Зенитчемпион, или Незабываемый 1984

Я вообще-то футбольный болельщик средней свирепости. И — малой удачливости. Всю свою жизнь я болею только за две команды: за ленинградский «Зенит» (до 2004 года) и (по настоящее время) за сборную Англии. Англичане за все эти годы вообще ничего не выиграли, а догазпромовскому «Зениту» удача улыбнулась только однажды — в 1984 году он таки взял с боем золото.

При этом моя любовь к футболу достаточно рациональна: я всегда предпочту забивающего голы плечом или ухом Герда Мюллера какому-нибудь фонтанирующему бессмысленной техникой бразильцу. Или, скажем, глубоко уважаемому мной В. Гуцаеву, тоже немало грешившему искусством ради искусства. Помню, как этот великий полузащитник «Динамо» Тбилиси издевался над нашим зенитовским Лехой Степановым. Головокружительными финтами он сперва уложил его на газон, а потом, по-джентельменски позволив Лехе подняться, выдал новый каскад филигранных обманных движений и вновь посадил его на пятую точку.

Смотревшие матч студенты Ленинградского ветеринарного института весело захихикали. Среди них коренным ленинградцем был я один. Все остальные были кавказцами. Самый интеллигентный из наблюдавших за матчем кавказцев — тбилисец Рустам — сперва брезгливо потыкал пальцем в не слишком успешно укрощавшего мячик Леху, а потом осуждающе вымолвил: «Тэхники нэт».

Я, хочешь — не хочешь, но согласился. У долговязого Лехи с техникой было неважно. Тем более на искрометном фоне игравшего рядом Гуцаева. Но счет был ноль — ноль. А счет в футболе — это главное. Глядишь, на сухую выстоим, а может, еще и дурочку со стандарта закатим, а потом…

Нет, на сухую уже не выстоим. Тбилисцы забили гол.

— Пэрвый палька! — радостно выдохнул кто-то за мощной спиною Рустама.

Рустам притворно поморщился. Будучи футбольным гурманом, таких варварских аналогий он, естественно, не употреблял. Мы обожали с ним обсуждать куда как более изысканные материи: филигранную технику В. Гуцаева, феноменальное голевое чутье Паоло Росси и фантастические обводящие штрафные удары М. Платини.

Мы ведь оба были эстетами и гурманами. И я и он.

Тем временем Павел Садырин (главный тренер «Зенита») решил сменить Брошина на Баранника.

— Ну, меняй-меняй, — печально подумал я про себя. — Меняй шило на мыло, а потом вазелин — на гуталин. Ха-ха-ха! Вот выпустил ты Дмитриева вместо Чухлова и что получил? Плюху в свои ворота? Эх, Паша-Паша…

Нет, если честно, то Дима Баранник мне нравится. Мальчик умный и тонкий. Санкт-петербургская косточка. Только что он может поделать против поймавших кураж абреков? Что сможет противопоставить этот питерский интеллигент диким детям гор?

Стоп. Угловой.

Александр Сулаквелидзе подает. Бирюков снова чудит на выходе. Мелькает чья-то лысая голова. Мяч колышется в сетке.

Ой, бля-а…

Ка-кой по-зор!

Вот тебе, Паша, и гутен морген…

— Второй палька!!! — хором орут за моей спиной джигиты и абреки.

Рустам снова притворно морщится.

— Опять… Шенгелия? — похоронным голосом спрашиваю его я.

— Нэт, — с невероятным трудом скрывая улыбку, отвечает Рустам. — Чкаурели. Только что выпущенный на замену. Вместо Жвания.

— А-а… молодец. Поздравляю…

— Да, молодэц. Вышел и сразу забил.

— Старается…

На мне лица нет. Рустаму становится чуточку стыдно.

— Мне очень нравится ваш Клемэнтьев, — наконец произносит он, — у него самый лучший в Советском Союзе тэхника игры головой.

— Н-нет… — все-таки нахожу в себе силы не согласиться я, — у Старухина… в «Шахтере»… не хуже.

— Их нэлзя сравнивать, — умудренно качает головою Рустам. — Никак нэлзя. На Старухина весь его команда работает, а Клемэнтьев сам свои момэнты создает.

— Да, конечно, но…— пытаюсь не согласиться я, но здесь вышедший на замену Дмитриев прерывает нашу гурманско-эстетскую беседу.

Этот почти двухметрового роста гвардеец как всегда разгоняется. Протаранивает оборону тбилисцев. Что есть силы бьет.

И забивает… гол.

Гол?

Неужели — гол?

Го-ол!

Дикие дети гор за моею спиною притихли. Рустам демонстративно невозмутим.

Десять минут до конца. Шансы, конечно, есть. Но… скажем прямо, весьма небольшие.

— Сейчас наши бросятся всей командой сравнивать и, конечно, получат третью плюху. Вот увидишь, — говорю я Рустаму.

— Хм, — односложно отвечает Рустам.

Гурманско-эстетский разговор не выходит.

Мяч снова у Дмитриева. Короткая перепасовочка с Желудковым (тбилисцы заметно нервничают) — Желудков — Долгополову, Долгополов — обратно Дмитриеву — гол.

