Носок президента роман

НОСОК  ПРЕЗИДЕНТА 
                Сентиментальный и наивно-политический роман    
               

               
От автора.
   
В событиях этой истории проступают черты реальной жизни небольшого российского городка Дегтярск на Среднем Урале, который вырос над богатым месторождением меди, серы и золота. 
Этот дар Земли, притянул к себе тысячи судеб русских и американцев, татар и англичан, украинцев и немцев, евреев и армян, белорусов и поляков. Они искали здесь свою удачу, зарабатывали свой хлеб или искупали не свою вину. Две мировых войны выбрасывали сюда сотни пленных австрийцев и немцев. Здесь Земля перемешала языки и религии, мечты и нравы.
Я родился и вырос в этом маленьком уральском Вавилоне, и, в первую очередь, пишу этот роман для тех, кто живет в моем сердце и памяти, за кого молюсь, иногда не зная, на каком они сейчас свете.
Спасибо за помощь в сборе материала краеведу Захарову, историку Маляревскому, директору рудоуправления Китку и другим жителям Дегтярска.
В романе встречаются действующие лица и события, которые кому-то могут показаться документальными. Прошу считать это случайным совпадением. Почти все герои романа сотканы фантазией из виденного, слышанного, из того, что хранит память, с чем играет мой разум, пробуя отыскать в этом скрытый смысл.   
   В то же время беру на себя смелость за вольную интерпретацию событий, касающихся единственного реального героя романа: тридцать седьмого президента Соединенных Штатов Америки Ричарда Милхауза Никсона.
     Его судьба причудливым образом связана с Дегтярском, где он подростком провел летние каникулы с родственниками, некоторое время работавшими на Урале, в международной концессионной компании «Лена Гольдфильдс Лимитед».               
     Ниже читатели встретят несколько эпизодов, с участием Ричарда Никсона, которых не было в его жизни, но которые вполне могли быть. Надеюсь, это не исказит историческое лицо бывшего президента США и не вызовет протест его потомков и биографов.
      Что касается истории с носком Ричарда Никсона, то она действительно случилась. Я описал ее, опираясь на воспоминания нескольких   участников этих событий.
   Ричард Никсон, тогда вице-президент США, летом 1959 года посетил Дегтярск и, переодеваясь перед спуском в шахту, случайно или с каким-то умыслом оставил в раздевалке обычный хлопчатобумажный носок со своей ноги.  Этот носок серьезно повлиял на судьбы нескольких человек и стал в моем воображении той ничтожной с виду бытовой мелочью, которая, как и множество других мелочей, вроде песчинок под ногами или пылинок в воздухе, объединяют на Земле все со всем.  Эти пустяки, которым обычно не придают значения, незримо связывают всех людей на планете, в нашем общем доме, где идет предопределенная законами мироздания жесткая борьба разных смыслов и разных представлений о судьбе человечества. 
               
     Вице-президент США Ричард Никсон на Урале, в Дегтярске,
     около управления медного рудника и в шахте. Лето 1959 года.






Пролог.

В середине июля 1929 года на одной из шахт рудника Медянка на Среднем Урале, отданном Советским правительством в концессию англо-американскому акционерному обществу «Золотые поля Урала», случился обвал породы. Произошло это на глубине семидесяти метров, в горной выработке, ведущей в рудную камеру, где добывали медный колчедан.  В рудной камере, в полной изоляции, оказались американский геолог Филипп Беллоу двадцати семи лет от роду и двадцатитрехлетняя старшая учетчица руды Елизавета Калинкина. 
На третьи сутки горноспасатели и проходчики пробились через завалы породы к мужчине и женщине, которые были погребены заживо.  В большой рудной камере стояла изнуряющая жара. Если бы не поток воздуха из пробитой спасателями проходки, дышать было бы почти невозможно. Елизавета и Филипп лежали в обнимку на брезентовых шахтерских робах, брошенных на россыпь мелкой руды. Оба были в длинных белых рубахах от нижнего рабочего белья.
Первым их, похожих на обнявшихся мертвецов, увидел проходчик Григорий Венедиктов. Луч света от его шахтерской лампы метнулся по голым ногам Филиппа и Елизаветы, по валявшимся рядом резиновым сапогам, портянкам и кальсонам, остановился на сером лице женщины, на ее густых, спутанных волосах. Венедиктов издал глухой утробный звук, упал на рудную россыпь и, натыкаясь на сапоги появившихся в забое горноспасателей, бормоча что-то бессвязное, пополз назад.
Многие знали, что Венедиктов влюблен в Елизавету Калинкину и потому с сочувствием посторонились, давая ему проход. Старший из горноспасателей пощупал пульс, приподнял веки у пострадавших и громко сказал:
- Живы! Быстро - на-гора!
Елизавета Калинкина пришла в себя, когда ее, в небольшой вагонетке, катили по рельсам к шахтному стволу двое горноспасателей.  У ствола ей помогли выбраться из вагонетки и встать на ноги. Она отстранила рукой горноспасателя, который хотел накинуть на нее куртку от рабочей спецовки, пыталась что-то сказать, закашлялась и, наконец, спросила осипшим голосом:
- Где он? 
- Геолог? – уточнил горноспасатель. - Не переживай, живой, только без сознания. Вон его везут,- показал он в слабо освещенный квершлаг, по которому быстро катили другую вагонетку.
Калинкина стояла в рудничном дворе, около ствола шахты, в свете недавно появившихся на руднике электрических фонарей, босая, в белой исподней рубахе выше колен. Ее медно-рыжие волосы слиплись от пота и пыли в длинные жгуты и напоминали змей на голове горгоны. Малахитовые глаза на запыленном лице сияли сказочной красотой.  Горноспасатель, державший в руках куртку от ее спецовки, заворожено смотрел на Елизавету и отвернулся только тогда, когда, заметил на подоле ее рубахи расплывшееся, грязно-кровавое пятно. 
   Из подземного медицинского пункта принесли носилки, появилась суровая, мужеподобная женщина - фельдшер в белом халате с брезентовой сумкой на боку и несколькими простынями в руках. Филиппа положили на носилки, накинули на него простыню, из-под которой свисали его длинные, волосатые ноги.  Лиза хриплыми окриками отбивалась от фельдшера, которая заставила ее надеть сапоги и пыталась накинуть на нее суконное одеяло.   
     Встав на колени, Лиза стала нащупывать пульс на руке Филиппа, не смогла этого сделать и стала искать пульс губами на его шее. Казалось, что она целует Филиппа, и стоявшие вокруг горноспасатели, молодые ребята, застеснялись, опустили глаза. Только фельдшер, понявшая, что происходит, бесстрастно ждала, когда Лиза убедится, что Филипп жив. Лиза, наконец, подняла лицо к свету. Из ее темных малахитовых глаз, по серым от пыли щекам, катились слезы.
В шахтном стволе послышался шум спускающейся клети.  Раздался лязг открывающихся металлических створок, и в шахтный двор из клети стремительно вышли три человека в кожаных куртках, фуражках. Один из них бросился к Калинкиной, обнял и прижал ее к своей широкой груди:
- Лизанька, ты цела? – Он отстранил ее от себя, заглянул ей в глаза - У тебя все в порядке?  Чумазая-то какая! - Он снова привлек ее к себе. – Давай в клеть и немедленно в Свердловск, в больницу!
- Вася, со мной все хорошо. Его надо в больницу! - Лиза закашлялась, нагнулась над носилками, на которых лежал Филипп. Он в это время пошевелил головой.   
 - Везите, везите сначала его! -  умоляюще прохрипела Лиза. - Мы все в клеть не войдем. Вася скажи им!
Сводный брат Лизы, Василий Калинкин, чекист, большой человек в губернском ОГПУ, секунду колебался, но потом приказал горноспасателям поднимать на-гора носилки с Филиппом Беллоу. Когда клеть пошла вверх, он поцеловал сестру в пыльную щеку, спросил с оттенком изумления:
- Лизунчик, мне это показалось?
Лиза слегка улыбнулась и просипела:
- Нет, не показалось. Сейчас это самый дорогой для меня на свете человек.
 
Случай на шахте с американским геологом и русской учетчицей руды в Медянке обсуждали полушепотом, но страстно. У женщин загорались глаза, и учащалось дыхание от невероятных подробностей, которые появлялись неизвестно откуда, но становились все более живописными и похожими на головокружительную любовную мелодраму. 
Разговоры и пересуды, порой совершенно фантастические, о том, как Филипп Беллоу и Елизавета Калинкина провели под землей в полной изоляции больше двух суток, порой были на грани фантастики. Говорили, что они были совершенно голые и потеряли сознание в объятиях друг друга. Если бы их вовремя не откопали, то они бы так и умерли, обнявшись. Жительницы Медянки спорили до жестоких оскорблений: занимались ли любовью под землей в ожидании смерти два молодых человека.
Кто-то, якобы от медицинских работников, знал, что Елизавета Калинкина девственница.   Но находились свидетели, которые утверждали, что Филипп неоднократно ночевал у Елизаветы в квартире, а до этого одну ночь провел у нее и Григорий Венедиктов.
 История о любовном треугольнике прочно обосновалась в умах жителей Медянки.  Большинство из них жалели Гришу Венедиктова.  Во-первых, в отличие от Беллоу, по нему хорошо было видно, как он сохнет по Елизавете. Во-вторых, Григорий был свой, уральский, окончил горное училище в Свердловске и стал лучшим бригадиром    проходчиков на руднике. Кроме того, все знали: только любовь, невероятная работоспособность и смекалка Григория помогли горноспасателям вовремя добраться под землей до Филиппа и Лизы. Еще бы несколько часов, и они бы погибли от удушья или отравления газом, который, смешиваясь с влагой на слизистых оболочках гортани и легких, постепенно убивал их.
Интереса к произошедшей истории добавляло то обстоятельство, что Филипп и Елизавета, были для обывателей людьми непонятными, даже не от мира сего. Беллоу отлично говорил по-русски, говорок у него был не то архангельский, не то вологодский. Женщины, работавшие в рудоуправлении, выяснили, что он из русских староверов, давно перебравшихся в Америку и настоящая его фамилия – Белов. 
  С Елизаветой было и проще, и сложнее. Ее отца, Андрея Васильевича Калинкина, знали в Медянке. Когда-то он был геологом, горным мастером, а потом ударился в революцию, отбывал каторгу. В последние годы работал директором Свердловского технического училища при горном институте.
Некоторые знали и брата Лизы, Василия Калинкина – грозного губернского чекиста. Он был намного старше сестры и опекал ее с невиданным усердием. Было известно, что Елизавета Калинкина с успехом окончила горное училище.  Но почему неопытную выпускницу сразу поставили старшим учетчиком руды и дали квартиру с отдельным входом, было непонятно. Правда, те, кто знал о Лизином брате-чекисте, многозначительно говорили: «Ну, это ясно». А вот почему молодая женщина владеет несколькими языками, никто в Медянке не знал. Многие недоумевали, что такая красавица, в самом соку, не замужем. Другие удивлялись, что она, пользуясь явным расположением руководства рудника, целые дни работает под землей.
   
