Дети коммуналки

Вытираю пыль с подоконника, перекладываю бумаги. В стопке выписных эпикризов, договоров о подключении интернета с прошлых адресов, товарных чеков – детские рисунки. Угловатые и вытянутые, неуверенные буквы: «Это вам». Корабли и обведённые через фигурную линейку дельфины, какие-то танки, домики, цветы. Незамысловатые сюжеты были небрежно нарисованы синими шариковыми ручками и туповатыми цветными карандашами, на которые нужно было усиленно давить, чтобы стержень оставлял на бумаге хоть мало-мальски яркий цвет.

***
Обычно с детьми общение у меня не складывается. Может быть, потому, что когда сама была ребёнком, со взрослыми, как и со сверстниками – я тоже контачила так себе. А может, потому что психологически я до сих пор ещё тот самый ребёнок. Не люблю детей. Особенно ненавижу их на соседнем сидении в транспорте, в кафе за столиком неподалеку, в торговых центрах и прочих общественных местах. Самые нелюбимые были – дети соседей по коммуналке. Маленькие шумные потные писклявые комки, катающиеся по коридору вместе с пылью. Для меня они были совершенно бестолковыми существами, до которых никому нет дела. Как потом оказалось, никому, кроме меня.

Современные дети коммуналки – жалкое зрелище. В этих словах нет презрения, иных тут я не смогла подобрать – слишком часто ловила себя на каких-то крокодиловых сожалениях о том, что не смогла никак помочь им, рассказать больше, чем рассказывала. Но это не «На дне», а я не Лука, я просто не решилась подбрасывать им ложных надежд, чего-то, что им самим не нужно было, к чему они не привыкли. Я сторонний наблюдатель, равно как и они – сторонние наблюдатели за моей жизнью там.

***

Узбекские брат и сестра Абдул и Муслима и русская девочка Вика. Процентов 70 своей жизни они проводили в грязном коридоре коммуналки на Моховой. Для них это и страшный замок с приведениями, и корабль, где они – пираты, и темный лес, где я – непонятное существо, кикимора или химера с неясными намерениями. Трёхлетний Абдул и его младшая сестра Муслима – типичные мусульманские дети. Девочка – робкая и покладистая, всегда, как умела, помогала матери по хозяйству (носила на кухню грязную посуду, подметала, мочила водой тряпку для пыли). Каждый раз, когда она видела в квартире кого-то из взрослых, здоровалась, даже если видела этого человека десятый раз за день. Абдул – невоспитанный, жестокий мальчишка. Нередко поднимал руку на девочек, как-то раз я слышала его детское писклявое, но наглое рычание: «Потому что ты – девочка, а я – мальчик! Мне можно всё!» Маленький воинственный мусульманин, уже с малых лет ни во что не ставящий женщину и берущий пример, видимо, со своего отца: тот всегда носил белую рубашку и брюки, высокомерно и горделиво вышагивал по коридору и нарочито безразлично, небрежно общался с женой. Та плохо говорила по-русски, имела аутентичный вид восточной женщины, обременённой грязной домашней работой. Четырёхлетняя Вика – самая старшая, заводила, хитрая и двуличная, но вместе с тем трусоватая и зашуганная. Зачинщица всех проказ, излишне любопытная и очень одинокая. Жила в самой первой комнате с матерью, отец от них ушёл, но поселился где-то недалеко, на Чернышевской, и иногда забирал Вику по выходным. Дети редко ходили в детсад, просыпались рано, спать ложились поздно, как такового режима у них не было, большую часть суток они были предоставлены сами себе. Такие свободные в силу своей неприкаянности и ненужности своим семьям, но одновременно заключённые в стенах коммуналки, зависимые от них и будто отрезанные от мира. Невоспитанные, крикливые. Постоянно следили за мной из-за угла, шептались около нашей двери, будто каждый раз замышляя какую-то шалость. Я не упускала возможности сделать им замечание и прогнать подальше от двери, напугать их или злобно пошутить. Особенно я недолюбливала Вику: она частенько пакостила исподтишка и скидывала всю вину на друзей.

