исьма из прошлого, мысли о будущем,
Набережные Челны
2005
Александр Околеснов. Два билета на Париж. Документальная повесть. Письма из прошлого, мысли о будущем, –
Набережные Челны: Издательский дом “Стрежень”, 2005. – 436 с.
Иллюстрации автора.
© Околёснов А. А., 2005 г.
Часть I
ПОЛУОСТРОВ
“Две области – сияния
и тьмы –
Исследовать равно
стремимся мы…”
Е. Баратынский.
ПРОЛОГ
Когда я родился, первое, что я услышал от тех, кто принимал роды: зачем тебе это нужно? Этот вопрос сначала меня напугал, а потом озадачил. Девять месяцев, находясь в невесомости, я летал в космическом пространстве, приобретая все больше и больше сил. Изучая телом пространство вокруг себя, я однажды пришел к мысли, что это не космос, а всего лишь временное жилище, что в этом жилище тесно, и чтобы получать новые наслаждения от познания и снова летать, необходимо приобрести нечто необычное, не похожее на черный океан. Мне захотелось открыть глаза, ухватиться за что-нибудь руками, выпрямить спину и разогнуть колени. Мне уже не нравилось хаотичное движение в ограниченном пространстве, но хотелось ощущения определенности в движении, чтобы это движение было осмысленным и направленным, чтобы построенная кем-то конструкция моего тела как разумное целое, перемещаясь в пространстве и во времени, являлась бы частью еще большей жизни.
Когда я родился, мир напугал меня обилием белого цвета. Там, в абсолютной темноте, мне виделось такое многообразие света и цвета, что первый день пребывания на земле меня страшно разочаровал. Мне было трудно дышать от огромного количества воздуха. Я ощущал свой вес и то, с какой невероятной силой меня давило к земле. Я старался освободиться от этой тяжести, размахивая руками и ногами, и успокоился лишь тогда, когда белое пятно обернулось вокруг меня, сжало со всех сторон, распределив тяжесть земли по всему телу. Потом я с жадностью припал к чему-то теплому и сладкому. Тогда я почувствовал, что мир, который покинул я, снова со мной, что познания его мною продолжаются. Что именно этот мир откроет мне значение происходящего вокруг меня, чтобы я с неутомимым упорством и постоянством, любопытством и удивлением тянулся к величию звуков, радости красок, тонкости запахов и постижению истины.
АРГАМАКОВО
Пятеро детей было у Максима и Аксиньи Акалёсновых. Две дочки — Ганя и Дарья, и трое сыновей — Егор, Митя и третий, о котором Акалёсновы никогда никому не рассказывали, не вспоминали даже его имени. До Октябрьского переворота семнадцатого года он работал у помещиков Шибаевых и в Великую смуту исчез вместе со своими хозяевами. Дарья — моя бабушка по матери — младшей была. Все родом из Аргамакова, что в десяти километрах от поселка Лермонтово Пензенской области.
Акалёсновы из зажиточных крестьян. Два дома было у них. Две лошади. Большое подворье. Небольшая мельница на запруженной речке. Ту речку до сих пор Акалёсновой зовут.
В начале двадцатых годов прошлого столетия, спасаясь от голода и террора, подались на юг в Баку сначала Егор, а следом за ним и Дарья. Егор был кузнецом. Профессия по тем временам и почетная, и престижная. Веселым он был. Большого роста, белокурый. Чисто российский парень. Моя мать любила его.
Дмитрий всю жизнь лесником проработал. И с белыми, и с красными мог найти общий язык. Но больше дружил с татарами, за что не любили его в деревне.
В двадцать восьмом году Егор написал Дмитрию письмо, чтоб тот приехал погостить, а если, мол, понравится, то, может, и остался бы. Сутки поездом добирался Дмитрий от Чембара (Белинского) до Москвы, и трое от Москвы до Баку. Егор жил в двадцати километрах от Баку. В Сабунчах. Там работал он на механическом заводе. В год, когда приехал Дмитрий, только пустили электричку. Она ходила от Баку до Сабунчей. Так и называлась она — Сабунчинка. То ли не было денег у Дмитрия, то ли от своей природной скупости, только решил он от Баку до Сабунчей пешком добираться. По дороге его ограбили и раздели. Пришел к брату в одних подштанниках.
Всю жизнь потом вспоминал Дмитрий эту поездку, и сколько Егор ни звал его, так больше в Баку ни разу и не приехал.
Я держу фотографию, на которой Дмитрий и Дарья сидят на лавочке у плетня. Разглядываю Дмитрия. Пытаюсь представить его молодым, но не получается. Коротко остриженные седые волосы цвета талька, злые с прищуром глаза, крепко сжатые узкие губы. В конце пятидесятых мы всей семьей — я, мать, бабушка, сестры Эмма и Севиль — приезжали к нему в Аргамаково погостить. Видели мы его редко, жил он все время на кордоне. Домой приходил взять хлеба да патронов для ружья. Ходил по комнате насупившись, опустив голову, что-то бубнил под нос. Вроде вертятся тут под ногами. Больше от него не слышал я ни слова.
Часто рассказывала мне мать, как в начале Великой отечественной войны приехали они вместе с бабой Дарьей в Аргамаково. Бабушка устроилась работать на ферму дояркой, а мать пасла колхозное стадо. В Великую Отечественную в деревне люди пухли от голоду, а у Дмитрия и мед, и хлеб, и брага по праздникам. Дмитрий жить в дом не пустил. Жили в старом сарае, где хранились сено, разбитая телега, упряжь для лошади и все то, что обычно там хранится, когда выбросить жалко, а дома лишь место занимает.
Но скоро наступили холода. Теплой одежды не было, там, на юге, ее обменяли на хлеб. Все, что валялось в сарае из тряпок, напяливали на себя. Видя их бедственное положение, председатель колхоза разрешил открыть покинутый заколоченный дом. Но топить было нечем. Дрова стоили больших денег, а их в колхозе не давали. Работали за трудодни, а когда их получишь? Только на следующий год. Есть нечего. Изредка Дмитрий давал миску муки. Смешивали ее с лебедой, добавляли жмых. Напечешь лепешек, посыплешь их конопляными семечками — вкуснее, кажется, и нет ничего.
Вспоминала мать: как-то летом, когда пасла стадо, объелась зерном зеленой ржи. Погоняя коров на ферму, упала возле дома Дмитрия вся зеленая. Живот набух, стал твердым, будто чурбан проглотила. Увидал такое Дмитрий, испугался: что люди подумают? Сам в достатке живет, а племянница с голоду померла. В дом принес. Стал по полу катать, словно куль, дерьмом набитый. Лежала мать потом в жиже и охала. Ничего, выжила.
До трудодней так и не дотянули. Весной вернулись в Баку.
Бабу Дарью по приезде посадили в тюрьму за прогулы. Мать же вернулась в заводское училище. Дали ей там новое обмундирование. Башмаки тоже дали. Только на левую ногу советский, а на правую, на два размера больше, — американский.
В ФЗУ (фабрично-заводское училище) было хорошо. Хоть учиться приходилось, стоя за станком по двенадцать часов, но зато кормили. Супы всякие давали. То, что оставалось на столах, мать собирала и носила Дарье в тюрьму.
Работала моя мать тогда на Кишлинском машиностроительном заводе. Было ей двенадцать лет. На этом же заводе после окончания техникума и я работал. Сначала газорезчиком, потом инженером инструментального хозяйства. В войну это был завод по ремонту танков. Здесь же выпускали снаряды для минометов и пушек. На токарном станке мама вытачивала корпуса для этих снарядов.
Этот завод сыграл в моей судьбе не последнюю роль. Двор наш находился напротив, через дорогу. Много наших пацанов начинало свой трудовой путь на этом заводе.
МАРДАКЯНЫ
В сорока километрах от Баку, на побережье Каспийского моря, в старом дворянском особняке был военный госпиталь. Мать и баба Дарья работали здесь. Здесь же они и жили. В сорок восьмом году после землетрясения в Ашхабаде оттуда в Мардакяны переправили партию раненых участников Великой Отечественной войны. Среди них был и мой будущий отец. Ходить он не мог после полученного в войну ранения. Привезли его на носилках. Дом, в котором он жил в Ашхабаде, рухнул после первого же толчка. Был он старой кирпичной постройки. Дед мой и отец не получили даже царапины. Из Ашхабада в Баку после землетрясения прибыло много пострадавших. Размещали их в госпиталях и больницах. Детей — в интернатах и детских садах.
Историю моего рождения мать всю жизнь от меня скрывала. Ни об отце, ни о его ближайших родственниках, как бы я ни просил ее, она ничего не рассказывала. Знаю только, что пролежал отец в госпитале год. Через год за ним приехали его мать и двое старших братьев. Мой отец и его мать умоляли ехать с ними. Обещали, что будет у них хорошо. А братья обещали построить дом для молодых. Но баба Дарья наотрез отказалась ехать. А бросить ее мать не смогла. Уезжая, отец плакал, а потом еще долго писал матери письма. Это было в сорок восьмом, а в сорок девятом родился я. В этом же году мать, Дарья и маленький я перебрались из Мардакян в Баку в общежитие Кишлинского завода, потому что жить с ребенком в госпитале не разрешили.
В пятьдесят втором мать вышла замуж за Алишку, осужденного и «вольнохожденца», который работал в гараже, что находился рядом с нашим домом. Через год родилась моя сестра Эмма. В том же году мать получила из Ашхабада письмо, из которого узнала, что отец мой умер в госпитале в городе Куйбышеве. Его похоронили на городском кладбище в одном ряду с солдатами, которые умирали здесь от ран, полученных на фронте в 41–45 годах.
Мать говорила мне, что всегда жалела о своем отказе тогда ехать с отцом на его родину. Но я ей не верил. Быть молодой женой лежачего больного — вряд ли это было ей под силу, хотя она у нас не слабая женщина.
ДЕЛОВОЙ ДВОР
Мое детство началось с того, что, играя в песочнице, я обидел мальчика, которому было столько же, сколько и мне. Я ударил его детской лопаткой. Ударил так сильно, что у того над бровью потекла кровь. Мне до сих пор жаль его. Я не помню его лица. Я никогда его в своей жизни больше не видел, но тот проступок помню всю жизнь.
Было мне тогда два года, и я никогда бы не вспомнил о нем и не знал бы, с чего началось мое детство, если бы тот мальчик не бросил мне песок в глаза.
В то время мы жили в Баку на Московском проспекте (Балаханское шоссе), дом 90, в Деловом дворе.
Это была заводская окраина. Два длинных барака с плоскими в южном стиле крышами, покрытыми киром (смесь гудрона, песка и мазута), стояли друг против друга. Окна одного барака смотрели на территорию овощной базы, а другого — на территорию гаража стройуправления. Оба барака торцами выходили на оживленную трассу, которая соединяла центр города с Апшеронским полуостровом. Через дорогу — Кишлинский машиностроительный завод. Изготавливали на нем оборудование для нефтяных промыслов. Наш дом в войну был конюшней гужевого транспорта, принадлежащей заводу. Потом бараки переделали в заводское общежитие, а после отдали ЖЭКу.
Шоссе напоминало “дорогу жизни”. Что только ни везли в ту и другую сторону! В сторону полуострова везли станки, сельхозоборудование, цемент, качалки для нефтяных промыслов, яхты без мачт, катера, лес. Обратно — овощи, коров на мясокомбинат, тюки шерсти, хлопок.
В разгар курортного сезона автобусы вывозили из города на полуостров детвору в пионерские лагеря, отдыхающих в санатории и дома отдыха.
Иногда движение на дороге перекрывали. Тогда почти все с нашего двора, и стар и млад, выбегали к дороге посмотреть на чудо: автомобили черные “Чайки” в сопровождении эскорта мотоциклистов везли на встречу руководителей страны всех рангов. Кортеж проносился стремительно, а мы с сожалением, что никого не сумели разглядеть, понуро возвращались во двор. А какое счастье было бы дотронуться хотя бы раз до крыла этой удивительной “Чайки”!
Противоположными торцами бараки примыкали к забору бисквитной фабрики.
Двор наш со всех сторон окружали предприятия. Если забраться на крышу и, встав лицом к северу, медленно поворачиваться вокруг своей оси, можно увидеть: Кишлинский машиностроительный, завод Мусабекова, винный завод, завод фаянсовой посуды, бисквитную фабрику, маргариновый завод, мясокомбинат, овощную базу, завод счетных машин и опять Кишлинский.
Не было ни одного предприятия, которого бы мы, мальчишки, не облазили. Мы видели, как льется из ковша расплавленный металл, как лепят тарелки, как разливают вино в бутылки. Как пекутся торты и пирожные, как в огромных чанах, врытых в землю, солят пикули, и еще многое из того, что другим мальчишкам, живущим в центре города, даже в кино не показывали.
Но более всего нас манили запахи бисквитной фабрики. Запахи тортов, печенья, сгущенного молока, крема, шоколада и кофе. Этот букет запахов не давал нам ночью спать спокойно. Особенно когда легкий ветерок гнал эти запахи в сторону двора. Тогда фабрика казалась нам огромным тортом величиной с футбольное поле.
Был на этой фабрике нами любимый таинственный уголок. Лежали здесь горы десятилитровых оцинкованных банок из-под сгущенного молока и меланжа, отработанные транспортерные ленты, металлические сетки, старые электрокары и много другого добра в этом роде. Среди этой груды утиля стояло небольшое здание, в торце которого была большая двухстворчатая деревянная дверь. Дверь эта никогда не запиралась. Она вела в помещение, напоминающее бакалейную лавку с лабазами. Вдоль стен стояли деревянные ящики, которые до самого верха были заполнены обломками печенья. Комната эта была как бы нашей бесплатной кондитерской.
По бетонному полу комнаты бегали здоровенные крысы, которые не боялись нас, когда мы в нее входили, а завидя нас, лениво расползались по щелям. Мы, прогнав их палками, подымали крышки ящиков и наедались обломками печенья до тошноты. Наевшись, брали банку из-под сгущенного молока величиной с ведро, наполняли ее до краев и несли угощение во двор своим младшим товарищам. Но сначала нужно было по груде металлолома взобраться на крышу гаража, по ней пройти до забора, который отделял гараж от фабрики, потом босиком по каменному забору, утыканному стеклами, преодолеть путь до крыши нашего дома и, сбросив банки вниз, спуститься по сараюшкам во двор. Я с гордостью признаюсь, что за все время наших вылазок никто ни с крыши, ни с забора ни разу не свалился.
Из взрослых, кто работал поблизости от “нашей кондитерской”, никто нас не гонял, наоборот, поймав кого-то за руку, совали за пазуху еще не остывшую пачку печенья. Пачка приятно грела живот, отчего есть ее почему-то не хотелось.
Было это в начале шестидесятых, когда в стране было много космических летательных аппаратов и мало хлеба в магазинах.
Среди заводов и фабрик наш двор не был одинок. Через шоссе, слева от Кишлинского завода, — двор моей юности Старый парк. Рядом с шинным заводом — поселок Двести пятый. Напротив фаянсового — Сорок резервуаров, за овощной базой — Кирпичный двор и Больничный двор. Нет предела человеческой фантазии. У нашего двора было особое название: Деловой двор. А интеллигентный Старый парк дразнил нас “деловушниками”. Было у него и другое название — “сучий двор”, которое дали ему те, кто приходил сюда к нелегальным проституткам, коих в нашем дворе было немало. Это обидное клеймо тяжелым бременем поселилось в моей душе. Когда меня спрашивали, где я живу, я уклонялся от прямого ответа и говорил, что живу либо в Старом парке, либо в поселке Двести пятом.
Между дворами особой вражды не было. Жили относительно дружно. Вместе играли целыми днями в футбол, строили плоты на озере из старых железнодорожных шпал, таскали бракованные тарелки с фаянсового завода, когда они были в стране в дефиците, и совершали “экскурсии” по близлежащим производственным объектам.
В нашем дворе проживали в основном русские. Из Краснодара, Саратова, Читы, Уфы. Кто-то бежал от немца, кто-то от голодухи. В войну в Закавказье можно было выжить. Жили дружно, почти без драк и скандалов. Всем двором справляли христианские праздники: Пасху, Родительское. По праздникам собирались в доме то у одного, то у другого. Пели российские застольные песни.
В двух бараках было семьдесят две квартиры. Наша была шестьдесят седьмая. По вечерам, когда раскаленное солнце пряталось за крыши овощной базы, а горячий, словно сковорода на плите, асфальт начинал остывать, во двор со своими стульчиками, скамейками, табуретками выползало взрослое население и рассаживалось кучками, чтобы поиграть в лото, домино, покер и другие азартные игры. “Элита” собиралась под виноградной лозой Изотовых. Мальчишки носились на деревянных самокатах, которые страшно гремели, и старики гоняли детвору из одного конца двора в другой.
Трудно сейчас понять, как такое количество народа умещалось во дворе, площадь которого была чуть больше площади волейбольной площадки. Старики со стульями, дети с самокатами, взрослые с мотоциклами. Умудрялись еще натягивать волейбольную сетку между домами от одного зарешеченного окна до другого. А если мяч попадал в кучку стариков, то обратно, как правило, долго не возвращался.
Были и танцы под радиолу, и песни блатные под гитару. А мы, малышня, сидели притихшие в сторонке и с завистью поглядывали на парней и девчонок, что были старше нас по возрасту. Они были взрослыми.
Женька Евтеев, кучерявый голубоглазый красавец, тот, который на гитаре играл, уже водил машину. Генка Чичков и Вовка Тришкин работали на Кишлинском. Витьке Шибаеву в армию скоро. Витька Волков, круглый, как булка, сосед, устроился столяром на стройбазу. Юрка Изотов, широкоплечий, похожий на цыгана задира-парень, и зимой и летом ходивший с обнаженным торсом, как будто нарочно выставляя свои мускулы напоказ, уже отслужил. Были еще два брата-погодки: Лева и Вова Федоровичи. Скромные евреи. Оба страстные охотники и рыболовы.
Среди девчонок поколения сороковых я помню только Шуру Тришкину. Сестру Володи Тришкина. Стройная и красивая девушка. В детстве я был влюблен в ее младшую сестру Любу. Голубоглазую и курносую, с веснушчатым лицом и двумя косичками-хвостиками. Мы учились с ней в одной школе и сидели за одной партой до третьего класса. В четвертом я стал стесняться своих чувств и пересел на последнюю.
То поколение сороковых жило своей жизнью и нас в свой мир не пускало. Но какие-то светлые чувства от мимолетного общения с ними покоятся во мне до сих пор. Мы, следующее поколение, во многом старались быть похожими на них. Их игры доставались нам по наследству. Их умение держаться с достоинством, не хныкать приводило нас в восторг.
В нашем заводском захолустье не было писателей, художников или летчиков. Это были дворы обыкновенных работяг, вдов и одиноких женщин. Много всякого сброда ходило к нам. Много камней летело в их сторону.
Жили в нашем дворе, как и во всех, наверное, люди добрые и злые, тихие и шутники, открытые и хитрые. Одни носили имена, другие просто “кликухи”. К примеру: Колька Тряпичные Ноги. Невысокого роста мужичок с кривыми ногами, как у кавалериста. Редко ходил трезвым, но часто с гармошкой, распевая похабные частушки. Правда, жена его не давала муженьку разгуляться в полную силу. Колька не упирался, когда жена тащила его за шиворот домой, держа в одной руке мужа, в другой его гармонь. Казалось, другой ласки от жены он и не видал никогда. А дома он садился на табурет возле открытого во двор окна и продолжал горланить дальше.
Галя Шалман, соседка его по подъезду, мужеподобная женщина, если ходила за водой, ведра в ее руках казались игрушечными. В эту же компанию входила Ленка Походудела. Была еще Ленка Расписная. Это прозвище она получила за “шедевры”, которыми было разукрашено ее тело. Лидка Зубатая — ее подруга, эротичная женщина с огромным бюстом и тощими ногами . У нее было столько мужей, что по именам она всех уж и не помнила. Хоть они и позорили “наш советский образ жизни”, однако зла во дворе никому не чинили.
По части зла у нас была Лошадиная Голова, тощая, словно Яга, армянка с огромным носом и выпученными глазами. Вытянутое лицо ее действительно напоминало лошадиную голову. Все знали, что она была внештатным сотрудником ОБХСС. Возле ее дверей и окон народ не собирался. Старики никогда не садились в тень, которая падала от ее стены.
Был и свой весельчак дядя Павел. Вернулся он с фронта без ноги. Ходил вприпрыжку, опираясь на один костыль. Любил поболтать, побалагурить. Пьяным бывал редко, только по праздникам. Пел частушки, приплясывая на одной ноге и размахивая костылем. Мальчишки любили его за рассказы о войне. О себе он рассказывал редко. Никто никогда не видел его наград. Он их не носил ни в будни, ни в праздники. Лишь однажды сын его Борька принес большую коробку из-под конфет, раскрыл и показал нам потускневшие награды своего отца. Их было много, и все разные. Мы даже не успели в руках подержать. Борис захлопнул коробку и помчался домой, чтобы побыстрей спрятать ее. В то время многие фронтовики не носили наград. Самой большой наградой для них было то, что они вернулись живыми. “Настоящие герои остались там, на поле боя, — говорил дядя Павел. — А мы — самые великие должники и грешники на земле”.
Судьба его сложилась трагично. Получил он машину от райсобеса. Инвалидную коляску с мотором. Взрослые ребята помогли построить для нее во дворе небольшой сарай. Через год, когда он выезжал со двора на шоссе, на него налетел грузовик. Хоронили дядю Павла всем двором от мала до велика. Четыре года войны. Прошел он от Сталинграда до Праги, а погиб дома.
Этот путь от ворот двора через шоссе для многих наших жильцов был последним. Четверо детей и пятеро взрослых погибло под колесами автомашин, трамвая, грузового поезда, пути которых пересекались недалеко от наших ворот.
Лидером среди нас был средний сын дяди Павла Вовка, по прозвищу Манюня. Во всех наших военных играх он был командиром. Ни умом, ни силой он от нас не отличался, но все тянулись к нему. Учился в школе он плохо и первым из нас пошел работать. Влияние его на ребят особенно укрепилось, когда он в поле за бисквитной фабрикой нашел револьвер. Наган был ржавым и барабан не вращался, но находка произвела на нас, пацанов, ошеломляющий эффект. Иногда Манюня давал нам его подержать, но за это просил несколько печений или конфет, у кого они имелись. На худой конец хлеба или вареной картошки. Мы с радостью отдавали ему все, что у нас было, и с трепетом принимали из его рук оружие. Когда я впервые взял в руки наган, я удивился, каким он был тяжелым.
Однажды Манюня принес наган в школу. Учитель его увидел и отнял наган. В кабинете директора школы уже имелась коллекция из предметов, которые Манюня приносил в класс, но оружие — это было уж слишком. Собрали экстренное заседание педсовета. Затем классное собрание. По школе поползли слухи, что Володька Изотов хотел застрелить учителя по физике Евгения Федоровича.
Гарник Самсонович, директор школы, высокого роста отставной майор, требовал исключения Изотова из школы. Но окончилось все еще одним “последним” предупреждением.
О потере оружия мы долго горевали. Даже строили планы, как забраться в кабинет директора и выкрасть из шкафа наган. Осуществить планы так и не удалось. Директора школы все боялись.
АРГУН
Где-то я читал, что память о детстве состоит из определенных запахов. Я помню запахи спелой айвы, преющей сливы на земле. Запахи мяты и крапивы по берегам арыков, которые протекали сквозь старые заросшие сады.
Это было в селе Предгорном в тридцати километрах от Грозного. Деревня стояла в пойме реки Аргун и напоминала райский уголок. Была она когда-то чечено-ингушской, но в войну аборигенов выслали, и теперь в их домах поселились русские семьи. Жили они с опаской и по ночам запирались на несколько засовов. В Предгорном Аргун разливался на многочисленные рукава. Село было сплошь изрезано арыками, ручьями и небольшими речушками. Они текли, огибая дома и пробиваясь или подныривая под хозяйские заборы и плетни. Текли сквозь старые фруктовые сады, наполняя их влагой и прохладой.
Мы строили на речушках деревянные мельницы и с упоением наблюдали, как они вертятся. В жару, плавая в ручье, подныривали под забор, переплывая из одного сада в другой. Посинев от холода, выползали на травку, где сквозь кроны фруктовых деревьев пробивались столбы горячего солнечного света. Ползая по траве, подбирали переспевшие сливы, яблоки, терн и ели до боли в животе. Потом садились на край зеленого ковра и, свесив ноги в прохладную воду, смотрели, как спелые яблоки, словно корабли, проплывали мимо, прятались под склонившимися над речушкой кустами.
Аргун — своенравная река. Словно масло в жару, таял на ее излучинах высокий берег. Пологий берег был усыпан галькой и валунами, принесенными весенними селями. Пройдя вверх по течению, мы бросались в воды Аргуна, и тот бережно, словно пушинки, нес нас мимо деревни. Сейчас я с содроганием вспоминаю это, ведь плавать я тогда совсем не умел. Было это так давно, что вспомнить страшно. Но эта светлая картинка навсегда сохранилась в моем сознании.
Мы с бабой Дарьей жили в сельском клубе в помещении кассы, откуда раньше продавали билеты в кино или на концерт. Это была длинная узкая комната с высоким потолком. Стояли одна кровать, шкаф для белья и тумбочка. Единственное окно, которое было чуть меньше ширины комнаты, выходило в сад. Пузо печки-голландки выпячивалось из стены и занимало значительную часть помещения. Вход был со стороны фойе, где перед праздниками на больших красных полотнищах художники писали лозунги. Иногда оттуда просачивались запахи свежей гуаши и масляных красок.
Дарья работала уборщицей в клубе. Была она и строгой, и грубой одновременно. Но меня любила. Я ее тоже, как мог. Вместе с ней по берегу Аргуна мы собирали перья и пух домашних птиц. Дарья мыла пух, высушивала его на солнце и делала подушки, которые по воскресеньям возила продавать на рынок в Грозный. Иногда среди камней мы находили утиные или гусиные яйца. Это добавляло радости в наш пуховой промысел.
В конце лета приехала мама. Начались хождения по гостям. Одно из таких хождений мне хорошо запомнилось.
Во дворе дома, куда мы пришли, паслась стреноженная лошадь. Подойдя к ней сзади, я хлестнул ее прутиком по ногам, сказав: “Но-о!”. Лошадь дернулась и лягнула копытами, которые просвистели слева и справа от моих ушей. Мать, увидев эту сцену, чуть не упала в обморок. Меня не била. Подбежав, схватила на руки и тихо заплакала.
Гостила она недолго и вскоре уехала.
Зима в Предгорном была теплая, мягкая. Почти до января не замерзали протоки.
Бегали с мальчишками за розвальнями. Примостившись сзади на концах полозьев, катались из одного конца деревни в другой. Тридцать первого декабря в клубе было организовано большое новогоднее представление. Огромная разукрашенная елка стояла посреди зала. На сцене выступала местная художественная самодеятельность. Показывали спектакль. А затем пел хор. Пели русские народные песни. Показывали народные танцы. Один танцор так растанцевался, кружась на одной ноге, что от него пыль столбом поднялась. После концерта кресла сдвинули, и начался новогодний бал для взрослых.
Засыпал я в нашей коморке под грохот духового оркестра. Было тепло и сладко. Под моей подушкой лежала картонная позолоченная звезда, подаренная мне Дедом Морозом.
Друзей той поры я помню только силуэты. Было их много. Носились мы по клубу, как оглашенные. Когда же я оставался один, смотрел, как художник старательно выписывал огромные буквы на красном полотнище.
Играя однажды в прятки, я спрятался за пожарным щитом. Щит был только прислонен к стене. Огнетушители, только что покрашенные, висели на нем. Выползая из своего укрытия, я его уронил. Огнетушители сработали и начали поливать фойе клуба отвратительной рыжей пеной. Попало же мне за это от Дарьи.
Эта зима была недолгой. В мае мы уже бегали по садам босиком. Но в это лето погулять вволю мне не удалось. Проткнул себе ногу насквозь ржавой проволокой. Целый месяц бабушка носила меня на себе в больницу на уколы.
Приехала мама с сестрой Эммой. Сестре только исполнилось два года. Была она маленькая, смуглая, с черными кучеряшками. Я ее сразу полюбил.
Мама прожила в Предгорном почти все лето. Работала на строительстве новой дороги, которую прокладывали в горы. Когда зажила нога, я стал носить ей в обед молоко и свежий хлеб из пекарни. В селе была своя пекарня, и мне нравилось ходить туда потому, что на все село от нее шел запах свежей выпечки, дрожжей и цветущих подсолнухов. Попросту говоря, потому, что она вкусно пахла, особенно зимой, когда эти запахи смешивались с запахом свежих колотых дров и угля.
Это лето в Предгорном пролетело быстро. Мама уговорила Дарью вернуться в Баку. Через год я должен был идти в школу.
Детство мое не было беззаботным и радостным. Четыре года я тяжело болел, и Предгорное для меня было тем уголком, в который, как мне казалось, я попал по счастливому билету.
Последний запах, который остался как воспоминание о Предгорном, это запах мазута и пыльной дороги. Грунтовые дороги там посыпали щебенкой и поливали мазутом. В смеси с пылью и дробленым камнем получалось своеобразное покрытие. По такой дороге мы ехали в Грозный на железнодорожный вокзал. Шины “газика” долго шлепали по липкому покрытию, словно мы переезжали вброд речку и никак не могли переехать.
ПОСЕЛОК МОНТИНА
Посреди нашей комнаты мама поставила белый табурет. Водрузив меня на него, стала наряжать в школу. Школьная форма, которую она привезла из Москвы, шуршала и гнулась, словно картон. Вдобавок ко всему она еще и кололась, и все тело мое не хотело принимать эту амуницию. Нахлобучив мне на голову форменную фуражку и всучив в руки новенький портфель, в котором лежал один-единственный букварь, мама стала меня разглядывать. Похоже, она была недовольна моим внешним видом. Форма была куплена на вырост и сидела на мне, как на колу.
Выйдя в общий коридор, постучались в квартиру Тришкиных. Мое детское сердечко екнуло, когда я услышал легкие шаги. В дверях стояла девочка-ромашка. Белый фартучек и два огромных банта в косичках светились в темном дверном проеме. Родители вручили нам первоклассницу, и мы помчались на автобусную остановку.
Заводской автобус, который стоял на площадке у административного здания КМЗ, забирал детвору нашего двора, чтобы отвезти в школу. Ждали только нас. Усевшись у окна, я уже забыл и про свою форму, и про девочку-ромашку — Любу Тришкину.
За окном мелькали деревья. Огромный самолет, прогудев над нами, шел на посадку. Остановились у железнодорожного переезда. Тяжело отстучав колесами, прошел нефтеналивной состав. На переезде нас слегка потрясло, и детская компания оживилась. Железнодорожных путей на переезде было много, и все весело гоготали, когда наш автобус переваливался с боку на бок, преодолевая очередное препятствие.
Вот и поселок Монтина. Отсюда начинался город. Здесь ходили трамваи, а высокие дома времен первых послевоенных пятилеток подчеркивали относительное благополучие горожан. Мне всегда казалось, что в этих домах живут особенные, не доступные моему детскому воображению люди. Казалось, что живут они другой, более интересной, чем наше бытие, жизнью. Что они выше нас ростом, никогда не болеют. Что это те, которых показывают в кино, про которых пишут книжки.
Автобус остановился возле металлического забора нашей школы. Старое серое каменное четырехэтажное здание вводило меня в трепет своей строгостью.
Обойдя его с левой стороны, мы очутились в просторном школьном дворе. Детвору разбили по классам, построили парами. Когда из репродуктора зазвучал Гимн Советского Союза, все смолкли. Кто-то из учителей произнес торжественную речь. Стали разводить по классам. Началась суета. Мама где-то потерялась. Я держал Любу за руку, боясь, что нас разведут по разным кабинетам. Какая-то учительница уговаривала меня отпустить руку, но я держал ее так крепко, что на глазах девчонки выступили слезы. Нас посадили втроем за одну парту. А на следующий день мы уже сидели с Любой вдвоем в другом классе.
Для меня поселок Монтина был началом большой новой жизни. Не столько школа, сколько сам поселок, его жители. Я уже чувствовал себя причастным к той жизни, которая протекала в понравившемся поселке. Мне нравилось быть участником происходивших в нем событий. И я понемногу уже стал стыдиться своего убогого жилища, своего двора.
Школа № 193 была лучшей в нашем районе, и когда построили новую в поселке Двести пятом, нашу ребятню начали насильно в нее переводить. Это началось после третьего класса. Остались только я и Люба Тришкина. Мать упорно боролась с администрацией школы, не желая переводить меня в другое учебное заведение. Закончилось тем, что, не доучившись, я бросил дневную школу и пошел в вечернюю, устроившись на работу.
Из всех учителей школы № 193 я больше запомнил учительницу по математике. Вызывая к доске, она шлепала меня по макушке рукой, на которой было широкое обручальное кольцо, приговаривая: “Околёснов! Учи, учи, учи”. После чего, поставив мне очередную двойку, со злорадством усаживала на место. Что интересно, когда я поступал в Ленинградское арктическое училище, алгебру и геометрию я сдал на “отлично”, хотя именно по этим предметам я оставался дважды на второй год.
Но не все так мрачно было в дневной. Были и любимые предметы, и любимые учителя. И одноклассники толпой за мной ходили, особенно после того, как мы вечером залезли на Кишлинский завод, где случайно наткнулись на окна женской душевой.
Дух бродяжничества зарождался во мне в то время. А дружба со школьным товарищем Володей Дудником потихоньку перерастала в страсть к путешествиям. Он был на год старше меня, намного выше ростом, атлетически сложен, со светло-русыми волосами. Мы быстро подружились еще и потому, что жил он недалеко от нас, в соседнем дворе в Старом парке. Он знал много романтичных песен, которых я никогда раньше не слышал. Читал стихи не из школьной программы. Много лет спустя я узнал, что эти песни назывались бардовскими.
Убегая со школьных занятий, мы шли с ним смотреть, как взрывали скальный грунт во время разбивки сквера в поселке Монтина. Ходили в музеи, мотались по городским свалкам. Ездили на электричке на остров Артем, и даже однажды он затащил меня в общество “Знание” на лекцию по физике.
Наши массовые гуляния закончились тем, что нас чуть не отчислили из школы за прогулы, и они прекратились так же резко, как и начинались. Мы схватились за учебники, но для меня вопрос был уже решен: я остался на второй год, а он перешел в девятый. Дружба наша на этом не заканчивалась. Наоборот, она перерастала в братство, которое помогало нам в познании себя и того взрослого мира, на пороге которого мы стояли. Мы понемногу мужали.
АЛИШКА
За поселком Двести пятым на пустыре, рядом с нефтехранилищем, которое находилось за высоким каменным забором, был большой бассейн. В нем хранили воду “на всякий пожарный случай” в прямом смысле этого слова. Вода была такой соленой, что глоток ее мог отрезвить любого ныряльщика. Сюда ребята, что постарше, ходили купаться. Нас, малышню, с собой не брали.
Алишка, мой отчим, был примерно лет на десять старше них. Многим он был симпатичен. Многие его уважали, а некоторые побаивались за его криминальное прошлое. Однажды ребята уговорили Алишку пойти с ними купаться. Отчим взял и меня с собой. Плавать я не умел, и он решил научить меня этому. Просто взял за руки, поднял над водой и плюхнул в бассейн. Вмиг я очутился в темном тягучем пространстве, пугающем своей зыбкостью, не похожем ни на воду, которая текла с неба или из крана, ни на ту, в которой купала меня мать. Выныривая из-под воды, я ощутил такой страх, что остервенело заработал всем своим телом и конечностями. Воды нахлебался много. Отхаркивался и отплевывался долго. Но за три подобных сеанса, которые мне преподал отчим, научился плавать.
Али Алиева я никогда не называл отчимом. Для меня он всегда был отцом.
Был он страстным голубятником. И я, и мать ревновали его к голубям. Чувства свои ко мне он всегда скрывал. Ни разу не взял меня на руки, не погладил по голове, не говоря уже о ласковых словах, и это порой доводило меня до отчаяния. Шалил я много, и мать часто бегала за мной вокруг стола с половой тряпкой, но он относился к моим шалостям так, словно не замечал их. Я не мог понять: кто я ему? Дарья порой тихо нашептывала, что он мне не отец. Это причиняло боль, но другого отца я и знать не хотел. Да и не нужен мне был другой.
Он был точь-в-точь похож на актера Раджа Капура, а после всенародно любимого индийского фильма “Бродяга” популярность отца в нашем дворе умножилась. Он даже пытался петь песни из индийских кинофильмов, но пением вызывал только хохот у окружающих: слуха у него совсем не было.
Когда отец ушел от нас, мать все время внушала нам, что он злой, вредный и жадный. Но был он человеком мягким и беззлобным. Во дворе ни с кем никогда не ругался, пытался споры улаживать мирными переговорами, хотя его криминальное прошлое вызывало у многих трепет и сомнения. Но больше всех во дворе его боялась баба Дарья. Его напускную строгость никто не принимал всерьез, а Дарью она приводила в трепет.
Наши резкие внешние отличия с отцом настороженно принимались его друзьями-азербайджанцами. Я видел, как он переживал из-за этого, я и сам тоже переживал. Был я светловолосым, белокожим, он был черным, как смоль.
Одиннадцать лет мы прожили вместе. Для меня это была целая эпоха. Мать от него родила двух дочерей — Эмму и Севиль. Уходя, Севильку он забрал с собой.
Многим я ему обязан, и благодарен в первую очередь за то, что Али не пытался делать из меня мусульманина, хотя жили мы в мусульманской стране, по мусульманским законам. Даже с дворовыми азербайджанцами он говорил только на русском языке, так как этот язык для него был больше, чем способ общения. Для многих Али был своим: близким и понятным, независимо от возраста и национальности, только для матери он был чужим.
Пить он не пил, но курил много. Воспитанием детей почти не занимался. Жил как-то поодаль от семьи. Деньги приносил исправно, и все вечера напролет возился со своими голубями. Его внутренняя свобода приводила мать в раздражение. Когда он собрался переезжать из Баку в свое родовое гнездо в поселок Маштаги, мать с ним ехать отказалась. Так они и расстались.
Потом он еще четыре раза был женат, “настругал” кучу детей, но до самой кончины говорил, что любил только Тоньку — мою мать.
СТАРЫЙ ПАРК
Прямо напротив нашего двора, через дорогу стояло двухэтажное административное здание Кишлинского машиностроительного завода (КМЗ). Когда-то на первом этаже здесь были почта, заводская библиотека и небольшой кинотеатр мест на пятьдесят. Можно сказать, что для нашей округи это был единственный своеобразный культурный центр. Отсюда начинался мой путь к культуре. Первые серьезные книги и фильмы — все отсюда.
Перед зданием — небольшой скверик: посадки олеандра, маслин, приморских сосен и тутовника. В этом уютном уголке проходило мое босоногое детство. Наши игры и первые свидания с девчонками. Здесь же, на краю скверика у дороги, стоял киоск “Соки — воды”, хозяйкой которого, сколько я себя помню, была грузная розовощекая еврейка Сара. На лето она нанимала наших пацанов продавать мороженое. Продавал мороженое и я. Утепленный деревянный ящик на подшипниках, доверху набитый ценным грузом и засыпанный сухим льдом, мы возили по нашей округе. Когда торговля шла совсем плохо, приходилось тащить ящик в поселок Монтина.
Путь в Старый парк лежал через сквер влево, вдоль забора КМЗ. Пройдя мимо здания литейного цеха, нужно было свернуть направо за угол летнего кинотеатра. Здесь было заводское футбольное поле. За ним три одноэтажных здания с косыми крышами, окруженные палисадниками и огородами. Почерневший от времени деревянный забор, огораживающий садики и огороды, говорил о том, что здесь умеют бережно относиться к земле. Насколько я знаю, никто из ребятни других дворов никогда даже не пытался лазить по здешним садам, хотя таковыми их можно назвать с большой натяжкой.
Старый парк был центром “спортивных состязаний”. По периметру футбольного поля росла густая трава, что было большой редкостью для здешнего климата. В футбол мы играли с азартом ярых фанатов: с раннего утра и до заката солнца. Вообще, этот вид спорта на юге имеет массовый характер. Играют в него все возрасты, кто более-менее держится на ногах.
Никакого парка здесь никогда не было. Жили здесь когда-то люди военные; рядом был военный аэродром и части ПВО. Когда же аэродром перебазировали на новое место подальше от города, уехали и те из военных, которые жили в Старом парке. Но элитарный дух двора каким-то образом сохранился. Ребята здешние, в основном, были выше нас ростом, образованней и начитанней, с какой-то врожденной внутренней культурой. Это притягивало к ним, хотя подружиться по-настоящему я смог только с Володей Дудником.
Старый парк был островком моей юности. В начале шестидесятых в стране происходили большие перемены. Это время совпало со временем моего взросления. Менялись жизненные ориентиры, жизненные интересы. Менялось мое отношение к женскому полу. Наши уже не детские игры провоцировали не только желание смотреть на девчонок, а случайно прикоснуться к какой-нибудь из них, вдохнуть запах волос. Мечты и фантазии, страсть и разочарование — все здесь было впервые.
Желание быть наравне с другими и тайное желание в чем-то быть лидером. С трудом и со скрипом, но все-таки дворовые ребята Старого парка приняли меня в свой круг. Может быть, не так, как бы мне хотелось, но то, что я был уже не чужим в Старом парке, меня радовало.
Это произошло еще и потому, что многие из ребят этого двора учились в вечерней школе при КМЗ, там, где учился и я. Наши жизненные интересы пересекались, а желания совпадали.
Деловой двор все меньше стал меня интересовать. Я буквально рвался со двора. Мне хотелось бывать там, где, как мне казалось, происходили и еще произойдут самые важные в моей жизни события.
А события развивались стремительным образом. В начале семидесятых жильцов стали выселять в новые районы, Старый парк списали на слом. А за год до этих событий уехал в Россию Володя Дудник. Остров юности растаял на глазах.
Осталось грустное воспоминание о том, как в походе в Набрани разбила нашу группу горная река, как плутали по лесу и добирались домой, кто как мог. Почему грустное? Потому что ребята отвернулись от меня, а жизнь не дала мне шанса и времени реабилитироваться, оправдаться благородными поступками, хотя вины за собой я не чувствую. Виновата была наша неопытная молодость и бесшабашность, с которой отнеслись ребята к походу. Из всех лишь Володя Дудник понял меня и поддержал.
Но сегодняшняя жизнь покруче той горной речки. Так разметала нас по разным частям света, что и рады бы сейчас увидеться, да не получится.
Единственное, о чем сейчас я жалею, так это о том, что сам разорвал дружеские отношения с Дудником. Не стал писать ему, посчитав его отъезд в Россию предательством.
АПШЕРОН
Западный берег азербайджанского Каспия, что вдается в море на шестьдесят километров в виде орлиного клюва, называется Апшеронским полуостровом. Здесь множество грязевых сопок, бессточных котловин, имеющих солончаки и соленые озера. Пустынные барханы с подвижными песками, которые, плавно сползая в море, переходят в прекрасные песчаные пляжи. Временами эти пляжи удивляют своей безлюдностью в разгар курортного сезона. Крупными оазисами разбросаны по полуострову курорты, лечебницы и пионерские лагеря. Триста дней в году здесь дуют сильные северные ветры, которые разносят пески по городам и селениям.
По полуострову кольцом проложена электрифицированная железная дорога. Она связывает поселки в живой единый организм, который существует непонятно по каким законам. В электричках в летнюю жару мальчишки продают воду, а предприимчивые крестьяне возят на рынок овец. Азербайджанцы — народ ушлый. Даже в расцвете социализма они умели добывать деньги, не работая в госструктурах, а живя, в основном, за счет торговли. Помню, как отец привез из горного селения неизвестно каким образом добытого живого дикого кабана. А перед тем как застрелить, его во дворе развязали. Кабан метался по двору, а отец бегал за ним, бабахая из ружья. Было смеху потом.
Мальчишкой я исходил и изъездил полуостров вдоль и поперек. Лазил по грязевым вулканам, собирал дикий инжир и ежевику, купался в соленых озерах. Прошел пешком всю береговую линию полуострова. Ловил морских раков и бычков. Собирал по берегу морскую траву для матраца, ракушки. Море всегда притягивало меня буйством своей стихии. Ему я посвятил первое в своей жизни стихотворение.
В шестьдесят втором году, когда я бросил дневную школу, мать устроила меня к себе на работу, на железную дорогу. Это дало мне возможность бесплатного проезда в электричке. Поэтому каждое свободное воскресенье я пытался использовать максимально.
Особых достопримечательностей на полуострове нет. В основном, многие районы утыканы нефтяными вышками с качалками, а земля вокруг них залита нефтью. Между вышками по узкоколейной железной дороге снуют маленькие паровозики, развозя по нефтяным промыслам нефтяные цистерны и рабочую смену. Такие паровозики в народе назывались “кукушками”. В них было что-то детское, и детвора, убегая из школы, каталась в них. Убегал кататься и я. Для меня это было что-то вроде детской железной дороги. Двигалась “кукушка” медленно, словно везла народ на экскурсию. Многие пассажиры выпрыгивали на ходу у нужного места, не дожидаясь остановки. Но иногда под горку неслась она так быстро, что дух захватывало. Вагончики мотало из стороны в сторону, они словно готовы были выпрыгнуть из виляющей колеи. После таких “экскурсий” я приходил домой весь измазанный нефтью и долго оттирал керосином портфель, обувь и одежду.
Самым любимым моим местом бродяжничества был остров Артем. Сюда два раза в сутки ходила электричка. Само слово “остров” приводило меня в трепет. Когда я впервые ступил на его землю, мне казалось, что я очутился на острове сокровищ. С большой землей он был связан двухкилометровой дамбой. Здесь была хорошей рыбалка. Но лучше всего ловились раки. Однажды к дамбе величиной со шкаф прибило огромную голову белуги. Когда я перевернул ее, увидел, что она сплошь увешана раками. Я сразу собрал полную сумку и авоську. Раков я потом раздал во дворе, потому что знал: в этот раз мне от матери обязательно попадет за путешествия.
Свободы у меня было предостаточно. Алишка бросил нас, когда мне было одиннадцать лет. Мать работала на железной дороге по двенадцать часов. Сестра Эмма всю неделю была в интернате. Школа меня упорно вытесняла из своей среды. И за двойки, и за мою несговорчивость с учителями, и за прогулы. А тут еще у матери приключился роман с Женей Евтеевым, который был на десять лет моложе нее, и ей было не до нас с сестрой. В общем, свободный гражданин свободной страны. Единственное, от чего я страдал, так это от нехватки дома еды. Зарабатывала мать мало, а я рос быстро, питался плохо, и вечно был голодным.
Гуляния мои прекратились в пятнадцать лет, когда мать устроила меня к себе на работу, и я пошел учиться в вечернюю школу при КМЗ. Точнее, мои похождения приобрели организованный характер. Я всерьез занялся туризмом.
ЛЕНИНГРАД
Свою первую получку я потратил на подарки сестре и матери. А в свой первый рабочий отпуск мы решили всей семьей поехать в Ленинград. Билеты на поезд у нас с матерью были бесплатные, так как мы работали на железной дороге.
Мать купила четыре ящика отборных помидоров, уложила их в два чемодана. Взяв немного вещей в дорогу, мы отправились в путь в прицепном вагоне через Москву. Ни родственников, ни знакомых в Ленинграде у нас не было.
Дорога долгой не показалась. Через три дня мы были на месте.
С вокзала с помидорами мы сразу отправились на рынок. Надели фартуки, встали за прилавок и, чтобы быстрей избавиться от них, стали продавать по госцене. Здесь мать разговорилась с соседкой по прилавку — Галей. Познакомились. Так как ночевать нам было негде, тетя Галя предложила нам остановиться у них. Жила она в деревне Торики у станции Горелово, что в двадцати пяти километрах от Ленинграда по Гатчинской ветке.
Аккуратный деревянный дом с резными наличниками стоял, как игрушечный. Крашеный штакетник окружал дом и небольшое приусадебное хозяйство. Хозяин, дядя Вася, с порога пригласил нас в дом. Рукава его рубашки были засучены по локоть, и я обратил внимание на его жилистые натруженные руки.
Первым делом он стал показывать нам свое произведение — дом, который построил собственными руками. Мать, всю жизнь мечтавшая о таком жилье, только ходила ахала да охала. Большая стеклянная веранда была залита лучами заходящего солнца. На веранде тюлевые занавески. Три комнаты отапливались одной печкой-голландкой. Добротные крашеные деревянные полы. Все сделано с душой, с любовью.
Жили мы у них неделю, не более. Всего лишь раз сходили в Эрмитаж. Все остальное же время таскались за матерью по магазинам.
На следующий год летом дядя Вася, тетя Галя и двое их детей приехали к нам в Баку погреться на солнышке и поплескаться в море.
В тот год, закончив восьмилетку, я решил поступать в Ленинградское арктическое училище на геофизическое отделение. Романтика дальних дорог не давала мне покоя. Я много читал об Амундсене, о его полярных экспедициях, и книги эти еще больше подогревали мой интерес к путешествиям.
Ленинградские гости уехали, а следом за ними в Ленинград поехал и я, взяв с собой полчемодана учебников и гитару.
В приемной комиссии, куда я сдавал свои документы, долго разглядывали мое свидетельство об окончании восьми классов. Один из преподавателей сказал мне, что за все существование училища это первый случай, когда абитуриент из южной республики.
Поселился я у тети Гали и дяди Васи. Мне выделили отдельную комнату с голубыми обоями, письменным столом и с видом во внутренний дворик. Потянулись долгие дни волнений и подготовки к экзаменам.
За это время я успел познакомиться и подружиться с соседями: братом и сестрой Шутовыми. Оля была на год старше меня. Светловолосая, сероглазая, похожая на прибалтку, стройная девушка. Ее же брат, Анатолий, на два года младше меня, был темноволос. Мы быстро подружились. Моя затворническая жизнь закончилась. Вместе мы ходили в Горелове на озеро купаться, в лес по грибы, лазили по местным садам и огородам.
Экзамены я провалил. По физике и математике получил по пятерке, а по русскому двойку. Не смог написать диктант. Мне даже пошли навстречу: разрешили пересдать экзамен по русскому, но и во второй раз написать диктант я не смог. Все мои планы и мечты растаяли как дым.
Я не знал, что делать. Ехать в Баку было стыдно, да и денег уже не было, потратил их все. Написал матери письмо, что хочу остаться, и чтобы выслала она денег. Стал ждать ответа.
Тетя Галя, видя, что дело с моим пребыванием у них может затянуться на неопределенное время, договорилась с Шутовыми, чтобы я пожил некоторое время у них. Тетя Катя — мама Толика и Оли — согласилась. Взяв мои нехитрые пожитки вместе с гитарой, тетя Галя отнесла их в дом Шутовых. Так я у них и поселился.
Вскоре пришли из Баку посылка с теплыми вещами и почтовый перевод на сумму сто пятьдесят рублей. Надо было решать: оставаться или ехать домой, и я решил остаться.
Потом я поступал в профессиональное училище, но не прошел собеседование. Устраивался на работу и не мог устроиться: нигде не хотели иметь дело с семнадцатилетним пацаном. По лимиту не брали потому, что не было еще восемнадцати. Получался заколдованный круг.
В поисках работы я добрался до захолустного городка Капорье, что в семидесяти километрах от Ленинграда. Взяли меня рабочим скотного двора. Дали общежитие. Маленькая комнатушка на два человека, печь дровяная, от которой было больше дыма, чем тепла. Денег не было, питался полмесяца тети Катиными варениями с хлебом да морковью, что собирали в поле. Когда приезжал по воскресеньям к Шутовым, в доме стоял хохот. Ко мне невозможно было подойти: от меня несло крепким запахом навоза. Тетя Катя тут же отправляла меня в баню. Своей в доме у них не было, и я ходил в Горелово.
К тому времени наши с Юлей отношения далеко зашли. В доме Шутовых заметно похолодало. Оля то подпускала меня к себе, то резко отталкивала. Делать предложение ей я не собирался. Сначала мне надо было поступить в Арктическое училище или хотя бы найти путевую работу, но дела мои в этом плане совсем не клеились. К тому же я был просто не готов к жизненным трудностям, и это меня угнетало, а российские холода меня совсем доконали. Одет я был не по сезону и постоянно мерз и простужался.
Проработал я скотником недолго. До декабря. Была еще одна попытка встать на ноги. В январе я устроился учеником матроса на судно, но меня не прописали в общежитии, так как я уже был однажды прописан по лимиту, а дважды не прописывали. Я опять остался без работы. Еще два месяца тетя Катя помогала мне в поиске работы, но закон по прописке звучал как приговор: дважды по лимиту не прописывать.
В марте приехала мама. В разговоре с ней я не удержался и расплакался от отчаяния. Решил возвращаться в Баку.
Я часто думаю о том, как повернулась бы моя жизнь, если бы я сумел набрать всего три балла по русскому языку. Мне не хватило всего одного балла, чтобы жизнь моя изменилась коренным образом.
Ленинградская история оставила незаживающую рану в моей душе, чтобы никогда более я не смог приехать в северную столицу. Меня сдерживал от этого страх отчаяния и беспомощности, которые охватили меня тогда, когда я преодолевал сопротивление судьбы. Мне больше не хотелось показывать свою слабость Оле — человеку, который был для меня ближе всех родных. Мы были слишком молоды тогда, чтобы суметь нести груз ответственности друг перед другом. В этом возрасте нам еще хотелось, чтобы большие проблемы за нас решали наши родители, хотя родителям, наверное, казалось, что мы уже взрослые и сами можем со многим справиться.
Но иногда хочется увидеть ее и спросить: “Как ты жила все эти годы?”
ДОМА
Жили мы в квартире 67 впятером. Я, мать, баба Дарья, сестры Эмма и Севиль, которая, повзрослев, не захотела жить с отцом в поселке Маштаги, и мать ее забрала.
Ни в нашем дворе, ни в Старом парке не знали, что я провалился на экзаменах. Мать всем говорила, что я учусь в мореходке, а мое возвращение я объяснил как “отпуск с последующим прохождением практики на Каспийском море”. Пришлось подстраивать свою дальнейшую жизнь под это вранье.
Устроился я в “Каспнефтефлот” учеником матроса на самое большое в Европе крановое судно “Кёр-Оглы”. После получения звания матроса второй категории мне выдали форменное обмундирование. Под этой формой я пытался скрыть все свои ленинградские неудачи. Но морской волк из меня явно не получался. Капитан судна не раз мне говорил: “Околёснов, моряк из тебя никогда не получится”, хотя вождение судна мне доверял. Я и сам знал это, но оттягивал то время, когда все тайное наконец станет явным. Из-за этого вранья я перестал ходить в Старый парк.
С возвращением в Баку жизнь моя приобрела какую-то стройность и порядок. Не нужно было думать о хлебе насущном, о тепле. Мать и накормит, и теплом согреет. Все как будто бы получалось. Со временем я начал понимать: многим, оказывается, все равно, учусь я в Арктическом училище в Ленинграде или хожу по Каспию на судне моряком.
Через год после моего возвращения к нам в гости приехала Оля с подругой. Гордая и красивая. Сердце екнуло от неожиданности. Нагрянули щемящие душу воспоминания. Общалась она, в основном, с моей матерью. Я же ходил по комнате угрюмый, с чувством собственной вины и оскорбленного самолюбия.
Оля побыла у нас всего три дня, и так же, как появилась, неожиданно уехала.
Я сделал еще одну попытку поступить в училище. Из моего письма Оля знала, что я должен был приехать в Ленинград. Встретила меня тетя Катя и рассказала, что Оля устроилась на работу на завод, что она уехала с сослуживцами на все лето на сельхоз работы.
Экзамены я, конечно, опять завалил. И опять по русскому. Но, взяв у тети Кати адрес, помчался разыскивать деревню на Юго-западе Ленинградской области, где работала Ольга.
С пересадкой доехал на электричке до Ораниенбаума, оттуда поездом до Усть-Луги. Затем пешком ночью мимо пограничной заставы до центральной усадьбы колхоза. Но на заставе меня сцапали пограничники. Выслушав мою душевную исповедь, сержант улыбнулся и предложил заночевать в сторожке.
Утром, перейдя вброд две речки, я добрался до нужной деревни.
На сельхоз работы завод отправлял, в основном, молодежь. Нашел старшего, который показал на группу девушек, занимающихся прополкой моркови.
Я подошел к Ольге и поздоровался. Она не подняла головы. Дергала невозмутимо сорняки, как будто меня рядом и не было. Постояв немного, я вернулся ошарашенный под навес, где стояли бидоны с молоком. Целый год я ждал этой встречи, и вот такой “теплый” прием.
Подошел старший группы. Предложил влиться в их дружную компанию, поработать. Возить утром и вечером молоко на молокозавод.
Десять дней я исправно трудился. За все это время мы так и не подошли друг к другу, не сказали друг другу ни слова. С тем я и уехал.
Только потом я понял, что она просто стеснялась меня и наших чувств. Мы никогда не бывали с ней на людях. Все прятались от кого-то, хотя всем все было давно известно. Мы, два маленьких грешника, которые обманывали и себя, и своих близких, и тех, кто нас окружал, были наказаны тем, что не один год искали потом друг друга, но так и не смогли найти.
А мне хватило потом воспоминаний не на один год. Было и стыдно, и больно, и обидно. По сей день в моем мозгу крутятся картины питерской жизни. С какой страстью, позабыв все на свете, недосыпая, голодным я летел к ней, первой в своей жизни женщине. Сколько сил я потратил ради того, чтобы никогда с ней не разлучаться.
В этом же году, когда приезжала Оля, и у моей матери тоже все пошло наперекосяк. Подралась с соседкой, надев ей кастрюлю на голову, да так сильно, что кастрюлю потом снимали хирурги.
Следователь, который вел дело, предложил матери: либо она уедет из города, либо ее посадят в тюрьму. Мать собиралась недолго. Загрузив контейнер домашними вещами, забрав с собой сестру Севиль и бабу Дарью, уехала жить в Казахстан в Карагандинскую область. Сестра Эмма и я ехать с матерью отказались.
Ни я, ни сестра не переживали по этому поводу. Почему-то были уверены: проживем, не пропадем, хотя мне было в ту пору девятнадцать, а Эмме — пятнадцать. Я уже сам зарабатывал себе на жизнь, работая на заводе холодильников. Работал по вечерам, а днем учился в техникуме, в который поступил без особых проблем. Вскоре и Эмма устроилась на работу на бисквитную фабрику.
К Эмме приходило много подруг, но самой близкой из всех была Вера Анисимова. Романтичная, не по годам сложившаяся девушка. Она была небольшого роста, а ее высокая грудь выходила за рамки ее возраста. Ей было всего пятнадцать лет. Иногда, засидевшись, она оставалась ночевать у нас. Спала она вместе с Эммой в ее комнате. У Веры не было ни отца, ни матери. Жила она с бабушкой и сестрой. Во дворе ее все жалели и со снисхождением относились к ее романтичной натуре. Я тоже жалел и, понимая ее возраст, старался ее не замечать.
Жителей нашего двора уже в то время заметно поубавилось. Многие получили новые квартиры в новых микрорайонах и переехали жить туда. Из ребят моего поколения и чуть младше остались Сашка Бабайчик (Бабаев), Люба Тришкина, Светка Армянка (Григорян), Женька Чичкова (Прибок), да брат с сестрой — Шурик и Вера Анисимовы. Все мы были разные. У каждого был свой круг общения, но, похоже, объединяло нас уже время — жизнь, прожитая в старом дворе. Те игры, в которые мы когда-то вместе играли, та школа, в которую когда-то вместе ходили.
В основном мы держались втроем: Сашка Бабайчик — этакий щеголеватый франт, похожий на французского актера Алена Делона, Люба Тришкина и я. Люба была влюблена в Сашку. Некоторое время они даже встречались. Но на большее, как говорил Бабайчик, у него духу не хватало. Люба к нам заходила часто. Мы подолгу болтали. Она была и строгой и грустной одновременно. Перелистывая страницы книги, которую брала из моей библиотеки, смотрела куда-то сквозь нее. Наши отношения давно сложились как дружеские, но мне всегда казалось, что она хотела поговорить со мной о чем-то важном, но не решалась. Осенью она неожиданно для всех вышла замуж за военного из Красноярска и уехала жить к нему.
Бабайчик был “битломаном”. Первый магнитофон в нашем дворе появился у него. Он километрами записывал пленки и перезаписывал песни ансамбля “Битлз”. Смастерил несколько электрогитар, каждую из которых приносил мне на пробу.
Не хочу кривить душой, но гитары его мне не нравились. Об этом я ему, конечно, никогда не говорил. Его заветной мечтой было создание вокально-инструментального ансамбля. Он мог часами мечтательно говорить об этом, а я, слушая его, со своими мечтами уносился совсем в другом направлении.
Любимым времяпрепровождением у нас с Бабайчиком был поход в кино. Выход в город — важное мероприятие. Мы наглаживали брюки клеш, начищали башмаки. До центра города от нас недалеко, полчаса автобусом. Несмотря на то, что остановка была под носом, мы отправлялись на станцию метро, мимо Старого парка к заводу “Бакэлектромаш”. Метро “Улдуз” в переводе с азербайджанского — звезда. Обычно мы ехали до станции “26 бакинских комиссаров”. В этом районе сразу три кинотеатра: “Низами”, “Ветен” и “Азербайджан”.
После просмотра фильма заходили в гастроном. Покупали палочки копченой охотничьей колбасы, еще теплые французские булочки и две бутылки пива. С продуктами шли на Приморский бульвар. Там на парковой скамейке под старинным чугунным фонарем в стиле ампир и оливами мы организовывали “праздник живота”, одновременно наблюдая, с каким изяществом и грациозностью проплывали мимо стайки красивых девушек. Передать словами невозможно, с каким аппетитом мы все это уплетали. Никогда, ни до, ни после, ни в какие другие времена я так вкусно не проводил время. Девчонок на такие мероприятия мы никогда не брали. Для них у нас была отдельная программа: кафе-мороженое, кино. Мы были счастливы. Мы ничем не были связаны, и у нас все было впереди.
Бакинский бульвар был любимым местом отдыха горожан. Здесь было много различных аттракционов, кафе, импровизированный летний кинотеатр, где бесплатно крутили документальные фильмы. В воскресные дни и праздники играл духовой оркестр. Живописная иллюминация придавала бульвару праздничный вид. Более всего мне нравилась его старая часть, где возвышались сосны, а огромные кусты маслин каскадом свисали над аллеями. Самая большая достопримечательность бульвара — это “Венецианские каналы” со своими островками и мостиками. Бульвар, протяженностью более километра, описывал дугу Бакинской бухты. Достаточно было прогуляться в ту и другую сторону, чтобы не заметить, как быстро пролетело время.
Возвращались мы домой последней электричкой метро. После блеска центра столичного города наш двор казался темной пещерой. Во дворе никогда не зажигали ни одной электрической лампочки. Освещался он светом квартирных окон. Часть света падала со стороны Московского проспекта.
Наш подъезд — это, собственно, коридор четырех квартир. Полы его всегда были отмыты до желтизны. Старалась соседка Анжела. Слева жили Волковы, справа — двери квартир Шуры Голубь и Анжелы. Наша была прямо. Начиналась она с маленькой кухни, в которой стоял старинный буфет. Слева на стене висел рукомойник. Были две комнаты, одну из которых мы пристроили с матерью, прорубив в нее окошко до размера двери. В большой комнате стояли круглый стол посередине и металлическая кровать в углу. На стене висела полка с книгами. В комнате-пристройке — металлическая кровать и тумбочка. Это все, что нам оставила мать. Отсутствия мебели после ее отъезда мы как-то и не замечали.
ВЕРОЧКА
На ночь, зная, что я возвращался поздно, в большой комнате Эмма оставляла включенным свет. В этот раз я не мог не заметить некоторую перемену в зале. На столе лежал томик стихов Пушкина, листок из тетради, исписанный детским красивым почерком, стояла чернильница с ученической ручкой. Взяв в руки листок, я с интересом стал читать.
“Чаадаеву.
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман”...
Перевернул листок:
“Признание.
Я вас люблю — хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам…
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей”…
Мне стало немного жарко…
“Без вас мне скучно, — я зеваю;
При вас мне грустно, — я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!”…
Вначале я размечтался: кто это мог мне написать? Потом догадался: Вера готовила домашнее задание. Я подошел к дверному проему комнаты пристройки, слегка отодвинул край занавески. Она спала с Эммой с краю на спине, укрытая тонкой простыней. Далекий свет прожектора с бисквитной фабрики, ослабленный пространством, проникая в комнату сквозь окно, освещал ее профиль. Мое сердце забилось в грудной клетке так, словно хотело выпрыгнуть из нее.
В эту ночь я плохо спал. Голова была тяжелой то ли от выпитого пива, то ли от мечтаний, которые носились в ней. Встал поздно. В доме уже никого не было. Я машинально глянул на стол. На белой скатерти остался нетронутым лишь листок бумаги.
Не скажу, что у меня было много девчонок в юности, но тем немногим, что у меня были, я достаточно покружил голову. Все потому, что в каждой из них я искал “светлый образ”, “идеал той единственной и неповторимой”, которую мысленно сам для себя создавал. Образ этот властвовал мною. Я чувствовал его каждой клеткой своего организма. Я пытался воссоединить любовь земную и небесную в некое неповторимое существо и, страдая от разочарований, то приближался к девчонке в пылкой страсти, то приносил ей душевные страдания.
Так было и с Верой, роман с которой у меня продолжался целых четыре года. Я держал ее рядом с собой на тот случай, пока другой, “той, единственной”, у меня не было и, страдая от этого сам, приносил страдания ей.
Вера много читала. Особенно она любила Купера и Стивенсона. Была она родом из Читы. Черты ее лица напоминали о востоке. Раскосые глаза, темные волосы. Но в самих глазах была так и не понятая мной какая-то тайна.
Отчего С…
“Мне грустно, потому что я тебя люблю
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвы коварное гоненье.
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно… потому что весело тебе”.
Твой преданный друг
Д`Артаньян.
Мне казалось, что она умело прятала свои чувства за высокой поэзией, и это меня порой раздражало.
Жила она очень бедно. Так бедно, пожалуй, среди моих знакомых никто уже не жил. Эта бедность была и в ее внешнем виде, из-за чего в город я ее никогда с собой не брал. Несмотря на то, что жили мы в одном дворе, мы писали друг другу письма. Эта игра порой увлекала меня. Мои письма относила ей Эмма. Свои же Вита приносила к нам домой сама. Когда я ушел служить в армию, она мне часто писала. Некоторые из ее писем у меня сохранились.
Здравствуй, Саша!
В чем провинилась я, что ты так жестоко наказываешь меня, не отвечая на мои письма? Каждый день я хожу на почту и каждый день возвращаюсь с пустыми руками и пустым сердцем.
Разве я виновата, что для меня твои письма все равно, что хлеб? Они мне необходимы. Ими я живу. Вернее, жила. А сейчас пустота. Может, тебе стало обидно за свое некоторое недоверие ко мне?..
Но войди в мое положение. Сопоставь свое обращение со мной, когда ты был здесь, близко, и письма. Две противоположности. Перечитываю и думаю: “Неужели это мне?” Мне, которую ты ненавидел. И всем своим существом старался показать это. Ты мне сказал однажды, что никогда не напишешь мне любовного письма. А эти несколько писем? Они взбудоражили во мне все снова.
О чем же говорит твое молчание? Не о том ли, что на этом кончилась наша переписка? Если ты не ответишь на это письмо, значит, это так. Я тогда не напишу тебе больше, если ты не ответишь.
До свидания.
Вероника.
13-1-71 г.
Наши прошлые отношения порой казались мне нехорошей игрой. Она была умнее меня, и это меня настораживало. Я зацеловывал ее грудь, пытаясь добиться взаимного расположения, на что она холодно отвечала: “Делай, что хочешь, но только не это”. Однажды я сказал Эмме, что хочу жениться на Вите, на что сестра ответила: “Я бы этого не хотела”. Когда я комиссовался из армии, мы встретились с ней не сразу. А когда я подошел, понял: она стала еще более холодной, чем была.
У меня сохранилась часть взволнованного письма, которое Вита отослала моей матери в Казахстан, когда я только познакомился со своей будущей женой Валентиной.
…армии письмо последнее: “Между нами все, ищи себе другого”.
Даже когда приехал из армии, чтобы ознаменовать свой приезд, собрался в город. Взял с собой Эмму, квартирантку и др., а со мной только поздоровался. И вечером по старой привычке постучался к нам. Значит, я не достойна была идти с ним рядом. И хорошее отношение не для меня. Я стала его избегать. Потом все высказала ему. Только после этого он стал ходить со мной в город и к друзьям. Я думала: он изменился тоже, я повзрослела и изменилась, стала серьезней и лучше узнала жизнь, но есть люди, которые не меняются. Ваш сын как раз такой. У него на всю жизнь действительно (вы правы) останутся друзья и много подруг, а одна, настоящая — вряд ли. Уже после армии, когда мы помирились, по старой привычке ходил ко мне и домой приводил невесту, а мне представил как сестру. Как вы все хотели, так я и поступила. Когда Эмма послала вам телеграмму и вы срочно вызвали Сашу к себе, даже когда вы не ответили на мое письмо, я все взвесила: какая это будет жизнь. И отказала ему. За это он меня отблагодарил оплеухой. Он никто мне, и уже показал, что такое муж и любовь.
В свою очередь я благодарна вам всем за то, что помогли избавиться от “хорошего мужа”. Он тащил меня в ЗАГС, а не подумал, что он не работает, и на что мы будем жить? И действительно, меня винить не за что, я ни перед кем не виновата. И тетя Алла (мать Бабайчика) тут ни при чем. Просто это было глупое детство и слепая юность. Все прошло, все стало на свои места, я жалею только, что самые заветные 17–18 лет прошли в ожидании и я ничего не получила в ответ на свою любовь. Слава богу, я от него независима осталась, и у каждого из нас найдется своя судьба.
Я написала вам правду, не обижайтесь, если что не так.
Желаю всего хорошего.
Вера.
26.10.71.
В семьдесят шестом году, когда я приезжал из Челнов в отпуск в Баку к сестре, она подарила мне письмо, которое прислала когда-то ей Вера в Казахстан.
Здравствуй, Эммочка!
Давно уже не имели мы с тобой понятия друг о друге. А жаль, когда-то мы были лучшими подругами. Правда ведь?
Как твои дела? Чем сейчас занимаешься? Учиться не думаешь? Как тетя Тоня? Севиль? Двадцать первого ноября тебе будет 20 лет, да? Сколько мы не виделись? Год, два? Многое изменилось за эти годы. Допекли меня родственнички, стала злая, как черт. Так и не училась больше нигде, о чем жалею. А старость не за горами. Уже на третий десяток лет перевалило. Так и не успели ничего. А главное событие в моей жизни — я вышла замуж. Теперь я не живу в Баку. Мой адрес: Краснодарский край, …………………………………
Пушкаревой Вере. Пиши.
Вышла замуж я по любви. Встретились и полюбили. Теперь твоя очередь, Алиева, “счастью”. Твоему (другу) ты не написала? И все, что нового у тебя, все пиши. Мне очень интересно будет знать. В Баку скоро собираешься? Не прерывай нашей переписки. Ну, до свидания. Целую.
Вера.
21.10.72.
P. S. В следующем письме вышлю свою свадебную карточку. Пиши.
После того, как мы с Валентиной стали жить вместе, я встречался с Витой несколько раз. Мне было жаль расставаться с ней навсегда. Я хотел объяснить ей это, но так и не сумел. Только еще больше боли причинил всем нам троим.
“СПУТНИК”
Поступать вместе в электротехнический техникум меня уговорил Саша Бабаев (Бабайчик). Экзамены я сдавал с холодком. Мне было все равно, поступлю я или нет. Как ни странно, но я набрал четырнадцать баллов. Одна четверка была у меня, по русскому. Санек трясся и не сдал. Но в группу меня не зачислили, так как я не работал по специальности. Это меня зацепило, и я разругался с приемной комиссией не на шутку. Забрал документы и отнес в политехнический. Там были много удивлены, что я не прошел по конкурсу, и предложили мне сварочное производство, дневное отделение. Я почему-то вспомнил, что мой отец Алишка тоже работал сварщиком, и согласился. Пришлось задуматься: как жить? Стипендия всего двадцать рублей. Решил не бросать работу, а договориться с начальством работать только во вторую смену.
Студенты нашего курса были на три года младше меня. За парту я садился с чувством второгодника. Учился на первом курсе хорошо. Даже ходил в любимчиках у преподавателя по черчению. Но на втором курсе стали раздражать поборы, которые чинили некоторые преподаватели. Я взяток не давал (давать было нечего), поэтому успеваемость моя заметно снизилась. Взяточников терпеть не мог.
Когда мои дела в чем-то не клеились, меня всегда тянуло к бродяжничеству. На этот раз я решил серьезно заняться туризмом. Зима у нас не суровая, ходить в походы можно круглый год. Стал искать людей, для которых поездки на природу были больше, чем отдых. И я их нашел.
Они собирались на “паперти” у Азербайджанской государственной консерватории, что в центре города. Все разные: по возрасту, темпераменту и национальности. Собирались группами. Обсуждали пройденные маршруты. Намечали планы новых походов. Среди них были и те, кто ходили на Урал, Кавказ, Памир. Но основная масса состояла из любителей просто провести выходные дни на природе, где-нибудь поблизости. К этой основной группе я и примкнул. Вся эта самоорганизованная публика называлась “Спутник”.
Люди здесь были доступны в общении, сходились легко, и так же легко доверяли свои судьбы почти незнакомым, всего лишь потому, что те прошли больше километров.
Мне сразу же повезло. Со “Спутника” я попал на слет организаторов похода выходного дня. Проходил он в предгорьях Большого Кавказского хребта в ста пятидесяти километрах от Баку, и, что самое важное, — мероприятие это оплачивал профсоюз какой-то организации. Никто из участников здесь не потратил ни рубля. В то время я уже неплохо пел и играл на гитаре. Тогда вышел фильм “Вертикаль”, который был популярен особенно среди туристов. Исполняя песни из этого фильма, я копировал Высоцкого, за что получил прозвище — Высоцкий. Но носил я его недолго.
На слете я со многими подружился и стал ездить с ними на природу. Стоило это удовольствие всего два рубля (килограмм мяса): рубль дорога и рубль общий котел.
Я заново для себя открывал природный мир Азербайджана. Купался под водопадом в Афурдже, взбирался на древнюю, пережившую осаду Александра Македонского крепость Чарых-Кала (Крепость-Башмак), бродил по заповедным лесам Набрани, где в арыках руками ловил форель и встречался нос к носу с красавцем-изюбрем. В стране, где никогда не бывает снега зимой, катался на лыжах в Пиркулях. Но самое большое впечатление у меня осталось от восхождения на гору Аль-Чапан (Порезанный Палец), когда на одном из привалов на нашу полянку со стороны чащи вышел огромный бурый медведь. Мы чуть не обк… от страха, когда он поднялся во весь рост. Мы знали, что этого зверя можно испугать, и дружно заорали во всю мощь своих голосовых связок. Медведь бросился обратно в чащу. Он так перепугался, что описался от страха. А мы потом так гоготали весь оставшийся путь, вспоминая и себя, и медведя, что не хватило сил подняться на вершину. В таком настроении и вернулись в лагерь, хотя исход нашей встречи со зверем мог быть совсем иным.
Мне все больше нравилась природа Азербайджана. Живя в апшеронской пустыне, я и не подозревал, какие красоты скрываются всего за сотню километров от нас.
В таких поездках, когда приходилось тесно общаться с людьми, происходил как бы естественный отбор. Каждый из нас тянулся к тому, кто подходил ему по определенным душевным, интеллектуальным или каким другим качествам. Так у нас образовалась постоянная группа, которой мы стали ездить. В нее входили: Виталий Иванищев, Ильгам Мирзоев, Валя и Лариса Карташовы, Юра Перепелов, Женя Францев по кличке Узбек, Дима Маркарян; Толик Грузинцев со Старого парка, Слава Власов — однокашник по техникуму; Алла Скалкина, Мила — ее подруга, Седа и еще несколько человек, которые то примыкали к нашей основной компании, то куда-то пропадали.
Ездили мы автобусом “ГАЗ”, который в народе назывался “алабашка” (собачка). Стелили спальники и загружались вповалку так, что не вздохнуть. Весь путь от его начала и до конца горланили песни и травили анекдоты. Хохот стоял невообразимый.
Заводилой и как бы старшей группы была Валя Карташова. Она была не только хорошим организатором, но шутила, пела и болтала всякую всячину больше всех. Полноватая, но подвижная, она успевала везде. Круглолицая, черноволосая, невысокого роста, похожая на добрую цыганку. Она постоянно подтрунивала над Ильгамом, худым, похожим на молодого, умудренного жизненным опытом старичка. После очередного “укола” он отстреливался двумя-тремя фразами, но потом хохотал вместе со всеми. Более всего он заводился, когда о чем-то с кем-то спорил. Размахивая руками, с присущим южному человеку темпераментом он отстаивал свои убеждения так, словно вел спор не на жизнь, а на смерть. Переспорить его было невозможно.
Лариса — сестра Вали — была абсолютная ее противоположность. Большеглазая, с красивой фигурой. Движения ее были плавными. Она редко пела. У нее не было слуха. На фоне своей сестры она выглядела скромной девочкой. Из всех девчонок она мне нравилась больше всех. Ухаживал за ней Юра Перепелов, усатый красавец с волнистыми темными волосами. Но сердце Ларисы томилось по Жене Францеву — интеллигентному, с хорошими манерами еврейчику. Он всегда ходил в темных очках.
Вообще, ухаживания в нашем коллективе были не приняты. Ухажеров девчонки быстро отшивали. Мы жили как бы коммуной и были только друзьями. Но сердце не обманешь. Мы дружили не один год и уже научились разбираться в чувствах каждого.
Наша дружба еще более окрепла после трагического случая, который произошел с нами в походе. Но об этом мне бы хотелось рассказать особо.
ОН И ОНА
Как-то на “Спутнике” ко мне подошел Виталька Иванищев, крепкий парень с золотистыми волосами и бездонными голубыми глазами. Девчонки его обожали. Красивый, на гитаре играет.
– Я набираю группу, поедешь со мной на Кавказ?
Мы всего раз были с ним в походе. В Алыче. Участвовали в восхождении на Аль-Чапан, когда с медведем повстречались.
– А сколько человек едут? — спросил я.
– Пока трое: я, одна девушка и ты.
“Да… — подумал я. — Не густо. Значит, охранником палатки”.
Отпуск у нас с ним по времени не совпадал, и я начал отказываться. Но уговорить меня можно легко. Когда он сказал, что на маршруте можно присоединиться к какой-нибудь группе (туристы народ компанейский), я согласился.
Условились встретиться на Солнечной поляне в Домбае.
Я садился в поезд пятью днями позже их отъезда. Меня провожала мама. От Баку до Невинномысской всего четырнадцать часов езды. Ехал всю ночь. В Невинке был в десять утра. Взял билет на автобус Ставрополь — Теберда. Попутчики сказали, что повезло. Но в Карачаевске фирменный “Икарус” сломался, и в Теберду я приехал только ночью.
В гостинице мест не было. Мне показали тропинку, которая шла через туристский лагерь в сторону гор. Я пошел по ней. Мимо освещенной волейбольной площадки, на которой несколько человек играли в волейбол, танцплощадки, где гремела музыка (здесь народу было больше), пробрался сквозь кусты к деревянному забору, в котором было выломано несколько досок. За забором тропа уходила в гору. После ослепительного света турбазы сразу стало темно. Вынул фонарик из рюкзака. Посветил. Слева и справа от тропинки стояли палатки. Площадка ровная, но приткнуться некуда. Прошел дальше. Здесь, на небольшом склоне, на самом краю лагеря “дикарей” горел небольшой костер. У костра никого не было. Наверное, все ушли на танцы. Кое-как впотьмах поставил палатку и стал укладываться. Уснул не сразу.
Утром пешком по хорошей асфальтированной дороге отправился в сторону Домбая.
Когда асфальт закончился, грунтовая дорога вильнула круто вправо в густые заросли. Пошла лесом. Но неожиданно полоска леса кончилась, и ослепительно засияло восходящее солнце. Это и была знаменитая Долина убитого зубра — Домбай. Слева внизу кипела горная река, возле которой стояли деревянные домики-коробочки. Справа на огромной поляне у подножия заснеженных гор — палатки. Народу, как на Черноморском побережье Кавказа. Кругом загорелые тела в плавках и купальниках. Виталька появился неожиданно.
– Привет! А мы тебя еще вчера ждали, — радостно сказал он, хлопнув меня по плечу.
– Пришлось заночевать в Теберде, — ответил я.
Подошла девушка. Худенькая, ростом чуть выше Виталия. Черные прямые волосы коротко острижены.
– Знакомься. Это Валя. — Она подала мне свою бледную руку. Рука была холодной.
– Саша, — поздоровался я, задержав ее руку в своей.
– Ну что, пойдем, покажу тебе, где мы расположились, — сказал Виталий и быстрым шагом направился в сторону палаток, что стояли у опушки.
На ходу он сунул мне в руки тюбик со сгущенным молоком. Я не завтракал и с удовольствием смаковал по пути это туристское лакомство. Не прошло и пяти минут, как мы были уже на месте. Нас встретили еще две девушки. Лена — Валина сестра, лет четырнадцати, и Галя — круглолицая и чернобровая, чуть ниже меня ростом. “То ничего, то сразу все. Откуда он их набрал столько?” — подумал я. Познакомились.
Скинув рюкзак, стал снимать ботинки. Огляделся. Ровная площадка среди кочек на краю леса, который круто под гору уходил к реке.
– Ты сходи, умойся, — сказал он мне, — а мы сварим что-нибудь поесть. Давайте, девчонки, организуйте, — уже к девушкам обратился он.
К реке я почти скатился. Здесь стоял невообразимый грохот. Река ревела и металась меж огромных валунов. Какая-то невероятная сила разбросала их тут. Что-то было в этой реке и от бушующего моря, когда оно набрасывается в бурю на скалы, и от грохочущего водопада. Один из валунов был у самого берега. Я обошел его, пройдя вниз по течению. Зачерпнув котелком воду, стал умываться. Неожиданно сверху скатился Виталька.
– Пришел показать тебе. Смотри, — прокричал он мне в ухо, показывая на середину реки.
Посреди реки громоздился огромный валун, похожий на мягкое кресло. В его пазухе лежал труп бурого медведя. Волны захлестывали жертву, как будто хотели сбросить ее в реку, но камень упорно не желал отдавать беднягу. Что-то тревожное шевельнулось в моей душе.
Наверх к палатке с котелком воды по сыпучей листве взбирались, помогая друг другу. На поляне было тише. За гущей деревьев шум реки был почти не слышен. Сияло ослепительное солнце. Палаточный городок жил своей туристической жизнью: кто-то укладывал рюкзаки, кто-то готовился к трапезе. Мелькали загорелые тела.
Девчонки нас уже заждались. На земле у входа в палатку была расстелена скатерть, на которой краснели помидоры, сверкали янтарем гроздья винограда, аппетитно плавилась копченая колбаса.
– Ого! Вот это да! Откуда это у вас? — с удивлением спросил я.
– А здесь деревня недалеко, — улыбаясь, ответила Валя. — Да вы присаживайтесь, хватит стоять и любоваться, — приглашала нас она.
Виталька нырнул в палатку. Через минуту выскочил и торжественно водрузил в центре импровизированного стола бутылку шампанского. Настроение было праздничное. Много шутили. Строили планы на предстоящее путешествие. В разгар нашего пира Виталька встал и, показывая на огромный камень прямо за палаткой, в шутку произнес:
– А это мой обелиск славы... Или надгробие, — мрачно пошутил он.
– Да ну тебя, Виталька, — махнула рукой Галя. — Болтаешь ерунду всякую.
Наше тихое веселье продолжалось. Пели песни, а Виталий бегал вокруг нас, щелкая затвором фотоаппарата. Потом он взял гитару, а я фотоаппарат. В разгар веселья Валя и ее сестренка стали с нами прощаться. Они работали в местной туристической столовой и надо было идти готовиться к обеду. Виталий пошел их провожать.
Отложив гитару в сторону, я взял собранную Галей посуду и отправился к реке. Когда вернулся, у палатки никого не было. Я сидел на траве и перебирал струны гитары, когда появился Виталий.
– А где Галка? — спросил он.
Я пожал плечами.
– Ладно, пошли поищем… Заодно покажу тебе достопримечательности Солнечной поляны.
В том месте, где поляна поднималась в гору, окруженный высокими деревьями, стоял двухэтажный деревянный терем. Оказалось, что это краеведческий музей. Мы поднялись на второй этаж. Один из его залов рассказывал о прославленных советских альпинистах: Хергиани, Абалакове и других. Музей показался нам скучным, и Виталий повел меня к источнику нарзана. Я никогда не мог себе представить, что можно пить нарзан, черпая его кружкой, не выходя из палатки. Такой вкусной воды я не пил ни разу. Нарзан в бутылках, оказывается, просто суррогат.
Все это время, пока мы осматривали достопримечательности Солнечной поляны, Виталий рассказывал мне о Валентине. О том, как в прошлом году здесь он с ней познакомился, что она влюбилась в него, глупенькая, а он не знает, что делать: ведь он любит Галю Сарафанову.
– Галка хорошая девушка, но отец ее против нашей дружбы. Она учится в институте, а я кто?.. Простой рабочий… Ее отец ректор Азербайджанского университета… А мой — слесарь, — изливал он мне душу.
Галю мы встретили, когда возвращались к своей палатке. Я оставил их одних, сказав, что хочу побродить по окрестностям с фотоаппаратом.
В горах темнеет быстро. Солнце тухнет, словно люстра в Большом театре. К ужину я опоздал. Они ждали меня в палатке. Горела свеча.
– А мы все сидим и гадаем: куда ты пропал?.. На, поешь каши перловой... Остыла, правда, — Галя подала мне солдатский котелок.
– Хоть и холодная, но с тушенкой, — пробубнил я, пережевывая пищу.
Где-то совсем рядом гремела танцевальная музыка. Решили пойти посмотреть на местную молодежь. Не успели ступить на танцплощадку, как к Гале стал приставать местный абориген. Виталий заступился. Началась потасовка. Я стал разнимать. Абориген стал звать друзей на помощь.
Я подтолкнул Виталия к Гале, сказав:
– Бери ее, и бегите.
Виталий схватил Галю за руку, и они скрылись. За себя я почему-то не боялся. Может, потому, что сам был похож на аборигена.
Напирая на меня грудью, сверкая глазами и шевеля усами, высокий смуглый красавец страстно говорил мне о чем-то на черкесском языке. Я извинился за незнание языка и за своего друга и попросил забыть об этом плохом вечере.
– Если ми его найтем, ми ему зарежимь, — объяснял усатый красавец грозя указательным пальцем. — А ти можешь читать, что ти мой брат.
На этом все и закончилось.
Кое-как в темноте, пробираясь сквозь кусты, разыскал нашу палатку. Ни Галя, ни Виталий ни о чем меня не спросили, когда я заполз в наше жилище. Они сидели молча, надутые оба. Я влез в спальник и лег на спину, заложив руки за голову. Но уже через пять минут мы смеялись над собой и травили анекдоты. Ночью сквозь сон я слышал, как она плакала, а он ее успокаивал.
Утром меня разбудил Виталий. Чайник на “шмеле” уже закипел. Наскоро позавтракав, стали укладывать рюкзаки. Через Алибек решили идти на Марухский перевал. А там в Грузию. Всего десять дней пути. Накупили в лавке турбазы продукты. Рассовали по рюкзакам и двинулись в путь. По дороге на Алибек сделали привал у кладбища альпинистов.
Он и она шли впереди. Всю дорогу о чем-то спорили. Ругались. Шли по Домбайской долине вверх по течению реки Алибек. Мимо стройных голубых елей, потом по широким альпийским лугам. На одном из таких лугов сделали привал.
– Вы тут располагайтесь, а я сейчас, — бросил он на ходу и пошел вниз к реке.
Я помог Гале снять рюкзак и, скинув свой, упал в душистую траву.
– Куда это он? — спросил я, немного отдышавшись.
– На гору хочет забраться… Вон на ту, — показала она на Белалакая.
Я понял, что надо за ним бежать. Догнал я его почти у реки. Он был недоволен моим порывом.
– Идите… Я вас завтра догоню, — совсем без злобы сказал он.
– Не болтай чепухи… За группу отвечаешь ты, — стал я давить на него.
Я лег в траву, а он, не сказав больше ни слова, пошел обратно.
В альплагерь “Алибек” пришли в полдень. Немного передохнув, пошли к Турьему озеру. Здесь и решили стать на первую ночевку.
Из Турьего озера брала свое начало река Алибек, вверх по которой мы сюда пришли. Озеро было плотно-голубого цвета и гладкое, как стекло. Пополнялось оно за счет таяния Алибекского ледника, языки которого спускались прямо в воду. Решили искупаться. Температура воды в озере была плюс четыре градуса. Об этом я узнал слишком поздно. Виталий хохотал, захлебываясь от смеха, когда увидел, как я, словно ошпаренный, вылетел из воды. В холодной воде я не смог сделать даже вздоха. Это развеселило моих друзей. Я дрожал от холода, словно побывал на Северном полюсе. Шлепнулся на разогретые солнцем камни и разомлел от счастья.
На следующий день они опять поссорились.
Тропу, которая вела на Марух, мы так и не нашли. Никто из туристов, у которых мы спрашивали, дальше ледника не ходил. Решили вернуться в Домбай. Переночевав на Солнечной поляне, после обеда отправились в Теберду. Пришли к вечеру. На развилке трех дорог, Теберда — Домбай — Клухорский перевал, у местных крестьян, которые организовали здесь импровизированный рынок, купили себе войлочные шапочки сванетки. Здесь же на обочине стоял бортовой “газик”. Водитель собирал желающих с комфортом (всего за трояк) добраться до Северного приюта. Набралось желающих полный кузов. Мы вытаскивали из рюкзаков спальники, бросали на дно кузова, ложились вповалку, прижимаясь плотно друг к другу.
В кузове трясло так, что было слышно, как печенка стучала о селезенку. Но лучше трястись в грузовике, чем бежать бегом за Виталием. Он ходит с рюкзаком так, как я налегке. Было уже темно, когда мы высаживались у Северного приюта. Пока ехали, Виталий уже успел познакомиться с парнем по имени Виктор. Позже у костра он показывал нам кусок камня, в который были вкраплены зерна граната. Рассказывал о своем восхождении на Белалакая, показывая свое снаряжение.
На следующий день на Клухорский перевал шли уже вчетвером. Было жарко. Высота две с половиной тысячи метров. Не хватало воздуха. На привале Виталий потащил нас купаться на Клухорское озеро. Вода оказалась в нем теплее, чем в Турьем. На перевал поднялись примерно часа за три. На самой его седловине множество обелисков и памятников воинам-героям, сражавшимся здесь в Великую Отечественную войну, закрывшим собой путь в Закавказье.
Перед условной линией, разделяющей Россию и Грузию, выстроились в линейку. Немного постояли молча, р-р-раз — и мы уже в другой республике.
Спускались вниз почти бегом. Я уже успел натереть себе мозоли и поэтому шел последним. Впереди Виктор. За ним Виталий и Галя. Виктор был старше нас лет на шесть. Отслужил в армии. Шел он с тяжелым рюкзаком по крутому склону, а казалось, что спускается вприпрыжку к реке с полотенцем на плече. Я все больше отставал. Виталий и Галя чаще останавливались, поджидая меня. Вскоре Виктор так от нас оторвался, что мы потеряли его из виду.
К Южному приюту подходили в сумерках. Шли по каменистому ущелью, узкой тропой, где двоим не разойтись. Внизу приток реки Кодори с каждым метром набирал силу. Упадешь в такую реку — обратно не выберешься. Затем тропа пошла по леднику, под который подныривал приток.
Но вот ущелье раздвинулось, и тропа стала шире. Мы входили в темную гущу леса. Еще полчаса ходу — и мы на Южном приюте. Эти полчаса мы шли, освещая себе дорогу фонариками. Сквозь деревья нам весело подмигивали огоньки цивилизации.
Большой деревянный дом Южного приюта стоял на сваях. Хозяйка приюта, высокая молодая грузинка в национальной одежде, показала нам свободное место на полу. У входа сняли обувь. Отдали три рубля и стали стелить на полу свои пыльные спальники. Сруб, очевидно, был поставлен недавно: пахло сосновой хвоей. Полы чисто вымыты. Народу разместилось на полу человек сорок. Кроме стен, в этом доме больше ничего не было. От усталости мы не ощущали голода, хотя позавтракали всего лишь утром, поэтому уснули мгновенно.
Утром, как ни странно, проснулся первым я. Стал будить своих друзей. Сбегали вниз к реке, ополоснулись по пояс. Галя в этой процедуре участия, конечно же, не принимала. Наблюдала за нами, сидя на пригорке.
Настроение было прекрасное. Болтали всякую чепуху, шутили. Позавтракать решили попозже. Вернулись в приют. Собрали рюкзаки и отправились вниз в деревню, которая стояла в трёх километрах в слиянии двух рек. Шли по широкой грунтовой хорошо наезженной дороге. Неожиданно слева из леса на дорогу выскочил полосатый поросёнок. Виталий скинул рюкзак и бросился за ним вдогонку. Поросёнок, пробежав несколько метров по дороге, юркнул вправо вниз к реке, по берегу которой рос невысокий камыш. На мгновение Виталий скрылся в камышах. Раздался громкий поросячий визг.
– Поймал… Поймал! — кричал Виталий, поднимаясь к нам на дорогу. — Вот будет славный шашлык!
– Деревня близко… Нас за этого поросёнка самих на шашлыки пустят, — полушутя сказал я.
– Если ты его зарежешь, я с тобой до конца похода разговаривать не буду, — обиженно произнесла Галя.
– Ну ладно, отпущу. Вот глупые, от такого завтрака отказываются, — отпуская поросенка на волю, сказал он.
Поросенок кинулся опять к реке в камыши и долго еще визжал, улепетывая.
Дальше шли молча. Пройдя с километр, у обочины дороги в леске разглядели целое поросячье семейство. Когда разглядели, поняли, что это не поросята, а молодые дикие кабанчики пасутся. А рядом секач с самкой. Бежали от того места до самой деревни. Вот было смеху потом.
На автобусной остановке, сидя на рюкзаках, завтракали. Ели колбасу с хлебом. К нам подошла девочка-сванка лет десяти, с корзиной в руках. В корзине глиняный кувшин, стаканчик величиной со стопку, деревенские лепешки. Из того, что она нам сказала, поняли лишь одно слово: чача.
– Ну что, отметим, что ли, наши полпути? — спросил Виталий. — Всего-то рубль с полтиной на троих.
Девочка поставила корзину на землю, вынула из глубины корзины блюдце, поставила стаканчик и налила в него из кувшина мутной жидкости. Разломив на четыре части лепешку, на каждую положила по кусочку сулугуни.
Лепешка с сыром нам больше понравились. Попросили было еще, да без чачи, оказывается, не продается.
Автобус отходил отсюда в Сухуми только через три часа. Чтобы сэкономить деньги, решили прогуляться до следующей деревни. По деревянному мосту перешли речку и зашагали, навеселе философствуя на тему: “чача — друг наш, товарищ и брат”.
Через два часа пути грунтовая дорога привела нас к каменному мосту. В этом месте берег был круче, река шире и полноводней. Другой конец моста примыкал к оживленной асфальтированной трассе. Дорога была врезана в высокий скалистый берег. Здесь, на слиянии двух рек и двух дорог, нас подобрал курортный “газик”, автобус без стекол с брезентовой крышей.
С этой минуты предчувствие надвигающейся беды поселилось в моей душе, а красота, окружавшая нас, все меньше приносила радости. Возможно, я устал от дороги, от того, что на каждом шагу мне приходилось постоянно удерживать Виталия от очередного выпада против себя самого. Вот и на Клухорском перевале он пытался идти короткой дорогой по леднику Хакель. И меня, и Галю он держал в постоянном напряжении и страхе за его жизнь, за его судьбу.
Они сидели впереди меня. Счастливые и молодые. Ее голова покоилась на его плече. Его неукротимая энергия сейчас как бы дремала.