  Елизавету Калинкину выписали из больницы уже на третий день. Ее сводный брат Василий, в своем присутствии, разрешил ей попрощаться с Филиппом Беллоу, который в этот момент был напичкан лекарствами и тяжело спал на узкой больничной кровати в маленькой одноместной палате. Лиза присела на край кровати, потрогала рукой щетину на его щеке, поцеловала в губы, что-то прошептала над ним и торопливо вышла с братом из палаты. Через два дня она уволилась и уехала с Урала в неизвестном направлении.
Беллоу, в Свердловском военном госпитале, поднимали на ноги больше месяца. У него произошло небольшое кровоизлияние в мозг, но обошлось без серьезных последствий. Долечиваться его отправили домой, в Америку.
   Потом Филипп и Елизавета жили на противоположных концах Земли, стремились друг к другу, но энергия их притяжения долгие годы не могла преодолеть неведомые злые силы, которые разлучили их.
               
                ***
   Живая клетка и человек иногда перерождаются, становятся злом и смертью. Так устроен мир. И здесь не может случиться никакого чуда.
    Но снова и снова рождаются другая живая клетка и другой человек, которые улавливают из множества вселенских энергий, божественную энергию Любви.  Она им абсолютно необходима, чтобы родиться и жить.
   Как им удается найти единственное нужное в бесконечном движении Хаоса?
   Вот где чудо!  Навсегда необъяснимое! Но лишь поэтому мы живем.
               


 Часть первая. Филипп Беллоу и Елизавета Калинкина. Урал. 1928 – 1929 годы.

     Филипп Беллоу добрался до Медянки поздним январским вечером 1928 года. С железнодорожной станции его привез в розвальнях, под огромным тулупом, мужик-татарин, услужливый балагур, говоривший то по-русски, то по-татарски. Филипп иногда не понимал: извозчик разговаривает с ним или с лошадью. Дорога шла среди соснового леса, между высоких сугробов, но была хорошо укатана.  Лошадь была крупная, сильная, вся в изморози, катили быстро, даже лихо. Розвальни на поворотах иногда заносило, Филипп в тулупе перекатывался из стороны в сторону, а татарин-извозчик оглядывался на него и задорно смеялся, пуская клубы пара изо рта, такие же, как вылетали из ноздрей лошади. Один раз, во время такого задорного смеха, извозчик прокричал Филиппу:

- Возьми ружо!  Там, под соломой,- показал он рукой.
Филипп не понял, зачем потребовалось ружье. Тем не менее, он нашел, завернутую в кусок брезента, охотничью одностволку, достал ее и прокричал извозчику:
- Вот, достал, возьми!
- Мине не надо! Я лошадь держу, - махнул рукой татарин. – Так подними,- показал он рукой, - чтобы они видели. Крепко держи! 
Филипп, ничего не понимая, поднял вверх ружье, и едва не вывалился с ним из розвальней, когда татарин крепко хлестанул лошадь концами вожжей, и та, заржав, пошла вскачь. Так они скакали минут десять. Филипп стал догадываться, что происходит, вцепился в боковую излучину розвальней и стал осматриваться по сторонам. Наконец, увидел сзади несколько серых теней и мелькающие в темноте огоньки волчьих глаз.  Огоньки отставали и, наконец, исчезли совсем. Татарин перевел запаренную лошадь на быстрый шаг и со смехом повернулся к Филиппу:
- Видал? Они тоже видят! Ружо видят. Я двух стрелял, пять рублей давали.
Филипп улыбался. Он не испытал страха. Но чувство облегчения и почти ребячьей радости охватило его. «Это моя Россия, моя настоящая родина!» - думал он с ощущением душевного счастья от долгожданной встречи.

 В комнате, выделенной Беллоу в общежитии для иностранных специалистов, было тепло и чисто. Татарин поставил у дверей чемодан и рюкзак Филиппа, забрал у него валенки и весело крикнул полной женщине в белом переднике, заправлявшей кровать:
- Принимай, Верка! Мериканского геолуха привез тебе, - и сразу исчез за дверью.
Верка неторопливо разгладила пухлой ладонью синее твидовое покрывало на широкой железной кровати и только тогда повернулась к Филиппу. Она была уже не молода, краснощека и мила на вид. Нетрудно было предположить, что раньше слыла красавицей. Она осмотрела Филиппа критично, с некоторым чувством превосходства:
- С приездом, геолог. Тебя тут заждались. Меня зовут Вера Игнатьевна. Постель утром можешь не убирать, подавать буду только завтрак. Продукты готовь с вечера, оставляй на подоконнике или на столе,- свои наставления она сопровождала выразительными жестами и показывала непонятные знаки, как глухонемому.  Потом тяжело вздохнула, подошла к онемевшему Филиппу, сняла с него весьма легкое, явно не по сезону, пальто, повесила его на вешалку и убрала в старый шифоньер. Она взяла со стола большой лист бумаги, подала Филиппу: - Тут на первое время все слова записаны, по-вашему, и по-русски, имя мое, Вера Игнатьевна, запомнил?
Филипп молчал. Он наслаждался звуками настоящей русской речи, но выглядел довольно глупо.  В Москве его встретил и усаживал в поезд до Свердловска представитель компании, англичанин, а в купе поезда с ним ехал немногословный немец. Так что русского языка он почти и не слышал с тех пор, как месяц назад сел на пароход   в Кейптауне.
Вера Игнатьевна, между тем сняла и отнесла на вешалку его шапку, пожалуй, единственную, по-настоящему теплую, вещь на нем, усадила на стул. И вдруг приятно, с ямочками на щеках, улыбнулась, даже слегка засмеялась и покачала головой:
- Чего ж вы, американцы, такие-худые-то? Ты еще тощее Мака будешь. Да длинный какой! Поместишься ли на кровати?  Мне ж никто про это не сказал. Неудобно спать будет, скажешь: поищем другую кровать. Ладно, располагайся, я с дороги горячего чая с сухарями тебе принесу. – Она, было, пошла из комнаты, но остановилась: - Да, вот еще: будешь меня по заднице хлопать или лапать,- понятно показала она и погрозила Филиппу пальцем, - враз начальству доложу. Русские женщины сами выбирают, с кем им миловаться.
- Я знаю правила русских женщин, хотя сам еще не женат, - вдруг заговорил Филипп.
Вера Игнатьевна присела, охнула и бросилась из комнаты.  Но моментально снова открыла дверь:
- Ты кто? – с выпученными глазами спросила она.
- Я Филипп Беллоу,- сказал Филипп,- американский геолог, гражданин США, приехал к вам из Африки работать по контракту.  Но сам я почти полностью русский. У нас, в Америке, живет немало русских.
- Ты смотри-ка! - изумилась Вера Игнатьевна. - Вот я попалась-то, вот попалась! Не похож ты на русского-то…
- Не переживай, Вера Игнатьевна,- ободрил ее Филипп. -  Надеюсь, мы подружимся. Хлопать я тебя ни по чему не буду, у нас, староверов, с этим строго. Только, если сама попросишь,- улыбнулся Филипп.
- Ты еще и кержак!? – ахнула Вера Игнатьевна и поспешно закрыла дверь.
Следующим морозным утром, пройдясь по расчищенной от снега темной улице, Беллоу явился в рудоуправление, чтобы представиться начальнику рудника Романову. В маленькой приемной его встретил секретарь, одетый с иголочки молодой человек с военной выправкой, больше похожий на адъютанта, чем на секретаря. Он помог Филиппу раздеться и усадил на стул возле печки-голландки, сказав, что Федор Иванович спустился в шахту, и придется немного подождать.

Романов, горный инженер, начинал работать на Урале еще при Демидовых и Зотовых. В молодые годы страсть к изучению и освоению новых месторождений погнала его в Чили. Вскоре он оказался в Соединенных Штатах Америки и женился на американке. Работал в горно-металлургической компании своего американского шурина Пастерна. Потом его потянуло на родину, где он собирался начать разработку нового месторождения на Алтае.  Но сделать ничего не успел -  власть в России захватили большевики.  Он вернулся в США, тяжело переживал расстрел своего однофамильца царя Николая Романова и зарекся никогда больше не переступать границу проклятой богом страны. 
И все-таки, когда его попросили за хорошее вознаграждение дать консультацию по Медянскому месторождению, которое советское правительство отдавало в концессию англо-американской компании, Романов согласился. К этому времени жена его умерла, все свои дела в Америке он передал сыну, но был еще недостаточно стар, чтобы сидеть сложа руки.
Медянское месторождение, о котором он раньше мало знал, оказалось настолько перспективным, что Федор Иванович, человек по природе азартный, принял приглашение компании и стал начальником строительства нового рудника. Мало того, он приобрел по льготной цене пакет акций компании. Это пришлось делать через подставное лицо, американского партнера сына, потому что экономическое управление советского ОГПУ тщательно следило, чтобы среди иностранных акционеров не оказались бывшие русские. Даже знаковая фамилия Федора Ивановича вызвала большое подозрение у чекистов. Но с ним были лично знакомы, еще в дореволюционные годы, Василий Калинкин и его отец Андрей Васильевич. Они и поручились за Романова.

Филипп Беллоу и Романов не были знакомы, но знали друг о друге благодаря семейству Пастернов. Филипп окончил школу горного дела и металлургии при Пенсильванском университете. Еще до окончания школы он знал, что будет работать в горно-металлургической компании «Пастерн и Ко». Дело в том, что Джон Пастерн-младший был его однокурсником и близким другом. Они оба увлекались театром, играли в драматических спектаклях университетской театральной студии, часто бывали на Брод Стрит в Филадельфии, не пропуская ни одной театральной премьеры. Проработав полгода в офисе компании, в Питтсбурге, Филипп запросился на живую работу. Старик Пастерн с усмешкой сказал:
- Одобряю!  Поедешь вторым геологом в Родезию, на наш новый рудник? Контрольный пакет акций там у немцев. Придется соблюдать субординацию, но зато сможешь проверить легенду о своем необыкновенном нюхе на рудные металлы.
Филипп согласился моментально. Пастерн одобрительно похлопал его по плечу и добавил:
- Быт там пока тяжелый, продержишься два года, покажешь себя, доверю наш рудник в Чили.
   В Родезии Беллоу продержался почти три года, стал главным геологом рудника и был очень удивлен, когда получил письмо от Джона Пастерна- старшего: «Мой русский родственник (наши жены были сестрами), работает в международной компании в России, на Урале и очень нуждается в грамотном геологе, говорящем по-русски. Я не возражаю, если ты год или даже два поработаешь в России по контракту. Заработок обещают хороший. Зовут моего родственника Романов Федор Иванович. Я дал ему твой адрес. Он пришлет письмо, в котором опишет все условия подробно. Решать тебе».
Письмо от Романова пришло через месяц. Филипп сразу согласился на все условия вплоть до покупки небольшого пакета привилегированных акций интернациональной компании.  Дело в том, что его давно манила Россия, его прародина.

