) за два года натолкнулся на Зубатую.
Он не знал, что бывалые биофаковцы, зная за ней все истории, давно перешли с ней на иронический склад общения. Второе поколение первокурсников повторяло ошибку при поступлении – влюблялось в Зубатую.
Ироническая кличка «Зубатая» была выработана средой в качестве защитной меры от чар.
Рассмейся колдунье в лицо – и колдовство развеется.
«Зубатой» она была в силу прекрасной улыбки. Когда она улыбалась, можно было понять, что как раз зубы – ее редкой безупречности.
Брюнетка с голубыми глазами, на длинных ногах, роковая женщина по своей роли.
Роковой Женщине хочется и обычного мужского общества, она устает от шлейфа ухажеров, ползущих за ней на коленях с перебинтованными доктором вскрытыми венами.
Согласитесь, такой эскорт испортит настроение любому. Спокойный ровный Петенька, очередной студент МГИМО, или юрфака МГУ, после четырех совместных походов в театр, восьми букетов цветов вдруг оставляет записку. Что-то там про «прощай навсегда», высокий Крымский мост и глубокую Москву-реку.
И она становится циничной. Она знает, что завтра пьяный Петенька будет мычать ей что-то в трубку. Она ее положит…
Вырабатывается профессиональный подход красавицы к мужикам.
Роковая женщина начнет выбирать общество равнодушных, пресыщенных мужчин.
Роковые женщины 90-х были равномерно распределены по всему обществу, примерно одна на сто знакомых ей мужчин. Сейчас простой человек редко ее видит в толпе, в коллективе. Они концентрируются в определенных кругах.
Они не стали дорогим Живым Товаром, не подумайте так. Они стали дорогой Живой Услугой. А Живым Товаром они становятся раз в жизни, в браке. После брака чары утрачиваются.
Кстати, не циничные роковые женщины тоже бывают, Руль их встречал до Атомизации.
Некоторые вели тихий замкнутый образ жизни, чувствуя и осознавая в себе роковой дар. Сторонились мужчин, не стремясь к показухе в виде толпы поклонников.
Некоторые были просто «честными давалками», Матерями Терезами, с долей сочувствия к нищим духом и сумасшедшим поклонникам.
Честная роковая женщина принимала сумасшедшего в объятья, придерживаясь высшего милосердия.
Зубатая была циничной Роковой Женщиной активных лет. Из жалости она никого не целовала, трубки вешала сразу, по протянутым рукам нищих духом могла и влепить зонтиком.
Петя подрулил на папиной «пятерке» к биофаку МГУ.
Машина у студента была редкостью.
Впереди дискотека. Приятный флирт полчаса, затем чуть больше страсти – полчаса на банкетке, и затем – за дело.
Но – он натолкнулся на Зубатую, в кольце ведущих с ней и друг другом светские беседы поклонников.
Руль тоже был на мероприятии. После истории с первой любовью и дрелью ее папы он понял, что его дело – середина, и Зубатую воспринимал, как ложную цель, на которую отвлекались все силы противника. Как союзника. И поддерживал с ней дружеские отношения. В нужный момент (тишина, максимум женского общества кругом) он подходил к ней, приветственно целовал в губы, на секунду больше положенного, и говорил слышно, на девочек:
– Развлекайся пока, а я пойду, потанцую.
Самого диалога, между роковой женщиной Зубатой и светским львом Петей, – он не видел. Спустя час он натолкнулся на Петю, пьющего водку с невзрачным волосатым парнем, вероятно ботаником-первокурсником.
Затем произошло вот что.
Петя встал. Водка перемещает непьющего человека в другую реальность, где случайностей не бывает. Или дикое, невероятное везение, или цепь невероятных негативных событий.
Поразительное пьяное везение, или невезение – это особый феномен.
Петя вышел. Сел в машину с неизвестным ботаником. Разогнался вдоль Главного здания МГУ до 150 км/ч. И врезался в новую «Ауди». Ауди разнесло пополам. Двое бандитов спереди выжили, отделались вереницей операций. Сзади сидели проститутки. Их судьба неизвестна.
Ботаник был без царапины, но больше его никто не видел и не смог вспомнить о нем ничего. Вероятно, в параллельной пьяной реальности он сыграл роль сортировщика, инструмента естественного отбора в руках Роковой Женщины.
Петя пострадал сильно. Его привезли в НИИ имени Склифосовского. Прооперировали. Он лежал, отходя от наркоза, в коридоре приемного покоя, пока его судьба решалась бандитами и врачами.
Навстречу шел Волк, к этому моменту он бросил химфак и устроился фельдшером в «Склиф». Это было обязательным условием, в его не блатной жизни, для поступления в медицинский институт.
В руках у него был тот самый кожаный портфельчик, набитый пивом, а не скальпелями и лекарствами.
Мания целительства и врачевания погасла в тяжелой медицинской работе.
– Эге! Какими судьбами, Петя! Давай пива открою, башка пройдет от наркоза.
– У тебя пройдет, а у меня нет. Дай сигарету.
– Закуривай, я бы тоже закурил. Но у меня есть уважение к человечеству. Что это – тебе не объяснишь. Ни сейчас, ни вообще. Так что с тобой?
Петя с трудом, путаясь, восстановил ситуацию. Волк ее понял ясно. Решение было принято мгновенно.
Через тридцать минут врач и Люди в Черном, которые приехали к бандитам и эскортировали «Скорые помощи» до НИИ имени Склифосовского, посовещавшись, приняли решение о судьбе Пети – ВЫДАТЬ.
Или решить вопрос самим.
В больнице это обставлялось просто – писали невероятное количество диагнозов, (сердце, печень, хроническое отравление). Операция, затем немедленный перевод в другую больницу, и несколько часов езды по городу. И история болезни сдается в архив.
Но ни Пети, ни каталки не было в коридоре. На банкетке сидел Волк.
На прямой вопрос он дал прямой ответ.
– А, этот ублюдок пьяный? Он отошел, разбуянился. Ударил меня, скатился. Я его с трудом обратно положил, и отвез в «психосоматику».
Психосоматическое отделение, куда принимали травмированных, но в неадекватном состоянии, людей, отличалось решетками на окнах, железными дверьми и охраной.
Лежали там разные люди, в том числе и авторитетные пациенты, которым нужен был психиатрический диагноз, чтобы не загреметь в тюрьму. Они любили покой и отсутствие случайных визитеров и вообще отдыхали от любой возни и криков насилия, которые сопровождали их ремесло.
Особое впечатление на Петю произвел какой-то молодой вор, который «косил» под Рыцаря Средневековья, похожий, кстати на актера Жана Рено.
Он читал медсестрам французские сонеты в оригинале. Заветный психиатрический диагноз требовал предельной согласованности и логики в заболевании. Сонеты он по книжке учил наизусть в свободное от декламаций время.
Отчаянно боролся за свободу, медсестры это понимали, и говорили:
– Семочка. Ну очень красиво, очень! Но смесь французского с нижегородским, а-ха-ха, а что ты покраснел так?
– Да благодать сошла, – не ломался Сема, крестясь по-католически.
 
Петя рассказывал, что у Семы все вышло. Однажды он зашел в курилку, Сема сидел с каким-то зловещим грузином в пальто. Грузин считал деньги. Сема говорил в трубку:
– Ну все, есть! Спасибо! Шизофрения с мистическим уклоном.
Петя получил таймаут, чтобы продать квартиру и отрегулировать вопрос с бандитами деньгами.
Он доучился. Отсутствие обременения в виде квартиры позволило ему без колебаний уехать в аспирантуру на Запад.
Волк поступил в первый мед и стал хирургом.
Руины «Ауди» у крыла ГЗ, у башни с профессорскими квартирами, самой близкой к гуманитарным корпусам и физфаку, долго привлекали внимание студентов.

Глава 40. На интервале. 1996 года.
 
 
Осенью же, 14 сентября четвертого курса, Руль ехал на девятом трамвае на день рождения. Тогда, в те годы, молодые люди были открыты друг к другу, и на вопрос о, «Как днюху будешь отмечать?» отвечали:
– Да дома, как обычно. Заходи днем (если именинник жил один) или вечером (понимающие родители после восьми так же запросто уходили к кому-то в гости).
Естественным делом было встречать Новый год в гостях, у кого-то дома. В московской квартире, а не на даче, как чуть позже. Не в кабаке, как стало модно начале нулевых.
И не как сейчас – «Новый год – домашний праздник» – то есть встретить Новый год трезво, в унылом одиночестве, перед телевизором или в Интернете. С обязательной горячкой в соцсетях, с целью переспать с кем-то накануне в отеле.
Встретить, выйти за полночь погулять по району на полчасика, вернуться, пить-есть.
В 1996 году была советская инерция празднования дней рождения и Новых годов.
Не в одиночестве. Не в кругу тех, с кем ты увидишься завтра и послезавтра.
Не в унынии, и мыслях, как быстро время бежит! Мне сегодня 30, а еще вчера было 27...
Не описывать потом День Рождения фразой – «а что, 47 лет-то исполнилось. Да, дома, со своими. Да, обычный день. Лег спать в десять».
И эта отвратительная манера «дарить кружки» на работе на «днюху». Кружка. Вот и весь день рождения.
В 1996 праздники именно «отмечали»! В кругу живых людей.
Трамвай был пуст, на Руля, едущего на праздник, в пустом трамвае сошло блаженнейшее состояние.
Впереди две вагоновожатых, коренных москвички – вели интереснейший диалог.
– Ну конечно, конечно… он ждал, что его пропустят. На «бэхе». А Андрей, он всех учит никого не пропускать, кто справа под сто пятьдесят летит. О трамвай-то все равно в лепешку разобьется. Какие претензии.
– Да, я тебе не дорассказала, на той неделе-то. Я тоже с интервала ехала, – подхватила молодая, лет двадцати, девушка-вожатая, – и такую молоденькую правым поймала. Летит, ни о чем не думает. Да и ее часа четыре из машины выковыривали. Светленькая такая. Я не смотрела. Потом на бампере нашла, как отмывала, прядку.
– Откуда с той красоты, – сказала вторая вагоновожатая, – проку, если порядка не соблюдаешь.
– Ага, а вон тот хохол. Помнишь, об которого чеченцы разбились?
– Ванька-то? Богатырь. Его догнали на второй-то машине, помню.
– Да, они в вагон забрались, выстрелили. А он одному монтировкой челюсть сломал, и бежать…
– Да, где теперь… Такие, с норовом-то долго не живут.
Под диалог работниц Руль доехал до Новослободской, вышел. Купил две полуторалитровых пластмассовых бутылки джин-тоника «Очаково».
Спросил улицу. Нашел дом, поднялся на верхний этаж пятиэтажки. Обычная хрущевская трехкомнатная квартира. Виновница торжества – Лера с факультета почвоведения, «почвы» МГУ, – встретила его поцелуем. Она тоже была светской львицей и роковой красавицей.
Стол был накрыт заботливыми родителями. Мама ее когда-то училась на психологическом факультете МГУ, и с детства приучала дочь к роли «царицы бала», ну, по тогдашним меркам.
К самостоятельности, к светскости, в том плане, что девушка в двадцать должна сама уметь распорядиться своим днем рождения у себя дома. Управиться с компанией из десяти влюбленных в нее забулдыг-студентов, и дать понять пяти школьным подругам, кто на дворе барыня. Деталь, важная по тем временам, – водительские права у нее были, разумеется, с семнадцати лет.
Руль, как мы помним, дружил с роковыми красавицами, не более.
Руль о мамашиных психологических ухищрениях не знал, и что построения в жизни! Жизнь опровергнет любые схемы. Руль сразу вышел из комнаты со статистами, которые слушали завывания Леры по мотивам романса Рубальской. Закрыв дверь на «Я скоро догорю-ууу…», он тихонько присоединился к компании на крохотной кухне пятиэтажки.
Там, за столом, покрытым клеенкой с синими воробушками, собрались политические заговорщики 1996 года. Толстая девочка лет семнадцати, курившая папиросы «Герцеговина», тощий высокий юноша в пенсне – пенсне тогда носили многие («Клим Самгин» из Горького, мысленно окрестил его Руль).
И еще один, хиппи, как казалось, «из настоящих»,лет тридцати пяти, и все, как положено, – длинные волосы на срединный пробор, пышные усы, цветастый, потертый свитер.
– Время, когда крабы «Чатка» стоили как бычки в томате, и неблагодарный народ их не брал, – ковырнув оливье и выпив «Клюковки», сказал Самгин, – прошло.
– Мы собрались тут, чтобы обсудить, про дедушку – вернула к делу толстая.
– Охота на дедушку – занятие не благодатное, – сказал «Клим Самгин». – Вроде бы можно убить кого угодно, но видите, мы за полгода даже близко не подступились.
– Так, Митрич, – сказал «Клим». – Ты у нас пишешь, у тебя справка, найдут бумаги, отпустят. Пиши. Направление три. Теннисные турниры. Хм…Теннисные турниры… Он после первой победы Кафельникова в том году…
– Нет, в 1995, – поправила толстая.
– Нет, в 1996. На «Австрэлиан Оупен». Он вдохновился, будет теперь на всех турнирах сидеть. Так подумаем же! Он женский теннис просто выше государственных дел поставил, – поправил «Самгин» пенсне.
– Да, у дедушки обнаружилась страсть к четырнадцатилетним девочкам в коротких белых юбочках, – сказала толстая.
– Я тоже думаю, что это какая-то чудовищная «Лолита» во всероссийском масштабе, – кивнул «Клим Самгин». – Барские забавы.
«Хиппарь» Митрич писал, писал карандашом в блокноте…
Руль выпил, поставил рюмку на стол, закрыл дверь кухни, оставив удивительную русскую студенческую беседу развиваться дальше. Там – в другой комнате – вытье закончилось, кто-то поставил Донну Саммер, «МакАртур Парк».
Руль зашел в комнату и погасил свет.
– «Танцы в носках»!
– Нет, Лерочка хочет «Парк» исполнить на английском, ты че, тут главный, ты против, что ли? – встал со стула главный ухажер Леры, сильно пьяный Егор.
– Кто – я? Нет. Я за ее прекрасное пение, ты знаешь, Лера!
«Назрела предпосылка для скандала», от которого Руль ушел.
Утром он с одноклассницей Леры проснулся в маленькой комнатке хрущобы, под дикие вопли с улицы. Внизу, на детской площадке между двумя пятиэтажками, бились два ухажера Леры, один в форме, – пришел из армии на побывку. И кто-то еще.
Это была дуэль по правилам.
Утренние дикие побоища насмерть, «потому что девки не дали», были редкостью в 90-х. Они стали нормой в ханжеских десятых, как обязательный финал любой дискотеки любого провинциального города.
Руль с подругой вышли в коридор, споткнувшись о пьяного главного жениха – Егора.
Тихо оделись, чтобы не разбудить Леру; она, впрочем, не спала. Ее, сдерживающую крик, как змей-дракон оплел уже в шестой раз за ночь очкастый ювелир, самый тихий и самый взрослый гость дня рождения... Он считал шепотом «двести сорок, двести сорок один», Лера теряла сознание и тщетно пыталась вывернуться. Она понимала, что, если она откроет рот на своей девичьей узкой кровати, от крика страсти проснутся жители всего дома.
А в большой комнате сидела пара интеллектуалов, девушка и юноша.
– Да, сентябрь, время сбора урожая, – сказал юношеский голос.
Девушка ответила длинной фразой по-французски, – чокнемся, чтобы повторилось.
Так вот хаживали друг к другу в гости запросто и часто, на интервале 1993–2003 годов.
Глава 41. Как Руль понял, что он живет в эпоху Рассвета. 29 сентября 1996 года.
 
 
Как известно, рыбак рыбака видит издалека.
Дима стоял в курилке социологического факультета МГУ, который располагался в левом крыле здания, где был факультет военного обучения, ФВО. Военные кафедры занимали все здание, пока в 1989 не придумали соцфак, который потом, после Руля, вытеснил неликвидных военных куда-то совсем на отшиб.
Золотая осень 1996. Дима стоял среди блатных соцфаковских девушек, москвич и сын замминистра кинематографии, и, с удовольствием затягиваясь, рассказывал байку в своем стиле.
– Сижу я ЦПКиО, вчера вечером… пью. Передо мной пара, бомжи, он старый, девчонки… ветхий…. Она – ничего. Лет 35, аппетитная такая… грудь «троечка»… Вполне себе мне невеста, ну, вы меня понимаете, – с улыбочкой ртом и глазами, с удовольствием затягиваясь, рассказывал Дима.
– А у меня бутылка водки… я им… и предложил, думаю… ну какой он мне соперник… седой, опухший… сапоги вот еще на нем, ну ботфорты женские…. свитер разодран… и мухи ползают… а она – хороша, девки! ой… хороша…
Налил водки старому и ей…. старый отрубился.
Я ее так обнимаю:
– Как тебя зовут?
– Катя.
– Меня Дима.
– Очень приятно, Дмитрий, а что речь замедленная, кайфуете? – она мне.
– Да нет, я просто на химфаке МГУ учусь, у нас у всех такая, – а сам за грудь ее лапаю… извините девушки… но так было.
– Ой, – бомжиха мне, – врешь, Дмитрий, я химфак сама пятнадцать лет назад закончила, аспирантуру. И преподавала. На радиохимии.
Я, девчонки, не верю, спрашиваю ее… а как нашего декана зовут? Лунин. А какого ты о нем мнения… дальше девочки… вам лучше закрыть уши… ну не буду, не буду… а потом я ее спрашиваю… а о ректоре Садовничем что думаешь? ну… все в том же духе. Из десяти слов… семь и не напишешь… а соцфак при вас был, Катенька? И красавица моя… при мне – нет, но слышала… что… там… одни б….и учатся…
Девушки покидали курилку. Оставался Руль, Дима и дед, с красным лицом, похожий на постаревшего Карлсона.
– У Вас, молодой человек, как с математикой? – спросил «Карлсон», поняв по монологу родственную душу. – Вам на мехмате самое место, как мне кажется.
Дима согласился. Ему это все преподаватели говорили.
– Константин Борисович. Я мехмат МГУ закончил, кандидат. А сейчас на военной пенсии, тут киномехаником работаю, – Константину было 58 лет. Он был чемпионом СССР в юности по легкой атлетике, показывал охотно фото. И шахматистом. Был он бордовый, полный, и очень высокий, с два метра.
Он садился с Димой играть шахматы – игра была на равных.
А Руль выиграл у Димы чудом однажды.
Неторопливые партии, рассказы Константина – или про теорию игр, или про события, которые с ним приключились вчера или на прошлой неделе.
События были необычные, каждый раз новые. Одно событие для среднего человека было бы поводом для обращения к доктору, обращения в религию, – но воспоминаний на всю жизнь уж точно. Сюжеты были или криминальные, или эротические.
– Ну я ему как в лоб дам, я же его спросил, а хочешь в лоб. Он и покатился со смотровой вниз. Это там, где высоко, у моста. Метров сорок. Цеплялся, но там трава мокрая…
– Ну она молодая, ребята, «Константин, еще…», и такая, как чуть вынешь, она воздух громко выпускает, ну со звуком, понимаете… если такая попадется – это ваше, парни. Не отстанет, из театров вылезать не будете.
– А мне папа говорил, Константин Борисович, что такие трусы, как Вы на ней описываете, были в моде в 1975 году, – пытался возразить Дима.
– Да это классика, ее многие девки любят. Забыл, на чем мы сошлись, на «Травиате». Классика!
Константин знал оперу наизусть и пел фрагменты достаточно приятным зрелым тенором
 
Он сжато рассказывал события всей своей жизни математика, спортсмена, и военного, адаптируя рассказы под возраст слушателя.
Не всегда дело обстояло именно так.
В этот раз Константин Борисович вынул из чемодана кружевные трусы и записку, которую он показал. «Милому Костику от Ленки, звони не домой, а на кафедру, спрашивай 402 группу, т 222-22-22)».
Самое любопытное, что записка была на листе отрывного календаря текущего месяца текущего года.
Ошалелый Дима схватил было трусы. Действительно. И попытался поднести их к носу, рассчитывая ощутить запах ветоши и нафталина.
– Я тебе! Кобель, – выхватил трусы «милый Костик»…
Однажды Дима рассказывал историю из своего репертуара.
– А почему ты лысый, Диман? – спросил Руль. – Тебе это не идет, и потом эта татуировка на затылке твоя… крылья, – замедлил он речь, чтобы попадать в такт с Димой.
– Крылья Меркурия, бога торговли… ты понимаешь… когда мне было четырнадцать… мне попалась книжка про Че Гевару… С фотографиями… И там было фото… Где «Чанчо»… а его прозвали в юности «Чанчо»… свинья… Прикинулся коммерсантом… у них там рейд в Африку был… смотрю я на фото Че… лицо, как мое… и волосы по-испански забраны назад.
– Ты ему льстишь, с лицом-то, – перебил Константин Борисович, – противное лицо было у Гевары, я его в «Шереметьево» видел, комсомол встречал, когда он в Союз прилетал.
– Что льщу, ну это я потом понял. Волосы у меня были длинные и темные…
Константин ухмыльнулся, поднял бровь,
– И вились как у юной нимфы, Дмитрий?
– Ха… нимфы… цена нимфы на рынке древней Греции было 100 драхм... красивый отрок… шел по две тысячи…
– Так отрок, как волосы потерял? – вернул Диму в русло Руль.
– Я стал замазывать их гелем… под Эрнесто… и так ходил… одну зиму, другую.
А в 11 классе, они сыпаться начали... сначала плешь… как у кардинала Мазарини… я стал бриться наголо… не помогло… ну и потом набил крылья… Меркурия на затылке, хотел на экономический факультет поступать…
– Мудак ты, Дима, – сказал Константин Борисович. – Отрок, б….дь. Надо было не салом мазаться. А уложить щипцами под Марлен Дитрих. И крыльев бы не понадобилось. Секунду.
Он открыл один из пяти шкафов, которыми была забита комнатка за кинозалом факультета военного обучения.
Вытащил коробку. На ней было написано «Учебные реквизиты, для ВУС 333678-Г, 1973 г., на хранение». ВУС – это «Военно-учетная специальность». Она кодировалась шестью цифрами, скажем, ВУС Руля – «радио-химико-биологическая защита» – это «три единицы – три нуля». По слухам, буква добавлялась в случае секретной ВУС.
– Что такое Г, Константин Борисович? – спросил Руль, пока тот рылся в коробке.
– Голубые.
И достал оттуда парик.
– На-ка, померяй, отрок Дмитрий, – это Марлен, в светлом варианте.
Дима надел парик.
Да, на них смотрел греческий отрок.
Константин посмотрел на отрока. Сделал несколько затяжек сигареты.
Потом сказал:
– Я мечтал, чтобы все жили так, как будто наступила эпоха Рассвета. Она наступила. Вы – люди Рассвета.
– Почему, – спросил Руль?
– На долгом рассвете не видно солнца и звезд. Никакой навигации. Моряк начинает импровизации со штурвалом. Налетает на скалы или на острова с людоедами. Или с бабами. Так и вы с жизнью, без курса, большинство куда-то налетит. Порученный груз до порта не дотянете, проебете.
А некоторые налетят на скалы. А кто-то на круглые острова. С лагуной. На которых все забудешь, начнешь гнать самогон из кокосовых орехов и трахать девах с кожей цвета молочного шоколада.
Но адмиралом можно стать, только дотянув до порта.
– Возьми, – он протянул Диме «подарок от Константина Борисовича». Парик.
А тебе Руль – книга. Книга была – «История французской Полинезии» Джесси Рассела.
Руль захватил ее на практикум на лакокрасочный завод, часто перечитывал там в туалете, где однажды забыл ее на час.
Когда он ее нашел, были выдраны несколько страниц. Вырвали и все иллюстрации с фото местных обнаженных жительниц.
Глава 42. Как Руль вдруг понял философию Рассвета. 4 октября 1996 года.
 
 
Руль часто потом пытался вспомнить, как же звали того парня из тусовки за теннисным кортом на Пресне? У него даже осталась его фотография. Кодак, обычный формат, четверо пресненских друзей детства. Он, еще один парень, которого нет в живых. Один, который живее всех. И Неизвестный. Лысый, точнее, бритоголовый. С острыми ушами и длинным тонким носом.
На фото он заметнее всех. Он выделяется среди одетых в черно-белое товарищей книжкой, которую он держит в руках.
Книжка эта – ярко оранжевого цвета, веселое пятно на мрачном фоне бело-черной моды 90-х.
И Руль помнит, что называется она «Getting Even». Геттинг Ивен… «Квиты». И посвящена детальным обсуждениям разных житейских коллизий, вплоть до самых экстремальных, когда надо стать «ивен», на равных, заставить уплатить сполна.
Несмотря на то, что книга была просто сборником практических советов, суть каждой страницы ее была философская.
Принцип сатисфакции: если ее не получишь в должных случаях, то земля тебя долго не проносит.
В ряде случаев надо рискнуть и восстановить баланс, нарушенный причиненным тебе окружающими злом, учила на английском языке книга. Утраченный баланс – самый быстрый путь к могиле.
Причем книга не говорила Вам примитивно по-английски – «зуб за зуб», нет – указывались случаи, когда откатить разумнее, чем мучиться остаток жизни. И исключались незначительные обиды, которые обычный человек склонен преувеличивать.
Книгу он пролистал в тот же день, когда было сделано фото, а потом ему удалось разговорить Неизвестного, который жил жизнью затворника и редко появлялся за кортом.
Ему было сорок. Он выпивал и жил с сестрой, оба они работали сценаристами на Мосфильме, а теперь – в рекламных фирмах, и Неизвестный зарабатывал достаточно денег.
Все сидели за раздолбанным кортом, выпивали какую-то дрянь, «коньяк» из палатки, Руль кратко объяснил тему про перегонку спирта «Рояль» и про то, сколько сивухи и дряни остается после процесса, и отправился с Неизвестным за обычным пивом.
– Ты хорошо им изложил сложный вопрос. Они все поняли, но продолжили свою дорогу к неизбежности.
Голос у Неизвестного был очень молодым, высоким, однотонным. Говорил он, если говорил, «как по писаному». Руль был пьян.
Золотые нити явно тянули его к Неизвестному через потусторонний мир. Он сказал:
– А Вам известно, что мы живем в эпоху Рассвета, но никто этого не понимает?
– Да, конечно, Вы имеете в виду эту смесь Ренессанса и эпохи Просвещения сегодня? Это так, только со знаком «минус», – сразу ответил Неизвестный. Мы проходим обратное Возрождение и обратное Просвещение.
Сегодня время, когда каждый второй, как Вы, романтик. Романтики в первом варианте Канта – либо наслаждаетесь тем, что Вы считаете прекрасным, читаете ранее недоступные книги и слушаете музыку. Но Вы повзрослеете, начнете меньше ходить на корт. Больше смотреть телевизор. Отупеете. И смените все, кроме подхода к разбору реальности.
И испытывать уже другое наслаждение – от созерцания хаоса и бесформенности. Убийств, путаницы новостей. Путаницы политики, запутанности своих цели в жизни. Вы изумитесь хаосу, когда уйдете со двора.
Вы останетесь романтиками. Все, что непонятно, останется для Вас возвышенным. В том числе и море зла в мире. И вы начнете бесформенное неясное зло с добром.
– Эта мысль ясна, вопрос сроков, когда мы станем слабоумными? – не понял ничего Руль. Им нагружали десять бутылок пива «Крыница» в черный пакет.
– Ума, слабого и сильного, не бывает. Если Вы, молодой человек, не имеете в виду, конечно, бытовой ум.
Как только Вы – Ваше поколение – стали романтиками, Вы противопоставили себя советскому классицизму. Исторически – это движение обратно. Рассвет сегодня – это рассвет странной романтики, значит, будет ваш апогей.
Короткий апогей, которым я рекомендую воспользоваться. Вы будете принцами года два или три. Потом вас забьют под плинтус.
– Почему?
– Почему? Раз пошло очень быстрое движение назад, которое глупцы называют «развал страны», вспомните, что предшествовало эпохе Возрождения?
– Ну – средневековье, – сказал Руль, запоминающий в этот момент эту беседу, как он запоминал непонятные лекции и термины. С тем, чтобы разобрать их дома.
– Верно. Темные века. Мракобесие.
– И религиозные войны, – улыбнулся Руль.
– Да. Они будут. Но Вы слушайте.
В 2000-х годах на Россию начнет наступать средневековье. Есть старые классики. Еще советской школы. Они простоят у штурвала лет тридцать. Допустим, им сейчас минимум тридцать, мне сорок четыре.
Это те, у кого за плечами хотя бы комсомол. Кто помнит журнал «Наука и жизнь». И у кого ясные, четкие представления о добре и зле оттуда, из «Науки и жизни». Для них Библия – «Наука и жизнь», как бы они ни крестились сейчас истово.
Вы – их дети, и они Вас не любят. Ты учишься на химическом факультете. Но в тебе романтизм, созерцание того, что ты считаешь прекрасным, борется с классицизмом – твоего образования. И романтизм, хаос, победит.
Остальные – там, за теннисным кортом, от бандита до наркоманов, все – это уже конченые романтики. Они созерцают возвышенно добро, как Римма, которая коллекционирует картины – малоизвестных сегодняшних художников, картины эпохи.
Но чаще, они там уже наслаждаются и изумляются хаосу, бесформенному злу.
Отбросить все отжившее, свое советское детство, вы не сможете, это лишит вас уютной основы. Вас будет тянуть обратно. Вы не просветители, вы не сможете придумать новую архитектуру мира.
– Но мое образование, оно же позволит мне разобрать на атомы эту бесформенность передо мной.
– Ваше, Руль, классическое образование – оно Вас просто держит. Но это пока Вы его получаете, пока Вы – среди себе подобных. В миру, вне монастыря, Вы станете как они.
Как будет дальше? Сказать совсем просто.
Уже в 10-х годах в России, но только в России, будут существовать и спорить три разных поколения. Советские классики. Последние из них затихнут, отойдут от штурвала и впадут в маразм в 2020 году. За ними будет Ваше поколение. И поколение Ваших детей – мракобесы. Дети темных веков. С такой кашей в голове, что простая мысль, связь причины и любого следствия, покажется им откровением свыше.
Вы будете на голову выше их.
Хотя Ваш романтизм, любование возвышенным и восторг перед хаосом не дадут стране угля, только Вы сможете хотя бы развлечь их, совсем тупых.
Уголь давала классика. Вы будете косить под классику, но Вас, родом отсюда из сегодня, – он указал жестом на магазинчик, и ни в чем не виноватую тетеньку за кассой – Вас не переделать.
Классика Вам как кость в горле. Вы от нее натерпелись, она вас обделила и трижды обманула, бросив в жизни одних. Без денег, классика забрала себе ваши бабки, дожить самим. Чтобы потом вам их же раздавать, вашу советскую долю. Они знают, чего вы хотите, два-три лесных ореха, их так любят свиньи…
– Откуда это? – спросил Руль.
– Вспомните дома. Вы, как нищие, будете говорить «спасибо» этим вальяжным старцам – и бессильно ненавидеть. До поры. Потом вы – волки – сожрете одряхлевших львов. В ваши тридцать-сорок, вас будет немного, из тех, кто в уме.
Этот вчерашний разлом вы еще не понимаете. Когда дойдет – вы его не сможете принять. Если вы будете не в силах провести ревизию 90-х, если накинетесь не Вы – то накинутся ваши дети, реинкарнация вас.
Но кто-то, кто-то хитрый, кого не вычислят и не убьют классики, доживет до зрелого возраста, сохранив себя.
Хватка львов ослабнет. И Романтики поднимут успешный бунт. Так всегда было в России.
Из вас выйдут – к моим годам, умеренные 90-х, и большевики 90-х. Умеренная ревизия, и полная ревизия того что случилось.
Они вышли на Красную Пресню. Пошел дождь, и даже с градом.
Неизвестный достал из сумки бархатную алую жилетку, с двумя крестами «Флер де Лис» на плечах. «Купил в гостинице «Севастополь», у индусов, там много всего вычурного», – подумал Руль. Гостиницу индусы и афгани переделали в 90-е под огромный рынок. Неизвестный натянул на алую жилетку на белую водолазку, надел котелок. С виду стал человеком толпы центра Москвы тех лет.
– Простите, сир, – иронично сказал Руль, – Вы не всегда понятно излагаете.
– Хорошо. Тогда просто! Классик положит тебе, романтику 90-х, на стол козырной туз. «Краткий курс истории ВКПб», Библию, Библию Сатаны, подшивку журналов «Наука и Жизнь» за десять советских лет. Ленина. Любой туз, у него вся колода на руках.
И чем ты, Романтик, будешь крыть Библию? Или краткий курс истории ВКПб?..
– «Заводным апельсином»? Кино в стиле арт-хаус?
– Понял.
Парень Пресни 70-х закурил и обратился к пресненцу 90-х. И сорокалетний лысый классик, да, пусть классик, сатанизма, чего он не скрывал, но и не акцентировал в разговоре, сказал романтику 90-х:
– Поколение отцов озвучило детям свой вердикт. Довело по доступному каналу, и даже звучным ровным голосом пятнадцатилетнего, с ненавистью, с яростью?..
У вашей толпы не будет одной идеи в голове. Всегда каша. Вы станете толпой с картины Босха «Распятие Христа».
…Вы – выродки.
 
Он оставил неприятное ощущение, золотые нити привязывают нас к разным людям. И похож он был, как две капли воды, на Антуана Ла-Вея, клоуна-сатаниста из Америки. Всем, от улыбочки и лысины и до острых ушей.
Глава 43. Судьба Чужака. 18 октября 1996 года.
 