Доехали до слияния рек Гвадры и Сакени. Отсюда река меняла свой облик и название. Теперь она называлась Кодори, а ущелье, по которому мы ехали, Кодорским. Дорога была настолько узкой, что два автомобиля не могли на ней разъехаться. Для этого в скале были вырублены специальные площадки.
Вниз на реку было страшно смотреть. Я даже не предполагал, что река, которую не на каждой карте можно отыскать, может быть такой бурной и зловещей. Текла она несколько десятков километров в огромном каменистом желобе. Нырнули в тоннель, а когда вынырнули из него, почему-то оказались на равнине. Реку потеряли из виду. Потом видели мы ее с высоты плоскогорья, но только раз или два и, переехав по мосту ее правый приток Амткел, потеряли совсем из виду. Только здесь я расслабился и задремал.
Очнулся я, когда почувствовал знакомый мне с детства соленый запах моря. Оно лежало тихо и сверкало от приближающегося к нему солнца, словно миллионы форелей косяками ходили по водной глади. Мы въезжали в город Сухуми.
Автобус остановился у турбазы. Пройдя у дежурной определенные формальности, пошли ставить палатки на ее территории. Было около четырех часов вечера.
– В общем, так, — оживился Виталий, — идем на рынок… Свежие фрукты, овощи и все такое прочее… Затариваемся… Обедаем — и на море.
Южный рынок — это красочный гобелен и театральное представление одновременно. Больше часа ходили по нему не столько покупателями, сколько зрителями. Нагруженные, мы вернулись на турбазу в свою палатку. Часть продуктов разложили по рюкзакам. Свежие фрукты и овощи взяли с собой на пляж.
Я впервые был на Черноморском побережье, и оно меня несколько разочаровало. На таком берегу только йогой заниматься. Ни стоять, ни ходить, ни лежать невозможно. Кое-как нашли приличный песчаный бугорок. Постелили одеяло. Разложили на бумаге скромный натюрморт: персики, помидоры, лук зеленый, огурцы малосольные, вареную картошку. Галя уже стояла по колено в воде и махала нам рукой. Виталий побежал к ней.
– А как же ужин? — бросил я ему вдогонку.
– Ты ешь, не стесняйся… Сытым плавать неловко, — ответил он и пошел к ней.
Купаться мне хотелось, но я за ним не пошел. Раскрыл местную газету и стал читать. Плескались они долго. Когда Виталий вернулся, я спросил:
– А что Галя?
– Никак не хочет вылезать из воды. Посинела уже. Сходи, позови. Может, тебя послушает.
Как только собрались все вместе, я набросился на еду, только хруст за ушами стоял. Они ели без аппетита, не глядя друг на друга. “Наверное, опять поссорились”, — подумал я, теряя постепенно интерес к еде.
– Пойду поплаваю, — я поднялся и пошел к морю. Плюхнулся в воду и поплыл в сторону волнолома.
Когда выходил на берег, она сидела одна, подобрав к подбородку колени. Я бы не сказал, что она красива. За ним бегали куда более интересные девчонки. Я не мог понять их отношений.
Разговор, который произошел на этом берегу тогда между мной и Галей, я сейчас никак не могу вспомнить. Все, как в немом кино. Я все это вижу, но ничего не слышу. Какой-то провал в памяти. Картинка есть, а голосов нет. Кажется, она рассказывала о себе… об институте… она перешла на третий курс... Вот, пожалуй, и все.
Жаркое солнце тонуло в море. Повеяло прохладой.
– Он, наверное, ушел на турбазу, — сказала она тихо, когда я подошел к ней.
– Ну что ж, пойдем и мы, — сказал я и подал ей руку.
Турбаза была рядом. Только перейти железнодорожное полотно и шоссе, шедшие вдоль берега. Завернули в газету остатки еды. Одеяло, которое брали с собой, закинул на плечо.
Когда мы подходили к палатке, Виталий был при параде. Выстиранные им брюки цвета хаки досыхали прямо на нем. Белая трикотажная майка с эмблемой на груди. Я ее раньше на нем не видел.
– Через час танцы, ребята. Наводите марафет, — произнес он, когда мы подходили.
Галя юркнула в палатку. Пока мы болтали, она успела переодеться и выскочила из палатки в ярком цветастом сарафанчике. Бесконечная смена картин, мелькание красот в дороге утомили меня, и я решил остаться. Тем более что завтра рано вставать.
Не знаю почему, но, укладывая спальники и рюкзаки, он всегда отводил мне место у правого борта палатки. Вот и сейчас свой рюкзак я нашел в правом углу. Вынув из бокового клапана тетрадь и ручку, решил набросать несколько строчек в дневнике. Так с ним и уснул.
Народу в вагоне электрички почти не было. Ехали вдоль побережья, ныряя в темноту тоннелей. Вот и Гагры. На привокзальной площади узнали, что на Рицу, куда мы собрались ехать, автобусы ходят только с плановыми туристами. Надо было сначала поехать на побережье в Пицунду, а там, на турбазе записаться на экскурсию. Это сорок километров от города Гагры. Почти в ту сторону, откуда мы приехали. Посовещались и решили: на побережье будет наш базовый лагерь.
В Пицунду ехали по пыльной грунтовой дороге. Она виляла то в одну, то в другую сторону. Иногда казалось, что мы кружим на одном месте. Наконец между редкими островками сосен мелькнула синева моря. Ехали более часа. Выходили из “пазика”, словно с рыболовецкого сейнера после очередной болтанки. У остановки — столовая с просторной открытой верандой. Сразу заурчало в животе. Решили приходить сюда на обед. Взвалили рюкзаки и зашагали в сторону моря. Справа высотные здания пансионатов. Дорога уходила влево под острым углом к морю. Вдоль дороги, почти до самого моря, аккуратные сельского типа домики, окруженные зеленью садов. Поселок закончился, и дорога врезалась в крутой песчаный берег. Вдоль береговой линии, плотно прижимаясь друг к другу, стояли палатки. Крутой берег теснил грунтовую дорогу к палаткам, а дорога теснила палатки к морю. Прошли около пятисот метров, но места для палатки так и не нашли. Дорога слегка пошла в гору. Здесь она поворачивала влево. На этом повороте увидели освободившееся место. Выложенный на песке из гальки прямоугольник.
– Как будто знали, что мы сегодня приедем… Для нас освободили, — спрыгнув с дороги с рюкзаком, с радостью произнес Виталий.
Мы с Галей сняли рюкзаки и, скинув их вниз, спрыгнули сами. Он уже энергично доставал палатку, снимал обувь. Я тоже стал снимать свои купленные перед самым походом ботинки. Эта фирменная обувь после каждого пройденного километра натирала мозоли.
Палатки на берегу плотно друг к другу стояли в ту и другую сторону. “А по нужде в гору лезть придется”, — подумал я.
– Пойду пройдусь… Может, найду что получше, — сказал я и отправился дальше вдоль берега.
Дорога, что шла рядом, свернув в расщелину, закончилась площадкой, на которой стояли два деревянных домика. На площадке валялись в беспорядке бревна, сложенные штабелем доски. В этом месте путь мне преградила огромная песчаная гряда, которая, словно нос корабля, разрезала накатывающие на нее волны. Дальше идти было бесполезно. Пройдя босиком по гальке около километра, я избил о нее ступни ног.
К нашему месту я подходил в полной темноте, опираясь на палку.
– Ну что? Нашел что-нибудь? Что у тебя с ногой? — засыпал меня вопросами Виталий.
– Пустяки… Мозоли проклятые, — я плюхнулся на песок. — Придется заночевать здесь, а завтра вместе сходим. Перелезем через гору, вон ту, — я показал на мерцающие огоньки костров. — Думаю, на той стороне места получше.
– Чего тебе здесь не нравится? Деревня рядом. Столовка там. Три раза кормят, — удивился Виталий.
– Правда, Сань. Здесь же просто здорово. А главное — песок. И соседи отличные: четверо девчонок из Уральского пединститута. Двое ребят из Москвы, — уговаривала меня Галя.
– Ладно, — с улыбкой посмотрел я на нее. — Завтра все решим.
– Чаю сегодня не будет, — открывая банку тушенки, сказал Виталий. — Бензин в “Шмеле” кончился. Нечем заправить. У соседей тоже нет, а по нашей штрассе одни коровы ходят, — сказал он, кивнув в сторону дороги, по которой несколько коров возвращались в село.
– Суббота, суббота — хороший вечерок, — дергая струны, невпопад пропела Галя, стоя на коленях перед гитарой.
За импровизированным столом как всегда болтали ни о чем. Виталий рассказывал байки, а мы с Галей покатывались со смеху. Незаметно перешли на лирику. Перебирая струны гитары, я спел подряд несколько песен.
– Что-то Санька наш затосковал сегодня, — тихо произнесла, словно пропела, Галя. — Песни поет такие, что плакать хочется. А на “Спутнике” говорили, что ты только Высоцкого поешь.
С моря подул легкий ветерок. Здесь, у самой воды, воздух был влажным. Стало как-то неуютно у этой морской бездны без веселого костра, без согревающего чая.
Недалеко от берега светились огнями два военных корабля. Один из них мигал семафором, другой, вызывая ощущение тревоги, шарил по нашей дороге мощным лучом прожектора. Виталий и Галя были уже в палатке. Наверное, они уже спали. Я ползком забрался в брезентовый домик, зашнуровал клапан и лег на отведенное мне место, у правой боковой стенки. Покой и сладкая истома уносили мои мысли в край удивительных запахов и сказочных красок. Где-то по соседству раздавались звуки гитары, был слышен голос радио. Увязая в тягучем сне, я попытался вслушаться в нарастающее урчание автомобиля, но это, казалось, уже было в другом измерении. Сползая с надувной подушки, я уткнулся носом в спальный мешок и еще больше свернулся калачиком.
И вот, когда сон почти увлек меня в свои объятия, а картины его все отчетливей виделись и начали овладевать мной, я почувствовал тяжелый, всколыхнувший землю удар. Словно метеорит, столкнувшись с землей, потряс ее. Я еще не проснулся и не мог понять, что произошло, а ужасающие крики, истерические рыдания женщин, мольба о помощи, словно ураганный вихрь, смешивали и превращали в серую пыль краски моего сновидения. Между кошмарным сном и ужасной явью я открыл глаза, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Страх ледяным дыханием сковал мой разум. Мне показалось, что я, словно забинтованная мумия, лежу в саркофаге, и пролежал здесь уже две тысячи лет. Пошевелив рукой, наткнулся на большой холодный металлический предмет. Вспомнил, что на этом месте должен был лежать Виталий. Мне вдруг показалось, что он превратился в огромный кусок железа. Охватил ужас, какого я не знал в своей жизни. Не я, а кто-то другой неистово закричал во мне. Я раздвоился на вопль и тело и не мог понять, кто это кричит. Казалось, огромное чудовище заглотило меня, и лежал я в его животе. Неожиданно живот распоролся, и я из него вывалился. Здесь передо мной предстало лохматое существо в образе человека. Я мысленно попросил помощи у Виталия: “Помоги, ведь я столько раз уводил тебя от опасностей”. “Ви-и-та-а-ля!” — закричал я из последних сил. Но оказалось, что я не кричал, а шептал или даже просто шевелил губами.
Я ползал вокруг груды металла, пытаясь поднять хоть одну из ее частей. Просил о помощи, скулил от отчаяния и, откидывая песок попавшейся под руку алюминиевой чашкой, пытался освободить тех, кто лежал под металлическим монстром. Чьи-то руки оттаскивали меня от опрокинутой на бок автомашины, вливали в рот противный спирт, от которого я слабел с каждой минутой. Когда же я совсем обессилел, сел на землю и затих.
Постепенно мне начало казаться, что я просыпаюсь, возвращаюсь на землю из далекого дикого мира. На секунду меня охватила радость, но, вздрогнув от озноба, я начал приходить в себя…
Их освободили из плена последними. Погрузили в самосвал. Но Виталий умер в больнице. Меня всегда охватывает ужас, когда я мысленно представляю, какие мучения испытывал он, когда его везли в железном кузове. Но я никогда не верил, что они погибли. Мне всегда казалось, что их кто-то забрал в другие миры, в другую галактику, а меня оставили на этой земле ради какого-то эксперимента, поэтому и отвели мне в палатке место справа. И потом всю жизнь казалось, что я не живу, а выполняю чью-то волю, что я — это не я, что меня подменили там, в палатке. Я улетел вместе с ними, а в палатке родился кто-то, кто никогда не был на этой земле.
Уже дома, спустя некоторое время, ребята поговаривали между собой, показывая на меня кивком головы: “Счастливчик”. Но какое, оказывается, мучение родиться в рубашке и помнить об этом всю жизнь!
ДРУЗЬЯ
Больше года я не мог прийти в себя. Чувство вины не покидало меня ни на секунду. Словно страшное кино прокручивал я одну и ту же картину: берег моря, приезд, поиск места. Какая-то злая сила все просчитала за нас и подстроила так: поворот дороги, единственное свободное место на всем побережье, единственная машина, которая никогда здесь раньше не ездила, луч света, который ослепил водителя.
Но было и другое чувство: чувство обиды за все, что произошло, за то, что Виталий искал трагический финал и нашел его, сделав меня и Галину участниками этой ужасной трагедии. Мне хотелось сказать ему об этом, не сказать, а выкрикнуть, выплеснуть свое негодование ему в лицо, но глупо было обижаться на того, кого уже нет. Еще была радость. Я заново родился, и мне хотелось праздновать свой новый день рождения, но я тщательно скрывал это чувство. Собираясь с ребятами по праздникам, я напивался до потери сознания и сквозь туманный бред впадал в истерику, кричал, что это я во всем виноват. Ребята возились со мной, как с тяжелобольным или блаженным. Вызывали “скорую”. Поили лекарствами, укладывали в постель и остужали мой пыл полотенцем со льдом.
Страшная и нелепая случайность. Почему именно мы, а не кто-то другой? Кто-то ведь был до нас на этом месте. Почему они снялись и ушли? Что они чувствовали, уходя? Почему не остались? Тогда мы поневоле отыскали бы себе безопасное пристанище хоть на краю обрыва.
С этими мыслями я приходил на “Спутник”. С этой тяжелой думой я засыпал и просыпался. Ребята, видя мое состояние, отвлекали меня и развлекали, оказывая мне психологическую помощь. Но меня ничто не радовало. Мысленно я еще и еще раз пытался уйти оттуда. Прилагая усилия, заставлял ее и его идти дальше вдоль берега, но всегда натыкался на крутой высокий мыс, который вставал преградой на нашем пути.
Я был в ужасном состоянии. Мне казалось, что ребята не до конца осознали трагизма той ситуации, в которой мы оказались. Они шутили и смеялись, рассказывали анекдоты и байки, а мне хотелось видеть на их лицах скорбь и страдания. Но похороны прошли, а жизнь продолжалась. Молодость быстро излечила нас от трагедии, хотя мне до полного выздоровления было еще далеко.
Горе сроднило нас. Мы стали чаще видеться. Встречались не только в поездках, но и у кого-нибудь на квартире. Чаще всего мы собирались по воскресеньям у Карташовых в поселке Разина. Ездили туда обычно втроем: я, Юра Перепелов и Ильгам Мирзоев. Пели туристические песни и спорили до хрипоты о жизни, о политике. В течение дня подходили остальные. Под вечер все вместе садились в электричку и ехали в город. Маршрут был один: “Спутник”, бульвар, кафе-мороженое, кинотеатр “Знание”, где без перерыва крутили мультики и документальные фильмы. Самым состоятельным из нас был Ильгам. Он работал на “Бакэлектромаше” шлифовщиком и хорошо зарабатывал. Как правило, он расплачивался за билеты в кино и за мороженое.
В кинотеатр мы обычно приходили погреться. Зима в Баку — унылая пора. Листва на деревьях темнеет до черноты. Дуют пронизывающие ветры. Идут холодные дожди. Поездки на природу прекращаются. Туристы ждут, когда в Пиркулях выпадет хороший снег и можно будет походить на лыжах и покататься с гор на санях.
Но если выпадал снег, в Баку приходил настоящий праздник. Общественный транспорт не ходил, потому что водители не могли завести двигатель, хлеба не было, потому что прекращалась подача газа. Очереди у хлебных магазинов стремительно росли. Выдавали по буханке в одни руки, а рук в семье было много, так что с излишками ходили в гости или делились ими с соседями.
Все мужское население высыпало тогда на улицу, чтобы популять снежки в проходивший мимо транспорт или в убегавших от “обстрела” женщин. Откуда-то появлялись самодельные лыжи и санки, а наиболее смелые решались опробовать лед на озерах. Как правило, такие эксперименты заканчивались освежающим купанием.
На зиму в доме мы ставили печку-буржуйку. Дрова, где придется, собирали еще с лета. Крыша протекала, электрические провода на столбах, не выдерживая нагрузки, плавились, и мы подолгу сидели без света. От керосиновых ламп и керосинок в доме стоял деревенский дух. В такие вечера мне почему-то хотелось почитать книгу или написать кому-нибудь письмо, но по ночам приходилось заниматься черчением, готовить домашнее задание в техникум.
Этой осенью меня хотели призвать в армию в подводный флот. Я уволился с завода и оставил, как приказано было в повестке, техникум. Устроили пышные проводы, но из-за моего поломанного носа во флот меня не взяли, предупредив, что возьмут весной в сухопутные войска. В техникум я восстановился, а вот на работу нигде брать не хотели. Возникли проблемы с сестрой. Жили мы в крайней нужде на ее шестьдесят рублей и на мои двадцать. Теперь в гости к друзьям я ходил не только пообщаться, но и в надежде, что меня чем-нибудь накормят. На юге накормить гостя, можно сказать, почетная обязанность. Чаще всего ходил к Мирзоевым и Карташовым. Некоторое время жил у родителей Виталия, поругавшись с сестрой. Южное гостеприимство помогло мне продержаться до весны, когда меня снова призвали.
То, что я в детстве страдал эпилепсией, из-за чего меня должны были комиссовать, я скрыл от военных врачей. Мне вручили повестку явиться на сборный пункт, и я стал готовиться к службе в армии.
Учебный год еще не закончился, поэтому пришлось сдавать экзамены экстерном. Помог в этом преподаватель по черчению Самуил Михайлович. Он ходил со мной по кабинетам, держа в руках мою зачетку, подсовывал ее очередному преподавателю, уговаривая того поставить не ниже “четверки”. Самуил Михайлович пользовался большим авторитетом и среди учителей, и среди студентов, так что сдача экстерном оказалось простым хождением по кабинетам.
Второй раз меня скромно провожала в армию только сестра Эмма. Из дома мы отправились в Наримановский военкомат. Там нас, новобранцев, рассадили по автобусам и отправили на сборный пункт в Баладжары. Это пригород Баку, поэтому основная масса провожающих добиралась туда своим ходом. Проводы вылились там в массовое гуляние. Собралась огромная разношерстная толпа, среди которой трудно было определить, кто провожающий, а кто уходит служить.
Наконец была дана команда “по вагонам”, и новобранцы вместе со своими родственниками, друзьями, близкими и знакомыми живым потоком хлынули к поезду. Здесь нас пересчитали и рассадили по своим вагонам и местам. Мне повезло: досталась нижняя полка. После посадки поезд еще долго стоял на путях. Провожающие уже начали расходиться, когда, наконец, он тронулся. Эмма долго вслед махала мне рукой.
До станции назначения ехали три дня. Все это время питался котлетами с хлебом, которые мне в дорогу нажарила Эмма. В вагоне было не продохнуть. На третьи сутки котлеты испортились, и я ими отравился. Блевал и падал в обморок несколько раз. Пришел санитарный врач, дал мне какие-то таблетки и ушел.
Из вагона не выпускали. Когда немного пришел в себя, на одной из станций попросил человека, глазеющего на наш состав, купить что-нибудь из еды. Взяв у меня через окошко последние пять рублей, тот ушел с ними и не вернулся.
АРМИЯ
Привезли нас на станцию Колодищи Минской области. Там разбили на группы примерно по сто человек и развели по гарнизону. До своей части дошли недружным шагом. Был конец мая. Стояла прекрасная погода.
В казарме мне показали койку и тумбочку и повели в туалет стричься. Я сильно оброс, поэтому каждому “старику” хотелось сделать из меня лысого новобранца. Когда после процедуры я пришел на свое место, моих туалетных принадлежностей в тумбочке уже не было. С этого и началась моя служба в артиллерии.
Определили меня на должность радиотелефониста к командиру батареи капитану Копенкину. До принятия присяги ни “старики”, ни командиры взводов нас не трогали. Ходили мы где хотели и как хотели. Однажды я с кем-то из новобранцев, перепрыгнув через забор части, отправился в военный городок ради “спортивного интереса”, просто прогуляться. По дороге в городок остановил нас какой-то майор и стал объяснять нам как детям, что нехорошо начинать свою службу с “самоволки”. По возвращении в часть на КПП нас никто не остановил.
К службе в армии я был физически не подготовлен. Не мог ни бегать, ни подтягиваться на перекладине. “Старики”, видя мою немощность на спортивных снарядах, заставляли еще и еще раз проделывать одни и те же упражнения. Тяжелее всего давался мне кросс. Я постоянно натирал мозоли на ногах и за каждую мозоль получал по наряду вне очереди. Из нарядов я не вылезал. Только отрабатывал один — как получал новый. Мыл после отбоя казарму, драил туалет, ночью чистил картошку на кухне. По ночам после наряда я еще умудрялся играть на гитаре.
Повезло только в одном — в одной казарме с нами располагался музыкальный взвод. Я подружился с тромбонистом Валерой. С ним после отбоя часами болтали о музыке, пели песни под гитару. Он даже предлагал мне после службы в армии остаться в Белоруссии. Мечтали создать свой ансамбль.
Полк, в котором я служил, был пехотным, но наша батарея ПТУРС была на колесах. На полковых учениях я со своей рацией ездил на БТРе капитана Копенкина. Только на учениях я и отдыхал. Ни бегать, ни прыгать не нужно было. Знай катайся на машине да болтай по рации всякую ерунду. Перед завершением учений капитан вручал мне вещевой мешок, чтобы я набрал ему белых грибов. А грибов в здешних лесах было хоть косой коси. Я ходил по лесу, восторгаясь его убранством, опьяненный запахами осени.
Зима пришла неожиданно. Уже выпал снег, а мы по утрам все бегали по военному городку в одних трусах да в сапогах. Мороз обжигал тело, и в такие минуты мечталось о теплой постели и дровяной печке.
На зимних учениях мы жили в палатках. Каждая палатка была на метр врыта в землю. Отапливалась печкой-буржуйкой. По ночам у печки дежурил новобранец. Остальные спали. Однажды, дежуря у печки, я заснул. Печь потухла. Взбешенные “старики”, проснувшись от холода, надавали мне таких оплеух, что у меня целую неделю в ушах звенело. Спать я хотел всегда. Засыпал и в тепле, и прямо на снегу, и стоя в карауле. Вся служба моя проходила в полусне. Самой большой мечтой для меня было выспаться в теплой постели после службы в армии.
Из армии домой я писал по два письма в неделю. Чаще всех отвечали мне Лариса Карташова и Вера Анисимова. Эмма почти не писала. Но к моему дню рождения прислала целую посылку шоколадных конфет. Я спрятал их от старослужащих в БТРе командира батареи. Целый месяц мы с водителем Полищуком ходили в бокс и тайком уплетали пропахшие соляркой и машинным маслом конфеты. Прятал я конфеты не от жадности и не от ненависти к старослужащим, а от обиды, которую к ним испытывал. В поедании конфет в одиночку я получал некую моральную компенсацию. Этим и был доволен.
Больше всех изгалялся надо мной сержант Измайлов. Однажды он так заорал на меня, что я потерял сознание. Очнулся через двенадцать дней на больничной койке в Минском военном госпитале. Старые болячки, которые я скрыл от военных врачей, дали о себе знать. Военный врач в госпитале, капитан, которого я увидел на своей больничной койке после того, как пришел в сознание, пообещал скоро поднять меня на ноги. Меня водили по разным кабинетам, показывали разным врачам, и все это происходило со мной в полусознательном состоянии.
В госпитале пролежал я больше месяца. Врачи дали мне понять, что домой вернусь я инвалидом. Стало немного грустно. В отчаянии я написал письмо Вере, в котором говорил, что ее больше не люблю, чтобы она меня не ждала и искала себе другого парня.
Пока оформляли документы о моей демобилизации, я находился в своей части. Отношение сослуживцев ко мне заметно изменилось. В столовой мне выделяли кормежку наравне со старослужащими. А в один из светлых майских дней мы всей батареей сфотографировались на прощание. Мне оставили на память парадный мундир, а “старики”, которые должны были уволиться через полгода, выделили нагрудные знаки для того, чтобы домой я вернулся при полном параде.
Из Минска в Баку летел самолетом. В госпитале я вволю отоспался, и теперь единственным желанием было поскорее встретиться с друзьями. Самолет приземлился в аэропорту Бина. Отсюда в Баку автобусы ходили часто. Около четырех вечера я выходил из автобуса на остановке у КМЗ. По двору шел с чемоданчиком в руке гордой походкой, кивая налево и направо, здоровался с дворовым людом. Из подъезда, в котором жил Сашка Бабайчик, вышла Вера. Сердце екнуло от неожиданности. Проходя мимо, я поздоровался и с ней, но она мне не ответила, а, опустив голову, прошла мимо.
На нашей двери висел замок. Эмма должна была вот-вот прийти с работы. Только я вышел во двор из своего подъезда, как нос к носу столкнулся с сестрой. Та бросилась мне на шею с криком: “Брательник! А орденов-то сколько!”
Она знала, что я должен был сегодня приехать. Наготовила, настряпала. Стала суетиться, накрывать на стол. Скинув обувь и свой парадный мундир, я стал умываться.
За столом Эмма рассказывала последние дворовые новости. Рассказала, что Вера живет сейчас у Аллочки — матери Сашки Бабайчика.
Неожиданно без стука распахнулась дверь в прихожей. Не вошли, а буквально влетели в нее Лариса и Ильгам. Лариса с визгом кинулась мне на шею, по-мужски обнялись с Ильгамом.
– Проезжали мимо, решили заглянуть, — затараторила Лариса, — а вдруг ты уже дома.
– Мы прямо с соревнований. Хотели всей толпой к тебе завалить, да в последний момент передумали. Ты, наверное, устал с дороги, — сказал Ильгам.
– Да нет, не устал. В госпитале хорошо отдохнул, — бодро ответил я. — Как вы тут? Что нового на “Спутнике”?
Я почти ничего не рассказывал. Все больше слушал. Ларисино щебетание — что бальзам на душу.
– Ты знаешь, в наших рядах пополнение, — торопилась высказаться она. — Валя Захарова.
– Классная девчонка, — перебивал ее Ильгам. — Я уверен, она тебе понравится.
– Сколько девок к нам в компанию набивалось, всех отшили. А эта с первых дней стала своей.
За разговорами просидели допоздна. Заканчивался воскресный день. Расставаясь, договорились в среду встретиться на “Спутнике”.
ВАЛЯ
Месяц май в Баку — это уже лето. Вовсю светит солнце, зеленеет трава, а деревья стоят в пышном наряде. Уже отцвели яблони и груши, и на базаре идет бойкая торговля зеленью, черешней, алычой и грунтовой редиской. Вечером еще прохладно, но днем можно ходить в одной рубашке.
В понедельник, став на учет в военкомате и сдав в ЖЭК документы на прописку, я отправился в техникум восстанавливаться. На проспект Нариманова, куда мне надо было ехать, от поселка Монтина ходил “пазик”. До поселка Монтина от нас одна остановка на метро. В техникум приехал около двух часов дня. Поднялся на второй этаж в кабинет черчения. Самуил Михайлович поздоровался со мной за руку.
– Ну, здравствуй, служивый. В отпуск, что ли? — держа меня за руку, спросил он.
– Нет. Комиссовали, — без грусти ответил я.
– Ерунда. До свадьбы все заживет. Восстанавливаться собираешься?
– Да. Решил с этого начать на “гражданке”. Поэтому сразу к вам, — сказал я и почувствовал, как у меня покраснели уши.
– Давай зачетку.
Меньше чем за час обошли всех преподавателей. Больше тройки никто не поставил. Зато год не пропал даром. Получилось так, что, прослужив в армии, я в то же время год отучился в техникуме.
Я поблагодарил учителя и радостный помчался домой.
Учиться мне нравилось, но служба в армии спутала все мои планы. Эти дармовые “тройки” сказались на моей дальнейшей учебе. Я с трудом потом наверстывал упущенное. Но это было потом. А пока ярко светило солнце, “пазик” шустро катил по проспекту, и обретение свободы было похоже на обретение маленького счастья.
Дома, немного перекусив, стал перебирать свои вещи. Вынул палатку из рюкзака и повесил ее во дворе сушиться. Из “дембельского” чемоданчика достал армейские фотографии и пересмотрел. Пачку писем, перевязанную ниткой крест-накрест, положил на книжную полку.
Стал искать свои конспекты и учебные принадлежности, но не мог найти, в голове мелькали письма Веры. Развязав пачку, отложил ее письма отдельной стопкой. Я знал, что встреча наша неизбежна. Меня тянуло к ней. Я просто к ней привык. Надо было вернуть ей ее письма, но как это сделать, я не знал. Я хотел было уже идти к ней, но пришла Эмма и сообщила, что Вера работает на железной дороге проводницей и сейчас она в отъезде.
В среду я пришел на “Спутник”. Народу собралось немного. Стояли кучками, переговариваясь. Из наших не было никого, и я в ожидании прохаживался взад и вперед. Ильгама увидел издалека. Он шел вразвалочку, не торопясь.
– Здорово, Санек, — он улыбнулся, крепко пожав мою руку. — Что, никого нет?
Я отрицательно помотал головой.
– Ну, Лариса Васильевна обещалкина. Раз вовремя не пришла, значит, уже не придет. Ладно, мы с тобой еще в одно место сходим.
– Давай сходим, — без энтузиазма ответил я.
– Я тебя с Валюхой познакомлю. Тут недалеко. Общество “Спартак”.
Мы пошли в сторону Дворца Ленина. Там свернули влево на проспект Кирова. Дойдя до кинотеатра “Низами”, перешли на другую сторону улицы. Отсюда дворами вышли на Первомайскую. Здесь, недалеко от Дома моделей, собирались туристы из общества “Спартак”. Небольшая группа молодых людей, среди которых была всего одна девушка, бойко вела разговор. “Наверное, это и есть та самая Валя”, — подумал я.
Знакомясь, мы оценивали друг друга. Было видно, что Валя была от меня не в восторге, мягко говоря. Показалось, что она без особого энтузиазма приняла предложение Ильгама прогуляться. Мне она вначале показалась то ли ветреной, то ли легкодоступной. Но это была первая девушка в моей жизни, на которую я смотрел мужским оценивающим взглядом. С такой фигуры художники эпохи Возрождения писали шедевры. Ее изящные движения ласкали взгляд. А бездонно голубые глаза были полны таинственной открытости. Голубизна глаз, волосы цвета спелой ржи, сплетенные в толстую косу, навевали мысли о России. Вся она казалась теплой и доверчивой. Она была и женщиной, и ребенком. И страстной, и холодной, и с пугающей властной силой, от которой оторопь брала. На нее хотелось долго смотреть. Ее хотелось долго слушать. Не все в ней я разглядел в тот вечер, но того, что успел разглядеть, хватило потом на многие дни раздумий.
Когда я впервые увидел ее, у меня защемило в груди. Я понял, что это та самая, которую я себе представлял, когда писал стихи девчонкам. Только легче от этого не стало: я и представить себе не мог, что эта неприступная с виду девушка станет когда-то моей женой.
Мы гуляли в ночном парке. Она шла по краю бассейна в короткой облегающей юбке и белой кофте, стуча каблучками о мраморные плиты. Нас разделяли кусты недавно распустившихся роз. Хотелось нарвать цветов и подарить их ей, но она сама сделала это за нас. Потом мы еще долго сидели втроем на парковой скамейке и о чем-то болтали. Была среда, двадцать третьего мая тысяча девятьсот семьдесят первого года.
Около полуночи мы расставались на автобусной остановке у Сабунчинского вокзала. Она жила в поселке Кирова. С Ильгамом нам было по пути. Он жил в поселке Монтина и вышел из метро одной остановкой ранее — на станции “Нариманов”.
Прохождение ВТЭК и оформление инвалидности на время отрезвили меня. Точнее сказать: вернули мне мою вечную ношу — комплекс неполноценности. Я пытался не думать о Валентине, но запретить себе встречаться со старыми друзьями — не ходить на “Спутник” — я не мог. Одно время мне показалось, что я выдумал для себя эту девушку с косичкой в своем воображении; просто той, о которой я думал, в природе быть не должно. Но тот теплый весенний вечер в парке и она в запахе цветущих роз не давали мне покоя. Ильгаму она должна была нравиться. Возможно, он имел какие-то виды на нее. Да мало ли кому она нравилась. У меня даже возникло желание увидеть своих соперников. Я пытался вообразить: кто бы мог ей нравиться? Даже подыскивал ей мысленно пару. Хватило воображения только на Толика Грузинцева — высокого русого парня. Они даже чем-то были похожи друг на друга.
С такими мыслями я бродил по комнате, когда неожиданно без стука в дверь вошла Вера.
– Эмка дома? — резко спросила она.
От неожиданности я потерял дар речи. Помотал отрицательно головой. Она исчезла внезапно, так же, как и появилась.
Вечером пришел Ильгам. Предупредил, что девятого у Вали Карташовой день рождения. Собираются все наши.
– Да, на нашем бульваре американцы выставку открыли. “Домашнее жилище” называется. Сходим втроем? — предложил он.
– Давай сходим, — сказал я, но кто третий, почему-то не спросил.
Условились встретиться девятого в пять вечера у входа в павильон. А после выставки — к Карташовым.
Она опаздывала. Я был уверен, что придет именно она. Было около шести, когда Валя пришла, улыбающаяся и цветущая, как майский день. В платье кирпичного цвета с жабо, приколотым к нему самодельной брошью. Она умела одеваться. Недорогие, но красивые наряды шила себе сама, а мне казалось, что она заказывала их в ателье. Такие заказы стоили определенных денег, и я поначалу думал, что она из хорошо обеспеченной семьи, а дом, в котором живет, должен быть непременно большим и красивым.
На выставке я меньше смотрел на стенды и проспекты, а больше на Валю. Вообще, она в любой ситуации вела себя раскованно, непренужденно, и в любом месте чувствовала себя комфортно, а в нашей одноликой толпе заметно выделялась. Ее заметил какой-то американец и подарил значок.
С каждой минутой она мне все больше нравилась, но ее внутренняя свобода меня пугала. Я боялся влюбиться в нее по уши.
На дне рождения у Карташовой я уже откровенно ухаживал за Валей.
– Санек, смотри, какое у Вали красивое платье, — с намеком, улыбаясь, сказала именинница.
– Да, красивое, — с волнением ответил я, посмотрев на Валину грудь.
Карташова это заметила и искренне рассмеялась. Валя, поняв ситуацию, залилась краской.
После дня рождения не думать о ней я уже не мог. Лариса и Валя Карташовы заметили мои сердечные страдания. Подшучивали надо мной. Я как мог старался скрыть свои чувства, но у меня это плохо получалось. Некоторое время я внушал себе, что из этого ничего хорошего не получится. Что более чем другом стать ей не смогу потому, что в нашей компании ухаживания и амурные дела были не приняты. В конце концов, я так устал от своих бесплодных страданий и размышлений, что решил: уж лучше синица в руке, чем журавль в небе. Я написал записку Вере, в которой предлагал ей встретиться и поговорить. Записку отнесла ей Светка Армянка.
В ответ Вера прислала целое письмо. Трогательное, в котором высказала мне все свои обиды. Больше недели мы переписывались. Мои чувства к Валентине все более казались мне плодом романтических фантазий. К чему мечтания, когда Вера тут, рядом. Столько откровений в письмах и страстных поцелуев. И все это только мое и ничье более. Мне показалось, что я уже сделал выбор, и я решил познакомить Веру со своими друзьями. Решил, так сказать, вывести ее в свет.
В ближайшую среду я, Эмма и Вера отправились на “Спутник”. Компания собралась небольшая: Ильгам, Седа, Валя Карташова, Валя Захарова и нас трое. Со “Спутника” отправились на бульвар в кафе “Наргиз”. На веранде шумно сдвинули столики и стулья, соорудив один большой праздничный стол.
– Карташова, выходи за меня замуж, — полушутя сказал Ильгам, двигая стол в ее сторону. — Прямо тут свадьбу и сыграем.
– Ты что, Мирзоев, с ума сошел? Когда тебе будет тридцать, я уже буду старухой, — рассмеялась она.
За столом, как всегда, больше всех говорила Валя Карташова. Подначивала Ильгама. Тот отбивался как мог. Эмма тоже шутила и смеялась. Только Вера не проронила ни слова. Было видно, что компания наша ей не нравится. Я тоже чувствовал себя неловко, скованно и больше молчал.
Нашим девчонкам Вера не понравилась. Об этом мне прямо сказала Валя Карташова.
– Я должен на ней жениться, — многозначительно сказал я ей.
После этого разговор о Вере больше никто не затевал.
В начале лета мама мне прислала письмо из Казахстана. Просила меня приехать к ней помочь по хозяйству. Паспорт я уже получил. Эмма дала денег на дорогу, и я полетел к матери самолетом. Добирался до Киевки больше суток. Была пересадка в Ташкенте и Караганде. Из Караганды летел на “кукурузнике”. Его так мотало, что все пассажиры в салоне всю дорогу держали пакеты у рта. Выходил из самолета, словно прокатился на сумасшедшей карусели. Из Киевки до совхоза “Киевского” добирался на попутке. Мама встретила меня на улице. Услышав шум подъезжающей машины, она выбежала во двор.
– Я как будто знала, что это ты приехал, — на ходу проговорила она.
Расцеловались.
Она страшно похудела, поэтому ее шевелюра показалась мне огромной папахой. Жила мама в многоквартирном двухэтажном деревянном доме. Поднимались на второй этаж по шаткой лестнице. На пороге встретила нас сестра Севиль. Она сильно изменилась и повзрослела.
Квартира была прибрана по-деревенски: занавесочки с рюшечками, абажур, металлическая кровать с огромными подушками и тюлевой накидкой. Все так было непохоже на наш дом, когда мы вместе жили в Баку. Готовя ужин, мать вдохновенно рассказывала, как хорошо ей тут живется, какие тут прекрасные и отзывчивые люди.
– Есть, конечно, всякие, — продолжала она, накрывая на стол, — но больше хороших, чем плохих. И заработать здесь можно. Держат коров, свиней на мясо. В год по два раза сдают на мясокомбинат. У многих мотоциклы, машины собственные. А дома какие выстраивают! Были бы только руки мужские.
– Мне техникум надо закончить, — понимая ее намеки, ответил я.
– А девчонок сколько! Одна краше другой, — продолжала она, как будто меня не расслышав. — Это сейчас темно. А завтра в клуб сходишь, сам увидишь.
Говорили долго. Я рассказывал о службе в армии, о родном Деловом дворе. Проболтали допоздна. Спать ложились глубокой ночью.
Ее хозяйство состояло из крытого соломой сарая, в котором стояли по уши в грязи два кастрированных борова. Необходимо было прорезать в стене окно, чтобы выбрасывать вонючую жижу на улицу, да соорудить стойло для коровы, которую мать собиралась купить. Сарай был весь насквозь дырявый, а боров, который был поменьше, постоянно кашлял. Мать намеревалась его зарезать и предложила это сделать мне. Я, конечно, отказался.
С сараем я провозился больше недели. Проблемой было достать строительный материал. Гвозди мать привезла с собой еще из Баку. На пилораме выпросила старых горбылей, которые и пошли в дело.
Вторую часть моего пребывания я посвятил знакомству с местными достопримечательностями. Надо было как-то подготовиться к крупному разговору, который предстоял с матерью. Да и дел особых в ее хозяйстве вроде бы уже не было. Вечерами мать водила меня по гостям, знакомя со своими друзьями, а днем я бродил по поселку и его окрестностям.
Жили в поселке в основном сосланные сюда в годы Великой Отечественной войны немцы и чеченцы. Добротные дома. Ухоженные сады и огороды. Разбитые цветники под окнами. Глядя на все это, не верилось, что зимой в этих краях морозы за сорок. Здесь на совхозных полях корейцы все лето выращивали арбузы. Знойное лето, пыльные дороги напоминали южное Ставрополье. Невдалеке от поселка протекала извилистая речка Нура. Растительности вокруг никакой, только в пойме реки густые заросли ольхи и чернотала.
Отдыхать здесь можно, но жить в совхозе мне почему-то не хотелось. Время подходило к отъезду. Играть в футбол с местной ребятней и ходить на рыбалку уже наскучило. Да и не за этим я, собственно, сюда приехал. Самого главного я матери так и не сказал. Я собирался сделать предложение Вере, и не знал, как сообщить об этом матери.
Вначале я попросил у нее денег на обратную дорогу, а когда она мне их дала, рассказал о своем намерении жениться. Это известие не застало ее врасплох. Она уже знала об этом из письма, которое ей прислала сестра Эмма. Но все равно мать сильно расстроилась и говорила со мной на повышенных тонах.
– Ты же сама приручила ее, — с упреком говорил я. — Сколько она к нам ходила… Почти жила у нас... В Москву ее возила...
– Дружить дружите, но жениться... Я не для нее тебя вырастила. Что, мало девчонок хороших? Нашел… нищенку.
Обстановка накалялась. Я понял, что доказывать ей что-то больше бесполезно.
– Или я, или твоя Верка, — сказала она в конце нашего разговора.
На этом мы и расстались.
Дорога домой показалась мне короче. Приехал поздним вечером. Эмма еще не спала и принялась накрывать на стол. Из саквояжа я достал куклу, одетую как невеста, и поставил ее на подоконник.
– А это кому? — спросила сестра.
– Для Веры купил, в подарок, — ответил я, рассматривая куклу.
– Ты что, на ней жениться собрался? — тихо спросила она.
Я, ничего ей не сказав, пошел к рукомойнику.
– Она дома или в поездке? — спросил я.
– Дома. Вчера приходила. Спрашивала, когда ты приедешь.
За ужином рассказал, как отреагировала мать на мое желание жениться на Вере.
– А ты что на это скажешь? — спросил я у сестры.
– Я бы не хотела, чтобы ты взял ее в жены, — сказала она в раздумье.
– Вас не поймешь, — возмутился я. — То вы ее расхваливаете, то хаете.
Эмма промолчала. Больше мы на эту тему с ней не говорили.
Проснулся я поздно. Посмотрел на будильник. Было около одиннадцати. На столе стоял кофейник и лежала пачка печенья. На печенье я уже смотреть не мог. Поискал хлеба, но не нашел. Решил сходить в магазин, но вспомнил, что последние сорок копеек потратил в аэропорту на автобус. “Что-то день с самого начала не складывается”, — подумал я. Посмотрел на подоконник, на котором стояла кукла, и остался недовольным своим подарком.
Зашла Светка Армянка. Как всегда, без стука.
– Ну, ты и спишь! Три раза к тебе приходила, а ты все дрыхнешь, — произнесла она нараспев.
– Слушай, у тебя хлеба нет? — без настроения спросил я.
– Есть. Хочешь, я тебе огурцов малосольных принесу? Мать уже сорок банок накрутила. Целую батарею, — сказала она низким грудным голосом.
– Тащи, только побыстрей, — обрадовался я.
Ее словно ветром сдуло. Через минут пять она влетела в дверь. Поставила на стол трехлитровую банку огурцов и полбулки серого хлеба.
Было ей пятнадцать лет. В этом возрасте в девчонках появляется женственность, но она, худая и высокая, больше напоминала озорного мальчишку.
– Ты что, с Веркой не разговариваешь? — начала она издалека.
– С чего ты взяла? — хрустя огурцом, спросил я.
– Я тебе кучу записок от нее принесла, а ты написал ей только одну.
Я знал, что Светка читает мои послания, поэтому в основном их носила Эмма.
– Не знаешь, она дома? — спросил я, не ответив на ее вопрос.
– Она у Аллочки. Теперь они друзья, — многозначительно сказала она. — Аллочка даже подарила ей черные импортные туфли.
Эти туфли Вера надевала, когда мы ходили с ней на “Спутник”. Они были на размер больше и на ее маленькой ноге казались галошами.
– Отнесешь ей записку? — я поискал бумагу и ручку.
– Давай, — с напускной ленью произнесла она.
Сложив записку вчетверо, я отдал ее Светке. Она медленно поднялась со стула и картинно пошла к двери.
Найдя старую газету, я завернул в нее куклу. Стал ждать. Светка долго не возвращалась. Наконец она появилась, сказав, что Вера дома, и ушла к себе.
В этот день мне просто хотелось ее увидеть. О том, чтобы сделать ей предложение, я не думал. Мысленно перенес это мероприятие на осень. А лучше было бы сделать это после окончания техникума. Надо было сначала устроиться хоть на какую-то работу. Подсознательно я оттягивал время, когда должен был предложить ей свои руку и сердце. Что-то удерживало меня от этого. Мне казалось, что мы еще не совсем хорошо знаем друг друга, хотя прошло четыре года со дня нашего знакомства.
Она сидела за письменным столом у окна и что-то писала, когда я вошел.
– Привет. Это тебе, — сказал я, протягивая сверток прямо с порога.
Развернув газету, она подошла и поцеловала меня в щеку. Со мной она была сдержанной в своих чувствах. Всю страсть ко мне изливала в своих письмах и записках. Иногда мне казалось, что это не она, а какая-то другая девушка пишет мне эти любовные послания, и это меня разочаровывало. Она сильно изменилась. Сделала короткую стрижку и покрасила свои черные волосы в коричневый цвет.
– Знаешь, — начала она после нашего долгого молчания, — я хочу, чтобы ты об этом узнал от меня, — она сделала длинную паузу. — Мы спали с Сашей в одной постели, когда нас застукала тетя Даша Киречучка. Но ты не думай, у нас с ним ничего не было.
Мое молодое самолюбие не оставило в голове места для размышления. Я ударил ее по лицу и, шумно раскрывая двери перед собой, ушел.
Вначале мне показалось, что с моих плеч свалился тяжелый камень. Я даже как будто бы обрадовался такому повороту событий, но задетое честолюбие горечью обожгло душу. Я не знал, что делать дальше. Придя домой, я тут же рванулся с места, чтобы вернуться и попросить у нее прощения: впервые в жизни я ударил девчонку по лицу, но, дойдя до своей двери, остановился.
На следующий день я вернул ей все ее письма и записки. Забрав свои, порвал их и сжег. А еще через день я попросил у нее прощения, и мы помирились. Но отношения наши хорошими назвать было трудно. До того замкнутая и малоразговорчивая, она стала холодной и скрытной. Письма друг другу мы уже не писали, и от моих предложений съездить в город или на “Спутник” она резко отказывалась. Но однажды сама предложила мне прокатиться с ней в поезде Баку — Ереван в качестве проводника. Ее напарница заболела, и Вера попросила меня, чтобы я ей помог.
Она хотела близости со мной, а я, дурак, сразу этого не понял. Спустя год, когда мы с Валентиной жили уже как супруги, Вера сказала мне как-то при встрече: “Об одном я только жалею, что у нас тогда ничего не получилось”. После этой поездки пламя нашего костра стало потихоньку угасать, а на мое предложение выйти за меня замуж она ответила отказом.
Какой-то рок висел тогда над нами. Какие бы мы ни принимали шаги навстречу друг другу, наши отношения только ухудшались. Вырастала стена между нами, мы ее разрушали, но тут же появлялись новые преграды. Не думаю, что мы жили бы с ней счастливо, только и делали, что выясняли бы отношения друг с другом.
Своими переживаниями тогда я ни с кем не делился. Друзья мои Веру не приняли, а Эмма о ней и слышать не хотела. От всего этого я страшно устал. Устал от безденежья, от того, что нет рядом родителей. Чувство одиночества не покидало меня ни на минуту. Не радовали даже поездки на природу. С моим “волчьим” военным билетом меня никто не брал на работу, и я глубоко пожалел, что оформил инвалидность.
Валентина тогда казалась далекой маленькой звездочкой во Вселенной. Одно ее присутствие в нашем кругу было счастьем для меня. Как маленькая собачка, потерявшаяся среди городской толпы, разыскивая своих родителей, смотрит в глаза каждому прохожему, так и я смотрел на Валю. Я был унижен, подавлен и никак не мог выбраться из затяжной хандры.
Но время лечит душевные травмы. А в молодости оно несется стремительно, сменяя на лету картины жизни. Друзья, которые меня окружали, были молоды и энергичны, веселы и откровенны. Их энергия заряжала меня положительно. Их душевное состояние вселяло в меня надежду. Да и сам я прилагал определенные усилия, пытаясь повернуть свою судьбу в нужное русло. Шаг за шагом я отвоевывал у судьбы жизненное пространство, чтобы делать эту самую судьбу собственными руками.
Мои нежные чувства к Валентине крепли день ото дня. Я старался бывать везде, где намечалось ее присутствие. Наша компания приняла ее как родную. Она была не дополнением к ней, а большей ее частью. Порой наш “капитан” — Валя Карташова — ревновала ее по этому поводу. Ревновала еще и потому, что Валя Захарова могла проявить волю и характер. Она была без комплексов, умела спорить, отстаивая свои интересы. Эта напористость в ней отрезвляла меня, но делала активным. Мне нравилось, как она своим энергичным характером тормошила нашу компанию, изменяя ее качественно. В то же время она была душевным человеком. Мне казалось, в ней нет недостатков, что она сплошь состоит из достоинств.
Я не писал ей любовных записок, не говорил нежных слов: я просто всегда и везде старался быть с ней рядом, а все мои нежные чувства к ней были написаны у меня на физиономии.
Среди моих друзей всем все было ясно и понятно. Все всё понимали.
– Околеснов! Давай мы вас поженим, — шутила Валя Карташова. — В палатке вместе спали? Теперь не отвертишься, — говорила она.
На пляже в Бильгя, куда мы ездили летом, я украдкой, но с упоением смотрел на нее. Такой откровенный купальник мало кто носил в то время. Она сшила его сама. Я удивлялся: как он держится на ее теле? Казалось, одно неосторожное движение — и она предстанет обнаженной. Полоска материи еле держалась на ее упругой молодой груди, а очертание бедер говорило о том, что она уже готова взрастить в своем лоне желанного ребенка. Она предстала во всем своем откровенном великолепии: все ее зрелое тело говорило, что она уже готова и хочет стать любящей женой и хорошей матерью. Оставалось только выяснить — кто же этот счастливчик, который будет обладать всем этим совершенством? Я был счастлив только оттого, что был свидетелем, как природа готовила девушку стать женщиной.
В одну из поездок на пляж в нашей компании появился Коля — интеллигентного вида бородач из Москвы. Он был намного взрослее нас. Валя Карташова познакомилась с ним на “Спутнике”. В Баку он был, как сам говорил, в длительной командировке. Карташова (рассказывала мне позже Валя Захарова) была по уши влюблена в него. Как-то после обеда Колю отправили на родник за водой. Он взял с собой за компанию Валю. Родник был недалеко. В десяти минутах ходьбы, но задержались они там на целых два часа. Собирали тутовник с дерева, которое росло рядом с родником. Карташова приревновала тогда Колю к Захаровой. Да и я тоже немало поволновался. Тогда между двумя Валентинами чуть не произошел раскол. Карташова долго потом язвила Захаровой. Вплоть до своего отъезда в Москву. Коля не был женат, и Карташова имела виды на него.
В конце лета на своем предприятии Карташова взяла две путевки на экскурсию в Красноводск. Себе и Коле. Предложила и мне с Захаровой поехать вместе с ними.
– Возьмете билет на верхнюю палубу, и вчетвером доплывем в одной каюте. Будет у вас с Валюхой свадебное путешествие, — шутила она.
В Красноводск, на противоположный берег Каспия, ходил паром. Огромный лайнер белого цвета. В его трюме в два ряда помещался целый грузовой состав. Наверное, это было единственное судно на Каспии, которое своим внушительным видом напоминало о том, что в мире, кроме Каспийского моря, есть еще бескрайние океаны и сказочные острова. Не было ни одного прохожего на бульваре, который не обратил бы внимание на то, как, подав низкий протяжный гудок, огромный белый корабль, сверкая бортовыми огнями на фоне гаснущего неба, уходит в дальнее плавание. Я не ошибся, сказав “в дальнее”, потому что такому кораблю слишком уж тесно было в нашем море.
За билетом на морской вокзал мы с Захаровой отправились вместе. Пришли, когда касса была закрыта на перерыв. Приглашать ее куда-то прогуляться мне не хотелось. Хотелось просто посидеть с ней рядом и послушать ее наполненную внутренней положительной энергией речь. Она без труда находила темы для разговора, а я, будучи хорошим слушателем, смотрел на нее, “разинув варежку”. Сидели в морском порту на скамейке вдвоем в огромном зале ожидания, облицованном белым мрамором. Мне казалось, что в эту поездку в наших отношениях должно было произойти что-то очень важное для нас обоих, что, возможно, сблизило бы нас. Но она, как будто читая мои мысли, внутренне сопротивлялась этому.
Паром отходил в пятницу вечером. Мы поселились в двухместной каюте вчетвером. Карташова выделила нам с Валей диван слева. Иллюминатор был открыт, и легкий ветерок доносил с моря запахи нефтяных промыслов. Тусклый свет падал с потолка. Девчонки готовили легкий ужин, когда паром проходил мимо маяка острова Наргин. Сноп света, рыская по Бакинской бухте, на мгновение залетал к нам в каюту. Было уютно и романтично.
Тон общего разговора, как всегда, задавала Валя Карташова. Она все посмеивалась над моей жиденькой бородкой, которую я отращивал, сам не зная для чего.
– Санек, ну ты прям козел настоящий, — она заливалась звонким смехом. — Слушай, когда ты уберешь свой позорный вид?
Я, поглядывая на густую бороду Николая, краснел и ерзал на своем сидении.
Ее Коля оказался не очень разговорчивым парнем. Мне он даже показался тихим и смирным, если не скрытным. Некоторые слова его, произносимые сквозь бороду, я не мог разобрать. Его интеллигентно-интеллектуальный вид как бы говорил: Валя Карташова тут ни при чем. Она просто работает у меня мастером. Они совсем не подходили друг другу. “Тебе бы, Валентина Васильевна, что-нибудь попроще”, — думал я про себя.
Паром шел по морю, словно утюг по гладильной доске. Шум машин где-то в глубине под нами был почти не слышен. В открытый иллюминатор долетал шелест волн.
– Ты там Валюху сильно не зажимай, — не унималась Карташова, когда мы улеглись парами, каждая на своем диване.
– А для чего же ты нас вместе положила? — тоном мужчины, повидавшего жизнь, старался отшучиваться я.
– Ой, ха-ха-ха, ты на него посмотри! Валюха, блюди себя… Не давайся ему.
– Блюдю… Блюдю, — тихо отвечала она в сторону перегородки.
Почти всю ночь я не сомкнул глаз. Она лежала ко мне спиной, ни разу не шелохнувшись. Всего лишь раз я провел ладонью по ее бедру, а показалось, что по шершавому бревну. Она была в джинсах.
Мы подходили к Красноводску утром. Был полнейший штиль. Море светилось одним большим солнечным бликом. Вся каюта была залита светом. На пирсе Карташова и Коля присоединились к экскурсионной группе, и мы на время расстались. Не зная с чего начать, я предложил Валентине просто прогуляться, а дальше будет видно. Она согласилась.
Красноводск оказался тихим городишком среднеазиатского типа, лежащим на краю пустыни. Его печальная слава — расстрел двадцати шести Бакинских комиссаров. Если бы не резервуары у морского причала, можно было бы сказать, что время здесь остановилось очень давно. Узкие извилистые улицы меж одноэтажных домов с плоскими крышами — это его центр. Чем дальше от центра, тем выше дома. А где-то совсем на окраине — новый микрорайон пятиэтажек.
Мы плутали по узким улицам, разглядывая местные достопримечательности, когда неожиданно набрели на группу экскурсантов. Женщина-гид рассказывала об историческом значении этой части города. Решили примкнуть к этой группе, узнав, что она направляется в краеведческий музей.
Выйдя из музея, Валя сказала, что хочет пройтись по магазинам. Расставаясь, мы условились встретиться в пять вечера у причала.
На одном из перекрестков я купил себе два чебурека и отправился в сторону моря. Бродить по городу без Валентины мне почему-то не хотелось. Этот берег Каспия не был похож на наш. Только здесь, глядя на бледно-голубое море, можно было сказать: это действительно озеро. Даже чаек почему-то не было видно. Но, может быть, во всем была виновата погода. Так тихо у воды бывает только у горного озера. Я снял башмаки и пошел босиком по воде.
Прождал я ее более двух часов. Солнце уже клонилось к закату. Наконец увидел ее, неспешной походкой приближающуюся ко мне. В руках в сетке-авоське она несла две дыни. Пошел ей навстречу.
– Ну как прогулка? — спросил я ее еще издалека.
– Полдня рынок искала. Хотела купить четыре дыни, но передумала. Не донесла бы. Тяжелые.
– Может, искупнемся? — принимая ее ношу, предложил я. — Зря, что ли, на этот берег приплыли?
– Пошли, — после небольшой паузы сказала она.
Перешагивая через трубы, которые тянулись от резервуаров к пирсу, мы направились вдоль берега, подальше от запаха нефти. Прошли метров триста. Здесь берег был чистым. Ни волн, ни легкой ряби. Сбросили одежду на берегу, придавив ее дыней.
Мы долго шли по воде, поглядывая на свои вещи, и уже порядочно отошли от берега, но море было не выше колен. Впервые мы были одни, и я, до этого строя различные планы, не знал, как себя вести. Наконец дошли до того места, когда стало по пояс. Купаться что-то расхотелось. Окунувшись два раза, стали выходить. Мои планы относительно того, что здесь я ее должен был поцеловать, рассыпались в прах. Она как будто знала наперед, что я собирался предпринять, и каждый раз взъерошивалась, как котенок, которого старается обнюхать дворовый песик. В такие минуты она резко менялась в лице и выглядела намного старше своих лет. Боясь испортить наши отношения, я каждый раз откладывал на потом свое желание ей во всем признаться. Мне казалось, что ближе того, что есть между нами, — быть не может. Я впадал в уныние, и приходило на ум, что у нее наверняка кто-то есть, что она по ком-то сохнет и страдает.
На этом и закончилось наше “свадебное путешествие”. В воскресенье рано утром наш паром подходил к Бакинскому причалу. Общественный транспорт еще не ходил, и мы решили пройтись пешком до станции метро “28-е апреля”. Это место в городе — перекресток множества дорог. Трамваи, автобусы, электричка, метро здесь сходятся и затем расходятся по разным направлениям. Здесь назначают встречу влюбленные, но это также и место деловых встреч. Отсюда и “Спутник” недалеко.
Утро было облачным. Поливальные машины, ползая, словно божьи коровки, освежали городские улицы. Карташова с Колей пошли на электричку. Расставаясь с Валентиной, я пожал ее руку и пригласил к себе в гости.
В конце августа я получил свою первую пенсию. Шестнадцать рублей сорок копеек. На эти деньги в магазине можно было купить семь килограммов мяса или восемьдесят буханок хлеба. Или один раз сходить на рынок. Деньги по тем временам мизерные.
В то время я по этому поводу особо не задумывался, предлагая Вере свою руку и сердце. Видя перспективу дальнейшей семейной жизни, она поступала разумно, отказывая мне. Но мы не стали врагами. Шутили и улыбались друг другу при встрече. Она по-прежнему ходила к нам, только больше общалась с Эммой в ее комнате.
Нельзя сказать, что я не думал о своем будущем. Оставался один год учебы в техникуме. После его окончания я собирался уехать в Россию на какую-нибудь стройку. Жить в Баку я совсем не хотел. Будущее свое я видел только в России. Поэтому уговаривал себя потерпеть всего один год.
К моим шестнадцати рублям прибавлялись еще двадцать рублей стипендии. Тридцать шесть рублей — это уже кое-что, хотя не так уж и много. Была еще плодоовощная база, где можно было на погрузке и выгрузке овощей заработать наличными, что мы иногда и делали с дворовыми ребятами. Но в этом плане была острая конкуренция и переизбыток рабочей силы, говоря сегодняшним языком.
Эмма меня понимала. По крайней мере, мне так казалось. Она не упрекала меня в том, что я не могу устроиться на работу. А я никогда не брал у нее денег на карманные расходы. Жили мы дружно. Выращивали кроликов в своем дворике, который располагался за нашим окном между стеной нашего дома и каменным забором гаража стройуправления. Кроликов сами не резали, а носили на базар продавать. По пять рублей за живого ушастика. На вырученные деньги там же покупали фрукты и овощи.
Иногда нас навещал Алишка. Приезжал на своих новеньких “Жигулях”. На склоне лет наконец сбылась его мечта приобрести автомобиль. На Новруз-Байрам и Пасху привозил печеное и сладости. Летом же — виноград и помидоры со своей дачи. Эмма выпрашивала у него деньги, и он всегда давал ей по десять рублей. Навестив нас, отправлялся к Аллочке. Та родила девчонку от него, оказывается. Надо было и ей выделить какой-то гостинец.
В августе у въезда на овощную базу скапливалось в очередь до сотни автомашин с помидорами и огурцами. Можно было за два рубля купить у водителя ящик помидоров. В это время весь двор занимался консервированием. Закатывали банки и мы с Эммой.
В Баку на малую зарплату можно было протянуть. Весь год можно проходить в пиджаке или легком плаще. Летом в одной рубашке. Зимы практически не бывает. Проблемой было купить хорошую обувь. Одной пенсии на нее не хватало.
Наши с Эммой финансовые проблемы потихоньку как-то решались сами собой. Мы привыкли жить менее чем скромно и не роптали на судьбу. По праздникам накрывали стол. Принимая гостей, всегда находили, чем их угостить. Угощали даже шоколадом. Сашка Бабайчик таскал его с бисквитной фабрики, где он работал, по старой дружбе и нам перепадало. Ели шоколад килограммами. Таскал он его огромным куском величиной со строительный кирпич. Эмма работала там же и приносила домой то маргарин, то сливочное масло. Это напоминало воровство, но тогда каждый со своей работы что-то приносил домой. Иначе было не прожить. Зарплата у всех была мизерной, а жить достойно хотелось каждому.
Вот и на этот раз, приглашая Валентину в гости, я знал, что встретим мы ее достойно. Пришла она около одиннадцати утра в субботу. Я только собирался мыть полы и встретил ее на пороге с ведром в руке.
– Привет! А ты что, одна? — от неожиданности я не сразу пригласил ее в дом.
– Ильгам сегодня работает… Пройти-то можно?
– Конечно… Проходи, — засуетился я. — Знакомься, это моя сестра Эмма.
Пожимая руку, Эмма посмотрела в мою сторону и улыбнулась одобрительной улыбкой.
– Вы тут поболтайте пока, а я сбегаю за водой, — сказал я и помчался к крану. Водопроводный кран находился в другом конце двора у ворот. Минут через десять я был уже дома. Валя с Эммой сидели на моей кровати в конце комнаты и мирно беседовали.
– Я сейчас… Быстро… Только протру полы… Вы только ноги поднимите, — сказал я, начиная мыть полы от кровати.
– В такие дни его не заставишь, а сегодня прямо такой хозяйственный, — с улыбкой подметила Эмма.
Заканчивая мытье, я думал: с чего начать разговор? Начал со своей библиотеки, затем перешел на коряжки, которые привозил из поездок. Мне было приятно наблюдать за тем, как Валя разглядывала каждую пустяковую вещицу в нашем доме. Потом полезли через окно в прихожей в наш дворик посмотреть на кроликов. Валя и Эмма разговаривали друг с другом так, будто были знакомы целую вечность. Это меня немало удивило: Эмма с новыми людьми сходилась трудно, и я был рад, что Валентина сестре понравилась. Валентина вела себя так, будто была в нашем доме уже сто раз. Завершалась встреча чаепитием, когда неожиданно, как всегда без стука, вошла Вера.
– Саша, я тебе книгу принесла, которую брала почитать, — она с волнением положила книгу на стол и, сделав паузу, будто хотела еще что-то сказать, резко повернулась и ушла.
Я посмотрел на Валю. Она слегка покраснела. Но через минуту все встало на свои места.
– Ну что, к Карташовым на Разино поедем? — спросил я Валю.
– Да… Надо ехать… А то поздно будет, — ответила она, вставая из-за стола.
Собирались недолго. Эмма ехать с нами не захотела.
Прошли по двору сквозь строй пытливых глаз. Летними вечерами, особенно по субботам, жильцы нашего дома выползают из своих раскаленных квартир во двор. Многим было, конечно, интересно: что это за девочка с косичкой, которую привел в дом Сашка Алишкин?
В конце августа скверы и парки в Баку выглядят уныло. За лето накопившаяся на деревьях пыль окрашивала листву в мрачные тона. Выгоревшая трава превращалась в серую пыль, которую разносили по городу как напоминание о приближении осени надоедливые ветры. Только клены и тополя, спрятавшиеся меж акаций и приморских сосен, говорили своим пожаром о том, какой красочной может быть осень. Унылая пора и на юге тоже бывает унылой.
За неделю до начала занятий я стал готовиться к новому учебному году. Перебрал старые конспекты, съездил в поселок Монтина за письменными принадлежностями. Там же зашел к своему однокурснику Славе Власову. Узнал от него много интересного о группе, в которой я учился до службы в армии, о преподавателях. Теперь они за каждую курсовую работу брали мзду по семьдесят пять рублей.
– Это еще что, — продолжал Слава, — в этом году, помимо курсовой, придется еще заплатить сто пятьдесят рублей за дипломную работу.
– Ни хрена они от меня не получат, — возмущенно говорил я.
– Отчислят, и все дела. Сам я еще не решил: давать или не давать. Если мать поможет, за дипломную отдадим, но за курсовую не дам ни копейки. В прошлом году не давал и в этом не дам.
Жили они вдвоем с матерью в бывшем военном городке в одноэтажном финском домике. Имели небольшой садик, разводили кур. Отец Славы был военным и умер, когда сыну было десять лет. Из всех моих однокашников Власов был для меня наиболее интересным. В группе он был молчуном, но со мной открытым и откровенным. Он часто бывал у нас. Одно время ему нравилась моя сестра Эмма. Он даже пытался за ней ухаживать. Но сестра подшучивала над ним, а иногда без злобы смеялась.
– Деревенский он какой-то, — говорила она мне, — неинтересный.
– Может, и деревенский, — как будто уговаривал я ее, — зато хозяйственный.
Несколько раз Слава был с нами в поездках, но заядлым туристом так и не стал. Похоже, что из близких друзей, кроме меня, у него никого не было. По крайней мере, со своими друзьями меня он не знакомил.
Был я у Власова почти полдня. Выпросил у него на время конспекты за прошлый год по электротехнике и сопромату. Год я пропустил, и надо было хотя бы познакомиться с пройденным материалом. До начала занятий оставалось меньше недели.
К первому сентября я окончательно понял, что в этом году придется мне несладко. А в первые дни занятий я просто “плавал” по всем предметам. Я уже было опустил руки, но тут Слава предложил мне свою помощь. Надо откровенно признаться, что если бы не его могучее терпение, я бы, наверное, бросил техникум, но первый семестр я закончил с хорошими отметками. Троек было не так много.
С Валентиной в этот период мы виделись редко. А в ноябре она уехала к своему отцу который жил в Молдавии. Освободившееся в голове место я усиленно заполнял знаниями и к концу полугодия вошел во вкус. Единственной проблемой у меня была электротехника. Преподаватель ее, узбек по национальности, абсолютно не владел русским языком. На своих уроках он откровенно тянул волынку. Этот самый педагог и был главным сборщиком “подати”. Староста нашей группы собирал с каждого студента перед каждым зачетом по двадцать пять рублей. Оплата шла по трем основным предметам: сопромату, электротехнике и теоретической механике. Двадцать пять — зачет, семьдесят пять — курсовая, сто пятьдесят — дипломная. В то время сто пятьдесят рублей платили рабочему высокой квалификации. Платить мне было нечем. Приходилось пересдавать у них по пять раз. Скрипя зубами, я переносил это унижение. В декабре наша группа ушла на преддипломную практику.
В конце декабря, как всегда в среду, я пошел на “Спутник”. Стояла пасмурная, но теплая погода. Собралось непривычно для этого времени года много народу. Группировались, в основном, вокруг тех, кто этим летом участвовал в серьезных походах. Им было что рассказать.
В одной из таких групп я увидел Валентину. Она пришла раньше нас с Ильгамом и долго к нам не подходила. Я не видел ее почти два месяца, и мне показалось, что она сильно изменилась за это время. Похудела и похорошела. Ильгам о чем-то рассказывал мне, а я, смутно понимая, о чем идет речь, смотрел на нее, боясь упустить ее малейшее движение. Именно тогда я понял, что не видеть ее я больше никогда не смогу, а расставание с ней принесет мне большую муку. Наконец она быстрым шагом подошла к нам и, хлопнув Ильгама по плечу, с улыбкой произнесла:
– Привет, Мирзоев!
– Здорово, Валюха! Ну, ты такая стала! — растягивая слова от удовольствия, произнес он.
– Какая? — напрашиваясь на комплимент, спросила она.
– Классная! Ну как съездила? Ты когда приехала?
– Позавчера... Съездила нормально... Познакомилась со своей сестрой по отцу... Теперь у меня есть родственники в Молдавии. Карташова в Москву еще не уехала?
– Собирается. Говорит, теперь меня никакими силами здесь не удержишь.
Валя была одета в пальто темно синего цвета, приталенное и короткое, чуть выше колен. На ногах — сапожки. Голова покрыта шелковым платком. В этом одеянии она была похожа на стюардессу. Когда Ильгам ей об этом сказал, она заулыбалась.
– Меня наши чушки в автобусе заколебали, — сетовала она, — только и слышишь: “Девушка, а девушка! Вы с какого рейса прибыли?”
– А ты бы сказала им: из Сан-Франциско, — пошутил Ильгам.
Они еще долго болтали, а я только слушал и смотрел на нее.
– Санек! А ты что молчишь? — спросил меня Ильгам, когда вволю наговорился.
– У меня восьмого января день рождения… Приглашаю тебя… Ты придешь? — спросил я ее.
– Приду… Конечно. Все придут, и я приду, — сказала она.
Подошли Женя Францев, Валя и Лариса Карташовы, Седа. Начался беспорядочный галдеж. Поступило предложение прогуляться. Шумной толпой отправились в сторону бульвара.
На моем дне рождения мы сидели вместе. Эмма попыталась сесть рядом с Валей, но я так “культурно” отодвинул сестру, что она отлетела в сторону. Моя неуклюжая шутка Валентине не понравилась. Я уже давно никого, кроме нее, не видел вокруг себя. Она позволяла мне ухаживать за ней, и это негласное разрешение еще более подогревало мой интерес к ней. Мне захотелось увидеть Валю в ее собственном доме. Окунуться в мир ее вещей. Увидеть другую сторону ее жизни.
Несколько дней спустя над городом пронесся снежный буран. Автобусы не ходили, магазины не работали. Жизнь города на время замерла. Я уговорил Ильгама сходить в этот день в гости к Валентине.
От станции метро “28-е апреля” до поселка Кирова отправились пешком. Вереницы людей шли в ту и другую сторону. Настроение было приподнятое, и все это шествие напоминало праздничную демонстрацию.
Ее дом мы нашли сразу. Стоял он в гуще самостроек. Выстроенный на болоте у завода железобетонных конструкций, поселок Стройдеталь напоминал шанхайские трущобы. Такие постройки назывались еще “нахалстроем”. Строились они в послевоенные годы из любого подручного материала. Чаще всего из того, что обычно выбрасывали на свалку.
Дом Валентины — это каменное строение, к которому была пристроена с одной стороны большая прихожая, с другой — еще одна комната, в которой обитали Валя и ее сестра Лена. Жили они вчетвером: мать Мария со своим старичком Федей и их двое. Был у них и небольшой дворик, окруженный деревянным забором, в котором рядом с сарайчиком торчал из-под земли водопроводный кран.
Их жилье показалось мне еще более убогим, чем наше. Низкие потолки в доме и запах сырости наводили на грустные размышления. В центральной комнате большое место занимала каменная печь, которая отапливалась газом. Газ и вода — единственное неоспоримое преимущество перед нашим жильем, радовали глаз, а все остальное меня страшно разочаровало: такая же бедность и унылость. Валя, увидев нас в окошко, умчалась к себе в комнату. Хозяйка дома Мария встретила нас приветливо. Накрыла стол, на который поставила огромную сковороду с яичницей. От рюмочки, которую предложил нам дядя Федя, мы с Ильгамом отказались. Но и мы пришли не с пустыми руками. Еще в городе купили большую плитку шоколада.
Из своей комнаты Валя вышла в оранжевом больничном халате с платком на голове. Несколько дней назад, когда она собиралась на молодежный вечер в кафе, мать со злости остригла ей косу. Сидела Валя за столом без настроения, чуть не плача. Я никогда не видел ее такой. Мне даже показалось, что она была недовольна нашим приходом. За разговором со временем она приободрилась. Показала нам свой альбом с фотографиями, из которого я стащил ее любимую фотокарточку. Впоследствии пропажа обнаружилась, и Валя сильно разнервничалась, а я, впервые увидев ее в гневе, страшно перепугался.
Побывав в ее доме, я почувствовал равенство положения, в котором находились мы с ней в житие-бытие. Я подумал, что для меня было бы хуже, если бы она жила в хорошем красивом доме в центре города. Этим она стояла бы дальше от меня. С другой стороны, образ девушки из хорошо обеспеченной семьи мне почему-то нравился больше. Может быть, потому, что она, умевшая подать себя и держаться в обществе красиво и независимо, заслуживала большего.
Несмотря на то, что я не только ни разу ее не поцеловал, а даже за руку не держал, я решил сделать ей предложение. Свои намерения я не скрывал и всем видом своим показывал это. И ей, и нашим друзьям были видны и понятны мои чувства к Валентине, хотя ни с кем открыто я по этому поводу не объяснялся.
Я искал удобного случая для торжественного момента. И чтобы непременно мы были одни. Вдвоем мы почти никогда не гуляли. Ее умение притягивать к себе людей постоянно мешало мне общаться с ней. Но вот однажды, в феврале, мы появились на “Спутнике” вдвоем. Я решил объясниться с ней и добиться наконец определенности в наших отношениях. Далее продолжать целомудренное ухаживание не было смысла.
Было ветрено. Моросил мелкий дождик. Я предложил ей прогуляться. Мы шли по бульвару у самого парапета. За ним волновалось крупной рябью серое море. Она что-то говорила, а я, комок пламенных чувств, словно шаровая молния, висел над землей, готовый выпалить важное и взорваться от переполнявшей меня страсти. Наша прогулка заканчивалась. Мы подошли к конечной остановке ее автобуса. И тут я произнес: “Валя! Выходи за меня замуж”.
Она переменилась в лице. Испуганно и сбивчиво, жестикулируя руками, произнесла:
– Нет… Нет… Я не собираюсь замуж… До свидания… Мне надо идти, — сказала она, как отрезала, и почти бегом направилась к своему автобусу.
Я, еще не до конца поняв, что произошло, словно каменное изваяние, остался стоять посреди темного города.
Второе “нет” для меня было ударом, но не таким, из-за которого мне хотелось бы повеситься. Я переживал, но в то же время чувствовал в душе облегчение. Все встало на свои места, теперь ей все ясно и понятно. Теперь я открыт полностью. В моей голове немного прояснилось. Я даже почувствовал тягу к учебе, чем наконец и занялся.
Но через неделю, словно гром среди ясного неба, словно просвет меж облаков, появилась она в нашем доме. И прямо с порога, испугав меня не меньше, чем испугал ее тогда я, произнесла:
– Я согласна!
А у меня надолго закралось сомнение: с чего это она вначале сказала “нет”, а потом — “да”. Но в конце концов я понял, что слово “нет”, сказанное женщиной, не всегда имеет прямой смысл.
“ЖЕНАТИК”
В начале марта я занял у Ильгама восемьдесят рублей и купил обручальное кольцо своей невесте. В одну из суббот, набравшись мужества, я, Ильгам и Лариса отправились к Валентине свататься. В доме уже было полно народу. Стоял оживленный гомон. О нашем решении пожениться знала половина “Спутника”. Почти столько же пришло на торжество. Говорили все, кроме жениха и невесты. Валя краснела и терялась. Не знала, как себя вести. Ребята усиленно развлекали нас байками, анекдотами и туристическими песнями. Вечером никто не ушел. Улеглись спать вповалку прямо на полу.
После обручения Валя перебралась жить к нам. Ее мать, а моя теща — Мария — все охала да ахала:
– Ох, бросит он тебя! Не дам тебе никакого приданого, пока вы не распишитесь.
Валентина сразу с головой окунулась в семейную жизнь. Как будто она уже сто лет была моей женой. Ходила на рынок, стирала белье, наводила порядок в доме. Работала она на обувной фабрике недалеко от своего поселка Стройдеталь. Почти каждый день я встречал ее у проходной.
Летом семьдесят второго года мы расписались. Свадьбу справляли прямо во дворе. Из Казахстана приехала моя мать. Это она дала денег на свадьбу и все организовала. Побелила стены в доме, повесила новые занавески.
С завода Мусабекова, где я играл в вокально-инструментальном ансамбле, привезли аппаратуру. За всю свою историю Деловой двор не видел подобного мероприятия. Пели и плясали до утра.
Валя была уже на третьем месяце беременности. Дядя Ваня, отец погибшего Виталия, никого к Валентине не подпускал, оберегал ее от лишних движений и волнений.
Начинали мы семейную жизнь, как говорится, с нуля. Не было элементарного: посуды, постельного белья, мебели. После свадьбы теща Мария привезла целую грузовую машину приданого: стол, диван, шифоньер, перину и множество вещей, которых нам недоставало в хозяйстве. Надо отметить, что теща мне попалась не жадная. Временами подкармливала нас. Она держала кур и уток. Из ее хозяйства кое-что и нам перепадало.
Этим летом я проходил производственную практику на заводе Мусабекова. Работа была оплачиваемой. Сто рублей — не весть какие деньги, но я был рад и этому. Чуть больше получала Валя. В это лето мы даже купили холодильник “Орск”. В Баку без этого агрегата жить невозможно. Летом продукты пропадают мгновенно. Это была наша первая серьезная покупка.
Как и все молодые семьи, наша семья зарождалась не скажу что в муках, но в трудных родах. Сейчас я понимаю, что мало помогал в этом Вале. Семьянин из меня был никудышный. Я мог часами сидеть с гитарой, не обращая внимания на молодую жену. Это ее раздражало, и мы ссорились. Она уходила к матери, а я следом за ней ехал просить прощения. Наши ссоры длились недолго. Я отмечал про себя, что с Верой мы ссорились гораздо чаще.
Когда мы с Валей конфликтовали, я думал о Вере. Меня по привычке тянуло к ней. Почему-то о наболевшем хотелось поделиться именно с ней. Ни с Ильгамом, ни даже с Ларисой. И когда у нас с Валей все хорошо складывалось, меня тянуло к Вере. Мне казалось, что это был единственный человек в то время, который мог бы понять меня в новом качестве.
Последний раз я виделся с Верой за несколько дней до свадьбы. Я никогда не искал с ней встречи. Но не скажу, что эта встреча была случайной.
Как-то вечером после ужина я вышел за ворота нашего двора. Справа от ворот росло большое тутовое дерево. Здесь, на лавочке, собиралась местная молодежь. Увидев среди них Веру, я хотел было вернуться домой.
– Привет, женатик, — с ехидством произнесла Женька Чичкова, близкая подруга Веры. — Что-то тебя последнее время за воротами совсем не видно.
– Да он жену свою молодую боится, — продолжила в том же духе Светка Армянка, — поэтому к нам и не подходит.
Было темно. Фонари Московского проспекта бледным светом высвечивали лица. Я выпрямил спину и с чувством высокого достоинства направился на голоса. Подойдя к ним, поздоровался с Сашкой Бабайчиком за руку.
– Привет! Что за собрание? — спросил я у него.
– Собираемся в пятницу вечером на пляж, — ответила за него Светка, — хотим тебя пригласить… Без жены, конечно.
– Да он в жизни не поедет… Побоится, — ухмылялась Женька.
– Чего мне бояться? — хорохорился я. — Могу и без жены. Она все равно не сможет… Во вторую смену работает, — стараясь показать свою независимость, отвечал я.
Где-то глубоко внутри у меня что-то защемило. Я уже было пожалел о сказанном, но отступать уже было поздно.
– Если ты такой смелый, чего ж ты к нам за все лето так ни разу и не подошел? — Женька посмотрела на Веру. Та опустила голову. Мне даже показалось, что она хотела встать и уйти.
– Дел много.
Хотел сказать: “дела семейные”, но передумал.
Все было похоже на начало какой-то игры. На мгновение мне показалось, что Вера ищет со мной встречи, что она собирается сказать мне что-то важное. Может быть, такое, чего не говорила мне, когда мы были с ней в близких отношениях.
Неожиданно разговор перешел в другое русло. Ударились в воспоминания: как в детстве играли в казаки-разбойники, кто за кем бегал, как застукали Розу со Старого парка, когда та подглядывала, как мужики в бане моются.
– Давайте в города сыграем, — предложила Светка.
На мгновение мы окунулись в мир детства. Спорили, перебивая друг друга, вспоминали сюжеты из старых кинофильмов. Только сейчас, когда мы наконец становились взрослыми, нам захотелось вернуться назад в прошлое. Казалось, что-то важное осталось там. Важное и ценное, чего нам сейчас так не хватает.
В пятницу около пяти я был на платформе электрички “8-й километр” одним из первых. Здесь уже стояли Сашка Бабайчик и Светка.
– О! И ты тоже едешь? — с удивлением обратился я к ней.
– Конечно… Кто-то же должен тебя охранять… Вдруг потеряешься где-нибудь, — с улыбкой сказала она.
Через некоторое время подошли Женя и Вера. Бабайчик, как самый богатый из нас, взял билеты на всех. Я предложил ему разделить финансовые расходы на двоих. Он немного поупирался, но, в конце концов, согласился. Электричка в Бузовны должна была подойти с минуты на минуту. Стояли в ожидании молча, изредка поглядывая друг на друга.
В вагоне электрички компания немного оживилась. Бабайчик развлекал девчонок. Те заливались хохотом. Особенно Светка. Смеялась она от души. Вера сидела молча, глядя в окно, о чем-то думала.
Она сильно изменилась в последнее время. Короткая стрижка и крашеные волосы делали ее чужой и далекой. Какая-то мучительная мысль переменила до неузнаваемости ее лицо. В этой перемене в худшую сторону была, наверное, и моя вина. Но тогда я об этом старался не думать. В тот момент мне хотелось что-то сделать для нее, чтобы она хотя бы на время стала такой, какой я знал ее четыре года.
Выходя из электрички на станции Приморская, я подал ей руку. В моей руке рука ее задрожала, как пойманная птичка, но высвободиться от некрепкого рукопожатия она не попыталась. Сойдя на перрон, ускорила шаг, догоняя девчонок, что шли впереди.
На берегу она долго не раздевалась. На ней была мужская рубашка в голубую клетку и черная юбка. В море она пошла только тогда, когда все, вдоволь накупавшись, стали выходить. Она сняла только юбку, а рубашку завязала узлом, скрывая свою большую грудь. Она всегда стеснялась ее, поэтому на пляж почти никогда не ездила.
Угасающее солнце висело низко над землей, когда мы сели немного перекусить. Бабайчик все так же развлекал девчонок. Те все так же смеялись и визжали. После перекуса, окунувшись еще раз в бархатном море, решили прогуляться по берегу до станции Бузовны.
Саша шел с девчонками впереди. Мы с Верой сзади. Она уже не пыталась, как тогда, на перроне, догонять группу. Тяжелые мысли сошли с ее лица. Она как-то посвежела и наполнилась внутренней добротой. Мы шли молча босиком вдоль берега, погруженные каждый в свои собственные мысли. Возможно, она была в том времени, когда всего лишь раз мы были с ней вдвоем на море. Я положил руку ей на плечо. Она не отстранила ее, но вся наполнилась внутренним укором.
В вагоне электрички мы сидели с ней вдвоем. Саша с девчонками в другом конце. Я искал важные и нужные слова, но не находил. Пора уже было что-то говорить, а мы все молчали. Все это было похоже на сцену расставания. Я вдруг понял, что и Валя, и Вера мне одинаково дороги, а расставание с кем-то из них будет для меня невыносимой мукой. В одну я был по уши влюблен, но чувство это пленило меня, обязывало быть взрослым и ответственным. Расставание же с Верой — как прощание со своей бесшабашной юностью и свободой, которую я только теперь вдруг оценил и вкусил здесь, на берегу ласкового моря.
От платформы “8-й километр” до дома мы шли пешком по Московскому проспекту. Было около полуночи, и машины почти не ходили. Непривычно было видеть эту оживленную днем широкую трассу свободной и пустынной.
Она все так же молчала, но не спешила примкнуть к основной компании, что шла впереди. О чем она думала? Я вспомнил, как зимой в ее холодном подъезде я грел ей ладони пламенем спички, как летом мы ходили с ней на озеро встречать рассвет, и моя мать, встретив нас утром, отдубасила меня за это по спине. Как еще пятнадцатилетней девчонкой, когда приходила к нам почти каждый день, на вопрос моей матери: “Ты любишь нашего Сашу?”, ответила: “Да, люблю”, как мать брала ее с собой в Москву. “Мы в ответе за тех, кого приручаем”, вспомнил я, и мне стало больно и стыдно за себя, за то, что лучшие годы держал ее возле себя, словно собачонку на привязи. Мне захотелось как-то оправдаться перед ней, утешить, наполнить ее душу словами надежды и добра, еще раз приласкать и обогреть ее.
– Ты знаешь, у нас с Валей будет ребенок, — наконец выдавил я из себя.
Она застыла на месте от неожиданности.
– Хочешь, давай уедем… В Набрань… К твоим родственникам, — быстро заговорил я, понимая, что плету ерунду, но остановиться уже не мог. Я попытался прижать ее к себе, но она вырвалась и бросилась от меня, как от прокаженного.
Остаток пути я шел один с тяжелыми думами. Впервые в жизни я обманывал сразу троих: Веру, Валю и себя. Больше мы с ней никогда не встречались. Через три недели мы с Валей сыграли свадьбу. После свадьбы Вера неожиданно исчезла из нашего двора. На целых тридцать лет она ушла из моей жизни.
А с Женькой Чичковой мы как-то встретились на свадьбе моей сестры Севили, спустя лет пять, когда я уже жил в Набережных Челнах. Женьку я не узнал, даже когда пригласил ее на танец.
– Ты хоть знаешь, с кем ты танцуешь? — спросила она меня, перебивая мою болтовню.
– Женька? Ну ты даешь! Такая стала... Красивая!
– А Веру ты хоть помнишь? — спросила она меня с укором.
– Вера в моем сердце всегда, — ответил я игривым тоном.
– И ни о чем не жалеешь?
– Жалею только о том, что оставил ее девочкой для другого.
– Ты изменился… Раньше ты был гораздо скромнее.
– Раньше я был молодой и красивый, а теперь — только красивый, — отшучивался я.
– Но болтуном ты был и раньше.
– Для некоторых это профессия. Ладно, пошли за столом поболтаем, — сказал я, прервав танец, и потащил ее за руку к столу.
Женя вела переписку с Верой, но толком о ней так ничего и не рассказала. Хвалила мужа ее да сказала, что со свекровью Вера не ладит. Вера умела прятать свои чувства, хоть и жила в мире грез. Поэтому я не удивился, что Женя ничего существенного не знала о своей близкой подруге.
Об истории моего похождения “налево” спустя два года Светка Армянка рассказала моей Валентине. При каждом удобном случае, вот уже тридцать лет, Валя напоминает мне: какой я был коварный изменщик и бл...н. Меня почему-то это всегда веселит. Мне нравится, когда она ревнует меня к Вере. Значит, было в Вере что-то такое, за что можно всю жизнь к ней ревновать.
Эта нелепая история почти не омрачила наших с Валентиной семейных отношений, тем более что узнала Валя об этом тогда, когда нашему сыну Виталию был уже год.
Но чувство вины перед женой не покидало меня много лет. Особенно в первый год нашей совместной жизни, когда Валентина обихаживала меня, как маленького ребенка. Даже ее родная сестра Лена, глядя на то, как Валя с материнской нежностью относилась ко мне, с укором иногда восклицала: “Валя, ты посмотри на себя, какая ты стала! Где твоя гордость?”
Все семейные хлопоты Валя с первых дней взвалила на себя, а я принимал это как должное, потому что жил до того, как стать семьянином, исключительно среди женщин. Я чувствовал себя этаким маленьким ханом, как и все в основном мужчины на Востоке. Я еще не закончил учебу в техникуме, и Валентина давала мне возможность заниматься, не загружая особо семейными проблемами.
Главная задача, которую я поставил перед собой, — сделать карьеру после окончания техникума и заработать квартиру. Здесь, в Азербайджане, решить эту проблему — все равно, что слетать в космос. Уже тогда, в начале семидесятых, за многие годы до межнациональных конфликтов, здесь ковали национальные кадры почти во всех учебных заведениях и на производствах. Этим моя черномазая Родина доводила меня до уныния, а иногда просто раздражала.
В Россию, только в Россию. Это решение зрело у меня еще тогда, когда я учился в дневной школе. Но куда именно? Выбор был ограничен. Проблема с жильем — общесоюзная проблема.
На последнем курсе техникума я написал письмо на КАМАЗ и стал ждать вызова. Валентина должна была уже вот-вот родить. Чтобы не обременять меня рождением ребенка, она собралась ехать к моей матери в Казахстан. Я так привык к жене, что с трудом мог представить себя без нее. Я уговаривал ее не ехать, но Валентина настояла на своем. В Баку в роддоме за рождение ребенка надо было давать взятку врачам, а давать было нечего. Когда она была на седьмом месяце, в конце ноября мы с Эммой проводили ее в аэропорт. Валя улетела, и мы с сестрой на всю зиму остались одни.
В доме стало тихо и неуютно. Так же протекала крыша над головой, так же заунывно выли штормовые ветра, рвались электрические провода, а мы, греясь у печки-буржуйки, сидели при свете керосиновой лампы, слушая мугам, который ветер рвал на части и доносил до нас обрывками мелодий с Кишлинского завода.
После Нового года от Вали пришло письмо.
Привет из “Киевского”!
Здравствуй, мой миленький мужинёча!
Вот я и доехала. Место мое в самолете было около крыла, и я, как ни поднималась, не могла вас увидеть. В полете хотелось спать. Задремлю, ноги щекочет гул мотора. Начинаю вязать. Так прилетела в Ташкент. В Ташкенте выпал снег, как и у нас, мокрый с морозцем. Рейс в Караганду задерживался, я хожу, двигаюсь. Попросила уборщицу дать лопату и скребок, снег со ступенек убирать. Мне же надо двигаться.
Если бы со мной полетела Эмма, мы бы в Ташкенте купили арбузы. 6–7 кг — два рубля. У нас летом за такую цену не возьмешь. Помидоры свежие дешевые. Только все на базаре. А тащиться туда мне трудно.
С Ташкента в Караганду всю дорогу спала. Удивляюсь, как меня не тошнило, только в ушах звенело. В Караганде мороз, солнечно. Самолет в Киевку улетел. Поехала на 8-м номере на автовокзал. Пока я ползла, автобус уехал. Пришлось ехать опять в аэропорт. Сдала вещи в камеру хранения. В кассе взяла билет на 24-е в Киевку. Погуляла по городу. Начало темнеть. Шлепнулась, еле поднялась. Расплакалась. Вспомнила о тебе и что люди в Караганде нехорошие. Толкаются. Место не уступают. Наревелась. Поехала в гостиницу аэропорта. Места только в коридоре, несмотря на то, что были в комнате матери и ребенка. Смирилась и с этим. Разделась, и опять в слезы. Ревела, ревела и заснула. А утром ждала, ждала самолета, так и не было самолетов. Сдала билет. Поехала на автовокзал. Уехала автобусом. Приехала в Киевку в 7 часов вечера. Остановилась в гостинице. Стала звонить в совхоз “Киевский” — не отвечает. На следующий день утром дозвонилась. Попросила, чтобы передали маме, что я в Киевке. Пошла по магазинам, в столовую. Вернулась в гостиницу. Сижу, болтаю с женщинами. В дверях появляется мама и говорит: “Долго вы будете здесь сидеть, домой не собираетесь?” Я так обрадовалась. Быстрей собираться. “Что он с тобой сделал, доченька? Изуродовал тебя”. Мама всю дорогу причитала. В час дня уехали на почтовой машине.
Приехали. Не так я представляла себе дом мамы. Было как-то грустно, что придется долго здесь жить без тебя. Но сейчас привыкаю. Кормлю кур и маленьких поросят. Готовлю обед. Спим мы с Севилькой. Всю ночь верчусь. Тебя мне очень не хватает.
Ты за меня не беспокойся. Больница от дома недалеко. Очень чистая. Хорошо отапливается.
Ездила в Киевку. Взяла для маленького нашего вещи. Тебе ботинки, пластинки ансамбля АБС и песни в исполнении М. Пахоменко, Рафаэля, Тома Джонса.
Мы нарядили елку. (Передай Эмме, я ее так ругала: не дала мне взять с собой елку). Мама купила редкую сосенку. Но все равно елка.
Дома все прибрали к Новому году. Нашла твои стихи. С удовольствием читала.
Бабка ( Дарья) устраивает каждый день концерты. Бедная мама так нервничает. Она собирается опять в Баку. Говорит: если бы я знала, что Тамара Александровна уедет в Караганду, я бы жить сюда не поехала.
Да, передай Эмме, что Тамара Александровна видела ее Баурджана на автовокзале, и что он прислал Севильке открытку с Новым годом.
Моська (собака) ко мне привыкла. Ходит в магазин со мной. Чужих кошек я разогнала. Остались две свои.
Ой, Саша, я здесь совсем не мерзну. В доме весь день и ночь жара. Ходим раздетые. А на улице мороз щиплет нос и щеки. Свежий воздух степи. Хожу на улице в валенках. С продуктами здесь хорошо. Купила мандарины — 2 руб. килограмм. Приготовили с мамой вам посылку. Молока своего нет, берем у соседей. Как будет, будем высылать масло.
Ну, кончаю писать. Уже час ночи. По-вашему 10 часов. Вы, наверное, не спите, а мама с Севилей уже легли.
Саша, пиши много. Я все хочу знать, что ты делаешь без меня, как прошел новогодний вечер? Как дома, хватает ли вам денег? Как Эмма? Работает или нет? Гуляет? У нас денег нет, а надо съездить в Караганду за детскими вещами.
Мама сказала, что у меня будет сын. Радуйся, если будет по-твоему. Здоровье у меня отличное, несмотря на то, что мороз 25 градусов.
Ну, кончаю писать. Ждем от вас письма. И от Эммы мама ждет, ругает ее. Узнала до моего приезда, что она ходит к т. Жене, и матом посылает ее.
Ну все, спокойной ночи, хотя вы получите письмо утром. Вы, наверное, мерзнете? Как там погода? Не забывай маму Марию. Заезжай, она будет рада.
Целую крепко.
Твоя Пачуля.
29-12-72 г.
Я со скрипом доучивался в техникуме, успокаивая себя тем, что это мне в жизни пригодится. Ездил в гости к друзьям, ходил на “Спутник”.
В конце января я получил пачку писем и телеграмму из Казахстана о том, что у меня родился сын. Это известие хоть и застало врасплох, но все же несколько приободрило меня. К рождению сына я не был готов. Не ухаживал за беременной женой, не стоял под окнами и не носил молоко в роддом, не убаюкивал на руках беспомощный комочек. Великое таинство — рождение человека — как бы происходило без моего участия. Начало жизни моего первого сына вершилось без меня. Это неучастие внесло особый отпечаток в наши дальнейшие отношения. Отношения отца с сыном.
И все же я был рад. Я даже вручил шоколадку почтальонше за счастливое известие. Но больше меня были рады мои друзья. Они тормошили меня, хлопали по плечу и жали руку. По этому поводу мы даже собрались у нас, а сестра накрыла стол.
