Рассказы о дагестанских писателях

КУДА ЛЕТЯТ ЖУРАВЛИ
(Рассказ)

О том, что Расулу Гамзатову нужны переводчики, я знал и раньше. Старели Гребнев и Козловский, а Дима Филимонов прямо-таки уходил в астрал и долго не возвращался после каждой осиленной подборки.

- Да что там пишет этот Расул! - возмущалась знакомая аварка Патимат. - Ты бы его на аварском прочёл: "Летят журавли, они кричат - курлы-курлы".

- Патимат, не важно, что и как пишет поэт Гамзатов, - возразил я. - Он сам по себе - легенда. Как покажется в телевизоре - все бегут смотреть.

- Клоун! - отрезала Патимат и ушла стирать бельё.

Обидеть художника может всякий, да он и сам готов на всё обидеться и дать сдачу в любой день и время года. Я совершенно добродушно отношусь к художникам. Другое дело - скверная работа коммунальных служб в городе, когда воду отключат на сутки или трубу прорвёт, а из подвалов постоянно несёт болотом.

Но однажды приятель Геннадий, отвозивший свой новый рассказ о шахматистах в столичный журнал, вернулся с неожиданной новостью:

- Расул зовёт тебя в переводчики!

- Откуда знаешь?

- Из надёжного источника, - напустил на себя загадочность Гена. Но долго сдерживаться не мог и выложил подробности. Каким-то ветром занесло его из журнальных стен под своды Союза Писателей, где его перехватил секретарь Гамзатова - Алиев и, узнав, что он из одного со мной города, начал подробно расспрашивать - как давно я пишу, из какой семьи, занимаюсь ли переводами с других языков, нуждаюсь ли в деньгах.

- Пусть обязательно к нам заглянет! - в заключении веско сказал Алиев. - Расул Гамзатович заинтересовался его творчеством.

- А твоим? - уточнил я.

- Обо мне речь уже не шла, - беззаботно отмахнулся Гена. - Кстати, мой рассказ о шахматистах - в следующем номере. Сам Абу-Бакар утвердил!

Прошли два года после переезда в соседний Буйнакск и Махачкала начала неуловимо меняться внешне - линии улиц стали прямее, газоны постриженее, ритм жизни убыстрился. Город определённо готовился к индустриальному рывку.

Мама, привыкшая к прежней Махачкале, неодобрительно поглядывала на изменения, подмечая мелочи и находя для каждой свой комментарий. Причин для дружественного визита в родной город накопилось достаточно. За этот год в республиканской прессе опубликовали более пятидесяти моих стихотворений, я подготовил рукопись из семидесяти стихотворений, двух поэм и десятка переводов английских поэтов, которую мы сейчас и везли для передачи в издательство.

Валентина Васильевна нас уже ждала в Музее Боевой Славы - это был перевалочный пункт перед походом по редакциям и кабинетам ответственных товарищей, решавших и разрешавших проблемы, от которых не свободен ни один советский человек. Накануне Макарова возила копию моей рукописи на рецензирование в Москву - Булату Шалвовичу Окуджаве. Окуджава читал неделю, делал пометки, целиком одобрил поэму "Достоевский" и вернул рукопись с сопроводительной запиской, с пожеланиями удач и сетованием на постоянные болезни, которые преследовали его тогда.

- После визита в Союз Писателей обязательно загляните ко мне домой! - сказала Валентина Васильевна и сунула мне пакетик с бутербродами. - Подкрепись по дороге, поэты должны хорошо питаться.
Вместе со своей молодой помощницей - Индирой Мирзахановой она проводила нас до самого выхода из парка. Мы сели в троллейбус, стремительно понёсший по знакомым улицам к писательской обители.

Тысячи раз я проходил мимо этого малопривлекательного парадного и ни разу не потянуло заглянуть - до того сквозило скукой и унынием от высокой, выкрашенной половой краской, двери. И вот теперь пришлось. Именно здесь куются кадры инженеров человеческих душ и всячески измываются над словом, превращая живое в печатное, объёмное в плоское, спорное в лояльное, наступая на горло песне всей подошвой цензуры. И лишь иногда происходят чудеса - допускается нечто талантливое, переживаемое писательской кузницей как очередная эпидемия гриппа.