     Федору Ивановичу гораздо больше подошла бы фамилия Шаляпин. Он и внешне был похож на знаменитого русского певца, которого Беллоу однажды видел и слышал в Нью-Йоркской опере, да и голос Романова напомнил ему раскатистый бас Шаляпина.   Романов был красив той седеющей мужской красотой, какая свойственна людям, не сдающимся под напором лет, крупным, знающим себе цену. Он слегка обнял Филиппа, прикоснувшись к нему морозной щекой, сказал с прищуром:
-  Внешне ты, однако, гораздо больше индеец, чем русский.
- Да, моя бабушка по матери из племени калифорнийских индейцев, - подтвердил Филипп.
 - Это не важно, - улыбнулся Романов. - Куда важнее, если ты, действительно, как сказал старина Пастерн, обладаешь чутьем рудознатца.  Мы с Джоном старые приятели.  Познакомились в Питтсбурге тридцать с лишним лет назад, женились на сестрах. Джон говорил, что у тебя в Питтсбурге есть какие-то родственники?
- Дядя, брат моего отца, и пятеро двоюродных братьев и сестер. Один из братьев – знаменитый бейсболист по кличке Русский Медведь. Может быть, слышали?
- Не увлекаюсь американскими играми. А вот русскую лапту в детстве любил, - Романов улыбчиво, с интересом разглядывал Филиппа. - Давай перейдем к делу.
    Они долго разбирали геологические карты двух шахт, расположенных рядом: «Лондон» и «Нью-Йорк», где уже добывали руду на глубине семидесяти метров. На двух других шахтах, «Москва» и «Берлин», были пробиты стволы и вели проходку квершлагов.  Геологические карты, сделанные по рисункам рудного тела и замерам в семи забоях, явно не стыковались друг с другом.
- Такого быть не может, - заключил Филипп, - маркшейдер небрежно делал   привязки к маркшейдерским точкам.
 - Молодец, быстро сообразил, - с улыбкой похвалил его Федор Иванович. - С маркшейдером у нас беда. Он немец, специалист опытный, но русский язык учить не хочет. Сам в шахту спускается редко – не молод уже, полноват, да и трезвым я его вижу редко, особенно зимой.  А помощники у него, делающие замеры, все русские, молодые, их учить, да учить надо. Одним словом, Филипп, хорошая геологическая карта верхней части месторождения - твоя главная задача. Без нее мы пропадем. 
Романов откровенно сказал, что акционеры не спешат раскошелиться на современные технологии – нет полного доверия к советской власти, хотя в договоре на концессию все расписано лучшим образом. Во время разговора Федор Иванович раскашлялся, пожаловался, что холодная зима опять расшевелила его силикоз, и летом он уедет в США, к сыну. После него начальником рудника будет Генрих Ватт – немец, энергичный, толковый, а главное, оптимист. Есть надежда, что к концу года в шахтах появятся генераторы электрического тока, компрессоры сжатого воздуха и перфораторы для бурения шпуров. Но прежде надо значительно улучшить вентиляцию горных выработок. 
  Они разговаривали больше двух часов. Потом секретарь принес им обед и графинчик водки. Когда Романов наливал водку, он занес графин над рюмкой Филиппа и с хитрецой спросил:
- Ты настоящий старовер, не пьешь горькую?
- Русскую водку пить еще не доводилось, - смутился Беллоу. – Вообще, я не старовер. Но живу с родителями в общине староверов, в деревне Беловка. Там все говорят по-русски.
После обеда Романов, с прищуром, спросил:
- Надеюсь, ты - человек дела и политикой не увлекаешься?
- Кроме своей работы, читаю русских писателей, люблю театр и кинематограф, а политикой не увлекаюсь, - с некоторой настороженностью сказал Филипп.
    - Это хорошо, что любишь театр, а не политику. Но чтобы нормально работать в России, надо немного знать, что здесь происходит. Я тоже не политик, и потому представлю тебе все проще, по-своему. О Марксе, Ленине и диктатуре пролетариата ты, надеюсь, слышал? Сейчас разрушенная гражданской войной Россия пытается стать современной индустриальной страной. Для этого им и потребовались иностранные концессии.  Как водится, все делается по-революционному, то есть быстро, без жалости к людям. Всем управляет партия большевиков с помощью своего Государственного политического управления. Здесь его обычно называют ОГПУ. Внутри партии идет борьба между двумя вождями: Троцким и Сталиным. Троцкий привлек в Россию иностранные компании, а Сталин везде видит врагов, поэтому за нашей работой пристально следит экономическое управление   ОГПУ.   Их начальник в Свердловске некий Калинкин. Он уже интересовался тобой. Будь с ним осторожен: он умеет расположить к себе, немного разбирается в горном деле и знает английский язык.
    Романов встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен, спросил, доволен ли Филипп комнатой в общежитии, сказал, что готов помочь ему в любой момент, что не следует во всем доверять его секретарю и жестом показал на разложенные по столу геологические карты:
     - Забирай все, посиди еще над ними дома, а завтра, до восьми утра, найди начальника шахты, и с ним спускайся под землю.
    - Лучше бы сегодня осмотреть забои,- неуверенно попросил Филипп,- тогда я лучше   разберусь в картах.
Федор Иванович раскатисто засмеялся, совсем, как Шаляпин:
- Ты мне все больше нравишься. Попроси от моего имени Роберта Сигизмундовича в приемной, чтобы нашел тебе сопровождающего.
Через час Беллоу уже спустился в клети на семидесятый горизонт шахты «Нью-Йорк» с начальником смены Мак-Милленом. До этого Мак, так просил называть себя Мак-Миллен, показал в раздевалке для специалистов шкафчик Филиппа и позвал молодую женщину, которая должна была подобрать для него рабочую одежду.
- Ого,- сказала женщина, смерив взглядом Филиппа, - поменьше-то не могли найти геолога? Размер ноги у него какой? - спросила она Мак-Миллена.
- Сорок пятый,- сказал Филипп. - Но, если носки толстые, то лучше сорок шестой.
- Русский что ли? - удивилась женщина. - А сказывали американец.
- Русский американец, - засмеялся Мак-Миллен, говоривший по-русски с сильным акцентом, но довольно свободно. – Только ругаться по-русски не умеет. Будешь учить.
- Носков у нас нет,- мило улыбнулась женщина,- только портянки. Вы, поди, наматывать их не умеете?
- Научим,- бодро сказал Мак-Миллен, - ты - русскому мату, я - портянки наматывать.
В конце концов, портянки на свои носки Филипп намотал сам. В теплом белье, свитере, который ему одолжил Мак, в грубой брезентовой спецовке, он стал неповоротлив и засомневался, что сможет в такой одежде свободно перемещаться под землей. С другой стороны, он понимал, что в зимние морозы на Урале одеваться по-другому нельзя. В Родезии, в шахтах, где ему пришлось работать, проблема была противоположной: без спецодежды работать в узких горных выработках было опасно, но в жаркие зимние месяцы пот застилал глаза, и хотелось побыстрее выбраться в какой-нибудь штрек, в котором лучше работала вентиляция.
Филипп и Мак-Миллен   шли по квершлагу, когда увидели впереди, в темноте, два качающихся огня и услышали сильный, диковатый женский голос. Некоторые грубые слова были Филиппу знакомы, другие он слышал впервые.
- Это русский мат? – неуверенно спросил он.
- Женский мат, - засмеялся Мак. - Мужчины матерятся немного не так.
Когда лошадь и женщина-погонщица лошади приблизились, Филипп пережил настоящий шок. Сначала, в свете карбидной лампы, «коногонки», которая моталась на хомуте лошади и освещала ей дорогу между рельсами, он увидел лошадиные губы в клочьях пены, ее страдальческие глаза с седыми ресницами. Казалось, лошадь тянет несколько вагонеток из последних сил и в любой момент может упасть. Потом он перевел глаза на женщину в грубой бесформенной робе, в теплом цветастом платке на голове, поверх которого была одета шахтерская каска. На плече погонщицы непонятным образом была прикреплена такая же карбидная лампа, как на лошади. Она так же моталась в такт движению.  Лицо женщины то освещалось ярким белым светом, то на две-три секунды оказывалось в тени. В глаза Филиппа бросились яркие алые губы, накрашенные помадой и необыкновенно сияющие в полутьме ее глаза. Он был чувствителен к необычным световым и цветовым эффектам, к женской красоте и вообще ко всему, что напоминало ему театр и кино, которыми он увлекался со старших классов школы и даже пытался учиться в частной театральной студии в Лос-Анжелесе.
Погонщица остановила состав из пяти вагонеток. В одной руке у нее были вожжи, в другой – кожаный хлыст на короткой палке. С кокетливыми нотками в голосе она поздоровалась с Мак-Милленом:
- Привет, Мак! Ты знаешь, что восьмого марта международный женский день и в Медянке открывают клуб горняков? Будет концерт с моим участием, а потом танцы.  Обязательно приходите с товарищем,- она перевела взгляд на Беллоу, несколько секунд беззастенчиво рассматривала его и спросила неизвестно кого: - Это наш новый геолог?
Мак-Миллен представил Беллоу и добавил:
- А это Марыя, самая красивая женщина на руднике.
- Вы, Маша, замечательно материтесь по-русски, - неожиданно для самого себя сказал Филипп, обычно сдержанный и не торопливый при знакомстве с новым человеком, особенно с женщиной. Он давно знал, что его внешность при первой встрече не привлекает женщин, особенно красивых, но также хорошо знал и то, что может привлечь их внимание своими актерскими способностями и необычным, «достающим до женского нутра», как говорил его друг, Пастерн-младший, тембром своего голоса.   
Маша без тени смущения звонко рассмеялась, сказала кокетливо:
- Мне не сказали, что вы так хорошо говорите по-русски…  А без мата такую тяжесть лошадь не потянет. Мак, я тебя еще раз прошу: не разрешай им цеплять больше четырех вагонеток – жалко лошадок. Они и так в шахте долго не выдерживают.
Мак-Миллен обещал принять меры, хотя отлично знал, что после удачного взрыва в забое обычно бывает пять вагонеток руды, и разбивать их на два состава забойщики не будут.
-  Ребята, подтолкните сзади, она с места состав не сдвинет, - попросила Маша.
Беллоу и Мак-Миллен с готовностью помогли лошади, услышали зычный окрик Маши, удар хлыста, и пошли дальше. Эта короткая встреча в темном штреке шахты, время от времени, снилась Филиппу долгие годы спустя: то измученная морда лошади с нечесаной челкой и пеной на губах, то красивое лицо женщины с алыми губами.
Они прошли около сотни метров по штреку. Филипп, подавленный увиденным, выдавил из себя: 
- Мак, эти лошади-тягачи умирают прямо в шахте?
- Ну, что ты, Филипп! Конечно, их поднимают на поверхность. Некоторых сдают на бойню, а бывает, что продают недорого частным лицам, и те ставят их на ноги. Я вижу: ты любишь лошадей?
- Я люблю их больше, чем некоторых людей. На ранчо моего отца в Калифорнии десятка три лошадей. А в Африке, в Родезии, где я до этого работал, под землей нет ни одной женщины и ни одной лошади.
- Здесь немало женщин работает в шахте: пути чистят, стрелки, шахтные дворы белят, в медпунктах работают, да вот погонщицами лошадей. Все работают ради высокого заработка и пайков. Здесь сильный профсоюз, рудничным комитетом называется, женщин в обиду не дают, заставляют концессионеров раскошеливаться на домашний скот, лекарства бесплатные. Нерожавших женщин на подземные работы не берут.
-  Мне показалось: Маша еще совсем молода?
-  Ей двадцать три, она не замужем и детей нет. Но это особый случай. Она работала счетоводом в управлении рудника. Наш экономист, мистер Скотт, сумел добиться ее расположения, пока жил один в общежитии. Потом для семейных специалистов построили дома, приехала жена Скотта с сыном, и вышел большой скандал. Жена требовала, чтобы Скотт уволился и вернулся в Англию, но компания была заинтересована в нем и заметно увеличила ему заработок. А Марыя попросилась на подземные работы, потому что у нее больная мать и маленький брат… Ты бы видел, как она прекрасно танцует! По-русски называется «пляшет». Мы приглашали русских девушек к нам на Рождество в дом инженерно-технических работников. Имей в виду: там хороший маленький ресторан и бывают красивые русские женщины, - Мак-Миллен рассмеялся и по-свойски толкнул Филиппа в плечо, давая понять, что им сворачивать налево, в горную выработку, ведущую к забою.
    Осмотр подземного хозяйства в шахте «Нью-Йорк» вызвал у Филиппа противоречивые чувства. Основные работы: проходка горных выработок и отвал руды в забоях, велись по старинке. Шпуры для закладки патронов с взрывчаткой бурили «на обушок». Две пары проходчиков-забойщиков по очереди, а, если хватало места, одновременно, забивали молотом и проворачивали вокруг оси стальной шестигранный лом. За шестичасовую смену удавалось сделать два или три шпура по семьдесят сантиметров глубиной. Бригада состояла из пяти человек. Бригадир занимался взрывными работами и руководил доставщиками леса, которые крепили бревнами стены и кровлю горной проходки и подводили рельсы к месту погрузки породы или руды. Вагонетки грузили лопатами, выталкивали вручную к главному штреку, там формировали небольшие составы из нескольких вагонеток и цепляли их к лошадям-тяжеловозам, которые тащили вагонетки по рельсам к шахтному стволу.
     В двух забоях Филипп зарисовал в блокнот «лоб», - обнаженный взрывом участок рудного тела, - с тектоническими швами-трещинами, разделяющими прослойки руды разного состава. Мак-Миллен с интересом, но молча, следил за действиями Беллоу, подсвечивая ему своей лампой. Филипп выкрашивал геологическим молотком пробы руды, брал в пригоршню и внимательно разглядывал их при свете ацетиленовой лампы. Несколько таких пригоршней он рассовал по карманам своей спецовки, озабоченно сказал:
    - Не догадался взять с собой мешочки для проб. Одолжи мне, Мак, пару твоих карманов. Мак-Миллен, все так же молча, оттопырил сначала один карман спецовки, потом другой.
   Когда пошли назад, к стволу шахты, Мак-Миллен сказал:
    - Молодец, основательно берешься за дело. Нашего геолога я уже неделю в шахте не видел.  Романов дал задание прощупать забои на золото?
    - О золоте у нас с ним разговора не было,- сказал Филипп. - Но в висячем боку рудного тела оно есть. Думаю, достаточно для рентабельного извлечения.
    - Еще бы недостаточно! – подтвердил Мак. – В январе почти пятьсот мешков штейна с высоким содержанием золота отправили в Англию. В России не умеют извлекать золото из такой руды. И вообще технология обогащения руды здесь самая примитивная.
    - Вы воруете золото в России? – изумился Филипп.
    -  Нет, все официально, как написано в договоре. У них много не своруешь, везде контролируют. Правда, процент содержания золота в руде концессия старается держать в секрете. Может быть, немного и обманывают русских. Кажется, через десять лет мы обязаны по договору передать им все наши технологии.
      Когда поднялись на-гора и вымылись под теплым душем, Филипп начал лихорадочно одеваться:
    - В Родезии я предпочитал прохладный душ,- сказал он, клацая зубами.
   Мак-Миллен дружески приобнял Филиппа:
    - Не переживай - привыкнешь! Лето здесь теплое, поселок симпатичный, а девушки просто прелесть. Сейчас пойдем в общежитие, поужинаем, напьемся горячего чая. Моя комната через одну от твоей. Я тебя познакомлю с нашими ребятами. Было бы лучше посидеть в ресторане, но он работает только три дня в неделю.

