Посреди океана. Глава 39

Бабушка Инги верила в Бога всегда.
В церковь ходила иногда, нечасто. Она была далеко от дома, да и некогда, дел
всегда полно. Да и зачем? Обращаться к Богу можно везде и всегда, не обязательно
в церкви. Наедине даже лучше. Интимнее, доверительнее. Потому что Он вездесущ и
вечен. И в твоей душе тоже.
Бабушка вставала на колени и молилась.
Глядя на дешевые образа, развешанные скромно в уголке.

- Бабушка, зачем ты молишься? Ведь Бога нет? - спрашивала Инга, будучи уже
октябрёнком.
В школе ведь лучше про всё знали. Там и читать, и писать научили. И про Бога всё
объяснили. А бабушка в школу никогда не ходила. Она тёмная. И не знает много чего.
Ей никто не объяснил, как оно есть на самом деле.

-Деточка, нас так воспитывали. Вас по-другому воспитывают. А нас так воспитывали, -
ответила бабушка.

Да, Ингу воспитывали без веры в Бога. Хотя, благодаря бабушке, в их семье все были
крещеные. Даже папа, член партии, ей перечить в этом не стал. Да его и самого в
детстве родители крестить удосужились, потому что их тоже так воспитывали.

А в школе всегда высмеивалась религия и отрицалось существование Бога.
И вместо веры в Него предлагалась вера в светлое будущее, в коммунизм, в который
никто не верил никак: ни по-настоящему, ни понарошку.

Инга не думала об этом всём, пока не научилась читать. А там, в книгах, умные и
хорошие люди, жившие и писавшие по-разному, в разные времена, в разных странах,
они все верили в Бога. И обращались к Нему за помощью и ответами на свои извечные
вопросы, которые волновали и мучили людей всегда. Одни и те же во все века.
Времена текли своим чередом, менялась мода, идеи, убеждения, теории...
А люди с их извечными проблемами оставались всё те же. И верили в Бога.

Все верили в Бога. И те великие писатели всех времён и народов тоже верили. Потому
что глупыми были? А теперешние вожди-учители умнее стали? Подменили веру в Бога
верой в коммунизм, в который и сами никогда не верили?
И теперь люди живут без веры вообще. Ни в коммунизм не уверовали, и в Боге
разуверились.
А жить в безверии разве возможно? Значит, тогда и души нет? И человеческая жизнь
только случайность? И человек только капля, песчинка, винтик-болтик? С ним можно
 не считаться, его можно уничтожать во имя какого-то призрачного будущего, во имя
каких-то сомнительных идей?

Можно критиковать религию, любую религию. Можно сомневаться в ней и её постулатах.
Потому что это ритуал, путь к вере вообще и сообща. Но религия - это тоже люди.
Ищущие, заблудшие, грешные... Люди, только люди.

А вера - это Бог. Это выше нас, это сильнее нас, это мудрее нас.
Бога невозможно объяснить, понять, осмыслить нашими человеческими мозгами.
Когда пытаешься понять, осмыслить, объяснить, приходишь к религии, той или иной.
А вера - это выше религии.
Вера - это понимание того, что существует Высший Разум, который мы никогда не
сможем постичь своим разумением.
В Бога можно только верить.

Молитва - это ритуал, выношенный веками. СЛОВО, веками обращаемое к Богу.
И оно знает к нему путь. Ибо "вначале было СЛОВО. И СЛОВО было у Бога. И слово
было БОГ."

Поэтому люди, имеющие отношение к СЛОВУ, какими бы они ни были изначально,
какими бы они не шли путями, как бы их ни воспитывали, рано или поздно придут к
ВЕРЕ, придут к БОГУ. Не могут не прийти. Ибо только СЛОВО способно привести
к единственной правде, к ИСТИНЕ. Как приходили и приводили к этому пониманию
все настоящие писатели.
Так думала Инга.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

Увидев нас, больной не мог да и не пытался скрыть своей радости.
Пожаловавшись на то, что заждался нас, он начал жаловаться на то, что от докторовых
уколов у него резко упало зрение.

- Взял книжку почитать и испугался. Ничего не вижу. Всё расплывается перед глазами.
Никогда раньше со зрением проблем не было. На оба глаза всегда имел единицу, а тут
вдруг слепнуть начал, - обеспокоенно поделился с нами Анзор.

В этот момент в лазарет в поисках начпрода заявились Мишка-кочегар и моторист
"С образованием". Честное слово, этого парня все так и зовут: "Эй, С образованием,
иди сюда!" Он здесь то ли практику вузовскую проходит, то ли уже после института
по направлению срок отрабатывает. Сейчас пока мотористом. А потом наверное
когда-нибудь стармехом будет. Хотя в это трудно верится. Уж очень он застенчивый.
Чуть что, краснеет и тупит взор. Однако парень он видный, красивый. Высокий,
с большими чёрными глазами и густой копной чёрных курчавых волос.

