Неполучившаяся история

                Подарок для моей любимой ведьмочки Машеньки Алехиной
     Перечитывая Синклера я ловил себя на очень неприятных мыслишках и фантазиях, извивавшихся ледяными пальцами веры и любви к свиньям, жрущим и пьющим, надевающим платьишки, стоимостью в годовой обед для пары кварталов Берлина, рассекающим автобаны наконец - то обретшей твердую руку Германии, излечившейся от безработицы и решившей проблему гиперинфляции. Муссолини. Сталин. Кризис в Штатах. Каждый день самоубийство. И никто не знает никакого Прохорова. Мир мечты. Вселенная грез. Справедливость ведром и лопатой, киркой и топором. Пулей. Газовой камерой.
     - Умер наш брат Чарли, - прошелестела сестричка невнятным голоском, топчась у порога. Она, вроде, боялась заходить ко мне, пребывающему в мрачном настроении с вечера, вновь столкнувшись с тупостью теннисистки, обуянной острым приступом мазохизма. Боги, неужели она не устала умирать ? Или привыкла жрать говно ?
     - Знаю, - ответил я, не оборачиваясь. - Заходь.
     Она нырнула под одеяло и притихла, понимая своей лучшей на свете чуйкой, влюбившей меня навсегда, что лучше не раздражать привередливого сказочника, а подождать, когда вторая, что поумнее, Мария сделает босяцкий подгон, сообразуясь с мировоззрением и юродским чувством юмора смеховой культуры раннего средневековья академика Шахматова. Бля, не хватает носасто - птичьих масок венецианских карнавалов и можно мастырить новый цикл историй, хотя, и так сойдет. Я закурил, тупо смотря в полированную поверхность стола, где отражалась моя рожа, грустная и скорбящая по ушедшему от нас мужику, не за хер отмотавшему много лет, санитару буржуазного мира, вскрывавшему свиней ножиком вострым, и глухим голосом начал рассказывать страшную историю.
     - Усатый диверсант Гиркин, ловкий и ладно собранный, крепко сшитый дубовыми чресседельниками, перетянутый по периметру поджарого тела ремешками сбруи, вызывавшими в памяти бессмертные строки Нины Ургант  " Рожа красна, револьвер желт, наша милиция нас бережет ", бодренько скакал по дискуссиям с несгибаемыми несогласными и претерпевшими братьями Авелей - аферистов, виновных не более других, подумаешь, сотня Менсонов сидит в башке Олежика Навального, херня какая, кинул и кинул, через колено швырнул мини - Чубайс и трупов - то чутка. Менсонов десять. А Гиркин, бля, превзошел пресвятого Андрей Романыча, до сих пор потомки казаков пугают своих чеченских рабов тенью диверсанта, мол, тыр, пыр, е...ся в сраку, смотри, будешь шуметь, придет усатый и восстановит русский мир без ижицы.
    Я замолчал, понимая, что сказка получается - говно. Полная херня. Не, адресату надо загонять нежное, как она сама. Попробовать расизьм, что ли, благо померший Чарли отрицал деление на черных и белых, чем весьма бесил толерантных агентов ФБР и даже окружной прокурор рассказывал своей блондинистой жинке о невероятной подлости убийцы, отправившего на тот - лучший - свет меньше народу, чем тот же прокурор.
    - Скучная повесть из слов и словес, мутная, будто апрельский ручей, вылезший утром тридцатого к солнцу, спешивший к золоту Рейна, услышавший новость из радиоточки, где доктор рыдал и скорбел, а Магда визжала страдающей кошкой. Ручей приобмяк и двинул обратно, под снег, под стены бетона, воронки от бомб, трясущейся почвы комочки. Не изменилась вселенная смыслов, реки не тронулись вспять, люди рожали, люди пердели, люди жевали говно. Ручей пробился в пещеру, где Зигфрид сидел у камина, склонившись дубиной и камнем к огню, читая роман из жизни Иуды.
    Белый стих тоже не получался, не получалось ни хера. Смешные оценки общества, приятие или неприятие, вербальность и белый шум умерших давно, чепуха новостей и пустой театр.
    Прости, любимая. Настроение изменится, получится пшеничная мука и ты испечешь колобок. Рашн калабашен, что тоже свинья, как ни крути. Держи песенку. Латышскую.