    Начались рабочие будни. Филипп зачастую проводил в шахтах, соединенных под землей между собой, по две смены кряду. С Машей, погонщицей лошадей, Филипп к этому моменту был уже неплохо знаком. Он несколько раз видел ее в шахте, стоящей в ожидании, когда рабочие опрокинут в бункер вагонетки с рудой, привезенной ею. Подходить к ней не решался: у него остался нехороший осадок от рассказа Мак-Миллена о ее скандальной любовной истории с англичанином-экономистом. 
     Но однажды Филипп подошел к Маше и попросил разрешения побаловать ее лошадь кусочком сахара. Он каждый день брал с собой немного сахара и хлеба, чтобы хоть немного облегчить участь несчастных невольниц подземелья, которых мучают тяжелой работой. Просил женщин-погонщиц, чтобы они чаще обтирали своих лошадей, расчесывали им иногда гривы. Некоторые немолодые бабы охотно соглашались и одобрительно смотрели, как Филипп дает лошади кусочек сахара. Другие огрызались: «Мне самой-то некогда расчесаться!»
    Когда Филипп кормил Машину лошадь, он обратил внимание, что ее грива расчесана.  У него мгновенно возникло теплое чувство к этой непонятной для него русской женщине. Когда она, без стеснения глядя ему в лицо, с легкой улыбкой сказала: «У меня складывается впечатление, что вы живете в шахте и уже давно не поднимались на поверхность», - Филипп с радостью заговорил с ней. Он уже отметил, что может легко, без всякого стеснения, смотреть на ее лицо: на ярко накрашенные губы, на спокойные светлые глаза, на мягкий овал лица. Она была молода, но не настолько юна, как показалось ему при их первой встрече, когда он услышал из ее уст отборный мат. «Красивая русская женщина. Зачем она связалась с этим англичанином?» - с недоумением подумал он.  Довольно быстро он заметил, что у Маши отличная дикция, что держится она раскованно и естественно, а в ее разговоре явно чувствуется образованность.
   - Разрешите сделать вам комплимент,- неожиданно для себя сказал Филипп. - Я немного разбираюсь в театральном искусстве и уверен, что из вас получилась бы хорошая театральная актриса: у вас замечательная дикция и очень привлекательный тембр голоса.
   - С меня достаточно и самодеятельности,- скромно сказала Маша. – А голос такой, потому что я после учительского института работала в школе, с детишками.
    Вскоре Филипп признался Мак-Миллену,  что Маша нравится ему. Тот сразу отреагировал:
   - Она нравится многим. В том числе и мне.  Имей в виду.
   
     Филипп ежедневно упорно составлял геологическую карту рудного тела. Местами в руде было очень высокое содержание меди, особенно в халькозине. После взрывов в забоях иногда обнажались целые стены халькопирита, похожие на стальные зеркала с сиреневым отливом в желто золотистой оправе. Кроме меди и серы в пробах были золото, цинк, мышьяк, селен и кадмий. Месторождение казалось ему огромной шкатулкой царицы подземного царства. 
    Филиппа удивило и насторожило, что в нескольких забоях пробы руды, обработанные в химической лаборатории, показали низкое содержание золота, хотя на его опытный глаз благородного металла  хватало  для промышленного извлечения. Он решил, что с этим надо разобраться.
   
