Москвичонок. Главы 5 и 6

Глава 5
ПОХОРОНЫ

– Пойдешь в «Колонный»? – спросил Венька Левку Каралика.
Венька видел Сталина, стоящего со свитой на Мавзолее, побывав с отцом на ноябрьской демонстрации 45-го года. Но разглядел плохо, из-за дали колонны, в которой шел. И ему очень хотелось поглазеть на него, пусть даже лежащего в гробу.
– А пройдем? – вопросом ответил Левка. – Там до хрена желающих наберется. Не протолкнемся. Да и кто нас туда пустит!
– Пустят, – небрежно процедил Венька, стараясь тоном сбить сомнения своего приятеля, хотя и сам не был стопроцентно уверен в том, что им удастся поглазеть на великого покойника.
Так и случилось. В день допуска к телу они с примкнувшим к ним Славкой Горшковым вышли из дома, направившись к цели по заранее намеченному кратчайшему маршруту. Поход ожидался долгим: поначалу предстояло пройти до конца Большой Грузинской улицы, затем через улицу Горького к Миусской площади. Оттуда по 5-й Тверской-Ямской к Садовому кольцу, а через него почти прямиком по улицам Чехова и Пушкинской к Колонному залу Дома Союзов, куда поставили гроб с телом вождя для прощания.
Сложности начались после пересечения Садового кольца. Толпы людей стекались на Чехова и Петровку со всех сторон кольца, закупоривая всякие подходы к Пушкинской улице. Не пройти, не обойти. Милиции было мало, ну, а тех, кто попытался хоть как-то регулировать поток, попросту смяли. Люди, словно зомби, перли толпой в каком-то бессознательном остервенении, и тем, кто оказался внутри ее сдавливающих тисков, вырваться из нее обратно на свободу без поистине геркулесовых усилий не было никакой возможности.
Почувствовав, что по выбранному маршруту к Дому Союзов со стороны Пушкинской не пробиться, ребята решили пройти через Трубную площадь. Кое-как протолкнувшись по Петровке до Первого Колобовского переулка, они вместе с сотней-другой желающих рванули через дворы к Петровскому бульвару. Но не тут-то было. Все выходы к нему через дворы были наглухо заперты все время увеличивающимися людскими пробками. Стоя на крыше выходящего фасадом на бульвар небольшого двухэтажного домика, они с ужасом наблюдали за колышущейся на месте без всякого продвижения спрессованной людской массой, из которой время от времени неслись дикие крики.
– Кому-то капец пришел, – прокомментировал один из таких криков Каралик.
– Муль, айда домой, – жалобно проскулил самый младший из троицы Славка Горшков. – Все равно не прорваться.
– Пошли, – выдохнул несколько разочарованно Венька, почувствовав, что его желание увидеть Сталина в гробу не осуществить никоим образом. – Чего торчать без толку.
Когда вечером он рассказал родителям о своем неудавшемся путешествии, то в ответ получил от отца нагоняй: «Прежде чем что-то делать, надо подумать, причем башкой, а не задницей». О том, как он был прав, Веня понял буквально на следующий день. Быстрая молва разнесла сведения о множестве погибших, попросту раздавленных в толпе, особенно на спуске по Рождественскому бульвару к Трубной площади и на ней самой.
Впрочем, Сталина в гробу он увидел позже, посетив в первый и в последний раз Мавзолей в качестве экскурсовода с детьми одного из родительских друзей, бывшем в Москве проездом. Придерживая за руки своих малолетних попутчиков, он медленно продвигался к входу в мемориал с недвижно охраняющими раскрытую дверь часовыми в ряду длинной, берущей начало в районе Александровского сада шеренги. Ему с самого начала не хотелось сюда идти, поскольку из рассказов очевидцев он не ожидал для себя ничего интересного. Поэтому, тяготясь поручением, он с внутренней зевотой (когда же это кончится?) разглядывал траурно вышагивающих людей, то и дело, одергивая пристающих к нему с вопросами мальчишек.
Однако зрелище из двух тел, лежащих в подземелье с мягкой электрической подсветкой, концентрирующейся на хрустале гробов, потрясло Веню в самом буквальном смысле. Его неожиданно пробила жалость к этим вершителям судеб, превращенным после смерти в мумии с неестественно желтыми, как бы восковыми масками вместо лиц. Им овладела какая-то неприязнь к подобному языческому творению идолов, граничащая с подспудным страхом. Отчего-то неудержимо хотелось смеяться, и он, еле сдерживаясь, мечтал поскорей вырваться из гробницы на воздух. «Ну, прямо как в кунсткамере с изделиями таксидермистов», – облегченно выдохнув, резюмировал он свое впечатление от посещения гробницы уставившимся на него ребятишкам.
Но это было потом, года через три. А тогда, в момент кончины «отца народов», в Венькиной коммуналке царило подавленное настроение. Все разговаривали шепотом и не скандалили, как обычно, по пустякам.