О, Господи, за что мне такое счастье!

— Го-о-ол! Го-о-о-ол!! Го-о-о-о-ол!!!

О, Господи, спасибо Тебе! Ты знаешь, я в Тебя не верю, но все равно спасибо, что Ты дал мне возможность дожить до этого дня и увидеть ТАКОЕ.

— Го-о-о-о-о-о-о-ол!!!!! Го-о-о-о-о-о-о-ол!!!!!

Два — два.

Я ору, словно резанный. На мой крик в телевизионную комнату прибегает мой однокашник Вова Орлов.

— Что случилось?

— Сровняли. Два — два.

Вова Орлов равнодушен к футболу. И как большинство равнодушных к футболу людей болеет только за сборную СССР.

Но здесь в нем что-то оттаивает.

— Два — два? — переспрашивает меня он.

— Ага. Два — два. Понимаешь, еще три минуты назад было два — ноль, а сейчас…

Закончить свои объяснения я не успеваю. Желудков выдает ювелирный пас точно в ноги только что расхваленному Рустамом Клементьеву и Клементьев в одно касание переправляет мяч в сетку. Правда, ногой, а не головой…

О, Господи! Да какое это может иметь значение?

Ведь — гол.

Г-О-ОЛ!!!!!

Нет, это кричу не я. Это кричит равнодушный к футболу Вова Орлов.

Г-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-О-ОЛ!!!!!!!


Вова набрасывается на меня и смачно целует в губы. Я, в свою очередь, перехватываю его за талию и, словно пушинку, подбрасываю на полметра вверх восьмидесятипятикилограммового Вову.

— Тэхники нэт! — как помешанный, кричу я на всю телевизионку. — Тэхники нэт! А все равно мы вас сделали!

— Сделали! — вторит мне равнодушный к футболу Вова.

Я вообще человек жутко мнительный и всегда ожидаю самого худшего. Но в тот момент я уже знал: мы победили.

Тбилисцев на поле попросту не было. Последние шесть-семь минут помню смутно: помню похоронную тишину в телевизионной комнате и точно такую же тишину на переполненном семидесятитысячном стадионе в Тбилиси, помню скупые мужские слезы на интеллигентном лице Рустама и оглушительно-радостное сопение сидевшего рядом Вовы Орлова.

И — в самом-самом конце — я помню голос тоже едва-едва удерживавшегося от слез Котэ Махарадзе: «Итак, лэнинградский “Зэнит” со счетом три-два победил на его поле тбилисский «Динамо». Дорогие друзья! Сегодня в исполнении ленинградцев мы с вами увидели малэнкое футбольное чудо. И, как мне кажется, имэнно сейчас, на тбилисском стадионе имени Ленина и произошло рождение нового чэмпиона Союза. Кто знает, дорогие друзья, кто знает? Как говорицца, поживем — увыдым…»

Мудрый грузин оказался прав. Но триумф любимого клуба мне пришлось встречать заграницей — в Туркмении.

* * *

А перед самым отлетом в Туркмению случилось вот что.

* * *

— Видишь ли, Миха, в системе Академии Наук есть ровно полпроцента сотрудников с клеймом «фанатюк» на левой ягодице. На них все и держится. Все остальные — не в счет. Все остальные — банальные жертвы банального комплекса: «машина — дача — цветной телевизор», — произнес Дима Гродницкий и закурил.

Я согласно кивнул сигаретой. Да, Дима был прав. На все сто процентов. Мы с ним вдвоем презирали вещизм и окружавшее нас общество потребления.

И, между прочим, один из свойственных этому обществу фетишей стоял в тот момент перед нами.

Это был телевизор. Правда, простой. Черно-белый. Но этот простой телевизор стоил иного цветного. В паре метров от нас возвышался переносной телевизор «Садко» с малюсеньким телеэкранчиком, величиной чуть поболее детской ладони. Переносной телевизор на самом излете застоя считался предметом настолько немыслимой роскоши, что далеко не все обладатели дач и «Волг» его имели. Данный портативный телеприемник принадлежал обслуживавшему нас бармену. Он специально принес его, чтоб посмотреть футбольный матч «Зенит» — «Шахтер». А мы с Гродом зашли к нему в бар, чтобы попить коньячку. Нет-нет, мы с Гродницким вовсе не слыли пижонами и вполне обошлись бы и русской беленькой. Но… водки в этом роскошном баре не подавали. Здесь торговали одним коньяком по рубль девяносто за каждую сотню грамм.

Три восемьдесят за стакан!

Обалдеть.

Настал мой черед платить. Я вытащил мятую трешницу, переложил ее четырьмя двадцатикопеечными монетами и бросил на блюдце перед барменом.

Бармен, не отрывая взгляда от телеэкрана, открыл очередную бутылку и налил нам коньяк. (При этом в высоком мерном стакане, даже при полной, казалось бы, погруженности хозяина бара в перипетии игры, золотистый коньячный столбик оба раза застыл на отметке «восемьдесят восемь» — бармен был профессионалом высокой пробы.) Потом бармен выбил чек, стряхнул деньги в кассу и пододвинул к нам обе коньячные порции. Два раза по восемьдесят восемь грамм.