Поднимаясь по лестнице, я обратил внимание на серые, давно не беленные, стены и высоту сталинского потолка, пытающуюся придать значительность незначному. Далее развёртывался типовой номенклатурный коридор с табличками над дверями.

Секретарь Гамзатова Алиев отсутствовал по какой-то важной причине. Посоветовавшись, мы решили заглянуть в "Русскую секцию" - неудобно было сразу обращаться к Гамзатову, отрывать от творчества. Позже я сильно пожалел об этом. Надо было добрать впечатлений для истории.

- Жди в коридоре, - сказала мама. - Я узнаю - что и как, а потом позову.

- Да, да, заходите, - послышался доброжелательный высокий женский голос в ответ на вежливый стук в дверь.

Стоять в пустом коридоре у двери оказалось довольно мучительным занятием. Неспешным шагом, как бы крепко задумавшегося человека, я начал исследование коридора, заглядывая в раскрытые двери всяческих секций и подсекций.

Почти из всех дверей валил густой сигаретный дым и слышалось стрекотание машинок. Какой-то кучерявый гражданин, стоя и картинно опершись на край стола, разглядывал листок с напечатанным текстом, не выпуская из зубов папироску. Из кабинета Гамзатова выглянул худощавый тип в мятом бежевом плаще и тут же спрятался обратно. По-моему, это был тот самый исчезнувший секретарь.

Дальше находилась дверь медпункта, гостеприимно приоткрытая для страждущих, а за столом сидела миловидная медсестра и изучала чью-то медицинскую карту, - возможно, что свою.

Я не удержался и спросил с порога:
- Скажите, а почему у вас нигде не висят плакаты о вреде курения? Минздрав предупреждает... Такой дым стоит в помещениях! Вам не жаль наших писателей? Как вы позволяете?

Медсестра с радостной ухмылкой оторвалась от карты, точно давно уже ждала этого вопроса:

- Ну, что вы! Это же писатели! Они и писать не смогут без курения. Вредно? Да, конечно, вредно. Но ничего не поделаешь...

- Да... - осуждающе протянул я и вернулся в общий коридор.

Из ближней двери меня окликнули:

- Молодой человек, вы кого-то ищете?

Это был тот самый кабинет, где пару минут назад кучерявый человек красовался у стола. Сейчас он сидел в углу комнаты, затаившись, как мышь. Для полного сходства с Пушкиным ему не хватало только бакенбардов.

Женщина, окликнувшая меня, была приятной наружности, хорошо сложена и аккуратно одета.

- Я - Бийке Кулунчакова! - представилась она (как будто это что-то мне говорило!). - Вы пришли по какому-то делу?

- Я жду человека, - уклончиво ответил я и кивнул в сторону русской секции. - Мы вместе пришли.

Кулунчакова тут же потеряла ко мне интерес.

Кабинет пересекал ряд длинных столов, сложенных в форме буквы "т", на которых стояли две огромные пишущие машинки, настолько огромные, что к ним и подступиться было страшно, не то, что на них печатать. Всюду по столам были разбросаны стопки папок, брошюрки, дыроколы, карандаши, коробки со скрепками... И над всем висел сизый табачный дым.

- Скажите, а вашему творчеству не мешает работа в официальной обстановке, когда кругом ходят, звонки, отвлекают? - спросил я с невинной интонацией, отодвигаясь в коридор.

Псевдо-Пушкин фыркнул из угла, а Кулунчакова разом напряглась, обдумывая ответ.

- Наоборот, очень удобно - всё под рукой, - махнула она в сторону пишущих мастодонтов и разбросанных брошюрок.

Кивнув, я отошёл подальше, встав, как часовой, у двери русской секции. Из-за двери глухо просачивалась миролюбивая беседа. "Скорей бы уж заканчивали, сколько можно?" - я уже начал утомляться.

Когда терпение лопнуло и я уже был готов напомнить о себе, я услышал милостивое:
- Пусть заходит, что он там стоит?

Комнатка русской секции оказалась неожиданно светлой, уютной и весьма ухоженной. Стильная мебель, мягкие стулья, полки с книгами, радиоприёмник, горшки с цветами на окнах, никелированный самоварчик...

Мама, сидевшая сбоку от стола, за которым возвышалась миловидная полная женщина лет тридцати, сказала:

- Знакомьтесь, Марина Анатольевна Ахмедова, руководитель секции, Юрий - мой сын.