Глава 6.
СОСЕДИ

Когда в середине тридцатых годов Вениной бабушке, персональной пенсионерке союзного значения, дали комнату в доме № 17 по Волкову переулку, буденовский период жизни дома стал историей, раскрашенной пьяными воспоминаниями двух его жильцов: Ивана Михайловича Черкасова, жившего в самой большой комнате бабушкиной коммуналки, и обитавшего на первом этаже, еще более колоритного Ивана Ильича Глушненка, в прошлом начальника штаба дивизии, героя гражданской войны, кавалера ордена Красного Знамени. Самого ордена Веня не видел, Иван Ильич его благополучно пропил, а наградную грамоту, подписанную Троцким, не раз держал в руках, как, впрочем, и висевшую на стене, затем так же пропитую, наградную шашку.
Иван Ильич, несмотря на героическое революционное прошлое, был мягким человеком. Своих детей не имел, оттого и переносил свою невостребованную любовь на чужих, главным образом соседских. Находясь в подпитии (душа требовала общения), он почти всегда собирал дворовую ребятню в своей просторной комнате, по размеру одинаковой с Венькиной, и начинал рассказ о днях былых: о конармии, о боях с белыми, о своих боевых друзьях-товарищах. О том, как красная конная лава с пиками наперевес и с шашками наголо и криками: «А…а! Даешь мировую революцию!», – накатывалась на вражеские позиции. Причем каждый раз с новыми подробностями. Однажды он поведал, за что удостоился высшей боевой революционной награды. Из рассказа выходило, что он как раз и был тем казаком, который пикой пронзил врага, занесшего было шашку над самим Климом Ворошиловым.
Вопроса, верить или не верить рассказам находящегося подшофе Глушненка, у мальчишек не возникало. О красном коннике, спасшем Ворошилова, они знали по изображению на картине. А был ли это Иван Ильич или кто другой – без разницы. Все равно в их глазах Глушненок был героем, награжденным Красным Знаменем, которым в гражданскую войну по пустякам не разбрасывались.
Ребятам нравилась риторика буденовца, тем более что она перекликалась с победными сводками о действиях Красной армии, добивающей врага в его логове, остальное было второстепенным и в их незамутненных детских головенках, как правило, не оседало. Но кое-что и оставалось.
– Думаете, Климка Ворошилов и Семка Буденный, которым песни складывают, – герои? – заметил однажды внимательно слушающим его ребятам осерчавший вдруг Глушненок, помотав при этом своим прокуренным пальцем перед их физиономиями.
– Ну, сейчас начнется, – заметил Венька ребятам.
– Ни хрена подобного. Никакой Конармии они не создавали, а были хитрыми гадами. Ее зачинали расстрелянные за измену революции народные герои Маслак и Думенко, которые никакими предателями не были. Вот этот человек, – Глушненок вытащил из разбросанных на столе старых «Огоньков» номер с портретом К.Е. Ворошилова при полном параде, – подлец, интриган, хитрец и ворюга чужой славы. Это он вместе со своим дружком, дурнем до храбрости, Семкой Буденным, загубил товарищей моих боевых Гришку и Борьку, подведя под расстрел. Боялся, паразит, что они его сковырнут с незаконно занятого им героического революционного пьедестала.
Сказал, смачно плюнул в маршальское изображение и, скомкав лист, брезгливо бросил на пол.
– Так-то было дело! – произнес он, дыхнув при этом на всю комнату перегаром. И заметив недоуменный ребячий перегляд, неожиданно трезвым голосом заключил: – Запомните мои слова накрепко, потому что кроме меня вам о настоящей правде рассказать будет некому.
Когда вечером Венька передал услышанное от Глушненка маме, то в ответ получил испуганное предупреждение: «Никогда никому об этом не обмолвись ни словом, ни даже четвертью слова. И предупреди об этом всех бывших в тот раз у него ребят».
К счастью, никто из них об этой крамоле больше не напоминал. Видимо, и они были предупреждены своими родителями об исходившей от глушненковских откровений опасности. Кому охота ни с того ни с сего быть замешанным в нехорошую историю из-за пьяных бредней бывшего конармейца.
Глушненок общался с детишками обычно днем, когда его жена Елена Николаевна – тихая, маленького росточка и неприметная с виду женщина – была на работе. Этот недурной собой мужик, богатырского сложения, всегда, даже в жару, ходивший в черной кавказской бурке, в такого же цвета папахе с прицепленной красной звездочкой, и по трезвости резкий в суждениях и движениях, жену слушался беспрекословно, словно она, а не начдив была его командиром.
Если на гадости и подлости к окружающим Глушненок был не способен по мягкости характера, то на всякие фокусы, особенно по части доставания денег на выпивку, слыл великим мастаком.
