Сонатина для минотавра

«Когда отец умер, у меня появилась необходимость доказать, что-то, что он вложил в меня, не было напрасным – то есть сделать что-то серьезное».
Эндрю Уайет.

Он лежал на кровати так давно, что панцирная сетка, казалось, стала его грудной клеткой. Глаза отрешенно сверлили серый, в дождевых потеках потолок.
Сколько он здесь?
Иногда помнил. Иногда проваливался в бредовую яму. Забывался. По пространству палаты ползли монотонные звуки, переходили в сюрреалистическую какофонию мычаний и всхлипываний.
Он не знал, сколько лет, месяцев, а, может, дней должен находиться здесь – в дышащем надрывно больничном корпусе. Во время провалов в беспамятство он видел на стенах, в потолке, в грязном окне, в людях, слившихся с соседними кроватями, сети дыр и дырочек – порождение его жаждущего жизни взгляда. Правда, иногда этот взгляд не выражал ничего, кроме мучительно долгой боли.
На него снова падал мощный Ураган.
Согнул.
Надломил душу.
Появилась трещинка.
Крохотная сначала трещинка.
Заклание началось именно тогда, хотя Она, его Душа, еще шла по привычному, заданному жизнью ритмическому рисунку. Она радовалась липким листочкам весны, перелопачивала землю, что-то сажала, чтобы осенью собрать урожай, начинала готовиться к холодам.
Плавная линия Души стала прерываться.
Человек исчезал. Он превращался в Нечто, состоящее из банок, трубок, капельниц, шприцев, жгутов, серых простыней и железных «уток». Внутри текла, наверное, уже не кровь, а всевозможные порошки, растворенные в инъекционной воде. Жидкость слабо пульсировала под пергаментом кожи.
Сваленное на грязную простыню тело было обречено на супы, каши, пюре, компоты и простывшие чаи, которые не давали ничего надломленной Душе.
Вокруг – некогда мощные и сильные, а теперь беспомощные и жалкие тела.
Медленно. Очень медленно многие из них превращались в тени. Вены и мышцы желто-прозрачных призраков становились видимыми, словно их нарисовал не кто иной, как сам великий Дали. Некоторые продолжали сопротивление. У них еще было Время!
Для него Времени не существовало. Оно сжалось в один плотно скрученный клубок. Ариадна не приходила. Клубок раскручивался сам, подчиняясь только велению Времени. С неимоверной быстротой. Минотавр пожирал человека. Этот выродок знал свое ремесло так же, как и то, что из Лабиринта человеку не вырваться. Последний пытался продолжать смертельную схватку, но был слаб именно от того, что нить Времени утеряна в густом кошмаре. Чернота наваливалась на усталые, ставшие хрупкими плечи. Найти нить так же тяжело, как обнаружить корабль-призрак. «Летучий Голландец» появляется только тогда, когда это нужно его капитану-Времени.
Человек не хотел становиться Тенью. Он упорно теребил костлявыми пальцами края серой простыни. Глаза начинали светиться, когда чудилось, что нить Ариадны – в руке, а путь – вот он, впереди. Казалось, спасительная тропинка трепещет в ослабевших пальцах, но, созданная руками Богов, ускользает (в который раз!) в пустоту. Взгляд снова опустошался. Сверлил. Возникало новое отверстие. Приходило ощущение тяжести. Это панцирная сетка выпускала металлические щупальца и захватывала жертву.
Иногда рука вырывалась из цепких объятий, струилась по блестящему черепу. (Волос не стало давно. Они тянулись к камню подушки, такому же серому, как сумеречные окна, стены, простыни, халаты, одинаковые лица медсестер, и оставались там целыми стаями на холодном ложе). Рука привычными движениями теребила уже несуществующие локоны, которые казались таким же густыми, как и прежде, только засаленными. Хотелось вымыть голову. Расчесаться. Сменить подушку.
Тяжесть исчезала так же неожиданно, как появлялась. Рука снова тянулась к простыне. Там, именно там должна пульсировать теплая нить Ариадны. Поиски продолжались много дней. Нет, много месяцев. Но сколько? Ответить не мог никто.
Ураган толкнул человека. Тот не покачнулся и даже не согнулся, а просто рухнул. Значит ли это, что всю жизнь он носил на своих легких божественную отметину? Он мог бы спросить у Всевышнего: «Почему я?» – но знал, ответа не будет.
Человек выгорает изнутри. Он не в силах стоять. Он просто уходит. Иногда тихо, как этот, вытянувшийся на тощей больничной кровати образца до «второй мировой войны». Его сухой взгляд уперся в Никуда, которое называлось то стеной, то потолком, то просто кем-то.
Несколько дней он не ел. Не хотелось. Вчера появилось желание поглощать пищу. Именно поглощать, если не сказать более грубо и привычно – жрать. Опустевшая пропасть желудка приняла дозу съестного. В глазах появились радость и ярость.
Может, ниточка отыскалась?
Разговаривал с сопалатниками, точнее – с сокамерниками, приговоренными одним и тем же Ураганом.
Узнал домашних.
– Неужто чудо? – спрашивала Пустоту молодая женщина с серебряными волосами.
Не знала она, что на Свидание перед Исчезновением отпущены куцые сутки.
Ураган отступил, проявляя «Великую милость». Человек думал иначе. Он ошибался.
Человек не знал, что Ураган корчует Души с корнями любой величины и крепости. Если кто-то вдруг не сдается – палач отступает, собирается с силами. Обрушивается в последний раз и... побеждает.
Струна рвется под утро, сообщив резким вскриком:
– Как тяжела была ночь!
Один резкий, неожиданный, слепящий всплеск. Так отрывают присохший окровавленный бинт. Рывок! И медленно затихает, тянет боль.
Дека резонирует. Несколько секунд звук плывет и тает, как леденец на языке младенца. Во сне ли вскрикнешь? Проснешься ли от звука собственного голоса? А, может, от вскрика струны?
А, может, от того, что так и не сумел отыскать на серой площади казенной простыни?
А что искал-то?
Ах, да. Нить. Нить Времени. Нить Ариадны.
Дека всхлипывает. Выгибается. Затихает. Снова бред. Когда-то он кончится или нет?
Утро.
Краткий провал в пустоту.
Это, наверное, дорога до Стикса. Вот она – Вечная река. Плавное течение. Небо цвета крови. Всегда одно и то же время суток.
А вот и Харон – Вечный перевозчик у Вечных берегов.
Договор о перевозке. Плата со всех одна – ЖИЗНЬ.
Удар весел по воде – последний удар сердца.
Рывок лодки от берега – последнее сокращение прозрачных мышечных тканей.
Глаза уныло сверлят потолок. Он не может смотреть куда-то еще. Он уже не смотрит вовсе.
Он плывет в лодке. Другой берег рядом. Ставит ногу на борт. Упирается. Прыгает.
Он ушел, не простившись с сокамерниками. Он знал, как надо уходить. Сейчас ему легко и печально.
В потолке все-таки успела появиться кроха-дырочка – последняя в его жизни.
Он все еще смотрел в потолок.
Его уже не было не только на кровати, но и в стенах рыхлого больничного корпуса. На «том берегу» Стикса он обнимал. На «том берегу» Стикса его обнимали.