 
Осенью в начале четвертого курса надо было выбирать специализацию на два последующих года, на возможную аспирантуру в области химии, которой по советской системе люди занимались всю жизнь. Выбор предполагал закрепление за конкретной кафедрой и написание на ней диплома.
Органика? Неорганика? Их подобласти? Энзимология? Физическая химия? Среди множества кафедр химфака выбрать было непросто.
Ко всему, в семье нашего героя не было химиков. Не было и возможности продолжить семейное дело, с кучей наработок, связей, гарантированной аспирантурой и двумя-тремя знакомыми в штатовских университетах. С возможностью при том работать над дипломом в одном из институтов РАН «у своих». И начать работать в конторе с четвертого курса, не появляясь на химфаке.
Судьба чужака везде одинакова. Он уже понял, что это такое и чем она заканчивается. Какая это горькая доля – чужой среди своих, пария.
Раб. Таскать баллоны из подвала на пятый этаж, работать жопомоем любому титулованному старику. Мытье жопы должно сопровождаться улыбочкой и сочувственными дружелюбными репликами, которые Вы вставляете раза три за двухчасовое демагогическое испражнение деда. Кругом будут с деловым видом бездельничать «свои» – вчерашние одногруппники и товарищи по пиву.
Их вдруг отделяет от тебя стена различных перспектив в жизни.
– Перспектива у всех… как известно… одна, – сказал на эту мысль Дима, с которым они курили 18 октября 1996 года у лифта на втором этаже химфака.
Но ты действительно… станешь объектом шантажа… и насилия… до «звонка» – защиты диплома.
Выходов два... Либо ты…– чужой среди своих, но с фигой в кармане… и неожиданным номером под финал… Как Штирлиц в «Мгновениях весны»… Как Наполеон, чужой в освиставшем его Конвенте…. С фигой… В виде солдатни Мюрата, которая ворвалась… Избила парламентариев, дико, зверски, как скотину… Они своим свистом довели их… Боевого генерала до обморока…
Мюрата у тебя нет… как у Наполеона, нет даже генерала Нея… Который тебе все просрет, верный тебе… И встретит за это смерть….
Но ты и не Штирлиц… Или… – Ты им стал, – не меняя скорости речи, с нестираемой хитрой улыбочкой говорил Дима. – Тогда не парься... Встань над ситуацией.
Как? – спросил Руль. И попутно, через три года, разгадал загадку Димы. Улыбочка с прищуром, – не были ни улыбочкой, ни манерой. Это была гримаса. Врожденная или приобретенная, скорее всего, вследствие ранних занятий боксом. «Он ведь иначе совсем не может». И замедленная речь, темп, который позволял Диме и свою обдумать фразу, и все возражения на нее.… Вот разгадка.
– А представь… на секунду.. что ты развращенная всезнающая дама… Ты знаешь все… Об этом завкафедрой.. Как его по ночам хлещет… По дряблым ягодицам твоя подружка… Б…ь в мотеле…
Ты знаешь… об этих доцентах двух… Что они, скажем… Любят друг друга, и устроили гнездышко у папы… На даче. И гнездятся. Причем не просто… как любил красиво… Например, Рембо – Верлена… А с эдаким.. свинством… Папа… У одного – министр, скажем образования России…. Или зам. директора Института общей и неорганической химии…
Неприкосновенны…. Дед тебе скучен, Руль, ты – куртизанка, со стажем… мальчики – геи, с их проказами… Тебе – не интересны… Ты, кокотка, давно знаешь обратную сторону Луны…
И как куртизанка… Хочет постоянного… нескончаемого счастья… Так вот и ты – хочешь нескончаемого… сладкого учебного процесса.
Ты не хочешь баллоны таскать… С первого на пятый?
И Она в Тебе… Дама с камелиями… В твоей, Руль бессмертной душе… Она течет предвкушением… И не хочет, чтобы ее драла вонючая матросня… В трюме… Во главе с дедом, зам. завкафедрой… А вонючая матросня – это твои одногруппники… И особенно развращенные бездельем и пьянством старшие. Это просто б..ди… обоего пола…. Хе – вон смотри Олег Шевяков пошел… Вспомнишь, а они и появятся…. Не замедлят… Хлещет водку… От этого лицо оплывает… В очках выходит солидно, плюс десять лет… На семинары берут…
Что выберет куртизанка?
– Да, что? – спросил уже догадавшийся Руль.
– Экзотику… Негра, турка, самбо, смесь индейца и негра… И прекратит… Крутиться среди развратных мещан…. Экзотика...
Вот выбор тех, кто видел… И знает.
– Да. Знает обратную сторону Луны, – Руль договорил мысль Человека с замедленной речью и пошел в столовую, а втором этаже химфака – выпить шампанского, время было уже три часа дня.
Шампанским в жизни отмечают поворот, достижение или, как Руль, разрешение мучительной загадки. Богатство выбора химических кафедр для вольноопределяющегося Руля... А в богатстве выбора – и есть настоящее одиночество.
Шампанское подчеркивает и придает завершенности всем благим событиям и поворотам. Эезотика.
И Руль пошел первым дипломником за восемь лет в лабораторию новых материалов.
Вторым чужаком в лаборатории стала Сирилла, мама которой работала пресс-секретаршей где-то у члена правительства России.
Сирилла была способной, умной, некрасивой девушкой, безнадежно влюбленной в пьяницу и наркомана Стасика. Она помогала жирному, просто невероятно толстому, за центнер, Стасику делать задачи, сидела с ним в библиотеке химфака МГУ во время его «отходняков», где он часами обрисовывал ручкой клеточки в тетради.
Принцесса Сирилла была парией наоборот. Мобильный телефон, «Сони», был первым мобильным телефоном в жизни, и он увидел его у нее в руках в 1997 году. К химфаку она лихо подруливала на BMW М3.
Вызывала она зависть и недоумение, по поводу своего нахождения в числе химиков, эти чувства вызывали вместе отторжение среды.
Хотя химик она вышла что надо! От судьбы «девочки из банка» и потери себя ее спасла любовь к пьянице и наркоману, которого она не могла оставить одного на таком страшном, мрачном химическом факультете МГУ все пять лет. Стасик потом стал вице-президентом одного инвест-банка, заделался байкером и сильно похудел.
– Было от чего жизни отщипнуть! – улыбается теперь Руль, встречаясь с ним от случая.
Принцессу Сириллу он любил за отстраненные разговоры о «тщете всего сущего», о том что:
– Вот ты Руль, сделал этот татуаж на губах и думаешь, ты стал секси? Нет, ты стал похож на клоуна. А клоун – это роль в жизни. Клоун на людях – самый грустный парень сам с собой! И ты клоуном заделался, чтобы делиться чаще с нами грустью. На своем языке, который все принимают за веселый треп. А девочки – за похотливое воркование.
И когда речь пошла о выборе специальности, она так же была не ориентирована в химии, как и Руль. Мама в погонах, где-то наверху, «в городе в облаках». Она тут, одна-одинешенька, на грешной земле...
Руль выбрал экзотику. Лазеры, которые должны были применяться при синтезе новых материалов.
– Лазерный луч – это пространственная и временная когерентность. Согласованность колебательных процессов во времени и пространстве. Это еще и очень красиво, поверь мне, я знаю, пошли! – сказал Руль Принцессе Сирилле.
И Принцесса Сирилла согласилась разделить с ним его одиночество в лаборатории лазерного напыления.
Руль активно проводил выходные дни предыдущего, третьего курса. «Анхаран», днями – он усиленно учил арабский, «ва лейлан», и ночами – тусил по клубам с солдатом Колином. Его замкомроты отпускал в Москву забрать трусов жене, и куртку-джинсы себе, у маман Колина – директора бутика на Ленинградке.
Он любил клуб «Гиппопотам» – заход через парк «Красная Пресня» в здание, где с фасада был ресторан «Санта-Фе». Заснеженный парковый круг со скамейками, с заваленными водочными и пивными бутылками, урнами.
На кругу дешево напивались перед карнавалом посетители… Вечер, и сзади лишь по высадке деревьев угадывался правильный рисунок каналов парка-усадьбы, предусмотревший главное – дивный и живописный квадратный островок вдали парка из каналов.
Неприметная железная дверь «Гиппопотама». Внутри – жара и лето. Легко одетые люди. Лазеры, да лазеры… Рассеянные через дым! Замедленная сальса, которую отплясывали на уровне мастеров спорта международного класса очень, просто невероятно красивые в этом дыму стриптизерши.
Поэтому, – думал Руль, он попадет куда-то в подобное место, где достаточно будет выкурить две сигареты, выпустить дыма, поставить музыку, и запляшут те колдовские огни клуба.
А стриптизершу он подберет у памятника Ломоносову.
В 1996 году солнце Девяностых стало восходить в апогей. А чертой Апогея 90-х была и та, что все давали всем. Та часть плана, что со стриптизершей, была вполне реалистична.
Увы, его ждало жесткое разочарование. История с лазерами в жизни повторилась, но второй раз – уже, конечно, фарсом.
Глава 44. Народная медицина. 7 ноября 1996 года.
 
 
Стоял ненастный ноябрь 1996 года. Четвертого числа, в понедельник, четверокурсники завершили военную кафедру, сидели у Константина Борисовича вечером, пили водку.
Был Руль, Волк, сидел Дима – Человек с замедленной речью – и сидел Светик. Распорядителем торжества был Константин Борисович.
По телевизору показывали «Форт Байяр», по НТВ, потом Константин Борисович переключил на передачу о целителях, Кашпировском и Чумаке, на ОРТ, на котором вместо новопреставленного и свежеубиенного Влада Листьева уже фигурировал Константин Эрнст.
Выступал Чумак, передачу не прерывали рекламными паузами. «Водка «Распутин», которая подмигивает», «Водка «Белый Орел», рекламой сигарет...
Реклама водки по телевизору к 1997 году стала очень профессиональной, уже не сравнимой с роликами Цекало 1993 года («Спиртику «Рояль» я тоже выпью, я спирт не пью, но за такие деньги!». «Магночки в твердой пачке? За такие деньги – покурю!»).
Цекало рекламировал в телевизионных роликах как водку и спирт, так и сигареты. Это объяснялось ассортиментом, который продавал на российском рынке заказчик. Совместное предприятие (СП) «Русская Америка».
Выступление Чумака было упоительно, он оказался интересным человеком, профессиональным велосипедистом. Заслуженным педагогом и психологом. А то запомнился же только сеансами, где нелепыми жестами сурдопереводчика магнетизировал полстраны.
И Кашпировский, другой телевизионный целитель начала 90-х, в передаче Эрнста вышел героем. Он и заложников спасал, и, будучи депутатом Госдумы, сделал очень много доброго.
Что может быть прекраснее, чем пить водку в 19 лет, под руководством опытного тамады, каковым был Константин Борисович, и под вещание Аллана Чумака! Стали обсуждать медицину, традиционную и народную.
Руль в медицину не верил. Он верил в оперативную хирургию и не доверял методикам лечения хронических болезней.
Он привел пример доктора Чехова. Прекрасный русский доктор Чехов, по мнению Руля, как доктор был полным мудаком.
Это, в общем, было не его недостатком, а недостатком медицины как социального явления.
Он привел в пример Левитана, о подробностях жизни которого узнал от экскурсовода в Удомле, в уже далеком 1993 году. Доктор Чехов, лечил Левитана, от отстраненности и аутизма методом шоковой терапии. Она заключалась, напомним, в том, что Левитана посреди леса, например, за написанием очередного шедевра, хватали мужики, привязывали к дереву и несколько раз палили мимо него из ружья.
Левитан не поддался давлению и не нарисовал ни одной обнаженной пары свинопаса с пастушкой под березами, как его умоляли критики, с которыми был согласен доктор Чехов.
Другой редкий пример из практики Чехова он нашел у Гиляровского.
Антон Павлович был, как известно, большой гуманист. И когда Гиляровский показал ему соседа, мужика-рыбачка, с хронической гниющей раной на ноге, Чехов пришел в ужас, принес ему очень дорогую мазь, «Спермин Эпштейна–Толя», рекламой которого пестрели все СМИ конца 19-ого века.
Спермин, как известно, впервые был выделен в 1678 году из человеческой спермы Антони Ван Левенгуком в виде кристаллической соли (фосфата). Предприниматели Эпштейн и Толь из Белой Церкви покупали в Германии порошок у коллеги-врача – чистый спермин, по его уверению, – разбавляли его свиным жиром, капали немного анисового масла, закатывали в банки и с успехом продавали по всей России.
Рекламу средства можно было увидеть, например в номер восьмом, от 1893-го года в журнале «Панорама», на 11 странице, рядом с рекламой массажа влагалища от истерии. Реклама массажа влагалища подавалась без ханжества – сидит девушка в рубахе и юбке колоколом, а под юбкой молодой человек на коленях в цилиндре, работает рукой. Никакой, с другой стороны и пошлятины, чистая медицина.
Рыбачок на «Спермин» ответил Чехову что-то остро народное и добавил, что лучше бы тот ему махорки на эти деньги купил, мешка два.
И великий гуманист-просветитель впал в ужас от этого мрака и написал еще рассказа три про дичь русского народа.
– Мужик был болен диабетом, скорее всего, – сказал Волк, уже покинувший химфак и работавший фельдшером в Склифе. – Конец его был бы одинаков, в Первой градской больнице как образца 1897 года, так и в наши 90-е. Ампутация.
И там же – смерть от сепсиса на койке в коридоре среди бомжей. Хорошо, если повезет – и газовая гангрена. За сутки отмучается. А если стафилококк, повоет еще недельки две, поскулит…
– А Чехов бизнес, советский бизнес, и вообще, вечный бизнес, – ожил Вася. – Памятников Чехову в СССР немерено. Тысячи. У каждого есть автор. Старая карга. «Я автор памятника Чехову в Зажопинске». Шапки долой. У каждой этой карги – скульптора – дача и квартира.
– Да, – сказал уже знающий Руль, – это пример искусственной религии. Бессмысленные, но святые тексты. А мы – сатанизируем религию Чехова.
– Это почему это – Чехов религия? – спросил Светик в недоумении.
– А ты вот в студенческом театре играешь? И попробуй там поставить пародию на Чехова… Хм… – с очевидным названием «Вишневый Зад», русский доктор Чехов». Что-то по сути врача, а значит, и гуманиста. И все тебе станет ясно.
Прекрасная русская студенческая беседа продолжалась.
 
Поговорили об общественном здоровье, которое – совсем не то, что здоровье конкретного человека. Скажем, простому конкретному человеку не назначат редкий резервный антибиотик, потому что он член общества, популяции. И пусть лучше он умрет. И десяток страждущих с ним вместе. Иначе популяция привыкнет к антибиотику, а он не будет помогать ее особо ценным членам.
Затем перекинулись на известных врачей – наркоманов. Наиболее известны те, кто писал, то есть врач, он же наркоман, он же писатель. Например, морфинисты Конан Дойл и Михаил Булгаков. При этом многие великие писатели принадлежали к категории пациентов, например, туберкулезники Стивенсон, Горький, и тот же самый Чехов.
– А вот интересно, – сказал Дима, – чахоточнику Стивенсону… мерещились Острова Сокровищ… обаятельные злодеи… или.. скажем… сияющий алмаз Раджи…
А русскому чахоточному писателю… например, Чехову, или Горькому… мерещились бесчисленные вереницы рабов… рабов своей любви, глупости, жадности… и лени… Социальные паразиты. Хе… А Чехову в «Вишневом саде»… померещились социальные паразиты уже с эдакими…извращениями… паразиты – лишенные сил снова присосаться к жизни... десятки томов... все про одно же…
– Да, чахотка на русского писателя-классика и на писателя западного действовала по-разному, это очевидно, – сказал Руль. – Загадка!
Волк критически прошелся по методам лечения, изложенным в «Записках молодого врача», на что Вася сказал:
– А Волк, смотри, медицинская мода меняется каждые двадцать лет. Сегодня пьянство лечат так, завтра иначе. Сегодня на курение махнули рукой, завтра начнут с ним борьбу, изобретя дорогие методы лечения.
Российская медицина в ее платной части, – это шарлатанство, никто не спорит. Но куда ты лезешь? Если понимаешь, что пройдешь фельдшерство, окончишь мед, да, – чтобы Волк окончил!
Все чокнулись и выпили.
– И над тобой и твоими терапиями через сто лет будут смеяться студенты…
– Нет, – сказал уже пьяный Волк, мы, именно мы, найдем ряд методик на века. И потом – ты же понимаешь, что медицина лучше этого фуфла – он кивнул стопкой на телевизор.
– В ряде случаев народная медицина лучше,– веско сказал Константин Борисович.
– Смотря что понимать под народной медициной, Светик. Ты, Вася, упомянул курение и пьянство, которые, по сути, наркомания.
И лечением их будет тоже наркомания, но вариантом дороже и мягче. Смысл фармакологии в замене жестких действенных средств на мягкие, но тоже действенные...
Если бы алкоголь изобрели сегодня, – Светик допил стопку, – то его бы запретили и засекретили… Ты посмотри, какой от него эффект.
Он указал на Диму, которого занесло в двери на выходе в туалет.
И пока мы, химики, и Вы, врачи, – Светик кивнул на фельдшера Волка, – будем изобретать, как облегчать страдания людей, продлять жизнь, снимать страх смерти, будет процветать народная медицина – Чумак и иже с ними.
От смерти в итоге не спасет лучший доктор. От ее страха – тоже.
А медицина основана на страхе старости и смерти. Поскольку ни старости, ни смерти не избежать, то и медицина – фуфло. И народная, и твоя, Волк.
Крайним случаем народной медицины является пьянство, курение и другая наркомания.
Такие люди, как этот Чумак, вечны. Нетрадиционная медицина – «лайт» – это стакан заряженной этим Чумаком воды. Журфак МГУ, кстати, закончил. «Хард-вариант» – стакан водки. И все это вечно. Через десять лет будет другой Чумак, а хард-вариант отвоюет «традиционка».
Водка твердая, и сигареты в таблетках, все по рецептам, после визита в поликлинику.
Две ветви одного дела жестко воюют за клиента. Нетрадиционная медицина будет совать тебе стакан перцовки, если ты простыл, а традиционная – антибиотик, и при том врать, что с ними пить нельзя.
– Да, факт. Алкоголь на эффективность антибиотиков любых групп не влияет, – подтвердил Вася. – Подцепи триппер, выпей горсть таблеток, запей пивом – только быстрей пройдет.
– Ой-ой, кроме «Трихопола», – со знанием дела предостерек Волк, – стебанет.
– Традиционная медицина жестока по отношению к пациенту, – завершил Светик. – Поэтому все и смотрят доброго Чумака. Он же не говорит ни одного циничного слова, а только шевелит губами, что разумно.
– В молодости все анархисты, – улыбнулся Константин Борисович.
Все разошлись.
Жизнь как Рондо.
Светик тихо и ровно отлично учился. Потом пропал из виду. Потом Руль увидел его в передаче с названием наподобие «Преступной России». На момент прекрасной русской студенческой беседы у него была фабрика по производству синтетического опиоида в КАМАЗе.
КАМАЗ с КУНГом (КУНГ – это кузов универсальный нормального габарита) ему купили бандиты.
В кузове, который оказался, вероятно, нормальных габаритов, он делал какое-то производное фентанила. Это вещество из группы, которая содержалась в газе «Колокол-М», примененном в 2002 году в истории с захватом чеченцами мюзикла «Норд-Ост». Им закончилась российская карьера Цекало, начавшаяся с рекламы импортной продукции СП «Русская Америка» в 1993 году, в духе «Я спирт «Рояль» не пью, но за такие деньги – выпью!».
По невероятным слухам, которые дошли до Руля, фентанил Светика был в сотню тысяч раз сильнее героина. Фасовка его была простой задачей. В ведро высыпалась несколько ложек порошка. Заливалось литром воды. Туда высыпались клубки нити, которые промокали.
Потом Светик их сушил. Кусок нитки, протянутый в сигарету, и был дозой на продажу.
Отметим, настоящий доктор не любит собственные лекарства. Светик, подвижник крайних форм народной медицины, сам избегал ее применения на себе.
Когда под леденящую душу музыку концовки той серии про преступную Россию девяностых, Светик повернулся в кадр и сказал: «Мы вечны. Не пропадем нигде». Руль содрогнулся.
Разводилы – врач-психиатр Кашпировский, выпускник журфака МГУ Листьев и выпускник журфака МГУ Аллан Чумак и им подобные – внесли немало в разложение людей в 90-е, нулевые и последующие годы. В распад врожденного здравого смысла в каждом человеке.
И запутавшийся в противоречиях между выводами своего светлого ума и засранных профессионалами умов окружающих – нищий гений Светик.
Что делать? Только крикнуть – всем этим профи дешевых разводок:
– Да вашу мать!
Тинэйджеры 90-х вообще не умеют скрывать эмоций. А именно в российских реалиях это очень сильная сторона, на всяких переломах, личных судеб и общества. Если крикнуть на переломе, то все подхватят, забыв приличия и страхи.
Смысл рондо – в повторении рефрена, который всегда одинаков.
Рондо – музыкальная форма, которая имеет малую и большую форму.
И жизнь Цекало – это малое рондо, аккуратно вписавшееся в легендарное десятилетие. 1993 год, реклама «выпью-покурю » – и 2003 год, трагедия в его «Норд-Осте», пик его карьеры. 174 человека выпили сполна «за такие деньги».
Жизнь Листьева – тоже малое рондо.
Жизнь Чумака – наверное, большое рондо.
«Русской Америки» не бывает. Россия – не Америка. Взять Гекльберри Финна. Там, помните, мошенники приехали в город, и народ все же вычислил мошенников. Их изваляли в смоле, перьях, и несли, усаженными на шесте, по улице…
В этом – объяснение, что такое загадочная русская душа. Она полна жалости? Или она полна робости?
А Геку Финну их тогда стало жаль, мошенников «короля» и «герцога». И Рулю тоже жаль иногда таких же жуликов девяностых, когда он читает об их безвременной смерти. Выдумка, дерзость и масштаб. Вот чего сейчас не встретишь.
 
Глава 45. Лазер. 10 июня 1997 года.
 
 
Как было сказано, история с клубом, лазерами и дым-машиной не повторилась. Лазер в лаборатории был бесцветный. Ультрафиолетовый. Импульсный, а не постоянной генерации, эксимерный фтор-криптоновый вариант. А вот дым сигарет присутствовал, и именно в клубном лазерном варианте. Им обнаруживали луч, чтобы не попасть в него глазами. В месте потенциального нахождения луча – а х.й ведь знает, куда его направило кривое своим креплением зеркало, – выпускалась затяжка дыма. И в ней, как и в клубе, канал невидимого UV лазера был виден. Раздавался треск, превращалась в плазму – четвертое состояние вещества – смола сигаретного дыма. Все успокаивались. Снимали защитные очки.
Все – это Руль и инженер Сема.
Специализация была тяжелая. В лаборатории надо было присутствовать регулярно. Мощный лазер был один на весь химфак, и Руль изготавливал с его помощью материалы для всех заинтересованных лиц – фуллерены, всевозможные напыления, – работал бесплатным лаборантом, в приложение к дипломной работе. Второй лазер достался Принцессе Сирилле. Он сразу сломался, и Сирилла за счет мамы арендовала «Газель», чтобы отремонтировать его в Троицке. Там второй лазер и сгинул. Вместо него Сирилле дали медицинскую кварцевую лампу, а что делать, – диплом-то нужен.
Лазер Руля запитывался смесью фтора и криптона. Баллон со фтором (в смеси с буферным газом) постоянно тек. И Руль обмотал редуктор скотчем, резиновой тканью, вывел от получившейся муфты шланг за окно лаборатории.
Когда летом 1997 года выпал тополиный пух, Руль открывал вечером окно, ставил количество импульсов лазера на максимум, что то около ста выстрелов в секунду, и выводил луч на улицу. Зрение у него было хорошее. Но только по вспышкам навалов пуха на закате он видел результаты стрельбы в двух-трех километрах от себя, в районе дорожек между Главным зданием МГУ и ботаническим садом.
Вакуумная камера, в которой шло испарение материалов, доставляла массу страданий. Каждое утро огромный колпак метр на два надо было поднимать, нажав кнопку на моторе внизу стойки, и отмывать изнутри от вчерашней лазерной копоти гептаном из двухлитровой банки. Руль задерживал дыхание, но все равно, выходил он из-под колпака в совершенно одурманенном состоянии.
Потом мыл круглое окошко, через которое луч попадал на мишень, в пустоте вакуума внутри, и испарял металл.
Камера откачивала воздух в два этапа, второй этап – до глубокого вакуума, десять в минус шестой степени миллиметров ртутного столба.
Однажды на пятом курсе насос глубокого вакуума – масляно-вращательный – сломался. И напарник Сема вспомнил, что такой же насос вкопан в землю на заднем дворе химфака, где хранилась масса химического добра.
В дикий мороз января 1998, Сема с Рулем, вооружившись ломами, выкорчевали обнаруженный насос из промерзшей земли.
Когда Руль руками выдирал насос, у него лопнул, да-да, лопнул на куски зуб.
От напряжения? Или он просто не заметил, как сжал челюсти? Так или иначе, на следующий день он почувствовал, что простывает, и пошел на третий этаж, поликлиники, где застал Рафаэля Есича.
– Добрый день, дорогой друг! Пудель опять затявкал? Или опять рост уточнять?– дежурно пошутил Есич.
– Да нет, какой пудель на пятом курсе, – улыбнулся Руль.
– Какой-какой, у меня уже третий за этот год, мне уже кажется, что я сам кислотой от батареек, которые он пьет на помойке, отравился… Фаня уже вроде Саня, зубы вставил, а все первокурсников на пуделя ловит.
– Да нет, вчера масляно-вращательный насос из промерзшей земли за факультетом откапывали. Нужен был в лабораторию. Простыл, вот справка нужна.
– А, – поскучнел Есич, – ну давай, послушаю. Да, бронхит, на что жалуешься, – он взял ручку.
– Да простыл просто, знобит, покашливаю… А! Еще такая штука, Рафаэль Есич, мне бы к стоматологу заскочить, а то вчера от напряжения, когда мотор вытаскивали, зуб взорвался на куски. Причем я челюсти не сжимал, – добавил Руль ненужный факт.
– Зуб на куски! А вот с этого следовало начать. Пятый курс, а зуб от напряжения на куски взрывается. Сам. Это нормально? Нет. Но если он лопнул от твоего мысленного усилия... то тут есть, как говорится, «поле для гольфа»! Так, у меня звонок тут, важный, кстати, пойди там налево от кабинета и посиди полчаса. Потом справку напишу. Не кури!
Высокоумный Руль понял, что сказал лишнее представителю традиционной медицины. Вспомнил Фаню «Затем просишься покурить в тупичок, направо от 302. Когда появятся санитары, отбивайся не сильно».
И вышел сразу же на улицу, не дожидаясь санитаров из психиатрической больницы. Перенес бронхит на ногах, в подсчетах о том, сколько же литров пива выпил Фаня за все эти годы за счет давших маху в юности с выбором профессии.
Глава 46. Эдмунд. 15 июня 1997 года.
 
 
Одним из «влиятельных, авторитетных, ученых» кафедры был Эдмунд по прозвищу «Импульс». Как ученый – ну так себе, но администратором учебной и научной работы он был, что надо. Его школой управления была строевая служба в ВДВ.
Впечатления, которые мы черпнем в ранней молодости, навсегда останутся отпечатком в нашем характере. Некоторая нынешняя подчеркнутая культура общения со студентами и школьниками, все на «Вы», да всем «спасибо», в 90-х не была нормой. Давать интеллигента в нынешнем колледже, бывшем в 90-е ПТУ – общепринято, а в ПТУ 90-х преподаватель – краснодеревщик шестого разряда – мог кинуть деревянным молотком-киянкой в дурака, через пять верстаков.
Да и тогдашняя академическая культура допускала наличие разных типов общения.
– Ты почему одна? – допрашивал Эдмунд, входя в ярость, совершенно красную от смущения первокурсницу Светочку. Хор коллег-пенсионеров издавал дружелюбные смешки.
– Елизавета заболела… Она очень хотела прийти, делать курсовую…
Эдмунд неудачно, слишком резко затянулся красным «Мальборо», затяжка съела половину сигареты и закончилась резким пистолетным щелчком.
– Селитры переложили, так ты почему одна-то…
– Лиза просила передать, что…
– Ты одна почему, – страшно ей глядя в глаза, тихо сказал Эдмунд. – Где твои кавалькады рыцарей, б..дь?!
– Вот у меня еще один такой, не понимает, что в жизни надо уметь в один момент и работать, и ****ься, и отдыхать от первого и второго, – он указывал на Руля. – Вот он, Светочка, будет твоим рыцарем. Работать он не умеет, отдыхать – тоже. Проверишь третье и мне расскажешь. Если не умеет ничего – выгоним на пятом курсе.
– А кавалькада? Он же один, у нас один дипломник, – раздалось из хора.
– Кавалькады он тут собирает быстро. К нему тут приходит безобразный кусок мяса и еще один, такой шизофреник, с замедленной речью, вечно улыбается. Они втроем будут вершить над Светой свой мужской труд.
Кусок мяса, шизофреник и парень, которого мы никак не выкинем в похоронную контору, по его явному призванию. У нас тут с ним как траур накинули, – Эдмунд рисовал в голове очередную картину, исполненную человеконенавистничества, и успокаивался, – других рыцарей у меня нету, ты смотри, как он улыбнулся – он указывал окурком на Руля, – слабонервные девочки сходят с ума, а с крепкими нервами – падают в обморок.
Светлана давно крепилась, и упала в обморок.
Глава 47. На честных заработках. 12 июля 1997 года.
 
 
На х** человеку такое детство, если оно такая х** , как написал на рукописи «Повести о детстве» Гладкова Горький, – разглагольствовал Даня, тасуя колоду карт. Они сидели на десять метров ниже уровня земли.
Тускло светила лампочка. Прораб Сеич, безобразно ругаясь матом, спускался к ним по винтовой лестнице в подвал магазина «Академкнига» на Тверской, неподалеку от здания Моссовета.
Здесь Руль и Даня на четвертом курсе работали стекольщиками. Точнее, последние пять дней они высиживали в подвале за картами положенное время, получали вечером по десять долларов и шли домой.
Работа с появлением прораба закипала.
– Да мы пообедаем, – кивнул Руль на колбасу и хлеб,– да и пойдем.
– Сейчас пойдем, – свистел шепотом туберкулезника давно простывший Даня, – будешь, Сеич?
Тушил сигарету и доставал из-под стола бутылку паленой «Московской водки».
Водку ребята не пили, работа стекольщика в состоянии опьянения смертельно опасна. Они покупали у бабок на Белорусском вокзале бутылку на случаи подобных обострений на фирме. Руль выбирал самый дешевый вариант пол-литровки, стоившей у одной бабки вдвое дешевле, чем у конкуренток.
– Будешь? – свистел Даня.
– Ну да, ну да…
Руль наливал полный стакан и закуривал. Сеич немедленно опрокидывал. Затем Руль при свете лампы неторопливо курил и исподволь, невзначай изучал, как водка доходит до Сеича.
«Вроде ничего. Вроде как обычно. И на этот раз тоже. Интересно, в чем секрет старухи? Надо дойти, разогнать пузырь на фракции и на хроматограф отнести… Продает за полцены. Золотое дно, как ни крути. Хотя нет. Догоним до презентативной выборки, пусть выжрет бутылок десять. Может, пять бутылок у нее нормальных, а пять на метаноле, продаст за день, закроет лавочку и сольется торговать, на Три вокзала например. Вот вам и дно золотое…».
Руль убирал стакан Сеича с учебника химии, и ребята поднимались на свет божий.
Толстое немецкое витринное стекло клеилось из нескольких пятимиллиметровых слоев. Лист весил около семидесяти килограммов и стоил тысячи две долларов, по словам Сеича, который отвечал за него кошельком. Работа пары рабочих требовала слаженности. Сначала к стеклу, которое лежало на полу, крепились две ручки, каждая на трех вакуумных присосках, одна ручка наверх и одна – вниз.
Затем Руль, как более высокий, поднимался на качающуюся трехметровую стремянку, потихоньку поднимая за ручку лист стекла. Невысокий, но крайне крепкий Даня подавал снизу. Стекло аккуратно заводилось в раму, фиксировалось винтами. Дальше оно обтыкалось резинкой. Вставлено. И так не спеша: Сеич на этом объекте не торопился. Дело шло потихоньку, пролет за пролетом, с отрывами на учебу, которая на четвертом курсе шла стабильно.
Объекты у Сеича были разные.
Однажды, сообщим только знатокам дела, на реконструкции дома на Лубянке, Руль с Даней собрали по всему большому особняку, а затем погрузили (снизу, через борт) три тонны мусора, в основном металлолома – трубы, радиаторы отопления. За один день.
Работало исключительно московское студенчество. Для некоторых строительство не только стало впоследствии профессией, а и даже бизнесом.
В 1999 году, Руль на «Третьяковской» почувствовал знакомый резкий химический запах.
Его источником были близнецы, работавшие там же, в «Академкниге». Позже они стали заниматься промышленным альпинизмом.
Вид у них был замотанный донельзя. Выглядели они так, как выглядит человек в многодневном запое. Красные глаза и опухшие лица.
Он подошел, принимая во внимание состояние, аккуратно поздоровался. Они были в странном состоянии, Руля узнали, и ему обрадовались.
– А что за запах, к чему запах? Лакокраска? – полюбопытствовал Руль.
Ответ уложился в голове.
– Да купол, – сказал «старший» близнец Андрей, – понимаешь Руль, с него позавчера посыпалось на монашенок. Ну, которые там в платках внизу крутятся, и пальцем вверх тычут. А тут завтра открытие. А все с купола сыплется, главной монашке по башке попало… Ну там, распорядились. Подогнали два КАМАЗа с клеем. Ну клей, тюбики «Минутка», для обуви, по рублю который. Вот мы вторые сутки клеим, – и близнецы отрубились, им было до конца ветки.
Руль попытался их растолкать: на последних ветках «крысы», как называли москвичи подонков из числа сотрудников транспортной милиции, обирали пьяных.
Позже, на Закате десятилетия, один общий их пресненский знакомый, служивший в милиции на метрополитене, демонстрировал коллекцию редчайших марок мобильных телефонов, по годам выпуска. Сержант, одноклассник Руля, составлял коллекцию раритетов и знаковых устройств по годам и техническим новшествам.
Его не презирали, он был больной клептоман, и он коллекционировал, банальные трубки и дубликаты у пьяных никогда не забирал на продажу.
«Какой купол? А-а-а, цирк на Универе, или на Цветном, ребята ремонтируют, обклеивают «Моментом» подвесной потолок – догадался Руль. – Монашки какие-то… Все-таки подростки клей нюхают не по трое суток. Отравились клеем ребята. А если купол, то под ним вся летучая дрянь и собралась, «под куполом цирка», блин…».
В общем, он решил не думать.
«Моя жизнь – не их жизнь».
И на следующее утро улетел в Екатеринбург.
Ребята клеили не потолок купола в цирке на Цветном бульваре. Они дорабатывали лик Христа в крупном храме.
На срочную, за три дня перед торжественным открытием, переклейку фрески, ушел КАМАЗ «Момента». Дело было явно благодатное, это было последним усилием перед открытием собственной фирмы. Вышли в люди.
Глава 48. Восстановление. 26 августа 1997 года.
 
 
Дима-шахматист продумывал многоходовки, и вариант проигранного ферзя – исключение с кафедры – не воспринимал, как и конец партии с сапогами рядового, унылую судьбу «пиджака» – специалиста с дипломом в звании рядового в учебке в казарме Капустином Яру.
Его духовная близость с Константином Борисовичем позволила пустить слух, что он его племянник. И Константин дальше так и говорил – за водкой? Сейчас племянник сходит.
Дальнейшее объяснять не надо.
Руль также восстановился на кафедре на пятый курс – пройти второй год обучения, получить штамп и запись в приписном свидетельстве: «Выдержка из приказа №, присвоить звание лейтенанта…». И ему тоже. Подпись – «Министр обороны».
Это не было просто. Сказал дружелюбному куратору его усилий в Институте Востока, что как он, к черту, продолжит карьеру без офицерского звания.
Дружелюбный востоковед понимающе улыбнулся. За минувший год он удостоверился в волчьей хватке Руля. Позвонил куда-то на 9 этаж главного здания МГУ. И сказал:
– Завтра тебя исполняющий обязанности заместителя декана военного факультета перед строем выведет, расскажет, какой ты мудачок и как ты каешься.
Ты – раскаешься, скажешь дословно: «Я испытываю вину. Я очень каюсь. Я пропускал занятия, потому что был расп***яем. Обещаю загладить». Точка.
В итоге всех метаний Руль наблюдал выходки военных, которые оставляли глубокое впечатление, все три старших курса, а не два, как все обычные люди.
 