В угловой подвальной комнате Венькиного дома жила пожилая еврейская пара вместе с взрослой незамужней дочерью. Кажется, у них еще был погибший на фронте сын. Но об этом они не распространялись. Не принято было. Люди переживали трагедии войны, молча и с достоинством. В доме никто их по имени-отчеству не называл, просто кликали по фамилии: его – Раяк, ее – Раячка.
И вот однажды, в воскресенье, Венька и Левка Каралик сидели на нижнем толстом ответвлении липы, росшей в центре тусовочной площадки, мирно о чем-то своем беседовали, болтая в такт словам ногами.
Лето, каникулы, за деревянным заборчиком в саду соседнего дома – пожар из цветов. Красота! Как вдруг, о ужас! Из распахнутого настежь кухонного подвального окна раздался разрывающий тишину истошный крик: «Ограбили, ограбили! Ой-ой, что мне теперь делать?»
– Кто украл? Что украли? – стали вразнобой раздаваться голоса высунувшихся из окон жильцов.
– Борщ! Полную кастрюлю с борщом! – запричитала Раячка. – Вот здесь он стоял готовый, в кастрюле на керогазе, томился. И нет его. Чем я теперь мужа с доченькой кормить буду?
– Подумаешь, борщ сперли, – раздался снисходительный голос соседки по подвалу дворничихи Айнетдиновой. – Новый сваришь.
– Как же, новый! – покрутив пальцем у виска, отреагировал на дворницкое замечание Левка. – Это для нее борщ – тьфу. Она свинину не ест. А для нас еды дня на три.
Ему, обрезанному больше по традиции, чем по вере, было и невдомек, что иудеям свинину также есть запрещено.
– Да мало кто чего не ест, – философски заметил Венька. – Мы вот тоже лягушек не едим, а французы их жрут, за ушами трещит. – И добавил: – Да и не на свинине он был вовсе, а на смальце. Когда на свинине, борщ по-другому пахнет.
События меж тем разворачивались стремительным образом. Не успели вопли обобранной Раячки смениться ее же причитаниями, как с конца переулка раздалось громкое пение известного марша, правда, с трудом узнаваемое из-за полного отсутствия слуха у исполнителя.
– Мы красные кавалеристы, – орал во все горло крепко поднабравшийся Глушненок, будучи, как всегда, при кавалеристском параде, держа в одной руке половник и размахивая им в такт песни, словно шашкой, а в другой – пустую кастрюлю с привязанной к ней болтающейся крышкой.
– Пропил, зараза, – заслышав песню, грозно возопила Раячка и, выскочив из подвала с чем-то сильно смахивающим на скалку, побежала к грабителю, который, завидев ее, надвигавшуюся со стремительностью атакующей конармейской лавы, припустился прочь со всех пьяных ног. И видит бог, только бурка спасла бравого кавалериста от стремительных фехтовальных выпадов рассвирепевшей женщины.
Иван Ильич всегда искал возможности пропустить рюмочку – за деньги или на халяву, уж как придется. Вот и в этот раз, учуяв аппетитный запах, донесшийся из подвала через раскрытые окна к нему в комнату, подумал: отчего не сходить с кастрюлей борща на Тишинский рынок и не предложить его в качестве обеда продавцам. Желающие обязательно найдутся, рассудил он, не раз, наблюдавший за тем, как они дружно раскупали к обеденному времени у снующих меж прилавками баб пирожки с «котятиной» и другую приготовленную ими домашнюю снедь. Тем более что не за дорого: рюмка за пару половников борща. Задумано – сделано.
Пробравшись незаметно в подвал и дождавшись, когда Раячка, убавив огонь в керогазе, уйдет к себе в комнату, он заскочил к ней на кухню, быстренько снял кастрюлю с подогрева и, завернув для сохранения тепла в предварительно отысканный дома, насквозь проеденный молью женин пуховый платок (не жалко выбросить), отправился на рынок.
Конфликт, впрочем, разрешился вполне благополучно. Когда разъяренная женщина ворвалась за Глушненком, спасавшимся от ее ударов, к нему в комнату, Елена Николаевна, подготовленная совместной жизнью с пьяницей ко всяким неожиданностям, мягко, без резкостей, усадила пострадавшую за стол. О чем они говорили, Венька с Левкой, сидевшие на ветке и наблюдавшие за происходящим в комнате через открытое настежь окно, из-за тихости разговора не слышали. Но поняли, что все обошлось миром, поскольку не более чем через пять минут Раячка, бормоча что-то под нос, спокойно ушла к себе. А еще через час, когда ребята, отобедав, вновь устроились на своем наблюдательном посту, с мужем и дочерью явилась к Глушненкам на обед. И было ужасно смешно смотреть на несколько протрезвевшего к тому моменту Ивана Ильича, тоскливо чмокающего губами, видя, как жена, разливая гостям по рюмкам столь желанный для него напиток, презрительно игнорировала все его на этот счет поползновения.