Эта зима у нас выдалась абсолютно бесснежной. Не часто выпадали холодные дожди. Чаще было тепло и сухо. Зиму я проходил в одном пиджаке. Такой теплой погоды я не помнил за все годы моей жизни в Баку. Всю зиму держался терпкий запах весны. Казалось, что деревья не засыпали и не скидывали своего наряда, а вечнозеленые кустарники были свежи и прохладны.
Валя мне много писала. Писала даже из роддома. Но из-за буранов в Казахстане приходилось долго ждать писем. Приходило по два-три письма одновременно.
Привет из Киевки!
Здравствуй, миленький мой мужинёча.
Не могу я сдержать своего слова не писать тебе. Прочитав твое письмо, втихую плакала, ведь я пишу тебе из роддома. Уже шестой день, как я здесь. Не могу представить себе твою радость при получении телеграммы. Ты радовался, а я чуть не умерла. Ну ничего, следующий раз твоя очередь рожать. Да, не смейся.
Теперь опишу все по порядку. 23 января получила от тебя первое письмо. Работала я в сарае, рубила дрова, и заработала по лбу доской. Попробовала набрать воды из колодца, ручка сорвалась, по руке стукнула. Прихожу домой, Севилька отдает мне письмо. Прочла, разозлилась на тебя. Написала ответ и пошла на переговоры с Леной. Говорили 26 минут. Слышно было отлично, поэтому никогда не заказывай переговоры на утро. Линии перегружены. Заказывай на 6 часов вечера московского времени. По Баку 7 часов, по нашему 9 часов вечера.
С бабой Дарьей у нас последние дни протекали мирно. Она же у нас артистка. Говорит, что я из Баку привезла мазут и поливаю вокруг. Тетя Нина Шац (мамина подруга) когда-то дала ей марганец, так она взяла, разбавила с водой и выпила его. Целый день ее рвало, а на следующий день как ни в чем не бывало ела, пила еще больше. Желудок прочистила. Уж мы посмеялись над ней.
Разобрала я твой ящик с книгами, положила их в буфет и немного в диван. Нашла твои письма, которые тебе писали Лариса, Юра, Ильгам. Несколько страниц из твоего дневника, где ты пишешь о Розе (ты о ней мне ничего не говорил), о Лиде. Одно очень интересное письмо. Удивляюсь: как она тебя быстро раскусила. Умная девушка. И вообще, ты был гулящим! Для меня было большим наслаждением читать твои письма. Как будто я слышала твой родной голос. И письма наших друзей, конечно, это не все письма. Многих там не было. Ты летом их уничтожил напрасно!
Так после переговоров я долго не могла уснуть, все о тебе думала. Вспоминала наши спокойные и счастливые дни. К утру я почувствовала, что у меня что-то течет. Немного резал живот. В 7 часов я рассказала маме. В 9 мама пошла в больницу. Погода стояла морозная. Три дня по 40–42 градуса мороза. Светило солнце. Я переоделась и за нею следом. В поликлинику. Меня осмотрели, и акушерка директору совхоза звонит. Говорит: дай машину. И меня в Киевку в больницу на самосвале. Акушерка молодая девчонка. А ребенок у меня так и не повернулся. Поэтому она испугалась. Привезли. Схватки начались чаще. Я не перестаю плакать. Трусиха я до невозможности. В больнице холодно. Целый час простояли в приемной. Приехала комиссия из Караганды. Шло совещание. И вот замерзла до костей. Потом уложили в постель. Одна я в палате. Схватки начались чаще. Стали делать много уколов для быстроты родов. Кричала при каждой схватке. В десять ровно я сказала: уже не могу. Вызвали старого врача из дома. Ребенок выходил ногами. Я сама полезла на кресло. Пришли две практикантки. Такие роды редкие. Через десять минут я родила. Стало очень легко. Спрашиваю: кто? А доктор говорит: кого хотела? Я говорю: мальчика. Она говорит: мальчик, три килограмма, десять минут одиннадцатого.
Потом меня зашивали. Все это время что только не лезло в голову: проклинала тебя, на чем свет стоит, и поэтому захотела мальчика, чтобы девочка не мучилась, как я. А в родильном кабинете температура была плюс четыре, это равносильно тому, что я рожала в Баку ночью на улице голая. Так что он у нас закаленный. Два часа я лежала там, потом меня положили в палату на кровать и сказали, чтобы я не вставала и не садилась трое суток, пока не снимут швы. Вчера сняли швы, и я хожу.
На вторые сутки принесли моего сынулю. Копия я. Может быть, он еще изменится, не знаю, но губки мои, пухленькие. Он такой крикливый. Больше всех кричит. Сосет хорошо, но иногда ленится и кричит (как ты, это у него врожденное от тебя). Я сама плачу. Сосок один до крови отсосал, и все равно много кричит. Вчера плакала вместе с ним. Нянька гуляет по больнице, а он раскрылся, пупок завязали марлечкой, обкакался. Они даже не моют, вот поэтому он и кричит. Но ничего, приду домой, искупаем.
Мама звонит мне каждый день. Два дня был буран, и она сегодня приезжала. Привезла поесть. Печку электрическую. Письма твои и Лены, написанные девятнадцатого января, две телеграммы. Я так была им рада, ты себе представить не можешь. Сейчас у нас три часа дня. Накормила нашего лентяя. Глаз от него не могу оторвать. Спит.
У нас в палате лежат еще три женщины: две казашки, одна немка. Казашки рожали утром, в тот день, когда рожала и я, немка — беременная. У всех троих у нас мальчики. Да, я ждала переговоры, но увы. Твоя дурья голова не хочет думать, что в рабочее время трудно дозвониться. Мама расстроилась. Саша, а ты все же бессовестный, какое ты имел право распоряжаться чужими деньгами? Мне очень стыдно за тебя перед мамой. Да и бабка будет надоедать. Ну, кончаю тебя ругать.
Что ты делаешь в свободное время? Пиши много, все-все до грамма. Лена, и та написала 8 страниц. Ты, бессовестный, “боксируешь” ее же, вместо того, чтобы благодарить. Напиши подробней о техникуме. И постарайся получить свободный диплом или направление на целину. У тебя большие льготы ввиду рождения сына и отсутствия жены. Так что все силы на то, чтобы приехать быстрей к нам, я умру от тоски без тебя. Да, вот забыла тебе написать: к маме приходит жених, такой чудак, ты его знаешь, вы вместе работали на сеновале, и он отзывался о тебе как о лентяе. Его фамилия Чешковский. Такой высокий дядя. Мы с Севилькой умираем со смеху, когда он приходит. Мне все наставления давал. Говорит, после родов 12 дней лежи и отдыхай, и если не будешь отдыхать, заболеешь надолго. Мама, конечно, не хочет его, он старый для нее, иногда шутит: “Вот выйду за него замуж”. Севилька говорит: “Ну и выходи, мы одни проживем”.
Вот такие у нас дела. Сейчас зашла няня, такая хорошая, так смотрит за детьми хорошо. Любит свою работу, аж душа радуется.
Кончаю писать, но беспокоюсь; опять почта застрянет. По радио передали, что ожидается буран, а после бурана дня два автобусы в Караганду не ходят, вот почта и лежит. А где-то ее ждут не дождутся. Обидно. Ну, на этом кончаю. Буду дома, напишу.
Целую крепко, твоя Валя.
30.01.73 г.
Здравствуй, милая моя Валюша!
Маманя, бабуля, Севилька и мой Виталька!
Вчера получил от вас огромную пачку писем и теперь не знаю, кому отвечать, с чего начинать. На предыдущее письмо я не обижаюсь. Знаю, что написала сгоряча. Испортила мне настроение в день Ларискиного рождения. После рождения моего сынули целую неделю “пьянствовали”, а другую неделю “отлеживался” после этой “пьянки”. За последние дни после предыдущего письма ничего существенного не произошло. Зато у тебя огромные перемены. Теперь ты мать. Это, наверное, здорово. Теперь тебе забот хватит. Это хорошо. Когда человек занят делом, на ум дурные мысли не придут. И в архивах моих меньше ковыряться будешь, хотя искать там, собственно, нечего. Все это уже в прошлом. Исчезло, растаяло, как легкий летний сон. У нас есть настоящее. Ты, я и сын. Это наше будущее. Если честно, даже музыка, чувствую, начинает отходить.
Всю эту неделю бегал, наводил справки насчет свободного диплома. Есть возможность его заполучить. Но точно будет известно только через два месяца. А вот как быть с тобой? Тебе ведь надо получать паспорт, прописываться здесь, затем выписываться. Не сделала раньше все, а теперь ломай голову. Только прошу, не уверяй меня, что это все просто.
Соскучился я по тебе, Валюша. Особенно тяжело бывает, когда не ладится что-то. Ни поделиться, ни прислониться не к кому. Стала Эмка работать — в доме не убрано, неуютно. Посуда неделями стоит грязная на буфете. Правда, работает она много. С семи до семи. Вот и сейчас уже полвосьмого, а ее нет. Возвращаюсь с практики, даже домой идти неохота. Почти каждый день хожу то в столовую, то в кафе.
Принесли сегодня жировку. За свет теперь будем платить 8 рублей. Ленка собирается взять в рассрочку телевизор. Она тебе об этом, наверное, писала. Я взял у д. Васи антенну, завтра повезу им.
Уже день заметно прибавился. Значит, скоро весна. Значит, скоро я вас увижу.
Дела в техникуме пока нормально идут. Сейчас пишу отчет. Почти переписываю Славкин. Хорошо, что я его сохранил.
Когда сильно затоскую по тебе, достаю твой фотоальбом и начинаю его пересматривать. Вспоминаю Пиркули, Красноводск, Набрань. Как будто давно это было, а на самом деле еще и года нет. До того привык к тебе, что даже не могу представить себя без тебя. Приходит Ленка, а с ней и частица тебя. Возьму ее платок, а от него веет твоим запахом, твоим домом. И чувство какое-то непонятное к Ленке: будто это и есть наш ребенок. Приласкать бы его, да нельзя. Это ведь Ленка.
У нас сейчас 12, а у вас уже два часа ночи. Ты, наверное, уже вернулась из роддома, а мой Виталька дает вам гастроли. Певцом будет.
Ну, мне пора спать. Завтра много дел. Еще закончить отчет надо и приниматься за диплом. Времени осталось мало.
Пишите. И не скучай. И плохо о своем мужинёче не думай, потому что где бы он ни был, ты всегда с ним.
Крепко-крепко вас обнимаю.
Ваш папа Саша.
09-02-73 г.
Здравствуй, милая моя Пачуля!
Как давно я тебе не писал. Целую неделю. Ты уж прости своего мужинёчу. Завертелся я с дипломом, как белка в колесе. Почти половину работы сделал, и вдруг оказывается, что тот способ сварки, который я принял к данной конструкции, не применим. Бросил все, и не знаю теперь, как начинать новые расчеты. Литературы не хватает. Взял твой читательский, хотел пробраться в библиотеку, но ничего не вышло. Пропустить пропустили, а вот литературу не дали. Завтра пойду записываться.
Ну как вы там? Семейка моя. Он, наверное, все кричит?
Погода у нас резко изменилась. Шальной ветер как с цепи сорвался. И без того грустно на душе, а тут еще он подвывает. Теперь я чувствую, каково вам бывает в бураны.
Опять скучаю и опять думаю о вас. Теперь вас двое, и дум вдвое прибавилось, да еще и маманя к тому же. Знаю, как трудно ей сейчас с вами.
Скоро уже два месяца, как ты уехала. Два месяца — как два года. Если с дипломом управлюсь досрочно, прилечу на пару недель в марте. Все равно билет в полцены по студенческому. Мне бы только сдвинуться с места. А то я ведь, по существу, на нуле сижу.
Сегодня ездил к Ильгаму смотреть кино по телеку. Он недавно “Крым” купил. Обратно возвращался в 10 часов вечера. Он пошел провожать. Подъехал 139-й, и он садится. Спрашиваю: “Куда?” Отвечает: “На Разино”. Сумасшедший. В одиннадцатом часу на Разино собрался. Страдает. Да, ему легче. Он собрался и поехал. А я вот так не могу.
Да, насчет посылки! Смастерим, наверное, в следующем месяце.
Сейчас Эмка готовит обед. А я завтра на целый день иду в библиотеку, потом к Ленке. Собирается завтра телек в рассрочку брать. Обязательство уже оформила.
От Вали, как уехала в Москву, никаких вестей. Ни Ильгаму не пишет, ни домой. Даже не позвонила ни разу. Димка Маркарян тоже куда-то исчез. На Ларискин день рождения не пришел. Перепелова тоже не видно. Если собираемся в кино или еще куда — я, Лариса, Ильгам. Иногда Лена или Эмма с нами.
Кстати, о Ленке: на репетиции не стала ходить. К нам тоже очень редко приходит. К Лариске тоже. Только придет и опять со стонами и нытьем удирает домой. Иногда это даже действует на нервы. Уж не влюбилась ли она там у себя в кого-нибудь? Между прочим, она в стюардессы собралась. Ты с ней на эту тему побеседуй. По-моему мнению и мнению почти всех наших ребят, это совсем по-детски и не серьезно. И моя кляча (Эмка) туда же. Даже в школу (вечернюю) начала ходить. В стюардессы с десятилеткой принимают. Вот срамота!
Вот пишу все это, а думаю о Витальке, о его будущем. С его рождением появилось, что-то такое, чему я должен быть обязан. И ты как уж ни говори, а у отца все же есть чувство и боль за свою плоть. Окончательно я не прочувствовал себя отцом. Это придет со временем, но зато я понял, как ты мне нужна, как хорошо, что ты у меня есть, что есть вы все (ты и сын), есть о ком думать, кому писать, с чем жить. Трудно вам там без мужика. Но ничего, нас теперь двое. Значить, и сильны мы стали вдвое.
Я, наверное, тебе чепуху пишу? Ты уж меня прости! Просто очень хочется поболтать просто так, подергать тебя за косичку и потянуть за нос. Назвать тебя Пачулей и просто мысленно побыть с тобой. Уже скоро час. Вы, наверное, долго не будете спать, пока мой мужик не угомонится.
Завтра я целиком обложу себя книгами, закопаюсь в них, “пережую” сотню, а может, и более страниц, привезу Ленке телевизор, а когда приду домой, вспомню о вас. А ложась спать, скажу вам всем: спокойной ночи. И стану я к вам ближе еще на один день.
Ну, вот и все.
До свидания, дорогие мои мама Валюша, Виталька, бабуля, Севилька.
Ваш папка Санька.
16-02-73 г.
Заканчивались мои учения-мучения в техникуме. Я писал дипломную работу.
В начале марта у Ильгама намечался отпуск. Март — не самое подходящее для этого время. Тут Ильгам и предложил мне поехать к Валентине в Казахстан.
– Санек, дорогу я оплачу, — уговаривал он меня, — поехали.
Я немного поломался и согласился.
До совхоза “Киевского” добирались с пересадкой самолетами. Ночь сидели в Ташкенте и полдня в Караганде. Из Караганды до Киевки летели на одномоторном “У-2”. Знакомый маршрут был незнаком тем, что под нами проплывали огромные заснеженные просторы. От Киевки до поселка “Киевского” ехали автобусом.
Тихим морозным вечером постучали в дверь веранды дома на окраине. Не дожидаясь ответа, я потянул за ручку. Валентина стояла на пороге. Раскрыв объятья, кинулась мне на шею. Увидев Ильгама, засмущалась. Поцеловалась и с ним. С веранды попали в комнату, где стояла печь-шведка. У печи — металлическая кровать, на которой сидела баба Дарья. К тому времени она уже совсем ослепла.
– Валя, кто это? — громко спросила она.
– Это Саша приехал, — почти прокричала Валя.
– Ах ты мой внучек родной, — запричитала она, вставая и протягивая руки.
– Здравствуй, бабуля, — я сгреб ее в охапку и поцеловал в щеку.
– Саша, а ты возьмешь меня с собой в Баку? Плохо мне здесь, — начала жаловаться она. — Тоська завсегда на меня матом ругается. Хлеба не дает. Саша, отвези меня к Эмме в Баку. Там мне было хорошо, а здесь, кроме Вали, со мной никто не разговаривает. Севилька на меня кричит.
– Отвезу, отвезу, — успокаивал я ее.
– Проходите сюда, — приглашала нас Валя в другую комнату.
В этой комнате у стен стояли раскладной диван, железная никелированная кровать и плательный шкаф. Посреди — все тот же круглый стол. У окна небольшой столик, на котором в беспорядке были разбросаны школьные учебники и тетрадки. У дивана стояла детская коляска.
– Иди посмотри, — приглашала меня шепотом Валя.
Сняв обувь в соседней комнате, мы с Ильгамом подошли к коляске.
То, что я увидел, показалось мне чужим и далеким. И запах, и сморщенное розовое личико, и детское одеяние.
Позже, когда мы уже провели вместе несколько дней, я никак не мог понять, как это все появилось на свет и вошло в нашу с Валентиной жизнь. Почему ОНО до неузнаваемости изменило и внешне и внутренне мою жену? Усилием воли я попытался приблизить к своей душе эту частичку меня самого, но ничего не получалось. То родное, к которому я спешил, оказалось чужим и далеким. Наверное, поэтому Виталий у меня на руках кричал неумолкаемо. Время, которое мы гостили, запомнилось мне только плачем ребенка.
Это разочарование, которое ясно отпечатывалось на моей физиономии, не осталось незамеченным Валей. Что-то вдруг произошло в наших с ней отношениях. Она уже стала матерью, но я еще не стал отцом. Рождение нашей семьи происходило не так, как бы мне этого хотелось. Валя видела мои душевные потуги, но молча сносила это, переживая по-своему. Гостили мы недолго. Всего десять дней. Впереди была защита дипломного проекта, и надо было возвращаться в Баку. Уезжал я с тяжелым чувством.
КАНИКУЛЫ
Конец апреля семьдесят третьего года выдался на радость тихим и солнечным. Весна была на пике своей активности. Пышно цвели клумбы, зеленели газоны, деревья были окутаны молодой зеленью. Город готовился к майским праздникам: белили бордюры, красили фонарные столбы и металлические ограды в парках и садах.
К защите дипломной работы я был не готов. Чертежи не обведены, расчеты оформлены с многочисленными помарками. Я был почти уверен, что меня завалят. Но на поверку сдача главного экзамена оказалась чистой формальностью. Деньги за диплом были уже сданы, кому какие оценки получать — все было расписано. Я же не дал ни копейки, и меня, судя по всему, зная мое семейное положение, просто пожалели. Но все-таки поставили четверку. На радостях я помчался в этот же день на почту давать телеграмму в “Киевский”.
В начале мая диплом об окончании мной политехнического техникума был уже у меня на руках, а чуть позже я получил от Валентины письмо.
Привет из “Киевского”!
Здравствуй, мой миленький!
Мы за тебя рады и поздравляем. Наконец-то кончилась твоя студенческая жизнь. Теперь ты самостоятельный человек. Мы все эти дни волновались за тебя. Боялись, что эти “чушки” “засыпят” тебя. Но все хорошо обошлось. Конечно, ты расскажешь все подробно, когда приедешь. Конечно, ты этим известием меня обрадовал, но и расстроил, что приедешь после девятого. Я каждый день считала и думала, что ты приедешь числа 6–7 мая, а ты до слез меня довел этим сообщением.
Последние дни бабка опять начинает на нервах играть, а Севилька противной стала: ругается матом и на маму, и на меня, и даже на Витальку. Обнаглела до ужаса. Только и знает: танцы, кино и погулять, а как нам трудно, это она не понимает. Приходит из школы, спрашивает: “Ты что, ничего не сделала?”, а сама покушает, приоденется и гулять. А учебники в руки не берет. На носу экзамены.
Сейчас у нас больше забот, чем зимой. Двух коров подоить, выгнать, пригнать, телочку накормить. 80 цыплят мама купила. И этих надо часто кормить. Вторая свинья опоросилась. 9 поросят. Одного раздавила. Еще мама собирается утят брать. Наступила весна, огород вскопали, теперь сажать надо. Сам понимаешь, как нам трудно. Дрова через день рубим. (Те, что вы с Ильгамом накололи, давно кончились.) Мама устает, а мне Виталька не дает работать. Правда, сейчас он стал намного спокойнее. Оказывается, он был голодный. Молока у меня совсем мало. Стали прикармливать коровьим, и стал сразу поправляться. А в местной больнице, тупые, говорят, что он рахит. Ты его совсем не узнаешь: он стал все понимать и смеяться. Так что приезжай скорей посмотреть на своего сына. И мама тебя не дождется, с Севилькой не справляется. Говорит: “Вот Саша приедет, потом никуда не пойдешь гулять”. За коровами смотреть не хочет, а все время говорит: “Моя Морозка. Вот сдадим, деньги я на свою сберкнижку положу”. Ничего не хочет делать, а в Москву с мамой собирается. А там будет у нее вымогать. И так все говорят: “Алиева из кожи вон лезет, чтобы одеть модно свою дочь”. Мне очень жаль маму. Быстрей бы Севилька вышла замуж и мама с нами жила. Мне надоела эта жизнь, эти вечные скандалы. Я что, домработница? Отдохнуть нет времени. Я всегда вспоминаю те дни, когда мы с тобой жили вместе. И работали, и по дому успевали, и в кино, и к ребятам съездить. А сейчас? Да и сравни Лену с Севилькой. Лена боится маму одну оставить, чтобы ей скучно не было. А Севилька стесняется в кино с мамой рядом сидеть. У Лены на уме учеба, работа, дом, мама. А у Севили — хорошо одеться, поесть, танцы, кино, приданое. Ты меня, конечно, извини за эти жалобы. Скажешь: вот, нашла что писать. Но у меня больше нет сил. Миленький, кончаю писать. Уже двенадцатый час. Через недельки две и ты приедешь. Быстрей бы. Не вздумай ехать с ребятами в поездку. В сентябре поедем вместе. Не забудь купить, что у тебя записано в блокноте. Передай всем привет. Целую.
Валя.
2-05-73 г.
В середине мая я стал готовиться к поездке в Казахстан. Накупил гвоздей разных, кипятильник для Витальки, все, что просила Валя. Собрал кое-какой инструмент. Пенсию решил не продлевать. Слишком много мороки. Да и шесть рублей, которые мне стал платить собес, понизив пенсию, погоды в доме не делали. Двадцать рублей выпросил у Алишки, когда он приходил в гости. Билет на самолет успел купить по студенческому за полцены.
Летел тем же рейсом через Ташкент и Караганду. В Ташкенте купил на рынке ранних огурцов и помидоров. Матери в подарок большой шерстяной черный платок с красными розами. С чувством легкости и обретения внутренней свободы я в буквальном смысле на крыльях летел к своей семье. Я был уверен в себе и в том, что у нас теперь-то наконец все пойдет как надо. Все наладится. Все устроится. Что мы навсегда будем вместе и никогда больше не расстанемся.
“Пазик” остановился у сельского клуба, когда еще было светло. Я вышел на центральную улицу и зашагал в сторону автомастерских, где на окраине села у центральной дороги стояли в ряд три щитовых одноэтажных дома. Солнце клонилось к горизонту. За поселком было слышно мычание коров, которые возвращались с пастбища.
У двери дома баба Дарья сидела на лавочке с клюкой в руке. Чертила возле себя на песке замысловатые линии. В ногах лежала собака Моська, положив морду на свои лапы. На меня не залаяла, лениво повиляла хвостом.
– Здравствуй, бабуля, — громко поздоровался я.
– Ой, кто это? — наигранно испуганным голосом спросила она.
– Это я, Саша.
– Ой, внучек мой родной! Что ж ты меня с собой не взял? Уехал и ничего мне не сказал? — жалобно промолвила она, встала. Я поцеловал ее в щеку.
– Дома есть кто?
– Валя дома. Стирает.
Дверь веранды широко распахнулась.
– Папа наш приехал! — нараспев протянула она, почти бросила на землю тазик с мыльной водой, кинулась мне на шею. — Наконец-то мы тебя дождались. Я стираю. Слышу голос родной. Сначала не поверила. Сейчас я воду вылью.
Она пошла к сараю.
– Мама дома? — спросил я.
– Севилька коров встречать пошла, а мама скоро придет. На работе еще.
Мы еще раз обнялись и поцеловались.
– Проходи. Голодный, наверное. Оставь сумку здесь.
Я оставил на веранде сумку и вошел в дом. Запахло дровами и парным молоком. Во второй комнате у раскладного дивана стояла на табуретах детская оцинкованная ванна, в глубине которой под легким одеялом лежал Виталька. Он разглядывал свои ручонки и чему-то улыбался.
– Какой большой стал, — удивился я.
– Да, мы уже выросли, пока папки не было, — не без гордости сказала Валя.
– А коляска где?
– Хозяева забрали. У них кто-то родился. Хочешь, полежи, пока я на стол приготовлю.
– Нет. Я маму подожду. Потом вместе покушаем. Как вы тут? — я присел на диван.
– Соскучились. Лентяй. Хотя бы письма писал почаще. Матери ни строчки не написал, — упрекала она меня не очень сердито.
– Некогда было. Диплом.
– Все привез, что я тебя просила?
– И кипятильник, и гвозди. Фу ты, там помидоры с огурцами в сумке, — я встал и пошел за сумкой. На веранде нос к носу столкнулся с сестрой.
– О! Братан приехал, — кинулась обнимать меня Севиль. — Что-то ты худой совсем.
– Кормить некому.
– Щас маманя придет, тебя накормит.
– Валя там уже собирает на стол.
Вскоре пришла мама.
– К Тишковскому ходила на мельницу. Ну, здравствуй, что ли? — поцеловались. — Мешок дерти притащили. Оставили пока у него. Обещал завезти.
– На себе, что ли? — спросил я.
– Зачем на себе? — возмутилась мать. — У него мотоцикл с коляской.
– Жених ее, — весело встряла Севиль. — Скоро мы ее замуж отдадим.
– Жених! Жадный он. Обещал два мешка, а дал только один.
– Который раз он тебе уже дает? Раз десять, наверное, — сказала Сева.
– Идемте к столу, я уже накрыла, — позвала нас Валя из соседней комнаты.
– Сева, сходи подои корову, и будем ужинать, — обратилась мать к Севили.
– Опять я. Пусть Валюха сходит, — пробубнила она.
– Ты что, не видишь? Муж приехал, — ответила мать и добавила, как будто оправдываясь передо мной: — Она всегда все делает, но только ноет.
Вскоре все собрались за столом. Даже бабу Дарью усадили по такому случаю. Мать поставила на стол бутылку портвейна “777”.
– И вы это пьете? — возмутился я.
Я принес свою сумку с веранды, достал бутылку “Алабашлы” и поставил на стол.
– А это тебе в подарок, — подал я матери платок.
Мать взяла платок и сунула его под подушку своей постели.
– Потом посмотрю. — Бутылку “Алабашлы” унесла и поставила в буфет. — В гости пойдем, возьмем на угощение, — сказала она, когда вернулась.
Сели за стол.
– Севильке не наливать. У нее экзамены, — произнесла твердо Валя.
– Да, конечно. Я уже взрослая.
– Ладно, немного можно. Ну, за встречу, — поднял я рюмку.
– Покушай горячего. Валя борщ варила, — похвалила невестку мама.
– На печке? — спросил я.
– Зачем? У нас теперь плита газовая, газ в баллонах. Ты надолго к нам? — спросила мама.
– До конца лета. Каникулы. Я письмо на КАМАЗ написал. Буду ждать вызова.
– Надо Витальку покормить. — Валя пошла кипятить молоко.
– А Валя говорила, что ты хочешь к нам. Гарри Евгеньевич помог бы тебе здесь хорошо устроиться. Валя сейчас у него работает, — рассказывала мама.
– А кто это? — спросил я.
– Главный энергетик совхоза. Хочет предложить тебе место главного механика, — сказала Сева.
– Дом тебе дадут. Со всеми удобствами. Газ, паровое отопление. В доме чистота. Не то, что у нас, грязь от угля, — продолжала агитировать меня мама.
– А Валя чем занимается у него? — спросил я.
– Сводки передаю, — послышался голос Вали из соседней комнаты. — Где сколько засеяли, сколько вспахали. Сколько сдали молока. Сводки погоды. В общем, все сплетни совхозовские.
– И нам бы все легче было. Трудно здесь без мужских рук. Ни гвоздя забить толком, ни сарай починить. А рыбалка здесь какая! Мужики по мешку ловят. Речка, озера. Летом красота. Купим мотоцикл с коляской. Бычка и поросят на мясо сдадим, деньги будут. Самим резать не надо. Приезжает машина с мясокомбината, живым весом забирают. Здесь у кого в доме мужики, все хорошо живут. Посмотри, какие дома у немцев. А в доме чего только нет: и окорока копченые, и колбасы, — расхваливала мама.
– Да, немцы известные гастрономы. А сало от них, что ли? — спросил я, уминая за обе щеки.
– Гарри Евгеньевич угостил, когда мы в гостях у них были, — ответила мама. — Я думала, ты насовсем к нам. Выписался уже. Ну не хочешь, уговаривать тебя больше не буду, — сказала мать тусклым голосом.
– Надо подумать, — попытался успокоить я ее. — Специальность у меня не сельская.
– В совхозе все нужны, — сказала Валя, заметив, что мама расстроилась. — Поживем лето, присмотримся, а там и решим, — старалась она за меня.
– Саша, а ты меня возьмешь в Баку? — неожиданно заговорила баба Дарья.
– Ага, только тебя там и не хватало, — громко проговорила Сева.
– Что ты сказала, внучка? — притворилась глухой старушка.
Все рассмеялись.
– Что надо, она не слышит, — почти прокричала Сева.
– Ты ей больше не наливай. А то она песни начнет петь: “Вот умру я, умру я…”, — сказала мать.
Просидели за столом до глубокой ночи. Мать легла спать вместе с Севой. Мы с Валей еще долго болтали, лежа в постели. Было о чем поговорить, столько месяцев не виделись.
Жизнь в “Киевском” — типичная сельская жизнь целинного совхоза. В основном здесь сеют хлеб, разводят скот. Для себя же совхоз сажает капусту, огурцы и еще кое-какие овощи. Меня удивило то, что на здешних полях выращивают арбузы. Директор совхоза сдает землю в аренду приезжим корейцам, а те расплачиваются за это выращенной продукцией. Сельчане, как и везде в России, держат скот и домашних птиц. Рыбачат на местной речушке, озерах, которые в большинстве разбросаны по окрестностям. На своих огородах у дома сажают огурцы, помидоры, картошку. Трудятся от зари до зари, не зная ни праздников, ни выходных. Местная молодежь ходит в клуб на танцы, на концерты заезжей самодеятельности и в основной массе своей мечтает о легкой городской жизни.
Не редкость драки между парнями. Из-за девчонок или на почве выпитого в большом количестве спиртного. Ходят с кольями село на село.
Задираются в основном чеченцы, высланные сюда еще во время Великой Отечественной войны. Однажды подрался и я. С местным чеченцем, который приставал к моей сестре Севили. Как потом выяснилось, Сева сама была виновата. Конфликт потом разбирался на уровне директора совхоза в его кабинете. Это случилось еще в первый мой приезд. Спустя некоторое время чеченец этот застрелил из ружья какого-то мужика, за что был осужден и посажен в тюрьму.
Я не боялся сельской жизни. Но оставаться здесь не хотел: это означало, как говорится, сменить шило на мыло — уезжать из одной союзной республики в другую. Я как будто предчувствовал распад Союза и то, с какими трудностями столкнется потом русскоязычное население. Поэтому планов серьезных в совхозе “Киевском” не строил. Просто хотел провести лето на природе. Отдохнуть в деревне, порыбачить да помочь матери по хозяйству. Я думал, что откровение мое по этому поводу может перерасти в конфликт с ней, поэтому ничего ей не говорил и не обещал.
После возвращения из армии я еще не успел восстановиться, от всего быстро уставал физически. От учебы, от работы, от общения с людьми и даже от праздников. Я хронически не высыпался. Хотелось спать сутками. Единственное, что меня не утомляло, это общение с природой. С музыкой, литературой. И потом, я был заводной: если занимался чем-то, уходил в работу с головой. Так произошло и с рыбалкой. Азарт, который меня охватил, описать невозможно. Особенно после того, как я поймал язя весом более двух килограммов.
Вскоре после моего приезда мама с Севой уехали в Москву. Мама сдала на мясокомбинат теленка и двух свиней. Появились деньги, поэтому она решила съездить в Москву за товаром, которым потом приторговывала у себя в селе. Валентина в то время не работала, и все хозяйство матери легло на ее плечи. Надо было доить двух коров, кормить восемьдесят кур, шесть свиней и теленка, ухаживать за ребенком, готовить обед и еще смотреть за слепой Дарьей. И рыбалку, и саму рыбу она терпеть не могла. Нетрудно себе представить, как она отнеслась к моему новому увлечению.
– Ты мне совсем не помогаешь, — как-то обиженно заметила она.
– Могу я себе раз в жизни устроить каникулы, — резко ответил я.
Больше на эту тему мы с ней не говорили.
Друзей в “Киевском” я себе так и не завел, несмотря на то, что мы часто ходили по гостям, и со многими нас мама познакомила. Запомнился только Витя Шац. Чуть ниже меня ростом, коренастый, плотненький мальчишка шестнадцати лет. Такой же заядлый рыбак, как и я. Он водил меня на речку Нуру да по местным достопримечательностям: на старое русло, на озера. Часто угощал копченостями домашнего приготовления. После того, как мы с Валей вернулись из “Киевского” в Баку, мы с Витей переписывались некоторое время. Жалко парня. В одном из писем он сообщил нам, что, работая на пилораме, отрезал себе пальцы на руке. Где он сейчас? Наверное, в Германию с родителями уехал.
Когда мама с Севой вернулись из Москвы, Вале стало полегче. Однажды даже на двух велосипедах мы с ней съездили на рыбалку. Никакую рыбу, конечно, мы не поймали. Весь день на реке купались и любили друг друга. Возвращались под вечер. Подъезжая к селу, покатились под горку на всей немыслимой скорости. Залетели оба в разбитую трактором колею. Грохнулись вместе. Валентина вначале упала на раму любовным местом. Отбила так, что потом это место представляло собой сплошной синяк. Кое-как под конец дня добрались до дома, когда солнце уже село за горизонт. Мать накинулась на нас с руганью за то, что оставили надолго ребенка одного. Сева, как узнала, какое место отбила себе Валя, смеялась до упаду. Но Валентине было не до смеха. У нее даже поднялась температура. Слава Богу, на следующий день упала.
Сказать, что я только и делал, что рыбачил, означало бы назвать себя лодырем. Это не совсем так. Но оправдываться здесь я не буду. Если Валя говорит, что я все лето на речке провел, пусть в ее памяти оно так и останется. Но я помню, как выгребал навоз из сарая, как мастерил сени. Как лазил по свалке сельского металлолома в поисках колес для тележки, правда, не помню: сделал я эту телегу или нет. Никто никогда не назовет себя лодырем, и я среди прочих не исключение.
Заканчивая эту часть, мне почему-то не хочется с ней расставаться. Может быть, потому, что где-то в глубине души я чувствовал, что мне хотелось остаться в “Киевском” навсегда, потому что он был очень похож на уголок России. Может быть, потому, что за всю свою сознательную жизнь я нигде никогда так не отдыхал и душой, и телом. А может, потому, что в “Киевском” я навсегда расстался со своим детством.
В начале августа мы с Валей стали собираться в Баку. Мама дала денег, и я, съездив в Киевку, взял предварительно билеты на самолет. Виталька наш вырос настолько, что уже трудно было носить его на руках. Он уже шустро ползал по полу. Поправился. Стал здоровеньким и розовощеким. Настало время приобщать его к душной городской жизни.
Валя упаковала вещи в две сумки и чемодан. В одну из сумок, на самое дно под книги, положила платье Севы, которое мама купила той на выпускной вечер. В этом платье Валя выходила замуж. Мама дала ей то ли на время поносить, то ли насовсем, но на свадьбе мать всем хвалилась, что подарила Вале платье и туфли.
– Ты случайно не забрала мое платье? — спросила Сева, наблюдая за нашими сборами.
– Забрала. Мама подарила мне его на свадьбу, — ответила Валя.
– Верни по-хорошему, или я маме нажалуюсь, — резко начала Сева.
– Я отправила его вчера посылкой в Баку. Если оно тебе так нужно, сбегай на почту, попроси вернуть посылку, — обманывала Валя. Она действительно вчера отправила две посылки с вещами и теперь молила Бога, чтобы они быстрее ушли.
Севилька что есть духу помчалась на почту.
Мы уже вышли со своими баулами на дорогу, когда мать нас догнала. Сева сходила к матери на работу и насплетничала ей.
– Верни платье, или я вас прокляну! — кричала мать на ходу.
– Ты же мне его дала на свадьбу, — оправдывалась Валя.
– Я дала тебе его только поносить, верни, кому говорю, — не унималась она.
Не знаю, чем бы кончилась эта ругань, но вскоре, голосуя, я остановил попутный грузовик. Погрузив вещи в кузов, я взял у Вали Витальку и помог ей подняться. Когда “газик” тронулся, мать подняла с дороги камень и бросила в нашу сторону. Она еще долго что-то кричала нам вслед, но шлепанье шин по щебенке заглушало ее брань. Было и больно, и обидно за все случившееся. Это платье надолго поссорило нас с матерью. Я не раз просил Валю вернуть его.
– Не верну. Для меня потерять платье — все равно, что потерять тебя, — говорила она со слезами на глазах.
– Что за предрассудки? Она все равно когда-нибудь заберет его у тебя. Зачем тебе нужна эта война? — убеждал я ее.
– Все равно не отдам, — стояла жена на своем.
Платье Валя хранила долго. Почти тридцать лет. Но мать все равно его утащила, когда приезжала к нам погостить. Хитростью она выпытала у дочки Саньки, где спрятано платье, забрала и увезла его с собой.
КМЗ
В аэропорт Бина, что в тридцати километрах от Баку, мы прилетели в четыре утра. Выйдя на трап, вдохнули с детства знакомый запах нефти и соленого моря. На руках у меня спал Виталька. Он сладко посапывал и совсем не отреагировал на завершение нашего путешествия. Было еще темно. Огромные фонари на площади аэровокзала заливали все вокруг холодным светом. Смуглые лица, черная одежда, суета и громкие голоса, сопровождавшиеся выразительной жестикуляцией — все знакомое и близкое, от чего мы почти отвыкли за три месяца и к чему с сожалением возвращались. Получили багаж и отправились на стоянку автобусов.
Предчувствие того, что вскоре мне придется надолго расстаться с этим городом, родным и одновременно далеким, слегка всколыхнуло мне душу.
Этот город я не любил, а последнее время он все больше давил на меня своей чернотой и непорядочностью. Я не понимал и не принимал его традиций и обычаев. Его праздники меня не радовали. Его жители душили во мне любые проявления свободолюбия и свободомыслия. Я любил своих друзей, любил дома и парки этого города, любил море и летние пляжи, водопады и горы этой страны, но последние годы мне ежедневно и ежечасно стали напоминать, что я не у себя дома. Что все это принадлежит не мне, а исключительно “черному населению”. Я уважал культуру этого народа: любил музыку и живопись талантливых мастеров, но всех людей этого города я любить не мог.
Кто-то разделил живущих здесь на хозяев и гостей. Кто-то определял, кому и как здесь себя вести. Мои хозяева, будучи гостеприимными, часто выпроваживали меня “в свою Россию”, как только я переставал их замечать. Кидались на меня с кулаками, когда я говорил им правду. Чтобы с ними жить, надо постоянно им льстить и улыбаться. Не повышать голоса. Уважать и ублажать. Быть кротким и послушным. Жить в гостях годами, десятилетиями — тяжко и тоскливо. Порой я спрашивал сам себя: а есть ли вообще культура в этой стране? И почему я здесь родился?
– О чем ты думаешь? — спросила меня Валя, когда мы стояли в ожидании автобуса на остановке.
– Да так. О разном, — уклончиво ответил я.
– Все будет хорошо. Скоро мы будем дома. Ключи не потерял?
– Ключи у Эммы. Придется ехать на Рылеева.
Пока нас не было, Эмма переехала жить в бабушкину квартиру.
– Приедем, поспим. Эмма еще не видела нашего красавца, своего племянника.
– Фруктов покушаем, — продолжил я ее мысль.
Касса открылась через полчаса. И вскоре рейсовый автобус мчал нас в центр столицы Азербайджана. Знакомые приморские сосны мелькали вдоль дороги. Нефтяные качалки и вышки проплывали вдалеке. Вот дорога слегка пошла в гору, прорезав каменистый уступ. Крутой поворот вправо, затем влево. Вдоль дороги справа каменные одноэтажные дома и домишки с плоскими крышами. Каменный забор. Мелькнули металлические ворота. Еще один крутой поворот и спуск. Кольцо-развязка. Остановка для тех, кто ехал на Разина. А далее Балаханский спуск и подъем. И прямая дорога. Московский проспект. Проехали железнодорожный переезд. Пошли с детства знакомые места. Вот и наш Деловой двор промелькнул.
Эмма жила в бабушкиной квартире на Рылеева, 2. Тупик в районе железнодорожного вокзала. Раньше эта улица называлась Завокзальной. Маленький двор из хаотично построенных одноэтажных домиков. Одна уборная на всех. Во дворе никого. Прошли в конец. Постучали в застекленную дверь кухни, выходящую прямо во двор, над которой на шпалерах висела густая виноградная лоза. Через минуту откинулась занавеска.
– О! Приехали, — проговорила Эмма сонным голосом.
Она никак не могла повернуть ключ в замке. Дверь распахнулась со звоном.
– Привет, брательник. Здравствуй, Валюха, — поздоровалась она хриплым голосом.
Поцеловались.
– Проходите, проходите. Мама написала, что вы в конце августа приедете. Ой, какой Виталька большой. Сколько ему?
– Тихо, он еще спит. Скоро семь месяцев, — прошептал я.
– Давай положим его в кровать. Сейчас я застелю, — сказала она тихим голосом.
– Самолет задержался. Должны были прилететь вчера вечером, прилетели утром, — сказала Валя. Все перешли на шепот.
Дверь на кухне вела в комнату, в которой не было окон. Комната с косыми углами напоминала трапецию. В ней стояли двуспальная кровать, шифоньер, три стула и тумбочка, на которой был телевизор. На спинках стульев развешаны вещи.
– Хорошо, что вы сегодня приехали. Завтра мне на работу. Ставьте сюда свои сумки, — сказала Эмма шепотом. Она показала на единственное свободное место в комнате.
– Ты что, ушла с бисквитной фабрики? — спросил я.
– Да. Зина Чичкова устроила меня на Нефтяные камни. Вахтой, две недели в море, две дома. Хоть деньги появились.
– Давно переехала сюда? — спросила Валя.
– Как только Саша уехал. Анжела квартиру получила. Волковы заняли ее комнату. А я в нашу пустила квартирантку. Но вы не волнуйтесь, я ее сюда заберу.
Эмма начала наводить порядок на кухне.
– Мы ненадолго. Ключ возьмем — и домой, — намекал я на то, чтобы она не суетилась.
– Сейчас я чай поставлю. Поешьте пока фруктов. Соскучились, наверное, по витаминам? — Она поставила на кухонный стол дуршлаг величиной с тазик, в котором, как на картинке, красовались янтарные груши и большие гроздья винограда.
На стене на кухне висела эмалированная раковина, был кран с холодной водой. У двери в углу газовая плита. Помыли с Валей руки и сели за стол. Кухня была такой маленькой, что помещалось в ней не более двух человек.
– У тебя молока в доме нет? Виталька проснется, надо будет его кормить, — спросила Валя у Эммы.
– Нету. Скоро магазин откроется, я схожу. Заодно и манку куплю. Как там наши в “Киевском”?
– С маманей разругались. Из-за платья, — начала Валя.
– Пойду прилягу с Виталькой, а вы пока посплетничайте, — сказал я, предвидя, что разговор будет долгим.
Я сразу уснул. Даже не заметил, как Валя забрала от меня Витальку.
Проснулся оттого, что в комнате стало жарко. На часах было уже около двенадцати. В доме никого не было. Ополоснул лицо под краном и вышел во двор.
– Вот и папа проснулся, — Валя с Виталькой на руках беседовала с соседкой под лозой у крана.
– Здравствуйте, Васильевна, — поздоровался я со старушкой.
– Здравствуй, Саша. Прибыли?
– Да. Надо домой ехать, — обратился я к Вале. — А Эмма где?
– Пошла позвонить. Сейчас подойдет. Ну, вы тут не скучайте, Васильевна, Дарья уже просилась обратно в Баку, так что скоро приедет. Пойдем собираться, — попрощалась Валя.
Вскоре пришла Эмма.
– Отпросилась с работы на один день. Надо же отметить ваш приезд, — выговорила она на ходу. — Помогу вам сумки дотащить.
Вскоре мы уже шли на трамвайную остановку. Трамваем доехали до поселка Монтина. Оттуда автобусом до родного двора. Шли по двору, здороваясь с каждым встречным.
Наконец наша семейка собралась вместе. Валя принялась наводить в доме порядок. Вымыла полы. Перебрала все вещи. Какие в стирку, какие чистые — на летний сезон. Я взялся за свои конспекты и учебники. Что-то отложил на будущее, кое-что в мусорку. Подготовил документы. Надо было устраиваться на работу. Решил пойти на КМЗ. Рядом с домом. Возможно, есть работа по специальности. Наверняка есть перспектива роста, хотя главной перспективой для меня был отъезд в Россию.
Колебался по поводу выбора места работы недолго. Выбирать из многочисленных предприятий нашего района не стал. Все равно это ненадолго. Возможно, скоро должен был прийти вызов с КАМАЗа. Да и без знакомства здесь на хорошую работу все равно не устроишься. Поэтому и выбрал КМЗ.
Когда я пришел в отдел кадров завода, был немало удивлен. Инспектором здесь работала Люда Милорадова. Белокурая, невысокого роста, пухленькая девушка. Когда-то она жила в нашем дворе. Многие мальчишки за ней ухлестывали. И мне она нравилась. Теперь она жила в поселке Двести пятом. Я даже бывал у нее в гостях.
– Здравствуй, Саша, — поздоровалась она со мной. — К нам устраиваться? — спросила она начальствующим тоном.
– Да. Закончил техникум. Хотелось бы по специальности, — намекал я, надеясь на хорошее место.
– Давай документы. Может быть, что-нибудь тебе подберем.
Она внимательно просмотрела мой диплом. Полистала военный билет. На графе “Отношение к военной службе” на минуту задумалась.
– Тебя по болезни комиссовали? По какой статье? — спросила она изменившимся голосом.
– Шесть “б”, — сказал я упавшим голосом и понял, что хорошего места она мне не предложит.
– Подожди здесь немного, — сказала она и, выйдя из-за стойки, куда-то удалилась.
Тогда я только предполагал, что эта статья не даст мне в дальнейшем сделать карьеру. Болезнь еще не так сильно держала меня в своих клешнях, и выглядел я абсолютно здоровым.
– Газорезчиком пойдешь в кузнечный цех? — спросила она, когда вернулась.
– Можно и газорезчиком, — без особого энтузиазма ответил я.
– Пиши заявление. Поработаешь немного, потом мы тебе что-нибудь подыщем.
Ее слова вселили в меня надежду, хотя работа газорезчика четвертого разряда меня не сильно обрадовала.
Она подала мне листок бумаги и ручку. Я аккуратно стал выводить нужные слова. “Может, на завод Мусабекова податься? — подумал я. — А, ладно. Будь что будет”.
На медкомиссии меня тормознул невропатолог.
– А вы сможете работать газорезчиком? — спрашивал меня врач, глядя поверх своих очков. — Работа нелегкая. Тем более в кузнечном цеху.
– Смогу, — придав твердость голосу, ответил я.
– Но я все-таки напишу: без высоты, шума и вибрации, а там пускай ваш начальник решает, — сказал врач, подписывая мое заявление.
Когда все бумаги были оформлены, я решил позвонить Ларисе на работу. Телефонная будка находилась у здания управления КМЗ. В ста метрах от заводской поликлиники. Освободившись от удушливого запаха лекарств, я направился туда.
Набрав ее номер телефона, стал ждать.
– Отдел кадров, — послышался ее тонкий голосок.
– Лариса, это я.
– Кто я? — строго спросила она.
– Саша Околёснов.
– Ой, Санечек. Привет. Когда вы приехали?
– Три дня назад.
– А что ж ты сразу не позвонил? Мы бы к вам давно примчались.
– Кое-какие дела надо было решить. Как вы тут?
– У нас все нормально. Я Ильгамке сегодня на работу позвоню. Вы дома будете? Мы к вам в гости придем, — щебетала она ласково.
– Дома. Приходите. Посмотрите на нашего красавца, — радостно приглашал я ее.
– Ну ладно. Тогда до вечера.
– Пока.
Выйдя из телефонной будки, я на минуту задумался. “Надо сходить за хлебом”, — вспомнил я. Нащупал двадцать копеек в кармане и пошел в сторону железнодорожного переезда.
Местом моей работы на КМЗ была площадка под открытым небом у входа в кузнечный цех. На ней в беспорядке лежал стальной кругляк разного калибра. От ста до трехсот миллиметров и длиной до пяти метров. Задача была простая: разрезать этот кругляк на отдельные болванки, из которых кузнецы потом ковали детали для дальнейшей обработки на токарных и фрезерных станках. Большого ума эта работа не требовала. Знай режь себе. Чем больше — тем лучше. Качество резки роли почти не играло. Ну, может, самую малость. Кислорода эта работа сжирала огромное количество. По сорок баллонов за смену. Мне привозили целый прицеп, в котором аккуратно, в два ряда, словно авиабомбы, они были уложены друг на дружке. Расценки за резку были мизерные. В первые дни я с трудом зарабатывал пять рублей в день. Работать приходилось не разгибаясь.
Небольшое здание кузнечного цеха было насквозь дырявым. Пол земляной. Четыре газовые печи для разогрева болванок. Три молота: один большой и два поменьше, привезенные еще после войны из Германии. Кругом толстым слоем серая пыль и загазованность. В цех я почти не заходил. Мастер, толстый азербайджанец с огромной шевелюрой, принимал у меня работу на месте. Однажды он предложил мне за дополнительную плату разжигать по утрам печи. До начала работы кузнецов печи должны быть раскаленными. Вставать с постели приходилось в половине пятого. Однажды я проспал и примчался на работу в шесть часов утра. Открыв вентиль подачи газа, я никак не мог зажечь смоляной факел. Когда наконец я его зажег и сунул в устье печи, раздался взрыв. Печь не разворотило, но вылетела заслонка, а мне опалило волосы и физиономию. Когда я рассказал об этом Вале, она долго смеялась.
Мне нравилось в этой работе то, что никто в ней меня не контролировал. Никто не наставлял, не предъявлял претензий к качеству, не учил, как надо работать. За все время работы я ни с кем словом не обмолвился, не считая мастера, да и тот подходил ко мне нечасто. Не нравилось то, что в ней не было свободы для творчества. Некуда было приложить свои мозги и полученные в техникуме знания.
Обедать я ходил домой. Десять минут ходьба до дома, двадцать минут за столом и десять минут обратно. На проходной меня уже знали и никогда пропуск не спрашивали. В обед Валя уже заранее накрывала на стол. Придя домой, я только успевал забросить съестное в желудок, целовал жену и отправлялся обратно. Валентине нравилось встречать меня в обед чумазого, в грязной робе. Она всегда мне улыбалась и говорила ласковые слова.
Когда надоедало ходить, я брал с собой тормозок. Усаживался под кустами маслин и, пускаясь в различные размышления, с наслаждением уплетал приготовленное женой съестное. Можно было оглянуться по сторонам, понаблюдать за рабочей братией. Посмотреть на небо, прислушаться к урчанию притихшего завода.
Работа отнимала у меня много сил. Вечерами я уже не ездил ни к Ларисе на Разина, ни к Ильгаму в поселок Монтина. Да и ездить, собственно, никуда не хотелось. Мне было хорошо с женой, с семьей, хотя большую часть материнского тепла Валя отдавала Витальке. Я начал ревновать ее к сыну. Меня он как отца не воспринимал и не принимал. Со всеми своими просьбами и жалобами он обращался только к матери. Я не знал, как вести себя с ним. Можно сказать, что отцовские чувства у меня отсутствовали напрочь. Я воспитывался без отца, поэтому опыта общения с ребенком не имел. Это обстоятельство меня и огорчало, и злило одновременно. В такие минуты я брал в руки гитару и мог часами напролет на ней играть. Или занимался резьбой по дереву. В конце концов я почти отстранился от отцовских обязанностей. Может, еще и потому, что на это у меня не хватало сил. А может, потому, что не испытывал к этому интереса. Быть отцом мне было просто неинтересно. И как бы это трагично не выглядело, ничего с собой я поделать не мог.
Ребята нас навещали довольно часто. Как-то в конце августа субботним вечером к нам в дверь постучали.
– Сходи открой, — сказала мне Валя.
Днем дверь мы никогда не запирали. Я отложил гитару в сторону и пошел встречать нежданных гостей.
– О! Привет. Какими судьбами? Проходите, — приглашал я Юру Перепелова и его черноглазую подругу Женю. Она была приятной наружности, среднего роста, с прямыми черными волосами. Юра носил пышные усы, был худощав и всегда приветливо улыбался.
– Решили посетить ваше уютное гнездышко. Сами вы, конечно, к нам никогда не приедете, — чуть заикаясь, проговорил Юра.
– Таким семейством разве можно куда двинуться? — начал оправдываться я.
– Ладно, не оправдывайтесь. Ну, показывайте свое чадо, — сказал Юра, пройдя в комнату.
Виталька ползал по полу. Валя взяла его на руки.
– Вот мы уже какие. Нам уже семь месяцев.
– Ах ты, мужичок белобрысенький. На, держи, — он вручил Витальке собачку, которая бегала, когда ее дергали за хвост.
Виталька взял игрушку. Помахав ею, уронил. Валя усадила его на пол, подстелив под него коврик. Поставила рядом подарок.
– Присаживайтесь на наше приданое, — предложила Валя, показывая на раскладной диван, обитый красным бархатом. — Наконец-то к нам приехали.
– К вам добираться — куча проблем. Три пересадки, — сказал Юра, усаживаясь удобней на диване.
– Как у тебя дела в институте? — спросил я.
– Год остался. После окончания двоюродный брат зовет в Фаниполь.
– А где это? — поинтересовался я.
– Минская область. Двадцать километров от Минска. Поселок городского типа. Место чудесное. Сады кругом. Лес недалеко.
– А как с жильем? Прописка?
– В порядке очередности. Строительная организация. Строит быстро. Лет через пять получим. Главное — русские кругом. Русская речь. Русские песни. Белорусский язык, как сами белорусы говорят, это неправильный русский. А прописка... Есть один вариант.
– А ты что, там уже все обследовал? — спросила Валя.
– Пока вы были в Караганде, мы уже все разведали, — вступила в разговор Женя. — Этим летом ездили туда. Люди кругом вежливые. В магазинах всего полно. Колбасы, овощи. Мебель отличного качества. А какой трикотаж. Одеваются красиво, не то, что у нас — во все черное. Снимем квартиру. Всего пятьдесят рублей. Будем ждать очереди.
– А я на КАМАЗ письмо написал, — сказал я.
– Поехали с нами. С ребенком, конечно, будет труднее, но главное — будем помогать друг другу. Не на пустое место едем. Родственники тоже помогут. Зачем тебе нужна эта Татария? Наших “чушек” тебе мало.
– Это же комсомольская стройка. Больше ста национальностей. Самый большой завод в Европе. Стройка века, — попытался я придать историческую значимость стройке. — Автоград будущего. Поехали лучше туда. Профессия строителя — первая на таких стройках, — в свою очередь уговаривал я его.
– Нет. Не уговоришь. Мы уже все решили. Ты не представляешь, что такое Белоруссия. Это же Европа, — ответил Юра.
– Я служил там. Мне даже предлагали остаться, — вспомнил я службу в армии.
– Давайте пить чай, — приглашала жена. Пока мы болтали, Валя накрыла на стол.
Далее разговор получился грустным. Вспоминали, кто куда уехал за последние два года. Кто куда собирается уехать. Эмигрантские настроения. Обидно, что в Татарию никто из моих друзей и знакомых ехать не хотел. Но в конце разговора мы уже забыли, с чего начинали. Было больше юмора, смеха и оптимизма.
– Что это за коряга стоит у вас во дворе возле дверей? — спросила Женя.
– Это дерево моего детства. Когда-то я лазил по нему. Собирал тутовник, — объяснял я.
– Как ты его притащил? Такое здоровенное. Похоже то ли на черепаху, то ли на бронтозавра, — спросил, улыбаясь, Юра.
– Я давно его заприметил на овощной базе. Иду как-то в обед с работы, думаю: как бы его во двор притащить. Набрался наглости, пошел напрямую на базу в грязной робе мимо охранников. Никто не останавливает. Подхожу к спиленной коряге. Нет, думаю, самому не дотащить. Тут электропогрузчик мимо проезжает. Тормознул его. “Слушай, друг — говорю, — помоги отвезти во двор это дерево. Три рубля дам”. “А десять дашь?” — говорит азербайджанец. “Нет. Десять, — говорю, — не дам”. На том и сошлись.
– Ну, чурек, раз три рубля, значит, что-то ценное, — рассмеялся Юра. — Нигде они своего не упустят. Ну, ладно. Надо идти. — Поднялся он с дивана.
– Спасибо за угощение, — поблагодарила Женя. — Будем теперь ждать, когда вы с Виталькой нас навестите. Приезжайте в Ахмедлы. Покажете нашим родичам своего пацана.
Валя распрощалась с друзьями, а я пошел провожать их до остановки.
После первой зарплаты Валентина немного вздохнула. А после второй купила себе сумку из жатой кожи ярко-красного цвета и кофточку в малиновый горошек. Одеваться она любила и умела. Но больше всего любила вкусно поесть. Да и я тоже любил. Почти все деньги у нас уходили на еду.
Когда Витальке исполнился год, Валя решила устраиваться на работу. Она выписалась из своего дома на Стройдетали, чтобы прописаться у нас с Эммой. Наши взяточники в паспортном столе упорно не хотели ее прописывать, мотивируя отказ тем, что дом аварийный. Да еще Эмма, науськанная дворовыми сплетницами, не желая иметь лишнего претендента на жилплощадь, поначалу не давала согласие на прописку.
– Какого черта ты переписал квартиру на Эмку, когда мать уезжала! — ругалась со мной жена.
– Мы же все равно уедем отсюда, — оправдывался я, — зачем нам эта квартира?
– Ты не представляешь, как теперь мне будет сложно здесь прописаться. Я этому “чушке”, начальнику паспортного стола, прямо сказала: “Денег хочешь? У меня денег нет. Продавать себя я не буду”. Сколько нервов мне придется потратить! Сволочи, что хотят, то творят, — ругалась она незнамо на кого.
Но все же она добилась своего. После того, как обратилась с письмом в Верховный Совет республики. Потрясли тогда местных вымогателей. Хоть этим мы остались довольны.
Ее взяли на работу в вычислительный центр КМЗ. Кассиром. Работа с деньгами ее не испугала. Она вообще никогда ничего не боится.
– Вы когда-нибудь работали с деньгами? — спросил ее прямо начальник ИВЦ, пожилой еврейчик Борис Григорьевич.
– Нет, не работала, — смело ответила Валентина.
– И не боитесь?
– Нет, не боюсь, — еще смелее сказала она.
Ему понравился ее твердый и смелый ответ. Вообще, она умеет нравиться людям. Понравилась она и главному бухгалтеру за то, что после первой раздачи денег у Валентины не было недостачи, а остались лишние тринадцать рублей.
Когда Валя устроилась в ИВЦ, наш семейный бюджет заметно поправился. Витальке уже пошел второй год, и Валя стала возить его к теще Марии на Стройдеталь. Теща брала с нас за воспитание внука сорок рублей. Из-за этого я некоторое время не ездил к ней.
– Ну и что из этого? — говорила Лена. — Вы же за детский сад платили бы? Витальке надо покупать еду, а это стоит денег, — объясняла она нам семейную экономику.
– Родная бабушка деньги берет с внука, — не унимался я.
В конце концов я смирился с потерей сорока рублей в семейном бюджете.
В общем, жизнь нашей молодой семьи потихоньку налаживалась. Я все так же работал газорезчиком и ходил домой обедать. В ИВЦ Вале предложили после работы убирать помещения, если она хочет немного подработать. Она согласилась. Вечерами я ей помогал. Таскал мешки макулатуры, ненужной документации в мусорный ящик, носил воду для мытья полов. Потом к этому прибавились еще заводская библиотека и актовый зал. Оплата повысилась. Мы зажили как люди.
Прошел год. Монотонная работа газорезчика стала меня понемногу утомлять. Даже более того, она все меньше стала нравиться мне. Весной обострились мои болячки. Усилились головные боли. В довершение всего я получил еще одну травму. Когда откручивал штуцер с кислородным шлангом, огромный ключ соскочил с гайки, и я ударил им себя по лбу. Меня отвезли на машине в заводскую поликлинику.
Месяц я провалялся в постели с легким сотрясением мозга. Приходили парламентеры с работы. Уговаривали, чтобы я не оформлял акт о несчастном случае. Когда я вышел с больничного, директор завода вызвал меня к себе.
– Предлагаю тебе место инженера в инструментальном хозяйстве. Хотя на инженера ты, конечно, не тянешь. Не дорос еще. Акт о несчастном случае порвешь собственноручно, — напористо говорил он. Мне даже показалось, что это не директор, а Иосиф Виссарионович со мной разговаривает. Любовь к великому вождю на Кавказе известна и нескрываема. Портрет этого вождя можно было увидеть не только на лобовом стекле автомобиля, но и в рамке на столе руководителя предприятия. Долго уговаривать меня не пришлось. Согласился сразу, хотя зарплата была почти в два раза ниже.
Валя не была в восторге от моего повышения. Получал я всего сто десять рублей, и ей не нужен был дипломированный специалист. Ей нужен был мужик, который бы приносил в дом больше денег. Оскудел наш семейный бюджет, ухудшились наши с Валей отношения. Она постоянно ворчала на меня, а порой просто уезжала к матери на Стройдеталь. Проработав год на КМЗ в инструментальном хозяйстве, я стал искать себе такую же работу, но с более высоким окладом. В этом помогла мне Люда Милорадова. Она подсказала мне, что ее сестра Нина тоже работает в инструментальном бюро на заводе холодильников, и там нужен мужчина, знающий это дело. Я отправился туда с рекомендацией.
Работа оказалась не из легких. С трудом я выколачивал транспорт в автохозяйстве. Целыми днями мотался на грузовике по складам и заводам в поисках нужного инструмента. Грузчиков мне практически не давали. Приходилось самому загружать инструмент в машину. А это и большие шлифовальные круги, и тысячи токарных резцов, и различные оснастка и приспособления, которые одному поднять было непросто. Водители, как назло, попадались все психованные. Постоянно куда-то все спешили, то и дело подгоняя меня. А когда я измотанный приходил в отдел, мне даже некуда было присесть. Своего стола и рабочего места у меня просто не было.
В конце концов приключилась история, которая в корне изменила мою судьбу.
Как обычно, в начале рабочего дня я пошел в транспортный цех за автомашиной, чтобы ехать за очередной партией инструмента. Ехать надо было на КМЗ, до которого пешком двадцать минут ходу. Прождал я до обеда, водитель с машиной так и не появился. Почти весь день он где-то проболтался, очевидно халтурил, и приехал за час до конца рабочего дня.
– Ну, ты где мотаешься? Я же ничего уже не успею сделать, — выговаривал я ему в жесткой форме.
– Слюшай, не твое дело. Давай садись, да, и поехали, — махал он ладонью перед моим лицом.
Он мчался на завод, как угорелый. Затормозили только у проходной. Я побежал оформлять пропуск на въезд. Как назло, начальник ВОХРа куда-то удалился. Я вышел из проходной к воротам, где стоял наш грузовик. Навстречу мне шел водитель. Он размахивал руками и ругался на азербайджанском языке.
– Давай бистрей, да. Целий час тебя ижьду, — размахивал он руками.
– Я тебя больше ждал, — ответил я со злостью.
– Ти ешо крчишь, молодой, — он шлепнул меня ладонью по лицу. — Ну, удари меня. Есили ти мучина. Удари, — повторял он, шлепая меня ладонью по лицу и наступая. Я сделал несколько шагов назад.
Не знаю, что на меня нашло, но я вмазал по его прыщавой физиономии. До этого бледный, он покраснел, как переспелый помидор. Вынув из кармана и раскрыв большой перочинный нож, он стал угрожающе надвигаться на меня. Испугавшись, я перемахнул через кусты и бросился от него бежать. Он за мной.
Был конец рабочего дня. Из проходной выходила рабочая смена. Увидев, как какой-то “чучмек” с ножом в руке гоняется по кустам за парнем, двое рабочих бросились мне на помощь. Пока они с ним разбирались, я пересек Московский проспект и с колотившимся сердцем быстрым шагом направился домой.
Дома меня трясло, как в лихорадке. Я ходил из угла в угол с чувством злобы, страха и обиды.
Все вспомнилось сразу. Как в кабинете начальника ЖЭКа меня избивали четверо мужиков, когда я пытался прописать к себе Валентину. Как другой начальник, показывая укромный уголок в своем кабинете, предлагал Валентине стать его любовницей, когда она после декрета хотела устроиться на хорошую работу. Как на озере избили и пытались изнасиловать Олю ее подругу, когда они приезжали к нам из Ленинграда, и как, спешно уезжая, она кричала мне в лицо: “Как вы здесь живете, среди этого зверья?”
“Как мы здесь живем? Как мы здесь живем?” — вертелось у меня в голове.
Когда Валя пришла с работы, я все ей рассказал. Она страшно разволновалась.
– Сиди дома и никуда не ходи. Я сама оформлю твое увольнение, — говорила она взволнованным голосом. — Эти “чушки” на все способны. Это хорошо, что Генка Чичков с Володькой Тришкиным увидели тебя. А если б не они?
– Откуда ты знаешь, что это были они? — удивленно спросил я.
– Весь двор только об этом и говорит. Я только вошла, бабы, окружив меня, наперебой начали рассказывать, как тебя чуть не зарезали.
К тому времени мне уже пришел вызов на КАМАЗ. Я еще колебался: ехать — не ехать. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. “Ни одного дня, ни одной минуты не останусь я в этом городе”, — думал я.
Эта история подтолкнула меня к решительным действиям. Валя сама оформила расчет на заводе холодильников. Директор завода долго уговаривал ее, даже предлагал квартиру, но, судя по всему, делал он это ради того, чтобы показать свое великодушие и благородство. Оба хорошо понимали, что для меня назад дороги нет. “В Россию. Хватит унижений. Только в Россию”, — повторял я мысленно.
ЧАСТЬ II
ПОЛИГОН
“Загляни в мою душу,
я знаю — там есть все,
что тебе надо”.
“Пикник на обочине”.
А. и Б. Стругацкие.
КОЛОКОЛ
Прошлое — вещь удивительная, тем более, когда прожито немало лет. Чем дальше от мест событий, тем незначительней кажутся эти события. Вроде бы и вспомнить-то нечего. Ну жил, ну что-то там делал. Кого-то любил. С кем-то воевал. Память о прошлом всегда болезненно отдается в моей душе. Она, как звук колокола, гудит на низкой ноте, не давая ни минуты покоя. Жить в далеком непросто. Далекое утомляет, отнимает силы. День воспоминаний — это в прошлом заново прожитый день. Жить воспоминаниями не каждому под силу. Но отзвук прошлого гудит во мне натянутой струной, наполняя особым смыслом настоящее.
Здравствуйте, милые мои Валюша и Виталька!
Сегодня уже второй день, как я у мамы. Мама легла отдыхать, Сева моет посуду, а я сел писать вам.
Значит, так: поднимаясь по трапу, махнул я вам рукой в последний раз и вошел в самолет. Мест было много. Во Фрунзе, куда я прилетел через три часа, сразу же закомпостировал билет на Караганду. Фрунзе — хороший городишко. Маленький, весь в зелени среди гор. Аэропорт маленький. Вокруг розы и березы.
Через два часа я уже летел в Караганду. Прилетел в половине одиннадцатого ночи. Вышел из самолета — холодина. Зуб на зуб не попадает. Все в плащах, свитерах и даже в пальто, а я в тенниске. Ну, конечно, напялил на себя, что мог. (Между прочим, здесь 19 мая снег выпал. Буран был. Опять скотины много погибло. Только в “Урожайном” около тысячи).
Прилетел в Караганду ночью. Переночевал на вокзале. (Не дала мне подушку). На утренний самолет в Киевку билет не взял, а дождался, когда откроют кассы агентства, чтобы взять билет на Казань. А очередь у кассы — километровая. Мыкался я от диспетчера к кассе целый день, и все без толку. День пропал. Вечерним автобусом добрался до Осакаровки, оттуда до Киевки. От Киевки пешком до Корое, где меня подобрала попутка. Ночью был у мамани. Устал до чертиков. Сутки ничего не ел. Кое-как доплелся с чемоданом до двери. Стою как пьяный. Стучу в дверь — не открывают. Постучал в окно. Откинулась занавеска. Слышу материн голос: “Ой, сына!” Зашел. Поцеловались. Севы не было. (Это было шестого ночью). Она в Караганде. У мамы усталый вид. Постарела. Полночи она жаловалась на нас, Эмму, Севу. Выслушивал молча. В общем, еще одну ночь не спал. Утром поехали в Киевку заказывать билет на Казань. Опять не получилось. Только за десять дней. Послезавтра утром поеду в Целиноград. Оттуда в Казань самолетом или поездом. Я бы уехал завтра, но маманя обещала снять с книжки деньги и дать немного на дорогу. А это будет только в понедельник. Значит, поеду во вторник 10-го.
Времени совсем мало. Не опоздать бы. На второй день попал на свадьбу. Сосед, казах (у которого, помнишь, жеребенок был) женился. Пригласил маманю и меня. Ел бешбармак из конины. Я его сую в рот, а он обратно. Я его туда, а он обратно. Все же куска три съел. А казахи так ели, что на подносы полуметровые белые кости летели.
Пишу тебе, а у самого глаза слипаются. Жить в совхозе стало тяжело. За работу платят копейки. С понедельника мама в отпуске. Уезжаем вместе. Я на КАМАЗ, она в Москву. Из Москвы заедет ко мне. Затем поедет в Омск, куда ее пригласили. Если у меня все будет хорошо, значит, все вместе будем жить на КАМАЗе. Приедет она туда только следующей весной. Короче, в совхозе она остается последний год.
Милые мои Виталька и Валюша, уже чертовски соскучился по вам. Сегодня целый день рассказывал Севе про Витальку. Она так ржала, что у меня уши заложило. Как назло, забыл Виталькину фотокарточку. Так я хотел ее маме показать. А мне она нужна еще больше. Как я смог ее забыть? Трудно вам там? И у меня душа болит за вас. Скорей бы добраться до места, и кончилась бы эта неопределенность.
На этом часть первая заканчивается. Вторая часть будет написана уже на КАМАЗе.
До свидания, мои дорогие! Не скучайте. Я каждый день с вами. Привет Эмме, бабуле и ребятам. Обнимаю вас.
Ваш папа.
08-06-75 г.
Самолетом из Целинограда я летел на ударную комсомольскую стройку. Рейсом 2113, в кресле номер тринадцать. Это число меня совсем не пугало. Наоборот, мне почему-то казалось, что оно приносит мне удачу.
Я чувствовал себя узником, который совершил побег из тюрьмы. Приобретение свободы вызывало у меня приятное волнение, похожее на эйфорию. Я думал о том, как примут меня здесь, в России? Уверенность в том, что примут, была не полной. Думал, что найду здесь свое призвание, встану на ноги, стану человеком. Мне показалось, что теперь я приобрел не только свободу, но и здоровье.
Слово “Татария” меня пугало не меньше, чем слово “Азербайджан”, но я старался об этом не думать. Россия — вот то, что притягивало меня с неимоверной силой. То, во что я верил, как верят в Христа. Я был открыт и доверчив. К чему прятать себя? Я был убежден, что в России живут только порядочные люди. Достаточно с кем-то поговорить, и тебя обязательно поймут. Посочувствуют, помогут.
Из Казани в Набережные Челны дорога шла через Чистополь, Альметьевск, Заинск. Вот такой крюк длиной более трехсот километров по пыльным задворкам республики. В Чистополе была паромная переправа через Каму. Впервые увидел я настоящую реку. Будучи под впечатлением, я даже не заметил, какая грязная в ней вода. Ярко светило солнце, и вода показалась мне лазурной. Мое настроение даже не омрачилось тем, что сосед мой по сидению, выходя на какой-то остановке, прихватил с собой мою сумку с продуктами. “Хорошо, что не чемодан с вещами и документами, — подумал я. — Ерунда. Мелочи”.
Подъезжая к Челнам, я попросил водителя остановиться у дирекции КАМАЗа. Выйдя из автобуса, направился к четырехэтажному зданию. С чемоданом поднялся на четвертый этаж в отдел кадров. Мне объяснили, что прием на работу ведется в другом месте.
– Пройдете вверх по улице Гидростроителей до кинотеатра “Чулпан”. Там стоят вагончики. Обратитесь туда, — объясняла мне пожилая женщина-секретарша. — А пока вот направление в гостиницу в Новом городе. — Она протянула мне небольшой листок. Я поблагодарил ее и отправился на автобусную остановку, чтобы добраться до гостиницы.
Автобус был битком набит народом. Вечерело. Народ возвращался с работы. Я с трудом держался за поручень, стоя на одной ноге.
В гостинице я сдал чемодан в камеру хранения. Меня предупредили, что услуги предоставляются только на одну ночь. Почти ничего не соображая, доплелся до своей постели и рухнул замертво.
Рано утром жильцов стали выселять вместе с их пожитками. Взяв свой чемодан, я отправился в Старый город устраиваться на работу.
Автобусом доехал до дирекции. Вереница людей, ехавших со мной в автобусе, потянулась вверх по улице Гидростроителей. Я пошел следом. На подходе к вагончикам уже стояли “покупатели” и выуживали прибывающих на стройку. Один из “покупателей” — высокого роста худощавый мужчина лет тридцати — почти за руку поймал меня и привел к вагончику, на крыше которого была вывеска крупными буквами: “Ремонтно-механический завод”. Чуть помельче: “Отдел кадров”.
Помещение вагончика довольно просторное. За стойкой — стол, за которым сидел тучный мужчина пожилого возраста и что-то писал.
– Давайте документы, — сухо сказал он, когда закончил писать, и протянул руку.
С волнением я подал стопку своих документов. Он скрупулезно всматривался в каждый. Дольше всего, показалось мне, листал военный билет.
– Вы нам не подходите, — произнес он, словно приговор, и шлепнул стопку документов на стойку.
– Мне что, возвращаться домой? — спросил я упавшим голосом.
– Ну, это уж ты сам решай, — ответил он и принялся опять что-то писать.
Выйдя из вагончика, я глотнул свежего воздуха и попытался успокоиться. Рядом стоял вагончик автосборочного завода. “Вон сколько их еще, — подумал я, оглядевшись. — Где-нибудь да проскочим”. Вошел. Здесь была очередь из трех человек. Отступать было некуда. Даже и в мыслях у меня не было возвращаться в Баку. Куда угодно, но только не назад.
Здесь мои документы почти не разглядывали. Выписали кучу направлений, объяснили, что с ними делать. Довольный маленьким успехом, я вышел из вагончика. “Пора где-нибудь и перекусить”, — подумал я. Столовая была рядом. Перехватив чемодан другой рукой, я отправился туда.
Здравствуйте, милые мои Валюша и Виталька!
Вот я и на КАМАЗе! Сегодня одиннадцатое.
Девятого, в половине одиннадцатого ночи по карагандинскому времени Володя Кирш на своей машине собрался ехать в Целиноград встречать своих родственников. Мама упросила его, чтобы он и нас с собой прихватил. Прямо из совхоза мы попали в аэропорт Целинограда. Подхожу к кассе, беру без проблем билет на Казань через Свердловск за полчаса до вылета. Простились. Прилетел в Свердловск, иду к диспетчеру — мест нет. Подхожу на регистрацию — есть место. Зарегистрировал. Через три часа я в Казани. Из Казани до Челнов окружными путями добирался восемь часов.
Первое, что меня поразило — это размах стройки. Да, замахнулись от души.
КАМАЗ состоит из семи заводов, шесть из которых в Челнах, а седьмой в Новом Зае. Это 70 километров отсюда. Представляешь, шесть заводов, каждый из которых по площади — несколько футбольных полей. Не беру сборочный, самый большой из всех заводов, возьму литейный. Ширина 250 метров, длина 750!!! Это же обалдеть можно. Представляешь: длина цеха почти километр. Под этой крышей будет работать 1600 человек. В два раза больше, чем на КМЗ. Выстроившись в ряд, пять заводов составят расстояние от наших Ахмедлов до поселка Разина.
Старый город назван так потому, что здесь в 1968 году начали первое строительство жилого района. В 71-м году заложили Новый город. И теперь, застраиваясь, они как бы идут навстречу друг другу. В городе ходят четыре маршрута скоростного трамвая. Три отличные автострады. Напоминают нашу баладжаровскую. Челны связаны автобусным сообщением с городами: Казань, Нижнекамск, Ижевск, Новый Зай и многими другими. Аэропорт, что в сорока километрах от города, может принимать такие самолеты, как
АН-24. Челны будут городом-гигантом. Эту стройку трудно описать. Надо сказать, что строители его потрудились на славу. Жилья тоже вроде хватает. Тогда почему же нет автомобилей? А вот почему: не хватает профессиональных рабочих. Это одна сторона медали. А другая… Тысячи станков стоят в поле под открытым небом. Станки-то импортные, а устанавливать их некому. В городе в будни полно народу, а на заводе, кроме строителей, ни души. На автомобильном строители есть, да немного. Я даже три экспериментальных машины видел. Похожи на “МАЗ” последней модели.
Вместо запланированных 1 миллиарда 700 млн. рублей затратили уже 4 млрд. Это помимо строительства железных дорог, мостов, подъездных путей и скоростных автострад.
На работу я уже почти устроился. Хотят меня отправить в Тольятти на стажировку по наладке газосварочного оборудования. После возвращения обещают 200 руб. и больше. Тебя тоже приглашают. Учеба начнется с сентября. До сентября есть еще время подумать. С детсадом плохо.
Медкомиссию еще не прошел. Сегодня ходил в туберкулезный диспансер. Ответ только завтра. Народ здесь разный. Говорят, уезжающих больше, чем тех, кто остается. Много наших чучмеков. Много детей и беременных женщин. Вода камская невкусная. За овощами километровые очереди. Автобусы, трамваи битком набиты народом, как в час пик. Целый день дует ветер, как у нас. Пыль. Жара. Зелени мало. Вокруг КАМАЗа ни одного деревца. Степь кругом. В магазинах из вещей — ничего хорошего. Можно даже сказать: одна ерунда. Супов-концентратов — полно. Компоты, джемы, соки, молочное, конфеты. В столовых хорошо готовят. Колбасы нет никакой. Говядины тоже. А о фруктах здесь даже и не мечтают. Мучных изделий нет. Рыбы свежей тоже, хотя Кама рядом. Из книг — пустые полки. Это говорит о том, что люди здесь грамотные.
То, о чем я пишу, — есть итог моих двухдневных наблюдений. Ты же знаешь, у меня глаз наметанный. Если завтра проскочу медкомиссию, значит, с завтрашнего дня начнется моя трудовая деятельность.
Каждую минуту думаю о вас. Особенно когда что-то не получается. Если бы ты была рядом, было бы намного легче. А пока хочется, чтобы ты скорей мне написала.
После дороги еще никак не могу очухаться. В гостинице дают место только на одну ночевку. Каждый раз приходится заново заселяться, заполнять анкету, жить в новой комнате с новыми людьми и класть ценные вещи под подушку.
Ну, до свидания. Следующее письмо напишу вечером после первого рабочего дня. Крепко вас обнимаю и жду от вас письма.
Еще раз целую тебя и Витальку.
Ваш папа.
11-06-75 г.
Тринадцатого июня семьдесят пятого года я прошел медкомиссию. На направлении на работу, которое я получил в поликлинике, стояло заключение: “Без высоты, шума и вибрации”. “Ну и хорошо, — думал я. — На стройку не пошлют”. О том, что эта формулировка испортит мне карьеру, я и не думал. И все же волновался, когда ехал на следующий день на завод.
– С такой формулировкой не на завод, а на Черноморское побережье Кавказа ехать надо, — сказал начальник цеха картеров, разглядывая мои документы. — Что же с тобой делать? Ладно, пойдешь на участок обработки полуосей газосварщиком третьего разряда. Согласен?
– Конечно, — с трудом сдерживая чувство радости, ответил я, смутно себе представляя, чем занимается газосварщик в токарном производстве.
– Сегодня суббота. Конец рабочего дня. Приходи в понедельник, с утра.
Он поставил подпись на заявлении и протянул мне листок. Тринадцатого числа я был официально зачислен в штат завода.
Здравствуйте, мои родные!
После некоторого разочарования отдался я во власть судьбы, и сегодня, 13-го, вывела она меня на светлую просеку. И теперь надо выбирать: идти вперед или возвращаться. С каждым днем все яснее передо мной завтрашний день. Итак: я газосварщик 3-го разряда. В Тольятти я уже не еду. Из-за своей старой болезни. Квартиру получу только через три года, а семейное общежитие — через два. Вот теперь есть над чем подумать. Из приехавших на КАМАЗ — 80% семейные. В радиусе 20 км все хатенки расхватали. Но не будем делать поспешные выводы. До твоего приезда есть еще время. Может, что-нибудь отыщу...
…Сегодня 14 июня 1975 г. Получил комнату, точнее койку в общежитии автозавода. Живем втроем на 7,5 этаже. Соседи мои — один татарин, другой хохол. Окна комнаты выходят на проспект Вахитова. В комнате шумно. В соседней — мужик с шестилетней дочерью. Ко многим жильцам приходят жены из других общежитий. Накормят мужей и расходятся по своим домам. И это называется семейная жизнь.
Сегодня весь день лазил по заводу. За этот день я увидел такое, что в Баку, наверное, не увидел бы за всю жизнь. Только в одном нашем цехе ведут монтаж оборудования представители двух фирм: итальянской — “Морандо” и западно-германской — “Кука”. Завод под одной крышей. По крыше бегают грузовые мотороллеры, развозят из конца в конец строителей и материал. Один такой в прошлом месяце летанул с крыши, как самолет.
Сегодня суббота. В субботу ты дома. Ты, конечно, догадываешься, что больше всего у меня будет болеть душа по субботам и воскресеньям. Потому что в эти дни ты и Виталька вместе. Завтра ты, наверное, пойдешь голосовать. И за меня тоже. А мы по субботам работаем. У нас шестидневка.
Как там Эмма? Я о ней тоже беспокоюсь. Что нового показывает наша “актриса” Дарья? Как мой Виталька, мой сынуля? Как долго я его не увижу.
Несколько раз я ездил в Старый город. Хотел заказать переговоры, но с Баку связи нет, и неизвестно, когда будет. Пишу тебе уже третье письмо, а от тебя ни строчки. Сейчас схожу на почту, отправлю тебе еще одну телеграмму с обратным адресом. Денег осталось 25 руб., а зарплата 20-го. За проезд и подъемные дадут только через три месяца.
У вас тоже, наверное, не густо с деньгами. Я надеялся на подъемные, хотел отослать вам хотя бы 40 руб., но не получилось. Как там у тебя на работе?
Всего того, что я здесь насмотрелся, не расскажешь. Наверное, все-таки в августе тебе придется приехать одной, и мы вместе тогда здесь будем принимать решение. Единственное, что я знаю точно, с Виталькой здесь быть почти невозможно.
Ну, вот и все. Прошу тебя, пришли мне теплые носки, мою кепку и лекарства. Рецепт на книжной полке под часами. Передай привет Ильгаму, Ларисе, бабуле, Эмме и всем нашим друзьям.
Целую тебя и Витальку.
Ваш папа.
14-06-75 г.
P.S. Следующее письмо будет ответом на твое.
Пятнадцатого, в воскресенье, я проснулся оттого, что вся комната наполнилась ярким светом. На окнах, что смотрели на восток, не было занавесок, и в комнате было светло как днем. Глянул на будильник, что стоял на тумбочке у соседа. Было четыре часа утра.
Непонятное мне состояние природы, когда рано утром солнце светило так, как в десять утра в Баку, вносило в душу смятение и беспокойство. Казалось, что уже давно пора заниматься делами, что ты опоздал на работу. Еще казалось, что день начавшийся — это продолжение дня вчерашнего, что отныне ночи вообще не будет. Просто один день будет плавно переходить в другой. Такое внутреннее состояние ничего хорошего мне не сулило, когда непонятно: спал ты или нет. А если быть точнее: ощущение такое, словно спать ты вовсе не ложился.
Я глянул на спящих в нашей комнате. Те спрятались от солнца под одеяло, укутавшись с головой. Очевидно, к такому состоянию природы они давно привыкли.
“С чего начать сегодняшний день?” — подумал я. Есть еще не хотелось. Накануне вечером я хорошо поужинал. Я встал, открыл дверку своей тумбочки, достал оттуда полбулки серого хлеба и небольшой кусок брынзы. Завернув все это в газету и положив содержимое в сетку-авоську, взял ее и, тихо выйдя из комнаты, направился к лифту. Его звук низким басом загудел в гулком подъезде.
Прошел мимо вахты. Вахтерши не было. Дверь подъезда нашего общежития была закрыта на засов. Открыв дверь, я вышел во двор. Поток утренней прохлады окутал меня с ног до головы. Я слегка поежился. Главное — выйти, а там ноги сами поведут меня куда надо, подумал я, выходя на проспект Вахитова. Он уходил в сторону леса, теряясь где-то за мостом.
Город еще спал. Ни машин, ни прохожих. Я направился в сторону леса, решив посвятить прогулке весь день. Через десять минут вышел на окраину города. Бетонка делила здесь поле на две части. Справа, в объятиях леса, вдали виднелась деревня. Слева поле было засеяно озимыми. У края лесопосадок бетонка соединялась с другой дорогой. Сойдя с дороги и пройдя немного полем, я окунулся в терпкий запах соснового леска. Но вскоре, выйдя из сосняка, очутился на огромной поляне, сплошь усыпанной ромашками. Ромашковое поле так ярко светилось, что я прищурился. От неожиданной картины оторопел. Впервые я видел такое количество белых цветов. Словно большое белое облако опустилось на поляну. Я был в растерянности и не знал, куда идти дальше: протаптывать напрямую тропу, сминая эту красоту, или обойти поле стороной. Сняв обувь, пошел по ромашкам босиком. Роса обжигала ноги, а стебли кололи ступни. Так я шел, пока не набрел на еле заметную тропку. Она привела меня к зарослям ивняка, среди которого текла маленькая речушка. Скинув с себя одежду, прошел ее вброд. Дальше тропка пошла вдоль высоковольтной линии, сквозь молодые сосновые посадки, пока не вывела меня на широкую просеку, по которой шла хорошо накатанная грунтовая дорога. Пройдя немного по дороге, я свернул с нее вправо в березовую рощу. Ковры брусники, костяника, заросли папоротника еще не были потревожены грибниками. Подойдя к березе, я погладил ее бархатную кожицу. Похлопал по стволу, как похлопал бы свою жену по упругому бедру.
– Ах ты моя красавица, — произнес я вслух. — Сколько же вас тут зрелых, в полном соку.
Лес предстал передо мной во всем своем великолепии. Осины на ветру серебрились листвой. Вековые ели мохнатыми лапами закрывали небо, создавая таинственный полумрак. Дубы казались мне русскими богатырями, а сосны — корабельными мачтами с надутыми парусами.
С каждым шагом я открывал для себя новый мир. Получая наслаждение от общения с природой, я все дальше углублялся в лесные чащи. Не обходя лесные завалы, шел напрямик, словно голодный медведь в поисках пищи. Какое разнообразие жизни! Какое богатство! Где тот волшебник, что сотворил это чудо?
Где-то на опушке леса, лежа в душистой траве, съел свой хлеб с сыром. “Когда приедет Валя, обязательно покажу ей все это”, — думал я, выходя на асфальтовую дорогу. Пора было возвращаться.
Типовое общежитие 1/04, в которое меня прописали, считалось одним из лучших среди заводских общежитий КАМАЗа. Это четыре девятиэтажных здания, объединенных попарно в два подъезда. Я жил во втором. На первом этаже слева — большой холл и актовый зал. В холле буфет. Справа помещения кастелянши, где мы по субботам меняли белье, кабинет коменданта и ее комната, где она жила с семьей. В буфете можно было купить то, чего обычно не было в продуктовых магазинах: жареную печенку, рыбу, салаты, какао и еще всякую вкуснятину. Но я чаще ходил в столовую. Она находилась рядом с нашим домом. На шестьдесят копеек здесь можно было хорошо пообедать, хотя запахи в столовой не способствовали аппетиту.
На нашем этаже, где я жил, были большая общая кухня и восемь комнат, которые располагались по периферии. Четыре комнаты трех– и четыре двухместные. Попасть в двухместную было мечтой многих. На этаже в центре располагались туалеты и душевые. Кухней я никогда не пользовался. Надо было покупать посуду, а мне на это денег было жалко.
В нашей комнате у окна слева жил Ильдус Хабибуллин, маленький щупленький татарчонок лет двадцати. Жил он с нами недолго. Уезжая на воскресенье к себе в деревню, он попросил у меня на время дорожную сумку. Ни сумки, ни его потом я так и не видел.
Кровать справа принадлежала Ильченко. Чернявый, среднего роста украинец, ходил вприпрыжку, горбатясь. Был весь дерганый какой-то. Спрашивать у него что-то было бесполезно. На вопросы он никогда не отвечал, в разговоры не вступал. За все время, пока я жил в этой комнате, мы с ним словом не обмолвились.
Я старался меньше бывать в общежитии. Вечерами ходил на Каму, в парк “Гренада”, где собиралась молодежь, гулял по городу.
А город жил своей шумной жизнью. Из раскрытых окон домов звучала музыка на разные темы и вкусы. Под переборы гармошки слышались деревенские песни на пятачке в парке “Гренада”, где, собравшись кругом, выплясывали татары. Под задорные ритмы инструментального ансамбля, забравшегося на козырек подъезда общежития, ходила ходуном толпившаяся внизу молодежь. Казалось, что люди не на стройку приехали, а на один большой праздник, который продолжался нескончаемо, а по субботам не прекращался даже на ночь.
Такой неожиданной предстала мне ударная комсомольская стройка. Но мне почему-то веселиться не хотелось. Может, оттого, что Валентины не было рядом, но скорее потому, что я веселиться попросту не умел. А может, и потому, что на всем этом пространстве я вдруг почувствовал себя чужеродным телом, которое незнамо как занесло в эти края. Я долго не мог подстроиться под такой ритм жизни, не мог найти себе друзей для полноценного общения. Оттого и тосковал в одиночестве.
Непросто мне было еще и потому, что в первые дни на заводе у меня не было настоящей работы. Только я пришел на участок, как мне всучили березовый веник и показали, от коль и до коль надо мести. Грязи было много. Точнее, пыли. На нашем участке шел монтаж оборудования, а рядом производились земляные работы. Пыль толстым слоем лежала на импортных станках, на полу, на подвесных конвейерах — на всем, что находилось под заводской крышей. Такое состояние дел пугало местных начальников, ведь рядом работали представители западных фирм. Поэтому мы в основном только и делали, что ходили с тряпками да с метелками. Но наведенного марафета хватало буквально на несколько часов. И все повторялось сначала. Эта тряпично-веничная работа продолжалась нескончаемо.
Я был молод и нетерпелив. Мне хотелось настоящей, серьезной работы. Ходить с веником и с тряпкой мне быстро надоело. И не только мне одному. Я завидовал тем немногим, что работали с иностранцами на монтаже оборудования. Эту работу можно было назвать работой. Хотя ситуация вполне понятная: искать тетю Машу-уборщицу, которая наводила бы порядок, было негде. Поэтому приходилось терпеть.
Иностранцы на работу приезжали на новеньких “Икарусах”. Работали красиво: без торопливости и суеты. Каждый день в чистых фирменных одеждах. Разве что галстуков не надевали. Инструмент к рабочему месту не носили на руках, а подкатывали на тележках. И какого только не было у них инструмента! Все новое, будто только что из магазина. Перед началом работы в специально отведенном для них вагончике пили кофе. На обед их возили в рестораны “Эра” и “Россия”, затем привозили обратно. Уровень их работы, их жизни сильно отличался от нашего. Ездили мы на работу в грязных робах, в сапогах и телогрейках. В дождь нас высаживали из автобуса за километр от завода. Мы по колено в грязи брели до своих рабочих мест. Самой модной одеждой для нас были ватник и резиновые сапоги. В таком виде мы ходили и в магазин, и в кино, и просто в лес за грибами.
Пыли, грязи и воды в городе хватало. Весь он был перерыт и перекопан. В ливни город напоминал Венецию. Даже в сапогах не к каждому дому можно было подойти. Прокладывались дороги и тротуары, траншеи под трубопроводы. В канализационные люки, присыпанные снегом или залитые дождевыми водами, не раз проваливались те, кто спешил на работу. Многие строительные объекты завершались на нулевом цикле, не успев начаться. Это состояние вечной стройки трудно даже сравнить с потревоженным муравейником. В последнем хоть какой-то порядок наблюдается. А здесь же порядка не было вовсе. Все больше напоминало какое-то стихийное бедствие. Вавилонское столпотворение вперемешку с последним днем Помпеи. Только издали, со стороны Камы город был похож на потревоженную белую птицу, которая расправляла крылья перед полетом.
Здравствуйте, мои родные Валюша и Виталька!
Наконец дождался от вас письма. Получил его в понедельник, 22-го, хотя в Челны оно пришло 18-го. Только вчера отправил вам письмо, а завтра отправлю это. Так что начну сразу отвечать на твои вопросы. На учебу в Тольятти меня не пошлют. Остаюсь здесь. С работой для тебя трудновато. Здесь делают так: устраиваются дворником, лифтершей, уборщицей и получают маленькую комнатушку. Муж перебирается жить к жене. Или жена устраивается на работу, прописывается в общежитии и живет там вместе с ребенком. Если работа позволяет, берет его с собой. С детсадом здесь труднее, чем с квартирой. Но ты не бойся — здесь в общежитии живут семьями. В одной комнате по две семьи.
Ты приезжай. Бери все теплое и самое необходимое. Остальное потом заберем. Приезжай вместе с Виталькой. Здесь на месте разберемся. Все равно в Баку нам делать нечего.
Приняли меня сварщиком 3-го разряда. 130 рублей тариф. Из них чистыми — 120. Половину буду присылать тебе. Понапрасну деньги не трать. Покупай самое необходимое. Особенно все теплое на зиму Витальке. Здесь сильные морозы с ветром.
Работа у меня не очень трудная. Собираем потихоньку оборудование на монтаже. Иногда помогаем швейцарцам. Но лично меня всего раз к ним подпустили. С ними, очевидно, работают только те, кто прошел московскую проверку.
Беда моя в том, что я ночью плохо сплю. Встаю в пять, пишу тебе письмо или просто лежу с открытыми глазами до семи. За меня не беспокойся. Работа у меня пока не очень тяжелая. В общежитии круглые сутки горячий душ. До 11 часов вечера — тишина. Все удирают кто в кино, кто на танцы. Кушаю в столовой. Столовая хреновая. Первую неделю болел желудок, потому что ел все подряд без разбору. А сейчас присматриваюсь, принюхиваюсь. В основном нажимаю на молочное. Очень соскучился по твоей кухне. Хочется соуса с мясом и картошкой. А еще больше голубцов или довмы. (Аж в животе заурчало, и слюнки потекли.) А здесь за тушенкой, даже свиной, километровые очереди.
Ну что еще? Да, работа: всякое приходится делать: распаковывать станки, промывать детали и механизмы, подметать цех, чистить подземный тоннель. Сейчас главная задача — скорее установить оборудование. А точнее, линию. На каждую деталь автомобиля целая автоматическая линия. Сегодня мы собирали стружкоуборочный конвейер. Длина около пятидесяти метров. Наш. Отечественный. Наши бракоделы. Три дня над ним мучаемся, а собрали всего семь метров. Приедешь, все своими глазами увидишь. Я уверен, тебе здесь понравится.