Глава 49. Жизнь как рондо. 2 сентября 1997 года.
 
 
Светик тихо и ровно отлично учился. Потом пропал из виду. Позже Руль увидел его в передаче с названием наподобие «Преступной России». На момент прекрасной русской студенческой беседы у него была фабрика по производству синтетического опиоида в «КамАЗе».
«КамАЗ» с «кунгом» (КУНГ – это кузов универсальный нормального габарита) ему купили бандиты.
В кузове, который оказался, вероятно, нормальных габаритов, он делал какое-то производное фентанила. Это вещество из группы, которая содержалась в газе «Колокол-М», примененном в 2002 году в истории с захватом чеченцами мюзикла «Норд-Ост». Им закончилась российская карьера Цекало, начавшаяся с рекламы импортной продукции СП «Русская Америка» в 1993 году.
По невероятным слухам, которые дошли до Руля, фентанил Светика был в сотню тысяч раз сильнее героина.
Отметим, настоящий доктор не любит собственные лекарства. Светик, подвижник крайних форм народной медицины, сам избегал ее применения на себе.
Под леденящую душу музыку концовки той серии про преступную Россию девяностых Светик повернулся в кадр и сказал: «Мы вечны. Не пропадем нигде». Руль содрогнулся.
Разводилы – врач-психиатр Кашпировский, выпускники журфака МГУ Листьев и Аллан Чумак и им подобные – внесли немало в разложение людей в 90-е, нулевые и последующие годы. В распад врожденного здравого смысла в каждом человеке.
Пример – запутавшийся в противоречиях между выводами своего светлого ума и засранных профессионалами умов окружающих нищий гений Светик.
Что делать? Только крикнуть всем этим «профи» дешевых разводок:
– Да вашу же мать!
Тинэйджеры 90-х вообще не умеют скрывать эмоций. А именно в российских реалиях это очень сильная сторона, на всяких переломах, личных судеб и общества. Если крикнуть на переломе, то все подхватят, забыв приличия и страхи.
Смысл рондо – в повторении рефрена, который всегда одинаков.
Рондо – музыкальная форма, которая имеет малую и большую форму.
И жизнь Цекало – это малое рондо, аккуратно вписавшееся в легендарное десятилетие. 1993 год, реклама «выпью-покурю» – и 2002 год, трагедия в его «Норд-Осте», пик его карьеры. 174 человека выпили сполна «за такие деньги».
Жизнь Листьева – тоже малое рондо.
Жизнь Чумака – наверное, большое рондо.
«Русской Америки» не бывает. Россия – не Америка. Взять Гекльберри Финна. Там, помните, мошенники приехали в город, и народ все же вычислил мошенников. Их изваляли в смоле, перьях, и несли, усаженными на шесте, по улице…
В этом – объяснение, что такое загадочная русская душа. Она полна жалости? Или она полна робости?
А Геку Финну их тогда стало жаль, мошенников «короля» и «герцога».
И Рулю тоже жаль иногда таких же жуликов девяностых, когда он читает об их безвременной смерти. Выдумка, дерзость и масштаб, и все в открытую. Вот чего сейчас не встретишь, – открытости.
 
Глава 50. Дома у аллеи. 3 сентября 1997 года.
 
 
В 1997 году начала строиться «Новая Москва». Нефть стоила копейки, и денег у российского капитализма хватало только на принудительный труд
Дома для новой элиты частные компании возводили силами строительных батальонов. В центре Москвы тут и там огораживались территории, сносились старые детские площадки и гаражи, начиналось возведение новых домов. Некоторые были под снос хоть завтра.
Но один квартал, в районе Пресни, был выстроен очень качественно, и он вписался жемчужиной в городской пейзаж на десятилетия.
Российская элита не любит сталкиваться лицом к лицу с собственным нищим народом. Вроде бы такие же. А только бедные. Да и громкий смех простонародья раздражает чахоточную барыню. Он ее пугает, и она вызывает полицию.
Отсюда советская традиция дворников-татар (с трудом по-русски, из села, а не из сильной и умной Казани, разумеется), упомянутая всеми авторами эпохи. Эдаких безграмотных, добрых «братьев наших меньших», которых позже сменили таджики.
Типичный образ советской дворничихи можно найти у Каверина, в романе «Два капитана» (это по нему был мюзикл «Норд-Ост»).
«Чахоточная барышня» – это основная движущая сила общественного мнения. На нее тратится львиная доля от сверхдоходов российского государства, вылечить ее от придуманных докторами болезней возят за нефтебаксы за границу. На ее ножки-спички натягивают чулки «Луи Виттон», и покрывают их мальдивским загаром. В шестнадцать лет ей вставляют фарфоровые зубы.
Плечики ее зачастую шире задницы.
Для нормальной фигуры (широкий зад, узкие щиколотки) – она придумает обязательно что-то! Например: «фигура колхозницы «Camel Style» – верблюжий стиль. Это означает широкую ж…пу на длинных ногах с узкими щиколотками.
Ее дело – креатив. Писать, петь. И вести телепередачи.
В скверике, напротив квартала, Руль с другом Роем сидели летним вечером и кадрили двух «чахоточных барышень».
Они представились.
Две вечные «тургеневские девушки» внутри мажорок текли от восторга. Но – «положение обязывает». Положение помеси богатой дамы и изящной аристократки с прозрачными руками. Это был один из первых раз в жизни, когда Руль услышал имиджевый разговор про заграницы. И фразу:
– Молодые люди. Мы с подругой встретились поговорить. Неужели нельзя просто поговорить.
Ребята сели напротив. Было темно. Под фонарями, через улицу в направлении сквера, развинченным шагом переходили два стройбатовца. Один – высокий и худой. Второй – совершенно крестьянского уклада заплывший жиром огромный дембель.
– Девчонки! – крикнул один из них, еще через улицу.
Гордые аристократки на свист не оглядываются. Девочки переходил к интересному обсуждению:
– Мы на пляже лежим, а он такой, – а давай в твой театр, как в Москву приедем. Ты будешь на моем кабриолете ездить.
Появились стройбатовцы.
– Здрасте, девчонки. Ой. Краса ты моя расписная, – сказал с волжским акцентом юный гигант.
Худой и высокий обернулся на друзей и совершенно по-московски спросил: «Простите, ребята, не ваши подруги?».
– Да, мы с мальчиками.
Рой, озлобленный неудачами в личной жизни, сказал мстительно:
– Ты кричи громче, я вообще женат.
Руль кивнул москвичу в форме:
– Знакомьтесь, ребята. Мы не приглянулись.
И они пошли по своим делам. Сзади слышалось:
«Ребят, мы пойдем, сядьте напротив, пожалуйста. – Полюбилась ты мне, княжна... Посидим за гаражами? М-да... Девчонки... В детстве в деревне на лошадей так насмотрисся, да на собак, что городскую девку враз портишь. – Мы пойдем, ну можно, куда вы нас хотите затянуть, у меня друг мент. – Да мы полчасика, я ее донесу, она же легкая такая. А-а-а! Не трогай мою руку! – Смотри, Влад, сучка вражеская! Укусила российского воина, гадюка! А ну тиха мне!». Сухой шлепок затрещины, скулеж.
Ребята удалялись. На углу сквера они остановились покурить, полюбоваться новостройками, освещенными фонарями, на которых шла работа в ночную смену.
– Домов десять затеяли, сказал Руль.
– Да… красотища.
Замысел архитектора был понятен в готовом разноэтажном корпусе. Верх высокой башни в 24 этажа был увенчан псевдомансардой, еще на пять уровней. Наверху мансарды высилась башенка с колоннами.
Это была единственная продуманная, хорошая застройка Москвы тех лет.
Новостройки отличались вычурностью, отсутствием стиля, представлениями о «роскоши» у будущих обитателей.
Как, например, построенный для ельцинских трубадуров дом на Садовом, сложнейший проект, похожий на муравейник, где жить было невозможно. О чем с возмущением рассказывал какой-то новый заслуженный артист в заказанной новоселами по центральному каналу передаче, с подачей для народа «богатые тоже плачут».
Подачей для власти было очевидное – переселяйте недовольную предвыборную труппу клоунов в такой же дом, только как на Пресне.
Часть 2 "Апогей"
Глава 52. Рассвет над МГУ. 6 сентября 1997 года.
 
 
Людям, массе, не свойственно ощущать переломные моменты эпохи.
Они счастливы, когда начинается праздник, – например, революция или далекая война, в которой они не участвуют.
Впадая в счастье, человек не замечает течение времени, не задумывается о своем состоянии и не понимает, что вот «оно». Но ему определен срок, который выйдет.
Революция закончится, далекая война прекратится, и с нее вернутся ветераны и инвалиды, и только потом человек осознает праздник как праздник и его начало – как его начало. То же самое касается и завершения банкета.
Руль убежден, что в новогодний вечер 1991-92 никто не поднял бокал за конец Советской эпохи. Завершение исторического банкета люди пропускают так же, как и его начало.
Тем не менее, энергетика перемен и смены всеми, конечно же, ощущается. Так вышло и с эпохой рассвета 90-х. Торжественное открытие парада рассвета 90-х никто не понял.
Но когда приехал Жан-Мишель Жарр (а произошло это на день города 6 сентября 1997 года), энергия Рассвета собрала на Воробьевых горах более миллиона человек, каждый из которых искренне считал, что подобными шоу будет пронизана вся его жизнь отсюда, с Воробьевых, и дальше.
Те, кто жил в общежитии ГЗ МГУ в комнатах, окнами выходящих на смотровую, несколько недель тренировали затемнение окон перед началом масштабнейшего лазерного шоу.
Что такое музыка Жарра, общеизвестно.
Руль помнит, что он приехал около шести вечера с двумя бутылками водки «Юрий Долгорукий» и встретился с Димой у химического факультета МГУ.
Народ прибывал в неимоверных количествах. В какой-то момент весь сквер с другой стороны ГЗ оказался заполненным людьми, которых фильтровала милиция на входе. Тем не менее, всех благополучно впустили, да и как не пустить на смотровую, открытую со всех сторон.
Темнело. Жарр с командой быстро разыгрались. Настройка лазерной аппаратуры заняла не более пяти минут. В свои двадцать лет Руль ни разу не был не то что на таких исторических открытых концертах, но даже и на стадионных выступлениях. Поэтому все шоу Жарра произвело на него сильнейшее, впоследствии – ни с чем несравнимое впечатление. И врезалось в память.
А было чему врезаться... От пролета пилотажной группы «Русских витязей», до пиротехнических эффектов, бывших, как и лазерное шоу, неотъемлемой, органической частью музыки.
 
Концерт в русском варианте назывался – «Дорога в ХХІ Век», и был проникнут мотивом прощания с ХХ веком.
Прямая трансляция и связь с космонавтами с советской космической станции «Мир», ныне утопленной в мировом океане…
Сама программа проекций на Главное здание была продумана до деталей. Сцены из русской и советской истории весь фасад ГЗ МГУ!
Руль запомнил вспыхнувшую на все Главное здание МГУ, рекламу «Нигде кроме, как в Моссельпроме», а также потрясающую проекцию еще недостроенного на тот момент Храма Христа Спасителя.
Действо завершилось салютом, каким-то очень высоким, как запомнилось Рулю, фейерверком, который с холма МГУ был явно виден всей Москве.
Он не понял, будучи зрителем практически с «галерки», от края смотровой площадки, – многих нюансов, шоу, прекрасной синей лазерной арфы, которая казалась ему просто замечательным элементом светомузыкального представления.
Народ по краю достаточно рассредоточен, он несколько раз выпил с кем-то водки, в лесу за улицей Косыгина. Шел слабый дождь. Пары и компании сидели в сквере, прислоняясь к деревьям, на пакетах, но все, конечно поднялись на салют. Крики восторга перекрывали последнюю вещь – «Ла Фин Кредит»…
Темнота… Надо расходиться.
И дальше дело обстояло так. Расстояние от смотровой площадки до Москвы-реки – 1000 метров. Ширина сквера перед смотровой, от Менделеевской до Лебедева, – около 500 метров, размеченных архитектором Иофаном.
Таким образом, на 500 тысяч квадратных метров вместилось, по разным оценкам, от одного до двух миллионов человек (2-4 человека на квадратный метр).
Московские власти оценили количество зрителей «Oxygene in Moscow» («Кислород в Москве») в 3,5 миллиона человек, больше, чем на похоронах Сталина, но они учли и зрителей, смотревших шоу с той стороны реки, и со всех прилежащих улиц.
Народ со смотровой растекался всю ночь.
Когда шоу закончилось, Руль потерял Диму, который, как выяснилось позже, вместе со многими в тот вечер, как выяснилось позже, находился в самом центре толпы, и потом шел пешком от Университета до Садового кольца.
Рулю было некуда торопиться. Он пошел провожать толпу мимо памятника Ломоносову в сторону троллейбусных остановок.
Транспорт ходил всю ночь. Штурмовали не только троллейбусы, но и их крыши. Но большинство людей шло пешком в сторону центра и Бережковской набережной огромным потоком.
Ломоносовский проспект был перекрыт, и автомобили с такси на него не пускали.
Далее Руль отправился в лабораторию и, проспав там пару часов, вышел на «ту» сторону ГЗ МГУ. Брезжил рассвет. Он озарил огромную сцену, за которой начиналось море из пивных бутылок, пачек сигарет, потерянной одежды и обуви, забытых собравшимися вместе миллионом людей эпохи Рассвета.
Тут и там валялись синие билеты.
На них было написано:
«В честь 850 Москвы 6 сентября 1997 года.
"Москва: дорога в XXI век"».
Глава 53. Первый день Апогея. 23 января 1998 года.
 
 
В субботу, 24 января 1998 года, десятилетие Девяностых вошло в Апогей.
«Сегодня суббота, а значит, вчера… вчера… была пятница», если чуть перефразировать Ярослава Гашека.
До пятницы накануне люди лишь предчувствовали апогей, миллионы народа на концерте Жана-Мишеля Жарра в 1997 году приветствовали не столько музыканта, сколько восходящее Солнце Девяностых.
Народ стал кататься за границу, стал нарождаться «средний класс». Средний, от слова «посредник». Забавное слово «евроремонт» появилось именно в 1998 году, пластиковые окна для ремонта, взамен дурацких деревянных, ну, это все общеизвестно.
Самое главное – на новый 1998 год прошла деноминация. Это – важнейший психологический момент начала Апогея.
Именно с возврата в оборот Копейки, однокопеечной монеты, отсчитывается Апогей девяностых годов.
С купюр списали три нуля. И люди вновь ощутили себя обладателями денег, а не бог весть чего, что за пять лет все превращалось и превращалось в прах. Все еще, вроде, течет по-старому, по-простому, только деньги – настоящие.
Массы отошли от затяжного Нового года, Старого Нового года, и как раз в ночь с 23 на 24 января, с пятницы на субботу второй рабочей недели, почувствовали, считая настоящие рубли и копейки, что они живут в новом мире. Новое российское пиво «Рок-н-ролл», 0,5 литра – разумеется, в стеклянной бутылке, – стоило 5 рублей. «Московское» – 2 рубля 80 копеек, финский «Кофф» в алюминиевой банке – 8 рублей.
За окном угасал вечер 23 января 1998 года. Была пятница. Руль и Дима за ящик водки торговали себе особый график на военной кафедре. Впереди был диплом, и плотнейший график подготовки к диплому, экспериментов и прочей суеты не стыковался с посещениями «войны».
С этим вопросом они пришли к полковнику Кучину, он сидел в офицерской комнате на первом этаже здания факультета военного обучения и соцфака.
В комнате был бедлам, стоял распахнутый сейф, от Кучина пахло перегаром.
 
– Вы же никудышники и второгодники, – сказал полковник Кучин в ответ на предложение Руля о свободном посещении кафедры.
И пока Дима заряжал развитие мысли, которая стала причиной попойки среди офицеров:
– Хе… Валерий Валентинович… а подполковник Маратов так и не дорассказал историю про балерину Львову из Питера нам. Нам эти... воспоминания… жгут душу… мы же будем такие же… вы на нас смотрите, мы молодые… не понимаем своего счастья… но я же отметил тогда…
– Стоп, – сказал Руль. Руль давно стал профессиональным манипулятором. И понимал смысл фразы «Что утром правда, то вечером ложь».
Он смотрел на Кучина холодными карими глазами израильского пулеметчика. И понимал, что второй раунд попойки нереален. Раскаяние опухшего старика в военной форме, – сорокапятилетнего старика, красного, лысого, которому жена в запой отгладила утром отгладила рубаху… Переодень его сейчас в одежду забулдыги, и его шуганут на входе в метро…
Нет, Дима не прав. Он начал строить человеку с похмелья продолжение запоя неверно.
Развороченный пустой сейф говорил красноречиво о том, что вояки пропили деньги, которые полковник собирал со студентов и зарплаты на компьютер сыну.
С чего начался в понедельник праздничной недели Татьяниного дня запой среди вышедших из студенческого возраста преподавателей-военных?
Ответ прост – костер ностальгии, который умело разжег Дима на понедельничном построении.
Молодые студентки, счастье сданной сессии и каникул впереди. Курение на улице, обрывки разговоров… Для пожилого человека ностальгия – это триггер, спусковой крючок выпивки. А тут не то, что ностальгия. А просто – опрокинь стакан. Выйди на мороз. Встань в метре от щебечущих подруг, мерзнущих и ждущих своих любовников.
И водка через минуту откроет тебе дверь обратно. Ты уплывешь в прошлое, вспомнишь – а это будут ложные воспоминания, – как ты вот именно так, именно с такими, похожими стоял на морозе у дверей. И был ты их парнем, который с тремя портвейнами забирает их домой, один обеих. Отмечать День студента. А на дворе год такой же, и зима похожая. Только цифра на календаре – 1972. И город – Новосибирск, в паспорте, где прописка…
Руль и Дима эту волну ясно чувствовали, хоть они и не были стариками с детства.
Они просто хватанули в 90-х за пять лет столько впечатлений на свежие головы, сколько полковник не взял за двадцать пять после института.
Плюс, в страхе армии, потенциальных двух лет в Чечне, они научились выживать. «Будете злые – будете живые», – научил Даня Руля, а Руль – Диму…
Поэтому Дима, не думая, кинул спичку в бочку с бензином в понедельник.
Он стоял перед строем в девять пятнадцать понедельника… Скользкий плац за толстостенным сталинским трехэтажным зданием факультета.
И читал в своей замедленной манере короткий доклад. Что-то про борьбу с грызунами, таллий и фосфороорганические ядовитые вещества.
– …Порошок «Крысид М»… – Студенты сдержали смех, улыбка Димы стала шире обычного.
– Тихо, сучата! – крикнул с кафедры под открытым небом полковник Кучин.
Сучата замолчали. И только офицеры, стоявшие в строю, продолжали диалог.
– Понимаешь, мне все-таки было двадцать. Она же балерина, – говорил подполковник Маратов, очень высокий, заглядный в свои сорок пять мужик.
Форма на нем сидела отлично. На студентов он производил леденящее впечатление, они его просто боялись.
– Да брось ты на хер, Леша, – ответил ему наглый капитанчик Ваня, строевой офицер, танкист, по блату попавший в преподаватели МГУ в 26 лет. – Мне один мужик в тамбуре сказал – много думаешь. А как жить мало останется, думать перестанешь.
Диалог ясно пронесся над озябшим строем.
Дима мгновенно понял момент и настроение. И кинул спичку.
– А-а-а… Вы смотрели… товарищ полковник… фильм… «Безымянная звезда»…
– Смотрел, – привычно поддаваясь змеиной дружелюбной улыбке и замедленной речи, соврал по инерции Кучин.
– А… помните… я сейчас продолжу… как там за любовницей того учителя… приехал ее богатый жених… и забрал… домой… сказал, что любовь – это блажь… Любовь блажь… но, товарищ капитан, он и я молоды… А там учитель один остался на всю жизнь… преподавать детям… как Вы… блажь вот любовь… или нет, товарищ полковник…
Строй сучат сдерживал смех.
– Разрешите секунду, товарищ полковник… я продолжу сейчас про порошок… «Крысид», – громко, медленно, улыбаясь, говорил Дима. – Я тоже смотрю на этих студенток, когда я… я с ними курю… они другие… одна мне нравится… очень нравится… Я брошу кафедру и МГУ, на пятом курсе сейчас вот уйду отсюда… и брошу Вас, товарищ полковник… и химфак… если Вы не ответите мне… обещаю… Я никогда ее не увижу… Потом? Потом? – вдруг крикнул Дима, сделавший к пятому курсу из дефекта речи гипнотическую методику. – Да??!
Кучин подошел вдруг к Диме, обнял молодого ублюдка за плечи и сказал:
– Увидишь, курсант. Женишься ты на ней, и все у вас будет хорошо.
Повернулся к строю. И тихо сказал:
– Все свободны, товарищи офицеры, прошу собраться.
Все свободны.
Потом – впереди был зачет, студенты забегали в «стекляшку» за первым ГУМом за водкой. Выпивали, разумеется, и сами, пару отменили, все обсуждали сданные сессии, четверокурсники спрашивали со старичков Руля и Димы про диплом, пятый курс…
Вояки заперлись в офицерской. Выходили поодиночке, шатаясь, и приставали по-отечески к студенткам социологического факультета МГУ, из другого крыла. Те улыбались, все понимали, но помочь ничем не могли.
И возможно, не в деньгах дело…
Глава 54. Татьянин день. 24 января 1998 года.
 
 
После памятного вечера, пятницы 23 января, Руль и Дима, с карманами стипендиальных денег (после покупки проездного осталось еще бутылок на десять пива), отправились в субботу на Татьянин день.
Татьянин день, то есть сама дискотека, проходила в холле на первом этаже Главного здания; ближе к выходу на смотровую вахтерши продавал пиво и сигареты.
Руль вдруг увидел Ингу, которую он встречал в ГЗ, в очереди в столовой, когда учился на первом и втором курсах.
В глазах тогдашнего Руля, и, кажется, не его одного, Инга была недосягаемой и непонятной красавицей.
Она была также высока.
Прекрасная фигура, высокие ноги, все это можно встретить на любой окраинной дискотеке, и все это привлекает внимание на минуту-другую, забывается.
Но Ингу Руль запомнил.
Однажды в столовой Инга спрашивала о чем-то повара, и Руль увидел, что здоровяк пытается что-то ответить, но теряется и краснеет, как школьник.
Его это заинтересовало, он сел напротив. Инга быстро обедала. Он смотрел ей в глаза, она не обращала внимания. Да, вероятно, очень легкое косоглазие… или выражение глаз? Она одновременно смотрела и перед собой, на стол и тарелки, и вдаль столовой.
И это были два разных взгляда одновременно, понял он.
«Надо, чтобы она что-то попросила», – вдруг догадался Руль.
Он сходил за супом, и когда шел мимо ее стола, пошатнулся и вылил часть прямо на ее поднос.
– Ах, извините, пожалуйста! Давайте я вытру!
Инга первый раз в жизни взглянула ему в глаза. Она теперь не косила. Оба взгляда слились в один, смотрящий одновременно и вдаль, и на Руля.
– Вытрете? – и вот теперь ее взгляд теперь выражал просьбу, страстную просьбу. Взгляд женщины в один, совершенно определенный момент. Не «томный», не кокетливый, нет, взгляд влюбленного человека на пике любви. И она смотрела так на всех, не будучи, разумеется, ни капли не влюбленной, а наоборот, целиком погруженной в учебу.
Такой взгляд нельзя увидеть в обычной жизни. Если вы лицом к лицу с любимым человеком, на пике страсти откроете одновременно глаза, вот тогда вы увидите чуть косящий, страдающий, и ждущий чего-то взгляд.
Она была большая умница, молодым ученым при СССР она бы двигалась быстро вверх по научной карьерной лестнице.
Она умела ездить на лошадях и управлять моторной лодкой: кататься на лодке, напомним, учили на геологическом факультете.
Инга третий год ходила на Татьянин день. Она закончила МГУ, полгода сидела без работы и, наконец, устроилась секретаршей в пейджинговую компанию. Ее туда взяли, когда, она, сломав предубеждения, надела мини-юбку, и пришла на собеседование, красуясь перед мужичьем безупречными ногами.
Она была скромным человеком, с внушенной родителями мыслью, что всего в жизни надо добиваться головой. В пейджинговой компании она долго не могла привыкнуть к обстановке, и знакомиться с молодыми людьми ездила исключительно в МГУ.
Она ему запомнилась на годы.
Она закончила учебу – она была старше на три года – а он продолжил, а сейчас они встретились, и вспомнили эпизод с тарелкой: оба его помнили! Посмеялись и обменялись номерами.
…Инга доехала до метро Баррикадная, встретила Руля, и они дошли до парка имени Шота Руставели на Большой Грузинской. Был уже февраль, когда Руль решился ей позвонить. Стояло минус 20 градусов. Вечер, народу никого, хруст перемороженного снега под ногами.
Руль не решался ее поцеловать, несмотря на выпитую банку джин-тоника. Она сама положила его руку себе на грудь, под серой «облитой» дубленкой, потом сделала разворот сальсы в три движения и на счет «четыре» поцеловала его.
Простота, вкупе с неординарной внешностью, и есть разумный повод влюбиться.
Мороз, не самый лучший день для первого свидания бедного студента. Инга не рисовалась.
– В метро, греться?
И они изъездили на метро всю пустынную окаменевшую Москву, пока не добрались до скверика у дома Колина. Позвонили. И остались на ночь…
– А у тебя презервативы есть?
– Да, пачка целая, черные даже, – разочарованно сказал Руль.
...Инга поразила. Она работала над членом Руля ртом, заглатывая очень глубоко, дальше, потрепала его языком. Достала презерватив и начала какую-то приятную возню. Руль опустил глаза и не поверил им. Инга натягивала третий или четвертый презерватив, делая из члена Руля туго натянутый черный ствол. Яйца она вытягивала вверх, и презервативы набрасывала прямо на них. Получилось нечто вроде собачьего эрегированного члена, с раздувшимся шаром в основании.
Презервативы обхватывали плотно и не позволяли конструкции разрушиться в движении. Дальше она отрезала верх презервативов пилкой для ногтей – реверанс в сторону Руля.
– Только не кончай, – сказала она уже со скулящими, нарочито сучьими нотками.
Повернулась спиной. И стала вводить в мокрую себя мокрый, плотно обхваченный презервативами член. Когда вошли яйца, Руль понял, что испытывает «склещенный» кобель. Невероятное, непреодолимое единство.
Инга кричала, не скрывая страсти, не стесняясь перед невидимыми соседями. Кричала, как кошка. Пару раз она теряла на три-четыре секунды сознание.
Потом он целовал ее, глядя в глаза. И понимал, что ее призвание – это звезда эротических фильмов. Нет, звезда кино о любви.
Главное, чтобы камера выхватывала лицо, глаза и взгляд. Если это можно было бы назвать взглядом. Это были раскосые, смотревшие одновременно в никуда и в душу Руля глаза.
«Не трогай меня, пять минут».
Она сидела, прислонившись к стене, завернувшись а простыню, они смотрели друг другу в глаза.
Она уже ничего не просила взглядом, он был безумен.
Руль любовался со страхом.
 Глава 55. Сундук. 28 января 1998 года.
 
 
Руль таскал девушек целоваться в «сундук», помещение на этаже на выходе на пожарную лестницу, в подъезд Колина, если у самого Колина дома была сестра.
В подъезде Колина еще не работала вахтером добрейшая Валькирия. Там дежурил чудовищной внешности мужик. Ниже среднего роста, коренастый, с переломленным носом. Фигура – как мешок картошки, скрытый бесформенной черной курткой на три размера больше.
Он часто впадал в запои, продолжая исполнять при этом обязанности вахтера, то есть спать на одном из двух диванов огромной вахтерской комнаты за двумя наполовину застекленными дверьми.
– Если его еще чуть тюнинговать, – хвастал Колин, – с него можно рисовать бродягу. Можно нарисовать с бомжей цикл работ, например «Бурлаки на Волге, одиночные портреты».
Колин после армии стал учиться на художника.
Домофонов и замков в домах не было, народ еще был спокойный, не пуганный взрывами 1999 года. И Руль спокойно проходил с очередной красавицей в подъезд к Колину. Там поднявшись на лифте на любой этаж, можно было свернуть направо, пройти по скосившемуся вниз заледенелому длинному балкону. Открыть еще одну обшарпанную дверь. И попасть на пожарную лестницу.
Однажды Руль выпивал в начале 1998 года с Колином на его этаже. Обсуждали вчерашнюю деноминацию. Руль косился на дверь, на балкон… Время было 11 вечера. Руль хотел совершить рейд в «Голодную Утку» за незатейливой, не замутненной ерундой, чистой, чистейшей любовью…
Колина водка утомила.
 
И потом, он не был влюбчив, как Пушкин. Он влюблялся надолго, тщательно выбирая из всех возможных вариантов конченую злую шлюху ростом не выше 165 сантиметров. Как правило, без груди. Его постоянно бросали, обычно со сценами, которые играли с удовольствием.
В очередной такой визит примирения Колин захватил для моральной поддержки армейского друга.
Заодно прихватил взятое у мамы золотое кольцо граммов на пять, перстень итальянской работы, со слоненком, украшенным камушками.
Перстень несколько раз выбрасывался из двери и забрасывался Колином обратно. Но в итоге продуманного баскетбола пять граммов золота остались добычей очередной Офелии.
Друг пошел к ней на разведку, выяснять перспективы Колина. И остался там на ночь.
А потом на ней женился, и звонил Колину годы, проклиная его и рассказывая, как она хорошо живет в Америке с третьим мужем, другом его друга, сыном председателя чего-то вроде Крестьянской партии России.
 
Колин отнекивался, пошел спать.
В три часа ночи Руль поймал тачку с Кузнецкого моста до Пресни. Его компаньоном стала прекрасная двадцатилетняя крановщица, жившая в рабочей общаге, где-то на улице Кржижановского. Ростом она была не ниже 185 сантиметров.
Водилу, естественно, он «кинул». В Диминой манере: «Побольше сюра… сюрреализма… и любой крепостной… в штаны наложит…».
Так и тогда Руль грамотно притворялся в тачке, что его развозит.
Затем выпустил Оксану, кажется, ее звали Оксана.
Вышел, шатаясь, из машины. Тихо сказал подруге отойти. Подошел к тачке сзади. Затем открыл переднюю пассажирскую дверь.
– Ах ты, сука! 679, опять 679, номер машины 679!
Захлопнул ее, сильно, так чтобы окна не повылетали. Потом шаг назад – и гарантия, что водила сгоряча не вылетит, – еще раз открыть дверь. Еще раз крикнуть «Падла, опять 679!». И опять захлопнуть.
Все. Пятьдесят деноминированных рублей были бы сэкономлены. Если бы он и не пропил их загодя в «Hungry Duck».
Они вошли в подъезд. Он увидел в стекло вахтерской спину Колина, лицо вахтера, первый раз в жизни его улыбку, преобразившую его из помощника Стеньки Разина в лицо простого русского пчеловода с каких-нибудь Калиновских выселок.
Время. Он прошел с Оксаной в лифт. Он ее целовал, успокаивая:
– Тихо, соседей разбудишь, ты как рыдаешь… Они, – жестом прося ее согнуть колени бесконечных ног высокой женщины, – они же сентиментальны. Заплачут следом…
В таких забавах в «сундуке» подъезда, прерываемых на глотки пива, курение, и болтовню об учебе и музыке – необходимые пятиминутки.
После очередного взрыва страсти смысл жизни утрачивается на пять минут, и совсем другой Руль строит из себя прежнего Руля, ночного любовника, ожидая возвращения пьяницы-развратника, – в душу пьяницы-романтика, эдакого Байрона.
Когда Руль утром, часов в шесть, надеясь не наткнуться на собачников, вышел с Оксаной, он увидел ту же спину молодого художника Колина, водку маркой подешевле, и ту же улыбку пчеловода…
– О чем ты с ним беседовал? – Спросил Руль вечером.
– Не помню, – сказал Колин, морщась и глотая пиво. – Все Волга, канаты какие-то… Как они грудь натирают, он, кстати, показывал, на груди у него полоса вдавленная… Я не помню. Отстань.
Глава 56. Защита диплома. 11 июня 1998 года.
 
 
Апогей продолжался. Десятое число очень жаркого июня, Рулю на следующий день – диплом, сегодня – очередной прогон доклада перед расширенной аудиторией.
Поддатый Эдмунд, во главе оравы хулиганов-стариков, издевался над молодежью.
Игривое настроение в нем зажгла опять уже третьекурсница Света, которая накануне купила новое летнее платье, белое в крупный синий горошек. Горошек был размером с глаз жирафа, хворавшего в эти дни в Московском зоопарке, как подумалось Рулю, когда он ее увидел.
На это событие, потенциальную кончину жирафа, собрался биофак МГУ, из тех, кто был «в теме». Жираф был единственный на заведение, еще с советских времен. Поэтому биофаковцы, кто поступил в МГУ по принципу «да я зверей люблю», тусовались третий день в зоопарке.
Они пили пиво, купались по ночам в прудах зоопарка вместе с жителями Пресни. Руль тоже любил освежиться в пруду новой территории, после двенадцати, если преддипломные дела задерживали его на химфаке допоздна.
Историю про трагедию с жирафом он узнал от одной из студенток-нудисток, в компании которых он оказался ночью в дикую жару июня 1998 в зоопарке.
Девушка Света красовалась в новом платье ровно полдня, пока не заглянула к одуревшим от жары старым хулиганам-ученым.
– Светочка? – спросил Эдмунд, пряча пиво под стол. Пиво выпало и потекло по дубовому полу. – Красива. Красива…
Он встал и обошел ее, под ухмылки из-под бород кандидата и доктора наук, коллег и старых приятелей Эдмунда.
Она попала на что-то вроде вечера встречи выпускников.
– А что это у тебя, – рассматривая розовую свежую блондинку Светочку, в прозрачном летнем платьице чуть выше колена, – что это у тебя, лифчик черный, а трусы белые?
Гомерический хохот ученых перекрыл возмущение Светы, которая вылетела за дверь, задев по пути полку с запаянными пробирками – образцами фуллеренов, – полка упала, и полгода работы аспиранта кафедры ушло в небытие.
Затем зашел Руль. Доклад завтрашнего диплома он выучил наизусть, все плакаты, их полагалось нарисовать пять, – он держал дома. Он часто и много пил пиво в те дни. Не до беспамятства. А так, лишь бы не думать. Не думать о том, что завтра ад закончится.
Завтра он получит аусвайс.
Он станет как все.
Отмучается.
– Стой прохожий! Я теперь – как ты!
Вася не нервничал. Диплом он делал у отца – великого химика, в Институте РАН. Что позволяло ему работать с 4 курса охранником, потом на полный рабочий день, а потом – в фирме «Оливетти», которая продавала персональные компьютеры.
Тема нервничал явно:
– Б…ть, Руль! Если ты постоянно полубухой заходишь, значит, у тебя все в порядке.
У Руля было все в порядке, и он вовремя сдал диплом в переплеточную мастерскую, в ГЗ МГУ на каком-то из верхних этажей.
На фоне постоянной выпивки и безделья, он постоянно размышлял над десятью минутами предстоящего перехода.
Он заучил, пользуясь натренированной на сурах из Корана памятью, речь. На десять минут, объемом примерно в семь страниц, что соответствует пятнадцати минутам речи дипломника, указал отец.
– Больше не надо, дальше встанет умник, скорее – недруг твоего заведующего кафедрой, начнет тыкать пальцами и возмущенно задавать вопросы. Брызгая слюной.
А вопросы и ответы на них – основа защиты.
Тогда Руль подготовил ответы на возможные вопросы, составив из них нечто вроде «Православного катехизиса в вопросах и ответах», который взял у мамы.
Наподобие:
«Вопрос:
– Как же католики утверждают, будто Господь поставил главою Церкви и наместником Бога на земле св. апостола Петра?
Ответ:
– Католики впадают в ошибку вследствие неправильного понимания слов Спасителя, сказанных св. апостолу Петру: «Ты Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее».
 