Проделывая эти манипуляции, бармен ни разу не удостоил нас взглядом. Ни я, ни Гродницкий были ему абсолютно не интересны. Да и кто мы такие? Парочка нищих студентов. Разделявшая нас социальная пропасть была настолько бездонна, что, глядя через нее, бармен нас едва-едва различал.

Впрочем, если б на нашем месте сидела бы пара одетых в импортные пиджаки академиков, реакция бармена, боюсь, осталось бы прежней. Более того! Даже, если бы в этот бар вдруг зашла мисс Вселенная, красавец-бармен лишь рассеянно чиркнул бы взглядом по ее декольте, а потом бы опять прилип к телевизору.

Бармен был болельщиком. В том ноябре все мы были болельщиками. Кроме разве что Димы. Ну, во-первых, Гродницкий уже не считал себя ленинградцем. После окончания универа он целый год проработал в Сибири и в город святого Петра заглянул лишь на несколькодневную командировку. Во-вторых, он был равнодушен к футболу и как все равнодушные к футболу люди болел лишь за сборную СССР. В-третьих, футбол с точки зрения Димы был предметом достаточно низменным… футбол — развлечение для барменов.

— Ты хоть понимаешь, Миха, что абсолютно любого человека можно у нас заменить? Не по делу ценимся, ибо…

…Дима изливает мне душу, как равному, хотя в глубине души меня таковым не считает. Во-первых, я до сих пор хожу в студентах. Но это не главное. Главное, что на мне нету клейма «фанатюк». Ни на правой, ни на левой ягодице. Уже который год после окончания школы я бесцельно болтаюсь, как хризантема в проруби, и оправдываю свое ничегонеделанье тем, что хочу стать пи… писателем.

Это мое хотение быть… пи-пи… писателем на корню отрицается Димой. Писатели, брат, — они не такие. Писатели, Миха, они…

Да ты посмотри на себя! Какой из тебя, к едрени-фени, писатель?

Нет-нет, дорогой наш Миха, нам, простым смертным, нужно не отговариваться несбыточными надеждами, а заниматься — чем?

Правильно: де-лом!

Делом и еще раз делом! А не ныть и не ссылаться на объективные трудности.

Сам Дима давно занимается делом — он лучший в стране и один из лучших в мире специалист по полету насекомых.

Мне до него далеко. С этим нужно смириться.


* * *

— Ты понимаешь?

— Ага.

— И-мен-но на них все и держится, ибо…

— Дим, погоди…

Вроде что-то забрезжило у самых ворот «Шахтера». Но, нет-нет… помстилось. А как нам сейчас нужен гол! Одно легкое вздрагивание круглого мячика в шелковой сетке и — все.

Мы практически чемпионы.

Но нет. В который раз — нет.

Каждый раз тяжелая и малопродуктивная суета у ворот «Шахтера» не приводит даже к мало-мальски прицельному выстрелу.

А не забиваешь ты — забивают тебе.

Тьфу-тьфу, не сглазить!

Типун на язык.

Ну?

Баранки гну!

Ни хрена интересного.

Неужели весь этот чудо-сезон напрасен? Неужели и та тбилисская феерия, и два великих гола-близнеца Желудкова, и чуть не десяток пенальти, отбитых кудесником Мишей, неужели все это сейчас пойдет псу под хвост?

Неужели все это забудется лишь потому, что в этом чертовом предпоследнем матче нам так и не удастся сломить сопротивление насмерть упершегося середняка?

Но — как говорится — чу!

На время приходится забыть о футболе: до моих ушей доносится взволнованный Димычев монолог. Монолог, похоже, близок к финалу и самое важное в нем я, увы, упустил.
 
— …понимаешь, любой заменим. Не по делу ведь ценимся! Каждый может оказаться на месте каждого и все будет ништяк. Ты понял? Помрем и никто и не вспомнит, что был там какой-то Бомж (мое школьное прозвище) или же Жбан (прозвище Димы). Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю.

— И дело все в том…

— Дим, погоди!

Мы с барменом хватаемся за головы. Вот вы, дорогие товарищи, знаете как выглядит настоящий, не побоюсь этого слова, П...ЕЦ?

Вы представляете какие чувства испытывает человек, у которого в двух сантиметрах от темечка просвистела стрела подъемного крана?

Вот точно такие же чувства испытали и мы с барменом.

Кравченко бил в упор, но наш вратарь — огромный и неуклюжий Миша — каким-то чудом сложился и отбил.

Пронесло.

— Золотой у «Зенита» воротчик! — выдыхаю я.

— Да… — облегченно кивает бармен.

(Разделяющая нас социально-интеллектуальная пропасть на пару мгновений становится мельче и уже.)

Мы оба готовы боготворить Бирюкова. Носить его на руках. Лизать ему бутсы. И, если бы Миша вдруг зашел в этот бар, бармен подарил бы ему телевизор, а я… ну, даже не знаю… отдал бы все свои рукописи. А ведь мы оба помнили, как Бирюков начинал. Помнили, как весь первый год его огромная орангутангоподобная фигура появлялась на поле под дружный хохот трибун. И сколько нелепых голов он за этот год пропустил! И как потом вырос!

