Чёрный уголь

Я ни одной слезы у мира не просил,
Я проклял кладбища, отвергнул завещанья;
И сам я воронов на тризну пригласил,
Чтоб остов смрадный им предать на растерзанье.
Шарль Бодлер. «Весёлый мертвец».

Зверь ждал. Ждал, когда ночь опуститься на город, а холодный дождь наконец, замолчит. Его частая дробь пригвоздила к земле дорожную пыль, а раскаты грома спугнули всех певчих птиц, лишь серые вороны остались кружить в неспокойных небесах. Хоть их перья и намокли, они не могли пропустить пирушку. В воздухе пахло их излюбленным лакомством, и они торопились на ужин, триумфально грая и хлопая тёмными крыльями.
Их домом служила старая заброшенная церковь, накренившаяся к столбам облысевших по осени ясеней. Зверь выждал, чтобы и они покинули обитель. Он старался не оставлять следов и никому не попадаться на глаза. Дикий злой зверь чувствовал себя загнанным. Рано или поздно его всё равно найдут, но ему было уже всё равно. По своей природе он давно привык умирать из раза в раз. Он был готов бороться до конца. Уничтожить каждого, кто попытается его остановить или поймать, вот только сейчас зверь смертельно устал. Нужно было скрыться, схорониться хоть ненадолго, чтобы найти в себе сил для новой борьбы. И местом своей будущей берлоги он избрал эту покинутую всеми церковь.
Его мускулистое тело дрожало от холода и напряжения. Сильно хотелось спать, но зверь всё ещё ждал, когда ночь полностью захватит город, и слабые глаза людей не заметят его. Раньше на него и вовсе не обращали внимания, а если и обращали, то тут же пренебрежительно отводили глаза, настолько зверь казался им неприятным и лишним. Но так было до того, как он сорвался с цепи. Теперь они боялись его, а значит –ненавидели. И, пожалуй, ещё сильнее зверь ненавидел всех их.
Он проклинал людей за их благополучие и тяжелые кошельки. Проклинал за их бедноту и за одиночество. Проклинал за их красивые большие дома с горячим очагом, помогающим согреться в такую отвратную погоду, и проклинал за крошечную койку на чердаке под протекающей крышей. Ему не просто хотелось отрешиться от человечества, он жаждал истребить его.
Первую свою жертву он убил почти случайно. Зверь был зол и сам не понял, как это произошло. Мужчина разозлил его, и зверь тотчас потерял голову. Ловкое движение огромных рук свернуло шею, и запах убийства затмил его рассудок. С того дня зверь решил, что с него достаточно. Он больше не станет им подчиняться, теперь он будет мстить.
Счёт последующим убийствам он не вёл. Всё происходило как в каком-то лихорадочном сне. Он убивал за улыбки, за слёзы, за то, что они могли позволить себе проявления человечности, коих зверь был лишён.
Последней его жертвой была девушка. Её зверь убил за красоту. За тёмные кудрявые локоны, падающие на голые плечи, за большие карие глаза с длинными ресницами. За лёгкую улыбку тонких красивых губ. За её смуглую гладкую кожу. Убил за тонкие пальцы с острыми ногтями, царапавшие его несуразные неуклюжие лапы, пока он душил её. Зверь держал её крепко, сжимая тонкую лебединую шею в одной кисти, а второй зажимал рот, чтобы не закричала. Она боролась, как только могла, пинала локтями и кусала пальцы, извиваясь всем телом, как маленькая рыбка, выброшенная прибоем на берег. В конце концов хрупкое тело всё же обмякло, и зверь опустил её на землю. Ворох угольных кудряшек рассыпался по холодной земле. Скоро её положат туда и оставят лежать, засыплют сверху, замуруют эти кудри и чёрные глаза, устремленные в ночное небо. Рот девушки приоткрылся, словно в порыве поймать глоток воздуха, которого ей так не доставало секунду назад. Тогда зверь разозлился ещё сильнее. Он поймал себе на мысли, что любуется ею, после чего сразу же захотел разбить это красивое лицо. Хотел увидеть её кровь, смешать её с грязью, но так и не смог, сам смутившись этой внутренней перемене. Тогда он поспешил сбежать, оставив девушку на дороге. Утром её найдёт полиция и усилит поиски убийцы. А ещё по его следу отправится вся её семья и будет проклинать зверя. Он прекрасно это понимал и признавал, что вполне этого заслуживает. Только зверь не верил в проклятья. Он верил лишь в то, что его всё равно поймают. Рано или поздно. Таков уж закон жизни, что зверь должен сидеть на цепи.