Что еще? Курсы ораторского мастерства… Он их взял у Дани, Даня завел себе DVD проигрыватель, что было потрясающей редкостью в тот год. Смотрел на нем он все то же самое, что и на компьютере: болванки с фильмами Лени Рифеншталь и итальянское кино 50-ых и 60-х годов.
В итальянском кино не нашли примеров хорошего мастерства речи на публику. Смотрели «Триумф воли». Образец ораторского искусства был подсказан сразу – Рудольф Гесс. Обаятельный злодей, выдающийся оратор, впрочем, Рифеншталь не ставила его в сюжете перед публикой, настроенной к его речам сомнительно.
Рулю предстояло изображать Гесса, – манеры, улыбка, интонации, жесты, паузы — не на слете нацистов, а уже на Нюрнбергском процессе. Под отличной режиссурой Дани он довел манеру Гесса до автоматизма.
– Я тебя прогоню «под Гесса» с твоим докладом сто раз, – сказал Даня, который также много пил в те дни, он уже стал дипломированным специалистом. И не соврал.
 
И вот – Руль встал в белой рубашке, уверенно улыбаясь, внутри не было ни капли уверенности. И он вспомнил Даню добрым словом. Начал, без запинки, доклад, – он начал его, действительно подготовившись.
Стояла жара, пекло, плюс тридцать градусов. Рассудок не работал, работала только автоматика.
На стариков под водочку сошла дурашливость.
– Уважаемые коллеги! Я первый дипломник на кафедре за десять лет. Эти два года я исполнял работу не как рядовой выпускник, но с осознанием ответственности перед вами завтра.
Старичков прибавилось, пришел и нервный аспирант-неудачник, проваливший третью предзащиту диссертации накануне. Старики в жару были беспощадны к трепету и дрожи.
– А-ха-ха-ха-ха, – блаженный старичок, член-корреспондент РАН, вечный купринский образ, вдруг тонко захихикал. Девочку это бы заставило перенести диплом на осень.
Но Руль…
Рулю, скажем честно, жара июня 1998 нравилась. Особое состояние, когда на страшном пекле пьешь легкое светлое пиво, – таким только образом и можно понять драйв городской жары. На жаре возникало два Руля, один – на волне с дурашливым пьяненьким старичком, другой – автомат, твердой речью, произносимой низким голосом. С жестами и улыбкой, которые давал Рудольф Гесс, в «Триумфе…», которыми он угомонял беснующуюся от восторга толпу.
Жесты были не по обстановке, но шли они на автомате.
Он отвечал на предзащите, ровно, не сбиваясь, пятый раз пересказывая свой доклад, потом играл ответами в манере «Православного катехизиса».
– Вот ты, ты лично, получил в итоге работающий счетчик концентрации газа?
– Нет.
– Это два балла! Да выпускать такую работу нельзя! Первый раз за девять лет дипломник! Было бы еще хоть трое? Сами виноваты, Иван Аркадьич, у Вас там конь не валялся с перестройки!
– Два балла, я в курсе, кафедру хотят расформировать, прицепятся, двойку влепят. И нам всем-всем – адьос, амигос.
На таком фоне, на нечувствительном, выжженном нерве Руль отвечал:
– Спасибо за вопрос, Иван Аркадьевич. Вам не откажешь в конкретике. Но конкретика здесь – натяжка. Как отметил доктор Джемс Гектор из Монтерея, Калифорния, в своем докладе на Московском симпозиуме эээ… страница 12… Прошу внимания!
Руль поднимал голову к небу, и вскидывал руки с зажатыми кулаками от стола, одну чуть, ниже другой. Возвышал голос:
– Внимания! «Получение подобного работающего газочувствительного сенсора – это прорыв в области нанотехнологий, достойный Нобеля». Гектор навестил нашу кафедру в том году. Не опускаем рук, Иван Аркадьевич, сенсор будет! На первом же году моей аспирантуры. Все возможно, что от нас, а не от Бога.
И под «Гесса» (или режиссуру Рифеншталь?) откидывал голову назад, улыбался еще шире, еще восторженнее смотрел на богадельню. Опускал голову в улыбке, и дальше точно, как там, клал сжатый кулак на затылок и с заметным ударом опускал его на кафедру.
Накануне защиты он лег спать. Встал в три ночи.

11 июня 1998 года.
На балконе стояло бутылок пять пива «Рок-н-ролл». Он надел отглаженную белую рубашку, выпускной костюм. Пиджак висел мешком пять лет назад, сейчас шел по фигуре.
Выгреб «Рок-н-ролл» в пакет, сунул туда пару бумаг.
Надел на всякий случай католический новый крест, купленный во время поездки семьи в Эстонию в 1998. «Подвеска, серебро цена 2 рубля 17 копеек». Заменил свои обычные кулоны («пацифик» настоящий из серебра, и не хипповский оторванный от «Вольво» значок, или «трезубец», – три змеи, соединяющие в точке подвеса головы).
И вышел во двор. Смотрел на российские механические часы, купленные на Первом часовом заводе, неподалеку, на Ленинградском проспекте.
Сидел потихоньку во дворе, наблюдал Рассвет. Смотрел на часы и пил пиво. Его, странно, отпускали все накрученные им в голове мысли про аусвайс, про то, что он через шесть часов будет «как все».
Затем он подошел к турнику, подтянулся свои обычные двадцать четыре раза.
Он сел в первый поезд, на Краснопресненской, и доехал до Университета.
Три бутылки «Рок-н-ролла» ушли. Две лежало в пакете. В голове лежал только доклад, в теле – только легкость. Та легкость, с которой идешь по Москве за внезапной премией, и видишь неожиданный метровый забор. Ты перепрыгнешь через него, а не обойдешь.
На входе в метро его одернула предрассветная городская сумасшедшая, которая стояла и стреляла сигареты.
– Нету, – прошел мимо Руль.
– Б…дь, молодой! Х… тебе, а не Христа ради!
Руль плавно развернулся, закинул голову назад, положил сжатый кулак правой на предплечье левой.
– Апостол Павел!
– Что? – спросила наглая пьяница.
– Тебе сказал! Не мстите за себя! – откинул голову и опустил руку со сжатым кулаком перед ней.
Потренировался.
Он доехал до Киевской. Сел на 17-ый троллейбус, допивая пиво, и его охватило блаженное чувство. Чистота, ничего лишнего, и правильно лишь то, что сейчас в голове.
Гармония.
Часто ли человека охватывает такая пронзительная гармония и полная уверенность в своих силах? Да еще в такой момент. Он ехал по Бережковской набережной, – прохлада рассвета.
Он вышел на остановке на площади Индиры Ганди, и, не торопясь, скинув пиджак, прошел пешком по знакомому маршрут – территория МГУ, корпус нелинейной оптики, биофак.
Было ветрено, и небо было рассветное и чистое.
Сама защита прошла гладко.
Объемом выполненных Рулем за два года, работ, уложенных в семь минут диалога, свежие слушатели были поражены. Манера донесения мыслей из фильма Дани работала, как машина.
Он первый и единственный раз увидел «беснующуюся от восторга», в академических рамках, конечно, аудиторию.
Пять баллов.

Глава 57. QUО VADIS. 15 июня 1998 года.
 
 
Собирались нарядные студенты, троек было мало, но всем было пофиг, закончили.
Затем он позвонил отцу. Дома все были счастливы.
– Не пей, меня с рюмки так развезло тогда, – сказал папа.
Он сидел и пил до вечера. Пиво. Он сидел с Димой, которому влепили четыре балла.
– Хе, – сказал Дима, они сидели на ступеньках Главного здания в 10 вечера. – А теперь – самое главное… запиши… свои чувства… как на пленку… и сохрани…
Манера речи Димы не менялась от пива, только ухмылка из улыбки дружелюбного хитреца становилась улыбкой боксера, когда он смотрит в глаза противнику перед боем, «ломает взглядом». Змеиная улыбка.
– А есть ли у меня чувства? Я свободен, и точка, – сказал пьяный Руль.
– Ты… покинул монастырь… твое пятилетнее послушание закончено… за его стенами… и вне его уклада… тебе будет вечно неуютно…
–...Но ты отмолил свой грех высокоумия.....Теперь его отмаливают следующие.
Я, когда сегодня ехал на электричке с дачи… проезжал станцию Гривно… там стояли в ряд… химические емкости вдоль железной дороги…вертикально,.. и на каждой по букве… QUО VADIS… «Камо грядеши»…
– Восемь высоких емкостей, большое там производство, – посчитал на автомате Руль.
– Ты свободен? Нет, тебя выкинули из монастыря.
– Да.
– Камо грядеши, Руль? И я?
Руль запомнил.
Глава 58. Предупреждение Константина Борисовича. 27 июля 1998 года.
 
 
Итак, Руль, как и Дима, закончил МГУ, но пока не закончил военную кафедру, восстановившись на ней только на пятом курсе. Впереди оставались сборы.
Со сборами дипломированному специалисту Рулю повезло. Стоял конец июля 1998 года, напряженное время, в воздухе пахло кризисом и вообще какими-то переменами.
– Курсанты, – сказал полковник Кучин. – Министерство обороны в моем лице извиняется, что за два года обучения оно не платило вам денег, положенных каждому курсанту военной кафедры. В силу нищеты нашей Родины.
Тишину прерывало только шуршание шин от паркования на плацу, за строем, двух «Мерседесов» цвета «мокрый асфальт», в одном из них сидела какая-то студентка, а в другом – ее охрана.
– Ну и прочее, всем понятное. Но нищета – она палка о двух концах, дети мои. Когда вы нищие, как наша военная кафедра, от вас никому ничего не нужно.
Я звонил в штаб, готова ли база сборов под Волоколамском? Какая база, на дворе дефолт! И где нам проводить обязательные сборы, после военной кафедры, я их спрашиваю? Знаете, – задумался Кучин, – мне сказали, да где хотите, хоть навозной яме, как курица, с ними купайтесь.
– А… они там… не собираются… присоединиться? – задал Дима вводный риторический вопрос. Но – ликование не позволило ему развиться дальше.
– Так что проводить сборы будем тут, в МГУ. Но – по полной программе.
Полная программа включила в себя только кросс в ОЗК – общевойсковом защитном костюме – и противогазе. Потом, после обязательной программы, все занимались хозяйственной ерундой.
Самым опытным – Диме и Рулю – доверили перерисовывать двадцать учебных плакатов, украшавших аудитории. И Руль с Димой отпросились, по причине отсутствия мольбертов, к знакомой художнице, жившей в ГЗ. Место работы раза два инспектировали военные, на предмет наличия курсантов, что впрочем, не смущало владелицу комнатки в башенке на Главном здании МГУ.
На третий день она дала ребятам ключи от блока общежития и уехала на каникулы.
Прорисовав дня три, Дима устал. И они поехали ксерить оставшиеся плакаты в печатный салон. Дальнейшая работа маркером по ватману уже не составляла труда.
В силу того, что каждый из откопированных плакатов приходилось прибивать гвоздями к фанерной основе, работа затянулась за положенные сроки военных сборов.
Но был август 1998 года! Никто никуда не спешил, ведь в стране случился дефолт.
Как раз числа десятого-одиннадцатого августа их, оставшихся двоих курсантов – какое там, лейтенантов запаса, уже вышел соответствующий приказ о присвоении звания министра обороны! – нарядили перекрашивать БТР МГУ, который стоял в эллинге на территории, полностью боеготовый, но исписанный граффити до безобразия.
Когда они увидели БТР, они ахнули. Полковник Маратов рассматривал работу предыдущих студентов – покраска арматуры эллинга, трубы черные, а вентиля, клапаны и прочая арматура – красная.
БТР был расписан как танк «Тигр» в танковом музее в Кубинке. Свастик и крестов разных цветов на броне было штук пятнадцать.
Все это Дима и Руль закрашивали «натовской» серой краской дня три.
После чего им вручили приписные свидетельства, с долгожданной надписью «Такому-то... присвоено звание лейтенанта. Приказом министра обороны №…».
Все. Все выдохнули.
Они зашли к Константину Борисовичу. Пройдя мимо офицерской комнаты и увидели, что на столе лежало два автомата, а военные были поглощены пересчетом долларов. Откуда, интересно, они их раздобыли, на сей раз…
Константин был грустен. Он сидел в наушниках, с кассетным плеером-кубиком «Sanio» 1987 года выпуска. Он, видимо, вперемешку слушал музыку и новости про дефолт.
– Здравия желаю, товарищи офицеры.
Он снял наушники, встряхнул растрепанные седые кудри на багровом опухшем лице – постаревший Карлсон – и выпрямился во весь свой огромный рост.
– Вы зашли попрощаться.
Дима с готовностью достал бутылку водки и отвинтил пробку. Разлили.
Константин взял рюмку. Он был уже чуть пьян.
– Ты Дмитрий, молод… Просто свежий, как, песок после дождя…
Дима вслушался в музыку из наушников.
– Ясно, опять «Скорпов» слушаете, «Born to Touch Your Feelings».
– А, да ставлю, что взбрело в голову… А этот альбом, «Taken by Force», я двадцать лет назад в Венгрии услышал, на соревнованиях… Речь не об этом, – сказал он, рассовывая ребятам сувениры, – вот вам компасы в подарок.
Компасы были солидные, спортивные, с эмблемой Олимпиады-80 на крышке. По ребру пластиковой коробки шла сантиметровая линеечка для карты. Константин открыл компас. И сориентировался корпусом на Север.
– Это чтобы вы не сбивались с верного курса в жизни. Дело не в этом. Ты Дима, кроме Набокова, русскую классику читал?
– Ну… ту, что русская… да, «Повесть о русских людях»… Горький... я ее только с собой и возьму на необитаемый остров…
– А вы, Руль? – Константин академически сбивался с «ты» на «Вы». Вышло – «Вы», и дальше кличка…
– Да. Куприна, люблю «Поединок» и «Яму». Впрочем, «Поединок» затянут… Там бедный поручик затемно думает, идти ли ему на вокзал в позорных калошах, смотреть на поезда да развлекаться? Или не идти, ах нет, не идти, на вокзал, и дальше, две страницы ранее он вспоминает, как его бедняцкие калоши господа на вокзале обосрали. Ну не бред? Если бы я, когда подрабатывал на стройке, предавался таким мыслям, я бы повесился на башенном кране.
– Эко… Куприн! – сказал Константин Борисович. – Это ты сам сказал… Выкинь там все. И оставь два рассказа. «Мелюзга» и «На покое». Читал?
– Нет.
– Ни о чем тебя Куприн не предупредил… Эти две вещи. Это ваше начало и ваш конец. Ваша общественная роль – русский интеллигент? Да.
В юности русский интеллигент – это «Мелюзга». Дальше – ну дальше, если выживает, то среднего возраста у него нет. А в старости – это герой рассказа «На покое».
Он стал ковыряться в том же шкафу, вынул коробку с подарочными компасами. Там же лежали одинаковые книжки.
«А. Куприн, «Поединок», повести и рассказы. В подарок офицеру».
Он вручил каждому по тому.
Дима, сдувая пыль, листал страницы.
– Ха, «Мелюзга» – это наше начало?
– Да, а «На покое» – ваш неизбежный конец. Кругом марш! Читать.
– Слушаемся, товарищ майор.
Константин Борисович был майором в отставке.
Стоял август 1998, кругом шуровали машины, дефолт. Вспыхивали споры. Что может быть лучше в такой момент, чем после эллинга и вони от краски сидеть на ступеньках старинного здания МГУ и читать Куприна, дожидаясь бумаг, которые надо будет подать в военкомат.
И прочли. Часто смеясь и обмениваясь уместными годам и времени циничными репликами.
«Мелюзга» в памяти Руля отложилась так. Два молодых интеллигента – один учитель, другой фельдшер – работают каждые по своей профессии в деревне.
Очень молодые, они не находят общего языка с местным населением. Учитель начинает пить. В запое он овладевает семидесятилетней старухой. Приходит в себя, в ужасе от того, что сотворил, впадает в новые запои. Где выкидывает подобные, да еще и похлеще, номера.
К нему приходит молодой фельдшер. Сочувствует, говорит, что тоже приехал сюда из человеколюбия, лечить недужных. И крестьяне так же издеваются, в точности как над учителем дети. Все верно. Все правильно…
«Только, дескать, зря ты, учитель, водку пьешь».
«А что делать?» – спрашивает учитель. «Да эфир со мной нюхать», – как-то так отвечает фельдшер.
Они вместе начинают нюхать эфир, зимуют, и их, заплутавших в жизни, весной уносит под парами диэтилового эфира на льдине по реке.
Так отложился в голове Руля сюжет рассказа Куприна «Мелюзга», первое предостережение Константина Борисовича.
«Мелюзгой» он хотел предостеречь Руля с Димой от ошибок на старте жизни.
А что он хотел сказать, назвав «курсовым» рассказ про богадельню для актеров, «На покое»? Весь мир – театр, а мы все в нем актеры? Которых ждет покой?
 
«Ему было жаль водки, но он никогда не умел отказать, если его о чем-нибудь просили.
– Эх, ну уж ладно, давай стакан, – сказал он, сморщившись.
В темноте опять заплескала жидкость, и зазвенело стекло о стакан.
– Ну, вот спасибо, братик, спасибо, — говорил Михаленко. – Ффа-а-а, ожгло!..».
 
Второе предостережение Константина – загадка. Пока.
 Глава 59. Выпили. 14 августа 1998 года.
 
 
14 августа 1998 года два офицера, Руль и Дима, выпили. И вышли на улицу. Водка подчеркнула золото заката над ГЗ.
Они встретили студента философского факультета МГУ, который тоже вышел на прогулку.
Многие студенты тех лет помнят парня в черном котелке, который ходил кругами вокруг зданий спиной вперед.
Есть вечера, когда все можно, подобно тому, как русскому гусару 1813 года, возвращающемуся из взятого им Парижа, можно было открыть любое окно и заговорить с хозяйкой.
Так и сегодня неприступный сосредоточенный студент филфака казался вполне естественным собеседником.
– Хе… люк, – легко остановил его Дима.
Студент остановился. Повернул голову. Глаз на спине у него не было, но маршрут он знал в деталях. Люка, понятно, не было.
Философ взбесился, как и положено настоящему философу.
– Тебе, б…ть, делать нечего? – накинулся он на Диму.
– Не всем Бог дал столько разума, не блатуй, – заступился Руль за Диму.
Философ окинул глазами Руля, оценил юную видимую дружелюбность, хотел сказать что-то, вероятно, опять матом. Потом ухватил энергетику упрямых глаз.
В глазах Руля с детства застыл мороз, могущий пронзить кладбищенского рабочего, копавшего с утреннего похмелья могилы про запас.
И философ решил не отвечать.
А Дима – Дима не нуждался в заступниках, он сказал:
– Юноша, Ваша философская юность…юность… это прокрастинация, ….отложение важных дел… на непонятное… «потом».
Субъективная полезность… Ваших действий, всей этой ходьбы спиной вперед… которая и определяет… Ваше желание совершать и делать… это производная уверенности в успехе… предполагаемого вознаграждения…по завершении работы...
Вы философ? Где награда?.. Каков срок… Вашей работы… сколько вы думаете ходить так… Вы все отложите, даже посрать вовремя…
– Он терпелив, ибо вечен, – сказал Руль еще раз цитатой из «Виконта де Бражелона», – patiens quia aeternus! В юности все вечны, любой мент подтвердит, – вспомнил он еще раз. – Пошли.
Глава 60. Кризис. 18 августа 1998 года.
 
 
В 1998 году, как и в 2008, кратковременно припала цена на нефть, что на Родине, живущей эти двадцать лет мрачнейшими предчувствиями и всеобщим пессимизмом, приводит к разрушительным последствиям. Затем, по принципу домино, произошла та история с ГКО: кому надо, те помнят.
Начался кризис 1998. Западные сигареты и прочие продукты первой необходимости, «Сникерсы» и супы «Роллтон», весь импорт, все, что имело в цене хоть пять центов, народившийся «средний класс» попрятал с прилавков ларьков, ожидая стабилизации курса доллара.
18 августа 1998 года класс-посредник продавал только советские сигареты, например, «Пегас», по 12 рублей, что было вдвое дороже импортного «Мальборо» неделей назад.
Валился доллар, в условиях инфляции зарплаты платили в 90-х в долларах по курсу, хотя подорожание продуктов и сигарет, жизни в 1996 до первой половины 1998 года было не таким мощным, как, например, за такой же период, в 2011-2013 годы.
Единый проездной на все виды транспорта на месяц для студентов на период 1995-1998 стоил 54 рубля (около 10 долларов) и не дорожал.
Абсолютно ничего не менялось в квитанциях по оплате коммунальных услуг.
До кризиса 1998 года инфляции обоснованно боялись: живя в России, ее надо бояться всегда – и перекладывали деньги не на рублевые счета в банках, памятуя, как Сберегательный банк обнулил сбережения десятилетий советской, в этом примере, «стабильности» в 1991 году. Все лишнее умные люди меняли в доллары. Люди были не расслаблены пропагандой, и старались думать своей головой.
И кризис умные люди с деньгами не прощелкали.
7 августа Ельцин произнес по телевизору голосом клиента психоневрологического интерната известную фразу «Дефолта не будет».
Те, кто уже снова привык верить ящику, продолжили жить «в рубле»: кто-то в этот момент продавал свою квартиру или машину.
И Руль позже встречал как выигравших от таких сделок людей, так и пострадавших.
Руль же был занят своими делами, хотя в те дни он натыкался на озлобление, настороженность людей, все ожидали событий. Боевое оружие на руках простых граждан в августе-сентябре он видел неоднократно, это его тревожило. Он сам носил нож-бабочку в кармане. По Сеньке – шапка, думал он, к нему претензий на раскладной нож, не больше.
У него на антресоли хранился последний блок «Явы», взятой его некурящими родителями по талонам в 1990 году, и в будущее он смотрел с оптимизмом. Остальную «Яву», напомним, он выкурил летом 1993 года.
Еще бы. В кармане диплом и воинское звание.
Он пришел в военкомат получать военный билет. Он не знал, что в связи с кризисом объявили чрезвычайные меры – призвать всю молодежь, под любым предлогом, законным или нет, в ряды Вооруженных сил.
Толстый юный майор сразу забрал приписное свидетельство. И сказал:
– Отлично, – назвал Руля по фамилии, – химик? МГУ? Ты у нас на призыве стоишь. У вас там организовали вчера центр подготовки в МЧС. Понедельник, – он глянул на часы, – в четверг медкомиссия, не волнуйся, сам врачей боюсь. Понедельник – в часть, в Забайкальск.
Руль растерялся.
...Майор пил, его руки  перестали трястись. Руль допил оставшиеся 100 граммов. Завязался разговор.
Затем они спустились на улицу зашли, в палатку.

На следующее утро он помчался в МГУ. Аспирантура отодвинула бы проклятые сапоги еще на три года.
На его кафедре ему было отказано в месте в аспирантуре. Принцессе Сирилле – тоже. Места оказались заняты двумя корейцами, учившимися за корейские деньги. Русские мольбы против корейских денег ничто, тьфу и разотри. Принцесса Сирилла хотела остаться в ГУ в аспирантуре, но проблемы предвидела.
– Нет, – прошепелявил инсультник завкафедрой, как-то очень ласково, просто как Анна Снегина в одноименной поэме Есенина, – тут нету места просто, – улыбнулся он своей кокетливой девичьей улыбкой.
– А корейцам место нашлось? Бабло! – сказал Руль Сирилле, когда они сели обсуждать ситуацию…
В группе учились два южнокорейца, лет за тридцать, отличавшихся скудоумием и плохим знанием русского.
На что Сирилла, выпив пива, рассказала следующую притчу.
– Все гораздо хуже, чем представляешь ты, ты со своим подходом грустного клоуна из балагана. Я тут была в своем НИИ…
Сирилла готовила запасной парашют, и, несмотря на бунтарский дух и странный жизненный фон, могла натянуть на себя маску старательной серой мышки, везде необходимого, доброго, безвредного существа, рабочей овечки, и осваивала генетику, точнее, биоинформатику, пока Руль возился с военными.
– И тут захожу, ученый совет прошел, но все горячо спорят. На стене висит круговая диаграмма с тремя одинаковыми сегментами, белым, синим и красным, над ней надпись «1997». А рядом – еще одна такая же в точности диаграмма, но уже с надписью «1917». «Эти гаплограммы совпадают! – орет известный тебе по телевизору мужик, – Гены москвичей, по опросу, как были революционные, так и остались».
– А гаплограмма – набор генов разных народов у членов популяции, москвичей, например – пояснила Сирилла.
– А он продолжает: «Вам правительство четко поставило задачу, как к 2017 году сделать так». И ставит еще один круг – диаграмму, наполовину серую. А белые, красные и синие сегменты на ней мелкие и забитые какими-то новыми цветами и оттенками. «Сколько надо привезти гостей в 2000 году, в третьем, в шестом, в седьмом? Где график? – орет политик. – Нету графика – нет и денег, по гранту получаете, а то забыли».
«А скрещивание, чем вы планируете стимулировать скрещивание и деторождение, уже начиная с 2006 года, когда субстрат будет готов?» – поинтересовался у него мой научный руководитель, – продолжала Сирилла.
– Тот и говорит: «Пока мы не решили. Либо это будет мощнейшая индустрия брачных агентств, свах и внедрение в сознание жительницы города культа экзотического мужчины, чтобы у местного самца шансов к случайному оплодотворению было ноль целых ноль десятых. Либо, что проще, количественное решение.
Завезем сюда миллионы молодых мужчин – представителей северной монголоидной расы, высоких и светлокожих. Они будут вызывать минимальное отторжение населения, и в течение двух-трех десятилетий оплодотворят большую часть горожанок детородного возраста».
Ему возразили: «Это, как мы знаем, все равно останется русским народом! Но не таким социально турбулентным, как теперь». Тот: «Если нефть пойдет вверх, вопрос решим. Но пока не вижу подвижек по графику, по плану. Где график: столько-то «гостей» в такой-то конкретный год, а на выходе – такая-то гаплограмма, набор генов среднего москвича? Где? На что вы все тратите деньги правительства?».
– И в таком духе он еще час накручивал, – добавила Сирилла. – И рабство в стройбатах они запретят, а подметать и строить будут северные монголоиды, и то сделают, и так напроказят и тут навредят. И еще… самое главное… он сказал, что они свернут сексуальную революцию… случайные связи и случайные оплодотворения… Все под контроль.
– Да,– сказал не слишком пораженный Руль. Теорий заговоров он от дочки великой мамы наслушался порядочно.
Каждое мелкое событие в жизни Руля Сирилла объясняла заговором, на кафедре, в МГУ, в Москве, или общемировым. Причем ее теории заговора были не вычитаны в бульварных газетах. Она могла навскидку соорудить теорию, которой обзавидовался бы любой журналист.
 
– В целом я согласен, житель мегаполиса – это смесь кровей, и по архивам они могли построить гаплограмму, по гаплогруппам, например, моих предков с 1875 года. Твоих. Еще десяти тысяч нас, и усреднить. Провести очевидные для системы исследования о связи гаплогрупп и общественных беспорядков.
А то почему в Китае работают, а в Сомали стреляют из автоматов? Генетика, верно.
Но это ты сообщила общие сведения. Гаплограммы – это статистика миллионов, средний набор генов у миллиона человек. А мне-то что делать?
Мне, Рулю, – твари божией или биологической единице, считай по своей вере, перед лицом очередной замутки Родины? И что, кстати, ты подразумеваешь под Родиной, Сирилла?
– Да, – сказала Сирилла. – Родина, – это не только дома и улицы. Родина – это еще и люди, и если они будут в среднем наполовину серые через десять лет, то нафиг такая Родина.
– Нет, – сказал Руль. – Я останусь тут и поборюсь. Поборюсь, как солдат. И потом, ты же понимаешь, что все это временно, сейчас бардак, а потом все станет, как раньше, – сказал он любимый всеми в девяностые аргумент.
– Ты оппортунист, это безнадежно, – сказала Сирилла.
Основным мифом 90-х был тот, что «90-е – это временно», а потом – и многие связывали это с грядущим XIX веком – придет Некто, кто наделит их жизнь нормальным созидательным смыслом и Большим Делом, желание которого очень велико в русском, в широком смысле, народе.
Сирилла криво усмехнулась. Испорченная химфаком и обществом умных мужчин, она, конечно, угадывала ход мыслей Руля.
– Да, Руль. Начиная с сегодня, с августа 1998 года, и ближайшие десять лет настоящий защитник Родины обязан трахать все, что движется. Твое дело – отогнуть «серое» на этой пицце, на этой диаграмме, в узкий тонкий кусочек.
– Так это же верно, – сказал Руль. – Но выходит, свободу нравов поставят под контроль?
– Ну, – усмехнулась Сирилла, она также находила плюсы в простоте сексуальных отношений Апогея 90-х, – поставят. Действуй, пока у них денег на это нет.
Руль пришел домой, опять открыл справочник «Europages», который простому человеку заменял записную книжку с заветными номерами блатных родственников, начал обзванивать НИИ на предмет поступления в аспирантуру. Справка о поступлении нужна была немедленно.
К вечеру он получил одно внятное предложение в металлургическом институте.
 
И Руль поступил в целевую аспирантуру. Ему сразу выписали справку для военкомата, Руля насторожило то, что в НИИ, когда он получал справку, ему сказали, что сейчас факс не работает. На факсе стоял телефон с кодом (3432).
– Билеты на самолет получите в отделе кадров.
– На самолет?
– Да, в Екатеринбург, там на заводе за Нижним Тагилом находится наша производственная база. Мы же металлургический институт, а какая металлургия без Урала, –усмехнулся старый заведующий лабораторией.
– Ваша, Вы же были директором уранового комбината в Новосибирске.
– Новосиб, Ебург, тебе какая разница, – завлаб отодвинул пустую бутылку из-под коньяка
Руль принес ее в качестве подношения, был вынужден сам выпить половину и рассказал свои злоключения с военкоматом за последние дни.
…Он слез с трапа самолета, на прилете среди встречающих легко заметил огромного голубоглазого рыжебородого молодца с табличкой «Стоднев».
Это было не название фирмы, или холдинга, это была фамилия.
– Меня тут каждая собака знает, я иначе и не представляюсь, – сказал ему молодой старообрядец, правая рука владельца пятой части Урала, Стоднев.
Он не был «авторитетным предпринимателем» он был менеджер. Его биография была и осталась чистой и незапятнанной убийствами, дележами, «заходами на заводы» и рейдерством. При этом Стоднев и сам, в силу религиозности, не стремился в ряды солдат уральских рыцарских орденов.
Поэтому он не стал очень богатым.

Глава 61. «Утка». 10 ноября 1998 года.
 
 
Гремела музыка. Руль отвернулся от стойки бара, на которой от танцующих «яблоку негде упасть было», увидел мужскую задницу, которая очень высоко (вероятно, крайне длинное достоинство) поднималась в такт музыке над раздвинутыми девичьими ногами.
Девушка лежала на деревянной скамейке, одну ногу она отодвинула под стол. Другую подняла вверх вдоль стены.
Ее лицо было обращено к Рулю. Она смотрела прямо ему в глаза, рот был открыт, он понимал, что она истошно орет от удовольствия, пользуясь тем, что ее крики перекрывались грохотом музыки. Чей-то высокий каблук сбил ему пластмассовый стакан с пивом. Виновница сразу же присела на стойке, «Ну извини, золотце», они поцеловались взасос, и извинение было принято. Девушка не была «фронтвумен» дискотеки на стойке бара, и Руль не протянул ей руку – мол, спускайся, посидим, я расскажу тебе одну интересную штуку про «Мартини». Руль решил осмотреть помещение, на предмет свободного угла. Клуб «Голодная Утка» – «Hungry Duck».
Как был устроен изнутри клуб? Овальная стойка бара, приспособленная для танцев на ней – с шестами в потолок. Полтора метра ширина ленты «танцпола» вокруг нее. И ниши, нечто вроде отдельных кабинетов (большой стол, вокруг которого узкие деревянные скамейки, прибитые к полу и стенам ниш). Детали общеизвестны, любопытный читатель всегда может их найти.
В нишах был темно, на всех столах в «прайм тайм» танцевали; все-все, и скамейки, и столы, было липко от спиртных напитков. На стол, разумеется, руки не положить, это элемент танцпола.
На скамейках и столах ниш можно было свободно заниматься любовью, там царил, как сейчас сказали бы, «разврат».
Очень редко откровенно заигравшаяся парочка становилась жертвой бдительной охраны, которая подходила с фонариком, предлагала одеться и покинуть клуб.
Для этого парочке надо было раздеться совсем догола. Естественно, никто не ходил в клуб с подругой, или молодым человеком. Все, все посетители – шли с совершенно конкретной целью.
Секс. Немедленно, или на фоне знакомства, дома или в отеле, но в ту же ночь.
Мужской стриптиз и непередаваемая легкомысленная атмосфера вызывали желание заняться любовью прямо тут, на месте.
Клуб, начиная года с 1997, стал приобретать всемирную славу. Иностранцы, которые меняли там по две-три русских партнерши за ночь, терялись в догадках. Откуда столько голодных женщин – война в Чечне, или в Афганистане? Дело было конечно, не в том, что мужиков было мало, а женщин много в России. На такой клуб – нашлось бы всякого. Проститутки были, хотя они там были ни к чему.
Основатель клуба изобрел радикальный метод борьбы с проституцией, за что ему, конечно, положена международная награда.
Что любил Руль в «Голодной Утке»? Зимние вечеринки, зайти с двадцатиградусного мороза, и очутиться в битком набитом помещении, среди полураздетых и раздетых людей, очень громкой музыки, жары…
И потом выйти на балкон. В клубе был огромный балкон, площадью, в половину помещения внутри, выход на который был оформлен в виде узкой железной пожарной лестницы, с дверкой в одном из закутков.
Курить под утро, восстанавливая слух. Чувствовать облегчение. Не только, кстати сексуальное. Выход на балкон, после пары часов движений, и часа поцелуев в нише, сам выход на свежий морозный воздух…
Это трезвило, и трезвило удивительно мягко, дарило ощущение счастья, которое есть, и жизни – всей впереди.
Вот что давал вид вниз, на метро «Кузнецкий мост», с балкона «Hungry Duck», в половине пятого утра 10 декабря 1999 года.