Стоп. Угловой.

Мельников подает. Мяч попадает на грудь Дмитриеву, тот отбрасывает его Ларионову и Ларионов мягко и точно бьет в противоход Елинскасу. Голкипер оказывается в правом углу ворот, а кожаный мячик — в левом.

— Гол… — выдыхаю я.

— Гол, — еле слышно артикулируют губы бармена.

Гол.

Полдела сделано.

Теперь ни в коем случае не уходить в оборону, потому что «Шахтер» — рвет и мечет.

Хотя с чего бы ему, казалось бы, рвать и метать? Какая, простите, «Шахтеру» разница между полагающимся ему в случае победы восьмым или, скажем, девятым-десятым местом? Стоит ли ради этого ложиться костьми и нарываться на травму?

Стоит.

Ибо ТАКИЕ люди звонили вчера первому секретарю Донецкого обкома партии, что «Шахтер» поневоле сегодня сражается так, как будто ему самому светит чемпионство. Что ж, дело ясное. Пятидесятилетие добровольного спортивного общества «Спартак» ДОЛЖНО быть отмечено золотыми наградами.

Все-неп-ре-мен-но.

Так. Осталось пятнадцать минут.

Миха и Леха, спа-сай-те!

Миха и Леха творят чудеса, но донецкие игроки — Грачев, Смолянинов, Кравченко — готовы оставить на поле половину здоровья ради юбилея добровольного спортивного общества. Они понимают: на них сейчас смотрит сам секретарь обкома и ОЧЕНЬ большие люди в столице нашей Родины.

А на «Зенит» смотрим лишь мы с барменом.

Пять минут до конца.

Три.

Две.

Одна.

Добавленная.

И вот накатывается она — самая последняя и самая страшная атака «Шахтера». Самый-самый последний шанс как надо отметить пятидесятилетие добровольного спортивного общества.

Кравченко обводит Степанова. До ворот метров двадцать. Кравченко замахивается, но Брошин на подстраховке. Он отбирает у Кравченко мяч и — совершенно верно, Валера! — выносит его подальше за бровку.

Какой же он молодчага, наш Брошин!

(Маленький человечек с двумя дыхалками. Рабочий ослик команды.)

И вот, наконец-то, свисток. Пронзительный свисток судьи Спирина, звучащий победной фанфарой для нас и похоронным набатом для народной команды.

У нее осталась лишь призрачная зацепка — золотой матч в случае нашего поражения от «Металлиста».

Но первому секретарю Харьковского обкома партии звонить, боюсь, уже бесполезно. Уж кого-кого, а его «Металлист» мы в Питере сделаем .

* * *

С «Металлистом» «Зенит» играл двадцать первого, а уже восемнадцатого утром я улетал в Ашхабад.

          ДЕНЬ ОТЪЕЗДА

Он начался с необычного чувства пробирающего в полшестого утра похмелья. Собственно, это было еще не похмелье. Как бывает чересчур молодое вино, так бывает и не до конца отстоявшийся отходняк, наполовину смешанный с еще не выветрившимся опьянением.

Но даже такое похмелье — не сахар.

Оно неразрывно связано с ощущением без меры напоротой вчера с броневичка херни: с мегатоннами лишних слов, лишних действий, с гектолитрами излитых куда попало бесстыднейших откровенностей. Но даже не это главное. Самым, наверное, страшным является смутное чувство вины, в сравненьи с которым вся напоротая вчера с броневичка ахинея — это, в сущности, мелочи. Именно это упорно не желающее ни пропадать, ни вспоминаться НЕЧТО и сидит занозой у вас в груди, давит могильной плитой на сердце и искренне заставляет вас считать себя самым последним человеком на свете.

«Вот ч-черт! — осторожно подумал я. — Может, все-таки… выпить?»

Ну, во-первых, полшестого утра. Нечего. А во-вторых, на старые дрожжи может так развести, что к рейсу на Ашхабад меня попросту не допустят. Так что надо терпеть. Или?..

— Шеф, а бухало есть? — интересуюсь я у шофера.

— Ноль-пять андроповки. Чирик.

Гладко выбритое лицо таксиста выражает сугубо профессиональную сосредоточенность.

— Гм. Чирик. А не круто ли?

— Дождись одиннадцати. Возьмешь за четыре сорок.

— Шеф, — выдыхаю я (мне очень трудно выстраивать фразу: я передвигаю слова, как шкафы), — понимаешь… мне, в общем-то, деньги пофигу, — умирающим жестом я стучу себя по груди, где осталась чудом не пропитая командировочная сотня, — но, ты пойми, мне в семь утра на… на самолет, а ежели я возьму сейчас целых пол-литра, то к семи часам буду таким хорошим, что меня никуда не… не пустят. Может, сделаем так: я дам тебе чирик, а ты мне набулькаешь соточку и ни граммом больше. А?

Гладко выбритое лицо таксера на минуту смягчается.

