Грешники рассказ

ГРЕШНИКИ


Семейство Пресниных было большим и многодетным. Две дочери, два сына, зятья, невестки, внуки, да еще десятка два родни, которая кружилась, а порой и столовалась в их доме, напоминая собой цыганский табор.
Глава семьи - Пантелеймон Гаврилович, несмотря на свое сложносочиненное имя, не лишенное сакрального смысла, был человеком не мягкотелым, а скорее жестким и неуступчивым. Имел нрав крутой и непослушания не выносил. Бывало в пору своей отцовской молодости никто из детей и пикнуть не смел в его присутствии, а в особенности за обеденным столом. Это было тем более странно, поскольку никого из них за всю свою долгую жизнь он ни разу ремнем не выдрал.
Обедать Пантелеймон Преснин любил хлебосольно и без помех, чтобы все внимание хозяйки только ему одному и доставалось. Всего то и надо было для этого одного его взгляда, чтобы след детей простыл где-нибудь на печи за цветастой ситцевой занавеской или вовсе в дальнем углу избы. По молодости не брезговал Пантелеймон и домашней собственной выгонки самогонкой. Да так, чтобы с соленым до хруста огурчиком, со ржаной корочкой и дымной обмундированной по всем статьям картошечкой.
- Мать, - гонял он бывало свою супругу Викторию Яковлевну по кругу, - подай вилку. Мать, - наколов на вилку огурец, снова взывал он к ней, указывая коротким и скрюченным пальцем на стакан, - подлей еще. Мать….
И так раз до двадцати кряду:
- Хлеба подрежь.
- Огурчиков подложи.
- Картошки насыпь.
- Чаю согрей.
- Сахар поколи.
И это при всем том, что всего на столе было вдоволь.
Однако на этом обеденный час Пантелеймона Гавриловича не заканчивался. Наевшись от пуза, он с треском отодвигал тяжелый, ручной работы табурет от стола и, загоняя мать на второй круг, - продолжал:
- Вика, подь сюда, - и выставляя навстречу ей поочередно то одну, то другую ногу, обутую в грязные кирзовые сапоги, повелевал: - Сними.
И только, когда сапоги, обронив вялые и выношенные до старости голенища, оказывались у порога и где-то в глубине дома раздавался гортанный храп хозяина, ребятишки сползали с печки и, не боясь получить затрещину от грозного родителя или ложкой по лбу, садились вместе с матерью за стол.

                ***

Жили Преснины не богато.
Пантелеймон Гаврилович всю свою жизнь шоферил, а Виктория Яковлевна каждый год рожала ему одного за другим прожорливых и горластых ребятишек. Вот и получалось, что почти всегда она была либо беременной, либо кормила кого-то из младенцев грудью. Четыре рта - двух девок и двух пацанов принесла Виктория в семью. Могла бы и больше, но последние роды – трудные и долгие едва ни лишили ее жизни. Приняв во внимание здоровье, возраст и конституцию роженицы, врачи сочли за лучшее более ее жизнью не рисковать и перевязали ей трубы.
- И то дело, - с радостью отозвался Пантелеймон на принятое медициной решение.
Он вообще от своей жены подобной плодовитости не ожидал.
И когда она в третий раз заявила ему о своей беременности, он не сдержался:
- Не баба, а кошка. Не успела окотиться, как снова брюхатая.
Пантелеймон к такому повороту событий был не готов.
Крепкий, здоровый – кровь с молоком, он женился не затем, чтобы детский сад разводить, а чтобы своя баба чистая и сочная всегда под рукой была. Грязи в этом деле Пантелеймон терпеть не мог. Да и семейные традиции, по которым владыка дома – в своей семье государь, ему очень льстили, особенно в части святости брака, когда не муж создан для жены, а жена для мужа.
И вдруг все пошло не так, не по писаному.
По всему выходило, что ошибся он в Виктории. Не ту женщину выбрал.
На вид Виктория и в самом деле была самой обычной – не красавица, но зато крепкая, жилистая, выносливая. Одно плохо, не было у нее всего того, что бывает у других баб. У какой-то грудь, как булки, пышная, того и гляди из глубокого выреза платья на волю выскочит. У другой ягодицы, будто студень, справа на лево перекатываются, влекут так, что рука сама тянется чужой подол задрать.
Такие бабы казались Пантелеймону слишком сдобными, а значит доступными для всех.
- И не заметишь, как в грех введут, - опасался он оступиться по молодости.
Ему же нужна была жена верная, на которую никто кроме него позарится не мог.
Виктория именно такой и была.
Но вот беда, верная и преданная она оказалась бесстрастной, без взрыва, без огня внутри.
Супружеские обязанности Виктория исполняла просто, с той же самой готовностью и самоотдачей, которыми сопровождалось мытье посуды, пола или стирка белья.
Но если бы это случалось изредка от усталости или нездоровья, он бы еще мог ее как-то понять. Ан нет, выстуженной до бесчувствия, до душевного холода была вся ее женская натура. А если добавить к этому бесчувствию еще и частые роды, то получалось, что хоть и был Пантелеймон человеком женатым, но никакой радости от святости брака не имел.
И пошел Пантелеймон по бабам.
По тем самым сдобным и охочим до ласк.