Пиши больше о себе. А то, что ты на мою пачку один листочек прислала? Расплатилась ли с кассой? Что делаешь вечерами?
Вот и все. Пиши мне чаще. Очень волнуюсь за Витальку. Один, бедный, дома. Мой сынуля, самостоятельный.
До свидания, мои родные! Крепко вас целую!
Ваш папа Саша.
22-06-75 г.
Первые дни на КАМАЗе я вел затворнический образ жизни. Ни друзей, ни единомышленников не искал. Сходился с людьми болезненно. Особенно на работе. Те, с кем я начинал свою трудовую деятельность, казались мне людьми примитивными, неинтересными. Я же, в свою очередь, казался им заносчивым гордецом и умником. Как оказалось потом, ни умные, ни толковые заводу не были нужны. Ценились в основном безотказные исполнители воли начальников. Ставка делалась в основном на них. Они заглядывали в рот патрону и спешили исполнить любую его волю. И было ради чего. В руках начальников было много способов управления рабочей силой. Премии, продвижение в очереди на садик и на квартиру, путевки на Черноморское побережье, ордена, медали и многое другое. Это массовое коленопреклонение не имело ничего общего с бескорыстным энтузиазмом, который проявлялся среди многих молодых рабочих. Но метод кнута и пряника превалировал больше.
В те дни у меня не было веры в “светлое будущее”, но ощущение того, что мы делаем большое нужное дело, присутствовало и придавало силы. Я был молод и обманут системой, как и сотни тысяч других, приехавших искать здесь лучшей доли. Но, как и многие другие, нисколько об этом не жалею.
Первое лето семьдесят пятого года было жарким и пыльным. Облака серой пыли кружили над Челнами, проникая в дома сквозь щели в окнах. Казалось, не сама стройка, а пыль была главной достопримечательностью Нового города. Она была плотной, как цемент, и текла сквозь пальцы, как вода, когда я черпал ее ладонями. Она булькала под сапогами маленькими фонтанчиками, въедалась в тело, проникала в уши и ноздри. Не хватало воздуха. Трудно было дышать. Она властвовала на всем пространстве безгранично. С ней бесполезно было бороться. Ее нужно было принять покорно и безропотно. Она занимала любую часть города, текла во времени и оседала в укромных уголках. Она властвовала над всем живым, покрывая его словно пеплом.
То же самое было и на заводе. И мы боролись с ней дремучим, примитивным способом — веником и тряпкой. В один из таких невеселых моментов моей рабочей жизни ко мне на участке подошел высокого роста, крупного телосложения молодой парень.
– Леша Башкир, — представился он мне и протянул руку.
– Саша Околёснов, — ответил я.
– Я слышал, ты на гитаре играешь. Не хотел бы ты стать участником вокально-инструментального ансамбля, который мы собираемся организовать на заводе? — без вступления начал он.
– Мы это кто? — недоверчиво спросил я.
– Комитет комсомола завода. Ну и завком, конечно.
В Баку я уже участвовал в художественной самодеятельности на заводе Мусабекова, где проходил преддипломную практику. Кроме огорчений и неприятностей, ничего хорошего я от этого не получил. Чутье подсказывало мне, чтобы я не впутывался в подобную авантюру.
– Нет, спасибо. Я играю только для себя, — начал отказываться я.
– Ты не торопись. Я же не предлагаю тебе завтра выйти на сцену. Так, ради общения. Соберемся. Присмотримся друг к другу, а там видно будет, — говорил он спокойным уверенным голосом.
– А инструменты? — спросил я, смягчая тон. За три месяца затворничества я соскучился по простому человеческому общению; так можно и свихнуться, размышлял я.
– Инструменты купим. Главное — людей собрать.
– А место? Где собираться будем?
– С комендантом нашего общежития уже договорился. Она выделяет нам комнату на первом этаже. Маленькая, правда. За определенную услугу.
– И что это за услуга?
– Раз в неделю, по субботам, в общежитии надо будет организовывать танцы. Но это когда мы уже сколотим репертуар. А пока главное — собраться.
– А как ты на меня вышел?
– Дмитрий Константинович Мартиди подсказал. Зам. председателя завкома. Ты же участвовал в смотре художественной самодеятельности, который проходил в девятнадцатой школе на прошлой неделе? Он был там в жюри. Ты ему тогда здорово понравился. И голос, и владение гитарой. Ну что, согласен?
– Надо подумать, — еще колебался я. Кто такой Башкир? Уж больно хитрючие глаза у него. И голос какой-то слишком мягкий, вкрадчивый. Не надо мне было высовываться. Зачем поперся на этот конкурс, думал я, хотя червяк честолюбия щекотал душу.
– Ты в какой комнате живешь? — спросил он.
– В триста двадцать первой, — ответил я.
– В среду, как соберемся, я зайду за тобой. Ну, пока, — он подал мне руку.
До среды еще было воскресенье, так что времени подумать было предостаточно. Уговорить меня легко. Даже сходить на час в крематорий. Но что из этого получится? Внутренний голос подсказывал мне: карьера и самодеятельность — вещи несовместимые, только на заводе у меня что-то не ладилось. Завод я просто терпел, как терпят, когда ждут зарплаты. Хотелось красиво работать, как работали иностранцы, но не получалось. Как оказалось, мой диплом и десять лет рабочего стажа, кроме меня самого, больше никого здесь не волновали. “Валентине наверняка не понравится мое повторное хождение на сцену, — думал я, лежа на кровати в комнате общежития. — Но что-то нужно и для души, а то ведь пыль сожрать ее может. Петь или не петь? — вот в чем вопрос”. Думал я долго. Даже была мысль в среду смотаться куда-нибудь, но в последний момент решил этого не делать. “Ладно, не будем ломаться. Может, все это и к лучшему?”
В среду вечером в столовой я решил устроить праздник живота. Взял все самое дорогое по прейскуранту. Голубцы, отбивные котлеты с гречкой, чебуреки с мясом, сметану и компот из сухофруктов. Заплатил почти рубль. Съесть все не смог. Чебуреки забрал с собой в общагу. Войдя в свое убогое жилище, положил чебуреки в тарелку из нержавейки, что стояла на моей тумбочке.
Заправил постели, налил свежей воды в графин, поправил стулья. Хотел вымыть полы, да передумал. Не моя очередь. Посмотрел на будильник. Было около пяти. До встречи еще час. Подошел к окну.
Окна нашего общежития смотрели на здание городской больницы. Занавесок на окнах больницы не было, и поэтому весь лечебный процесс был как на ладони. Я частенько подглядывал за процедурным кабинетом женского отделения. Войдя в него, женщины поворачивались спиной к окну, поднимая халаты, заголяли попки для укола. Какое разнообразие голых попок. И круглые, и плоские, и маленькие с два кулачка, и большие, словно банный тазик. Эротическое шоу, говоря современным языком. В час процедур половина нашей общаги висела на окнах. Одни свистели, другие выдавали сальные шуточки. Равнодушных не было.
Вот и сейчас, чтобы скоротать время, я глазел в окно. Неожиданно в дверь постучали. Я почувствовал, что краснею. Пошел открывать дверь. На пороге стоял Леша Башкир.
– Привет. Проходи, — пригласил я его.
– Здравствуй, — он подал руку.
– Присаживайся, — я показал на стул. Сам сел на кровать. В голове еще мелькали голые попки, поэтому я ждал, когда начнет Башкир.
– Ну как? Что надумал? — сразу начал он.
– Пока ничего. Начинать на голом месте не так просто, — сказал я.
– Главное — не бойся. Организационную часть я возьму на себя. Тебе только репертуар подобрать и научить ребят играть.
– Что, они совсем не умеют? — спросил я удивленно.
– Умеют, но слабо. Я думаю, месяца за три они освоят музыкальную грамоту, а через полгода наработаем репертуар. Было бы желание. От работы на заводе со временем тебя освободим. Будешь заниматься только музыкой. Но для начала надо себя показать.
Я с трудом представлял, как надо “себя показать”, если никто из ребят толком играть не умеет, однако освобождение от основной работы выглядело заманчиво. Оптимизм, с которым Башкир меня уговаривал, понемногу вселял в меня уверенность. Я не представлял себе, с какими трудностями придется мне столкнуться на этом поприще, поэтому его идея создания инструментального ансамбля начала мной овладевать.
– Ну что, пойдем знакомиться? — спросил он после недолгого молчания.
Неожиданно дверь нашей комнаты широко распахнулась. Не вошел, а буквально влетел в нее Юра Ильченко. Не поздоровавшись ни с кем из нас, он прошмыгал к своей тумбочке и стал выгружать на нее из сетки-авоськи продукты, которые принес. Его появление всегда вызывало у меня раздражение. Хотелось куда-то спрятаться от него или просто уйти.
– Пойдем поглядим на твоих ребят, — сказал я, вставая.
Выйдя из комнаты, мы направились к лифту. Башкир явно приободрился. Пока мы ждали лифт и спускались на первый этаж, красочно жестикулируя, он описывал, какими мы станем знаменитыми и популярными в Челнах через год. Я слушал его молча, изредка улыбаясь.
Маленькая комнатка, куда мы вошли, была узкой и длинной. Вдоль стены стояло несколько стульев, на которых сидели молодые ребята.
– Это Саша Околёснов, наш будущий музыкальный руководитель, — представил меня Башкир.
Я поздоровался с каждым за руку, после чего Башкир стал представлять ребят.
– Слава Орефьев — имеет музыкальное образование. Будет играть на клавишных. Леша Иванов — бас-гитара. Миша Морозов — ритм. Игорь Мокшин — ударные.
На вид ребята были больше похожи на ударников производства, чем на музыкантов. За исключением Славы Орефьева. Интеллигентного вида с холеными руками парень. Однако на руководителя производства, каким его представил мне Башкир, он не был похож, хотя, как потом я узнал, работал помощником главного инженера автосборочного завода. Всегда ходил с кожаной папкой под мышкой. Постоянно шутил и улыбался. Притом, прищуривая один глаз, походил на хитреца или пройдоху.
Не скажу, что я был в восторге от команды, которую собрал Башкир, но и разочарования тоже не было. “Что я теряю, — думал я, — можно попробовать. Не получится — вернусь в цех к своим веникам и тряпкам”.
Начинать с нуля в любом деле непросто. Ни места для репетиций, ни инструментов у нас не было. Башкир договорился с подшефной школой, которая предоставила нам актовый зал, минимум аппаратуры, клавишные и ударную установку, вдребезги разбитую. Миша Морозов на свои деньги купил гитару. Я написал какую-то песенку, и мы стали репетировать. Собирались три раза в неделю после работы.
Дела наши двигались ужасно медленно. Теория никак не стыковалась с практикой, настолько далеки они были друг от друга. Прошел месяц, а мы так и не сыгрались. Мокшин не держал ритм, Миша Морозов не успевал переставлять пальцы на грифе гитары. Леня Иванов сидел без дела. Не было бас-гитары. Башкир слишком активно вмешивался в “творческий” процесс. Бренчал на тамбурине и пел, не имея при этом ни слуха, ни чувства ритма. Было больше шума, чем музыки. Ребятам же казалось, что они уже делают первые успехи. Леша Башкир торопил. Представитель завкома автосборочного завода на днях должен был оценить наши успехи и принять решение: освобождать меня от основной работы или нет.
В какой-то момент я пожалел, что ввязался в эту авантюру. Играть на аппаратуре, которая у нас имелась, было практически невозможно. Ребята как музыканты были откровенно слабы. Чтобы чего-то добиться, нужны были месяцы упорной работы. И все же Башкир уговорил комсомольских вожаков, а те в свою очередь завком, и меня сделали “подснежником”. Так назывались работники, числившиеся в цехах, но работавшие на идеологическом фронте. Это облегчило мою задачу, но не сделало меня “свободным” художником. У меня появилась масса начальников, которые давили со всех сторон. Освобождение утешило мое творческое самолюбие, но и добавило массу других проблем.
Здравствуйте, мои родные Валюша и Виталька!
Не ожидал, что ты так быстро пришлешь ответ. Письмо уже, оказывается, второй день лежит в ящике. Большой неожиданностью и радостью была Виталькина фотография. Не верится: он ли это. Неужели так вырос? И приятно, и немного грустно: самый интересный возраст проходит без меня. Удачная фотография. Что же ты свою не прислала? Вы ведь хотели вместе сфотографироваться.
Чувствую: начинаю привыкать к здешней жизни. А может, душа меньше болит, потому что ты скоро приедешь.
В этом месяце заработаю рублей 140. Двадцать часов сверхурочных и семь дней отгульных. Для вас сохраню.
Живу экономно. Оставляю себе с аванса 20 рублей, с получки 30. Остальные все вам. Не знаю, как вы до сих пор не расплатились с долгами? Там ведь мои лотерейные остались. Твои расчетные. С этой получки отошлю тебе денег. Сразу отдай долг. А подъемные тебе на дорогу. Себе обязательно купи сапоги резиновые с высокими голенищами. Вот список самых необходимых вещей.
Теплое одеяло и подушку, теплое нижнее белье, “прощайки”, утюг, ножницы, термос, зонтик, плащ болоньевый, мой бушлат.
А там сама уже смотри — с учетом севера.
За шузы спасибо. Только поносить их уже не успею. С середины августа здесь начинаются дожди. Маманя хотела приехать погостить, но что-то не приехала.
Ванная комната у нас на первом этаже. Стираю по две–три вещи. Не больше. Есть кухня с электроплитами на нашем этаже.
Погода стоит дурная. Ветер. Пылевые бури. От пыли в городе темно. Только к вечеру немного светлеет. На базаре уже помидоры по два рубля. А в магазине рубль двадцать.
Написал Ильгаму письмо, а он, паразит, не ответил. Как там Юра и Женя? Они, по-моему, должны были этим летом уехать в Минск.
Перед отъездом выкупи все оставшиеся тома энциклопедии. Переведи их на мой адрес. До востребования. Иначе пропадет вся наша подписка. Запакуй все мои работы и ценные книги. Нашел покупателя бас-гитары. Привези, продадим за 140 руб. Шнур от гитары в моих инструментах. Вот, пожалуй, и все. Да, чуть не забыл: Виталькину амбулаторную карточку не забудь.
Как дела на работе? Десятого пришлю деньги с получки. Рублей 60. Постараюсь на этой неделе “пробить” подъемные. До твоего отъезда, надеюсь, еще получу от тебя письмо. Как ехать ко мне — знаешь. Перед отъездом сходи к тете Дусе. Извинись за меня.
Обнимаю вас крепко!
Ваш папа Саша.
01-08-75 г.
ВСТРЕЧА
В конце августа получил от Вали телеграмму. Я должен был встречать ее вместе с сыном в аэропорту Бегишево. Почти три месяца мы не виделись. Для меня это целая вечность. Я уже начал отвыкать от своего семейства. И вот они приезжают. Я не думал, где и как мы будем жить, главное, мы будем вместе.
Вечером первого сентября я поехал в аэропорт. Она летела через Казань. Когда объявили о прибытии самолета, мое сердце дрогнуло и затрепетало. Она вошла в зал ожидания, ведя Витальку за руку. Все лицо его было покрыто какими-то гнойными болячками. Первое, что у меня вырвалось: “Что ты с ним сделала?” Валя едва сдержала слезы.
Получив багаж, мы отправились на автобусную остановку. В автобусе ехали молча.
Было около десяти вечера, когда мы, пройдя с трепетом мимо вахты, поднимались на свой этаж. Ключом открыл дверь. Ильченко уже спал. Он рано ложился. Виталька уже еле держался на ногах. Не включая свет, стали укладываться спать. Холодный отблеск уличных фонарей слабо освещал комнату. Только сейчас я заметил, как сильно Валя похудела. Она раздевалась с какой-то тоскливой обреченностью, готовая вот-вот расплакаться. То — ее родное — осталось там, за чертою, которую уже не перешагнуть. А здесь все чужое: и свет, и полумрак, и запахи, и звуки. Я попытался утешить ее ласками, но у меня ничего не получилось.
Она устроилась на работу уборщицей в нашем же общежитии. Нам разрешили жить вместе. Как к этому отнесся наш сосед по комнате, нас мало волновало. Мы обживали новое жилище. Виталька носился по площадке и вскоре нашел себе друзей и среди взрослых, и среди ребятишек, которых в нашем общежитии было немало. Валя долго не могла привыкнуть к такому житью, когда приходилось спать в одной комнате с чужим мужиком. Но другого жилья в ближайшей перспективе не предвиделось. Я же был счастлив, что любимая со мной рядом, и большего пока мне не нужно было. Наконец в моем рационе появилась домашняя пища. Жизнь начала приобретать какой-то смысл. Я не думал, что в этом положении из нас двоих тяжелее Валентине. Тогда я о многом не думал.
В октябре из “Киевского” к нам приехала Сева. Гостила у нас недолго. Чуть больше недели. Я водил ее с экскурсией на завод. Даже ходил с ней на танцы, чтобы она посмотрела на нашу молодежь. Рисовал радужные перспективы, уговаривал ее перебраться на КАМАЗ насовсем, но, видно, плохо уговаривал. Уезжая, она забрала с собой в совхоз Витальку. Надо было как следует закрепиться на новом месте. Жить семьей в общежитии — было делом не простым.
Проработав в нашем общежитии два месяца уборщицей, она перевелась в камазовскую гостиницу 1/06 на должность кассира. Получила койко-место в женском общежитии 3/05, куда и перешла жить. Она и в мыслях не допускала, что мы будем жить врозь, и настояла на том, чтобы я перебрался к ней, что я и сделал.
Это было женское общежитие квартирного типа: двухкомнатная квартира с кухней, туалетом и ванной. В проходной комнате жило пять девчонок. Мы жили в дальней комнате, в которой стояли три кровати и две тумбочки. Комнату делил на две части стоящий поперек трехстворчатый шифоньер. Территория по ту сторону шифоньера принадлежала семье Каменёк — Коле и Галине с маленьким сыном. Там стояли две кровати и тумбочка. Площадь по эту сторону принадлежала нам. Здесь было светлее. Одноместная кровать с панцирной сеткой, на которой мы с Валей спали, стояла спинкой к окну. До сих пор удивляюсь, как мы на ней умещались. На ней и одному-то тесно. У окна стоял стол. На каждого из нас вместе с мебелью приходилось примерно по два квадратных метра жилой площади. Несмотря на такую тесноту, мы еще умудрялись принимать гостей. И я, и Коля, и наши дети жили здесь, конечно же, нелегально. И все же ни одна из девчонок ни разу не пожаловалась на нас коменданту общежития по этому поводу.
Нас не пускали вахтеры. Комендантша вызывала милицию, натравливала на нас боевую комсомольскую дружину, но мы с боем прорывались к своим семьям потому, что жить без своих жен не могли и не хотели. Потому что из мужского общежития меня уже выписали, а в женское, понятно, не прописывали. Жены становились за нас грудью, когда блюстители порядка приходили нас выпроваживать. Днем я старался меньше здесь находиться, чтобы не мозолить глаза коменданту и вахтерам, три раза в неделю ходил на репетиции, где задерживался почти до полуночи. Жизнь, которую мы с женой прожили в этом общежитии, — это целая эпопея, достойная отдельного внимания.
АГИТБРИГАДА
То, чем я занимался в свободное от работы время, помогало мне расслабляться после нудной работы и неустроенного быта. Художественная самодеятельность для многих из нас была и местом общения, и клубом знакомств, и какой-то отдушиной. Мы задыхались от отсутствия здесь, на комсомольской стройке, культуры, и поэтому сами эту культуру создавали. Сейчас меня поражает та массовость, которая охватила стройку в те дни. Казалось, что люди приехали сюда только за тем, чтобы петь, плясать или писать картины. Почти на каждом заводе были свой вокально-инструментальный ансамбль, агитбригада, театральный коллектив, русский народный хор, танцевальный коллектив и прочие клубы по интересам. Единственный культурный центр ДК “Автозаводец” во время проведения смотров, конкурсов не мог вместить всех желающих: как участников, так и зрителей. На концертах в зале сидели по двое в креслах, в проходах на полу, возле сцены. Приходили семьями посмотреть и послушать знакомых артистов. Дух соревнования и соперничества присутствовал на каждом концерте.
Все эти ансамбли и кружки занимались в подшефных школах или ютились в маленьких коморках в общежитиях. О хороших костюмах или аппаратуре и мечтать не приходилось. Многое покупали на свои деньги, многое шили сами. Хотя были коллективы, которые числились любимчиками у профкома КАМАЗа. Для таких профком не жалел ни материальных средств, ни хвалебных слов в прессе.
Наш вокально-инструментальный ансамбль, который мы назвали “Элегимы”, только начинал свою творческую деятельность, и поэтому, естественно, никто о нем не слышал. В это время огромной популярностью среди молодежи КАМАЗа пользовался ансамбль “Бриз”. Они вечерами играли на танцах в парке “Гренада”, где собирали массу своих поклонников. Начинал этот коллектив под патронажем завкома автосборочного завода. Но произошел с руководством какой-то конфликт, и “Бриз” всем составом, прихватив с собой свою аппаратуру, ушел играть в ресторан “Дружба”. “Бриз”, как считал Леша Башкир, был главным нашим конкурентом. Главная цель, которую ставил он перед нами, — обойти этот коллектив в популярности. Для чего однажды, чтобы познакомиться с его репертуаром, я отправился на танцы в “Гренаду”. Играли они слаженно и с чувством, хотя репертуар их мне не очень понравился, но для танцулек другого и не нужно было.
Обойти “Бриз” было нереально. Играли мы намного слабее, и аппаратуры у нас почти не было. Да и танцевальная программа у нас была откровенно неважная. Я всю жизнь прожил в Баку, и поэтому понятия не имел, что нужно современной молодежи в России, чтобы ей захотелось плясать.
Дела наши двигались со скрипом. Прошло уже полгода, как мы собрались, а хороший репертуар мы так и не наиграли. Башкир нервничал. Он приносил магнитофонные записи эстрадных ансамблей и ВИА, чтобы мы копировали песни, но мне почти ничего не нравилось. Я же предлагал ребятам свои сочинения, которые они осваивали с большим трудом.
А КАМАЗ тем временем готовился к главному своему событию: выпуску первого автомобиля. Основные людские ресурсы завода были брошены на наведение чистоты и блеска в цехах, на производственных площадях. Право сборки первого автомобиля надо было завоевать ударным трудом. На выходе главного конвейера для высоких гостей сооружали подмостки и трибуну. На самом же конвейере уже стояли новенькие автомобили с номерными знаками 00001, 00002 и так далее. Рабочие нескончаемым потоком ходили смотреть на “чудо авторской мысли”, но, разочаровавшись внешним видом, возвращались обратно с рассуждениями: могли бы придумать что-нибудь получше. Дирекция КАМАЗа отпечатала пригласительные на торжественный митинг, которые потом вручали самым-самым. Мне пригласительный не достался. Ощущение приближения “великого праздника и душевного подъема” царило вокруг.
В день выпуска первого автомобиля, шестнадцатого февраля тысяча девятьсот семьдесят шестого года, главный конвейер был огорожен высокой металлической сеткой. Помимо этого, было еще два кольца живого оцепления из рядов Боевой комсомольской дружины. Желание посмотреть на “великое торжество” было у меня столь велико, что я решил пробиться сквозь заслон к центру события. И мне это удалось. Взобравшись на колонну, примостившись на пятачке, я с любопытством наблюдал за происходящим.
На подмостках на фоне красных полотнищ произносили речи руководители партии и правительства. У их ног волновалась живая людская масса. Звучал духовой оркестр. Пел сводный хор. Потом говорили торжественные речи передовики производства, опоясанные красными лентами. Все происходящее было похоже на первомайскую демонстрацию; всего много, но чего-то главного не хватает. Хотя и прославляли великий советский народ, но этого самого народа как раз и не было видно. Наконец с главного конвейера съехал первый автомобиль. Он въехал на эстакаду, которая специально для него была изготовлена. Туда колыхнулась людская масса. Засверкали вспышки фотоаппаратов. Снова зазвучал духовой оркестр. Снова говорили торжественные речи.
К этому событию я готовился по-своему. Написал “Песню о КАМАЗе”. Ребятам нашего ансамбля она понравилась. Мы хотели исполнить ее в день выпуска первого автомобиля. Я понес текст песни комсомольским вожакам, но те его забраковали. А может, сделали вид, что не понравилась. К тому торжеству готовили особых участников, которые проходили тщательный отбор в дирекции КАМАЗа. Попасть в “историю” без одобрения идеологов было практически невозможно. И все же песня моя прозвучала. На конкурсе агитбригад.
Это произошло за несколько дней до главного события. Меня вызвали в комитет комсомола автосборочного завода, предупредив, чтобы я прихватил с собой текст песни.
Отправляясь утром на работу, я взял с собой тетрадку своих песен. В обеденный перерыв, переписав аккуратно текст на новый листок, я пошел за территорию завода разыскивать вагончик комсомольских работников. Нашел без труда. Постучав в дверь, и не дождавшись ответа, вошел. Небольшое помещение. Длинный стол, во главе которого на фоне красных знамен и вымпелов сидел комсомольский вожак завода Геннадий Туруленков, худощавый, невысокого роста рабочий интеллигент.
– Знакомься, — предложил он мне, — это Саша Никиткин, один из участников нашей агитбригады.
Дойдя в своем повествовании до этого места, мне вдруг пришла в голову мысль: а что, если те ребята, с кем свела меня судьба на КАМАЗе, будут сами рассказывать о себе и том времени, в котором они жили? Возможно, это будет интервью. Или просто диалог с комментарием или без, в котором будут участвовать один или несколько человек. Другой взгляд на те же самые вещи, чтобы оживить повествование. И потом: многие вещи просто подзабылись. Для начала я позвонил Никиткину.
– Здравствуй, Александр Петрович! — начал я с волнением.
– О, Санек! Привет! Какими судьбами? — послышался хриплый зычный голос на том конце провода.
– Вот решил поздравить тебя с рождением внука.
– Да ты что? Он уж месяц как родился!
– Извини, поздно узнал об этом. Я еще вот по какому вопросу: ты, наверное, знаешь, я пишу книгу о себе.
– Да. Пархоменко мне как-то рассказывал об этом.
– Надо бы встретиться, поговорить.
– А где?
– Хочешь, у меня? Можно у тебя, — предлагал я на выбор.
– Ты всегда желанный гость в нашем доме.
– Я принесу магнитофон, и мы посидим, поболтаем. Ударимся, так сказать, в воспоминания.
– Какое время тебя устроит? — спросил он. Мне показалось, его заинтересовало мое предложение.
– Меня устроит любое, лишь бы ты был свободен.
– Давай после третьего числа. Завод останавливают на десять дней и нас выгоняют в неоплачиваемый отпуск. Встретимся днем. В это время моих никого дома не будет. За чашкой кофе побеседуем. Как тебе?
– Нормально! Хорошо. Третьего числа я тебе позвоню, — согласился я.
– Ну давай. Пока!
– Пока, Санек!
Волнение еще долго не утихало в моей груди. Я взял сигарету и вышел на площадку покурить.
За тридцать лет, которые я прожил в Челнах, по моей судьбе прошлась масса народу. Да и сам я прошелся по многим судьбам. Агитбригада, театр-студия Пархоменко, литературное объединение, клуб самодеятельной песни, ВИА “Элегимы”, студия “Мета”, дискотека “Курьер” — в каждом из этих и других творческих союзов я был не в последних рядах, да простят меня мои друзья за нескромность. Не одну страницу займет перечень тех, с кем водил дружбу, у кого не только бывал в гостях, но и жил, с кем жарко спорил, кого любил и ненавидел. Не хватит всей жизни, чтобы рассказать обо всем и обо всех. Но о тех, чьи судьбы тесно переплелись с моей судьбой, я все же расскажу.
Никиткин был тем человеком, который круто изменил мой жизненный уклад и жизненный путь на КАМАЗе. Хороший организатор, лидер, вокруг которого постоянно вращались люди, он отлично разбирался в психологии. Умел шутить и улыбаться, управлять компанией, однако давил на тех, кто пытался в компании перехватить инициативу. Этакий Павел Корчагин в художественной самодеятельности. Ухажер и сердцеед, красиво сложенный рязанский парень, голубоглазый. Коммунист, фанатично преданный идеям своей партии.
Но в первый день нашего знакомства всего этого я в нем не заметил. Мне подавал руку простой русский парень, каких на КАМАЗе было немало.
Мы познакомились. Я подал ему текст песни.
– Посмотри, Саша, может, там надо что-то добавить, что-то убрать, — сказал Туруленков.
Никиткин внимательно вчитывался в текст. Я, словно школьник на экзамене, зажав ладони между коленями, ждал оценки.
– Что тут убирать? По-моему, все нормально. И добавлять ничего не надо. Музыка тоже твоя? — спросил он меня.
– Да. Мы уже играем эту вещь с ребятами.
– У нас есть свой вокально-инструментальный ансамбль, — похвалился Геннадий.
– Интересно. Я что-то об этом не слышал. А как называется? — спросил Никиткин.
– “Элегимы”, — ответил я и положил руки на стол.
– Странное название, — удивился Никиткин. — И что оно обозначает?
– Электроника, гитары и мы. — Я, наверное, покраснел.
– Я думаю, нам надо встретиться. Приходи к нам на репетицию
в 1/04, там все и обговорим. Заодно познакомишься с нашими ребятами. Мы готовим программу, посвященную выпуску первого автомобиля “КамАЗ”, которая называется “Время — вперед!”, нам как раз нужна такая песня. В пятницу тебя устроит? В шесть вечера.
– Устроит, — сказал я.
– Перерыв кончается. Надо бежать на работу, — он встал, гремя цепями монтажного пояса.
Мы попрощались и отправились по своим рабочим местам.
Придя к себе на участок, я открыл свой вещевой шкафчик, снял бушлат, повесил его на крючок. Взял метлу и пошел наводить порядок на отведенной мне площади.
Примерно через час ко мне подошел мастер.
– Околёснов, ты рисовать умеешь? — спросил он с ходу.
– Так, немного, — поскромничал я.
– Пойдешь помогать нашему художнику. Надо сколотить стенд наглядной агитации. Пошли со мной, — сказал он и направился в сторону вагончиков, в которых располагались руководители цеха. Я последовал за ним.
– Это Слава Евтеев, — представил художника мастер, когда мы вошли в вагончик.
Я пожал его руку. Она была вялой и слабой.
– Пока будешь работать с ним. Он тебе все расскажет, что надо делать, — сказал мастер и ушел.
– Присаживайся, — показал мне Слава на табурет, весь обляпанный краской. — Чай пить будешь? — спросил он тихим, спокойным голосом.
– Давай попьем, — не отказался я.
Он включил чайник, который стоял на большом, во всю стену, верстаке. Слава был худощавым, невысокого роста сутулым человеком лет двадцати семи. Движения его были плавными, неторопливыми. Он курил “Беломор”, часто смотрел себе под ноги, как будто что-то там искал.
– Будешь курить? — он достал пачку из нагрудного кармана халата и протянул мне.
– Нет. Спасибо, я не курю, — отказался я.
– Давно на КАМАЗе?
– В прошлом году приехал. В июне. А ты с какого?
– С семьдесят третьего, — он налил заварки в мутные граненые стаканы. — Да, до малосемейки тебе еще пахать и пахать. В общаге живешь?
– Да. В женской. У жены.
– Неплохо устроился. Весело, наверное, вам? — сняв кепку, он обнажил свою лысую голову. В какой-то момент мне стало не по себе. Такой молодой — и лысый.
– Не скучно, — ответил я неохотно.
Вагончик был тесным. Большую его часть занимали стеллажи, на которых аккуратно были уложены рейки, доски, куски ДВП. Стояли банки с гуашью, в пустых банках кисти. Запахи дерева и гуаши приятно ласкали воображение. Было даже странно, как они оказались здесь, среди запахов масла и железа.
Чай пили молча. Судя по всему, Слава был не очень разговорчивым человеком.
– Ну ладно, — произнес он после некоторого молчания, — вот тебе чертеж. Надо сколотить пару щитов. — Он достал с полки лист ватмана, на котором в трех проекциях был аккуратно начерчен стенд наглядной агитации. — Работать можно не в вагончике. Инструмент без присмотра не оставляй. Могут стащить. Когда закончишь, положи все на место, — давал он мне указания.
После того, как я почти полгода не выпускал метлу из рук, эта работа показалась мне сверхинтеллектуальной. Подобрав нужный материал, я взял инструмент и вынес все это в цех. Примерно через два часа все было готово.
– Так не годится, — пробубнил Слава, дымя папиросой, когда я затаскивал щиты в вагончик. — Так будешь работать — завтра будем сидеть без дела. Там в углу фляга с эмульсионкой, на полке банка пустая. Попьем чай, потом покрасишь щиты, — говорил он, пуская клубы дыма.
Предлагаемый темп работы меня ничуть не удивил. В таком темпе работало большинство вокруг меня. Просто я был заводной в работе. Получалось все быстро, хотя и не совсем качественно. Сама работа меня заводила, особенно когда она мне нравилась. Хотя все, что предлагали мне в цехе, нравилось не совсем. А точнее — совсем не нравилось.
Домой с работы я возвращался в хорошем настроении. Выйдя из заводского корпуса, глотнул свежего морозного воздуха. Автобусы один за другим подкатывали к самым воротам. Рабочие, кто в грязных ватниках, кто в теплых куртках, влетали в двери, торопились быстрей занять сидячие места. Людская волна внесла меня в салон. Ехать было недалеко, всего две остановки. На бульваре Энтузиастов я вышел. Прямо у остановки был вырыт под будущую гостиницу огромный котлован. Чтобы попасть мне в общежитие, надо было преодолеть это искусственное препятствие. На дно котлована я почти скатился. Вверх карабкался на четвереньках. Выбравшись на поверхность, отряхнулся от снега и зашагал в сторону 3/05. Подходя к дому, проверил карманы: не потерял ли паспорт. Оказался на месте.
На вахте, как всегда, у меня опять тряслись коленки. Вахтерша, переписав мои данные в большую амбарную книгу, положила паспорт к себе в стол.
– Не забудь в одиннадцать забрать паспорт, — предупредила она начальствующим тоном.
– Ладно, — ответил я и счастливый помчался по лестнице на третий этаж.
Дверь в квартиру я обычно открывал без стука.
– О, дядя Саша пришел, — встретила меня на пороге Сария, симпатичная татарочка невысокого роста с пышной грудью. Она лет на пять была младше меня, но почему-то называла “дядей”.
– Валя дома? — спросил я ее с порога.
– Нет. Еще не пришла. Кушать с нами будешь? — она пошла на кухню, где за столом сидели еще две девчонки.
– Нет. Спасибо. Валю подожду, — ответил я, снимая обувь.
Повесив бушлат на вешалку, прошел к себе через проходную комнату.
– Ой, Саша! — охнула Галя Каменёк, улыбаясь. Она только что вышла из ванной и сидела на постели голая. Она явно не спешила прикрыть простыней свою наготу. Зайдя за шкаф, я открыл настежь дверцу, чтобы отгородиться от соблазна. Взяв полотенце, пошел в ванную умываться. Когда вернулся, Галя уже куда-то вышла.
Вали долго не было. Так долго она никогда не задерживалась. Когда она вошла в комнату, я понял, что у нее на работе что-то случилось.
– Ты что такая мрачная? — спросил я сразу, как только она вошла.
– У меня из кассы украли двести пятьдесят рублей, — тихо сказала она, едва сдерживая слезы.
– Этого нам только не хватало, — сказал я, разводя руками.
– Если я завтра не положу в сейф деньги, меня уволят с работы, — она присела на стул.
– Как же так вышло? Ты что, оставила сейф открытым? — Эмоции перехлестывали у меня через край.
– В комнате никого из посторонних не было. Я только поднялась в ресторан “Эра” за мясом. Сейф закрыла, а ключ оставила на столе.
– Ну, ты молодец, — нервничал я.
– Неужели Нина Мальцева? Она ведь моя лучшая подруга.
– В таком деле никому нельзя доверять, — я встал и заходил по комнате.
Валя стала вспоминать все, что с ней происходило в этот день. Нина просила дать ей денег в займы. И Валя думала, что она взяла их без проса. Но Нина сказала, что не брала. И в правду, она не могла взять деньги из сейфа, имея ключи на руках. Это не логично. Тогда кто? Прокручивала в памяти картины этого дня: ключ она оставила на столе, когда ее вызвали к администратору. А когда вернулась, столкнулась в своей комнате с дежурной Антониной. Та от неожиданности в растерянности спросила: «А ты что, еще не ушла домой?» Валя ответила: «Куплю мясо и пойду». Значит это она взяла. В эту комнату она никогда не заходила. Да и вообще, никто кроме Нины и Вали не имел права заходить сюда. Это был кабинет кассира Вали и паспортистки Нины.
Валя обратила внимание, что через неделю Антонина купила дорогие туфли, и спросила у нее, на какие деньги такая роскошь? Та ответила, что ей прислала мама. Валентина сходила на почту, и там ей сказали, что на такую-то фамилию ни какого перевода не было. Милицию не вызвали. Гостиница для иностранцев; директор строго запретил. А на комсомольском собрании Валентина открыто уличила воровку. Но Валентине не поверили. Стали защищать ее; такого не может быть, комсомолка, приехала на КАМАЗ по комсомольской путевке. После собрания, та не долго проработала в гостинице, и поспешно рассчиталась.
Но тут еще одна неприятность случилась; ходили в кино в ДК “Автозаводец”, и я потерял или обронил там восемьдесят рублей. Аванс, который только получил на заводе. Две такие крупные потери для нас были равносильны катастрофе.
– Что теперь будем делать? У нас денег осталось пять рублей, а жить полмесяца. Ни друзей, ни знакомых, — спрашивал я сам себя.
– Может, дадим маме телеграмму? Попросим у нее взаймы? Или у Лены? — тихо спросила она меня.
Мы долго сидели молча, не зная, что делать.
– Пойдем поедим? Девчонки уже, наверное, освободили кухню, — предложил я.
– Поешь сам. Мне не хочется, — отказалась она.
Такой слабой и безвольной я ее никогда не видел. Судя по всему, дело было не столько в деньгах, сколько в доверии к подруге. “Надо идти давать матери срочную телеграмму”, — думал я, ставя кастрюлю на плиту. Попросить не у кого. Занять тоже.
Валя долго не могла привыкнуть к Челнам. В Баку она оставила дом, подруг, там остались мать и сестра. Зима для нее была тяжким испытанием. Однажды в гололед она упала и стукнулась головой. Кто помог дойти до работы и где она находится, Валя не могла вспомнить три часа. Ей все здесь не нравилось. И люди, которые матерятся в автобусе и не уступают место старикам, и пустые магазины, и осенняя бесконечная грязь, и пронизывающие ветра. Она терпела все это, пряча от меня свои переживания, и тайком плакала, вспоминая ласковое южное море и богатые базары.
Через три дня мы получили от мамы телеграфный перевод на сумму пятнадцать рублей. Три месяца Валя не получала зарплаты, расплачиваясь за свою оплошность.
В пятницу вечером я стал собираться на встречу с агитбригадой. Помыл голову. Начистил зимние ботинки.
– Куда это ты намыливаешься? — спросила меня жена, насмешливо улыбаясь.
– Агитбригада автосборочного завода хочет включить в свою программу мою песню о КАМАЗе. Сегодня у меня с ними встреча в 1/04. Где моя теплая рубашка? — спросил я, роясь в шкафу.
– Я ее постирала. Надень простую и свитер под пальто.
– А носки чистые есть?
– В коробке под кроватью. Ты хоть ноги-то помыл?
– Сейчас помою, — сказал я, роясь в коробке.
– Лень полностью искупаться.
– Холодно на улице. Еще заболею.
– Долго там не будь. Может, хлеба купишь по дороге? Завтра на утро кусочек остался.
– Ага, с хлебом попрусь туда, — говорил я, надевая свитер.
– Долго не задерживайся, а то в общежитие не пустят. И паспорт не забудь, — постоянно напоминала она мне.
– Ну ладно. Пока! — Я поцеловал жену и направился к выходу.
Пройдя вахту, услышал за спиной знакомый до боли зычный голос вахтера.
– Околёснов, ты отметился, что уходишь?
– Я за хлебом, сейчас приду, — бросил я на ходу, открывая настежь входную дверь.
Они собирались в том же помещении, где я когда-то знакомился со своими ребятами. Подойдя к двери, я услышал громкий смех и звонкий женский голос. Постучал в дверь и, не дождавшись приглашения, открыл ее. На мой приход никто из молодых ребят и девчонок почти не отреагировал. Кто-то сидел, кто-то стоял. На подоконнике вповалку лежали пальто и куртки. Некоторые из ребят сидели в кресле в верхней одежде. В эту комнатушку набилось человек десять, если не больше. Светловолосая женщина, по возрасту намного старше остальных, о чем-то страстно рассказывала, активно жестикулируя.
– А, Саша! — раньше всех отреагировал на мой приход Никиткин. — Проходи. Галина Васильевна, это руководитель нашего заводского вокально-инструментального ансамбля, — обратился он к светловолосой женщине. — Он сам сочиняет песни, — многозначительно произнес Саша.
– А о КАМАЗе есть что-нибудь? — спросила она с какой-то детской наивной интонацией.
– Есть, есть. Лапенков, гитару принес? — обратился Никиткин к лохматому парню небольшого роста, который улыбался в пышные усы.
– Дайте человеку отдышаться, раздеться. Снимай пальто, — предложил мне Лапенков.
Я снял пальто. Оно мигом пошло по рукам и плюхнулось в кучу на подоконнике. А с той стороны по рукам прошлась гитара. Воцарилась тишина. Все собрались слушать песню.
– Я пока настрою ее в коридоре, — ответил я на ожидание и вышел в коридор.
Только я закрыл за собой дверь, как оживление в коморке возобновилось.
В коридоре я никак не мог настроить инструмент и пожалел, что не взял свою гитару. Наконец у меня что-то получилось. Когда я вошел, разговор понемногу смолк.
– Давайте, ребята, послушаем Сашу Околёснова. Проходи, садись. Коля, уступи место, — обратилась Галина Васильевна к парню, похожему на цыгана. — Что мы будем петь? — спросила меня она.
– Я спою песню на стихи Сергея Острового, которую я написал еще в Баку. Называется она “Любовь, любовь”.
Когда я взял первые аккорды, мне показалось, что гитара неплохо зазвучала. Мгновенно я понял, что у меня сегодня должно получиться.
Любовь меня великому учила.
Прошла со мной почти весь белый свет.
По морю шла и ног не замочила.
Шла по огню — не почернела, нет.
Любовь, любовь! А что это такое?
Любовь, но только правду мне ответь.
Чего в ней больше? Слез или покоя?
И что с ней делать — плакать или петь?
Она была то радостью, то болью.
То маленькой бывала, то большой.
То раны мне солила ржавой солью,
То все прощала с легкою душой.
– Прекрасно. Прекрасно, — похвалила меня Галина Васильевна — Ну, а теперь о КАМАЗе, — нетерпеливо просила она.
После того, как я спел песню о КАМАЗе, мне показалось, что удалось завоевать душевное расположение и ребят, и Никиткина, и Галины Васильевны.
– Прекрасно, прекрасно, — восторженно охала она, заламывая руки от восторга. В этом она была похожа на провинциальную актрису. Как оказалось потом, она действительно была драматической актрисой и работала в известном театре до приезда на КАМАЗ. — Этой песней мы будем открывать нашу программу. Правда, Саша? — спрашивала она Никиткина.
– Надо порепетировать на сцене. Посмотреть, как состыкуется ВИА с нашей программой. Пока мы текст вчерновую погоняем с ребятами. Когда пойдет все как по маслу, соберемся на генеральную с вами. Ты в каком цехе работаешь? — спросил меня Никиткин.
– В цехе картеров. На участке обработки полуосей, — сказал я, отдавая гитару ее владельцу, Лапенкову.
– Мы там недалеко от тебя. Собираем подвесные конвейера. Я тебя найду. Пока посиди. Вникни в наш процесс. С ребятами познакомишься, — предлагал Никиткин.
– Так. Ладно. Тексты у всех есть на руках? Давайте начнем отсюда: “История комсомола нас бросила на КАМАЗ”, и вступает баян. Вальс, — скомандовала Галина Васильевна.
В век рока и электронной музыки баян показался мне архаичным инструментом. Но то, с каким жаром и вдохновением ребята читали монологи и стихи, подкупало. Хотя весь спектакль отдаленно напоминал комсомольское собрание: те же речевки, те же лозунги. “Эту бы энергию да в нужное русло с нашим вокально-инструментальным ансамблем. Рок-спектакль “Ромео и Джульетта”, допустим, — думал я. — Ну или что-нибудь полегче”.
Я помню, предлагал Никиткину объединиться после того, как мы заняли первое место на конкурсе агитбригад КАМАЗа, но он отказался. Так прямо и сказал: “Нет, Санечка, вы сами по себе, мы сами по себе”.
С этой программой мы ездили в Казань на республиканский конкурс и заняли там второе место. Нас обошел Мензелинский театр, который показывал спектакль “Шурале” на татарском языке, что к жанру агитбригад вообще никакого отношения не имело. Наши ребята подняли бучу и написали коллективное письмо в газету “Советская Татария”. Уже на КАМАЗе и Никиткина, и Галину Васильевну, которые были коммунистами, вызвали на «ковер» партийные бонзы и устроили им хорошую взбучку. Мы часто потом вспоминали эту историю, поражаясь, до какой степени остро стоял в Татарии уже в то время “национальный вопрос”.
После поездки в Казань я подружился со многими ребятами из агитбригады. Агитбригада была связана с театром Ника режиссера Пархоменко, а театр — с литературным объединением города. Как-то сами собой с ребятами этих коллективов у меня установились теплые, дружеские отношения. Со многими из них я дружу до сих пор, хотя со дня нашей первой встречи прошло уже почти тридцать лет. Александр Лапенков, Сергий и Надя Гончаровы, Лариса Кавырушина, Владимир и Алла Дунаевы. По молодости мы были влюблены друг в друга. Да и сейчас тоже. Но ближе всех в первый год моей жизни на КАМАЗе был Саша Никиткин. Для меня он был и другом, и братом, и духовным наставником, и творческим попутчиком. Впоследствии Никиткин познакомил меня на заводе с лауреатом премии Ленинского комсомола бригадой Владимира Казанцева, в которой он работал монтажником. Василий Кузнецов, Виталий Ошурков, Виктор Бодунов, Василий Поляков, Анатолий Хлызов, Коля Соловьев, Саша Лапенков работали в ней. Они приняли меня в свой коллектив и в шутку назвали внештатным сотрудником. Круг интересных людей расширялся.
За эти годы наши судьбы так тесно переплелись, что мы уже не представляем себя друг без друга. Ходим в гости, собираемся по праздникам, в дни рождения. Поем старые песни, иногда танцуем, но больше просто шутим и болтаем. Мы больше, чем друзья; мы семья, которая строилась вместе с городом, что намного моложе каждого из нас.
НИКИТКИН
Четвертого ноября две тысячи второго года я отправился на встречу с Александром, прихватив с собой в качестве гостинцев пакет с яблоками со своего огорода. По пути зашел в магазин и купил вафельный торт. Погода была омерзительная. Дул юго-западный ветер и шел снег с дождем. Трамваем доехал до тридцатого комплекса. Сошел под мостом. Поднялся по скользким ступеням, перешел дорогу, залитую снежной жижей.
Войдя в подъезд, в лифте поднялся на шестой этаж. Квартира шестьдесят. Позвонил.
Дверь открыл Никиткин.
– Проходи, “корреспондент”, — приглашал он, жуя на ходу.
– Член-корреспондент, — пошутил я.
– Здравствуй, Саша, — приветливым голосом поздоровалась со мной в прихожей его жена Татьяна. — Вешай куртку на вешалку.
– Я тут вам гостинцев принес. Антоновка. С нашего огорода, — подал я пакет Татьяне.
– Спасибо. Проходи в комнату. Сейчас Никиткин чай свой допьет.
– А это тортик к чаю, — вынул я коробку из пакета.
– Спасибо, — поблагодарила еще раз Татьяна.
Вместе с ней я прошел в зал.
– О, моя работа у вас еще висит? — удивился я.
– Да, и бонсай тоже, — сказал Никиткин, продолжая жевать. — Ты располагайся. Я сейчас чай допью и мы начнем.
– Присаживайся. Как твой бизнес? Как заработки? — спросила Татьяна.
– Ничего. На хлеб хватает. Иногда даже с маслом. Едоков слишком много. Считай, три семьи с одного отдела кормятся.
– Старший-то с вами живет?
– Виталька? Нет, он с Жанной в двадцать шестом комплексе. С нами Саша, дочка моя, с мужем Русланом и сыном Савелием.
– Так ты уже дедушка?
– Да. Двое внуков у меня. Дарья от Витальки, полгода ей, и Савелий от Саньки, полтора года недавно исполнилось.
– Трудно, наверное?
– Нетрудно. Ни морально, ни физически. Тесно. К ним приходят гости, к Егору, к нам. Иногда все хором как завалят, хоть караул кричи.
– Ну, я готов, — засуетился Никиткин.
– Ну, ты похудел! — удивился я, разглядывая его. Он был бледен. Подстриженная коротко седая борода. Сильно постарел. Последний раз я видел его в больнице. Он попал туда с инфарктом.
– Пойдем к сыну в комнату, — предложил он, — там нам никто не будет мешать.
Кругом чистота и порядок. Видно, недавно был ремонт. Минимум мебели. Никиткин устроился на диване, поджав под себя ноги. Я сел на стул напротив него. Между нами табурет, на который поставили магнитофон.
– Я даже не представляю, о чем мы с тобой будем говорить, — сказал он.
– Для меня важен не только разговор, но и тот факт, что наша встреча состоялась, — начал я. — Я подготовил несколько вопросов. По ходу нашей беседы буду тебе их задавать.
– Ну давай, давай, — Никиткин расположился полулежа.
– Ты бы хоть сел по-нормальному, — попросила его Татьяна, заглянув в приоткрытую дверь.
– Да ладно. Пусть сидит, — махнул я рукой.
– Ну давай, задавай свои вопросы. Я просто хочу узнать: что ты хочешь вообще-то? В каком плане у тебя твоя вещь? Ведь, видишь, вот как я считаю: любой человек, который пишет свои воспоминания, не может быть объективен. Он субъективен потому, что высказывает свое мнение, свой взгляд на вещи.
– Вот! Ты сам ответил на свой вопрос. Поэтому, чтобы не было однобоко, я хочу к своим воспоминаниям подключить еще воспоминания моих друзей, которые были рядом со мной. Чтобы они рассказали о тех же самых вещах, о которых я рассказываю.
– О чем ты рассказываешь вообще?
– Я рассказываю о себе. Вот я приехал в семьдесят пятом, с этого я и начал вторую часть. А разговор или интервью с ребятами я хочу начать с семьдесят шестого. От выпуска первого автомобиля.
– Ты до семьдесят шестого вообще не жил, что ли? Насколько я знаю, у тебя и в Азербайджане очень интересная жизнь была. Кран на тебя упал. И вообще…
– Это я уже все написал. Меня сейчас интересуют наши взаимоотношения того времени. В агитбригаде, в театре, в который мы ходили, люди, которые нас окружали, атмосфера, характер того, что происходило. Первый вопрос, который я хотел бы тебе задать: вот шестнадцатое февраля, выпуск первого автомобиля. Я, например, пытался получить пригласительный билет на митинг, но не смог. Мои друзья по-разному начинали жизненный путь на КАМАЗе, я решил начать повествование о каждом из вас от шестнадцатого. Первый вопрос: где ты был шестнадцатого февраля? Это все-таки памятное событие. Чем занимался? Какие мысли были? Что изменилось в твоей жизни после того, как выпустили первый автомобиль?
– Где был? К шестнадцатому февраля у нас бригада была уже сформирована.
– Агитбригада?
– Нет. Зачем? Наша бригада. Казанцева. Я был на работе. Сидели мы в бытовке. Резались в домино, поскольку там везде все перекрыто, оцепление. Я все бегал, “шубутился”. Говорил: айда, ребята, это же исторический момент, это же такое... Давай, нам не надо пропусков. Мы же монтажники, по конструкциям куда хошь можем пролезть, никакое КГБ, никакое оцепление не сдержит. Вообще, честно сказать, меня удивило такое равнодушие. Как-то долго очень ждали этого события.
– Перегорели?
– Или этот ажиотаж вокруг. Масса народу. В общем, никто никуда не полез и не пошел. Мы залезли на ферму, издали там посмотрели. Там до этого этот “КамАЗ” раз пять, если не больше, стаскивали. Все уже было отрепетировано. Это было шоу. Обыкновенное шоу, которое для народа, для руководства. Трибуны. У меня лично был интерес, а для ребят… Я даже стихи к этому написал.
КАМАЗ — ты стал для нас родным
Задолго до рождения.
Мы жили именем твоим
И жаждою мгновения,
Что наступило лишь сейчас.
Предсъездовским подарком
Уходит в первый рейс “КамАЗ”
С челнинской нашей маркой.
Это я для агитбригады писал. Стихами это назвать нельзя. Агитка. Мы действительно ждали этого события. Было такое ощущение, что вот сейчас он выйдет — и начнется новая жизнь. Но ничего не изменилось вдруг. Проблемы, которые были, никуда не исчезли. Потом секретарь парткома как-то встретился: “Ты почему не был на митинге? Ты же у нас победитель. Ну-ка, пойдем со мной”. Затащил меня в свою “конурушку”. Выдал памятную медаль — “Сборка первого “КамАЗа”. В то время выдавали почетные задания: за монтаж первого станка, за монтаж первой нитки главного конвейера, вот у меня лежит. Два задания сохранились, а третье нет.
– А ты в те времена дневник вел?
– Нет. Может быть, из-за природной лени не хотелось мне писать. А может, из-за того… Мне кажется, когда дневник пишется, он пишется для какого-то читателя, не для себя. Кто-то когда-то его прочитает. Я стишки там пописывал. Пародии. На дни рождения. На праздники. Накопилось за тридцать лет уйма. Начальство говорит: “Давай мы твои стихи забьем в компьютер, потом отпечатаем. Вон их сколько. Это же история”. Поставили мне компьютер, и я, когда есть время свободное, штук по пять–десять печатаю. У меня этих “заморочек” порядка полтысячи. Они разные: однодневки, какие мои, я и не помню, какие чьи. Какие-то я брал за основу, переделывал. И вот сейчас, когда копаешься в этом, удивляешься: неужели это я так думал или я так писал? Вот это своеобразный дневник. Если их как-то систематизировать, то это лучше всякого дневника. Допустим, вот:
Прекрасен час, когда у нас
Все собираются, и враз
В руках у Шурика поет его гитара.
А если очень повезет
И Леша Лейкин запоет,
Считайте, вечер не потерян вами даром...
Я сразу: дрынь. Вот открыл — ага, вспоминаю: Казань. Вспоминаю: гостиница. Маша Дудина сидит вот так вот. Платье задралось. Трусики видно, блин, там с желтеньким пятнышком. Вот это сразу в голове; поет вот это вот: “А на колокольне, уставленной в зарю, весело, весело молодому звонарю”. Вот. И вспоминаю: пришли со спектакля. Какие-то расстроенные. Песня не прозвучала.
Я что хочу сказать: вот эти вот “заморочки”, как я их называю, однодневочки, они и есть своеобразный дневник, как сейчас оказалось. Посторонний человек никогда не прочитает и не поймет это. Ты вот прочитаешь, ну что — дерьмовые стихи. А они о тех, кого уже нет, наверное. О том времени… Ну что, пойдем чайку попьем? — предложил он передохнуть.
– Ну вот, только разговорились, — посетовал я.
– Да не переживай. Я болтун еще тот. Еще наговоримся, — он встал и пошел на кухню, я за ним следом.
На кухне за столом без микрофона Никиткин говорил интереснее. Его мысли не были сбивчивы. Фразы были хорошо выстроены. Перед микрофоном он играл, как играет актер на сцене. Вся жизнь его на КАМАЗе прошла на сцене. Он сделал карьеру в самодеятельности. Стал заместителем директора завода по культуре. В своем театре он был властелином. Ему нравилось на сцене управлять людьми. Здесь он был безжалостен и к себе, и к своим актерам, которыми правил, словно помещик крепостными крестьянами. Выпили по чашке чая. Выкурили по сигарете.
– То, что мы сейчас с тобой встретились, это кусочек нашей жизни. То, о чем ты сейчас говоришь, я же о тебе собираюсь писать, это твой портрет. Поэтому я к тебе и пришел. Вот бригада… Ну, ты человек начитанный, любишь читать. Ты в бригаде на работе читал?
– А когда там читать? Нет. Эти “заморочки” для агитбригады, стишата, сценарии — это писал. Казанцев, это я потом узнал, говорил ребятам: “Так. Никиткин начал губами шевелить. Вы там присматривайте за ним, чтобы с конструкций не свалился”. Работали все-таки на высоте. Провалы. Подвесные конвейера. А Лапенков кричал: “Не шлепай губами, у меня х… встает”. Казанцев Володька, он мудрый, в общем, был мужик…
– Сколько лет тебе было тогда?
– Сколько? Пятидесятого года я. Двадцать шесть. Старше меня только этот был, “Дед”, Антон Курдюк. В старших я никогда не ходил. Был типа Теркиным, что ли. Предметом насмешек. Мне кажется, возраст человека зависит от его поведения. Я никогда не следил за своим поведением. В Шурупчиках бегаю всю жизнь…
– А самый близкий друг? Дружба настоящая мужская была у тебя с кем?
– В тот период Вася Кузнецов был. Мы с ним везде таскались. И в санаториях вместе, и на сцене. Он поддерживал все мои “подковырочки”, шутки. Мне кажется, в дружбе, как с велосипедом: есть ведущий, есть ведомый. Один тянется к другому. Он был во всех своих начинаниях, авантюрах — ведущий. А я, значит, типа на подхвате. Он за спорт отвечал в комитете комсомола, я за культуру. Вместе ходили по непролазной грязи в сапогах к вагончикам, где находился комитет комсомола автосборочного. В грязной робе. На нас орут: “Что вы приперлись с цепями в комитет комсомола?” — “Извиняйте, друзья. Не успели пердеться”. Сидят в костюмчиках с галстучками. В тот период концерты с Кузнецовым организовывали. Час сорок пять. В Питер ездили в командировку с ним. Первым делом в ДК пошли. Был он любимец женщин. Всегда хотел нравиться. Я все удивлялся: за что его бабы любят? “Рыжий, длинный и худой — отгадайте, кто такой?”
– У тебя тоже, по-моему, романы были?
– Не. Все мы не без увлечений. Серьезного ничего не было. Мне достаточно было понять, что я завоевал женщину. Не обязательно уложить ее в постель, а достаточно знать, что я могу это сделать, и мне, допустим, этого хватало.
Здесь он откровенно лукавил. Женщин, которых он охмурил, было достаточно много. Особенно в самодеятельности. В этом плане я завидовал ему; вроде я не урод, но женщин обольщать не получалось. Я не стал дальше развивать эту тему. Но разговор пошел интересней. Я подготовил несколько вопросов, но Никиткин направил разговор в нужное ему русло.
– А мечта? В бригаде. Или у тебя.
– Мечта у меня была. Приехали мы сюда вместе с первой женой и периной. Устроиться жене было негде, и я отправлял ее назад к матери. Леночка маленькая на руках, чемоданы, перина. На глазах у жены слезы. Ночь. И вот мы едем в автобусе по первой дороге, а справа море огней и звезды гроздьями сыплются от электросварки. Работали на стройке и ночью. Приехали на автовокзал, что на ЗЯБи. Там же и маленький аэровокзал, на котором “кукурузники” приземлялись. Сидим на улице на чемоданах. Смотрим на город. У нас городишко Кораблино маленький, темный. Да я его и со стороны-то никогда и не видел. Я и говорю: “Вот, Галка, смотри. Построим город замечательный здесь. Буквально за полтора года. Или два. Свой. Собственный. И будем здесь жить”. Вот мечта была — город построить.
А в бригаде... Через бригаду прошел не один десяток людей. Казанцев занимался селекцией: отбирал дурачков-энтузиастов и делал себе имя. Награды у нас такие были по тем временам: первое знамя, побывавшее в космосе. Наша бригада первой его получила. Фотография есть. На демонстрации его несут. Много имели наград. Атмосфера. Дух какой-то был. На работу шли, как в клуб общения, хотя мы и не расставались. Жили в одной общаге.
– У Казанцева, видно, нюх был на людей, которые могли бы сродниться?
– Да. Умел он отбирать людей. С неугодными и слабыми расставался беспощадно. Ну и мудрый он был не по годам, как мне кажется.
– Ездил я с вашей бригадой на природу, но мне казалось, что не работа вас объединяет, а нечто другое.
– Тогда объединяла работа. Был азарт. Сделать что-то большое, важное. Я шел на работу…
– Как на праздник?
– Ну, праздник не праздник… Скорее, игра. Тогда наши с канадцами играли. Болели за них. По рублю ставили на “тотализаторе”. Кто с каким счетом выиграет. В обед на замерзших лужах устраивали баталии. Конкретно нельзя сказать, что объединяло. Это сейчас все понятно: работа — дом. По воскресеньям — дача, рыбалка. А тогда как-то все было едино. Может, это и есть духовное родство.
– Работали вы не покладая рук?
– Неправильно все это. Работали, как и все. Есть работа — работали. Нет — сижу, куру. Раствор юк, кирпич бар. Как и другие бригады работали. Слава нашей бригады и знаменитость ее, наверное, не от работы была, а от дипломатии и мудрости бригадира. Умел он это все подать кому надо и когда надо. Ходил по комсомолам…
– А приписки были?
– Нет. Наоборот, “отписывали”. Никто не верил, что мы могли, работая с бетоном, сделать двести семьдесят три процента. На кольцевой развязке. Мы там сорок шесть, что ли, “МАЗов” приняли вручную. Официально было все это зарегистрировано. Бетон хлебом стройки назывался. Драка за него шла. Воровали друг у друга машины. Перехватывали. Ажиотаж. Соревнование было, ну куда денешься? Изо дня в день это нагнетается и становится образом жизни. Больше сделать. Больше уложить бетона. Догнать. Перегнать. Ну что? Естественно все это.
Когда Казанцев ушел, бригадиром стал Ошурков. Лапенков стал комсоргом. Но уже этого не было. Ошурков не умел этого делать. Он был прекрасным парнем, отличным работягой. Но он не был дипломатом. Ему не хватало авантюризма, что ли. Вот пример интересный. Все — на строительство корта для хоккея. В шестнадцатой школе подшефной. Надо построить. Приперлась наша бригада, еще кто-то. Стоим как идиоты. Ни топоров. Ни пил. Ни материала. Ничего. Поле. Вот здесь надо корт. А что подвезут? Кто вам что подвезет? Айда-ка, свистнули, блин. Один пошел в школу молотки добывать. В мастерской. А материал? Что делать? А вот этот забор. Рядом строился дом, а вокруг него стоял забор. Туруленков пришел, был там такой. Вперед, свистнул. Вот забор, видите? Там сторож выскочил. Руками замахал. Толпа налетела. Забор этот разобрали. Доски перепилили. Одни долбят ямы, другие ставят. За день мы этот корт сделали. Хоккейный корт для пацанов. Все. Иди теперь. Кто этот корт будет разламывать? Победителей не судят. Вот это — Казанцев. Ну давай, давай, спрашивай. А то я что-то болтаю много.
– Насчет инструмента. Вы работали на монтаже. Вас хорошо обеспечивали?
– Хорошо. “Бугор” организовывал специальные рейды. Так прямо и объявлял: “Ребята, сегодня на охоту”. И мы всей бригадой устраивали рейды. Что плохо лежит. Шлифмашинки, сварочные аппараты. Он там, на высоте сидит варит, а мы сварочный откручиваем. Пока до него дойдет, мы уже со сварочным в другом конце завода. Что там еще у тебя?
– О политике не хотелось бы, конечно, говорить. Но ты все-таки был партийным. Ты сейчас не вышел из партии?
– Меня “вышли”.
– Как это?
– Ну как? Кончилась партия, и я кончился. Вон партбилет лежит.
– А КПРФ?
– Не-е. Бесполезно. Я член Коммунистической партии Советского Союза.
– То есть Советский Союз кончился…
– Да. Кончилась партия коммунистическая.
– А мировоззрение, идеи? Идеология все равно повлияла на всех нас. Подсознательно она сидит в каждом из нас.
– Ну а чем была плоха коммунистическая идеология? По моим понятиям, это те же библейские заповеди: не убий, не укради, не прелюбодействуй. Все то же самое. Ну и потом: я не добровольно в партию вступал. По необходимости. Я неосознанно как-то в нее вступил. И не выходил я из нее тоже. Я работал на радио в Рязани с испытательным сроком. Там некоммунисты просто работать не могли. Когда узнали, что я комсомолец, не коммунист, тут же меня приняли в кандидаты с испытательным сроком, поскольку план по ИТР уже был выполнен. Я вступил туда автоматически. Приехал сюда, на КАМАЗ, с кандидатским стажем. Когда дошло дело до вступления в партию, уже нужен был кандидатский стаж не меньше года. Я полгода был там кандидатом, полгода здесь. Там меня не знают: может, я за эти полгода преступление совершил, не могут дать рекомендацию; здесь меня не знают, потому что я полгода отработал. Потом меня спрашивали: “Как вообще тебя тут приняли?” Кандидатов в то время не принимали. Коммунист или беспартийный. Я попал вот в такие “ножницы”. Тогда работала в парткоме Краснова, замечательная женщина. Она говорит: “Ну, а что, Саша, мы сделаем? Будет формулировка: исключить из кандидатов в партию. А потом, через месяц, ты пишешь заявление о вступлении, как бы по-новому”. Ну нет такого, чтобы на полгода перенести кандидатский стаж. Я это дико переживал: как это — исключить меня из партии? За что? Для меня это как суд. Все. Я такой расстроенный. Пришел в “общагу”. У Толика была бутылка коньяка. Выпили. На другой день я должен пойти сдавать кандидатскую карточку. Прихожу, она говорит: “Я тебе не сказала. Я все-таки послала запрос в редакцию твоей газеты. Редактор подтвердил твой кандидатский стаж. Короче: тебя из кандидатов приняли в партию”. Вот так я оказался в партии. А что касаемо идеологии: она меня, во-первых, устраивала. Ну, не раздражала. Диссидентом я никогда не был. Права человека. Все это, очевидно, в другом пласте происходило. Одни с уголовниками общаются, живут там. Кто-то в другом. В том пласте, где я жил, не было недовольных партией. Мне неважно было, что говорить со сцены. “Да здравствует КПСС!” Мне важно было — как говорить. Ты должен твердо выговорить букву “Р”. “Партия сказала: надо”. Ты должен ударное слово подчеркнуть. “Комсомол ответил: есть”.
– Это был театр?
– Да. Неважно, что звучит со сцены. Важно, как.
Он вроде искал слова оправдания. Так мне показалось.
– Ты веришь в Бога?
– Моя мать баптистка. Но я ношу крест на груди.
– А грехи? Ты много грешил?
– Есть вольные, а есть невольные грехи. Я в ответе за грехи невольные, которые совершал то ли по недомыслию, то ли потому, что был молодым. Грехи, которые я совершал, поддавшись определенным обстоятельствам. Вольных грехов у меня не было.
– Как ты относишься к слабым?
– КАМАЗ строили красивые крепкие парни. Слабые либо погибали, либо уезжали отсюда. Может, они и жили лучше, чем я, а их судьбы были значительней моей, а поступки благородней.
Потом на кухне за столом Никиткин угощал меня жареными карасями, которых сам наловил. Жарила, конечно, Татьяна. А еще оладьями со сметаной.
– Ешь, Санек, царская рыба. Царям на стол подавали.
– Судак — я еще поверю, а караси…
– Сказал тоже, — возмутилась Таня, — слушай ты его, Саша.
Расставались мы на площадке за последним перекуром. Он сидел на ступеньках, подложив под себя широкую дощечку. Был он уставшим или грустным.
– Знаешь, у меня мечта была написать книгу о строителях КАМАЗа. Я хотел ее назвать “Последняя комсомольская”. А как твоя книга называется?
– “Два билета в Париж”.
– Слишком глубоко. А тут все просто. Сюжет такой: работали на стройке ребята. Лучшая бригада. Дружная. Один погиб при монтаже. Тут перестройка. Разлетелись все кто куда. И вот бригадир собирает всех ребят вместе: “Давайте нашему погибшему другу на месте гибели часовню построим”, — предлагает он. Ребята все богатые. Скинулись. Закупили материал. Погрузили в машины и поехали на последнюю комсомольскую. Пока ехали — весь материал по дороге разворовали. Остановились у какого-то родника. “Ну, что нам осталось? Камня под рукой полно. Давайте хоть родник в память о товарище обустроим”. Выложили камнем родник. Люди ходят, благодарят. Как тебе эта история? — с грустью спросил он меня.
– Мне кажется, получилась бы хорошая пьеса, — соврал я.
– Ну ладно. Если что — звони.
“ПОДСНЕЖНИК”
Событие, которого многие ждали на заводе, коренным образом ничего не изменило. По-прежнему толпа голодных заводчан в обед штурмовала столовую, все так же рабочие воровали инструмент друг у друга, а в городе пустые полки магазинов ловили унылые взгляды покупателей. Чуда не произошло и проблем не убавилось.
Некоторые цеха уже начали выдавать продукцию. Литье с литейного завода, которое поступало для обработки к нам в цех, напоминало обыкновенный хлам. Первые отливки не были отгалтованы, очищены от пригоревшей смеси, не обрублены заусенцы, не говоря уже о термической обработке самой детали. Обрабатывать на высокоточном импортном оборудовании этот металлолом было преступлением. Наших руководителей это не останавливало. Родине нужны были автомобили сегодня. Завтра никого не волновало.
Большинство людей на заводе уже стояло за станками и автоматическими линиями. Сварочная линия “Кука” в нашем цехе работала на полную мощь, но меня туда не взяли. В цехе я по-прежнему оставался не у дел. Быть в помощниках у заводского художника — перспектива нерадостная. Я как-то смирился с тем, что мною “расширяли узкие места” на производстве, переводя с одной работы на другую. Тогда мастер нашего участка мне прямо говорил: “Для тебя здесь работы нет. Походи по цехам. Поспрашивай. Ищи себе работу в другом месте”. Я и сам сейчас удивляюсь: что я так ухватился тогда за этот цех? Какой-то страх меня охватывал при мысли о том, что мне придется сменить место работы.
В вагончике художника Славы я выводил на планшете “Передовики…”, когда к нам зашел Леша Башкир.
– Привет передовикам производства, — поздоровался он с нами. — Все малюете?
– А ты все так же с папкой под мышкой? — спросил Слава.
– Какой же начальник без портфеля? С “фирмачами” работаю. Это тебе не заборы красить. Отпусти Александра на часок. Поговорить надо, — попросил он у Славы.
– Работа срочная. К завтрашнему дню надо повесить. Останется после работы — пусть идет, — ответил тот.
– Останется, останется, — решил за меня Башкир.
Мы вышли из вагончика. Башкир достал сигарету.
– Будешь курить? — предложил он мне.
– Ты же знаешь, я не курю.
– Тебе надо курить, чтобы выглядеть значительнее. Ладно. Есть хорошие новости. — Он смачно затянулся сигаретой. — Я договорился с председателем завкома о твоем освобождении. Будешь работать только с ансамблем. Одевайся, и пойдем в завком на переговоры.
– Так прям сразу? Надо еще подумать.
– Чего думать? На сцене нас видели. В Казань ездили. Завоевали второе место на конкурсе.
– Вместе с агитбригадой.
– Без нас они бы вообще не прозвучали. Лови момент. Другого не будет. Что тут думать? Если сегодня с ним не встретимся, ты так и будешь малевать здесь свои планшеты неизвестно сколько времени.
– У нас же аппаратуры толком нет никакой, — начал я увиливать.
– Купим. Деньги завод дает. Я уже почти договорился.
Башкир пугал меня своей активностью. В самодеятельности он толком ничего не умел. Вмешивался в творческий процесс и лез на сцену, хотя ни слуха, ни чувства ритма у него не было. Этот помощник — что слон в лавке. Я был в замешательстве. Заниматься профессионально музыкой не входило в мои планы. Слаб я был еще как музыкант. Да и с кем было заниматься? За полгода существования ансамбля никто толком ничему не научился. Я знал: будущего у нашего коллектива нет. Только прикрываясь агитбригадой, можно было бы еще как-то просуществовать. Но Никиткин дал мне отлуп, сказав однозначно: “Вы сами по себе, мы сами по себе”. Дурацкое положение. В цехе хоть какая-то определенность. А там?
– Ладно. Сейчас оденусь и пойдем, — сказал я, не найдя выхода из сложившейся ситуации.
Я надел свой бушлат с пришитым заячьим воротником. Нахлобучил армейскую шапку-ушанку.
– Ну и видок у тебя, — пробубнил Башкир. — Посимпатичней, конечно, ничего нет? — спросил он озабоченно.
– И так сойдет. Не на свидание собрались, — ответил я.
– Я договорился на два часа. Так что давай в темпе, — поторапливал он.
Подходили к вагончикам около двух часов.
– Подожди здесь, — сказал Башкир и открыл дверь с надписью “Завком автосборочного завода”.
Я ждал его минут пятнадцать. Морозный ветер гулял за вагончиком, обдувая сугробы вокруг.
– Заходи быстрей. Нам дали пять минут, — быстро проговорил Башкир в открытую дверь.
Председатель завкома оказался бледнолицым татарином. На голове его была плотная шапка волос. Я стоял на пороге, и он, сидя во главе стола, молча рассматривал меня оценивающим взглядом. Башкир, по-свойски усевшись на крайний стул, взахлеб рассказывал о перспективах художественной самодеятельности, о культуре, которую надо поднимать на КАМАЗе, а председатель, не проронив ни слова, слушал его, делая карандашом какие-то пометки то в перекидном календаре, то на листе бумаги, что лежал перед ним на столе.
– Хорошо, — прервав пылкую речь Башкира, сказал председатель. — Я позвоню начальнику цеха, чтоб тот подготовил нужные бумаги. Ты где работаешь? — обратился он ко мне.
– В цехе картеров, — ответил я.
– Вот записка, — толкнул он клочок бумаги по полированному столу в сторону Башкира, — передай Андрею Петровичу.
Башкир, довольный успешными переговорами, положил записку во внутренний карман пальто.
– Ну вот, с завтрашнего дня можешь на завод не приходить, — сказал Башкир, когда мы вышли из вагончика, и хлопнул меня по плечу. — Теперь можем каждый день собираться. Актовый зал в 1/04 нам дали. Возьмем машину и завтра же перевезем туда аппаратуру из школы. Я смотрю, ты что-то кислый какой-то. Не доволен, что ли? На хрен тебе нужен этот завод? Будешь заниматься музыкой. Купим аппаратуру. Голосовую. Главное — работай с ребятами, а все остальное я за тебя сделаю. Аппаратуру мы с ребятами сами перевезем. Ты пока дня два подумай. Составь план работы. На перспективу. В среду вечером соберем собрание нашей группы. Ты их распустил совсем. Плохо работают они у тебя. Я возьмусь за это дело. Не хотят работать — наберем других, — говорил он голосом опытного руководителя.
Подошли к нашему вагончику в цехе.
– Домалевывай свои плакаты, а я к начальнику цеха. Пока. До среды, — сказал он, пожав мне руку.
Войдя в вагончик, я разделся и повесил на гвоздик одежду.
– Я чай поставил. Пить будешь? — спросил Слава, когда я взялся за кисть.
– Сахар же кончился, — вспомнил я.
– В столовую меня послали мясо рубить, пока тебя не было. Целую миску сахара принес. Хотели тебя послать, я сказал, что отпустил по делам. Что-то ты сегодня задумчивый какой-то. И буквы у тебя сегодня кривые какие-то получаются, — говорил он тихо.
Слава говорил мало. В душу никогда не лез. О себе ничего не рассказывал. Но однажды он принес из дома свои рисунки. Показать мне. Я удивился, насколько талантливо они были сделаны. И образ, и объем, и фактура. Твердая, уверенная рука. Грамотно выстроенная композиция. Я с восторгом, не скрывая эмоций, отозвался о его работах. С тех пор он как-то по-особому стал ко мне относиться. Теплее, что ли. Дистанция, существовавшая между нами, намного сократилась. Он рассказал, что их двое братьев. Оба окончили Строгановское училище в Москве. А младший учится сейчас в Академии художеств в Ленинграде. На вопрос: “Что ты тут делаешь?” — он промолчал.
– Предлагают мне стать “подснежником” в завкоме. Руководителем вокально-инструментального ансамбля, — начал я разговор неохотно. Хотелось с кем-то поделиться.
– От начальства лучше держаться подальше, — сказал он многозначительно.
– Ты ведь тоже вроде как “подснежник”?
– Сможешь начальству понравиться — все будет. И малосемейка, и деньги. А если не сработаешься, сотрут в порошок. На такой работе многим низко кланяться приходится. — Он наливал чай в стаканы.
“А я этого делать не умею”, — подумал я про себя.
– С такой позиции отступать некуда, — продолжал он, насыпая сахар. — В случае неудачи можно многое потерять.
– А ты не боишься потерять? — спросил я его напрямую.
– Я научился гнуться. Деревья, которые не умеют гнуться, ветер ломает, — сказал он образно.
– Ты же художник. Разве художник может пресмыкаться перед начальством?
– Компромисс в разумных пределах никогда не повредит. И терпение. Ты нетерпелив. Куда-то все торопишься. Жизнь — это не спринт, а марафон. Надо уметь распределять свои силы на длинной дистанции.
– Такой у меня темп жизни. Делать все быстро и торопиться дальше.
– Ты делом доказывай свою позицию. В этой жизни надо быть Штирлицем. Делать свое дело молча. Твоя болтовня обернется против тебя самого. Молчаливый умнее выглядит. Ты вспомни, на кого вешают поручения на профсоюзных собраниях? Кто больше всех выступает. Высовывается.
– Так воспитан. И ничего поделать с собой не могу. Хочется красиво работать, а не получается.
– Кому нужна красота? Я всю жизнь красоте учился, и вот, малюю красные полотнища. Зато по шестому разряду. И малосемейку получил раньше срока. Два раза на юг по путевке ездил. Премии получаю ежемесячно. Получу квартиру, уйду с завода, тогда можно будет красотой заняться, — говорил он задумчиво.
– И ты уверен, что у тебя после этого что-то путевое получится? Ты здесь погубишь свой талант.
– А мне много не надо. Надо довольствоваться малым. Быть просто хорошим ремесленником не стыдно. У меня семья, и все хотят кушать. Мужик — он добытчик. Иначе зачем надо было заводить семью? Вот ты зачем сюда приехал, если честно? — Разговор пошел откровенный.
– Если честно, то за квартирой.
– И многие так. Кто за квартирой, кто за должностями, а кто за медалями. Вот и зарабатывают любой ценой, не думая о красоте. В этой мясорубке кому-то повезет, кому-то нет. Здесь как на войне: кто не умеет пригибаться, тот получит пулю в лоб. Сиди в окопе и постреливай себе. Ну, а в атаке как повезет.
Его откровения меня несколько обескуражили. Откуда-то в нем появились и воля, и жесткий характер. Он так со мной никогда не говорил. От его слов я надолго задумался. Даже чай пить расхотелось.
– И ты думаешь, что в такой обстановке можно сделать что-то толковое? — спросил я после долгого молчания.
– Что ты имеешь в виду? — спросил он удивленно.
– Ну, деталь какую-нибудь, колесо от машины, сам “КамАЗ”, наконец.
– А ты на нем ездить будешь? Что ты так беспокоишься за весь КАМАЗ? Ну, развалится автомобиль где-нибудь по дороге. Так не под тобой же. Не твоя же машина. Ты о себе думай. О КАМАЗе пусть думают те, кому это положено. Кто должности и медали за это получает. Я ж тебе говорю: сиди в окопе и делай вид, что стреляешь. Это система. А с системой спорить бесполезно.
– Ты, конечно, больше меня здесь проработал. Неужели все так работают?
– Кто все?
– Ну, ты, например.
– А кто тебе сказал, что я так работаю? То, что мы с тобой здесь откровенничаем, это ни о чем не говорит. Я же тебе не говорил, что я так работаю. Плакаты у меня написаны безупречно. Планшеты сбиты — не развалятся. Я работаю на совесть. Но я не думаю в своей работе об автомобиле “КамАЗ”. Зачем мне об этом думать? Я что, больше денег за это получу?
– И все-таки я тебя не понимаю.
– А что тут непонятного? Ты на своем месте будь профессионалом. Вот и все.
– Ты же талантливый парень. Мог бы рисовать прекрасные картины. Я понимаю: надо зарабатывать квартиру. Но можно рисовать после работы. То, что ты мне показывал, наверняка нарисовано в годы твоей учебы…
– А я не честолюбив. Мне много не надо. И в то, что делаю, вкладываю душу. Иначе меня бы давно отсюда турнули. Начальники хоть и тупые, но все равно разбираются — где хорошо, где плохо. Вот ты талантливей меня...
– С чего ты взял? — возразил я.
– А у меня нюх на талантливых людей. Так вот: ты талантливей меня, но работаешь без души. Со мной, по крайней мере. А начальство это видит, хоть оно и тупое. И делает соответствующие выводы. Вот и подумай теперь: как оно будет к тебе относиться и сколько будет тебе платить?
– Не могу я в это вкладывать душу. Не получается у меня.
– А ты через “не могу”. Тебе же лучше будет. У тебя же семья. Об этом надо думать. Вот Андрей Петрович рассчитывал на тебя. Меня в завком забирают, и он хотел тебя вместо меня поставить. Но ты прыгнул через его голову, а это ему не понравится. Деньги все равно в цехе будешь получать. Так что подумай, прежде чем уходить.
– Я уже все решил. Уж лучше музыкой, чем плакаты малевать.
Он как будто поучал меня. Мне это не совсем нравилось, но я смотрел ему в рот, как школьник любимому учителю. Мы еще долго болтали и не заметили, как пришла вторая смена. Вдвоем остались доделывать работу. Хоть я и был с ним в чем-то согласен, но буквы у меня все равно ложились криво.
Рано утром зазвонил будильник. Я перевернулся на другой бок и укрылся одеялом с головой.
– Саша, вставай, — толкала меня локтем в спину жена. — На работу опоздаешь.
– Какая работа? Сегодня выходной, — буркнул я под одеялом.
– Ты сказал, что тебе с утра в завком.
– У-у, — застонал я, — совсем забыл.
Поднялся и сел на край кровати. Посидев немного, пошел умываться. Открыл дверь в проходную комнату и увидел: напротив на полу одеяло. На кровати, обнажив свою попку, спала на боку Сария.
– Валя! Иди укрой девчонок. Они свои задницы повыставили, ослепнуть можно, — тормошил я жену.
– А ты иди и не глазей по сторонам, — буркнула она, поднимаясь. Одернула “ночнушку” и пошла в соседнюю комнату. — Иди. Масло в морозилке, — сказала она, выполнила свою миссию и снова легла.
По проходной комнате прошел почти на цыпочках. Дернул дверь в туалет. Она была заперта. Терпеть было невмоготу. Зашел в ванную и закрылся на крючок. Хотел помочиться в ванную, но кто-то с вечера замочил белье. Кое-как, приподнявшись на носочки, отлил в раковину. Все руки обрызгал.
На кухне никого не было. Воскресенье. Все спали. Можно было завтракать в трусах. Настрогал себе масла на хлеб, налил крепкого чаю. Быстро все это проглотил и пошел одеваться.
– Оденься посолиднее, — давала указание жена, — все-таки к начальству идешь.
– Воскресник у нас сегодня.
– Все равно, оденься как следует, — командовала она.
Оделся и направился к выходу. Прошелся по соседней комнате. Коктейль из запахов духов и женских тел будоражил воображение. Сбежал вниз по лестнице.
Хотел пройти мимо вахты незамеченным, но вахтерша окликнула зычным голосом.
– Околёснов, паспорт забери.
На улице чувствовалось приближение весны. Середина марта. Сугробы почернели. На них висели грязные сосульки. Огромные лужи были скованы ночным заморозком. Пройдя по бульвару Энтузиастов, свернул направо и пошел в сторону 1/04.
На площадке у подъезда стоял Башкир с ребятами из нашего ансамбля.
– Все собрались? — спросил я, здороваясь с каждым за руку.
– Игорь Мокшин сказал, что придет прямо в детский сад, — ответил Башкир. — Автобус уже подошел, так что можно грузить аппаратуру.
– Миша, скажи водителю, пусть подъедет поближе к подъезду, — обратился я к Морозову. — Ну что, пойдем аппаратуру выносить?
Загрузились быстро. Ребята ловко уложили все по сидениям и в проходе. Детсад “Колокольчик” был в десяти минутах езды. Но мы уже опаздывали. Подъезжали к главному входу, когда было уже около девяти. Вокруг садика суетились люди. Нас встречали Игорь и председатель завкома.
– Заносите аппаратуру на первый этаж. В рекреацию. Чтобы через десять минут вы уже играли, — скомандовал председатель строгим голосом.
Когда начали устанавливать аппаратуру, выяснилось, что не только в рекреации, но и рядом в комнатах нет ни одной розетки.
– Что будем делать? Откуда будем запитываться? — спросил я у Башкира.
– Пойду поищу электрика. Вы пока разберитесь с репертуаром.
Минут через пятнадцать в рекреацию вошел председатель.
– Во! Видите, какая акустика? Вы еще не начали? — спрашивал он на ходу.
– Кому здесь играть? Народ разбрелся по всему детсаду. Да и ни одной розетки рядом нет, — посетовал я.
– Найдите электрика, он все сделает. Долго возитесь. Где Башкир? — суетился председатель.
– Пошел за электриком, — ответил я.
– Давайте, давайте. Надо начинать. Сегодня здесь репетировать будете, — сказал он и пошел по лестнице на второй этаж.
Вскоре после него пришел Башкир.
– Электрика нашел. Провода нет дотянуться до кухни. Отправили его на завод за проводом. Давай поставим усилок на кухне и врубим там магнитофон. Леня и Миша, тащите колонку вон по тому коридору. Саша, возьми магнитофон, — командовал Башкир.
Через пять минут музыка гремела на весь детсад. По нашей рекреации прошли две женщины с ведрами.
– Самые работящие, в самом чистом месте собрались, — хихикнула одна из них.
Леша покраснел. Он не знал, куда спрятать свои огромные руки.
– Может, лучше пойдем мусор таскать? — спросил он ребят.
– Ага! Меня жена во все чистое нарядила, — возразил я.
– Нечего суетиться. Привезут провод, начнем работать, — сказал Башкир.
Провод привезли через час. Подключились и начали настраивать инструменты.
– Раз нам разрешили репетировать, будем репетировать, — сказал я. — Начнем с Евтушенко. “В миг ослепленья…” Игорь, хватит греметь на барабанах. Настроились все и поехали. От первой цифры. Из-за такта.
В миг ослепленья,
Чтобы спастись,
До озлобленья
Не опустись.
Всем тем, кто мерзки, —
Не угоди.
До чувства мести —
Не упади.
Что можно жлобу —
Тебе в упрек.
Святую злобу
Придумал Блок.
Достойно бедствуй,
Спокоен, свеж.
Не самоедствуй.
Других не ешь.
Но всепрощенье
Всем холуям —
Есть злое мщенье
Твоим друзьям.
До злого буйства
Не докатись.
До всецелуйства —
Не догордись.
– Я ни хрена себя не слышу, — матерился Миша Морозов.
– Игорь, настрой бас-барабан. Он у тебя гремит, как металлическая бочка. И не колоти так по большой тарелке. Аж в ушах звенит, — сказал я повышенным тоном. — Мягче надо стучать. Одного тебя только и слышно.
– Это разве ударная установка, — оправдывался Игорь. — Я же говорил: пластик надо брать. А Башкир: “Кожа. Натуральный звук”.
– Хорошему танцору яйца мешают, — сказал Башкир и бросил тамбурин на колонку. — Надо уметь играть на том, что есть.
– Слава, дай еще раз “ми”. Леня, настрой бас-гитару и не рви так струны, — давал я указания самому мощному из нас музыканту. — Давайте “Песню о КАМАЗе”, — скомандовал я.
– Да играем мы эту вещь. Давайте новое репетировать. Репертуара толком никакого нет. На танцах играть нечего, — вмешался Башкир. — Саша, ты обещал новые вещи принести, — обратился он ко мне.
– Принес. Так их разучивать надо, мы же сразу не сыграем.
Опять начался базар. И так каждый раз. Я горячился, не зная, что делать. Как приучить их к дисциплине? Но более всего не знал, как научить их чувствовать музыку. За полгода мы сдружились, у меня и в мыслях не было набрать других музыкантов. Да и где их взять? Башкир не согласится сменить коллектив. Это его друзья. Кое-как доиграли до двух часов дня и стали собирать инструменты. Для кого играли, так и не поняли. За все время ни один человек в рекреации так и не появился.
Привезли аппаратуру в 1/04 и всем “хором” отправились в буфет.
Потом снова репетировали и снова “базарили”. Расходились около восьми часов вечера.
После поездки в Казань на конкурс агитбригад я подружился с ребятами из этого коллектива. Валя со мной часто ходила на их репетиции. Она ни на минуту не отпускала вечерами меня одного, куда бы я ни ходил. Наверное, потому, что с трудом переносила разлуку с городом, в котором родилась и выросла, где остались ее мать, сестра, подруги, хотя с новыми людьми она сходилась быстро. Ее принимали как свою в любом коллективе. Мои новые друзья уже не представляли меня без нее. “А где Валя?” — спрашивали они хором, если вдруг она задерживалась или не приходила.
Агитбригада «Энтузиасты» иногда собиралась на квартире у Никиткина. В то время человек, имевший малосемейку или другое какое отдельное жилье, считался «небожителем». В Никиткина влюблены были все: и женщины, и мужчины. Ни одно мало-мальски значимое мероприятие не обходилось без его участия. Он всегда держал публику, что называется, в нужном ключе. Его жена, Галина Васильевна, стройная женщина с темными пышными волосами и большими глазами в обрамлении махровых ресниц, была его полная противоположность. Она тихо сидела где-нибудь в уголке и только изредка молча улыбалась.
Как и в любом коллективе, в агитбригаде были активные и в меру пассивные. Среди активных выделялись Александр Лапенков, Лариса Кавырушина, Сергей Гончаров с супругой Надей. Лапенков, невысокого роста, щупленький, юркий, заводной парнишка с пышными усами, этакий кубанский казачок, играл на гитаре, поддерживал шутки Никиткина и ухаживал за дамами. Между Лапенковым и Ларисой после Казани завязался роман. Но Шура на людях никогда не ухаживал за ней. Возможно, оттого, что, зная себе цену, Лариса откровенно близко не подпускала к себе Лапенкова. Лариса только закончила школу. Она не была похожа на провинциалку, а скорее производила впечатление москвички из интеллигентной семьи. Молодость, страсть и природный талант делали эту девчонку незаменимой как на сцене, так и просто в компании.
Вообще, все коллективы художественной самодеятельности на КАМАЗе были своеобразными клубами знакомств и кружками по интересам. В таких кружках, как правило, было больше женского полу, нежели мужского. Моя жена это быстро поняла и не отпускала меня от себя ни на шаг. Много семейных пар образовалось и в агитбригаде.
Я с трудом вспоминаю, о чем мы тогда говорили, но разговоры и споры шли бурные. Это было, как в то время говорили, становление рабочей интеллигенции. Мы казались себе умными и начитанными. До неприличия откровенными и горячими. Но самое главное, что нас объединяло — это любовь друг к другу, которую мы сохранили до сих пор. И еще: мы были молоды, и впереди у нас была целая жизнь.
Семьдесят шестой был годом взлета и падения агитбригад. В городе уже образовывались театральные коллективы. “Мастеровые”, которым руководил Юрий Михайлович Колесников, “Лицедеи” Мищенко, театр-студия Ника Николая Пархоменко. Галина Васильевна, руководитель агитбригады «Энтузиаста» автозавода, уехала в Уфу. Что-то у нее не сложилось здесь в личном плане. Никиткин еще некоторое время руководил этой агитбригадой , но как-то сам собой, безболезненно, почти в полном составе коллектив перешел в театр-студию Пархоменко.
Театр в моем представлении — понятие высокодуховное. Это тебе не агитки. Быть актером театра, пусть даже самодеятельного — сколько здесь романтичного трепета. Еще не было помещения у театра — собирались на квартире у Пархоменко, но само прикосновение к высокой литературе уже создавало некую ауру вокруг будущих актеров. Одна Лариса распад агитбригады перенесла болезненно. Но и она, в конечном итоге, пришла в театр.
ЛАПЕНКОВ
Одни зовут его по фамилии. Другие ласково — Пикок. Я иногда по имени и отчеству. Человек, которого не коснулось время. Все так же всегда выбрит и свеж. Энергичен и подтянут. Умеет стильно одеваться и носить одежду. Самый заводной и непоседа в компании. Всегда любим и желанен. Любимец женщин, детей и стариков. Ему, родившемуся на Кубани в семье сельского учителя, только не хватает штанов с лампасами, шашки на боку да горячего коня.
Ему многое с легкостью дается. Хорошая работа и хороший коллектив. На работе у него всегда все получается. Со всеми людьми он всегда находит общий язык. На рынке он дешево сторгуется, а с рыбалки всегда вернется с рыбой. В меру мягок, и в меру добр. С друзьями откровенен и прямолинеен. Он умеет зарабатывать деньги и умеет их тратить. Из нашей компании еще в застойные времена он был первым и единственным, кто купил легковой автомобиль.
Но среди своих домашних его прямолинейность оборачивается несговорчивостью и упрямством. Жена Ирина, такого же роста, как и он, чернявая и такая же упрямая, называет его диктатором, а дети Аня и Андрей его просто не понимают. Со своими он говорит назидательно, жестко, не следя за своей речью, которая иногда похожа на оплеуху. Насколько хорошо у него складываются дела вне семьи, настолько плохо в самой семье, потому что Ирина, как стойкий оловянный солдатик, оказывает ему упорное сопротивление. Это продолжается уже почти четверть века, и менять что-то в своих отношениях ни один, ни другой не хочет.
Нам одинаково дороги эти два упрямых человека, которые всю жизнь воюют между собой и не могут одержать победу друг над другом. Этой войной, изводя себя, они огорчают и родных, и своих друзей, которые настолько привыкли к этому, что только и ждут, когда война закончится и начнется временное перемирие.
Было время, когда и у меня в семье происходило подобное. Тогда я приходил к Лапенкову, чтобы излить свою душу, и он как истинный друг принимал мою боль на себя. Но за это время мы настолько состарились, что принимать чью-то боль, даже самого близкого человека, уже не в состоянии. Только молча выслушать и перевести разговор, по возможности деликатно, в другое русло.
Мы дружим с Лапенковым с февраля семьдесят шестого года. Он не намного моложе нас, но из нас всех был один неженатый. От него веяло молодостью и внутренней свободой. Невысокого роста, юркий, он постоянно был в движении. За кем-то ухаживал, кому-то подносил бутерброды, первым хватался за нашу аппаратуру, когда надо было ее куда-то перетащить. На ходу с кем-то шутил, кого-то подначивал. Вставая утром, разминался, умывался холодной водой. Огромного запаса его жизненной энергии хватило бы на всех нас вместе взятых.
Он всегда найдет время кому-то помочь, кто бы его об этом ни попросил. В компании найдет способ развеселить.
Работая на агрегатном заводе в снабжении, он носился по всем предприятиям и складам в поисках нужного инструмента и материала. “Вот эта работа по мне. Все время в движении”, — хвалился он. Для него не существует плохой или грязной работы. Любую работу он делает с настроением. Единственное, чего он не выносит, это замкнутого пространства. Ему всегда надо было куда-то идти, спешить. Двигаться. Быть без движения для него равносильно тюремному заточению.
Зима для него — тяжкое испытание. Белое безмолвие. Летом — рыбалка, грибы, дача. Он и у меня на даче не может просто качаться в гамаке. Хватается за лопату, чтобы что-то вскопать, за шланг, чтобы где-то полить. Это какой-то заводной механизм. Perpetuum mobile.
Спорить с ним о чем-то бесполезно. У него всегда свое особое мнение. Чаще он просто становится в оппозицию. В споре не стесняется в выражениях. Может этим крепко обидеть. Часто после такого спора мы долго не звоним друг другу и не общаемся. И чаще всего первым на контакт идет Андрей.
