Яйцо голубки повесть

       Ранней весной, когда начал голубеть снег, в солнечной слепящей тишине соснового леса, я услышал сухие звуки деревянной трещотки. Остановился, поднял голову и увидел на старой сосне дятла.  Он оттягивал крепким клювом сухой отщеп на толстой ветке и отпускал его, как струну. Где-то вдали раздалась еще одна такая же призывная трель. Потом еще одна. «Они зовут на встречу своих подруг, - догадался я. - Это песнь любви к жизни, призыв к ее продолжению».
   Разгорелась весна, началось жаркое лето.  В зеленых кронах деревьев стало слышно слабое щебетание вылупившихся птенцов. И вдруг мой слух уловил вдали одинокую деревянную трещотку дятла, оставшегося без пары. Призыв его был тщетен, но он снова и снова издавал призывную трель.  «Как сильна жизнь! – подумал я, - И как нелегко бывает ее продолжать.»
.
 
               
                Нет в женщинах и в жизни
                постоянства?
                Зато бывает очередь твоя!
                Омар Хайям

               
                1.
Мне никогда не приходило в голову, почему тогда, больше десяти лет назад, у меня не возникло и тени сомнения, что все происходящее - не бред, не сон, не следствие грозы…
В июльский полдень я вышел из душного вагона пассажирского поезда на широкую, пышущую зноем платформу в небольшом дальневосточном городе. Инстинкт самосохранения заставил поднять глаза к небу.
Кипящая, черно-бурая туча, как огромный зверь, на моих глазах поглотила пылавшее в зените солнце. Яркий летний день сразу померк и превратился в недобрые сумерки.
  Слабое дуновение воздуха   чуть освежало разгоряченное лицо. Стояла гнетущая тишина, от которой заложило уши.  Первые вскрики людей, выходивших следом за мной из вагона, были почти не слышны – только рты широко открывались, да глаза поднимались к небу.
И тут же налетел ураганный ветер. Нет, не ветер, а смерч, поднявший в воздух пыль и мусор, заглушивший остальные звуки и больно хлестнувший в лицо песчинками.
Пассажиры с детьми, чемоданами и сумками, наклонив головы навстречу ветру, побежали к зданию вокзала, которое уже едва можно было различить в пыльных вихрях. Я тоже устремился к спасительному вокзалу. Но не бежал, а шел быстрым, напряженным шагом, прищурив глаза и соображая, как быть. Дело в том, что на местной студии телевидения, куда я приехал в командировку, скоро начинался обеденный перерыв, а я хотел попасть туда до обеда.
Ветер стих так же внезапно, как и начался. На площади, справа от вокзала, разворачивался городской автобус. Я бросился к нему, но он ушел перед самым моим носом.   Крупные, тяжелые капли дождя упали из темной бездны неба на пыльный асфальт. Я шагнул под навес автобусной остановки, к которой вплотную примыкал газетный киоск.
У стены киоска, прямо на асфальте, рядом с большой грязной сумкой, сидело какое-то существо, похожее на большую лохматую собаку.
Дождь стремительно набирал силу. Его брызги стали доставать до моих ног. Я отступил вглубь автобусной остановки, ближе к киоску. Существо возле сумки подняло на меня лицо, покрытое не то загаром, не то коркой грязи. Это был бомж. Блеснули белки его глаз. Он что-то жевал.
За деревьями, над горизонтом, сверкнул зигзаг молнии. Через несколько секунд с отчаянным треском раскололось небо. Сразу налетел шквал ураганного ветра, и хлынул ливень.  Дождевые струи, как из брандспойта, ударили мне в грудь и в лицо.
Бомж вскочил, прижимая к себе сумку, и мы оба заметались вдоль стены газетного киоска. Уже через минуту мои брюки и рубашка набухли и потяжелели от воды. В этот момент дверь киоска приоткрылась, показалось искаженное страхом лицо женщины. Она что-то кричала, но слов не было слышно из-за трескучих разрывов грома. Мы с бомжем заскочили внутрь киоска, я лихорадочно нащупал щеколду на двери и закрыл ее.
Что-то загрохотало по металлической крыше автобусной остановки. Бомж и женщина-киоскерша присели на корточки среди коробок, стопок газет и журналов, сжались в комок и прикрыли головы руками. Я тоже непроизвольно присел у двери, прижимая к груди портфель.
Снаружи происходила неистовая вакханалия ветра, дождя, молний и грома. Над головой беспрерывно раздавался металлический скрежет и грохот -  это трепетала под ударами ветра крыша автобусной остановки.
Так прошло несколько страшных минут. Постепенно напряжение, сковавшее тело, стало ослабевать. Я начал оглядывать темное, тесное пространство внутри киоска. Это было бы невозможно, если бы каждые несколько секунд за его стеклянной витриной не вспыхивали слепящим белым светом молнии.
Бомж превратился в неподвижный, без признаков жизни, грязный ком. А киоскерша время от времени глухо вскрикивала и шевелилась, норовя залезть глубже между газетных и журнальных стопок.
Мое внутреннее напряжение почти прошло, и я поднял голову. Во время беспрерывных вспышек молний за витриной киоска то открывалась картина дикой пляски огромных старых тополей, росших по периметру привокзальной площади, то проносились по воздуху какие-то бумаги, полиэтиленовые пакеты и что-то более крупное.
Во время одной из таких вспышек, - я готов поклясться! – над дорогой промелькнуло тело человека с распластанными, как крылья, руками.
Опять все накрыла темнота. И через несколько секунд в высокий тополь напротив киоска вонзилась молния. Огненная змея в доли секунды пронеслась внутри ствола и ушла в землю. Раздался невероятный треск старого дерева, раздираемого вселенской силой.
Женщина – киоскер закричала утробным криком, а я закрыл глаза и снова сжался.
                2.
Небольшая телестудия в дальневосточном городе принадлежала крупной Сибирской компании, в которой я служил начальником отдела корпоративных коммуникаций и курировал   ведомственные средства массовой информации в нескольких регионах, где находились наши филиалы.
Директор телестудии, Вика Ушакова, сообщила по телефону, что к концу лета будет увольняться, и необходимо на месте обсудить, кто останется вместо нее. При этом она упомянула о подходящем кандидате, которого я не знаю. Самолет в этот город летал один раз в неделю, и мне пришлось ехать поездом.  В купе было душно, я плохо спал и ночью выходил в коридор, где слегка веяло прохладой. Стоял у окна и думал о Вике, о нашей с ней странной, скоротечной дружбе.
  Вика с семилетним сыном свалилась на меня два года назад, как снег на голову. Тогда, после какого-то большого совещания, уже поздно вечером, ко мне в кабинет зашел начальник нашего дальневосточного филиала Виктор Фомич, могучий, громкоголосый, по-детски смешливый человек, умевший, однако, жестко и настойчиво добиваться поставленных целей. Мы с Фомичом были на короткой ноге, благодаря общему увлечению охотой. Был конец августа, и я поначалу решил, что он пригласит меня к себе пострелять гусей и уток. Но Фомич неожиданно заговорил о телестудии, которую годом раньше мы приобрели у местной администрации за небольшие деньги.   Творческий коллектив студии был слаб, почти на самодеятельном уровне, за исключением двух средней руки профессионалов.   Устаревшая техника телестудии, которая постоянно ломалась, была на балансе филиала, и Фомич предлагал закрыть «эту шарашкину контору», но я не мог этого допустить, потому что на мне лежала обязанность расширять коммуникации компании с внешним миром и всячески укреплять ее имидж.
И вдруг Фомич с энтузиазмом стал расписывать планы коренного улучшения работы телестудии, новой сетки вещания, удивив меня знанием некоторых профессиональных телевизионных терминов, чем раньше никогда не отличался. Я остановил его, спросил с усмешкой: не решил ли он по совместительству стать директором телестудии. И тогда услышал о Вике Ушаковой, петербургской однокласснице Фомича и первой его, юношеской, любви. Вика, по словам Фомича, была опытным продюсером одного из крупных московских телеканалов, но готова переехать в наши края и заняться реорганизацией телестудии. Несколько дней назад она ненадолго прилетала к Фомичу в гости, ознакомилась с коллективом и телецентром, наметила план действий.
Фомич, с горящими глазами, говорил о блестящем образовании, большом уме и хороших организаторских способностях Вики. Мне стало ясно, что первая любовь Фомича еще не остыла. Я немного опешил, так как знал жену Фомича, Светлану, двух их дочерей и считал его семью образцовой.
- Твоя первая любовь? – осторожно переспросил я Фомича. – А как Света?
Света, жена Фомича, была шумной, хозяйственной толстушкой, великолепно рассказывала анекдоты и была, как я заметил, очень ревнива.
Фомич осекся, потом захохотал и увесисто хлопнул меня по плечу:
- Знаешь, ты попал в точку: кроме всего у Вики просто феноменальная способность чувствовать людей и сближаться с ними! Иногда по расчету. Но со Светой у них бескорыстная дружба, такая, знаешь, бабская, но совершенно бескорыстная. Они познакомились давно, когда мы еще жили в Москве. Светка была беременная. Мы с Викой до этого года три не виделись. Столкнулись с ней в гастрономе Елисеева, я ее со Светкой познакомил. Прошлись по Горького, ну, то да се, она тогда со своим Марком была еще в гражданском браке. Обменялись телефонами. Когда разошлись, Светка только минуту вытерпела, вцепилась в меня: знаю, говорит, я таких одноклассниц! Пришлось рассказать ей о своей школьной дружбе, без особых подробностей, а потом поклясться, что ни звонить, ни встречаться с Викой я не буду. Я тогда пытался зацепиться в Москве, вкалывал с утра до вечера, жили мы на съемной квартире. И вот пришел как-то после работы домой, а Светка с Викой на кухне ужинают. Сидят, гогочут,- значит, Светка очередной анекдот рассказала, - у меня чуть глаз не вылез! Оказывается, они уже не первый раз встречаются и практически подружились. Потом мы были на свадьбе у Вики с Марком. Потом я по конкурсу прошел в нашу компанию, уехал из Москвы и нисколько не жалею об этом. Светка с Викой дружны до сих пор, мы несколько раз всей семьей останавливались у них в доме под Москвой. Кстати, Вика - богатая женщина, у нее фабрика спортивного инвентаря и пакет акций телекомпании, где она работала. Фабрику ей отец оставил, он давно уже живет в Австрии, а его бывший партнер, Марк, женился на Вике и занимается всем семейным бизнесом в России.
- Брак по расчету? – спросил я.
- А черт его знает! – на секунду задумался Фомич. - Наверное, все-таки по любви. Правда, я такой любви не понимаю! Иногда бывает жалко Вику! Я ей уже не раз говорил: беги ты от него подальше, забирай сына – и беги! Светка даже плачет, когда мы с ней о Викиной семье говорим. И вот, понимаешь, они с Марком решили год- полтора пожить отдельно, отдохнуть друг от друга.
 Когда Фомич рассказал мне это, я сочувственно предложил ему похлопотать перед президентом компании, чтобы взять Вику на год по договору режиссером или ведущей, но никак не директором, потому что временного директора нам не надо. Фомич обиженно загрохотал своим басом:
- Считаешь меня болтуном? Я хоть раз подводил тебя?! Если Вика что-то пообещала, то расшибется, но сделает! Она готова свои деньги вложить и не уедет отсюда пока не поставит телестудию на ноги! Я ручаюсь за нее и беру это под свою личную ответственность! Пойдем к президенту все вместе: ты, я и Вика, когда она приедет.
 Я успокоил Фомича, и пообещал, что сделаю все от меня зависящее. Но сначала надо познакомиться с Викой и ее проектом реорганизации телестудии.   
 Мучаясь сомнениями, я с трудом дозвонился до прежнего, московского, начальника Вики. Тот огорошил меня:
  - Виктория Иосифовна? Чудовищная баба! Гони ты ее, пока не погубила!  Кроме меня с ней никто не сможет работать… Почему уехала? Сложные отношения с мужем: он у нее какой-то инопланетянин: не то кентавр, не то гермафродит… Между прочим, Вика умна и прозорлива! Кстати, деловое предложение: если уговоришь ее вернуться ко мне, заплачу тебе лично тридцать, нет, пятьдесят, тысяч баксов.  Подумай! Звони!
Этот разговор все и решил в пользу Вики. Она приехала к нам, и я не стал уговаривать ее вернуться в Москву.  Некоторое время, вспоминая слова ее прежнего начальника, относился к ней настороженно. Приезжая в филиал, расспрашивал про Вику тех, кто с ней общается. Все говорили примерно одно и то же: «Умная, деловая.  Правда, со странностями…»   
Странной была и внешность Вики. Высокая, стройная, со свободной, размашистой походкой манекенщицы, всегда со вкусом одетая, она привлекала внимание мужчин.  При первом знакомстве с нею и я подобрал свой животик, расправил плечи, но, увидев ее лицо, спрятанное в глубине пышных, демонически черных волос, невольно вздрогнул. Оно было не совсем женское, даже не вполне человеческое: костистое, горбоносое, с глубоко посаженными, зоркими глазами и маленьким, изящным ртом, чем-то похожее на хищную, гордую птицу. Но звуки ее голоса были приятны на слух. Говорила она довольно быстро и чрезвычайно четко, с едва уловимой умной иронией. Ее хотелось слушать, и уже через несколько минут разговора абсолютно не смущали необычные черты ее лица.
 Вика успешно проработала директором телестудии почти два года. Она заметно подняла профессиональный уровень творческих работников, приглашая за свой счет друзей из Москвы, которые учили местные кадры, помогали осваивать новую телевизионную технику. Фомич держал слово, проявляя иногда удивительную изворотливость, чтобы приобрести современные телекамеры, монтажные столы и прочее оборудование. Когда на здании филиала установили новую передающую антенну, телевизионный сигнал, благодаря равнинной местности, стал охватывать соседние районы Китая, где у нас было немало партнеров. Вика наладила выход информационно-рекламных программ на русском и китайском языках, что приносило компании ощутимую пользу.
Я быстро оценил прагматичное хитроумие Вики, во всем помогал ей и нередко восхищался. Ее идеи по созданию нового бренда и укреплению имиджа оценил президент компании. «Давай перетаскивай ее сюда, своим замом. Я помогу с квартирой»,- сказал он мне. Я передал Вике предложение президента компании, хотя знал о ее намерении вернуться в Москву к мужу.  Она обещала подумать, но все тянула и тянула с ответом.
 Викин муж, Марк, несколько раз прилетал к ней и сыну, и мне хотелось познакомиться с этим «не то кентавром, не то гермафродитом», как выразился бывший московский начальник Вики.  Но однажды в гостях у Фомича я увидел в альбоме большую фотографию, на которой, как я понял, были две семьи: Фомича и Вики. Я знал всех, кроме одного человека, чрезвычайно похожего на молодого голливудского красавца Марлона Брандо. «Кто это?» – спросил я Фомича, хотя сразу догадался, что это Марк. Фомич мою догадку подтвердил, сказал с тяжелым вздохом:
- Да, вот такой красавчик, и Викино проклятье на всю жизнь! 
-  Изменяет ей, - сказал я понимающе.
- Лучше б изменял или запивал - было бы легче! – сокрушенно сказал Фомич. - Он талантливый бизнесмен, работает, как бешеный, спит по пять часов в сутки.  Ему за бабами не то, что бегать некогда, он их просто не замечает, хотя они вешаются на него.  Я сам видел.  А потом вдруг – раз! – развел Фомич руками,- И нет человека! Содом какой-то на целый месяц, а то и больше! Бедная Вика -  у них же сын растет! 
- Что за содом? – не понял я.               
- Не хочу в эту грязь вникать! – отмахнулся Фомич, -  Спит ее Марк и с женщинами, и с мужчинами, иногда одновременно. Лучше у моей Светы спроси, она больше знает. 
 После этого я уже не искал знакомства с Марком и никогда не упоминал о нем в разговорах с Викой.
До поры, до времени у нас с Викой были обычные деловые отношения: я - хороший начальник, она - хорошая подчиненная.  Но однажды случай сблизил нас, и мы перешли на «ты».   Дело было в декабре, в жгучие морозы. Вика приехала записать интервью с президентом компании, надо было согласовать вопросы президенту, а я лежал дома с высокой температурой, и жена категорически запретила мне съездить на работу. Вика пришла к нам домой, и я, с маской на лице и слезящимися глазами, сидя за столом, осмысливал приготовленные ею вопросы. В этот момент в комнату заглянула моя младшая дочь, заканчивавшая филологический факультет университета, и жалобно попросила уделить ей несколько минут. Я довольно резко сказал, что занят, и мы поговорим с ней позже. Дочь взмолилась, что через час ее реферат должен уже быть в университете, что это крайний срок, а ей надо допечатать всего несколько строк.               
- Ты же еще на прошлой неделе все закончила!? – удивился я.
- Мой руководитель прочитал и попросил сделать маленькое заключение, - сказала дочь. – Коротко сформулировать, как я сама понимаю Бога и религию.
 Мы с Викой коротко переглянулись, и я пояснил:
 -  Моя юная филологиня добровольно взяла тему для реферата: какую роль в произведениях Льва Толстого и Федора Достоевского играет Иисус Христос, и как эти два писателя относятся к религии.
-  Ничего себе! – воскликнула Вика. – Тянет на диссертацию, а не на студенческий реферат.
 Я поделился с Викой, как был втянут в работу над рефератом, и сказал дочери:
- Мы же с тобой обсуждали это. Вот коротко и запиши.
- Я согласна с твоим мнением. Ну, честно, папа, я думаю так же, как ты. Но коротко не получается. Скажи еще раз.
 Я замотал головой, стащил с лица повязку:
- Как-то у тебя это просто: скажи еще раз! – Я посмотрел на Вику, ища у нее поддержки, но она с готовностью встала:
- Понимаю, разговор очень личный, поэтому я выйду, подожду в соседней комнате.
Меня задела ее реакция:
 - Виктория Иосифовна, ничего тут секретного нет, садитесь. Сейчас с мыслями соберусь…
Я припомнил наш с дочерью разговор о Боге и медленно высказался, стараясь быть лаконичным, и чувствуя, что говорю с оглядкой на Вику:
- Я материалист, но человек верующий.  Богом считаю первородный вид энергии, которую называю энергией Разума и Чувств. Эта энергия может превращаться в любой другой вид энергии, изменяться, как угодно, но при этом всегда остается неизменной. Это и есть Бог. В человеке эта энергия живет только в виде слов и чувств. А религия – это объединяющая людей вера в существование единого для всего начала, то есть Бога, как бы кто его не представлял.  Это вера в общие правила, законы, идеалы и принципы, которые позволяют людям жить вместе, любить друг друга или, хотя бы, терпеть, продлевая свою общую жизнь, делая ее счастливой или, хотя бы, сносной.
 Свой монолог я произнес, с короткими перерывами, подбирая слова и в полной тишине. Дочь коротко сказала: «Спасибо папа!»  Вика после ее ухода сидела в задумчивости, словно переваривала мои слова. Потом с усмешкой удивления сказала:
- Пожалуй, у нас с тобой родственные души. Наверное, ты станешь моим любимым начальником.
 Так мы с Викой перешли на «ты», несмотря на то, что я был заметно старше ее. Правда, в официальной обстановке и при подчиненных мы, как и раньше, оставались на «вы».
               