Но он хотел оттянуть этот момент. Хотел заставить полицию искать его. Зверь огляделся по сторонам одичавшим, опасливым взглядом. Он дождался, когда сумерки в конец погрузят мир в полную тьму и тогда, под гром разгневанных небес, ворвался внутрь старой церкви.
«Интересно, – взвилась первая за долгое время образная мысль в голове зверя, – остался ли бог в этой рухляди? Живет ли он там, куда много лет не ступала нога священника? Зайдет ли он туда, где если и есть икона, то лишь под слоем пыли?»
Зверь бесшумно, как призрак прокрался вдоль главного зала и прошмыгнул в помещение, где, должно быть, раньше жили священники.
Дверь осталась незапертая, и ему удалось протиснулся внутрь. От дождей и сырости дерево распухло и тогда зверь со всей силы ударил в дверь плечом, так что она впечаталась в старые, согнувшиеся откосы и прочно застряла в проеме. Зверь поднял с плиточного пола огромную тисовую деревяшку и поместил её между ручкой и стенами дверей, запечатав себя внутри помещения.
«Ну вот. Здесь меня никто не найдет по крайней мере с неделю. А если к тому времени я ещё буду жив, можно выйти наружу и найти что-нибудь съестное».
Только теперь зверь окинул комнату беглым опасливым взглядом. Под потолком над ржавой кроватью весело распятье. Лик Христа осуждающе поглядывал на зверя, вторгнувшегося в эту забытую святыню.
– Ну и что ты на меня смотришь? – фыркнул зверь раздраженно. – Ты отнял у меня всё! – Звук своего собственного голоса удивил зверя. Он давно его не слышал, и уже успел отвыкнуть.
Образ спасителя раздражал. Зверь помедлил с минуту, но потом решил, что все глупые правила придумали вовсе не для него. Он сорвал крест со стены и метнул его в угол.
– Там тебе и место, – грубо оскалился зверь. Теперь глаза Иисуса смотрели на него из тёмного угла не то с осуждением, не то с жалостью, но зверь не счёл нужным предавать этому значение.
Он решил изучить получше своё пристанище. Комната была совсем небольшой. Ржавая кровать, шкаф с книгами, маленький стол со стулом и больше ничего кроме нагромождений холстов и упаковок с красками у противоположной от входа стены.
Зверь с пренебрежением посмотрел на шкаф и взял в руки самую большую и толстую книгу с красивым переплетом.
– Библия, несомненно, – опять произнёс он вслух. Пусть он и угадал, толку от этого не было. Зверь не умел читать.
Зверь был слишком большим и сильным, чтобы посвящать себя знаниям и учёности. Всё его естество пришлось на упругие мышцы и чёрную ненависть к человечеству. Эта гора мощи и слепой силы не давала прорасти на свет ни единому зачатку доброты.
Зверь отправил писание вслед за распятьем. Увесистая книга с громом шлёпнулась об стену и рухнула на плиточный пол. Вода, собравшаяся в углу, мигом пропитала несколько страниц.
Зверь подошел поближе к оставленным холстам. «Ну что ж, раз уж всё равно торчать здесь чёрт знает сколько, то хоть что-то поможет убить время».
