Жена художника

               
    Впрочем, мы были знакомы задолго до этой, никем из нас не чаянной, встречи: когда, выгружая съестные припасы из магазинной корзины, я был потыкан пальцем в плечо, а женский голос за спиной, поднял легким фальцетом окончание моей фамилии и подкрутил в знак вопроса. Обернувшись, был пойман внимательным ожиданием, лучившимся из темно-блистающих глаз с крошечной ртутной капелькой в зрачке. Ответив кратким согласием, я недоуменно глядел в эти маслиновые очи. Она назвалась по фамилии, как представляются давным-давно не встречавшиеся знакомцы.
Пока я рылся в глубинах памяти, пазлами вытягивая её облик из разного хлама, следы прожитых лет на лице напротив разглаживались; коротко стриженные, крашеные волосы удлинялись, завиваясь каштановыми кольцами; начинающая собираться в морщины, кожа у глаз, подтянулась, и создавшийся образ юной женщины был такой знакомый, что я вымолвил имя её так бережно, точно пугался разбить вдребезги.
Образовалась неуклюжая пустота узнаванья, заполненная перекладыванием обилия продуктов из вместительной, никелированной колесной корзины, в шуршащие брюха ненасытных пакетов; перемещением этих раздувшихся, шуршащих пакетов к иноземному авто на площадке, за углом магазина; торопливым росчерком на отодранном с лощеным треском блокнотном листе, позже обернувшимся ее адресом; требованием обязательно быть в воскресенье к обеду (к своему удивлению, я ответил согласием), и коротким, будто точка после затянувшейся фразы, прощанием. Я подождал, пока она вырулила, и прежде, чем укатить прочь, взбросила и снова уронила пальцы обращенной ко мне руки, точно пыталась ухватить давно ускользнувшую нить, которая когда-то удерживала нас рядом.
    Дни, отделявшие эту встречу от воскресного обеда, миновали. Наверное, я бы слукавил, если стал  уверять, что тянулись они нескончаемо — вовсе нет. Но мне было интересно посмотреть, как она живет, познакомиться с мужем, просто поговорить. После стольких лет, осталось только легкое любопытство. Прежних чувств давно не было. Были обрывки размытых воспоминаний, холодные останки перегоревших отношений, которые, при встрече, зачем-то, пытаемся раздуть, радостно вопрошая «а помнишь?», и разговор соскальзывает в прошлое, потому как здесь, в настоящем, мы стали совсем чужими людьми (чтобы там не мнили себе, поддерживая эту радостно-пустую иллюзию: «а помнишь?»). Помнить-то мы помним, а толку? Все истлело, осыпалось, унеслось прочь.
    Сказать по правде: не знаю, зачем я согласился прийти, и вовсе не могу понять, зачем все-таки пошел. Проснувшись в воскресенье, лежа в теплой постели, заломив руки за голову,  глядел на картину в бронзовой раме на противоположной стене, гоняя по кругу мысль: идти – не идти... Не прийти показалось невозможным – получалось не очень красиво, после того, как  пообещал, а оправдываться казалось мне глупым ребячеством. Решил: пойду!
    Муж оказался намного моложе ее. Он отпер дверь, я принял его за молодого родственника. Потом появилась она в темном брючном костюме, который очень шел ей, и спросила: «Успели познакомиться или еще нет?». Я понял: этот человек с печально красивым лицом, с вьющимися волосами, как на гладко-мраморных головах римских патрициев, и был ее супругом.
    Обедали мы вдвоем — за печально-красивым супругом зашла девушка со складным мольбертом, которая была представлена мне Мариной. Оказалось, по выходным они вместе ходили на этюды.
    За обедом она рассказала о себе, о муже: познакомились на выставке, она представляла организацию, которая сделала возможным эту выставку, он выставлял там свои работы... кстати, в квартире — только его полотна. Он много работает, ей нравится его картины. Я огляделся, на стенах висели картины в простых рамах. Картины мне понравились, особенно хороши были натюрморты.
    Она рассказала о себе, о работе, о жизни — обычные женские разговоры. От выпитого вина — немного раскраснелась, темные, с ртутинками, глаза поблескивали. Затем справилась о моих делах, о здоровье супруги (так и сказала по-мужски: «супруги»), все ли у нас в порядке... Кажется, начали пить кофе. Ковыряя вилкой кусок торта, не поднимая глаз, я сказал: она умерла. Я боялся заплакать, как на похоронах, когда слезы лились помимо всякой воли, если была какая-то воля, и все, что я делал: кусал губы, плотно сжимал, или широко раскрывал глаза — было без толку. Пугался я напрасно — все обошлось. Может, я начал привыкать к мысли о ее смерти?
 - Извини, я правда не знала.
 - Пустяки,- сказал я, слегка надувая губы, вымолвляя это шелестящее, подобно вылущенной от семечек кожуре, словечко.- Такое случается, и ты, кстати, не могла об этом знать.
 - Ты ее любил?
 - Да,- сказал я и наколол кусочек торта.