- Ну, зачем же так церемонно? - заметила Марина Анатольевна. - Просто Марина Ахмедова, у нас здесь всё демократично. Так вот вы какой - Юрий Агеев!

- Да, две руки, две ноги, одна голова, - ответил я, смущённо улыбаясь и разглядывая крупные шарики коралловых бус на её шее.

- И какая голова! - подхватила Ахмедова. - Я тут пролистала вашу рукопись, очень многое понравилось.

- Я тоже недавно читал ваши стихи, большую подборку в "Дагестанской правде", - сделал я встречный ход. Похоже, разыгрывался классический шахматный дебют с борьбой за центральные поля лёгкими фигурами.

- Была такая публикация? - удивилась Ахмедова. - Я и не знала. У меня просили подборку стихов, я им собрала кое-что. Ну и как вам мои стихи?

- Лиричные, лёгкие, читал с удовольствием, - продолжил я. - Побольше бы таких публикаций в газетах.

- А вы знаете, - Марина сделала слегка высокомерную гримасу. - Публиковаться в газетах, да и в журналах - это как-то не солидно, не имеет особого смысла, другое дело - издавать свои книги.

Я возразил:

- Книги - хорошо, но через газеты стихи доходят до читателей оперативнее, и знаешь точно - прочтут от строчки до строчки, а книгу купят, пролистают и поставят на полку до хорошего настроения и расположения души. У меня за последние два года вышло несколько десятков подборок со стихами, приходят письма от читателей, просят печатать ещё, берут на улице автографы, расписываюсь прямо на газете.

- Да, в этом есть определённый резон, - задумчиво протянула Марина и, судя по всему, что-то намотала себе на ус.

В общении творческих людей всегда есть свой позитив - каждый находит для себя что-то полезное.

Мама протянула Ахмедовой папку с моими публикациями, сверху лежала статья А. Никитина (Торбы) о молодых писателях, том числе - и обо мне.

- Так вас выдвинули на Премию Ленинского Комсомола? - удивлённо спросила она. - Что же вы молчали? О самом главном промолчали! Нельзя быть таким скромным.

Тут она отложила папку в сторону и начала подводить разговор к главной теме:

- Скажите, Юрий, кто вообще из современных поэтов вам нравится?

- Высоцкий, Ахмадулина, Рождественский, Вознесенский, Окуджава, Дольский, Кушнер, Евтушенко...

Гамзатова я принципиально не назвал, чтобы не сочли за подхалимаж, хотя именно здесь бы и не сочли.

- Евтушенко не люблю, - заметила Ахмедова. - Как человека. Как поэт - он вполне даже неплох, но, как человек, весьма неприятен.

Она извлекла из сумочки пачку "Мальборо", выбила челчком наманикюренного ногтя сигаретку и с наслаждением её раскурила. Золотая зажигалка мелькнула в её руках и тут же исчезла в недрах сумочки.

- Так бывает, - продолжила она. - Пишут поэты хорошие стихи, а сами - невозможные люди. Кушнер - да, Окуджава - очень, но Евтушенко!..

Мама вставила:

- А я не люблю Ахмадулину - как начнёт завывать своим голосом. Мои поэты - Пушкин, Блок, Есенин, даже Маяковский, Симонов...

Ахмедова усмехнулась глазами - мол, старшее поколение, свои вкусы, и сказала:

- Ахмадулина - вообще нечто!

Я терпимо отношусь к чужим эстетическим вкусам. Ведь гораздо хуже, когда вкусов вовсе нет, а человек пялится в гипнотический экран телевизора, превращая себя в приставку невесть чего.

В кабинет просунула голову какая-то женщина с пудовыми золотыми серёжками в ушах:

- Марина, есть импортные махровые полотенца! Будешь брать?

Ахмедова оживилась, стряхнув с себя чиновность:

- Большие?

- Банные, с красивыми рисунками!

- Хорошо, занесёшь потом...

Затем она перевела взгляд на меня.

- Я просмотела вашу рукопись, - Марина приступила к основному, - и прочла несколько переводов сонетов Шекспира, очень оригинально. А не хотели бы вы заняться переводами наших дагестанских поэтов.