                3.
И вот я приехал в этот дальневосточный город, пережил страшную грозу и шел по главной улице, перешагивая через грязные потоки, вынесшие из боковых улиц и проулков камни, песок и обломанные бурей ветви деревьев. Ноги, да и весь я по пояс, были мокрые, на лице светилась не совсем нормальная улыбка, а в теле ощущались свобода и легкость – не каждый же день удается уберечься от смертельной опасности.
Солнце снова светило на бирюзовом небе. Людей на улице попадалось мало. А те, что попадались навстречу, четко делились на две категории: одни несли на себе печать радости от счастливого спасения, а другие – печать пережитого страха и сильной озабоченности. 
На территории нашего филиала, в углу, под старыми тополями, стояло одноэтажное здание из красного кирпича. Когда-то там находился склад, который стараниями Виктора Фомича приспособили под ведомственную телестудию «Свобода», вещавшую четыре раза в неделю.
Я вышел на дорожку, ведущую к телестудии, и увидел издали высокую женщину. Она склонилась над большой черной машиной, похожей на лимузин, и что-то трогала пальцем на лакированной поверхности, сверкавшей на солнце. 
Я узнал Вику, хотя она выглядела необычно, пошел медленнее и заволновался.  За двадцать часов в поезде мне так и не удалось решить, как вести себя с нею. Мы не виделись с Викой несколько месяцев. Она в корне изменила прическу: вместо черной пышной шевелюры, скрывавшей ее необычное лицо, я увидел аккуратную, короткую стрижку цвета спелой ржи. Она была в простеньком легком сарафане на длинных бретельках, ситцевом, белом, в мелкий, аленький цветочек.   «Какие у нее красивые плечи и шея! - подумал я.- Зачем она их закрывала? Сейчас увижу пронзительные глаза, маленький алый рот. Она очень умно делает,  что всегда красит губы яркой помадой: в первое мгновение это отвлекает внимание от других особенностей ее лица…  Откуда у нее такая дорогая машина? »
    Я подошел совсем близко, остановился. Но она словно не слышала моих шагов. Впрочем, и я перестал смотреть на нее, а смотрел на машину: она была не черная, а цвета «синяя полночь». На крыше и дверцах машины бросались в глаза крупные царапины, целые сколы красивой перламутровой краски. Вокруг валялись ветви тополя: было странно, что стекла машины остались целы.
  В этот момент Вика медленно повернулась ко мне. Я обомлел от того, что открылось моему взору. Передо мной стояла не Вика, а другая женщина, фигурой очень похожая на Вику, но другая. Увидев совсем не то, что ожидал, я сначала, вообще, не мог различить черты ее лица. Оно было залито ярким солнечным лучом, пробившимся сквозь ветви тополя. Женщина была похожа на жрицу в храме во время какой-то церемонии. Эту схожесть ей придавали необыкновенное выражение лица, ярко освещенного солнечным лучом, и левая рука с зажатым кулаком, которую она держала перед собой на уровне сердца.
     Не помню, что мы говорили друг другу, как зашли в здание телестудии. Это напоминало начало недавней грозы, когда я на время как бы оглох и почти ослеп, подавленный стихией.
    Я пришел в себя в мягком кожаном кресле за большим журнальным столиком, на котором аккуратной стопкой лежала программа телестудии.  Напротив меня, в таком же кресле сидела женщина. Она с простодушием ребенка рассматривала меня. И я смотрел на нее, испытывая необычные чувства. Кто она, эта женщина?  Не мать, не сестра, не жена, но, близкий человек, вызывающий нежность. Мне хотелось дотронуться до нее, погладить по теплой щеке, шее, загорелому плечу, обнять и прижать к себе, слиться с ее мягким сиянием…
   - Может быть, ты знаешь, что это такое? – разжала она кулак левой руки, лежавшей на журнальном столике.
    Я увидел на ее ладони небольшое яйцо необычного бледно алого цвета. От него исходил мягкий теплый свет, похожий на затухающую вечернюю зарю.
   -  Это похоже на яйцо какой-то птицы, - сказал я. – Но почему оно светится?
   - Он сказал, что это яйцо голубки. Оно тяжеленькое, из какого-то необычного камня, и греет меня. Я чувствую приятное тепло по всему телу!
   - Дай мне, - потянулся я к яйцу. – Кто сказал, что оно голубиное? 
   - Не лезь! – неожиданно сурово сказала она, моментально зажала яйцо в кулаке и убрала со стола руку. Потом так же неожиданно лукаво засмеялась: - Много будешь знать – скоро состаришься.
 Я мог рассердиться на ее грубость, но почему-то не рассердился. Мало того: мне было приятно, что эта женщина так бесцеремонно разговаривает со мной. «Она еще более странная, чем Вика! - подумал я. – Почему мы так запросто общаемся с ней на «ты»? Меня тянет к ней, потому что она естественна, как дыхание.» Я начал вставать с кресла, но подо мною раздался треск, показалось, что брюки расходятся по шву. Холодок освежил мокрый зад.
   - Прилип! Ты же мокрый! -  Она легко вскочила с кресла, замахала на меня рукой: - Сиди! Сиди! Брюки порвешь! Сейчас все устроим…
    Она быстро вышла из комнаты, где мы сидели. Ее звонкий, деловитый, с нотками веселости голос перемещался где-то в помещениях телестудии, то удаляясь, то приближаясь. Его сопровождали звуки ее бурной деятельности по моему спасению: она хлопала какими-то дверцами, что-то передвигала, тащила, охала, вскрикивала и даже матернулась. Мой слух обостренно и неотступно следил за ее голосом, который завораживал и притягивал   Через несколько минут она вернулась с халатом из синего шелка в крупных серебряных звездах:
  - Это реквизит для передачи «Хороших снов!»,- подала она мне халат. -    Я включила обогреватель и поставила его под вешалку.  Через двадцать минут все твое высохнет.  Переодевайся.
     Я молчал и не мог отвести от нее глаз.
  - Кажется, брюки разошлись по шву,- наконец выдавил я.
  -  А ты их расстегни, осторожненько вылези из них…- Она бросила на журнальный столик халат звездочета и нагнулась ко мне…
  - Нет, нет, я сам!
    Когда я нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки, подо мной снова раздался тревожный треск. Она не спрашивала, стесняюсь ли я раздеваться при ней: сняла с меня ботинки, носки. Я вылез из брюк, стоял рядом с креслом в трусах и рубашке. Она бесцеремонно пощупала мои трусы, которые тоже были влажные.
  - Снимай рубашку, одевай халат и снимай трусы. На пляже приходилось переодеваться? – Она полила из графина водой внутрь моих прилипших брюк, помяла их руками, и они, наконец, отлипли от кожи кресла. Потом забрала всю мою мокрую одежду, ботинки и удалилась.
  Все это произошло очень быстро. Она обращалась со мной, как с ребенком.
     - А где остальные? У вас же сегодня эфирный день? – спросил я, соображая, почему незнакомая мне женщина одна оказалась на телестудии.
   - Они обедают в ресторане,- откликнулась она из комнаты, где развешивала для просушки мою одежду. – У них комплексные обеды, им нравится. Не хочешь встречать их в халате? Тогда я позвоню, чтобы им еще десерт подали – может быть успеешь переодеться в сухое…
   Я ходил в маленькой приемной Вики, загроможденной дорогой кожаной мебелью, босой, в халате звездочета. В голове был сумбур, мешанина противоречивых мыслей.   Безответные вопросы мельтешили и терялись во всеохватном чувстве внезапного и счастливого чуда, которое происходит со мной, словно неведомая сила перенесла меня в незнакомое место, чуть ли не на другую планету, где все не так, как было до сих пор в моей жизни.
               
                4.
Прошло, видимо, около часа.  Я уже переоделся. Рубашка, трусы, носки были сухие и теплые. Брюки тоже почти высохли, но она, на всякий случай подстелила мне в кресло небольшое полотенце. Я заметил, что в ее левой руке нет этого странного каменного яйца голубки, хотел спросить, где оно, но мысли мои плавали и ускользали. Мы пили горячий сладкий чай с солеными сухариками, все время о чем-то оживленно разговаривали, но я почти не понимал, о чем мы говорим. Наверное, о каких-то приятных пустяках, потому что было легко, хорошо и свободно.  Я вновь чувствовал в ней что-то родное и близкое, мне вновь хотелось дотронуться до нее, погладить, приласкать, хотя в глубине души я осознавал, что она совершенно незнакомый мне человек, я даже имени ее не знаю.
- А я знаю, как тебя зовут, -  неожиданно сказала она и засмеялась. - Я даже знаю, зачем ты приехал сюда. - Она положила руки на журнальный столик, приблизила ко мне свое светлое лицо, серо-голубые глаза ее смотрели внутрь меня, ничуть не смущая, голос стал почти шепотом. Я невольно отодвинулся от ее близких глаз, от ее завораживающего шепота. – Вика хочет оставить меня директором вместо себя. Ты будешь возражать?
В коридоре раздался стук каблуков, и я сразу узнал размашистую, уверенную походку Вики. Сердце у меня застучало чаще. Она вошла в свою маленькую приемную, остановилась на секунду. В глубине ее пышной черной копны волос зорко блеснули глаза. Она перевела их с меня на женщину, потом снова на меня, коротко, небрежно сказала:
- Привет, заходи! - и стремительно зашла в небольшой кабинет, где во время планерок с трудом умещались десять творческих сотрудников телестудии «Свобода».    
               
                5.
После небольших препирательств Вика усадила меня в свое рабочее кресло. Я окинул взглядом кабинет с новой мебелью, искусственной пальмой в углу, посмотрел в открытое окно, из которого все еще наносило озоном после первобытной грозы, и увидел вдали на дорожке группу работников студии. По их походке и голосам нетрудно было догадаться, что комплексный обед в ресторане пришелся им по душе.
Она села на стул напротив меня, вытянула ноги и скрестила на груди руки. Я смотрел на ее маленькие ярко-алые губы, на острый подбородок и не знал, с чего начать разговор. Было ощущение, что надо говорить   на каком-то незнакомом мне языке.
- А скажи-ка ты мне, мой любимый начальник,- вдруг заговорила она,- что это за флюиды такие струились сейчас между тобой и нею,- кивнула она на входную дверь. -  Я не могла ошибиться, потому что я – очень чуткий прибор на человеческую энергетику. Ну, ладно – ты обыкновенный нормальный мужчина и нормально реагируешь на привлекательную женщину… Но что с произошло с Наташей? Я ни разу не замечала, чтобы она так светилась.   
- Вика, ты, пожалуйста, не фантазируй,- забормотал я, чувствуя, как кровь приливает к моему лицу. – С этой женщиной, - я тоже кивнул на дверь,-  мы знакомы   не больше часа.
- Поверь, этого иногда бывает достаточно,- Вика с задумчивым любопытством смотрела на меня и слегка улыбалась. Потом снова села и аккуратно положила руки на стол, как первоклассница. - Ты, наверное, плохо спал в поезде? – Она закрыла глаза и опустила голову. Ее свесившиеся на стол волосы совсем отгородили нас друг от друга. – Извини, что бросаю студию, ребят, тебя в неподходящий момент. Но мне необходимо вернуться к мужу, а Борьке к отцу. Я виновата перед тобой, перед Фомичом, вообще перед родом человеческим… Проще сказать – перед Господом нашим, Иисусом Христом. – Вика подняла голову. -  Я сегодня тоже плохо спала. Не то исповедовалась, не то просто рассказывала о своей запутанной жизни. Сначала думала, что это я сама себе рассказываю, в себе разбираюсь. А потом вдруг увидела, что это я тебе все рассказываю, мой любимый начальник. Да, вот так сидим мы напротив друг друга на полках в поезде, все кругом спят, а я шепотом рассказываю тебе о своей жизни. – Она замолчала, пристально посмотрела на меня. - Ты хочешь узнать, почему я уезжаю? 
-  Я за этим и приехал.
- Рассказать со всеми подробностями? - усмехнулась она.
- Конечно. Надеюсь, ты вполне доверяешь мне?
  Она опустила голову и долго молчала, странная, не понятная для меня женщина, отгородившись ширмой длинных черных волос. Жалость к ней кольнула меня:
- Вика, почему ты все время носишь такую демоническую прическу? - не выдержал я ее молчания. - Когда ты на экране, у тебя и лоб красивый, и шея и…, - я смутился от своих внезапных комплиментов.
Она убрала двумя руками свои волосы на затылок:
- Вот так?
Я смутился еще больше.
- Видишь, дело не в прическе, - со всей серьезностью сказала она. -  Только грим и умело поставленный свет делает мое лицо относительно привлекательным. На экране не я, а мой образ. Один хороший московский оператор трудился над ним несколько месяцев. В жизни я,- ты правильно сказал,- демон. И не хочу кем-то казаться, быть не собой.  Внешне я очень похожа на отца. Он на половину грузин, на половину еврей, и наградил меня таким лицом. Это с детства доставляет мне проблемы… Но были и другие проблемы: мама с отцом отбывали срок за незаконные операции с валютой, и меня усыновили дедушка с бабушкой. От них у меня фамилия Ушакова, -   Вика стремительно встала, прошла по кабинету, достала из маленького холодильника бутылку сока, разлила в два стакана и села напротив меня:
- В те годы на всем белом свете был единственный человек, к которому я чувствовала абсолютное доверие. Это был мой дед, известный полярник, в пятьдесят лет ставший инвалидом. Он был высокий, крупный человек, с огромной седой бородой. В квартире он большую часть времени проводил в инвалидной коляске, сделанной ему по заказу, писал докторскую диссертацию, статьи в журналы. Вся наша семейная жизнь держалась на неустанных трудах и заботах бабушки. Она работала библиографом в библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, как мне казалось, знала наизусть все энциклопедии и словари на свете, могла моментально ответить на любой мой вопрос. Только благодаря ей, я еще в школе овладела английским и французским языками, стала хорошей волейболисткой и неплохой домашней хозяйкой. Но моим ангелом-хранителем все-таки был дед. Это он научил меня разговаривать с Богом…
- Что, что? - встрепенулся я и откинулся на спинку кресла, встретившись глаза в глаза с Викой.
В этот момент в дверь кабинета постучали. Вика открыла дверь, и я поприветствовал режиссера телестудии, Вадика, который был и одним из телеоператоров.
- Вика, новости длинноваты, восемнадцать минут, - сказал он, - надо что-то убрать.
-  Пойдем, посмотрим,- пригласила меня Вика.

