Ночной вокзал

 


        НОЧНОЙ  ВОКЗАЛ
           (рассказ)

   Вокзал, где снуют в колготне и толчее люди-пассажиры, где все чего-то ждут, на что-то надеются, где встречаются и расстаются, радуются и грустят – будто сама большая жизнь, усеченная колпаком крыши и приближенная к глазам, как под окуляры микроскопа. Куда бы ни отводил взгляд, повсюду натыкаешься на срезы чужой жизни, у всех разной, но очень-очень схожей в основном и главном.
   Даже, когда закрываешь глаза, чужая жизнь заставляет обращать на себя внимание. Кто-то шпыняет твои ноги чем-то твердыми, сиплый голос, непонятной половой принадлежности, ворчливо выговаривает:
– Муш-шина, чего разлегся на километр. Не вишь, тут моють...
   Тетка с фигурой подростка и старушечьим лицом, похожим на печеное яблоко, машет без всякой охоты тряпкой на швабре, двигаясь боком меж скамеек с дремлющими пассажирами. Судя по всему, тетка не из энтузиастов борьбы за чистоту, и занимается этим делом по одной из двух причин: или еще надеется на лучшее, или уже ни на что не надеется.
    Гудит улей-муравейник, гудит голова. От частого курения тошнота в желудке и горечь на губах. Поезд все запаздывает и запаздывает.
    Зима, снегопады...
– Бу-бу-бу... на два часа! – невнятно объявляют по радио. – Бу-бу-бу... ожидается через час сорок минут...
  После очередного «бу-бу-бу» ожидающие, будто от соли, посыпанной на рану, нервно передергиваются и ругаются в сторону вокзального громкоговорителя. Есть и такие, что, приоткрыв сонные глаза ,только досадно чмокают губами и опять впадают в дрёму.

   Рядом на скамейке девушка в надувном пальто и вязаной шапочке .Без особой дедукции понятно, что она студентка и спешит в родные места на каникулы. Девушка читает потрепанную «Роман-газету» с рассказами Шукшина, часто улыбается, приподнимая верхнюю губёшку. Видимо, ей нравится, как написано в рассказах, или, может быть, она представляет домашние встречи и радости.
   Время от времени девушка опускает журнал и обводит глазами зал ожидания, сама выражая ожидание всем своим видом. В ее мечтах, наверное, давно живет такой сюжет, как она при романтических обстоятельствах знакомится с симпатичным брюнетом, у которого моральные качества в полной гармонии с материальным достатком, и после недолгой переписки, они, на радость маме, вместе пойдут по жизни. Да уж, таких суперменов даже в кино на всех героинь не хватает. Где ж его отыщешь на каком-то зачуханном вокзале, вовсе не похожем на Шереметьевский аэропорт. Девушка, видимо, не глупая, это понимает, и поэтому снова принимается за рассказы о простых чудаках без
всяких там особенных достатков и достоинств.

    Плачет грудной ребенок, которому в четыре руки меняют пеленки огненно-рыжий лейтенант-артиллерист и его супруга, в постоянно сползающей ей на глаза богатой песцовой шапке. Ребятенку от силы полгода от роду, а его уже везут куда-то в далекий гарнизон, к месту службы.
    Молодой лейтенант, так и не вкусивший после училища духа свободы и сразу попавший из ежовых рукавиц ротного старшины под каблук волевой женщины, виновато оправдывается, что не договорился насчет места с дежурной комнаты матери и ребенка. Супруга дает ему короткий инструктаж, сует в руки трёшницу и снова, точно струсившего солдата, посылает на выполнение задания. Лейтенант не спорит, но заметно и со стороны, что ему чертовски этого не хочется. Однако, приученный к дисциплине, он идет, сжимая в кулаке три
рубля, как ручку противотанковой гранаты. Его жена достает бутылочку с соской, сама пробует содержимое, потом, ругаясь, вставляет резиновый сосок в пищащий из кружев ротик.

    От безделья и ожидания опять тянет покурить. Но часто курить вредно, и, вообще, курить вредно. И вообще все вредно с самого момента рождения, жизнь – это сплошной вред человеческому организму.