— Что… так х...во?

— Ой, и не говори! Если б можно было сейчас спокойно и без суеты помереть, однозначно бы помер.

Брежневские таксисты были акулами. Беспринципными и жестокими. Готовыми схарчить родную мать. Но мой сбивчивый монолог возымел очень странное действие. Мой суровый водитель неуловимым по быстроте движением вытащил из тайника низкогорлую бутылку андроповки. Свернул на обочину. Достал стакан. Сорвал пробку. Налил мне грамм пятьдесят.

— Тебе больше нельзя.

Я покорно кивнул, а потом напрягся и проглотил колючую, словно кактус, водку. Отдышавшись, полез в карман за червонцем

— А ну-ка быстро, нах..., убрал, — рыкнул таксист. — За кого ты, б..., меня держишь? Что мы с тобой… не советские люди?

Я еще раз кивнул. Водила был прав. Мы, конечно же, были советские люди.

Мы с ним вдвоем противостояли миру наживы и культу доллара.

— Сам-то хоть будешь?

— Ты чего, ё...лся? Знаешь, как на Московском пасут? У меня права не купленные.

И мы, вырулив с обочины, поехали дальше. Колючий шарик андроповки, чуть-чуть постояв в пищеводе, свалился в желудок. По жилкам побежало спасительное тепло. Уже через полкилометра все давешние терзания и треволнения мне показались надуманными, а страшное НЕЧТО, чуть задрожав, превратилось в ничто.

                * * *

        Стоп-стоп. Пора выходить. Не тому похмельному юноше из такси, а совершенно трезвому мне — из вагона (ДЕЙСТВИЕ ПОВЕСТИ ПРОИСХОДИТ В МЕТРО. М. М. МЕТС)В самом-САМОМ конце перехода (мы с вами снова находимся на станции метро «Сенная площадь») в черно-белую отечественную толпу вплелась разноцветная нитка немецких туристов. Среди них мне запомнился один худой и высокий старик с седой мальчишеской челкой. У него за спиной с пистолетным звуком захлопнулась дверь — он подпрыгнул и крепко прижался к своей немецкой старухе. И сразу же стало видно, до чего ж неуютно и страшно ему в России.

                * * *

А нарисовавшийся перед лязгнувшей дверью мент тут начал выцеживать из толпы брюнетов. Под его немигающим взором я невольно поежился и постарался придать лицу стопроцентное арийское выражение.

                * * *

Да уж… раньше хоть этого не было. Но мы, по счастью, в любую минуту можем вернуться в год 1984. Мы с вами, помнится, оставили того страдающего похмельем юношу у самого аэропорта…

                * * *

Впрочем, в аэропорту никакое похмелье меня уже не терзало. Вовремя принятые пятьдесят граммов оказались воистину чудодейственными. Я не только исцелился физически, но и воскреснул морально.

Первым, кого я увидел, был наш комсомольский вожак Вадик Вейнберг. Рядом с ним стоял Игорь Светин, а так же Марина Нилова, наша руководительница Юдифь Соломоновна и тот длинный сутулый парень из ЛСХИ, чьего имени я уже и тогда не помнил. Все вместе мы назывались «сборная Ленинграда» и направлялись на Всесоюзную биологическую олимпиаду сельскохозяйственных вузов.

Мне, как человеку, некогда бравшему дипломы на настоящих олимпиадах по биологии, участвовать в этом шуточном сельхозсостязании было, конечно, несколько стыдно, но Юдифь Соломоновна проявила настойчивость, прельстила командировочными-суточными и я — в конце концов — сдался.

Итак, до отлета самолета оставалось минут сорок. Все это время мы лениво болтали с Вадиком Вейнбергом. И не то что б мы были большими друзьями. Просто выбора не было.

Юдифь Соломоновна была начальницей, Марина Нилова была дурой, высокий сутулый чувак из ЛСХИ явно всех нас чурался, а что касается Игоря Светина, то, хотя этот медик-расстрига и был своим в доску, но в тот предотлетный период он находился в таком же полуразобранном состоянии, что и я час назад. Но на его пути — увы — не случилось чудотворца-таксиста, так что Игорь был хмур и в этот утренний час зря слов не ронял.

                * * *

Так что выбора не было, и мы с Вадимом успели переговорить практически обо всем на свете.

— Ты слышал анекдот про Карпова и Каспарова? — спросил меня Вейнберг.

— Это про «долгоиграющий проигрыватель»?

— Нет.

— Тогда расскажи.

— Ну, играет, короче, наш Толик с этим чучмеком, — начал Вейнберг, — вдруг видит: на полу лежит сто рублей. Ну, Толян нагибается, подымает сотню и, естественно, спрашивает:  «Это чья?». «Ничья», — отвечает Каспаров. «Ну ладно», — вздыхает Карпов, — «ничья так ничья».

Потом мы вдруг вспомнили про грядущий футбол. Небывалый решающий матч сумел привлечь внимание даже такого завзятого антиболельщика, как наш комсомольский лидер.

— Четыреста тысяч заявок! — говорит Вейнберг. — На черном рынке билеты идут по полтиннику!