Узнав, что начпрода здесь нет, "С образованием" смутился и ушёл.
А Мишка-кочегар остался послушать Анзоровы рассказы про доктора и про то, как он
делает уколы.

- Нет, вы бы только видели это! У него совсем тяжело с мозгами. Чокнутый!
Недоделанный! Коновал он, а не врач, - возмущался больной, вращая гневными
глазами.

- Ничего, не переживай. Тяжело в лечении, легко в гробу! - попробовал утешить его
Мишка.

- Нет, ты только представь себе. Я лежу в этом углу, а он стоит вот там, - Анзор
указал в угол противоположный, отстоящий от койки больного метра на два с
половиной. - Стоит там себе со шприцем и говорит:"Ложись на живот, снимай штаны
и не напрягайся. Расслабься и попытайся получить удовольствие. Не бойся, говорит,
Я настоящий артист в своём деле. Виртуоз." И как метнёт этот шприц, не сходя со своего места, прямо оттуда и прямо в меня. Я чуть не умер от неожиданности. "Ты
что, говорю, с ума съехал?!"

- Готов заплатить, чтобы посмотреть на всё это, - воскликнул Мишка, присвистнув.

- Нет, вы только представьте себе! - продолжал кипятиться Анзор. - Я чуть не умер.
А он стоит довольный сам собой и спрашивает:"Ну что, высший пилотаж?!" - "Я тебе
покажу высший пилотаж, говорю, скотина! Забудешь, как твою маму зовут, если ещё
раз такое сделаешь!" А он, хоть бы хны. Живот выпятил и так гордо заявляет:"Я
представляю работу всего медицинского морского персонала". - "А я, говорю,
представляю работу своего отца. И если со мной что-то случится, можешь не
сомневаться, он с тебя шкуру твою ослиную спустит, на барабан натянет и неграм
подарит, пусть джаз играют!" А он мне:"Ты, дорогой, не сердись, это же просто
шутка. А уколы, хочешь-не хочешь, придётся поделать, чтобы поскорее выздоровел."
Тут я взорвался окончательно. "Что?! Шутка, говоришь?! Это твоя мама неудачно
пошутила, когда тебя родила! Я над собой шутки шутить не позволю. Или списывай
меня на берег или пересаживай меня на другой пароход! Пусть меня нормальный врач
лечит, а не ты, сын осла, коновал чёртов! Виртуоз! Я больше не подпущу тебя близко
к себе с твоими чёртовыми уколами. Мне спешить некуда, говорю, на свои похороны
я всегда успею." А тут ещё и зрение ухудшилось. Не иначе, как от этих уколов. От
чего же ещё?

Я вспомнила, как в школе в младших классах сидела за одной партой с Бочкой. Так
звали одного мальчика по фамилии Бочкарёв, но не столько из-за фамилии, сколько
из-за того, что он был толстый. И был этот Бочка до ужаса неряшлив и до крайности
рассеян. Его одежда, тетради, учебники - всё, с чем он соприкасался, было измято,
истрепано и сплошь в жирных пятнах. По поводу чего учителя отпускали избитые
шуточки о блинах, которые Бочка якобы выпекал, ел или заворачивал в свои книжки,
дневники и тетрадки.
В ответ он только таращил круглые голубые глаза и добродушно пыхтел. По характеру
он был незлобливым, необидчивым и даже, пожалуй, добрым мальчиком, отзывчивым
и чутким. Однако в школе такие качества особенно никого обычно не интересуют.
Девчонки, в том числе и я, подшучивали и насмехались над толстым неряхой. А
мальчишки на перемене мутузили, выбивая из мягкого рыхлого Бочки пыль, а потом
заново опыляли, валяя его по полу. Из-за чего его измятые и щедро запятнанные
школьные костюмы были ещё и без пуговиц. В общем, половые тряпки краше бывают.
Возможно, в душе толстяк Бочка переживал столь неуважительное и небрежное к себе
отношение со стороны окружающих, но виду не подавал и выглядел, если не довольным,
то, во всяком случае, вполне невозмутимым.
В классе четвертом где-то с полгода я сидела с ним за одной партой.
Надо сказать, что дураком в привычном смысле слова он не был и по-своему даже
был сообразительным. Только учителя ума в нём не видели и разглядеть не спешили.
Пожалуй, они презирали Бочку, также как и ученики, за его слишком непрезентабельный
вид и за редкостную неряшливость.
К тому же ко всем перечисленным недостаткам можно было добавить ещё и жуткий,
кошмарный, непередаваемо неразборчивый почерк. Размашистый, корявый и практически
нечитабельный. Курица лапой накарякает краше.
После десятого Бочке аттестат выдавать не хотели. Намеревались выдать справку, что
прослушал курс средней школы.
Однако потом сжалились, выставили по всем предметам трояки. И катись колбаской,
дорогой выпускник, куда хочешь. Он и покатился.
Катился, правда, недолго и недалеко. В том же году сдал вступительные экзамены
в мединститут, самый популярный в нашем городе вуз.
Причем сдал на одни пятёрки. И, разумеется, поступил.
Учителя были в шоке. Хотя, говорят, что всё закономерно. У Бочки дядя в этом меде
преподавал.
Не знаю, какой из него врач выйдет. Но думаю, у него хотя бы хватит ума не пойти
в хирурги. С его-то рассеянностью и неряшливостью. Представляю, сколько после его
операций в животах людских позабывал бы он посторонних предметов! Сколько бы
органов не тех, что нужно, поотрезал бы.
Полагаю, ему после института самая дорога доктором в моря пойти. Здесь, оказывается,
и фельдшер, и коновал вполне могут сгодиться.