    Еще одна причина против курения – не хочется терять место на скамейке, на которое вокруг много охотников. И хоть неудобно сидеть сжатым с двух сторон, сохраняя неестественно прямую позу, лучше плохо сидеть, чем хорошо стоять. Позу поменять нельзя, потому что, если согнешься, из залепленного пластырем свища на животе начинает сочиться сукровица, пачкает рубашку, и просто неприятно, когда из твоего живота что-то там сочится. Раны, они, конечно, украшают мужчину. Если они зажили... Паршивые хулиганы не удосужились даже вытереть ножик от кильки в томате, пустили его в дело без соблюдения норм санитарии. Мало того, что пропороли живот, да еще в придачу внесли инфекцию, от которой шов не затягивается до конца, несмотря на два месяца больничной лежки.

    Но, как говорится, слава Богу, что хоть жив остался. А то б отбросил коньки, сам не зная, за что и за кого.
    Перепуганная вагоновожатая пригнала в депо пустой трамвай, на полу которого он корчился в луже крови. Куда подевались те, кто нападал, те, кого защищал, и все остальные свидетели-очевидцы, следствие так и не установило. До слез смешно и до смешного грустно за самого себя, что, доживя до тридцати лет, ты только делаешь открытие, как глупо следовать примеру Дон-Кихота. Да, более жизнеспособный Санчо Пансо наплодил наследников, которые по закону эволюции, процветая и размножаясь, подобно крысам, при любых передрягах, заполонили весь мир и, молча усмехаясь, без смятений и комплексов, без теоретических рассуждений в делах, претворяют в реальность свою философию.
    Бедные же рыцари Печального образа могут существовать реально только в условиях стационара психиатрической больницы. Граждане психи, сдавайтесь добровольно, не подвергайте свою жизнь опасности...Чёрт бы побрал, сударь, вас и всех странствующих рыцарей вместе с вами...

   Ох-хо-хо, уж эти внутренние монологи, порождённые самовоспалительным процессом. Так и сочатся, так и сочатся из души, словно гнойная сукровица из дырки в пузе.

   Лейтенант вернулся с заметно выпяченной под шинелью грудью. Ему, наверное, очень хотелось щелкнуть каблуками и откозырять об успешно выполненном задании. Его супруга, словно заранее была уверена в точности своих стратегических выкладок, особого восторга не проявила, сунула лейтенанту пакет с ребенком, сама схватила чемодан и пошла впереди.

   Прогуливающийся у пустой буфетной стойки сержант милиции проводил удивленно-подозрительным взглядом спешащую женщину с большим чемоданом, но никаких действий не предпринял и продолжал вышагивать взад-вперед у буфета, как будто пыльная витрина, с выставленной в ней тарелкой несъедобных бутербродов, должна была подвергнуться в ближайшее время нападению чикагских гангстеров.

   Девушка-студентка опустила на колени «Роман-газету» и в очередной раз обвела глазами зал. Ей совсем не нравится путешествовать без
приключений. Никто-никто из всей этой массы народа не хочет даже попытаться завязать с ней знакомство. В юном возрасте это так обидно, как в день рождения не получить ни подарков, ни поздравлений.
    После каникул, вернувшись в институтское общежитие, все подружки будут делиться впечатлениями – и она тоже, всплеснув руками, возмущенно скажет: «Это прямо кошмар какой-то, совсем замучили с разными приставаниями. И не отвяжешься никак от них...».

    Дурная привычка – в первую очередь видеть в людях плохое. Может быть, девушка вовсе так и не думает. Дурная привычка, как заразная болезнь, сам не знаешь, когда и от кого заразился. Нет, о людях надо сначала думать хорошо. Пока они не переубедят тебя в обратном... Хотя... черт ее знает, может, лучше наоборот, пускай сначала покажут, что они хорошие.
   Никакой взрослый человек с нормальной психикой не распахнет душу перед незнакомцем. И если к тебе какой-нибудь без году неделя знакомый субъект отнесется как к родному брату – запросто можно испугаться и заподозрить любую провокацию. Сейчас даже на дверях
подъездов милиция предупреждения развешивает, в газетных фельетонах пишут – не верь первому-встречному-поперечному, идиотом - будешь.