                6.
     В маленькой монтажной комнате мы с Викой сели на удобный двухместный кожаный диван. Вадик запустил только что смонтированный выпуск «Свободных новостей».
На экране появилась диктор - женщина, с которой я познакомился два часа назад и которую, как оказалось, зовут Наташа. Все последующие пятнадцать минут я видел только ее глаза, губы, овал лица, лоб, снова глаза и губы…  Слышал отдельные слова, но смысла почти не улавливал. Меня завораживал и затягивал свет или какая-то энергия, идущая от Наташи.
Выпуск закончился. В комнатке стояла тишина. Я покосился на Вику, на режиссера, сидевшего сбоку на стуле, и непроизвольно отметил одинаковое выражение их лиц – изумленное. 
- Значит, мне это не показалось,- задумчиво произнесла Вика.
   Вадик будто ждал ее слов, заговорил возбужденно и радостно:
- Виктория Исааковна, я же просто обалдел, когда свет поставил и в объектив посмотрел – она или не она!  Ты, говорю, сама что ли грим себе наложила?..  Да, самое-то интересное!  Вы же ушли в ресторан, когда еще дождь не начался. А я выскочил уже после ливня, но еще капало… Гляжу: на крышу ее машины толстая ветка тополя упала - вмятина огромная. Хотел вернуться, ей сказать. Да ну, думаю, расстраивать, сама увидит. А сейчас, когда вернулись с обеда, гляжу: вмятины на крыше нет, только краска немного облупилась. Я ее спрашиваю, кто крышу машины выправил? И что, вы думаете, она мне сказала? Какой-то, говорит, мужик мимо шел, с бородой седой, на голове тюрбан огромный, какие раньше в Персии носили. Залез, говорит, в машину, этим тюрбаном уперся и выправил крышу…  Я к ней, Виктория Исааковна, присматривался, когда мы текст записывали. Голос у нее изменился, да и вся она. Ну, вы же видели. Может быть, ее во время грозы молния ударила?
- Прекрати! - вскочила с дивана Вика. -  Где Наташа?
- Пока вы в кабинете сидели, приехал ее муж, загоготал, как жеребец, облапал ее, подхватил на руки и унес.
- Да, Роберт всегда был с приветом, -  с досадой сказала Вика. – А вот с ней-то что произошло? Молния, говоришь, ударила?  Что-то в этом есть, от нее идет какая-то необычная энергия.
- Что верно, то верно, - заговорил, наконец, и я. – Но диктор она отличный - голос прямо в душу проникает.
- Думаете, что мы обзавелись своим Кашпировским? – язвительно спросила Вика.
- Без Кашпировского мы обойдемся. Но откуда у вас взялся второй диктор?  Ты мне об этом не говорила.
-  Я ничего без согласования с вами не делаю,- вкрадчиво сказала Вика. – Штатное расписание у нас прежнее, а новый диктор – вовсе не диктор, а мой эксперимент. Имею я право, хотя бы на маленькие самостоятельные шаги? Сегодня она записала третью новостную программу.  Вы только что сказали, что Наташа произвела на вас хорошее впечатление, поэтому я буду просить вас утвердить ее на мое место, пока по договору. Она закончила три курса института искусств во Владивостоке, будущий телевизионный режиссер.
Было ясно, что Вика рассердилась на меня. Я тоже был сердит на нее, и хотел поставить на место, но каким-то чудом удержался. Выдержав паузу и успокоившись, попросил режиссера еще раз показать начало выпуска новостей, всмотрелся в лучистые глаза женщины-диктора на экране и вновь почувствовал, что меня словно затягивает в эти глаза…  Мое лицо стало приближаться к небольшому экрану монитора, и я, преодолевая какую-то неведомую силу, отпрянул назад, испугавшись. Взглянул на Вадика и Вику, которые пристально смотрели на экран.
- Предыдущий выпуск новостей под рукой? – вдруг спросила Вика режиссера. Тот кивнул. – А ну-ка, поставь.
Выпуск был совсем короткий – минут пять-шесть. Женщина-диктор на экране была хороша собой, с умело наложенным макияжем, удачно подсвечена софитами. Это, несомненно, была Наташа, но выглядела она совсем по-другому. 
Когда выпуск закончился, режиссер почти завопил:
- Ну, вы же видите! Она стала другой! Говорю: ее молнией шандарахнуло!
Вика посмотрела на него с досадой, а я, после некоторого молчания, пробормотал:
-  Да, загадка тут есть – в ней появилось что-то гипнотическое. 
- Вот именно «гипнотическое»,- оживилась Вика. - Ты подобрал точное слово. Но торопиться не надо… Продолжим наш разговор? – кивнула она на дверь. Ее маленькие пронзительные глаза смотрели на меня вопросительно и спокойно.
Мы вернулись в кабинет. Я сел не в кресло, а на один из стульев, стоявших вдоль стены. Вика налила в два стакана холодного сока из холодильника и неожиданно игриво спросила:
- В каком порядке, мой любимый начальник, расставим наши темы? Сначала о Наташе - этой загадочной женщине, которой ты так заинтересовался?
 Я отрешенно смотрел на Вику, а видел светящееся лицо женщины на экране монитора, с трудом переключался в памяти на другое ее лицо, ясное, красивое, но вполне земное.  Вспомнил вдруг небольшое яйцо бледно-розового цвета в ее ладони, которое испускало свет, точно такой же, какой шел от нее, и встрепенулся: мне стало ясно, что все необычное, непонятное, происходившее в эти минуты вокруг, связано с яйцом…
 - Голубки? – пробормотал я вслух.
 - Что, что? – с недоумением спросила Вика, усаживаясь рядом со мной на стул. – С тобой все в порядке?
 - Да! – стряхнул я с себя оцепенение. -  Если не перегорела, то продолжи свою исповедь.
- Стоит ли? – Она мотнула головой и отгородилась от меня ширмой своих густых волос.
- Дело твое, я не навязываюсь в исповедники.
 Вика взглянула на меня и усмехнулась:
- Ты помнишь разговор о Боге с твоей дочерью? Мне тогда показалось, что мы в чем-то схожи.  Вот с дедом у меня точно было общее биополе.  Когда мне бывало плохо, и я никак не могла с собой справиться, то просилась к нему на колени. Свернусь калачиком, как кошка, он меня прикроет пледом,- осенью и зимой у нас в квартире бывало прохладно, и бабушка накрывала деда пледом,- ни о чем меня не спросит, порой, вообще, ни слова не скажет.  А я лежу у него на груди, думаю про очередное свое горе, потом начинаю чувствовать, как неторопливо стучит дедово сердце. Мне всегда было интересно, как оно стучит.  Под это тук-тук-тук я и засыпала. Просыпалась всегда в отличном настроении, а дед говорит: ну, поспи еще немного, мне так хорошо думается, когда ты спишь у меня.
  В десятом классе я решила, что не представляю никакого интереса для мужского пола и обречена прожить одна до конца жизни. Дед заметил мои мучения, подозвал и сказал:
- Что-то ты давно не сидела у меня на коленях. Мне, понимаешь, статью надо закончить, а думается плохо. 
 Я тогда была уже дылдой, над волейбольной сеткой на полметра выпрыгивала. Все, говорю, дед, не помещусь я у тебя на коленях. А он: «Калачиком не поместишься, а ты просто на колени сядь, ростом-то я повыше тебя буду. К мальчикам-то садишься уже?» Я фыркнула, пошла было, а он меня за руку остановил: «Присядь, поговорим немного». Села я к нему на колени, он меня к себе прижал, по головке гладит - я и расплакалась.  Никаких мальчиков, говорю, у меня нет, я их всех ненавижу. И, вообще, всех ненавижу!
- А мы с бабушкой почему-то чувствуем, что ты нас любишь.
- Это совсем другая любовь,- говорю я сквозь слезы.
- А любовь одна во всей вселенной, как Бог, - говорит дед. – Только проявляется и чувствуется она по-разному.  Любовь, которая есть и в тебе, и во мне – это частица Бога в нас. Учись чувствовать любовь в себе и тогда, может быть, ты научишься разговаривать с Богом.
- Зачем мне это? – спрашиваю я.
- Это самая надежная опора в жизни,- говорит дед,- самый верный способ выбираться из сложных жизненных ситуаций. Я уверен, что среди окружающих тебя людей, есть и мальчики, которые испытывают к тебе симпатию, которым ты интересна. Может быть, это еще и не любовь, но может стать любовью, если ты заметишь их и пошлешь им ответный сигнал - тоже будешь думать о них с симпатией и интересом…
Однажды, на школьных соревнованиях по волейболу, мне показалось, что за мной наблюдает парень из параллельного класса, такой увалень, на голову выше меня. Он был чемпионом школы по вольной борьбе. Звали его Паша.
- То есть Фомич? - уточнил я.
- Совершенно верно. До этого момента я не обращала на него внимания, а тут сразу подумала, что он весьма симпатичен и к тому же чем-то похож на моего любимого деда. К вечеру того же дня я отчетливо вспомнила, что Пашины глаза наблюдали за мной не первый раз. Естественно, меня стал мучить вопрос: что бы это значило? Протерпела я около недели. Почти каждый день, даже не один раз на дню, мой и Пашин взгляды стали встречаться. Паша всегда первый отводил глаза, и я заметила, что он краснеет. Краснел он красиво, и я стала заводиться от этого.  То, что Паша не решится подойти ко мне, стало ясно сразу. И я, девочка с комсомольской прямотой, проявила инициативу, чуть не испортив наши зарождавшиеся отношения.
  Но, оказывается, уже в семнадцать лет во мне жила довольно умная женщина. Я терпеливо дождалась, пока Паша первый обнимет меня, и через некоторое время первая его поцеловала. Потом пошли счастливые дни влюбленности, весна, белые ленинградские ночи. Но приближались выпускные экзамены в школе, и мне стало неспокойно – я уже твердо определилась проступать в Ленинградский институт театра, музыки и кино. И вот, в начале мая, я твердо решила стать настоящей женщиной и, соответственно, сделать Пашу настоящим мужчиной – у меня не было ни малейшего сомнения в том, что он, как и я, девственник, хотя мужчина не может быть девственником.  В первый раз, когда мы были у него в квартире одни, у нас ничего не получилось – мы оба боялись, что вернется домой его младшая сестра.  Неделю спустя я устроила свидание с ночевкой на нашей даче.  Но у меня не хватило терпенья или уменья. Увидев меня голой, Паша впал в ступор. А ведь я уже знала, что привлекла его своей фигурой. «Мне нравятся движения твоего тела», - такое признание я услышала от него на одном из наших свиданий.  И вот ни тело, ни другие мои специальные приемы, которые подсказала единственная моя верная и опытная подруга, не помогли. Я пришла в такую ярость, что заорала:
- Импотент!
А он покрылся испариной, выпучил глаза и тоже заорал:
- Плоскодонка!
Для меня не было обиднее этого слова, которое я уже слышала несколько раз, когда цапалась с ребятами на почве комсомольского рвения.  И я со всей силы врезала Паше ладонью в ухо. А удар у меня был волейбольный, чемпионский! К тому же у меня накопилось немало обид на весь мужской пол. Он упал у моих голых ног, из носа у него хлынула кровь.  Мгновений страшнее этого я до сих пор не испытывала.  Я суетилась около него, поливала его слезами, покрывала поцелуями. Слава богу, рассудок меня не оставил: кровь у него я остановила с помощью льда из холодильника. Ужинали мы под цветущей яблоней во дворе дачи, слушали соловьев, а потом спали обнявшись. Так, почти во сне, все и произошло. Утром я увидела, что такое мужские глаза, светящиеся любовью…
А дальше началась взрослая и не очень счастливая жизнь. Паша уехал в Москву и поступил в железнодорожный институт. А я училась в Ленинграде. Осенью он приезжал ко мне почти каждую неделю, на одну ночь. Потом стал приезжать все реже. На Новый Год я съездила к нему в Москву, заметила, что одна из его однокурсниц имеет на него большое влияние, очень обиделась и перестала с ним общаться.
  Зимой неожиданно умерла бабушка. Со мной и дедом стала жить моя мама. В моей жизни появился и отец, которого до этого я видела совсем редко. Он занимался бизнесом - производством   спортивного инвентаря для тенниса, футбола и хоккея.
  Когда я оканчивала институт, умер дед. После его смерти мы с мамой переехали в Москву.  Отец, перед тем, как они с мамой уехали в Австрию, записал на меня филиал своей фирмы, который он открыл в Подмосковье. Генеральным директором был Марк, мой будущий муж. Он был на десять лет старше меня, опытнее во всех отношениях, невероятно работоспособен, а, главное, предан моему отцу. Я иногда замечала его особенный взгляд, обращенный на меня, но долго сомневалась, что такой импозантный мужчина, который нравится многим женщинам, может бескорыстно желать близости со мной. В конце концов, он сказал, что любит меня по-настоящему, как женщину и, если я пожелаю, то готов оформить со мной законный брак. Но при этом оформить и брачный контракт, в котором он обязуется до конца своей жизни выполнять общепринятые обязанности мужа и никогда не претендовать на мою собственность. А я буду обязана три года не беременеть от него, относиться терпимо, с пониманием к его психологическим особенностям бисексуала, и могу в любой момент подать на развод. В тот же вечер я выяснила, что такое бисексуальность, ответила ему категорическим отказом и через месяц уехала на два года учиться в Англию, в школу экономики.  И вот там, в Бирмингеме, я окончательно поняла, что хочу прожить с Марком всю жизнь и сделать все возможное, чтобы он стал обычным мужчиной, отцом моих детей. Отчасти я дошла до этого своим умом. Но в значительной степени помогло то, что в Англии я занималась не только экономикой и языком, но ходила к хорошему психотерапевту, а потом и к сексопатологу. У меня даже появилась собственная теория бигендерных отношений.
     - А что было с Павлом Фомичом? - спросил я.
    - У Паши в это время уже была семья, дочь, я подружилась с его женой Светой. Потом они уехали из Москвы. Мы с ним переписывались, делились новостями, размышлениями о жизни. У нас оставалась какая-то тяга друг к другу. Наверное, нам не хотелось терять связь с нашей общей молодостью.
    - И ты подписала брачный контракт с Марком?
    - Да, подписала.   И пока мы оба выполняем его. Иногда с большим трудом. Сейчас как раз один из таких трудных периодов.   
- Почему ты рассказываешь мне такие интимные подробности своей жизни? – с удивлением спросил я.
   Вика рассмеялась, запустила пальцы в свои густые волосы, скрестила их на затылке, откинулась на стуле и потянулась по-кошачьи, вытянув длинные ноги:
   - Так получилось, мой любимый начальник. В данный момент и в данном месте у меня только два человека, к которым я чувствую такое же доверие, какое у меня когда-то было к деду, а потом к отцу. Это ты и Наташа, с которой у меня такое же духовное родство, как с тобой. Ты ведь не будешь возражать, если она через некоторое время займет мое место?
   Я был не готов ответить и спросил:
- Почему ты так по-разному употребляешь слово «любовь»? Зачем, например, называть меня «любимый» начальник?
- Чтобы тебе было труднее возражать или отказывать мне,- засмеялась Вика. - А по большому счету, я стараюсь всячески поддерживать в себе чувство любви ко всем, хотя это бывает чертовски трудно. Понимаешь: для меня чувство любви и чувство Бога, который есть во мне, это одно и то же.  Я говорила, что меня научил этому дед. Сначала я просила у Бога прощения, потом совета. И однажды он ответил мне. Сказал, что простит все мои грехи, если я уберегу и спасу хотя бы одну заблудшую душу. Я почти десять лет пытаюсь спасти душу моего мужа, но пока не получается.  Взяла, так сказать, тайм-аут. Но не отступлю!
   -   Вы не хотите разводиться?
   -  Нет. У меня нет такой потребности. А у него тем более. В прошлом году, с помощью моего папы, он купил на свои деньги небольшую гостиницу и гольф-клуб в Австрии. А вообще, он управляет по доверенности моим бизнесом в Москве.
  -   У Марка сейчас кто-то есть? В смысле…
  - Нет, сейчас он живет совершенно бессмысленно,- засмеялась Вика. - А зимой у него в Австрии была большая семья: друг, подруга… Любовный треугольник. Кажется, даже четырехугольник…
  - Как это? 
    Вика рассмеялась, но неожиданно оборвала смех и сказала очень серьезно:   
  -  Это по ту сторону твоих представлений о жизни.  Знаешь, я когда-то попыталась стать одним из углов такого любовного многоугольника, и сама чуть не оказалась по ту сторону сознания. И при всем этом Марк – хороший отец, талантливый и честный бизнесмен – такой вот человеческий коктейль!
 Было ощущение, что этот разговор с Викой затягивает меня в какой-то опасный омут, из которого будет трудно выбраться. «Что со мной происходит? - думал я. - Сначала была невероятная гроза. Потом появилось Наташа с каким-то волшебным яйцом. Кажется, я попал в плен двум необычным женщинам!» Мне захотелось побыть одному:
  - Вика, я схожу пообедать.  В каком ресторане вас кормят вкусными комплексными обедами?
   - Давай я тебя провожу. Кстати, это ресторан Наташи, которая, как я поняла, произвела на тебя неизгладимое впечатление. Впрочем, не только на тебя.  Нас там кормят бесплатно уже три месяца. И мебель из того же источника.   
    - Кого ты имеешь ввиду?
    - Ее мужа, Роберта Китка. Прошлым летом, когда президент нашей компании устраивал встречу с местными предпринимателями, он был самым активным участником разговора – такой высокий, голова лысая, как яйцо…
    - Конечно, я его запомнил – очень напористый и довольно обаятельный мужик.
    - Его жена, Наташа, как ты заметил, гораздо обаятельнее мужа. И не только на экране.
    - Значит, ты решила, что она способна заменить тебя?   
    - Решила. Наташа похожа на меня по опыту жизни, только гораздо талантливее.
 Я встрепенулся:
   - А ты знаешь, что я издали, когда подходил к студии, принял ее за тебя? Подумал, что ты прическу изменила.
  Вика сначала изумленно посмотрела на меня, а потом рассмеялась:
   - Приятно слышать, но ты грезишь! Может быть, тебя тоже молнией «шандарахнуло»?
  - Может быть,- пробормотал я. – А что она делает на студии?
 - Фомич пока оформил ее уборщицей, и она честно выполняет свою работу. Когда мы поехали обедать, я оставила ее дожидаться тебя. Ты обещаешь присмотреться к ней, чтобы рекомендовать на должность директора телестудии?
     Я задумался, хотя уже знал, что сделаю все возможное, чтобы выполнить эту просьбу Вики.
 - Расскажи немного о ней, - попросил я.
 -  Ее девичья фамилия Бородина. Простая русская баба, как любит говорить Фомич, из многодетной семьи. Отец и мать – пожилые алкоголики, очень дружные, сердечные люди. У них скоро золотая свадьба. Любят друг друга и своих семерых детей. Когда в последний раз они меня угощали чаем, я смотрела на них и думала: дай Бог и мне встретить так старость с моим мужем!
    - Алкоголики? – переспросил я.
    - Счастливые алкоголики. Представь, и такое в жизни бывает. Время от времени по очереди лечатся, тайком носят друг к другу в больницу пузырьки со спиртом. Трое их старших детей -  успешные люди с хорошим образованием. Один - заместитель нашего губернатора, другой – капитан дальнего плавания. Но Бог все видит! За свой грех им пришлось расплачиваться младшими детьми. Младший брат – в тюрьме, а младшая дочь бросила институт и захотела стать элитной проституткой. Наташа здесь с ней намучилась и отправила к старшей сестре   в Хабаровск – она там следователь по особо важным делам.
    - Ты так хорошо знаешь семью Наташи?
    - Мы с ней дружны уже больше года. Я ей помогала делать курсовую работу по телевизионной режиссуре. Недавно Роберт с Наташей сдали мне по символической цене небольшой коттедж, который они хотели оставить родителям Наташи. Но тем не понравилось жить в коттедже, они вернулись в свой старый деревянный дом, правда, после того, как его полностью благоустроили. А мать Наташи целый месяц помогала нам с Борькой устраиваться: обои клеила, красила и все такое. Она мне и про себя с мужем, и про всех своих детей рассказала – удивительно искренняя и простодушная женщина. Особенно, если учесть, что она всю жизнь проработала в торговле.
   А Роберт с Наташей сейчас самые богатые люди в нашем городе. Начинали с маленькой линии по розливу газированных напитков и продуктовых киосков. А сейчас у них крупная региональная сеть по продаже электроники, несколько ресторанов и прочее. В прошлом году построили конеферму и начали разводить скаковых лошадей. На прошлой неделе привезли из Ирана какого-то необыкновенного коня. Наташа по нему с ума сходит – она очень любит лошадей.
  - Вика! – взмолился я, - Для меня слишком много новой информации, я пойду обедать. Может быть, пошлешь кого-то показать, где этот ресторан?
  -  Пойдем, я провожу тебя. – Она открыла книжный шкаф, что-то стала искать в нем, и когда я уже выходил из кабинета, протянула мне небольшую книжечку в глянцевой суперобложке.
    Я быстро пробежал глазами: «Наталья Киток. Куда уходит юность. Стихи».
   - Если тебе интересна эта женщина, то ты кое-что узнаешь о ней из ее стихов. Они, конечно, совсем юношеские, но, смею заверить - это не графомания.
      Когда мы с Викой вышли на улицу, я сощурился от слепящего солнца и расстроился: опять была жара. Даже не жара, а зной. О недавней грозе напоминали только многочисленные ветки тополей, валявшиеся вокруг.
   Из-за здания филиала вынырнул небольшой японский грузовик. Под его колесами захрустели обломанные бурей ветки.   Грузовик лихо затормозил в трех метрах от нас с Викой.  Из его кабины ступил на землю баскетбольного роста мужчина, с бритым черепом, моментально открыл вторую дверцу грузовика и осторожно поставил на землю женщину, имя которой я уже знал – Наташа.
   Наташа, увидев нас, достала из сумочки носовой платок и подала мужу. Роберт вытер потный лоб, лицо, демонстративно тщательно протер руки и сделал шаг ко мне:
    - Роберт Киток,- представился он, широко улыбаясь, и протянул мне левую руку.  Моя ладонь утонула в его ладони, хотя я считал себя довольно крупным мужчиной.  Я представился и тоже невольно заулыбался. «Вылитый Жан-Поль Бельмондо, - подумал я, увидев его крупные, мясистые губы и большой, рыхлый нос. - Только лысый и гораздо выше ростом. Некрасивый, но очень обаятельный мужик».  Конечно, год назад я не мог не запомнить Роберта на встрече с президентом нашей компании.
   Роберт тем временем порывисто обнял Вику, приподняв ее над землей:
   - Что-то ты, мать, схуднула, - по-свойски сказал он и поставил ее на место. - Заели тебя эти бабы?
   Вика молча улыбалась, с прищуром глядя то на Роберта, то на стоящую рядом Наташу. И Наташа улыбалась. Улыбалась счастливо и безмятежно. От нее по-прежнему шло необъяснимо притягательное сияние. Я с трудом оторвал от нее взгляд и опустил голову, заметив загорелые голени ее ног, белые босоножки без каблуков, так аккуратно составленные вместе, будто она стояла в пионерском строю.
   - Наташ, если не возражаешь, бери сегодня начальника на себя, - сказала Вика, -  у меня эфирный день, сама понимаешь. Она что-то прошептала Роберту на ухо. Тот обернулся ко мне, улыбнулся еще шире, окончательно покорив меня своим обаянием, сказал густым басом:
     - В двадцать два ноль-ноль, жду вас в ресторане, - Роберт крепко поцеловал жену в губы и откровенно погладил ее по спине и ниже. Этот его жест показался мне вульгарным и неприятным. Он шагнул было к своему грузовику, но спохватился и подошел к машине Наташи, по-прежнему стоявшей под гигантским тополем. Потрогал сколы краски на крыше, махнул рукой и моментально раскидал крупные ветки, чтобы машина могла выехать на
                7.
       Машину Наташа вела не по-женски уверенно. Когда я ей сказал об этом, она объяснила:
   - Мама у меня работала продавцом, товароведом, заведовала универмагом, а папа всю жизнь шоферил, пока не начал постоянно выпивать. Я уже в шестнадцать лет хорошо водила грузовик – подстраховывала папу. Он развозил товары по сельским магазинам. Обычно я крутила баранку за городом, по сельским дорогам, но иногда приходилось и по городу ездить – мне нравилось.
    Я наслаждался комфортной ездой, особенно, когда вспоминал, какое пекло за стеклами.    Мне нестерпимо хотелось повернуть к ней голову и рассмотреть ее близкое лицо, но я почему-то упорно смотрел вперед. Потом скосил глаза на алые цветочки, шевелившиеся на ее бедрах, когда она нажимала на педаль газа или тормоза. Наконец, усилием воли поднял голову и слегка повернулся в ее сторону. От ее лица, да и не только от лица, как и два часа назад, шло…  Нет, не сияние! Какое, к черту, сияние от обычной земной женщины в простеньком ситцевом платье! На ее лице не было ни капли макияжа, от нее не пахло духами. И все-таки она притягивала к себе, к ней хотелось прикоснуться.
   Наташа улыбнулась, не поворачивая ко мне головы, спросила так, будто запамятовала:
   - Так мы на «вы» или на «ты»?
   - По-моему, были на «ты», когда ты заставила меня раздеться до гола.
   - Тогда скажи: почему на меня сегодня глазеют все мужчины? Сегодня ведь не восьмое марта? И выгляжу я, вроде бы, как обычно?
   - А Роберт тебя на руках каждый день носит?
     Наташа коротко взглянула на меня, засмеялась по-детски открыто:
   - Наш режиссер Вадик рассказал? На руках у мужа я бываю редко. На этот раз, я думаю, дело в том, что мы с ним не виделись почти неделю. А, вообще-то, со мной сегодня происходит что-то очень необычное.
   - Вадик предположил, что тебя «шандарахнула» молния во время грозы.
   - Если б молния, тогда было бы понятно, но я всю грозу просидела в кладовке.
   - А что это за яйцо было у тебя в руке, когда мы встретились?
   - Вот, вот, яйцо…
   - Так расскажи.
   -  Не думаю, что об этом следует рассказывать – могут упечь в психушку. Да ты и не поверишь.
   - Еще как поверю!
    Наташа промолчала, остановила машину перед воротами, ведущими во двор ресторана, посигналила.