Войдя, рассказывал мне друг из Голландии, - мы оказались в парилке, придавленные телами и красно-зелеными огнями. С помоста к брюнетке за барной стойкой, прямо передо мной, добрался одетый в детское масло и черную маску Дарт Вэйдер, щеголявший плавками-стрингами. Он подсадил ее на сцену. Двое других стриптизеров – блондинистый Зорро и славянский вариант мексиканского мачо, тоже в масках и стрингах – шествовали по краю стойки, ускользая от нетерпеливых миниатюрных рук молодых девушек. Мы делали все, чтобы устоять на ногах во вздымающейся толпе, в потоках горячей, потной плоти и мокрых шевелюр.
Женщина на сцене, качаясь в такт приливов и отливов спиртного в своих артериях, неожиданно обрушилась на Дарта. За минуту она оказалась на спине, со сброшенной блузкой и лифчиком, улетевшим в толпу, как потный кружевной бумеранг, и Дарт хватал ртом все ее тело сверху донизу. Бармен брызнул из бочки «Heineken» в толпу, губы ловили питье на лету.
«Эти женщины – профессионалы, им платят?» – спросил я, промокнув от пива левый глаз.
«Нет, – ответил Сергей, – Вы только взгляните. Это девушки, с которыми Вы в метро ездите».
Он был прав. Это были дочери пролетарского класса, когда-то грубого, но священного, а теперь уже только грубого. Гордые носительницы кудрей Фэрры Фосетт и блузок венгерского производства, прилежные поклонницы густых румян и болгарских теней для глаз, девушки, которые пили советское пиво с запахом буры и назначали свидания с юными головорезами из мафиозных кланов Подмосковья.
Это и были девы из толпы, которые в основном за 800 последних российских лет внешне изменились, но остались теми же по духу. Порабощение монгольскими завоевателями, крепостничество мелкопоместных феодалов, закрепление за упадочными колхозами и фабриками, а теперь – эксплуатация в олигархическом, коррумпированном государстве без руководства. Несмотря на все перетряски, для этой толпы, запрограммированной исторически, свобода оставалась в меньшей степени осознанным волеизъявлением и в большей степени анархией, отречением и взрывающим кровь стремлением к Пугачевскому бунту.
Этих молодых женщин не найти у городских элитных ночных клубов. Но их присутствие здесь вдохновляло, это были настоящие, приземленные типажи, реальные люди, сестры по духу, и в этом был резкий контраст с элитными «Венерами» с мраморной кожей, которые плавно несли себя по городским улицам, останавливаясь, только чтобы изучить свое отражение в витринах модных магазинов.
 
I’VE GOT THE POWA!
 
Вдоль сумрачных проходов заведения, до стоек из красного дерева и шатающихся столиков, женщины врывались своими бедрами в ритм, как поршнями, в ритме скоростной стрельбы, бум-бум-бум, как будто бы выкачивая первородную влагу, которой живится мир. Те потоки, которые, вопреки столетиям пуританства и легкому налету цивилизованности, выталкивают в жизнь одно поколение за другим.
 
I’VE GOT THE POWA!
 
Сами стены покрывались потом труда этих женщин.
Нахлынула жара. Вентилятор на маленькой стойке безумно вращал потоки тепла от тел. Что-то назревало, львы ждали христианина, дамоклов меч занесся, чтобы рассечь раскрученный воздушный поток. Это случилось после, когда овощеводы и бухгалтеры, и экс-заключенные, и кухонные работники потерялись в толпе, жаждущие танца, расслабившие руки…
 
YOU GOTTA LICK IT!
 
Крикиивзвизги. На сцене голая до пояса женщина пьяным движением стащила блузку со своей подруги, которая затем свалилась на спину, утопив взгляд в алкоголе, и точно так же лишилась трусов. Ее бедра неожиданно оказались на уровне лица той, которая ее и раздела, голова ее бессильно болталась из стороны в сторону, босые ноги медленно двигались вниз и вверх по скользкой потной спине под ними.
Деяния Сафо обрели продолжение, и все вокруг нас утонуло в повторяющихся стонах.
За нами женщины водили руками в такт музыке, нас касались их ничем не сдерживаемые груди. В толпу полетели еще брызги «Heineken» от бармена; жара, пот и пиво облепили наши лица, как пропитанная теплой мочой марля.
Теперь для Дарта солировала коренастая селянка, ее плоские ступни монотонно топтали стальной прилавок, пальцы пробежались по пуговицам блузки. Он, укрепив маску, принял позу ниндзя, она, выскользнув плечами из одежды, рухнула на него. У нее были длинные груди, и Дарт попытался ее «подоить», но она стряхнула его руку с криком «Не надо!», когда он хотел к ней прикоснуться. Она месила его плечи и грудь, как шпатлевку, и заставила его опуститься на колени.
Мы пробрались сквозь окружающую нас плоть в бар в боковом зале. Мы заказали бочковое пиво; оно было холодное, но с бензоловым привкусом».
 
 Он упомянул еще и проститутку, раздававшую бумажки с надписью «Я глухая, секс сто долларов». Истинной сексуальной свободы он, к сожалению, не увидел, или не написал о ней в статье.
И наверняка, проститутка с запиской разбиралась в высшей математике, а он нет.
 
Однажды Руль и некие Слава с Андреем – предприниматели, с которыми он в тот вечер познакомился в баре «Ямал», – навестили «Утку» и встряли там в драку. В запале Руль отнял у одного из соперников увесистый, конца 90- х, мобильник, и втроем они отогнали целую стаю юношей бандитского вида. На следующий день он проснулся, обнаружил у себя мобильник. Понял, что надо вернуть. Позвонил по телефону в записной книжке, и через час встретился со вчерашним бандитом.
– Да, уронил вчера в клубе, – говорил ему заклеенный пластырями молодой человек. – Спасибо, что подняли.
– А вы где работаете? – полюбопытствовал Руль.
– Я помощник депутата Госдумы, но если по-честному, я его водитель.
Глава 62. Метахимия. 12 марта 1999 года.
 
 
– Неправда, – сказал Даня в баре «Иллинойс», на втором этаже торгового центра «Тишинка», который еще называли Тишинским рынком по инерции, – единство есть только среди неблатных. Это ненависть к блатным. Среди блатных единства нет, они кого-то из неблатных выделяют, то по родственности, то по этническому признаку, то просто, как близкую душу. Или как вторую половину.
Они сидели втроем 12 марта 1999 года – Вася, Даня и Руль.
– А неблатные, – возразил Руль, – это, ну ты вспомни Гюго, «Собор Парижской богоматери», – было ли там единство среди нищих? И среди неблатных появляются свои блатные и неблатные. Тут все ровно то же. Об этом и книга, в частности.
– И так, и не так, – возразил Даня, стряхнув пепел и отхлебнув пивка из запотелой кружки. – Я, как ты знаешь, или чувствуешь по людям, с которыми я за руку здороваюсь, теперь – Посвященный.
Даня в тот год стал было строить из себя Ясновидящего, надеясь зарабатывать таким образом деньги, но дальше судьба круто повернула его жизнь. Он был вынужден оторваться от книжек по гаданию, когда ему случайно предложили место в бухгалтерии золотого производства, далеко от Москвы.
– Шарлатан, и еще с настольной книжкой О. Генри «Благородный жулик», ты ее прячь, когда приходят рыцари на распутье, – улыбнулся Руль.
– Я ее не прячу, она у меня на английском, хорошая полиграфия. Прекрасно украшает рабочий стол. Талисман все-таки. Твоя ошибка в том, что ты принимаешь жизнь как математик, или как химик. На химию намазан толстый слой метафизики.
– Метахимии, – улыбнулся Руль.
Даня поднял палец.
– Да! Да! «Химия чувств», психология, все, что нельзя на компьютере разложить на атомы, – это и есть метахимия. Поздравляю. Ты очередной, кто изобрел эту науку.
Он перегнулся через стол, обнял его и расцеловал.
– Ты придумал термин, который объединил все наслоения и отклонения от вашей стройной этой системы химических бурлений в мозгу.
Потом они будут открыты и упорядочены.
Но определение всему неясному, что лежит между описанной химией в мозгу и поведением конкретно вот этих девушек в боулинге, ты придумал. Поздравляю.
Метахимия.
Слово, конечно, изобрел не Руль. Но этим смыслом его наделил Даня.
Все, что не ухватывает психиатрия, психология и биохимия, но что мы видим в поведении, многолетних усилиях и поступках людей – это и есть метахимия.
А что это, действие Души, копье Судьбы или неоткрытые процессы в мозгу – да фиг с этим. Главное – слово. Важно придумать к нему дальше красивые обороты, например: метахимия утвердит неразрывную связь мироздания на его химическом уровне с ментальными энергиями и полями…», и тому подобное.
И новая российская наука-2000 состоялась.

Глава 63. Клуб и бар. 15 мая 1999 года.
 
 
В Московском планетарии, в пресненском районе Москвы в 1999 году тебя, попутчик, встречал строй статуй древнеримских богов.
Но для того, чтобы попасть внутрь, надо было пролезть через дырку в заборе в тайном проходе, через Московский зоопарк.
Курс на мракобесие привел к закрытию Московского планетария в 1994 году, на почти два десятка лет.
Обязательные уроки астрономии для московских школьников отменили. А вместе с ними – и обязательные экскурсии в Московский планетарий, с непременными поцелуями, выпивкой и криками ведущей в адрес ПТУ-шниц: «Так, 18-е ПТУ, кончаем курить!».
Правильно. В планетарии объясняли, что там, наверху, – не «твердь небесная». А узнаешь – не забудешь.
В советском проекте конструктивистского планетария, от которого ничего не осталось, учли историю развития астрономии. На входе, на пандусе, подростков встречали полуобнаженные красивые тела богов и богинь. У ребят появлялось понимание, что красота человека – не только в одежде и лейбле на ней.
Лица богов были максимально приближены к лицам простых московских школьников и школьниц комсомольского возраста.
Сравнительно свободная советская мораль, попутчик, отличалась отсутствием ханжества. Ультраханжества «новой России» статуи не выдержали, они исчезли из нового планетария вместе с частью истории астрономии и, в лучшем случае, украсили после реконструкции шедевра конструктивизма замок кого-то из тузов московского правительства.
Даня и Руль сидели 15 мая 1999 года на летней веранде клуба «Хамелеон» на Пресненском Валу. Петя Веский, то ли хозяин, то ли арт-директор клуба, сидел перед ними в кресле. Позади веселился полукругом расположенный на стульчиках балет тайских трансвеститов, привезенный Веским.
Петя «работал» под сэра Элтона Джона. Роговые очки, чуть более полное, но похожее лицо, ни намека на сексуальную принадлежность в речи – рассудительной, логичной, без мусорных оборотов и тусовочных словечек. Хорошее изложение мыслей на литературном русском языке, без профессиональных, региональных и субкультурных акцентов.
Ребята пили виски с Веским.
Петя размышлял о красоте, указывая сигарой на трехметровую статую Дианы – богини луны и охоты, которую он позаимствовал на пару недель, с обязательным возвратом, на пустыре за Московском планетарием.
Теперь клуб был украшен двумя скульптурными композициями – постоянной рекламной, в виде огромного фаллоса на входе со стороны Пресненского вала, и Дианой – в глубине.
– Настоящая красота не может быть статуарна. Вот посмотрите на Диану. Кстати, отмыть ее от детских черных пэтэушных ручек в машинном масле, и от красной краски на причинных местах стоило немало. Ацетоном на всю Пресню пахло, – улыбнулся Петя.
– Диана… Тело богини и вдохновенное лицо комсомолки двадцатых годов, лицо коренной московской смешанной крови. Скульптор шел по верному пути. Но не понимал одного, он не понимал главного. В статуе нет благородной червоточины, некоего небольшого, но надлома для знатоков. Массы пусть идти мимо, восхищаясь тонкими икрами и широкой задницей на длинных ногах Охотницы. Но мы?
– Мы, – сказал восхищенный включением в круг эстетов Даня, – понимаем, что у настоящей богини, поскольку она стреляла из лука, одна грудь должна быть меньше другой.
То есть, ему надо было выбрать натурщицу, с одной грудью второго размера, а другой четвертого. Это было бы пять баллов.
– Молодые пошляки, – засмеялся Петя, – нет. Я все смотрю на нее и думаю, чего ей не хватает.
Ребята тоже смотрели. Диана стояла перед фонтанчиком на постаменте из бетонных блоков, подсвеченная с четырех сторон, красным, белым, синим и зеленым лучами.
К единому мнению не пришли. Но вискаря напились неудачно.
Даня нырнул пару раз внутрь клуба: с бабами не везло, в том смысле, в котором не везло с бабами в 1999 году. Девушки именно с такой фигурой, как у Дианы, не было ни одной.
Через минут сорок Руль застал Даню за дальним столиком, из тех, что были расставлены во дворе клуба вокруг статуи.
Он, пьяный совершенно, разматывал удлинитель, перед ним лежала дрель – перфоратор, забытый кем-то из рабочих при монтаже статуи богини.
– Я понял, я ему сейчас две червоточины набью, – бормотал Даня. «Виски с пивом, – подумал Руль, – а и фиг с ним». Художественно. Вон, бур на десять – это спереди.
Раздался вежливый кашель.
Сзади стоял Петя, который слышал разговор. Он, ни слова не сказав, достал мобильный.
– Так, тут двум мальчикам по кружке пива, да и вызовите такси, доставьте их домой и уложите спать.
– Ложитесь спать, – сказал он ребятам, – вандализм и творчество – разные штуки.
На следующий вечер Даня, который ничего не помнил, ужаснулся своей выходке и предложил сменить места культурного отдыха – ходить по ирландским барам.
Что было, конечно, радикальным поворотом; ирландских баров было несколько – Руль бывал в «Салли О’Бренс» и «Рози О’Гредис».
В ирландские бары ходили предприниматели поколения, которое «успело», – десятью-пятнадцатью годами старше Руля. Там тусовался средний уровень поколения «успевших», на руках – активы и полномочия, пакеты акций заводов и заводиков – банкротов, с которыми они не знали чего делать, если производства были не в Москве, и в хлам, вусмерть упивались родным темным «Гиннессом», в надежде, что на них сойдет бизнес-благодать. И она сходила, именно в этих местах.
«Гиннесс» был родной, привозной; темного «ирландского» пива российского производства, газированного азотом, тогда никто не мог представить в самых смелых бизнес-фантазиях.
Стандартно на одну персону бралось триста граммов водки, четыре кружки по 0,6 литра (или около того, полторы пинты) «Гиннесса». И на компанию в два-три человека – огромное блюдо куриных крылышек.
Капитализм 90-х работал печенью. Интенсивность бизнес-процессов, дележ пирога – все это требовало быстрых решений, мгновенного установления доверительных отношений и смелых идей.
Без лошадиных доз спиртного вопросов на века не решить. А в этой биомассе пузырилось и шло дальнейшее расслоение – на династии дворников и Рокфеллеров.
Такое бурное бизнес-брожение конца 90-х, подчеркнем еще раз, без спиртного было бы нереальным.
Более крупные имущественные дела решались так же, за один вечер в баре «Ямал» напротив здания «Лукойла» на Тургеневской. Вопросы нефтянки, трейдерства, квот на торговлю нефтепродуктами с НПЗ были тогда вроде бы смешными по цифрам, как же, нефть стоила в районе 19 баксов за баррель!
Но решавшиеся там вопросы и закрепленные за один вечер водкой связи сопоставимы по масштабу с переговорами, которые идут сейчас годами и не заканчиваются даже «Протоколом о намерениях».
Регламент важных переговоров был похож на сегодняшний, только без налета ханжества. Стандартная программа в «Балчуге» включала в себя кофе-брейк, ирландский кофе, с виски, как правило, и девочку на полчаса.
Решали, как выяснилось, структуру нынешней России, и решали, включив все ресурсы здоровья, ума и характера.
Именно там Руль и Даня завели несколько знакомств, которые так просто строятся в параллельной пьяной реальности: Даня, дипломированный экономист, принял приглашение от директора золотого аффинажного завода и уехал работать бухгалтером за тысячи километров от Москвы.
Руль не мог принять предложений, которые через три кружки пива щедро сыпались молодым людям. Он был связан аспирантурой с производственной базой на Урале.
Глава 64. Заведение. 21 мая 1999 года.
 
 
Кризис 1998 года потихоньку перебирался в прошлое. Настроение людей, переживших очередную катастрофу, полгода безработицы для половины Москвы и нищету, было на подъеме.
Моральный взлет достиг пика в 1999 году. У людей появилась черта – собираться вместе в больших количествах.
Неужели народ предчувствовал, что год-два, и начнется Эра мобильной связи и Интернета, которая развеет его на атомы, по сообществам, сайтам, «живым журналам», ограничит его социальный круг записной книжкой в мобильнике?
И культура живого общения умрет.
Конкурирующая с ней за время и внимание киберсфера заменит живое общение сначала сайтами знакомств и дневниками. А потом – социальными сетями.
Стали открываться питейно-развлекательные заведения невиданной людской емкости. Стандартом был крупный бар, или два, тридцать-сорок пластмассовых столов, с такими же стульями. Над столом стоял зонт, закрывавший отдыхающих от дождя.
Такие заведения были буквально у каждой станции метро. «Фаэтон», занимавший полсквера напротив Макдональдса на Пушкинской, – очень крупное открытое заведение вокруг памятника Героям Революции у метро 1905 года, и так далее.
На Баррикадной, под огромным навесом, было эталонное для такого рода заведений летнее открытое кафе. Фасад длиной в сто метров, метров пятьдесят вглубь, железный навес. Пол покрыт пластиком с зеленой бахромой, на двух стойках танцуют «Go-Go» девушки, и все работает 24 часа семь дней в неделю.
Ряды бильярдных столов, автоматы, например, для измерения силы удара; прекрасный вид на высотку на Кудринской площади и на Баррикадную улицу, мощеную булыжником.
Настоящую, старинную дорогу, вымощенную булыжником, совсем заброшенную, уже, но длиннее Баррикадной, – Руль видел в парке у Тимирязевской сельхозакадемии. Та улица интереснее: она неровная со скатами к обочинам, на которые с булыжника сливалась грязь.
Посетители Заведения выпивали, играли в бильярд и общались.
Руль любил, дожидаясь Колина, сидеть вечером с кружкой пива и, как учила Агата Кристи в романах, «исподволь и как бы невзначай» разглядывать публику, слушать обрывки разговоров.
Интересные были беседы. Однажды, 21 мая 1999 года, он сидел за столиком, обращенным к высотке, сзади него сидела молодая, но очень умная девушка и пожилой дипломат.
Очень умная девушка зарабатывала тем, что, переспав с подходящим пожилым дипломатом, предлагала ему не встречаться неделю: «Для меня это такое потрясение. Я же была девственницей до тебя».
А затем, через неделю, звонила, говорила, что сейчас ей в поликлинике подтвердили беременность, но рожать ни к чему, потому что у дипломата страшные пустые глаза и темная душа. Но придется, если тот не даст денег на аборт в нормальном месте.
Со слов Руль понял, что сзади идет столкновение умов Черчилля и Соньки Золотой Ручки.
«Черчилль», взвешивая каждое слово, пытался отыграть партию, пока не понимая, беременна или нет его подруга, и если да, то от кого: тестов на отцовство в те годы не делали.
– Вы, молодежь, умнее и быстрее нас, стариков. Представь, Настена, что мы играем в шахматы. Ты со своим красивым и модным началом поставила старого гроссмейстера на распутье. Но старый шахматист держит в голове одну штуку с пешкой и слоном, отработанную с десяток лет.
– Почему нельзя быть просто добрым к людям, верить в них... зачем лицемерить и что-то продумывать… проще же в глаза сказать все человеку, Алексей Вадимович? Да или нет?
– Ты часто играешь с людьми? Я – часто, и вижу, что молодой соперник не читает партий старой школы, или читает их по диагонали. Мол, старый хрен, ну что там нового, заскулит и сдастся. Возни на пять минут. Но старый хрен…
– Ладно, Алексей Вадимович, каждый сам выбирает, каким ему быть игроком и с кем играть по жизни. Или благородным человеком. Вы играйте, а мне надо двух братишек сейчас с зоны дожидаться – и рожать.
Дальше Руль услышал:
– Ты, Настена, думаешь, я всегда сижу на террасе с пивом? Сижу тут, как старый хрен, и кадрю по девочке на ночь? Однажды я тебе покажу фото, где я сижу в пилотке на бревнах и курю. На каком фоне, Настенька, курю?
– Блин, – отчетливо сказала «Соня», теряя терпение.
– Ты не знаешь, мой юный шахматист...
– Ты на это ждешь от меня адекватный ответ?
– Конечно... Конечно, жду, ты у меня такая умная.
– Уже не те правила игры, Алексей Вадимович.
– Ты не знаешь про пешку и слона.
– Жизнь изменилась... твоя молодость – не моя, и твои пешка со слоном в этой ситуации не сделают обратно из будущей мамы девушку.
– Правила игры вечны, как проституция. Думаешь, шахматы уже не те? – сказал старый рыцарь. – Ха-ха.
– У меня свои правила игры... и в свою жизнь я пускаю только тех людей, кто им подчиняется!
– Сейчас в моде другое начало... но есть набор фигур, и есть партия. Кстати, партия, которую ты прос…ешь.
– Что? А, кстати, раньше порнушку показывали по федеральным каналам? В 80-х, или нет?
– Конечно, нет, но не в этом дело.
– Да, к делу. Я беременна, а ты тут развел по шахматы. Ты что, Ферзь великий? – засмеялась она собственной остроте. – Знаешь, Вадимыч, есть китайская пословица: после игры и пешка и ферзь оба падают в одну коробку...
– Китайцы часто ошибочны, это известно.
– Ну вот, значит, я опять сделаю море ошибок, рожу… но, понимаешь, это будет не только мой выбор и мои ошибки.
– Пешки падают в могилу Неизвестного солдата, – продолжал старый дипломат, думая о склочной жене и двух дочках ее возраста. – И их забывают. Над ними зажигают вечно горящий огонь. Не вечный огонь, а вечно горящий, что вернее. «Сenotaph» по-английски, – дипломат отхлебнул пива.
– Разве не надо жить просто? Зачем что-то усложнять? Наслаждаться каждым днем, верить в свои мечты… В наше с тобой общее будущее, в ребеночка, которого я ношу...
– И они, пешки, – гнул твердо свое «Черчилль», – не живут в памяти, а значит, не живут вообще. Ферзь другое дело, живя в памяти людей, он вечно живой.
– Ты говоришь мрачные вещи! Ты стар, потерял вкус к жизни, а я с подругой в Питер собираюсь перебраться, – проговорилась вдруг «Соня».
– Согласен, – добился своего дипломат и гипнотизер,– И почему я так спорить люблю и мне тяжело признать свою неправоту. Гордость, блин... За вашу новую жизнь. «Забудьте меня, а я отдохну от Вас»: расстался с любовницей дипломат.
 
В другой раз они сидели и пили с Колином и еще толпой народа пиво.
Рядом была карикатурно накрашенная, очень живописная, врезающаяся в память своим колоритом сумасшедшая женщина лет сорока пяти, в мятой мини-юбке.
Сидя за столиком, с кружкой пива, она громко отчетливо говорила, посматривая на ребят:
– Буду с темненьким? – про Руля, – нет, он злой. А пожить с этим официантом… Ах, Петя, Петя. Но он такой лукавый… Вот что, БУДУ ЖИТЬ С ЛЫСЫМ, – громко заключила она, глядя на бритого наголо Колина.
…Следующие три года все вспоминали сумасшедшую и интересовались у Колина, живут ли они еще или расстались.
Глава 65. Как в России стало много иностранцев. 1999 год.
 
 
Как мы помним, Руль некоторое время учил арабский язык в Институте Востока при МГУ.
У русской женщины, как понял Руль, общаясь с девушками, учившими восточные языки, заложен от природы огромный интерес ко всякой экзотике. И тяга к экзотике появляется не только в увлечении восточными практиками, йогой, языками. Она ярко проявляется в сексуальных предпочтениях.
В «правильные» периоды русской женской тяги к экзотике, – невиданное генетическое разнообразие. Результат – таланты с гениями, и хруст французской булки, и повальное знание французского языка, и культурный прогресс.
А взлет шестидесятых годов в СССР!
Огромные территории страны были оккупированы немцами. И никто никогда не считал, сколько на них в период оккупации родилось младенцев. Отдельные свидетельства можно найти в разрозненных источниках, вроде книги Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь». Найдете там и момент про то, как он услышал детский вопрос «А где дядя Отто?», в какой-то украинской хате в 1945 году.
Ядро шестидесятников – это 1942-1946 года рождения – место рождения и отцовство писали любые. Невиданный взлет науки! Ведь за НИИ или КБ, за заглавным евреем или армянином, пробивным парнем-администратором с хорошей печенью, стояла армия молодых исполнителей-талантов. Возможно, это как-то было связано с последствиями немецкой оккупации.
Тяга к экзотике в 90-е проявилась в повальном сексе с иностранцами, на тот момент – европейцами и американцами, хлынувшими в столицу из унылых и ханжеских Штатов или Финляндии.
90-е годы – это иностранцы, имевшие русских студенток прямо из аэропорта, в любом клубе через два часа после «Хай! Хау а ю?», и конечно, не только в «Hungry Duck» – легендарном заведении, где в 1996 году пила пиво Наина Ельцина с дочерями.
Мелкие клерки из Америки, люди, жившие там периодически на пособие по безработице в пыльных мелких американских городах, вдруг поняли, что, переехав в Россию, они становились королями.
Отдельный момент, что русских мужчин было мало, армия и реабилитация после нее вырывали из сексуального оборота мужской контингент 18-22 лет.
В 1996 году достаточно было стоять в московском клубе с другом, таким же американским безработным, и разговаривать по-английски.
Так поступал Крис, бывший менеджер по продаже ТВ-рекламы на канале какого-то провинциального городишки.
С Крисом Руль познакомился позже, в 2000 году, когда в Москве нарисовалась «ИКЕЯ», тогда – еще маленький офис, готовящий открытие первого магазина, и Крис женился на одной из русских управляющих фирмы.
Образованнейшие русские красавицы подходили, садились за стол, знакомились, болтали. Запоминали штаты и названия американских дыр. Затем спали с бывшими американскими безработными на съемных хатах где-нибудь в районе Теплого Стана.
Обсуждали с подругами.
У русской красавицы – своя гордость.
Были клубы, где тусовались «экспаты», люди, приехавшие жить в Россию из Европы и Америки. Выпускалась газета, «The Еxile», посвященная, в большей части клубной жизни Москвы.
«To fuck а Russian girl» стало идеологической основой зарубежных инвестиций в РФ 90-х.
Две одноклассницы Руля родили, по их словам, именно от клубных знакомых. Одна – от датчанина, другая – от американца.
Ядро поколения, рожденного в 1993-2003, след, таким образом, в истории России оставит. Это очень немногочисленное поколение, но его отдельные представители будут крайне яркими.
Но в «нулевых» женская тяга к экзотике стала безвкусной. Стремление российской женщины к генетическому разнообразию – это давно не выбор свободной женщины, как это было в 90-х.
Теперь это – деньги. Деньги, которые нужно заработать или выклянчить у мужа (отвратительного козла и импотента) – под «свозить дочку в Турцию или Тунис».
Глава 66. Начало Заката 90-х. Ноябрь 1999 года.
 
 
Была осень. Москва гудела после недавних взрывов домов, и до «созданной напряженности», как стиля управления людьми, оставалось чуть. В России – год, в Америке –два.
И пока... Пока Руль шел пока расслабленно, не торопясь, мимо сада «Эрмитаж» и вдруг услышал танцевальную музыку. Сад был освещен, мимо шла радостная пьяная молодежь, и он понял, что внутри сада – клуб.
Была ли это «Парижская жизнь», которую отличал в памяти танцпол в обрамлении четырех штанг «Эйфелевой Башни», уходящих ввысь и упирающихся в потолок, или клуб до «Парижской жизни»? Руль не запомнил.
Зашел. Сидели две девушки, обе – а он умел определять рост сидящего человека – высокие, одна из них была темненькая и скучала, а другая, со светлыми волосами, и, как выяснилось, карими глазами, живо смотрела кругом и выходила потанцевать.
Они были американки, приехавшие учить русский язык, и жившие в общежитии на улице Волгина.
Разговор с подсевшим Рулем начался по-русски. Русский язык они знали очень плохо.
Руль продолжил по-английски, и вдруг почувствовал, что его английская речь произвела переворот в отношении к нему светловолосой американской француженки Эмбер Мишель. Был ли его английский забавен? Или он был эротичен? Но она потом звонила раз пять из Америки послушать, именно послушать его голос и его английскую речь.
«Янтарная Мишель… Твой папа – большой поэт», и она рассмеялась, она смеялась часто.
Он ей понравился. Подруга, приехав Россию, невзлюбила Москву, замкнулась, перестала выходить гулять и начала пропускать занятия, и тот вечер Эмбер посвятила ей. Вытащила в свет, чтобы выйти из ступора.
Они часто обсуждали недавние взрывы, когда она, чуть позже, сняла комнату и поселилась на проспекте Мира. Делились версиями, сочувствовали тем, кто пострадал.
Потом шли заниматься американским сексом, после которого Мишель его благодарила:
– После такой стимуляции у меня точно не будет болеть голова.
Однажды он спросил ее:
– А как мама и папа, они волнуются, что ты в России, да в такой момент. Ты им звонишь?
– Зачем? Я и звонила, как положено, в день Благодарения, а я, моя Россия и мои российские взрывы – это мои российские дела.
Москвичи – Интернета не было – в основном кормились информацией по телевизору, были тревожны, какое-то время существовали придомовые комитеты по круглосуточному дежурству.
Стресс был жесточайший. Вылился он в закрытие подвалов и чердаков, в железные двери с домофонами, повсеместно. Трудно поверить, но годом ранее можно было зайти почти в любой высокий дом, подняться на крышу, и любоваться Москвой, с панорамой в 360 градусов. Это конечно, нечастое в жизни желание.
Настороженность к чужакам около дома, под окнами, выглядывание в окно при звуке паркующейся машины – это все отзвуки 1999 года.
Глава 67. О смысле Случайных Встреч. 3 января 2000 года.
 
 
Три дня назад наступил XIX век. Было третье января 2000 года. Остался открытым вопрос, когда же на самом деле наступил миллениум, в 2001 или в 2000, ведь в Библии нет «нулевого года». Христос родился в первом году.
– Даня! – заорал Руль, шли они холодным и очень снежным московским утром по Тишинке. – Смотри, Екатерина Петровна!
Они поравнялись, и Екатерина – учительница физики в школе, соседка Дани 1994 года, компаньон по курению на лестнице – поздоровалась.
Она исчезла из поля зрения с очередным хахалем, военным, еще молодой смешливой девочкой. Случился «замуж по любви».
Они разговорились.
– Как ты, Катька?
– Лучше всех, а вас ребята, и не узнать… Но ты, Руль, своим голосом давай деньги зарабатывай. Бас профундо!
Поболтали и разошлись.
– Потаскал ее морячок-то, – задумчиво сказал Руль.
Даня, вернувшийся с производства в Сибири, остановился. Повернул Руля за плечо, лицом к себе. Закурил. До заказа визиток «Даниил… Ясновидящий» (просто, на темно-синем – серебром) оставался еще год.
– И все? Потаскал. И все, да? Сейчас… Э-э-э?
– Третье.
– Да! Третье января Двухтысячного года! Поздравляю! – и Даня, пьяный, полез целоваться.
– Ну-ка, стой-ка Даня... А что еще? Ну да, потаскал военный, а дальше, не теряй мысли.
– Тетка типа стала Катя? Теть Катя, Руль? Да, но ты смотришь на нее, а не на нас.
– Ах, посмотрим на нас, – улыбнулся Руль.
– Посмотрим. Вот ты, я и она. Она была в каком году? В 1994? А встретились мы спустя шесть лет, и как?
– Случайно.
– Верно. Классическая Случайная Встреча, с разговором и без продолжения. А в Случайной Встрече все важно. Все мелочи.
– Ну да, вот она сказала, что мой голос – это бас профундо. То есть, мне его и применять? А метод применения? Пойти на радио? Озвучивать телевизионные заставки? Ты к этому? Одарила ясностью, что делать в жизни?
– С мелочи, хотя и правильной, ты начал. Да – твой голос и то, что он роль сыграет, ты верно отметил. Но возьмем на Случайную Встречу без продолжения, по-крупному, сверху.
И Даня поведал Рулю, уже в пластмассовой холодной пивной, настоящую роль случайной встречи.
– Смотри, Катя из другой эпохи, из нашего Рассвета. И тогда она переехала, исчезла навсегда. Тут ей делать нечего. В Хабаровске. Там, где она сейчас – делов у нее поболее, то есть встреча с ней была очень маловероятна, но она состоялась. Катя была с нами постоянно целый отрезок жизни. Отрезок этот закончился. Но кто-то, уже в новой реальности, живет старой, той, старой. Кто-то, – улыбнулся Рулю Даня, – это ты.
Случайная встреча – знак. Знак закрывать «то» для себя. Ты живешь в новом в «этом», но еще «тем». Закрывай. Тем более, вот мне она ничего не сказала, на Случайной встрече через семь лет.
Дальше Даня напился, долго разъяснял про типы случайных встреч. Случайные встречи с беседой, без беседы, с взаимодействием, их смысл, повторение историй дважды сквозь годы, с примерами, ярко и наглядно.
Руль прихлебывал пиво, внимательно вслушивался, цедил слова сквозь ясный ум.
– Допился, третий день? Перемкнуло – прорвало?
– Проще всего кого-то не понять, и сказать – да псих!
– Эх, Даня, ты там дальше уточек разводи, – поднял Руль пиво и сказал, – ты за пиво платишь, и за сосиски.
– Это почему?
– Тебя что с золотого твоего завода выкуривают? Или первый тесть на колени поставил, после второй женитьбы? Новую маску примеряешь, дураку ясно. За пиво платишь, за то, что меня на разминку взял, ясновидец хренов…
Даня размазал рукой кетчуп по лицу, отчего стал похож на вампира, ухмыльнулся:
– Прав, гаденыш. Не моя ты клиентура...
Но прав был и Даня – насчет Случайных Встреч.
Даня рассчитался, и ребята пошли фотографироваться с соседями дагестанцами – братьями, известными по телевизору борцами.
«Что ж, если Даня прав, эпоха Рассвета закончилась, и давно, – подумал Руль, и вспомнил почему то того Неизвестного, с книжкой «Getting Еven» – а что за Рассветом? Апогей. Так, стоп. Горе тянется, а годы счастья летят незаметно. А я – я теперь знаю, что это – Апогей, и счастлив не бездумно. Поживем».
Глава 68. Агбайт махт фгай. 17 января 2000 года.
 