Сегодня я пришел к Лапенкову с вафлями и бутылкой минеральной воды. Вафли он любит, а вот насчет минеральной удивился.
– Да я не пью минеральную. Только чай.
– Да? — удивился я, — а я без минералки дня не могу прожить.
– Ну что? Пойдем в зал? — спросил он.
– Пошли в зал.
Не сразу я сообразил, что они снова поссорились. Показалось, что он выглядел уставшим или его снова беспокоила язва. Мне хотелось быстрей начать разговор. Я достал из сумки листок с семнадцатью вопросами, и мы начали беседу. Разговор начался вяло. Где родился? За какой мечтой поехал? Практически все мы уезжали с одной целью: вырваться из своего болота, заработать жилье. И все же я не мог понять: зачем из России ехать в Татарию. Из теплого благодатного края — на север, где в году три месяца осень, а остальное — зима.
– Я после восьмилетки поступил в техникум в Армавире, — начал о себе рассказывать Александр. — Жил там у деда с бабкой. По окончании техникума послали меня в Урюпинск Волгоградской области. Месяц или полтора поработал там, и — повестка в армию. Приехал домой попрощаться. Неделю или две побыл, вернулся в Урюпинск и оттуда в армию. Из армии вернулся, устроился на работу в Кропоткин. На завод. Жил на квартире. Кропоткин в сорока пяти километрах от Новомихайловки, где отец с матерью живут. Я практически с восьмого класса дома не жил. То у деда с бабкой, то по общежитиям, то на квартире. В принципе, я сюда тоже приехал из-за жилья. И потом, что там, в селе, делать? Молодому человеку. Вообще на Кубани тяжело. Аграрная республика. Сельское хозяйство. Чтобы работать на селе, надо быть агрономом или механизатором. Промышленность только перерабатывающая. Я видел: в селе мне делать нечего. Туда я не вернусь.
Ну и второе: услышали мы, что есть такая стройка — КАМАЗ. Тогда много было шуму вокруг него. По радио, по телевидению говорили. Такая стройка! Крупнейший завод во всей Европе. Вот мы с товарищем-сокурсником (он жил с матерью и младшим братом без отца) как-то вечером сидим у телевизора. Бах — передача про КАМАЗ. Кадры стройки. Машины, трактора. Кипит все. А у нас на селе сам знаешь: тина, болото. Все течет медленно, плавно. А хочется, знаешь… После армии, молодые. Играет кровь. “Слушай, давай напишем письмо на КАМАЗ”, — предложил я своему другу Паше. — “Давай”. И мы в тот же вечер накатали письмо и отправили. Потом практически и забыли про него. Тут на Пашин адрес приходит письмо с КАМАЗа. Вызов. Шутка шуткой, но что делать? Надо что-то решать. Я сразу сказал: “Я еду”. Ну а Паша к матери за советом. “Мама, пришел вызов в далекую Татарию. На КАМАЗ”. Мать в слезы: “С кем останусь? С маленьким? Дождалась тебя. Единственный помощник. Женись давай”. Паша тут: виль-виль хвостом. Ну а я говорю: “Ты, Паша, извини, а я поеду”.
Так и приехал. Прихожу в отдел кадров, а там говорят: “Завода пока нет. Посылаем вас на стройку”. Как так? Слесарь-наладчик пятого разряда. Я же на завод приехал работать. У меня первое желание было: “Ребята, извините, покупайте мне обратный билет, я еду домой. Я не строитель”. Но ему же надо меня удержать. “Да ладно. Чего ты. Тут осталось строить всего ничего. Давай выбирай: СМУ-5 или СМУ-7”. Уговорил. Я с ходу: “СМУ-5”. Дал мне направление. Объяснил, как доехать.
Доехал до первого АБК автозавода. Нашел вагончик начальника. “Здрасьте”. — “Здрасьте”. Время было перед обедом. “Я на автомобильный”, — говорю ему. “А вы на стройке не работали?” — спрашивает. — “Нет”. — “Ну ничего. Плотником-бетонщиком”. Я потом понял, что ума там, собственно, большого не надо. Бери лопату и вперед. “Тут ребята хорошие, комсомольско-молодежная бригада, давайте туда”. — “Ну давайте”. Повел меня в бытовку. Смотрю — вагончик с вывеской: “Комсомольско-молодежная бригада Владимира Казанцева”. В бытовке никого нет. “Посидите. Сейчас кто-нибудь придет”. Приходит Казанцев. “Володя, тут к тебе парень на работу”. Бугор весь заведенный. Поругался, что ли, с кем-то. Матом на этого начальника участка. “У меня народу — тридцать человек. Фронта работы и так нет, а ты мне посылаешь. Чем мне их “кормить”? Мне надо наряды закрывать”. Вот они между собой сцепились там. Ругаться. Я сижу и думаю: “Вот и здесь я не нужен”. Начальник: “Что ты горячишься? Парень нормальный. После армии. Комсомолец. Что, к старикам его посылать?” Оставил меня в бытовке и ушел. Бугор бурчит что-то про себя. Я встал, пошел в бытовку начальника. Сел. Сижу. Он: “Ну, ты не бойся. Это он сейчас такой. Поцапался, наверное, с кем-то. Сиди там”. Я говорю: “Ну что мне сидеть. Надо? Не надо? Что навязываться?” — “Ладно, ладно. Ты давай иди туда. Для тебя лучше — Казанцев”. Ну я пошел туда. К Бугру. Там как раз толпа нагрянула на обед. В грязных сапогах. Перевязанные цепями. Кто-то опять с Бугром сцепился. Опять ругачка. Я сижу. “А это кто?” — “Да вот, привели”. Мне говорят: “Сходи, там, с машины пообедай”. Сходил пообедал. Пришел. Сел. Закурил. Бугор сидит, пишет. Смотрю, он уже отошел. “Ну, как тебя зовут-то?” Я сказал. Сколько лет. Откуда. “Ну ладно, возьму я тебя к себе. Сейчас время уже к концу. Ты устроился уже с жильем?” — “Да нет пока”. — “У начальника получи направление в общагу, а завтра с утра подходи”. Вот так я впервые встретился с Казанцевым.
– Первый день своей работы ты помнишь? С чего начинал? Кем тебя взяли? — начал я задавать свои вопросы.
– Плотником-бетонщиком третьего разряда.
– Первое впечатление о ребятах?
– Я вышел на работу. Попал к звеньевому Вите Полякову. Никиткин и Кузнецов в Витином звене были. Мы работали в первом тоннеле, где сейчас первый АБК. У Никиткина на фуфайке на спине “Рязань” написано. У всех фуфайки расписаны. Все заводные. Шутят. Друг друга подкалывают. Как будто не на работу пришли, а на гулянку. Для меня это было необычно. Пошел я с этими двумя: Никиткиным и Кузнецовым. Спустились в тоннель. “Ну, сядем перекурим”. Эти два давно друг с другом знакомы. Они же люди искусства. В агитбригаде Никиткин поэт. Кузнецов — его оппонент. Пришли, сели и давай базарить о высоких материях, об искусстве. Я сижу. Притих. Не пойму, куда я попал. В бригаду строителей или тут какие-то режиссеры? Совершенно не пойму. То ли ругаются они, то ли спорят? О чем спорят? Какие-то разговоры заумные. Я и думаю: “А работать-то мы будем сегодня, ребята?” Звеньевой должен прийти. Они уже час сидят, балаболят. И я с ними сижу. Я и не знаю, что делать. Не пойму: что это за пацаны такие? Тут машина пришла. Бетон. Наконец. Начали. Вот такое у меня было первое впечатление. Я вообще-то легко схожусь с людьми. Тут я запросто влился в эту бригаду. У меня не было привыкания. Я уже тогда был на язык парень острый. Не молчун. Ты же знаешь мой характер. Скорешанились в общаге 25/11 человек шесть из бригады. Вместе потом по ночам ходили через этот пустырь. И в дождь, и в грязь, и в снег. Пешком на работу.
– Никиткин рассказывал, что когда он был комсоргом, так он, чтобы была у него стопроцентная явка, покупал трехлитровую банку пива и собирал людей на собрание. А как ты проводил собрания? Ты же тоже был комсоргом.
– У нас все было проще. Ребята легкие на подъем. Проблем не было ни с собраниями, ни с взносами.
– А в агитбригаду как ты попал? Кто тебя затащил?
– Никиткин. Он увидел, что из меня еще можно что-то слепить. Есть о чем со мной поговорить. Пою. Играю на гитаре. Как-то спросил: “А ты сегодня вечером что будешь делать?” Я говорю: “Не знаю”. “Слушай, давай сегодня приходи в 28/05. Мы сегодня собираемся. Агитбригада. Девчонки. Познакомишься. Что ты будешь сидеть в общаге? С мужиками пьянствовать. Ты приди, посмотри. Понравится — останешься”. Вот так, раз пришел. Два. Никиткин довольный. “Вот, представляю: Шура Лапенков. Холостяк. Девчонки, хватайте. Надо женить его”. Потом хи-хи, ха-ха, так и остался. Не потому, что я был поклонник агитбригад или театрал. Просто ради общения.
– Никиткин тогда сдружился с Кузнецовым. А у тебя был близкий друг?
– Я сошелся почему-то очень близко с Казанцевым. Как-то мы нашли общий язык. Ведь он же был женат тогда уже. Дочь Лариска у него была тогда. А я холостяк оказался. С Бугром, наверное, ближе всего мы были.
– У него было тогда жилье?
– Он тогда при мне получил в 26/04 двухкомнатную квартиру.
– Как вы с ним общались?
– Тогда я купил мотоцикл. Бугор себе тоже купил. Вот мы с ним на рыбалку. Тогда, до затопления… Первомайские озера… Тогда ж природа была… На дежурство в БКД. Бугор, хоть и семейным был, но в семье не сидел. По кабакам таскались. Гену Туруленко часто с собой прихватывали.
– А из подруг? Был с кем-нибудь у тебя роман?
– Да нет. Не было.
– А девчонок много тогда было на стройке?
– В 28/05 мы ходили не только в агитбригаду. Под предлогом… Нас уже знали вахтеры… Не алкаши. Не буяним. Драться не будем. 28/05 ты же знаешь, как назывался?
– Как?
– ГПХ. “Главное ****охранилище”. Туда не только мы. Как праздник — все мужские общаги туда стекались. Борьба с вахтерами… Пройти туда… По балконам лазали… По веревкам… Падали сколько там…
– Казанцев в каком году уехал с КАМАЗа?
– В семьдесят седьмом нас капитально отозвали на завод. Мы могли бы еще с бригадой работать. Образовывался на агрегатном заводе цех станкостроения. У нас у всех были разные заводские специальности. Если бы мы из бригады ушли, нас бы разбросали по всему заводу. А мы хотели остаться бригадой. Это практически могло бы не получиться. С разными профессиями. А тут начальник цеха станкостроения, про нас-то он слышал, предложил в свой цех всех, кто желал работать бригадой. Многие ведь не хотели идти.
– Когда вы собирались работать в цехе станкостроения, Бугор еще был с вами?
– Да. Бугор еще был. Мы перешли в цех вместе с Бугром. Но потом он где-то прослышал про Молдавию. Уговорил часть ребят и уехал с ними. Он и меня, и Никиткина уговаривал. Мы сначала загорелись. Но только вошли в коллектив. Свежая кровь. Чувствуем, что тут интересно. Мы нужны тут. Отношения хорошие. Думаем: что в Молдавию ехать? Что там искать? Так бригада разделилась.
С чего все началось? Бугор поступил в МГИМО. Но там уже на первом курсе надо было знать и уметь говорить на двух языках. Но языки ему никак не давались. Его и отчислили за неуспеваемость. Над ним посмеивались: куда, мол, полез. Такого позора самолюбивый Казанцев вынести не мог. Вот он и “сбежал” в Молдавию, прихватив с собой часть бригады.
Впоследствии судьба Казанцева сложилась трагически. Он не мог подняться на ту вершину, которой достиг на КАМАЗе. Слава, которая ходила здесь за ним по пятам, здесь же и осталась. Взять ее с собой Казанцев не мог. В Молдавии у него ничего не получалось. Он запил, а потом сел на иглу. Ребята от него отвернулись. Жена от него ушла. Он опустился до бомжа.
– В бригаде у вас были слабые? — спросил я после некоторого молчания.
– На стройке?
– Да.
– Были, конечно. Всякие были. Не все такие были идейные, как Никиткин, как я. Много было таких, которых воспитывали. Тех, для кого главное было — заработать. Такие в бригаде не задерживались. Для нас тогда материальная заинтересованность — было не главное. Сейчас вспоминаю и думаю: какие же мы были дураки.
– Город, в котором мы сейчас живем, нравится тебе?
– Привык просто, наверное, сейчас. В принципе-то, тогда — нравился. Я же с Кубани приехал. У нас не было таких. У нас все города старые. Центр города — старинные здания. Частный сектор. Все это перемешано. А такие дома, как в Челнах, строили на окраинах. Тогда называли еще “Черемушки”. Прочные кирпичные дома в микрорайонах. А сюда приехал — ни одного старого дома, ни частного. Мне тоже сначала дико было. Ну вот я не знаю почему… Вот я тогда… Улетал на самолете в отпуск, на Кубань… Приезжаю туда. Неделя проходит. Вторая. У меня уже тоска. Тянет сюда, не знаю почему. Я поражался тогда. Летел на самолете сюда… Подлетаю к Волгограду… Думаю: куда я лечу? Пылища. Грязь. Вот эта вся неустроенность. Кругом все разрыто. Шаг вправо, шаг влево — по колено в грязи. И думаю: ну почему меня сюда тянет? Даже мать мне говорила: “Я уже вижу, ты заскучал. Твоя здесь родина. Твой здесь дом, а ты уже…” Это я тогда еще был холостой. У меня здесь не было ни семьи, никого, а меня уже почему-то сюда тянуло. Причастность к тому, что я строил завод. Город новый. Бригада. Ребята. Никиткин. Такой жизни я у себя не видел. Была простая “обывательщина”. Танцы. Девочки. Друзья. Пьянка. Здесь жизнь била ключом. Повеселей было. Есть люди, которые за свою жизнь полстраны объездили. Везде жили. А я прикипаю к одному месту, и меня трудно сдвинуть.
Быть причастным к главной стройке страны нравилось самим участникам. А чувствовать себя героем этой стройки — нравилось вдвойне. Сколько искусственно выращенных героев печально заканчивали свою карьеру. Они, искренне заблуждаясь, верили в свою исключительность, за что приходилось расплачиваться поломанной судьбой, своим здоровьем, а иногда и ценой своей собственной жизни.
Многие фронтовики Великой Отечественной вспоминают о войне как о лучших годах своей жизни. Лучших не потому, что была война, а потому, что были молоды.
СТОЛКНОВЕНИЕ
Первую зиму на КАМАЗе мы с женой пережили с трудом. Первые длинные ночи. Морозные ветра. Гололед. Не было теплой одежды. Хорошей обуви. Валя в детстве перенесла воспаление легких и задыхалась на морозе. Дышала, как рыба, выброшенная на берег. Постоянно падала в гололед. Ко всему прочему добавлялась еще и разлука с Виталькой. Поэтому, если я куда-то ходил, постоянно брал ее с собой. Как-то мы пошли с ней по магазинам. Зашли в игрушечный. Она в обувной отдел, я в игрушки. Обернулся, смотрю — она стоит, плачет. Я с перепугу подхожу к ней.
– Ты что плачешь? Продавец, что ли, наорала? — спрашиваю.
Она помотала головой и посмотрела влево. Я обернулся в ту сторону. На сидении, болтая ногами, сидел мальчишка кучерявый, со светлыми волосами, как две капли воды похожий на нашего Витальку.
– Чего реветь-то? Привезу я тебе его. Вот разревелась на весь магазин. Три отгула у меня есть. Полечу к матери и заберу его, — успокаивал я ее, уже выйдя из магазина. — Давай зайдем в хозяйственный. Купим раскладушку, пока деньги есть. Спать на чем он будет?
В конце марта я полетел в “Киевский”. Дни стояли теплые. Солнечные. До совхоза добрался без проблем, еще засветло. Подхожу к стеклянной веранде. Постучал. Никто не ответил. Дернул за ручку. Дверь отворилась. На пороге стоял мальчишка в зимнем пальто и в шапке-ушанке. За полгода он так вырос, что его трудно было узнать. Этакий мужичок смотрел на меня серьезными глазами из-под опущенной на глаза шапки. Я чуть не расплакался. Хотел его обнять и прижать к себе, но он, оттолкнув меня ручонками, принялся внимательно разглядывать. Тут на веранду вышла мама.
– Ой, сына приехал. Ну что же ты стоишь? Проходи. Внучек, это твой папа приехал. С КАМАЗа. Там делают машины, — она взяла его за руку, и мы пошли в дом. — Ну, как вы там? За все время два письма прислали. Как Валя? — раздевая своего внука, спросила она.
– Хорошо. Только скучает по Витальке. Вот, приехал за ним, — сказал я, присев на диван.
– Вам жилье дали или вы все так же, в общежитии?
– Все так же, в общежитии.
– Как же вы там будете с маленьким ребенком? Ему тут хорошо. На свежем воздухе. Все есть. Молоко, сметана, сливки. Сейчас у нас своя пекарня в совхозе. Хлеб горячий каждый день.
– С нами уже живут: муж, жена и мальчишка. Такой же, как Виталька.
– Вшестером в одной комнате? — удивилась мать.
– Да, там все так живут. Вале будет чем заняться. Втроем веселее. Я смотрю, он совсем от меня отвык. Вон, все около тебя трется. Ко мне не подходит.
– Виталя, иди к папе, — подталкивала мама внука. Но тот стоял, опустив голову, насупив брови. — Ничего, привыкнет. Ты не в отпуске?
– Нет. Отпуск у меня летом. На три дня отпросился. Завтра надо ехать обратно.
– Ну ладно. Отдохни пока, умойся с дороги, а я приготовлю что-нибудь. Вода на плите. Рукомойник на веранде, — сказала она и пошла в другую комнату. Виталька пошел следом.
– Тонь, это кто к нам пришел? — спросила Дарья, прислушиваясь к разговору.
– Саша приехал, — ответила громко мама.
– А что же он ко мне не подходит? — Она встала с кровати и на ощупь направилась в нашу сторону. Я подошел к ней и поцеловал в щеку.
Умылся под рукомойником и прилег на диване. Комната была заполнена запахами дров и паленого угля. После общежития она показалась уютной и родной. Даже уезжать не хотелось. Мама ходила из комнаты в комнату, носила и ставила на стол разную посуду с едой. Поставила дымящуюся вареную картошку в глиняной тарелке. Не дожидаясь приглашения, я сел за стол.
– Посмотри, какая у нас сметана, — показывала она мне до верху наполненную крынку, — ножом можно резать.
– Ты сама-то присаживайся. — Я наложил себе картошки в тарелку. — Сева работает? Она вроде школу закончила в прошлом году?
– Поехала за документами в Караганду. Училась там на парикмахера, да подралась с кем-то. Утюгом горячим кого-то огрела. Винца налить тебе? — предложила она.
– Нет, не надо. Севилька всегда была у тебя психованной. И куда она теперь?
– Дояркой пойдет на ферму. Ума-разума набираться. Один ты у меня ученый. Капустки квашеной попробуй. Сама солила. Я тебе сегодня борща из нее наварю. Тебе квартиру когда обещают?
– Далеко еще до квартиры. По три года в очереди стоят. Хлеб вкусный у вас.
– Сами вырастили. Сами спекли. С Валей-то как у вас? Не ругаетесь?
– Пока дружно живем. Вместе по друзьям ходим.
– Надо Дарью накормить. Она у нас всегда голодная, — сказала мама, накладывая картошки и капусты в тарелку.
– Ильгам, Лариса пишут? — спросила мама, когда вернулась из соседней комнаты.
– Я им написал, но ответа не получил. Занятые, наверное.
– Я думала, ты останешься, поможешь мне. Ларь под уголь развалился весь. В сарае сени подправить бы. Летом куда собираетесь?
– В Баку надо съездить. Теплых вещей накупить. В наших магазинах нет ничего. На море Вале погреться. Всю зиму кашляла. Спасибо, вкусная капуста, — похвалил я. — Ларь я тебе сегодня починю. Где у тебя инструмент? — сказал я, вставая из-за стола, чтобы вымыть руки.
– Ты не найдешь. Сейчас я достану. Посиди немного. На полный желудок вредно работать. Замараешься. Найду тебе что-нибудь из старья.
Чтобы починить ларь, пришлось весь уголь выносить на улицу. Развели грязь по всему дому.
– Сашк, а Сашк, ты чего там стучишь? — несколько раз спросила меня Дарья. — Гроб, что ль, мне колотишь? Сашка! Ну вот. Молчит и молчит. Конечно, я кто? Нищенка. Что со мной говорить, — бубнила она себе под нос, сидя на кровати у печи. Я же не хотел ей отвечать потому, что боялся массы новых вопросов.
Заканчивал, когда уже было темно на улице. Рано утром надо было ехать в Целиноград. Мама стала собирать Виталькины вещи. Вымыла горшок и стала запихивать его в сумку поверх вещей.
– Ну вот, горшок я еще повезу с собой. Пусть здесь останется. Приедем же когда-нибудь, — сказал я.
– Когда вы приедете, Виталька уже большой будет. Тут вещей-то немного. Утром молоковоз пойдет в Целиноград. Подбросит вас.
Ночь мы с сыном провели в самолете. А ближе к обеду подъезжали к Челнам. Виталька уже освоился со мной. Он еще только учился говорить, и многие его слова я не мог понять. “Сяпи, салямот летит”, — указывал он пальцем на летящий в небе самолет. Это значит: “Смотри, самолет летит”. Слушать его доставляло мне огромное удовольствие. Он задавал множество вопросов. То и дело спрашивал меня, показывая на встречающиеся по пути различные предметы: “А это что? А это что?”
Наш проход мимо вахты в общежитии не остался незамеченным. У меня, как всегда, затряслись коленки.
– Околёснов, это что за колхоз? А комендант знает? — остановила нас вахтерша.
– Знает, знает. Можете у нее спросить, — постарался я придать уверенности своему голосу и, положив паспорт на стол, стал подниматься по лестнице.
– А расписываться кто за тебя будет? — как всегда, зычным голосом возвестила вахтерша.
– Вещи отнесу, потом распишусь, — сказал я на ходу.
Вечером, придя с работы, Валя увидела сына, сидящего на горшке. Она стояла в дверях нашей комнаты и тихо плакала.
Весна стремительно врывалась в пределы нашего города. Растекалась по улицам и площадям. Проникала в подъезды и окна домов. Пробивалась сквозь раздвинутые шторы и заполняла светом остывшие за зиму квартиры. Люди сбрасывали с себя набухшие, отсыревшие за зиму ватники, пальто, шерстяные носки, платки, шапки-ушанки, чтобы как можно ближе быть к самой природе. И природа ласкала их своими теплыми ветрами, трепала волосы. Заставляла распахивать куртки, расстегивать воротники, блестя лужами, пускала зайчики в глаза. Из открытых окон домов летела музыка. На улицах стало больше беременных женщин, ребячьих стай, улыбчивых парней и голоногих девчонок. Город постепенно наполнялся любовью.
Наш ВИА со скрипом набирал обороты. Мы играли на школьных вечерах, вечерах отдыха, на танцах в общежитиях. Аппаратура, на которой мы работали, скрипела, “фонила”, а иногда и просто отключалась во время представления, не давая нам возможности заниматься творчеством. Больше приходилось возиться с ней: налаживать, ремонтировать. На это уходило много сил и энергии. О серьезном творчестве уже и думать не приходилось. Башкир бегал по завкомам и профкомам, выколачивая деньги на аппаратуру, но у него ничего не получалось. Там ему говорили, что мы себя еще не показали, и просили подождать. Мы уже свыклись с таким положением. О серьезной музыке уже и не мечтали. Многих из нашего коллектива такое положение устраивало. Только не меня и Башкира. Тот все мечтал о славе. Я же мечтал о серьезной публике, которая бы услышала мои песни и по достоинству их оценила.
Сказать, что мне абсолютно некому было показывать свои песни, было бы неправильно. За это время у меня появилось много друзей и единомышленников из различных творческих коллективов. Мы собирались кулуарно по разному поводу и без повода. Одни читали свои стихи, другие пели свои песни. В основном эти сборы проходили в 3/03 на квартире Пархоменко, режиссера театра-студии Ника. К нему приходили и поэты из литературного объединения Орфей, и театральные режиссеры, и самодеятельные актеры, и некоторые ребята из агитбригады “Энтузиасты”. Пархоменко нравилась такая толчея. Это был его образ жизни. А для нас это было интересным времяпрепровождением. Когда наступили первые теплые летние дни, мы стали собираться просто для того, чтобы сходить вместе на Каму с ночевкой или отправиться теплоходом на базу отдыха “Заозерная”. В такие походы выходного дня нас собиралось более двадцати человек. Большая шумная компания. С баяном и гитарами. С песнями и шутками. По молодости нам нравилось собираться стаей, и никто друг от друга не уставал. Это потом пришло время творческого уединения, а тогда это был способ выразить себя, общаясь одновременно и с природой, и с друзьями.
Споров было много. Об искусстве, о поэзии, о политике. Спорили громко, до хрипоты. Разговоров было еще больше. На какие темы только ни говорили. Каких только анекдотов не рассказывали. От Вовочки до Владимира Ильича Ленина. Не говорили, пожалуй, только о сексе, да и то в нашем сегодняшнем понимании.
Как-то рано утром в одно из летних воскресений к нам в общежитие пришел Башкир.
– Саша, срочно собирайся. Тебя вызывает председатель завкома. Сегодня мы играем в гостинице. Для иностранцев, — выпалил он с порога.
– Сегодня же воскресенье. Мы всей семьей собрались на природу. Могу я воскресенье с семьей провести? — возмутился я.
– Какая семья? Какая природа? Если мы откажемся, он разгонит нас к чертовой матери. Ты же его знаешь, — говорил он взволнованно.
– У меня сегодня выходной, и никто не сможет заставить меня работать. Мне законом положено отдыхать, — говорил я раздраженно.
– Ты хочешь скандала? Ты не знаешь, чем это может для тебя обернуться? — Он смотрел на меня испуганными глазами. — Ты же знаешь, мы без тебя не споем и не сыграем. Весь репертуар на тебе держится.
– Я не пойду. Это мое окончательное решение, — не знаю, почему я упирался, догадываясь, чем это для меня может закончиться.
День мы с семьей провели в лесу. Просто ходили и любовались природой. А вечером, как всегда, я пошел в 1/04. Мы должны были играть на танцах. Я немного опоздал. Пришел, когда все уже собрались. Зашел в актовый зал. Ребята стояли кучкой возле аппаратуры и о чем-то беседовали.
– Привет, — поздоровался я со всеми за руку. Башкир не подал мне руки.
– С завтрашнего дня ты идешь работать в цех. Председатель завкома сказал, чтобы я тебя к аппаратуре не подпускал. Ты сам напросился на скандал. Я его пытался уговорить, но он меня и слушать не захотел. Ты всех нас здорово подвел, — проговорил тихо Башкир. Немного помолчав, добавил: — Он сказал, что устроит тебе “хорошую” жизнь на производстве и лично займется твоим воспитанием.
– Может, оно так и лучше, — сказал я, повернулся и ушел.
В понедельник я вернулся в цех, и меня в тот же день по распоряжению начальника цеха на три месяца отправили в заводскую столовую. Я мыл полы и грязную посуду. Таскал склизкие свиные туши, разгружая машины с мясом. Накрывал столы. Потом меня отправили на неопределенное время в подвал на погрузку стружки. Там я проработал почти месяц. Когда вернулся, поставили на автоматическую линию загружать полуоси. Как-то в цех с литейного пришел грузовик с полуосями, и меня и еще двоих рабочих послали на его разгрузку. Сбрасывали болванки как попало, лишь бы быстрей освободить машину. Один из рабочих двенадцатикилограммовой заготовкой угодил мне по голове. Месяц я пролежал в постели с сотрясением мозга. После болезни и днем, и ночью хотелось спать. “Пора искать другую работу, — думал я. — Долго я здесь не протяну”. Работа в цехе меня начала раздражать. А распоряжения начальников были больше похожи на унижения. Таким способом они пытались от меня избавиться.
Куда меня только не гоняли. Я даже собирал и выпрямлял кривые гвозди. Добывал их, распаковывая новое оборудование. Для каких целей нужны были эти гвозди, я до сих пор понять не могу. В какой-то момент мне стало до боли жаль тех лет, которые я потратил на учебу в техникуме. Мечта сделать карьеру улетала от меня все дальше и дальше.
Но скоро наступила развязка. Мне и еще одному рабочему, Альберту, дали задание прикатить со склада бочки с машинным маслом. Склад находился за территорией завода в другом его конце. Надо было докатить по снегу бочки до завода — это метров сто — и далее по всему заводу в другой конец. Это еще семьсот пятьдесят метров. Итого: около километра.
– Есть же транспортный цех. Возьмите погрузчик, и мы съездим на склад за маслом, — стал спорить я с начальником участка.
– Пока его дождешься, полдня пройдет. Отказываешься от работы, так и скажи.
– Я не буду катать бочки по всему заводу, — твердо сказал я.
– Я тоже не буду, — отказался Альберт.
На следующий день на доске объявлений нашего участка было вывешено распоряжение о лишении меня и Альберта премии за текущий месяц.
– Ну что? Пойдем морду бить начальнику? — послышался голос Альберта за моей спиной, когда я читал распоряжение.
Этого мне было достаточно. Начальник стоял недалеко и отдавал какие-то распоряжения мастеру. В голове у меня что-то зашумело, как будто она наливалась горячей кровью. Я резко подошел к начальнику и ударил его кулаком по лицу. Хотел ударить еще раз, но огромная туша мастера прижала меня к стене бытовки, возле которой они стояли. Когда он меня отпустил, мне захотелось плакать.
Не помню, каким образом я взобрался на сетку подвесных конвейеров, отыскал там Никиткина и его бригаду и разрыдался на глазах крепких парней. Объяснить им, что произошло, я толком не мог. Меня всего трясло в истерике. Не помню, каким образом слез оттуда. Пришел в раздевалку и стал переодеваться. Подошел мастер и отвел меня к начальнику цеха.
– Ты получишь семь лет, это я тебе обещаю, — сверкал глазами начальник цеха.
Потом отвели меня на главный конвейер к директору завода. Я рассказал ему и про столовую, и про бочки.
– А какое у тебя образование? — спросил директор.
– Среднетехническое. Технолог сварочного производства, — отвечал я как во сне.
– У нас специалистов не хватает, а тут специалисты грузчиками работают, — отчитывал кого-то директор. — Но судить тебя все равно будут, — добавил он.
Мне было уже все равно. Единственное, чего я боялся, — это потерять квартиру.
В конце рабочего дня к нам на участок в раздевалку пришел Никиткин с другом Сашей Пушкаревым. Мы уже были с ним знакомы. Пушкарев часто выступал на сцене вместе с Никиткиным в роли конферансье. Он заканчивал пятый курс юридического факультета КГУ.
– Пушкарев будет у тебя общественным защитником. Расскажи ему все по порядку. Сейчас ты вроде пришел в себя, — сказал Саша Никиткин.
Я стал рассказывать ему свою историю и о том, что начальник цеха пообещал “засадить” меня на семь лет.
– Главное — не паникуй. Переходи в другой цех. Сначала будет товарищеский суд. Если он признает тебя невиновным, а я об этом позабочусь, Автозаводский суд не возьмет дело на рассмотрение.
Вскоре я перешел работать в прессово-сборочный цех наладчиком контактной сварки. Здесь и зарплата была выше, и работа интересней, и я серьезно пожалел, что не сделал этого раньше. Эта нелепая история добавляла горечи к моему выбору.
В этом цехе состоялся товарищеский суд, который признал меня невиновным. Но в Автозаводский суд меня все равно вызвали. Валя на суд не пошла. Я ее уговорил не ходить. Она была на седьмом месяце беременности. Александру носила. На заседание суда пришли Пушкарев, Никиткин, Гончаров, Лариса Кавырушина и еще человек десять моих друзей. Друзья так шумно меня защищали, что их чуть не удалили из зала суда. Особенно пламенно выступала Лариса. Начальник участка и его свидетели, краснея, сбивчиво отвечали на вопросы судьи. Дело повернулось таким образом, что судили вроде не меня, а моего начальника. Огласили приговор: шесть месяцев условно. Зал загудел и захлопал в ладоши. Меньше за подобное хулиганство не давали никому.
Когда мы вышли на улицу, друзья кинулись ко мне с поздравлениями: тормошили, хлопали по спине, по плечу. Была победа, но радости не было.
ОРФЕЙ И ЭВРИДИКА
В своей жизни я совершил немало ошибок. Иногда мне кажется, если бы я их не совершал, у меня бы не было столько друзей. Они всегда находились, когда мне было особенно плохо. Я никогда не искал их, они появлялись сами собой. Не выбирал нужных людей из огромного числа знакомых. Не знакомился ради определенной выгоды. Эти люди были вхожи в тот мир, в котором жил я, и поэтому всегда встречались на моем пути. Взять с них было нечего: ни билета на концерт “Машины времени”, ни талончика на спальный гарнитур, никакой другой дефицитной вещи они достать не могли. Друзья мои, как правило, не обладали таким “могуществом”, но то, что они имели, приносило мне неоценимую пользу, помогало в трудных ситуациях. Доброта, сочувствие, сострадание, любовь — то, без чего человек не может быть человеком.
Не всегда наши отношения были безоблачными. Часто мы незаслуженно обижали друг друга, а споры наши были похожи на драки. Были нетерпимы друг к другу, но только для того, чтобы высказать свою правду, которая, разумеется, была у каждого своя. Казались талантливей соседа справа и умнее сидящего слева. А если ты талантливый, тебе обязательно надо свой талант показать на людях.
На КАМАЗе талантливым считал себя каждый второй, а умным — каждый первый. Такое, по крайней мере, складывалось у меня впечатление. Творческий ажиотаж нагнетали еще и пресса, и радио, и телевидение. Печатались статьи о различных творческих коллективах, снимались о них сюжеты.
В семьдесят седьмом году я стал лауреатом фестиваля “Зимняя эстрада”, и литературное объединение «Орфей» пригласило меня принять участие в съемках на республиканском телевидении. Рассказывали о поэтах города, а я своими песнями как бы озвучивал это мероприятие. Литературное объединение поехало в Казань почти в полном составе: Женя Кувайцев, Инна Лимонова, Паша Юлаев, Валерий Суров, Руслан Галимов, Ваня Юлаев, Жора Сушко, Коля Алешков, Зина Фадеева. Всего — человек пятнадцать. Все они, конечно же, были неповторимы в своем творчестве, но на передаче звучала в основном камазовская тематика.
Эгей, комсомольцы, молодо-зелено,
Вам эта стройка доверена.
Самая трудная, самая важная.
Вперед, неотступно, — братва отважная…
В финале под гитару я спел “Песню о КАМАЗе”. Я впервые был на телевидении, и мне все было интересно: и телекамеры, и софиты, и декорации. Интересно было видеть на просмотре себя со стороны.
Из всех поэтов только Женя Кувайцев и Паша Юлаев были мне понятны. В основном же творчество поэтов первой волны казалась мне вычурной, салонной. Проще говоря, не для широкой публики. Казалось, каждый соревновался с другими в знании родного языка и литературы. Мы, конечно же, подружились. Не в творческом плане, но в духовном. С русским языком в то время у меня было не все в порядке. Там, откуда я приехал, обращались с ним вольно, кто как хотел, поэтому познания русского были у меня на уровне десятого класса средней школы. Мои стихи были всего лишь словами на хорошую музыку в хорошем исполнении. Таков был вердикт “больших” поэтов литературного объединения, однако они постоянно приглашали меня на свои выступления, юбилеи и различные праздники, где надо было поэзию дополнить музыкой. Я с удовольствием пел свои песни и гордился тем, что выступал с известными не только в Челнах поэтами.
Инна Лимонова, известная челнинская поэтесса, к тому времени уже была женой режиссера театра Николая Пархоменко, с которым у меня непросто складывались отношения в творчестве. С Лимоновой мы почему-то быстрее нашли общий язык, общались больше, и нам было о чем поговорить.
Дом Лимоновой и Пархоменко был местом паломничества городских поэтов и всего челнинского бомонда. Двери их дома были открыты для каждого, кто хоть чуточку считал себя творческим человеком. К ним можно было прийти и днем, и ночью, и в праздники, и в будни. Даже металлические петли их дверей, не выдерживая нагрузки, ломались. Гостеприимные добродушные хозяева не успевали их ремонтировать.
Здесь устраивались выставки, вернисажи, литературные вечера. Под негромкие мелодии показывали свои работы художники Назаренко, Потапов, Остапенко. Поэты Кувайцев, Лимонова, Алешков при свечах читали свои стихи. Приезжали барды из Казани, и Вахнюк пел свои новые песни. Даже я выставлял свои поделки из коряжек. Ходил сюда и Саша Никиткин. Мы пытались творить своими руками. Не для кого-то, а для себя, потому что задыхались от отсутствия культуры в Новом городе.
В этой толчее трудно было понять, кто из нас был ближе к этой семье. Быть ближе хотелось каждому, и мне в том числе, но эти два человека не принадлежали никому, даже друг другу. Они принадлежали театру и всему тому, что связывало их с этим понятием.
А по будням общались на кухне. Споры да разговоры за полночь. Всем хотелось выговориться. Одна волна гостей сменяла другую. Кому-то доставался кофе, кому-то чай. Бывала и водочка, когда ее кто-то приносил. Хозяйка не успевала мыть посуду. Заполненный днем до отказа холодильник к ночи был уже пуст.
Ходил я к ним часто. Показывал свои новые песни. Или просто поболтать. Коля в шутку называл меня гением, а Лимонова только молча улыбалась.
– Шура, давай я буду учить тебя русскому языку, а ты меня научишь игре на гитаре, — говорила она, улыбаясь.
– Когда с тобой заниматься? Ты же все время занята, — я старался не отвечать на ее прямое предложение.
– Поступай в литинститут. Я тебе помогу. Кувайцев поступил — и ты поступишь. К экзаменам я тебя подготовлю, — уговаривала она меня.
О поступлении в литинститут я даже мечтать боялся. Русским языком я занимался всю жизнь. Собрал более тридцати словарей и справочников. Но воспоминания о ленинградском Арктическом училище, где я на экзамене не смог написать диктант, отбивали всякую охоту даже мечтать об этом.
Моя Валя и Лимонова были внешне чем-то похожи друг на друга. Далекая от искусства Валентина нашла общий язык с Инной. О чем они говорили — для меня до сих пор загадка. Наверное, о своем, бабьем. Обе они почти в один срок забеременели. Валя родила на месяц позже, и Пархоменко носил ей в роддом молоко.
Мое отношение к Инне, скорее всего, было более чем дружеское. Может быть, любовь платоническая, хотя этим словом точно не определить моих чувств. Меня привлекало в ней то, что она умела говорить грамотно и красиво. Я удивлялся, откуда она черпала неиссякаемый запас вроде бы знакомых и в то же время по-новому звучащих слов. Она говорила, улыбаясь, легко, непринужденно, осипшим от курева голосом, ровно, без громких всплесков. В ее словах была какая-то особая глубина. Порой мне казалось, что я разговариваю с сестрой, которая намного старше меня, хотя по возрасту я прожил почти на десять лет больше нее. Пышнотелая, круглолицая, с прямыми светлыми волосами и белесыми бровями, она была чем-то похожа на Елену Фоурман Рубенса, обладала хорошим слухом и знала много песен. Умела открыто смеяться. Скорее, я добирал в Инне то, чего мне не хватало порой в Валентине.
Многих влекло и к Пархоменко. И я не исключение. Он казался недосягаемым и непреступным высокообразованным интеллигентом. Просто поговорить с ним считалось дорогим подарком. Он всегда модно и со вкусом одевался. На нем были вещи, которые никогда не продавались в наших “совковых” магазинах. Это придавало ему некую таинственность. В темных очках и кожаных брюках он был похож на зарубежного киноактера. Он умел держаться и подать себя. Держал на расстоянии вытянутой руки молодых актеров, а брак с известной молодой поэтессой добавлял романтичности его образу.
Он создал окружение из талантливых молодых актеров, поэтов, музыкантов и всех остальных, кто в чем-либо проявлял себя в этом плане. К нему ходили и простые, обиженные властью или жизнью, люди. Он был похож на диссидента, но в то же время умело находил “нужных” театру людей среди партийной номенклатуры. Это был универсальный во всем человек. Любимец судьбы и публики, друг Фортуны и поклонник Мельпомены.
Эти два человека хоть и были супругами, но жили каждый в своем собственном мире. Я никогда не видел, чтобы кто-то из них оказывал другому знаки внимания. Они никогда не ходили под руку, тем более никогда не целовались, как мы с Валей, когда прощаемся, уходя на работу. Они были похожи, скорее, на коллег по работе. Но если бы у них было все, как у людей, скорее всего, не было бы столько поклонников ни у того, ни у другого.
Жили они скромно даже по советским меркам. Мебель хоть и была куплена не так давно, выглядела подержанной. У нее всегда что-то ломалось. Когда я приходил к ним в гости, кто-то обязательно ее ремонтировал. Но это, скорее, издержки советской промышленности. Книжные стеллажи, сделанные из строганных досок, были сплошь заставлены книгами. Пожалуй, это самое ценное, что у них было из материального.
У многих моих соратников по художественной самодеятельности с этой квартирой связаны хорошие воспоминания. Лучшие годы, когда еще мечталось, когда каждый новый день был наполнен особым смыслом, а завтра еще было так далеко, переплетены и с этим местом. Не все мне нравилось в этом доме, но меня постоянно тянуло туда, и если бы этого не было, моя жизнь была бы намного беднее.
ТЕАТР ЛИЦ
В детстве каждому ребенку хочется праздника, а когда его нет, ребенок сам старается его сотворить. Взрослые тоже играют в праздники: танцуют, поют песни, ставят спектакли, очевидно, потому, что взрослым хоть на время хочется почувствовать себя детьми. Это можно понять: как говорится — все мы родом из детства. И, наверное, хорошо, когда взрослые играют в поэтов и художников, а не в войну и террористов, хотя и в тех, и в других играх бывают моменты разочарования. Известное выражение “Весь мир театр, а люди в нем актеры” я порой понимаю по-своему. Весь мир — это детская игровая площадка, ибо взрослые — это те же дети, только выше ростом, хотя знаю, что ничего нового я здесь не открыл.
Пархоменко тоже это наверняка знал (про детскую площадку), наверное, поэтому пошел поступать в ГИТИС на актерское отделение и поступил, потому что был одаренным и талантливым человеком, но из-за травмы, которую получил в армии, ушел с первого курса. Окончил Московский институт культуры и приехал сюда. Чего ему хотелось здесь, в Челнах? Об этом он никому никогда не рассказывал, но если мне прокрутить в своей голове кадры кинохроники, отснятые памятью, наверное, можно что-то понять в этом человеке.
Зачем люди едут на стройки, мы уже знаем по судьбам тех героев (в том числе и моей), о которых говорилось выше, но были и другие цели и задачи. Мне кажется, Пархом (так его звали близкие) приехал построить “детскую игровую площадку”, или место, где взрослые могли бы себя почувствовать детьми, хотя когда слишком долго остаешься ребенком, это может привести к инфантилизму. Жизнь в Москве нанесла особый отпечаток на его характер, которым он определял направление движения в театре и по жизни. Но оставаться на протяжении многих лет столичным интеллигентом в провинции не так-то просто, тем более, когда вокруг полнейший провал в культуре. Хотя Пархоменко, мне кажется, это не особо волновало: «Чудо-Остров», который он строил и на котором потом жил, должен был компенсировать отсутствие духовной пищи вокруг присутствием духовной жизни на самом «Острове». Поэтому он старательно отгораживал себя от окружающего мира книгами, спектаклями, поэтами, композиторами, и ему это удавалось. Идея, которой он руководствовался, была совершенно чиста и благородна только в его внутреннем мире, тогда как внешний мир, подобно дождю, ветру и солнцу, которые разрушают скалы, разрушал то, что он так старательно возводил. Невозможно быть пророком в стае волков: они просто не поймут твоих пророчеств.
Спектакль продолжается, пока актер играет, пока актер смеется, пока актер страдает. А что потом? Гаснет рампа, опускается занавес и начинается закулисная суета, а здесь другая жизнь, другие законы, по которым эта жизнь течет, хотя это тоже театр. Он продолжался во всем, что окружало Николая. Актеры, не снимая масок, хотели жить той жизнью, которую ставил театр; им хотелось продолжения спектакля, потому что жизнь вне «Острова» была намного хуже, чем на самом «Острове», поэтому толпы новых героев стремились попасть сюда.
В жизни ничего не происходит просто так, ничего не бывает зря, все ценно: и потраченное на болтовню время, и несыгранная роль, и неспетая песня. Смысл жизни — в удовольствии, которое ты получаешь от проделанной тобой работы; получая удовольствие — приносить удовольствие другим, а все остальное — вторично. Но лично мне удовольствие в театре доставалось недешево; приходилось платить минутами хандры и разочарования. В театре каждый, получая удовольствие, брал то, что ему хотелось, внося в казну особую плату. Другое дело, когда, получая удовольствие, ты приносишь окружающим неудобства, но здесь только твой внутренний мир, потенциал руководит процессом.
В моей памяти исчисляется сотнями количество идейных мероприятий, которые провел Пархом, мелькают лица, которые в них участвовали, из которых он лепил образы. Может, поэтому во мне не отложилось что-то важное из того, что он сделал, а осталось ощущение одного большого спектакля без начала и конца, одного эксперимента, в котором приняла участие тысяча человек. Эксперимент — это не хорошо и не плохо. Это ощущение потраченного даром времени. Но только ощущение, а в остальном — это тот же театр, но с человеческими жертвами.
Пархом был плохим руководителем, точнее, он им вообще не был. Все происходило так, как в жизни: смеялся тот, кто хотел смеяться, грустил тот, кому было грустно, и в этом его не только главная заслуга, но и его просчет. Но он был еще и буфером, с которым сталкивались множество нервов и мнений, идей и задумок. Мир на «Острове» не был полностью безопасен, приходилось и наступать, и обороняться. Но предали его самые близкие ему люди, и в этом его трагедия. Другая трагедия — идея, которой он служил и служит до сих пор, и которая была отвергнута многими его соратниками и друзьями с обретением страной нового взгляда на духовные ценности, и это, пожалуй, для него было самым больным.
Сколько людей служили его вере, сколько благородных и не очень лиц носили, не снимая, маски, сколько духовных и физических сил было потрачено на то единственно верное в жизни решение — служение Музе и Отечеству. Никакою мерой не измерить тех потраченных лет, которые были отсыпаны на создание собственного «Острова». Его уже нет в природе, но он есть в памяти тех, кто еще чувствует себя актером.
САНЬКА
Октябрь семьдесят седьмого был снежным. Я недавно перевелся работать в прессово-сборочный цех и был доволен, что наконец у меня на заводе все хорошо складывалось. Правда, работать приходилось в три смены. Ночная смена мне давалась с трудом, хотя можно было час–полтора в обеденный перерыв вздремнуть у печи диффузионной сварки.
Валя уже не работала. Была в декрете. Она сильно поправилась и весила более ста килограммов. Ходила, как утка, переваливаясь с боку на бок. Виталька уже подрос и помогал Вале по хозяйству: бегал в магазин за хлебом или еще за чем-нибудь. Он вообще был самостоятельным у нас. Девчонки по комнате его любили, постоянно подкармливали, балуя конфетами или фруктами. Спал он на раскладушке рядом с нашей кроватью.
Через проходную комнату теперь невозможно было пройти. Она была буквально завалена мебелью до самого потолка. Клавдия Петровна, дородная пожилая женщина, получила из Горького контейнер с мебелью, а на малосемейку документы еще не оформила, вот и затащила все свое имущество в общежитие, в комнату, в которой проживала. Валя с огромным животом с трудом протискивалась между трехстворчатым шифоньером и трюмо. В один прекрасный день ей это надоело, и она принялась расталкивать мебель в разные стороны, пробивая себе дорогу. Трехстворчатый шкаф умудрилась уронить на кровать Клавдии Петровны. Когда та пришла с работы, разразился страшный скандал.
Вместе с мебелью Клавдия Петровна завезла клопов. Они полчищами ползали по всей квартире и набрасывались на ее обитателей, как голодные волки на жертву. В один прекрасный момент, когда ее не было, Валя позвонила в санэпидемстанцию. Приехали два санобработчика в костюмах химической защиты и респираторах, строгие, словно военные.
– Поливайте все подряд, — скомандовала Валя.
Стали поливать желтой вонючей жидкостью налево и направо. На это время все обитатели квартиры спустились на первый этаж в красный уголок. Когда через два часа вернулись, увидели тошнотное зрелище. Весь пол толстым слоем был покрыт паразитами. Тут уже нужно было не веником мести, а грести лопатой. Оставили эту работу Клавдии Петровне. Наконец-то ночью мы могли спать спокойно.
Двадцать третьего октября я пришел домой со второй смены. Было около двенадцати. Поужинал на кухне. Раздевшись, стал укладываться спать. Мы до сих пор спали с Валей вместе, хотя она вот-вот должна была родить. Я и сейчас удивляюсь, как мы вдвоем помещались на узкой одноместной панцирной кровати. Только я стал засыпать, как Валя толкнула меня в спину.
– Саша, иди вызывай “скорую”. Кажется, мне уже пора, — сказала она без волнения и суеты, как будто собиралась на прогулку.
Я, возбужденный неожиданной новостью, помчался на вахту. Врача ждали около часа. Наконец дверь нашей комнаты открылась и на пороге появилась женщина в белом халате.
– Ну, кто у нас тут собирается стать мамой? — спросила, улыбаясь, женщина.
В это время почти над ее головой взорвалась лампочка. Осколки стекла посыпались на пол. Стало темно.
– Я, — ответила, тяжело вставая, Валя. — Саша, помоги мне дойти до машины. Под кроватью сверток с бельем, возьми его.
У двери я накинул на нее пальто и помог обуться. Сажал я ее в холодный “УАЗик” зеленого цвета. С темного неба хлопьями валил искристый снег. А утром я узнал, что у меня родилась дочка. Вечером с работы я позвонил домой Ларисе. Она взяла трубку.
– Лариса, здравствуй. Это Саша, — сказал я взволнованным голосом.
– Привет. Ты куда пропал? На репетиции к нам не приходишь.
– Лариса, у меня дочка родилась, — выпалил я с ходу.
– Да? Ну поздравляю! А как назвали? Сколько весит?
– Еще ничего не знаю. Завтра вечером собираюсь к Вале. Хочешь, вместе поедем?
– Конечно, хочу. Где встретимся?
– Давай на Пятьдесят лет СССР. В три часа.
– Ладно. Сегодня ребятам сообщу эту новость.
– Ну, пока!
В цехе у начальника участка на завтра отпросился с работы. Отношения с Петром Степановичем у меня складывались хорошие, поэтому отпустил он меня без проблем. Вечером следующего дня мы встретились с Ларисой на остановке первого маршрута. Ехали в Старый город в битком набитом автобусе, поэтому поговорить по дороге не удалось. Сошли на остановке “Поликлиника”. Тут же неподалеку купили молока и печеного.
– Как там Пархом? Что нового у вас? — спросил я после того, как мы сдали передачу.
– Все бегает, пробивает помещение для театра. “Утиную охоту” ставим. Лапенков в роли Зилова. А ты что не приходишь на репетиции?
– Все некогда. Сидеть без дела и смотреть, как другие работают, неинтересно. Пригласили меня в клуб самодеятельной песни. КСП. Хотят организовать в Челнах фестиваль авторской песни.
– А кто этим всем заправляет?
– В основном туристы из клуба “Берендеи”. Я уже был там два раза. Показывал свои песни.
– А что пел?
– “Сотворение мира”, “Песню о КАМАЗе”, “Всем тем”.
– Ну и как приняли?
– Сказали, это не авторская песня. Это эстрада. А сами что поют? Все песни только про костры, дороги, палатки и прочие туристические атрибуты. Все два вечера пытался им объяснить, что начинать надо с музыкальной грамоты и хорошей поэзии. Бесполезно. Только злопыхателей себе нажил.
– Ну и зачем тебе это надо? Ходил бы уж лучше к нам. Ты же знаешь, как мы относимся к твоим песням. Предложи Пархому что-нибудь для спектакля.
– Ты же знаешь, к нему не подступиться. Он постоянно занят, постоянно куда-то торопится. Если он дома, обязательно с кем-то ведет какие-то переговоры. Я удивляюсь, как у него на вас времени хватает.
– Да, мы его тоже почти не видим. Примчится на репетицию, даст ЦУ Никиткину, и опять куда-то помчался. Никиткин вместо него режиссирует, — сказала она тихим голосом.
– На Грушинский фестиваль хочется съездить. Под Тольятти. Рассказывали: там собираются авторы со всего Союза. “Берендеи” в следующем году летом на фестиваль будут отбирать кандидатов, — сказал я, когда мы обошли здание роддома и посмотрели на окна четвертого этажа. — Ну что? Давай покричим? — предложил я.
– Давай.
Мы два раза дружно крикнули “Валя”. Было уже темно. Свет уличных фонарей хорошо освещал здание. Через минуту мы увидели ее в белой больничной сорочке и платке на голове. На руках она держала маленький комочек. Я, жестикулируя, показал ей, что послал записку. Она кивнула головой, дав понять, что получила ее. Приподняла дочку, показывая нам. Мы помахали ей рукой.
– Давай спросим, как она хочет ее назвать, — предложила мне Алиса. — У вас же были какие-то варианты?
Все вокруг было застелено пушистым снегом. Мы с Алисой стали вытаптывать на снегу имя “Саша” с вопросительным знаком. Когда закончили, посмотрели на окно. Валя одобрительно кивнула. Мы еще раз помахали ей. Какое-то незнакомое чувство охватило меня. Как будто я впервые стал отцом. Мне уже захотелось понянчиться со своим ребенком. Подержать его на руках. Прижать к себе. Спеть какую-нибудь песенку.
– Приду домой, начну сочинять колыбельную, — сказал я Ларисе.
– Давно пора. А может, тебе вообще перейти на детские песни? Дети — народ благодарный. Они сердцем слушают. Знаешь, сколько у тебя поклонников будет? — рассмеялась она.
Валя знаками показывала, что уже холодно и пора идти домой. Мы помахали ей в последний раз и отправились на автобусную остановку.
Через неделю Валя с нашей дочуркой была уже дома. Я заранее купил и установил детскую кроватку на границе между одной частью комнаты и другой. Семья Каменёк уже получила жилье и переехала жить туда. Вместо них поселились две молодые девчонки — Дания и Римма. Дания, девчонка лет восемнадцати, невысокого роста с короткими светлыми крашеными волосами, не особо разговорчивая, приняла с улыбкой наше пополнение. Римма, крупная девушка широкой кости, с бюстом Софи Лорен, вообще никак не отреагировала. Она приходила всегда поздно ночью, когда в нашей комнате все уже спали. Иногда неделями не бывала дома.
Санька была на удивление спокойным ребенком. Никогда не плакала, только иногда, когда ей надоедало лежать в одном положении, тихо кряхтела. Ночью никогда не просыпалась, даже если лежала сырой. Я испытывал прилив нежности, когда на нее смотрел. Родилась она смуглой с черными волосами. Кареглазая. Лицо — тарелочка. Дания часто брала ее на руки, наверное, мечтая о своем будущем ребенке. Виталька с первых дней полюбил ее. Пытался носить на руках. Я давал ему подержать Сашу, подстраховывая снизу. Он прижимал ее к своему лицу, выказывая знаки любви. Я искал для нее нежные слова и, не находя, говорил:
– Брильянт ты мой сладкий.
На что Леша Лейкин, друг Саши Лапенкова, однажды заметил:
– Шура, брильянт сладким не бывает.
Он ничего не понимал в любви к детям.
Наша семья увеличилась до четырех человек. Не скажу, что я стал более ответственно относиться к своим семейным обязанностям, но отцовские чувства наконец во мне проснулись, чего не было с рождением Витальки. Я уже неплохо зарабатывал по советским меркам, но денег, как всегда, все равно не хватало. Поэтому соглашался на сверхурочные и на работу в ночную смену на главном конвейере. Откуда-то брались силы. Ощущался какой-то психологический подъем. Помимо основной работы, я еще принимал участие в различных концертах, фестивалях, писал новые песни, встречался с ребятами из театра-студии, ходил в КСП.
Когда Саньке исполнилось пять месяцев, Валя решила уехать с детьми в Баку. Жить такой компанией в общежитии становилось все трудней. Баба Дарья к тому времени не без помощи Эммы из “Киевского” перебралась в Баку в свою квартиру на Рылеева, 2. Вскоре следом за ней переехали в Баку и мама с Севой. Мама устроилась работать на железную дорогу. Мыла посуду в вагоне-ресторане поезда “Баку — Москва”. Жить они с Севой стали в старой квартире в Деловом дворе на Московском проспекте. Эмма работала на железной дороге проводницей и приглядывала за Дарьей.
Я еще некоторое время жил без жены в общежитии, в одной комнате с двумя девчонками. Но Римма была девушкой без комплексов. Ее можно было часто увидеть на кухне за столом в одних плавках. Ночами же ее мучила бессонница, и она имела привычку ходить голой. То форточку надо мной откроет, то в ванную пойдет мыться. Может быть, она делала это сознательно, чтобы дать мне понять, кто в квартире хозяин положения, а может, ей просто хотелось мужика. Так или иначе, но мне пришлось на время подыскать себе другое жилье. Месяц я жил в квартире Пархоменко. Они с Инной уезжали на юг, а я охранял их квартиру. Потом перебрался в мужское общежитие к Лене Шнайдеру, актеру театра-студии.
Привет из Баку!
Здравствуй, мой миленький мужинёча!
Извини, что так долго не писала. Не могу привыкнуть к новой обстановке. Каждый день тебя вспоминаем.
Встречали нас все: мама, Сева, Эмма, Фаик и Тонечка, настоящая арабка. Черная. Мама сразу уехала в поездку. В Москву. Живут они плохо. Часто ругаются, кричат друг на друга. Пожили у Эммы, поругались и уехали на Рылеева к Дарье. Эмма злая, как пантера. Все ходит, ворчит. Все не так делаю. Наша дочь ее дочери спать не дает. Эмма меня подхалимкой назвала и ябедой. Как будто я из-за собственной выгоды к маме подхалимничаю. Вот такие дела.
Лена вышла замуж. Были мы у них. Они до сих пор с матерью не ладят. Сашка ее какой-то деревенщина. Только в технике хорошо разбирается. Фотоаппарат твой взялся ремонтировать. Сегодня опять к ним поедем.
Документы я тебе послала сразу же. Как получишь, сообщи. С продуктами здесь плохо. Масло сливочное очень редко бывает. Мясо тоже. Хорошо, мама все привозит из Москвы.
Сегодня, 6 июня, у Севы день рождения. Отмечают у Эммы. А мы дома с детьми сидим, на Рылеева. С Тонечкой замучились. Эмма приучила ее спать в тишине, а у нас это невозможно. На Дарью налетела опять ерунда; черт ее донимает. Два дня концерты на дворе устраивает.
Семена мы скоро вышлем. Мама все о Севе думает. Сева хочет замуж за армянина, а его родители против. Он хочет украдкой жениться, потому что у его матери больные глаза и ей должны сделать операцию. После операции он скажет, что женился. Мама говорит, чтобы ты похлопотал о ее месте. Она собирается к нам переезжать, как только Севу отдаст замуж.
Бабуля доченькой не нарадуется. Она такая спокойная. Всем улыбается. Спит в коляске. Кушает хорошо, только немного кашляет. Погода здесь тоже прохладная. Днем иногда бывает тепло, а так — северный ветер.
Скучаю по тебе, мой милый. А ты, наверное, скажешь: “Скучаешь, а не пишешь”. Времени нет. За целый день присесть некогда. То постирать, то сготовить, то убрать. За детьми присмотреть. Пишу тебе ночью. Двенадцать часов. Вот так, мой милый. Сегодня у нас была Седа из “Спутника” со своим сыном. Ты можешь себе представить, она сейчас, как я — полная. У нее еще один сын есть. Она хочет тебя увидеть.
Ну, целую тебя много раз. Как ты там без нас? Как все твои дела? Пиши нам.
Твоя Валя.
08-06-78 г.
Здравствуйте, мои родные!
В один день получил от тебя и письмо, и документы. Живу у Лени. Три комнаты на четверых. Живу вторую неделю, но за это время полностью вся компания так и не собралась. В основном один здесь обитаю. Шнайдер пригласил меня, а сам к родителям в Челябинск смотался.
Вчера в воскресенье был у Ошуркова. Хотели сходить с ним в лес, но опять шел дождь. Жарко, но дожди идут каждый день.
Был с Лимоновой в нашей будущей квартире (малосемейке). Голые стены. Но планировка интересная. Месяца через три, наверное, получу ордер. Отдал долг 50 рублей. Осталось 26. В этом месяце весь КАМАЗ мало получил.
А сегодня забастовали шоферы. Ни один автобус ни с ГЭСа, ни с Нового города не выехал. Вереницы людей, как на демонстрации, шли на работу на завод. Приступили к работе в 9 часов утра. Около часа на заводе не было света. Такого на КАМАЗе еще не было.
Я немного похудел, так сказать, приобрел форму. Постоянно думаю о вас.
Эмма просто ревнует мать к тебе. Не обращай внимания. Насчет места для мамы подумаю.
Боюсь, Валюша, что до июля ордер не получу. Тогда придется мне отложить поездку в Баку. Как не хотелось бы, чтобы еще одно лето прошло без вас. За шесть лет нашей совместной жизни мы ни разу вместе не отдыхали.
Денег присылать мне не надо. С долгами сам расплачусь. 30 рублей на полмесяца мне вполне хватает.
Никиткин тебе привет передает. Опять поругался с женой. Второй месяц спит на полу. А она собирается уезжать в Кораблино. Грустно мне на это смотреть, и еще больше тянет к вам. То, что не пишите — не обижаюсь. Писать буду я. Когда я пишу, я как будто с вами.
До свидания, мои родные. Крепко вас всех целую.
Ваш папа.
12-06-78 г.
Миленький мой, здравствуй.
Очень рада, что так быстро мне отвечаешь. Переживаю за твое здоровье. Не экономь деньги. Ешь все. Ходи на базар, покупай ягоды. Не скучай, а займись чем-нибудь.
Мы живем хорошо в бабушкиной квартире на Рылеева. Только плохо, армяне кругом ругаются часто. Виталька им мой не нравится. Раза два цапалась с ними, после отстали.
Каждый раз ходим провожать маму в поездку. Она довольна потому, что никто из наших не ходил ее провожать. А нам здесь до вокзала близко, и ей приятно.
Нам здесь хорошо. Хлебный, базар, молочный — все рядом. И в город можно съездить погулять. Когда мама приедет, все вместе пойдем.
Сева сюда не приходит. Живет у Эммы. Ну и хорошо. Мы ей мешаем. Там она со своим армянином свободна. Она с ним живет, а мама не знает. Эмма тоже уже много перевидала мужиков. Мама рассказывала. Мама нервничает из-за них, все тебя в пример ставит. Они целыми днями рычат на нее, а ей обидно.
Бабуля твоя довольна очень. Стоит мне куда уйти, плакать начинает. Сегодня приезжал Ильгам. Привез кроватку Виталькину. Потом приехали Лена с Сашей. Потом Сева с Тонечкой-племяшкой. Она еще не умеет говорить, все мычит. Витальку очень любит. Ильгам хочет тебя видеть. Соскучился, наверное.
Дочка твоя растет. Сегодня уже в коляске встала на коленки. Скоро на ноги встанет. Зубов по-прежнему нет. Все ее здесь любят. Ест фрукты хорошо. За месяц поправилась на 200 граммов. Плохо смеси кушает.
На улице жара. Гуляем в одной рубашонке и трусах.
Купила посылочный ящик. Пошлем тебе после двадцатого посылку. Водку пшеничную, кофе растворимый, гречку, тушенку, конфет. Коньяк мама не сможет достать.
Ну, миленький, считаю денечки, когда ты приедешь. Целую тебя крепко.
Твоя Валя.
17-06-78 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
Как всегда по воскресеньям, я сажусь писать вам письмо. Чем дальше время, когда я простился с вами, тем тяжелее дни без вас. Ничего меня не радует, даже ясные солнечные дни. Нервничаю. Делаю ошибки. Поцапался с Никиткиным. Чуть не разодрались. Каждую ночь кошмары одолевают. Последние два дня полегче стало.
После работы с Лимоновой читаем лекции в общежитиях. От общества “Знание”. Семь рублей пятьдесят копеек за лекцию. Заработал первые пятнадцать рублей гонорара. Хотим втроем — я, Алешков и Лимонова — с осени этим заняться.
Без вас у меня ничего не сочиняется. Сегодня ночью во сне бежал к тебе. Стоишь. Ждешь. Подбегаю, а тебя нет. И так всю ночь бегал. Ем через силу. Все, что покупаю, пропадает. Поэтому стал ходить в столовую. Только в разлуке понял, как я вас люблю.
Долг 50 рублей отдал. В наше общежитие хожу только за письмами.
Вернулся Шнайдер. Привез тушенки, колбасы, варенье.
Собрал несколько хороших пластинок. Лапенков подарил “Остановите музыку” Тухманова. Последнее время слушаю классику. У Лени кое-что есть.
Лимонова совсем расстроилась. Врачи признали, что маленький ее плохо развивается. Но я почему-то этого не заметил. Витаминов не хватает. Сейчас из овощей одна капуста кругом. Помидоры еще не покупал. Зато есть бананы. Купил два кг. И целую неделю по одному ел. Зеленые.
Самое главное, выгоняют меня в отпуск строго по графику, в конце июля. Наш дом, я узнал у прораба, сдают ко Дню строителей. Это в начале августа.
Уже почти месяц, как вы уехали. Постепенно вхожу в ритм жизни. Сегодня со дня вашего отъезда в первый раз нормально поел. Получил аванс, накупил еды. Нажарил картошки. Шнайдер достал свои припасы, и весь вечер с перерывами ели. Наконец Шнайдер произнес: “Наверное, пора прекращать это обжорство”.
У нас каждый вечер идут дожди. Несмотря на невыносимую духоту. В это воскресенье Сабантуй, но Пархом с ребятами собирается на базу отдыха, туда, где мы были два года назад, когда я опрокинул ведро грибного супа. Шнайдер меня уговаривает поехать с ними. Но я не хочу. Хожу только к Лимоновой. К Ошуркову. С Леней общаемся.
Последнее время я так часто вспоминаю начало нашей с тобой жизни. Как много у нас было счастливых дней. Я каждый из них помню, как будто это было в прошлом году. Вспоминаю, как мы любили друг друга в Набрани в лесу, когда на поляну вышел олень. Как он смотрел на нас, а мы на него. У меня такое чувство, будто и не было этих шести лет. Я люблю тебя. Я так давно тебе этого не говорил. Я буду признаваться тебе в любви до глубокой старости.
Уже светает. Два часа. Писать заканчиваю, но все равно буду думать о вас до следующего письма.
Целую вас всех и жду.
Ваш папа.
22-06-78 г.
Здравствуй, мой миленький!
Наконец-то я дождалась. Сразу два письма получила. Я так же, как и ты, считаю дни, когда мы снова будем вместе.
Пишу тоже ночью, потому что с моими детьми днем не напишешь. Дни летят незаметно с моими заботами. Дочку ты свою не узнаешь. Стала хулиганить. За волосы всех таскает. По полу сидя ползает. На животике задом, как рак, пятится. Приедешь — не узнаешь. Говорит: “А тятя. А нана. Тата. Мама. Папа. Тизя”. Вот такие звуки произносит. Виталька такой же. Армяне, правда, притесняют. Им не нравится, что он такой шустрый. Да, не забудь, когда приедешь, привези его самокат. А то ему не с чем играть. Сева с мамой помирились. Мама уехала в Ленинград. Девятого вечером пойдем ее встречать. Из поездки возвращается с полными сумками. Эти тяжелые сумки почти всегда таскает сама. А эти бездельницы сидят дома и ждут, когда им принесут. Особенно Сева. Да еще одевай ее по моде. Сева получает 70 рублей. Разве это деньги. А запросы великие. Приданое ей мать приготовила, а Эмме — шиш. Да, еще мама хочет ей свадьбу закатить на 40 человек. Миллионерша. А на книжке 250 рублей. Мама все тебя ждет, что ты посоветуешь.
Дарья, как всегда, иногда устраивает нам “концерты”. Я ее немного припугнула. Сказала, что уйду к маме, а ее оставлю одну. Так она умоляла, просила, чтобы я не уезжала. Говорит, буду слушаться. На этом и разошлись.
Лена беременная. В январе будет рожать. Фрукты дорогие. Кормлю фруктами только детей. Дочка ест вишню, клубнику, черешню, помидоры, абрикосы, но все равно ходит круто, как барашка.
Ходим вечерами в парк Дзержинского. Там Виталька хоть отдыхает от армян. Детей там много. Качели. Погода прохладная. Дочка согрелась, не кашляет. Спит нормально. Стала щуриться. Раньше не хотела стоять, а теперь не хочет сидеть. Мама привезла ей платьице, и она теперь девочка настоящая.
Миленький мой, любименький, как я соскучилась по тебе. Часто тебя во сне вижу. Все мне кажется, что ты вот-вот войдешь к нам с сумкой. Ты сразу же приезжай, как только выйдет твой сменщик. И напиши, примерно в каких числах тебя ждать. Милый мой, сладкий и лучший на свете мужинеча. Мой единственный. Мой верный и преданный. Я очень счастлива с тобой, мой милый, и люблю тебя все сильней, и пронесу нашу любовь до конца нашей жизни. Мне плакать хочется от счастья, что ты у меня есть, что ты там в нашем городе по-прежнему меня любишь и тоскуешь по нас, как мы по тебе здесь. Это последняя, наверное, наша разлука такая длинная, в шесть месяцев. Будем отдыхать всегда вместе.
Целую тебя, мой милый, миллион раз.
Пиши по два раза в неделю. Привет Лимоновой и Никиткину.
Валя.
29-06-78 г.
Я летел к ней на полуостров, оставляя позади себя города и реки. Еще стремительней неслись мои мысли. Я вспоминал Красноводск, когда, зайдя с ней далеко в море, едва сдержал себя, чтобы не наброситься на нее с пылкими поцелуями. Вспоминал ее двоюродную сестру Веру, у которой мы были в гостях после обручения, когда, болтая всякую чепуху, она сближала нас, а потом ушла, пожелав спокойной ночи, и я впервые поцеловал свою будущую жену. Как Валя сама, среди ночи, когда еще была девочкой, позабыв о страхе перед матерью, которая конечно же, не спала, пришла ко мне горячей, дрожащей и пылкой и легла в мою постель. Как она стояла у зеркала, подбирая волосы, а я сдернул с нее простыню, чтобы полюбоваться молодым красивым телом, но она, стыдливо прикрыв груди руками, убежала в другую комнату, чтобы накинуть на себя халат матери. Как летом в глухом лесу в Набрани, когда мы любили друг друга, из глубокой чащи вышел посмотреть на нас красавец-изюбрь.
Она была и девочкой, и женщиной, и женой, и матерью, и любовницей одновременно. Наверное, поэтому я не искал на стороне других женщин, а хотел только ее одну. Когда ее не было рядом со мной, у меня пропадал аппетит, все валилось из рук и ничего в жизни не получалось. Моя любовь к ней была похожа на болезнь, а моя мать говорила, что жена меня заколдовала. Но колдовство, по сравнению с тем, что я испытывал, глядя в ее голубые бездонные глаза, наполненные любовью и материнской нежностью ко мне, — было юношеской забавой. Я был весь на виду. Признавался ей в любви чуть ли не каждый день. Она только улыбалась глазами и принимала это молча. Ее любовь ко мне была глубокой и мудрой.
В четыре часа утра я постучался в стеклянную дверь на Рыле-
ева, 2. Она знала день моего приезда и ждала меня. С волнением открыла дверь и судорожно стала целовать. Мы набросились друг на друга в животной страсти. Сбрасывая как попало одежды, целовали друг друга. Такой откровенной я не видел ее никогда. Мы преодолели все барьеры, существовавшие до этой поры. Облизывали и зацеловывали каждый квадратик стосковавшегося тела, с трудом сдерживая стоны, чтобы не разбудить детей.
Сколько счастливых мгновений я испытал с ней в этот раз. Мы ездили на море, и оно, ласковое, было нам мягкой постелью. Две недели пролетели так быстро, как полуторачасовое кино. Пришло время расставаться. Она провожала меня без слез, все также улыбаясь глазами, которые светились, как два драгоценных камешка.
Здравствуйте, мои родные!
Еще не успел прилететь, а уже затосковал по вас. Здесь такая холодина: в пальто уже ходят. Дом наш еще не сдали, зря только торопился. Вокруг дома все убрали. Сделали очень красивый дворик там, где мы раньше по грязи в магазин ходили. Даже подумать не мог, что он будет таким уютным. А под самым нашим балконом газетный киоск поставили.
Прилетел я в 12 часов следующего дня. Шнайдера дома не было. Пока его ждал, все персики, что привез, съел. Один ему оставил. Так ему, балбесу, и надо.
На работе все нормально. Без меня навели шороху. Бригада не выполнила нормированного задания, и всех на 10% лишили премии. Сделали теперь две смены. Это меня больше всего обрадовало. Работать стало легче.
На второй день в обед пошел к Никиткину и Ошуркову. Соскучился по ним. Весь обед проболтали. Никиткин с Галкой помирились.
Двадцатого приезжает Коля, а первого сентября Инна. Живу пока у них, но скоро придется искать новое жилье.
Грейтесь пока, родная моя семейка. На Витальку, прошу тебя, не кричи. Он такой грубый стал в последнее время. Я тоже больше не буду на него кричать. Новостей пока больше нет. Как наберутся, сразу напишу. Целую вас всех крепко-крепко. Не скучайте без меня. Береги дочку. Не носи ее раздетой и не укладывай спать под вентилятор.
Саша.
17-08-78 г.
Здравствуй, мой миленький!
Вчера получили от тебя письмо. Дождались наконец-то.
Сегодня нашей дочке исполнилось 10 месяцев. Она стала многое понимать. Улыбается, танцует, ногой притоптывает, особенно когда начинается программа “Время”. Живем мы по-старому. Сидим дома, смотрим телевизор и ждем от тебя писем.
Вчера приехала Лена и плакала. Наша мать опять напилась. А Сашка уехал на 8-й километр. Собрались с ней и поехали. До часу ночи не спала. Делала ей ночной вытрезвитель. Четыре раза окунала ее в таз с холодной водой. Налупила ее за разные гадости, которые мне говорила. Утром ушла, сказала, что она мне больше не мать.
Лена уговорила своего уехать. Следующим летом собираются к нам в Челны. Пусть живет одна и напивается до усрачки.
Скучаю по тебе, мой милый. Быстрей бы сдали этот дом, чтобы мы сразу же в него въехали.
Передавай всем привет, особенно Инне и Галке Никиткиной. Целую тебя миллион раз.
24-08-78 г.
Здравствуйте, мои червячки-светлячки!
Ждать от вас ответа — это все равно, что квартиру на КАМАЗе. Пишу вам опять. На этот раз на работе. Сегодня первое сентября. Первый день осени. Тепло и солнечно. Утром ходил фотографировать дочь нашего мастера Рашида. Первый раз в первый класс. К школе невозможно было пробиться. В этом году рекордное число первоклашек. 17 первых классов в одной школе в 18-м комплексе.
Шнайдер уехал в отпуск к себе в Челябинск. А Инна вернулась из отпуска. За три дня до ее приезда Пархом попросил меня освободить помещение. Теперь я снова в нашем общежитии. Такое впечатление, будто вернулся в родной дом после долгой бродячей жизни.
Комендантша уже подала на нас документы на выселение. Но ты не волнуйся. Это формальности. Чтобы мы лишние деньги не платили. Я уже с ней договорился.
В общежитии бываю редко. Только ночую. А так целыми днями шатаюсь по хатам. Несколько раз был у Василенко. Клеили им обои. Был у Пархома. Жаловался он, почему мы с ним плохо контактируем. Был у нас с ним на эту тему крупный разговор.
Петрожицкая 10-го уезжает в отпуск с сыном в Абакан. Предлагает мне ключи от ее квартиры. Болтают, будто она хочет сдать его в детский дом.
Никиткина освободили от работы. Готовит четвертый слет ударников. С Галкой у него по-прежнему не поймешь что. Да, потрясающая новость: выходит замуж Валя Тимирясова.
О квартире, как всегда, ничего не слышно. Остались последние наши два подъезда.
В прошлое воскресенье ездил с Леней в Елабугу. В дом-музей
И. Шишкина. Старинный городишко. Мы с тобой обязательно туда съездим.
Не мучайте меня, пишите. А то я здесь сойду с ума. Обнимаю вас крепко.
Ваш папа.
01-09-78 г.
Здравствуй, мой миленький!
Очень обрадовались твоей телеграмме. Наконец-то мы заживем в своей квартире. Живем мы как всегда — забот полон рот. Эмма привезла Дарью опять к нам. Они с Севой совсем обнаглели. Продали вещи, которые мама привезла на продажу, и все деньги прикарманили. Сейчас мама из продуктов ничего им не дает. Они еле живут. Сева все так же бегает за своим армянином, а ему до лампочки.
За меня ты не беспокойся. После наших бурных ночей у меня ничего нет.
У нашей дочки уже четыре зуба. Два верхних и два нижних. Если бы ты видел, как она танцует. Попой вертит, головой качает. “Да” и “нет” говорит. Хочет ходить, только за одну руку держится. Часто сама стоит. Ходит на четвереньках.
Виталька, шкода, минуту не сидит спокойно. Недавно приходит, а от него сигаретами пахнет. Стала с ним говорить, он расплакался и говорит: “Конечно, я хочу научиться курить”. Я взяла у соседки четыре сигареты и дала ему. Можешь себе представить, к нашему удивлению — мамы, меня и Васильевны, — он их все выкурил и еще попросил. Спрашивает: “А завтра ты еще купишь?” Тогда я пригрозила, что сожгу его язык, если только почувствую, что от него пахнет сигаретами, и всыплю ремнем.
Были у тети Гали с Инной, которые жили в старом дворе, встретили еще одного со двора, все говорят, что Виталя — вылитый ты.
Когда будешь перевозить вещи из общежития в новую квартиру, не забудь банки все с балкона взять, санки, два цинковых ведра, постель нашу не “посей”.
Мама завтра едет в Ереван. У нее началась аллергия от мытья посуды, так что вся работа лежит на мне. Я ходила мыть ее вагон, постирала все вещи.
Ну, миленький, осталось совсем мало. Скоро увидимся в своей новой квартире. Заживем, как в раю. Целую тебя тысячу раз.
Твоя жена Валя.
17-09-78 г.
P.S. Я сегодня во сне видела, что ты мне изменил. Вот до чего дошли мои нервы.
Здравствуйте, мои родные!
Письмо от вас получил через день, как отправил второе. Сегодня воскресенье. Вчера ходил на свадьбу Вали Тимирясовой. Идти не хотел. Не было денег. Но в театре собрали 60 рублей и поручили мне купить электропроигрыватель. Когда пришла наша толпа, сразу стало весело. Завели всех Лапенков и Пархом. Но родители ее обиделись, что рано засобирались домой. Валя очень ждала нас с тобой. Когда мы уходили, они с женихом пошли нас провожать. Она обняла меня, плачет. Спрашивает: “А где же Валя? Я вас так ждала”. Все смотрят, не поймут, в чем дело. Жених тоже. А мне не по себе.
Никиткин был без Гали. Но недолго. Поздравил молодых и ушел. Был не в настроении. Алену и Ковырушина унесли на руках. Отношения с театром у меня никак не наладятся. Я сам не пойму, что со мной происходит.
Вчера уехала Петрожицкая, и я ночевал у нее.
Родные мои, как хочется вас видеть. Уже холодно. Надо доставать теплые вещи. Открыл я как-то стенной шкаф, а там, как мы навалили перед отъездом, черт голову сломит. Так ничего и не нашел.
Голова кругом. Не жизнь, а карусель какая-то. Когда остановится, не знаю. Устал сам от себя. На этой неделе обещали заселить. Хочется верить.
До свидания, мои хорошие. Целую вас.
11-09-78 г.
С НОВЫМ ДОМОМ!
В середине сентября, преодолев трения советской бюрократической машины, я все-таки получил долгожданные ключи и ордер, в котором было записано, что я являюсь владельцем квартиры № 1 дома № 2/07 на проспекте Пятьдесят лет СССР. На следующий день, взяв с собой на завод ордер, в обеденный перерыв я отправился в цех станкостроения, чтобы поделиться своей радостью с ребятами бригады Казанцева. Ребята жали мне руку, хлопали по плечу, а Лапенков вообще прыгнул рысью мне на спину и размахивал рукой, словно держал саблю.
– Ну вот, Санечка, ты и дождался, — говорил Никиткин. — Когда будем обмывать?
– Приходите все в воскресенье. Правда, у меня еще нет ни столов, ни стульев. И Валя еще не приехала, — приглашал я ребят.
– Подождем Валентину, — сказал Лапенков. — Может, помощь какая нужна?
– Пока не надо. Контейнер придет, я вас приглашу.
В воскресенье рано утром в общежитие, где я укладывал в коробки остатки вещей, пришел Никиткин.
– Привет! Пошел в новую квартиру, а там закрыто. Решил сюда зайти, — сказал он, здороваясь со мной за руку.
– Здорово.
– Ну, говори, что тащить надо, да пойдем смотреть твое жилище.
– Да вроде все уже отнес. Вот, стиральная машина осталась. Может, на колесиках покатим? Снежок небольшой, правда, — нерешительно предложил я.
– Что ее катить? Все колеса переломаешь. Давай, вали мне на плечи и вперед.
– Да ты что? Здесь тащить полкилометра.
– Вали, вали. А то я передумаю. Сам потом потащишь, — сказал он, подставляя спину.
Я уложил машину на его широкие плечи.
– Бери свои коробки да пошли, — сказал он и пошел к выходу.
– Это что за носильщик в нашем доме? — спросила с усмешкой Сария, когда Никиткин проходил мимо нее.
– Ты смотри, какой у нас жеребец прыткий появился. Хоть в сани запрягай. Может, и меня прокатишь? — подтрунивала Римма, когда Никиткин протискивался в дверь. Девчонки рассмеялись.
– Санек, догоняй, — сказал Никиткин и скрылся за дверью.
Я схватил две картонные коробки с вещами, оделся и пустился его догонять.
– Может, отдохнем? — спросил я его, когда мы прошли полпути.
– Остановимся, я ее потом не дотащу, — сказал он хриплым голосом.
У самого подъезда я помог ему опустить машину на тротуар. Никиткин весь взмок. Был красным, словно только что вышел из русской бани.
– Ну, здесь уже можно вдвоем, — сказал он, снял шапку и поправил мокрые волосы. Поднялись по лестнице на второй этаж.
Я с волнением открыл ключом дверь. Машину на время оставили в прихожей.
– Вот это малосемейка! — восторженным голосом сказал Никиткин. — Кухня огромная. А зал-то какой! С какой-то загогулиной. Да тут почти две комнаты. Шифоньером перегородил этот закуток — и детская готова. Чувствуется новье. Муха не сидела. Пойдем ванную посмотрим. — Мы вошли в ванную. — А ванная-то до потолка кафелем обделана. А унитаз-то, унитаз! Нет, ты видишь, угол наклона, по которому говно будет падать вниз? Ну все продумано. Давай расставляй свои коробки, доставай пузырь, будем обмывать.
– Посиди пока здесь, я сбегаю в магазин, — засуетился я.
У магазина я долго расспрашивал мужиков, где можно достать бутылку водки. Наконец нашел грузчика, который продавал ее из-под полы. Купил две банки “завтрака туриста”, хлеба и помчался домой.
– Тебя как за смертью посылать. Купил, что ли? А я был уверен, что ты придешь с пустыми руками. Растешь. “Окамазиваешься”. Можешь, когда захочешь. Стаканы-то есть?
– Есть, в коробке.
Водку разлили в тонкие стаканы. Ему — побольше, мне — чуть-чуть. Расстелили газеты на полу и сели возле коробки, на которой расставили нехитрый провиант.
– Ты вот Санек, думаешь, что Никиткин дурак? А зря, — начал он, когда мы выпили. — Я человек компромисса. Ты вот и года не продержался со своим ВИА, а я уже пять лет с агитбригадой работаю. Конечно, то, что я делаю, искусством не назовешь, но ведь люди тянутся ко мне. А почему? Да потому, что я знаю к ним подход. Ты меня не перебивай и слушай. Почему никто из наших ребят не пришел к тебе сегодня, хотя я их долго уговаривал? Да потому, что были уверены, что водки у тебя нет, и они не ошиблись. Ты талантливый, конечно, но живешь как-то не так. Не так, как все. А надо быть проще. “Будь проще, Малыш, и к тебе потянутся люди”, — как говорит мой друг Вася Кузнецов. Ты и с театром не ладишь. А почему? Да потому, что считаешь себя умнее других. А этого люди не любят. Ты помнишь, как ты пришел к нам на сетку, когда с начальником подрался? Весь обвисший, словно в штаны навалил. Да если бы не мы, не Саша Пушкарев, ты бы здесь со мной сейчас не сидел. Был бы ты сейчас где-нибудь на зоне. А там из слабых пидоров делают. — Говорил он без злобы, но меня это задело.
– Ну и что мне теперь? Вымыть ваши ноги и выпить воду? — сказал я жестко.
– Вот видишь, ты и сейчас ерепенишься. А значит, ничего не понял. Мудрее надо быть. Мягче с людьми. Улыбаться надо. А ты ходишь, будто обижен на весь белый свет. На горький лук даже муха не садится.
– Есть мухи, которые садятся, — парировал я.
– Опять умничаешь? Наливай, давай. Холодные у тебя полы, однако. Жопу застудить можно. — Я налил по новой. — Тебе, Санек, в другое время надо было родиться. Лет на пятьдесят позже. Народ не дорос еще до твоих песен. Да и я их, честно признаться, тоже не понимаю. Заумные они какие-то. Ты пиши проще: “Ромашки спрятались, поникли лютики…” — все просто и понятно. Или: “Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…” — просто, а достает. Умных наш народ не любит. А знаешь почему? Потому, что лодыри они все, — философствовал он.
– Ленивый изобрел колесо, — сказал я. Просто надо было что-то сказать.
– Только не надо этого. Вот ты на заводе работаешь? Ну и крути свои гайки и не лезь, куда не надо. Инициатива наказуема. Работать надо, и у тебя все будет. Не болтать. Дали тебе задание — вот и делай его, а думать за тебя другие будут. У нас есть кому думать. Целое Политбюро в президиуме. Ты даже Пархому пытаешься что-то доказывать. А он ведь институт культуры окончил.
– Я не робот. Не умею я работать не думая, — спорил я с ним.
– Мы с тобой часто ругаемся, а ведь, кроме меня, тебя никто не понимает. Для чего ты мне нужен? А чтобы, когда ты станешь знаменитым, твоя слава и мне перепала. Спросят: а кто в друзьях был с Околёсновым? Да был такой чудик, Саша Никиткин. Поэтому я и держусь за тебя. А ты за меня держись. Будешь один — пропадешь. На КАМАЗе одному быть нельзя.
– А я не один. У меня жена, дети.
– Я не это имел в виду. Ты знаешь, о чем я. А Вальку твою я уважаю. Настоящая жена. Что Крупская у Ленина. В Сибирь за тобой пойдет. Не то что моя, слова связать не может. Ты за ней как за каменной стеной. Крепкий тыл — залог успеха. Ну ладно, давай по последней, да я пойду. К Пархому надо зайти. А ты подумай над моими словами.
Он ушел, и я остался один в пустой квартире. Отопление еще не дали, и было холодно и сыро. Но ощущение того, что я приобрел что-то большое и ценное, согревало. В голове вертелся разговор с Никиткиным. Наверное, он был прав. Мы часто с ним спорили. Ругались так, что со стороны казалось, что мы вот-вот подеремся. Но на следующий день он подходил ко мне как ни в чем не бывало. Шутил и улыбался. Это он умел.
Я разложил раскладушку, бросив на нее подушку и одеяло, лег. “Ценность этой квартиры возрастет многократно, когда мы будем все вместе. Другая жизнь начнется”, — думал я.
Еще до Валиного приезда пришел из Баку контейнер с вещами, который я отослал, когда был там. Вскоре приехала и она с детишками. Когда она впервые увидела наше жилье, чуть не расплакалась.
Я полюбил свой дом. Обустраивал его как мог. Смастерил двухъярусную кровать для своих ребятишек. Сделал во всю стену декоративную полку на металлических ножках. Расставил на ней книги, поделки из коряжек. На заводе возле химлаборатории валялся разбитый шкаф под химическую посуду, я разобрал его и на себе приволок домой. Сделал из его деталей кухонный шкаф.
Валя не могла нарадоваться на наше гнездышко. Сшила и повесила занавеси на окнах. Купила и расстелила дорожки в комнате. Из Баку с вещами пришла ее старая швейная машинка. Купив дешевой материи, она нашила разной одежды для наших малышей. Особенно запомнились полосатые брюки клеш на Витальке. Но более всего ей нравилось место, где стояла наша “сороконожка”. В самом центре города. Еще когда мы жили в общежитии и наш балкон выходил на бульвар Энтузиастов, она смотрела с балкона и думала: “Вот бы получить здесь где-нибудь поблизости квартиру”. Ее мечта, можно сказать, сбылась.
Какое счастье было просто походить по дому в трусах, не ждать очереди в туалет и ванную. Сесть, когда захочется, за кухонный стол или просто оставить в раковине немытую посуду. Выключить радиоприемник, когда он надоест. Спеть песню во весь голос. Прийти домой в любое время суток. Да и вообще, наделать много разных глупостей. Постепенно приходило ощущение свободы и душевного покоя в созданном тобой маленьком раю.
Когда мы уже привыкли к своему новому жилью, жизнь в общежитии вспоминалась мне как кошмарный сон. Как будто все, что там происходило, было не со мной. Мне хотелось быстрей забыть об этом. Я часто вспоминал тогда Мишу Васермана, профорга нашего цеха. Это он буквально вырвал у цеха картеров, где произошли все мои несчастья, однокомнатную “малосемейку”, когда подошла моя очередь ее получать. За что я благодарен ему по сей день. Он уехал в Израиль и живет сейчас там.
Первый Новый год в новой квартире мы встречали с Сашей и Галей Никиткиными. Накануне, тридцатого, я взял детские санки и помчался к ним в пятый комплекс за телевизором. У нас его не было, а какой Новый год без “ Голубого огонька”? Не посмотрев на градусник за окном, выскочил на улицу в джинсах и куртке. Возникло ощущение, что прямо с порога попал на Северный полюс — было около сорока градусов. Джинсы стояли колом, словно они были сделаны из железа. “Ну, всё себе отморожу, — подумал я. — Возвращаться — плохая примета”. Чем быстрее я шел, тем морознее казался воздух. Джинсы гремели, словно кровельное железо на ветру.
– Ну и мороз! Сколько на вашем термометре? — спросил я у Саши с порога.
– Тридцать семь было утром. У тебя уши побелели, — сказал он и горячими ладонями начал их растирать.
– Ты поаккуратней, отвалятся же, — взмолился я.
– Галя, налей ему чаю горячего, — попросил он жену.
– После чая на мороз нельзя. Давай по быстрому привяжем телек к санкам, да я помчусь обратно, — торопил я его.
– Вот делать дуракам нечего. Сидели бы каждый у себя дома, — ворчал Никиткин, обматывая веревкой телевизор и санки.
В девять вечера две семьи собрались вместе. Взрослые накрывали стол, а детишки Лена и Виталька, расположившись на паласе в детском закутке возле отопительной батареи, возились с игрушками. Санька спала в детской коляске. В комнате заметно похолодало, и было плюс 16 градусов. Я пошел глянуть на термометр, который висел за окном. В свете уличных фонарей воздух показался застывшим кристаллом. Он искрился туманной дымкой, инеем оседал на провода и ветви деревьев. На улице не было ни души. Столбик термометра опустился до минус 50 градусов.
– Батареи чуть теплые. Как бы мы тут все совсем не окочурились, — сказал озабоченно Саша.
– Надо окна одеялами завесить, — забеспокоилась Галя.
Я достал старые тонкие одеяла и, забив гвозди в рамы, завесил окна.
– У меня сегодня в одиннадцать елка в “Гренаде”. Встреча Нового года, — сказал Никиткин, закидывая в рот кусочек копченой колбаски.
– Какая елка? На улице ни души. Ты что, с ума сошел? Минус пятьдесят за окном, — сказала Валя, ставя на стол вазу с апельсинами.
– Скоро одиннадцать. Давайте встретим Новый год по бакински, — предложил я.
– Надо сначала детей спать уложить, — сказала Галя.
Встречали Новый год на диване вчетвером, накинув на себя толстое шерстяное одеяло. По телевизору показывали “Голубой огонек”, на улице было минус пятьдесят два градуса, а дома плюс восемь.
В эту новогоднюю ночь на ТЭЦ произошла авария. Вышли из строя два отопительных котла из четырех. Чтобы не заморозить город, отключили подачу тепла и электричества на заводы.
Я пришел на работу второго во вторую смену. В корпусе было темно. Завод напоминал ледяную пещеру; огромные массы воды, падавшей сверху из лопнувших от мороза труб, висели ледяными столбами, словно сталактиты. В каждом цехе жгли костры, из-за дыма в десяти шагах ничего не было видно. Ощущение произошедшей катастрофы щекотало нервы. Никто не знал, что надо делать — ни начальство, ни рабочие. Через час было принято решение распустить всех по домам.
А третьего морозы ослабели, и на завод подали тепло. Наверху под кровлей оттаивали трубы, и образовавшиеся многочисленные водопады заливали станки и автоматические линии. Завод по колено стоял в воде и напоминал Венецию. Всю смену лопатами, щетками и вениками мы сгребали воду в подвалы.
Разговоров об аварии на ТЭЦ хватило на целый год. Говорили о том, что под Новый год персонал ТЭЦ упился и передрался между собой. Вроде кого-то там даже убили — то ли начальника смены, то ли диспетчера, — но что там произошло на самом деле, знал, разумеется, ограниченный круг лиц. Говорили и о том, что если бы мороз продержался неделю, система отопления в городе вся бы замерзла.
С работы домой в новую квартиру я всегда возвращался в хорошем настроении. Конечно же, не в квартире счастье, а в той относительной свободе и созданном тобой мире в этих стенах, когда каждая принесенная, сделанная или купленная тобой вещь в твоем доме имеет для тебя определенный смысл и значение. Когда все в этих стенах, включая их обитателей, — духовное целое. Тогда у тебя все складывается: и на работе, и в быту. Гости всегда желанны, друзей всегда хочется видеть, а временные трудности легко преодолимы.
У меня все начало получаться. Я стал рисовать картины, украшая ими свой дом. Писать песни и выступать с ними на различных фестивалях и конкурсах. На радио и телевидении. Посыпались награды — дипломы, почетные грамоты, статьи в газетах с моими фотографиями. Приходили домой фотографы из газет снимать, как я живу. Пришел успех. Не популярность, может, и небольшая, но оценка моего труда. Меня заметили. Стали приглашать на творческие вечера.
Я подолгу засиживался в библиотеке. Окунувшись в поэзию Евтушенко, Вознесенского, Гумилева, Брехта, Андрея Белого, Дениса Давыдова, сонеты Маршака, лирику Ахматовой и Цветаевой. Поэзию читал запоем. Искал материал для своих новых песен. Параллельно углублял свои знания в музыке и литературе. На основе различных справочников и самоучителей для шестиструнной гитары сам для себя написал учебное пособие. Этим занятиям я отдавал почти все свое свободное время.
КСП-5320
Все это мне нравилось: и конкурсы, и фестивали, и дебаты на кухне. Все мы были тогда максималистами. Оппонентами набрасывались каждый со своим мнением на любого, кто просил дать оценку своему творчеству. Сколько сил тратилось на защиту своего детища: песен, картин, стихов. Сколько на то, чтобы все это раскритиковать. Легче было написать еще несколько песен, чем отстоять свое мнение. Я до сих пор сейчас жалею, что ввязывался в эту драчку. Я бы намного больше написал и нарисовал, если бы не слушал посторонних мнений, от которых впадал в транс и подолгу не занимался любимым делом.