                ***
Виктория знала о загулах мужа не понаслышке.
Да и как не узнаешь, если мстил он ей за свое падение, за свой тяжкий грех жестоко.
Случалось, что порой, виня ее за свое отступничество, Пантелеймон привозил своих краль прямо к ним в дом. Он хотел унизить ее, заставить страдать, мучиться. Хотел, чтобы она взорвалась, отхлестала его по щекам, оттрепала краль за косы, вытолкала во двор… Хотел, чтобы она боролась за него. Любила.
Но нет.
Виктория, даже понимая, даже чувствуя за собой вину, не могла выйти за рамки своих понятий о домострое, была не способна выразить свой гнев и протест.
Оставаясь, как всегда, покорной и услужливой, она накрывала для мужа и его каждой новой возлюбленной стол, подавала, подливала и потчевала их обоих, будто нежданных и негаданных гостей.
Но только застольным гуляньем Пантелеймон удовлетвориться не мог. Он нахально охаживал, оглаживал, зацеловывал своих баб пьяно, открыто и по животному грубо тащил их в супружескую кровать.
- Постели нам, мать, - бросал он Виктории через плечо.
И она покорно стелила…
Покорность Виктории сводила Пантелеймона с ума и нередко в бешенстве он хватал первое, что попадало ему под руку, и с силой швырял в нее. Он хотел, чтобы ей было больно хотя бы физически, если по-иному невозможно.
- Дрянь. Дрянь. Дрянь, - проваливаясь в сон кричал он ей во след.
И только, когда в дому устанавливалась тишина, Виктория забиралась на печку и, устроившись там вместе с детьми, засыпала до утра.
Потом, много позже, когда дети выросли и у каждого из них были свои семьи, они, вспоминая свое печальное детство, решились с матерью поговорить:
- Мам, ты любила отца? – начали они с простого.
- Не знаю, - удивилась она и, немного подумав, добавила: – Когда мне было думать о любви. Вы. Дом. Хозяйство.
- А отец тебя любил? – настаивали они.
- Не знаю, - пожала она плечами. – Замуж позвал, я и пошла.
- Замуж! А гулял потом сколько! Это как?
- Гулял. Да, – кивнула она головой, - а что ему оставалось делать?
- Как что? – возмутились они наперебой. – Он же мучил тебя!
- Нет, - не согласилась она. – Сам мучился. Все от этого.
Она немного помолчала и понимая, что дети ждут от нее объяснений, продолжила:
- Ну, какой от меня был толк. С начала одно пузо, потом другое…, - она обвела взглядом каждого из них, - потом бессонные ночи. Долго. Несколько лет. Хотелось только одного – выспаться. А он молодой, крепкий, организм своего просит…
Она снова обвела детей взглядом и добавила:
- Знаете теперь. Сами выросли.
- Нет. Это не может служить ему оправданием, - первой отозвалась старшая дочь. – Все, что связано с ребенком – это общие трудности. Он, что не хотел детей?
- Хотел. Не хотел. Прежде так об этом не думали. Только с рождением ребенка мужчина может осознать себя отцом или …, - она запнулась на полуслове, - остаться просто мужчиной.
- Остаться мужчиной…, - копируя интонации матери вступила в разговор младшая дочь. – Как просто. А потерпеть? А поучаствовать в трудностях? А помочь? – расходилась она все больше и больше.
- И много ваши мужики вытерпели? – осадили обеих дочерей Виктория. - А эти, - перевела она взгляд на сыновей, - оба непутевые. Оба терпеть не хотят. Оба семьи порушили. И не раз. А отец ваш за чужим хвостом не увязался. Всех на ноги поставил, выкормил, выучил, в люди вывел.

