22. Синдром жертвы. Мамина диктатура

            

Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2017/11/18/2313



             В начальной школе, то есть с первого по четвёртый класс, занятия были, в целом, необременительными, в день по четыре урока с утра (редко , когда пять), шесть дней в неделю, включая субботу. Самые любимые мои дни - вечер пятницы и суббота. А в воскресенье тоска наваливалась на меня толстым боком и душила беспощадно. Отношения с мамой складывались не самым лучшим образом.
 
             В целом, мы были послушными, никогда не перечили маме, старались сделать всё, как она нас просила или приказывала нам, но, чем дольше мы жили без отца, тем свирепее становилась мама. Нет, она не всегда была такая. Если в доме были гости, то она была добрая, порой и без гостей была в хорошем настроении. Но всё чаще она срывалась с нами на крик, на мат, иногда хваталась за ремень или что под руку попадётся, провод какой, выхлопка, сетка "авоська", тапочка, наконец, хотя, в целом, физического наказания нам чаще удавалось избегать.

             Возможно, если бы мы возмутились, восстали против такого диктаторства, то она бы как-то загасила в себе эти деспотические порывы. Но мама видела наш страх и покорность и, мне кажется, упивалась своей силой и этой вседозволенностью. Она уже на автомате обзывала нас растыками, размазнями, недоделками, недотыками, проститутками, разгильдяйками, лодырюгами, лоботрясами плюс просто огромное количество синонимов на матерщинной основе, которые приводить здесь неудобно и неуместно.

             С годами, прожитыми без отца, мама невероятно отточила своё мастерство материться - материться виртуозно, иногда очень зло и обидно, в несколько этажей, иногда весело и смешно. Я всегда ненавидела мат, даже просто неприличные слова обжигали мой слух, били по ушам, как хлыстом. А уж чтобы самой произнести какое-то неприличное или непечатное слово, то об этом не могло быть и речи. Мой язык не поворачивался произнести даже простое распространённое русское слово "ж-па". Поэтому эта злая изощрённая матерщина, по моим ощущениям, разрушала меня: как будто физически травмировала, гнула и ломала на каком-то никому невидимом уровне.

            В нашей ситуации, наверное, срабатывал "синдром жертвы", которая своим непротивлением, своей покорностью, своим страхом провоцирует вспышки новой жестокости, новых издевательств у своего насильника. В роли жертв и беспомощных овечек здесь выступали мы, а мама была всесильным властителем, хозяином положения, диктующим свои условия и нетерпящим даже малейшего неповиновения. Если мы что-то робко возражали на несправедливые, на наш взгляд, обвинения, то мама взрывалась яростью, исторгала поток ругательств, она была просто неподражаема в умении издевательски шутить над жертвой, артистично изображая и саму жертву и её  манеру говорить. Все твои возражения она переворачивала с ног на голову, получалось и смешно и обидно, в итоге всегда виноватым оказывался возражавший, а мама ещё долго склоняла твои слова и так, и этак. Себе дороже получалось о чём-то спорить с ней, и со временем мы привыкли молчать в ответ на её обвинения и ругательства, чтобы не распалять её ещё больше.  Вину за все трудности, возникшие в нашей жизни, всегда она возлагала на отца и на нас.

             Казалось бы, мы с Верой, подрастая в такой обстановке, должны были  сблизиться и быть вместе, чтобы противостоять маминому напору, но, увы, мы как-то холодно относились друг к другу. Никогда, к сожалению, не было между нами тёплых сестринских отношений, всегда стояла какая-то невидимая стена, хотя мы, несомненно, уважали увлечения и интересы друг друга. Мы всё глубже порознь уходили сами в себя. Вера, в сравнении со мной, была более компанейской, открытой. К моей же закрытости и стеснительности прибавилась угрюмость, я страдала от приступов удушающей тоски, когда весь мир был мне не мил - не потому, что этот мир мне казался несовершенным и чуждым, а потому, что я считала себя ничтожеством, не вписывающимся в этот мир.