Много дней, например, я доказывал любителям самодеятельной песни, что название клуба КСП-5320 показывает не только ущербность нашей фантазии, но и незнание русского языка. Что автомобиль “КамАЗ” модели 5320 имеет такое же отношение к авторской песне, как дятел к птичьему пению. Если выпущенный мною пар измерить в песнях, то на это дело ушло как минимум десять песен. И такого “пара” в самодеятельности по разным поводам у меня ушло аж целый паровоз.
Самого течения — самодеятельной или авторской песни — я не понимал, хотя и пел песни Окуджавы, Высоцкого, Никитина и некоторых других авторов. Пел потому, что их песни были мне близки и понятны, не похожи ни друг на друга, ни на песни тех молодых авторов и исполнителей, которые участвовали в конкурсах и фестивалях, проводимых КСП в разных городах. В песнях этих авторов была поэзия. Музыка, хоть и казалась простой или даже примитивной, но гармонично сочеталась с текстом, делая из обычного стихотворения красивую песню, глубокую по содержанию.
Было время, когда КСП, под чутким руководством комсомольских вожаков взяв инициативу в свои руки, полностью контролировал на местах движение самодеятельной песни. Организовывали концерты, фестивали, встречи с известными авторами. В некоторых клубах даже существовал свой устав, которому должны были подчиняться его члены. В КСП-5320 такой устав, написанный на листе ватмана, висел на стене. Косвенно он призывал к дисциплине и порядку в том понимании, в каком их диктовали руководители клуба. Тогда клубы самодеятельной песни, проводя конкурсы, отбирали авторов и исполнителей по принципу: свой — чужой. Члены жюри (не прослушав песню до конца) на слух определяли — характерна или нет данная песня в контексте самодеятельной. То есть музыка, текст, характер исполнения — все должно было быть в определенных рамках, с сохранением общепринятых КСП традиций. Шаг влево, шаг вправо карался отстранением участника от конкурса. Это стойкое нежелание обновления привело к тому, что авторская, самодеятельная песня так и осталась в далеких шестидесятых (она и сейчас там), а во многих городах она вообще исчезла.
Многим авторам, как прошлым, так и настоящим, кажется, что написать песню – проще пареной репы. Что знать основы музыкальной грамоты – не обязательно, что можно петь, не имея ни слуха, ни голоса. Что выступать на большой сцене можно на разбитой неподдающейся настройке гитаре. Что спеть можно что угодно, даже Устав Вооруженных сил, лишь бы мелодия была. Многие так называемые «барды», среди них и довольно известные, вообще никогда не держали в руках инструмента. Это же так просто: пой свои стихи, и ты уже бард. Пригласи с собой на сцену тапера, и успех обеспечен.
Я этого раньше не понимал. Ездил в Казань, Уфу, Ижевск, Ульяновск на конкурсы показывать свои работы. Родная Казань на сцену меня не пустила. В Уфе разрешили спеть всего одну песню, от чего я отказался. Единственный город, где меня хорошо приняли, это Ижевск, да и то только потому, что председателем жюри был известный композитор Георгий Гладкий, автор нескольких песен к мультфильмам. Мы жили с ним в одном номере гостиницы и много говорили об авторской песне. Наши с ним мнения совпадали.
Был я и на Грушинском фестивале летом семьдесят девятого года. Поездку организовал КСП-5320. Не хочу рассказывать обо всех подробностях этого мероприятия. Одним нравится эта тусовка численностью в десятки тысяч человек, у других, в числе которых и я, оставляет впечатление нашествия Мамая; затоптанная трава, превращенная в сенаж, порубленные деревья и тонны мусора, оставленного на центральной поляне.
В остальном — тот же отбор по принципу свой — чужой. На этом фестивале я был чужим.
Судей на моем веку было много. После некоторых фестивалей я подолгу не брал в руки гитару. Много раз хотел бросить это занятие. Преодолеть “компетентное” мнение жюри оказывалось труднее, чем завоевать зрителя. Экзаменаторов я не любил еще со школьной скамьи, и этого скрыть на прослушиваниях не мог. В Казани, когда меня оборвали на второй песне, третью я петь не стал: повернулся и ушел. Оказалось, что это общепринятая практика на прослушивании — обрывать исполнителя на полуслове. В Казань на фестиваль я больше не ездил. То же самое было и в Уфе. Желание показать свои работы потом оборачивалось нежеланием эту работу делать. Сейчас я жалею, что потратил на это большую часть своих сил и лучшие моменты своей жизни. Но я помню и овации, которые устраивали мне переполненные залы, и крики “браво!”, и цветы, которые мне дарили поклонницы. Такое не забывается.
Но однажды я понял: мои песни слишком хороши, поэтому недоступны большинству слушателей. Надо писать проще, и быть понаглее и напористее. Чего делать я не умел и не хотел.
Из моих друзей главным оппонентом моих работ был Шура Лапенков. Он хороший друг, но почему-то в спорах всегда вставал в оппозицию. За все время нашей дружбы он ни разу по достоинству не оценил ни одну из моих песен. У него всегда была одна оценка: “Это — говно, а вот это — ничего. Хочешь слышать правду? Я тебе ее говорю”. На что я однажды ему сказал: “Правда — это не дубина, которой надо бить по башке”. К счастью, таких критиков, как Александр, было немного.
Мне нравилось то, чем я занимался. Эта работа приносила мне удовольствие. Мои успехи на основной работе, как ни странно, были тесно связаны с успехами в самодеятельности, и наоборот. Я работал по воскресеньям, дабы заработать себе отгулы на случай поездки на фестиваль, чтобы избежать конфликта с начальством. На заводе в цене были ударники и передовики производства. На участника самодеятельности смотрели, мягко говоря, как на блаженного. А в некоторых местах от них старались просто избавиться, чиня различные препятствия на службе, на работе.
Жена терпела мои многочасовые домашние стенания, но гордилась тем, что обо мне писали в газетах, показывали по телевидению. Ходила с детьми и бутербродами на мои концерты, подкармливая меня и моих друзей перед выступлениями. Но когда она не ходила, я почему-то выступал успешнее.
ПОВЫШЕНИЕ
Пока Валя была в декрете, у меня было много свободного времени. Но настало время выходить ей на работу, и возникла проблема — куда девать детей. Виталькина очередь на детсад продвигалась со скоростью одно место в год. Я стоял в очереди пятидесятым. Выходило, что Виталька пойдет в детский сад, когда ему будет пятьдесят пять лет. И смех, и грех. Первое время, на свой страх и риск, мы оставляли детей одних. Но потом Вале предложили в гостинице посменную работу, дежурной по этажу. Сутки работаешь, трое дома. Она сразу же согласилась.
Я все так же работал наладчиком в прессово-сборочном. Через год мне повысили разряд до пятого. Получались хорошие деньги. Но однажды во время работы на участке ко мне подошел и представился человек среднего роста, худощавый, с черными прямыми волосами.
– Я Власов Александр Александрович из отдела главного энергетика завода. Вот пришел сосватать Вас к нам, в диспетчерскую службу, — сказал он и крепко пожал мою руку. Я не сразу понял, о чем речь.
– А как вы на меня вышли? — с некоторым замешательством спросил я.
– Наш начальник отдела Пермичев Евгений Александрович предложил. Газету “Камские зори” показал. Там про Вас большая статья вышла. Где работаете… Лауреат многих конкурсов снимался на телевидении и все такое. Я, правда, в этом плохо разбираюсь, но личности неординарные мне нравятся. Диспетчером энергохозяйства пойдешь к нам? — он перешел на “ты”. — Должность ИТРовская, считай — повышение. Работа посменная по двенадцать часов. С переводом проблем не будет. Повышение через директора завода проходит, так что начальник цеха возражать не будет, — уверенно разъяснял он.
– Надо с женой посоветоваться. А зарплата какая?
– Зарплата пока небольшая. Наша служба еще только начинает свою работу, но через год–полтора будешь получать почти столько же, сколько здесь получаешь.
– Как-то не хочется скакать с места на место. Здесь я уже сработался. Две смены. Зарплата хорошая.
– Ты же здесь загружен под завязку. А у нас, в ночную, никто не беспокоит. Много свободного времени. Сиди, пиши свои песни. А после еще два дня гуляешь. Поэтому и зарплата пока небольшая. Вот мой телефон. — Он вырвал листок из блокнота. — Неделю думай. Надумаешь — звони или приходи к нам на 113И.
Придя с работы домой, я с порога начал рассказывать Валентине о сделанном мне предложении.
– Только деньги появились. Начали жить по-человечески. Что толку, что инженер? Копейки получать будешь. Работал уже инженером однажды, — ворчала она.
– Зато дети дома одни не будут. То ты, то я с ними. Виталька вон какой шебутной. Пожару наделать может, — настаивал я на своем.
– Времени у тебя будет много. Дурака валять я тебе не дам. Пойдешь на вторую работу.
– Ладно. Пойду, — согласился обреченно я.
Через две недели я перешел стажером в отдел главного энергетика. Для начала мне вручили толстенную книгу в шестьсот страниц, которая сокращенно называлась “ПТЭ и ПТБ”, и сказали, чтобы я за два месяца выучил ее назубок. Пожалуй, это единственное тяжкое испытание, которое предстояло мне пройти. Выучить шестьсот страниц текста, который приблизительно был похож на русский язык, было так же для меня сложно, как выучить японский за это же время. Вот выдержки из этой мудреной книги.
“Проверку знаний правил должны
проводить квалификационные комиссии
в составе не менее четырех человек:
П.б.э.1.3.11. Для начальников и заместителей начальников структурных подразделений электрохозяйства и лиц, ответственных за электрохозяйство производственных цехов и подразделений предприятий, — в составе лица, ответственного за электрохозяйство предприятия или его заместителя (председатель, инженер по технике безопасности), прошедшего проверку в комиссии согласно
П . “а” (представителя отдела техники безопасности), представителя энергослужбы;”
Пока читал последнее, забыл, что было в начале. И почему-то в конце предложения вместо точки стоит точка с запятой. А вот еще, о двери, которую, уходя, надо запирать за собой.
“Организационные мероприятия, обеспечивающие
безопасность работ
П.б.2.2.36. При необходимости отлучки производитель работ (наблюдающий), если на это время его не могут заменить ответственный руководитель или лицо, выдавшее данный наряд, или лицо из оперативного персонала, обязан вывести бригаду из распределительного устройства и запереть за собой дверь; оформить перерыв в работе.
В случае подмены производителя работ ответственным руководителем или лицом, выдавшим наряд, производитель работ должен на время своей отлучки передать ему наряд”.
Сколько я ни читал, так и не мог понять, какую дверь надо запереть и кому передать наряд. Я читал эту книгу дома и заливался смехом. Читал жене вслух и смеялся еще громче, глядя на ее выражение лица. Она смотрела на меня и тоже смеялась. Более смешной книги я не встречал в своей жизни.
Через два месяца состоялись экзамены. Я “плавал” по всем вопросам. Путал одни формулировки с другими, и мне было смешно. Экзаменаторы, глядя на меня, прятали улыбки, прикрываясь ладонью. Я с трудом набрал три балла, и меня допустили к самостоятельной работе.
Поначалу сложностей не возникало. Надо было по телефону принять заявку, представившись, и передать ее по назначению. Но тут возник еще один конфуз. Поднимая трубку, я представлялся: “Диспетчерская, Околёснов”, но всем почему-то слышалось: диспетчерская на колесах. Одни сразу вешали трубку, другие долго расспрашивали, что за диспетчерская на колесах такая, а третьи ругались матом и требовали не компостировать мозги, потому как на нашем заводе нет на колесах никакой диспетчерской.
В моем подчинении были служба газового хозяйства, сантехники, электрики по подстанциям, отвечающие за тепло в корпусе (или тепловики) и электрики по освещению. Часть персонала находилась со мной в одном помещении, а часть, с которой я связывался по телефону, была разбросана по всему заводу. Смена попалась дружная. Я никогда не кричал на своих подчиненных, отдавал распоряжения полушутя, но и не давал им расслабляться. Старался добиться взаимопонимания. Иногда мне это удавалось, иногда не очень. Оборудование на заводе еще не успело состариться, поэтому работы было немного.
Когда Валя уходила на сутки, я уходил работать в ночь. Получалось, что мы на ночь оставляли детей одних. В девять вечера она убегала с работы, чтобы уложить детей спать.
Работая в ночную смену, мы часто звонили друг другу, подолгу болтали на разные темы. Те, кто из цеха не мог дозвониться до меня, сами приходили, кулаками стучали в закрытую дверь диспетчерской, после чего начинался разговор на повышенных тонах. Валины сослуживцы удивлялись: о чем можно болтать с мужем по телефону? Ну ладно с любовником, а с мужем-то о чем?
Не скажу, что новая работа мне нравилась, но она научила меня говорить поставленным голосом, в котором появились нотки твердости и уверенности. Меня уже не пугал громкий высокомерный тон начальства, а их апартаменты не вводили в трепет. Сам же я начальником себя не ощущал, но среди своих подчиненных друзей не заводил. Не было у меня друзей среди диспетчеров и других работников нашего отдела. Мой непосредственный начальник бюро Александр Иванович, заядлый рыбак и охотник, часто рассказывал рыбацкие байки и о том, как он весной провалился под лед на своем мотоцикле, в конце разговора приглашал меня с собой на рыбалку. Однажды я даже съездил с ним и там прокатился на его “Урале”, но друзьями мы так и не стали.
Пермичев Евгений Александрович, седоватый, старый функционер, начальник ОГЭ, часто заходил к нам в диспетчерскую. С ним было приятно побеседовать. Мы всегда находили темы для разговоров. Он почти никогда не повышал на меня голоса, даже если задавал мне очередную взбучку.
Как и везде на работе, стычки с начальством были делом обычным, после чего распоряжением на месяц меня отправляли на работу в цех мостов или на уборку картофеля в подшефный колхоз. Диспетчеры были рабочей лошадкой ОГЭ, тогда как остальная его часть считалась элитой отдела. Наверное, поэтому рабочий люд был ближе к диспетчерам и не понимал, для чего нужен остальной персонал ОГЭ.
Проработав в отделе более семи лет, больших денег я там так и не заработал, поэтому подрабатывал параллельно дворником в магазине, вел платные курсы игры на гитаре. Зато получил от отдела клочок земли в три сотки, на которых построил скромный домик и которые обрабатываю уже двадцать три года. Надо честно признаться, что если бы я работал в цехе, домик этот никогда бы не построил.
А моя Санька помнит, как я с работы принес ей в рукаве куртки ласточку, которую поймал в диспетчерской. Птица залетела осенью в открытую фрамугу. Она жила у нас в доме некоторое время, и потом мы выпустили ее на волю.
Нервов в диспетчерской потрепал я немало. Сколько угроз получал вместе с телефонными звонками. Несколько раз меня вызывал “на ковер” главный инженер завода. Был и у директора. Ругался и со своим сменщиком, когда тот оставлял мне после своей смены завод с пониженной температурой в корпусе. И все же диспетчерская для меня была хорошей жизненной школой, когда на грани конфликта приходилось искать с людьми точки соприкосновения.
ДАЧА
В начале лета восьмидесятого года, когда я работал в первую смену, утром к нам в диспетчерскую зашел Власов. Контролировать работу диспетчеров входило в его обязанность.
– Александр Александрович, почему у тебя в корпусе горит дежурное освещение? Ты когда идешь на работу, поднимай голову кверху, — начал он меня отчитывать.
– Сменщик так мне сдал, а я не заметил. Сейчас позвоню “освещенцам”, — ответил я и стал набирать номер телефона энергоцеха.
– И скажи тепловикам, пусть пройдут по периметру корпуса и откроют ворота. Сегодня будет жарко.
После легкого променажа в мой адрес он обычно прохаживался по диспетчерской с лицом мечтателя. В пустом зале вскоре должны были установить пульт управления энергохозяйством, и Власов мысленно прикидывал, как это будет выглядеть. Затем он снова подошел ко мне.
– У нас на заводе организуется садоводческое товарищество. “Дружба” называется. Есть свободные земельные участки. Если желаешь, я могу посодействовать, чтобы тебе выделили место, — предложил он мне.
– А в каком районе эта “Дружба?” — спросил я.
– Возле деревни Игенче. Это если ехать в сторону водозабора, поворот на Ильбухтино, — показывал он руками. — Ты сходи в энергоцех к профоргу, он тебе все объяснит. Я ему сейчас позвоню, — сказал он и плавной походкой отправился в свой кабинет.
В энергоцехе профорг дал мне шесть номеров свободных участков и сказал:
– Выбирай любой. Когда выберешь, придешь ко мне, мы все оформим.
В день, когда у меня был выходной, не сказав ничего жене, я сел на велосипед и отправился посмотреть место, где давали участки под сады-огороды. Стояла жаркая безветренная погода, и это придавало дню хороший настрой. Проехав по проспекту Мира, я пересек Комсомольский проспект и поехал полем в сторону Ильбухтино. В бодром настроении, лихо крутя педали, я вскоре добрался до товарищества литейщиков. Перейдя по мосту Шильну и поднявшись в гору, поехал краем поля. Дорога сама довела меня до места.
Участок номер восемь находился у грунтовой дороги, откуда начиналось бескрайнее колхозное поле, и я нашел его без проблем. Уронив велосипед, лег на спину, раскинув руки в пушистую прохладную траву. Пот градом тек с моего лица. “Может, больше искать ничего не надо”, — подумал я. Но, отдышавшись, пошел осматривать место и другие участки. Потаскавшись немного с велосипедом по буграм, вернулся на старое место. “Значит, судьба. Так тому и быть”, — решил я. Отметив границы участка, забил куски арматуры по периметру, натянул тентовую ленту, которые привез с собой. “Здесь будет город заложен назло надменному соседу”, — процитировал я и отправился в обратный путь.
Место мне сразу понравилось — и запруда, которая своею гладью играла на солнце, и необозримые просторы, где с холма на горизонте виднелся строящийся город. Местные сельские жители смеялись над нами: мол, что может вырасти на земле, где только коровы да овцы пасутся на скудной траве. Но российский мужик с неустанным упорством вгрызался в землю.
Валентине моя идея с огородом понравилась. В одно из воскресений мы с ней отправились в Старый город покупать мопед. Надо же было приобрести хоть какой-то транспорт для этого дела. В магазине завести мопед не удалось. Мы докатили его до трамвайной остановки, погрузили в трамвай на заднюю площадку и привезли домой. Но и дома он у меня не заводился. Провозившись с ним неделю, я снял с него двигатель и отправил на завод-изготовитель. Через месяц мой “козлик” бегал, словно конь лихой.
Строительство “дачи” оказалось для меня еще одним непростым испытанием. Легально строительный материал достать было невозможно. Найти транспорт, чтобы его привезти, было немного проще. Первой покупкой, которую я сделал, оказался кирпич.
Дело было зимой. Я договорился с ребятами из бригады Казанцева: с Витей Бодуновым, Васей Кузнецовым, которые помогли мне при погрузке и разгрузке. Почти целый день ждали, когда из печи выйдет некондиционный кирпич, так как только такой продавали частникам. Добрались до места уже в сумерках. Сгрузили его посреди поля, проехать по снегу до места было невозможно.
Потом уже с Никиткиным и Славой Обревко перетаскивали кирпич, спуская его с горы на участок на импровизированных санках, сделанных из листа металла. Всего тысяча двести штук. Надо было спешить, так как автобус, выделенный заводом, на котором мы приехали, возвращался обратно в город через два часа, иначе пришлось бы добираться домой на попутке. Мы мотались по снегу вверх-вниз, как угорелые, боясь опоздать на автобус. Из-под нашей одежды пар столбом валил, но мы успели проделать эту работу за короткое время, даже распили бутылку водки.
Доски для домика я собирал по всему заводу, разбирая упаковку новых станков. Складывал у себя в диспетчерской. Власов на это смотрел сквозь пальцы, потому что сам этим занимался. Бум, который охватил на заводе дачников, был сравним с золотой лихорадкой. Забора вокруг завода еще не было, и каждый спешил вывезти оттуда на свои участки как можно больше собранного материала. Я возил свой некрупный материал на тележке, которую тащил за собой мопед. Были рейсы и на грузовике.
Бетон, цемент, песок — все пришлось воровать. Точнее, покупать ворованное. Только благодаря тому, что я работал посменно, я мог заниматься строительством.
С Женей Кувайцевым на железнодорожных путях завода ЖБИ мы собирали и ссыпали в мешки цемент, который я потом вез проселочными окольными путями, минуя центральные дороги, на которых постоянно устраивали облавы на дачников милиция и ГАИ. Кирпичную кладку класть мне помогали Валя с Виталькой. Стропила ставил с Гришей Михайловым, моим сантехником, а привезли их в три рейса на “Москвиче” начальника ОГЭ Пермичева, за что я потом выделил ему часть привезенного мной песка. Обрешетку крыши делали с Лапенковым, Кузнецовым, Ошурковым. Штукатурили стены с Шурой Лапенковым. Долбили застывший за зиму цемент, просеивали его и разводили раствор. Половые доски я на себе возил из Круглого Поля. Один бы я загнулся на этой “даче”. Я одно время хотел повесить на доме “мемориальную” табличку с именами тех, кто помогал мне в строительстве, да потом передумал. Хотя, идея эта и сейчас мне интересна.
Дороги до “Дружбы” еще не было. Мы доезжали до деревни Ильбухтино и оттуда пешком с котомками, досками и детьми на плечах вдоль речки через овраги добирались до своих участков. Это около шести километров. Сейчас, трезво смотря на все это, можно сказать, что государство специально обрекало русского мужика на еще одну трудовую повинность, ибо строительство, которое начиналось почти четверть века назад, продолжается и сейчас, а многие дачники, не выдержав каторжного труда, так свои участки и забросили.
ОТПУСК
В марте восьмидесятого, согласно графику, меня отправили в отпуск. Отгулять его в Челнах в это время — все равно что упустить на ветру счастливый билет. Валя предложила мне с детьми поехать в Баку. У Шуры Лапенкова тоже был отпуск, и я пригласил его съездить со мной в город моего детства. Удивительно, но уговаривать его не пришлось, он сразу согласился. Собрались быстро, билет на самолет купили без проблем. Летели с пересадкой через Минеральные Воды.
Из Минеральных Вод самолет в Баку вылетал в двенадцать ночи, а мы прилетели в двенадцать дня. Прогулялись с детишками по городу, сходили в кино. В шесть вечера вернулись в здание аэровокзала. И тут объявляют регистрацию на дополнительный рейс на Баку, который вылетает на шесть часов раньше нашего самолета. Есть свободные места. Я собрал все документы и билеты и помчался переоформлять их на дополнительный рейс.
Но этот рейс отложили сначала на час. Потом еще на час. Уже началась регистрация билетов на рейс, от которого мы отказались, и вот он уже улетел в Баку, а мы все сидели в ожидании хоть какого-то движения на злополучный рейс. Шура костерил меня в хвост и в гриву, непослушный Виталька носился по аэровокзалу, двухлетняя Санька хотела кушать, а мы все сидели и ждали, когда наконец начнется посадка.
В Баку мы вылетели в четыре утра. Виталька и Шура спали в креслах, а Санька у меня на руках.
Когда мы получали багаж в аэропорту Бина, Лапенков произнес единственную фразу.
– Чтобы я еще когда-нибудь полетел с детьми...
В автобусе, который отправлялся в центр города, я поругался с кассиром. Он взял с нас деньги за проезд, а билеты не дал. Шура, глядя на эту сцену, молча улыбался. Ему нравилось, как горячился азербайджанец, широко размахивая руками.
Рано утром мы были на Рылеева, постучали в застекленную дверь, но за ней не было никакого движения. Вдруг за нашей спиной послышался голос матери.
– Саша, мы здесь.
Мама вышла из квартиры, находившейся напротив. Обняла нас, поцеловала детишек.
– Выросли-то как! Пошли в дом. Мы теперь здесь живем. Что же вы телеграмму не дали? Мы бы вас встретили, — приглашала она нас в новое жилище.
– Хотели, как всегда, сюрпризом, — ответил я.
Просторная веранда и две большие комнаты, в одной из них печка-голландка, которая отапливалась газом.
– Вам что, ордер дали на эту квартиру? — спросил я.
– Почти, — уклончиво ответила мама.
Шура был в Баку впервые. Я водил его по многим памятным местам, но по его лицу трудно было определить, нравится ему все это или нет. Он никогда не показывал своего восторга, ко всему относился сдержанно. А я был поражен теми изменениями, которые произошли за последние пять лет в городе.
Его центр, который застраивался в конце девятнадцатого – начале двадцатого столетий, нельзя было узнать. Новая современная архитектура парков и скверов с их прямыми плоскостями и бетонными плитками вместо брусчатки, по которой я ходил еще в детстве, резали пространство своими острыми краями. Двухэтажные каменные дома с резными балконами, атлантами, амурами и нимфами в некоторых местах заменены бетонными высотками. Набережная бульвара, подмытая морскими волнами, местами просела и провалилась. Большой неожиданностью стали для меня экспозиции музеев. В Музее истории Азербайджана вместо ценных археологических находок древних эпох были выставлены изделия современных народных промыслов, а в большинстве залов на стенах были развешаны огромные фотографии, отражающие момент встречи Генсека Леонида Брежнева с руководителем Азербайджана Гейдаром Алиевым.
В Музее изобразительных искусств исчезли работы мастеров Эпохи Возрождения, французских импрессионистов, передвижников и других русских художников. На стенах висели ковры, паласы и различная хозяйственная утварь, которую можно было сейчас без труда купить на городских базарах. Во всем наблюдался передел в сторону национальных традиций, но чувствовался застой и упадок.
Что более всего меня поразило — в городе среди прохожих стало заметно меньше лиц славянской внешности, реже слышалась русская речь, и оттого, что я не был в настоящий момент участником происходящего вокруг меня, а наблюдал все это как бы со стороны, моя душа была спокойна. Даже на то, что впоследствии произошло в доме матери, я смотрел другими глазами — глазами зрителя.
Было утро, воскресенье. Холодный ветер все так же с остервенением бился в окна. Мы только позавтракали. Из-за плохой погоды идти никуда не хотелось. Неожиданно в дверь постучали, и, не дождавшись приглашения, вошли два милиционера.
– Это кито такие? — указывая пальцем на меня и Лапенкова, спросил капитан.
Мама с испугом встала со стула, бросила полотенце, которым вытирала посуду. Стала приглашать непрошеных гостей выпить чаю. Она знала, что рано или поздно это должно было произойти.
– Это мой сын, — дрожащим от волнения голосом проговорила она. — А это его друг. Они вместе приехали.
– Докумэнт ест? — глядя на меня в упор, пробасил капитан. Я подал два паспорта. Он долго разглядывал каждый листик, словно был уверен, что паспорта фальшивые.
На этом процедура знакомства закончилась. Он раскрыл полевую сумку и достал оттуда, как он сказал, документ, подписанный прокурором о выселении гражданки такой-то. Мама тихо заплакала. Начала рассказывать о том, что у нее умерла мать, что живет здесь с двадцать девятого года, ничего не имея, что здесь родилась, что брат ее ушел на фронт и не вернулся, что он дошел до Берлина. Капитан только пожимал плечами и говорил:
– Чито я могу подэлат? Я воений. — Но, видно, ему все это скоро надоело. — Нада било ранише думат ап этам, — со злостью почти прокричал он.
Во дворе уже стояли и ждали команды рабочие из ЖЭКа. Он махнул им рукой. В дом вошли пятеро здоровенных мужиков, потоптались некоторое время, не зная, с чего начинать. Пример показал капитан. Взял стул, возле которого он стоял, и понес его к выходу. По пути захватил два горшка с цветами, которые потом поставил на стул. Все это водрузил посреди двора. Двор был пуст. Армяне, отодвинув края занавески, наблюдали за происходящим, не выходя из своих квартир.
Виталька и Санька были в это время в Старом дворе на Московском проспекте у сестры Эммы, и я подумал, как хорошо, что они не видят всего этого.
Второй милиционер, худощавый лейтенант с большими черными глазами, стоял возле меня, как будто ждал бурного протеста с моей стороны, но я этому не удивился, и сопротивляться и драться с ними мне не хотелось. За время, прожитое здесь, я многого насмотрелся, и мне просто хотелось, чтобы это все быстрее закончилось, чтобы расставить вещи в старой квартире, отпраздновать мамин день рождения и побыстрей отсюда уехать.
Кто-то уже сломал замок в старой квартире, и вещи стали заносить туда. Ветер с мокрым снегом рвал провода на крыше и виноградную лозу над верандой. Горшки с цветами, что вынес капитан, упали и разбились. Когда уже почти все из дома вынесли, пришла Эмма с детьми. Начала швырять рабочих, вырывая у них вещи из рук. Я схватил ее и прижал к себе. Она обмякла и заплакала.
Наконец все закончилось. Не тронули стул, на котором сидела мама, и стол, на котором стояли чашки с остывшим чаем. Все молчали. Куда-то исчез друг Шура. Я прошелся по пустой комнате, поднял с пола потерянную вчера ладью от карманных шахмат.
– Если бы не вынесли мебель, я бы ее не нашел, — старался пошутить я. Мама грустно улыбнулась.
А день рождения мы все-таки отметили. За столом было шумно и весело. Мы шутили и смеялись, вспоминая, как удачно переехали обратно, не пошевелив даже пальцем. Как по щучьему велению мебель из одной квартиры перекочевала в другую, вспоминали, как хрупкая Эмма швыряла здоровенных мужиков, и те летели с веранды, гремя ведрами и кастрюлями.
А потом мы подарили маме золотые сережки на память от детей и внуков.
Даже после всего того, что мне пришлось здесь заново пережить, я не пожалел, что приехал сюда на свою далекую чужую родину, потому что окунулся в мир своего детства и юности, потому что чувствовать себя безродным намного тяжелее, чем помнить о злой несправедливой матери.
ДИСКОТЕКА
По нашей стране прокатилась волна нового направления в поп-культуре — дискотеки. Конечно же, это новое в развлечении пришло к нам с запада. К тому времени на прилавках наших магазинов появились хорошая усилительная аппаратура, высшего класса проигрыватели пластинок, первого класса магнитофоны, что давало возможность слушать музыку, приближенную к натуральному звучанию. Первыми это новое детище взяли себе на вооружение кафе, бары и рестораны. Держать тяжелые в количественном отношении вокально-инструментальные ансамбли становилось дорого и невыгодно, а здесь всего-то: усилитель, магнитофон и диск-жокей, который всем этим управляет.
Комсомольские идеологи на КАМАЗе поспешили приобрести новый вид массовой пропаганды, организовывая дискотеки в заводских АБК и клубах. В Челнах дискотеки вырастали, как грибы после теплого дождя. Главными их организаторами чаще всего были меломаны, те, кто любил популярную музыку, коллекционировал пластинки и магнитофонные записи. Я помню, даже Шура Лапенков в одно время был диск-жокеем в ресторане “Москва”. Наш завод в этом плане не был исключением. Я был в то время не у дел: забросил музыку и поэзию, со мной это часто бывало, вот и предложил своему коллеге Славе Обревко, которого знал как страстного меломана, организовать на заводе дискотеку. Я уже примерно наметил план действий: тематические вечера с познавательным уклоном и слайд-фильмами я брал на себя, дансинг отдавал в руки Обревко. Нужен был еще опытный фотограф, который бы делал слайды, и я нашел его в заводской фотолаборатории. Это был Анатолий Чугунов, общительный улыбчивый шутник невысокого роста, черноволосый, который впоследствии засыпал нашу дискотеку слайдами и фотографиями.
Нам сразу же повезло: выделили помещение, кафе-бар на первом этаже заводского женского общежития 1/09. О лучшем даже мечтать не приходилось. И кухня, и отдельное помещение для коллектива дискотеки, и небольшой зал, в котором можно было разместить за столами человек тридцать-сорок — все было сосредоточено в одном месте.
Слава был хорошим электриком. Он смастерил несколько мигающих гирлянд, которые мы развесили в зале, стробоскоп и еще множество различных примочек. Я слепил из разрезанных на мелкие кусочки зеркалец зеркальный шар, который вращался под потолком миниатюрным двигателем и освещался лучом проектора. Надо сказать, что завод не жалел денег, и в короткий срок мы закупили все, что нам было нужно на первый момент, — усилительную аппаратуру, магнитофон, электрофон высшего класса, слайд-проектор и даже кинопроектор с экраном. Администрация завода выдала мне удостоверение с подписью и печатью, в котором официально говорилось, что я являюсь руководителем дискотеки агрегатного завода.
Заявки на проведение вечеров отдыха, праздничных мероприятий сыпались, как из рога изобилия. Из заводских цехов, отделов, от комсомольских работников и профсоюзных деятелей. Кухню брали на себя желающие повеселиться, а музыка и тематическая часть оставались за нами. За год мы проводили примерно пятнадцать-двадцать вечеров. Музыка на дискотеках звучала как для молодых, так и для старшего поколения. Однажды даже провели вечер для ветеранов Великой Отечественной войны. Было забавно наблюдать, как плясали старички в орденах со своими боевыми подругами. Провели у нас свой юбилей и литературное объединение города, Никиткин со своим заводским театром. Согласно договоренности с администрацией общежития, в котором мы работали, крутили музыку и для местных девочек, среди которых были и наши помощницы, и поклонницы. Обревко и Чугунов как истинные джентльмены, конечно же, ухаживали за некоторыми из них, но никаких шашней на рабочем месте не заводили, по крайней мере, на моих глазах.
Девчонок вокруг нас вертелось много, и мне даже приглянулась одна молоденькая смазливая татарочка. Однажды я, Обревко и трое девчонок пошли в кинотеатр “Батыр” на фильм “Спасите Конкорд”. Чугунов, старый ловелас, предвидя, чем может закончиться прогулка с девочками в центре города на виду у почтенной публики, с нами не пошел. Увидела нас знакомая жены Обревко, и, конечно же, на следующий день заложила нас нашим женам. Жена Обревко Надя приходит домой к моей Валентине и во всех красках и со всеми подробностями описывает сцены нашей измены. Валентина, оставив ей детей, помчалась вечером к нам в дискотеку.
– Ах ты, старый ****ун, бросил меня одну, а сам таскаешься с молодыми девчонками, — ругалась она, скидывая с письменного стола рукописи, слайды, тетради. — Я разбомблю сейчас этот ваш рассадник разврата, — ругалась она не на шутку.
– Валечка, да ты что? У нас же ничего не было. Просто сходили в кино, — начал с ужасом оправдываться я.
– “Спасите Конкорд”. Я покажу тебе сейчас кино. Ну-ка, давай домой. Чтобы больше духу твоего здесь не было.
Дома я неделю уговаривал ее и просил прощения. Еле уговорил. Скорее всего, потому, что за дискотеку мне доплачивали сорок рублей, это полставки. Деньги по тем временам ощутимые: на них можно было купить двадцать килограммов мяса. А Чугунов, засранец, три года надо мной ерничал, ухмыляясь.
– Гм, “Спасите Конкорд”. Хи-хи, — произносил он, чтобы меня подзадорить.
Называлась наша дискотека “Курьер”, даже логотип к названию придумали. Самая удачная программа, которую я сделал, это “Барды и менестрели”, об авторской самодеятельной песне в Советском Союзе, о ее зарождении и движении. Особенно она нравилась комсомольским работникам, членам БКД, туристам из КСП-5320. Однажды после ее показа у нас в дискотеке Роза Субаева, активистка комсомола и ярая почитательница авторской песни, подошла ко мне и, утирая слезы умиления, произнесла: “Ну, теперь можно и умереть спокойно, не боясь за авторскую песню. Спасибо тебе, Саша”. А активистам боевой комсомольской дружины так понравилась наша дискотека, что, выезжая на неделю на сборы, которые проходили в пионерском лагере “Звездный” каждую осень, они четыре года подряд брали нас с собой.
С Чугуновым и Обревко мы быстро сработались. Уже через год стали лауреатами, заняв третье место на Всесоюзном конкурсе политической песни, который проходил в нашем городе в ДК “Автозаводец”. В следующем году стали лауреатами на конкурсе дискотек, который шел в ДК КАМАЗа. Слава богу, нас не таскали по различным мероприятиям. Мероприятия сами приходили к нам, и это, в первую очередь, радовало меня как руководителя.
Проработали мы почти пять лет, обросли аппаратурой и многочисленными помощниками, которые вносили свой посильный вклад в общее дело, выросли до определенного уровня. Когда я понял, что дальше расти некуда, передал дела Обревко и Чугунову и, оставаясь с ними друзьями, ушел тихо и незаметно.
БОРОВЕЦКОЕ
Была теплая осень. В приоткрытое окно просачивались запахи и звуки деревенской жизни. Пахло грибами, хвоей, свежим навозом и парным молоком. Кричали петухи и слышался лай собак. Этот сельский коктейль вперемешку с уходящим сном, заполняя всю комнату, будил сладкие воспоминания далекого детства. Я никак не мог проснуться, не мог понять, где я. Вспомнилось Аргамаково. Промелькнуло и погасло воспоминание об Аргуне. Наконец я приоткрыл глаза и увидел перед собой большое незашторенное окно, только тогда я понял и вспомнил, что нахожусь в своей новой трехкомнатной квартире.
Обревко Славе я передал не только дискотеку, но и свою однокомнатную малосемейку. В новое жилье въезжал с чувством выполненного долга перед семьей. Когда я впервые открыл ключом дверь новой квартиры и вошел, даже чуть не прослезился — семь лет и три месяца ждал я этого дня.
Я сам выбрал этот район подальше от центра, поближе к природе. Село Боровецкое находилось на краю леса и прямо под окнами нашей квартиры. Коровы разгуливали по нашему двору. Ребятишки старались каждую дернуть за хвост. Пытались запрыгнуть и прокатиться на козах, которые бродили семейками и обгрызали только что посаженные во дворе кустарники. Эти картины новой, не похожей на городскую суету жизни вызывали у меня чувство покоя и умиления. В детстве я мечтал жить в деревне, и вот моя мечта пришла ко мне с неожиданной стороны.
В наши окна летом со стороны леса проникали запахи земляники и свежескошенных трав. Осенью пахло только что собранным зерном, которое сушилось на току, что был прямо под нашими окнами, колотыми дровами. Топились бани, и запахи дегтя и сосновой смолы, которые проникали к нам в дом, говорили о том, что скоро придут холода. Над селом летали стаи голубей, ворон и грачей, голуби садились к нам на оконный козырек, и мы прикармливали птиц.
Летом всей семьей мы любили бродить по деревне. Заходили в заброшенную церковь, которую подолгу разглядывали изнутри, особенно под куполом, где сохранилась роспись. В центральной ее части стояла зернодробилка, и пол был весь усыпан остатками муки. Далее мы спускались к роднику, чтобы ополоснуть лицо ключевой водой и наполнить трехлитровые банки и канистру, которые предусмотрительно брали с собой. Пройдя по центральной улице и обойдя деревню кругом, возвращались домой другой дорогой.
Деревня под нашими окнами простояла недолго. Скоро ее жители стали покидать свои обжитые, обустроенные хозяйским подворьем, огородами и садами дома. Город своими бетонными коробками наступал на село, а село уходило жить в эти самые коробки, оставляя неразобранными свои дома и даже старую крашеную деревенскую мебель. Я не знаю, с каким чувством сельчане покидали свое родовое село, но с сожалением смотрел на это разорение.
Мы с Санькой часто бродили по разоренной деревне. Откручивали, отвинчивали запоры и засовы от дверей и калиток, тащили домой самовары, гири с царской символикой, старинные весы, утюг, который греется на углях, колесо от телеги и всякий старинный брошенный инструмент. Я даже по частям принес домой деревянный ткацкий станок. Хотел его собрать, да места в квартире не хватило. Зато развесил в большой комнате на стене железные изделия местного кузнеца и некоторое время гордился этой коллекцией.
Часть деревни все же сохранилась и даже стала заново отстраиваться кирпичными домами, которые уже называются коттеджами. Из моего окна по-прежнему видна Боровецкая церковь, только теперь это уже Свято-Вознесенский собор. Он с новыми синими куполами, звонницей, заново расписан и покрашен. В православные праздники с него доносится колокольный звон, наполняя наше жилище особым содержанием. Родник со вкусом обустроен, и теперь это популярное место у челнинской молодежи.
МАМА ПРИЕХАЛА
Около полуночи меня разбудил дребезжанием звонок над дверью. Не одевшись, я пошел открывать. В дверях стоял мужчина невысокого роста, смуглый, по-видимому, азербайджанец.
– Ты чего не выстрчаешь маму? — спросил он, как только я открыл. Спросонья я ничего не мог понять.
– Какую маму? — спросил я.
– Как какую? Из Баку.
“Боже мой. Как же она доехала?” Я помчался одеваться. “Опять в двух руках — четыре чемодана”, — подумал я на ходу.
– У вас совесть есть? — первое, что я услышал от матери, выйдя из подъезда.
– Давай хоть поцелуемся, что ли, сначала, — промычал я.
У ее ног стояли большая сумка, сумка чуть поменьше, сумка-тележка, к которой был привязан ящик, очевидно, с фруктами, в руках она держала абажур.
– Как ты все это дотащила? — спросил я удивленно.
– Спасибо, люди помогли, — с укоризной сказала она.
– Вот, выдэш, мама какая? — вмешался азербайджанец. — Я помогал ей, она совысэм нэ может это нэсты, — расхваливал он себя.
От него тянуло спиртным. Я, поблагодарив его, схватил две сумки, что побольше, и поспешил быстрее от него избавиться.
Дома мы быстро распаковывали котомки. Носили содержимое — что в холодильник, что на балкон, что в “стенку”. За делом поговорили о том, о сем. О дороге, об Эмме, о Севе. Мама была бледная, уставшая. Когда все разложили по местам, я засуетился, не зная, куда ее положить спать. Не мог найти постельное белье. Отдал ей свое, постелив в зале на диване. Пожелав спокойной ночи, ушел к себе в спальню и лег на голый матрац, который лежал на полу. Укрылся спальником. Ничего другого в этой комнате больше не было.
Я долго не мог заснуть. “Телеграмму, которую она дала из Москвы, наверное, завтра принесут”, — думал я. Почему-то всегда, когда мама ко мне торопилась, она приезжала с какими-нибудь приключениями. Когда она ехала ко мне в армию, сосед по купе оболгал ее, заявив в милицию, что она украла у него двести рублей. Мама плакала, рассказывая мне, как женщина-милиционер обыскивала ее, раздев донага. Собираясь ко мне в Минск, мама обменяла деньги на крупные купюры, а номера их переписала в записную книжку. Это ее и спасло, иначе бы ее сняли с поезда. Это была выручка от сданного на мясо кабана. Тогда она еще жила в Казахстане.
И в этот раз не обошлось без приключений. Опять привязался сосед по купе. Всю дорогу интересовался, почему она едет одна, а везет столько много вещей. “Не иначе как спекулянтка”, — приставал он. Был он пьян и отстал только тогда, когда мать стащила его с верхней полки и отдубасила. Вспоминая свою жизнь, я думал, что и я такой же неудачник. С этими мыслями и уснул.
Проснулся поздно, около девяти. Сегодня мне во вторую смену. Было слышно, как по оконному козырьку барабанил дождь. Хотелось еще поспать, но чувство приобретенного накануне чего-то ценного заставило меня подняться.
В детстве перед праздниками я всегда вставал чуть свет. По праздникам нас ожидали мамины подарки. В Новый год нам приносил их Дед Мороз, но мы-то знали, кто нам их дарил. Вот и сегодня утром я вставал с чувством, что получил ценный подарок.
Мама уже возилась на кухне. Я подошел к ней и поцеловал в щеку.
– Доброе утро, — поздоровался я.
Она уже была в хорошем настроении, и я пошел в детскую будить ребятишек. Те только услышали: “Бабуля приехала”, повскакивали со своих постелей и, отталкивая друг друга, плохо ориентируясь спросонья, бросились на кухню, как будто в другом месте бабули и быть не должно.
За завтраком стоял гам. Все наперебой галдели, споря, кто будет сидеть возле бабули. Не обошлось и без слез. Виталька, как старший и как мужчина, сел возле меня. Слева от бабули — Тонечка, моя племянница-мулатка, дочка Эммы. Сестра привезла ее к нам на время. Родила она ее от араба из Йемена, когда тот учился в Баку. Справа — Сашенька. Девчонки были почти ровесницы. Саньке было пять, а Тоне шесть лет.
– Пока маленькие, все к бабуле, а как вырастете, никому не буду нужна, — разливая чай, проговорила мама с укором.
Началось объяснение в любви. Не успели позавтракать, как пришла с ночной Валя. Завизжала, запрыгала, заойкала от радости. Кинулась целовать маму. Как всегда, она “знала и чувствовала, что этой ночью мама обязательно приедет”.
Выпив кофе, я встал из-за стола, взял ключи и пошел за почтой.
Всю неделю шел унылый мелкий дождь. Ни в лес, ни на дачу выбраться нам так и не удалось. Мама неплохо выглядела для своих пятидесяти четырех лет, но из-за полноты ей трудно было ходить. Ей нравилось у нас. Всю жизнь она мечтала иметь такую теплую, светлую, просторную квартиру, но только лишь мне удалось осуществить ее мечту. Вечерами мама брала ведра и шла за водой на родник в деревню. По воскресеньям с ведрами, канистрами, стеклянными банками у родника выстраивались целые очереди. На велосипедах, детских колясках и прочих транспортных средствах везли домой в город хрустальный напиток.
Вечерами, когда мы собирались все вместе, я пытался шутить, веселя публику. С годами у меня это получалась все хуже, но все искренне смеялись. Особенно дети. Мама сидела на диване в окружении своих внуков.
– Он у нас и в детстве таким шутником был, — рассказывала она обо мне, как я копировал жесты, голоса, походку своих сестер и популярных актеров кино.
Больше всего ей нравилось, как я копировал свою бабушку. Меня это раззадоривало, и я начинал петь маминым голосом. Публика была в восторге, а мама только улыбалась.
Гостила она у нас недолго. За день до ее отъезда установилась хорошая погода. В городе стало сухо, только на дороге, ведущей в деревню, по которой мы ходили на родник, блестели большие жирные лужи. Валя собралась в лес с детьми. Мама идти не захотела, и меня попросила остаться, чтобы ей не было скучно. Почти полдня она провозилась на кухне. К вечеру к приходу детей уже были приготовлены тонко нарезанные, поджаренные и посыпанные тертым чесноком баклажаны. Люля-кебаб дымился на сковороде, и еще много всякого из восточной кухни вкусного было расставлено на столе. Затем она взялась шить занавеси на окна из материала, который привезла с собой.
– Надо бы повесить перед отъездом, — сказала она, когда я закончил долбить в стене отверстия для карнизов. Собрав инструменты, я сел на диван рядом с ней.
За всю неделю мы с ней так толком и не поговорили. Сегодня у меня выходной, и как хорошо, что мы наконец вдвоем. Вдвоем мы бывали редко. Она всю жизнь в разъездах, да и я от нее неблизко. Ужасней всего было то, что я не знал: люблю я ее или нет. Отдавая всю себя работе и дому, у нее не оставалось сил любить нас, своих детей. За мою жизнь она ни разу не погладила меня по голове, не обняла, не сказала мне ни одного ласкового слова. Скорее, я уважал ее. За заботу о нас, за ее суету по дому, за возраст, за то, что пережила Великую Отечественную. Я уважал ее умом, а мое сердце принадлежало детям, жене, музыке и еще многому чему и только в последнюю очередь матери. Так сложилась жизнь, и ничего я не мог с этим поделать.
Мы сидели на диване, и я уже чувствовал, что ей поскорее хочется вернуться в Баку. Она рассказывала, как удачно обменяла билет на купейный вагон, что купила соседке Васильевне трехпрограммный радиоприемник, о своей внучке, дочери Севы Залине, что в Баку ее уже ждут, но мне хотелось слышать от нее другое, что именно, я и сам не знал.
– Мама, расскажи мне о моем отце, — прервал я ее разговор.
Она не любила, когда я спрашивал об этом. Отвечала уклончиво. Вот и сейчас.
– Хороший он был. Добрый. Ласковый, как ты, — ответила она без настроения. — Ну вот, кажется, готово, — сказала она, вставая с дивана. — Красиво?
Занавеси были недорогими, льняными, три рубля за метр. Большие красные, розовые, желтые розы на теплом фоне. Показалось, что комната наполнилась их ароматом.
– Красиво, — сказал я, растягивая слово.
Вернулась из лесу Валя с ребятишками. Детвора наперебой рассказывала о том, как в лесу встретили лося с лосихой, и как лось совсем близко подпустил их к себе. Я, в свою очередь, сделал всем замечание, чтобы в другой раз обходили этого зверя стороной, объяснив, что и у лосей тоже иногда бывает плохое настроение.
После ужина, уложив детвору спать, стали потихоньку собираться. Хотя что собирать? Опустевшие сумки да кое-какие мелкие покупки. Поезд — в четыре утра. Автобус — в два часа ночи. Решили не ложиться. Впервые за все время мама сидела у телевизора тихая и задумчивая. Она смотрела куда-то сквозь экран.
– А фамилия твоего отца — Хаиров, — неожиданно проговорила она.
– Как Хаиров? — спросил я, ошарашенный. — Ты же говорила, что Михальченко.
– Михальченко — это бабушка твоя по отцу, — все так же задумчиво говорила она.
Я все равно ничего не мог понять, пытаясь сосчитать, сколько же национальностей перемешалось в крови нашей семьи. Международный форум. Девять национальностей и три части света; Азия, Африка и Европа.
– Так, значит, я не русский? — задал я этот вопрос так, словно от ответа зависело, буду я жить или нет.
– Русский ты, русский. В паспорте как записано? Русский. Значит, русский, — сказала она, лукаво улыбаясь.
В Баку у меня были друзья и русские, и азербайджанцы, и евреи, и армяне. В какой бы я стране ни находился — Казахстане, Башкирии, Удмуртии, Татарии — везде со мной пытались говорить на языке этой страны. Не потому, что не хотели говорить на русском языке, а потому, как утверждали мои собеседники, что я вылитый казах, башкир, удмурт, татарин и так далее. Даже в Чечено-Ингушетии объясняли мне, что я вылитый чеченец. Это меня всегда забавляло.
Долго сидели молча, пока не услышали сигналы телевизора — пора выключать. Окна открыты настежь. Осень, а тепло, как летом. Кто-то в деревне потревожил собак: слышался их лай. Я выключил телевизор и отложил газету, не прочитав ни строчки. Валя заговорила с мамой, решив посплетничать напоследок. Я смотрел на мать и не мог понять, что держало ее в Баку, где она пережила множество унижений и страданий. Вспомнился ее рассказ о вагоне-ресторане, где она последнее время работала. Волосы дыбом встают. Как “чурки” пригласили поужинать одну пассажирку и подсыпали ей в бокал шампанского сильный наркотик, а потом, затащив в купе, изнасиловали. А ночью высадили на каком-то полустанке. Как мальчишке, который потребовал сдачу у официанта, в тамбуре так накрутили мошонку, что он через сутки скончался. Как бросили под колеса поезда уборщицу, которая пыталась защитить того мальчишку. Да и я из своей жизни многое мог бы рассказать — бумагу жалко тратить на этих “чучмеков”.
– Ну что, присядем на дорожку? — сказала мама, пошла в детскую и поцеловала по очереди спящих детей.
До Круглого Поля добрались быстро. Таких станций по всей России великое множество. Здание вокзала — словно макет детской железной дороги. Деревня, киоск “Газвода”, два фонарных столба. Поезд уже стоял на путях, но двери вагонов были еще заперты. От вагонов веяло запахами заваренного чая, горящего угля и пряностей. На какое-то мгновение мне захотелось войти в теплый вагон и поехать вместе с матерью в страну моего детства. Но тут мне стало больно и за мать, и за себя, и за детство, по которому прошлись неуклюжие дяди в кирзовых сапогах. И захотелось быстрее вернуться в свой новый дом, где за окном вечерами мычат коровы, возвращаясь с пастбища, пахнет парным молоком, а заря, расписывая небо, похожа на спелый арбуз. И просто потому, что дома дети остались одни.
Было около трех часов ночи. Нам с Валей пора было возвращаться, чтобы успеть на автобус, который с минуту на минуту должен был отправиться в обратный рейс.
– Идите, идите, а то опоздаете на автобус. Здесь я уже дома, — провожала нас мама.
Мы попрощались с ней, оставив ее в зале ожидания, и быстрым шагом направились к автобусу. Но тот, моргнув нам оранжевым глазом, умчался в город порожняком.
– Вот говнюк, — выругался я, — я же его по-человечески попросил подождать пятнадцать минут.
– А он подождал шестнадцать, — сказала Валя, взглянув на часы. — Придется до центральной дороги идти пешком.
Была теплая, тихая ночь. По небу горошинами рассыпались звезды. Одна летела к земле, и я попытался загадать желание. Потом упала еще одна, и еще, а я все не мог из множества желаний выбрать одно-единственное.
“МОЛОДОГВАРДЕЕЦ”
Театр-студию «Ника» режиссера Пархоменко я не любил, но ходил туда регулярно, просто по привычке. Он был какой-то ненастоящий. Театр играл в театр. Я любил Шуру Лапенкова, Сашу Никиткина, Ларису Василенко, Сергия Гончарова и многих других ребят, ведущих актеров, но только отдельно от театра, и, скорее, ходил на встречу с ними, чем на встречу с театром. Пархом меня терпел, как и многих других, которые, как и я, донимали его своими идеями и взглядами относительно постановки, режиссуры, внутреннего устройства театра и многого другого. Он никогда никого не отталкивал от себя, но и не удерживал, если кто-то собирался от него уходить. Набирал актеров из тех, что были у него под рукой. А под рукой было немало праздно шатающихся любителей поиграть в театр.
Так собралась группа человек из пятнадцати, с которой Пархом по предложению горкома комсомола отправлялся в поездку по Тюмени на агитпоезде “Молодогвардеец”. Когда он предложил мне прокатиться со своими песнями по сибирским городам, я с радостью согласился. Наконец появилась реальная возможность обкатать свои работы на широкой публике, а точнее, в народе. Пархоменко вез туда свой спектакль “Песни людские”, в котором были задействованы только что набранные молодые ребята и девчонки. Из старых актеров он взял только Шуру Лапенкова, но, скорее, для чисто организационных дел. Каждый участник пробега взял отпуск без сохранения зарплаты, и в конце февраля восемьдесят шестого года мы отправились в путь.
До Тюмени добирались через Казань. Представители горкома выдали там на всех путевки, проводили до вокзала и помахали нам ручками.
В Тюмень приехали рано утром. Сойдя на перрон, окунулись в леденящий морозный воздух. Табло на здании вокзала показывало сорок два градуса мороза. Здесь нас тепло встретили представители комсомола. Шустро выгрузили на перрон кофры с реквизитом и стали соображать: что делать? Ехать в магазин за валенками или в комитет комсомола за указаниями? Половина из нас была легко одета — уезжали в оттепель, а на мне был плащ на «рыбьем меху», на ногах осенние туфли. Комсомол сказал, надо потерпеть, и мы, погрузив реквизит в их автобус, отправились согласно указанию.
В коридоре комитета, заваленном казенной мебелью по случаю ремонта, нас угостили бутербродами с колбасой и горячим чаем. Пархоменко проводили в кабинет, где он долго с кем-то беседовал. Наконец он вышел и сказал, что наш состав уже стоит на путях, но надо дать одно представление для работников аэропорта. Мы хором ответили, что только через магазин.
Я ощущал всем нутром своим такой остервенелый холод, что когда в обувном опустил свои ноги в валенки, испытал неописуемые минуты блаженства. Мы еще долго болтались по теплому магазину, желая как следует отогреться.
Дом культуры работников аэропорта находился на окраине Тюмени. Отопления здесь не было. Зрители сидели в шубах и валенках, а наши девочки и мальчики давали представление в легких ситцевых костюмчиках. Я должен был выступать в финале. На мне был строгий костюм, а на ногах осенние туфли, но я, не дождавшись своей очереди, наплевав на условности, снова опустил ноги в валенки. Так, в костюме и валенках, и вышел на сцену, но гитара не хотела петь в такой мороз, и выступление не получилось.
Мы затаскивали реквизит в вагон с предвкушением тепла и мягкой постели, но единственным благодатным местом во всем составе оказался вагон-ресторан. Здесь нас хорошо покормили, а после распределили по купе.
Поздно вечером состав отправился в бескрайние просторы Западной Сибири. Этого момента с нетерпением ждали все участники пробега. Дружно выстроились в очереди у туалетов, дабы избавиться всем коллективом от ненужного внутреннего балласта.
В нашем купе разместились Шура Лапенков, Сергей Соловьев, который отвечал за свет и электронику, и двое молодых ребят — Женя и Роман. Я спал на нижней полке, а за моей стенкой в соседнем купе было место Пархоменко.
Когда мы утром подъезжали к Тобольску, половина нашего коллектива, в том числе и я, лежала с температурой под сорок. Пархом и Лапенков с шутками-прибаутками разносили по купе лекарства и горячий чай. Появилась реальная угроза провала нашего мероприятия. Тогда из своих “стратегических запасов” Пархом выдал каждому больному по полстакана водки и силком (не всех, конечно) заставил выпить.
Когда поезд прибыл в Тобольск, здоровая часть нашего коллектива отправилась в город на экскурсию. Я им страшно завидовал. Быть рядом и не побывать в городе, в котором отбывали ссылку М. А. Фонвизин, В. К. Кюхельбекер и другие декабристы, не походить по первому в Сибири каменному кремлю, где каждый камень хранит историю России, — одно разочарование. Но пришлось отлеживаться — многие с трудом держались на ногах (возможно, от спиртного). С экскурсии ребята вернулись довольные и возбужденные. Наперебой рассказывали об увиденном: исторических местах и красотах сибирской культуры.
Но что удивительно: вся наша команда переболела простудой (очевидно, по заданию комсомола) в три дня. Уже в Мегионе, городке нефтяников, где тротуары вымощены деревом, а одноэтажные дома напоминают сталинские бараки, мы давали концерт всем составом.
Подъезжая к Сургуту, медленно и мягко двигались по мосту над великой сибирской рекой Обью. Все прильнули к окнам, чтобы не пропустить это великолепное зрелище. Такого величия и простора не увидишь даже в фильме. Одним глазом объектива этого не передать.
В Сургуте по составу передали, что умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Владимирович Андропов, и, объявив трехдневный траур, запретили всякие выступления. Наш состав отогнали в какой-то тупик, отцепили от локомотива и бросили посреди необъятной степи. Мужики взвыли от досады: петь нельзя, а пить нечего, водка закончилась, в какую сторону степи ни глянь, даже намека нет на жилое поселение. День слонялись по притихшему составу, а на следующий оттянулись по полной программе. Рассказывали анекдоты про последних первых секретарей, потом пели под гитару. До пляски дело не дошло; есть же совесть, в конце концов.
Пока стояли на путях в трауре, я разглядел структуру агитпоезда. В составе были вагон-библиотека, вагон-дискотека, вагон-спортзал, штабной вагон, где жило комсомольское руководство и обслуга. Всего вагонов десять. Вагон-спортзал прозвали ледовым дворцом спорта. Он вообще не отапливался, до спортивных снарядов невозможно было дотронуться, руки прилипали, и весь вагон внутри скорее был похож на рефрижератор, стены которого покрыты толстым слоем инея.
Помимо нашего коллектива, ехал танцевальный коллектив из Чувашии, который в своих выступлениях выглядел намного серьезней нашего театра. Но совместно мы выступили всего раз. Приезжая на какой-нибудь полустанок или станцию, нас сажали в вездеходы, вертолеты или другую какую “всепролазную” технику и забрасывали в отдаленные районы. Были однажды даже на буровой.
Если посчитать, то мы больше стояли, чем ехали. Досадно было то, что туалеты на это время закрывались, и весь состав ходил в маленький домик, который стоял у железнодорожного тупика. Точнее сказать, за домик, так как сам домик по самую крышу был забит окаменевшими еще с давних времен экскретами и экскрементами. На злобу дня я даже написал куплеты. Меня вырядили цыганом, завили волосы на голове, и на одном из вечеров я манерно спел.
То ли едем, то ли нет?
Песня не поется,
Эх, найти бы туалет:
Сердце так и рвется.
Эти строки произвели на вечере настоящий фурор. Публика ликовала, долго мне аплодируя.
В Сургуте нас возили на озеро-легенду — Самотлор, откуда начиналась большая нефть Сибири. Ездили с концертом в поселок Радужный. Добирались туда на “Торосе”, где по зимнику, где по лежневой дороге, такой узкой, что двум автомобилям было не разъехаться. Проехали более ста километров тайги и болот. Почти на каждом километре дороги вырубленная площадка для буровой, до черного неба огромный факел горящего газа, и в радиусе полукилометра голые деревья, а на земле черный снег. Поражало то, с какой беспощадностью отвоевывалась нефть у природы, не щадя ничего вокруг: ни животных и птиц в тайге, ни рыбу в озерах, ни аборигенов с их многочисленными стадами оленей. Но Радужный оправдал свое название. Приехали мы туда ночью. Из темноты попали в мир света и миниатюрных домиков. Каждый с покатой крышей, верандой и домовой резьбой. Что-то в них было от детского городка. Игрушечный островок посреди необъятной тайги и хаоса.
Десять дней скитаний по закоулкам Тюменской области нас слегка утомили, но мы были довольны, и для полного счастья не хватало только горячей бани. Стали настойчиво просить комсомольское начальство сводить нас хоть в какую-нибудь. На одном из полустанков нас осчастливили. Баня была настоящая — с парилкой, вениками, но без пива. Все бы хорошо, но в конце купания Шура Лапенков вылил на мое разгоряченное тело целый тазик ледяной воды. Я так заорал на всю баню, что у многих из рук тазики попадали. Это коварство я до сих пор ему припоминаю.
Обновленными, мы летели на всех парусах, но уже в обратном направлении. Вагон-дискотеку мотало из стороны в сторону. Сто человек, прыгая в такт музыке, еще сильнее раскачивали вагон. В какой-то момент мне даже показалось, что он оторвался от состава и прыгнул куда-то в сторону. Когда публика достигла пика веселья, ее в двадцать три часа, согласно распорядку дня, стали укладывать спать. В это время состав остановился, и, постояв немного, поехал в обратную сторону. Наши артисты закричали, затопали и заулюлюкали: “Ура! Едем обратно в Сибирь!”
Проснувшись рано утром и поглядев в окно, мы увидели живописнейшую картину: небольшой уютный городок, а вокруг — ели, пихты и кедры-великаны. Пархом объявил по вагону, что здесь мы даем прощальную гастроль, желающим сфотографироваться на фоне сибирской тайги собраться после завтрака.
В небольшом клубе таежного городка вечером собралось все его население, включая стариков, детей и дворовых собак. В зале негде было яблоку упасть. Сидели в проходе и на полу возле сцены. Старики покуривали махорку, детвора неугомонно тискала друг дружку. На сцену вышла директор клуба и, представив наши коллективы, попросила дедов не курить, мам — держать детей на руках, а собак вывести из зала. В ответ на это зал ей дружно зааплодировал. Ничего не оставалось делать, как начать представление.
Каждый номер нашего представления проходил на ура. Даже на то, что в спектакле Пархоменко мне было абсолютно непонятно, зрители реагировали живо, с настроением. Танцоры из Чувашии показали все, на что они были способны. Выплясывали так, что сцена ходуном ходила. Зрители вызывали на бис.
К такой благодарной публике я выходил в хорошем настроении. Все мои песни были встречены теплыми аплодисментами. Песню “Крокодилы” на стихи Андрея Вознесенского я исполнял последней. Но в том месте, где я пел рычащим голосов, вдруг в зале на мое рычание собаки отозвались дружным громким лаем, а некоторые даже угрожающе двинулись к сцене. Это так развеселило публику, что, дружно хлопая, они долго не отпускали меня со сцены, просили петь еще и еще. Я исполнил почти весь свой репертуар, получив колоссальное удовольствие и хороший заряд на будущее. Концерт длился более трех часов. Прощались со зрителями тепло. В конце выступления они дарили нам вареную картошку в мундире, рыбу вяленую, мороженую клюкву и кедровые орешки.
На следующий день, когда наш состав двинулся на запад, мы собрались в вагоне-библиотеке на “разбор полетов”. Представитель ЦК ВЛКСМ тепло отзывался о каждом коллективе и отдельно по именам поблагодарил отличившихся, вручая им подарки и благодарственные письма ЦК. Пархом тоже говорил о нас много хорошего, а в заключение сказал, что половина успеха коллектива принадлежит Околёснову, и вручил мне благодарственное письмо ЦК ВЛКСМ.
Любое, даже самое маленькое путешествие вдали от родных мест, молодит кровь, делая тебя подвижным, более любопытным. Хотя мы и видели красоты Сибири в основном из окон вагона и автобуса, а людей со сцены, поездка обогатила наше представление о севере и людях, которые там живут и трудятся. Мне не захотелось жить там, но я стал более уважительно относится ко всему тому, что хоть отдаленно напоминало мне о тех местах. Даже покупая на рынке кедровые орешки и клюкву, я уже несу домой свою покупку с особым смыслом и значением. Сибирь многому учит.
ЧАСТЬ III
ЛАБИРИНТ
“Вселенная состоит всего лишь на четыре процента
из известных нам атомов…”
Из открытия американских ученых.
ВОСЕМЬ МЕСЯЦЕВ
ИЗ ЖИЗНИ БАРДА
(Хроника 1985 года,
из дневника)
Январь.
Девятого января в составе литературного объединения «Орфей» отправился я в Казань в творческую поездку. Встречал нас там руководитель этого объединения Коля Алешков, как он провозгласил: “С духовым оркестром и букетом цветов”. Разместились в гостинице Молодежного центра. Вечером редакция газеты “Комсомолец Татарии” устроила нам встречу с творческой группой “Мастерская”, которую возглавляет Динар Галеев. Читали свои стихи, я пел песни, выслушивали мнения друг друга. В середине вечера пришла Инна Лимонова. Еще немного поболтали и стали расходиться. Шли в МЦ, разбившись на маленькие группы. Я шел один. Ко мне подошла молодая поэтесса Вера Арямнова, взяла меня под руку и громко, чтобы другим было слышно, сказала:
– Когда Саша поет, мне всегда хорошо и спокойно. Хочется прислониться к нему, доброму, так, чтобы стало тепло. Хочется любить его.
Я почему-то рассмеялся, но она на меня не обиделась и до самого Центра шла рядом со мной.
В МЦ в одном из номеров, купив по дороге несколько бутылок вина, мы снова собрались, чтобы попеть песни. Когда я спел песню о Высоцком “Киоск звукозаписи” на слова Евгения Евтушенко, часть слушателей встала и удалилась. Мне стало не по себе.
– Я что-то не то делаю? — спросил я у оставшихся.
– А кто такой, собственно, Высоцкий? — ехидно спросил один.
– Он герой нашего времени, — больше я не нашел, что ему сказать.
Потом пел вперемешку с болтовней и обронил фразу:
– Писать стихи я начал недавно.
На что один из казанских поэтов произнес:
– Конечно, научиться писать стихи может каждый, а вот научиться играть и петь — далеко не всякий.
После этого мне совсем расхотелось петь.
Расходились в час ночи. Я был в плохом настроении и, чтобы как-то уязвить казанцев, сдуру ляпнул:
– Вашего Муравина (популярный казанский бард), у которого ни слуха, ни вокала, я за пояс заткну.
Расхвастался, как петух.
Утром десятого мы записывались на радио. Первую песню “Память” спел хорошо, но в студию вошел Галеев, и стало не по себе. Три оставшиеся песни спел кое-как.
Обедали в татарской кулинарии. Алешков, Лимонова, Вера и я. Лимонова взяла бутылку сухого вина. Отметили ее вступление в Союз писателей. Была она не в настроении.
– Как бы не спиться тут, — проговорила она то ли в шутку, то ли всерьез.
Вечером отправились в Союз писателей. Принимали в Союз молодого драматурга Леонида Кожевникова. Я читал его рассказ “Глухари” в журнале “Современник”. Интересный, своеобразный язык. Представлял он пять опубликованных пьес, афиши театров разных городов Союза, где шли спектакли по его работам, четыре рецензии, одна из которых написана Виктором Астафьевым.
Вначале он рассказал о себе. А затем вставали с мест оппоненты и говорили о нем много хорошего, хотя честно признавались, что более двух его работ никто не читал. Большинство же вообще ничего из его произведений не знали, хотя тоже хорошо о нем отзывались и голосовали за него. Страсти разгорелись в конце, когда пришел известный казанский поэт Рустам Кутуй. Стоял он в дверях хмельной, и от приглашений сесть отказывался. Дверь была открыта настежь, было жарко.
Заключительное слово взял Динар Галеев. Он говорил много и нудно и ничего по существу. Очевидно, автор ему нравился, но сказать об этом не позволяло излишнее честолюбие. Галеев нравился себе больше. Дошел до пьесы “Вакансия”. В ней о том, как председатель колхоза, коммунист, занимался махинациями, обогащая колхоз и своих приближенных. Говорил Галеев о пьесе по-солдафонски. “Это мусор”. “Это для корзины”. “Это дрянь”. Кожевников краснел, а рядом со мной слева кто-то из членов Союза рисовал карикатуру на Галеева: человека в виде кожаного кресла, спинка которого была головой с широко открытым ртом.
Когда Галеев закончил, за Кожевникова вступился Рустам Кутуй. Говорил горячо, хотя язык ворочался нескладно. Он раскраснелся, наделал много шума, вызвал смех в зале. Все развивалось, как в хорошем спектакле. Большинство страстно болело за молодого драматурга. А я так просто полюбил его и тоже за него голосовал мысленно.
Кожевникова приняли в Союз при одном воздержавшемся. Воздержался Галеев.
Утром одиннадцатого возвращались домой. В автобусе я сидел с Надей, крупной широколицей девушкой. Она всю дорогу без устали болтала всякую чепуху и читала свои стихи. Она и Женя Прохоров пообещали написать про меня статью в “Комсомолку”, чтобы меня пригласили принять участие в конкурсе “Камертон”. Но дальше этого разговора, мне кажется, дело не пойдет.
25-го.
Опоздал на работу. Вокруг моего стола носились пять начальников, и каждый тыкал в меня пальцем.
– Да он еще не проснулся. Он еще спит, — кричал на меня Пермичев.
Писать песни не хватает сил. После дежурства в диспетчерской два свободных дня уходят на то, чтобы привести нервы в порядок.
26-го.
Чистил снег у магазина на второй работе. Привязался какой-то пьяный тип. Пока на него скребком не замахнулся, не отстал. Немного погодя, подходит снова.
– Меня Володькой зовут, — говорит. — Ты что такой нервный? К моей жене сегодня ночью любовник приходил, а мне — хоть бы что. Нервы беречь надо. Долго не проживешь. Но ты молодец. Смелый. Я аж протрезвел.
Февраль, 5-е.
В ДК КАМАЗа пел школьникам свои песни. Хорошо принимали. За кулисами набежали работники культуры и давай приглашать на мероприятия. Через номер вышла выступать женская вокальная группа в длинных черных платьях. Большегрудые, широкобедрые. Как говорится, женщины в соку. По залу разнеслось многозначительное: “У-у-у”. Это была реакция девятиклассников.
13-го.
Вместе с литературным объединением ходили к художнику Леониду Остапенко смотреть его работы. Большого впечатления не произвели, за исключением “Портрета жены”. Я назвал эту работу “Бабье лето”. Немного поспорили с Леонидом, но было видно по его лицу, что спор ему понравился. Все остальные многозначительно произносили: “М-да!”
14-го.
Шестнадцатого февраля в ДК “Энергетик” конкурс авторской песни. Ни праздников, ни дня своего рождения так не жду, как день выступления. Что это? Болезнь? Или чего похуже? Председателем жюри будет Георгий Гладкий, с которым мы встречались в Ижевске. Там организаторы фестиваля принимали меня с некоторым недоверием. Но зал принял тепло. На прослушивании прошла только одна песня. Но я выдвинул ультиматум: или обе, или ни одной. Организаторы покривились, пошушукались, но уступили.
Такая же приблизительно картина была и на фестивале в Уфе. Но здесь организаторы не дрогнули.
– И с одной песней выступить на нашем фестивале большая честь для каждого, — сказал председатель. Я, конечно, начал возражать.
– Ехать за тысячу километров для того, чтобы спеть одну песню, слишком дорогое удовольствие. Простите, но это признак отсутствия элементарного гостеприимства, — спорил я.
Но я все-таки пел. Не на сцене, а в общежитии, где расположились гости фестиваля. Но до этого с двумя такими же “отставниками” мы бродили по темным незнакомым улочкам Уфы. В кино не попали. В ресторан тоже. Скинулись по трояку. Приходим в общежитие в свою “кают-компанию”, а там человек сорок. От рядовых исполнителей до председателя жюри, членов горкома и т. д., и т. п. Песни поют, запивая красным. Сели мы в соседней комнате, вино кушаем. Болтаем. Когда и разговоры, и вино кончились, пошли послушать, о чем поет народ. Слушал, слушал — скукота. Так и уснул. Чувствую, тычет меня кто-то в бок.
– Кончай спать. Давай спой что-нибудь.
Тут во мне честолюбие заиграло вперемешку с душевной болью. Взял гитару и выдал, да так, как пел на лучших своих концертах, даже сам удивился, как это у меня получилось. Председатель (тот, который “зарубил меня”) сидел красный, как помидор. Тут одни стали хвалить меня, не жалея красноречия, другие записывать мой адрес. Но на этом, как всегда, все и закончилось. Писем мне не присылали, приглашений тоже. Но в тот вечер я понял самое главное, что петь надо тогда, когда не петь невмоготу.
15-го.
Чудесная зима в этом году. Два градуса мороза, легкий ветерок с юго-запада и снег, снег, снег.
Бывают мгновения, когда тебя вдруг покидают нажитые за годы недуги. Когда ногам тепло, а в голове светло, как в солнечную погоду. Когда выходишь из дома и попадаешь в объятия доброй погоды, не думая о смысле жизни, а только наслаждаясь ею. Тогда мысль, словно капелькой с кончика сосульки, сорвется с памяти и прозвенит — Жизнь.
Вот и сегодня: мне тридцать шесть, а будто пятнадцать. Как крепко природа мной владеет. В такую погоду по-особенному люблю своих близких, а вот песен не пишу. Удивительно, почему?
Февраль. Последний месяц зимы. Еще леса спят крепким сном, как человек в предутренние часы, но еще мгновение — и она придет — весна, похожая на утро. Тихо-тихо. Так, что многие и не заметят того мгновения, когда она перешагнет через порог сугробов и метелей. Придет такая же молодая, как и сто, и двести лет назад. Все стареет на земле, но только не весна.
18-го.
Тяжко петь после ночной смены. Поспать перед выступлением не удалось. Шел на концерт, заранее предчувствуя провал.
На сцене за кулисами суета. Пятьдесят выступающих. Первое отделение двадцать пять и второе столько же. Я во втором, девятнадцатым. Убрали из репертуара “О природе вещей”.
Первую песню спел вроде неплохо. “Память” запорол. Орал на весь зал. Терпеть не могу эти фестивали. Почти пять часов кто во что горазд. Башка разболелась, хоть о стенку бейся. После пятичасового концерта пошли в дискобар. Я не хотел, Валя потащила. Опять пели, без меня. Немного поплясали. Завалили вопросами Г. Гладкого. Пригласил меня к столу. Вспоминали фестиваль в Ижевске. Еще немного с Валей посидели и пошли домой.
Ложился в постель с головной болью.
На второй день на заключительном дали почетное право открыть концерт. Опять стоял и трясся перед микрофоном. Ляпнул что-то о Гладком. Спел плохо. За кулисами Гладкий попытался меня подбодрить. После выступления собрался уходить, но Георгий попросил меня показать в городе магазин культтоваров на Гидростроителей. Пошли вместе. По пути зашли в столовую. У него не хватило денег расплатиться. Я наскреб у себя в карманах около рубля мелочью, при этом почувствовал, как у меня краснеют уши.
В культтоварах Гладкий сделал покупки, которые потом отнесли в его номер в “Татарстане”. Снова бегом в “Энергетик”. Подоспели к самому концу. Гладкий вышел на сцену с заключительным словом. Песней Б. Окуджавы “Возьмемся за руки, друзья”, которую исполняли все участники фестиваля, завершили программу.
В 17 часов Георгий должен был выступать в ДК КАМАЗа, а было уже 16. Я, Георгий, Воронова (руководитель КСП-5320), Некляев помчались в ДК. Я пошел ловить такси, Гладкий, Воронова и Некляев — в гостиницу гладить брюки. Точнее, гладил сам Георгий, а они его ждали у входа. Стоял на проспекте М. Джалиля и с тоской думал: “И чего я к нему прилип? Ну подумаешь, Гладкий. Бегаю за ним, как пацан. Гитару ношу. Дал он мне как-то свою шапку подержать. Держу. А он вроде и забыл про шапку. А меня то в жар, то в холод бросает. Подошел к нему и надел на голову. Надень, говорю, голову застудишь”.
Стою, жду “тачку”. Поймал все-таки. Подкатили к гостинице. Воронова аж ахнула.
– Тебе, — говорит — орден за это надо дать. Такое совершил.
Прокатился на такси до ДК КАМАЗа с пятью копейками в кармане.
Оставив Георгия в артистической, сами сели в первом ряду. Скоро начался концерт. Принимали его тепло. В репризах он пародировал Клячкина, Никитина. Я их тоже не очень принимаю. Клячкин “зарубил” меня на Грушинском фестивале. Концерт закончился с большим успехом.
В артистической Георгий был доволен собой. Много шутил. Я, как мальчишка, сидел в углу комнаты и не мог понять, что меня к нему притягивает. Иногда мне казалось, что это не Гладкий, а Шура Лапенков. Зашел кассир и попросил нас выйти на пять минут.
Мы выходили из ДК большой компанией. Кто-то предложил поехать в гостиницу “Кама” к Кукину, известному барду. Он в Брежневе с “Ленконцертом”. Мне ехать не хотелось, но поддался настроению толпы.
В поселок Гидростроителей ехали на “КамАЗе” БКД. Все страстно обсуждали прошедший фестиваль. Но поездка сорвалась. Кукин с нами встречаться не захотел. Я и Саша К. пошли домой. Георгий, Алена, Дамира — ужинать в ресторан. По дороге к автобусной остановке Саша К. спросил:
– Ты что, теперь гитару Гладкому таскаешь?
– Нет, — говорю, — это моя гитара.
27-го.
Целый год не ходил в театр Пархома. Сейчас из “стариков” к нему почти никто не ходит. Чтобы как-то сблизить “стариков” с молодежью, им был организован вечер 23 февраля. Женщины поздравляли мужчин. Я на вечере не был, но, говорят, он прошел с успехом. И вот теперь подготовка к Восьмому марта. На этот раз Коля проводит вечер совместно с молодыми. “Старики” были против. Пархом нервничал. Он прекрасный организатор, но как режиссера я его не понимаю. За десять лет нашего знакомства ничего конкретного в творческой работе он мне так и не предложил. Держаться на сцене меня учила публика. Имея богатую библиотеку поэзии, он не предложил мне ни одной книжки, ни разу не помог разобраться в море поэзии. Не хочется отмечать праздник у него, но придется идти — так решило большинство.
Март, 14-го.
К литературному объединению «Орфей» с ответным визитом приехала казанская “Мастерская”. Первая встреча состоялась в писательской организации. Обсуждались рассказы прозаиков “Мастерской”. Разговор был резким, казанцы даже обиделись. На следующий день состоялось совместное выступление в клубе “Олимп”, что при центральной библиотеке КАМАЗа. Вечер прошел удачно. Все было в меру: и серьезного, и лирики, и юмора. Удивил Саша Никиткин своими экспромтами. В зале дружно хохотали, чувствовалась дружеская атмосфера. Динар Галеев был в восторге.
Затем все вместе поехали к Жене Кувайцеву. Казанцы в застолье скромничали. Сидели в другой комнате, в окружении дам. Слушали песни Белашевой.
15-го.
Провел два урока эстетики в девятых классах 17-й школы. Пел свои песни. В 9 “А” на весь класс всего два парня. А в 9 “В” — ни одного. Песни слушали, затаив дыхание, не шелохнувшись. Пятнадцать минут перемены — никто не хочет уходить. Преподаватель эстетики Валентина Петровна Мурзина в конце сказала:
– Удивительно, как вас ребята слушали. За время моей работы никто не мог так сразу, первой же фразой завоевать сердца ребят. Захватив, не отпускать до конца урока.
Я сам удивился, как легко мне пелось и говорилось. За десять минут до окончания урока по всей школе по громкоговорителю разнеслось: “Внимание! Воздушная тревога!” Учения по гражданской обороне. Когда пушки гремят, музы молчат. Пришлось прервать выступление.
19-го.
Устал. Не получается. Бросить не хватает мужества. Хочется еще аплодисментов. 16-го на Дне ремонтника поздравляли ударников. Завидовал им и злился на самого себя, что не могу, как они, отдаваться только работе. На семью не хватает времени. Наверное, мог бы стать неплохим начальником, но не хочу.
19-го.
Ходили с Валей в кино, “Любовь и голуби” смотрели. Перед началом фильма показали мультипликацию “Тяп и Ляп”. Смеялся на весь кинотеатр, в то время как в зале никакой реакции. А на фильме “Любовь и голуби” спал. Однако зал гудел от хохота.
22-го.
Вчера Пархом сообщил приятную новость: его театр едет на фестиваль в Москву. Он предложил мне поехать с ними. И хочется, и колется. В последнее время одолевают сомнения: тем ли я занимаюсь? Бывает желание бросить. Ложусь каждый день в два часа ночи. В голове гудит очередная песня в сотнях вариантов. Глотаю снотворное и думаю: проснусь я завтра или нет? Только бы не опоздать на работу. На работе от телефонных звонков вздрагиваю. Мелькают лица, кричит начальство. На пульте управления сигнализация орет как бешеная.
23-го.
В этом году впервые был на даче. В общем-то это не дача, а сад-огород. Снегу намело по самую крышу. Прошлой осенью обвязал стволы слив и вишен, оказывается, зря старался. Из-за двухметрового снега на поверхности торчат только макушки, а вокруг на снегу заячьи следы. Часть веток погрызли. Открывал дверь домика с волнением, словно входил к старому другу, который ждал меня всю зиму. На веранде еще сохранился свежий запах краски. На спинке дивана книга по садоводству набухла от сырости. У печки пепел прошлогодней осени. По крутой лестнице поднялся на второй этаж. Здесь под крышей тепло и сухо. Посмотрел в окно: кто снег кидает, кто собирает в штабель развалившиеся и почерневшие за зиму доски.
Сколько упреков было от моих друзей в мой адрес по поводу приобретения участка. “Дачник — значит, вор. Честно дачу не построишь”, — говорили многие. А Никиткин как-то со злобой сказал:
– Наденешь белый фартук и пойдешь на рынок продавать помидоры.
– И пойду, — ответил я ему, — своими руками выращивать буду, не воровать.
Мы после этого долго с ним не разговаривали. Мечта у меня была, чтобы с друзьями каждое лето здесь собираться. Все лучше, чем “гудеть” на квартире. К природе ближе. Лес недалеко. Грибов полно. Кама в трех километрах. В начале лета рыбалка неплохая. Внизу под горкой на запруде — купайся, загорай. А вечера какие! Тишина. Слышно, как кровь в жилах течет. Запахи густые и терпкие. Воздух настоян на диких травах и садовых растениях. Голова кружится, как от терпкого вина. Глянешь в небо — глубина, бесконечность. Летишь, летишь туда мимо миллиардов звезд, и кажешься таким маленьким, а жизнь такой суетной и бестолковой. Подумаешь: что человеку надо? Вот это небо, открытое и спокойное, эти запахи густые, что можно их ладонью пощупать, роса поутру, птичьи голоса. Живи. Люби.
И в суете городской есть своя поэзия. Прислушивайся почаще к своей душе, и она тебе подскажет, что тебе надо. Сегодня душа зовет меня помочь земле родить. Поэтому я здесь.
27-го.
Интересно посчитать, на каких площадках я пел? Все началось с ДК “Автозаводец”. “Политпесня”, “Зимняя эстрада”, “Красная гвоздика” в ДК “Энергетик”, четыре раза — татарское телевидение, два раза — татарское радио, два — радиостанция “Юность”. Раз десять в школах, два раза училище искусств, слеты БКД четыре раза подряд. Ижевск, Ульяновск, Уфа, фестиваль Валерия Грушина, слеты ударников коммунистического труда, Дни агрегатного завода, все майские и ноябрьские праздники, Дни энергетиков, Юморины, авторские вечера у Пархоменко, литературное объединение «Орфей», КамПИ. Подшефные общежития, местное радио, ДК “Строитель”, творческий концерт ВИА “Контрастры”, кинотеатр “Чулпан”, парк “Гренада”, городская поликлиника номер три, два общежития “КамГЭС”, клуб “Олимп”, ДК завода двигателей, пять раз в Интерклубе, гостиница “КАМАЗ”, кафе ДК КАМАЗа. “Молодогвардеец”; города Тюмень, Сургут, Ульт-Ягун, Лангепас, Мегион, Салым, поселок Радужный.
По Татарии: Большая Шильна, Малая Шильна, профилакторий “Звездный”, редакция “Комсомолец Татарии” и все.
Пел даже двум бичам в подземном переходе, за что они мне налили полный стакан водки. Отхлебнул два глотка и сказал: “Не буду больше. На работу иду”. С трудом обменял у них водку на кусок копченой колбасы. Прощаясь со мной, один даже прослезился. Тот, у которого кулак, как моя голова, обнял меня со словами:
– Если кто тебя тронет, скажи Володьке (так его звали), ради тебя что хошь с ним сделаю.
Еле вырвался из его объятий.
30-го.
Все были удивлены моей новой песней к спектаклю “Рядовые”, а Пархом произнес:
– Ради этой песни можно снять кинофильм.
Большую роль сыграла хорошая качественная запись. Надо этим заняться по-серьезному.
Вчера с Никиткиным ходили на концерт актрисы А. Широченко. В фойе ДК КАМАЗа встретились с известным старым актером, а ныне администратором Казанского ТЮЗа, Б. З. Роскиным. Он рассказывал нам о своих встречах с Данченко, Горьким. Интересный, живой старичок. На вид — лет 60, а на самом деле восьмой десяток пошел.
Апрель, 3-го.
Свободная прихожая на первом этаже в 1/14. Вход со стороны проспекта Вахитова. Разделся. В руках сумка, в которой литература по игре на гитаре: самоучители, справочники. Волнуюсь. Вхожу в маленькую комнатку чуть больше нашей кухни. Одно окно. У окна стол, тумбочка. Вдоль стены — стулья. Народу человек десять. Громко звучит песня барда на магнитофоне. Кто слушает, кто разговаривает. Стоит неопределенный гул. Прохожу, сажусь на свободный стул. В восемь вечера должны прийти Саша Василенко — руководитель ВИА “Контрасты”, и Евгения Шустерман — директор “Автозаводца”. До девяти вечера народ все прибывал. Стало душно. Пришел бард Леонард Герасимов со всем семейством.
Девять вечера, все так же гудит магнитофон. Все так же парами дружно беседуют. Тамара и Субаева (комсомольская активистка) принимают решение больше не ждать. На стол ставят слайд-проектор. На магнитофоне сменили кассету. Погас свет. На стене кадр: Москва, Красная площадь. Включают магнитофон. Тишина. Перевернули кассету на другую сторону. Опять тишина. Раза три перемотали магнитофонную ленту. Записи нет. Загорается свет. Субаева шутит:
– Ну и хорошо, что не пришли Василенко и Шустерман, а то бы опростоволосились.
Кто-то предложил поставить чайник. Женя Коган сел возле меня.
– Хочешь поехать в Пермь на фестиваль? Дорогу оплачиваем, — сказал он.
– Спасибо. Я бы с удовольствием, но ехать за тысячу километров ради того, чтобы спеть одну песню? Не вижу смысла. Не стою я того, чтобы на меня такие деньги тратили.
Видно, обиделся. На щеках румянец. Ушел от меня. Со стола уже исчез проектор. Появились стаканы, сахар, пряники. Лиманская предлагает меня послушать.
Я рассказал о гитаре, как надо выбирать этот инструмент, по каким параметрам. О том, как я пишу песни. Что прежде чем выходить на сцену, надо изучить азы нотной грамоты. Когда закончил, мне в руки дали гитару. Стал петь. Товарищи из КСП по одному вставали и уходили.
Ландыш уже разливала чай. Поставили кассету Гладкого. Когда одна сторона закончилась, я, запинаясь о стул, попрощался и ушел.
По дороге домой зашел в театр. Настроение было паршивое. В курилке с Соловьевым поделился впечатлением о выступлении в КСП.
Детей совсем не вижу. Кончились каникулы, а я так с ними никуда и не сходил. Утром зашел к ним в спальню. Одеяло на полу. Виталька вытянулся во всю длину кровати. Смотрю на него, а душу червяк гложет: ростом почти с меня. Когда он успел вырасти? Саша на другой кровати зарылась в одеяло. Не видать ее. Что во мне есть ценного, я так им и не передал.
Сегодня на работе подошел один из сотрудников.
– Ну, как дела? — спрашивает. — Все сочиняешь? Поешь?
– Сочиняю. Пою, — говорю.
– Ну и как?
– Нормально.
Шесть лет работаю здесь, но никто из них ни одной моей песни не слышал.
Никиткин все мне говорит:
– Не лезь никуда. Ни в Казань, ни тем более в Москву. Сначала надо Брежнев на уши поставить.
А надо ли это делать? В театре одна дама мне сказала:
– Околёснов, ты говоришь на чистейшем русском языке, а когда поешь, такой акцент страшный у тебя.
Акцент у меня не только в произношении, но и в музыке. Нерусская у меня музыка, поэтому ее многие и не понимают.
7-го.
Сегодня во сне видел И. Сталина. Будто я в Кремле хожу по незнакомым залам и кабинетам. Подходит ко мне какой-то военный и приглашает в кабинет Сталина. Вождь уже за столом, перед ним тарелка нарезанных огурцов, залитых сметаной. Сталин кивком головы указал мне на стул по другую от себя сторону стола. Я сел. Он ест, а я жду, когда и мне принесут что-нибудь. Долго ждал. Не дождался, стянул у него из тарелки кружочек огурца и в рот. Сталин перестал жевать. Посмотрел на меня исподлобья, затем опустил взгляд в тарелку и снова принялся хрустеть огурцами.
А три дня назад во сне был в Америке. Атлантику пересек на поезде. Поезд идет по воде вдоль набережной и подходит к Бруклинскому мосту, к высокому перрону. Здания вокзала нет. Сразу открывается вид на Манхеттен. Выхожу, иду по улице. Высокие небоскребы, лабиринты улиц. Немноголюдно, и что удивительно, ни одного автомобиля. И вдруг встречаю Веру Анисимову. Спрашиваю ее с удивлением:
– Ты как в Америку-то попала?
– Очень просто, предложили выехать, я и уехала. Все равно счастья на Родине я найти так и не смогла, — отвечает она грустным голосом.
– А дочка где? — (откуда взялось?)
– У нянечки.
– Дорого, наверное, берет?
– Ничего, на жизнь хватает.
Она приглашает меня домой.
Пятнадцать лет прошло, а она все такая же. Ничуть не изменилась. В комнате одна кровать, шкаф для белья, тюлевые занавески на окнах колышутся от легкого ветерка. На столе ваза с персиками. Стульев нет. Сели на кровать. От запаха спелых персиков кружится голова.
Запах персиков преследовал потом меня два дня.
8-го.
Припозднилась весна. Ночью минус десять. Земля, перепаханная тысячей ног, застыла, словно бетон. Дует противный северо-западный сквозняк. Хожу по развалинам Боровецкого. Вот дом-пятистенок, добротный, недавно покинутый. Шифер снят, полы разобраны. Сарай. Не развалюха какая-то, а срубленный из толстых сосновых бревен. Баня. Бывшая голубятня. Огород. В огороде на промерзлой земле ровные ряды земляники садовой. Вокруг дома — яблони, сливы. Под яблоней брошенная коса, сточенная до лезвия ножа. (Умели хранить инструмент). Поднял. Разглядел герб Российской империи. А вот что-то вроде рубанка, которым обычно пользуются бондари. Понес находки домой.
13-го, слет БКД и другое.
В шесть вечера приехал в ДК “Энергетик”. Встретила Дамира. Только что закончился семинар. Полчаса перерыв — и начнется торжественное собрание. Разделся в кабинете директора. Поднялся с гитарой на второй этаж. Масса народу. Комсомольцы разбились на группы, поют песни. Выкрикивают лозунги. Софиты слепят глаза. Репортеры, телевидение. Подошли с Дамирой к ребятам из нашего города. Все в орденах. Поют песню Пахмутовой “Надежда”.
После торжественного заседания начался концерт. Вышел первым на авансцену. За спиной за закрытым занавесом танцоры коллектива “Ритмы КАМАЗА”. Шумят, галдят, топают, разминаются. Спел, конечно же, неудачно. Ехал в ДК в холодном автобусе, голос сел. Осип. Вытягивал ноты из последних сил.
По дороге домой заехал в театр. Шла сдача спектакля “Рядовые”. В фойе подлетели ко мне Лариса Василенко, Бердина, стали меня обнимать и теребить. Поздравляли с успехом песни, которая как раз звучала в спектакле. Спектакль заканчивался. Осторожно вошел в зал.
Пархоменко был доволен. Показывал меня приемной комиссии. Потом сидели в курилке и пели песни. Откуда-то появилась бутылка водки. Обмыли премьеру. Все были возбуждены, довольны собой и работой.
По дороге домой шли пешком вчетвером: я, Шура Василенко, Лариса его жена (недавно поженились) и Сергей Родачев, актер, играющий в спектакле “Рядовые”. Саша Василенко был слегка выпивши. Предложил мне еще раз съездить в Казань на ТВ. С песнями на военную тематику.
– Околёснов, не верь ему, опять обманет, — сказала Лариса.
– А чего мне бояться? Я сам себе хозяин, — ответил я, вспомнив давнюю обиду.
Пришел домой в три часа ночи. Мама и Валя не спали. Валя шутя попинала меня маленько за поздний приход.
16-го.
Никиткин как-то спросил у Пархома, почему тот не “протолкнет” меня, имея определенные связи в Москве.
– Околёснов может сделать больше, чем им пока сделано, — ответил он.
20-го.
Власова нет, ограничений мощности тоже, и нет в диспетчерской нервного напряжения. Пермичев в диспетчерскую не заходит. Отпустили вожжи. Их не пинает вышестоящее начальство, и они не пинают меня.
21-го.
– Околёснов вроде принимает участие в концерте, а вроде нет, — сказал как-то Родачев на одном из концертов в ДК КАМАЗа.
– Околёснов — кот, который гуляет сам по себе, — пошутил Пархом.
Я вроде с ними, а вроде нет. Почему? Подходит юбилей театра. Все чем-то озабочены. Сегодня я, Никиткин, Василенко, Лимонова обсуждали и составляли план мероприятий к юбилею. Молодые студийцы занимались уборкой. В зрительном зале с жаром драили полы и стены. Право быть самим собой, наверное, мною заработано.
26-го.
Позвонил Коля Алешков.
– ЦТ снимает фильм о нашем городе. Если желаешь поучаствовать, приходи в Литературное объединение.
Прихожу с гитарой. Снимают Литературное объединение в гостях у Союза архитекторов. Идут жаркие дебаты. Литераторы спрашивают у архитекторов: почему в городе пятнадцать ресторанов и вот в макете еще один, а проекты Русского драматического театра, Концертного зала, Молодежного центра — только в мечтах? Члены Союза на это внятно ничего не ответили.
Потом записывали мои песни и песни Белашевой. Фактурная певица. Утверждают, что она заткнет за пояс всех челнинских бардов. (Уехала в Израиль).
Поездка в Тольятти срывается: не отпускают с работы. Что тут можно написать, глядя с утра до вечера на железные ящики в диспетчерской и на деревянные физиономии начальников? А вообще-то диспетчерскую свою я люблю; она меня многому научила, зараза.