                8.
        Когда зашли в помещение, Наташа пошла на кухню. Ресторан был небольшой, человек на пятьдесят.  Несколько   столиков стояли на сцене. За один из них меня провел высокий мужчина, одетый не по погоде строго: черный костюм и бабочка на шее. 
   - Заказывать будете вы или Наталья Анатольевна?
   - Мне комплексный обед, - сказал я.
   - Комплексный!? – не поверил мужчина, видимо, администратор, постоял несколько секунд в замешательстве и ушел.
   Посетителей в зале было не больше десяти человек. На потолке медленно крутились лопасти двух вентиляторов, было приятно - прохладно. Пришла Наташа в сопровождении администратора и женщины официантки. Администратор выглядел очень странно. И дело было не в костюме и бабочке, а в том, как он смотрел на Наташу: будто перед ним, на высоте его лица, была голова кобры с раздутым веером шеи.
   - Костя,- умоляюще сказала Наташа, -  ну, что с тобой? Да сними ты пиджак и бабочку! Закрой занавес, включи кондиционер и люстру зажги.
   Костя еще некоторое время был в ступоре. «Как я при первой встрече с Наташей», - подумал я. Официантка куда-то метнулась – поползли тяжелые шторы, отделявшие зал от сцены, зашуршал кондиционер, зажглась люстра. Администратор, наконец, повернулся, как оловянный солдатик, и ушел.
    - Мне фруктовый салат, - сказала Наташа официантке,- пусть ничем не заправляют, и персиковый сок с мякотью. А господину – комплексный обед. Правильно? – посмотрела на меня Наташа.
    - Да, да, - подтвердил я. - И сок, не сладкий и не холодный. Можно яблочный. 
    Занавес закрылся, и мы оказались в небольшом банкетном зале.
    - И что ты об этом думаешь? – спросила меня Наташа.
    - О чем? – переспросил я.- Ах, да, об этом администраторе. Думаю, что ты не настолько с ними строга, чтобы они смотрели на тебя, как на удава. 
    - Но ты же так не смотришь?
    - Как сказать! – хмыкнул я.  - Немного привык. Мне показалось: Костя чем-то напуган?
    - Это у него уже хроническое,- заулыбалась Наташа. -   Роберт время от времени грозит уволить его за то, что он иногда облизывается на меня.
    - Ну, и словечки у тебя!  Мне Вика подарила твои юношеские стихи, но я еще не читал. 
    - И не читай. Я подарю тебе другую книжку, позавчера тираж привезли, все сто экземпляров. Это уже взрослые стихи.
    - За свой счет печатаешь?
    - Разумеется. Покупателей что-то не находится. Хотя в прошлом году в журнале «Дальний Восток» напечатали небольшую подборку моих стихов.
    На языке у меня был вопрос, который я никак не решался задать ей. Но все-таки задал:
    - А где у тебя это…
    - А это у меня вот здесь, в сумочке, - мгновенно поняла она, кивнула   на сумочку, висящую на спинке стула, и посмотрела на меня серьезно и даже настороженно.
    Я уловил эту неожиданную перемену в ее настроении и сказал себе: «Стоп! Не надо лезть туда, куда не надо лезть!»
    Комплексный обед у меня оказался явно по спецзаказу. В нем была даже тарелочка копченой севрюги, которую я любил, но ел весьма редко, только во время приезда в компанию дорогих гостей из Москвы или Китая. Конечно, я догадался, что Вика, кое-что знавшая о моих кулинарных вкусах, успела шепнуть об этом Наташе.
     - Вика сказала: ты увлекаешься лошадьми? – спросил я.
     - Я хочу создать свой конезавод, - оживилась Наташа. - Мы уже построили конеферму на равнине в междуречье, табун пока небольшой: пять кобыл и племенной жеребец буденовец.  В начале года отправили в Туркмению, на конезавод, своего конюха, из местных амурских казаков, чтобы поднабрался опыта, а он там сдружился с одним иранцем и через него договорился о покупке в Иране молодого несейца. В Туркмении и у нас их называют ахалтекинцами. Цена была большая. Я надавила на Роберта, хотя мы не располагали лишними деньгами, и вот неделю назад у нас появился Черныш. Масть у него, конечно, не царская, не цвета утренней зари -  вороной жеребец. Но какой красавец! Ты не представляешь! Глаза с настоящим текинским разрезом. Я с ума схожу, когда он косится на меня. Признает пока одного Сашку, который его привез, но вчера подпустил меня уже метра на два… Кожа, как черный шелк: гладкая, нежнейшая, под ней все мышцы и ребра видно. Сашка его подтянул ко мне, я только дотронулась – он взвился, заржал, такая черная волна прошла по телу! 
    Наташа закрыла глаза, ноздри ее зашевелились, словно она почувствовала запах жеребца. Я был поражен: «Да, лошадей она, действительно, любит!»
    - Как тебе наша еда? – спросила Наташа.
   Я поднял большой палец:
    - Отлично!
    - У нас все отличное! Сейчас я принесу тебе что-то вкусненькое… 
  Она вернулась через несколько минут, поставила передо мной высокий стакан с каким-то напитком и трубочкой.   Я поднял на нее глаза, и снова меня окутало облако света и чувственного желания, идущего от нее. «Вернулось!» - подумал я с трепетом, потому что во время обеда с сожалением заметил, что притягательная энергия, шедшая от Наташи, исчезла. Она была привлекательной, приятной, но обычной женщиной.
    - Коктейль не алкогольный, рецепт я привезла из Индии, - улыбалась Наташа, и ее голос казался мне невероятно душевным и проникновенным. Снова хотелось потянуться к ней, дотронуться, обнять. Я почти не слышал ее голоса, а только смотрел на ее шевелящиеся губы, словно был пьян. «Наркотик любви, - плыло в моем сознании, - наркотик любви…»
   - У меня к тебе нескромная просьба,- вернула она меня к действительности. - Можно мне будет взять интервью у президента вашей компании?
   - Почему бы и нет? Я договорюсь о времени и позвоню. Но, пожалуйста, покажи мне заранее основные вопросы.
   - Цензура? – засмеялась она. – А ставку режиссера или диктора ты для меня выбьешь?
   - Мне кажется, что ты это можешь сделать сама после интервью. У тебя это получится лучше, чем у меня.
  Наташа приблизила ко мне над столом свое улыбающееся и светящееся лицо. У меня непроизвольно закрылись глаза, казалось, еще секунда - и я поцелую ее в губы. Ее громкий голос снова привел меня в чувство:
   - А сколько вашему президенту лет? Я его ни разу не видела.
   - В прошлом году отмечали пятьдесят.
   - Сойдет! – засмеялась, Наташа. - На сегодня я свою главную задачу выполнила. Поедем на конеферму, я покажу тебе моего Черныша! Ты увидишь это чудо природы! 
    Она встала из-за стола и взяла свою сумочку, на которой, как на магическом предмете, задержался мой взгляд. Наташа заметила это и нарочито строго воскликнула:
   - Эй, эй, не заглядывайся сюда – это для тебя табу!
  Я смутился и опустил глаза.
    
                9.

     Конеферма Китков была расположена на широкой равнине, местами поросшей зарослями карликовых дубов, недалеко от трассы, ведущей в областной центр. Мы доехали туда на поцарапанной, но замечательной Наташиной машине за полчаса.   Свернули на грунтовую дорогу. Впереди, примерно в километре от трассы, на открытом месте, виднелись постройки. А справа и слева от дороги начались поля молодого овса и какой-то нежно зеленой густой травы.
   - Это что? – спросил я.
   - Люцерна.  В переводе с персидского – лошадиная еда.   
   Перед въездом на ферму высилась солидная арка из толстых бревен, с резьбой. Наташа резко затормозила, и облако пыли, вившееся за нами, по инерции накрыло машину, пронеслось вперед и рассеялось по сторонам. Я увидел вверху, под аркой, три больших цветных китайских фонаря. А на самой арке были вырезаны и покрашены красной краской слова: «конеферма «Наталья».
    - Это Роберт, когда открывали ферму в прошлом году, сделал мне сюрприз, - сказала Наташа.      
   Мы на малой скорости, бесшумно проехали по широкому двору и заехали под большой навес, где стояли трактор и грузовик.
   Дом был построен из толстых бревен с явной претензией на русский терем: широкое и высокое крыльцо с деревянными узорами, с башенкой-смотрильней, с открытой галереей на втором этаже. Впрочем, окна второго этажа были заколочены досками.
   Когда я все это рассматривал, из конюшни, стоявшей поодаль, степенно вышел молодой мужик в шелковой рубахе навыпуск, в хромовых сапогах, начищенных до лакированного блеска.  Он отбросил в сторону тряпку, которой вытирал руки и подошел к нам с широкой простодушной улыбкой.  Был он невысок ростом, но крепок, плечист. И фуражка с лакированным козырьком, заломленная так, чтобы из-под нее лихо торчал жесткий, смоляной чуб, и брюки с желтыми лампасами - все выдавало в нем казака. Я успел заметить на его загорелом до черноты лице голубые, необыкновенной, девичьей красоты, глаза. Он поздоровался и сразу опустил их долу.
   - Сашка, ты чего так вырядился? – весело спросила Наташа.
   - Так Роберт Феликсович, заезжал, сказал, что вы с гостями приедете и велел переодеться из грязного.
   -  А на меня почему не смотришь?
  -  С-смотрю, - голубизна Сашкиных глаз на секунду блеснула под его черным чубом и тут же исчезла.
  -  Что-то ты конфузишься? - допытывалась Наташа. – Во время грозы что-то случилось с конями? – встревожено спросила она.
  -  Да нет, Наталья Анатольевна, все нормально: я им и глаза на всякий случай от молний завязал, а гроза только краешком задела, вся на город ушла.
  - А почему тогда на меня не смотришь?
  -  Да так, тушуюсь немного.
  -  Раньше я такого за тобой не замечала. Пойдем, покажем гостю наших красавцев.
   Мы пошли через двор, вдоль длинной конюшни из красного кирпича, под черепицей. За конюшней было несколько больших загонов. В одном из них, около небольшого стожка, жевали люцерну пять разномастных кобыл. Крупный рыжий Буденовец в белых «носках» был в ближнем к нам загоне. Он неторопливо, с достоинством, подошел к нам.  Наташа протянула руку, ласково погладила его морду:
   - Будя мой! Ты совсем не испугался грозы?   
    Черныша я увидел в самом большом загоне, в дальнем его конце.  Он стоял неподвижно, как черный силуэт на фоне неба: необыкновенно изящные формы ахалтекинца поразили меня своей грациозностью. Он чем-то был похож на борзую собаку: длинные ноги, длинное, поджарое тело. А длинная шея и аккуратная голова на ней были верхом совершенства биологических форм. А еще меня поразили его высокие, стройные уши, которые были хорошо видны даже на приличном расстоянии.  Черныш повернул к нам голову, и я увидел, что он тоже жует лошадиную еду – люцерну.
   - Сашка, ну, давай, зови его, - нетерпеливо попросила Наташа и полезла в сумочку. – Я взяла немного сахара, может быть, сегодня он даст себя погладить?
  - Не знаю, - пробормотал Сашка. Он повернулся ко мне: - Вы немного отойдите, вон, к коновязи.
    Я послушно отошел от загона, с любопытством ожидая, как поведет себя ахалтекинец. Сашка пронзительно свистнул и гортанно прокричал несколько слов, среди которых я разобрал только имя коня. Черныш вздернул голову, уши его шевельнулись, как чуткие антенны, он замер на несколько секунд и, описывая дугу, легкой изящной иноходью побежал к нам.
    - Красавец ты мой! – с необыкновенным чувством вырвалось у Наташи.
   Ахалтекинец остановился метрах в трех от изгороди, прядая ушами. На этот раз я был поражен его глазами. Они, как будто, были не лошадиные, а человечьи, как у восточных красавиц из сказок или султанских гаремов: темные, как ночь, с завораживающими, зеленоватыми бликами в них. «У него с Сашкой есть что-то общее в глазах», - вдруг подумал я.   
  -  Мальчик мой, иди ко мне, - услышал я нежный, материнский голос Наташи. Черныш стоял неподвижно. Я видел, что Сашка, как и я, напрягся в ожидании. Наташа что-то достала из сумочки, видимо, кусочки сахара, вытянула вперед руку. Ахалтекинец потянулся к ее руке, сделал шаг, другой и уткнулся мордой в ее ладонь.
   Сашка, отошедший от загона и стоявший неподалеку от меня, открыл рот и затаил дыхание.
    - Милый мой, ты красивей всех на свете!  Как я тебя люблю! – ласково шептала Наташа. - Ты немного подрастешь, и мы будем с тобой скакать по полям быстрее ветра! – Она перегнулась через изгородь и поцеловала Черныша в морду.
    Стоявший в соседнем загоне Буденовец, ревниво и громко заржал.   Ахалтекинец метнулся от Наташи в сторону и поскакал вдоль загона.
   - Ты видел! Видел! – чуть не взвизгнула от восторга Наташа и повисла на шее Сашки.  Потом бросилась ко мне: - Ты же видел, как его притянуло ко мне? 
  - Видел, - подтвердил я и отвел глаза от ее сиявших неведомой мне энергией глаз.
  - У тебя есть что-нибудь холодненькое? – спросила Наташа Сашку, который по-прежнему старался не смотреть в лицо хозяйки.
  - Роберт Феликсович целый пакет чего-то привез. Я поставил в холодильник.
   В большой горнице был огромный дубовый стол с лавками около него, камин с изразцами, висела деревянная люстра с лампочками в виде свеч.  Сашка поставил на стол бутылку шампанского, вино, несколько пакетов с соком, тарелку с крендельками   Наташа достала из резного буфета фужеры.
   - Мне немного вина, - сказала она.
   - Водочку будете? - вопросительно посмотрел на меня Сашка, - холодненькая.
    - В такую жару остерегусь, - сказал я и налил себе и Наташе немного вина.
     А Сашка достал из холодильника водку и плеснул себе в фужер чуть-чуть.
     - Угадайте, какой будет тост? – спросила Наташа и радостно засмеялась. - Конечно, за Черныша! За моего любимого Черныша! – и с размаху чокнулась со мной и Сашкой.
     Я смотрел на Наташу с некоторой опаской, искоса, хотя очень хотелось смотреть – из нее выплескивалось счастье.  Она что-то возбужденно говорила Сашке, кажется, давала ему какие-то указания. А мой взгляд гипнотически остановился на Наташиной сумочке, лежавшей на краю стола, напротив меня. Наташа, не обращавшая на меня никакого внимания, будто машинально, убрала сумочку со стола и положила ее рядом с собой на лавку.  Меня это задело, но я бодро сказал:
   - Вы, кажется, оба помешаны на лошадях.
   - А чего ж их не любить, -  сразу повернулся ко мне Сашка и с большим чувством продекламировал:
                Золото купит четыре жены,
                Конь же лихой не имеет цены:
                Он и от вихря в степи не отстанет,
                Он не изменит, он не обманет!
   - Сашка, ты молодец! – Наташа встала, повесила на плечо сумочку, обогнула стол и, обняв Сашку за плечи, поцеловала его в щеку. – Оседлай нам с гостем, мне Будю, а ему кобылку… Ты верхом-то умеешь? – спросила она у меня. – Седла у нас отличные, мадьярские.
     Я растерялся. Ездить верхом мне приходилось, но последний раз это было лет двадцать назад. 
   - Пожалуй, не свалюсь, если лошадь спокойная и не вскачь.
   - Ему Машку или Дашку? – с готовностью спросил Сашка.
   - Дашку, она спокойнее, - чуть подумав, сказала Наташа. -  Вы идите, а мне переодеться надо.
       
       Время шло к шести вечера, но по-прежнему было очень жарко. Наташа была в бриджах и коротких сапожках – настоящая наездница. А мне дали большую соломенную шляпу от солнца, но пот струйками стекал у меня по лбу и разъедал глаза. Я то и дело отирал лицо и шею уже влажным платком, с завистью посматривая, как Буденовец вскачь делает очередной широкий круг по полю. Его хвост и хвост соломенных волос на затылке Наташи развевались параллельно, как на ветру.  «Она отлично владеет верховой ездой, - думал я, - девчонка из многодетной семьи алкоголиков. Просто невероятно!»         
   Я не спеша трусил на послушной Дашке в направлении дубового леска. Наташа подскакала ко мне, пристроилась сбоку, возбужденная и раскрасневшаяся.
   - Ладно, хватит Будю гонять, отдохнем немного в лесу.
   -  Под карликовыми, трехметровыми дубками тень была негустая, но после открытого поля прохлада казалась благодатью.
   Мы спешились, отпустили лошадей и сели на поваленное дерево.  Наташа тоже вспотела, хотя и меньше, чем я. Она посмотрела на платок, которым я утирался, решительно выпростала из бриджей белую рубашку, задрала ее и стала вытирать лицо. Я покосился на ее загорелый оголенный живот и подумал:
     «Вика сказала, что у нее двое детей. Черт знает что!  Как это возможно: быть такой притягательно женственной и абсолютно естественной?  У нее естественная, простая одежда, естественные движения, естественный голос, манера общаться. Она, видимо, почти не пользуется косметикой. Она ведет себя почти так, как маленькие дети, еще не знающие, что они необыкновенно красивы, их хочется поцеловать и потискать. Не может такого быть, что она совершенно не замечает обращенных на нее мужских взглядов!?»
    - Ты смотрел на мой живот? – вдруг спросила она с хитроватой улыбкой, выведя меня из состояния оцепенения. – Я вчера узнала, что снова беременна - вот Роберт и понес меня на руках.  Мы хотим еще детей, но у нас с ним несколько лет ничего не получалось.
  От такой ее открытости и простодушия мне стало не по себе. Чтобы уйти от неловкости, я спросил ни к селу, ни к городу:
   - А что же Сашка стихи читает? Про коня – это, кажется, Расул Гамзатов?
   - Лермонтов, - с укором сказала Наташа. – Я раньше не слышала, чтобы он стихи читал. Сашка – простой деревенский мужик, кажется, техникум окончил, а в селе на конюшне работал.    Но в голове у него что-то интересное есть.   В Туркмении он подружился с иранским конюхом и за полгода почти выучил иранский язык. Ну, не то, чтобы выучил, но в любви объясниться, особенно лошадям – вполне.
   -  Как это? Объясняться лошадям в любви?
   - Не только лошадям, - засмеялась Наташа. – Женщинам тоже…  Впрочем, разница небольшая. Я уже несколько лет увлекаюсь персидской поэзией: Хайям, Саади, Хафиз. Мне нравится их любовная лирика. Пробовала сама переводить. Освоила сотни две персидских слов. Проверила Сашку – многие слова он понимает.
    - Что же, они с иранским конюхом про любовь говорили?
    - Наверное, и про любовь, для Сашки это больная тема. Ты разве не почувствовал? – Я пожал плечами. - Ну, как же! «Он, то есть конь, не изменит, он не обманет!». От него жена ушла, потому что у них больше трех лет детей не было. Для деревни это большой стыд. Вышла замуж за его брата-близнеца – и у них уже двое детей.
    - Сюжетец! – удивился я. – Поэтому он и удалился сюда на ферму?
    - Они оба здесь работают. Брат его, Сережа - хороший механизатор, вся техника на нем. Да и бывшая Сашкина жена сюда нередко наведывается вместе с детьми – Сашкиными племянниками.
    -  Чего только в жизни не бывает! - поскреб я потный затылок.
    - Сашку мне жалко - только лошади его и любят по-настоящему. Если б он не научился с Чернышом по-ирански говорить, вряд ли бы он довез его к нам. Стыдно, но у нас в тот момент не хватило денег, чтобы его самолетом через Москву к нам доставить. Сашка на перекладных его вез, ему по дороге даже побираться пришлось. Бедный Черныш!  А сейчас ему придется еще и русский язык осваивать. Правда имя свое на русском он уже понимает.
    - Наташа, уже почти шесть часов, нам бы на эфир успеть.
   -  Да ну его, этот эфир! -  встала с дерева Наташа. – Мне надо кое-что Сашке сказать.
   На ферму мы возвращались легкой рысью. Шляпу я держал в руках вместе с поводьями, лицо слегка обдувало, и я ругал себя, что на передней дороге боялся ехать рысью.
    Сашка возился у Наташиной машины.
  - Ты что делаешь? – подошла она к нему.
  - Топливо подливаю, я посмотрел: совсем мало осталось.
  - Ты что льешь? – насторожилась Наташа. – Семьдесят восьмой?
  - Наталья Анатольевна, вы за дурачка меня не держите! – обиделся Сашка. - У меня для вас всегда канистра девяносто пятого припасена.
  -  Смотри! – нарочито погрозила ему пальцем Наташа. - Черныш в загоне?
  - Нет, я его под навесом привязал.
    Наташа, Сашка, а следом и я пошли под навес. Черныш косил на нас свои прекрасные текинские глаза, шевелил ушами, но стоял спокойно. Я на всякий случай близко подходить не стал.
  Наташа осторожно погладила коня по шее:
  - Хороший ты мой! Чудо мое! А если мы тебя назовем Омаром? Тебе нравится? Это благородное персидское мужское имя.
  - Наталья Анатольевна, - шагнул к ней Сашка. – Он только-только к «Чернышу» привыкает. – Сашка говорил громким шепотом и с опаской поглядывал на коня.
  - Это ничего, на следующей неделе будем оформлять ему паспорт и запишем «Омаром». Мне очень надо, чтобы он стал Омаром. Как думаешь: быстро он привыкнет к новому имени?
  - Не знаю, - снова шепотом сказал Сашка и растерянно развел руками. – Молодой еще, наверное, привыкнет.
  - Ты уж постарайся. Когда начнет откликаться на Омара, я тебе…  Хочешь эту машину? – кивнула она на свой лимузин.
  -  Да ну?! – не поверил Сашка.
  - Постарайся, я свое слово сдержу.
    Я прислушивался к их разговору и не верил своим ушам. «Что с ней такое? Какой Омар?», - пронеслось у меня в голове. В этот момент, единственный раз за все время общения с этой женщиной, я чуть-чуть, на сотую долю секунды, засомневался: нормально ли все, что я вижу и слышу?
   - Омарушка! – снова погладила Наташа ахалтекинца по шее. - Клянусь: я тебя никогда никому не продам!