    Случилось мне стать очевидцем одного щепетильного случая и, сказать по правде, лучше бы этого не произошло — я не из тех, кого увлекают подробности чужой жизни. Только насмешливый случай мало вникает в такие тонкости, а может и вникает – и весьма основательно! – чтобы сдернув, в последний момент, невидимую завесу, столкнуть нас с тем, чего мы тщательно и упрямо сторонились: потешаясь над нашей уверенностью в том, что именно с нами ничего подобного произойти не может.
Была какая-то вечеринка, одна знакомая попросила меня пойти вместе с нею. Мне не хотелось, но ей удалось убедить меня, что полезно изредка оживлять мое одиночество обществом... В общем, сам не знаю, как очутился там. Из собравшихся я был знаком только с печальным красавцем-художником и его этюдной коллегой, самым чудесным образом оказавшимися здесь. Он тоже припомнил меня. Пожав руки, перемолвившись несколькими пустяшно-обязательными, при встрече малознакомых людей, вопросами, на которые всегда готов ответ, мы разминулись, чтобы уже не надоедать друг другу.
    Мне скоро стало скучно. Я жалел что пришел, но надо держать внешнее приличие… Миновал час, приличия были соблюдены, и я отправился одеваться. В длинной, темной прихожей, наткнулся на художника с его подругой. Они целовались, прижимаясь друг к другу. Меня они не заметили. Я вернулся к шумному столу. Домой я не пошел и напился, как все в тот вечер. Вот такие у них были этюды.
Я долго думал: стоит ли рассказывать ей о том, что мне открылось? Стоит ли мешаться в чужую жизнь? Пришел к выводу: да, должен! Ведь когда-то мы были  близки… Я позвонил, попросил встречи, чтобы обсудить важный вопрос.
 - Какой вопрос?
 - Не по телефону, об этом лучше поговорить наедине.
 - Хорошо. Послезавтра, к восьми вечера…
    Она была одна. Выглядела очень устало. Я сказал: долго не задержу... Она ответила: сначала выпьем кофе. Я согласился. Сидя за кофейным столиком, помешивая ложечкой в густом, пахучем кофе, я поинтересовался ее мужем.
 - Кажется, поехал к друзьям-художникам.
 - Вероятно, вместе с этой девушкой?
 - Не знаю, может быть.
    Она смотрела на свои руки. Кажется, она догадалась о чем пойдет речь. Она всегда быстро понимала, о чем я хотел говорить. Я допил кофе, вытягивая губы, чтобы не обжечься. Кофе был вкусным. Она сидела, сложив руки на коленях, не поднимая глаз. Она была готова. Я собрался духом, поставил чашку с остатками кофе на блюдце, и сказал, что муж изменяет ей. Она молчала. Я рассказал, как сам того не желая, стал свидетелем сцены в прихожей.
 - Думаю, у них зашло гораздо дальше поцелуев.
 - Знаю,- сказала она очень тихо, не поднимая глаз.
    Я подумал, что мне послышалось.
 - Что?
    Она подняла голову и, глядя прямо мне в глаза, громко повторила:
 - Я давно знаю.
    Я не нашел ничего умнее, как промолвить:
 - а-а-а…- ничего не понимая, кроме того, что напрасно завел этот разговор.
    Ее вдруг точно прорвало; будто все, мешавшее говорить – исчезло, разбилось, изничтожилось, и чувства, которые копились в ней, разом освободившись, хлынули на волю.
 - Да-да-да: знаю и не показываю вида! Думаешь, женщине трудно догадаться о том, что муж ей изменяет? А тебе раньше в голову не приходило? Он, ведь, почти в сыновья мне годится…
 - И ты с этим живешь?
 - А ты когда-нибудь жил один? Ах да, ты, ведь, у нас одинокий вдовец… Только, ты хоть вспоминать можешь, а мне о чем вспоминать? Что после тебя пять лет никого видеть не могла, все думала: может, вернешься. Потом, правда, были мужчины, только ни имен, ни физиономий не помню. Он давно бросил бы меня, как ты когда-то, если бы не мои деньги; да может, еще помнит, что помогла ему стать тем, кто он сейчас. Видно, пока жалеет. Так, по мне, лучше эта жалость, лучше пусть будет эта девка, чем возвращаться домой в пустую квартиру. Об этом ты не думал?
 - Что с тобой стало?
 - Стало? Это ты сделал! Разве я была такой, ну-ка припомни. Слишком давно было, все забыл со своей женушкой?
 - Я ведь любил ее…
 - А я, я тебя не любила?
    Она вышла из комнаты, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Я остался один. Было очень тихо. В тишине раздавался мерный звук старинных часов, за стеклянной их дверцей мотался неутомимый маятник. Я знал: всякие наши отношения кончены, после этого разговора мы стали чужими людьми. Нужно было попрощаться, но я не смог — не хватило духу. Взяв куртку, осторожно затворив за собой дверь, вышел на улицу. Было темно и прохладно. Высоко в небе мерцали далекие созвездия. Я побрел домой.
    Там, где горели фонари, звезд становилось меньше, а где фонарей не было, в темном, ночном небе виднелось множество, множество звезд… Я шел домой и думал, как мы похожи на них: отдаленным взглядом связаны в прекрасные созвездия, а на деле — одинокие, маленькие осколки навсегда разбитого целого, и ничего, ничего с этим нельзя поделать.