Или вот еще один смешной случай. У Глушненка жила маленькая собачка.
– Прицепилась, от самого магазина за мной трусила, – объясняла Елена Николаевна внезапное свое приобретение. – И так смотрела, будто сказать хотела: «Возьми меня к себе, иначе умру».
Приблудная сучка, незатейливо названная хозяйкой Жулькой, быстро прижилась на новом месте, отъелась, но оставалась настолько жалкой и неряшливой, что, несмотря на регулярные течки, ею брезговали все окрестные кобели, целыми днями слонявшиеся на улице с ошейниками, но без сопровождения своих владельцев. «Пусть на улице бегают, чем в комнате под ногами крутятся. Не потеряются. Захотят пожрать – домой дорогу быстренько найдут», – таким или примерно таким был ответ участковому, пытавшемуся навести хоть какой-то порядок в этом вопросе, поскольку у него на столе лежало не одно заявление от страдающих по собачьей вине граждан.
С Жулькой было иначе. Напуганная прежней бездомностью, она боялась оставаться одна и всегда исправно сопровождала Ивана Ильича во всех его пеших походах по пивным.
Однажды Глушненок вернулся из очередного своего похода в крепком подпитии с довеском в виде наполовину опустошенной бутылки, заткнутой, вместо пробки, туго свернутым из газетного обрывка жгутом. Любовно погладив ее, прежде чем поставить в буфет, он хитро посмотрел на оторопевшую жену и, с трудом стащив с себя сапоги, завалился спать.
– Откуда у тебя деньги на бутылку, пьянь тамбовская (почему тамбовская, ребята не понимали – Глушненок был родом из Литвы), – пыталась она, почуяв неладное, дознаться у засыпающего под действием винных паров мужа. – Где Жулька?
А чтоб слова ее быстрей воспринялись пьяной мужниной головой – изо всех своих женских сил звонко врезала ему по щеке.
– Прибежит. Нагуляется и прибежит, – бормотал в ответ полусонный муж, неловко пытаясь закрыть руками лицо.
Собака действительно вернулась, но поздно ночью, перебудив лаем всю коммуналку. Вернулась с чужим ошейником, юркнула в полуоткрытую Еленой Николаевной дверь и сразу, даже не попив воды, забилась под кровать, на которой мирно почивал Иван Ильич. А вечером следующего дня к ним постучался хозяин ошейника, которому Иван Ильич уступил свою собачку за бутылку «черноголовки» – самой дешевой водки, прозванной так из-за пробки, залитой черным сургучом, наперед вычислив, что его псинка при первой возможности обязательно прибежит домой.
Хитрость, однако, не удалась. Глушненок был личностью известной. Так что добыть его адрес не представляло труда. Вот и пришлось женушке заминать скандал деньгами на более дорогую «белоголовую» поллитровку, да еще с такой же четвертинкой.
На улицу Иван Ильич выходил не просто размять затекшие от долгого домашнего ничегонеделанья члены, а на промысел к двум пивным: ближайшей, располагавшейся при въезде с Пресни на Волков, и чуть дальней – у Тишинского рынка. Денег у него на выпивку не было – вся пенсия, до копеечки, находилась под надежной жениной охраной, не разжиться. Поэтому и топтался попеременно перед пивными: день у ближней, день у дальней, в надежде, что повезет пролететь на халяву. И кто бы удивлялся! По большей части ему это удавалось. Почти всегда отыскивалась какая-нибудь сердобольная компания, зазывавшая его к своему столику.
Взрослые дядьки, чудом выскочившие живыми из самой кровопролитной бойни в истории человечества, забежав в пивную «остограммиться», с удовольствием и одновременно с участливой снисходительностью, подмигивая друг другу, слушали рассказы бывшего буденовца о героизме конармейцев, недоступном нынешнему их племени, подливая и подливая, пока не упаивали его под завязку. Окрестные мальцы только того и ждали. Подскочат к вышедшему из пивной Глушненку и давай про кино говорить.
– Иван Ильич! Ты знаешь, в «Баррикадах» новый фильм начали показывать – «Гибель Орла». Ты его не видел? Пойдем? А…?
Находясь в крепком подпитии, Глушненок был исключительно сердоболен, и пацанью ничего не стоило склонить его на поход в один из ближайших к пивной кинотеатр: в «Баррикады» или «Смену».
Билетов Глушненок никогда не брал, да их у него никогда и не спрашивали.
– Проходи, Иван Ильич, проходи, – всегда с вежливой улыбкой сопровождали его билетеры, не заглядывая при этом под бесконечные по величине полы кавказской бурки, зная наперед, что под ними прячутся маленькие безбилетники. Да и зачем – на дневные сеансы зал никогда не заполнялся даже наполовину. Пусть посмотрят.
Благодаря Ивану Ильичу ребятам Венькиного двора удалось посмотреть множество американских фильмов, взятых, как было написано в начальных титрах, в качестве трофея.
