ТУТ

 
Жаркий август, 1989. Ялта. Мекка для разночинных отпускников, не мечтающих об отдыхе в других привлекательных местах глобуса и, чаще всего, не имеющих представления об оных.
Вечереет. Солнце, утратив свою дневную ярость, еще на пару часов, до внезапных сумерек, зависает над морским покоем, даря отдыхающим кроткое тепло.
Вечереет. Тени кипарисов, платанов, туй, шелковиц расстилаются вдоль набережной, укрывая потные толпы.
Вечереет. На пляжах идет смена поколений. Мамы-папы, бабушки-дедушки, вместе с детишками-внучатами оккупировавшие прибрежный песок с утра на весь день, не спеша возвращаются в город, в свои съемные пристанища. Их сменяет молодежь; эти приходят поплавать в море в лучах заката, поиграть в мяч на теплом песке, попеть под гитару, попить «Массандру» или «Херес» местного производства, а также целоваться и заниматься любовью под звездным южным небосводом. Два людских потока движутся по набережной в противоположных направлениях. Уходящие, как правило, голодны, они набиваются в рестораны, кафе, столовые, захватывают столики рядом с заведениями общепита, атакуют ларьки с бутербродами и напитками, охотятся за продавцами пирожков, которых игнорировали поутру.
Отдельной строкой здесь проходит самое привлекательное южное лакомство – шашлыки. Несколько мужчин с шевелюрой цвета воронова крыла и узнаваемым кавказским выговором держат постоянные точки на набережной; каждый разместил под цветным зонтом мангал с раскаленными углями, столик с одноразовой посудой, специями и шампурами, и, разумеется, невероятных размеров кастрюлю, заполненную мясом в маринаде. Шашлыки востребованы в течение всего дня – всегда рядом с мангалом тусуются желающие отведать ароматного мясца с лучком, томатами, с легким, щекочущим ноздри запахом дымка от древесных углей.
На самом деле работа у кавказских мужчин напряженная, утомительная. Быстро и ловко они нанизывают на шампуры кусочки мяса, перемежая их кружками томатов и лука, раскладывают заполненные шампуры на мангале над жаром раскаленных древесных углей, вращают шампуры, следя за готовностью мяса, улавливая эту готовность своими выдающимися кавказскими носами, раскладывают готовые шашлыки на бумажные тарелочки, сдабривают кетчупом или горчицей, – по желанию клиента, - раздают тарелочки, берут деньги, дают сдачу, при этом успевая следить за углями,– количеством их и горением, непременно без пламени, - брызгать на шашлыки загадочную жидкость из пластиковой литровой бутылки с дырочками в пробке, и – подкладывать, подкладывать, подкладывать на мангал новые порции. То ли они, кавказские мужчины, к вечеру выматываются напрочь, то ли заканчивается мясо в их кастрюлищах - так или иначе, на пороге сумерек шашлыки остаются лишь на двух – трех точках, не более. И именно эти точки с наибольшим энтузиазмом осаждает народ, идущий с моря.
Около семи вечера уже только один продавец колдует у своего мангала. Его точка удачно расположилась в тени колоссальной шелковицы, чуть в стороне от самого дерева, на безопасном расстоянии, потому что зрелые, тёмно-фиолетовые, почти черные ягоды то и дело срываются вниз, покрывая асфальт под деревом сочными пятнами. Проголодавшиеся покупатели тоже выстраиваются в очередь так, чтобы избежать случайного падения ягод на головы или на одежду. Ревут детишки, одернутые за попытку подобрать с асфальта упавшие ягоды. Очередь волнуется.
Распродав очередную порцию готовых шашлыков, кавказский мужчина наклоняется над своей кастрюлей, погружая туда свой выдающийся нос, и хриплым голосом, в котором в равной степени присутствуют раскаяние и удовлетворенность, объявляет очереди:
- Таварыщи, шашлик канчался! Можит-можит двадыцить… можит двадыцить пят шашлик-машлик астался…
Он поднимает голову, двумя пальцами снимает с носа колечко лука, смотрит на него с некоторым изумлением, что-то бормочет по-своему и выбрасывает колечко в помойное ведро.
- Канчался на сиводни! – громко говорит он, виновато оглядывая очередь своими двумя блестящими глазами-оливками.
- Как кончался!? Почему кончался?! – распаляется очередь. – Предупреждать надо! Уже полчаса стоим здесь! Дети голодные!
- Вах!.. – кавказский мужчина разводит руки, и его оливковые глаза дарят скандалящей очереди еще более виноватый взгляд.
Он идет вдоль очереди, бормоча считает людей. Всего в очереди чуть больше сорока детишек, да и взрослых почти столько же. Дойдя до конца этого хвоста, продавец жестом факира извлекает из кармашка своего белого фартука несколько карамелек.
- Эта тэбэ… бэри.. ти тоже бэри, - он раздает карамельки детишкам в очереди. – Дядя хароши… дядя… дядя завтра тибе шашлик-машлик дам перви …
Очередь понемногу успокаивается. Стоящие в конце ворча выкладывают всё, что они думают о происходящем, о продавце, о тех, кто стоит впереди, однако начинают расходиться по домам. Остающиеся требуют, чтобы «дядя-хароши» огласил точное количество шашлыков. Тот снова сует нос в кастрюлю, некоторое время шевелит головой, прикидывая, и, наконец, торжественно объявляет:
- Двадыцат три шашлик-машлик! Двадыцат три! – повторяет он и показывает на пальцах два раза по десять и три.