 
17 января 2000 года Руль стоял, облокотившись на верстак. Перед ним лежала книжка, с надписью «Учись работать, русский».
Надпись эта не была заголовком книги. Просто это было первое, что бросалось в глаза на обложке увесистого тома. Надпись выходила «облачком» из головы Ивана-дурачка, изображенного лежащим на печи, спящим, соломенные волосы, какие-то неестественно красные губы.
По замыслу дизайнера, дурак должен был оживить этот издание для рабочего. Заголовком книги было: «Механическое обогащение радиодеталей советского производства, содержащих благородные металлы».
Руль наугад открыл книгу. Ее стиль можно было определить, как «комиксы в фотографиях». Положение рук, положение инструмента, расположение детали.
В глаза бросился заголовок.
«Конденсатор КМ-4, механическое обогащение, шаг второй». Шаг второй – это было извлечение пассатижами драгоценной, содержащей платину сердцевины из корпуса конденсатора. Он был вскрыт страницей раньше, первым шагом.
Шаг за шагом, русский…
Пятьсот страниц полноцветной глянцевой бумаги. Руль глянул выходные данные – какое-то GmbH в Берлине. Поднял глаза. Перед ним была его работа, «по специальности», куда он устроился, учась в аспирантуре.
Он стал заведовать аналитической лабораторией на небольшой, развернутой в Москве фабрике по производству золота, серебра и металлов платиновой группы, (за вычетом осмия).
Его судьба перекликалась с судьбой экономиста Дани, который в этот момент где-то вдалеке сидел в бухгалтерии похожего, только куда более крупного предприятия.
Синее мигающее флуоресцентное освещение, четыре ряда верстаков, за которыми молодежь приучалась, собственно, работать. Безупречная чистота.
За каждым верстаком, в кепке, в светлой рубашке с короткими рукавами, с отпоротым карманом, стоял молодой рабочий. И работал набором немецких инструментов, поглядывая в такую немецкую книжку.
Сегодня разбирались именно конденсаторы. Завтра – несложный химически, но опасный для здоровья процесс разделения платины и палладия.
Начинка конденсатора, полностью очищенная рабочим, для начала растворялась в концентрированной серной кислоте. Или в смеси азотной и соляной кислот, в стеклянном сорокалитровым реакторе, куда Руль и заливал кислоту ножным насосом из открытого ведра, в объеме, рассчитанном в лаборатории на здоровом калькуляторе «Casio». Ведро он заполнял, надев противогаз, из цистерны во дворе,
Смысл тамошней гидрометаллургии был в том, чтобы получить осадок, более богатый по содержанию платиной, нежели палладием, затем повторить процесс. Шаг за шагом, попутно масса кислоты выливалась в канализацию.
На засоры жители района, вероятно, не жаловались.
Растворили-осадили, потом по новой. Еще более обогащенный осадок и обедненный раствор. И так далее.
Руль пришел по объявлению в газете и подкупил сердце одного из содержателей фирмы (а их было двое, русский и немец) тем, что быстренько взвесил навеску из начинки электроники, выстроил посуду, подобрал реагенты.
Затем растворил тридцать драгоценных ядер начинки в кислоте, и к концу собеседования высадил практически чистую комплексную соль хлоропалладозамина. Оставив платину в растворе, говоря научно, в фильтрате. Или наоборот, хлорамина платины, оставив… Память не бережет мелочей.
Вытирая, как бы случайно, термометр о бланк заявления на прием на работу, он сказал Виктору:
– Дисграфия.
Виктор поднял бровь.
– Врожденное неумение писать. Меня до 11 класса пытались научить. Я проучился на химфаке только благодаря феноменальной памяти.
Виктор задумался, вспомнил что-то из своей биографии бывшего опера с Петровки, взял ручку в рот и расписался ей на листке, вертя головой.
– Никак?
– Нет. Не в руках дело. Не понимаю, даже как это вы все запросто так – пишите, расписываетесь.
Виктор опять задумался, вспоминая свое прошлое, нарисовал маркером на ладони Руля крест. Приложил к ладонь к трудовому договору. Остался отпечаток. Руль улыбнулся, сдался, взял ручку и подписал бумаги.
Виктор был похож на немца больше, чем чернявый Клаус, совладелец обогатительной фабрики. Он был краток, резок, лишен чувства юмора. Крепкий плотный мужик лет сорока пяти. С соломенными – как раз! – волосами, ясными синими глазами. Липецкая коренная порода.
Клаус же был большой шутник, он жил в России с десяток лет. Приехал, как и многие, без цели – просто подышать «ветром перемен», и да потискать красивейших и доступных русских девах. Выучил русский язык и говорил на нем свободно, без акцента.
Он знал, любил и изучал все советские фишки про «немцев-фашистов», все анекдоты, все народные страхи и легенды. Изучал плотно, и основательно. Естественно, все анекдоты советской поры: «А дальше у нас – дискотека, пулеметчик Ганс прокрутит два новых диска».
Да, над этим все дружно смеялись в советском детстве – конечно, это некорректно, не нравится, и надо открыть советскому поколению курсы десоветизации.
Пора вытравливать этот странный сплав представлений о мире советского человека – а это большая части населения России на десятые годы. Пора выжигать из мозгов целые пласты неправильных, но заразных для молодежи и не связанных в систему мыслей.
Под «детский лагерь Саласпилс», из советской пионерской песни Клаус, путем простейших ухищрений, стилизовал производственную площадку и порядок работы фирмы в опустевших цехах завода. Мигающее синее освещение было именно его задумкой.
В нем пропал арт-директор, думалось Рулю, посетившему в девяностые такие места, как клуб «Ангелы», где был танцпол из толстых решеток метрополитена, под которыми разгорался красный свет и пускался дым.
И возникала иллюзия, что Руль танцует сальсу над пропастью в Ад. Он даже начинал считать про себя на поворотах: раз, два, три – четыре, как тогда, когда учился танцу. Охватывала неуверенность и чувство близости дыры в этой решетке от метро, следующего неправильного шага в дым и огонь. Прекрасные люди прекрасно пытались сделать и интересно, и недорого.
Здесь же было иначе, без адских стилизаций, но тоже с выдумкой. Клаус с Витей платили неплохо и могли позволить себе забавы.
После смены ухмыляющаяся молодежь раздевалась до трусов, пока их одежду ощупывал, на предмет заныканных деталей, охранник Стасик.
Все строились в шеренгу.
Шутник Клаус в черном безупречном костюме, стрижке под эсэсовца и фуражке советского летчика выходил вперед.
– Стгойся! Гусский! – говорил он с немецким акцентом. – Стгойся! Гусский! Сейчас я вас, как это по-гусски, согтировывать. Ja… Все кушать хогошо? Все спогтом заниматься? Никто не пить, не кугить? Вдох, гусский!
Строй с ухмылкой вдыхал и задерживал дыхание.
– Если я видеть, что живот прилип к позвоночник, то я вас отдавать доктор Руль.
Доктор Руль стоял рядом, в черном рабочем халате и синей фуражке ВВС.
– И он вас растворять в кислоте, ферштейен?
– Ферштейен…– отвечали из строя.
– Gehen, Russische!
– А стоп. Ты. Иди сюда, рабочее. Да, рабочее? Ты когда в ванное было, рабочее? У тебя голова, как – как метла, а-ха-ха-х!
Руссише забирали одежду и расходились. Виктор посмеивался, шоу продолжалось...
Клаус понимал в организации массового труда.
Клаус, любитель крайне вычурно рисоваться, напоминал героя песенки уральского гения Новикова «Галерка, ша!». Другие времена, другая реальность, но – одинаковые типажи.
 
 
Галерка, ша! Я публике скажу,
Что есть для вас – «труба», а что есть – «скрипка».
А кто в струментах грамотный не шибко,
Иди сюда, по нотам разложу!
 
 
Пилотку летчика Клаусу подарил, разумеется, летчик. А вот Рулю фуражку – генерал ПВО.
В приемной всегда сидела толпа летчиков, ответственных за списание и утилизацию боевой техники.
Они бегали по таким конторам, выгадывая лучшие условия за разбор электроники боевых самолетов, которые, возможно, еще стояли в ангарах, но стали ломом на бумаге.
– Ну, Марк Евгеньевич, знаем мы Сергуню. Он половину золота Вам в канализацию восемь лет сливает! А как они серебро Вам извлекали! Это же «вьетнамо-кухонный вариант»! Вомните ту историю с пятнадцатью «Сушками», как Вы к нам прибежали, ах, проверьте, ах, исправьте. А та история с радаром, где у вас на выходе всего два кило по сумме вышло? – доносились из кабинета азы маркетинга.
От синей формы в приемной по утрам рябило в глазах.
При этом почти все время, не считая пары часов утром, Руль ничего не делал. Технологический процесс предполагал суточные паузы. Он поднимался по железной лестнице в цеху в заводскую лабораторию и грустил, подперев голову рукой.
Обстановка располагала к меланхолии. Железные полки со стеклом и аппаратурой с висящими проводами, толстые папки бумаг с наклеенным «1968. Металлография». Старые разваливающиеся советские конторские стулья и такие же столы.
 
Его тянуло позвонить Инге по лабораторному красному телефону. И спросить хоть что-то, например, про фразу 31 декабря 1999 года... «Я на тебя посмотрю в последний раз»…
Сказано было с той же обычной улыбкой, с которой она, например, скептически кивая головой, слушала его впечатления от «Сибирского Цирюльника» Михалкова. Посмотрю, как на любовь? Или вообще, посмотрю последний раз в жизни? А вероятность случайной встречи? Ты же умная, можно встретиться и в толпе? Скажем, в бескрайне далеком октябре 2008 года?
Значит, посмотрю, как на любовь, сказала две недели назад Инга. Но как она решила, что закончилось? В новое тысячелетие без груза прошлого?
«Как женщины выбирают, и как они отказываются от выбора?» – думал несчастный Руль в очень холодный январь 2000 года, сидя в неотапливаемой лаборатории завода.
Снизу, после физической разминки – «А-ха-ха, это лагегь не только тгуда, но и отдыха!» – стриженые в рубашечках «гуссише» работали согласно руководству с Иваном-дураком на обложке.
 
Первая взрослая любовь закончилась.
Это был достойный подарок за все бессмысленные сверхусилия и поощрение к дальнейшим делам.
И тогда, под финал учебы, – необходимый намек. Намек на то, что часть чего-то останется и после диплома.
Но вот, – ушло тоже. «Очевидно, время. Его непредсказуемая рука», – думал задубевший Руль, вспоминал Ясновидящего и глядел на снег. Наливал себе полчашки спирту к чаю и закуривал сигарету.
Часто напрасно жалеешь потом, что не позвонил. И не остановил. Не остановишь.
В апреле в троллейбусе он услышал фразу, брошенную одной старой женщиной своему мужу. «Можно быть кем угодно, это вопрос дисциплины». И ушел с бессмысленной работы, точнее, подработки между аспирантскими командировками на Урал, и решил применять свой диплом вне Москвы.
Загадкой работы остался только один вопрос. А играл ли Клаус? Был ли он несостоявшимся продюсером фильмов в стиле «эсэсплуатейшен», или он был настоящим неонацистом?
Однажды он похвалялся Виктору, что его дед был командиром дивизии в вермахте и дворянином.
А в другой раз он задал Рулю неожиданный вопрос:
– Доктор Руль, ответьте. Вот в темные годы в Германии людей сажали в концлагерь по расовому признаку. А больных арийцев сортировали, героям предлагали прервать «связь времен» и не заводить потомства.
Просто больных помещали в специальные корпуса, на «лечение». Их навещали родственники, и видели, что тем все хуже и хуже.
А на самом деле все было просто и экономично. К ним применяли диеты.
Например, «диета Е», доктор Руль. Только вываренные овощи и много-много крепкого кофе. И человек сначала становился чуть сумасшедшим, а потом впадал в ясность, блаженство, не чувствовал боли – совсем! И умирал.
Через пару дней Руль прошел по знакомому маршруту. По Кузнецкому брусчатому мосту в ГПНТБ, Государственную публичную научно-техническую библиотеку. И нашел там быстро, про «E-Diet».
Она в CCCР называлась иначе, но применялась у нас для сходных целей.
Научная суть ее была в следующем. Как известно, гематоэнцефалический барьер – это прослойка жира на нейроне, клетке мозгового вещества.
Она не дает массе «липофобных», непроникающих в жир веществ попасть в нейрон, изменить его реакцию и поведение человека.
Когда совсем нет жира, а диета состояла только из вываренных овощей, барьер деградирует, и многие нейромедиаторы начинают вести себя парадоксально. Адреналин, к примеру (который пациенту утром поднимали крепким кофе), и впрямь начинал действовать непостижимо при применении «E-Diet». Как опий.
Познания Клауса… Он жалел, что не выпил с ним пива ни разу.
Кто, как суть, ты был, Клаус? Кем ты не стал?
Может, ты несостоявшийся химик, как Руль, по внутреннему призванию и на самом деле – несостоявшийся танкист?
Глава 69. Три аквамарина. 2 июля 2000 года.
 
 
Откуда сейчас камни в кольцах, изумруды, рубины? Есть ли натуральные?
Однажды в 2006 году Вася принес Рулю фальшивый изумруд. Он был формой и размером с пачку папирос «Беломорканал». На нем были намечены аккуратные фаски под распилку и дальнейшую огранку небольших фрагментов. Знакомые кристаллохимики, которым один неназвавшийся дедушка принес изумруд на экспертизу, нашли пару мелких отличий кристаллической решетки от канонических бразильских изумрудов.
– Стекляшка.
Взбешенный дедушка кинул подделку на пол, как бы в надежде, что стекляшка разобьется.
И поднимать не стал. Принес просто новый, один в один, как бразильские. И уехал в Турцию работать.
А изумруд-стекляшка попал к Васе.
Руль вспомнил 2000 год, лето.
Позади была сложная аспирантская задача по расконсервации электропечи на уральском заводе. Собирались отливать силумин – сплав кремния и алюминия. Технологически несложный процесс, но масса заморочек по введению в строй электропечи из мобилизационного резерва предприятия
Что такое был мобрезерв?
Мобрезервом первой очереди был запас цветных металлов и редких расходных материалов, которые уральский завод должен был использовать в случае ядерной войны в течение двух месяцев ядерного конфликта.
Запасы Родины первой очереди были распроданы задолго до появления Руля на Урале, в первой половине 90-х.
По истощении мобрезерва завод должен был сам добывать медную руду на возрожденном рудоуправлении. Затем – изготавливать из нее концентрат и плавить медь в многоподовой печи, аффинировать в чистый металл, волочить проволоку для обмотки электродвигателя .
Все оборудование для этого процесса, разумеется, по большей части ободрали. И возня с комплектацией и запуском ободранной печи заняла у Руля весь конец весны. Он справился. Деньги у хозяев были.
По ходу своих вояжей он встречался с анекдотичными случаями.
Железная дорога, тупичок в городе Нижняя Салда, оказалась пропита в 90-е, рельсы потихоньку снимались и отвозились на Нижнетагильский металлургический комбинат на переплавку.
Но железная дорога нужна была, по-хорошему, только в Верхней Салде. Оттуда титан и магний везли за границу.
В Нижней Салде изготавливали мелкие штучные изделия. Двигатели ориентации для ракет. Обточка сопел двигателей производилась с помощью деревянных палок – эталонов 70-х годов. Для того, чтобы перевезти такое изделие в Екатеринбург, достаточно легковой машины. Вот дорогу и пропили.
Летом 2000 года Руль был абсолютно счастлив.
Он шел по проспекту Ленина, стола жара, навстречу по главной улице Екатеринбурга шла толпа девушек в бикини, с Плотинки, они там загорали.
Для несведущих: екатеринбургский проспект Ленина – это все равно, что Тверская улица в Москве, и встретить на ней девушек в бикини, да еще целую толпу…
Мозг москвича вставал на распутье. Это не было визитом ЛДПР на Урал или слетом байкеров. Нет, просто было жарко, да и в бикини можно было получить еще немножко дефицитного уральского загара, просто по пути домой.
Руль шел на Плотинку. Чуть не доходя, напротив «Пресс-бара», стояли скамеечки, где пили сосредоточенно пиво «Патра» девушки, по одной или по две.
День так на восьмой заслуженного отдыха Руль научился сокращать знакомство до одной фразы.
– Девушки. А вы какое пиво пьете… «Патру»… А у меня дома шесть бутылок финского «Кофф», поехали?
Иногда Руля заносило в клуб «Карабас», вместимостью человек тысяч в десять-пятнадцать.
А он сидел в стриптиз-клубе, расположенном отсеком «Карабаса», трепался с бельгийцами, которые делили с ним одиночество, и смотрел на прекрасных девушек, танцующих в щедром дыму дым-машины, в простых цветных «хэбэшных» трусах.
Его склонности сидеть в одиночестве, пить коньяк, курить в дым, где извивались в двадцати метрах юные стриптизерши, удивлялись знакомые – и московские и уральские. Зачем тратить время. Тут же, рядом, в клубе, то же самое. Только бесплатно.
А он сидел в одиночестве, курил, поставив перед собой стакан с соломинкой и чуть наклонив голову набок, вслушивался в медленную музыку и смотрел. Не на девушек в дыму у шеста, а куда-то сквозь них.
Такого приятного одиночества Руль больше не испытывал.
Однажды Руль выставил в понедельник днем заводской на улице. Открыл пиво.
Звонок в дверь. Девушка. Очень красивая, абсолютно незнакомое лицо.
– Аня. Ты вчера в кино пьяный мне адрес дал.
– Аня, – сказал твердо Руль, вспомнив вдруг практикум по аналитической химии и почему-то свою ночную прихоть – «бутерброд» из двух загорелых, только из Сочи, горожанок. – Я баптист. Никакого секса до женитьбы. Но по Екатеринбургу я тобой погуляю, пешочком.
– Зачем? – спросила Аня.
Она оказалась дочкой какого то местного микроРокфеллера, и они катались по городу на ее «Шевроле Тахо».
Заехали они, по ее совету, на улицу Мичурина, в ювелирный магазин «Акор», где продавались знаменитые изумруды.
Что поразило Руля – изумруды, драгоценные камни, которые, как положено, были оправлены в серебро: на витрине лежала шикарная выкладка огромных серебряных крестов «на полпуза», расцвеченных натуральными изумрудами в два-три карата.
У Руля, разумеется, не было денег, и он купил три изделия с крупными аквамаринами.
Один был карата в два, подвеска. Две змейки, оплетшие камень.
Другая подвеска – аквамарин в полтора карата украшал мальтийский крест, заключенный в квадрат.
Сзади квадрата, по четырем сторонам, было выбито по словам: «За заслуги» – «по обустройству» – «земли» – «Урала».
Третий камень украшал «пацифик», и располагался он в центре, там, где сходились лучи символа.
Два аквамарина Руль утратил. А «пацифик» остался.
 
«Змеек» он подарил Инге в Случайную Встречу, из тех, о смысле которых любил разглагольствовать Даня. Это произошло в 2004 году, он пошел на теннис, на Кубок Кремля, где случайно встретил свою первую взрослую любовь.
Она была с высоким полным блондином, беседовали они дружелюбно. Он выскочил в туалет, снял змеек, переложил в конверт от билета, вернулся. Они сидели, болтали втроем. Двинул по столу конверт, сказал «это тебе». Она кивнула и забрала, она помнила, что он дарил всегда невзначай.
Он пошел смотреть на Бориса Ельцина, посетившего в 2004 году последний в своей жизни Кубок Кремля.
Крест «За заслуги…» Руль подарил случайной подруге, очередной показавшейся самой значимой женщиной в мире.
Глава 70. Палатка с пивом и чипсами. 17 августа 2000 года.
 
 
В конце лета 2000 года вконец развращенный Руль спустился на месяц с Уральских поднебесных гор на московскую землю.
17 августа он сидел, как всегда вечерами, на скамейке, сытый любовью, дружбой с благородными людьми и работой, а ведь эта триада и есть смысл жизни. Не все способны налить такой коктейль в три ровных слоя, красный, белый и синий. И не все способны его оценить.
Жизнь же теперь налила полную чашу.
Он перечитывал «Виконта де Бражелона». Ему был близок не лузер и самоубийца подросток Рауль, как тем летом 1993, а другой герой романа, король Людовик.
В конце книги – краткие и однозначные штрихи финала этой крайне богатой истории. Могила Рауля и его отца Атоса. Над ней плачет госпожа де Лавальер, любовница короля Людовика, из-за которой Рауль и отправился в мир иной.
Подходит старый д’Артаньян, упрекает в смерти отца и сына. И происходит интереснейший диалог преступления и вечного наказания за него. А затем, – затем появляется счастливый Людовик, молодой «король-солнце» с новой, очередной и далеко не последней фавориткой. Рыдания Лавальер.
И дальше «король-солнце», злой и жестокий, и поэтому – живее всех, дарит очередной подруге ветку, которую срывает с кипариса, растущего над могилой героев, И они с очередной любовью садятся верхом и, счастливо смеясь, скачут дальше.
Настроение Людовика было близко Рулю летом 2000 года.
У палатки с пивом и чипсами Руль стоял и знакомился летним вечером с девушками, бравшими там же пиво («Миллер» и «Гролш») и чипсы ежевечерне.
В 2000 году не считалось зазорным для девушки, идя с работы или просто гуляя, пить «Миллер» 0,33, жевать чипсы и, потихоньку раскрепощаясь, смотреть по сторонам, а не в мобильный телефон, как теперь.
В такие моменты девушкины мысли освобождались от рутины, работы. И она вдруг ясно понимала, чего именно ей сейчас, сегодня не хватает для полноты счастья в летний вечер.
Не фото мужика на сайте знакомств в телефоне.
Мужика «in vivo». И девушкины мысли были правильны и собраны, не размыты окружающими вывесками и девайсом в руке.
Здесь и сейчас, в этот теплый летний вечер, каких в московском году пятнадцать-двадцать, понимала она.
Руль не думал о мотивах. И не пытался залезть в чужие головы. Он просто стоял и пил пиво у палатки, умно поставленной на пересечении двух муравьиных троп.
И наделал десятка два мимолетных знакомств, одно из которых, по закону больших чисел, вылилось в большой роман.
 Глава 71. Как Руль стал интересоваться политикой. 25 октября 2000 года.
 
 
Как – в смысле в каком духе? Ему про политику все объяснила новая подруга, она была врачом-психиатром, и Руль с ней и познакомился у палатки с пивом и чипсами.
Они сидели на втором этаже, или на огромном балконе кафе «Кукушка» в здании Белорусского вокзала, в 12 ночи. За витринными окнами – 25 октября 2000 года.
«Кукушка» работала круглосуточно, надо же где-то перекусить с поезда? В 10-х годах в ней расположился сетевой фастфуд «Сабвей», который позже выгнал сетевой ресторан «Иль Патио».
Пили пиво, слушали радио, которое играло шансон на все огромное пространство кафе.
Ресторан рядом, в здании Белорусского вокзала, уступал и объемом, и решением интерьера. Балкон был открыт для посетителей, его закрыли позже цепочкой. Из соображений «безопасности», очевидно. Хотя это же не крыша собственного жилого дома, на которой теперь не погулять свободно, как в девяностых, и не посмотреть на вечернюю Москву.
А Москву можно понять и полюбить только с крыши высокого дома, с биноклем, имея обзор на все 360 градусов, в красивый летний закат.
– Советскую психиатрию многие не жалуют, – затронула она уже двадцатую тему вечернего, или ночного, разговора.
Она была старше, и про нее можно было смело сказать «врач-психиатр советской школы». Они знакомились, в неисчерпаемом ночном разговоре, два открытых человека.
– Дескать, злые доктора, сажали людей свободного духа в психбольницы. Но маньяков никто не отменял.
– Сексуальных, – улыбнулся Руль, но на всякий случай, – снял руку с ее груди, он еще не преодолел робости от знакомства с женщиной-врачом.
– Не только. Социальных маньяков. Вот у нас лечился депутат Пупкович, не помню, каких дум. Четыре попытки суицида за четыре года в кресле. Они же там все «того».
– Угу, вспомним Борю Ельцина.
– Да-да! В советское время ставили диагноз «мания реформаторства». И возвращали маньяка к труду на заводе, к станку, наблюдали, конечно.
Социальный маньяк, как и любой, бывает маньяком-разрушителем, с жаждой уничтожения жертв. Примеры известны. Маньяком-властолюбцем, который хочет контроля жертв, и подчинения их себе. Маньяком-миссионером, с какой-то одной, но определенной целью, в духе «улучшить мир». Например, бороться со льготами, или с загрязнением окружающей среды. Психически больными всех их, в настоящих условиях, назвать нельзя. Ну как же? «Изменим жизнь к лучшему».
Но политика – это работа маньяков разных типов с нами, жертвами. И война маньяков разных типов между собой.
Психиатрии запрещено комментировать политику. За это демократия дает ей огромные, другие, права.
– Какие же? – спросил Руль.
– А это – тайна. Коммерческая тайна.
Какая тайна… Новой подруге и предстояло назавтра собеседование в западной, известной фармацевтической фирме, на престижную, хорошо оплачиваемую должность медицинского представителя. Машина и мобильная связь от компании в 2000 году считалась апофеозом карьеры.
Но в целом их общение было не заумным, или вечно затрагивающим «непознанное и таинственное». На одной волне.
Она оказалась легким человеком. Сочетание ума и легкости, как у Александра Дюма-старшего и его героев. Было в ней что-то от миледи, героини Дюма, если представить себе деятельную, уверенную и очень положительную «миледи наоборот».
Она сразу призналась, что она не умеет готовить.
– Я умею и люблю разливать чай,– улыбнулась она.
Как химик, и вообще дитя 90-х, Руль готовить умел.
 
Вся ее предыдущая личная жизнь осталась тайной от Руля.
В тот вечер Руль не думал, что он останется с этой девушкой надолго. Он держал ее прекрасную, полную, грудь с большими ореолами и торчащими на сантиметр сосками, лифчик и кофта были сдвинуты вверх.
На балконе кафе сидели они одни. «Она постарше, чем эта моя соседка, девушка в белом с огромной собакой. А та молдаванка, звала сегодня, которая втроем с подругами (одна краше другой, и все – кондитеры), живет в пустой хате в на Лесной. Да… Джакомо Казанова. Мемуары в их эротической части. А не там, где про чуму...» – думал Руль.
Вечер предлагал выбор, он был желанен везде. Он, как голубок, у Пушкина в «Гавриилиаде», мог сегодня порхать в ногах минимум трех богинь, на выбор.
 
И сказал по инерции, обладая отличной памятью на гадости, цитатой из Джакомо.
– Пусть молодой достанется то, что мы сбережем не старухе… Ах, к чему я это. Чаевые. Возьмем по пиву, накинем пять рублей молоденькой. В пику накрашенной хамке.
Внизу стояла средних лет официантка и с ней – молоденькая, которой Руль сунул купюру в пять рублей и сказал нарочито громко: «Это Вам за улыбку и вежливость».
И он расстался со «своей девушкой»: «Поздно, пойдем тебе машину ловить, мне же запоминать номера…».
Зайдя в «Кукушку» через пару дней, он выпил водки; молоденькая официантка его узнала. Катя украдкой, принеся ему поднос, тоже махнула рюмку, другую…noch ein Vodka… Потом Руль пошел в платный туалет, и Катя присоединилась к нему в кабинке.
Один глубокий поцелуй, и она не слова не говоря, нагнулась над унитазом. Все произошло быстро, все случилось одновременно.
…Вывески в «Кукушке» менялись, а туалет – нет. Он был платный, те же тетки в предбаннике собирали деньги еще 12 лет.
Затем пошло поехало – «Сабвей», «Иль патио»… Что дальше.
Глава 72. Гигантомания. 2 декабря 2000 года.
 
 
 
В баре на Тишинке, в торговом центре на втором этаже, 2 декабря 2000 года, сидели два гигантомана: Руль, чуть выше среднего, и Даня, не высокий.
Обсуждали стайку девушек, играющих в боулинг. Надо отметить, что нынче женщины поколения, которое ело всякую пакость в перестройку, статистически выше, чем девушки пятнадцатью годами моложе.
Чем это объяснить? Вероятно, поколение ело иначе. Скорее всего, в свои десять лет оно обедало с первым, вторым и третьим каждый день, и в школе и пионерском лагере.
А не таскалось с родителями по суши-барам вечерами.
Обсуждали мечущую шары боулинга дешевую фальшивку и подделку под 190 см, на тринадцатисантиметровых каблуках.
Настоящими Высокими были девушки от шести футов, по общему мнению, то есть, от 183 сантиметров.
 
Обсуждали причину мании. И Даня высказал следующую ясную, как обычно мысль:
– Ультраумный мужчина, как и ультравысокая девушка, чувствуют себя немного париями, королями в изгнании в обществе.
И тот, и другая – Выше. Им завидуют, и зависть выражают обычно грубо, – смотри, какая лошадь пошла, и – в отношении настоящей высокой.
Или вон, слушай этого на придурка, и помни поговорку: «Узнаешь – не забудешь».
Поэтому два изгнанника друг друга поймут, сразу скажи ей умную, ясную фразу. Это не сработает с коротышками, с ними надо резко занижать планку первой фразы, как правило.
И будь высокая девушка тупа как пробка, она с тобой сойдется, поймет, что ты тоже не понят и недооценен.
Точка. Два изгнанника, которых все не очень любят. Но все хотят быть такими же умными, как ты, и такими же высокими, как она. Вот смотри.
Перед тобой две подделки. Девушка – «подделка под высокую», под «шесть футов», с каблучищами в десять сантиметров.
Мужик – подделка под умного, послушай его псевдоанглийские вставки в речь, «directly» вместо «точно».
Посмотри на эту подделку под высокую. Качается на каблуках. И этого псевдоинтеллигента. Длинные волосы, бородка и очки. Эдакий немецкий студент-романтик. Он английский где-то учит? Я краем уха слышал? – сказал пьяненький англоман и гигантоман Даня. Я проверю его знания.
– Да, но он, как и любой тупой, тебе не ответит. Сделает вид, что тебя нет. Ты его не разведешь на ответ, который обнажит его тупость. Это все равно как попросить эту девушку снять каблуки и показать реальный рост, – ответил Руль.
 Глава 73.  Русская душа. 1 июня 2001 года.
 
 
В первый день лета 2001 года Руль встретил в кафе «Акватория» на «Белорусской» Даню, напаивающего шампанским какую-то, как выяснилось, бухгалтершу.
Руль зачем-то вспомнил и пересказал Дане разговор многолетней давности, про Чумака, медицину, традиционную, нетрадиционную…
Но Даня свернул все на свою тропинку.
– Чумак, Шмумак… Это просто – Русская Душа. Забавы Русской Души.
Русская Душа – это состояние девушки на «клоунском шоу», где не жалко времени, ни денег, лишь бы поучаствовать.
– Всем видна колода карт? – изобразил Даня, зачем-то с чуть армянским акцентом, Амаяка Акопяна, – Так, видно всем! Туза нет? Нет. Если он там будет, девушка, раздевайтесь. Туз – и Русская Душа раздевается. Ей просто радостно, что она участвует в таком интересном действе!
А душа западного человека – она… хм… например, в словах песни группы «Тиамат», сказал Даня ожидаемую мысль. Смотри. Слова песни «Козел отпущения». «The Scapegoat».
Погоди... И Даня вытащил из сумки папку, пролистал.
– Вот... Сейчас… Вот я переложил текст «Козла» на русский, это практически подстрочник.
 
Если ты попробуешь понять меня,
Ты попытаешься открыть меня, ты увидишь,
Что мои мечты неведомы тебе.
И не делай меня козлом на своем скучном шоу.
 
– Если ты меня выставишь дураком в своей клоунаде, я покажу тебе свою злую сторону…
Ясно?
– Нет, Даня. Не атмосферно и не трехмерно. Линейно. Закати мне шар – и я тебе откачу… А русская душа – вроде как стерпит. Просто как у тебя все выходит!
А робость? А сострадание? Все, ну все обсуждают вопрос, уже двести лет, и с разных, полярных позиций. А ты – да, блин, мы – козлы отпущения, и точка…
– Ты не понял, – сказал Даня.
– И ты тоже.
– Загадочная моя русская душа… – с правом засмеялась бухгалтерша, борясь с рукой Дани, залезшего ей под юбку.
 
Часть 3 "Закат"
Глава 74. Как Восток опоздал на Карнавал. Первопроходец Майк Али. 10 апреля 2003 года.
 
 
Восточные народности опоздали, поняв, какой честный разврат творится в России, только в 2003 году. Уже в самый закат.
Первый, лучший цвет советских девушек сняли европейцы и американцы, приехавшие массой в Россию в 1990 году. Просто пожить, подышать воздухом свободы.
Но Европа и Америка – это и СМИ, которые рассказывали всему миру об особенностях России 90-х.
Поэтому однажды, в 2003 году, Руль, который на тот момент работал в металлургической фирме, был вынужден таскаться по рабочим делам с неким Майком Али.
Турку Майку было около пятидесяти. Он приехал в Россию в командировку. Он знал французский, и от друзей-французов был наслышан: «Прямо с самолета – в клуб. Чемодан прямо с биркой сдаешь гардеробщику. Гардеробщики привычны, не пропадет. И оттуда, из клуба, с девушкой в отель. В России не теряй ни дня!».
Майк долго собирался наведаться в Россию, но был ленив, да и не верил этим болтунам-европейцам. Больно сказочно. Русская девушка – и бесплатно, и сразу. Бордели в Стамбуле представлялись как-то реалистичнее.
Так или иначе, когда он устроился в металлургическую компанию, он оказался в 2003 году в Москве. Кто-то вспомнил, что Руль учил арабский, и, не делая разницы между языками, перепоручил Майка Рулю. И они сидели месяц, разбирали бумаги – контракты и предложения. Потом Майк ехал на Охотный Ряд или на Поклонку. Надо признать, он делал неплохие успехи среди дам от 30 и старше, но это скоро его перестало устраивать.
Однажды он пришел в офис и протянул Рулю двуязычную визитку (французский и русский языки): «Майк Али, фотограф. Журнал Elle, адрес…149, rue Anatole France».
Ход был сильный. Но девяностые были позади. В возрастной категории ниже 25 лет Майк добился успеха раза три или четыре, не больше.
И в столице, и в провинции опоздавшим достались тертые матери-одиночки.
И само смешение народов утихло с массовым внедрением оральных контрацептивов в конце Легендарного десятилетия...
И превышение смертности над рождаемостью стало значительно больше в начале тучных нулевых, чем в 90-е.
Глава 75. Поклонная гора. 7 июня 2003 года.
 