— Четыреста тысяч заявок — это две «Мараканы», — говорю ему я.

Но Вейнберг не знает, что такое «Маракана» и в ответ рассказывает мне анекдот про Пугачеву и Боярского.

                * * *

Здесь как раз объявили посадку, и мы прошли в относительно небольшой, нависающий над взлетным полем зал. Минут через двадцать пересели в автобус и неспешно поехали к лайнеру.

                * * *

А потом начался сам полет. Поскольку летал я в те годы нечасто, мне он запомнился.

Сперва наш лайнер, чуть-чуть подпрыгивая на ухабах, вырулил на взлетную полосу. Затем зашумели турбины — сначала сопрано, потом фальцетом, потом густым басом, но все это происходило на месте: самолет до поры продолжал стоять, сдерживая их мощь тормозами. Но вот они убраны, лайнер выстрелил, и серая взлетная полоса понеслась назад, потом  на какую-то долю мгновенья приблизилась и наконец  — пропала.

Мы поднялись в воздух.

Я тут же прилип носом к иллюминатору.

Вот блеснул под крылом Ленинград, вот все вокруг заволоклось облаками, а вот началось настоящее чистое небо. Перестало гудеть в ушах, спина больше не вдавливалась в спинку кресла — мы набрали положенную высоту и скорость.

…А моим соседом по рейсу был все тот же Вадик Вейнберг. Все, что можно было сказать, было сказано нами еще в зале ожидания и сейчас мы оба молчали. Вадик достал какую-то толстую книжку (томик К. Булычева) и погрузился в чтение. Жутко завидую людям, способным читать художественную литературу в дороге. Сам я ничего серьезней газетной статьи за пределами собственной комнаты прочесть не способен.

И еще больше завидую людям, умеющим дрыхнуть в дороге. Вон Игорь Светин выводит носом рулады, что твой оркестр имени Андреева. Вот бы  и мне так! Ан нет — не дано.

Будь добр сиди, томись да ерзай.

И так все пять с половиной часов. До самого до Ашхабада.

Я раскрыл купленную в аэропорту «Ленинградскую правду» и стал невнимательно пробегать глазами отчет о вчерашнем матче «Зенит» — «Шахтер».

               
             ТРИ КОРОТКИХ ИСТОРИИ ПРО ПИСАТЕЛЯ  N   
   

Подходя к метро, увидел бомжа, поразительно похожего на писателя N. Присмотревшись, понял, что передо мною писатель N собственной персоной.

                * * *


Зашел в гости писатель N, назвал меня гением и занял пятьсот рублей без отдачи.

                * * *

Ходят упорные слухи, что писатель N на днях пытался пропить талант.

                * * *

           ЗЕНИТЧЕМПИОН (ПРОДОЛЖЕНИЕ)               


…Я машинально взглянул на часы. Стрелки застыли на 19:20.

— Мама дорогая! — присвистнул я. — Вот что значит разлука с Родиной. Как же я мог позабыть! Ведь ровно в 19:00 (по Петербургу) и, стало быть, в 21:00 (по Ашхабаду) начинался великий матч «Зенит» — «Металлист», на кону в котором стоят… ну, надеюсь, вы помните.

А вокруг лежала пустыня. Плоский песчаный стол, простиравшийся до самого горизонта. Как я туда попал?

Ну, это совершенно отдельная история.

                * * *

Я прожил в Ашхабаде три с половиной дня и не видел пока ничего, кроме общаги, в которой, несмотря на ноябрь, не топили, кроме столовой, в которой порция винограда стоила восемь копеек, а сметана была, как молоко, кроме книжного магазина, где, словно дрова, были свалены дефицитные в метрополии собрания сочинений, кроме стандартного памятника В. И. Ленину, где вождь был немного похож на туркмена, и огромного черного пса с окровавленным глазом, постоянно дрыхнувшего в тени его постамента.

Короче говоря, я вообще пока ни черта не видел, а уже завтра утром мне предстояло навеки покинуть Туркмению.

Ведь биологическая олимпиада закончилась — ее выиграл один высокий и статный туркменский юноша, а ваш покорный слуга занял второе место. Красавца-туркмена премировали поездкой в Европу, а мне досталась мелованная монография «Ашхабад в XI пятилетке», почетный диплом и бронзовая медаль с профилем В. И. Ленина.

(Диплом с монографией я выбросил тут же, на месте, а медаль из какого-то странного любопытства привез в к себе в Питер, и она еще очень долго валялась в моем ящике с инструментами.)

Короче, делать в Туркмении мне было больше решительно нечего и я решил хоть краешком глаза на нее посмотреть.

* * *

Я, естественно, знал, что за где-то городом располагались горы. Я даже мог их видеть в образе скомканной тучи у самого горизонта. И поскольку, не совершив ничего героического, уезжать было стыдно, я решил на эти горы взойти.