- Вкладывать свои мысли в чужие головы? - осуждение Ахмадулиной и игнорирование моих стихов предпочтением к переводам зажгло во мне тихую ярость. А, кроме того, я уже понял, что никто здесь мою рукопись публиковать не будет, слишком уж много народа томится в соседних кабинетах, смакуя муки творчества.

- Ну, зачем же вы так? - примиряюще сказала Ахмедова. - Есть ведь и большие поэты, например, Расул Гамзатович. Он, кстати, читал ваши публикации в "Комсомольце" и они ему понравились.

- Эти переводы - мои первые опыты. Возможно в будущем... Но всё равно - приятно, спасибо за такое предложение.

- Ну, вот как хорошо, - резюмировала Ахмедова. - Будете в Махачкале - обязательно заглядывайте к нам, знакомство было приятным.

Мы поднялись и вышли из кабинета все вместе. Попрощавшись, Ахмедова устремилась к дверям дальнего кабинета - видимо, выбирать полотенца, а мы благополучно спустились по лестнице и вышли на оживлённую Буйнакскую улицу, вдыхая тёплый и свежий осенний воздух, стряхивая затхлость и сумрак оставленного помещения.

Тут мама сказала:

- Смотри, какой красивый клин журавлей в небе! Видишь?

Я поднял глаза и разглядел стайку затерявшихся в осеннем небе журавлей - они летели дальше, к самому тёплому югу.


НЕИСТОВЫЙ ОБОДИЯВ

   Поздняя осень в Махачкале 1989-го мало чем отличалась от лета, но вечерами было довольно прохладно. И хорошо, что, приехав на два дня, мы захватили с собой тёплые вещи. Все три гостиницы - "Каспий", "Дагестан" и "Турист" были забиты отдыхающими, а к высотному отелю "Ленинград", заменявшему в городе Эйфелеву башню, страшно было и подступиться - там никогда не было свободных номеров и без магической двадцатипятирублёвки в паспорте даже не вступали в разговор. "Нет мест!" - жёстко отрезала администраторша, что означало на том же русском: "Иди отсюда, нищеброд", и тут же заселяла кучу народа с деньгами, вложенными в паспорт. Странное это было ощущение - оказаться в родном городе на положении гостя.

    К пяти вечера, подключив редакционного фотографа Фёдора Ивановича Зимбеля, мы заселились в гостиницу "Каспий" - в двухместный номер с телевизором, телефоном и душевой кабиной. Мать ушла в душ, а я включил телевизор и сразу же набрёл на трансляцию сеанса с Аланом Чумаком, посылающего из кинескопа целительную энергию, в такой же рубашке с погончиками, как и у меня. Я проснулся, когда, выключив телевизор, мать сказала:

    - Поднимайся, лежебока! Я звонила Аминат, она приглашает нас в Обком Комсомола на литературную встречу.

     - С кем встреча? - поинтересовался я, стряхнув дрёму.

     - Какой-то Шамхалов из Москвы. Серьёзный поэт. Будут ещё приглашённые, тоже поэты. Пойти надо обязательно.

     Через несколько минут мы вышли из гостиницы, перешли через улицу к остановке и сразу же сели в подошедший 20-й автобус, поднявший нас к площади Ленина, на которой приютилось театральное, с колоннами, здание Обкома Комсомола. Миновав роскошный просторный вестибюль с охранником, мы поднялись по широкой лестнице на второй этаж и, свернув в боковой коридорчик, оказались у двери литобъединения "Родник"...



ТРИУМФ ГАДЖИ ЗАЛОВА

 Дагестанская литература начала и середины двадцатого века, в основном -  сплошные потёмки для исследователя. Всплывали и исчезали различные самодеятельные литераторы, о которых даже Дагкнигиздат не всегда мог вспомнить. Довольно пёстрая публика, от преподавателей университета до зав. складом, вертелась вокруг обшарпанного двухэтажного издательства, как комары над болотом, давая взятки кому попало и изредка выныривая из трущобных недр этого же издательства со стопкой брошюр или тоненьких книг в бумажной обложке. Лица таких счастливчиков светились самодовольством и явной надеждой на колоссальный взлёт в отечественной классике, даже если изданная книга была простым руководством по вождению трактора. Но всё это были, практически, безымянные авторы, простые советские любители книгопечати.