   Вот кто-кто, а настоящие инженеры человеческих душ – это работники отделов кадров. Не всякий, конечно, а те, кто уже опыт кой-какой имеет. Такой сразу, пробежав твою, с мохнатыми уголками трудовую книжку, выдаст первый, как ему кажется, плод особой проницательности, вопрос: – Пьешь? – Если скажешь «нет», он задаёт второй: – От алиментов бегаешь?.. Ну, значит, сидел, – уже без вопросительных интонаций называет он третий вопрос, исчерпывающий, по его мнению, все возможные варианты «непонятной» биографии. – Как же, нет! Ты посмотри, что у тебя творится: пилот, лётный состав, гражданская авиация: -Был? Был... Вот, дежурным слесарем работал? Работал... Грузчиком, так. Потом кем? Ах, пекарем. Все про тебя написано. Документ... Ну-да. – Кадровик щелчками подталкивает к краю стола твою трудовую книжку и, разглядывая что-то за окошком, скучно заканчивает: «Ничего, к сожалению, подобрать для вас не можем».
   Трудно объяснить свою жизнь. Самому себе-то трудно, а уж незнакомому человеку и подавно, еще испугаешь его своей откровенностью.
Лучше уж соврать что-нибудь такое, правдоподобное, хотя бы про те же алименты. Лучше уж соврать, раз так принято – видеть в первую очередь плохое.

    На освободившееся после лейтенантской семьи место пробрались, перешагивая через багаж и ноги спящих, трое мужчин. Один в грязно-желтой синтетической дубленке, два других – в самых модных, то есть самых массовых, мешковатых пальто с каракулевыми воротниками. На лицах мужчин – печать забот и какая-то отрешенность, однако живые, будто самостоятельно существующие глазки быстро-быстро бегают по сторонам. Видно, что мужички приехали по большому делу или уже возвращаются, не солоно нахлебавшись. Если они не шайка воров-карманников, то, скорее всего, из снабженческой братии, десантированные из другого города для захвата в заложники директора смежного предприятия. Менеджеры… с глухой провинции.

– Ты сиди тогда тут, – простуженным голосом сказал один из тех, что в пальто, тому, что в дубленке, – а мы в ресторан прошвырнемся,
пообедаем.
   Мужчина в дубленке, устроив свой зад на скамейке и поставив на колени похожий на него самого, такой же пухлый, потерявший заданную форму портфель, кивнул головой. Его напарники собрались, было, уходить, но, помешкав, один показал на пухлый портфель и предложил:
 – Давай, что ли, трахнем по чашечке. Все равно назад везем. А-а?
  Толстый, в дублёнке, покосившись на прохаживающегося неподалеку милиционера, немного подумал, потом достал из портфеля термос, отвинтил крышку и плеснул в нее бесцветной жидкости. Каракулевые воротники выпили, крякнули, утерли кулаком губы.
    Проводив взглядом удаляющихся товарищей, толстый снова открыл портфель, вынул завернутую в промаслевшуюся газету жареную курицу и целлофановый мешочек с солеными огурцами. Отломил у курицы ногу и, зажмурив глаза, как в поцелуе, всосался губами в поджаристую шкурку. В другую руку подхватил огурец и, тоже с прижмуром, отхрястал от него половинку, брызнув рассолом на рукава. Так и казалось, что он сейчас заурчит, точно бездомный мопс на городской помойке.

   Из громкоговорителей опять пробубнил вокзальный диктор. Хоть и невнятно, но зато очень громко. Опять чьи-то надежды отодвинулись на один час и непонятно сколько минут. Вся жизнь уходит на ожидание, и лишь микроскопическая ее часть – на исполнение надежд. Сбывшееся, чаще всего, уже не радует, радость перегорела в терпении и сотни раз переигралась фантазией.
 
   Интересно, а если объявят, что опаздывающие поезда прибудут через несколько суток, через неделю, например – люди так и будут сидеть и ждать, все больше и больше скучнея лицами?.. А если – месяц? Будут, факт. Будут, как изголодавшиеся бараны, от которых забрали
козла-предводителя, блеять жалобными голосами, но не стронутся с места во имя собственного же спасения...

   Нет, нельзя так плохо думать о людях. Окружающие нас – это и есть мы сами. Не уважая своего окружения, не уважаешь самого себя, а подобные предметные умозаключения свойственны самоликвидаторам.
Надо любить всех и себя среди них. Это закон жизни и процветания. Да. Но... Посмотришь по сторонам и поймешь, какое нелегкое это
дело, сколько надо силы духа, чтобы культивировать в себе силу такой религиозной любви.
    Конечно, если не за зарплату, не через лозунги и плакатные декларации, а по-настоящему, по внутреннему убеждению.