Если в кино ребята пролезали с помощью благоволившего им закоренелого пьяницы, то в театр пробирались сами. Пока один отвлекал билетера нытьем: «Тетенька, ну, пожалуйста, пропусти. Денег нет на билет, а хочется», другой, маячивший за чьей-нибудь спиной, улучив момент, стремглав из-за нее выскакивал и юркал внутрь. Ну, а за ним, пользуясь секундной растерянностью на входе, прошмыгивал и второй. А вот в консерваторию ребят почти всегда пропускали без билета.
– Беги, слушай музыку, – пробормочет билетер в ответ на просящий взгляд юного меломана.
Если Глушненок был славен подвигами, совершаемыми вне родных стен, то Иван Михайлович Черкасов, Венькин сосед по квартире, будучи личностью, не менее колоритной, раскрывался главным образом по месту жительства.
Когда семья Эвенов вернулась в Москву из своих эвакуационных путешествий, от бабушкиной замечательной библиотеки осталось всего ничего – несколько томов из «Гимназии на дому». Уезжая в эвакуацию, бабушка доверила жене Черкасова, женщине глубоко порядочной, ключи для пригляда за комнатой, забыв про ее мужа.
– Пропил библиотеку подлец, – было первым маминым восклицанием, когда она, войдя в комнату, увидела пустые, покрытые пылью, книжные стеллажи. – Стащил у Ольги ключ и таскал по одной на рынок, пока нас не было.
– Где книги, – трясла она забывшегося в пьяном сне соседа при гробовом молчании всех остальных членов его семьи. Не добилась она вменяемого ответа и после, когда тот проспался. Бывший буденовец молчал, как партизан на допросе.
Командуя в своем буденовском прошлом пулеметчиками, собранными не то в роту, не то во взвод, он ужасно завидовал своему тезке Ивану Ильичу. И не только из-за более высокого у того звания, наград, но и его бухгалтерскому образованию, позволившему одно время, несмотря на беспробудное пьянство, поработать на мелкой, но хорошо оплачиваемой должности, в какой-то военно-строительной конторе, возводившей генеральские дачи. А поэтому, когда речь заходила в его присутствии о Глушненке, обязательно старался того принизить, называя себя отчего-то полковником, а своего бывшего начальника-сослуживца – мелким счетоводом.
Когда Венька вернулся из эвакуации в Москву, Черкасов, в отличие от Глушненка, пил уже поменьше: пенсию зажимали домашние, на халяву не подносили – не было глушненковской популярности. Но недаром говорят: «Голь на выдумки хитра», – пару раз в неделю ему все же удавалось поднабраться. И тогда в Вениной коммуналке начинались представления. Этому маленькому невзрачному человечку, с недоверчивой щелочкой глаз и пятнышком усиков на неаккуратно выбритом лице, нужен был размах.
Угостившись на стороне ста граммами, вполне для него достаточными, чтобы хорошенько закосеть, он, опираясь на коридорную стенку, подгребал к телефону, набирал первые попавшиеся на палец три или четыре цифры и грозным голосом старательно артикулировал в трубку одни и те же слова: «Клим (имелся в виду Ворошилов), с тобой говорит полковник Черкасов. В моей квартире проживает контрреволюционный элемент Ольга Семеновна Черкасова. Прошу выслать арестантский конвой». После чего он сам подвергался немедленному взятию под стражу со стороны своих детей.
Венька соседей не жаловал и часто выговаривал матери за ее общение с людьми, готовыми чуть, что бежать с доносом. После ареста Вениного отца в 1949 году они все, кроме сына Черкасова Володи и его жены Лели, живших в соседнем корпусе, перестали разговаривать с его матерью. Но охотно судачили по углам о якобы преступном семействе, поселившемся среди честных людей. И вот однажды, заслышав, как в соседней кухне в очередной раз перетирали косточки его отцу, вору и предателю, место которому в тюрьме, двенадцатилетний Венька полыхнул и, схватив топор для колки дров, с криком: «Порублю гадов!» – разогнал исходящих хулой соседок по комнатам.
Он ходил из конца в конец по коридору и никак не мог успокоиться, время от времени угрожающе стуча обухом по запертым дверям, из-за которых доносились испуганные вскрики.
На следующий день с его матерью долго беседовал участковый, которому по должности надо было отреагировать на выходку ее сына.
Веня хорошо запомнил этот разговор.
– Знаю, соседи не правы. Но и парень перебрал. Зачем за топор схватился? Покрыл бы матом, и дело с концом. За это я бы его лишь пожурил, а так обязан занести себе в кондуит. Тебе это надо? Мне – нет. У меня и так на столе целая куча всяких соседских заявлений друг на друга, разбора дожидаются. Не хватало, чтобы пришлось еще с твоим оболтусом разбираться. Надо, чтобы ты хотя бы извинилась перед ними за выходку сына, а я, со своей стороны, посоветую им рты поменьше раскрывать.
