Баллада о странниках 3. Гл. 2. Киев

             ...Створиша городокъ во имя брата ихъ старейшаго и нарекоша й Киевъ.
                (Повесть Временных лет)



В Киев византийская делегация прибыла по осени 1283 года, где остановилась до зимы, чтобы переждать распутицу и уже по замёрзшим дорогам, на санях, двигаться дальше, на северо-восток, а потом в Орду. Там, в Орде, новый митрополит должен был получить от великого хана ярлык, подтверждающий его право заниматься делами Русской церкви и быть свободным от уплаты дани.
  Некогда прекрасный Киев являл из себя жалкое зрелище. Крепостные стены были во многих местах разрушены, то здесь, то там торчали почерневшие остовы сгоревших деревянных домов и церквей. Зияли проплешины на когда-то сверкавших золотом куполах Святой Софии. Бурьяном зарастали мощёные улицы, словно пустыми глазницами таращились окнами заброшенные избы посада окрестных деревень. Ордынское рабство накладывало свой отпечаток, будто клеймо и Русь, словно жила под спудом, ушла в подполье, временно затаилась.
  Однако, даже такой, разорённый татарами Киев произвёл на Дэвиса неизгладимое впечатление. Больше всего его поразило наличие в городе канализации и водопровода. Далеко  не все крупные города Европы могли похвастаться такими излишествами, разве что в италийской земле, где эти коммуникации сохранились ещё со времён античности.
  Кроме чистоты на улицах Дэвиса поразила образованность киевлян. Образованными были не только представители духовного звания, но и светские. Грамоту ведали даже простолюдины и женщины. Среди знатных князей и бояр не были редкостью высокообразованные люди, знавшие подчас несколько иностранных языков. Только в самом Киеве до сих пор действовало несколько видов школ, в том числе женские и духовные. А ещё раньше были училища во Львове, Смоленске, Чернигове и других городах на Руси. Поэтому с просвещением тут дело обстояло относительно неплохо, хотя и пришло в упадок после разгрома.
  Осень, дождливая и слякотная сменилась таким же слякотным, но более холодным предзимьем. Зима, словно девушка, никак не решалась и всё раздумывала, стоит ли ей надеть подвенечное платье.
  Дэвис, пользуясь случаем, старательно изучал архитектуру и систему коммуникаций Киева. В Европе почти не строили из дерева, поэтому деревянное зодчество было для  Дэвиса в диковинку.
  Кроме этого он учился разбираться в языках и диалектах, нравах и обычаях руссов. Как и любой житель Британских островов, Дэвис с оттенком презрения относился к материковым европейцам и с удовольствием находил, что русичи во многом от них отличаются. Некое сходство чудилось ему в них со своими соотечественниками – непредсказуемость и иррациональность в поступках, одержимость идеей, умение нестандартно мыслить, устремлённость в будущее, порою в ущерб настоящему и трогательно-идеалистичное отношение к прошлому.
  В большинстве своём русские оказались здоровыми, красивыми, выносливыми людьми, радушные с гостями и суровые с врагами. Мужчины одевались опрятно, коротко стригли волосы и брили подбородки, оставляя пышные усы.
  Но особенно Дэвису понравились русские женщины. Статные, с величавой поступью и открытым взглядом. В этом любая простолюдинка ничем не отличалась от знатной княгини. Стыдливость в них сочеталась с чувственностью, а покорность - с внутренней свободой. Дэвис обратил внимание, что хотя формально женщины в русском обществе и не имели особых прав, но по факту очень часто заставляли с собой считаться многих облечённых властью мужчин.
- У нас каждая баба, по сути – ведьма, – откровенно признался ему учёный монах из Печерской Лавры.
- И что же с ними делать? – спросил Дэвис, желая узнать, как церковь реагирует на подобные проявления женской самостоятельности и имеются ли в её арсенале те средства, которые применяют по отношению к ведьмам в Европе.
- А ничего! – отвечал монах, - Плюнуть и не связываться!