Мой путь пролегал на юг — к иранской границе. И где–то уже минут через десять вдруг резко закончился центр, а с ним и советская власть. Началась настоящая Азия: городские дворы с фанерными кухнями, ржавые сетки, ограничивающие двух-трехметровый квадрат со скамейкой посередине — свой дворик (продолжение квартиры), и повсеместно спускавшиеся из-под крыш узкие ржавые трубы, сочившиеся крутым кипятком (до сих пор не знаю их назначения). Плюс — заполонившая город какая-то совершенно антисоветская растительность. Нет чтобы дуб или вяз! Вдоль арыков росли серебристые среднеазиатские ивы, высились целые рощи колючей маклюры и торчали пучки непристойно-мясистых агав. А на дне пересохших арыков лежали нападавшие с маклюр плоды — пупырчатые зеленые шишки, величиною с дыню.

А еще минут через двадцать потянулась пустыня. Несмотря на близость столичного города пустыня была абсолютно безлюдной. За час с лишним пути мне посчастливилось встретить лишь ехавшего на осле старика-туркмена да направлявшегося неизвестно куда чуть подвыпившего русского пролетария.

При этом за час с лишним пути горы вовсе не стали ближе. Моя идея взобраться на них была, похоже, чистой воды безумием. «Ладно, — подумал я, — вот дойду до той едва чернеющей у самого горизонта рощицы и поверну обратно». Но завернуть мне пришлось значительно раньше, так как мне повстречалось практически непреодолимое препятствие — лежащий поперек неширокой тропки верблюд. Он лениво дремал и пережевывал жвачку.

* * *

…Пока я чесал в затылке, решая, что делать (проходить в притирку с огромной зверюгой было боязно, а сворачивать на целину и брести по пояс в зыбучих песках мне — бесстрашному покорителю Азии — было очень обидно), на том, заверблюдном конце тропы появился обычный туркменский мальчик. До ужаса обыкновенный пацан — в линялой майке, потрепанных кедах и пузырящихся на коленях трениках.

Не обращая на меня никакого внимания, пацан подошел к животному и, что-то крикнув ему по-туркменски, огрел хворостиной. Верблюд в два приема поднялся и покорно затрусил вслед за мальчиком.

* * *
Мда.

Не вышло из меня Александра Македонского.

* * *

Ну и бог с ним.

* * *

И вот здесь я случайно взглянул на часы и вспомнил о предстоящем матче. Нет-нет, возвратиться за пару часов обратно  в город было делом простым, сложным было другое — предстояло найти телевизор, по которому этот матч можно было б увидеть. В нашей общаге ящика не было, а что же касается остальных общежитий, то дело-то было в конце ноября, а конец ноября это — ХЛОПОК.

До самого Нового года всем туркменским школам и вузам предстояло бездействовать, всем туркменским общагам — стоять заколоченными, да и сам этот хлопковый город был практически пуст.

* * *

Об этом я размышлял, уже вовсю шагая по городу. До начала матча оставалось ровно пятнадцать минут. Чертов хлопок. Ни единой открытой общаги.

Вот вроде как в этой горит окно.

Стучусь.

Открывает вахтерша-туркменка.

— Извините, пожалуйста, — вздохнув, начинаю я. — Я ваш гость. Я из Ленинграда.

(С этого выгодно начинать. Людям нравится, когда кто-то из Ленинграда.)

— Очен при-ы-ы-ятно, — низко сгибаясь, отвечает вахтерша.

— Видите ли, наша футбольная команда сегодня играет свой самый главный матч. Нам реально светит сегодня золото. Мы ждали этого сорок лет. Вы не могли бы включить телевизор и дать мне возможность этот матч посмотреть. Если надо, то я заплачу.

— Не-эт-не-эт, — печально пропела вахтерша. — Телывызор испо-о-орчен.

— Я вас очень прошу.

— Не-эт-не-эт. Телывызор испо-о-орчен. И началнык ругаеца.

В следующей общаге мне попросту не открыли. Вполне славянского вида вахтер, выслушав через стекло мою сбивчивую просьбу, покрутил у виска пальцем.

И вот самый последний шанс. Дверь общежития распахнута настежь. Телевизор включен. Перед ним восседают четыре туркмена и, затаив дыхание, смотрят какой-то фильм.

— Здравствуйте, — обреченно выдохнул я. — Я ваш гость. Я из Ленинграда. Наша ленинградская футбольная команда сегодня играет свой главный матч. Нам сегодня реально сегодня золото. Мы ждали этого сорок лет. Вы не могли бы дать мне возможность этот матч посмотреть? Если надо, то я заплачу.

— Да, смотри, пожалуйста, — ответил то ли самый главный из них, то ли просто лучше других владевший имперским наречием. — Когда твой футбол?

— Он уже идет.

— А-а…

Мой спаситель о чем-то посовещался с остальными туркменами.

— Слушай, брат, мы переключим. Обязателно переключим. Вот толко фылм про разведчиков кончится, и мы переключим на твой футбол. А пока садись, смотри фылм. Он тоже интересный.

И я последовал этому мудрому совету. Фильм про разведчиков был в самом начале. Симпатичный туркмен, переодетый в немецкую форму, еще только-только записывался в Туркменский освободительный батальон (аналог Русской Освободительной Армии). А время в фильме стояло сверхнапряженное — декабрь 1942 года. И туркменскому Штирлицу предстояло готовить засылаемых в глубокий советский тыл диверсантов, в задачу которых входило уничтожить бакинский нефтепровод (проходивший тогда через Среднюю Азию).

