Архи Тар-Тар

Ты горишь, и в тебе сгорают эпохи. Поднимается мутная пыль. Камень разрывают снаряды. Тухнет старая жизнь. Новой жизни не будет. История превращается в воронку. В вереницу воронок. В водоворот, где вода - это смерть. Искусства. Человека. И умерщвляет тебя человек. Гаснет лампада исторической памяти. Все пожирает свинец. Рухнули своды, и плиты громоздкие порошком устилают взъерошенную землю без венца. Больше нет ничего. И хаосу нет конца.
Я никогда не думал, что два-три снаряда могут разворотить все то, что строили тысячелетия. И нам показывают на экране, как гаснет след цивилизации там, где ее уж давным давно нет. Там, где воюющим дубинами дали разрывные снаряды, которыми они орудуют так же размашисто, как деревяшкой. На раз - фотография школьных учебников рвётся. На два - фотографии больше нет. И Пальмира в конвульсиях бьется. И в агонии тает твердь. Могу только дивиться, чему научил Прометей.
Где? Где перенесшее века сооружение. Оно само обрушилось в века. Зеркало эпох упало в своё отражение, разбилось само в себе, растворилось, распалось. Расщепился атом мировой эстетики. Высвободилась колоссальная энергия, разрушительная для эстетики современной. И когда взрываются Будды, испепеляются Пальмиры, мы не понимаем, почему теряется искусство. Расподобляются ориентиры творчества волной атомной бомбы уничтоженного памятника. Исковерканной памяти. Униженной Культуры.
Ты горишь, а во мне горит человечество. Я чувствую, что во мне угасает Культура. Исчезают потоки мифической реки творчества. Ты горишь, а во мне засуха. Мысли мрут от бессилия, от энергетической жажды. Между мной и Пальмирой жестокие Мойры разрезают нить. Почему. Почему они озлобляются и на меня?
Нет, причина есть. Я нитка в громадном клубке. Я тоже человек. И я тоже за это отвечаю. Хотя первым чувством моим является отстранение. Я увидел, как Ты горишь, я услышал твой стон вековой, и палец судорожно нажал на кнопку выключения. Я не хотел на тебя смотреть. Я не хотел тебя слышать. Но, если раз услышать этот стон, увидеть это пламя - оно не гаснет в стынущих глазах, а крик не глохнет в ушных барабанах, отбивающих твой цепкий сердцу ритм.
И хоть тебя больше не дают в эфире, эфиром становится моя жизнь. Она возвращается к тому состоянию, когда ничего не было нигде, и нигде ничего не было. Бесчувственность и пустота заполняют пространство. Пространство растекается в духовный хаос. Я чувствую тебя, Пальмира, я все ещё тебя слышу. Когда существую обычно, как существовал до твоего крика, в моем обычном состоянии вдруг нет бдения, мысли, трезвости, ясности, всяческих чувств. Твоё пламя сожгло во мне все начала, все концы. И теперь я хожу в каком-то туманном, как дым над тобой, бессилии, и предчувствии чего-то, что не могу, не хочу, боюсь обьяснить не то что кому-либо, а себе самому.
Ты горишь, и в тебе горю я. Я угасаю вместе с тобой. Меня уносит водопад твоего величия, твоей расплавленной красоты. Меня сносит ударная волна расщепленной Культуры. Меня не будет, как и тебя не будет никогда. Хоть ты, возможно, и останешься бликом памяти в архивах твоих убийц. А я ещё похожу, подышу, поем и посплю какую-то долю времени. Но от меня не останется ничего. И никто моим убийцей не назовётся. Ибо я умерщвлён твоей смертью, Пальмира.
Ты горишь, а я уже сгорел. В нашем общем дыму я вижу в черно-белом начало сентября. Блестящие сапоги маршируют по горящим улицам. Маршируют по выпотрошенным домам. Словно диким ломом, пробиты их крыши, разнесены фасады арт-деко. Повсюду лежит раздроблённый камень. И над вскрытыми волдырями города дрожат обугленные стены. Блестящие сапоги маршируют около них по обезглавленным скульптурам, по христианским образам. Собора больше нет. Города больше нет.
Над призраком Реймса свистят валькирии, рвутся снаряды, решетят пули, маршируют солдаты. Город мертвой Культуры засосала война в бесконечную бездну, которая смотрит в меня, в глаза людей. Бездна уже тогда обладает твоим взглядом, Пальмира. И обладает всеми нами. Бездна поглощает детище высшего ремесла, архитектуры. Попутно выхватывая миллионы уже мертвых жизней.
Реймсский собор бьют снаряды валькирий, и снаряды своей, любящей Антанты. Уставшие атланты смотрят в сторонке, как медленно и неминуемо на умерщвляющих людей опускается серое, дымное, страшное небо. В нем есть какая-то архитекстура, архинадменность, архисистема поглощения всего и вся. Этот гигантский механизм ждал века, когда люди двинут нужный рычаг, станут приносить себя и своё отражение в жертву. Perpetuum mobile, который человечество искало на земле, есть вечный двигатель уничтожения, поглощающий нас.
Я слышу стон епископа. Его пение прервано упавшей крышей. Это был я. Меня нет. Меня не было уже тогда. Огонь Пальмиры возродил во мне память. Я смотрю на тебя из бездны. Я слышу, как ты приближаешься ко мне, погружаешься в нечто, чему нет конца. И звонарь собора оглашает твой приход.
Ты горишь, и в тебе сгорают надежды на другие эпохи, на другие года. И в твоём огне скрыто величие, потому что он будет последним светом, что я видел. И в твоих углях мой огонь угасает.