Он разгреб руками упаковки с тюбиками и обнаружил, что за это время дожди вымыли из них всю краску. Зверь сначала сильно разозлился, и уже хотел порвать все холсты со злости, но тут ему на глаз попался небольшой чёрный уголёк. Зверь взял уголь и изучил его. Как ни странно, он остался сухим и вполне пригодным для работы.
– Что ж, – проговорил зверь, – чёрный это ещё лучше. Мне и не надо других цветов.
И перед его глазами вырос силуэт девушки, лежащей на дороге. Он вновь увидел её пустые глаза, полные мольбы. Увидел её побелевшею шею. Увидел её пышный наряд. И её густые чёрные кудряшки, такие же, как и этот уголек. И зверь прочертил первую загогулину и принялся рисовать, сам не зная, что. Он не хотел создать шедевр или даже просто картину. Не хотел, чтобы её хоть кто-то увидел. Рисовал просто так, просто чтобы убить время.
Кусок чёрного угля так нелепо смотрелся в огромной страшной лапе зверя. Он был слишком бесформенным, грубым, необученным, чтобы создать что-то прекрасное. За всю свою долгую и тяжелую жизнь, главной целью которой оставалось стремление выжить, зверь ни разу не держал пера в руке. Он не умел ни писать, ни читать, даже его речь была какой-то рваной и часто бессвязной. Из-за этого уголёк дрожал в руке, постоянно совершая ненужные лишние движения.
Зверь даже не думал о том, что именно он рисовал. Просто его рука гуляла по холсту, воссоздавая какие-то образы и силуэты, закреплённые в его памяти.
Прошло много времени, до того момента как зверь опустил уголёк и посмотрел на свой холст. На картине была девушка. Её распростёртое по брусчатке тело, угольно-чёрные волосы и глубокие глаза. Зверь сам удивился правдоподобности своей картины. Он вдруг вернулся памятью к тому дню. Он вспомнил её. Убитая им, безусловно, была самой прекрасной девушкой, какую он видел за всю свою жизнь. Он вновь воссоздал в памяти её образ. Смуглая кожа, серьги, взгляд смотрящий в открытое небо и губы, как будто шептавшие молитву. А может, она приоткрыла рот, чтобы из него выпорхнула освободившаяся от земной оболочки душа.
Зверь смотрел на рисунок, но ничего не почувствовал кроме зависти. Слепой зависти к божественной красоте. Её изысканный наряд и здоровый румянец говорили о том, что она родилась где-то загородом в богатой семье. С самого детства нескованная ничем, свободная, словно ветер. Её детство и юность прошли среди бескрайних лугов и полей, усыпанных цветами. Она танцевала под луной, вдыхая колючий холод ночи, а потом они с подругами брали породистых лошадей с конюшен её отца и скакали всю ночь без седла, задорно хохоча. Она жила радостью, мечтами, свободой, в то время как зверь работал на шумных заводах в гадком пыльном городе, среди уродливых кривых улиц и таких же уродливых кривых людей. Он дышал потным воздухом фабрик, он надрывал спину и стирал кожу под браслетами своих цепей. Он был ненавидим этой толпой, этими улицами, этой фабрикой, этим городом.
В этом сером душном мире у него не было шанса стать кем-то другим. До поры он презирал тех, кто походил на него и люто ненавидел тех, кто был лучше него. Затем в нём воспылала зависть и жажда расплаты. Те, с тяжёлыми кошельками, что посадили его на цепь, теперь они должны были заплатить зверю кровью. Зверь сломал эту многовековую цепь и пошёл убивать. Тогда и пролилась кровь, постепенно наполняя его чрев, только он всё равно оставался голоден. Алчность затмила здравый рассудок. Он убивал одного за другим, не думая, не отдавая себе отчёта и ни в коем случае не боясь последствий. А потом… потом он убил девушку, что смотрела на него с рисунка. Ведь было в ней что-то, что пробудило опьянённый рассудок, а самое главное – пробудило страх. Заставило его остановиться и спрятаться.