                ***

Так оно и было.
Не легко пришлось Пантелеймону Преснину четверых детей поднимать. По началу пришлось ему жесткую и неподатливую баранку знаменитой полуторки ГАЗ-АА покрутить. Затем, уже перед самой войной пересел он на новенький полноприводный ГАЗ-63. Так с ним всю войну и прошел. Только не на фронте, а в тылу.
Но настоящее счастье к Пантелеймону Гавриловичу привалило уже после войны, когда за ударный труд во имя победы он был награжден легковым автомобилем - новенькой Волгой ГАЗ-21.
Волга стала для семьи Пресниных рабочей лошадкой.
Все лето и до самой поздней осени мотались они семьей то в лес за грибами и лесной ягодой, то на Троицкие болота за клюквой. Что-то из этого шло на базар, что-то для себя с запасом витаминов на долгую сибирскую зиму.
Но главный доход семейства ковался не на грибах и ягодах, а на заготовке ковыля. И работа эта была адская.
Выезжали в поле на два-три дня и каждый световой день с утра и до ранних сумерек, обливаясь под лучами иссушающего кожу солнца липким потом, рвали этот воспетый в стихах и песнях серебристый ковыль. Обедали скоро и по-простому. А потом снова рвали и рвали до мозолей, порезов и боли в руках. Поблажки не было никому. Только последний младший сын оставался в доме за хозяина.
И вот наконец, когда багажник Волги наполнялся ковылем под самый верх, дело считалось сделанным и можно было возвращаться домой. И так за месяц не один раз, потому что цветет ковыль узколистый недолго – один только месяц июнь.
Затем ковыль сушили в сарае на сквозняке, и уже из сухого Виктория Яковлевна вязала на продажу малярные кисти, которые в то время были в большом ходу.
В послевоенные годы и до самых семидесятых малые частные рынки торговали не только излишками натурального хозяйства, но и изделиями мелкотоварного кустарного производства. Иными словами, народ сам себя одевал, обшивал и кормил.
Не брезговал Пантелеймон Гаврилович и сомнительным частным предпринимательством. Наладив отлов голодных бездомных собак, он сначала немилосердно расправлялся с ними, а затем аккуратно, чтобы не повредить товар, сдирал с них шкуру. После выделки шкуры становились мягкими и податливыми на ощупь. Из них Пантелеймон, надев на толстый указательный палец металлический наперсток, шил большой портняжной иглой теплые зимние ушанки. Собачьи шапки – ладные и пушистые были на базаре на нарасхват. Со временем Пантелеймон так поднаторел в своем промысле, так пристрастился к этому ремеслу, что шил собачьи шапки уже не от случая к случаю, а на заказ, отлавливая и выслеживая по приходи клиента собаку желанной расцветки.