    В тот вечер Беллоу впервые пошел с Мак-Милленом в ресторан Дома инженерно-технических работников, который в Медянке называли ДИТР.
   В ресторан они пришли, когда все столы были уже заняты. Им с готовностью освободили рабочий стол в углу зала, убрали с него посуду, постелили свежую скатерть. Филипп попросил сто граммов водки, а Мак-Миллен маленький графинчик коньяка.
    - Еду выбирай ты, - сказал Мак.
   Выбор закусок и вторых блюд удивил Филиппа. Была и черная икра, и поросенок с хреном, но присутствовал и бифштекс с кровью, явно намекавший на англо-саксонские вкусы. Беллоу выбрал малосольные огурцы и жареную картошку с антрекотом. Поинтересовался у официантки:
   - Малосольные – значит недавно засоленные свежие огурцы? Где вы их берете зимой?
   - У нас своя отопляемая теплица, огурцы и зелень круглый год,- с достоинством ответила официантка. - Вы первый раз в нашем заведении?
   - Я и в России впервые, сегодня восемнадцатый день.
   - Да!? – искренне удивилась официантка. - По вашему разговору не скажешь.
   Когда все было на столе, Мак и Филипп налили спиртного, каждый из своего графина, Мак-Миллен шутливо сказал:
   - Я в России уже два года, но впервые буду закусывать коньяк огурцом.
   - Извини,- развел руками Беллоу,- ты сказал: заказывай на свой вкус, а я не подумал…
   - Ерунда! - засмеялся Мак. - А вдруг, коньяк с огурцом будет хорошо? Давай чокнемся по-русски за твой восемнадцатый день. Мне нравится, что у тебя крепкий зов предков. Я правильно сказал?
   - Правильно!
    Они чокнулись, выпили, и Филипп налег на жареную картошку «фри», сдвинув на край тарелки огромный антрекот.  Мак со вкусом доел дольку малосольного огурца, воскликнул с удивлением:
   - Хорошо! Оказывается, у коньяка и водки есть что-то общее.
   Филипп, словно оправдывая некоторую жадность, с которой ел картошку, сказал:
   - В Африке я ни разу не ел жареную картошку, а дома, в Калифорнии, мама жарила ее несколько раз в неделю: папа мог съесть половину большой сковородки.
   Второй раз они выпить не успели. К их столу, со своими стульями и большим графином коньяка, подошли двое. С одним из них, Аркадием Ошманом, инженером-химиком из лаборатории, Филипп был уже знаком. А второй, могучий, русоголовый, губастый, с приятным открытым лицом, несколько раз попадался ему на глаза в шахте. Филипп несколько раз с невольной улыбкой отвечал на его «Здрасте!», но ни у кого не спросил, кто этот русский богатырь.
   Гости уселись за их стол. Ошман попросил разрешение сесть рядом с Филиппом, сказав, что у него есть к нему приватный разговор. Мак-Миллен, как сразу выяснилось, был хорошо знаком с обоими гостями, они запросто называли его Маком. Ошман церемонно и многословно представил Филиппу своего друга Григория:
    - Григорий Венедиктов – лучший бригадир проходчиков на руднике и лучший покоритель женских сердец, заместитель председателя рудничного комитета, замечательный баянист и певец. А еще мой друг. Сам Романов советуется с ним, когда надо принять ответственное решение.
   Большие губы Григория расплылись в широкой улыбке, он встал и протянул через стол свою огромную ладонь:
   - Да мы с ним почти знакомы,- сказал он,- осталось только поручкаться.
    Филипп тоже встал со стула, отметил, что они с Григорием одного роста, но по ширине плеч и всего остального он значительно уступает ему. После знакомства Григорий стал разливать всем, принесенный коньяк, но Филипп прикрыл рукой свой фужер, в который он наливал клюквенный морс, чтобы запить водку. Григорий уважительно показал ладонью, что все понимает, чокнулся со всеми:
    - Значит, со знакомством? – и стоя, культурно выцедил фужер коньяка.
    - И за дружбу, - быстренько добавил Ошман, выпил половину фужера и придвинул свой стул ближе к Филиппу.
    Филипп видел, что Григорий и Аркадий уже изрядно приняли спиртного. Малорослый и худой Аркадий Ошман, с наметившейся залысиной повыше лба, был подвижен и многословен. Богатырь Григорий Венедиктов был розов лицом, все время улыбался, вел себя солидно, немногословно и казался вполне трезвым.   
    В углу зала на пианино играл человек в черном костюме. Его лица не было видно. Филипп музыке не учился, но немного играл и на пианино, и на гитаре. – ему несколько раз доводилось исполнять роли музыкантов в студенческих спектаклях, а потом в театре импровизаций в Филадельфии.
      Пианист играл необычное попурри из немецких народных песен, которых Филипп наслушался в Родезии.  Потом вдруг зазвучала классика: мелодии Моцарта, Чайковского. Пианист играл превосходно, и Филипп в очередной раз подумал: «Какой чудесный, почти сказочный поселок – эта маленькая уральская Медянка, как здорово, что судьба занесла меня именно сюда!»
   В этот момент в зале кто-то выкрикнул:
  - Сыграй потанцевать!
  Пианист оглянулся, и Филипп с удивлением узнал начальника химической лаборатории немца Рихтера. Рихтер задорно пробежался по клавишам и заиграл вальс Штрауса «Сказки венского леса». Григорий Венедиктов замер с малосольным огурцом на вилке, отложил его на тарелку и начал подниматься из-за стола:
   - Я танцую вальс с Машей,- оповестил он.
  Мак-Миллен с изумлением поднял глаза на Венедиктова:
   - Марыя здесь!?
   - Не дергайся, Мак! – предупредил Григорий. - Машу в ресторан пригласил я. Вы, буржуи, уже попортили ей жизнь.
  Мак-Миллен, тем не менее, тоже поднялся из-за стола: торопливо вытирая рот салфеткой:
   - Григорий, мы с Марыей очень хорошо танцуем вальс…
   - Раньше танцевали. Теперь мой черед.
   - Извини! Тогда пойдем вместе приглашать – пусть Марыя сама выберет, с кем идти. Где она сидит? – Мак стал шарить глазами по залу.
  - Вот видишь: ты даже найти ее не можешь! - злорадно засмеялся Григорий и пошел между столиков.
   Мак-Миллен, не собираясь сдаваться, поспешил следом за ним.  Филипп провожал их заинтересованным взглядом, но Аркадий Ошман вплотную придвинулся к нему и быстро заговорил интригующим шепотом:
    - Филипп, я знаю, что ты интересуешься содержанием золота в руде и   разговаривал об этом с Рихтером. Пианист он, конечно, классный, играл бы себе где-нибудь в Германии, а в химии он мало что смыслит. Фактически, в лаборатории всем занимаюсь я. Зачем тебе нужны настоящие результаты анализов шахтных проб?
    - Как зачем? - опешил Филипп. - Без этого я не смогу составить реальную карту рудного тела.
     - Конечно, не сможешь. А зачем тебе эта карта? Мы прекрасно знаем, что в западном направлении рудное тело становится мощнее. Надо двигаться туда, и добывать руду не в забоях, а в больших рудных камерах. Говорят, что скоро на руднике будут бурить шпуры перфораторами, тогда медь и золото рекой потекут. Думаешь, господа большевики, станут терпеть иностранную концессию тридцать лет, как записано в договоре? Договор Лев Давидович составлял, когда создал Главную концессионную комиссию для ускоренной индустриализации. А сейчас эта шайка его со свету сживает! Еще два-три года, и вас выкинут из России!..  Но если хочешь, я буду давать тебе настоящие результаты анализов проб. У меня к тебе человеческая симпатия, как к самородку золота. То есть, как к таланту геологии.  Давай выпьем с тобой за настоящую мужскую дружбу.
Ошман ткнулся своим фужером в стопку Беллоу, допил свой коньяк. Филипп видел, что его собеседник все больше пьянеет, и понял, что трезвого разговора о шахтных пробах у них не получится. Он стал отыскивать глазами в зале, среди танцующих пар, Мак-Миллена или Венедиктова. Ему было интересно: с кем все-таки пошла танцевать Маша.  Аркадий Ошман догадался, кого высматривает Филипп и пренебрежительно сказал:
- А мне не интересно, с кем пошла эта Маша-коногонка. Красивая, образованная женщина, а опустилась – ниже некуда. Она ведь сначала со мной встречалась, а потом, - р-раз! - и к этому скотине Скотту переметнулась. Ты знаешь, что жена Скотта, когда сюда приехала, хотела ее отравить? Жалко мне наших русских женщин! Ну, почему они к этим иностранцам липнут? Сейчас вот с Маком у нее намечается интрижка.
- Говорят, у нее больная мать и малолетний брат. Поэтому она стала работать в шахте, - попытался защитить Машу Филипп.
- Тпру-у! Приехали! - рассмеялся Ошман. - Для тебя простительно, ты здесь - без году неделя. Маша работает там, куда ее поставит чекист Калинкин. ОГПУ везде надо иметь свои глаза и уши. Я же тебе сказал: выпрут вас отсюда скоро. Но сначала дождутся вашей современной техники и срисуют ваши технологии. По обогащению руды в первую очередь. Ты думаешь, зачем на обогатительной фабрике у англичан работает бригадиром грузчиков Ося Шмуйлович? Пардон, Осип Иванович Шмелев.  Человек два факультета окончил. Я его в Петербурге без галстука ни разу не видел. Да, в отличие от меня, он мужик крепкий. Но зачем же грузчиком? А я тебе скажу зачем,- Аркадий с силой притянул к себе сопротивляющегося Филиппа и прошептал ему в ухо: - Мы тут все на большевиков работаем, на чрезвычайку. Затолкали в эту дыру, без права проживания в городах, говорят: «Отработаете, загладите вину, тогда можете ехать».
- Какую вину? – не понял Филипп.
- Отличный вопрос! А вся вина моя в том, что мой папа, великий диагност, когда-то был личным врачом великого князя Кирилла Владимировича, того самого, который чудом не утонул около Порт-Артура на броненосце «Петропавловск». Адмирал Макаров и художник Верещагин утонули, а он - нет.  Той русской истории уже нет, утонула вместе с адмиралом и художником. А великий князь припеваючи живет в Париже, провозгласил себя императором России. Не зря после гибели броненосца говорили: «Золото тонет, а говно всегда плавает»… И вот сейчас – я здесь, а мама и папа заглаживают свою вину в тайге, работают врачами в лепрозории и разъясняют прокаженным, что только советская власть может хорошо заботиться о них.
Филипп пододвинул к Ошману тарелку из-под малосольных огурцов, отложил в нее со своей тарелки картошки, отрезал от антрекота кусок мяса:
- Тебе, Аркадий, обязательно надо поесть.
- Я руками не ем, - убедительно сказал Ошман.
Филипп хотел позвать официантку, но увидел рядом на подоконнике, составленные на него тарелки и столовые приборы. Аркадий без церемоний взял вилку и нож, салфетку Филиппа, аккуратно заправил ее за воротник рубашки и начал есть, выказывая прирожденное умение вести себя за столом воспитанно и вместе с тем непринужденно. Некоторое время Филипп смотрел на него с долей изумления, потом осторожно спросил:
-  Я правильно понял: ты здесь работаешь принудительно, не по своей воле?
- Принудительно, но Медянку я выбрал сам, мне Лев Давидович посоветовал, сказал, что здесь будет иностранная концессия, то есть приличные люди.
- Кто такой Лев Давидович?  Ты его уже не первый раз упоминаешь.
Ошман перестал есть, поднял на Филиппа пьяные глаза и спросил не то с удивлением, не то с презрением:
- Ты Троцкого не знаешь?
- Ах, вот кто это! О Троцком я немного знаю.
- Что ты знаешь? Ну, что ты знаешь!? Вот я с ним…  Я с ним разговаривал, как мы сейчас с тобой. Лев Давидович – великий человек, настоящий вождь мировой революции. Усатый еще горько пожалеет, когда весь мир будет устроен, как надо, по всем правилам марксистской науки. Ты меня послушай, я тебе все объясню,- Аркадий отодвинул от себя тарелку, выпрямился, откашлялся и заговорил выспренно, но неожиданно трезво: - Мы высвободили в России колоссальную энергию масс. Она смела чудовищную несправедливость буржуазной эксплуатации трудящихся. Мы разрушили мир насилья на половине планеты. Если потребуется, будет террор, реки крови, но мы доведем мировую революцию до конца. Мы делаем наше святое дело с упоением, и никто не может нам противостоять. Мы выкашиваем несправедливость человеческих отношений, как сорную траву.  Сейчас нам надо строить новую, современную экономику. Тут, кроме дьявольской храбрости и преданности, нужны ум, образованность и опыт. Нужны свои преданные специалисты, свои банкиры, свои таланты. Например, такие талантливые геологи, как ты, Филипп. Ты знаешь, что лично мне сказал Лев Давидович? - Аркадий пристально посмотрел в глаза Филиппу, ошеломленному разительным преображением Ошмана, который только что был пьяным мужиком и вдруг стал вдохновенным оратором. Беллоу не мог знать, что Ошман, боготворящий Троцкого, частенько перед зеркалом копировал ораторский дар своего кумира. - Он сказал, что именно на твоей родине, в Соединенных Штатах Америки, выковывается судьба всего человечества. Еще триста лет назад английские пуритане начали возводить в Америке «Град на холме» - величайший эксперимент по строительству идеального общества на всей Земле. А вашу статую Свободы Лев Давидович считает символом будущей мировой диктатуры пролетариата.  Но нам предстоит еще долгая и упорная борьба. Пока что американские банкиры чуть-чуть помогли нам разрушить старую, прогнившую Россию. Но строить новую Россию они не помогут.  Американский империализм здесь, в Медянке, помогает нам только для видимости, пока имеет хороший гешефт от добычи меди и золота. Они думают, что советская власть не способна построить современную экономику. Советы ведут себя, как собака на сене, и Америка не успокоится, пока не установит свой порядок на российских территориях и на всей планете. Это значит: или мы их, или они нас! Мы должны поднять пролетариат Америки на решительный бой и смести американский империализм! Но для этого нам надо привлечь на свою сторону лучшие умы Америки, и тогда все вместе мы построим всемирное Царство Свободы и Справедливости на века!  Но знаешь, в чем наша главная слабость на данный момент? Да, наш лозунг: каждому по труду! Но мы еще не научились оценивать труд ума! Не понимаем, что для него должно быть справедливое и достойное место в новом мире. Сейчас это главная проблема советской власти.
         Позже Филипп Беллоу еще не раз слышал пьяные ораторские выступления Аркадия Ошмана, поражаясь, как в его голове дико перемешаны исступленная вера в мировую пролетарскую революцию и ненависть к большевикам. Не меньше поразила его встреча с настоящим большевиком и чекистом Василием Калинкиным.
Калинкин постучался в дверь комнаты Филиппа вечером в конце февраля. Филипп, проработавший в шахте две смены подряд, лежал на кровати и ждал, когда Вера Игнатьевна принесет ему горячий чай и что-нибудь поесть. Кормить его ужином за соответствующую плату она предложила сама, с уважением заметив, что он слишком много работает. Вера Игнатьевна жила в каморке около входа в общежитие, исполняя одновременно обязанности коменданта и вахтера. В ее подчинении были кастелянша, истопник и две уборщицы помещений.
- Входи! -  крикнул Филипп, поднимаясь с кровати.
Вместо Веры Игнатьевны в комнату вошел незнакомый мужчина, среднего роста, коренастый, с морозным румянцем на щеках. Он был в распахнутом кожаном пальто, кожаной фуражке и больших хромовых сапогах.
- Давай знакомиться, - скупо улыбнулся мужчина, подавая   руку. – Ты Филипп Иванович Беллоу, американский геолог, штат Калифорния. А я Василий Андреевич Калинкин, начальник специального отдела Уральского ГубЧК, то есть ОГПУ.  Помимо прочего, в мои обязанности входит контроль за работой иностранных концессий.
Филипп сразу вспомнил, что Романов предупреждал его о неминуемой встрече с Калинкиным и просил быть осторожнее с ним. Что означало «быть осторожнее», Филипп не знал. Василий Андреевич снял пальто, фуражку, повел глазами и, не заметив маленькую пустую вешалку у двери, бросил все на кровать. Потом потер красные, замерзшие руки и хозяйским жестом пригласил Филиппа сесть за круглый стол:
- Прошу! Мне надо сегодня вернуться в Свердловск, времени мало, поэтому надеюсь на откровенный, содержательный разговор.
Вера Игнатьевна распахнула дверь ногой и внесла в комнату большой поднос с красивым фарфоровым чайником в петухах, двумя стаканами в тяжелых серебряных подстаканниках, колотым сахаром, печеньем и бутербродами с ломтями вареного мяса.
- Извиняйте, Василий Андреич, хорошей заварки не запасла, не знала, что вы пожалуете. Заварка только простая, кирпичная,- раскрасневшаяся Вера, не смотря на свою полноту, проворно составляла с подноса все принесенное. – Может, бутылочку и грибочки принести, чай, замерзли?  - кокетливо засмеялась она.