На том они и порешили. Участковый свое слово сдержал. Соседские разговоры о «преступном семействе, мешающем жить честному люду», прекратились. Что касается маминого извинения, то про него Веньке ничего не было известно.
Сын Черкасова Володя работал геологом, проводя по полгода в экспедиции, как у них называется, «в поле». Провоевав всю войну в разведке, он с несколькими боевыми орденами и двумя тяжелыми ранениями, в придачу к контузии, знал цену жизни. Поэтому всегда спокойно и с юмором реагировал на выходки отца. Если к фортелям старшего Черкасова Венькина мама относилась снисходительно, то с Володей и его женой дружила. Веньке особенно запомнилось празднование нового, 1950 года, который для семьи Эвенов начинался грустно. Денег не было (Борис Аркадьевич Эвен после быстрого над ним суда мотал срок в лагере, неподалеку от Москвы, работая в одной из шарашек). Поэтому к празднику, ни о каких разносолах и не мечталось. И каково же было Венькино удивление, когда он унюхал готовившегося на керогазе в латке гуся.
– Гусь? – спросил он маму, сглатывая слюну. – С яблоками?
– Именно, – ответила она ему, нежно притянув к себе. – Они думают, что если отца засадили, мы руки на себя наложим. Не дождутся, гады.
Мать старалась выглядеть сильной, веселой. Но Веня всем своим существом чувствовал, что на самом деле это не так, насколько ей сейчас тоскливо, тяжело и одиноко. Выдавали глаза – усталые, потерявшие всегдашний свой блеск. Он крепко к ней прижался и с детской серьезностью произнес:
– Подумаешь, Новый год без гостей! Нам и в одиночестве хорошо будет, и гуся больше достанется.
– Верно, – улыбнулась ему мама. – Пойдем на стол накрывать.
Гусь, красовавшийся на блюде в центре стола, выглядел на диво аппетитным. У окна, выходившего в палисадник, с пола и до потолка высилась наряженная елка – обязательный атрибут новогоднего праздника. Венина бабушка, твердая атеистка и верная ленинка, не считала ее в, отличие от однопартийцев, религиозным пережитком, а хороводы вокруг убранного дерева – вредной затеей. Поэтому всякий раз перед новогодним праздником доставляла внуку радость наряженным древом с подвешенными на колючих ветках подарках, которые надо было отыскать среди множества игрушек. Тех бабушкиных елок Веня не помнил из-за малости лет. А вот один из ее подарков – заводная машинка, правда, с перекрученной пружинкой, сохранилась и стояла под елкой рядом с ватным Дедом Морозом.
Они уже было расселись, как раздался стук в дверь.
– Кого это черти несут, – недовольно пробурчала Венина мама, но, открыв дверь, завизжала от неожиданного удовольствия.
– Надюха (мамина подруга еще с техникума, единственно не убоявшаяся якшаться с женой преступника)! Ты ж хотела у сестры отмечать?
– Хотела, но перерешила. Дай, думаю, без звонка нагряну неожиданно.
– Вот и хорошо, – радостно ответила ей Венина мама. – Проходи и садись к столу. Сейчас этот проклятый год провожать начнем.
А примерно через полчаса после курантов к ним пожаловал Володя Черкасов с Лелей.
Зная, что у Эвенов туго с деньгами, они принесли с собой порезанный белужий бок, буженину, тарелку с салатом из крабов и чекушку водки. Да и тетя Надя не с пустыми руками нагрянула, прихватила с собой торт «Наполеон» собственного изготовления и бутылку «Масандры». Взрослые пили за здоровье, за счастье, за Вениного отца, чтобы восторжествовала правда, и он встречал бы следующий Новый год, сидя во главе стола. Даже насчет Веньки не поскупились, плеснув ему, как взрослому, в бережно сохраненную мамой бабушкину маленькую рюмочку для ликера немного винца.
Всего было много и ужасно вкусного. И Венька, наевшись, кажется, на всю жизнь, когда уже глазам противно, отвалился от стола, не забыв прихватить для своей собачки, исходящей слюной у его ноги в ожидании подачки, кусок торта, который тут же незаметно скормил.
А в коридоре уже вовсю шло гуляние. Из патефона, стоящего на маленьком детском столике, слышались звуки «Брызг шампанского». Высыпавшие соседи и многочисленные гости обменивались впечатлениями, шутили, наливали за здравие из красовавшихся тут же на детском столике нескольких бутылок вина, чокались, закусывая дольками мандарина. Было весело. Венька и его ровесница, Валька-пампушка, дочка соседей Карчевских, живших от него через две комнаты, сидели на корточках в некотором отдалении, обмениваясь впечатлениями.