Мне не хочется врать. В те времена я еще смотрел телевизор. Смотрел все подряд, не брезгуя даже фильмами про разведчиков. В те времена я не только мог выдержать пять-шесть серий пресловутых «Восемнадцати (или сколько их там?) мгновений весны», но даже практически полностью посмотрел знаменитый шпионский триллер  «ТАСС уполномочен заявить».

Так что не мне упражняться в снобизме. И мне, если честно, тогда показалось, что этот периферийный фильм мало чем уступал своим столичным аналогам. Нет, конечно, труба пониже и дым пожиже, но школа, как ни крути, одна. Ашхабадский Штирлиц был, как положено, обаятелен и немногословен, а туркменской закваски Мюллер — чертовски умен и речист. И появившийся на пару минут товарищ Сталин курил точно такую же гнутую трубку и носил точно такой же ослепительно белый китель с одинокой звездою Героя, как и в сотнях других советских военных фильмах.

Короче, все в этом триллере было о’кей, и в другом бы месте и в другое время я б посмотрел бы его не без удовольствия, но вот тогда… Я с тоскою взирал на по-советски неторопливо разворачивающееся повествование. Ну вот, наконец, герой подготовил двух диверсантов. Забросил их в русский тыл. Нет, естественно, даже и речи не шло о том, чтобы их просто сдали Москве (киношные штирлицы так не поступают). Красавец-туркмен их, естественно, полностью перепропагандировал и они вполне сознательно перешли на сторону Родины-Сталина. И вот Абвер начинает выяснять причины провала. Вот кольцо неумолимо сужается. А вот — я не мог поверить такому счастью! — ашхабадского бонда наконец-то хватают, вот короткий неправый суд и — расстрел.

Леденящая душу музыка. Непроницаемое лицо красавца-разведчика. Строй солдат с автоматами. Вот командующий солдатами офицер подымает перчатку и…
 
— Все понятно, его убили, — шепчет мой самый главный, почти без акцента говорящий по-русски туркмен и, повернув овальную ручку, переключается на другую программу.

А по этой программе футбол. СКК имени Ленина. Показывают почему-то трибуны. На них — сдержанное ликование. Похоже, что наши забили шайбу.

Конечно, на Кирова ликуют иначе. Но здесь, на проспекте Гагарина, на последнем решающем матче практически нет настоящих болельщиков. Здесь восседает элита — завмаги, бармены, инструктора райкома партии. И все эти мудрые, тертые, знающие жизнь не понаслышке мужики, естественно, не станут орать, словно пацаны из тридцать третьего сектора.

— Зенит чемпион… — помахивая ондатровыми шапками, сконфуженно шепчут  они.

А вот показали Серегу Дмитриева. Серега цветет майской розой. Все прочие зенитовские чудо-богатыри обнимают его и целуют.

Все понятно. Наш гренадер вколотил очередную банку.

А вот и неповторимый голос Геннадия Орлова:

— Итак, на семьдесят шестой минуте матча нападающий Сергей Дмитриев забил свой второй гол. Счет четыре — один в пользу «Зенита». Семьдесят шестая минута матча! Конечно, в футболе бывает всякое, но думаю, что уже можно сказать: ленинградский «Зенит» — чемпион страны!

Конечно, в футболе бывает всякое, но в доставшиеся мне пятнадцать финальных минут футбола как зрелища уже, собственно, не было.

Зенитовцы откровенно перекатывали мячик. А харьковчане чувствовали себя так, как, вероятно, чувствует себя отвергнутый ухажер, приглашенный из вежливости на свадьбу: невеста юна и прекрасна, где-то призывно белеет брачное ложе, но все это тебя не касается. Твое дело кушать салат и запивать горе водочкой.

Итак, обе команды уже откровенно не желают играть. На трибунах стыдливо ликуют ондатровые шапки. «Зенит — чемпион!» — начинают хором шептать они минут за десять до конца матча.

А вот, наконец, и финальный свисток.

«Зенит — чемпион!» — восклицает Геннадий Орлов.

Да, это правда.

Ленинградский «Зенит» — чемпион страны.

Мой быстрый, как молния, туркмен-спаситель тут же переключается на другую программу. По ней идет мизюкл «Соломенная шляпка».

— Хорошо, что ваша команда выиграла. В следующий раз опять заходи.

— Да-да, зайду, обязательно. Огромное вам, мужики, спасибо, — отвечаю я и выбираюсь на улицу.

* * *

В следующий раз.

Когда-то он будет?

В следующий раз.

Хм.

…На улице стоит непроглядный турецкий сумрак. Капает с крыш крутой кипяток. Лопаются под ногами пупырчатые шишки маклюры.

Ленинградский «Зенит» — чемпион страны.

И не единого человека в городе это не волнует.

ПРОДОЛЖЕНИЕ В "ЗАПИСКАХ ЛУЗЕРА".