Тепло, как на юге. Сегодня было плюс восемнадцать. Пасмурно. Шел дождь теплый-теплый. На этом хватит. Спать, спать, спать.
27-го.
На работе опять затишье. Заявок немного. Начальства не видать, благодать. Мешать некому. Работай в свое удовольствие.
– Алло! Диспетчерская, Околёснов… Нет, это не диспетчерская на колесах… Нет, это не завод колес.
Положили трубку. Звонок.
– Подать напряжение на колонну 3к.
– Ладно, сейчас подадим.
– Алло! Катя! Это не Катя? Это Петя? А Катя где? За колбасой в буфете?
– Петя, ну-ка там прокукарекай, чтобы из глаз 380 посыпались. На столб напругу надо подать. Концы отбросили? Кабель отбросили? А кабель отсоединили? Ну так забрасывай концы обратно. И подай энергию на столб, да так, чтоб добела раскалился. Вот такая работа.
Ерунда какая-то.
28-го.
Снег таял, потом его снова морозом прихватывало. Он затвердел, как бетон. Оседая, как ножом, срезал все ветки на деревьях. Растил, растил пять лет, и одни пеньки остались. Смотрю на сад — сердце кровью обливается. Словно прошел малый ледниковый период. Смородина, малина, крыжовник прижаты к земле. Земляника засыпана густой грязью. Досталось и парнику. Переломало все ребра. Вот тебе и дача с задачей. Засучивай рукава и начинай все с начала. Пять лет коту под хвост. Два часа черпал воду из погреба. На участке кое-где лед. И это конец апреля.
А скворец на скворечнике бьет себя крыльями, машет клювом. Песни выводит. Милую свою подзывает. Весна.
Май, 1-го.
Есть такой фильм: “Человек, которому везло”. В главной роли Георгий Бурков. Герой фильма — молодой, подающий надежды поэт, вдруг, изменив своей мечте, поступает на геологический факультет. Причиной тому — женщина, в которую он влюбился с первого взгляда. Она подала документы на геофак, и поэт, изменив самому себе, бросается вслед за своей любовью. Молодой поэт становится выдающимся геологом, совершив множество важных открытий.
Идея фильма такова: повернув свою судьбу в другое направление, поэтом он все-таки остается до конца дней своих. Но он приносит свой талант в жертву ради материального благополучия Родины. Убедительно звучит в фильме то, что не будь поэтом, он бы не сделал тех открытий в геологии, которые помогли развитию народного хозяйства страны, внесли вклад в разгром врага в Великой Отечественной войне. И ты убежден, что ту работу, в которую герой фильма вкладывал все свои силы, не сделал бы никто другой, кроме него. Значит, жизнь прожита не зря. Значит, большой важной работе нужны поэты. Хороший фильм, но в жизни все по-другому.
Мы несем едино бремя,
Только жребий наш иной:
Вы назначены на племя,
Я назначен на убой.
Д. Давыдов.
9-го мая.
С утра отправился на завод. Администрация завода чествовала ветеранов Великой Отечественной войны. Никиткин был уже на месте. Ветераны, заходя в зал, отдавали честь Никиткину, который встречал их в дверях, в шутку называя его старшиной. Докладывали о прибытии. У всех хорошее, праздничное настроение. К девяти все собрались и отправились на закладку аллеи ветеранов у административного корпуса Автозавода. Посадили двадцать четыре дерева: от каждого ветерана по дереву.
Затем все поехали в Старый город и возложили венок к монументу славы у Вечного огня. Оттуда на базу отдыха “Агрегатчик”. Столы уже были накрыты. Дружно расселись, и начались поздравления.
В этот день пели много песен — и ветераны, и молодежь. Было весело и чувствовался праздник. От воспоминаний о войне многие ветераны уклонились. Им хотелось просто повеселиться в этот радостный день. Молодые девчонки из художественной самодеятельности приглашали их на танец, Никиткин много шутил, Шустерман Борис Измайлович пел так, что раздавалось эхо в лесу.
В разгар веселья двое ветеранов чего-то не поделили. Слегка разодрались. Начали их разнимать.
– А что? Он меня первый задел, — по-детски оправдывался один из них.
Пацаны, да и только.
Моего отца с войны принесли на носилках. Спасибо тебе, отец, и прости нас с матерью за то, что я тебя никогда не видел.
С базы отдыха возвращались автобусом. Я сошел у ДК КАМАЗа и направился к кинотеатру “Россия”, где в девятнадцать часов должен был состояться вечер поэзии, посвященный сорокалетию Победы. На Шишкинском проезде шла репетиция праздничного представления: мимо импровизированной трибуны шли колонны празднично оформленных “КамАЗов” и легковых автомобилей. Из репродукторов звучала музыка. На импровизированной сцене коллективы художественной самодеятельности репетировали массовку. Возле сцены — толпа зевак. По дороге встретился Колю Алешкова.
У кинотеатра стояла агитационная машина, на крыше которой из репродуктора звучали марши. Здесь же книжная ярмарка. На “паперти” у входа в кинотеатр уже были установлены три микрофона. Народ собирался вяло. В фойе кинотеатра члены Союза писателей подписывали Почетные грамоты, готовили сувениры ветеранам.
Вечер начали с моего выступления. Затем Алешков и Лимонова читали свои стихи. Народ то собирался, то снова расходился. Было холодно. Спели сестры Белашевы. Начали читать стихи на татарском. Один татарский поэт подошел ко мне и спросил:
– Ты что-нибудь понимаешь?
– Нет, не понимаю, — ответил я удрученно.
– Тогда какого хрена ты на КАМАЗ приехал? — сказал он раздраженно.
Эти националисты меня уже начали раздражать.
После вечера “непонятой поэзии” отправился в театр «Ника» Пархоменко. В этот день театру исполнялось десять лет. Как ни странно, но среди артистов не было ни особой торжественности, ни суеты. Вся основная работа по оформлению зала и фойе была проделана заранее. Никиткин наглаживал свой реквизит, Соловьев ставил свет, Мухамедзянов готовил звуковую аппаратуру.
К началу спектакля “Рядовые” пришли мама с Валей и ребятишками, супруги Лапенковы. Спектакль прошел на высоте. Зрители в конце долго стоя аплодировали. Дарили цветы актерам. И мне тоже как автору песни. Для меня это было событием.
После небольшого перерыва начался “капустник”. Театральные коллективы города поздравляли театр Пархоменко. Было смешно и весело. В фойе под патефонную музыку пили чай с тортом. Никиткин был не в настроении. Накануне на репетицию он пришел выпивши. Пархом его прогнал. Сегодня Никиткин работал вяло, без настроения. Много сил отдал встрече ветеранов.
Домой возвращались всей семьей: я, Валя, мама, Виталька и Санька.
21-го.
Собрали нас в военкомате в красном уголке: тех, кто должен проходить комиссию. Пока принимали военные билеты и оформляли какие-то бумаги, перед нами выступил участник Великой Отечественной войны. Нагнал на нас страху: ситуация, мол, такая же, как перед началом Второй мировой войны. Потом выступил майор “о соблюдении режима постановки на учет и снятия с учета”. Стали задавать ему вопросы, и неожиданно разговор пошел об Афганистане. Он рассказал о подвиге, который совершили наши военнопленные, находящиеся в лагере на территории Пакистана. Они захватили склад с оружием, что находился на территории лагеря, потребовав представителей Красного Креста и Советского посольства в Пакистане.
Правительство Пакистана на подавление бунта отправило свои регулярные войска и душманов. Бой длился несколько суток. По повстанцам стреляли из тяжелых орудий и реактивных установок. Осколки снарядов разлетались в радиусе километра и пробивали крыши близлежащих кишлаков.
Те, кто задавал вопросы седому майору, донимали его: почему пресса не называет имен героев?
– Кому надо, тот знает, — серьезно отвечал майор. На этом вступительная часть закончилась.
Направляли нас кого к окулисту, кого к хирургу, а меня к невропатологу. У окулиста уже очередь закончилась, а у нашей двери — человек десять. Всего же глухих, слепых психов — человек сто, годных к нестроевой в военное время. На каждого — корешок специального учета. То есть бронь на случай военных действий. Вышла санитарка из соседнего кабинета.
– К окулисту нет желающих? — спросила она и, посмотрев в нашу сторону, добавила с улыбкой: — Одни психи остались.
Двоих из нашей команды сняли с военного учета, а мне в военном билете вновь отметили: годен к нестроевой в военное время.
Значит, еще годен, думал я, возвращаясь домой в хорошем настроении. Значит, еще повоюем.
22-го.
В курилке театра сидели человек десять. Курили. Я тоже закурил. А самому не сидится. Снял гитару со стены, провел по струнам, повесил на место. Прошел час. Народ все подходил, но никакого движения. Вынул из пакета книгу В. Рецептера “Письма от Гамлета, или С чего начинается театр”. Начал читать выдержки из книги и объяснять, что в театре не сидеть надо, а работать. Не Дударева играть, а Шекспира. Если не сыграть хорошо, то чему-то научиться у великого классика. Чую, опять меня не понимают. Никиткин начал “долбать” мои песни. Я стихи Лимоновой и Алешкова. Поорали друг на друга и успокоились. Опять сидим, курим. Пархом в своем кабинете с корреспондентом АПН. Интервьюируется. Через два часа выбежал, дал задание всем переодеться в костюмерной. Корреспондент будет фотографировать. Все пошли на съемку, а я домой. Опять не у дел. Зависть заела. Как аппендицит — то схватит, то отпустит.
22-го мая, 22 часа 30 минут.
“Что за чудо этот снег”. Кому он сейчас нужен? Позвольте Вас спросить, товарищ Поэт. Несчастные огородники. Что вырастет в этом году? Если бы я кормился только от земли, я бы в этом году с голодухи помер.
25-го.
В дискотеке “Курьер” восстанавливаю программу “Барды и менестрели”. В театре «Ника» монтирую слайд-фильм. Третью неделю подряд ложусь спать в два часа ночи. Помирился с женой и мамой. Полмесяца с ними не разговаривал.
Июнь, 3-го.
Первого числа в 12 часов выступал перед кубинцами, студентами КГИ. А вечером в Интерклубе поздравляли театр «Ника». Засыпали ребят подарками и грамотами. Наградили и меня. Золотой медалью “Лауреат Всесоюзного конкурса самодеятельного народного творчества”. Больше всех за меня радовались Вася Кузнецов и Саша Никиткин. Чувство гордости долго не покидало меня. Шура Лапенков был не в настроении. Его не наградили.
Праздновали до утра. На вечере в баре пил только минеральную воду.
Долгожданное лето началось нудными дождями, северным ветром. Небо тяжелое. Грозы не гремят, а кашляют, как осенью. После весеннего снегопада зелень на огороде слабая, словно больная; кусты и деревья никак не наберут силы. Земля липкая, тяжелая. Два дня мерзли на огороде и вернулись домой, ничего толком не сделав.
6-го.
На огороде в нашем домике под стрехой поселилась воробьиная семья. Мама-воробьиха, папа-воробей и трое воробышков. Мы с Виталькой носили навоз на носилках, проходя мимо дома, слышали, как они дружно чирикали. Проходим мимо в очередной раз, слышим, кричит воробей, словно попался в лапы кошки. Подошел поближе, смотрю, воробей-папа висит вниз головой, запутавшись за что-то лапой. Бьется крыльями, аж перья в разные стороны летят. Я подумал, что он в щели лапой застрял, но нет. Просунул пальцы в щель, нащупал гнездо. Не вынув гнезда, воробья не распутать. Пришлось гнездо вынуть. Оно из синтетических волокон, в них-то воробей и запутался. Обрезал путы ножом и положил гнездо на место. Воробья уложил в траву, не зная, как его привести в чувство. Теплой водой поили — бесполезно. Умер воробей-папа, наверное, от страха.
Прилетела мама-воробьиха, принесла птенцам в клюве корм. Села на куст калины, чирикает, а в гнездо не летит, к себе зовет воробышков. А те, глупые, высовываются из гнезда, падают. Я поднимаю их и кладу в гнездо. Но мама-воробьиха улетела, бросив их. Так все и погибли.
Виталька и Саша взволнованно наблюдали за этой птичьей трагедией. Переживали. Саша похоронила воробьев, а Виталька сказал:
– Из-за одного глупого воробья вся семья погибла.
10-го.
С десяти до одиннадцати ждал Лапенкова. Он должен был повезти меня на смотрины своей дачи, которую они купили с тестем в “Дизелисте”. Но так и не приехал, засранец. Сел я на своего “козлика” и повез два бревнышка на огород. Еле доехал, движок не тянет.
На огороде покрыл полиэтиленом парник, подвесил умывальник, побелил деревья. В пять часов вечера дали воду. До семи поливал. Целый день ничего не ел, и есть не хотелось.
Приехав домой, позвонил Пархому. Тот сказал, что на фестиваль не едем.
– От Татарии только татар, — произнес он со значением.
Ходил в завком. Написал заявление, чтобы выделили путевки в дом отдыха на всю семью. На Черное море. Обещали рассмотреть, хотя шансов — один на миллион.
14-го.
Саша Пастухов купил мотороллер. Решили проверить его в работе, собрались и поехали в Можгу. Погода хорошая. Дорога тоже. Автомашин мало. Справа холмы, покрытые пихтой и елью. Травы цветут. Запахи медовые. Мотороллер рычит, а я пою “По Дону гуляет…”, стараясь перекричать его рычание.
На одном из участков пути попали под проливной дождь. Промокли до трусов. На подходе к Можге встречные “КамАЗы” обрызгали нас грязью с ног до головы. Приехали в город грязные, как чучела, стыдно в магазин заходить. Но в книжный и магазин запчастей зайти не постеснялись.
16-го.
Пархом пригласил меня к себе в кабинет и спрашивает:
– Тебе сколько лет?
– А ты не знаешь? Тридцать шесть.
– Формируется поезд дружбы ЦК ВЛКСМ, только комсомольский возраст, до тридцати лет. В ГДР. Хотелось, чтобы и ты поехал.
– Что ты меня дразнишь, Пархом. Растравил душу. Лучше б не говорил об этом.
Целый день потом катался по городу на своем “козлике”, мозги проветривал.
Июль, 29-го.
Разобрал гитару. Снял струны, колки, завернул все это в бумажку и засунул в карман чехла от гитары. Путевку на Черное море не дали. Купил билет на поезд “Круглое Поле — Челябинск”. Еду на Урал. Звал с собой ребят из театра, но никто ехать не захотел. Сижу на телеграфе, жду переговоров с Леней Шнайдером. Надеюсь вернуться с Урала в новом качестве.
Ровно неделю упаковывал рюкзак. Бегал по магазинам, закупал продукты. Когда все приготовления закончились, вес рюкзака вместе с палаткой и резиновой лодкой оказался более пятидесяти килограммов. Пришлось пристегивать его к хозяйственной тележке.
Валя и Сева, которая приехала к нам погостить, проводили меня до Сидоровки.
30-го.
Поезд в Челябинск прибыл около одиннадцати ночи. На вокзале меня встретил Леня Шнайдер. Трамваем добрались до его дома, где он снимал однокомнатную квартиру. Он уже был женат. Жена в это время отдыхала на юге.
Проболтали с ним до глубокой ночи. Работал он в научно-исследовательском институте на кафедре точного машиностроения. Готовился к защите кандидатской диссертации.
На следующий день он повез меня к себе на работу. По дороге позвонили Лимоновой. Она приехала в Челябинск навестить своих стариков. Договорились встретиться.
Полдня Леня и Инна возили меня по городу, показывая его достопримечательности. Потом Инна пригласила нас в ресторан, объявив, что у нее сегодня день рождения. В ресторане они долго, но ненавязчиво уговаривали меня не ездить одному на Урал, но это только еще больше меня раззадорило. В Челябинске я пробыл три дня. Купил билет до Бердяуша и вечером второго сел на поезд.
Август, 3-го, река Сатка.
В четыре утра я был в Бердяуше. Пересел на электричку и отправился до города Сатка. Не доехав одной остановки, сошел на каком-то полустанке и пошел вниз в сторону реки, волоча за собой тележку со снаряжением. Сквозь заросли с трудом пробился к реке. Вышел на небольшую полянку. Река, хоть и была небольшой, но после проливных дождей, которые шли в области все лето, поднялась и вышла из берегов. На полянке пытался разжечь костер, чтобы приготовить завтрак, но хворост так пропитался влагой, что хоть воду из него выжимай. Позавтракал всухомятку.
Накачал лодку, спальный матрас, уложил в лодку весь свой скарб и спустил свое судно на воду.
Река весело помчала меня вниз по течению. Скольжение по воде было больше похоже на спуск на санях со снежной горы и вызывало необыкновенный прилив эмоций. Но радость была недолгой. Поваленные деревья на реке преградили путь, а меня чуть не затащило под “гребенку”. Раз шесть за первый день пути мне приходилось вытаскивать лодку и, пробиваясь вдоль берега сквозь густые заросли, перетаскивать все снаряжение на чистую воду.
На ночевку остановился я недалеко от какого-то села. Взяв пластмассовую канистру, пошел в село за водой. Вечерело. Село как будто все вымерло или его обитатели попрятались по своим домам. Набрав в колонке воды, вернулся к своему биваку. И на этот раз разжечь костер мне не удалось. Установив палатку прямо у реки, лег спать в холоде и сырости.
Рано утром, подкачав лодку, отправился в путь. Второй день прошел гладко, без остановок. Лодка летела по волнам, как глиссер. Была суббота, по берегам реки с одной и с другой стороны сидели и стояли рыбаки с удочками. Некоторые иногда свистели мне, махая вслед рукой. В середине второго дня, когда река разделилась на два рукава, я сделал остановку. Походил с молотком по берегу, усыпанному крупной галькой. Поколотил множество камней в надежде найти жеоду или хоть какой-то благородный минерал, но мои старания были напрасны. Пообедал и двинулся дальше.
Все чаще стали встречаться пороги на реке. Лодку иногда захлестывало, но вещи у меня были уложены в полиэтиленовые мешки и оставались сухими. Пройдя очередной поворот, меня понесло прямо на мост, под которым можно было пройти только лежа. Я вовремя среагировал. Выскочил из-под моста на тихую гладь запруды. Здесь пришлось сесть на весла. Греб до плотины почти два часа.
Село Пороги было окружено горами, на склонах которых рос смешанный лес. Дома подступали к самой воде, почти у каждого на берегу лодка. Дома добротные, со всем дворовым хозяйством. Я перетащил свою лодку со всем грузом за плотину и, бросив свое добро, пошел к реке, чтобы оценить обстановку. Вышел на небольшую площадку на высоком берегу, с которой была далеко видна долина реки. Рядом справа была плотина высотой метров десять и какой-то древний заводик времен Демидова. Влево в стремительном потоке, перепрыгивая через огромные валуны, неслась вниз и, ударяясь о высокий скалистый берег, пряталась за поворотом река. Шум воды здесь стоял невообразимый. Плыть по такой реке было просто безрассудно.
Для начала я совершил экскурсию на старинное предприятие. Грунтовая дорога, засыпанная мелким щебнем, серпантином спускалась к самому подножию плотины. Здесь в крутом береге был вырыт глубокий грот. Металлические ворота, прикрывавшие в него доступ, были раскрыты настежь. Я вошел в просторное сооружение. Оно было разделено металлической перегородкой на две части. В левой части у самой плотины был установлен генератор, он приводился в работу напором воды. В правой части грота были расположены три печи для обжига магнезита, несколько куч лежало в центре помещения. На рельсах, что шли к выходу, стояла вагонетка. Печи, очевидно, работали от электричества, которое вырабатывалось генератором. Повсюду был разбросан инструмент: лопаты, кувалда, большие молотки на верстаках. Подъемные механизмы, вентиляционная шахта, какие-то ременные передачи — все здесь было пропитано духом петровских времен, когда русские поселенцы осваивали Урал и его богатства.
Вернувшись на старое место, взвалил на себя рюкзак, лодку с веслами, тележку и потащился с тяжелой ношей по хорошо накатанной дороге вниз вдоль реки. Надо было пройти до поворота реки примерно с километр. Наверное, через час я вышел на окраину хутора. Солнце уже клонилось к закату. В горах темнеет рано, и я торопился. Оставив снаряжение на берегу, пошел искать родник. Нашел его быстро. У родника молодая женщина в цветастом платье набирала воду в ведра. Я поздоровался с ней.
– Здравствуйте, — ответила она, улыбаясь, — смотрю, как вы вещи свои тащите. Думаю, куда это он на ночь глядя собрался? На рыбалку, что ли?
– Путешествую я. Вниз на реку Ай плыву.
Слово “путешествую” ей явно не понравилось. Улыбка сошла с ее лица.
– Пороги внизу. До самого устья. Смотри, потонешь, — многозначительно сказала она, унося ведра на коромысле.
Когда я возвратился на берег, здесь в тихой заводи уже кто-то поставил лодку, посадив ее на цепь с замком. Сверху спуститься не могли, там пороги, значит, пришли снизу. Надо отплыть подальше от хутора и стать на ночевку, рассуждал я про себя. Достал из рюкзака сухую одежду и переоделся. Та, которую снял, была хоть выжимай. Спустил лодку на воду, бросил на дно надувной матрас, на корме уложил рюкзак под спину, оттолкнувшись от берега, прыгнул в лодку. Не прошло и пяти минут, как я попал на крутой порожистый перекат. Лодку захлестнуло раз, другой, и вот я уже сидел в ней по пояс в воде. Вырулил со стремнины на отмель левого берега, вытащил свой “корабль” и стал выгружать вещи. Надо было срочно разводить костер и сушиться — сухого белья больше не было.
Солнце быстро спряталось за крутой берег, и о жаркой погоде уже ничего не напоминало. В долину опустился густой холодный туман. Пока я собирал дрова в пойменном леску, стало совсем темно. Приладив фонарик на рогатину и освещая место костровища, долго пытался разжечь костер, но только зря потратил драгоценное время: дрова гореть не хотели. Достал банку тушенки, хлеб, нож, наспех поел и стал искать место для ночлега. Бросил под куст мокрый надувной матрас, на него палатку, из резиновой лодки соорудил крышу над головой и забрался в это сооружение. Августовские ночи на Урале холодные, а в долине реки они холоднее вдвойне, если еще учесть, что на мне не было практически ни одной сухой нитки, можно представить, в каком я оказался положении. Уснуть я так и не смог, сколько ни кутался в палатку, меня всю ночь трясло от холода, как в тропическую лихорадку. Я ждал утра как спасения. Ночь показалась мне вечной. Холодный туман продирал меня насквозь. Несколько раз, вскакивая, я пытался согреться движениями и согрелся лишь только оттого, что небо наконец посветлело.
Лишь только рассвело — туман сразу рассеялся, стало видно, как река, перепрыгивая через многочисленные уступы и пороги, устремилась круто вниз и, огибая правый скалистый берег, пряталась за поворотом. “Утонуть не утону. В худшем случае еще раз вымокну, а это не страшно”, — подумал я и решил рискнуть.
Только оттолкнулся от берега — река схватила мое судно и стремительно понесла вниз. Я махал веслами, как крыльями ласточка, держа лодку на стрежень. Несколько раз дно скользнуло по камням. На правом повороте меня понесло на скалу, о которую ударялась река. “Если прижмет, не выберусь”, — молниеносно сообразил я, изо всех сил перестраиваясь к левому берегу. Лодка правым бортом чиркнула о край выступа и полетела еще круче вниз. Затем река раздалась вширь, слегка замедлив течение. Впереди показалось небольшое озеро, но до него шли три каскада порогов, и река в том месте виляла из стороны в сторону, то прыгая вправо на скалы, бурлила и пенилась, то, разливаясь в два рукава, обнажала камни. Меня опять понесло вправо. Здесь мне повезло: если бы пошел слева, сел бы на камни. Я почти пролетел над каскадами рядом с отвесной скалой и в одно мгновение оказался на озерной глади.
Удивительно то, что, пройдя такой сложный участок, я почти не замочился. Подрулил к левому берегу, вытащил лодку, огляделся. Озеро было в форме равнобедренного треугольника, две стороны которого — высокие отвесные скалы, а основание — большая, уходящая вдаль поляна, на которой то тут, то там росли стайками березы. Недалеко от того места, где я причалил, стояли армейская палатка и навес над длинным дощатым столом, возле которого дымилась печь, а на земле была аккуратно расставлена хозяйская утварь. Со стороны палатки в мою сторону шел коренастый загорелый мужчина.
– Добро пожаловать в наш мужской коллектив, — произнес он громко, когда поравнялся со мной, и протянул широкую крепкую ладонь. — Здорово ты управляешь лодкой, как настоящий капитан. Откуда плывем?
– Из Набережных Челнов, — ответил я и поздоровался с ним.
– Что это за город такой? Что-то не слыхал, — сказал он удивленно.
– А это там, где “КамАЗы” делают, — объяснил я.
– А! “КамАЗы” я знаю. Ну, пошли к нам под навес, чаем тебя угощу, — пригласил он меня.
– Вы один здесь? — спросил я его на ходу.
– Пятеро нас. Остальные еще спят, время-то раннее, около шести. Сегодня я дежурный по кухне.
На столе под навесом стояли алюминиевые кружки, в одной тарелке под чистым полотенцем хлеб, в другой — горкой крупный колотый сахар. Он снял с печки черный закопченный чайник и налил крепкого чаю в две кружки.
– Чай у нас вкусный, на травах, с листьями земляники. С городским не сравнить. В озере рыбы полно: язь, таймень, хариус. Каждый вечер рыбачим. Считай, как на курорте. Тебя как зовут-то? Меня Володькой.
– Александром. А вы как сюда попали? Рыбаки, что ли? — спросил я, макая сахар в чай.
– Не. Шахтеры мы, из Бакала, может, слыхал про город такой? Сено заготавливаем для подшефного совхоза. По полмесяца вахта. А тебя каким ветром в наши края занесло?
– Лодку купил, вот решил пройтись на ней по уральским рекам. Давно мечтал на Урале побывать. Красиво здесь у вас, — сказал я, оглядываясь вокруг.
– Оставайся. Палатка большая, лежанок на всех хватит. Отдохнешь, порыбачишь. Лучшего места не найдешь. Туристы здесь не ходят, место глухое. — Из палатки вышел заспанный худощавый высокий парень. — А, герой проснулся, — сказал Владимир, обратив на него внимание. — Вчера пошел в село за водкой. Обратно возвращаться пешком не захотел, стащил где-то лодку и решил на ней по порогам спуститься. Шлепнуло его о скалы, от лодки только щепки полетели в разные стороны. Сам чуть не утонул, еле выплыл, — рассказывал мне с улыбкой Владимир.
– Одиннадцатого обещал жене вернуться. Беспокоиться будет. Спасибо за угощение, надо дальше двигать, — сказал я и отправился к лодке.
В лодке из рюкзака я вынул фотоаппарат, который мне одолжил Лапенков, снял с него полиэтиленовый чехол, подошел к Володе и попросил сфотографировать меня на фоне озера.
– Может, ты и нас щелкнешь на память? — попросил он, показывая рукой на мужчин, которые вышли из палатки.
– Можно, конечно, — ответил я.
– Сейчас я им скажу, чтобы они физиономии свои в порядок привели, — сказал он и направился к своим друзьям.
На прощание, чиркнув в моей записной книжке свой адрес, Владимир подарил мне армейскую алюминиевую фляжку, заполненную горячим чаем. Завернув в свой свитер, я сунул ее в глубь рюкзака, туда же фотоаппарат, сел за весла и направил лодку к истоку озера.
Сатка, спокойно выходя из объятий скал, сделав несколько плавных поворотов, соединилась с рекой Ай. От неожиданности я не сразу понял, что опасный участок пути уже позади. Река поразила меня своим простором и спокойствием. Впереди, в метрах пятидесяти, на большом катамаране с вымпелом на шесте шла группа молодых парней и девчонок. Было слышно их пение под гитару. Солнце уже начало припекать. На ходу вытаскивая из рюкзака сырые вещи, я стал раскладывать их на борта и нос лодки, чтобы просушить. Тепло разморило меня, а две бессонные ночи сделали свое дело, меня свалило в сон. Проснулся я оттого, что густая прохладная тень закрыла меня от горячего солнца и кто-то палкой тыкал меня в бок.
– Живой, что ли? — спросил меня стоящий надо мной человек в плащ-палатке, когда я приподнялся и сел. — Не спи, а то потонешь. Рыбу хочешь? — показывал он мне пять больших рыбин на кукане.
– Нет, спасибо. Жарить не на чем, — сказал я и, замахав веслами, направил лодку на середину реки.
Спокойное течение и плавно проплывающие мимо лесистые невысокие горы — эта живописная картина убаюкивала меня. Кое-где я налегал на весла, добавляя лодке скорости, а чаще просто любовался красотами, доедал свой провиант, запивая теплым чаем. Еды я набрал на целых десять дней с расчетом на двоих и теперь не знал, что с ней делать. Решил покормить ею рыб. Гречку, макароны, крупу высыпал в реку, консервы выложил на берегу возле костра, когда обедал, значительно облегчив этим свою ношу. Оставил только тушенку и банку кофе.
Вечером, часов около пяти я подплывал к мосту у поселка Межевой, где решил прервать свое путешествие. Высушил лодку, упаковал рюкзак и, поднявшись по крутому берегу и выйдя на шоссе, отправился в поселок на автобусную остановку, откуда автобусом добрался до железнодорожной станции. Так закончилось мое первое путешествие на Урал.
15-го, Кишинев — Залучаны.
Арвентий — отец моей Валентины — молдаванин. В Великую Отечественную войну, когда румыны, воевавшие на стороне гитлеровской Германии, оккупировали Молдавию, он прятался, чтобы его силком не призвали в румынскую армию. Не служил он и в Красной Армии, и после освобождения Молдавии от оккупантов его как дезертира отправили в Баку на принудительные работы. Работал он на заводе железобетонных конструкций, что находился рядом с поселком Стройдеталь, где жила Валина мама Мария. Мария работала сторожем на том заводе, где в сорок девятом году познакомилась с Арвентием. А в пятидесятом у них родилась Валентина. Арвентий любил свою маленькую дочку. Нянчился с ней, купал ее и плакал, когда она болела детскими болезнями. Когда закончился срок отбывания наказания, он решил съездить на свою родину в Молдавию навестить родных и близких. Погостив там некоторое время, собрался возвратиться в Баку к своей семье, но родственники спрятали его документы, а без документов в сталинские времена ты не человек. Через некоторое время его женили на односельчанке. Он часто плакал, просил отпустить его к дочке, но родня была неумолима, а когда у него от жены-молдаванки родилась дочь Женя, смирился со своей участью.
Валентина ездила к отцу в шестьдесят восьмом и семьдесят первом году, и вот решила еще раз навестить его, показать внуков Виталия и Александру. Для меня ее намерение оказалось полной неожиданностью, но если Валя что-то задумывала, она воплощала в жизнь свою задумку, чего бы ей это ни стоило. Отговаривать ее я не стал и подчинился ее воле беспрекословно, чувствуя за собой вину по поводу Урала, когда, оставив ее в интересном положении, уехал путешествовать.
До Кишинева мы всей семьей летели самолетом. Остановились здесь на три дня у знакомой моей сестры Эммы. Побывали в городе, ходили купаться на озеро в Центральный парк. Моя Валентина вся светилась, разглядывая все вокруг. Накупила кучу разных тряпок. Фотографировалась у каждой достопримечательности. Оставив часть вещей у знакомой, утром третьего дня мы отправились на автостанцию.
Залучаны находятся на самом севере Молдавии, недалеко от города-крепости Сороки. Добирались туда автобусом почти три часа. За окном проплывали фруктовые сады, виноградники и богатые, побеленные и разукрашенные орнаментом частные дома. В пути мы несколько раз делали остановку. Однажды остановились в яблоневом саду. От жадности я набрал целый пакет зеленых яблок и принес детям. Когда же остановились в кукурузном поле, Виталька и Санька, выйдя из автобуса, помчались в поле ломать зеленые початки, запихивая их по привычке за пазуху.
– Нельзя зеленое кушать, животу плохо будет, — говорила нашим детям пожилая женщина-молдаванка, удивляясь тому, с каким аппетитом они грызли белые кукурузные початки.
– Пусть едят, — отвечала Валя, — ничего с ними не будет. У нас все дети едят зеленую кукурузу.
Сельские жители, ехавшие в автобусе, с улыбкой поглядывали на задний ряд, туда, где мы сидели, о чем-то переговариваясь друг с другом на молдавском.
Автобус сделал предпоследнюю остановку в селе Солонец. Сошли две пожилые женщины, и вошел невысокого роста худощавый старичок с палочкой в черной широкополой шляпе и черном поношенном пиджаке. Валя его сразу узнала: это был ее отец. Он сел на переднее сидение к нам спиной и поэтому нас не заметил.
– Саша, иди подойди вон к тому дедушке и скажи: “Здравствуй, деда!” — шептала Валя на ухо дочке. Но Санька заупрямилась и подойти не захотела.
Въезжали в село, спускаясь по крутой грунтовой дороге в пойму реки Днестр. Разделенное глубокими оврагами, в зелени садов село располагалось на правом берегу реки и растянулось примерно на два километра. В верхней его части стояла небольшая белая церквушка с колокольней.
В Залучанах, когда мы последними выходили из автобуса, Валя окликнула отца. Он обернулся и долго разглядывал нашу семейку, пока мы шли к нему быстрым шагом.
– Здравствуй, отец, — поздоровалась с ним Валя, когда мы подошли к нему.
– Здравствуй, — сухо ответил он.
– Ты что, меня не узнаешь? — удивленно спросила она.
– Узнаю. Валя, — все также без особых эмоций говорил он.
– Вот приехали к тебе в гости. Это мой муж Саша, а это твои внуки Виталя и Александра, — представила нас отцу Валя.
Он поздоровался кивком головы.
– Пошли в дом, — сказал он после затяжной паузы, и мы отправились дальше по центральной улице.
Пока мы шли, сельчане, рассматривая нас, провожали взглядами. Свернули влево в проулок, пройдя метров двадцать вдоль решетчатого металлического забора, остановились у высокой ажурной калитки. Отец открыл ее, и мы оказались в старом грушевом саду. Пройдя по каменной дорожке под сводом перголы, увитой виноградом, попали в просторный тенистый дворик, уложенный красным кирпичом. Два каменных дома, подворье, земляной погреб, просторная летняя кухня — все говорило о том, что здесь живут работящие люди. Во дворе нас встретили две девочки. Одной было примерно лет пять, другой — около девяти. Из дома вышла сводная сестра Вали Женя с годовалой девочкой на руках, полная, невысокого роста чернявая женщина. Они обнялись. Со мной она поздоровалась за руку.
– Где это вы встретились с отцом? — спросила Женя.
– В автобусе вместе ехали, — ответила Валя.
– Присаживайтесь, — показала Женя на лавку.
– У тебя три девочки? — спросила Валя.
– Да. Это Кристина, — показывала Женя дочку, — средняя Стелла, а старшая Радика.
Женщины сели на лавку поболтать. Арвентий взял на кухне графин, махнул мне рукой, приглашая с собой, стал спускаться в погребок. Виталька побежал посмотреть на бычка, который стоял в яслях у сарая, а я, застыв в нерешительности у дверей погреба, стал смотреть, как он прутиком старался достать норовистое животное.
– Близко к нему не подходи, — предупредила его Женя. — Он у нас злой. Поэтому в стадо его не берут.
Затем по мшистым каменным ступеням я спустился в прохладное подземелье. Слева и справа здесь стояли две пятисотлитровые дубовые бочки. Отец похлопал ладонью по правой.
– Пустая. Второй год стоит. Не заполним — испортится бочка. Винограду много, не знаем, куда девать. Везти вино в город на продажу невыгодно. И кто продавать будет? Все заняты, работают, а я уже старый стоять на рынке, — говорил он тихим голосом. — А это вино хорошее, как солнышко светится, — он похлопал по левой бочке, — три года выдержки. Сам закладывал.
Под краником бочки стоял деревянный ковшик. Отец вынул пробку и заполнил его до краев. Затем перелил вино в графин.
Поднявшись на поверхность, я взял пару спелых янтарных груш, что лежали в ящике у дверей погреба.
– Это для поросят. На дереве полно свежих, сходите с Валей, нарвите, — сказал Арвентий, а я вспомнил, какие мы собирали зеленые яблоки по пути сюда.
Арвентий поставил граненый графин на стол, что стоял у летней кухни, и пригласил всех выпить по стаканчику за встречу. На столе стоял один-единственный стакан. Когда все собрались, он наполнил его до краев и подал мне первому. Я никогда не пил такими порциями и отпил только половину.
– Что, вино плохое? — спросил наигранно удивленно старик.
– Почему плохое? Просто я так много никогда не пил, — стараясь не обидеть хозяев, смущенно проговорил я.
– По нашему обычаю не выпить все — значит обидеть нас. Вылить хорошее вино нельзя, и допивать его за тобой никто не будет, так что давай пей до дна и освобождай стакан для другого, — объясняла мне Женя.
Пришлось допивать. Вино было легким, бархатистым, с привкусом каких-то диких трав. Валя с трудом отговорила отца, чтобы не наливал Витальке и Саньке, а внучки Стелла и Радика выпили по полному и побежали играть. Каково же было мое удивление, когда стакан пошел по второму кругу, а после третьего я уже плохо соображал, что происходит вокруг. Отец, увидев, что довел гостей до нужной кондиции, взял пустой графин со стаканом и отнес все в летнюю кухню.
За воротами послышался сигнал автомобиля. Вышел мужчина, примерно моего возраста, открыл ворота и, аккуратно въехав на “копейке” во двор, остановился возле нас.
– Это Валя, а это ее муж Саша, — знакомила нас Женя со своим мужем, когда он вышел из автомобиля.
Арвентий, взяв пустой графин, снова полез в погребок. “Ну все. Я пропал”, — подумал я, присаживаясь на лавку.
Вино здесь пьют три раза в день, как минеральную воду, не закусывая. От такого непривычного для моего организма употребления солнечного напитка большую часть времени я находился в легком тумане. Нас водили по гостям и там тоже угощали. Ходили купаться на Днестр и брали с собой трехлитровую банку вина вместо воды. Когда дед, взяв графин, спускался в очередной раз в погребок, я удирал огородами за село и там бродил по заросшим кустарником и деревьями оврагам, чтобы избежать очередного хмельного застолья.
Отцу я понравился, а на Витальку он постоянно ворчал. Как-то мы пошли с отцом за огороды косить траву, и тот стал жаловаться на него, что непослушный он.
– Саша у тебя хорошая девочка. А с Виталькой надо быть строже. Раздразнил бычка так, что тот даже на меня кинулся. Хорошо, что палка в руке была, дал ему по башке, а то бы прижал меня к забору, — рассказывал Арвентий.
С первых же дней мы с Валентиной отправились осматривать окрестности Залучан. Гуляли с детьми, ходили на реку рыбачить, ездили на Украину в провинциальный городок Каменку, что находится на противоположном берегу Днестра. Однажды вниз по реке мимо нас прошли две байдарки, которыми управляли мужчина и женщина. Течение на реке хорошее, и я подумал, что неплохо было бы всей семьей сплавиться по ней, что ночью здесь мерзнуть уже не придется. Но мечты сии вряд ли осуществимы.
Истекал срок моего пребывания в отпуске. Валя взяла отпуск на неделю позже, поэтому решила отгулять здесь до конца. Мне же хватило и недели, которую я провел во хмелю. Валя захотела окрестить здесь наших детей. В Залучанах церковь не работала, решили в ближайшее воскресенье поехать в Солонец. Среди дальних родственников Арвентия выбрали крестную мать, а я же уже собирал чемодан, точнее, сумку, готовился к отъезду.
Вечером, как всегда убегая от графина с вином, я решил в последний раз прогуляться по окрестностям села. Огородами вышел на его окраину и поднялся на косогор. Передо мной расстилалось бескрайнее поле, засеянное кукурузой. Я пошел вдоль обрыва вниз по течению Днестра. На другом его берегу в пойме стояли низкие украинские хаты. Погода была безветренная, и с той стороны были слышны голоса поющих украинские народные песни. Я так увлекся своей прогулкой, что не заметил, как солнечный диск наполовину спрятался за холмом.
Уже в сумерках я подходил к селу. Чтобы не идти вкруговую по грунтовой дороге, решил пойти напрямки через овраги, но чем дальше углублялся я в густоту деревьев и колючих кустарников, тем меньше у меня было уверенности, что выйду к своему проулку. Уже в полной темноте я вдруг решил вернуться на грунтовую дорогу, но так запутался в ориентации, что целый час плутал, то выходя из оврага, то снова опускаясь в кромешную тьму. В очередной раз я поднимался из глубины оврага, когда на небе уже показались звезды, а бледный свет луны пробивался сквозь листву деревьев. Мне показалось, что какая-то злая сила, овладев моим разумом, заставляла меня плутать тут в трех деревьях. Только я подумал об этом, как, выйдя из густого кустарника, очутился среди покосившихся каменных памятников и крестов. “Как они оказались тут в лесу?” — мелькнула у меня мысль.
В слабом лунном свете я наконец разглядел церковное кладбище и саму белую церквушку на фоне больших черных деревьев. Плутая между могил, стараясь не шагать по надгробиям, я шел к ней, как к спасительному чуду. Когда почти дошел до нее, вдруг из ее черного окна на землю выпрыгнули и, перескакивая через могилы, помчались вправо в сторону больших деревьев два человечка, похожие на чертиков, а последний, споткнувшись о надгробный камень, выронил из рук какой-то большой блестящий предмет. От страха я застыл на месте, как будто с головы до пят сквозь меня прошла молния, и долго стоял, как вкопанный, боясь пошевелиться. Любопытство и лай собак, доносившийся с разных уголков деревни, слегка отрезвили меня, и я решил пойти в ту сторону, где “чертик” уронил блестящий предмет, который был от меня в десяти шагах. Только я подумал об этом, как со стороны больших деревьев, плавно перекатываясь над землей, показалось и поплыло в мою сторону большое белое лохматое существо. Я вновь остолбенел от страха. Существо подплыло к моим ногам, обнюхало меня и покатилось дальше, в ту сторону, откуда был слышен лай собак. Его появление подстегнуло меня, и я решительно направился к уроненному предмету.
Присев на корточки, я чиркнул зажигалкой. На меня смотрели грустные глаза Богородицы с младенцем на руках, который двумя перстами указывал на большую звезду в вечернем небосводе. Невозможно было оторвать глаз от образа, который был реалистично написан талантливым художником. Меня вторично охватил ужас, что вернутся два черных человечка и отберут у меня это сокровище. Поначалу я решил вернуть образ на место, но окно, в которое надо было пролезть сквозь решетку, пугало меня своей чернотой, а само решение о пребывании в церкви в кромешной тьме наводило на мысль, что я могу просто не вернуться оттуда. Слишком много страхов натерпелся я за какое-то мгновение. Поднявшись с иконой и прижимая ее к груди, я пошел на свет наугад. И уже через некоторое время оказался в проулке у знакомой ажурной калитки.
Арвентий долго разглядывал икону. Его лицо то светилось счастьем, то выражало глубокую скорбь. Может быть, в эти минуты он думал о своей первой жене Марии, которая была похоронена за тысячи километров от него, в далеком Азербайджане. Может, ему захотелось каким-то образом изменить привычный уклад жизни, принимая, казалось, непростое решение.
– Раз ты ее нашел, — сказал он тихим голосом, — значит, она принадлежит тебе. Я сам тебе ее упакую.
Женя и ее муж были явно недовольны таким решением, долго с дедом о чем-то переговаривались на своем языке. Но тот цыкнул на них по-своему, и они ушли к себе в дом. А утром Арвентий и Валя проводили меня до автобусной остановки.
Шесть лет икона висела у меня в доме. Я перевешивал ее с одной стены на другую, переносил то в зал, то в спальню, то в детскую комнату, и никак не мог найти ей подходящего места. И мебель, и ковры, и мои картины по сравнению с ней казались ненужным хламом. Ей не хватало пространства, она буквально задыхалась от убогого окружения, страдала в заточении, а вместе с ней мучился и я. Тогда я принял решение вернуть ее по назначению. Отвезти икону в Залучаны по разным причинам я не мог, поэтому решил отдать ее Орловской церкви.
КТО СМЕЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ?
Шел первый год перестройки. “Совковый” маховик, раскрученный за годы Советской власти, еще вращался, хотя и с перебоями. После похорон подряд трех генсеков страна вздохнула только оттого, что четвертый был моложе предыдущих трех, а значит, всенародная скорбь и всесоюзный траур придут еще не скоро.
Как и многим в нашей необъятной Отчизне, мне хотелось верить руководителю и реформатору страны Михаилу Сергеевичу, наверное, потому, что я был еще относительно молод и, обманывая свои сомнения тем, что прятал их, зарывая поглубже внутрь своего сознания, надеялся еще пожить и насладиться результатами грядущих перемен. Вера в хорошего царя — отличительная особенность русского мужика: “Вот приедет барин — барин нас рассудит…” Но ожидания “барина”, который должен приехать и, вмешавшись в твою личную жизнь, вытащить тебя из нищеты и грязи, складывались на Руси не годы, а столетия. Наверное, поэтому массы моих освободившихся от коммунистических пут соотечественников устремили свои взоры на Запад и занялись в первую очередь тем, что начали дружно ломать пресловутый “железный занавес”, не думая о последствиях своих действий.
Ломать — не строить, слова, милые сердцу и понятные разуму советского народа. Конечно же, с этого и надо начинать, а с чего же еще? И страна в одночасье дружно принялась крушить то, что строила десятилетиями.
В это самое время, когда новое руководство страны дернуло стоп-кран паровоза, который летел вперед, чтобы перевести его на новые рельсы, режиссер Казанской студии кинохроники Виктор Петрович Беспалов решил снять документальный фильм-памфлет. О самом крупном заводе в Европе, о его проблемах и о том, как завод-монстр, коверкая судьбы людей, сжирает их души без остатка.
В основу фильма была положена пьеса французского классика Бомарше “Женитьба Фигаро”. Сцены из спектакля разыгрывались актерами театра «Ника», там же шли и съемки. Роль самого Бомарше предложили мне. К этому фильму я написал две жесткие сатирические песни. Одну на стихи самого классика, другую — на свои. К сожалению, обе песни не сохранились.
Разрешение на съемку главного конвейера автосборочного и других объектов завода Виктор Петрович получил у генерального директора КАМАЗа. Но разрешение было только на бумаге. На самом же деле руководители на местах чинили разные козни съемочной группе. Киношники часами сидели на проходной, дожидаясь пропуска на завод, а когда проходили, часами ждали подключения аппаратуры к электросети. Иногда их вообще не пропускали на завод, мотивируя отказ отсутствием каких-то бумаг, разрешали снимать только ночью, а однажды на съемках главного конвейера порубили на мелкие кусочки весь их сетевой кабель.
Никиткина как коммуниста вызвали в партбюро завода и предупредили: если он примет участие в съемках, то положит партбилет на стол; и тот уехал на юг вожатым в пионерский лагерь. Он предупреждал меня, чтобы я не ввязывался в это дело, но отказаться от такого интересного мероприятия, от первой настоящей серьезной работы я не мог и принял в ней активное участие.
Фильм назывался “Кто смеется последним”. Он получился и был первой яркой сатирой на безнравственность и беспринципность руководства КАМАЗа, которые царили на производстве повсеместно. На фестивале документальных фильмов в столице Северной Осетии городе Орджоникидзе (Владикавказе) он получил вторую премию. Дважды его показывали по Центральному телевидению и столько же в Казани.
Руководство КАМАЗа, мягко говоря, негодовало, а точнее — было в шоке и ярости. Решило организовать коллективный просмотр фильма в конференц-зале АБК автосборочного завода, чтобы потом всем коллективом выразить «всенародный гнев и негодование» съемочной группе и ее режиссеру по поводу охаивания святая святых — Ударной комсомольской стройки. Однако простых рабочих в зал не пустили, присутствовали только руководители разных уровней, профсоюзные работники, комсомольские и партийные лидеры.
На просмотре были создатели и участники фильма, в том числе и я. Во время сеанса зрители пытались свистеть и топать ногами, но дружного освистывания не получилось. После просмотра на сцену выходили желающие высказать свое мнение, но от отсутствия образного мышления разговор шел вялый, абстрактный, без всяких эмоций. Создавалось впечатление, что большинство в зрительном зале вообще не поняли, о чем шла речь в фильме.
В конце вышел генеральный директор КАМАЗА, слегка поддатый, и объявил, чтобы профсоюзные, комсомольские и партийные лидеры остались в зале для того, чтобы составить коллективное письмо министру культуры Союза.
В этот день я работал в диспетчерской в первую смену. Вернулся к себе на рабочее место и принялся принимать заявки. Примерно через час в диспетчерскую, возбужденная и покрасневшая, буквально влетает профорг нашего отдела Люба Панкратова.
– Саша, что теперь будет? Ты не боишься? — с лета начала она. — Там такое говорили... Генеральный в приказном порядке сказал всем начальникам, чтобы они нашли любой повод для увольнения всех, кто участвовал в фильме. — Она говорила быстро, запинаясь от волнения.
– Я ничего не боюсь, — говорил я, довольный собою. — Никто меня не тронет. Уйти с этой работы — не большая потеря.
Наверное, заметив мой самодовольный вид, она ушла, не сказав мне больше ни слова. А я праздновал победу, вспоминая все оскорбления и унижения, которые испытал за время работы на КАМАЗе. Но эйфория была недолгой. Начальник нашего отдела Пермичев, уйдя на неделю в отпуск, поручил своему заместителю Власову устроить мне показательный экзамен. Зная мое отношение к “любимой” книге всех электриков “ПТЭ и ПТБ”, тот собрал представительную комиссию, в которую включил даже главного инженера завода, и назначил дату экзаменов. Для меня встал вопрос: быть уволенным, пройдя унижение экзаменом, или быть просто уволенным? Я выбрал второе, и на экзамен не пошел. Вскоре на доске объявлений в нашем отделе вывесили приказ за подписью главного инженера завода, в котором говорилось, что инженер-диспетчер ОГЭ Околёснов А. А. переводится слесарем-сантехником в энергоцех. Мне ничего не оставалось делать, как искать новую работу вне завода.
Я наивно полагал, что за меня кто-то заступится: профсоюз или комсомол. Кичился своей популярностью и уважением рабочих, которыми руководил, но прав оказался Саша Никиткин, который мне потом сказал: “За что боролся, на то и напоролся”. Получив еще одну душевную травму, я перевелся работать в подшефную школу учителем общественно-полезного труда. Но об этом позже.
ЗОЛОТАЯ ЛИХОРАДКА
“Испанские корабли доставляли ее с берегов колумбийской реки Рио-дель-Пинто. Еще одно, “странное серебро”, даже не серебро (по-испански “плата”), а так — “серебришко” — платину. Ее ценили в полцены по массе. Платина из россыпей Рио-дель-Пинто оказалась воистину “бесовским порождением” — плотнее и тяжелее золота, да и расплавить ее не удавалось. И немудрено! Температура плавления платины +1773,5 градуса по Цельсию. Когда выяснилось (честь этого открытия принадлежала фальшивомонетчикам), что тяжелую платину, в отличие от более легкого серебра, безнаказанно можно подмешивать в золото, привозить в казну стали не чистое, а платиновое золото.
“Гадкий”, “бесовский” металл, засоряющий королевскую казну, подвергался жестоким преследованиям испанской короны. В 1735 году был издан королевский указ, повелевающий платину впредь в Испанию не ввозить. При разработке россыпей в Колумбии повелевалось тщательно отделять ее от золота и топить под надзором королевских чиновников в глубоких местах речки, теперь уже назвавшейся Платино-дель-Пинто. А ту платину, которая уже привезена в Испанию, всенародно и торжественно утопить в море.
Только через сорок три года король отменил этот закон, сообразив, что сам он тоже мог бы увеличить свою казну тем же способом. Но увы, к тому времени не менее четырех тонн драгоценного металла было утоплено”.
Свое очередное поражение я переживал болезненно. Хотел даже себе на даче отрубить пальцы на левой руке, чтобы больше никогда не брать в руки гитару, но передумал и решил, что они пригодятся мне и в другом деле. В очередной раз разобрал гитару и, засунув ее в чехол, спрятал в шифоньер, завалив тряпками.
Художественная литература меня давно уже не интересовала, и я решил обратиться к технической, и в первую очередь, по минералогии. По этой тематике у меня уже была кое-какая литература. Когда-то я читал, что великий Гёте всерьез занимался этой наукой, что в его богатой коллекции насчитывалось тысяча восемьсот экспонатов различных минералов, что в области минералогии он являлся членом Петербургской Академии. Я когда-то мечтал выучиться на геолога, потому что страсть к путешествиям была одной из главных черт моего характера.
Все это и многое другое подтолкнуло меня к тому, что я начал собирать литературу по минералогии, накупил множество справочников и с головой окунулся в мир камня. Я узнал, что под нашими ногами не просто камни, а множество различных минералов, что Земля вовсе не круглая, как принято считать, а больше похожа на многогранник и является одним огромным кристаллом; что все реки на Земле текут по разломам земной коры.
Мое богатое воображение помогало мне представить, как четыре с половиной миллиарда лет назад зарождалась и формировалась наша планета, как была сплошь покрыта извергающимися вулканами и раскаленной магмой, которая, остывая, представляла собой богатую кладовую драгоценных и полудрагоценных камней. Как образовывались тектонические плиты, как они в течение миллиардов лет перемещались, что Северная и Южная Америки до сих пор отодвигаются от Европы на один сантиметр в год.
Что мельхиор — это сплав меди, никеля и марганца, который получил мало кому известный в то время алхимик Мельхиор Шарлье. Что лекарство колларгол, продающееся в каждой аптеке, содержит семьдесят восемь процентов чистого серебра, что существует сверхпластичный сплав металлов, который можно мять руками, что самый сильный магнит — это кобальт. Что на золочение Исаакиевского собора ушло сто килограммов чистого золота, а шестьдесят рабочих, которые золотили купол, умерли в тяжелых муках от паров ртути, потому что с ней смешивали золото.
О необычных историях, свойствах сплавов и минералов можно было бы написать целый справочник, но не в этом суть, главное, что я приобрел, — это любовь к тому, по чему мы ежедневно ходим, что ежеминутно отправляем в домны и мартены, что ежесекундно выкачиваем из земли. Для меня они стали теперь не просто полезными ископаемыми, а частью меня самого, ибо и я тоже являюсь частичкой нашей планеты.
Много забавных и не очень фактов узнал я из истории камня. Всем известно, что Урал — бесценная кладовая полезных ископаемых, что и поныне там спрятаны сокровища: драгоценные камни, золото и платина. Известно также и то, что медь является стратегическим металлом, который повсеместно используется в вооружении, а в годы Великой Отечественной войны она была особенно ценна. Ее добывали на Урале в месторождениях Гумешки и Меднорудянске. Попутно с медной рудой шел драгоценный камень изумруд, который по своей ценности стоит на втором месте после алмаза. Но отделять его вчистую от руды не хватало ни техники, ни рабочих рук. Поэтому он попадал на переплавку в огромном, по сегодняшним меркам, количестве.
А в наши дни в Челябинской области на одном из железнодорожных перегонов путевые рабочие заметили, что плотность полотна железной дороги постоянно снижается. Сколько его ни засыпали галькой, она куда-то исчезала в угрожающих количествах. Вызвали геологов. Когда те подвергли анализу саму гальку, она оказалась агатовой и причем высокого качества. Оказывается, многочисленные любители камня, зная сей факт, растаскивали гальку по своим коллекциям.
Бесхозяйственность, которая царила повсеместно на просторах нашей необъятной Родины, меня поражала, когда я прочитал множество книг по минералогии и истории геологических открытий в нашей стране. Но эта самая бесхозяйственность позволила огромной армии коллекционеров в стране задарма пополнять дорогими экспонатами свои домашние коллекции. Вот тогда-то я и пожалел, что поздно собрался заниматься минералогией, но все же строил планы, чтобы побывать на Урале, полазать по старым карьерам, заброшенным штольням, которые были разбросаны там от юга до полярных областей.
Ходить одному по Уралу было небезопасно и, как показало предыдущее мое одиночное плавание, тоскливо и холодно. Поэтому я искал себе напарника, который, как и я, был бы влюблен в это дело. Им оказался Анатолий Калинин, коллега по работе. Своими многочисленными зажигательными рассказами по минералогии я смог увлечь его, и мы совместно стали строить планы на будущее.
Калинин старше меня на три года. Такого же роста, как я, крепко сложен, руки работящего человека. Говорит он неторопливо, твердо расставляя слова по своим местам. Умеет слушать собеседника, легко принимает шутку и сам любит шутить. Любит природу, но часто говорит, что в «общении с ней надо находить практическую выгоду». В его квартире множество поделок из капа и березовых наростов свилей, которые он всегда приносил из леса, когда ходил туда с семьей, прихватив с собой пилу или ножовку. Его работы не отличались ни мастерством, ни изяществом, в них было вложено больше физического труда, чем фантазии. Он максимально старался не трогать того, что творила сама природа.
У себя на работе он соорудил барабан для голтовки, камнерезательную машину и машину по шлифовке и полировке камня. Бродя по городским окрестностям и близлежащим карьерам, мы приносили с собой все, что попадало под руку. Распиливали и шлифовали любой, хоть отдаленно напоминающий нам о минерале, камень. У поселка Тарловка, что на противоположном берегу Камы, где мы лазили вдоль обрывистого берега с Санькой, когда ей было всего шесть лет, я наткнулся на россыпь окаменелостей, замещенных опалом и халцедоном, и показал это место Калиничеву, а тот подсказал мне, где можно найти кристаллический гипс селенит.
Женя Кувайцев как-то рассказывал мне, что недалеко от Нижнекамска, на правом берегу Камы, есть старые, с петровских времен, выработки, где в давние времена добывали медьсодержащую руду. Проплыв с Калининым в двухместной лодке вдоль берега от Елабуги до Котловки за два выходных дня, мы отыскали это место. Облазив подземелье, руды не нашли, но набрали окаменелостей зеленоватого цвета, которые содержали медь и другие редкие металлы. Эти находки я возил в Свердловск в Комиссию по геологическим открытиям. Их приняли на экспертизу и через полгода прислали мне письмо, в котором перечислялось количество элементов, входящих в состав минерала, но находил ли кто подобное и зарегистрирована наша находка или нет, так толком и не написали.
Это место находится недалеко от пристани Тихие Горы. Однажды в начале осени я предложил Никиткину отправиться туда на резиновой лодке. В глинистом берегу Никиткин нашел огромный кристалл весом более шестидесяти килограммов.
– Что мелочь-то собирать? Брать — так брать, — произнес он философски и стал руками откапывать уникальную находку.
Отмыв кристалл от глины и погрузив в лодку, мы поплыли вниз по Каме. Почти пять часов я греб веслами. Подплывали к берегу у сорок пятого комплекса в полной темноте. Кое-как засунули глыбищу в рюкзак, продели сквозь лямки две толстые деревяшки и стали поднимать. Они тут же треснули и сломались.
– Забрасывай мне на спину, — сказал Никитин, — понесем по очереди.
Я помог ему поднять тяжелую ношу и просунуть руки под лямки.
– Ну что? Держишь? — спросил я его.
– Держу. Отпускай, — ответил он и хотел сделать первый шаг, но тут же перевернулся вверх тормашками, словно ванька-встанька, только я опустил руки.
– Ну все. Разбили, — произнес я с огорчением.
– Ты бы лучше обо мне побеспокоился, а не о своем булыжнике, — пошутил Никиткин, освобождаясь от рюкзака. — Давай попробуем еще раз.
Кое-как мы дошли до остановки. Двое мужиков помогли мне впихнуть Никиткина в автобус вместе с рюкзаком и там переложить ношу мне на спину. Когда мы вышли на своей остановке, мне пришлось тащить груз до своего дома. Я не мог оторвать ноги от земли, а лишь шаркал ими по асфальту, с такой силой камень прижимал меня к земле.
Я всегда рассказываю эту историю своим гостям, тем, кто, разглядывая огромный кристалл в зале моей квартиры, удивлялся, как я его смог сюда притащить.
Исходив с Калининым все окрестности вокруг, в конце концов решили ехать за камнем на Урал, и первый тренировочный поход мы провели с ним весной на Каме. В его одноместной резиновой лодке спустились вниз по реке от грузового порта до Елабуги. Был сильный штормовой ветер, лодку захлестнуло водой по самые борта, и мы с трудом добрались до берега, промокшие и продрогшие, преодолев еще множество препятствий — озер и заливных лугов.
Азарт, с которым я занимался поисковыми работами, кипя во мне, перехлестывал через край. В моей коллекции уже были зуб мамонта, окаменелый ствол древнего хвоща, опаловое дерево, древний окаменелый фрукт шарообразной формы величиной с детский мяч, кристалл селенита весом в семьдесят килограммов, металлосодержащий шлам и еще много всякой всячины, которую я натаскал в дом. Для меня они и сейчас представляют определенную ценность, потому что я сам нашел те места, куда за ними и сейчас можно пойти.
Пришло время, когда мы с Анатолием, собрав необходимое снаряжение, купили билеты на поезд и отправились в поисковую экспедицию на Южный Урал. По железной дороге мы хотели доехать до Сатки, оттуда на попутке до поселка Тюлюк, что находится в верховье реки Юрюзань, и по ней сплавиться до Усть-Катава. Это примерно сто километров вниз по реке.
В нашем купе вместе с нами ехал житель Сатки Борис, худощавый высокий башкир, с которым мы познакомились в дороге.
– Поехали ко мне. Я живу один в двухкомнатной квартире. Переночуете, а утром на своем мотоцикле я отвезу вас в Тюлюк, — предлагал он нам лучший вариант, и мы, конечно же, согласились.
В Сатке мы были около двенадцати дня. Борис жил на четвертом этаже пятиэтажного дома недалеко от центра.
– Хотите, я отвезу вас на месторождение офикальцита? — предложил Борис, когда мы обедали у него. — Это недалеко отсюда, километров пятнадцать.
– Конечно, хотим, — ответили мы хором.
Его мотоцикл с коляской стоял во дворе у подъезда. Взяв с собой молотки, кувалду и другой инструмент, отправились в заброшенный карьер. Он оказался на самом берегу реки, по которой я когда-то сплавлялся. Мимо этого места я проплывал, но старый карьер не заметил. Офикальцит (слоистый минерал зеленого цвета) оказался невысокого качества, но и этим мы были довольны. Отобрали хорошие экземпляры, килограммов десять.
На обратной дороге мы заехали еще в один карьер, где добывался магнезит. Разработки его уходили в глубь земли примерно на двести метров. Огромная, непривычная глазу, вывернутая наружу, незаживающая рана земли. Вообще, окрестности города, где все население занималось тем, что изготавливало огнеупорные кирпичи, были похожи на пейзажи из фантастических фильмов. Горы мертвой земли и высохшие деревья, покрытые серебристой пылью.
Утром следующего дня мы уже мчались на мотоцикле к верховью Юрюзани. Прекрасная асфальтированная дорога петляла по склонам гор среди живописных пейзажей. Густые, нетронутые леса, в глубине которых внизу светились чистые голубые озера. Российская Швейцария. Когда асфальт закончился, пошла грунтовая дорога. По нашим расчетам, к полудню мы уже должны были быть на месте, но пошла вторая половина дня, а мы все петляли по желтой дороге, преодолевая огромные лужи глубиной до пояса. В одной такой луже наш “Урал” заглох.
Борис возился с мотоциклом, когда к нам подошел мужичок среднего роста, с котомкой за плечами и посохом в руке.
– Далеко ль собрались, мужики? — спросил он, кося хитрым глазом.
– На Юрюзань. Сколько нам еще, не подскажете? — спросил Антон.
– На рыбалку, что ли? — не ответив на вопрос, спросил мужичок.
– Да, что-то в этом роде, — сказал Анатолий, недовольный тем, что мужичек не ответил на его вопрос.
– Советую вам вернуться, если не хотите больших неприятностей. В плохую историю попадете. Лучше вернитесь, — проговорил он таинственным голосом и пошел своей дорогой.
– Мне кажется, мы сбились с пути, — сказал Борис, глядя вслед странному мужичку. Все стояли молча и были в замешательстве.
– Значит, придется вернуться, — сказал я и закурил сигарету.
Спустя много лет, я случайно узнал, что мы лишь немного не доехали до городка Трехгорск, где ковался и куется по сей день ядерный щит Родины.
Вечером этого же дня мы уже сидели на вокзале в Бердяуше и, взяв билет на поезд до Миасса и поменяв свое направление на сто восемьдесят градусов, в четыре утра были в городе золотодобытчиков и автомобилестроителей. Целью нашего путешествия на этот раз стал Ильменьский заповедник — уникальная природная кладовая, где сосредоточилось великое множество ценных горных пород и минералов. Мы знали, что проход и проезд в заповедник запрещен, поэтому решили пройти только вдоль его границы, обозначенной на областной карте, которая была у нас с собой.
Оставив лодку и часть своего снаряжения в камере хранения вокзала, мы сели в автобус, который отправлялся в город Карабаш, и, отъехав от Миасса километров на двадцать, сошли. Сориентировавшись, направились в сторону границы заповедника. Поднимаясь в гору, меньше чем через час мы вышли на широкую просеку, на каждых ста метрах которой стояли столбы с предупреждающей табличкой.
Целый день мы шли по просеке вдоль границы заповедника, обследуя по пути овраги и ручьи. Не найдя ничего путевого, остановились на ночевку у родника. Вечером в сумерках мы видели, как трое молодых ребят с пустыми рюкзаками в руках пересекли границу заповедника и углубились в его пределы.
– Слушай, может и нам спрятать часть снаряжения тут и полазить по заповеднику? — предлагал Анатолий.
– Они-то знают, куда идут и зачем. А мы где будем в потемках ползать? — возражал я, будучи человеком законопослушным.
Утром мы решили спуститься вниз на дорогу, чтобы автобусом уехать в Карабаш. Надоело ползать по границе с ощущением, что за тобой кто-то следит, а проникнуть на территорию заповедника не хватало смелости.
Пыльная грунтовая дорога шла вдоль реки Миасс, берега которой были сплошь изрыты золотодобывающими драгами, а сама река представляла собой бескрайнее месиво. А я собирался плыть по ней в лодке, думал я, глядя на рукотворное болото. Две драги величиной с многоэтажный дом нам встретились на пути.
В Карабаше, бывшем когда-то центром золотодобывающей промышленности, как оказалось, была гостиница в виде одноэтажного деревянного дома с покатой крышей, где мы и расположились. В номере гостиницы Анатолий степенно, со значением раскладывал на столе продукты, нарезал на фанерке сало собственного приготовления, а я, разглядывая карту области, думал, куда бы нам еще махануть, если и тут мы ничего не найдем.
– Сан Саныч, прошу к столу, отметим наше прибытие на золотую землю, — сказал Анатолий и положил на стол фляжку с разведенным спиртом. — На этот раз со всеми удобствами займемся золотодобычей. Это лучше, чем в полевых условиях.
– Здесь наверняка уже до нас всю землю вверх дном перевернули, — проговорил я скептически.
– И на нашу долю что-нибудь да оставили, — сказал Анатолий, разливая огненную воду в алюминиевые стаканчики.
После обеда, когда в голове слегка зашумело, а на душе повеселело, решили произвести рекогносцировку на местности. Гостиница стояла у самого подножия Золотой горы, которая возвышалась метров на двести над городком, ходить далеко не надо было. Выйдя за ворота гостиничного дворика, по узкой тропке стали сразу подниматься вверх, присматриваясь к ландшафту. Примерно через полчаса встретили крепкого старичка, который пас двух коз. Разговорились. Его дом стоял рядом с гостиницей. Он рассказал нам много чего из истории Золотой горы и о том, как еще до Великой Отечественной войны нашел здесь самородок весом в шестьдесят граммов.
Песчаное подножие горы было сплошь в промоинах и провалах, в которых виднелись остатки сгнивших крепей и перекрытий бывших штолен. Сама же гора была сложена змеевиком, твердой породой зеленого цвета, которая широко применяется как декоративно-поделочный материал. Некоторые его образцы, похожие на нефрит и камни с эффектом кошачьего глаза (вильямсит), используются в ювелирном деле. Миллионы тонн прекрасного поделочного камня, а если хорошо поковыряться, можно здесь найти и что-нибудь для ювелирных работ. Но что такое поделочный камень по сравнению с золотом, которое было спрятано в самом камне? В нескольких местах мы нашли горные выработки и вертикальные штольни, ведущие в глубь горы, а также многочисленные следы недавнего пребывания золотоискателей.
Мы осмотрели две штольни, подолбили молотком кварцевые золотоносные жилы. Покопались в песчаных промоинах. Но чтобы всерьез заняться поисковыми работами, нужен был хороший инструмент.
– Сан Саныч, я думаю, есть смысл хотя бы для коллекции намыть здесь золотишко, — предложил мне с видом матерого золотоискателя Анатолий, когда мы возвращались в гостиницу, спускаясь по пологому склону Золотой горы.
– А чем мы будем долбить скалу? Кроме кувалды, которую мы оставили в Миассе в камере хранения, у нас ничего нет. Кроме того, нужны еще вашгерд и вода, этого у нас тоже нет, — ответил я, а самого охватывала дрожь от слова “золотишко”. Честно признаться, в ответственный момент я просто растерялся, а может, и струсил.
– Будем ждать, когда природа одарит нас дождем. Этого добра тут хватает. Этот старикашка, который нам встретился, не такой уж и простачок, как нам показалось. Я заметил, что он гнал коз не напрямую по тропке, а по промоинам, по которым в дождь стекает вода с горы. А в самих промоинах ловушки, выложенные из камней в виде вашгерда. Старичок обходил свои “капканы”, которые расставил на золотишко, — высказывал свои предположения Анатолий.
– Ковыряться на виду у жителей городка, которым хорошо виден склон горы, как-то не совсем удобно, — засомневался я.
– А мы будем заниматься этим на противоположной стороне, там нас никто не увидит, — настаивал на своем Анатолий.
– Давай вернемся в гостиницу, отдохнем, отоспимся, а завтра на свежую голову определимся, как действовать, — предложил я.
Утром, взяв с собой пару пустых рюкзаков и два молотка, отправились за удачей. Поднявшись на склон горы, оглянулись. Городишко был маленьким, примерно с сотню одно- и двухэтажных домов, плотина на реке Миасс, мертвое озеро, доисторический медеплавильный завод, который сбрасывал свои отходы в это озеро, и ни единого живого деревца вокруг в радиусе двух километров. Медеплавильный завод, переплавляя пирит (природная смесь серы с медью), попутно добывая золото, убивал своими отходами все живое вокруг. Горы “золотого” песка лежали на его территории.
– Может, сходим сначала на завод? — предложил я. — Забора нет.
– Давай сходим. С той правой стороны легче обойти гору, чтобы не подниматься на нее, — согласился Анатолий, показывая на территорию завода.
Медеплавильный корпус своими дырами светился, как решето. В одну из таких дыр мы долго любовались, как из огромного ковша жидкий металл разливали по формам. Насмотревшись, пошли вдоль железнодорожного полотна, чтобы обойти корпус и отправиться за гору, но за корпусом натолкнулись на огромные кучи радиодеталей и плат всевозможной электроники, скорее всего, военной. От такого изобилия ценного материала радиолюбитель Анатолий пришел в восторг.
– Такое вижу впервые: когда толпы простых советских радиолюбителей мечутся в поисках дефицитных деталей, эти детали горами лежат под открытым небом и ждут переплавки. Пройти мимо этого я просто не в состоянии, — рассуждал он вслух.
Он уселся у первой же кучи и стал, скрупулезно осматривая каждую деталь, наполнять ими свой рюкзак. Когда оба рюкзака были доверху набиты дармовым дефицитом, с той стороны железной дороги, откуда мы пришли, послышались звук милицейского свистка и топот ног. Три здоровенных мужика в синей форменной одежде, грозя нам кулаками, бежали в нашу сторону. Взвалив на плечи нетяжелую ношу, мы бросились бежать, лавируя между железнодорожными вагонами и горами “золотого” песка, но не в сторону Золотой горы, а в сторону гостиницы, но уже другим путем, огибая завод с другой стороны.
– Ну все, появляться теперь на горе небезопасно. Мимо завода не пройдешь, — сказал я, когда, еле отдышавшись, мы пришли в свой номер. — Надо быстрее сматываться отсюда, пока нас милиция не сцапала.
– Я что-то не думал, что администрация этого предприятия проявит такой живой интерес к нашим персонам, — сказал Анатолий, и мы рассмеялись. — Смех смехом, но придется нам отсюда уезжать не солоно хлебавши, — резюмировал он.
На следующий день утром мы уже сидели в зале ожидания железнодорожного вокзала города Миасса. Наш поезд по расписанию должен был подойти часов через пять.
– Может, в краеведческий музей сходим? Он где-то здесь недалеко, я видел на привокзальной площади на столбе рекламный щит и указатель, — предложил я.
– А он работает сегодня? — спросил Анатолий.
– Работает, если верить рекламе.
Через полчаса мы стучались в закрытую резную дверь старинного двухэтажного особняка. Дверь открыла заспанная старушка.
– Ну чего вам? — спросила она недовольным тоном.
– Хотим ознакомиться с экспозицией вашего музея, — ответил Анатолий.
– Платите по рублю, — протянула она руку, словно за милостыней.
Разглядывая уникальные дары природы Ильменьского заповедника, которые сверкали нагромождением кристаллов, играли завораживающими цветами и причудливыми формами, я подумал о скупом рыцаре и о том, что какая-то таинственная магическая сила заключалась в них. Что не человек владел камнем, им добытым, а камень человеком. Драгоценности не одного сводили с ума, когда материальная ценность камня становилась для человека выше ценности духовной, присутствующей в каждом природном материале.
УРОК ТРУДА
Валентина Петровна Мурзина, маленькая хрупкая учительница эстетики старших классов, была на вид моложе своих учеников и на переменах терялась в коридорной толпе среди школяров. Она любила свой предмет, никогда не повышала голоса, не отчитывала учеников за невыполненные задания и проводила свои уроки так, будто рассказывала о своей личной жизни, о самом тайном, сокровенном. Даже в том, как она носила классный журнал, прижимая его к своей маленькой груди обеими руками, проглядывалась любовь к своему предмету и к своим ученикам. Ученицы, которые составляли большинство в ее классах, обожали свою учительницу за то, что та отдавала им себя без остатка, что засиживалась с ними в школе допоздна, что могла ответить на любые неудобные вопросы, задаваемые учениками где угодно и когда угодно.
Валентина Петровна писала стихи и ходила в литературное объединение. Она была в прошлом женой поэта Коли Алешкова, но прожили они вместе недолго и разошлись, оставаясь друзьями и соратниками по перу. Женя Прохоров, высокий крупный парень с суровым лицом и натруженными руками, с которым мы стали друзьями после творческой поездки в Казань, сумел завладеть сердцем хрупкой поэтичной учительницы, и вскоре они поженились, а я был дружкой на их свадьбе.
Когда я перешел работать учителем труда в школу, где работала Валентина Петровна, мы стали часто общаться. Дом, в котором жила молодая семья, находился рядом со школой, и я часто после работы заходил к ним выпить чашку кофе, спеть свои новые песни, послушать новые стихи. Валентина Петровна удивлялась тому, как быстро я завоевал авторитет среди учеников, а Женя пророчил мне будущее новой династии учителей, которая, “опираясь на свой опыт и традиции, сформирует новую плеяду преподавателей”.
– Целый день по школе только и слышно: Сан Саныч, этот Сан Саныч. А девчонки так просто влюблены в тебя. Вот так запросто можно завоевать сердца детей. Спел несколько песен — и ты популярен, — говорила Валентина Петровна тихим голосом.
– А что ты им пел? — спросил Женя.
– “Урок труда”. В актовом зале на Дне учителя. Текст сам написал. Так сказать, на злобу дня, — ответил я.
– Когда ты пел голосами ребят, школьным сленгом, девчонки визжали от восторга. Такое творилось в зале! У нас в школе выступала группа из Казани, так мы с трудом собрали детей на концерт, — продолжала хвалить меня Валентина Петровна.
– Может, споешь нам? — попросил Жора и подал мне гитару. Немного подстроив ее, я стал петь.
Вполне собой довольный,
С азартом, как игрок,
Я по реформе школьной
Свой провожу урок.
Что нам уроки музыки?
Все песни, как вода,
А на сегодня без труда
И ни туда, и ни сюда…
– Отличная вещь. Я думаю, она станет шлягером среди учеников, — похвалил песню Женя.
– Все это, конечно, хорошо. А что дальше? Помещение для занятий мне до сих пор не дали. Скоро осенние каникулы, а я еще не провел ни одного занятия. Уже надо выставлять оценки в журнале за четверть, а своих учеников еще и в глаза не видел, — сказал я и поставил гитару в угол.
– А что директор? — спросила Валентина Петровна.
– Лиля Мусаевна на каждом педсовете твердит одно и то же: “Александр Александрович, берите инициативу в свои руки. Даем вам полную волю: творите, дерзайте”, но я до сих пор не знаю, с чего начинать. Вызвала она меня как-то к себе в кабинет и прямым текстом предупредила, чтобы у выпускного класса с педагогическим уклоном, где она ведет русский язык и литературу, за четверть стояли одни пятерки. Как я им буду выставлять отметки, если не провел с ними ни одного занятия? — сетовал я.
– Сан Саныч, а ты ставь пятерки всем подряд, и обидно никому не будет, — шутил Женя. — Деньги тебе платят? Ну и все. Главное, чтобы деньги платили, а уроки можно и не проводить. Правильно, Аля? — обратился он к жене.
Ее белые матовые щечки покрылось тонким румянцем. Среди учителей не принято было выносить сор из избы. Отношения между преподавателями, их работа, их мысли — это тайна за семью печатями, которую не должны знать посторонние и ученики.
– Мне кажется, с Лилей Мусаевной надо еще раз поговорить. Она все-таки директор, и с нее, в первую очередь, спросят в РОНО за работу ее подопечных, — говорила она тихим ласковым голосом. — А как у вас с Михаилом Романовичем? Он трудовик со стажем, орденоносец. Договорись с ним, пусть отдаст тебе слесарный класс. Или столярный. Зачем ему два помещения?
– Михаил Романович — многостаночник. Круглые сутки в школе. Деньги заколачивает. Никакой класс он мне не отдаст. Он сам мне это сказал.
– А чем же ты занимаешься целый день? — спросил Женя.
– Школьную мебель ремонтирую под лестницей, чищу канализацию, когда она засоряется, “варю” лопнувшие трубы, в общем, сантехникой, но больше в шахматы играем с Михаилом Романовичем. Он даст задание ученикам — и в бытовку. Хрястнет водочки — и за шахматную доску. Директор нас застукала однажды.
– Тебе главное — начать. С коллективом сработаться. Ты же прирожденный педагог. За тобой дети толпами ходить будут, — как будто уговаривал меня Женя.
– Провел я несколько уроков в шестом “Б”, когда Михаил Романович вроде болел. На самом деле в очередном запое был. Попался мне ученик по фамилии Гусь. Шкодничает и шкодничает, класс развлекает. Я его одернул, и говорю: “Ну ты, гусь лапчатый”. Класс грохнул от смеха. Весь урок над ним смеялся. Больше на мои уроки он не ходит.
Женя рассмеялся.
– К нему теперь прилепится это прозвище до конца школьной жизни. Ты так всех своих учеников распугаешь, — сказал, улыбаясь, Женя.
– Ну ладно. Засиделся я у вас. Спасибо за кофе. А то мои сородичи меня, наверное, потеряли, — сказал я и пошел одеваться.
– Как твой Егорка? — спросила меня у двери Валентина Петровна.
– Растет помаленьку. По дому уже на велосипеде катается. Разговаривает понемногу.
– А с кем он остается, когда вы с Валей на работе?
– Раньше соседи присматривали, Виталька с Санькой, а сейчас мама моя. Перебралась к нам из Баку. Теперь с нами будет жить, по дому хозяйничать. Ну пока, — попрощался я, и мы пожали друг другу руки.
«Школьные годы чудесные». Если бы моим старым учителям кто-то сказал, что я работаю в школе, они бы приняли это за плохую шутку. Я тоже иногда шкодничал на уроках, класс развлекал. Стоял в углу у всех на виду, а в старших классах меня удаляли с уроков. Взялся за ум, когда пошел в вечернюю школу. И все же сегодняшние шкодники резко отличаются от тех, кому уже под сорок.
Работая учителем труда, я не строил планы на будущее, не старался завоевать симпатии своих учеников, это получилось само собой. Но любовь и уважение, которые читались в их глазах, которые шли ко мне от детей непонятно почему, заставили задуматься, как сохранить эту веру в хорошего учителя. Хотя никаких действий со своей стороны по этому поводу я не предпринимал. Я был самим собой, таким, каким был со своими детьми, друзьями, знакомыми, и это нравилось моим ученикам, с которыми я разговаривал на равных.
Только в конце ноября я приступил к систематическим занятиям. Получить у меня пятерку по труду было так же сложно, как и по математике или какому другому предмету. Но я подписал себе “смертный приговор”, когда выставил трояки за четверть элитному классу с педагогическим уклоном, который ни разу не был на моих занятиях. Занятия эти проводились в цехе карданных валов на агрегатном заводе, куда я возил старшие классы специальным рейсовым автобусом. Ученики трудились там по-настоящему: кто на сборке, кто на промывке деталей, кто просто грузчиком. Директор школы, вызвав меня в кабинет, предупредила, чтобы я впредь советовался с ней по поводу выставления отметок в журнал.
– Только мне одному известно, кто как работает и какой оценки заслуживает, — ответил я ей твердо.
– Это мое первое и последнее предупреждение, — сказала она и вышла из своего кабинета.
Валентина Петровна уважала меня за принципиальность, но даже она не одобрила мой поступок.
– Ведь знаете, Александр Александрович, коллектив преподавателей считает, что своими действиями вы пытаетесь завоевать больше чем положено авторитета среди учеников, — сказала она мне как-то. — Вся школа теперь только об этом и говорит.
– О школе я был более высокого мнения, — ответил я.
В противостоянии между школьниками и преподавателями, которое существовало в каждой советской школе, я не был ни на той, ни на другой стороне, желая оставаться самим собой, но это положение между небом и землей вымотало меня за год работы. Находиться между двумя противоборствующими сторонами все равно, что между молотом и наковальней. Но скоро “последний звонок” все расставил по своим местам. Проходил он в спортивном зале школы, где присутствовал и я.
Друг против друга у стен выстроились выпускные классы и преподаватели. Пронесли на плече первоклашку с колокольчиком в руке, и директор школы объявила выпускникам, что можно попрощаться со своими учителями и подарить им от себя на память цветы. И тут произошло невероятное: все мои ученики, минуя директора, завуча и преподавателей, пробиваясь в последний ряд, где я стоял, понесли мне свои цветы. Цветы уже с трудом умещались в моих руках, а выпускники все шли и шли ко мне. Кто-то последний принес цветы в ведре. Забрал у меня из рук охапку и, поставив ее в ведро, вручил мне под громкие аплодисменты и крики выпускников. Стоящие рядом со мной педагоги со стажем были ошарашены. То краснели, то бледнели.
На следующий день директор школы вызвала меня к себе в кабинет.
– Александр Александрович, пишите заявление об уходе, — сказала она мне, нервно стуча карандашом по полированному столу.
– Хорошо, Лиля Мусаевна, я подумаю над вашим предложением, — сказал я и вышел из кабинета.
Всем, в том числе и мне, было ясно, что далее в школе работать мне не придется. Учителя в своем кругу называли меня выскочкой, Михаил Романович — балалаечником, а директор школы меня просто возненавидела, хотя работать в школу я пришел по ее личному приглашению. Ушел я без злобы и обиды, не желая быть неудобным для одной стороны, получая любовь и признание с другой. Не нужно мне было ни того, ни другого, хотя интересно было взглянуть на проблему изнутри, и я имел такое удовольствие. Еще некоторое время мои ученики приходили ко мне домой, чтобы поздравить с праздником, послушать мои песни или просто поболтать по душам, но продолжалась наша дружба недолго, хотя я до сих пор вспоминаю о ней с теплотой.
ЧЕРНЫЙ ЯР
Что такое Судьба? Наверное, каждый понимает это по-своему. Мне всегда казалось, что Судьба — это какая-то неведомая сила, которая ведет тебя за руку по жизни помимо твоей воли. Совершая какие-то поступки, я потом, глядя на себя со стороны, удивлялся: как я мог сделать такое? И оправдывался перед собой за “неблаговидные” деяния тем, что списывал все на Судьбу, которая, злодейка, подстраивала мне разные козни.
Моя Судьба жила как бы сама по себе, со мною рядом в параллельном мире, иногда давала знать о себе, иногда подшучивала надо мной, подталкивала к чему-то, но никогда не сдерживала в чем-то, утомляя меня своей активностью. От ее кипучей деятельности я порой валился с ног и часто умолял ее хоть на время оставить меня в покое.
Часто я видел ее лицо. Оно было некрасивым: темным, в глубоких оспинках, а большой нос делал лицо в профиле похожим на Мефистофеля. Иногда ее личико было похоже на лик Венеры с картины Боттичелли, и я с трудом ее узнавал. Она умело рядилась в разные одежды, меняла свой облик, приходила ко мне в разное время и оставляла меня в покое только тогда, когда я с особым рвением и усердием начинал выполнять ее очередное задание.
Но часто, водя меня по лабиринтам жизни, она помогала мне отыскивать выход из темных закоулков, за что я благодарил не ее, а Бога, ибо он был ее идейным вдохновителем и организатором, поэтому просил Всевышнего приглядывать за своей послушницей, дабы та не мучила меня напрасно.
Она никогда не жалела меня, но часто, проверяя на прочность мои возможности, давала слабину. Вот и сейчас, когда мой старый друг Сергей Гончаров предложил мне должность конструктора в КБ, где он работал ведущим специалистом, Судьба захлопала в ладоши и, взяв меня за руку, потащила к нему в отдел.
Отрастив черную густую бороду, я сел за кульман, заточил карандаши, повесил лист ватмана и стал учиться чертить линии, в которых и заключался весь смысл начерченного. Гончаров опекал меня и наставлял как опытный мастер и учитель, хотя был на три года моложе меня. У него было чему поучиться, и я, стараясь с особым рвением, уже через год сам изобретал узлы и механизмы, которые помогали в работе по сборке автомобилей.
Попав в среду интеллектуальных работников и интеллигентных людей, я поверил, что и в работе на государство можно получать удовольствие и быть счастливым человеком. Я восполнял здесь то, что не смог взять в годы учебы в техникуме, а именно: серьезность и значимость работы как творческого процесса. Работая, я учился, а учась — работал. Это так меня захватило, что, засиживаясь в отделе допоздна, я не замечал, как стремительно летело время. Прошел год, и я получил отпуск. Подумав, куда его потратить, я решил еще раз, может быть в последний, съездить на Урал. В это время увлечение камнем достигло своего пика, и я подумывал оставить эту игрушку для взрослых и вплотную заняться основной работой — конструированием.
Собрался я легко, с женой, как всегда, не советуясь. Купил билет на поезд в Свердловск и уже через сутки днем был там. Походил по городу, а ночью сел на другой поезд и утром следующего дня был в Верхотурье. В этом городе жила Надя Хлебникова — близкая подруга Тани, второй жены Саши Никиткина. Прежде чем забраться в тайгу, я решил разыскать ее дом, поговорить с местными жителями и, если повезет, найти себе попутчика или проводника.
Ее дом я нашел быстро. Большой, деревянный, за высоким забором он стоял недалеко от старинного в прошлом монастыря, в котором теперь находилась колония для несовершеннолетних заключенных. Огромный собор, похожий на Исаакиевский, и вокруг него высокие стены, вписанные в каменные постройки. Когда-то это было святым местом. Я поразился красоте собора и тому предназначению, которому он служил в настоящий момент.
Уральский городок напоминал богатую благоустроенную деревню. Добротные деревянные дома вроде особняков, высокие деревянные заборы и ни единой живой души вокруг, только гиканье, гомон и свист из-за колючей проволоки. Даже лая собак не было слышно.
В дом хозяева меня не впустили. Низенького роста мужчина и женщина (наверное, мать с отцом) говорили со мной у тяжелых тесовых ворот. От них я узнал, что Надя с мужем переехали жить в Краснотурьинск и здесь больше не живут. Я хотел попросить воды у женщины, но передумал, попрощался с ними и отправился в гостиницу, где на время остановился.
Длинное одноэтажное каменное строение гостиницы стояло прямо у дороги на въезде в город. Один-единственный длинный коридор и множество дверей. Я взял ключи на вахте и пошел в конец коридора, где находился мой двухместный номер.
Поев всухомятку, завалился на постель с мыслями о предстоящей дороге и не заметил, как уснул. Проснулся оттого, что в дверь кто-то постучался. На пороге стоял высокий худощавый мужчина лет тридцати пяти в темном костюме с коричневым кожаным портфелем в руках.
– Здравствуйте. К вам можно? Я ваш новый сосед, — сказал он бодро, показывая разрешение на заселение.
– Пожалуйста, входите, — ответил я и отошел в сторонку.
– Дверь можно не запирать. Здесь во всей гостинице только мы вдвоем, — сказал он приказным тоном, выкладывая из портфеля продукты на стол.
– Да? Мало путешествуют в этих краях? — удивился я.
– Здесь же зона. Отсюда и дальше на север одни лагеря, — ответил он, поставил чекушку водки на стол и пошел к крану мыть руки. — А вы какими судьбами в этих краях, откуда? — спросил он.
– Из Набережных Челнов. Увлекаюсь минералами в свободное от работы время, коллекционирую, — стараясь особо не распространяться, ответил я.
– Да? Я что-то не слышал, чтобы в наших краях какие-то минералы добывали. — Он сел за стол, расставил стаканы и налил в них водки граммов по пятьдесят. — Подсаживайся. Отметим знакомство. И давай сразу на “ты”, — предложил он. — Меня Владиславом зовут, — сказал он и поднял граненый стакан.
– Александр, — сказал я и тоже поднял. — Я приобрел справочник по уральским разработкам камнесамоцветного сырья. Там дается привязка с подробным описанием местонахождения агатов.
– И далеко отсюда? — спросил он, выпив.
– В окрестностях Черного Яра. А точнее, в том месте, где Кушва впадает в реку Лобву. — Я тоже выпил.
– Так это ж Сухогорское лесничество. Мой район, — ободрился Владислав.
– Ты лесником работаешь?
– Что-то в этом роде. А точнее, проверяющий по лесному хозяйству. Я, кстати, только что оттуда.
– Тогда мне крупно повезло. Я и понятия не имею, как туда можно добраться.
– Сейчас мы пожуем немного, потом я тебе кое-что покажу, — сказал Владислав со значением. — Ты бери колбаску, не стесняйся, дармовая. Как услышат: “проверяющий”, тащат все, кто что могет. Так и спиться недолго, — говорил он, а мне уж и есть расхотелось. Все ждал, что же он мне такое покажет. — Ну вот, кажется, немного закусили. Сейчас мы это все хозяйство уберем, — сказал он, сдвигая на край стола остатки съестного, вытер стол салфеткой, достал из портфеля карту-“километровку” и стал раскладывать ее на столе.
Я впервые видел такую подробную карту местности, и в душе у меня перемешались восторг и трепет. “Может, купить у него? Нет, он не продаст. Как бы попросить?” — думал я.
– Еще в прошлом году только за то, что ты показал постороннему эту карту, можно было угодить за решетку, а сейчас такая у каждого лесника, — сказал Владислав. — Ну вот. Попасть в Черный Яр можно двумя путями: либо через Павду и Каменку, а затем пешком по тайге сорок километров, либо через Верхнюю Лобву и Шайтанку. Откуда километров тридцать, — рассуждал он вслух. — А вот то место, где Кушва впадает в Лобву — место болотистое. Следовательно, небезопасное, — говорил он медленно, водя по карте пальцем.
– А как бы приобрести такую карту? — начал я издалека.
– Вопрос интересный, но ожидаемый. Эту я тебе, конечно же, дать не могу, расписывался за нее, но срисовать интересующий тебя район дам.
Остаток дня я посвятил рисованию. Часа два во всех деталях перечерчивал схему лесных дорог и таежных троп вокруг Черного Яра, а вечером мы с Владиславом решили прогуляться по окрестностям Верхотурья. Мы легко нашли с ним общий язык и быстро сблизились. Он жил в Свердловске и работал там инженером в научно-исследовательском институте лесного хозяйства. Поговорить он любил, а я мог слушать. Это нас и сблизило.
Рано утром следующего дня мы вместе отправились на железнодорожную станцию. Обменявшись адресами, расстались. Он сел на поезд до Свердловска, а я отправился дальше на север до станции Лобва.
К обеду я уже был на автостанции и изучал расписание автобусов. На Павду автобус шел только вечером, а на Верхнюю Лобву должен был отправиться с минуты на минуту. Выбора не было, и я сел в изрядно потрепанный “пазик”.
Грунтовая дорога петляла по уральским просторам невообразимым образом, пересекая вброд ручьи и речушки. Она плутала среди штабелей бревен — порубленных ГУЛАГом деревьев, среди густого таежного леса и огромных плешин гарей. “Пазик” трясло, как в лихорадке, и он монотонно утрамбовывал внутренности своих пассажиров. Во многих поселках автобус подолгу стоял в ожидании почты, которую готовили к отправке. Поэтому в Верхнюю Лобву, конечный пункт маршрута, мы прибыли на закате дня.
В поселке я спросил у местного жителя, как добраться до Черного Яра.
– А вы сходите к своим. Они расположились в конце села на той стороне речки. Там вам все и расскажут, — посоветовал седой старичок в ватнике.
Он принял меня за геолога, и я не стал его переубеждать, отправился в конец села. Пройдя по висячему мосту на левый берег реки, пошел вправо по грунтовой дороге, которая вела к армейским палаткам, что стояли на берегу.
Вошел в первую же палатку. Посреди ее стояло несколько деревянных ящиков в виде импровизированного стола, за которым сидело шесть человек. Все остальное пространство занимали раскладушки, что стояли на деревянном настиле.
– Здравствуйте, — поздоровался я у входа, не решаясь войти внутрь палатки.
– Здорово, — ответили двое, остальные разглядывали какие-то схемы, что лежали на столе. — Проходи, что стоишь, как казанская сирота, — пригласил один.
По их тону складывалось впечатление, будто они уже давно меня ждут. Оставив рюкзак у входа, я прошел внутрь и сел на ящик, что стоял у печки-буржуйки.
– Какими судьбами в наши края? — спросил меня человек в очках, строгом костюме и галстуке.
Я рассказал без утайки о смысле моего путешествия.
– Оставайся на ночевку у нас. Выбирай любую раскладушку, а завтра утром наш водитель отвезет тебя в Черный Яр, — сказал он, выслушав мой рассказ, и снова наклонился к своим схемам.
Вынув спальник из рюкзака, я бросил его на раскладушку, что стояла в самом углу палатки. Хотел было поесть, да передумал. “Может, еще и накормят?” — подумал я. Немного посидев, встал и направился к выходу.
– Далеко от палаток не ходи. Скоро солнце сядет, заблудиться в два счета можно, — сказал мне молодой парень, когда я выходил из палатки.
– Я только вдоль речки, — ответил я и пошел вниз к реке.
Обсматривая берега реки, подумалось, что геологи странно одеты. Особенно тот, что в новеньком костюме и галстуке. Странно смотрится на фоне таежного леса. Одежда остальных — курточки защитного цвета с широкой резинкой на рукавах и поясе, коричневые водолазки под горло, брюки поверх сапог — все на всех одинаковое, с иголочки, как будто только что со склада. Но после непродолжительной прогулки тревожные мысли покинули меня.
Утром в кабине грузовика “ЗИЛ” я ехал на месторождение агатов. У самого въезда в Черный Яр нас остановил лесничий в форменной фуражке.
– Здорово, мужики. Сети есть? Поди, за тайменем едете? — спросил он нестрого.
– Да нет. Геологи мы, — ответил водитель Володя, тучноватый молодой парень.
– А-а, ну ладно. Тогда езжайте, — сказал лесничий и освободил дорогу.
Проехали по бревенчатому мосту, дорога пошла круто вверх. Проехав село, снова углубились в лес. Володя остановил машину.
– Ну и куда дальше? — спросил он.
– По схеме дорога должна выйти к реке Кушве, — показал я схему водителю.