                ***
Любил ли Пантелеймон Гаврилович своих детей?
Ответить на этот вопрос коротким «нет» - язык не поворачивался, но и «да» можно было произнести с большой натяжкой. Судя по царящей в семье атмосфере для такой тонкой материи, как любовь, в их доме места не находилось.
Никто и никогда не произносил это слово вслух.
И все-таки к старшему сыну, названному Пантелеймоном в честь своего отца Гаврилом, он относился с большим проникновением. Тем более, что и внешне Гаврил пошел в их породу, в породу Пресниных. Крепкий, круглолицый, с ясными голубыми глазами, прямым и открытым взглядом, ловкий по натуре, он с самого раннего детства всегда крутился возле отца, мало обращая внимания на его грубые оклики, жесткие замечания и завышенные требования.
Гаврил страстно любил технику. Волгу он обхаживал, как влюбленный кавалер обхаживает дорогую его сердцу девушку. Ни один ремонт машины не обходился без его участия. Подать отцу ключи, сбегать в гараж за маслом, намыть машину или подготовить ее для выезда – это всегда «пожалуйста» и с удовольствием. Любое порученное ему отцом дело Гаврил выполнял с охотой и до конца, проявляя завидную настойчивость и упорство.
А вот учился старшой не очень. И школу, и ВУЗ по специальности «автомобилестроение» окончил на троечки. И не потому, что был глуп или ленив, нет. Просто ничто иное, кроме машин, его душу не задевало.
По части автомобилей Гаврил был докой.
Любую неполадку он мог определить по звуку, по шумам, по гудению.
С такими уникальными навыками дела Гаврила в автомобильной отрасли быстро пошли в гору. За глаза водилы автопарка Спецстрой техники называли своего начальника Преснина Гаврила Пантелеймоновича – Прессом. Придавая этому прозвищу в зависимости от ситуации ту или иную тональность.
Что и говорить, своим старшим сыном Пантелеймон Гаврилович тихо, про себя гордился.
А вот для девок в его душе отдельного места не было. Раз уж судьбе было угодно с ним такое недоразумение сотворить, то хочешь-не хочешь, а приходилось с этим обстоятельством мириться. И самое большее, что он смог дать своим дочерям от чистого отцовского сердца – это имена.
- Девки должны расти под присмотром матери, - отрубил он их от себя раз и навсегда
Хуже всего его дела складывались с младшим сыном, с которым, по его глубокому убеждению, ему просто не повезло.
Ананий – так Пантелеймон назвал младшего – был абсолютной копией матери. Худой, бледный, с вытянутым узким личиком, серыми мышиного цвета глазами, весь в себе – о чем думает и не поймешь – он предпочитал мужскому обществу – общество сестер. Так в семье само собой сложилось, что старшая сестра стала ему нянькой. Сначала она ему пеленки меняла и кормила из ложечки, потом штаны натягивала и за ручку водила, а потом, когда Ананий стал сам и ложку держать, и штаны натягивать, превратилась из няньки в наперсницу – в доверенное лицо длиной на всю оставшуюся жизнь, заслоняя собой каждую из трех его жен.
Постоянная опека сестры сослужила ему плохую службу.
К машинам Ананий относился ровно, исключительно как к тягловой силе. И даже бывая на подхвате у отца во время ремонта, он часто действовал невпопад, путая одно с другим. Порой его нерадивость и рассеянность до такой степени выводили Пантелеймона Гавриловича из себя, что в гневе он, как гроза, обрушивался на него всей совокупностью крепких и образных выражений:
- Недоделанный, - срываясь, кричал он на весь двор, - и откуда только у тебя руки растут!  Не руки, а тяпки! Пошел вон. Вон пошел, я сказал!
В такие моменты доставалось от Пантелеймона и матери – Виктории Яковлевне.
- Только такая, как ты, - все больше и больше захлебывался он накопившейся желчью, - и могла такого выродка на свет произвести. За что ни возьмется – все испортит, все разбросает, спутает. Глянь, вытянулся как жердь, а все у мамкиных ляжек трется как телок. Тьфу, пропасть! Одно слово - недоумок.
За такую рассеянность, отстраненность от общих интересов, уход в себя Ананий еще в школе получил прозвище Прессный.