- Да, как говорится, не бей лежачего, вдруг поднимется, - глубокомысленно заключил
кочегар.

- Слышь, Мишка, не в службу, а в дружбу. Сходи ко мне в каюту, принеси сигарет, -
попросил Анзор. - Там как шкаф мой откроешь, сразу увидишь.

Кочегар ушёл, но вскоре вернулся с сигаретами и магнитофоном.
А затем отправился на поиски начпрода.

Больной немножко успокоился и стал расспрашивать про наши дела, про то, как у нас
с Анютой прошёл день.
Посмеялся над рассказом о визите бражников Лёни и Клёпы. Посоветовал, чтобы с
камбузом и их бражкой не связывались. Сказал, чтобы конфеты свои забрали назад,
так как ему всё равно шоколад сейчас нельзя, да и вообще...
Просил, чтобы после ужина пришли, а то, мол, скучно очень. Но мы, однако, не
обещали.
За разговорами не заметили, как время ужина подкатило.

Ужин проходил резво, в темпе вальса. Я мелкой рысью носилась по салону, и всё же
от меня не укрылось, как Лёха Молдова мылился, чтобы улучить момент и заговорить
со мною по-молдавски.
Я приклеила ему прозвище Молдова.  Анюта называет его Молдаван. Но это
неправильно, это когда много. А когда один, то правильно Молдаванин, но это очень
длинно. Вот поэтому, чтобы правильно и коротко, лучше всего Молдова. Хотя фамилия
у него не молдавская, Калетник. Но он детдомовский, поэтому что там и как там всё
обстоит на самом деле, история умалчивает.

Когда стало наконец поменьше народу, и я кому-то за столом дОбычи принесла второе,
он задержал меня, взяв за локоть, и произнёс тоном заговорщика:

- Бунэ сарэ! (Добрый вечер!)

- Сэ трэешть! (Здравтвуй!) - отозвалась я довольно-таки приветливо. - Че май е
ноу? (Что нового?)

- Никэ (ничего), - пожал он плечами.

- На каком это вы языке говорите? - поинтересовался Стёпа. - На чудном на каком-то!
Хотя, конечно, каждый имеет право на собственное мнение, но только мне кажется,
не очень-то прилично болтать при всех так, чтобы никто вокруг ничего не понимал, -
произнёс он обиженно.

Я не могла не заметить, что Лёхе наоборот, очень нравилось говорить при всех на
молдавском, осознавая, что никто вокруг ничего не понимает.
Глядя на нас со стороны, можно было подумать, что мы о чём-то очень важном
секретничаем, такой загадочный вид Молдова напускал на себя. Наверное казалось,
что между нами имеется какой-то тайный сговор, касающийся только нас двоих и
никого больше, и потому никак нельзя нам было разговаривать на языке, который бы
кто-то ещё понимал.
А на самом деле мы не могли говорить ни о чём таком значительном, потому что я
знала по-молдавски очень мало, обладая запасом обиходных слов, обращений и ответов,
и у нас не было возможности выйти за предел общепринятых фраз, чтобы заговорить
о чём-то по-настоящему.
Но, судя по всему, Лёха был и этим счастлив, ведь у нас с ним появилось нечто
общее, касающеся только нас двоих, и никому больше здесь недоступное.

Я уже хотела было отойти от этого стола, но Молдова словно почувствовал и поспешил
меня задержать.