- Мне не надо,- поощрительно улыбнулся ей Калинкин, - еще работы полно. Разве что Филиппу Ивановичу расслабиться после работы?
- Нет, нет,- замотал головой Филипп.
- А не осталось ли у тебя, Вера, земляничное варенье?
- Как не осталось! Всегда держу для вас баночку.
- Вот и неси,- Калинкин звонко шлепнул Веру по заду и озорно подмигнул Филиппу. - Водителя моего чаем напои, да не вздумай ему бутылочку предлагать, - крикнул он вслед уходящей Вере Игнатьевне. А когда она ушла, с чувством сказал Филиппу: - Русские женщины - вот что самое ценное у Советской власти!
Беллоу натянуто улыбался, не зная, как вести себя с этим необычным поздним гостем.
- Давай, угощай, - подсказал ему Калинкин. - Я замерз.
Разливая чай, Филипп начал разговор: 
- Одеты вы не по погоде, морозно еще.
- Да у меня все в машине: и тулуп, и валенки, и шапка, - весело сказал Калинкин, отхлебывая горячий чай. - А в Родезии сейчас, наверное, жара?
- Так точно,- ответил по-военному Филипп, и тут же укорил себя за это, чувствуя, что напряжен и ведет себя не естественно.
Калинкин пил чай и посматривал на Беллоу с легкой улыбкой.
- Филипп, ты не напрягайся,- дружески сказал он. – Я - должностное лицо,  выполняю свои обязанности и, поверь мне, никакой опасности для тебя, в данный момент, не представляю. Мы собираем общие сведения о всех иностранных специалистах, работающих у нас, кое-что уточняем, проверяем и делаем выводы: может ли конкретный человек представлять какую-то угрозу для нашего государства или нет. К слову, я знаю Федора Ивановича Романова почти всю свою жизнь, но мне и его пришлось проверять. Понимаешь, работа у меня такая: защищать интересы государства. Кстати, Романов очень хорошо о тебе отзывается: и спец, говорит, отличный, и человек порядочный, а я Романову в таких случаях верю. Так что никакого коварства от меня не жди. Договорились?
- Договорились,- попробовал улыбнуться Филипп.
- Я тебе сразу доложу, что о маленьких махинациях Романова с содержанием золота в руде, мы, в общих чертах, знаем и не видим в этом ничего криминального. Романов – нормальный капиталист. А мы – нормальные реалисты: технологии добычи золота из такой руды у нас все равно пока нет. А вот то, что вы пытаетесь нащупать богатую руду в юго-западной части месторождения, нас очень интересует. Если в забоях появится рудное золото, и вы это скроете, будете отвечать по всей строгости революционного закона. Поведете себя честно, внесем дополнительный пункт в договор и продолжим сотрудничество.
Филипп молчал.
- Ну, а сейчас договорились? – с хитрым смешком спросил Калинкин, заглядывая в лицо Беллоу.
Филипп отстранился от него.
- Ладно, ладно, можешь не отвечать,- дотянулся и похлопал его по плечу Калинкин, - о твоей честности и порядочности я наслышан.  А куда это Вера с земляничным вареньем подевалась? - вдруг озаботился он.
Как по волшебству, в этот момент появилась запыхавшаяся Вера с вазочкой земляничного варенья:
- Так запрятала, что еле нашла,- оправдывалась она. - Еще что-нибудь подать, Василий Андреевич?
- Иди, водителя корми,- отправил ее Калинкин.
Филипп подлил чая. Калинкин откинулся на спинку стула, оглядел комнату, довольно большую, но скромно обставленную мебелью, задержал взгляд на этажерке с книгами.
- Романов говорил, что ты увлекаешься театром. У тебя, я вижу, и Чехов, и Островский на русском, Шекспир на английском… А этот, черный в золоте, Шиллер, на немецком, кажется? Ты и немецкий знаешь?
- Говорю плохо, но читать могу,- сказал Филипп. - В Родезии мы с немцами работали. Немецкий геолог, подарил мне Шиллера. 
- А по-русски ты говоришь отменно,- задумчиво сказал Калинкин. - Говорок у тебя какой-то особенный, не уральский. Знаешь, ты мне интересен, как человек. Я впервые встречаю старообрядца, который родился в Америке. С нашими староверами-кержаками я имел дело, у нас в Ревде их целая улица живет. Народ не пьющий, работящий - уважаю. Но к революции примыкать не желают, приходится за ними присматривать. У тебя среди наших кержаков родни или знакомых нет?
- Впервые слышу о кержаках,- Филипп пристально посмотрел на Калинкина. - Тебя интересуют моя вера и мое родословие?
- Интересует. Особенно два момента: как твои родители, русские староверы, стали крупными американскими землевладельцами и почему Романов называет тебя индейцем? Лицом ты, действительно, похож на американского индейца. Правда, я их видел только на картинках в романах Купера.
Филипп усмехнулся и покачал головой:
- Ты сказал, что не располагаешь временем, а это длинный разговор.
- Постарайся сделать его короче, ты же актер.
- Самодеятельный, - уточнил Филипп, помолчал, собираясь с мыслями. - Тогда начнем с того, что называть меня старовером – неправильно.  Сам себя я называю православным атеистом. С тех пор, как стал учиться в университете,  в церкви бываю редко, хотя вожу с собой иконку, иногда молюсь. Моя мама, еще в детстве, научила меня нескольким молитвам. Я и молюсь, чтобы побыть рядом с мамой и отцом, я их не видел уже больше трех лет. Иногда хочется побывать в церкви, жаль, что в Медянке ее нет…
- Религия меня мало интересует. Я тоже был крещен младенцем, но с попами нам не по пути. Ты лучше расскажи, как русские староверы оказались в Америке.
- Как все - приплыли на пароходе, почти всей общиной, из поморской деревни, лет пятьдесят назад. Моему отцу тогда было шесть лет. У него было пять братьев и две сестры. Православные попы, которых вы не жалуете,   притесняли староверов, предавали анафеме, натравливали на них своих прихожан. Вот они и поплыли в Америку, где больше свободы для веры. Плыли в трюме, в тесноте, многие болели. Молились сутками, но младший брат моего отца, ему было два года, все равно умер. Мертвых заворачивали в холстину, привязывали камень и бросали в океан. Камни лежали тут же, в трюме, их было много. Бабушка хотела похоронить сына обязательно в земле. До земли было уже недалеко, но пароход плыл медленно, потому что океан сильно штормило. Они начали прятать труп, заворачивали его в разные тряпки, но он все равно начал пахнуть, и боцман приказал немедленно выкинуть его в воду. Бабушка не дала тело сына матросу, сама вынесла его на палубу и вместе с ним бросилась в океан.
- Да, дела! – протяжно сказал Калинкин, медленно помешивая сахар в стакане чая. – И от кого ты все это знаешь?
-  Это рассказал мне отец, когда я собирался уезжать на работу в Родезию. Он видел, как его мать с мертвым сыном бросилась за борт. Спасать ее никто не стал. Это врезалось ему в память и преследует всю жизнь. Он был обижен на своего отца, на старших братьев, да и на всю общину за то, что они не остановили мою бабушку и не пытались спасти ее. Поэтому он в молодости ушел из общины, женился против воли своего отца на православной креолке, а после моего рождения пошел в американскую армию, чтобы стать настоящим американцем.
- Твоя мать креолка? Что это значит?
- Ее отец, мой дедушка, был русский, из Русской Калифорнии, а моя бабушка по маме - из племени калифорнийских индейцев Мивоки.
    - Что это за русская Калифорния? - удивился Калинкин, - Может быть,   Аляска, которую царь продал по дешевке Америке?
- Нет, у русских и в Калифорнии был свой форт, который они тоже продали. Он просуществовал почти до середины прошлого века. Некоторые русские остались в Америке. Мой дед по матери, Леонтий Хлебников, родился уже в Калифорнии и остался там жить.  Когда началась золотая лихорадка, он был еще подростком, но им уже владела американская мечта о богатстве, и он с двумя русскими друзьями тоже начал мыть золото. Друзей моего дедушки убили грабители, а его, полумертвого, спас индеец из племени мивоки. Дочь этого индейца, моего прадеда, выходила деда и потом стала его женой. Может быть, потому, что над ее родом висело какое-то древнее проклятие, и соплеменники сторонились их, когда речь шла о замужестве или женитьбе. У дедушки было спрятано золото, они перебрались в Сан-Франциско, открыли там небольшой магазин, и бабушка приняла православие. У них была единственная дочь – моя мама…
- Как ты сказал: родословие? – перебил его Калинкин - У тебя интересное родословие.  Похоже, тебе ближе мать, чем отец?
- Наверное, ближе. Отец ушел в американскую армию, когда мне было два года. И потом я его увидел только через десять лет. Мы с мамой жили в Сан-Франциско у бабушки-индеанки. Во время землетрясения и пожара в Сан-Франциско наш дом и магазин сгорели, умерла бабушка, и мы с мамой скитались по разным приютам. Сначала у американских квакеров, потом в приюте православной церкви в Сан-Франциско, вместе с мамой пели в церковном хоре. Мне это очень нравилось.   Бабушкины родственники из индейского племени несколько раз предлагали нам перебраться жить к ним, и мы, наконец, согласились.
Потом я учился в школе-интернате в Сакраменто, но все каникулы проводил в индейской резервации с прадедушкой, которого звали То Йя. В племени его считали пророком, и сам себя он называл Дух Земли. Мы с ним уезжали, в лес, в горы, и он учил меня слушать и понимать Землю, которую называл своей матерью.  Прадедушка любил меня. Мы с ним были похожи внешне. От него у меня этот нос и отчасти цвет кожи. Наверное, поэтому Романов и называет меня индейцем.
- С «индейцем» мы разобрались, - сказал, улыбаясь, Калинкин, - но меня интересует, как простой русский старовер Белов стал американским землевладельцем Беллоу?  Тебя это может удивить, но у нас есть информация, что он - один из крупных землевладельцев штата Калифорния. Кстати, ты, кажется, единственный наследник отца?
- Да, единственный, к сожалению,- подтвердил Филипп. - Мне всегда хотелось иметь братьев и сестер, но мама не могла, или не захотела, больше рожать никого.  Насчет «крупного землевладельца» - сомневаюсь. Земли много, но собственность отца на нее ограничена некоторыми обязательствами. Думаю, что не вправе говорить о них. Да и зачем тебе это? Тебя же интересую я, а не земли моего отца?
    -  Все так, - отставил от себя чашку с чаем Калинкин, и положил руки на стол. - Меня интересуешь ты, как гражданин США, который сейчас живет и работает на территории государства, интересы которого я уполномочен защищать. Я работаю в таком учреждении, которое должно глубоко разбираться в людях, с которыми имеет дело. Поэтому для меня важно понять «ты» - это простой американский геолог, работающий у нас по контракту, или «ты» - наследник крупного состояния, то есть американский капиталист, который почему-то стал геологом. Если верить Романову, ты талантливый человек.  Через меня прошли сотни разных людей, я не сомневаюсь, что научился их понимать и чувствовать.    Например, я не сомневаюсь, что ты – человек искренний и правдивый. С такими людьми я тоже веду себя искренне. Тем более, что ты не какой-то контрреволюционер, а обычный иностранный специалист, и у нас с тобой не допрос, а простая ознакомительная беседа.
    - У меня нет такого опыта, как у тебя,- сказал Филипп,-  но я тоже чувствую людей, потому что давно увлекаюсь театром, хотел стать актером и режиссером. Сейчас вот сижу и думаю: - Кажется, еще никогда и никому я не рассказывал такие подробности своей биографии, а тут вдруг, незнакомому человеку, как случайному попутчику…
   Калинкин от души рассмеялся:
   - Конечно, рано или поздно ты уедешь в свою Америку, и мы, почти наверняка, больше никогда не увидимся. Но я не случайный попутчик. Твой приятель, Мак-Миллен, мне не очень интересен – обыкновенный молодой буржуй из богатой семьи, ищущий приключений, а ты: не то американец, не то русский, не то капиталист, не то простой геолог?  Понимаешь? Кстати, мой отец – отличный геолог, и я тоже   немного разбираюсь в горном деле.
   Филипп покивал, помолчал и, наконец, решился:
  - Хорошо, я попробую объяснить: капиталист я или геолог…  Когда отец завербовался в американскую армию, он сначала регулярно присылал деньги, а потом пропал. От него долго не было писем, и мама не могла сообщить ему ни о пожаре, ни о смерти бабушки, и что мы перебрались жить в индейскую резервацию, к моему прадедушке. Отец едва нашел нас. Он был настоящий герой, имел звание сержант-майор, высокие боевые награды и рекомендацию Конгресса США к правительству Калифорнии выделить ему в собственность участок земли для ведения своего хозяйства.
    Племя индейцев, в котором мы жили, вело спор с калифорнийским правительством за большой участок земли. Было несколько судов, но тяжба никак не решалась, ни в чью пользу. Интересы индейцев защищал мой прадед. Он был грамотный, нашел хорошего белого адвоката, который вел дела индейцев совершенно бесплатно.  Когда адвокат узнал, что у моего отца есть право на участок земли, он предложил в суде компромисс: выделить герою войны спорный участок индейской резервации. Дело в том, что индейцев сама земля интересовала мало.  На спорном участке была река, в которой они много лет ловили рыбу. Отец взял на себя обязательство, что никогда не будет препятствовать индейцам в рыбной ловле на своей территории, и стал ее владельцем.  В общину староверов он не вернулся, зато, можно сказать, община пришла к нему. Сначала из Пенсильвании к нему перебрались родные братья с семьями, стали помогать в хозяйстве, потом двоюродные, а потом некоторые другие члены общины поставили на его земле свои дома. Образовалась целая русская колония. У вас это называется сельскохозяйственная коммуна.
    - Интересные вещи рассказываешь,- с прищуром смотрел на Филиппа чекист Калинкин. - Чем же занимается ваша коммуна?
   - Кто чем: выращивают ячмень, кукурузу, некоторые занимаются садоводством, держат коров, свиней.   А у моего отца с братом цех по производству мясных и молочных продуктов. Есть небольшие магазины в Сакраменто и Сан-Франциско. А еще табун лошадей. Я не вникал, кому что принадлежит. Все важные хозяйственные вопросы решает сход общины.
   - Без наемных работников обходитесь?
   - Можно сказать, обходимся.  Несколько индейцев из племени То Йя работают у нас, но они, как родственники. Вот и суди: капиталист я или простой геолог. Моя семья зажиточная, но никогда не считалась богатой. Геологом в юности мечтал стать отец, но его мечту осуществил я.
  В комнату постучали, заглянул мордастый парень, в короткой кожанке:
    - Василий Андреевич, надо ехать, поздно уже.
    Калинкин залпом допил остывший чай, поднялся и крепко пожал руку Филиппа. Сказал, как похвалил:
    - Я в тебе не ошибся. Надеюсь, если не на дружбу, то на хорошее знакомство.
    Когда за Василием Калинкиным закрылась дверь, Филипп долго, задумчиво смотрел на ягоды земляники в вазочке с вареньем. Варенье они с Калинкиным так и не тронули. Филипп зацепил чайной ложечкой несколько ягодок из вязкого земляничного желе, положил их на язык и стал сосать.
    Такого вкуса, как у лесной уральской земляники из варенья, он никогда не знал. Терпкий и сладкий одновременно, этот вкус был вкусом России, его исторической родины, которую он, всем сердцем, хотел любить и уже почти любил. Но у него была и другая родина, где была мама, кормившая его солоноватой кукурузной кашей, вкуснее которой не было ничего на свете, накрывавшая его своими длинными черными волосами, как шатром, и щекотавшая его щеку и ухо своими пухлыми, алыми губами. Эти мгновения младенческого счастья и безграничной любви были для него самой надежной опорой в трудные минуты жизни. 
     И вот теперь, когда чекист Калинкин, здесь, в Медянке, пробудил в нем воспоминания о детстве, о родной Калифорнии, Филипп всем своим существом почувствовал, что Россия и Америка связаны какими-то незримыми нитями. Ему было непонятно, как и зачем они связаны, но отделаться от этого волнующего ощущения он уже не мог. Пьяные речи Аркадия Ошмана о том, что будущее человечества выковывается в Соединенных Штатах Америки, уже не казались ему бредом, но он точно знал: без России у человечества тоже нет будущего. Две его родины одинаково нужны и ему, Филиппу Белову-Беллоу и всему человечеству. 