– Ну ладно. Едем дальше, — сказал он и включил передачу.
Вскоре мы пересекли вброд небольшую речушку.
– Тормози, это, наверное, она, — скомандовал я. Мы остановились, выехав на небольшую поляну.
– Я тоже с тобой прогуляюсь, если, как ты говоришь, это недалеко, — сказал Володя, и мы пошли краем речки.
Преодолевая завалы, мы уже через полчаса пути выдохлись, а дороге не было видно и конца.
– Надо идти по реке. Она не должна быть глубокой, — предложил я.
– Еще немного с тобой пройдусь, если не найдем твою привязку, вернусь обратно, — сказал Володя.
Еще час мы шли по реке, которая в некоторых местах была нам по пояс.
– Все. Дальше я не иду. Будешь возвращаться, зайди к нам. Покажешь, если что найдешь, — сказал он, пожал мне руку и пошел по реке в обратную сторону.
Я попытался снова идти берегом, но угодил в болото. Пришлось опять войти в реку, которая местами уже была мне по грудь. Надвигались сумерки. “Если через час не выйду к Лобве, придется ночевать в болоте”, — подумал я, и почувствовал запах костра, а еще через некоторое время увидел и костер с палаткой. Радости по живой душе посреди огромного болота, в которое угодил я, не было предела, только самой “души” у палатки не оказалось. Метрах в десяти за кустами на берегу реки кто-то мурлыкал веселую песенку.
– Эй! Живая душа, хозяин палатки, ты где? — стараясь не испугать неизвестного человека, спросил я.
– О-о! Еще кого-то занесло в болото, — пропел неизвестный, пробираясь к костру сквозь бурелом. — Ты как сюда попал? — спросил он и, подойдя вплотную, подал мне руку. В левой руке он держал топор.
– Наверное, так же, как и ты. Книжек начитался и пошел бродить в поисках удачи, — ответил я, вспомнив про книгу “Уральские кладовые” Михаила Абрамова.
– Ты про книгу Абрамова? Вот еврей, засранец, двоих наколол, — помотал головой незнакомец. — Я ведь тоже ее прочитал, где он давал привязку по агатам. Ну да ладно, вдвоем веселее, чем одному. А то я тут одичал совсем. Сейчас штаны надену (он был от пояса голым), высохли, наверное. В болоте чуть не утоп. Ты располагайся, штаны посуши, пока еще не очень темно. Как тебя зовут?
– Александром, — ответил я.
– А меня Сергеем. Я тебя ухой накормлю. В этой реке тайменя, как в аквариуме, хоть руками лови. Жрет все подряд. Может, рыбы наберем вместо агатов? А? Как ты думаешь, Борода?
Мы ели уху у костра, когда уже было совсем темно. На вид ему было около пятидесяти. Высокий, но не худой, волосы слегка тронула седина. Он был похож на школьного учителя.
– Так что, агатов тут совсем, что ли, нет? — спросил я его.
– Какие агаты? Тут один сланец кругом. Неделю здесь уже ползаю. Зато есть такое, на что стоит обратить наше внимание. Если завтра повезет и будет солнечная погода, я тебе покажу одно местечко, — сказал он многозначительно.
– А ты как сюда добрался?
– На плоту сверху спустился. Я из Березников, что в Пермской области, здесь недалеко. Перемахнул через хребет, сколотил плот и вниз по Лобве. В одном месте не повезло: у Черного Яра плотина. Хорошо, мужики помогли плот на реку перетащить, хотя здесь уже и пешком можно было пройти.
Проболтали мы с ним до глубокой ночи. Он оказался разговорчивым, с первых минут нашего знакомства многое рассказал о себе. Что когда-то был геологом, что в настоящий момент работает учителем в школе, что у него уже двое внуков. Я уже засыпал, но сквозь сон доносилось его откровение, под которое я и уснул.
Проснулся я оттого, что с низу палатки исходил холодный дух земли. Сергея рядом не было. Я глянул на часы, было около семи. С мыслью “пора вставать” выбрался из тряпочного домика. Рядом над костром висел закопченный чайник, а Сергей, сидя на корточках, подбрасывал дрова в костер.
– Привет сонному царству, — поздоровался он.
– Доброе утро, — ответил я.
– Сходи умойся и будем завтракать.
У палатки я ногой сгреб ворох листьев и увидел под ним лед.
– Ничего себе. Мы, оказывается, спим с тобой на глыбе льда. Это в разгар лета, — сказал я громко с удивлением.
– Да? А я даже и не заметил, на редкость спокойно спал сегодня, — удивился Сергей. — Погода отличная, так что готовься к прогулке по тайге.
После завтрака, взяв с собой компас, нож, молоток и топор, вырубив по слеге, зашнуровали палатку и отправились разыскивать то место, о котором упоминал Сергей. Перешли вброд Кушву, выйдя на правый берег, пошли вверх вдоль реки. Места зыбкие, ноги то и дело вязли в густой коричневой жиже. Сергей шел впереди как проводник. Шли недолго.
– А теперь смотри, — таинственно проговорил он, остановившись. — Видишь затес на березе? — показал он рукой.
– На визир похоже, — сказал я.
– Вот, только очень скромный. Совмести этот затес вон с тем, — он показал в глубь леса, — сколько по азимуту?
– Ровно девяносто, — ответил я, установив компас в нужном направлении.
– Значит, строго на восток. Вот так по зарубкам и пойдем. Здесь уже кто-то с буссолью побывал.
– А болото? — засомневался я.
– Если кто-то прошел, значит, и мы пройдем, — ответил он уверенно. — Главное, не потерять из виду затесы. Как-то необычно их поставили, не для постороннего глаза, — рассуждал он.
Путь оказался не очень сложным. Тот, кто оставил отметины на деревьях, хорошо знал тайгу. По пути несколько раз останавливались, раздевались, осматривая себя, снимали до двадцати энцефалитных клещей. Примерно часа через два мы вышли на большую светлую поляну. Она оказалась почти круглой формы, метров пятьдесят в диаметре, и ни былинки, ни травинки не росло на ней. Желтый песчаник искрился ровной поверхностью и был сплошь изрыт неглубокими воронками. Интересно, что следов копки, долбления или бурения нигде не было видно. К одной из них мы подошли. На ее дне поблескивала какая-то лужица величиной с блюдце.
– Ну, что скажешь? Ты только внимательней посмотри, — показывал Сергей слегой на воронку.
– Так это же ртуть, — проговорил я с тревогой.
– Какая ртуть? Я что, ртути не видел, хоть и проработал геологом одну партию. Ртуть с металлическим блеском, а эта серебристая, — возразил Сергей.
Я огляделся. Деревья вокруг поляны стояли какие-то чахлые. Листья на них были полураскрывшиеся, как будто побитые заморозком. Сами же воронки располагались на поляне почти с геодезической точностью и находились на равном удалении друг от друга. Я хотел концом слеги дотронуться до блестевшей лужицы, но Сергей остановил меня за руку.
– Подожди, не торопись, — сказал он. Вынул из кармана спичечный коробок, зажег спичку и бросил в воронку. Вспыхнуло и погасло яркое зеленоватое пламя, издав своеобразный запах. Лужица в воронке испарилась.
– Газ, что ли, какой-то? — спросил я.
– А запах? Что ты чуешь?
– То ли мандариновый, то ли апельсиновый. Какой-то экзотикой пахнет.
– А я поначалу подумал, что мне показалось.
– Жаль, бутылку с собой не взяли. Можно было бы набрать этой “горючки”. Странно все это как-то выглядит. Ощущение такое, словно находишься не на северном Урале, а где-то в средней полосе, — сказал я, разглядывая поляну.
– Ты на песчаник посмотри. Под ноги. То ли бетон, то ли пластиковая пена застывшая. — Долбил он молотком по поверхности.
– Может, здесь какие химические отходы захоронены?
– Пройдемся по поляне, — предложил он, — не зря же перлись сюда.
Мы прошлись по периметру. О том, что здесь бывают люди, нетрудно было догадаться: разноцветные тряпочки висели на некоторых деревьях. Остановились у одного, на котором были развешены черепа и кости животных. Под деревом во мху кучками лежала крупная агатовая галька.
– Ну что, возьмем для коллекции? — спросил Сергей и, глядя на мою физиономию, добавил: — Ладно, пошли обратно, я вижу, у тебя глаза по пять копеек, — сказал он с сожалением. — Когда я впервые попал сюда, я тоже струхнул вначале. Вернемся в лагерь, покумекаем на досуге.
Возвращались обратно второпях и чуть не сбились с пути. То перелазили через огромные, покрытые зеленым мхом, поваленные столетия назад деревья, то продирались сквозь бурелом, то чуть в болоте не увязли. Отдыхали через каждые полчаса пути. Дело в том, что зарубки были видны только тогда, когда мы шли на поляну, когда же мы возвращались обратно, их не было видно, и мы, разыскивая их, сверяли свой путь с компасом. Ориентиром для нас была река Кушва, на которую мы и вышли почти в полной темноте. Пройдя вниз по реке еще час, мы оказались у своей палатки.
– А ты как возвращался? — спросил я Сергея, когда мы разводили костер, чтобы обсохнуть и обогреться.
– Каждый раз по-разному. Однажды в болоте провалился по пояс, еле вылез. Слега помогла, крючковатая была, зацепился крюком за молодую березку, так себя и вытащил. У нас в Перми тайга не хуже. С детства с отцом по ней где только ни ходили.
– Один я бы с этой поляны, наверное, не вернулся, — сказал я.
– Это точно, ходить по тайге ты не умеешь, это я еще вначале заметил. Но ничего, научишься.
Сидели у костра не долго. У меня слегка кружилась голова и немного подташнивало. Какие-то странные мысли лезли в голову. В глазах бегали разноцветные зайчики, словно я нахватался электросварки. Ощущение было такое, будто наелся галлюциногенных грибов. Сергей тоже странно себя чувствовал, это было видно по его настроению: он мало говорил, а больше думал о чем-то. Зато спали оба как убитые и проснулись, когда солнце стояло уже высоко. Один за другим выползали из палатки, чтобы отлить.
– Ну, как спалось? — спросил меня Сергей, когда мы одновременно поливали кустики.
– Какие-то сны фантастические снились. По какой-то шахте в Копейске с друзьями Сашей Никиткиным и Васей Кузнецовым лазили.
– Сходи к речке, воды набери, а я пока костром займусь, — предложил Сергей.
За завтраком оба не знали, с чего начать разговор. Состояние, в котором мы находились, наводило на нехорошие размышления.
– Я из-за этой поляны с этого места сдвинуться не могу. Тянет туда, как магнитом. Чем чаще туда ходишь, тем больше хочется там бывать, — сказал Сергей.
– А сколько раз ты туда ходил? — спросил я, разводя костер.
– Три раза, плюс вчерашний поход. Да, какое сегодня число? — спросил он взволнованно.
– Вчера было тринадцатое, ровно тринадцать лет, как я устроился работать на КАМАЗ, сегодня четырнадцатое, — ответил я, и меня охватил озноб.
– Мрачное совпадение, ты не находишь? — спросил он.
– Это число по жизни меня преследует, но я считаю, что с ним мне везет, — сказал я, а сам подумал, что зря поехал в такое время. В начале лета в лесу полно клещей, и ходить по нему в это время небезопасно.
– Ни хрена себе! Это я уже целых десять дней здесь. А сказал жене, что через неделю вернусь. День рождения у нее шестнадцатого.
– Можешь не успеть, — проговорил я, а сам подумал: “Если он захочет остаться, я останусь тоже. Может, еще раз туда сходим”.
Пили чай с печеньем. После завтрака решили сменить место стоянки: найти площадку посуше и повыше. Такое место было только на высоком противоположном берегу Лобвы, куда мы перебрались вброд. Наша палатка была сырой и холодной, и мы смастерили на небольшой полянке теплый просторный шалаш, набросав внутрь елового лапника. Сверху шалаш накрыли полиэтиленовой пленкой, которую я взял с собой вместо палатки. Не успели толком соорудить бивак, как пошел проливной дождь. Второпях побросали вещи внутрь шалаша и сами туда забрались.
– Это надолго, — сказал Сергей, подставляя ладонь дождевым каплям, — дождь холодный.
– Клещей меньше будет, — ответил я.
Разговор не клеился, каждый думал о своем. Вскоре многочисленные ручейки побежали под нашими вещами. Взяв саперную лопатку, я вылез под дождь окапывать шалаш по периметру. Когда закончил эту работу, промок весь до трусов. Дождь на некоторое время прекратился, и у самого входа мы, хоть и с трудом, но разожгли костер, у которого стали сушить промокшие вещи.
– Судя по всему, придется возвращаться домой ни с чем, — неожиданно сказал Сергей. — И на поляне сейчас делать нечего. В сырую погоду туда не пробраться.
– Жаль. А я собрался провести “научные исследования”, — с сожалением отметил я и, немного подумав, добавил: — Может, оно и к лучшему.
Двое суток мы мокли под дождем, сушили промокшую одежду на костре, надевали ее на себя и снова мокли, пока сушили снятую с себя вторую смену белья. Такой круговорот воды в природе. К вечеру второго дня выглянуло солнце. Утром третьего решили выбираться на дорогу, которая шла вдоль реки в Верхнюю Лобву, чтобы оттуда автобусом добраться до железнодорожной станции. Дорогу нашли без труда. Нас подобрал лесовоз и довез до места назначения. Вечером мы уже были на станции Лобва. По дороге Сергей рассказывал мне много таинственных историй, которые с ним приключались в различных жизненных ситуациях, а я, слушая его, думал о своих, не менее запутанных и мистических.
Его поезд в Пермь отходил раньше. Мы обменялись адресами и расстались, обещая друг другу написать.
ПОВОРОТЫ
Конструктором в КБ я пришел работать в неспокойное время. Страна переживала многочисленные трудности, меняясь и перестраиваясь. С полок магазинов исчезали остатки немногочисленных товаров, а те, что еще были в продаже, выдавались по талонам. За талонами на мясо, колбасу, масло, одежду и прочие товары первой необходимости выстраивались огромные очереди задолго до рассвета. Это называлось перестройкой. Газеты, телевидение приобретали новые голоса, и это называлось гласностью, хотя до полной свободы слова еще было далеко.
Взрыв реактора на Чернобыльской АЭС, взрыв газа в Башкирии у железнодорожного полотна, в котором сгорели два пассажирских поезда вместе с людьми. Землетрясение в Спитаке, унесшее тысячи жизней, резня в Баку, переросшая в войну Азербайджана с Арменией, и другие политические и техногенные катастрофы, словно в наказание Богом, сопровождали перемены черным аккомпанементом.
Экстрасенсы, маги и волшебники “заряжали” толпы людей на стадионах, меняя образ мыслей, астрологи, предсказатели и прорицатели вещали судьбы. Умные уезжали на запад. Ловкие создавали кооперативы, хитрые сколачивали капитал, а бедные становились еще беднее.
“Борясь” за трезвость, вырубали виноградники элитных сортов. Борясь за души, один за другим открывали и строили храмы, мечети и синагоги. Малые народы взращивали националистов. Воры и проститутки становились героями. Бразильские телесериалы вытеснили “Семнадцать мгновений весны” и “Вечный зов”, Солженицын вернулся в страну, а полки книжных магазинов заполнялись бульварной литературой сомнительного содержания.
Страна училась жить по средствам, разбазаривая эти самые средства. Создавались и рушились коммерческие банки и финансовые пирамиды, а обедневшему вконец народу выдали ваучеры, которые по стоимости были не дороже трех килограммов мяса и которые в конечном итоге оказались в руках власть имущих, завладевших богатейшими природными ресурсами страны. Народ просили потерпеть, и он терпел, иногда выражая свое нетерпение митингами, демонстрациями и голодовками.
Националисты, собрав значительные толпы людей под своими знаменами, требовали передела страны, и Советский Союз распался, хотя на Всесоюзном референдуме по поводу передела народ проголосовал против этого. Миллионы русских не по своей воле оказались за границей без родного языка и культуры. Рушились судьбы, гибли семьи. Возникла реальная угроза распада и Российской Федерации.
Не дай Бог кому родиться в эпоху глобальных перемен. Никакое самое значительное мероприятие не стоит того, чтобы за него можно было бы отдать собственную жизнь.
Политика коснулась всех, даже самых аполитично настроенных людей и далеких от нее организаций. В нашем КБ националисты потребовали смены руководства по национальному признаку, независимо от таланта и способностей человека. Начальство наверху дрогнуло, и начались перестановки в руководстве. Талантливые конструкторы стали уходить в кооперативы и частные организации.
Моя работа мне нравилась, впервые в жизни я получал от работы удовольствие. В коллективе меня уважали и начальники, и их подчиненные. Через год работы, начиная с того, что учился правильно чертить линии, я дорос до второй категории и умел уже конструировать сложные механизмы и приспособления. Эта работа стала для меня и местом творчества, и местом общения. Мы часто в нерабочее время устраивали чаепития по поводу праздников или дней рождений. Я писал поздравительные стишки юбилярам, пел песни.
Бурные события в стране сломали привычный уклад нашей рабочей жизни. Гончаров, уже мой непосредственный начальник и учитель, ушел работать в другой отдел, и я понял: многое из того, что я делал, держалось на его опеке. Я еще не так крепко стоял на ногах, чтобы работать без его “чуткого руководства”. Без него у меня многое не получалось, я часто нервничал и в конечном итоге тоже написал заявление об уходе.
Дома, в семье, у меня сразу же не заладилось. Два месяца я был без работы, бюджет семьи держался на жене, мы часто ругались с Валентиной. С Виталькой вообще стали врагами. Женя Прохоров предложил мне вместе с ним поработать на частника, художника Леонида Остапенко, который с женой Татьяной в Тарловке организовал свое маленькое предприятие. Отливали из гипса и разукрашивали панно для оформления ими различных помещений. Я согласился.
Осипенко арендовали у туберкулезного санатория старый клуб деревянной постройки. Работали мы с Прохоровым вахтовым методом: неделю безвыездно он, неделю я. Остапенко давали нам поручение и уезжали в город. Оставаясь ночевать, вечерами я бродил по старинному зданию, где каждый уголок был пропитан духом тридцатых годов прошлого столетия. В зале на сцене трибуна с серпом и молотом, на стенах лозунги, красные транспаранты и полотнища, в фойе портреты ушедших в историю вождей.
В первую же ночевку мне послышались из фойе необычные тихие звуки гармошки и пение под нее. Поначалу я не обращал на это внимания, думал, что эти звуки доносятся из деревни, но однажды осторожно открыл в фойе дверь и заглянул туда. Свет уличных фонарей пробивался сквозь грязные оконные стекла, и я увидел в полумраке, как полупрозрачные голубоватые силуэты проплыли мимо меня из одного помещения в другое, подшучивая надо мной. “Не хватало еще привидений на мою голову”, — подумал я.
Все это показалось мне игрой моего богатого воображения, но однажды ночью я решил потрогать привидение рукой и получил удар по лицу. Когда утром приехал Остапенко и спросил меня, откуда синяк под глазом, я все ему рассказал, как есть. Но он только посмеялся надо мной и сказал, чтобы я больше не пил так много.
Женя Прохоров отнесся к моим рассказам с пониманием.
– А ты крещеный? — спросил он.
– Мать крестила меня, — ответил я.
– Надень крестик, это поможет.
– Я носил его, но женщина-привидение сказала, чтобы я его снял и спрятал. Теперь найти не могу, куда я его подевал.
– Купи новый, — сказал он.
– Разве можно купить крестик? Он достался мне от крестной матери.
– Теперь в церкви все можно купить, даже благословение на убийство. Перестройка, — пошутил мрачно он.
Все же я отправился в город за крестиком. Придя домой, в первую очередь открыл почтовый ящик, чтобы убедиться, что нам все так же не пишут, и обнаружил в нем листовку, брошенную националистами. В ней призывалось к свержению существующего президента и “очищению расы от смешанных браков путем физического устранения рожденных от этого брака детей”. Меня словно током ударило. “Надо ехать в Суздаль за защитой. Заодно и крестик там куплю”, — подумал я. С давних времен земля Суздаля считалась святой и была местом паломничества простого люда, но эта мысль пришла ко мне откуда-то извне. Судьба в который раз, взяв меня за руку, повела своей волей в одной ей понятном направлении.
Семьдесят рублей на дорогу я занял у Ларисы Василенко. Взяв с собой листовку, пару бутербродов и не сказав никому о своих намерениях, вечером сел в поезд “Челны — Москва”. В Суздале был через два дня поздно ночью. Переночевав на вокзале, утром направился в Цареконстантиновский храм, о котором я расспросил у местного жителя.
– Мне бы с настоятелем поговорить, — обратился я в пустом храме к диакону.
Тот молча показал мне на лавку, что стояла у стены в притворе, и спросил, по какому вопросу. Я показал ему листовку. Прочитав ее, он отдал листовку мне и попросил подождать. Вскоре появился настоятель храма архимандрит Валентин. Он осенил меня крестным знамением и поднес руку. Я поцеловал ее.
– Прошу защиты у церкви. В миру такое творится, что в пору наложить на себя руки, — заговорил я подражая священникам, и подал ему листовку.
– Греховное это дело — насильственный уход из жизни, — сказал он, надел очки и стал читать. Подошел диакон с кадилом и стал окуривать меня с разных сторон, читая молитву.
– Как зовут тебя? — спросил отец Валентин после того, как прочитал листовку.
– Александром.
– Чем же я могу тебе помочь, Александр? Церковь не имеет права вмешиваться в мирскую жизнь.
– Вы же бываете в Москве, на священном синоде. Попросите там, чтобы Верховное духовенство двух великих религий, христианской и мусульманской, встретилось и договорилось между собой не враждовать друг с другом.
Архимандрит надолго задумался. Видно, я его этим озадачил.
– А что еще ты хочешь? — спросил он после длительной паузы.
– Крестик из ваших рук, — ответил я.
Он сидел на стуле у открытой двери церковной лавки. Снял с гвоздика крестик и подал мне. Приняв крестик, я поцеловал ему руку.
– Молись и проси мира у Господа, — сказал отец Валентин мне на прощание.
Вечером этого же дня я уже лежал на верхней полке в вагоне поезда, который шел в Челны. До Рязани поезд мчался без остановок. Подъезжая к этому городу, я всегда вспоминал о Никиткине, который родом из этих мест. Трое суток я ничего не ел. Бутерброды, что взял с собой, так и лежали в пластиковом пакете нетронутыми. Голова гудела, как маленький ядерный реактор. Когда в вагоне погас свет, я попытался закрыть глаза и уснуть, но начинали мелькать какие-то цифры, формулы, геометрические фигуры. В соседнем купе о чем-то громко спорили мужчина с женщиной. Достав сигарету и спички, я слез с верхней полки и вышел в тамбур покурить. Прильнул к окну. Слабый свет окон вагона скользил по мелькающим кустам и деревьям. На фоне этих прочерченных линий вдруг показались два синих силуэта, похожих на маленьких человечков, мужчину и женщину. Они держали друг друга за руку и летели параллельно движению поезда. Я вздрогнул от этой странной картины, отпрянув от окна. Бросил недокуренную сигарету и пошел в свое купе.
Поднявшись на свою полку, я лег на спину, заложив руки за голову. Необычное, происходящее со мной в последнее время, мне понемногу начинало нравиться. В голове все так же мелькали какие-то цифры, но ко всему этому добавились еще картинки из какого-то фантастического мира. Напрягая сознание, я будто пытался яснее разглядеть то, что словно сквозь синюю пелену пробивалось в мой внутренний мир. Все голоса, скрип вагона и стук колес исчезли на некоторое время. Прямо перед моими глазами возник и повис в воздухе полупрозрачный экран, расчерченный белыми линиями по системе координат величиной с небольшую картину, а на нем синий силуэт летящей женщины.
– Что это? — спросил я мысленно.
В ответ послышались неопределенные звуки. Они были похожи на звуки скрипки, когда беспорядочно водишь смычком по ее струнам. То низкие, то высокие нотки то громко, то тихо тревожили своей неопределенностью, еще больше заставляя работать воображение. На экране появлялись и таяли изображения фантастических растений, похожих на морские водоросли, на фоне планет и далеких галактик, полупрозрачные облака, по которым скользила синяя женщина.
– Проиграй на скрипке свое имя, — попросил я ее.
Ми, ре, до-диез, — донеслось с экрана в ответ.
– Анэя? — спросил я.
– Ля, — ответила она мне во второй октаве.
“Похоже, мы поймем друг друга”, — подумал я, пытаясь лучше разглядеть изображение на экране, когда на нем появился такой же силуэт мужчины. Они взялись за руки и соскользнули по облаку вниз на более низкие облака, которые опоясывали кольцом розовую планету.
– Онио, — послышалось мне.
– Его зовут Онио? — спросил я взволнованно.
– Ля, — ответила мне она.
Мне нравились картинки на экране. Они несли покой и наслаждение, разливаясь сладкой истомой по всему телу. Я даже начал засыпать, опьяненный запахом экзотических растений, который веял с экрана.
– Не спи, — услышал я, — еще не время, — сказал он.
– Я страшно устал. Но с вами интересно, хотя все это похоже на сон или гипноз. Откуда вы? Зачем вы здесь? — спрашивал я их, только шевеля губами.
– До, ми, соль, — пропели они в два голоса.
– Мир, труд, май? Все это давно устарело, — разочарованно сказал я вслух. — Языковой барьер трудно будет преодолеть.
– Shuffle along, — проговорил он на английском.
– Прошвырнемся? Куда? А-а! — догадался я. — Об этом негритянском ревю я читал еще у Мориса Шевалье. Поройтесь в моей памяти, может быть, найдете что-нибудь из того, что поможет нам лучше понять друг друга, — сказал я мысленно.
– Трудно, — пропиликала она на скрипке.
– Больно, — сказал он ясно.
– Вот, вы уже почти научились говорить. А мои мозги никого, кроме вас, давно уже не интересуют.
– Ум, душа — поправила она меня.
– Вы делаете успехи, если начинаете образно мыслить. Так почему вы пришли ко мне? В поезде полно народу. Почему выбрали меня?
– Ты сможешь нас понять, — сказал он.
– А мы тебя, — сказала она. — Отдай нам свои мысли, а мы наполним твое сознание формулами, по которым тебе надо будет жить.
– Надо подумать, — ответил я.
– Но сначала сними крест с души. Пусть твое тело отдохнет, — пропиликала она мне на скрипке.
Я ощутил тяжелую ношу на груди, словно держал огромный булыжник. Приподнявшись на постели, бережно снял крестик и положил его на полку выше. Только я это проделал, как светящийся висевший в воздухе экран исчез и, словно эхом, в тон скрипке прозвучало: “Жди”. Я почувствовал мягкое покачивание поезда. И его движение, и дыхание спящих в нашем купе. Вернулось сладкое ощущение дороги домой, от которого, словно провалившись в темную бездну, я и уснул.
В десять вечера я постучал в дверь своей квартиры. Открыла Валя.
– Где мотаешься четвертый день? — начала она с порога. — Три месяца не работаешь. Наклепал троих детей и не думаешь о них. В доме денег нет, а на работу не идешь, — отчитывала она меня.
– Я работаю. В Тарловке, — оправдывался я у вешалки.
– Работаешь. Месяц прошел, а зарплаты не видно. Сходи к Саше Никиткину, попроси, пусть поможет тебе устроиться на работу. Он приходил вчера. Спрашивал, где ты. Сказал, чтобы позвонил ему на работу, — напирала она на меня.
– Ладно. Позвоню, — сказал я для проформы.
– Виталька в Минск уехал, с сыном даже не попрощался, — проворчала она, уходя в спальную комнату.
Умывшись, я отправился на кухню. В холодильнике было пусто, в кастрюлях тоже. Отрезал кусок черного хлеба и сел за стол. В голове творилось непонятно что. Доел хлеб и пошел звонить Жене Прохорову.
– Да! — послышалось на том конце провода.
– Женя, это я, Саша.
– Ты где пропал?
– Попутешествовал малость.
– Леня ругается: дал тебе задание, а ты его не выполнил. Он же сказал тебе, чтобы ты сделал каркас для заливки.
– Да. И сказал из чего. Сказал, чтобы я разобрал забор вокруг санатория.
– Он же все равно старый. Какая тебе разница, — возмущался Женя.
– Я тебя прошу, забери мои вещи оттуда и привези к себе. На днях я к тебе зайду.
– Ладно, заберу, — сказал он тихо.
– Ну, пока. Устал я. Только с дороги. Потом тебе все расскажу, — сказал я и повесил трубку.
Вечером следующего дня я пошел к Никиткину. Он жил со второй женой Таней в однокомнатной квартире в той же “пятиэтажке”, в которой жила Валина сестра Лена, приехавшая в 80-м году с семьей из Баку. На дворе уже было темно. Стояла теплая осень. Легкая изморось покрыла тонкой пленкой тротуары. Поднявшись на третий этаж, я позвонил в дверь. Открыл Саша.
– А, Санек! Проходи. Я тебя давно уже жду.
– Привет, — поздоровался я с ним за руку.
– Вид у тебя, как будто ты с того света вернулся. Раздевайся. Проходи на кухню, у нас пацан спит уже.
– Здравствуй, Таня, — поздоровался я с его женой.
– Здравствуй. Как дела у тебя? — спросила она тихо, прикрывая дверь в комнату, где спал их маленький ребенок.
– Вот пришел за помощью к твоему супругу. Может, возьмет меня к себе на работу, — сказал я уставшим голосом.
– Присаживайся, — показал на стул Никиткин, — сейчас Танюшка нас кофейком напоит.
Чувствовал я себя неважно. С Сашей мы не общались почти три года. Роль просителя меня угнетала. Но не только работа мне была нужна. Необходимо было с кем-то поделиться мыслями, которые темной тучей роились в моем мозгу и гулко отдавались в глубине души. События в стране, ссора с Виталькой, трудные отношения с семьей, ломка связей со старыми друзьями — все враз свалилось на мою отяжелевшую голову. Я сидел за столом, не зная, с чего начать. Мне казалось, что из того непонятного, то удручающего, то возбужденного, похожего на эйфорию, состояния, в котором я находился в последнее время, я не выпутаюсь никогда. Хотел начать с истории в поезде, но какая-то сила удерживала меня от этого.
– Понимаешь, Саша, — начал я выдавливать из себя слова, — я чувствую за собой вину…
– Ты не оправдывайся. Говори все, как есть, — перебил он меня. — Ты знаешь, если тебе нужна моя помощь, я все для тебя сделаю.
– Не в этом дело… Я так много совершил ошибок в своей жизни… Столько боли принес своим близким… И тебе в том числе… Вот ты всю жизнь на одной работе… Со всеми находишь общий язык, а я даже со своими детьми не знаю, о чем разговаривать…
– Тебе надо устроиться на работу. Свободного художника из тебя не получится. Три месяца без работы — конечно, мысли разные в голову полезут, — опять перебил он меня.
– Работу я найду. Устроюсь. Мне бы только мысли привести в порядок. Ты же знаешь, что в стране творится…
– Зачем тебе думать обо всей стране? Ты о своих детях подумай. О жене. Здоровый мужик. Тебе до пенсии пахать и пахать.
– Я не могу не думать. Меня все касается. Думать, анализировать. Многие события в стране я предсказал…
– Кому предсказал? И что ты предсказал?
– События в Сумгаити. Землетрясение в Армении… Витальке Ошуркову… А в последнее время я общаюсь с инопланетянами...
– Пошли покурим на площадке, — предложил, нервничая, Никиткин.
Мы вышли в подъезд. Закурили. Мне показалось, дым сигарет пахнет цитрусовыми. Закружилась голова и стало тошнить.
– Умный мужик. Предсказания… Инопланетяне… Зачем тебе все это нужно? — давил он на меня зычным голосом. — Выброси все это из головы, — почти кричал Никиткин. — Я устрою тебя на работу. Кем ты хочешь?
– Я не знаю, — помотал я опушенной головой. Меня стошнило, и стало рвать, как будто после бурной попойки. — Саша, спаси меня. Я погибаю, — еле проговорил я.
– Вот видишь, до чего ты себя довел. Ну как, лучше стало? Пошли, умоешься в ванной.
– Санечек, выпей кофейку с лимоном, — ухаживала за мной Таня, когда, выйдя из ванной, я снова сел за стол.
– Спасибо, — отхлебнул я теплого кофе.
– Завтра же приходи к нам на завод. В проходной я тебе оставлю пропуск. Только паспорт захвати с собой, — уже спокойно сказал Никиткин.
– Ладно, — обречено согласился я.
НА КРУГИ СВОЯ
Дмитрий Константинович Мартиди — директор механического завода — невысокого роста, подвижный, не очень строгий начальник, был страстным поклонником и меценатом художественной самодеятельности у себя на заводе. Грек по национальности, он любил песни и сам пел в узком кругу, поощрял тех начальников производств, которые участвовали в заводской самодеятельности. Дмитрий Константинович и Саша Никиткин были друзьями, насколько это определение можно применить к начальнику и подчиненному. В первые годы строительства они жили вместе в одной комнате в общежитии 3/03. Вместе поднимали художественную самодеятельность на КАМАЗе. Мартиди, став директором, взял к себе в заместители по культурно-массовой работе Сашу Никиткина, хотя последний не имел высшего образования, но фанатично был предан своему делу и талантлив от природы.
Директор не жалел денег и шел на любые авантюры, которые затевал Никиткин. Строгий конференц-зал завода они перестроили в настоящий театральный зал. Подняли задние ряды партера, придав залу вид амфитеатра, под которым соорудили кафе-бар, сцену заставили вращаться, поставили кулисы и опускающийся задник, построили гримерную, танцевальный зал со стойкой и зеркалами, костюмерную, нашили множество костюмов для спектаклей. Взяли на работу балетмейстера, режиссера и профессионального музыканта Петю Колтунчикова. Набрали талантливых самодеятельных актеров, которых устроили на хорошие должности, и получился настоящий театр, завоевавший огромный успех и пользовавшийся популярностью у работников механического завода.
В тяжелые времена конца восьмидесятых, когда в городе закрывались ДК и распускались коллективы художественной самодеятельности, театр Никиткина процветал и давал спектакли в обеденные перерывы два раза в неделю. Они ставили не только драматические произведения, но и оперетты: “Гусарскую балладу”, “Цыганского барона”. И на волне перемен инсценировали “Чонкина”.
Театр имел своего художника-фотографа, который снимал спектакли на видеокамеру. В кафе-баре устраивались просмотры и обсуждения спектаклей, отмечались дни рождения участников коллектива, собирались по праздникам.
Единственным недостатком заводского театра было то, что он был “невыездным”, имея строгие проходные и находясь за высоким заводским забором. Кроме работников предприятия, его никто не видел, и в городе о нем почти не знали. Коллектив театра был похож на крепостных, которые по праздникам «ублажали своего доброго барина, а в будни сеяли хлеб и сажали картошку».
Я сидел в приемной Дмитрия Константиновича в то время, когда механический завод, получив статус акционерного предприятия, находился на пике своего развития. Никиткин, сидевший рядом со мной, нервничал. Это было видно по его вспотевшему носу. Вскоре нас пригласили на прием.
– А-а, Саша! Давно я желал тебя заполучить, — встретил он нас улыбкой, выйдя из-за стола и здороваясь с нами за руку. — Тебя не узнать с бородой. Как творческие успехи? Песни пишешь?
– Пишу иногда, — поскромничал я.
– Много говорить не будем. Приму тебя на любую должность с хорошей зарплатой. Где ты хочешь работать?
– Он хочет художником, — ответил Никиткин, заметив, что я замешкался, и добавил: — По пятому разряду, как мы договаривались.
– Давай заявление, я подпишу. Саша покажет тебе помещение и расскажет о нашей задумке по этому поводу, — сказал он, подписывая поданный мной листок. — Когда освоишься, мы еще с тобой побеседуем. Подожди пока в приемной, нам с Никиткиным надо переговорить. — Он подал мне подписанное заявление.
Это была первая в моей практике приемная большого начальника, где на обшитых деревом стенах висели картины заводских художников. Картины были развешаны еще и в коридорах третьего этажа административного здания, в фойе которого перед различными праздниками устраивались выставки декоративных работ заводчан. Администрация завода спешила идти в ногу со временем и поэтому не боялась вносить в стиль работы завода различные новшества. Все это делалось, конечно же, для того, чтобы как-то скрасить трудовые будни рабочих и служащих, улучшить их трудовой настрой, и надо сказать, приносило ощутимые результаты.
– Ты что такой кислый сидишь? Не доволен, что ли? — спросил меня Никиткин, выйдя из кабинета директора.
– Нет. Задумался просто, — ответил я.
– Пошли, покажу тебе место твоей работы. Познакомлю с коллективом, — сказал он и быстрым шагом направился к выходу.
В небольшой мастерской художников, которыми руководила Светлана Петровна, полная, невысокого роста женщина, работали четыре человека. Трое молодых мужчин и одна худенькая светловолосая девушка. Знакомый запах свежеструганных досок, олифы и красок настраивал на родственные отношения. Не скажу, что я оказался чужеродным телом в сплоченном дружном коллективе, но и полноправным сотрудником его пока не являлся. Я был много старше каждого из них, и мне, не имеющему опыта оформительской работы, было неуютно среди молодых поднаторевших в своем деле ребят. А самому талантливому из них, Александру Фролову, я вообще чуть ли не в рот заглядывал. Если до кого-то я еще мог дотянуться, то Александр мне казался вообще недосягаемым. Умение изображать сухой кистью одним цветом фактуру меня поражало. Одним движением твердой руки он мог нарисовать идеальную окружность. Шрифты под его пером ложились ровно и гармонично. Его академическим знаниям мог позавидовать опытный художник.
На втором этаже над мастерской, куда вела лестница из цеха, была небольшая кладовая, заваленная обрезками досок, пустыми флягами из-под красок и другими отходами производства. Это помещение, по задумке директора, я должен был переоборудовать под мастерскую для работы по резьбе по дереву. Не желая сразу ломать привычный уклад жизни мастерской, я решил повременить с этим: надо было осмотреться, притереться к коллективу.
В театре Никиткина Фролов рисовал декорации к спектаклям. Я был помощником у него. Работая вместе, мы постепенно сдружились. Мы всегда находили, о чем поговорить, нам было интересно друг с другом.
– Ну вот, нашли друг друга. Сблатовались, — говорил Никиткин, когда мы с Александром о чем-то спорили. — Вы давайте, чтобы к понедельнику декорации висели, — подгонял он нас.
– Александр Петрович, не боись, все будет вовремя, — говорил Фролов.
Интеллигентного вида, с узким лицом и тонкими усиками, он был точной копией Тарковского. Я поражался этому сходству, и иногда мне казалось, что я разговариваю с великим режиссером. Наверное, он знал об этом и часто подыгрывал, желая изобразить не себя, а великого маэстро. Надо признаться, у него это получалось, он умел напустить форсу.
После работы мы иногда оставались в зале на репетициях, особенно когда спектакль готовился к сдаче. В это время Никиткин был нервным и вспыльчивым, не жалел ни себя, ни актеров, которых гонял, как только мог, кричал на них, заставляя показывать какую-нибудь мизансцену по нескольку раз. В такие минуты к нему лучше не подходить, может матом послать. Самодеятельные актеры, которые только что отработали на производстве, после таких репетиций были выжаты, как лимон, и еле доползали до гримерной. Среди женской половины доходило дело и до слез. Но на премьере успех был обеспечен. Благодарный зритель оглушал артистов овацией. А что еще нужно самодеятельному лицедею?
Но время летело, а я не знал, как и в каком русле наладить свою работу. По этому поводу у меня с Никиткиным состоялся нелицеприятный разговор.
– Мне художник не нужен. У меня их пруд пруди. Ты что нам с Мартиди обещал? Организовать и наладить работу по изготовлению изделий из дерева.
– Я что-то не пойму, для чего на механическом заводе нужна такая мастерская?
– А это не твоего ума дело. Главное — наладить производство, а там видно будет, куда и как эту продукцию использовать. Время идет, Санечка. Я больше не хочу краснеть на планерке у директора. Я тебя устроил. Подтолкнул слегка, а теперь лети, голубок. Вертись, как хочешь, но выдай обещанное. Сходи в заводскую библиотеку. У нас есть что почитать. Поройся. Поищи. Даю тебе еще месяц на раскачку, а потом сам решай, как быть.
Заводская библиотека действительно оказалась неплохим хранилищем интеллектуального труда. Я обложился книгами, но на вопрос — что делать? — так и не мог найти ответа. Роясь как-то на книжной полке, я наткнулся на книгу “Он и Она” неизвестного автора, и тут всплыла в памяти история в поезде и имена Онио и Анэя. В голове опять побежали цифры и формулы, и я услышал знакомый голос скрипки.
– Возьми ключи от сейфа и уходи домой.
Выйдя из библиотеки, которая находилась на третьем этаже, я направился к лестнице. Спустившись по одному пролету, я остановился между этажей, как застрявший в лифте, и сколько ни прилагал усилий, чтобы двинуться дальше, так и не смог этого сделать. Заканчивался рабочий день. Работники, обходя меня, спускались в фойе к выходу, а я все стоял в напряжении и не мог сдвинуться с места.
– Сан Саныч, ты что здесь стоишь? — спросила меня Оля, танцовщица театра.
– Да вот думаю: идти домой или нет? — ответил я.
– А-а! — произнесла она многозначительно, глядя на меня изумленными глазами.
Какое количество времени я простоял на лестнице, не знаю. Мое тело напряглось до такого состояния, что я почувствовал, как задрожала лестница подо мной, а следом и все здание. Испугавшись его разрушения, я слегка размяк и сделал первый шаг вниз по ступеням. Идти было трудно. Каждый шаг отдавался в голову. Кое-как дошел до мастерской и сел у раздевалки в кресло.
– Александр, ты что такой задумчивый? — спросил меня Фролов, который все еще сидел за своим столом. Он остался доделывать срочную работу и не думал уходить домой.
– Чайку бы попить, — уклонился я от ответа.
– Сиди, сиди, — сказал Фролов, видя, с какими усилиями я поднимался с кресла, — я тебе налью.
В моей голове все так же мелькали цифры, формулы, слышались сигналы каких-то работающих машин. Я не мог понять, какая сила удерживает меня здесь, не дает уйти домой. Что ей нужно от меня? Возможно, я хотел вновь услышать звуки скрипки, которая может говорить голосом человека. Или желал услышать того, кто говорит голосом скрипки. Мне этого хотелось потому, что в этом было что-то новое, доселе мне незнакомое и неизведанное. Хотелось этого больше, чем тогда, в поезде, когда я сам для себя наполовину выдумал эти имена и все то, что со мною там произошло.
– На, попей. Может полегчает, — поднес мне стакан Александр.
– Спасибо, — поблагодарил я его.
Я снова услышал эти звуки. Ее тонкий нежный голос, изменяясь от высокого тона к низкому, уже звучал различными инструментами. И вот он стал похож на звуки органа. Зазвучала тихая спокойная мелодия. Я узнал ее. Это была хоральная прелюдия до-диез минор Баха. Я впервые услышал ее в фильме Тарковского “Солярис”. Тут я словно разделился на два человека. Один невысоко над землей витал в трехмерном пространстве рядом со мной. Другой сидел в кресле и небольшими глотками отхлебывал крепкий чай. Впервые за много лет все земные проблемы и задачи, все плохое и хорошее улетело куда-то в небытие, и я погрузился в нирвану. Музыка звучала все тише и тише и вдруг совсем пропала. Я ощутил вокруг себя вакуум, готовый взорвать меня изнутри. Чтобы вернуть себя в первоначальное состояние, решил как бы нечаянно уронить стакан. Я выронил его, и он, ударившись о ка
Я выронил его, и он, ударившись о кафель, которым был выложен пол, искрами разлетелся на мелкие кусочки.
– Ну, Сан Саныч, ты уже спишь. Пора идти домой, — сказал Александр, который все так же сидел за своим письменным столом и что-то рисовал.
– Да. Пожалуй, пора, — сказал я и пошел за веником и совком.
Воссоединившись со своим вторым “я”, собрав разбитое стекло, стал переодеваться. Где-то далеко в памяти тихим отголоском звучал низкий голос органа, снова замелькали цифры и формулы и послышался чей-то голос.
– А. А.-1-8-49-13, А. А.-1-8-49-13, — выходите на площадь.
– Кто это? — спросил я, мысленно обращаясь к потустороннему миру.
– Это Ио, оператор нейронной коммулятивной связи.
– Я с вами незнаком, — ответил я.
– Это не удивительно, ты столько лет жил в одиночестве.
– Разве я одинок? У меня дети, друзья.
– Они близки тебе, но не с тобой. Но мы все поправим.
– Я уже оделся. Что дальше? — спросил я.
– Теперь мы постоянно будем с тобой. Попрощайся с Фроловым.
– Ну, пока, Александр, — сказал я, а самого так и подмывало сказать: “Прощай”.
– До свидания. Может, завтра сказать Петровне, что ты не придешь? — спросил он.
– Скажи, что я задержусь, — ответил я, вздрогнув от слова “не придешь”.
И страхом, и любопытством я был пронизан насквозь. Это новое состояние, когда, в полуметре плавая над земной поверхностью, я ощущал блаженство и трепет перед непознанным, нравилось мне. Нас теперь было двое. Тот, кто вел переговоры с потусторонним миром, и тот, кто наблюдал за происходящим. Я поспешил выйти на улицу, чтобы снова услышать голос, похожий на звук ситара, такой же плавный, вибрирующий и мелодичный, окунуться в новый вид материи, где материальное — ничтожно мало, а духовное возвышает тебя и манит своей недоступной таинственностью и совершенством.
Выйдя на свежий воздух, я ощутил легкий морозец. Было уже темно. Небо сплошь усыпано звездами. Зашагал по бетонной дорожке.
– Перейди на другую сторону, — сказала Ио.
– Там нет тротуара, — ответил я.
– Не сопротивляйся и делай все, что тебе скажут.
– Я не имею права на сомнения?
– Сомнение — удел людей.
– Разве я уже не человек?
– Ты станешь совершеннее их.
– Каким образом?
– Мы научим тебя проникать в глубь вселенной и своего сознания. В две равноудаленные от тебя величины.
– Разве это возможно?
– Выйди на эту площадь, — сказала Ио, когда я проходил мимо опустевшей стоянки автомобилей.
Я перешел на другую сторону дороги.
– Остановись и повернись лицом к востоку.
Я сделал, как было сказано.
– Посмотри на небо. Между деревом и зданием две звездочки в окружении множества туманностей. Первая слева — это наш внешний план. Ты даешь согласие на добровольное сотрудничество с нами?
– Да, — ответил я, почти не колеблясь.
– Даже если это приведет к взрыву твоей звезды?
– Да.
– Тест готов, — послышался голос диктора какого-то радио.
– Звезда Росс № 248. Видимая звездная величина? Отвечай быстро.
– Десять и шесть.
– Спектральный класс и класс светимости?
– dM6e.
– Собственное движение?
– Ноль шестьдесят семь.
– Параллакс?
– Ноль триста сорок.
– Расстояние, парсек?
– Два девяносто три.
– Абсолютная звездная величина?
– Плюс тринадцать и три.
– Стыковочный узел готов, — прозвучал голос диктора.
– Андропулярный нейронный плазмопровод готов, — сказала Ио кому-то. — Держись и не сходи с места, — это уже мне.
Меня снова затрясло, как тогда, на лестнице. Я снова почувствовал экзотический запах. Но продолжалось это уже недолго. Какой-то тоненький лучик пронзил мой разум и прошел сквозь центр позвоночника, связав с далеким пространством. Я снова прислушался к своему второму “я”.
– Стыковка состоялась, — прозвучал голос диктора.
– Иди домой и никому ничего не рассказывай, хотя сделать это ты будешь не в состоянии. Мы наполним тебя новым содержанием, — сказала Ио.
– Тебе откроются новые миры и звездные пространства. Ты обретешь роль посредника между нами и своими братьями по разуму. Номер твоего нейронного потока — А-1-232. Время связи — постоянное. Ежесекундно ты будешь получать поток информации. Не сопротивляйся ее приему. Любое оглашение ее будет сопровождаться отключением работы головного мозга от системы коммулятивного питания, — пропела Анэя.
– Это опять ты? — спросил я.
– Мы будем с тобой постоянно. Ты нарисуешь то, что ты чувствуешь сейчас. Эта картина станет окном в наш мир, поможет начать процесс контаминации на Земле в единое целое под единым целым, — сказала Анея.
– Разве это возможно?
– Сомнение сломает тебя. Только вера приведет тебя к истине, — сказал Онио.
– Я знал, что ты тоже рядом, — сказал я и зашагал к заводской проходной.
ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА?
Около восьми вечера я позвонил в дверь своей квартиры. Открыла мама. Вали дома не было, она уехала в Минск за детскими вещами, этим зарабатывала на жизнь, перепродовала, пополняя семейный бюджет. Заодно Витальку навестить, который учился в училище в Дзержинске, что в сорока километрах от столицы Беларуси.
– Ты что так поздно? Хоть бы позвонил, что ли, — спросила мама.
– На работе задержался. Дети дома?
– Все дома. Делают уроки.
Раздевшись, я прошел на кухню. За столом с тетрадками и учебникам сидели Тоня и Залина, большеглазая светловолосая девочка, дочь Севы. Мама вывезла их из Баку в то время, когда там творились беспорядки, когда националисты устраивали погромы армянских семей. В прошлом году я был в Баку в командировке, встречался с Ларисой Карташовой, которая рассказывала, как на ее глазах с балкона четвертого этажа их дома выбросили старика и маленького ребенка. А следом за ними полетели мебель и другие вещи. Тогда меня трясло от злобы. Национализм для меня всегда был сродни фашизму.
Я подошел к детям и поцеловал их маковки. В кухню на трехколесном велосипеде заехал маленький Егорка.
– Привет, мой красавец, — подал я ему руку.
– Здолова, — хлопнул он меня по ладони.
– Есть будешь? — спросила меня мама.
– Не хочется что-то. Попозже. А Санька где?
– В детской. Что-то рисует. Компотику попей.
Выпив стакан компота, я прошел в гостиную, где за раскрытой настежь дверью висела икона Божьей Матери, которую я привез из Молдавии. Перекрестившись три раза, поклонился ей. Подошла мама.
– Что-то ты какой-то расстроенный, — сказала она. — На работе что-то случилось?
– Нет. Все нормально. Знаешь, давай икону в церковь отдадим.
– Я тоже думаю, что ей здесь на место. Только сначала Егорку окрестим.
– Давай окрестим.
– А в крестные матери кого возьмем?
– Машу Яруллину, сестру Жени Прохорова. Она мне говорила: “Будешь крестить Егорку, возьми меня в крестные”. Крестным отцом — Сергея Гончарова. Породнимся, может, чаще друг к другу в гости ходить будем. Прилягу на диване, голова что-то шумит.
– Ляг, отдохни, — сказала мама и пошла на кухню.
В голове все так же мелькали какие-то знаки и иероглифы, пикали сигналы и тарахтели швейные и пишущие машинки. Кто-то о чем-то говорил, слышались голоса и споры друзей и знакомых. Я только вслушивался во все это, но участия не принимал. Часто ходил курить, пил компот и все больше верил всему происходящему со мной, ожидая чего-то еще.
Ночью в своей спальне меня опять тошнило, кружилась голова, появились какие-то страхи. Я включил свет и лег с открытыми глазами, уставившись на противоположную стену. Стена колебалась медленными волнами. Наконец, когда я закрыл глаза, половина меня уснула. Я даже слышал свое собственное посапывание и что-то похожее на храп. Было даже интересно — как это я сплю, одновременно думая о том, что я сплю. Я даже улыбнулся, с умилением наблюдая за собой со стороны. Я все больше верил: то, что происходит со мной, ни с кем в мире не происходило.
– Встань и подойди к окну, — вдруг услышал я голос Ио.
– Это приказ? — спросил я недовольным тоном.
– Нам надо снять с тебя показания.
– Что я должен делать?
– Возьми ручку и запиши, что мы тебе продиктуем.
Я отправился в зал искать письменные принадлежности и на ходу услышал:
– Перед тем, как помолиться своему Богу, оглянись назад, дабы не показывать зад Богу другому.
– Оригинальная мысль, — сказал я, лихорадочно записывая услышанное.
– Координация движения хорошая, — прозвучал голос диктора.
– Бог сотворил землю, а земляне придумали Бога…
– Помедленнее, я не успеваю записывать, — попросил я.
– Пульс нейронной активности в норме, — сказал диктор.
– Земля — зародыш во Вселенной. В чреве Вселенной множество зародышей. Одни созревают раньше, другие позже. Каждый зародыш — маятник. Каждое разумное существо на “зародыше” — маятник. Раскачивают маятники две главные составляющие — добро и зло. Они то приближаются друг к другу, то отдаляются друг от друга. Эта пульсация, достигая критической массы при сближении, порождает конфликты и войны, но ведет и к обновлению крови обеих…
– Коммулятивное питание в норме, — сказала Ио.
– Все это старо, как мир, — сказал я, бросив писать.
– … Вы живете как зародыш в чреве Вселенной, питаясь энергией не от прародительницы своей, а уничтожая природу Земли — то есть зародыш Вселенной, — нарушаете общий ход развития материи. Кто дал вам право распоряжаться тем, что вам не принадлежит? Вы должны отдать Земле все то, что отнимали у нее на протяжении тысячелетий. Должны отдать себя… одновременно…
– Кто на это пойдет? — засомневался я.
– …Реки потекут чистыми, моря пополнятся запасами рыбы…
Мне стало неинтересно, и голос стал потихоньку затихать. Сомнения охватили меня. Мне показалось, что я впутался в нелепую историю. Захотелось как-то выпутаться из этого состояния, но любопытство — а что будет дальше? — будоражило воображение, заставляя его рисовать перспективы отношений с тем миром, заложником которого я стал.
Я на какое-то мгновение уснул. Мне приснилось, что я лежу на операционном столе и мне делают операцию на головном мозге, вживляя туда какие-то миниатюрные приборы.
– Саша, вставай, — услышал я голос Вали, — пора на работу.
Я открыл глаза, но ее рядом не оказалось. Будильник показывал шесть утра. Спать больше не хотелось. Я встал, прилагая большие усилия, чтобы оторвать голову от подушки. В ванной посмотрел в зеркало и не узнал себя. Черное лицо с черной бородой и ввалившимися глазами. Было ощущение, что я стою на краю пропасти, в которую непременно упаду. “Кажется, это конец”, — подумал я. Ножницами состриг бороду и побрился. Голова была тяжелой, будто в нее налили свинца. Каждый шаг отяжелевших ног отдавался в голову, и я еле передвигался.
– Одевайся и иди на работу, — сказал мне Валин голос.
– Еще же рано, — ответил я.
– Тебя Никиткин ждет. У тебя ключи от сейфа, где он хранит свои сценарии.
Я направился к вешалке. Оделся и вышел в подъезд. Было непривычно тихо и зябко. На улице мне показалось, что весь мир и сама земля застыли в каком-то оцепенении. Деревья были покрыты инеем, а на улице никого не было. “Куда все подевались?”, — подумал я.
– Гагарин вышел? — спросил чей-то голос.
– Да, вышел, — ответил Онио.
– Какой Гагарин? — спросил я.
– Ты у нас теперь Гагарин, первый человек, осуществивший контакт с внеземными цивилизациями. — Услышав это, я чуть не расплакался.
– И орден мне дадут? — спросил я.
– Приказ уже подписан и лежит в кабинете директора механического завода, — сказала Ио.
Я шел, еле передвигая ноги, а слезы градом катились с моего лица. Подходя к остановке, утерся носовым платком.
– А Никиткин знает об этом? — спросил я, думая об ордене.
– Знает. Все знают. Все ждут тебя. Зал уже полон народу. Готовят встречу, — сказал голос Никиткина, и я опять расплакался.
– Ты же знаешь, что это всего лишь игра, — услышал я голос Ио, когда поднимался по лестнице АБК.
– Да, я знаю, — ответил я. — Зачем же вы меня обманываете?
– А как тебя сюда затащить? Надо же завершить дело, которое мы начали вчера. Ты же сам давал согласие на сотрудничество с нами.
– Давал. Но я не знал, что вы меня будете обманывать.
– Зал уже открыт. Заходи, и начнем работать, — сказал Онио.
– Поднимайся на сцену, — сказала Ио, когда я открыл дверь.
Я вошел в пустой зал и поднялся на подмостки. Снял с себя куртку и шапку. Было много света.
– Ты почувствовал, что Земля остановилась? — спросила Ио.
– Да. Почувствовал.
– Каждый человек — это маятник. Мы будем раскачивать тебя, а ты будешь раскачивать Землю, — сказала Анэя.
– Давай, Александр. Мир стал другим. Перестроился. Земля заждалась. Толкай ее ногами в обратную сторону, — приказал Онио.
Я стал ходить вперед и назад по кругу сцены, который мог вращаться, когда им управляли, как можно сильнее отталкиваясь от него. И мне представилось, как Земля, раскачиваясь, как маятник, постепенно начала свое новое вращение.
– Ну вот. Ты выполнил свое первое задание. Теперь иди и получай свой орден, — сказал Онио.
– Заходи в кабинет Дмитрия Константиновича, но ничего ему про орден не говори. Он сам знает, что надо делать, — сказала Ио.
Но вначале из стола, стульев, небольших фанерных декораций я соорудил композицию, водрузив на нее свою куртку и шапку. Довольный своей работой, я отправился за орденом. Кабинет директора был рядом с актовым залом. Далеко ходить не надо было. Секретарша в приемной пыталась меня задержать, но я смело прошел мимо нее, услышав голос Ио:
– Она все знает.
Войдя в кабинет, где шло утреннее совещание, я остановился в дверях. Разговор смолк, и все уставились на меня.
– Саша, зайди попозже, у нас совещание, — попросил директор.
– Не открывай рта, — услышал я голос Онио.
Я стал знаками показывать директору, жестикулируя руками, кривя лицом, зачем я пришел, но вежливая секретарша, которая вошла следом за мной, уговаривая меня выйти, аккуратно взяла под руку.
– Ты же видишь, Саша, он пока занят, — услышал я голос Ио.
Упираться было бесполезно. Всем хотелось, чтобы я вышел, и я подчинился. В приемной я сел на стул, не зная, что делать дальше. Уж очень хотелось орден получить. Влетел Никиткин весь взъерошенный.
– Ты что здесь расселся? Его там Петровна ищет, а он сидит, не работает, — ругался он.
– Не открывай рта, — приказал Онио.
Я снова стал жестикулировать, показывая ему руками, зачем я пришел к директору, что, мол, он, Никиткин, сказал мне по оперативной связи, что меня тут ждут в зале. Объясняя ему все это, я умиленно улыбался улыбкой счастливого человека.
– Ты что мне тут руками машешь? Хватит придуриваться, — кричал он. — Что ты там нагородил на сцене, и где ключи от сейфа? Пошли в зал, надо разобраться с тобой, что за спектакль ты тут разыгрываешь.
“Какие ключи? Какой зал, Саша? — думал я про себя, глядя счастливыми глазами на Никиткина. — Только что я собственными ногами Землю заставил вращаться”. Никиткин вылетел из приемной красный, как помидор, не в силах больше со мной разговаривать.
– Иди за ним, — услышал я голос Онио.
Я встал и пошел за Никиткиным. Но в зале его не оказалось.
– Одевайся и выходи на улицу, — услышал я голос Ио.
– Я больше не хочу быть роботом, я устал — сопротивлялся я, надевая куртку.
– Ты не робот. Идет научный эксперимент мирового значения. Ты согласился участвовать в нем, и назад теперь дороги нет, — сказал Онио.
– Чем вы подтвердите, что это эксперимент, а не чей-то розыгрыш? Меня кто-то загипнотизировал. Это гипноз, — упирался я.
– У нас есть свои люди, те, кто принимает в этом участие. И гипнотизеры тоже. Выйди на улицу и подними голову к небу.
– Если там ничего не окажется, вы отпустите меня?
– Тебя уже ждет космический аппарат, специально запущенный для этого эксперимента сегодня утром. Каждая минута его простоя — это угроза срыва важного мероприятия.
– Вы посмотрите на них, — кивнул я на людей, спускающихся по лестнице, — они даже не подозревают о вашем эксперименте.
– Это простые работяги. Им главное — хорошо поесть и подольше поспать. Наука их не интересует. Они даже не знают ни одной твоей песни, которые ты написал для них, — уговаривала меня Анэя.
– Ну и что там наверху? — спросил я, выйдя на свежий воздух.
– Ты видишь вон ту летящую точку в небе? — спросила Ио.
– Это же маленькое облако, — ответил я.
– Смотри внимательней.
Я внимательно вглядывался в небо. Облако то сжималось в небольшой комочек, то принимало вид различных предметов: самолета, дирижабля, тарелки, окрашиваясь в серебристые тона.
– Теперь ты видишь, что мы тебя не обманываем? Как ты хочешь назвать наш летательный аппарат?
– Пусть он называется КЛО, — попросил я.
– Какой-то Летающий Объект. Хорошо. Пусть будет так. Теперь замри, сосредоточься и жди стыковки с ним, — сказала Ио.
Меня опять стало трясти, словно я попал под высокое напряжение.
– Началась генерация нейронов, — сказал голос диктора.
– Пошла кооптация, — ответила Ио.
– Лизис в норме. Лимб тринадцать и три, — ответил диктор.
– Дилатометрия тела в пределах допустимого, — сказала Анэя.
– Поздравляем, ты снова в нашем поле. Связь устойчивая, и мы поведем тебя к точке стыковки, — поздравил меня Онио.
Я опять повис на луче, который, словно леска рыбу, держал меня, управляя мной и перемещая в пространстве с одного места на другое. Снова посыпались различные задания, диагностика моего головного мозга, задавались многочисленные вопросы по разным проблемам, и все это на ходу. Я не шел, а парил в полуметре от земли, и это ощущение полета мне нравилось. Вопросы были настолько интересными, что я не заметил, как пешком от механического завода дошел до Аллеи Славы, что у кинотеатра “Россия”. Здесь меня остановили и “вручили” орден Ленина, после чего я растрогался и расплакался.
Потом я шел по проезжей части проспекта Мира. Мне внушили, что ни одна машина меня не собьет. Водители, объезжая меня, махали кулаком и матерились. По Комсомольскому проспекту дошел до моста через Шильну, перейдя его, свернул вправо и пошел в сторону кордона, где жил лесник. По лесной дороге я углубился далеко в лес, утопая по пояс в снегу, добрался до какой-то поляны. Выйдя на ее середину, сел прямо в снег отдохнуть.
БЕЛЫЙ ЦЕНТУРИОН
Все это время, пока я шел, мне казалось, что высоко в небе надо мной висит какой-то серебристый объект. Посылая сигналы по тонкому лучу, он разговаривал со мной, заполняя мой мозг недоступными моему сознанию терминами, формулировками и математическими формулами. Он так хитро и властно владел всем моим существом, что порой мне становилось страшно. Но доверчивость и огромное любопытство заставляли меня подчиняться этому КЛО, который скорее был похож на космического робота, чем на корабль разумных пришельцев из далекого космоса.
– Девиация — плюс пять градусов. Стыковочный буфер готов, — снова услышал я голос Ио.
– Гомеостат в точке координат, — послышался голос диктора.
– Сан Саныч, ну что? Будем прощаться? — услышал я голос Шуры Лапенкова.
– А ты где? — спросил я, оглядываясь кругом.
– Мы с Никиткиным тут невдалеке. Пришли проводить тебя, — сказал он.
– Санечек, не волнуйся. Все будет нормально. Слетаешь, вернешься назад, все нам расскажешь, — сказал голос Никиткина.
– Металлические предметы имеются? — спросил Онио.
Я нащупал в кармане связку ключей, в которой был ключ от сейфа.
– Нет. Металл в кармане не ношу, — соврал я.
Послышался вой сирены, запиликали какие-то сигналы.
– Удалить металл со стыковочного буфера, — послышался голос диктора.
– Сан Саныч, оставьте ключи вон у той сосны. Когда вы улетите, Никиткин их заберет, — сказала Ио.
Я стал пробираться по снегу к сосне, на которую мне указали, но не дойдя до нее, бросил в ту сторону ключи. “Не долетели”, — подумал я, вернувшись на место. Началась спешная перекличка.
– Пошел процесс коорпуляции.
– Альмукантарат открыт.
– Биохор и все биотопы в пределах нормы.
– Есть отрыв.
– Вибрация — ноль один.
– Скольжение — двенадцать и три.
Мне показалось, что я отрываюсь от земли. Посмотрел вниз себе под ноги. Там на снегу в бордовой куртке и шапке сидел я, в окружении множества серебристых воронок. Вскоре поляна превратилась в точку, а через миг и голубая Земля тоже. Черный мрак окутал меня со всех сторон. Я вспомнил, что такое было со мной, когда я лежал в утробе матери. Скорость была стремительной. Звезды, окружавшие меня и плавно проплывавшие мимо, мгновенно превратились в светящиеся линии. Пройдя сквозь какую-то оболочку, я очутился в залитом светом пространстве, но через секунду окунулся в темно-синюю бездну, перешедшую в узкое черное пространство с многочисленными черточками искр. И вдруг — взрыв белого света, фонтаны разноцветных искр и планета Солнце, где дома, скалы, дороги, разумные существа, похожие на людей, — все светилось радужным светом, играя переливами завораживающих красок, испуская миллионы тонких искр далеко во все стороны. И ни одного деревца, ни одной травинки.
– Как же вы живете здесь без цветов и деревьев? — спросил я.
– А зачем они нам? — спросила Ио.
– Надо же что-то есть.
– Мы питаемся светом и цветом.
– А как вы спите? Кругом ни звезд, ни галактик, ни черной бездны космоса, только свет во все концы.
– Нам это ни к чему. Сон — это маленькая смерть, зачем она нам? Мы живем в другом мире, а ваш мир представляет для нас чисто научный интерес, как и другие миры вашей Вселенной.
– У вас другая Вселенная?
– У нас другие обязанности. Мы удерживаем и храним Вселенную, а та хранит вас.
Я был там недолго. От обилия света быстро устал, и меня сморил сон. Проснулся я и открыл глаза в постели своей спальни. Было темно. Свет уличных фонарей слабо освещал комнату. У моих ног стояли мама и Валя.
– Надо вызывать “скорую”, — сказала тихо Валя.
– Может, подождем? Может, у него простуда? — засомневалась мама.
– Когда он пришел? — спросила Валя.
– В девять вечера. Позвонил в дверь, я спрашиваю: кто? Он отвечает: “Гагарин”. Я даже не узнала его сначала. Не хотела пускать.
– Саша, что с тобой? — спросила Валя, наклонившись ко мне поближе.
Я не мог языком пошевелить. Что-то заблокировалось у меня в сознании. Даже руки не мог поднять. Вскоре тяжелый сон увлек меня в свои объятия. Мне приснилось, что я сижу на краю Вселенной, свесив ноги в ее пространство, где миллиарды звездных миров и галактик. Хотелось пройтись, но я боялся наступить на звезды, и не зная, что делать от неудобства, ерзал на краю.
– Первая палата, на выход. На ужин, — услышал я сквозь сон чей-то окрик.
– А этот что лежит? — услышал я уже другой грубый голос.
– Пусть лежит. Тяжелого привезли, — сказал первый. — Две дозы вкачали.
Послышался тяжелый топот и скрип деревянных полов. Затем металлический визг и лязг засова. Снова наступила тишина. Я открыл глаза. Огромное белое пятно занимало все пространство в моем напряженном зрении. Сквозь белую пелену пробивался лучик золотистого света, который постепенно перерос в маленькое солнце на белом небосводе. Но вскоре и оно исчезло, уступив место обычной электрической лампочке.
– Смотри, очухался, — сказал первый голос.
– А куда он денется? Через месяц будет как огурчик, — услышал я второго.
– Перепил, что ли?
– Не-е. В космосе летал, Гагарин.
– Кого только нет. И чего у них у всех “крыша едет”?
– Думают много. У того, кто лопатой машет, крыша не едет, — сказал второй сквозь хруст откушенного яблока.
Я перевернулся на бок и снова уснул. Разбудил меня уже другой зычный голос.
– Первая палата, на завтрак. А этот что лежит? — Кто-то ударил ногой по спинке моей металлической кровати.
Вибрация ее передалась мне, словно электрический ток. Я дернулся и стал подниматься.
– Шевелись, чурки неумытые, — командовал все тот же голос.
Двое здоровенных мужиков в белых одеждах выгоняли людей из палаты.
– А этот что в одних трусах? — спросил тот, что был поменьше, глядя на меня.
– Так привезли, а пижам больше нет. Давай шевелись, — толкнул меня в спину здоровяк.
Я начал понимать, что нахожусь в больнице, но как сюда попал, не помнил. Где-то далеко в сознании, словно эхом, отдавались команды, пикали сигналы, звучал голос скрипки. Я попытался наладить связь с потусторонним миром; веруя в их безграничную силу, я хотел попросить, чтобы они забрали меня отсюда. Мне захотелось домой к своей семье, к жене, и я думал о том, как можно отсюда выбраться. Но команды, которые отдавались людьми в белом, заставляли меня повиноваться. Я словно послушный робот выполнял любую волю санитаров: вставал, шел, садился, ел, хотя делать это мне совсем не хотелось.
За дверью всех выстроили в колонну по двое. В фойе уже были расставлены столы. На время оно стало столовой. Запахом санузла, лекарств, хлорки и дешевой пищи были пропитаны стены и пол этого помещения. Нас усадили за столы на длинные скамейки. Санитар разносил лекарства на подносе, выкрикивая фамилии, заставляя больных тут же их принять, из пузырьков сыпал лекарства в ладони и заглядывал в рот каждому, дабы кто не спрятал их под язык.
– Калимуллин.
– Я.
– Держи. Пей. Открой рот. Язык покажи, — осматривал санитар каждый рот.
– Смирнов.
– Я.
– Держи. Пей. Открой рот. Язык покажи. Покажи язык, говорю. Пасть открой, говорю, — тряс за подбородок моего соседа санитар. — Я все равно тебя заставлю выпить.
На столе в металлической посуде были ячневая каша и полкружки несладкого чая. На куске хлеба лежали две карамельки. Тем, кто систематически уклонялся от приема лекарств, сыпали таблетки в кашу, перемешав ее потом. Находились фокусники, которые после приема лекарств, осмотра рта и употребления пищи выплевывали потом таблетки в туалете.
Порядки здесь были суровые: что-то среднее между армейской жизнью и тюремной. Лечились здесь и уголовный мир, и те, кто “косил” от армии. Уголовники утверждали, что лучше год отсидеть в тюрьме, чем два месяца провести в психушке.
Каждому было расписано, кто чем должен заниматься: кто гальюн чистить, кто полы мыть, кому ехать за едой. Постельное белье почти не меняли. Вчера здесь спал один, сегодня другой, а завтра будет спать третий. Такая текучка происходила из-за смены режимов, которых было три. Поэтому почти ежедневно в определенном порядке больные перемещались из одного помещения в другое.
Угрюмые, заторможенные, потерявшие людской облик, то ли тени, то ли бродячие мертвецы слонялись из угла в угол, опустив голову с непостижимыми думами и тайнами, переговариваясь с потусторонним миром, каждый со своим. Бормоча про себя что-то или напевая какую-то песенку, освободившись от житейских забот и проблем, многие из них надолго уходили из реального мира без всякой надежды на возвращение. Их ничего не тревожило: ни запахи весны, ни краски осени. Решетки на окнах их не пугали, а зуботычины санитаров они принимали как должное.
Нас так же строем вернули в палату и заперли за решетчатой дверью. В палате два окна с решеткой и пятнадцать кроватей, которые стояли почти вплотную одна к одной. Почти все больные были активные. Некоторые из них, меряя расстояние, быстро перемещались от стены к стене. Кто-то, сидя на кровати, проверял ее упругость, двое притихших лежали на вязках. Один, просунув руки сквозь решетку двери, громко пел одному ему понятную песню. Санитары били его по рукам, но он снова и снова продолжал делать одно и то же. Наконец двое санитаров открыли дверь и, оттащив больного, уложили его на вязки. Стоял гвалт, запах мочи и пота хранился здесь еще с основания больницы.
Забыв закрыть дверь на замок, санитары ушли в туалет на перекур. Мне показалось, что меня зовет Валя и я, воспользовавшись этим, открыл дверь и пошел в сторону столовой. Один из санитаров догнал меня, развернул за плечо и кулаком нанес удар в грудь. У меня остановилось дыхание. Но этого ему показалось мало, и он, указав мне нужное направление, дал еще и пинка под зад.
Время, которое я провел на первом режиме, тянулось убийственно медленно. Свидание с родными было запрещено, но я не знал об этом и постоянно просил санитаров, чтобы они позвонили домой моей жене, и чтобы она приехала навестить меня. Те, выслушивая мою жалобную речь, только зло улыбались. Когда же им это надоедало, они колотили меня и укладывали в постель. Мордобой на первом режиме стоял жестокий, без надобности и по “необходимости”, но несчастные, напичканные лекарством, не чувствовали боли, поэтому повторяли свои “ошибки” снова и снова.
Недели через три, очевидно, за примерное поведение, я был переведен на второй режим. Здесь тоже были свои порядки, свои паханы, те, кого колотили, и те, кто колотил. В основном стычки происходили из-за еды и курева. Из-за “хороших” мест в палате и столовой. Сильные отнимали еду у слабых, а слабые чистили отхожее место.
Однажды утром произошел переполох. Кто-то ночью, пройдясь по палатам, повытаскивал из-под подушек спящих туалетные принадлежности (пасту, зубные щетки) и еду, которую приносили родные больных. Виновника нашли сразу. Он уже несколько раз проделывал это: собирал и выбрасывал все на улицу в открытую форточку. Бедняге доставалось за это потом. Самого примерного отправляли собирать выброшенное.
В конце апреля нас вывели на прогулку, выдав старые, пропитанные чужим потом и запахами телогрейки и кирзовые сапоги. Стояла по-летнему теплая погода. Я все так же ходил в одних трусах. У выхода из здания меня окликнула Валя.
– Здравствуй. Ты что в одних трусах?
– Пижам нет, — ответил я и поразился своему внутреннему спокойствию. Она же чуть не расплакалась.
– Я привезла тебе спортивные брюки. И немного поесть. Пойдем где-нибудь присядем.
Я сразу же надел на себя брюки. Неподалеку от выхода у кирпичного забора на кирпичиках лежало бревно, на котором мы расположились.
– Так и ходил на прогулку? — первое, что она спросила.
– Третий раз уже. Не знаю, что прикрывать; то ли грудь, то ли яйца. Ты что так долго не приходила? — спросил я с грустью.
– Сначала врачи не разрешали, потом времени не было — работа, дети.
– Приведи Саньку с Егором. Соскучился я по ним.
– На, поешь. Тут голубцы еще горячие в банке. Вот ложка.
– Сколько я уже здесь? — спросил я, пытаясь что-то вспомнить.
– С первого апреля. Почти месяц. Ну как, вкусно?
– Вкусно. Ты была у врача? Когда меня выпишут? Что там, на работе?
– Еще месяц придется лежать. Никиткин приходил. Спрашивал, где ключи от сейфа. Обещал прийти к тебе. Говорит, влетело ему на работе после того, как ты к директору заходил.
– Ключи у сосны на поляне вместе с нашими от дома, — сказал я, доставая из стеклянной банки голубец.
– Ты их выбросил?
– Положил. Выпишусь — схожу поищу. Ты в Минск ездила? Как там Перепеловы Юра и Женя?
– Нормально. Привет тебе передавали. Получили трехкомнатную квартиру в Фаниполе, двадцать километров от Минска. Две девочки у них: Саша и Катя. Виталька живет пока у них. Учится в сельскохозяйственном училище на механизатора в Дзержинске. На лето, сказал, приедет.
– А что мама не приходит?
– Она же была у тебя. На прошлой неделе. С Тоней и Залиной. Вы еще с ней через окошко переговаривались, — сказала изумленно Валя.
– Ах, да, — вспомнил я.
– Ну, как у вас тут? Как кормят?
– Ничего. Один буйный сбежал. Милиция по всему городу разыскивает. Другой кусок проволоки проглотил от панцирной сетки. В хирургию отвезли. Кормят терпимо.
Пока мы сидели, прогулка закончилась.
– Околёснов, в отделение. Заканчивайте, — звал меня санитар.
– Ну ладно. Я пойду, — сказал я и поцеловал жену.
– Завтра мама к тебе придет. Свидание разрешили, теперь она часто будет к тебе приходить. Ну, пока.
Перед тем, как войти в отделение, я оглянулся и помахал Вале рукой.
– По па-ла-там. Об-ход, — разнеслось по отделению.
Все отправились по койкам. Моя стояла в правом углу. Рядом со мной лежал худощавый угрюмый мужчина.
– У тебя поесть что-нибудь не найдется? — спросил он, когда мы завалились на койки.
– Два яблока и пачка печенья, — ответил я.
– Дай яблоко.
Я вынул из-под подушки пакет с продуктами. Достал яблоко и отдал ему.
– Тебя как зовут? — спросил он.
– Саша.
– Меня Анатолий. Когда мне принесут что-нибудь, я поделюсь с тобой, — хрустел он яблоком. — Слышал, ваучеры будут выдавать на каждого члена семьи?
– А что это такое?
– А это такие бумажки, у кого их много, тот будет самым богатым, — объяснял он.
– И кто их будет выдавать? — спросил я.
– Государство. Эти ваучеры можно будет обменять на акции предприятия и получать потом с них дивиденды.
– Я в этом ни хрена не смыслю.
– Я тебе сейчас все объясню: тебе выдали пять ваучеров на пять членов семьи, но у тебя есть сбережения. Ты покупаешь по дешевке еще двадцать и обмениваешь все это на акции нефтяной фирмы, например той, в которой я работаю…
– А где ты работаешь?
– В Тюмени в одной нефтедобывающей конторе… Но это не важно… Обмениваешь свои ваучеры на тысячу акций — и живи, не работая, на одних процентах. Понял?
– Не совсем, — честно признался я.
– Ну ты и тугодум, — удивился он.
– Так, а здесь кто у нас? — спросил вошедший врач в сопровождении двух санитарок.
– Тыгин, Околёснов, Касимов, Назаров, Ахмедзянов. Остальные ушли в отпуск, — прочитала список санитарка и что-то шепнула на ухо высокому седоватому врачу.
– Ну как? У нас лучше, чем в космосе? — спросил он, подойдя ко мне.
– Конечно, лучше, — соврал я, вспомнив, в каком блаженном восторге я находился перед тем, как попасть сюда.
– Тыгин, а у вас как? — обратился он к Анатолию.
– Надоело здесь. Домой охота, — ответил он грубо.
– А жена с дочкой говорят, чтобы мы тебя подольше здесь придержали, — сказал врач, улыбаясь.
– Выйду отсюда, убью их обеих, — пригрозил Анатолий. Врач поменялся в лице.
– Ну ладно. Выздоравливайте. Пошли дальше, — обратился он к сопровождающим.
– Ты что, разве можно так с ними? Он же тебя навек здесь оставит, — сказал я испуганно, когда врачи ушли в другую палату.
– Надоело здесь. Месяц уже лежу. Ни таблеток, ни уколов. Чего держат?
– А ты как сюда попал? — спросил я.
– Выпил немного и стал гонять своих. Жена вызвала шестнадцатую бригаду. Здесь по пьяни многие лежат. Кто с белой горячкой, кто ментов гонял. На работе дел полно, а я тут валяюсь, — говорил он нервно.
– Если будешь дергаться, они тебя еще дольше тут продержат, — сказал я.
– Кого здесь только нет. Вон того видишь? В джинсах и фирменной майке, с санитаркой балакает, — показал он кивком головы в дверной проем. — Авторитет. Каждый день к нему на “девятке” приезжают. По два пакета еды привозят. А в том углу у окна? Своих бабку с дедом укокошил. Полгода тут уже ошивается. А до этого восемь лет провел в психушке в Казани. Марат — шахматист. Чемпион России, в соседней палате. А на третьем режиме двое молодых ребят, художники. В каптерке картины для нашей обслуги рисуют.
– А этот, который бабку с дедом… Чего его тут держат? — с испугом спросил я.
– А куда его? Судить не могут. На первом режиме долго не держат.
– Он же и здесь порешить кого-нибудь может.
– Не. Бритвенные принадлежности в специальной комнате хранятся. Стекла с решеткой металлической сеткой затянуты. Даже дверных ручек нет. Да и накачали его наркотой так, что он целыми днями под балдой ходит. А чуть провинился — на первый режим. Так до самой смерти в полусонном состоянии и проживет здесь с психами. Пойдем покурим, что ли? Обход вроде закончился.
Только мы вошли в туалет, как туда, один за другим, потянулись больные, выстроившись скромно у стеночки в надежде, что удастся хоть разок затянуться сладким дурманом. Анатолий угостил меня самым ценным, что имелось в отделении, — сигаретой.
– У! Выстроились. Братья по разуму, — глядя на них и прикуривая, сказал Анатолий.
– Покурим? — спросил меня подошедший вне очереди.
– Пошел вон отсюда, и чтоб я тебя здесь больше не видел, — грубо отшил его Анатолий. Тот покорно повернулся и неуклюже пошел на выход.
– Жена принципиально не приносит мне сигарет, — затягивался я дымом. — Отвык маленько. Голова кругом пошла.
– Были бы деньги, а курево всегда можно купить, — сказал он.
Сделав еще пару затяжек, я отдал недокуренную сигарету стоящему по правую руку. Тот, выкурив половину моей половины, отдал следующему. Последний, обжигая желтые от никотина пальцы, докуривал слюнявые остатки сигареты.
– Пошли по “Бродвею” прошвырнемся, — предложил Анатолий. — Посмотрим, что по телеку кажут.
В фойе, в углу, стоял цветной телевизор. У окна в старых эмалированных ведрах и кастрюлях, что стояли на табуретах, росли китайская роза, фикус, драцена и бальзамин. Отрывая высохшие кончики листьев, больной в полосатой пижаме совал труху в рот и ел.
– Кудимов, разве это едят? — одернула его проходившая мимо санитарка.
– Я только сухие, Светочка. Зеленые не ем, — оправдывался он.
Справа от него за столиком четверо стучали костяшками домино. На стульях полукругом у телевизора сидели зрители. Телевизор орал как чумовой, рассказывая о пожарах и убийствах. Один из доминошников, окончив игру, стукнув костяшкой о стол, истошно заорал:
– Встать, суд идет!
Со стороны зрителей на него посыпался шквал отборной ругани.
– Пойду прилягу, — сказал я Анатолию, — что-то не хочется мне смотреть эту дребедень.
В палате все так же на постелях валялись больные. Двое, глядя в окно, обнявшись, распевали татарские народные песни. Петь песни было в традиции этого заведения. Вечерами после ужина сестры, собрав группу певцов, пели хором, сотрясая все отделение. Я обратил внимание на одного лежачего больного огромного роста, который не помещался на кровати. Ноги его высовывались сквозь металлическую спинку кровати, а сам он, обняв кровать обеими руками, спал на животе. Ко мне подошел чернявый татарин и, показывая кивком головы на здоровяка, сказал:
– Спит Илья Муромец. Проснется — даст татарам просраться. — Я тихо рассмеялся. — У тебя закурить не найдется? Дочка обещала принести, но не пришла сегодня, — спросил он меня.
– Мне тоже не носят. Сосед Анатолий угощал.
– Ты кто по нации? Вроде на татарина похож.
– Не знаю. Я рос без отца. — Я не любил, когда мне задавали этот вопрос.
– Меня зовут Рустам. А тебя как?
– Саша.
– У тебя что-нибудь есть покушать? — спросил он.
– Яблоко и пачка печенья, — сказал я и достал из-под подушки пакет.
– Яблоко дашь? — спросил он. Я отдал ему яблоко, и он, смачно захрустев, пошел и лег на свою кровать.
Лежа на постели, я разглядывал на потолке затейливые разводы, оставленные весенней распутицей. Здание больницы было построено еще во времена сталинских репрессий. С узкими коридорами, решетками, тесными палатами и двухъярусными металлическими кроватями, оно было больше похоже на тюремные казематы. По весне сами больные выкрашивали здание в желтый цвет. Стояло оно в старом саду, где росли яблони ранетки, старые вишни и пирамидальные тополя. Рядом с ним — два высоких вольера из металлической сетки, в которых отдельно выгуливали женщин и мужчин. И врачи, и больные знали, что строится новое просторное светлое здание, в которое вот-вот должны были все переселиться, поэтому с надеждой ждали лучших времен, продолжая жить по-старому.
ПОСЛЕВКУСИЕ
Это случилось. Это произошло. Наверное, это не могло не произойти. Горе от ума? А может, и не от ума. Что сейчас гадать. Отчего человек начинает общаться с потусторонними мирами? Может, потому, что не находит средств общения с миром реальным? А может, ему просто наскучил этот мир, где все строго рационально, где чаще серо и сыро, чем светло и сухо. И небо в черных облаках, и лужи грязью разлетаются из-под колес автомашин. И надо вкалывать, а не творить, биться за урожай, а не собирать его. Хотя все зависит от того, какими глазами на Мир смотреть.
Отчего чаще там интересней, чем здесь? И тянет туда, зная, что можешь не вернуться оттуда. Только это — последнее — отрезвляет, заставляя думать о своих близких, потому что для них твой уход “туда” всегда горе и боль.
А какое разочарование приносит возвращение “оттуда”! Словно отняли счастье. Убили удачу.
Первый год после “возвращения” я ходил по дому ни живой, ни мертвый, ни больной, ни здоровый. Меня закололи и закормили лекарствами. “Накачали” так, что я спал месяцы напролет. Ни с кем не общался, избегал встреч с друзьями и как черта боялся Сашу Никиткина. Я внушил себе, что это он довел меня до “психушки”. Три года я жил с мыслью, что все, что происходит вокруг меня, — есть мир абсурда, который вскоре должен погибнуть. Что, попытавшись изменить хоть что-то в этом мире, я довел себя до края пропасти, и мне осталось только свалиться в ее черную бездну и лететь, пока не шмякнусь о ее дно. Я не мог ни логически мыслить, ни толком передвигаться в пространстве. Мне не хватало физического тепла, в какие бы одежды я ни рядился. Какой-то ледяной монстр превратил меня в снежный ком. Ощущение катастрофы, произошедшей с нами и со страной, переполняло до краев мою израненную душу.
Валя, как могла, боролась за меня. Отправила к Эмме в Баку на лечение, но и после этого мне не стало лучше. Вася Кузнецов предложил мне полечиться в ПНД города Копейска, где старшей медсестрой работала его теща. Она откровенно поговорила со мной, объяснив популярно, что в моем состоянии большинство ее клиентов ходят до конца своих дней. Но мне не стало хуже от ее откровения. Наоборот, я постарался извлечь выгоду и приспособиться жить в новом качестве, и у меня понемногу стало получаться. Первыми моими помощниками в этом деле были Виталий Ошурков и Хая Цветоват. Виталий помогал в моих домашних делах, Хая выводила меня в “свет”. Она была руководителем КСП “Теремок” и сумела уговорить меня снова писать песни и выступать на публике. Постепенно, как-то незаметно в мою новую жизнь стали возвращаться старые и входить новые друзья. Алла Дунаева, будучи ответственным секретарем “Челнинских известий”, напечатала в своей газете двадцать моих лучших стихотворений. С Петром Колтунчиковым мы год работали над аранжировками песен, и Сергеем Некляевым у него в студии я записал свой компакт-диск. Саша Никиткин на основе моих песен поставил спектакль “Варшавская мелодия”, который показали в АБК механического завода.
Жена Валя открыла частное предприятие по аранжировке цветов. Я стал ее активным помощником. Мастерил бонсай и цветочные композиции из искусственных цветов и коряжек, комнатные фонтанчики. Жизнь приобретала новый определенный смысл. Но самое главное — у меня появились раскованность и неограниченная внутренняя свобода, чего никогда не было до болезни. Я почувствовал себя счастливым человеком, став свободным, как птица в полете. А еще, наконец, у нас появились хорошие деньги.
ДОЛЖОК
Чувство долга у меня чаще возникает тогда, когда удача вдруг улыбнется и наступают времена покоя и безмятежности. Когда не о чем думать, когда бег времени замедляет ход, а все духовное, что окружает меня, кажется игрой больного воображения. Искусство сродни искушению, у этих двух слов один корень. И то, и другое одинаково властвуют человеком. Но власть искусства охватывает души открытые, а зло со стальным сердцем так и остается не подвластным художеству.
С того момента, когда у нас в доме появилась икона Божьей Матери, два чувства — искушения и долга — заставили меня задуматься и вернуть должок, дабы искупить вину перед духовным миром. Оторванная от некоего целого и заключенная в мире материальном, когда ценность ее многие мои друзья и знакомые стали измерять только деньгами, икона не стала приносить мне радости. Тогда я твердо решил вернуть ее если не на место (глупо было бы везти икону в разоренный храм с обвалившимся куполом), то хотя бы в тот духовный мир, где она снова обрела бы ценность истинную. Мама со мной согласилась.
Сергей Гончаров, которому я предложил стать крестным отцом моего Егора, приехал за нами на своем автомобиле, и мы, завернув икону в новую белоснежную простыню, отправились в Орловскую церковь Космы и Дамиана. Ехали солнечным мартовским утром в Прощенное воскресенье за день до Великого поста.
На паперти трижды перекрестились и вошли под своды скромной церкви. Я обратился к первому же служителю и рассказал ему о цели нашего прихода.
– Я приглашу отца Олега, настоятеля нашего храма. Дело святое, дело Божье, — сказал он.
Ждать пришлось недолго. Я даже не успел как следует разглядеть настенную роспись, однако заметил, что икона, которую мы привезли, не вписывается в скромное убранство церкви.
– И вы на самом деле хотите отдать ее нам? — спросил отец Олег дрожащим от волнения голосом, не решаясь взять ее в руки.
По тому, какое впечатление произвела эта икона на настоятеля, еще раз можно было судить о духовной ценности Священного образа. Наконец, после некоторого замешательства, он взял ее в руки и поставил на подоконник в проем окна. Все прихожане, что были в храме, стали по одному, осеняя себя крестным знамением, подходить к этому месту.
– Я запишу имена всех членов вашей семьи и сегодня же мы отслужим за здравие ваше. За здравие всех вас, — сказал настоятель.
– А где она будет храниться? — спросил я.
– Мы строим часовню рядом с храмом. Там будут все иконы, подаренные прихожанами церкви.
Потом мы окрестили Егора, и Гончаров надел ему на шею серебряный крестик. Такого облегчения и радости от своего поступка я давно не испытывал. Мы возвращались домой, и солнце, одаривая нас теплом и светом, радовалось за нас. А многочисленные лужицы и ручейки осыпали нас блестящими искрами.
ЭПИЛОГ
Этот город у моря был похож на страну моего детства. Его пальмы, пристани в самом центре и бульвары. Корабли из дальних стран, темнокожие обитатели города, приветливо улыбающиеся, запахи пряностей, йода и нефти — все напоминало мне о далеком ушедшем времени. Когда мы автобусом выехали на его окраину, и дорога, ровная, как отглаженная лента, помчалась среди песчаных дюн, мне показалось, что на дворе лето, каникулы, и мама везет меня в пионерский лагерь. Но стоял февраль, хотя за “бортом” было тридцать пять градусов жары. Кондиционеры в автобусе остужали нас прохладой, и ощущение приближения мечты казалось сном или сказкой. Мы ехали на встречу с Океаном. Вот так, запросто, оказывается, автобусом, можно добраться до мечты своего детства.
Проехали пустыню Шарджи и скалистые горы Фуджейры — и вот мы на берегу. Океан поразил меня своей глубинной синевой, кажущимся спокойствием и безграничной прозрачной далью. Глыбы скал крохотными островками возвышались недалеко от берега и были похожи на стражей его рубежей. Сколько мудрого спокойствия таилось в нем! Какую необъятную силу и вечность хранили его воды!
– В Испанию съездили, в Эмиратах были, вот на берегу Индийского океана побывали. Осталось купить два билета на Париж. Жаль, что наших друзей рядом с нами нет, — сказала Валя, когда мы прогуливались берегом во время отлива.
– Почему нет? — возразил я. — Они здесь, с нами.
СУДЬБЫ МОЕЙ УЧАСТНИКИ:
Сайтеева Дарья
Околёснова Антонина
Алиев Али
Хаиров Александр
Захарова Мария
Околёснова Валентина
Околёснов Егор
Околёснов Виталий
Околёснова Жанна
Околёснова Дарья
Боровкова Наташа
Алиева Эмма
Алиева Тоня
Алиева Севиль
Казбекова Залина
Забелина Анна
Иванищев Виталий
Сарафанова Галина
Диярова Александра
Дияров Руслан
Дияров Савелий
Дияров Минахмат
Диярова Нина
Пастухова Лена
Пастухов Саша
Пастухова Дина
Пастухов Сергей
Пастухов Лёня
Саблукова Вера
Саблуков Коля
Саблукова Ирина
Саблукова Лариса
Саблуков Сережа
Яруллина Маша
Яруллин Сергей
Галимова Алла
Галимов Артур
Прохорова Софья
Прохоров Женя
Прохоров Вася
Прохорова Аня
Гончаров Сергей
Гончарова Надя
Гончарова Лиза
Гончарова Катя
Гончарова Маша
Тришкина Люба
Тришкина Шура
Тришкин Володя
Бабаев Саша
Люльченко Алла
Изотов Юра
Изотов Володя
Изотов Борис
Изотов Саша
Смольников Виктор
Киречук Дарья
Киречук Миша
Мосин Миша
Гарник Самсонович
Федорович Володя
Федорович Лева
Анисимов Саша
Анисимова Вера
Анисимова Люба
Кутлин Юра
Волков Витя
Волкова Люда
Кардашевский Петр
Шибаев Виктор
Чичков Гена
Чичков Юра
Чичкова Женя
Евтеев Володя
Евтеев Женя
Мезенцева Галя
Голубь Таня
Голубь Люба
Григорян Света
Маркарян Володя
Зуев Анатолий
Насыпаев Юра
Дудник Володя
Ветров Валера
Карташова Катерина
Карташова Валя
Карташова Лариса
Перепелов Юра
Перепелова Женя
Перепелова Саша
Перепелова Катя
Мирзоев Ильгам
Мирзоева Надя
Мирзоев Вагиф
Разанова Мила
Францев Женя
Маркарян Дима
Шац Володя
Милорадова Люда
Шутова Ольга
Шутова Катерина
Ерхова Лида
Агаджигитов Анвар
Пушкарев Саша
Никиткин Саша
Никиткина Галя
Никиткина Лена
Никиткин Семен
Никиткина Таня
Лапенков Саша
Лапенкова Ира
Лапенков Андрей
Лапенкова Аня
Ошурков Виталий
Ошуркова Тамара
Ошуркова Катя
Ошурков Миша
Кузнецов Вася
Бодунов Витя
Поляков Витя
Поляков Вася
Григорьев Виктор
Григорьева Галя
Григорьева Люба
Васерман Миша
Цветоват Хая
Кошевой Игорь
Пархоменко Коля
Лимонова Инна
Каменек Коля
Каменек Галя
Пестрецов Сергей
Пестрецова Таня
Дунаев Владимир
Дунаева Алла
Дунаев Володя (младший)
Дунаев Роман
Ковырушин Женя
Ковырушина Люда
Лейкин Лёша
Лейкина Надя
Василенко Лариса
Василенко Саша
Касторных Слава
Алешков Коля
Мурзина Валя
Шилободин Алексей
Арямнова Вера
Григорчук Наташа
Зорин Саша
Туганов Коля
Хамуляк Толя
Чугунов Толя
Обревко Слава
Обревко Надя
Башкин Саша
Арефьев Слава
Халиков Рашид
Фролов Саша
Фролова Лена
Фролова Галя
Абраменко Саша
Абраменко Света
Абраменко Ирина
Некляев Сергей
Некляева Лена
Пермичев Евгений
Захаров Александр
Калинин Анатолий
Калинина Маша
Фурманов Женя
Фурманова Люда
Фурманова Таня
Казыханова Надя
Казыханов Фаиль
и другие, —
все те, кто, переплетая свою судьбу с моей, одаривал меня самым ценным, что есть на земле — любовью.
Набережные Челны 2000–2003 год.
Два билета на Париж. Документальная повесть. Алекс
© Copyright: Александр Околёснов, 2017
Свидетельство о публикации №217111800744
Свидетельство о публикации №217111800744
Рецензии