- Сстооп! – с присвистом кричит дедок в соломенной шляпе. – Требую ссправедливоссти! По одному шшашшлыку в руки!
- Как это?! – возмущается тощая блондинка, стоящая третьей в очереди, с девочкой лет пяти. – А детям?!
- Ссправедливоссть вссем! – свистит дедок. – Один человек – один шшашлык! Дитё тоже человек!
Очередь отзывается несколькими одобрительными возгласами. Инициативная толстуха из середины громким голосом начинает считать очередь по головам, включая детей, которые теперь испуганно жмутся к родственникам. Маленькую старушку она объявляет двадцать второй, девочку в красном платьице в белый горошек – очевидно, внучку – двадцать третьей. Присвистывающий дедок стоит перед ними, потому умолкает, довольно потирая сухие ладошки. Несколько взрослых, не попавшие в количество счастливцев, мрачно направляются прочь, пытаясь успокоить голодных малышей. Оставшиеся мирно и с удовольствием наблюдают за колдовскими манипуляциями продавца. Впрочем, тот, показывая полное безразличие к подсчетам в очереди, спокойно занимается своим делом, укладывая последние шашлыки на мангал над раскаленными углями.
Именно в этот момент на горизонте вырисовывается проблема. Проблема является в виде высокого дядьки лет шестидесяти пяти, весом, наверняка, больше центнера, в шикарной сорочке-безрукавке из натурального шелка. У проблемы есть сопровождающие. Гордо проходя мимо очереди, к мангалу приближается дама лет сорока, дочь дядьки, примерно того же роста, но пообъемистее, и двое мальчишек межу десятью и двенадцатью, оба – точная копия мамаши.
Дядька со своими подопечными останавливается у мангала со стороны противоположной очереди, лениво расстегивает пуговку нагрудного кармашка и вытаскивает красную книжечку. Он суёт документ под нос продавцу и, глядя на него в упор, громко, для очереди, провозглашает:
- Инвалид войны! Четыре порции!
- Таварыщ инвалида… - кавказский мужчина покаянно поднимает на дядьку свои оливки. – Эта паслэдни шашлик-машлик… этым и этым, - он скрюченным указательным пальцем обводит стоящих в очереди. – Болше нэту. Завтра прихады, таварыщ…
Очередь молчит в минутном ступоре, как раздувающийся воздушный шарик; чувствуется, что этот шарик вот-вот лопнет. Дядька на очередь не обращает никакого внимания. Он снова суёт под нос продавцу свой документ и так же, лениво, но уже с угрозой в голосе произносит, копируя кавказский акцент:
- Ти чито, дарагой, плохо видишь? Сказал тибэ – инвалид войны. С семьей. Имею право вне очереди!
Воздушный шарик в конце концов лопается. Дети визжат. Взрослые машут руками, на разные голоса пытаясь объяснить дядьке, что он ведет себя недостойно, что право его распространяется только на государственную торговлю, что все здесь уже больше часа в очереди, что дети, намного младше его отроков, голодны… Напрасно. Дядька отмахивается от очереди огромной волосатой рукой, его дочь выдавливает сквозь зубы: «Не ваше собачье дело…», мальчишки молча злобно глядят на толпу. Между тем к мангалу пробивается дедок в соломенной шляпе. Он поднимает руку к потному лицу дядьки и машет таким же красным удостоверением.
- Сстоп! – кричит он. – Ссстоп! Я тоже! Я! Я инвалид войны! Но я сстою в очереди! Людей уважайте!
- Дурак ты, дед… - дядька панибратски хлопает его по плечу. – Нервы побереги. Имеешь право, так бери первым. А я за тобой.
Дедок замирает с открытым ртом, подбирая слова. В этот миг несколько перезрелых ягод срываются с верхних веток шелковицы, угодив прицельно на дядькину шелковую сорочку. В нескольких местах на ней расплываются черно-фиолетовые пятна. Дядька опускает голову, секунду изумленно взирает на пятна и издаёт трагический вопль:
- Мля! Моя сорочка! А-а!
- Ай! – вскрикивает его дочь. – Папа не волнуйся! Я отстираю! Отстираю, да!
Тогда кавказский мужчина, до сей поры молчавший, изрекает спокойно и назидательно:
- Нэт. Никакой стирка, таварыщ. Эта тут. Тут нэ атстират. Ныкагда в жизин.
- Выссшая ссправедливость! – улыбается дедок в шляпе. – Теперь вы, товарищ, насстоящий инвалид. Бери ссвой шашлык… если ссовесть позволяет…
Дядька, потный и красный, как помидоры в тарелке продавца, сплевывает в сторону и направляется прочь от мангала. Дочь и мальчишки тянутся за ним, сопровождаемые дружным хохотом очереди.
( Тут - шелковица, тутовник)
                Авторский перевод с эсперанто