  В середине марта значительно потеплело. Дни стояли солнечные, яркие. После февральских метелей Медянка показалась Филиппу праздничной и уютной. Снег набух влагой, подернулся легкой синью, на улицах появились проталины. Вдоль дороги, ведущей к рудоуправлению, из-под снега неожиданно появился дощатый тротуар. Он еще был в ледяных коростах и по нему предпочитали не ходить, но, благодаря тротуару, улица стала казаться цивилизованной.
Из окна комнаты Филиппа открывался замечательный вид на сосновый лес, еще заваленный снегом. Небо между зеленых хвойных крон было влажным и синим. Вокруг золотых на солнце сосновых стволов в снегу появились глубокие воронки, и Филипп наблюдал, как в них ныряют повеселевшие синицы, находя там какой-то корм для себя.
Впервые почти за месяц работы он взял выходной и не спустился в шахту. Впервые увидел мартовскую синь неба за своим окном и, пожалуй, впервые в Медянке по-настоящему выспался.
Обедал Беллоу уже ближе к вечеру в рабочей столовой на шахте, где для иностранных специалистов был выделен небольшой зал. Обедал он здесь впервые, в одиночестве. Обслуживала его малорослая официантка в белом передничке и белом, накрахмаленном кокошнике, с роскошной русой косой до пояса. Филиппу показалось, что ей лет пятнадцать-шестнадцать, не более. Он съел комплексный обед, отметив, что кормят на шахте заметно лучше, чем это было в Южной Родезии, и громко позвал: «Девушка!», - чтобы расплатиться. Румяная девчушка в кокошнике остановилась перед ним.
- Платить рублями или долларами? – попробовал пошутить Беллоу, хотя отлично знал, что доллары в Медянке принимают только в магазине для иностранных специалистов.
- Нет,- испуганно сказала официантка, - мне нужен только один талон на питание.
Филипп пришел в замешательство:
- У меня нет талонов. Где их берут?
В этот момент в зал торопливо вошел Мак-Миллен:
- Талоны давно надо было взять в управлении рудника, в бухгалтерии. Я рассчитаюсь за тебя,- он достал из бумажника талон на обед, отдал официантке и бесцеремонно начал поднимать Беллоу со стула. - Вставай, пойдем быстрее, уже начинается концерт.
- Какой концерт?
- Филипп, сегодня открывается новый Дом горняков, нас Марыя приглашала еще неделю назад.
Концерт уже шел, когда они протиснулись в полутемный зал, еще пахнущий свежей краской. Зрители сидели на приставных стульях в проходе между рядами, стояли вдоль стен. Филипп и Мак-Миллен пристроились около стены. Зал был небольшой, но широкий, и сцена казалась просторной и близкой. Она была хорошо освещена.
На сцене, нервно ходил туда-сюда, парень в огромной фуражке, мешковатом пиджаке, с усами и с большим бумажным цветком в руке. Он ждал на свидание девушку. Она вбежала, сияющая, в красной косынке и белой кофточке, к которой на груди и на спине была прикреплена большая цифра «восемь». Парень упал перед ней на колени и бурно начал поздравлять с Международным женским днем восьмое Марта. Потом парень скинул с себя фуражку, пиджак и тоже оказался девушкой в белой кофточке с цифрой «восемь». В зале хлопали и одобрительно свистели.
Потом, в сопровождении двух гармошек, на одной из которых играл Григорий Венедиктов, пять женщин и один парень лихо оттопали и отмахали русскую плясовую. Среди танцующих женщин была Маша-коногонка. Филипп восхищался ее темпераментом и красотой.
    Не меньше впечатлил его и Григорий Венедиктов, который спел под гармошку знакомую Филиппу песню «Хаз Булат удалой, бедна сакля твоя…»  Пел Гриша мастерски, с глубоким внутренним чувством, подчеркивая голосом характеры двух героев песни. Раньше Венедиктов казался Филиппу человеком открытым, приятным в общении, но поверхностным и недалеким, а тут он, с внезапно появившейся завистью подумал: «Да он еще и талантлив, этот русский богатырь! Сейчас понятно, почему к нему женщины льнут». 
Потом на сцене закрепили на веревке четыре простыни, сшитые суровыми нитками. На простынях появились тени: котелок, уродливый нос и огромное пузо. А рядом головка в косынке. Женский голос, неестественно громкий, грозно провозгласил: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем. Мировой пожар в крови. Господи, благослови!»
Филиппом все больше завладевали ностальгические воспоминания о тех годах своей юности и ранней молодости, когда он учил роли, трепетал перед выходом на сцену, завидовал мастерству своих более опытных товарищей, когда погружался в пучину чувств и мимолетных ощущений.
Он на какое-то время перестал видеть и слышать, что происходит в зале, словно потерял сознание. Очнулся от глубинной тоски, вызванной двумя протяжными женскими голосами.  Один голос низкий, безысходный, другой – пронзительно высокий, срывающийся в отчаяние. «Потеряла я колечко, потеряла я любовь. Ох! А по этому колечку буду плакать день и ночь!»
     Низкий голос был Машин, а второй принадлежал некрасивой, словно истощенной, женщине. Аккомпанировал им Гриша Венедиктов. Именно его гармошка с протяжными плачущими звуками и вызывала у Филиппа нестерпимую тоску. Слова песни были ему понятны, а смысл ускользал. Вместо смысла было щемящее чувство тоски, даже обиды на кого-то. Эта песня и поющие женщины, были ему чужие. «Значит, я не русский человек? – вдруг подумал Филипп. И эта мысль показалась ему нестерпимо обидной. – Душа русской песни трагически не совпадает с моей душой. Да, да – трагически!»  Он с трудом удержал в себе нервную дрожь. Ему захотелось шагнуть сквозь стену из темного зала и там, на улице, немедленно застрелиться. «Или застрелить Гришу? - вдруг мелькнуло у него в голове. - Нет, пусть поют. Как они поют! Как безысходна и не вмещается в мой разум эта русская песня! Потеряла я колечко, потеряла я любовь…  Что это значит?»
    Вечером Филипп закрылся в своей комнате. К нему два раза стучали, звали по имени, но он был не в состоянии с кем-то общаться сейчас. Заснул он ближе к утру.