– Смотри, какую некрасивую девку Труба на Новый год к себе притащил, – обратила она внимание своего собеседника, показав пальцем на чуть стесняющуюся незнакомых людей девушку. – Не мог лучше найти.
– С ней легче, – стараясь показаться осведомленным в делах любовных, заметил ей Венька. – Труба знает, каких выбирать.
Колька Орлов, по прозвищу Труба, – громкий, бесшабашный парень, за что и получил во дворе свое прозвище, недавний дембель, проходил срочную, работал водителем на московской автобазе ВМФ. Жил он, вместе с матерью Прасковьей Михайловной и старшим братом, в комнате ровно напротив черкасовской и точно такой же по размеру. Работа у него была не пыльная – возил какого-то адмирала. Зарплата приличная, свободного времени уйма. Отсюда и дамочки. Что неделя, то новая.
– Тебе-то откуда знать? Тоже мне, ловелас, – парировала Валентина, блеснув перед Веней знанием иностранных терминов. – Небось, ни разу не целовался.
– Еще чего! Лизаться! – презрительно отреагировал Венька и вдруг резко сменил тему, заметив, как из приоткрывшейся двери черкасовской комнаты показалась бритая голова Ивана Михайловича.
– Валь, гляди, сейчас цирк будет.
Блеснув линзами очков и убедившись, что ей ничего не грозит, голова вытащила за собой все тело – босое, в застиранной гимнастерке и в кальсонах с развязанными штрипками. Плохо стоящее на ногах, оно никак не хотело слушать голову, сопротивлялось, желая отправиться обратно в постель. Однако голова жаждала иного. Заметив стоящую рядом с Венькиной матерью незнакомую женщину и убедившись, что та одна, без мужа, голова, не задумываясь, отдала еле передвигающимся ногам команду – вперед!
Придерживаясь за стену, чтоб не упасть, Иван Михайлович при всеобщем молчании подгреб к незнакомке. С трудом выдерживая вертикальное положение, он схватил ее руку, звучно поцеловал и, щелкнув босыми пятками, громко, под громовой хохот всего коридора отрекомендовался: «Полковник Черкасов. Разрешите пригласить вас на танец».
На этой пьяной потешной ноте и закончились общеквартирные новогодние гуляния. После того, как сопротивлявшегося папашу его дети с трудом уложили в постель, все поочередно принялись звонить друзьям, поздравлять, и затем потихоньку по одному разошлись по комнатам.
В принципе Черкасов, несмотря на некоторую шкодливость, выражавшуюся, в частности, в вывертывании кухонных лампочек ради экономии электроэнергии и пьяные заскоки, был человеком беззлобным, не способным на преднамеренные гадости, как, впрочем, и остальные буденовцы, которых по всему дому набиралось не более десятка. Все они вели обычную, ничем не примечательную жизнь пенсионеров, целиком зависящих от своих детей.
Отец Вальки-пампушки Василий Михайлович Карчевский был из таких, неприметных, хотя в гражданскую командовал кавалерийским эскадроном. Был тяжело ранен в ногу, оставшись на всю жизнь сильно хромым. Чтобы хоть как-то содержать семью (у Карчевского, кроме Вальки, были еще две старшие дочки), эскадронный подрабатывал к пенсии мелким ремонтом обуви. Его жена, Мария Петровна, задиристая казачка мощного телосложения, периодически шумно выговаривала мужу за бесплатную подбивку каблуков соседям. Васенька был человеком тихим, никогда не перечившим супруге, молча сносившим ее уничижительный по отношению к нему тон. На Вениной памяти он лишь один раз показал свой командирский характер. Стоя в коридоре среди своих выброшенных из комнаты вещей, он, побуревший от гнева, прокричал на всю квартиру в захлопнутую перед ним дверь: «Мария, если ты еще раз тронешь меня ногой, то я тебя не пожалею и отхлещу плеткой, как своего коня».
Кроме немногих семей бывших буденовцев, в доме ютилась самая разнообразная публика. В основном это были русские и украинцы, чуть разбавленные несколькими еврейскими семьями. Наиболее приметной среди них была Бенина семья. Не особенностями быта, а колоритностью главы семейства Исаака Каралика, заведующего табачным киоском на углу Пресни и Малой Грузинской улицы, – маленького человечка с большими, чуть на выкате, грустными от пережитого глазами.
Как-то зимним вечером, на пути домой после тренировки, Веня повстречал его у входа во двор, мирно беседующим с какими-то мужиками.
Завидев Веньку, с сумкой через плечо, из которой свешивалась одна из боксерских перчаток, Каралик, со свойственным ему любопытством, поинтересовался, что это такое болтается у него из сумки. Венька, не любивший трепаться о своих спортивных увлечениях, буркнул в ответ:
– Перчатка, – и затолкал ее по-быстрому обратно в сумку.
–  Какая перчатка? – продолжал любопытствовать Каралик.
– Да обычная, боксерская. Будто никогда не видели.