- Кум трэешть? (Как жизнь?) - спросил он, глядя слишком уж многозначительно,
снизу вверх, исподлобья, буравя меня своими глазищами, будто что-то такое потаенное
спрашивал.
Слишком уж велико было несоответствие взгляда и вопроса, поэтому я растерялась и
не могла сразу найти ответа, лихорадочно роясь в своём скудном запасике молдавских
слов.
Во мне вдруг возникло робкое желание погладить Леху по голове, по его короткому
жёсткому ёжику отрастающих чёрных волос. Как-то это всё глупо. Но во мне неловко,
неожиданно шевельнулась нежность к этому странному, нескладному парню.

- Кум трэешть? - спросил он снова, неотступно глядя  на меня своими
завораживающими глазами.

- Мулцэмеск, фоартэ бинэ (Спасибо, очень хорошо), - наконец отозвалась я и снова готова была спешно ретироваться.

- Постой, - обратился он вдруг по-русски. - Постой, я хочу тебе сказать что-то.
И произнёс какую-то длинную фразу по-молдавски.

У меня сердце оборвалось вдруг и ухнуло куда-то вниз, в чёрную дыру.
Интуитивно я поняла, что он произнёс что-то очень значительное, что-то очень важное.
Вот только что?
Он промолвил всё это очень тихо, но отчетливо выговаривая каждое слово.
Глаза его горели каким-то непонятным, неведомым внутренним огнём, а лицо
исказилось волнением.

Я растерялась на мгновение. Но, тут же постаравшись взять себя в руки, улыбнулась.
Чувствуя, что улыбка моя получилась жалкая, я поспешно ответила:

- Ну ынцелег (Не понимаю). - И, уже более-менее овладев собой, повторила: -
Ну ынцелег.

- О чём это вы? - спросил Славик-добытчик, переводя недоуменный взгляд с лица
моего на лицо Лёхи.

Наверное, со стороны могло показаться, что мы говорим Бог знает о чём. Впрочем,
так оно и было. Только Богу и было известно, о чём таком мы говорили.

Я отбежала наконец от этого стола, а саму всю внутренне колотило.
Главное, я ничего, ну ничегошеньки не понимала: ни что он говорил, ни что со мною
было, когда он это говорил.

А после ужина, когда я шла в каюту, Лёха ждал меня в коридоре.
Я хотела было пройти мимо, но он загородил мне дорогу и сказал, криво улыбаясь:

- Инга, приходи сегодня в кино, я билеты взял.

Я видела, что он хотел держаться непринужденно и пытался шутить. Но у него это не
очень-то получалось.

- Спасибо. Не нужно было так тратиться, - попробовала я вежливо отшутиться.

- Инга, ты правда не поняла, что я тебе тогда сказал? - спросил он совсем уж
другим тоном. И прозвучало это так, будто его внезапно схватили за горло.

- Правда не поняла, - ответила я, стараясь, чтобы получилось как можно искреннее,
тем более, что это действительно было правда.

Он молчал. И я не могла разобрать, что таило в себе это молчание.

- А что ты сказал? - спросила я, как можно более беспечнее, а у самой со страху
вдруг перехватило дыхание.
Я боялась его ответа. И он, кажется, почувствовал мой испуг.

- Ну раз ты не поняла, значит, так оно и лучше, - произнёс он ровным голосом.

Если честно, то меня этот ответ даже разочаровал немного.
Я всё же чего-то такого ждала. Сама не знаю, чего я ждала, чего я боялась.
Но всё-таки...

- Но только мне показалось, что ты поняла, - усомнился он, недоверчиво усмехнувшись,
и остановил на мне испытующий взгляд. - У тебя были такие глаза, что мне показалось,
будто ты поняла, - он посмотрел на меня так глубоко, словно хотел разглядеть суть.
И я опять отчего-то испугалась.

- Лёш, я так устала за сегодняшний день, дай мне пройти в каюту, - неожиданно для
себя самой взмолилась я.

- Да, конечно. Инга, прости, я совсем не хотел тебя обидеть, - потерянно забормотал
он, освобождая дорогу.

Но я уже прошмыгнула мимо него, устремившись как к спасению, к своей каюте.

О, Господи! Ну почему у меня всегда всё так сложно! Ну почему я никогда НИ-ЧЕ-ГО
не понимаю!


После всего этого к нам в тринадцатую опять прибежал электромеханик Клёпа, требуя
вернуть ему бражку. Он всё никак не мог поверить, что мы её вылили за иллюминатор.
Когда наконец до него это дошло, он страшно расстроился и ушёл от нас, чуть не
плача. Хотя, кажется, так до конца и не поверил, что мы могли на самом деле
совершить такое кощунство.