                10.
    Мы с Наташей въехали на территорию нашего филиала. Навстречу нам медленно двигалась служебная машина Фомича, из окна которой высунулась Вика и замахала рукой.
  Мы остановились. Вика сказала, что ее сыну, которого она накануне отвезла в спортивный лагерь, требуются его теннисные ракетки, она сейчас заедет за ними домой и передаст их с шофером Павла Фомича. 
   - Я через двадцать минут вернусь, - сказала Вика. - Наташ, я не стала сокращать твой выпуск новостей, только чуть-чуть отредактировала, Вадик вам сейчас покажет. Наташ, ты будешь сегодня подарком для наших зрителей, особенно для мужчин.  По-моему, наш рейтинг значительно подскочит! – торжествующе засмеялась она. И спохватилась: - Да, Наташа, Роберт звонил из области, сказал, что будет принимать товар на таможне и вернется не раньше полуночи, а, может быть, и позже.
   Машина с Викой уехала, а мы все стояли.  Наташу одолела какая-то задумчивость. Я терпеливо ждал, потом сказал:
   - Закрой, пожалуйста, окно – с улицы несет жаром.
    Она не двигалась еще секунд десять, затем закрыла окно машины и повернулась ко мне. Ее улыбка скользнула по моим глазам, по моему лицу. Мне показалось, что я физически ощущаю это, как солнечный свет закрытыми глазами. «Она беременна», - вспомнил я, словно это могло разом объяснить все то, необычное, с чем я столкнулся, выйдя на перрон этого города несколько часов тому назад.
    - Дай руку, - сказала она. – Я умею читать линии судьбы.
    Я протянул руку. Она положила ее на свою ладонь, и стала водить пальцем по моей ладони, поворачивая ее, разглядывая линии. Иногда поднимала голову и заглядывала мне в глаза, словно с чем-то сверяясь.
   - Ты что-нибудь чувствуешь? – в ее глазах мелькнуло лукавство.
   - Конечно. Так что же с моей судьбой?
   - Твоя судьба в твоих руках! – Я впервые уловил в ее голосе нотки женского кокетства, потянул свою руку, но она не отпустила ее. -  Скажи, что ты чувствуешь?
   - Не скажу! – выдернул я руку.
   - Хорошо, я уважаю мужское самолюбие…  Тебе обязательно надо посмотреть сегодняшний эфир? – спросила она.
     - Нет, не обязательно.   
     -  Тогда поехали к Вике домой, мне там кое-что надо забрать.
    По дороге Наташа рассказала, что в доме, где последние три месяца живет Вика, они с Робертом прожили пять лет. Потом построили себе большую квартиру в центре города, рядом с новым офисом их компании. В свой дом они переселили родителей Наташи, но те, дождавшись первого весеннего тепла, вернулись в свое старое гнездо, в котором прожили сорок лет.
    Мы приехали на окраину города, на улицу из типовых одноэтажных кирпичных коттеджей. На скамейке у крыльца дома сидел шофер Павла Фомича, меланхолично щелкал семечки. Мы с ним поздоровались за руку, потому что давно были знакомы.
   Вика встретила нас удивленным возгласом. Наташа объяснила, что смотреть эфир нам не хочется. Зато ей надо кое-что отыскать в своем архиве, который она хранит здесь. Вика суетливо перемещалась по комнатам, громко возмущалась:
    - Какой неорганизованный мальчишка! Засунул куда-то свои ракетки! Наташа, ты договорилась с шефом об интервью с президентом компании?               
   -  Думаю, что проблем с этим не будет, - откликнулся я.
   - Ага, - торжествующе воскликнула Вика, – поддался Наташиным чарам!
   - Что, заметно? - смутился я.
   Наташа позвала меня в комнату, где стоял большой диван, еще разная мебель, составленная в одном углу. А в другом углу горой стояли коробки.
   - Здесь две или три коробки, на которых написано «архив»,- показала она. – Достань их, пожалуйста. Надо бы перевести все в нашу новую квартиру, у нас там много места, да все руки не дойдут. А я схожу под душ – платье прилипло,- показала она, как прилипло к ней платье.
   - Мне бы тоже не мешало освежиться,- сказал я.
   - Хочешь, иди первый.
   - Нет, нет, иди! Я, может быть, потом.
   Наташа ушла, и я слышал, как они с Викой обмениваются репликами:
   - Вик, где у тебя полотенца?
   - Чистые полотенца в ванной, в тумбочке, а вот халаты я затолкала с утра в машинку, но не постирала. Можешь взять что-нибудь мое, в шкафу… Ну, безобразник – вот куда затолкал! – воскликнула Вика.
    Я понял, что она, наконец, нашла теннисные ракетки сына, и одновременно с этим думал, вспоминая, как днем я обознался и принял Наташу за Вику: «Формы тела у них очень похожи, а вот содержание абсолютно разное».
   Я уже достал одну из коробок с Наташиным архивом и поставил ее посреди комнаты. В это время ко мне подошла Вика, приложила палец к губам и тихо сказала:
   - Возможно, я ошибаюсь, хотя в таких вещах я редко ошибаюсь, но мне кажется, что тебе может пригодиться то, что здесь лежит в углу, в верхнем ящике, - она подошла к комоду, стоявшему в изголовье дивана, и постучала пальцем.
   Вика вышла из комнаты. Я слышал, как она громко сказала Наташе, проходя мимо ванной комнаты:
    - Если уйдете раньше, чем я вернусь, ты знаешь, куда положить ключ.
     Я сел на диван в некоторой растерянности. В комнате было душновато. Я открыл окно, услышал, как отъехала машина, посмотрел на комод, куда постучала пальцем Вика. В голове промелькнули несколько диковатых, взволновавших меня предположений, что бы там могло быть. Осторожно приоткрыв ящик комода, я посмотрел в указанный угол и нервно покачал головой. Одно из промелькнувших у меня предположений, самое невероятное, оказалось верным – там лежали несколько маленьких разноцветных пакетиков с презервативами. Я взял один, чтобы окончательно удостовериться в этом, и замер, ошарашенный тем, что увидел в другом углу ящика.
   Там лежало небольшое птичье яйцо молочного цвета, с маленькими темными крапинками. Днем, в руке у Наташи, я видел такое же яйцо, но только нежно розовое и светящееся.  Мои мысли заметались: «И у Вики есть яйцо? Зачем? Что все это значит? Какая-то женская масонская ложа голубиных яиц?! Как бы мне со всем этим не чокнуться!»
    Я положил презерватив, моментально забыв о мыслях с ним связанных, и осторожно, двумя пальцами, взял яйцо.  Оно было из какого-то камня, очень гладкое, приятное на ощупь. Я зажал его в кулаке, припоминая, как увидел впервые Наташу. Подумав, переложил яйцо в левую руку. Через несколько секунд почувствовал, что от яйца идет легкая прохлада. Я зачем-то поднес его к уху – напряг слух – но услышал только, как шумит вода в ванной, где мылась Наташа.
   Прохлада, испускаемая яйцом в моей руке, усиливалась. Она растекалась внутри груди, поднималась в голову, охлаждая разгоряченное лицо, перетекала в правую руку, опускалась к ногам. Я сел на диван, откинулся на его спинку и закрыл глаза.  Тело мое расслаблялось, легчало и стало плыть, будто погрузилось в прохладную, прозрачную морскую воду…
   Тут я услышал, как во сне, свое имя, медленно повернулся на звуки, что-то пробормотал и никого не увидел.
    Только тогда встрепенулся, встал и положил яйцо в правый угол ящика комода. Перед тем, как задвинуть его, успел заметить голубоватое свечение, идущее от яйца.    
  Я слышал шаги Наташи за стеной, в соседней комнате, скрип открывающихся дверец шкафа. И по-прежнему чувствовал внутри себя невероятно приятный покой и прохладу.
    Она зашла в комнату босая, в длинной мужской рубашке, свисавшей с плеч. «Рубашка Роберта», - догадался я, разглядывая, хорошо видные под тонкой материей ее груди, соски, живот с ямочкой пупка, которые я уже лицезрел во время конной прогулки на ферме, бедра и прочее. Рубашка была ей до колен. С моим житейским опытом я хорошо понимал, что все это значит. Тем более – на руке у Наташи было перекинуто постельное белье.
   Она, между тем, стояла и с молчаливым любопытством разглядывала меня. Точнее – мое лицо, потому что больше во мне разглядывать было нечего.
    - Ты хотел под душ, - наконец, сказала она, - я там все приготовила тебе.
    - У меня сейчас нет такой необходимости,- сказа я. – мне не жарко, даже прохладно.
   Она бросила белье на диван, мимоходом притронулась ладонью к моему лбу:
    – Ты не простыл? На жаре это очень просто бывает…  А коробка с архивом всего одна?  Вон еще одна есть,- показала она пальцем. Снова пристально посмотрела мне в глаза: - Мне одеваться?
   Я пожал плечами.
    - Ты брал яйцо? – вдруг резко спросила она.
    - Какое яйцо? Из твоей сумочки? Я никогда в жизни не позволю себе такого!
    - Не из сумочки, а из комода, - она бесцеремонно отодвинула меня, открыла ящик комода и достала из него яйцо. – Я переложила его сюда. Мне показалось, что ты не вытерпишь и возьмешь его из сумочки. Почему оно стало голубым? Ты брал его?
   - Так это яйцо не Вики, а твое? – с недоумением спросил я.
   - Что же ты чувствовал, когда держал его?
   - Очень приятную прохладу по всему телу… Но у тебя в руке я видел розовое яйцо, а это голубое?
   Наташа взяла свою сумочку, брошенную на комоде, положила в нее яйцо, сказала с усмешкой:
   - Ты же мальчик, если я не ошибаюсь – прохладный мальчик, а я - теплая девочка. - Она зажала сумочку под мышкой, попросила на ходу: - Достань, пожалуйста, ту коробку, - и вышла из комнаты.          
   Я опустился на диван. Блаженное состояние не покидало меня. Мне пришлось взять себя в руки, чтобы переложить несколько коробок и достать еще одну, с архивом Наташи.  Она зашла уже одетая, в ярком шелковом платье без рукавов, видимо, Викином, перебрала содержимое архива, взяла две папки и спокойно сказала:
   - Сейчас мы поедем ко мне домой.   Вика после эфира к нам подъедет. – Она пошла, но я остановил ее:
    - Подожди! Зачем я поеду к тебе?  У тебя дети. Они с кем? С няней?
    -  Они у моих родителей. Там еще дети старшей сестры и брата – целый детский сад.  Мне гораздо важнее, чем Вике, поговорить сейчас с тобой. Я больше не могу путаться в догадках! А кроме меня, только ты один знаешь про яйцо голубки. Поехали!
  Я согласился. Меня и самого мучили и пугали мысли о загадочном яйце. 
   
                11.