 
Люди влияют друг на друга своими судьбами. Даня мучился в конце 90-х со второй женой и убыточным компьютерным клубом.
А затем, как было сказано, вдруг стал на время бухгалтером одного из крупных золотых производств в России и разбогател, прервав на время свои эзотерические опыты.
Он любил летом 2003 года, возвращаясь из долгих командировок, прогуливаться по Поклонной горе с Рулем. «Поклонка» работала круглосуточно: ни подсветку фонтанов, ни сами фонтаны не отключали в темное время суток.
Пиво лилось рекой, шашлыки жарили через каждые сто метров, палатки закрывали в 12 вечера, не редкостью была импровизированная дискотека вокруг пластмассовых столов.
Даня вручал Рулю свой второй мобильный телефон, и они шли в ста метрах друг от друга, болтая друг с другом и приводя в экстаз москвичек и гостий столицы.
Обстановка на Поклонке, да и в парке Горького, была не гнетущая, как сейчас. Не было придуманных стариками правил для молодежи, навеянных личным обветшанием, здоровьем, пошатнувшимся неизвестно от чего. «От курения», – заметил такому старику врач в онкологии, и пошел курить.
Страх «старика на пляже», страх жулика, натерпевшегося ужасов в 90-х и пережившего их, можно описать сентенцией: «Спортсмены и дети – убьют и не заметят».
И в 11 вечера жизнь не прекращалась.
В 2003 году на Поклонке не было имиджевых выводков семейных пар. Не было девушек, которые пришли поговорить – и именно друг с другом, или посидеть за «айпадом» перед Стеклянным Храмом. Зато были целующиеся пары.
Однажды, году в 2010, Руль шел с пьяным Василием Стодневом к Поклонной горе.
 
Сегодня, 2 июля 2010 года, Стодневу хотелось поставить свечей за упокой некоторых знакомых. Были ли они друзьями или врагами Васи, давними или вчерашними, умерли ли они от пули в 90-е или вчера, от цирроза печени...
Руль в сложной душе ровесника-старообрядца не разбирался, да и Стоднев не любил всяких душевных стриптизов.
Стоднев не доверял знанию Москвы москвича Руля:
– Ближайший храм стеклянный?
– Ну да, Вася, это твердое глубинное убеждение…
– Тебя, табачника, в Стеклянный Храм пусти, ты и Стеклянный Храм разнесешь, – глупо сострил Стоднев.
Вася не поверил штурману Москвы Рулю. На подходе к Поклонной горе они увидели пятачок со скамейками.
На одной из них сидела девушка и разговаривала по громкой связи через Skype, держа планшет.
Стоднев подошел к ней:
– Матушка, прости, где тут Стеклянный Храм?
Девушка продолжала «общаться». Двухметровый Стоднев вырвал у нее из рук планшет. Наклонился над ней, задевая ее лицо рыжей бородой и такой же гривой. И прорычал, он умел рычать не опереточно:
– Поговорить сама с собой ты можешь и дома, матушка. Где тут Храм?
И получил ясное указание.
«Матушек» Стоднев портил на Урале сотнями, без ограничений. За вычетом одного случая…
Однажды софт-олигарх Стоднев, под зонтом настоящих олигархов, «зашел» на завод на Северном Урале. Зарплату рабочим не платили восемь месяцев, что привело к настоящему, обнищанию населения. Что такое настоящее обнищание и одичание – знают немногие. С приходом денежных управленцев начался повальный разврат.
Так продолжалось месяц или два, – пока Василий не получил весточку от людей, поставленных жизнью выше. «Бедствием людским не пользоваться, за стакан женщин не портить». Он собрал всех на пять минут, и воцарился монастырский уклад.
Глава 76. Конторы. 25 ноября 2003 года.
 
 
На самом Закате эпохи, 25 ноября 2003 года, после того, как Руль набрался опыта в вопросах труда и российского капитала, а также приобрел некоторые практические навыки в металлургии, он решил устроиться в нормальную, хорошую компанию.
Устройство в компанию «без блата» предполагает изучение ее на наличие ситуации «кадровой революции».
Что такое «кадровая революция» – единственный способ воткнуться в приличное место «со стороны»?
Допустим, в результате тяжелейшей борьбы внутри российской компании на улицу или в больницу выкинули с инфарктом, или редкой формой рака, или непонятной хронической пневмонией соучредителя и по совместительству – первого заместителя председателя правления.
Дальше новый поставленный кормчий, который года три провел в мечтах, беседах с подкупленными врачами конкурента, фармацевтами, свел знакомства с интереснейшими умными людьми, да и сам перерыл тонну специальной литературы, – получает должность, или активы.
Вроде бы все... Но компания – это люди. И люди покойника, понимая, что им осталось только одно – заговор, сопротивление и месть, начинают оппонировать Новому. Они держат в руках практические вопросы компании. Выгнать их сразу? Много знают, суды, банкротство. Подкупить по одному? Выход. Но все люди взрослые. Да и денег жалко – подкупать всю пирамиду. Мало ли у кого какие аппетиты.
Поэтому с улицы набирается «дубль компании», временный штат, который осуществляет борьбу с непокорным средним классом и низами компании.
Часть его гибнет, унося с собой ядро оппонентов, оставшихся увольняют.
И только потом, потихоньку начинают устраивать «своих», блатных. Своих надо беречь. Да и не выдержат они борьбы за кусок хлеба с маслом.
Но те из кадровых «камикадзе», которые выдержат, проявят гибкость и здравый ум, останутся. При том, что первая волна, которая с улицы, отработает полгода в полной чехарде. Так везде, от правительства России до мелкой мебельной фабрики, на должностях, связанных с реальным управлением.
Но подчеркнем, пройти этот огонь и воду – это единственный шанс сменить социальный уровень, не имея связей.
 
Поэтому, когда Руль услышал по телефону: «Вы знаете, сейчас и поговорить не с кем, первый зам. болеет у нас тяжело…», он понял, что звонок по мобильному в металлургическую компанию окупился.
– У меня важнейший, простой и прибыльный коммерческий проект. Мне неважно, кто им будет пользоваться, главное, чтобы идею не перехватили, она столь очевидна, и вам строго подходит.
– Хм, ну подходите, у нас исполняющий обязанности входит в дела, он очень занят, но я спрошу его, когда он сможет Вас принять.
Позвонила она через полчаса.
– Приходите завтра.
Руль начал думать.
Капитализм в России наносной, его так и не случилось. Например, в 90-е годы заводы не имели прав экспортировать напрямую свою продукцию. Ее экспортировала советская элита, она в Москве организовалась в форме спецэкспортеров, которые располагали квотами – на вывоз, например, цветных металлов.
– Зачем я закончил Академию внешней торговли, был членом партии и не вылезал из торгового представительства во Вьетнаме? – здраво рассудил бы директор советского «ВАО», внешнеторгового объединения. – Чтобы этот, с крестьянским рылом, сам со своего комбината продавал за границу алюминий или медный концентрат? Нет. У нас столица, и власть нам ближе.
Власть согласилась, и все девяностые, в якобы «дикий капитализм», ядром внешней экономики оставались искаженные советские схемы.
И директора заводов послушно стояли в очереди к московским «жучкам» – посредникам, «спецэкспортерам», – и продавали сырье и машины по указанным ценам.
Экспорт. Был металл и машиностроение.
Нефть была, она шла по 15-19 долларов за бочку, но в России эти деньги не оставались.
Цена на нефть для российского человека в 90-х равнялась нулю, от этого экспорта до низов не доходило ничего. Знатокам отметим, что когда нефть стала «играть», подниматься к 23 долларам за баррель, в 2002 году, только тогда и произошли подвижки. Например, заработало розничное кредитование.
Штат вертикально интегрированной нефтяной компании в Москве 90-х не превышал обычно сотни-двух человек, – а больше и не надо. На бумаги много народу не требуется.
А на развитие месторождений денег не было, сервисные компании были не нужны.
В 90-х был, впрочем, аутентичный российский газ, без вмешательства Запада, но он, газ, был вторым, теневым бюджетом России. С газа кормили власть и творческую элиту из телевизора, стараниями которой власть и удержалась в 1996 году.
То есть от продажи нефти до среднего российского человека в 90-х доходило ноль долларов ноль центов.
Компании, продававшие металл, были более развиты по штату и многочисленны, и в начале нулевых они начали развивать другие направления бизнеса.
…Руль задумался, что предложить: чем бессмысленнее предложение, тем больше шансов, что его возьмут сеять хаос в коллектив, вставший на распутье.
 
Он вытащил из тумбочки письменного стола книжку научно-популярного формата, с обзорами фантастических технологий будущего. Быстро нашел там патент – описание фантазий какого-то американца.
«Извлечение свинца из почвы стрельбища».
Открыл Интернет, отметив, что нужно покупать новую карточку, посмотрел стоимость свинца на лондонской бирже «LME». Триста за тонну. «Дешево, зато, – подумал Руль, – он тяжелый, и значит – компактный, аргумент вскользь дебилам из академий внешней торговли».
И на следующий день бодро прочитал доклад.
Доклад понравился.
Очень понравился, такие люди в кадровой революции бесценны, они сеют хаос, предлагая новые бредовые темы.
Хаос – штука, которой можно отвлечь интриганов «бывшего», хрипящего под маской в больнице, от мыслей «развалить и отомстить».
– Прекрасно, прекрасный проект! – сказал начальник первого отдела. – Вы отлично излагаете, и хороший менеджер, только Вам многого не хватает. Зайдите ко мне.
Они присели за кофе в его кабинетике, с видом на приемный покой больницы, на окраине Москвы.
Глава 77. Имиджмейкер. 30 ноября 2003 года.
 
 
Начальник первого отдела Куропаткин стал первым настоящим имиджмейкером Руля.
Куропаткин фактурой и манерой разговора был похож на Константина Борисовича, и уставший Руль решил вести себя с ним откровенно.
 
Руль прямо описал свои проблемы с трудоустройством, отметив, что диплом университета в краткосрочной перспективе полезен только как подкладка под задницу на скамейке в дождливый вечер.
Он рассказал про свою неудачную попытку устроиться в институт азотной промышленности, где его принимали долго, с оговорками, вроде:
– Работать у нас и на нашем производстве придется по двенадцать часов в сутки, но и зарплата немалая, мы понимаем, что двести долларов для молодого специалиста – соблазнительно, – и так и не приняли.
 
– Диплом сейчас дело пятое, – сказал Куропаткин, – я понимаю, что Вам очень обидно, что вы потратили два года на подготовку к учебе в университете, пять лет на учебу. И три года на аспирантуру. Всего выходит, хм, одиннадцать лет жизни, из Ваших двадцати шести. Немало! И у Вас это в голове не укладывается, что это были напрасные затраты.
И старый Куропаткин слушал дальше невнимательно жалобы Руля на то, как его не берут на работу, и что делать и как жить, он не знает – в этом мире блата, волчьих законов.
– В мире, где лазером на облаках нарисовали вчера образ иконы Божьей матери, – следовало бы чертить огненными буквами фразу «Сытый голодного не разумеет», – сказал Руль.
– Блат – херня, мой дорогой. Если бы миром двигал только блат и родственные связи, и знаки «свой-чужой», мир бы накрылся тазом. Тебе не хватает имиджа и ниши, чтобы получить свое беспроблемное место в жизни.
Научись держать себя солидно, – немногословность, в смысле, не говори ничего совсем, – ни одного мнения ни по одному, самому простому вопросу. Но вскользь, пожимая руку, говори верные вещи.
Придумай две-три истории, рассказывай их с полуулыбкой и вскользь, типа «Ах, молодые годы».
Например. Ты на Урале работал, расскажи, какие там, на Урале, на литейном производстве, зверства происходили. Сочини историю про вора в законе, которого избили почти до смерти на зоне и привезли к Вам на эвтаназию в электропечь. И как у тебя в подсобке его, молодого, переодевали в чистое, и как рабочие сунули его головой в лоток с расплавленным металлом.
Я эту историю по телевизору высмотрел, если что. При случае рассказывай, кому надо, мягко так, без эмоций. На одну страшную историю – пять-шесть историй мягких, приветливых насочиняй обязательно.
Пять-восемь шутливых приветствий.
Переоденься.
Самое главное – имя.
И не как все думают, что, мол, Сема в любом банке приживется. Нет, Семен Семенович может быть и лохом из «Гипрорыбы».
 
– А надо, надо в молодости стремиться на первые роли, – сказал имиджмейкер Куропаткин. – Что за молодость, без высоких идей?
Короткое, ясное мужское имя плюс звучная фамилия.
Важность звучных индивидуальных брендов. Необходимость смены имени, если Вас трудно назвать по отчеству. Отсутствие шипящих согласных.
Фамилии Лидера – только в два слога. Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев… Гитлер, а не Шикльгрубер.
Фамилия в три слога – меняйте ударение на средний, я всем говорю.
Если фамилия из 4 слогов, то меняйте ударение на предпоследний.
Красивое имя – это единственный, порой, залог успеха в жизни. Откровенно неудачные пошли сейчас женские имена Диана, Снежана. Девушки обречены сидеть на ресепшене до первых седых волос. Вот и у нас Дианка работает в приемной, кстати, месяц назад колоться перестала, – племянница первого заместителя.
Твои ФИО – неудача, смени фамилию, пока дешево.
Не только выживешь, но и добьешься успеха. Смени!
Это тебе на будущее, а так – фамилию смени, завтра выходишь.
И Руль и вышел на работу, но самое главное – фамилию – не сменил.
Глава 78. Прощание. 6 декабря 2003 года.
 
 
Как все поняли, что карнавал закончен, и собрались на закрытие?
Однажды, в декабре 2003 года, Даня вернулся из Тарусы. Ему от бабки – литературоведа «по Паустовскому» – досталась пару лет назад дача. Летом Даня приезжал на дачу за тридевять земель, перебирал бабкины рукописи и удивлялся ее ловкости: выжала из томов двенадцати сочинений Паустовского только статей, очерков, заметок во всех газетах, от районных до центральных, докладов и лекций на семинарах и годовщинах – не менее, чем на пятьдесят томов.
Паустовский известен своим произведением «Мещерская сторона», а «Повесть о жизни», интересную автобиографию, никто не читал.
Секта любителей Паустовского явно отличалась эзотерическим уклоном. Приехать в Мещеру с книжкой и читать около костра, находя аналогии в вечерней лесной реальности.
Потом взять две простые вещи, например, рассказ Паустовского, и чайник, висящий на палке над костром… Связать их выводом. Вывод этот с любым из других рассказов, еще одним выводом.
Два получившихся чистых вывода связать между собой… и так далее. Пауза. Даем цементу затвердеть в здание. Накопленную базу выводов, уже в форме воздушного, но странным образом отвердевшего замка, например, в виде публикаций в журналах, использовать уже в следующей работе или докладе. Затем – диссертация. Результат – дача в местах «боевой славы» идола.
Так, буквально имея перед собой два предмета, например, ворону и трамвай, можно строить целые сияющие города в облаках – разумеется, зная правила.
Бывая в Тарусе зимой, заскакивая на холодную дачу, а затем – выпивая на могиле Паустовского, Даня укреплялся в мысли: в жизни работает только простое. Потом он шел в местный ресторан «Якорь» прямо на берегу Оки. Дальше программа была отработана: познакомиться с девушкой, завалиться с ней в гостиницу «Интеркосмос» при наукограде города Тарусы, откуда утром свалить, автобусом до Серпухова и электричкой до Москвы.
В этот раз все пошло иначе. Когда Даня добрался до «Якоря», он глазам своим не поверил.
Сидело восемь девушек, отмечали чей-то день рождения.
Барин щедрился с крепостными, брал текилу, поил от всей души. Тем не менее, девушки отвлекались – на краткие разговоры по мобильным и отправку СМС.
– Ой, девчонки, «мой» звонит. – И одна, самая интересная, уходила.
Потом:
– Ой, звонят «мои», – и уходила следующая.
Карнавал чах, к 11 ночи совершенно пьяный Даня дошел до местного тира с очень толстой, зато без мобильного телефона, девушкой.
Они дико замерзли, Даня упорствовал во мнении, что ему не привычно вести девушку с первой встречи прямо в отель.
– Но я Ленке с Пашей свою комнату уступила, мне некуда! Мы тут насмерть замерзнем! Пойдем!
На счастье, вернее, на тогдашнее неправильное представление о счастье, дверь тира открыл дед.
– Что хотели?
– Да пострелять, ночью, – Даня сунул деду сотню.
Пулька для пневматики шла ночью по рублю. Ушло пятьсот рублей – примерно цена еще одного номера в местном отеле «Интеркосмос».
Как Даня приехал обратно, он не помнит. Однако через три дня он подключил для самоутешения безлимитный широкополосный Интернет, по телефонной линии.
И стал знакомиться с девушками в сети.
В его анкете не было фотографий, он ограничивался двумя-тремя простыми фразами. Интернет был другой. За три дня он собрал десяток домашних телефонов и два десятка мобильных, половина из которых ему вручалась со стандартным посланием – «Да, конечно созвонимся, телефон 136-56-56, Галя, а я думала, тут в Интернете никого нету!».
Даня задумался. Мир поменялся. Девяностые ушли, причем для него как-то сразу, как в бездну рухнули. Задумался еще раз. И начал звонить всем, собирая на проводы Эпохи.
Руль понял мысль с ходу, она совпадала с его внутренними ощущениями. Вроде все то же. Но и совсем не то, уже два года, начиная с конца 2000-го. Закат.
 
Смутно вспоминая и не желая перечитывать Набокова и его рассказ «Красавица», слизнем оттуда мысль. Красавица продолжала свой праздник, не замечая, как с годами все кланялись, один за другим – пора уходить.
С Легендарным десятилетием такого не случилось, оно не умерло потихоньку. Оно умерло сразу.
В 2003 году, в октябре, все, со своевременным пониманием, собрались у Дани на закрытие Карнавала и проводы Легенды.
Тихо разговаривали.
И Даня опять вспомнил, с чего все начиналось, со своего не увядшего увлечения тяжелой скандинавской группой «Тиамат», в голове ожили слова на английском, и он их по старой привычке переложил на русский:
– Мои господа и дамы, вы все в 2003 году впали в Астральный сон, и уже летаете на Золотых Крыльях. Откуда они у вас? Их подарили Торговцы Нефтью. Нефть, смотрите, стала предметом торговли и манией всей России, за последний год.
Торговцы Нефтью обрели деньги. Они, как могли, починили Машину Иллюзий, и она заработала на всю силу на засранной почве восьмидесятых и девяностых…
– Кем засранной, и она не работает, твоя Машина, ты что, телевизор смотришь? – все зашумели.
– Стоп! Хитрые Торговцы Нефтью понимают, что ностальгия – это ваша жажда вернуть, все как было. А было – вчера. Вы все научены чувству момента, и поэтому вы меня поняли.
Вы еще можете выйти, осмотреться, увидеть те же вывески. Тот же винный магазин, что и в вашем детстве, тот же гастроном, та же поликлиника. И решить, что мои Проводы – это преувеличение.
Но вспомните, никто не собрался отметить конец советской легенды. Но конец легенды девяностых вы ясно должны понять. Сегодня, в октябре 2003 года.
Вы не должны забывать, как было интересно и просто, как того хотят Торговцы Нефтью.
Вы верите сегодня, в декабре 2003 года, что был Советский Союз? Вы это теперь знаете просто, но эмоции веры и краски ушли.
– Не вернуть, – пьянел Даня, вспоминая свой крах в Тарусе, – вы прошли легенду, и точка. Но Второй карнавал мы закрываем, как положено, и вовремя, в момент!
Будет и третья легенда, после легенды советской, и легенды 90-х, и третий золотой сон. И третье закрытие.
– Да, Даниил, все ясно, и не надо раскладывать по нотам, – сказал худой Боря. – Вы пейте, пейте! Вам сделать, как было?
–Уже не сделать!..
Все погудели, как положено. Разошлись.
Остались Руль с Даней.
Болтали о чем –то. Руль не запомнил.
Но Даня оказался настоящим ясновидящим.
С Эпохой попрощались вовремя.
Ведь именно в октябре 2003 года прекратила свои колебания и начала путь вверх, вверх, и только вверх – почти, как в семидесятых годах 20 века.
А в апреле 2004 года «МТУ-Интел» начал предоставлять для частных пользователей широкополосный ADSL-доступ под торговой маркой «Стрим». Двухтысячные сложились.
90- е годы закончились в октябре 2003 года. Так и нулевые закончатся в октябре 2013 году, и наступит совсем другое время! И десятые годы уйдут в песок – в октябре 2023, и опять надо будет выдирать десятилетие из головы. В эти закатные третьи годы можно открывать курсы Успеха в абсолютно новой реальности девяностых, нулевых, десятых, двадцатых годов.
 
Глава 78. Прощание. 6 декабря 2003 года.
 
 
Как все поняли, что карнавал закончен, и собрались на закрытие?
Однажды, в декабре 2003 года, Даня вернулся из Тарусы. Ему от бабки – литературоведа «по Паустовскому» – досталась пару лет назад дача. Летом Даня приезжал на дачу за тридевять земель, перебирал бабкины рукописи и удивлялся ее ловкости: выжала из томов двенадцати сочинений Паустовского только статей, очерков, заметок во всех газетах, от районных до центральных, докладов и лекций на семинарах и годовщинах – не менее, чем на пятьдесят томов.
Паустовский известен своим произведением «Мещерская сторона», а «Повесть о жизни», интересную автобиографию, никто не читал.
Секта любителей Паустовского явно отличалась эзотерическим уклоном. Приехать в Мещеру с книжкой и читать около костра, находя аналогии в вечерней лесной реальности.
Потом взять две простые вещи, например, рассказ Паустовского, и чайник, висящий на палке над костром… Связать их выводом. Вывод этот с любым из других рассказов, еще одним выводом.
Два получившихся чистых вывода связать между собой… и так далее. Пауза. Даем цементу затвердеть в здание. Накопленную базу выводов, уже в форме воздушного, но странным образом отвердевшего замка, например, в виде публикаций в журналах, использовать уже в следующей работе или докладе. Затем – диссертация. Результат – дача в местах «боевой славы» идола.
Так, буквально имея перед собой два предмета, например, ворону и трамвай, можно строить целые сияющие города в облаках – разумеется, зная правила.
Бывая в Тарусе зимой, заскакивая на холодную дачу, а затем – выпивая на могиле Паустовского, Даня укреплялся в мысли: в жизни работает только простое. Потом он шел в местный ресторан «Якорь» прямо на берегу Оки. Дальше программа была отработана: познакомиться с девушкой, завалиться с ней в гостиницу «Интеркосмос» при наукограде города Тарусы, откуда утром свалить, автобусом до Серпухова и электричкой до Москвы.
В этот раз все пошло иначе. Когда Даня добрался до «Якоря», он глазам своим не поверил.
Сидело восемь девушек, отмечали чей-то день рождения.
Барин щедрился с крепостными, брал текилу, поил от всей души. Тем не менее, девушки отвлекались – на краткие разговоры по мобильным и отправку СМС.
– Ой, девчонки, «мой» звонит. – И одна, самая интересная, уходила.
Потом:
– Ой, звонят «мои», – и уходила следующая.
Карнавал чах, к 11 ночи совершенно пьяный Даня дошел до местного тира с очень толстой, зато без мобильного телефона, девушкой.
Они дико замерзли, Даня упорствовал во мнении, что ему не привычно вести девушку с первой встречи прямо в отель.
– Но я Ленке с Пашей свою комнату уступила, мне некуда! Мы тут насмерть замерзнем! Пойдем!
На счастье, вернее, на тогдашнее неправильное представление о счастье, дверь тира открыл дед.
– Что хотели?
– Да пострелять, ночью, – Даня сунул деду сотню.
Пулька для пневматики шла ночью по рублю. Ушло пятьсот рублей – примерно цена еще одного номера в местном отеле «Интеркосмос».
Как Даня приехал обратно, он не помнит. Однако через три дня он подключил для самоутешения безлимитный широкополосный Интернет, по телефонной линии.
И стал знакомиться с девушками в сети.
В его анкете не было фотографий, он ограничивался двумя-тремя простыми фразами. Интернет был другой. За три дня он собрал десяток домашних телефонов и два десятка мобильных, половина из которых ему вручалась со стандартным посланием – «Да, конечно созвонимся, телефон 136-56-56, Галя, а я думала, тут в Интернете никого нету!».
Даня задумался. Мир поменялся. Девяностые ушли, причем для него как-то сразу, как в бездну рухнули. Задумался еще раз. И начал звонить всем, собирая на проводы Эпохи.
Руль понял мысль с ходу, она совпадала с его внутренними ощущениями. Вроде все то же. Но и совсем не то, уже два года, начиная с конца 2000-го. Закат.
 
Смутно вспоминая и не желая перечитывать Набокова и его рассказ «Красавица», слизнем оттуда мысль. Красавица продолжала свой праздник, не замечая, как с годами все кланялись, один за другим – пора уходить.
С Легендарным десятилетием такого не случилось, оно не умерло потихоньку. Оно умерло сразу.
В 2003 году, в октябре, все, со своевременным пониманием, собрались у Дани на закрытие Карнавала и проводы Легенды.
Тихо разговаривали.
И Даня опять вспомнил, с чего все начиналось, со своего не увядшего увлечения тяжелой скандинавской группой «Тиамат», в голове ожили слова на английском, и он их по старой привычке переложил на русский:
– Мои господа и дамы, вы все в 2003 году впали в Астральный сон, и уже летаете на Золотых Крыльях. Откуда они у вас? Их подарили Торговцы Нефтью. Нефть, смотрите, стала предметом торговли и манией всей России, за последний год.
Торговцы Нефтью обрели деньги. Они, как могли, починили Машину Иллюзий, и она заработала на всю силу на засранной почве восьмидесятых и девяностых…
– Кем засранной, и она не работает, твоя Машина, ты что, телевизор смотришь? – все зашумели.
– Стоп! Хитрые Торговцы Нефтью понимают, что ностальгия – это ваша жажда вернуть, все как было. А было – вчера. Вы все научены чувству момента, и поэтому вы меня поняли.
Вы еще можете выйти, осмотреться, увидеть те же вывески. Тот же винный магазин, что и в вашем детстве, тот же гастроном, та же поликлиника. И решить, что мои Проводы – это преувеличение.
Но вспомните, никто не собрался отметить конец советской легенды. Но конец легенды девяностых вы ясно должны понять. Сегодня, в октябре 2003 года.
Вы не должны забывать, как было интересно и просто, как того хотят Торговцы Нефтью.
Вы верите сегодня, в декабре 2003 года, что был Советский Союз? Вы это теперь знаете просто, но эмоции веры и краски ушли.
– Не вернуть, – пьянел Даня, вспоминая свой крах в Тарусе, – вы прошли легенду, и точка. Но Второй карнавал мы закрываем, как положено, и вовремя, в момент!
Будет и третья легенда, после легенды советской, и легенды 90-х, и третий золотой сон. И третье закрытие.
– Да, Даниил, все ясно, и не надо раскладывать по нотам, – сказал худой Боря. – Вы пейте, пейте! Вам сделать, как было?
–Уже не сделать!..
Все погудели, как положено. Разошлись.
Остались Руль с Даней.
Болтали о чем –то. Руль не запомнил.
Но Даня оказался настоящим ясновидящим.
С Эпохой попрощались вовремя.
Ведь именно в октябре 2003 года прекратила свои колебания и начала путь вверх, вверх, и только вверх нефть – почти, как в семидесятых годах 20 века.
А в апреле 2004 года «МТУ-Интел» начал предоставлять для частных пользователей широкополосный ADSL-доступ под торговой маркой «Стрим». Двухтысячные сложились.
90- е годы закончились в октябре 2003 года. Так и нулевые закончатся в октябре 2013 году, и наступит совсем другое время! И десятые годы уйдут в песок – в октябре 2023, и опять надо будет выдирать десятилетие из головы. В эти закатные третьи годы можно открывать курсы Успеха в абсолютно новой реальности девяностых, нулевых, десятых, двадцатых годов.
Глава 79. Прощальный поклон Поклонной горы. 18 октября 2004 года.
 
 
В 2004 году, 18 октября, в осенний дикий холод и моросящий дождь, Руль сидел дома на Пресне. Вдруг зазвонил телефон.
– Вася на проводе, – услышал он знакомый голос. И обрадовался. Они давно не говорили. А поговорить было о чем.
 
Вася работал у олигарха, который в тот момент купил известнейшее федеральное издание, выгнал оттуда всех журналистов, и два месяца там трудился только Вася. В должности генерального директора, который в газете называется главным редактором.
Руль работал у богача Сэнди, который в тот момент был занят съемом подходящего офиса в Москве. Хотелось старинного здания, хотелось центра.
Ничего не подходило.
– Здесь сидит четверо. Но смотрите, здесь Вы посадите трех бойцов, а здесь – еще четырех.
– И что выйдет? Освенцим, куда смотрит санэпидемстанция…
И выносил вердикт:
– ***товник.
Зашли посмотреть даже апартаменты известного кавказского олигарха, в ванной красовалось портретное панно из мозаики. Обнаженная, всегда узнаваемая блондинка, в пене, «под Афродиту». Сэнди брезгливо втянул воздух и поморщился.
Наконец сняли двухэтажный офис в тогда абсолютно пустом, свежеотремонтированном Гостином дворе.
В тот момент, когда они сидели и смотрели на ноутбуке кино, – а смотреть кино на ноутбуке в 2003 году такое же нереально редкое развлечение, как сейчас заходить во все подъезды, подниматься наверх и гулять по крышам – в этот момент Сэнди догнали кредиторы.
– Ну что, Сэнди, приехали, – сказал высокий, молодой, с носом крючком.
– А вы говорили, вам мне пулю пустить, – из Ебурга выезжать не надо, – сказал Сэнди, – все слова, слова. И сейчас слова начнутся. Не надоело? Вся жизнь – в свисток.
Выпад был наглый, он диктовался отчаянием Сэнди, который, впрочем, его не выказывал и говорил ровным, высоким, чуть бабским голосом.
– Привет, Саша,– сказал вдруг Руль.
– Ого, здорово, – и высокий протянул руку Рулю.
В 1999 году, вслед за военными силами, Стоднев завел на свой завод за Нижним Тагилом интеллигенцию, и военные с ней сдружились. Военные, то есть частное охранное предприятие, исторически были представлены выпускниками Артиллерийского училища города Екатеринбурга.
Бандиты 90-х тяготели к крупному калибру, и в ответ на вопрос: «Стоднев, а почему ЧОПы берут материал именно артиллерийского, а не милицейского, например, училища?» – Руль получил ожидаемый ответ.
– Да эти во взрывчатке хоть понимают. А остальные – только в своих пукалках. И потом крепкие, ты на стрельбах снаряды в гаубицу позатыкай!
Однажды в 1999 году наступил день выборов. Народ ходил насупленный, недоверчивый к новой власти.
Городок оцепил ЧОП, шли по домам с дубинками и тащили на три избирательных участка. Ценой вопроса были выборы «своего» мэра и местного депутата, с тем, чтобы снять с баланса завода котельную и ЖКХ.
Ребята обрадовались друг другу.
– А я вон – теперь по России-матушке, уральские долги езжу выколачивать.
Сэнди обрадовался смене тональности.
– Ну что с нас выколачивать, – он показал на окна свежеснятого офиса. – Денег нету даже шторы купить. Пошли, Руль, в салон. Посмотрим «Бэнтли». Лучший способ бороться с нищетой, – он подмигнул ребятам, – это купить что-нибудь дорогое.
Все эти впечатления Руль изложил Васе в разговоре.
– Свежо, сказал Вася. Прекрасная история. Ты ее запиши, забудь, и пошли гулять.
– Куда?
– На Поклонку, поснимаем баб. Как в добрые старые времена.
– А смысл? Строгий сезон. Дождь, а будет первый снег.
– Ничего, Поклонная гора не подведет.
И Поклонная гора не подвела. Народу было ноль, у палатки с пивом и пепси-колой стояли задубевшие от холода настоящие московские красавицы. Они были единственными посетительницами Мемориального комплекса, по крайней мере, Руль и Вася за час прогулки больше никого не встретили. Познакомились? Конечно. Две подруги работали в здании Исторического музея, в магазинчике, выходившем вывеской на проход е Красной площади. Там продавали предметы ремесла и народные костюмы.
Эти встречи были не просто обычными московскими свиданиями. Через магазин был проход в недра Исторического музея. Как еще можно изучить удивительные винтовые лесенки и кирпичные своды старинного здания в пятидесяти метрах от Кремля? Разбирать старинный мусор, скопившийся внизу лестниц, стараться найти серебряный рубль, но в итоге собрать коллекцию из осколков бутылок из-под водки, начала-середины ХХ века.
Очень многое в жизни можно увидеть в силу особого расположения к Вам разных людей.
Глава 80. Кризис 08. 2008 год.
 