Тот же монах объяснил Дэвису и некоторые нюансы языка руссов, которых не признавали на Афоне, считая их наследием язычества. Однако монах объяснил, что без этих выражений ему будет трудно общаться с людьми, особенно в непредвиденных обстоятельствах.
  Присматривался Дэвис и к татарам, которые частично уже осели в Киеве, а частично налетали откуда- то из степей. В их свирепой дикости было что-то первозданное и в то же время красивое. Казалось, татары были специально созданы Богом для верховой езды и войны. Пару раз он наблюдал, как мчится по степи татарский отряд, словно лавина, готовый смести всё на своём пути, и чувствовал смешанное со страхом восхищение, словно перед разбушевавшейся стихией.
 Он с интересом подметил, что руссы учатся у татар воинскому искусству, но не говорят на татарском языке, используя в своей речи только те татарские слова, которым не находят аналога у себя и не перенимают татарских обычаев.
  Татары же охотно говорят на русском, некоторые крестятся в русскую веру, принимают русские имена.
«Странное завоевание», -  думал Дэвис, вспоминая историю своей страны, где каждый последующий завоеватель вытеснял предыдущего, прежде всего заменяя язык. Кто теперь помнит язык англов или бриттов? Да и римляне растворились в крепкой эссенции северных народов, оставив латынь только для науки и богословия.
  Здесь всё по-другому: беднота, скученная в степи, ринулась на запад пограбить тучные тамошние земли. Пограбив, верно осядет и будет переварена более цивилизованным народом, местами смешавшись, местами сохранив самобытность.
  Он слушал разговоры греков, которые сетовали на то, что руссы возомнили себя европейцами, вместо того, чтобы совместно с татарами объявить крестовый поход на Запад.
  Разочаровавшись в союзе с латинами, именно на татар теперь делала ставку Византийская империя, терпящая от бесконечных арабских нашествий. Однако татары всё больше склонялись к исламу, что представляло особую опасность для Константинополя.
  Все надежды и чаяния будущего русского митрополита Максима были связаны вовсе не с Киевом и не с Владимиром, а с ордынским Сараем, где и намеревался он упрочить среди татар влияние православной церкви. Не дремали и католики – миссию за миссией посылая ко двору Великого хана. Поэтому и понадобился византийцам в качестве переводчика бывший доминиканский монах.
  После распутицы, наконец, настала настоящая зима, и, наскоро совершив рукоположение митрополита Максима, греческое посольство двинулось в путь, согласившись с великим  князем в том, что решение перенести митрополичью кафедру из Киева куда-нибудь в спокойное место, действительно разумное.
  На дорогах было небезопасно, поговаривали, что  шастают разбойничьи шайки и татарские отряды, охочие до поживы. Дэвис на всякий случай приобрёл на базаре острый охотничий нож, который по старой привычке спрятал в голенище сапога.
  Вновь потянулись бесконечные дороги. Дэвису порой казалось, что они плывут по белоснежному морю. Он заворачивался в полог и дремал в санях, а когда просыпался, то перед ним снова расстилалась иссиня-белое полотно, отороченное мехом рощиц и перелесков. Сама зима представлялась Дэвису русской женщиной – крепкой, румяной от мороза с прозрачными синими глазами, сверкающими золотом волосами и пышной белой грудью.
  То и дело возникали перед ними сёла, городища, церкви, погосты, заставы, скиты. Порой попадались пожарища – занесенные снегом обугленные скелеты деревень, разорённых татарами. А они всё ехали и ехали, и конца не было видно их пути.
  На картах Дэвис видел, что Русь простирается до самого северного моря, называемого Студёным, но по карте невозможно было ощутить огромность этих расстояний.  Чем дальше, тем удивительнее ему было то, как руссы умудрились построить в таких природных условиях и на таком огромном пространстве целую цивилизацию, и как сохраняли её в условиях чужеземной экспансии.

Продолжение:  http://proza.ru/2017/11/21/43