      Вика с Робертом жили в пятистах метрах от офиса филиала нашей компании, в самом центре города, но не на главной улице, а чуть в глубине, за ее фасадом. Здесь стояли пять или шесть старых трехэтажных домов на два подъезда, которые принято называть «сталинскими». Китки занимали два верхних этажа в одном из подъездов. Их квартира начиналась на лестничной площадке между первым и вторым этажами, где стояла металлическая перегородка с дверью.
 -Здесь, на третьем этаже, была квартира родителей Роберта,- объяснила Наташа. -   Они два года назад уехали на родину, в Латвию, и мы пять квартир с верхних этажей переселили в новый дом. Сделали перепланировку, но до сих пор не закончили – ты сейчас увидишь. 
     По моим представлениям квартира была роскошная: внизу был большой холл-гостиная, которую отделяли от просторной прихожей три колонны; кухня-столовая больше напоминала кухню и зал маленького ресторанчика – она была наполнена большим количеством разнообразной кухонной техники. Заметив мой изумленный взгляд, Наташа объяснила:
    - Мы всем этим торгуем и хотим быть уверенными в качестве. Начинали с японской и корейской электроники, а сейчас у Роберта контракты, в основном, с Китаем.
    Наташа показала мне две детские комнаты на втором этаже квартиры:
   - Это Сережина комната, ему девять лет, как и Викиному Боре, они вместе ходят в секцию настольного тенниса…  А здесь – мои Вика и Лиза, им шесть и пять. – Она открыла дверь еще одной детской, похожей на склад игрушек.  – Мы с Робертом хотим еще двоих детей. У нас не получалось, но, кажется, Бог смилостивился над нами.
    Наташа показала мне супружескую спальню, кабинет Роберта и комнату, которую она назвала библиотекой:
    - Это моя комната. Но я ее пока не обжила. Когда у меня случаются «поэтические запои», - к сожалению, они бывают нечасто, - я перебираюсь в наш старый дом, к Вике с Борькой, и поселяюсь там иногда на несколько дней.   Ты пока посмотри здесь все – разрешаю брать в руки, смотреть, читать, только не перекладывай ничего. Вот на этой полке посмотри книги,- показала она, - Да, еще вот в этой папке. – Она развязала одну из папок, которые мы привезли, и положила на письменный стол. – Тебе чай или кофе?
    - Лучше чай.
    Оставшись один, я взял в руки фотографию в рамке, стоявшую на столе. На ней был лысый, смеющийся Роберт. На одной руке он держал мальчика, очень похожего на него, но с красивой взрослой прической, а на другой - маленькую девочку, лет двух, хорошенькую, с ямочками на щеках. «Муж у нее очень обаятельный», - снова подумал я.   
    Потом я подошел к полке с книгами, на которую показала Наташа.  Прочитал на корешках: Низами Гянджеви, Саади, Хафиз, Омар Хайям, Хафиз, Ибн Сина, Хакани… «Персидские поэты, которыми она увлечена», - понял я.  Рядом стоял персидско-русский словарь.
    И в этот момент у меня сработала память: «Омар, Омарушка. Так она захотела назвать своего любимого ахалтекинца Кара-Куша».  Я снова пробежал глазами по корешкам книг, увидел несколько сборников Омара Хайяма, достал один, начал листать. На портрете Омар Хайям был изображен высоколобым стариком в тюрбане, скуластым, с прямым носом и с красивой седой бородой. Я присмотрелся к его умным глазам: на поэта, как мне показалось, Омар не был похож, скорее – на мыслителя, философа. Прочитал несколько четверостиший. Над одним задумался:
        Вовлечь бы в тайный заговор Любовь!
        Обнять весь мир, поднять к тебе, Любовь,
        Чтоб, с высоты упавший, мир разбился,
        Чтоб из обломков лучшим встал он вновь!
     Я сел за письменный стол, прочитал еще несколько стихотворений Хайяма о вине, дружбе и снова про любовь. Ни любителем, ни, тем более, знатоком, персидской поэзии я не был. Смысл некоторых стихов Хайяма доходил до меня не сразу.  «Что же ты, Наташа, в нем нашла?» - думал я.
      Из папки, лежавшей на столе, я достал стопку листов с арабской вязью, написанной от руки чернилами и фломастерами разного цвета.  Вязь была загадочная и очень изящная.
   - Молодец! – сказал я вслух в адрес Наташи.
  На двух листах были портреты Омара Хайяма, сделанные на цветном принтере. Один портрет был официальный, похожий на тот, что я увидел в книге, а второй был проще, и Омар на нем выглядел моложе. Стало окончательно ясно, что Наташа увлекается или увлекалась Хайямом всерьез.
     За листами писчей бумаги я извлек из папки тетрадные листы в клеточку.  На них красивым почерком были написаны стихи. Я пробежал глазами одно, второе стихотворение и понял, что их писала сама Наташа, видимо, в юности.  Стихи, естественно, были про любовь, но любовь не с философских высот Омара Хайяма, а обычную, девичью:
         Одна Любовь! Как с нею, истинной,
         Твоим сравниться заблуждениям?
         Ты вновь свое успокоение
         Найдешь во мне – одной единственной.
               Я, угадав твое стремление,
               Сама прощусь с тобой – ведь ты же
               Все больше мой, все ближе, ближе
               Мне с каждым новым возвращением.
   Эти наивные, искренние стихи Наташи произвели на меня не меньшее впечатление, чем любовная лирика Хайяма. Я подошел к окну, выглянул во двор, где стояли старые сараи, повернулся и замер, сраженный увиденным: в темном углу комнаты, за книжными шкафами, на комоде стояли ряды разнообразных яиц на подставках. Их было не меньше двух десятков. Я осторожно взял одно, довольно большое, не иначе, как от страуса. Оно, похоже, было из какого-то камня, но легкое, видимо, пустотелое.
     Сердце мое колотилось, на лбу выступила испарина. В комнате уже сгущались сумерки. Я отыскал выключатель, включил свет и стал разглядывать загадочную коллекцию. Большая ее часть – пасхальные яйца из фарфора, пластмассы и других материалов. Несколько – с претензией на ювелирную роскошь, но явно не из коллекций Фаберже. Часть яиц были копиями птичьих, но таких маленьких, каким было яйцо голубки, среди них не было.
   Я взял самое большое яйцо вместе с подставкой, когда в комнату, с подносом в руках, в простом домашнем платьице, снова босая, вошла Наташа:
   - Это, как бы, яйцо динозавра, - весело сказала она. - Оно светится, там есть такой рычажок.
   Я нашел на подставке выключатель, яйцо засветилось изнутри, и в нем зашевелилось что-то похожее на маленького динозаврика. Мы с Наташей, как завороженные, смотрели за его меланхолическими движениями.   
   - Все, что движется, то живет, - философски заметила Наташа. Я с удивлением взглянул на нее, а она вдруг засмеялась: - Вот и у меня в животе скоро так будет шевелиться.
     Я поспешно выключил яйцо, поставил его на место и смущенно сказал:   
   - Необычное у тебя увлечение…  И с такой поклонницей персидской поэзии я тоже впервые сталкиваюсь.
   - Признаешь мою уникальность? – продолжала в шутливом тоне Наташа. - Садись, попьем чая и поговорим, пока Вика не пришла.
   Она стала складывать в папку листы, которые я разложил на столе. Увидела тетрадный листок со своим стихотворением, прочитала, покачала головой. По выражению ее лица я понял, что она вспомнила что-то давнее и грустное.
   - Это то, что осталось от моей первой любви, - сказала она. - На первом курсе института я потеряла голову от преподавателя, который читал нам лекции по Римскому праву. Мне было восемнадцать, а ему тридцать три и двое детей. «У меня возраст Иисуса Христа», - говорил он. А сейчас у меня такой возраст и уже трое детей…
   - Где ты училась?
   - Я закончила юридический, в Хабаровске, как и моя старшая сестра.
   Она взяла лист с портретом Омара Хайяма, где он был моложе, пристально рассмотрела его, медленно и торжественно прочитала надпись, сделанную арабской вязью:
   - Имам Гиясаддин Абу-ль-Фатх ибн Ибрахим Омар Хайям Нишапурский, - она спокойно и долго посмотрела в мои глаза. - Это точно был он, на этом портрете они похожи…
    Ее взгляд ничуть не смутил меня, не вызвал никаких сильных эмоций. Я просто отметил замечательную обыкновенность ее лица, ее родственность мне, хотя у меня никогда не было сестры.  До моего сознания не сразу дошли последние слова, произнесенные ею. Я их не понял. На моем языке вертелся другой вопрос, который я и задал ей, когда мы начали пить чай:
   - А то яйцо, ты назвала его яйцом голубки, как оно попало в твою коллекцию?
   - Оно еще не попало, да и вряд ли попадет. Мне только сегодня его подарили.
   - Интересно… И кто же тебе его подарил?
   Вместо ответа она снова пристально посмотрела на меня:
   - Ты сказал, что чувствовал прохладу, когда держал яйцо в руке?
   - Да, очень приятную. Она освежила меня гораздо лучше, чем кондиционер в твоей машине.  И все же: кто тебе его подарил? Не Вика?
    - Нет, она мне дарила два, или даже три яйца, они стоят на комоде…  Наверное, я больше никому и никогда, кроме тебя, этого не расскажу – так уж распорядилась судьба. Ты можешь обещать, что никому про это не расскажешь, пока будешь знать, что я жива?   
    - Про яйцо? – уточнил я.
    - Не только…
     «А что я могу рассказать? – думал я.- Про маленькое яйцо из неизвестного мне камня, которое называется яйцом голубки и от которого по телу расходится загадочная энергия? Наташу эта энергия преобразила в женщину, притягивающую мужчин, а может быть, и не только мужчин? А что яйцо сделало со мной? Мне стало спокойно и приятно. Еще, кажется, у меня обострилось зрение: я читал без очков и, вообще, забыл о них!..  Зачем мне об этом кому-то рассказывать?»
    - Если хочешь, я даже поклянусь, - сказал я.
    - Не надо клясться, просто обещай.
    - Обещаю.
   Наташа отодвинула от себя чайную чашку, вазочку с печеньем, положила руки на стол:
    - Помнишь, как мы познакомились? – голос ее стал иным: как будто она начала рассказывать своим детям сказку на ночь.
    - Еще бы, я такое не забуду! Сколько часов прошло? Девять? Или уже больше? -  посмотрел я на свои часы.
    - Это для тебя. А для меня прошло, я думаю, девятьсот или даже девятьсот пять лет. Он был уже не молод, но еще не старик, каким его обычно изображают. Похож на Хайяма вот на этом рисунке, - показала она на папку, лежавшую на краю стола.
   Я напрягся, не спуская с нее глаз:
   - Ты имеешь ввиду Омара Хайяма?  - дрогнул мой голос.
   - Да, - спокойно и уверенно сказала она. - Когда закончилась гроза, я пошла посмотреть свою машину. На ее крыше лежала толстая ветка тополя – вмятина была изрядная. Я стою, соображаю, что делать, все же уехали обедать. И тут из-за моей спины вышел какой-то мужик, легко приподнял ветку, отбросил ее. Потом залез в машину, перегнулся через сиденья и спиной выправил вмятину. Все это произошло буквально за минуту.
    Когда он вылез из машины, посмотрел на меня и улыбнулся, я сначала ничего не поняла: совершенно незнакомый мужчина, немолодой, в синих джинсах и ковбойке. Если бы не тюрбан на голове и бородка с проседью… Да еще глаза! Это были его глаза: умные, карие и чуть-чуть насмешливые!  Я моментально узнала Омара Хайяма. И не растерялась, не удивилась. Только подумала, что он маленького роста. Но такой симпатичный! Сказала ему: «Спасибо!» А он смотрит на меня, чуть-чуть улыбается и говорит: «Это я тебя благодарю!» - берет мою руку, кладет в ладонь яйцо и сжимает его в моей руке.  «Яйцо голубки может принести женщине счастье, - говорит он, - но может стать проклятьем. Не забывай об этом». 
    Наташа замолчала. Молчал и я. Сидел не шелохнувшись, смотрел на нее, а перед моим мысленным взором стояло лицо Омара Хайяма. 
   - И что было потом? – очнулся я.
   - Больше ничего. Я почувствовала, как по мне разливается благодатное тепло, стала прислушиваться к себе и не заметила, как он исчез. А через несколько минут появился ты, так же незаметно, как он, и я сначала смотрела на тебя и соображала: кто же это еще такой появился?
    - Ну, да, на старика Хоттабыча я не похож, - я встал из-за стола, прошелся по комнате. У меня не было ни малейшего сомнения в реальности того, что рассказала Наташа. Да и какое могло быть сомнение: я держал это яйцо в своей руке и чувствовал, что оно испускает благодатную, как выразилась Наташа, энергию.
    - А на каком языке говорил Омар Хайям? – вдруг пришло мне в голову.
    - Не знаю, - сказала Наташа, сидевшая в глубокой задумчивости.  – Я вообще не помню, чтобы он открывал рот, и какой у него голос не помню. А слова точно помню… 
    В это время раздался телефонный звонок. Телефон стоял на краю письменного стола. Наташа встала, взяла трубку:
    - Да, слушаю, - она несколько минут слушала, что ей говорят, усмехалась, качала головой, переминалась с ноги на ногу. – Спасибо, но ты сильно преувеличиваешь… Мне и Роберта хватает…. Хорошо, я это учту.
     Она положила трубку, и я спросил:
    -  Вика?
    - Нет, школьная подруга. Увидела сейчас меня по телевизору.  Говорит, что ее муж был мною загипнотизирован, забыл про бутылку пива в своей руке. Скажи: а что ты почувствовал, когда увидел меня днем у машины?
    - Я затрудняюсь описать это словами…  Пока приходит на ум только одно: я сразу почувствовал, что ты - Женщина. Понимаешь - с большой буквы. Наверное, хватит и одного этого слова?
    - Для мужчины, может быть, и хватит, - сказала она и снова задумалась.
    Снова раздался телефонный звонок. По выражению ее лица и репликам я понял, что предмет разговора был прежний: диктор Наталья Киток произвела на кого-то неизгладимое впечатление. Сразу после этого последовал еще один звонок. Когда она положила трубку, я спросил:
    - Снова подруги?
    - Нет, знакомые мужчины. Последний был наш администратор из ресторана, которого Роберт грозит уволить. Наверное, уволит – такую ахинею сейчас нес! Знаешь: меня уже беспокоит это яйцо голубки. С одной стороны, конечно, приятно, когда на тебя так смотрят. Правда, с женщинами не совсем понятно: тоже посматривают как-то по-особенному и улыбаются. Но что у них при этом в голове? Я сегодня днем шла по улице пешком. Видела, как встречные мужчины сворачивают головы, заглядываясь на меня.   Я заметила, что некоторые из них повернули и идут следом за мной. Я чуть не рассмеялась: «В очередь, сукины дети, в очередь!» А потом мне стало неприятно. Я вдруг подумала, что это похоже… Как это называется?  На собачью свадьбу.
    Я кивнул. Мои мысли в это время неслись уже во всю прыть. Я вспомнил и выражение лиц администратора в ресторане, и конюха Сашки, перебирал в памяти свои многочисленные эмоции, вызванные Наташей. Или яйцом?  Перед глазами вдруг встала картина, как Наташа ласкает и целует ахалтекинца Черныша, который до этого не подходил к ней. Потом я отчетливо вспомнил те ощущения, которые испытал, когда несколько минут подержал яйцо голубки в своей руке. «Именно после этого я как-то по-другому стал реагировать на ее чары, - вдруг понял я. -  Точнее не реагировать. Хотя она, по-прежнему, мне приятна».
   - Я пойду на кухню готовить ужин, скоро Вика придет. Если хочешь, помоги мне.
   - Подожди минуту. Ты заметила, как потянулся к тебе Черныш?
   -  Еще бы, - радостно засмеялась она, и лицо ее засияло. – Только не Черныш, а Омар. Мой Омар! Я уже понимаю, как много полезного и счастливого может подарить яйцо голубки!
   - Ты его держишь в руке, когда все это счастливое происходит?
   -  Нет. Я его держала сегодня, может быть, минут десять. Ну, еще раза два доставала посмотреть: оно обычного белого цвета, когда его не сжимаешь в руке. И еще, я думаю, мужчинам не следует его брать в руки. Это голубое свечение – так можно стать импотентом. Ты меня понял? - она засмеялась, собрала на поднос чашки, чайник и вышла из комнаты. Я последовал за ней.

               

                12.
         Вика пришла, когда мы с Наташей уже заканчивали готовить ужин.  Мне досталась только резка овощей для салата.
    Вика была возбуждена и весела:
    - Ну, Наташ, ты сегодня загипнотизировала весь город!  Столько звонков было!   Кашпировский может отдыхать! Если ты, мой любимый начальник, на следующей же неделе не выколотишь для Натальи ставку, я буду платить ей из своего кармана.
    Мы славно поужинали, выпили хорошего красного вина, и перешли в гостиную. Там стоял домашний кинотеатр с большим плазменным телевизором, которые в те времена были еще большой редкостью в наших краях. На полу лежал огромный толстый ковер.  Больше в просторной гостиной ничего не было.
    - Попоем? – предложила Вика. - Включай караоке.
   Наташа с Викой были босые, а я в ботинках не решился вступать на ковер.
    - Снимай ботинки, это очень приятно, - потопталась Вика на ковре.
    Я разулся, поставил ботинки у колонны и ступил на высокий ковровый ворс.
    - Персидский? – спросил я.
    - Разумеется,- откликнулась Наташа. – Сумасшедших денег стоит. Но гораздо дешевле, чем Омар.
    - Что за Омар? – поинтересовалась Вика.
    - А мы сегодня Черныша так назвали,- радостно засмеялась Наташа и посмотрела на меня.
    Зазвучала музыка, вступление какой-то незнакомой песни.
    - Мы с Робертом моим родителям тоже подарили караоке,- сообщила Наташа. - Они балдеют каждый вечер.
    Я вспомнил, что у Наташиных родителей, счастливых алкоголиков, сейчас в доме «целый детский сад» и в очередной раз с философской грустью подумал, как противоречиво и непонятно уживаются в человеке высокое и низкое, прекрасное и безобразное.
    Женщины пели, усевшись на персидском ковре по-восточному. Их голоса отлично сочетались в дуэте. «Спелись»,- думал я.    Они и меня пытались вовлечь, убеждая, что нужен мужской голос, но я достоверно знал, что только испорчу их замечательный дуэт. Прохаживаясь за спинами поющих женщин по ковру, испытывая от этого удовольствие, я думал о разных разностях.  Почему, например, Китки подарили телестудии дорогую мебель, а у самих в доме мебель дешевая. Вспомнил, как Наташа рассказала мне про «собачью свадьбу», которую случайно устроила днем на улице, и подумал про Роберта: «Бедный мужик! Каково тебе с такой женой? Как бы бизнес не развалился! Ах, да! – осенило меня. – Яйцо может остужать его!  Но жизнь у Китков будет очень специфическая!  Как он ее оглаживал по заднему месту при мне и Вике! Даже интересно…» 
     Я вдруг вспомнил, что скоро должен появиться Роберт. Посмотрел на часы: время приближалось к полуночи. «Зачем мне здесь оставаться? - подумал я. - В принципе, все уже ясно, а около часа ночи на Запад проходит поезд «Россия». Надо позвонить». Покосившись на увлеченных пением женщин, я тихонько поднялся на второй этаж в Наташин кабинет. Позвонил по телефону, заказал билет на поезд, который прибывал уже через сорок минут, и взял свой портфель.
   Когда спускался по лестнице, услышал напористый бас Роберта:
    - Девчонки, привет! Вижу, что уже поужинали без меня?         
   Женщины были в прихожей, я стал торопливо надевать ботинки за колонной и краем глаза увидел, как Роберт целует жену и бесцеремонно, при Вике, шарит у нее под платьем своей ручищей.  «Как петух на курицу!» - с неприязнью подумал я.
    - Ты куда!? – изумилась Вика, поняв, что я собираюсь уезжать. - Мы же с Фомичом не поговорили! Переночуешь у меня, а завтра в одиннадцать есть скорый поезд.
    Но я уперся. Прошедший день показался мне утомительно длинным. Я так устал от всех фантастических, почти сумасшедших событий, что мне нестерпимо хотелось остаться одному и пристроить тяжелую голову на подушку, на качающейся полке поезда.
    - Я тебя отвезу на вокзал,- сказал Роберт. - Натаха, давай быстро бутерброды и сок нашему гостю в дорогу. А ты, Викуля, оставайся, а то мне не с кем будет выпить.
    Наташа моментально приготовила   большой пакет еды мне в дорогу, обняла и поцеловала меня в щеку при муже и Вике.  Я лишь на несколько секунд ощутил тепло ее тела, но это ощущение вспоминаю долгие годы, до сих пор.
   - Скоро увидимся,- сказала она на прощание.
   Я тогда не мог предположить, что увидимся мы с ней только через десять лет.

                13.

      Прошло больше месяца, пока президент компании включил интервью с Наташей в недельный график своей работы. Я сразу позвонил Вике. Она ответила мне после некоторой заминки. В ее голосе не было обычной бодрости:
    - Интервью придется брать мне. Что-то происходит с Наташей. Роберт   заточил ее на ферме и пригрозил мне, если она еще хоть раз мелькнет на телеэкране. А зрители звонят, спрашивают и возмущаются…
   - Неужели Наташа тебе ничего не рассказала? – не поверил я.
   - Нет, не рассказала, и на телефонные звонки не отвечает. Сдается мне: ты должен больше меня знать, что происходит?
    Я ответил, что ничего не знаю и не должен знать. В голове у меня понеслись сумбурные, тревожные мысли, потому что я, разумеется, все время помнил о яйце голубки и догадывался, что могло происходить между Наташей и ее мужем. Между тем, в глубине души я почувствовал облегчение: мне неосознанно хотелось отгородиться от всего, что было связано с яйцом и, вообще, забыть о нем, а события начали разворачиваться так, что появилась надежда на это.
    Осенью Вика уволилась. Я знал, что она возвращается к мужу, который возрождает в Москве прежний бизнес по торговле спортивным инвентарем и тренажерами. Сына, Борьку, Марк увез в Москву еще в августе, к началу учебного года.
    С Викой мы прощались в небольшом кафе, недалеко от офиса нашей компании.  Я спросил, как у них с Марком.
    - Не могу ручаться за наше будущее,- сказала Вика. – В таких случаях говорят: все в рука Божьих.  Буду за него бороться, я Господу слово дала!
    Мы пили вино, разговаривали о проблемах телестудии «Свобода», которую Вика оставила на режиссера Вадика, и ни разу не заговорили о Наташе или Роберте. Я был благодарен за это Вике. Но она вдруг спросила:
   - Ты знаешь, что Наташа беременна?
   - Знаю…
    Вика долго, тщательно стряхивала пепел с конца сигареты. Я чувствовал, что она сейчас скажет что-то неожиданное для меня.
   - Я думаю: ты давно привык к моей прямолинейности,- сказала Вика. – Летом, в доме, где я жила, у вас с Наташей что-то было?
   - В смысле беременности? -  опешил я.- Нет, ничего не было. 
   - А откуда ты знаешь о ее беременности?
   - Она сказала, когда мы были на ферме. Меня тогда удивила ее откровенность. С тех пор я ни разу с ней не общался и номера телефона ее не знаю.
   - Что же тогда с ней произошло!? – саму себя спросила Вика. Было видно, что этот вопрос мучает ее давно. – Слушай: я точно знаю, что все это как-то связано с тобой! Ну, не молния же ее шандарахнула, как говорит Вадик?
    - Не молния,- подтвердил я. - Но и я здесь ни при чем.
 «Рассказать сейчас Вике про яйцо голубки, про Омара? – думал я.- Нет, это невозможно! Она решит, что я сумасшедший».   
     - Вика, я знаю, что произошло с Наташей, случайно знаю, но не могу сказать – я дал ей слово.
     Вика смотрела на меня своими зоркими орлиными глазами:
     - Я тебя понимаю,- задумчиво сказал она, поднялась и взяла сумочку. - Давай попрощаемся здесь. Мы остаемся хорошими знакомыми?
     Я тоже поднялся из-за столика:
     - Думаю: мы остаемся близкими друг другу людьми.
     - Спасибо за такую формулировку, - Вика достала из сумочки, сложенный вдвое лист бумаги: - Здесь мой московский адрес и все мои контакты. Твои телефоны у меня есть, - она подала мне руку. - Извини, я не умею обниматься на людях…  Там,- показала она на бумагу в моих руках,- есть телефон Наташи. Сам решай: нужен он тебе или нет.

                ***
        С Викой мы расстались надолго. Первое время часто перезванивались, иногда, во время моих командировок, встречались в Москве. Она, по-прежнему, интересовалась, что происходит на телестудии, обменивались мы и своими семейными новостями.
    Вика никогда не заговаривала со мной о Наташе и Роберте.  Информацию о них я получал от директора телестудии «Свобода» Вадика или от директора филиала нашей компании Павла Фомича.  Меня задевал тот факт, что сам я никогда об этом не спрашивал, а они, словно, считали должным рассказывать мне о семействе Китков.
    Когда Вадик позвонил мне и с каким-то затаенным придыханием сообщил, что Наташа родила девочку, я с раздражением и досадой подумал: «Неужели там многие считают, что я имею какое-то отношение к этому? Может быть, Роберт так считает? Я могу представить, что он ревнует жену, и понимаю его. Наташа заигралась со своим Омаром Хайямом! Но я-то тут причем?  Проклятое яйцо!»
   Через год я узнал, что Роберт был избран мэром. Вадик рассказывал, что семейная жизнь у Китков не ладится. Наташа жила то у своих родителей, то возвращалась к мужу. Потом они развелись, и Роберт отсудил у бывшей жены четверых детей на том основании, что она ведет разгульный образ жизни, живет в гражданских браках то с одним мужчиной, то с другим, и не может выполнять материнских обязанностей.
     Потом у нас появился новый президент компании. Телестудия «Свобода» была продана администрации города, которую возглавлял Роберт Киток. Бывший директор нашего филиала Павел Фомич стал вице-президентом компании.
    Однажды весной Фомич сообщил мне приятную весть: у Вики и Марка родилась девочка. Это не было для меня новостью, я знал, что Вике скоро рожать, но сомневался, что будет девочка, как она хотела несколько лет назад. «Какая целенаправленная и упорная женщина! Добилась своего!» - подумал я. И тут Фомич огорошил меня, сказав, что Наташа Киток почти год живет у Вики в качестве домработницы, а в последнее время и няни Викиной дочки.   Я был уязвлен этим сообщением. 
                ***
     За полгода до этого мы встречались с Викой в Москве. Я, как обычно, поздравил ее по телефону с Рождеством и сообщил, что через неделю приеду в командировку. Она предложила встретиться, сказав, что у нее будет для меня большой сюрприз.
    Сюрпризов оказалось два. Я отыскивал Вику глазами в зале ресторана, где она должна была меня ждать, и не мог найти. Остановил взгляд на одной женщине, одиноко сидевшей за столиком. Она сидела ко мне в профиль, была блондинкой и показалась мне довольно полной – вряд ли Вика могла так сильно измениться за два года, с тех пор, как мы с ней не виделись. Все же я направился к этой женщине, но меня опередил другой мужчина. Я растерянно оглядывался вокруг, когда совсем рядом услышал Викин голос. Им говорила брюнетка с короткой стрижкой, небольшой головкой на длинной, изящной шее, аккуратным носом и большими черными глазами.
    - Да я это, я, садись! – позвала Вика, довольная произведенным эффектом.
    Куда-то исчезли ее орлиные глаза, орлиный нос, скуластость, вся ее демоничность. Только небольшой алый рот, да голос остались от прежней Вики.
    - Ты могла сделать меня заикой,- сказал я, усаживаясь. - Муж тебя узнает?
    - И муж, и сын. Мое лицо переделывали по их эскизам. А старались мы ради моей дочки.
    - Какой дочки? - опешил я.
    - Она пока здесь,- показала Вика на свой живот. - Бойкая девчонка! Я запретила врачу говорить мне пол ребенка, но абсолютно уверена – будет девочка.
    Я привстал и увидел, что у нее под модным платьем уже явственно вырисовывается живот беременной женщины.
 