Он никогда такой не видел. Он, очевидно, вообще не знал, что есть спортивная драка в специальных перчатках под названием бокс.
– А их зимой можно носить? – доставал он вопросами Веньку. – Они теплые?
И взяв пару в руки, долго и пристально ее рассматривал, интересуясь по ходу:
– Зачем на ладони дырочки? Сквозь них проникает холодный воздух. Зачем на тыльной стороне кожаный жгут? Только мешает.
– Ну, берете? – нетерпеливо бросил ему Венька, начавший уже, было мерзнуть. – Продам задешево.
– Надо подумать, надо подумать, – пробормотал Каралик под громовой хохот стоявших рядом с ним мужиков.
История эта быстро разошлась по округе. И местная шантрапа долго прилюдно потешалась над этим наивным человеком. Был бы повод.
Пацаны его не любили, поскольку он, торговавший табачными изделиями и иными, как теперь говорят, сопутствующими товарами, в том числе и игральными картами, всегда скрупулезно соблюдал правила торговли и никогда не продавал ребятам ни того, ни другого. В этом плане он был весьма строг и требователен, в том числе и к своим детям, весьма охочим до карт. Кого застукает на месте преступления, тому и достанется, а более всего Левке. Что касается курения, то и тут для маленьких любителей подымить был полный атас. Увидит на улице паренька с папиросой, не важно, знакомый ему или нет, заставит выбросить не только ее – всю пачку. И не моги возмущаться, враз надает по шее.
Ребята, зная об этих его строгостях, если не могли незаметно ускользнуть, тотчас прятали горящие папиросы в рукав. А когда он проходил мимо, строили вдогонку всякие рожи.
– Папиросы-шнопельросы! – кричали они ему, после случая с Венькиными перчатками, на безопасном расстоянии, поскольку у Каралика была на редкость быстрая рука. – Есть к перчаткам боксерки, вместо белых тапочек. Как раз твоего размера.
Татар до войны не было. Они заселились сразу после победы, заняв освободившийся по разным, в том числе и печальным, причинам подвал.
Новоселы быстро вписались в жизнь типичного московского двора. Жены работали дворниками, мужья, вернувшиеся с фронта, – милиционерами. Правда, служба при погонах у большинства из них не задалась. Уже в самом начале 50-х годов их либо уволили, либо они уволились сами. Отчего это случилось, почему, Веньку абсолютно не интересовало.
Соня Айнетдинова, жена такого уволившегося из органов мента, – настоящего ее имени Венька не знал, во дворе ее кликали на русский манер Сонькой, – была бабой шумной, терпеть не могла ребячьих игр, от которых никакой пользы, кроме мусора. Как увидит гурьбу пацанов, так на них с метлой. Те в долгу не оставались, отвечая с безопасного расстояния на ее гневное «цугунган», что переводилось как «неверный», дразнилкой:
Крутится, вертится дворник с метлой,
Крутится, вертится по мостовой,
Крутится, вертится, хочет узнать,
Чья это лошадь успела насрать.
Надо сказать, что в те годы гужевой транспорт в Москве еще использовался: для перевозки мебели и всяких мелких грузов. Поэтому на дороге и во дворах время от времени попадались кучки навоза, которые дворникам приходилось убирать.
Этим: «цугунганом», с одной стороны, и исполняемой хором дразнилкой – с другой, все и заканчивалось. Дворничиха зла не держала. Всегда в белом, регулярно стираном фартуке она работала – любо-дорого смотреть. Причем безо всякой механизации – только метлой, совком и лопатой. Летом во дворе всегда было подметено – валяющегося окурка не увидишь. Зимой дорожки к подъездам от снега расчищены, песочком присыпаны (солью не пользовались), тротуары очищены от наледей до асфальта, чтоб люди не скользили. Хотя зимы в те годы в Москве были настоящими, без нынешнего хронического насморка, полными ослепительно белых снежных сугробов, с такими же белыми снежными наметами на ветках деревьев. Со дворов в таких переулках, как Волков, снег не убирали. В них стояли снеготаялки, которые ранней весной растапливали заготовленными на этот случай дровами.
К мужу Айнетдиновой Рашиду ребята относились очень хорошо и в его присутствии никогда ее не дразнили. И не потому, что боялись старшины милиции при форме и оружии. Он был человеком спокойным, ровным и никогда не повышал на них голоса. А еще, находясь в оцеплении у стадиона «Динамо» во время футбольных матчей на первенство страны, особенно между командами ЦСКА, «Спартак», московское «Динамо», всегда пропускал знакомых ему мальчишек на восточную трибуну – поболеть за любимую команду. Надо было только подойти к нему часика за полтора до начала матча, до установки милицейского оцепления вокруг стадиона на случай регулярно случавшегося при играх этих трех московских команд прорывов ретивых болельщиков. Поэтому все они сильно горевали, когда Рашида уволили из милиции.