Как-то раз (не раз) эти дети спёрли благовонии, что я воткнула в коридоре в свой дверной косяк. Я подло настучала на них их родителям, мол, пусть не ошиваются там, где не надо. В тот же вечер я услышала плач из соседней комнаты, брань на узбекском и звуки шлепков. Стало совестно и страшно.

***
Был май, наступили первые, уже почти летние дни, когда в городе по-настоящему тепло. На носу сдача диплома, круглые сутки приходилось сидеть в комнате за ноутбуком. ****ые дети носились по коридору с истеричными воплями и временами (полагаю, намеренно) задевали мою дверь.

– В чем проблема? Почему орете, как резанные? – Троица запыхавшихся спиногрызов, выпучив глаза, замерла, как если бы мы играли в «море волнуется». – Вы мешаете мне. На улице хорошая погода, солнце, почему бы не побегать там?

– Нас не пускают.

– Чё? Вы что, недоразвитые? Никогда не гуляли во дворе, даже под окнами?

– Нет, мне мама не разрешает, – жалобно замяукала Вика, а её малолетние товарищи закивали головами, дескать, «да, так и есть, дело дрянь».

– Вам тоже нельзя? Вас не пускают гулять и позволяют играть только дома, в коридоре?

– Ага…

– Вруны.

Перебивая друг друга, они начали ныть, как будто внезапно увидев во мне жилетку, в которую можно поплакаться, доверив мне свои обиды. Хотя, может, я ошибалась, и они просто подлизывались и давили на жалость.

– Нет, нам ничего нельзя, есть конфеты не разрешают, ничего вообще.

– Я дам вам конфет, хорошо? Только не шумите, не мешайте мне.

Я угостила детей конфетами и финиками и сунула им неизвестно откуда взявшуюся у нас книжку «Гадкий утёнок».

– Учитесь читать. Мне пора делать дела. Читайте книжку, а потом расскажете.

На следующий день мы пересеклись по пути в ванную. Вика, Муслима и Абдул наперебой кричали, что прочитали «Гадкого утёнка» и просили ещё книгу. Ещё – увы, не было. Но с той поры они начали часто стучаться к нам и узнавать, доделали ли мы ремонт, тем самым напрашиваясь в гости «посмотреть». Называли меня «тётя», показывали свои новые детские безделицы, задавали неудобные вопросы типа «что значит железо в носу и губе» или «почему, когда мы идём ночью писать, в туалете ползают тараканы?» Это всё вроде бы раздражало меня, но других развлечений у них, как видно, не было. Я неуклюже выкручивалась, выдумывая ответы на их наивные вопросы, а как-то раз позволила им зайти в комнату. Три пары любопытных глаз пожирающе и жадно смотрели на всё вокруг, на новое для них пространство. На чужой территории они чувствовали себя скованно и боялись сделать лишний шаг.

– Вы рисуете? – спросила Вика, глядя на картины.

– Да. Не нравится?

– Не знаю. Почему такие злые рисунки?

– Не знаю. Чтобы отпугивать злых духов.

– Их не бывает! Тут никого нет!

– В этом доме умерло много людей, их призраки до сих пор бродят здесь.

Абдул махнул игрушечным пистолетом:

– А я никого и ничего не боюсь!

***
Прошли весна и лето, закончилась осень, началась зима, выходные и будни соседских детей проходили красочно и ярко: столько радости, смеха, игр, придуманных ролей и сценариев опасных приключений в одном месте – в коридоре коммунальной квартиры.
Да, почти каждый день этой троицы был одинаковым круглый год. Они так же раздражали меня, так же шумели. Мы общались о всякой чепухе, мелочах, со временем они перестали называть меня «тётя» и обращались по имени. Я поняла, что весь их мир, кругозор, познания о всём окружающем, о социуме ограничен стенами этой коммуналки и стенами тупого бытового безразличия их матерей. Порой вместо их катаний по грязному полу я предлагала им альтернативу – нарисовать что-нибудь. Соседские дети тащили мне кучу изрисованных листов, соревнуясь друг с другом. Однажды я сказала, мол, «не-а, не катит, ребята, вы штампуете рисунки, обводя синей ручкой фигурки по трафарету, давайте-ка что-нибудь новое, такие работы больше не принимаю». Так у меня появилась ещё стопка изображений цветов, машинок, улиц, грузовиков с надписью «Хлеб». Вика даже как-то раз смущенно сообщила мне, что «приготовила мне что-то другое, совсем не рисунок» – это были собственноручно сплетённые из цветных резинок браслет и ожерелье. В ответ я тоже дарила им какие-то свои рисунки, разные мелочи, угощала сладостями.

