Красавица

рассказ из детства


Я не живу прошлым, я всё время смотрю вперёд.
Но иногда закроешь глаза – и видишь мгновения, лица.
Видишь солнечные пятна – тени и свет…

Мне было три, а потом и сразу четыре. Мы въехали в новый дом, в огромную четырёхкомнатную квартиру, а они жили в соседнем подъезде: отец, дочки, их добрая улыбчивая мама.
Лидия.

Тогда говорили запросто – Лида, Лидка, Лидочка. Имя, как все. Никто не говорил – Лидия, не уважал в имени царского величия, не воскрешал солнца греческих берегов, пенных брызг солёного моря. Девушка из Лидии, персиянка, в давние-давние времена заброшенная судьбой в далёкие края…

В их семье было две девочки – Света и Маша. Света – блондинка, тоненькая, беленькая, Маша – пышка-толстушка, тёмные косы, алые щёки. Беляночка и Розочка, как в сказке Братьев Гримм. Старшая сестра училась в школе вместе с одним из моих братьев, её ровесником. Маша была младше меня года на полтора. В нашей семье, в этом возрастном промежутке между девочками, успел народиться шустрый проказливый Юрка – у них же никто не народился: между дочерьми была просто ощутимая разница в возрасте.
Пауза.
Лидия в дочках души не чаяла – всё им, всё им. А жили скудно, на копейки: Лидия вела дом, растила детей – не работала, тогда это считалось делом обыкновенным. Муж, Николай Петрович, был старше её годами. Он, хоть и инженер, с трудом обеспечивал их жизнь – приходилось выплачивать первой семье алименты. Мама тишком нам рассказывала, что оставил он жену и детей, всё бросил ради молодой сотрудницы-красавицы.
Красавица…
Вот был тайный ключ к её загадочному образу, к царственному имени. Я бредила Грецией, мне виделась прекрасная Елена, лёгкая поступь, струение одежд, ослепительное лицо сияет: не взглянешь, не всмотришься, не разглядишь божественных черт – солнце.
И эгейское золото играет бликами на тяжёлых волосах.
Явь была иной – старое пальто, стоптанные туфли, округлившееся после родов ладное тело. Волосы и впрямь знатные – тёмные, с утра наспех собранные в тяжёлый узел на затылке. И никакого в них не было золота, одни выбившиеся истёртые шпильки. И в лице никакой особой красоты я не видела, хоть и всматривалась украдкой – мягкая улыбка, ямочки на щеках, тёмные глаза. И в них одна лишь тихая бесконечная грустная доброта.
В терракотовом своём драповом пальто ходила она круглый год – и осенью, и зимой, и, наверно, даже холодным ленинградским летом. Но летом мы с ними не виделись, лето они проводили на даче.
Дача у них была своя, собственная, любовно выстроенная отцом: маленький дом, парники, грядки. Однажды тёплым солнечным маем они взяли меня с собой: мама отпустила с ночёвкой, на целое воскресенье. Первый в жизни день вдали от родной семьи!
Я ощущала себя каким-то другим человеком, чужим ребёнком. У нас-то своей дачи не было, мы снимали её на лето – то у одной, то у другой хозяйки; не было и своего садика-огорода, только многочисленные цветы по окнам, по шкафам, по стенным полкам: мой папа, выросший в хате на окраине маленького украинского городка, очень любил растения и нежно за ними ухаживал. Но  с его ответственной работой в большом НИИ и большой шумной семьёй на плечах свой загородный дом ему было не потянуть.
Не хватило бы не только времени, не хватило бы даже сил его усталому больному сердцу.