             Обычно я спала на диване в зале, а мама с Верой в спальне. И вот уже несколько раз ночью мама ловила меня, когда я бродила спящим лунатиком по дому. В одну из лунных ночей я почему-то вдруг собрала всю свою постель в узел, завернув подушку и одеяло в простыню, и отправилась к входной двери. Я уже открывала замок входной двери, когда чутко спящая мама, слава Богу, услышала звуки, поспешила в коридор и мягко завернула меня обратно в комнату. Как ни странно, но этот момент я смутно помнила потом.

           Не надо думать, что только с нами мама была львицей, а с другими - овечкой. Она легко могла распечь кого-то, кто сделал что-то не так, как ей хотелось, устроить скандал. Мальчишкам во дворе часто от неё перепадало, и они побаивались нашу маму. Доставалось не только рядовым людям, но и, безусловно, бездарным, на мамин взгляд, политикам: и местным, и высокопоставленным. Не в виде настоящей головомойки, конечно, а в виде энергичного гневного посыла различных уничижающих эпитетов в их сторону. Брежнев у неё был губошлёпом и размазнёй, подхалимом, пресмыкавшимся перед Хрущёвым. Хрущёв был дуроломом, свинопасом. О Сталине мама помалкивала, но, когда действия властей доставали её и шли вразрез с её рассуждениями и убеждениями, то она всегда ворчала:"Сталина, на вас, разъ-баев, нет! Скоро всю страну разбазарят".
   
             Как-то, помню, мама вдруг обнаружила, что сосед по лестничной площадке, мужчина средних лет, молчаливый "тщедушный очкарик", как мама его называла, приноровился вытирать ноги о наш коврик, а потом чинно входить в свою квартиру. Возмущение мамино накапливалось постепенно, она делала стойку, как охотничья собака, вслушиваясь в шаркающие звуки, доносившиеся из-за двери каждый вечер, меняясь от злости в лице. В один из вечеров она подловила нужный момент, распахнула дверь, вырвала коврик из под ног опешившего соседа и молча отмутузила его этим же пыльным ковриком от всей души. Сосед так же молча юркнул  в свою квартиру и впредь обходил маму стороной, а если и сталкивался нос к носу с ней, то робко шептал "Здрасти", пряча глаза. Мама торжествовала, что, наконец-то, отучила "этого подонка" вытирать свои грязные "чуни" о наш коврик.

             В обычные дни мама всегда была на работе, плюс у неё всегда находились какие-то дополнительные подработки, мы привыкли быть сами себе хозяевами, но по воскресеньям мама обычно была дома, и это становилось великим испытанием для нас, потому что она постоянно находила повод для недовольства нами. Она с самого утра начинала отдавать приказы сделать то или это, постоянно пилила нас, упрекая за то, что руки у нас растут не из того места, что мы тупорылые  и неблагодарные свиньи, которые привыкли ехать на чужом горбу, что подоху на нас нет, что мы достали её уже до печёнок, что она уже замудохалась работать на нескольких работах и что она нас отправит к папаше, где мачеха научит нас любить свободу и покажет нам, почём фунт лиха.

             Мы затихали, пряча глаза, стараясь не встречаться с ней взглядом. С одной стороны, было жалко маму, действительно, ей приходилось нелегко, отец присылал очень маленькие алименты - 20-30 рублей в месяц максимум, но чаще вполовину меньше (однажды пришёл перевод даже на один рубль девятнадцать копеек, мама бережно хранила этот корешок долгие годы). С другой стороны, она так нещадно щипала нас со всех сторон, что поневоле в нас начинали нарастать какое-то раздражение и внутренний протест. Но это её властное "Отправлю к папаше!" действовало на нас магически, вызывало панический страх, подавляло нашу волю, гасило жалкие  всплески нашего недовольства. Только не это, только не к папаше!


Продолжение: http://www.proza.ru/2017/11/21/173