Настоящие графоманы и маньяки на литературной почве обитали же совсем в других местах. Если кто-то сейчас подумал о психушках, то будет не совсем неправ, - их хватало и там. Но настоящий цирк начинался в стенах самого Союза писателей.

Скучающие секретари и заведующие секций с удовольствием привечали колоритных чудаков, плохо говорящих на русском языке, да и на своём родном также неважно.
Собственно, именно такие чудаки и придавали смысл и видимость работы секциям в то время. Официальных писателей можно было пересчитать по пальцам, да и не желали они покидать уютные квартирки, набитые стильной мебелью и хрусталём, выстеленные московскими коврами и паласами. А чудаки и чудики исправно посещали, зажатое магазинами, здание Союза, напоминавшее то ли госпиталь, то ли казарму, стайкой сидели на собраниях, аплодируя по поводу и без повода. Иногда к ним снисходил Расул Гамзатов, - он любил этот контингент, наполнявший его уверенностью в собственной исключительности. Некоторых он даже одаривал кратковременной дружбой.

Одним из таких друзей был выходец из дальнего аварского аула Гаджи Залов. Сейчас о Залове вообще, наверное, никто не помнит, но тогда его имя знали многие дагестанцы.
Если кто-то скажет, что в то время махачкалинцы вообще не хотели знать: есть у них свои писатели, нет у них писателей, лишь бы на чёрном книжном рынке водились зарубежные детективы и романы Дюма, то тут можно поспорить. Во всяком случае, некоторые имена писателей постоянно мелькали в анекдотах, особенно фамилия Залова. Ходили анекдоты о его немыслимой приспособляемости и подхалимаже, о том, как он ошибался даже в самих ошибках и переводил с аварского на аварский того же Гамзатова, выпрашивал грамоты и мечтал о больших наградах. Хотя о больших наградах мечтают все дагестанские литераторы, о незаслуженных - особенно. Сам Гамзатов рассказывал эти анекдоты своим московским друзьям, не забывая, впрочем, и старого знакомца - Абуталиба.

Тем не менее, когда возникла такая необходимость - представить Москве нового и свежего дагестанского писателя, вспомнили о Залове.

- Доставай свои талмуды! - сказал Расул ошалевшему от счастья Залову, имея в виду две замусоленные тетради, которые тот всегда носил с собой - то во внутреннем кармане, рвущегося по швам, пиджака, а то и просто - в резиновом сапоге. - Будем издавать твою книгу.

Гамзатов брезгливо раскрыл первую тетрадку, слегка перелистал, глумливо ухмыльнулся и тут же закрыл её.

- Отдадим твои творения переводчику Обрадовичу, - резюмировал он беглый осмотр поэтического мира Гаджи Залова. - Это хороший переводчик, мой кунак, он сделает из тебя...  поэта.

Гамзатову, видимо, хотелось сказать - "человека", но он сдержался.

Залов, давно уже вертевшийся в Союзе писателей, кропал свои немудрёные вирши исключительно на патриотические темы: о Сталине, о руководящей роли партии и о всеобщей любви к ней, ругал мул и Шамиля, иногда посвящая хвалебные вирши и всяким дагестанским начальникам. Читать это было невозможно и на аварском, - всё было запутано и перепутано до крайней стадии бреда. Человека сделать из Залова уже не представлялось возможным, - это был закоренелый тип подхалима. Переводчику оставалось только полностью создать свой текст, слегка используя будоражащий оригинал. Что Обрадович благополучно и осуществил.

Перед поездкой на литературную декаду в Москву Залову выделили средства для покупки костюма. Он приосанился, то и дело снимал невидимые пылинки с нового пиджака, но брюки на уровне колен уже пузырились.

После обязательного похода в мавзолей Ленина достойных представителей дагестанской литературы повели осматривать Третьяковскую галерею. Пожилая экскурсоводша, уставшая объяснять гостям достоинства той или иной картины, решила сократить программу и сказала:

- Вы видели лучшие произведения нашей галереи, однако, залов здесь много, и всё обойти и осмотреть за один день не представляется возможным.

Залов, которому померещилось упоминание его фамилии, победно обернулся к спутникам:

- Слыхали? И в Москве меня знают!




Я, как самородок...



Талант районного масштаба

"Как беглый раб среди удач..."

Письмо к Бродскому

К поэту я пришёл на суд