«Потому что она была красивой», – нехотя признался зверь самому себе. Намного красивее, чем на его примитивном рисунке. Ещё красивее, пока она была жива.
Зверь поставил перед собой второй холст и снова начал рисовать. Опять её. Интересно, мог ли он нарисовать лучше? Чтобы было совсем похоже. Пусть он видел её всего раз в жизни, но помнил лицо безошибочно. Может, потому что его разум был слишком пустым. Он не умел ни читать, ни писать, зато мог запоминать лица очень хорошо. Оказывается, мог и рисовать, хоть ему казалось бестолковым то, что люди проводят за этим занятием столько времени. У него времени было много. И нужно было его чем-то занять.
«Интересно, как её звали?» – подумал зверь. Для того чтобы убить, не нужно знать имя человека. Не нужно знать, кем он был и что собой представлял. Но важно ли имя для рисунка? Особенно для такого, который никто никогда не увидит. Рисунок, написанный чёрным углём в старой заброшенной церкви.
Второй рисунок показался ему лучше первого. Зверь увидел на холсте ещё живую девушку, но было в ней что-то жуткое. Тот самый взгляд смятения, которым она посмотрела на него за секунду до того, как зверь сжал её горло. В глазах только зародился страх, он ещё не успел расцвести, разбросив свои пепельные лепестки по всему её лицу. Сейчас она ринется прочь с холста, закричит о помощи, но всего рваную долю секунды. Потом он сожмёт её крик в тисках.
«Она пыталась сбежать. Она хотела жить, вырывалась, что-то шептала, – вспомнил зверь. – Может, молила. Меня и бога. Ей никто не успел помочь. Ослабела, размякла, разбросила руки в стороны, как стреляная птица. А ещё я хотел разбить ей лицо. Уничтожить её красоту. Но не стал…»
Тут что-то на рисунке показалось зверю странным. Он пригляделся. Глаза на холсте были карими, несмотря на то, что уголь – только чёрным. Он не знал, как это вышло, хотя, впрочем, он много чего не знал. Кто поймёт, как эти художники создают свои картины? Может, так оно тоже бывает. Не придав этому значения, зверь продолжил рисовать следующий холст.
И так шло время. Холст за холстом. Картина за картиной. Он потерял счёт дням и ночам. Несколько раз зверь ненадолго засыпал и просыпаясь, жадно лакал дождевую воду с пола. Его тело истощилось, он ослаб, но настоящего голода не чувствовал. Он продолжал рисовать девушку раз за разом и на каждой новой картине она получалась всё лучше.
На третьем холсте девушка стояла на коленях, сложив руки перед лицом, как если бы она молилась. Сам зверь за свою жизнь не молился ни разу и мог лишь догадываться, как это делают. На щеках, тронутых румянцем, яркими серебряными струйками искрились слёзы. «За что ей было молиться? – вдруг подумал зверь. – Может, только за красоту, которой давились такие уроды, как я». Тут он впервые бросил взгляд в тот угол, где лежало распятье. Ему вдруг стало очень неловко, если не жутко. Немного подумав, он поднял его и положил поверх готового рисунка, после чего преступил к следующему.
На четвертом холсте девушка танцевала в золотом свете звёзд. Возле её ног извивались языки костра, вздымая раскаленные алые искры к её струящемуся платью, а пламя оттеняло её от природы лоснящуюся кожу сине-красным. Выглядела она невероятно. Такая дикая, свободная, беспечная.
После пяти считать зверю было затруднительно, но он не остановился. Чем больше он рисовал девушку, тем ярче и лихорадочней её образ полыхал в его голове. Он не мог остановиться. Не мог и думать о еде. Даже ненависть отступила, сражённая этим странным незнакомым ему чувством, а вернее непостижимой волной самых разных переживаний, доселе некогда не трогавших зверя. Он не изображал её больше убитой или испуганной, только живой и счастливой.