 
Наступил очередной кризис.
2008 год, нефть краткосрочно упала до 45 долларов за баррель. Руль вернулся с Урала, из Нижнего Тагила, там пахнуло девяностыми, рабочих крупнейших уральских заводов в очередной раз выперли в бессрочный отпуск, и те, которые моложе, пьяными и агрессивными бродили днем по улицам. Все как тогда… «Слава богу, – думал Руль, – не девяностые годы, на заводах сплошь 40-50-летние рабочие. Эти шумиху разводить не будут…».
– Культурный вакуум нулевых годов, – делился в начале 2009-го Руль с Даней в клубе, – это вакуумный насос времени. Он на время затянет страну в Легендарное десятилетие. «Дискотеки 90-х» – это пока. А потом вакуумный насос запустят на полную мощь.
«МЫ ХОТИМ КАК ТОГДА».
«Мы не хотим видеокамер в парке Горького».
И пошло – поехало... и им дадут, без видеокамер, но за деньги.
И также захотят этого, что вполне естественно, я, Даня и, и ты, Руль, под наши сорок. Мы прекратим вдруг корчить из себя деловых, солидных, и одновременно вечно молодых девайсоманов, экстремальщиков и так далее...
За нами потянутся те, кому сегодня двадцать. У них та же музыка в плеере, что и у тебя.
– Да, и плюс «культ вечной молодости», – кивнул Руль, сдувая сигареты пепел с рукава обтягивающей майки. – Теперь нет сегрегации по возрасту, все вечно молодые.
– А им на 15 лет меньше, чем тебе, – заметил Даня. Они другие, понял?
Другие знают «дикие девяностые» по телевизору. Но они испытывают зависть от твоих рассказов о той недоступной свободе, не подконтрольности. Свобода в юности – это все. А они не свободны, они все вроде работают, но Большого Дела у них нет. Они не свободны сегодня, потому что большинству завтра стоять в форме в баре и говорить – «здравствуйте, присаживайтесь».
– Или, – сказал Руль, – несвобода из-за увлечений, которые собирали людей вместе, рекламными ходами, на три часа. А настоящие субкультуры живут сами и в деньгах не нуждаются.
– У них есть зависть к той свободной, – сказал Даня, – именно плотской любви, когда узнают, что тогда она была. Без заглядывания в карман, который у всех был дырявый.
Они ищут любовь на сайтах знакомств. Убивая там чистых пару лет активной жизни и ничего не находя.
А в девяностые любовь была доступна. Причем, тебе Руль, сразу на выходе из очереди в палатке.
– Это так, – согласился Руль.
– Подруга на ночь, роковая красавица с ночными беседами по телефону по два часа, или начитанная умница, или наоборот, тупая жесткая колхозница, жена, любовь на всю жизнь, любовница... Все они стояли за тобой в очереди и ждали, когда ты выберешь пиво. Живые, а не картинками на сайте.
И они были готовы, каждая, исполнить свою роль. Им больше негде было ее исполнять. Только в очереди, или на выходе из метро.
Все они стояли впятером в очереди в палатку. Сзади – ты. Два слова – и занятие на ночь, на месяц или жизнь.
Сейчас они исполняют ее в Интернете.
– Все верно, – Руль задумался, – Такая частая искренняя, животная женская любовь – что странно – сегодня лишь у таксистов. Они будут развозить отсюда, из клуба бедных пьяных студенток утром. И те не в состоянии тыкать в телефон в поисках любви. Могут лишь ее попросить.
– Да блин! Поговори с моим вторым шурином, он таксует у клубов. Да эти девки по утрам мне, скажет он, вот где. По одной-две за ночь… А что делать, едешь, а на полпути оказывается, что денег нет… Да с любым таксером потри, если он знает по-русски, то порасскажет про московские горячие утра…
Ди-джей замешкался. И поставил «ту» сальсу.
Через три минуты Даня вертелся в толпе. Подбежал к Рулю.
– Смотри! Им же ремиксов наделали! Ремиксов на эту вещь куча. За десять лет! Но босиком они только под родную скачут! Ты все понял?
Руль понял.
Все одинаковы. И бедная студентка в Липецке, и молодежь в нефтяных компаниях и в силовых конторах, посаженная отцами, – у всех один стиль мысли.
Та же легкая зависть к поколениям старше. Те же смутные воспоминания о никчемном детстве девяностых. Чувство пропущенной молодости. Зажатость системой.
Романтизация Советов, которые давали Большое Дело в коллективе. Кому-то большую войну, кому-то большую торговлю. Кому-то – большой завод и коллектив до старости.
Большое Дело и надолго. Без него и деньги не деньги, и выходные не отдых, и мужчина не мужчина. А, так, перекати-поле. Как, например, любой врач, сегодня, отучившись годы, мечтает о «собственной клинике», или о том, чтобы стать чиновником от здоровья, мечтает перестать быть врачом и управлять.
 
В девяностые у всех была надежда на то, что вернется Большое Дело, и все в нем поучаствуют. А девяностые – этакий отдых для народа между двумя Большими Делами.
Все вернется – важнейшая идея девяностых.
«Горизонт планов сузился до года-двух, а не до пенсии. А она будет?».
Все, кто вырос в 90-е, впитали идею о том, что вернется хоть какой-то смысл в российской жизни, кроме котировок нефти в Нью-Йорке. Они ждут.
Глава 81. Сдвиг времени. 2013 год.
 
 
Человеческая память – штука непростая. Ясно воскресить события, например, десятилетней давности, можно имея только подробный дневник.
Человек накладывает свою текущую жизнь на воспоминания, и выходит каша.
Каши можно избежать, только отделив сухие факты от эмоционального восприятия их сегодня.
Это как выделить из хэви-метал-ремикса «Swan Lake» мелодию Чайковского из «Лебединого Озера» и попытаться вспомнить оригинал.
Поль Гоген не зря назвал картину «Откуда мы пришли, кто мы и куда идем», с непременными обнаженными таитянками, если не изменяет память. Если на последний вопрос из названия картины Гогена «Куда мы идем?» вам оптимистично ответят чушью в пяти возможных вариациях, то с двумя первыми все сложнее. Но обычно тоже штампы.
– Откуда мы в 90 -е? Дети из СССР.
– И кто мы в 90 -е? Дети из СССР на десятилетнем празднике непослушания. В свободных играх во что угодно.
Сдвиг времени в России заключается в следующем. Десятилетие начинается в третьем году, и заканчивается в третьем.
Ну как вот 90 – е годы начались в 1993. И закончились в 2003, когда нефть вдруг резко и безоста6новочно пошла вверх.
Так и «нулевые» начались в 2003 и закончатся в 2013. Ну и дальше, Десятые, со своей Новой реальностью – в 2013, и закончатся в 2023…
Глава 82. Цена Веры. 22 января 2013 года.
 
 
Однажды, 22 января 2013 года, Руль опять гулял со Стодневым по центру города.
Стоднев давно выкинул из головы мысль купить квартиру в Москве. Прилетал он утром, улетал вечером на Урал или дальше по делам в Европу.
Когда он на выставке разворачивал какой-нибудь свой завод, он появлялся на час в коллективе. Или выступал на семинаре. И исчезал.
У старообрядца и подвижника Домостроя было две подруги в жизни.
Одна – светская умница и полиглот, красавица Катя. Ее он таскал по переговорам, и приемам.
И жена.
Жена постоянно рожала. Без возражений.
Отметим, словоблудия, как начала любого другого типа блудства, Стоднев не любил. Когда возникла мысль о рождении шестого ребенка, он вдруг услышал:
– Не многовато ли, батюшка. Рисуешься перед общиной, посмотри, отец, Перемыховым вон Господь только одного послал…
Жена замолчала, сказав больше положенного.
Последовало обычное наказание.
Стоденев поднялся с деревянной скамьи столовой на третьем этаже терема, в котором он обитал в столице Урала. Три шага.
И молча, заведенной у него для воды жестяной кружкой, засадил ей по лбу.
Хлынула кровь.
 
С женой Стоднев познакомился на комсомольском собрании, где он был председателем. Красивая пара, красивая любовь, но все переменилось после рождения второго сына.
Стоднев начал «править» жену массовым, постоянным физическим трудом. И в конце концов она подала на развод, отхватив пару предприятий и деньги. Это вышло, когда Стоднев заявил:
– Улетать и прилетать под стук наперстка, вот что, матушка... Научись-ка ты ткать у Аграфены.
Развод. Генетическая экспертиза всех детей. Оба сына «комсомольского периода» жизни Стоднева оказались от него. Остальные – нет.
Блуд и комсомол Стоднев порицал постоянно.
– Не поверишь Руль, Благодать спасла точно на 666-ой. Я их тогда сосчитывал, девок.
Была, конечно, у Стоднева, и тысяча шестьсот шестьдесят шестая…
«Не та ли, – думал Руль, из-за которой Стоднев опоздал на самолет, когда они застряли в борделе в кризисный декабрь 2008 года?».
Зашли в бар, заказали водки. Стоднев перекрестился двумя пальцами, пробормотал поминальную по списку в двадцать имен, выпил водки и по привычке отодвинул меню.
– Дорогой, а покроши нам закуски, рыбы разной, семги, лучку тарелку.
Был день какой-то, рыбный по религии, в которой Руль не разбирался.
Провели полчаса, повспоминали тех-других, вышли на улицу, к старообрядческой Белой Церкви на площади Белорусского вокзала. Они прошли между двух бизнес-центров по улице.
– «Лосситане», «Хлеб Насущный», – читал Стоднев вывески хипстерориентированного бизнеса.
– А вот и наша Церковь! – он уперся взглядом в конец улочки.
– Ого, – поразился офисному новострою вокруг церкви Стоднев, – ну ничего, и это говно она тоже перестоит. И где же тут теперь «Газпромнефть» искать?
– В Питер уехала. А место теперь называется «Белая площадь». Сам бизнес-центр. Самая крупная офисная сделка Москвы за всю историю.
– «Белая площадь»? Была Белая Церковь, а сейчас нашу благодать на весь бизнес-центр намазали и с ней продали? Втридорога?
Вот смотри. Мы, старообрядцы, – деньги.
Вы – местные, и коренные – сплошь табачники и блуд. Приехал иноверец. Смекнул за вас, лохов, что вот Белая наша Церковь на Тверской – место для вас вроде благодатное. Ведь мы, кто старого обряда, с деньгами сотни лет повязаны.
До революции купцы наши миллионами и всем русским хлебом под честные слова ворочали. Кормили Европу. Да и сейчас.
Иноверец отстроился вокруг церквушки, символа денежной благодати. Грамотно. И продал дорого. Цена Веры, из нашей Белой Церкви, в его «Белой площади» – две трети. В контракте не указано, но мы не дети… Две трети – наши. Ну, так треть мы им оставим, за выдумку? А то храм перекрасим.
Для начала в серый, под цвет его домов, Хитрована Бабаевича... Сразу сборы упадут…
А потом в черный – разорение. Белая площадь – черный храм, ха! Он чужую благодать продал.
– Разбогатеешь, Руль, торговли вокруг храма не открывай… Парковки на час здесь не снимай… – завелся новой бизнес-идеей Стоднев. – Сила Веры!
Глава 83. Цена легенды. 22 января 2013 года.
 
 
Из потока мыслей Стоднева Руль также вылавливал идеи для бизнеса.
«А верно, – подумал Руль, – вон бывший гей-клуб «Хамелеон». ДК имени Ленина, на Пресненском Валу. Как убили владельца, так дом стоял в запустении десять лет. Никакого бизнес-центра. Никаких офисов. Никто не брал. Как можно? Там же геи губили души в девяностых! А потом банк сейчас вселился. В шутку, видать.
А храмик там поставить – возражений у местных не будет. Митинг они соберут. А на нем и вспомнить, как в «Хаме» геи в сраку долбились штабелями, вот как ни зайдешь, ну прямо на входе.
И молодежь стояла, смотрела. Развращалась. Напомнить и все…
Интервьюшка в районной газете. «Как меня насиловали в сортире «Хамелеона». Подпись: Максим Д.».
И Храм есть.
Смета, ну, шестьдесят миллионов. Берем сто! Геев замаливать – это не дешевка в Марьиной Роще…
А где его там, да справа, у входа. За счет шутников из Банка, взносом в половину. Не откажут, не посмеют.
Девяностые. Сила Легенды!».
 
– Стоднев? Вопрос непраздный. А как назвать храм, ну… в честь геев, чтобы их там не сильно жарили…
Стоднев вдруг улыбнулся широко в бороду, посмотрел ясными глазами.
– Да легко. «Храм Василия Мангазейского», в честь мученика, который пострадал от купца-содомита. Сам изучал. Ты еще с курением борись.
И вдруг взял сигарету у Руля и закурил.
И Руль вспомнил, как они с крикливым кучерявым Темой и Васей зашли в «Хамелеон» в 1999. У Темы родители были на даче. Программа была обычная: снять баб, отдохнуть, развеяться.
Баб сняли, как обычно, быстро, повыбирав между девушками из Университета дружбы народов и «Тимирязевки». Троица из Тимирязевки была эффектнее. Хотя вышел спор.
– Такие, – тыкал Тема пальцем в красавицу из РУДН, – которые со сросшимися бровями, звонкие. Звонкие, блин! Мне за месяц бревна ворочать надоело…
«Так, девчонки, полчасика отдохнем – и к Теме, вискарь пить». Поставили их доигрывать в бильярд. Дурацкие шоу, когда из толпы выбирались парочки «юноша-девушка», в конкурс на самый интересный миньет на подиуме («Ванька-Встанька»), давно приелись.
Крикливому кучерявому матершиннику Теме хотелось остроты.
А сами спустились вниз, в подземелье, в клуб «Казарма», где собственно, якобы все и крутилось. «Казарма» была казармой. Комнаты, двухъярусные кровати. Стены – краска. Над стойкой бара висел колокол.
Тема начал звонить в него, сначала робко. Потом набрался наглости, и трезвонил на все подземелье.
Вышел замотанный пожилой грузин бармен. Боа на жирный голый торс. И сказал с грузинским акцентом, протяжно, как было положено по замыслу арт-директора:
– Ты что звонишь, звонишь? Не видишь – все разъехались. Пива вам? Нет? Ну, ступай, красавчик, не целованный…
А потом вдруг сказал Теме нормальным голосом с грузинским акцентом: мало вас, вот и звоните. Звоните. Завидуешь нормальным наверху, да, у них выбор, да!
С геями в гей-клубе была напряженка…
 
Руль пожал Стодневу руку, и, обогащенные взаимной беседой, они разошлись.
 
...«Лабиринт Страсти» в «Хамелеоне» – был там темный коридор с закуточками-комнатами, где целовались девочки и мальчики…
Дураку понятно, что, открой кто сейчас такой «лабиринт» на площади в пятьдесят квадратных метров, – в радиусе километра разорятся все кофейни, кинотеатры, боулинги и суши-бары. Зачем они станут нужны?.. Зачем нужны будут эти сложные, очень дорогие многоходовки, с тем, чтобы найти себе партнера, на обычный короткий роман?
Сто «лабиринтов» опрокинут туристическую отрасль и продажи автомобилей.
Начнется безработица. И не понадобятся гастарбайтеры. Потом откроются ПТУ.
Неудовлетворенные сексуальные желания – двигатель российской экономики.
Глава 84. ООО «Старые неформалы». 11 февраля 2013 года.
 
 
Даня, приехавший из Канады, и Руль случайно зашли с мороза в бар «16 тонн». В гардеробе перед ними стояла небогатая молодежь, юноша и две девушки. Они с восхищением смотрели в спину пожилого пухлого лысого борова в черной майке «Аквариум».
– Это классика, – говорил восхищенно юноша.
– Это место вообще классика, – вторила одна из девушек.
– Даня, – сказал Руль, – не начинай, я знаю наизусть, «Всем хотелось кусочка говна, завываний в светлый поток советской культуры, и загадка, почему старое говно не растворились в потоке нового», – ты так как-то думаешь. Да в курсе я, что на Венском балу исполняют вальсы Шостаковича, и в рейтинг 1000 величайших рок-групп мира никто из советских нытиков не вошел. Мы тут просто по кофе и согреться.
Место и впрямь оказалось классикой. Только не 90-х двадцатого века, а нулевых годов двадцать первого.
Девушки, которые проходили в шубках, внутрь бара, «посмотреть обстановку», но самое главное, показать шубку, где ее еще покажешь, перед тем как сдать в гардероб. В машине?
Поражала классика мужского пола. Действительно, старые люди, всячески подчеркивающие принадлежность к «тем» субкультурам. Панки, лет по 50, с приглаженными лаком «ирокезами». Звенящий брелоками в косухе старый дедушка-металлист, очень низкого роста, с седой бородой и хитрыми глазами пожилого рабочего.
– Им приплачивают, что ли, чтобы они тут давали «классику» для молодежи? – задал Даня естественный вопрос.
– Как-то привечают, это факт, – отметил Руль, – им, судя по тому, что они заказывают на столы, есть на что жить.
– А на что им жить? Подобную публику в Канаде можно встретить в третьесортном заведении. Бывших. Бывших байкеров, бывших гитаристов каких-то групп. Или в приюте для наркоманов. Но никак не в «легендарном» премиум-баре «16 тонн». Тем более, вперемешку с дочками богатых родителей.
Да, это аниматоры, часть карикатурной живой выставки «интересные 90-е».
– Но откуда у них деньги, – задал важнейший вопрос Руль, кивнув сигаретой на богатый стол, который облюбовали седовласые панки-аниматоры (приглаженные лаком ирокезы на седые бороды) в побрякушках, в купленных в западных Интернет-магазинах и «винтажных» панковских прикидах. – Я таких в правлении самого мелкого банка не видел.
– Возможно, у него там, в банке, брат работает и устроил, это по-российски... Скорее всего, просто Система дает деньги. Естественно, по бухгалтерии и под еженедельные отчеты. Условно, есть где-то ООО «Старые Панки», ЗАО «Байкеры», там лежит трудовая, и в ней должность «специалист отдела». Это метафора, но в какой-то форме оно есть.
– Скорее не метафора, все проще, я по базе посмотрю на досуге, – сказал Даня. – «Старые байкеры» нужны, иначе мотоциклы будут продаваться как просто опасное, неудобное средство передвижения, ненормальное в Москве для категории «после 25 лет», а не как очень дорогая культовая вещь. Но это не субкультура, субкультура не существует на нефтяное бабло, это чистая коммерция и разводка.
Руль еще раз осмотрел публику.
Смысл посещения был в том, чтобы нарядиться и привлечь к себе максимум внимания. Сидеть компаниями и быть поглощенными в какие-то очень интересные разговоры. Не слышные, но молодежи, очевидно, кажущиеся воспоминаниями о «лихих 90-х», базарами настоящих, тех чуваков. Хотя, конечно, ведутся обычные стариковские разговоры: о здоровье, врачах и недугах.
– Пошли. Тут надо поставить заставку к передаче «В мире животных», – сказал единственный в «16 тоннах» настоящий «неформал» Даня, настрадавшийся в здании еще при шашлычной «Казбек», – нефть же по сто. Яйца надо оторвать тем, кто «Самотлор» в 60-х открыл. Тогда народ и забаловал.
Специалист ООО «Старые Неформалы» (судя по особо загадочным потертым принтам на вельветовой жилетке, наверное, целый начальник департамента) из-за нарушенной координации задел стеклянный щит в центре бара с надписью по-английски «Какая-то там судоходная компания».
Русской старости никто не отменял. Даже аниматорам, клоунам по-русски, в цирке для молодых любительниц «классики».
Глава 85. Следак Игорь. 12 февраля 2013 года.
 
 
И Даня высказал за пивом объемную точку зрения, начав с трансформации шашлычной «Казбек», где он воровал деньги в четырнадцать лет из кассы, в клуб «16 тонн», где они побывал вчера:
– Смотри, Руль. Подобное «Казбеку» заведение – «Домбай» на Пресне – продержалось еще десятилетие. Его свернули в «Хинкальную». Эта деградация – последняя. «Пельмени» на улице Красина не трогают. Хотя каким-нибудь «Цветам» там самое место.
И салон эротического массажа напротив той школы работает с девяностых.
Старожилы в десятых годах набрали вес. И стали вдруг моральным большинством, выделяющимся на фоне москвичей нулевого поколения.
А в нулевые годы из Пресни пытались «надуть» блатной район. Дело кончилось крахом. Энергетика большого завода осталась.
Ведь те, кто купил квартиры в центре Москвы, реализовали мечту идиота, и все. Стоп. Большинство из этих лишилось «дел» и стало испуганно, тихо очень жить. Те, кто заметен на улице – это москвичи. В первом или в десятом поколении, неважно. Первое поколение москвичей косит под соседей в третьем.
А том числе в их эксцентрике и дурных привычках.
– Помнишь завязавшего следака Игорька?
– Как же, – кивнул Руль.
Следователь Игорь любил кататься часами в запое с водочкой, на табуретке в грузовом лифте, сидя на ней в трусах, а иногда и без. В начале нулевых он остепенился, и прекратил развлекаться.
– Есть Неизбежность, Руль. Я, приехав сейчас на неделю, встретил сразу же в лифте Игорька версии 2.0. Все то же самое. Но без табуретки, и лет двадцати шести.
Смотри, Руль, после нулевых возникли сильные москвичи. Активов у них суммарно больше, чем у мелкого жулья. Это уже не третированные коренные в нулевых годах. Смешай старое и ложку нового. И выйдет старое.
– Согласен, – сказал Руль, – Москва и москвичи. Капля ароматных девяностых в банку самого банального спирта. И выйдут духи. А девяностые – это крепчайший и благородный настой, который дистиллировали десять лет. А потом поняли, что ошиблись. Стали выпаривать. И снова ошиблись, Даня. Благородный настой стал крепче.
– Самое важное. Мы – поколение без собственности. В начале 90-х наши родители были слишком стары, а мы слишком молоды, чтобы что-то заполучить в приватизацию.
Вы здесь выросли и умрете. Вам на острова путь заказан.
Значит, вы и должны думать, как вам через десять лет встать у штурвала
Возраст и энцефалопатия, о них не только в книжках пишут. Вы сейчас все потихоньку разговоритесь. Каждый о своем. Но все – об общем.
Ну а я – в Канаду.
Разошлись.
 
Руль лег спать, и ему приснился Клаус. Во сне Клаус был из ГДР, возможно, он и на самом деле родился в ГДР, как подумал Руль, проснувшись, очень хорошо он знал русский язык!
Во сне Клаус явился перед ним в сопровождении спутницы, лица которой он не запомнил, по ощущениям – лет тридцати пяти. Клаус беседовал с ним о Русской Душе, а спутница в приемной золотого заводика молчала и разливала крепко заваренный чай в граненые стаканы дизайна Веры Мухиной.
Клаус сказал ему:
– Вы, русские, витаете в облаках. Ты не настоящий доктор Руль! Ты Доктор Химмель, доктор Небо. Вы, русские, висите на двух золотых нитях – это водка и баба, доктор Химмель… И что с вами бывает?
– В смысле?
– Золото – это очень пластичный материал. И золотые нити могут растягиваться в тысячи раз и не рваться. И твоя душа, она будет тяжелеть с годами, и нити, на которых она висит, станут длиннее в сто, тысячу раз… И под конец ты ощутишь землю под ногами.
А стоя на земле, ты сможешь порвать их, и у тебя останутся обрывки в руках.
Да, это обрывки нитей. Но это золото, доктор Химмель. И ты сможешь им распорядиться. Проиграть в карты. Или пропить. Или выгодно обменять. Или оставить себе, потому что на земле ты и так разбогатеешь… Если ты верно распорядишься обрывками, то значит, ты повзрослел и состоялся.
– А если они никогда не порвутся – золото же пластично?
И сон закончился.
Глава 86. Но сколько же было танков? 18 февраля 2013 года.
 
 
Живого переписчика населения Руль видел только в 2002 году. И немедленно послал его за пивом. Позже, перед второй переписью населения России, он обнаружил, что сайт первой не работает.
Он не работал долго, а потом включился.
Руль понял, что корректируют данные.
Его абсолютно не волновало в тысячах количество холостого женского населения Иваново.
Тысячи разводов на тысячи браков Ярославской области, все эти любопытнейшие срезы – Руль интересовался не этим.
 
После переписи 2010 он решил изучить оба сайта.
Закрыв перед этим глаза, потому что он решил смотреть информацию в ключе «повезло – не повезло…».
Итак. Девяностые годы – средний возраст женщины в 1989 году был 35,2 года. Тридцать пять лет – интересная женщина последнего основного детородного возраста.
Тридцатипятилетняя соседка, библиотекарь из анекдота, – надежда и утешитель подростка 90-х. Анекдот ли ты? Сегодня?
А в 2002 году уже средний возраст российской женщины уже 39,8.
В 2010 году – за сорок.
Сорокалетняя женщина, как усредненная забава мужчины десятых годов, – с этим вопросом, наверное, к Оноре де Бальзаку, серьезному теоретику и практику вопроса.
Наблюдаемая реальность подтверждает даже некоторую наивность Бальзака.
Короче, повезло Рулю и ребятам с бабами, ответила статистика,– и Руль согласился.
Но идем дальше!
А дальше – Руль попытался выяснить основной вопрос Истории.
Было три переписи населения, 1989, 2002 и 2010 годов.
Сколько именно тинейджеров, подростков от 11 до 19 лет в России было в 1989 году? Сколько именно, в тысячах человек, а не в размытых диаграммах?
Сколько представителей этих возрастов в 2002 году, сколько бывших тинейджеров 1989 года нашли в России в 2002 – уже мужчин от 24 до 32 лет? Именно в тысячах человек?
И точно, сколько их, уже 32-40-летних, россиян с рождения, переписали в 2010 году?
Руль выяснил удивительный факт. Оказалось, что «лихие 90-е» – это государственная тайна.
Ничего, кроме размытых диаграмм, в Интернете он не нашел.
Бандитизм, наркомания, чеченские войны, социальный стресс, все «лихие 90-е»... Скверная еда, невыплаты зарплат. Все это – возможно – пошло только на пользу. И укрепило здоровье. Чем черт не шутит?
У нас тут не Германия, народ учету не подлежит. Там четко напишут: «Среди мужчин, родившихся в период с 1919 по 1928 годы, во время боевых действий погибло 1,9 миллиона человек».
Тех, кто вошел в войну подростками, посчитали в середине ХХ века в Германии, с точностью до ста тысяч человек. В XXI веке в России не смогли посчитать поколение совсем.
И «лихие 90-е», не подкрепленные ясной цифрой, остались для него пропагандистским штампом в трепе Мудаков из Телевизора.
И Руль вдруг понял: хитрожопая политика – это только плюс.
Это были отличные годы для людского поля.
 
Перед тем, как забросить поле интеллигенции, его распахивали десятилетиями.
Создали благодатный надел. Запас роста. Поле, однако, поливали пестицидами, и советский колос, невзрачный, но крепкий, выходил один к одному. Сорняков и цветов не было. Были и элитные делянки.
А тут – убрали пестициды, убрали удобрения, ветром нанесло каких-то новых растений. Но поле, заботливо паханное семьдесят лет, десять лет доращивало советский урожай.
Да, чуть свежего ветра, – он только укрепил колосья.
Чуть меньше ухода – да, бурно выросли сорняки. Но бурно выросли и цветы. С поля снимали урожай, все, кому не лень. Оно стало диким полем.
Последний верный сорт с поля сняли в 2003 году.
Цветы и часть урожая продавали. Но сами урожаи людского поля девяностых – сгноили по дури.
Те, кто учился в 90-х, без Интернета и по советским стандартам, – это последние образованные люди. Это очень просто доказать. Никто же в уме не доверится стоматологу моложе 40 лет? А кардиохирургу? И дело не в опыте, а в качестве образования, и том факте, что специалист мог проработать на одном месте, да, пускай за гроши, в конце 80-х, но несколько лет после выпуска, и стать на этом «одном» месте специалистом.
Из врача сделать маркетолога лекарств можно за завтра.
Из интеллигенции можно завтра сделать креативный класс.
А вот обратный переход невозможен и за 10 лет.
Примерно, как из химфака МГУ можно сделать факультет телевидения МГУ за неделю. А обратно – ну никак.
Образованное Поколение можно было объединить делом, после Заката 90-х. Году в 2003. Но – «Вы – выродки», как однажды передал Неизвестный мнение старшего поколения.
Возьмут ли свое обманутые пионеры, когда одряхлеют и выживут из ума коммунисты и комсомольцы?
Да, и это пугает.
Глава 87. Дверь обратно. Август 2013 года.
 
 
Август 2013 года выдался не то чтобы жарким… Нормальный, хороший август. Но Рулю по вечерам не спалось.
Однажды, в пятницу 2 августа, он лег по будильнику, в 22:00. Заснул. Ему приснилось, что на дворе – август 1993. Ему сейчас надо вставать, одеваться, и срочно ехать на винный склад на метро «Аэропорт».
Сюжет сна был таков. Приехала фура с пивом. И когда она задом спускалась с горочки, встать поближе к складу, ящики внутри начали падать, бутылки бьются, и из-за борта машины рекой льется «Ячменный Колос». И к этому водопаду бегут с кружками толстяки из управления складом в кинотеатре «Баку». Руль встал в темноте на кровати.
«Сон алкоголика в летнюю ночь? Ах нет, блин! Когда я туда устроился? Двадцать лет, что ли прошло?».
И понял, что дальнейшие попытки заснуть обречены. Вышел, пять минут – и Пресня. Корт, закуток рядом, на котором пили пиво московские мажоры. Они поставили коробочкой джипы, как эдакие воины-гуситы – свои повозки. И затеяли по центру fireplace с барбекю, вокруг валялась куча выпотрошенных пакетов угля из супермаркета.
Руль бегло поздоровался с теми, кого знал, покурил. Понаблюдал. Как старший, Генрих из мэрии, отгоняет прожорливую молодежь, выпускников школы Руля, от «пива и чипсов»… И понял, что у него нет настроения.
Нету настроения.
И пошел гулять дальше.
Он вышел на Патриаршие пруды. Была полночь. Чисто, опрятно, народу – ну никого. Все в машинах, которые застряли в пробке на Малой Бронной, у жилого комплекса «Патриарх», развозя московскую красу по клубам.
Дошел по Малой Бронной улице до Тверского бульвара. Как обычно вечерами, удивляясь вслух собственному одиночеству на улицах. И пошел по бульварам. Очень тихая выходила прогулка, если вычесть звуки машин. И только в начале Никитского у него вежливо попросили сигарету.
Супружеская пара (она бармен, он водитель), сидели и украдкой пили алкогольные коктейли из баночек, которые они прятали в черный пакет за скамейкой.
Руль присел, радуясь обществу: немного общества в прекрасную летнюю ночь – то, что надо.
Забрал у молодоженов банку коктейля. Выпивал и болтал. Довольный, что его принимали за ровесника.
– Сколько? Ну, двадцать восемь максимум, – удивлялась девушка. Чему? Мастерству стоматолога, или узким джинсам и облегающей белой майке-стрейч, с синим драконом от верха груди до низа спины?
Потом она начала его учить напаивать дам в кафе. Умело, с деталями, она была настоящая, профессиональная бармен.
Абсент с шампанским – классика жанра – показался Рулю жалким ходом новичка, е2– е4 в партиях, стратегии и примеры приводила юная барменша.
Руль на всякий случай записал в телефон базовые рецепты. Мило попрощались.
Он, еще более одинокий, дошел до Никитского бульвара и яркого пятна. Это было кафе сети с французским названием, которое приобрело репутацию «хипстерского» заведения, кафе креативного класса.
Он зашел внутрь, он бывал тут. И всякий раз удивлялся, как можно тут набираться креатива. Креатива можно было набираться по местам, вроде тех, вдохновлялся Есенин.
Прекрасное:
 
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.
 
Это можно придумать только в месте, где отдыхают после работы проститутки и пьют бандиты. Бандиты в старом, смелом смысле, гоп-стоп. Таких мест нет, как и таких бандитов и таких проституток.
Он взял внутри пива, вышел из неуютного чистоплюйства на улицу.
Стояло четыре стола.
Три вдоль диванчика у витрины, один поодаль, на тротуаре. Руль подумал, где сесть.
Слева и справа шли какие-то торгово-рекламные базары. Мертвечина. На работе живых трупов два штабеля.
Он сел за стол поодаль, на тротуаре, лицом к ночной Москве. Сзади американка говорила в трубку кому-то умоляющим голосом: «As If You gonna learn to surf or break your neck», «Ты собираешься научиться серфингу или сломать себе шею».
«А фраза из фильма «На гребне волны». Из тогда», – вдруг понял Руль.
У него не было настроения «клеить» кого-то.
Но он отпил большой глоток пива.
Повернулся:
– Give me a lighter, please (Дайте, пожалуйста, зажигалку), она курила.
Она протянула, он откровенно разглядел ее.
Лет тридцать, ясно очерченный нос, голубые глаза. «Соколиные глаза. И легка. В этом платье ты была так легка, что могла на барабане танцевать… многие очень хороши летом, – думалось чуть пьяному Рулю. – И высока», – отметил в нем тот Руль, который умел определять рост сидящих девушек.
И на груди на крупном вырезе платья огромный родированный «пацифик».
Он сделал еще глоток пива и повернулся опять. Он показался себе вдруг ничего.
– Where do you come from?
– And where are you from?
– From here.
– Да? Я тоже москвичка – сказала она на чистом русском языке.
Она была русская, и она была пьяна, примерно вровень с Рулем. Он пересел к ней.
Диалог скакал вокруг ее издательской деятельности и этого кафе, где она сидит вечерами. Она живет напротив.
– Сколько Вам лет?
Он сказал. Она тоже удивилась:
– Мы ровесники?
– Выходит.
– Давай на ты?
– Давай. А ты чем занимаешься, Руль?
Руль подумал. Он был слишком возвышен этим вечером и пивом, чтобы говорить полную правду. Он поставил бокал на стол.
– Я – химик. Я закончил химический факультет МГУ.
Она зло ударила его по руке.
– Ты врешь! Ты поступил в 1993 году? Моя первая любовь был химик. Твоего курса.
– Фамилия и имя?
Она назвала.
Он копался в своей ясной памяти, и не мог вспомнить. Неизвестный сокурсник. Ну что ж.
Они взяли еще по пиву.
– Я у Вас в здании проводила дни, день в день – с ним, два года.
– Вот оно как, у меня и в мыслях не было, что мы могли бы так привлечь кого-то.
Он отхлебнул:
–За тебя. Забытый товарищ. А ты носишь «пацифик», это просто подвеска?
– Нет, это в память о нем, он бросил меня на третьем курсе… А через год папа отправил меня в Америку. На семнадцать лет.
– Я даже знаю, почему в память о нем, – вдруг понял Руль.
– Почему?
– А что отмечается 23 февраля?
– Как что? День рождения. Малевича?
– А Генделя?
– Да! Да, я забыла про день рождения Генделя, он мне так рассказывал! Почему ты не уехал? Ты думал, что понадобишься тут? Да неважно.
Она говорила, и говорила. И сказала вдруг:
– Мой любимый русский химик!
Она увидела, что Руль изменился в лице. И этой фразой она заканчивала дальше каждую мысль.
– Когда день Рождения, мой любимый русский химик?
– 5 мая!
– Мой любимый русский химик, родившийся 5 мая! А где ты живешь?
– Рядом совсем, на Пресне.
– Мой любимый русский химик с Пресни, родившийся 5 мая!
И так они играли, пока фраза о нем не стала слишком длинной.
И она сократила ее обратно – до просто «мой любимый русский химик».
Они целовались, часа два, у ее подъезда, нетрезвые, стукаясь зубами, это забавно напоминало первые поцелуи. Он сказал это, и она рассмеялась. Он обнимал ее за талию, они чувствовали настрой друг друга и не просили больше.
 
 
 
 
Отказ от ответственности. Если вы вдруг заметили что-то про себя, названия настоящие организации, то это досадное недоразумение и глупая случайность, которая ни к вам, ни к организациям, населенным пунктам и так далее, не имеет никакого отношения. Также ниже можно встретить довольно много утрированных вещей. Они здесь не из вредности, а для более доходчивой иллюстрации.
 
Это произведение не является автобиографией автора, хотя автобиографические моменты в нем встречаются
 
 
 
(с) Абольников, июль – октябрь 2013.