                ***

Любила ли Виктория Яковлевна своих детей?
Наверное, любила.
Почувствовать в себе новую жизнь, сохранить и выносить ее с риском для своей жизни, преодолеть страх и муки рождения, приложить впервые к груди маленькое, доверчивое и беззащитное существо – синий сморщенный комочек, который пахнет нежностью и материнским молоком – мечта каждой взрослой женщины.
Но это сегодня в материнстве так много лирики и поэзии.
А тогда, в послевоенные годы, женщины, следуя зову природы, тоже рожали детей – мальчиков и девочек, но просто с радостью, что война позади, и с надеждой, что мир будет прочным.
Рождение и выхаживание детей давались Виктории не просто. Пока поставила на ноги последнего - младшенького почти десять лет жизни пролетело. А что она за эти долгие годы видела? Пеленки, распашонки, горшки, чугунки, блюда, да тарелки. И работа, работа с утра до вечера. Благо, что старшая да младшая девки подросли и стали помощницами.
За совместными трудами и заботами о детях, по дому и по хозяйству их непростые супружеские отношения с мужем понемногу сгладились.
Только одно оставалось неизменным.
Хоть и были они мужем и женой, хоть и жили под одной крышей и спали в одной кровати, но каждый оставался в ней сам по себе.
Не желал больше ее Пантелеймон, на близости, как в прошлом, не настаивал, а ложился, отворачиваясь лицом к стенке, и засыпал.
Отбуянил Пантелеймон.
Отбесился.
И сам не мучился.
И ее больше не мучил.
И за это Виктория была ему благодарна.
Правда, все, что она не могла ему дать, Пантелеймон получал на стороне.
И Виктория не винила его за это.
Она винила себя.
Однако, понимая, что живут они с мужем во грехе, по обычаю противному и традиции, и Богу, Виктория всем сердцем желая искупления, начала искать примирения с Богом в Церкви. Молитвенные бдения, посты, внешнее и внутреннее смирение превратили ее со временем в серое, бесцветное существо. Отныне она всегда ходила в темном платке, повязанном поверх тщательно забранных в тугой хвостик волос, скромной спадающей почти до самых щиколоток прямой юбке и такой же скромной с длинными рукавами рубашке. Все происходящие вокруг события она заученно объясняла с позиций духовного учения о страданиях Христа за грехи человеческие.
Уход в веру оторвал ее от детей, дома и мужа.
Взрослые и уже самостоятельные дочери и сыновья Виктории и Пантелеймона воспринимали новый образ жизни и мыслей матери, как единственно возможное бегство от непосильной для нее реальности.

                ***
Но наступили новые времена и налетевший с Запада шквалистый ветер перемен разрушил не только большой социалистический мир на земле, но вместе с ним и уникальное, единственное в своем роде социалистическое государство со странной аббревиатурой вместо названия - СССР.
Изменилось все – и строй, и гимн, и флаг, и деньги.
Не осталось ничего – ни заводов, ни пароходов, ни равенства, ни братства.
И если еще вчера творческая мысль состояла на службе у идеологии, то сегодня – пресмыкалась перед бумагой с водяными знаками.
Перемены вошли в каждый дом вместе с инфляцией, ваучерами и талонами на товары первой необходимости.
Приспособится к новым условиям всеобщей лжи и шоковой терапии дикого рынка удавалось немногим.
Чтобы выжить необходимо было не только уметь приспосабливаться к огромной череде разрушительных событий, подобно тому, как это делает хамелеон, меняя окраску, но и попасть в струю новых веяний, которые только и могли прибить тебя к спасительным берегам.
Хотя, и попав в струю, спастись удавалось немногим.
Одни выбивались из сил и сдавались.
Другие не выдерживали конкуренции и теряли бизнес.
Третьи, опутанные кредитами, будто удавкой, теряли все и падали с высоты на самое дно.
Но дожить до этих трагических дней новой смуты деду Пантелеймону не довелось.
Он умер вместе со своей страной холодной зимой 1991 года. Гибель Советского Союза – обетованной земли его детства, юности, страны упорной борьбы и грандиозных побед, громадья планов и еще больших свершений, страны, в судьбу которой он внес и свой персональный вклад – трудом, детьми, здоровьем и самой жизнью - стала для него личным Апокалипсисом.
Баба Вика при всей своей худобе и немощи пережила Пантелеймона.
Но можно ли было назвать эту жизнь – жизнью? Единственная молитва, с которой она обращалась к Богу, была не только о прощении.  Она содержала и просьбу. Просьбу о воссоединении с Пантелеймоном на небесах.
Но то ли ее мольбы не доходили до Господа, то ли час искупления для нее еще не наступил, только придерживал ее Спаситель здесь на земле вдали от себя еще добрый десяток лет.