    «Люби меня – как я тебя», – подписывали влюбленные на дарственных фотографиях лет двадцать тому назад. Хитрая формулировочка, прямо-таки какая-то тайная дипломатия: каждый считает, что его любят безумно, но со своей стороны пытается сачкануть, однако старается доказать обратное. Все это применительно и к большой, так сказать, общечеловеческой любви, без плотских акцентов. Нас, пожалуйста, люби, а мы будем делать вид. А не любишь нас, не уважаешь – мы тебе устроим козью морду, в широком смысле понимания неблагоприятных последствий.
    Кого любить-то, кого? Пронзительного психолога из отдела кадров, пухлого дядю, похожего на мопса, или ту шпану, по чьей милости он
два месяца провалялся в больнице, или вон того милиционера с подозрительным взглядом, считающего, что это единственное качество,
необходимое для его должности?.. Ну, девушку-студентку еще, куда ни шло, и не потому, что она – девушка, а хотя бы потому, что читает
она Шукшина, а не детектив про Леву Гурова...

    Нет, все-таки надо отвлечься, вздрогнуть, оторваться от одной точки, с которой все видно в мрачных красках, и посмотреть вокруг себя
веселыми глазами – и изменится мир, и изменится настроение. Но никак не получаются веселые глаза. Будто закостенел в скорбной позе
непонятного гордого одиночества. И вообще, чувствуешь себя оловянным солдатиком, неясно каким образом оказавшимся на шахматной доске. Каждый знает свой ход и свою клетку – а растерянному оловянному солдатику нет места в строгой игре.

    Вскрикнула во сне спавшая на скамейке бабуля, дернула ногой, угодив в бок сидящего рядом гражданина нервного вида. Старушка проснулась, часто-часто заморгала заспанными глазами, потом вдруг что-то вспомнила и схватилась за лежащую в изголовье сумку. Сумка оказалась на месте, бабуля успокоилась, мелким крестом перекрестила зевнувший рот и села, опустив на пол сухонькие ноги в толстых шерстяных носках.
  – Как там барнаульский, ничиво по радиву не собчали? Триста двадцатый... не слыхали? – ни к кому конкретно не обращаясь, спросила бабка. Она сунула руку за пазуху, вытащила из-под кофты узелочек, из узелочка – мужские часы на истрепанном ремешке и, далеко отставив руку с часами, рассмотрела стрелки.
 – По-нашему уже пора, а по-московски еще рано. Припаздывает, злодей. Небось машинист, пьянчуга, едет, как хочет, чо ему, что тут люди маются... – Старушка опять зевнула и перекрестилась. – Да-а, спать бы ещё да спать, но вот страсть какая-то приснилась, будто обворовали меня мазурики, сумку сперли. А что в ей красть-то, – бабка придвинула поближе свою сумку, –  так, всякие старушечьи тряпочки да колбаски немножко...


   Надо пойти покурить, нет никакого желания слушать бабкины сны. На месте своем оставить рюкзак и попросить студентку постеречь
его. Обычная просьба, девушку не затруднит.
   Девушка с «Роман-газетой» почувствовала на себе взгляд, опустила на колени журнал и посмотрела на соседа слева утомленными глазами. На вопрос: «Интересно ли?» – она тряхнула головой в вязаной шапочке и с привередливой гримаской ответила:
   – Мура. Ничего интересного. Жизненные реалии с запахом селедки и мокрых портянок... Просто больше заняться нечем. Я, вообще-то,  больше детективы люблю.
    Девушка обвела глазами зал, чуть заметно вздохнула и перевернула страницу. Заметно, что у нее нет никакого желания заводить разговор с угрюмого вида соседом, по внешности совсем не таким, каким должен быть претендент на ее внимание. И еще заметно, что она очень разочарована в жизни: и книга в руках не та, и люди вокруг не те, и поезд опаздывает. Вот так.

    На самом деле, где же проклятый поезд? От света свиристящих под потолком ламп глаза слезятся, как от аммиачного чада в вокзальном туалете; гудит и шевелится спекшаяся от ожидания в одно целое масса пассажиров – а поезда все нет и нет. Сбеситься можно от нетерпения. Но надо терпеть и ждать, потому что ничего другого не остаётся, вернее, осталось только одно это – терпеть и ждать. Ждать своего поезда.



                -----------  "  " -----------