                ***
     И вот Вика родила дочь, мне надо ее поздравить, а меня разбирает досада: почему она скрывает от меня, что в ее доме давно живет Наташа? И почему Наташа живет у нее? Поползли какие-то нелепые фантазии, перед глазами вдруг встало маленькое голубиное яйцо, о котором я давно не вспоминал. «А ну их к черту!» - не справился я со своими эмоциями.
    Вечером, с домашнего телефона, позвонил Вике, поздравил, сказал все нужные слова. Уже готов был положить трубку и вдруг не выдержал:
    - Вика, зачем скрывать, что вы живете с Наташей?
    - Ты, кажется, злишься,- спокойно сказала она. - И, пожалуйста, аккуратней формулируй свои мысли. Я живу с Марком, Борей, Катей, которая сейчас сосет мою грудь, а Наташа моет внизу ванну. Ты хочешь с ней поговорить?
    - Нет, нет, - поспешно отказался я.
    - Я не говорила тебе о Наташе по той же причине, по какой ты когда-то отказался рассказать мне про яйцо голубки – слово дала. Или ты считаешь, что держать слово способен только ты один?
     Не могу сказать, что мы с Викой поссорились, но наше общение после этого телефонного разговора стало редким.

                ***
 Прошло еще несколько лет. На банкете по случаю двадцатилетия со дня образования компании мы оказались за одним столом с Павлом Фомичом. У него были какие-то неприятности, и он глушил их с помощью спиртного. Когда были сказаны уже все речи, а гости веселились, пьяненький Фомич подсел ко мне:
    - Ты знаешь, где сейчас Наташка Киток?
    -  Где? – заинтересовался я.
    -  Говорят: на своей ферме с конями живет. Губернатор ее бросил, ребенка себе забрал и уехал жить в Австралию с какой-то новой бабой.
     Я выпил, но не столько, чтобы понять пьяный бред Фомича:
       - Какой губернатор? - начал я уточнять.
       - Наш, бывший, которого Путин снял. Ты ж его должен помнить: лысый такой…
      Нет, Фомич, вроде бы, не бредил. Лысый губернатор, которого снял Путин за нецелевое использование федеральных денег, действительно, существовал. Эта история произошла год назад, и о ней писали. Но причем здесь Наташа?
        - Она его из семьи увела,- рассказывал Фомич,- он за ней как собачонка бегал - только свиснет. Добегался! Сколько она мужиков погубила! – Фомич обнял меня, уперся своим лбом в мой лоб и громко зашептал: - Ну, скажи мне честно… Я никому! Где ты взял этот камень, который Наташка на шее носит?
    Я почти не слышал, что говорит Фомич.   Меня поразило то обстоятельство, что Наташа родила ребенка от лысого губернатора, с которым мне когда-то приходилось общаться. Это был не Роберт, но человек на него похожий. «Она спит с кем угодно, но рожает только от лысых мужчин!» - крутилась у меня в голове нелепая, но поразившая меня мысль.
     - Не хочешь сказать? - тряс меня Фомич. - Может, это не ты? Я точно не знаю, но мне сам Роберт говорил, что видел этот медальон с камнем. Он Наташку смертным боем бил – не отдала!  Такой медальон, говорят, у Екатерины второй был, она же с медведями трахалась, мне Вика еще в Ленинграде давала читать…
    Я освободился из крепких рук Фомича, налил ему полный фужер коньяка и пошел из ресторана на улицу. Руки у меня дрожали.

                14.
           Прошел год. В начале лета я написал заявление на отпуск с последующим уходом на пенсию. Работать оставалось одну неделю, а потом я мечтал поселиться на даче и, наконец, начать писать что-нибудь для души, а не ради заработка.
    В последний год я просыпался всегда рано и на работу приходил иногда за час до ее начала. Зазвонил телефон – это могла быть только жена.  Я поднял трубку, сказал что-то шутливое и услышал в ответ:
    - Наконец-то я узнала, как бы ты меня называл, если бы я стала твоей женой. Кстати, я только что поговорила с ней.
   Это была Вика. Мы с ней не общались около года. Я быстро сообразил, что в Москве глубокая ночь и насторожился: в такое время Вика могла звонить только по неординарному поводу. Так и оказалось.
    - Два часа назад мне звонила Наташа, - сказала Вика. – Она живет на своей конеферме с сыном. Ей плохо. Мне кажется: она на грани. Мы с ней проговорили почти час.  Я, так сказать, провела с ней сеанс психотерапии, мы с ней даже песни попели. Она просит меня прилететь. Я пообещала, но в ближайшие две недели никак не могу. Съезди к ней, только быстрее, лучше выехать прямо сегодня, чтобы завтра быть у нее.  Она сказала, что от вокзала по трассе мимо ее фермы идет много маршруток до областного центра…
    - Стой, стой! – остановил я Викину скороговорку. - Мы с Наташей сто лет не виделись и не разговаривали. Чем я могу ей помочь? Я же не психотерапевт.
   - Ты гораздо лучше, чем психотерапевт, - уверенно сказала Вика. – Слушай меня: я абсолютно уверена в трех вещах. Во-первых, не смотря на все дикие слухи о Наташе, я это от Фомича знаю, ты к ней относишься более, чем хорошо. Во-вторых, ты для нее – единственный человек на свете,- если не считать ее сына и коня Омара,- к которому она относится с полным доверием. Заметь: она мне это сказала сама час назад. А в-третьих, тебе надо любой ценой забрать у нее яйцо и уничтожить его. Только это спасет ее. И не только ее.
    - Не пойму,- возразил я,- а к тебе у нее нет доверия?
   - Наверное, есть, но на свете, вообще, сейчас нет женщин, которым бы она полностью доверяла. Ты едешь?
    Я думал секунды три:
   - Еду. У меня это яйцо давно в горле стоит!
    
           В поезде я не мог уснуть. Вспомнил, как десять лет назад, когда ехал разбираться, почему увольняется Вика, тоже не мог уснуть. Воспоминания были похожи на вспышки молний: бомж, человек, летящий с расправленными руками, сияющая женщина с яйцом в ладони… Мягкое тепло ее тела, когда мы прощались в прихожей.
    Когда я приехал в свободный город на берегу большой реки и вышел на платформу, то невольно обратил свой взор к небу - на нем не было ни облачка.
    Я быстро доехал на маршрутном такси до отворота на   конеферму. По обеим сторонам дороги росла молодая нежно зеленая люцерна - «лошадиная еда». В арке из трех цветных фонарей остался только один. Терем стоял во всей своей красе, только бревна потемнели. 
     Из конюшни выбежал мальчик лет трех-четырех, за ним крупная, лохматая собака. Увидев меня, мальчик и собака остановились с открытыми ртами. Мальчик был черноволос, в ладных хромовых сапожках, в шароварчиках с лампасами, в синей шелковой рубашке навыпуск. Одним словом, казачок. Не издав ни звука, и мальчик, и собака побежали на крыльцо и скрылись в доме. Я пошел следом.
     В горнице, после солнечного двора, показалось темно. В торце большого стола, лицом ко мне, сидела полная женщина, простоволосая, в черных свободных одеждах, в каких ходят монахини.  Я не мог понять, кто это.
    - Ванька, включи свет, -  сказала женщина. Голос у нее был низкий, с хрипотцой, словно она была простужена.            
   Большая деревянная люстра под потолком загорелась ярким, белым светом, и я увидел, что за столом сидит Наташа, располневшая, с усталым, потемневшим лицом. Перед ней стояла бутылка вина, высокий стакан для коктейлей, что-то лежало в двух тарелках.
    - Я думала: ты ближе к вечеру приедешь, - сказала она. – Проходи, садись. Ванька, подай гостю стакан.
     Из-за нее вынырнул маленький казачок, подставил к серванту стул, ловко залез на него, взял стакан и аккуратно поставил его на стол.
    - Я, наконец, поздоровался, сел, хотел отказаться от вина, но Наташа опередила меня:
    - Сегодня год со дня смерти отца. Он был очень хорошим и самым близким для меня человеком. Помяни, не откажи, хотя ты его и не знал.
   -  Мы выпили.
     Ванька обнял мать, прижался к ней, но лицо его было обращено ко мне. «Красивый мальчик, - отметил я,-  большеглазый и серьезный».  Я поразмышлял, в пределах своих информационных возможностей, припомнил фамилию бывшего губернатора и спросил Наташу:
   - Ваня Долгов?
   - Нет, что ты! От Алексея Петровича у меня дочь Наташа. Ей через два месяца исполнится пять лет. Они сейчас живут в Сиднее, я дала ему разрешение. Сережа и три старших дочери живут с Робертом в Хабаровске. У него новая семья, родился сын. Мама тоже в Хабаровске, ее забрали мои сестры. Хотят и меня забрать, но я отсюда никуда не поеду.
    - Почему? Неужели Роберт не разрешает тебе общаться с детьми? 
    - Он когда-то заставил меня поклясться, что я больше никогда не подойду к детям, особенно к сыну. Правда, потом снял с меня клятву. Да и Сереже скоро уже двадцать.  Но я сама прокляла себя и не подойду к детям, потому что очень люблю их…
    - А Ваня, чей?
    - Да ты посмотри внимательно! – она посадила Ваньку на колени, он попытался уткнуться ей в грудь, но Наташа обхватила его голову ладонями и повернула ко мне. -  Смотри, смотри! 
   - У тебя был конюх…  Кажется, Сашка?
   -  Почему был? Он сейчас в конюшне, роды принимает. Конечно, Ванечка Сашкин! Текинец ты мой! - нежно поцеловала она Ваньку в голову. – Знаешь, чем этот дурак меня мучает? Как моча ему в голову ударит, твердит, что я Ваньку от Омара родила!  Глаза, говорит, у них один в один. Я их обоих к зеркалу тащу: смотри, говорю, у тебя тоже текинские глаза, от кого ты родился?
    У меня на языке вертелся сомнительный вопрос, и я его задал:
    - Ты говорила, что у Сашки не может быть детей?
    - Все помнишь!  А яйцо голубки на что? Сила в нем большая!  Вика мне помогла кое в чем с яйцом разобраться. Но не во всем…
  В горницу стремительно вошел Сашка, в синем халате, возбужденный и лысый.   Последнее обстоятельство повергло меня в шок. Сашка успел с порога сказать: «Родила! Мальчика!» - и осекся, уставившись на меня. Потом медленно подошел, оглаживая лысую голову, сказал извинительным тоном:
   - Натка велит, брею через день. Да оно даже и удобней летом-то. – Он крепко пожал мне руку, спросил для уточнения: - С телевидения? После грозы тогда к нам приезжали?
   Я подтвердил, что с памятью у него полный порядок. А перед глазами у меня стояла черная густая шевелюра Сашки и его лихой казацкий чуб из-под фуражки. 
    - Имя я уже придумала, - медленно сказала Наташа.
    - Не говори! – торопливо перебил ее Сашка. - Примета плохая.
   -  Знаю, - сказала Наташа - Завтра скажу. Где Омар? В поле?
   -  Ага, в поле! – возразил Сашка – Он всегда чует, когда у него мальчик рождается, приходит. Пойдешь смотреть?
   - Сейчас поговорим с гостем и придем.
   - Халаты не забудьте надеть и бахилы возьми,- наставительно сказал Сашка. – Ната, не пей больше! Знаешь же – не любят они. Да и жарко сегодня.
  Ванька уже сполз с коленей матери и ухватил отца за руку. Они вместе вышли из горницы. Я смотрел, как Наташа провожает их взглядом и задал глупый вопрос:
   - Сильно любишь?
   -  Конечно, люблю. Только куда мне! – с грустью сказала она. - 
 Сашка за Ваньку, не задумываясь, жизнь отдаст!..   Садись поближе, я же вижу, что тебе хочется лучше меня разглядеть. Да, не бойся, - улыбнулась она, - яйцом я сейчас не пользуюсь.   
   Я сел около нее. Нас разделял только угол стола.  Она взяла мою руку в свои ладони и просто держала ее, глядя мне в глаза. Я, как и много лет назад, не испытывал при этом ни малейшего смущения. От ее рук шло приятное тепло, но я чувствовал, что ее ладони шершавы. Да, она заметно изменилась: под глазами появилась отечность, наметился второй подбородок, - но она была, по-прежнему, приятна. А вот голос потерял дикторскую четкость, стал глуховат и медлителен.
     - Рассмотрел? – усмехнулась она. - Ты тоже изменился, а энергия от тебя идет прежняя. Приехал за яйцом?
    - Вика сказала? – настороженно спросил я.
    - Нет, сама догадалась. А Вика сказала, что ты поехал ко мне с охотой. Это правда?
    - Правда.
    - Мне приятно, я ждала тебя - ты единственный мужчина, который не поддался нам с яйцом.
    - Что ты хочешь этим сказать? – напрягся я.
    - Успокойся, - засмеялась она, показывая белоснежные фарфоровые зубы. Я же сказала, что очень редко беру сейчас яйцо в руки. С Сашкой нам и без него нормально, с Омаром мы тоже ладим. Но яйцо я тебе не отдам! – сказала вдруг она с вызовом.
    - Почему? Ты жаловалась Вике, что оно тебя замучило?
    - Мне не хочется философствовать, да я и не умею – не Омар Хайям,- сразу сникла она. - Ты ведь больше не приедешь ко мне?
    - Может быть, и приеду, – неуверенно возразил я.
    - Не приедешь – я чувствую. Мне, действительно, стало очень тяжело жить с яйцом. Хайям не зря меня предупреждал. Я – слабая женщина – яйцо меня поработило, как наркотик. Сейчас, чтобы получать от него энергию, я должна чуть ли не постоянно держать его в кулаке. Поэтому я стала заменять яйцо спиртным. Наверное, уже спилась бы, как папа и мама, но Сашка с Омаром меня удерживают. Омар не любит, когда от меня пахнет алкоголем. 
    А когда-то я брала яйцо в руку на пятнадцать-двадцать минут и потом целый день парила, царила и наслаждалась своим всемогуществом. Я могла поставить перед собой на колени любого мужчину, какого хотела. Я хохотала над беспомощностью других женщин, которых даже не могла назвать соперницами. Мне не надо было ничего: ни семью, ни детей, ни любимые стихи, ни работу. Меня задаривали дорогими подарками, возили по разным странам, селили в дорогих отелях…
    - А как же Роберт, дети? - искренне удивился я.
    - Представь, я почти не заметила ни развода с ним, ни того, как он отсудил четверых моих детей. Я не знаю, как назвать эту болезнь, но я была сумасшедшей!  В любой нормальной женщине заложен инстинкт борьбы за мужчин, которые могут стать отцами ее детей? Ты знаешь, что женщины иногда безжалостны и жестоки в этой борьбе?  И я в полной мере узнала такую жестокость: меня безуспешно пытались сбить на машине, облить кислотой и, наконец, наемный убийца,- это была женщина,-  нанес мне пять ножевых ранений.
     - Когда это было? - встрепенулся я.
     - Семь лет прошло. Это случилось в московском ресторане, где мы встретились с Викой. Я пошла в туалет, и там на меня напал кто-то в маске. Если бы не Вика, меня уже не было бы в живых.  После операции в Москве мне делали еще две операции в Цюрихе, на деньги Вики и Марка, а потом я жила у них в доме, в Австрии.
    - Работала домработницей?
    - Кто это сказал?
    - Павел Фомич.
    - Понятно. Нет, я просто помогала по дому – не могла сидеть без дела.
    - А эту женщину, которая тебя чуть не убила, нашли?
    - Нашли, хотя я считала, что напал на меня в туалете мужчина с чулком на голове. Дело в том, что заказчицей была жена моего тогдашнего любовника.  Она бросалась на меня с кулаками и угрожала убить при свидетелях. Она так ненавидела меня, что на первом же допросе все подробно рассказала. Удивительно: молодая женщина, напавшая на меня, отсидела срок за убийство мужа, а потом стала профессиональным киллером – специализировалась исключительно на убийстве женщин.   
    - И все из-за яйца голубки! – констатировал я. – Оно оказалось проклятием Омара Хайяма? Но почему? После знакомства с тобой я стал читать Хайяма – он один из самых жизнелюбивых людей, когда-либо живших на Земле.
    - Насчет Хайяма ты прав, а на яйцо голубки наговариваешь. Сила в нем, как во всем живом, двоякая: и добрая, и злая. Я стала это понимать, когда лежала в Москве, в больнице.  Ко мне приходил следователь, расспрашивал, было ли что-то ценное со мной, когда на меня напали в туалете.  Я сказала, что в сумочке была довольно большая сумма в долларах, и решила, что сумочка исчезла. А в ней кроме денег было яйцо.  Я его постоянно носила с собой, боялась, что украдут – был у меня один случай с догадливой и хитрой женщиной, пришлось силой отнимать. Тогда в больнице я решила, что это Бог, или Омар Хайям освободили меня от яйца и от дальнейших бед.
    А когда меня выписывали, медсестра по списку выдает мне одежду, сумочку, доллары, которые она заставила меня пересчитать, и, с усмешкой, подает двумя пальчиками яйцо голубки.   Ей, конечно, смешно, что вместе с долларами я какой-то камушек ношу. А у меня сердце заколотилось: «Нет,- думаю, -  мои сказки Шехерезады, а, значит, и мои испытания, еще не закончились!»
     -  Наташа, я правильно понимаю, что рождение дочери у Вики и восстановление ее отношений с мужем связаны с яйцом?
    Эта мысль и этот вопрос появились у меня несколько лет назад, когда я узнал о беременности Вики, но было очевидно, что Вика не хочет об этом говорить. Наташа тоже засомневалась, стоит ли ей делиться чужими секретами.   
     - Ты понимаешь правильно,- наконец, сказала она. -   Знаешь, у Вики с Марком все не просто…
     - Я знаю, о их сложных половых проблемах мне сама Вика рассказывала, - перебил я ее.
     - Даже так!?  Тогда и мне скрывать нечего. Когда в Австрии я стала это замечать, то подумала, что яйцо может сделать доброе дело.  Сама я в то время перестала им пользоваться. Рассказала все Вике. У нее, в отличие от меня, ум не женский. То есть он, в общем-то, женский, но с научным уклоном. Она с яйцом стала обращаться очень осторожно: придумала массу экспериментов с собой, мной, с их двумя собаками, даже с рыбками в аквариуме. И Марк, и двое его приятелей, не зная того, тоже стали подопытными кроликами.  Нам с ней было так весело! Мы выяснили, что у яйца широкий диапазон возможностей, оно действует по-разному на разных людей в зависимости от того, сколько его держишь в руке, то есть, сколько энергии от него принимаешь. Имеет значение даже, в какое время суток, и в какую погоду пользуешься им, как крепко сжимаешь его в кулаке.   Потом я отдала яйцо Вике и уже не вмешивалась в ее действия, только наблюдала со стороны.
     Когда Вика забеременела, она отдала яйцо мне, а сама уехала в Москву. Два месяца мы с Марком жили в Австрии одни. Я, в каком-то смысле, была приставлена к нему Викой, чтобы он, как она выражалась, не сошел с колеи. Для меня это было самое тяжелое испытание, но мы с Марком его выдержали. А ты говоришь: проклятие! Только за одну Вику с дочкой яйцу голубки надо поклониться.  А за моего Ваню и Сашку? Да и вообще, сколько любви принесло это яйцо в мир! Нет, Омара Хайяма надо не проклинать, а прославлять!
  - А как же те несчастья, которые яйцо принесло тебе и многим другим людям? -   с недоумением спросил я.
   -  Это зависит от того, кто и как им пользуется. Я расскажу тебе один забавный случай, который произошел со мной и моим яйцом шесть лет назад. Я тогда немного влюбилась в нашего бывшего губернатора Долгова. Забеременела и сказала ему, что буду рожать.  С женой у него отношения уже совсем разладились, и мы с ним почти открыто поехали зимой отдыхать в Тайланд, на остров Самуи, где сняли небольшую виллу. Неподалеку, в виллах или бунгало, жили еще несколько русских семей. Мы познакомились с одной парой и вскоре выяснили, что они такие же любовники, как и мы. Он – крупный чиновник из Иркутска, где-то они пересекались с Долговым и помнят друг друга. А она, в отличие от меня, совсем молодая, хорошенькая, острая на язычок, работает корреспондентом в газете, но мечтает о телевидении. На этой почве мы с ней и сошлись. Беременность у меня была три месяца – живота еще не видно, но срок опасный. И я береглась, яйцом совсем не пользовалась, да и нужды в нем не чувствовала, хотя всегда носила его с собой в сумочке.
    Как-то мы поужинали вчетвером на террасе нашей виллы, и я заметила, что мой Алексей Петрович, гипнотически следит глазами за молодой журналисткой. Сначала подумала: обычный рефлекс немолодого мужика на свеженькое женское тело. Присмотрелась – и ахнула: стопроцентные признаки того, что работает яйцо. Мы с Викой зафиксировали во время наших экспериментов около десяти таких признаков.   Я под благовидным предлогом увела из-за стола Долгова, привела его в чувство. А когда мы вернулись, я моментально заметила, что журналистка держит в кулаке яйцо. Яйцо я, конечно, не видела, но у меня не было ни малейших сомнений, что оно есть. «Неужели,- думаю, - и здесь не обошлось без Омара Хайяма?»
      Наши островные знакомые знали о моей беременности, и я, сославшись на то, что мне надо немного полежать, ушла в дом. Сразу достала свое яйцо и крепко зажала его в кулаке. Почувствовав, как тело мое заряжается гипнотической энергией, через несколько минут вышла на террасу. Оба мужчины скоро забеспокоились, стали вертеться по сторонам и, наконец, прильнули ко мне своими беспомощными взглядами.  Внутри меня звучала ликующая музыка, гимн всепобеждающей любви. Я демонстративно положила на стол кулак с зажатым в нем яйцом и с достоинством посмотрела в глаза сопернице. Она тоже положила свой кулак на стол и тоже смотрела на меня, но в глазах у нее была тревога. Мужчины всего этого совершенно не замечали. Они видели только меня и ждали, на кого из них я обращу свой благосклонный взор.
     - Мы немного прогуляемся,- сказала я, не посмотрев ни на одного из мужчин.
   Мы с журналисткой пошли по песчаному пляжу. Я шла впереди, не оглядываясь, но была уверена, что она следует за мной. Когда мы отошли уже достаточно далеко, я услышала ее требовательный голос:
    - Стой! Покажи свое!
   Я повернулась:
    - Покажем вместе, на раз, два, три!
    Мы одновременно разжали ладони, и я увидела, что ее яйцо заметно меньше моего, от какой-то неведомой птицы.
  - Сейчас мне все понятно, -  сказала уныло журналистка. – Кто тебе его дал?
   - Омар Хайям.
  - Да-а! – изумленно воскликнула она. - Ты тоже любишь его рубаи?
  - Я даже читала их в оригинале и пробовала переводить, - сказала я не без чувства превосходства. – Он пришел к тебе после грозы?
   - Нет, он приснился мне…   Да, перед этим, поздно вечером была сильная гроза!  А потом он мне приснился и подарил яйцо.  Я утром проснулась, а яйцо лежит рядом на тумбочке.  Это было прошлым летом.
   - Яйцо принесло тебе счастье?
   - Сначала – да, а потом становилось все хуже и хуже. У меня не осталось ни одной подруги. Да и вообще – одни кобели! Перед самым Новым годом бывшая подруга пыталась меня отравить – десять дней в больнице провалялась. Я хотела выбросить яйцо, но не могу, безвольная.
    - У меня ситуация еще хуже, чем у тебя,- искренне сказала я.- А давай вместе выкинем эти проклятые яйца в море! Прямо сейчас!
   Она разжала кулак, посмотрела на свое яйцо. Потом затравленно посмотрела на меня:
    -  Прибой снова выбросит их на берег, и кто-нибудь их найдет.
    - Ты права. Пойдем вон на ту скалу, где бьются волны – там не выбросит.
   Мы пошли к невысокой скале над морем. Туда вела узкая, извилистая тропа среди кустарника. Я придерживала ладонью свой, еще невидимый, живот и думала с облегчением: «Мне повезло с этой девочкой. Наверное, ее послал мне Хайям! Я выброшу это яйцо ради моей дочери, я назову ее своим именем».      Журналистка поднималась быстрее меня.  Время от времени я видела, как мелькали между кустов загорелые икры ее ног, болталась ее сумочка, висевшая у нее на плече.  И вдруг я заметила, как ее рука на ходу опустилась в сумочку, что-то нашарила в ней и быстро поднялась. «Она положила яйцо в сумочку и бросит вместо него что-то другое!» - моментально поняла я. Мысли мои смешались, мелькнуло что-то враждебное к этой бесчестной женщине. Но я справилась со своими чувствами, подумала холодно и расчетливо: «Да черт с ней! В конце концов, и мне яйцо еще пригодится: я обязана помочь Сашке с его бездетностью, да и Омар не будет ласкаться со мной без яйца». Проблема была в том, что со мной не было сумочки. Я положила яйцо в карман сарафана, стала смотреть под ноги, чтобы подобрать какой-нибудь камушек. Но камушков на тропе не было, попадались только большие камни. Мы уже выходили на вершину, я запаниковала, и вдруг во втором кармане своего сарафана нащупала тюбик с губной помадой.
   С вершины скалы открылся прекрасный вид на залив, отороченный роскошными пальмами. Зеленоватый океан бился внизу о скалы. Журналистка радостно посмотрела на меня, задорно крикнула:
     - Раз, два, три! – и что-то бросила в океан.
    Бросила и я свой тюбик с помадой. Могу честно сказать: мы обе были счастливы.
    - Сюжет для небольшого фантастического рассказа, – сказал я, – с интересом глядя на порозовевшую и помолодевшую Наташу.
    - А ты говоришь, что яйцо проклято!  Если кто и проклят, так это совсем не яйцо. Как ты думаешь: мне дорога в рай закрыта?
    - Ты спрашиваешь серьезно или рай для тебя - поэтический образ?
    - Рай и многое другое в Библии – образы. Но это очень серьезные образы. Или образы чего-то очень серьезного, на чем держится наша жизнь.
    Я смотрел на нее, как много лет назад: заворожено и взволнованно. Мне стало казаться, что она ненадолго вышла из своего кабинета в большой переделанной сталинской квартире с запутанными переходами, и вернулась, переодетая в просторные монашеские одежды.   
    - Ты продолжаешь писать стихи? – с надеждой спросил я.
    - Стихи не пишу, но думать продолжаю. У Омара Хайяма есть обо мне такое четверостишие:
               