«Зачем? – со скорбью думал зверь, – зачем ты попалась мне на глаза? Почему не могла сбежать, чтобы я не убил тебя…»
Тогда он хотел нарисовать ещё несколько рисунков, где ей бы удалось сбежать, словно это могло изменить нынешний исход, но вдруг зверь с ужасом осознал, что чёрный уголёк совсем истёрся, так что едва помещался в его огромных мозолистых пальцах. Он прочертил новую линию на последнем холсте, который он ещё мог бы успеть завершить. Уголь оставил широкий голубой след, но зверь едва ли удивился этому. Он поднёс уголь к холсту опять, и чуть ниже прочерченной линии и нарисовал её карие глаза.
Тут его сердце впервые в жизни сотряслось, перевернулось и больно укололо его в грудь, после чего отрикошетило в горло. Он едва не выронил остаток угля, когда закрыл локтем лицо, пряча от призраков слёзы.
– Прости… пожалуйста, прости, – простонал зверь. – Я тогда не знал, что ты такая красивая…
Он понимал, что не сможет ничего вернуть назад, понимал, что и от рисунков никому не будет пользы, но сейчас он не мог сделать ничего другого.
– Мне жаль… Прошу, если можешь слышать, прости меня. И все те, другие тоже. Простите…
Зверь не знал, как получить искупление, но почему-то понимал, что не достоин его. Пусть его сердце и сделало кувырок, а руки теперь могли создавать картины, он всё ещё не умел обличить свои чувства в слова, а потому с болью, затаённой внутри запрокинул голову и издал душераздирающий вопль, который вспугнул ворон на крыши церкви.
Но глубокие карие глаза наблюдали за зверем с холста без всякого намека на ненависть. Они были ясными и добрыми.

Зверь завершил последнюю черту её прекрасного лица. Он закончил свой последний холст, и эта работа была самой яркой из всех. На рисунке нельзя было найти ни единой чёрной полоски, кроме её прекрасных кудряшек, да и те были окрашены солнцем. Девушка стояла на лугу и собирала цветы в букет. Всё пространство под голубым чистым небом было усеяно цветами самых разных оттенков. Рисунок словно сам был пропитан ласковой весной и солнечными лучами. Девушка приветливо улыбалась, а в тёплых глазах лучилось счастье и прощение.
Зверь больше не рисовал. Чёрный уголь совсем закончился, так что зверю пришлось втирать пыльцу, что прилипла к пальцам, зато он сумел завершить картину. Его дело было сделано, и он знал, что время уже вышло. Целый день за стенами церкви он слышал людей. От них не скрылся его вчерашний крик, поэтому они опять вышли на след, но бежать зверь не захотел. Он сидел в помещении и ждал, когда они придут за ним.
Дверь открылась не сразу. Полицейским пришлось постараться, чтобы вышибить ею, но они знали своё дело.
– На землю, ублюдок! – крикнул один из вошедших. Он принёс с собой запах утра после дождя.
Зверь безмолвно подчинился и позволил им обездвижить себя. Все трое полицейских не переставали кричать на него. Когда они убедились, что крепко связали убийцу, то принялись бить зверя. Он стерпел все многочисленные удары, не проронив ни слова. Его взгляд не отрывался от последней картины. Оттуда на него смотрела девушка и она улыбалась. Но не так, как если бы насмехалась над ним. На её спокойном лице читалось благословение.
– Чертов убийца! – слышал он голоса полицейских. – Гореть тебе в аду! Ты ещё не понял? Тебя ждёт смертный приговор! Что ты молчишь? Ты ещё улыбаешься? С ума сошел что ли?
– Она простила меня, – прошептал человек, скованный цепями. – Она не злится на меня больше. Она простила меня.
Два зверя вывели человека из церкви. Его прекрасные картины остались внутри, где никто их не найдёт. Его вели грубо, то и дело толкая и отпуская ругательства в его сторону. На шум уже успела сбежаться толпа зевак, но человек в цепях не судил их. Он не проклинал и не ненавидел их. Впервые в жизни он был по-настоящему счастлив.