Дети стучались всегда неожиданно, как правило, не вовремя и заставали врасплох. Однажды вечером ко мне постучалась Вика. В руках у неё были раскраски и цветные карандаши.

– Я хочу с вами пораскрашивать. Можно?

Около часа мы раскрашивали каких-то кукол с огромными губами и на каблуках, про каждую она рассказывала что-то, попутно я спрашивала, как у неё дела и ходит ли она в детский сад. Мне казалось, она боялась меня и этот её визит, наверное, стал для Вики смелым и отчаянным шагом к преодолению своей стеснительности, к изучению того, чего она опасалась и не понимала. В такой большой комнате девочка казалась особенно маленькой. За Викой пришла её мама, она не знала, что дочь пожаловала ко мне в гости, была удивлена и извинилась передо мной.

– Вика! У всех же свои дела, зачем ты отвлекаешь, бегом ужинать!

– Ничего страшного, пусть заходит после ужина ещё, мы докрасим рисунок.

Чуть позже Вика зашла с новыми раскрасками и блюдечком, на котором лежали конфеты.
Её родители были в разводе, мама целыми днями была на работе, а сама Вика часто болела и сидела дома. По выходным отец забирал её, и они ходили в кафе, в цирк, ну и куда там ещё обычно водят родители своих чад. Почти каждый раз, когда за Викой приходил отец, случались ссоры на кухне или в их комнате. Тогда я вспоминала, как ругались мои родители и как мне было неловко, как хотелось спрятаться куда-нибудь под паркетные доски или врасти в кровать.

– Мои родители тоже развелись и не жили вместе. Я жила с мамой, как ты. Но сейчас, когда я уже взрослая, они сошлись опять и живут вместе. Я езжу к ним в гости, а они ко мне. Твои тоже, может быть, помирятся.

– Ну пока не мирятся…

– А ты красками не рисуешь? Попробуй акварелью или гуашью, ими быстрее закрашивать и получается ярче.

– Нет, я только карандашами люблю.

Я хотела купить Вике акварель, но С.отговаривал меня, дескать, не стоит лезть не в своё дело, у этих детей есть родители.

***

Вскоре комната превратилась в мастерскую, мы стали реже бывать там. Когда я приезжала порисовать, мы виделись с соседскими детьми, они дарили мне накопленные за время моего отсутствия рисунки.

Накануне окончательного нашего переезда она постучалась в дверь и вручила мне два листа бумаги: на одном был изображен натюрморт, на другом – голубой замок и река. Вика нарисовала их акварелью.

С тех пор я больше не видела соседских детей.

Когда всех нас расселяли, многие оставляли свои комнаты открытыми. Я ни разу не была в комнате, где жили Вика и её мама. Оказавшись там, я увидела, какой она была узкой и вытянутой, с обрезанным перегородкой фрагментом лепнины на потолке, с одним окном без занавесок и советскими обоями тяжёлого бордового цвета, сжимающего и без того тесное помещение. Типичная «четвертинка», кусок некогда огромной гостиной. Продавленный леопардовый диван, ветхий шкаф из 90-х, вздувшийся и местами разобранный на доски паркет, обнажающий старые деревянные перекрытия. В одном месте образовалась яма, фактически это была дырка в полу, прикрытая потёртым ковром. На подоконнике лежала фотография. На снимке викина мама пила на брудершафт с каким-то дядькой. Может быть, это был викин отец. Может быть, они всё-таки сойдутся.