Подруга Маша гордо посвящала меня в маленькие тайны их дачного обихода – и в моей голове впервые возникала связь жизненных причин и следствий: вот парники, тут помидорки растут; вот грядки, на них взошли морковка и свёкла, радостные юные побеги. А вот яблони-китайки, это из их яблок варят то удивительное варенье, которое у нас в доме никогда не водилось и которым меня угощали лишь в Машиной семье. Варенье варила Лидия, варила яблочки целиком, прямо с черенками-палочками: яблоки плавали в медовом сиропе, янтарно-прозрачные, дразня румяными бочк`ами. Ухватишь за палочку – и сразу в рот!
Дачные парники меня восхитили: казалось бы, просто старые оконные рамы со стёклышками, но лежат-то они на земле, на невысокой деревянной основе – и выходит, что это в земле окошки! А в окошках тех открывается свой овощной мирок, как в сказке Гофмана: мирок нарождающихся пупырчатых огурчиков и крепких помидорок. Чудо, чудо!
Чудо под стеклом, как в музейной витрине.
В музеях я с папой часто бывала, ходили целым семейным выводком – я, старшие братья, да ещё и двоюродный Сашка.
Раз-другой мы брали с собой и Машу.

Больше всего прочего, удивительного, понравилась мне в том дачном Машином хозяйстве тайная комнатка. Это даже и не комнатка была, а широкий четырёхугольный столб, что поддерживал в углу террасы чердак маленького дома, для усиления всей постройки. Но в столбе том была дверка внутрь, в узенькую столбную комнатушку. Войдёшь – а в ней сразу три оконца, на три стороны, и сделано всё из тех же старых оконных рам. Дверку за собой прикроешь – и сидишь один-одинёшенек в стеклянной комнатушке, на майском солнце нежишься, любуешься весенним дачным пейзажем, а он в каждом оконном переплёте предстаёт как картина.
Любуешься миром, отделённым от тебя тонким  исцарапанным стеклом.

На участке был пруд, вернее – заполненная водой песчаная ямка. Но она казалась мне большой, казалась настоящим прудом – в детстве всё видится иначе. Как же это удивительно – свой собственный пруд, ничей больше! И из стеклянной комнатки я наблюдала, как Лидия стоит над этим вечереющим прудом, над тёмной водой, и о чём-то думает, тайно внутрь себя улыбаясь. Возможно, она созерцала картины прекрасного будущего в зыбком водном отражении…

Позже она отвела нас с Машей на лесную поляну, и мы нарвали целые охапки влажных цветов – нежной майской ветреницы, поставили в воду, в старые помятые жестяные вёдра. Спали на соломенных тюфячках, чуть отсыревших за зиму и холодноватых, хоть и подсушивала их Лидия на майском солнышке весь долгий вечер.
Мне было так хорошо! На один день я точно стала другой девочкой – девочкой из чужой семьи, дочкой новой мамы.
Дочкой красавицы Лидии.

По иронии судьбы, мою маму тоже звали Лидией, и мне она всегда казалась необычайно красивой. Но это было другое – мама просто была моей мамой.
И в этом не было никакой тайны…

В городе я любила бывать у Маши. Мы играли каждый день, то у нас, в нашей просторной квартире с коридорами и закоулками, в шумной компании моих братьев – то дома у Лидии.
У них всегда было тихо. Огромную комнату в два окна в однокомнатной квартире-«сталинке» они разделили фанерной перегородкой на две, чтобы у подросшей Светы был свой отдельный угол. А в оставшейся части, всё равно довольно большой, жила Маша с родителями.
Зимой там ставили ёлку – в потолок, как и у нас в доме всегда бывало. Я любила рассматривать на ветвях их праздничной ели удивительные немецкие игрушки, таких ни у кого из моих знакомых в помине не было. В дудочку можно было протяжно дудеть, перебирать пальцами струны крошечной бисерной арфы, тихонько звенеть тонкими стеклянными колокольчиками: «Динни-дон, динни-дон!» Под этот стеклянный звон крошечные мишки крутились на стеклярусных качелях, на мягкой поролоновой подушечке, покачивалась взад-вперёд крошечная деревянная лошадка-качалка, сияли на ёлочной гирлянде фигурные лампочки-свечи.
А под ёлкой обязательно ставился картонный рождественский домик: он складывался, как большая книжка.
Такие вырезные картонные книжки с объёмными картинками в те времена не были редкостью: откроешь её – и над страничками поднимется сказочный макет: домик, дворец, звериная нора или лесная поляна. Некоторые картинки в книжках делались даже с подвижными частями: потянешь сбоку за картонный рычажок – и пустой столик накроется яствами, потянешь за другой – солнце на небе сменится луной и звёздами; потянешь за третий – и кто-то неведомый, незнакомый заглянет в окошко с улицы. Жутко и увлекательно.
И через прорезные оконца Машиного рождественского домика можно было заглянуть внутрь. А если открыть его складную крышу – становилась видна сразу вся комнатка: стенки, оклеенные обоями, с висящими на них зеркалом, канделябром и книжными полками; камин, столик посередине.
Думаю, от этого складного дома и пошла бесконечная вереница моих детских картонных построек – дома, домики, домишки. А когда в старших классах на производственной практике я научилась паять по-настоящему – делала домики и с освещением: с лампочкой в потолке, с встроенной в подставку плоской батарейкой.
Домики-домики, сказочные домишки: домики-сувениры с застеклёнными окошками, домики-украшения, которые надевались прямо на лампочки ёлочной гирлянды и светились вместе с ней. И внутри каждого была своя крошечная обстановка с камином, крошечным столом  или крошечной ёлкой, увенчанной рождественской звездой.
И обязательно были цветные окошки, волшебные стёклышки, напоминавшие про сказочный пряничный домик, про его леденцы и карамель.