                Когда глину творенья Аллах замесил,
                Он меня о желаньях моих не спросил,
                И грешила я в меру отпущенных сил,
                Справедливо ль, что в рай меня Бог не впустил? 
Я знаю, что принесла много горя людям,- и близким, и совсем не знакомым,- но разве я одновременно не дарила им любовь и счастье?  Я, как и Омар Хайям, очень люблю жизнь! Не только свою жизнь, а вообще жизнь, вечную, с ее хаосом и порядком, бурями и покоем, такую, какую создал Бог.  Неужели он этого не заметит?
    Она смотрела на меня выжидающе. Мне стало не по себе.
     - Я не Бог, - пробормотал я и поспешно спросил: - Значит, и твой Ванечка – подарок от яйца голубки? Он у тебя какой по счету?
   Наташа опустила голову, долго молчала, потом ответила глухим, усталым голосом: 
    - Шестой.  Не дотянула я до мамочки – нас у нее семеро было. Витьку, младшего брата, три года назад убили в колонии. – Она тяжело вздохнула и вдруг посмотрела на меня с хитрецой: - Тебе не хочется взглянуть на яйцо?
    - Можно, - пожал я плечами, чувствуя с волнением, что наступает минута, когда я могу выполнить просьбу Вики и свою собственную задачу – забрать яйцо у Наташи.
  Наташа поднялась из-за стола, ушла в соседнюю комнату и быстро вернулась. В руке у нее было знакомое яйцо. Я осторожно взял его, спросил осторожно:
    - Может быть, отдашь?
    - Ты хочешь его забросить подальше или раздолбить молотком? А если что-нибудь случится? Например, страшная гроза, и в тебя ударит молния?
  Меня слегка передернуло от давних воспоминаний. Я посмотрел на Наташу -  она загадочно улыбалась:
    - Не отдам! – Она потянулась за яйцом, но я не хотел его отдавать.
    -  Хочешь передать яйцо своей дочери Наташе? – спроси я.
    -  Разве я похожа на ведьму? -  Наташа выхватила у меня яйцо и унесла его назад, в соседнюю комнату. 
    - Пойдем смотреть новорожденного,- сказала она, вернувшись. - Посиди минуту, я сейчас принесу халаты и бахилы.
    Только она вышла из горницы, как меня словно кто-то толкнул: яйцо надо забрать сейчас или никогда! Я быстро прошел в комнату, куда она унесла яйцо. Это была спальня, большая, но очень скромная: широкая деревянная кровать, застеленная в купеческом стиле, с горкой подушек, шифоньер, маленький столик с настольной лампой и два стула. Я моментально окинул все это взглядом, открыл шифоньер. Он был почти пуст: мужской парадный костюм, несколько рубашек и женский халат. В спальне было темновато, поэтому я пошарил рукой по полкам шифоньера, выдвинул ящик стола – и тоже там ничего не нашел. Оставалась кровать. Я быстро пошарил под одеялом, под матрацем, расправил все. Разочарование и волнение одновременно охватили меня. Надо было идти в горницу. В последний момент я залез рукой под горку подушек, уронил их, и яйцо само выкатилось на темное покрывало кровати.
    Наташа вернулась в синем халате и синей шапочке, похожая на хирурга.  Подала мне такой же комплект, сказала с одобрением:
    - У Сашки с этим строго. Они с Омаром молодцы!  Омар уже стареет, но кобыл кроет справно – по пять-шесть жеребят рождается ежегодно. А Сережка, брат Сашкин, оказался превосходным менеджером по продажам, живем - не горюем.
    Мы зашли с Наташей в конюшню. Сашка в проходе сгребал вилами травяную подстилку, бросал ее в тележку. Маленький Ванька с граблями старательно помогал отцу.
  - Здесь они,- кивнул Сашка на одно из стойл. – Близко-то не лезьте!
   Новорожденный вороной жеребенок уже был облизан матерью и стоял, покачиваясь, посреди большого родильного стойла. Кобыла скосила на нас тревожные глаза, и Наташа придержала меня рукой:
    - Молодец, Дашенька! – ласково и негромко сказала она. – Спасибо тебе!
  Сашка с Ванькой покатили тележку, и мы вышли во двор следом за ними. 
    - Где Омар? – спросила Наташа Сашку.
    - А где ж ему быть – здесь крутится.
   По загону легкой рысью к нам бежал Омар. В его беге не было уже молодой резвости, но он, по-прежнему, был невероятно грациозен и красив. Он сразу подбежал к Наташе, потянулся к ее руке, уткнулся в нее губами.
    - Омарушка, ты тоже молодец! – нежно сказала она и потянулась поцеловать его в морду, но Омар мотнул головой в сторону. - Видишь, - обернулась она ко мне, - вином от меня пахнет.
     А я смотрел в прекрасные текинские глаза Омара, и поймал себя на мысли, что мне тоже хочется поцеловать его.
    - Пойдем, будем обедать,- позвала меня Наташа.
    Мы пошли к дому. Я нащупал в кармане ветровки яйцо и заволновался.
    - Наташа! – остановил я ее. – Мне нельзя задерживаться. Меня отпустили на два дня. Я же последнюю неделю работаю, с понедельника в отпуск, а потом - на пенсию. – Я подал ей визитку: - Здесь все мои телефоны и электронный адрес.  Если захочешь меня видеть, я недели через три могу приехать.
    Она задумчиво повертела в руках визитку.
    - Ну, что ж, надо, так надо.  Сашка довезет тебя до трассы.
    - Нет, нет,- запротестовал я, - тут идти-то всего ничего, я прогуляюсь.
     - Как хочешь, я провожу тебя до арки. Ваня! – крикнула она. Ванька подбежал к ней, запыхавшийся и радостный. Она взяла его за руку, и мы пошли.
    Под аркой остановились. Наступил неловкий для меня момент – я не знал, что сказать на прощание.  Наташа чувствовала мою неловкость и смотрела на меня, улыбаясь. Она запустила руку под свою черную кружевную накидку, достала из-под нее маленькую шкатулку и подала мне.
    Шкатулочка была довольно тяжелая, из потемневшего серебра или мельхиора. Я растерянно смотрел на Наташу, ожидая разъяснения.
    - Передай, пожалуйста, Вике, вы ведь все равно с ней увидитесь. В шкатулке – яйцо голубки. Мне оно больше не нужно, а ей еще может пригодиться. Она, в отличие от меня, умеет пользоваться им правильно.
   

 Я подавленно молчал. Нет, необходимости описывать, что творилось в моей голове. При этом я явственно чувствовал, что и Наташа прекрасно знает, о чем я в этот момент думаю. Я достал из своего кармана яйцо:
     - А это что?
     - Это последняя сохранившаяся копия,- без всякого удивления сказала она. -  Мне когда-то сделали по фотографиям три копии, но две украли.
     - Женщины?
     - А кто же еще!  Ты в чем-то сомневаешься? Открой шкатулку и подержи яйцо.
     Я, как загипнотизированный, открыл шкатулку и увидел на черном бархате яйцо голубки.   Потом невольно перевел взгляд на текинские глаза Ваньки и его открытый рот. Он привстал на цыпочки и тоже заворожено смотрел в открытую шкатулку. Я дрожащей рукой взял яйцо, сжал его в кулаке, почувствовал, как по мне начинает разливаться приятная прохлада, и   поспешно положил яйцо в шкатулку.
    - Ну, вот, сейчас ты обязательно отдашь яйцо Вике. А копию отдай мне, на память. - Наташа забрала гладкий камешек в виде яйца и слегка обняла меня. - Иди, маршрутки здесь ходят часто.
    Я прошел между полями люцерны метров сто и оглянулся -  в проеме арки уже никого не было.

               
         Шкатулку с яйцом я передал Вике уже через неделю. В последний мой рабочий день президент компании поблагодарил меня за многолетний добросовестный труд и вручил бесплатную путевку в Сочинский санаторий.
     Я летел с пересадкой в Москве, где у меня было несколько часов свободного времени. С Викой мы договорились встретиться на Красной площади, около исторического музея, где было начало всех российских дорог. Я узнал ее издали по стремительной, свободной походке манекенщицы. Она, как всегда была элегантно одета, хорошо подкрашена. Глядя на ее лицо, я подумал, что пластическую операцию ей сделали удачно, но сейчас она просто красивая деловая женщина, каких много, а раньше была «орлицей».
    Я сразу отдал ей шкатулку. Вика потрясла ее в руке, засмеялась сказала решительно:   
 -  Пойдем, у меня есть план.
    Мы, не торопясь, пересекли Красную площадь, обмениваясь семейными новостями, посматривая по сторонам. Спустились по Васильевскому спуску к Москве-реке. Вика привела меня на Кремлевскую набережную. Я ни о чем не спрашивал ее, смотрел на проходивший по реке прогулочный теплоход, но, когда она достала из сумочки небольшой моток лейкопластыря и стала обматывать им шкатулку, моментально догадался о ее намерении.
    - Предоставляю тебе почетное и заслуженное право,- подала она мне шкатулку.
    Я шарахнулся от шкатулки, как от бомбы.
    - Настрадался ты из-за этого яйца, мой любимый начальник,- сочувственно сказала Вика. - Тогда я предоставляю это право себе,- она сделала широкий, волейбольный замах – и шкатулка полетела почти на середину реки.
    - Зря тут бросаете – мусора могут замести,- авторитетно сказал, проходивший мимо парень с рюкзачком за плечами, - Здесь видеокамер везде понатыкано. 
    Мы с Викой оглянулись и увидели на другой стороне дороги, под кремлевской стеной, двух полицейских, медленно шагающих по тротуару. Вика шкодливо засмеялась, подхватила меня под руку и потащила к пешеходному переходу.
                * * *      
Бабье лето в середине сентября было прекрасным. Я жил на даче, занимаясь делом, о котором раньше только мечтал – писал воспоминания и рассказы. Несколько дней назад в моем компьютере появился заголовок: «Яйцо голубки. Легенда о женщине». Работа шла медленно.  Мне казалось, что я не могу найти верный тон, который заставил бы читателя понять, что наши фантазии, наши сказки - существенная часть той реальности, в которой мы живем.  Без них нам не выжить.
  Во время моих творческих мук, на закате дня меня отвлек телефонный звонок. Я посмотрел на незнакомый номер, нажал кнопку, услышал в трубке тяжелое сопенье и хотел отключить телефон.
    - Это Сашка, Наткин муж, - вдруг услышал я и сразу почувствовал недоброе. - Схоронили мы Натку на городском кладбище, - запинаясь, говорил Сашка - Здесь на ферме не дали похоронить. Одни мы с Ванькой остались.
         - Когда, что случилось? – спросил я, не слыша своего голоса.
         - Девятый день сегодня. Омар ее сбросил - пьяная она была. С обрыва у реки сбросил, потом сам к ней и привел. А так бы долго не нашли.
   Сашка зарыдал и долго не мог ничего сказать. Наконец, выговорил:
   - Давай, выпьем, помянем Натку. У тебя есть что налить?
 Я пошел к холодильнику, налил, в попавшую под руку чайную чашку, водки, сказал в трубку:
        - Давай помянем…          
        - Царствие ей небесное! – выдохнул Сашка.
      Я откликнулся тихим эхом:
        - Царствие небесное!
       Сашка закашлялся, потом сказал не своим голосом:
         - Налей еще.  Я только что застрелил Омара – не мог больше на него смотреть. Давай помянем.
       Я держал в руке пустую чайную чашку, слышал в трубке, как плачет Сашка. За окном догорал закат. Раньше я уже видел этот теплый алый свет в незнакомой женской ладони.               

                ***
       Всякий раз, когда слышу в лесу тщетные призывы одинокого дятла, оставшегося без пары, вспоминаю эту невероятную историю о счастливой женщине, которая погибла от любви к жизни.