Лидия часто читала нам сказки братьев Гримм из толстой книги с картинками – и такие же сказочные картинки были на фарфоровой детской посуде, украшавшей её буфет – «горку», как говорили раньше.
Хозяйка «пряничного домика» всегда угощала нас удивительным обедом: вместо супа – большая тарелка горячего компота из сухофруктов, вместо второго блюда – сладкая каша с вареньем или свежими фруктами. Она называла такой обед «детским обедом», и он приводил меня в восхищение: целая тарелка компота! У нас в доме, в многодетной семье, компот хоть и варили в большой кастрюле, но давали его лишь на десерт, всем строго по чашке.
А суп полагалось есть только мясной, сытный.
Мама лукаво улыбалась от моих восторженных рассказов про детские обеды Лидии: она считала, что мясом там не угощают из-за стеснённости в средствах. Но мне всё это казалось ерундой – какая же глупость это ваше мясо, зачем оно? Как и многие дети, я терпеть его не могла.
Домашние трапезы казались обыденностью, а в доме Лидии таилась сказка.

Вскоре я пошла в школу, а шестилетняя Маша, хоть и была выше меня на целую голову, пока оставалась дома. Первый год мы ещё играли с ней, но уже не так часто: отныне моя жизнь начала день за днём строиться по незыблемому школьному расписанию.
А потом и Маша сделалась школьницей: новая жизнь, новые подруги.
Я скучала по ней...

Как-то летом, на каникулах, томясь ожиданием скорого отъезда на дачу, я глядела в окно – и вдруг увидела под старым тополем во дворе девочку в знакомой матроске, с двумя тугими косичками. Во всю прыть, упираясь руками в перила и перепрыгивая ступеньки,  понеслась я вниз с пятого этажа, потом летела через двор, широко раскинув руки для счастливого дружеского объятия.
Но это оказалась другая девочка, не Маша.
Другая девочка с  тёмными косами.
Через два года весь наш класс перевели в новую школу, и мы с Машей совсем не виделись.
Иногда я встречала во дворе Лидию: с тихой загадочной улыбкой она шла вдоль нашего дома, всё в том же стареньком аккуратном пальто, и несла в себе свет своей потаённой красоты. Она приветливо расспрашивала о моей жизни, говорила о Маше – и глаза её сияли.

Говорят, она умерла рано…

Незадолго до окончания школы я купила на новогоднем базаре в Гостином Дворе четыре хрупких ёлочных колокольчика. Их тонкий стеклянный звон напомнил мне наше раннее детство, игры с Машей, тихий уютный дом, в котором было столько любви, столько счастья, столько потаённого волшебства.
Увы, старые ёлочные игрушки так легко бьются! Но один из этих колокольчиков я сберегла до сих пор. Зимой вешаю его на ёлку – и улыбаюсь.
Мне видится Лидия…