      Весь март и апрель Беллоу упорно составлял геологическую карту рудного тела по горизонту семьдесят метров, отслеживая, по мере углубления горных выработок, изменения геологии в забоях.  Аркадий Ошман сдержал слово и давал ему подробные анализы проб руды.
К Аркадию Филипп испытывал двойственные, противоречивые чувства.  Его удивляла и привлекала широкая, почти энциклопедическая, эрудиция Ошмана, быстрый ум, знание языков.  С ним можно было поговорить и о необычной структуре рудного тела в шахте, и о пьесах Чехова, и о причудах женской моды в поселке. Однажды Беллоу рассказал Ошману о своем прадеде, индейце То Йя, который учил его, еще совсем мальчишку, что Земля большое живое существо, мать всего живущего на ней. К Земле надо относиться с любовью, понимать ее язык, прислушиваться к ее советам и предупреждениям. Тогда человек проживет долгую и счастливую жизнь, а иначе можно навлечь большие беды и погибнуть бесславно.
Ошман бурно поддержал Филиппа, сказал, что в верованиях и религиях многих народов мира похожее отношение к планете, на которой мы живем, что существует издревле и до наших дней такое понятие, как «пуп Земли» - средоточие и начало любой жизни. В мифологии древней Греции пуп Земли охраняли три женщины с огненно-рыжими волосами в виде змей. Их звали горгоны.
Филипп, очень восприимчивый к необычным образам, сразу представил себе этих горгон, красивых и безжалостных. Ему захотелось тоже чем-то удивить Аркадия:
- Знаешь,- признался он, - я иногда разговариваю с Землей, и мне кажется, что она мне отвечает. Никакого голоса я не слышу, но слышу громкую музыку, похожую на органную. Это бывает, когда я оказываюсь один на какой-нибудь вершине, и передо мной открываются большие просторы. Все вокруг меня, словно исчезает, и я вижу, как миллионы лет назад Земля изливала из своих недр огненные лавины расплавленных металлов, как они разливались по долинам, вползали на горы и остывали. Иногда в глубине шахты, в забое, когда никого нет, я вдруг задумываюсь: имею ли право вынимать из Земли ее богатства, и спрашиваю у нее: «Можно это брать у тебя? Не будет ли беды?» Но пока я не получал от Земли ответа.
- Да ты, Филипп совестливый романтик! - рассмеялся Ошман. - Это в тебе русская кровь говорит.   
С Аркадием Ошманом они общались обычно в химической лаборатории, куда Беллоу часто заходил. Но иногда эти встречи происходили в ресторане. Тогда разговор с Аркадием, если при этом больше никого не было, тяготил Филиппа.  Ошман, словно не замечая, что Беллоу только смачивает губы в рюмке коньяка, наполнял свою, чокался, быстро пьянел, и начинал многословно философствовать о судьбах мира и России, о вечной борьбе разных политических и социальных систем и взглядов. Заканчивались его умствования, в которых он неизбежно, явно или неявно, выказывал свое превосходство над Беллоу и над всеми другими, сидящими в зале, одним и тем же. Ошман сначала поносил большевиков и Сталина, их жестокость и недальновидность, а потом с пародийной легкостью говорил нечто противоположное: «Социализм и коммунизм можно построить только жестко, если надо жестоко, не гнушаясь террора. Товарищ Сталин на правильном пути, но без гения Льва Давидовича ему не обойтись».
Как-то Филипп, при спуске в шахту, оказался в клети вдвоем с Романовым. Федор Иванович во время делового разговора вдруг ни с того, ни с сего сказал:
- Ты часто общаешься с Ошманом, и это не мое дело, с кем тебе интересно общаться, но учти: он может поливать советскую власть, сколько ему вздумается и при этом добросовестно работать на ОГПУ.
Филиппа искренне ответил, что возможное сотрудничество Аркадия с чекистами его никак не касается: политикой он никогда не занимался, а к Советскому Союзу, точнее к России, испытывает все большую симпатию.
Он чувствовал духовное родство и с могучими соснами за окном его комнаты, и с русскими песнями, и с Гришей Венедиктовым, и с Машей-коногонкой, и с татарином, привезшим его морозным февральским вечером в Медянку.  Даже те волки, которые бежали за их розвальнями по скользкой зимней дороге среди огромных сугробов снега, казались ему родными.
Григорий Венедиктов в ресторане нередко появлялся с Машей. Соперничество с Мак-Милленом за Машину благосклонность окончилось его бесспорной победой. Впрочем, Мак недолго переживал поражение. У него появилась новая пассия - счетовод из рудоуправления Софья Скорынина. Гришу и Мака Филипп считал своими друзьями, хотя они были знакомы всего три месяца. Гриша поначалу казался Филиппу простоватым и недалеким парнем, но его открытость, искренность, хорошая улыбка привлекали к нему.  «Вот настоящий, коренной тип русского человека»,- думал Беллоу о Венедиктове.
 Чуть позже образ Гриши в его размышлениях начал меняться. Они часто встречались в шахте. Гриша был не просто бригадиром, а старшим бригадиром проходчиков рудника, и поэтому его считали инженерно-техническим работником.
Однажды Гриша застал Филиппа в глубоких раздумьях с лампой в руке, освещавшей лоб забоя, то есть срез рудного тела, появившийся после очередного взрыва.
- Можно мне сказать, как я соображаю насчет этого? - кивнул он на поблескивающие перед ними кристаллы халькопирита.
- Давай,- машинально сказал Филипп.
И Гриша, сопровождая свои соображения широкими жестами руки, стал рассказывать, куда, по его мнению, уходит пласт медного колчедана, где он расширяется до десяти-пятнадцати метров, а где сужается, сдавленный тектоническими швами.
Бригадир проходчиков говорил здравые вещи, близкие к тому, что думал в этот момент Филипп. Гриша иногда перевирал геологические термины, но было очевидно: он знаком с геологией.
- Откуда ты это знаешь? – с удивлением спросил Филипп.
- Как откуда? - тоже удивился Григорий. -  Нам преподавал основы геологии сам Андрей Васильевич Калинкин. Его на Урале все горняки знают.
Так Филипп узнал, что Гриша несколько лет назад окончил Горное училище в Свердловске, и стал относиться к нему с большим уважением, иногда приглашая вместе осмотреть какой-нибудь забой. А после концерта в Клубе горняков, когда Гриша поразил его мастерским исполнением песни «Хаз Булат удалой», у Филиппа даже появилась некоторая зависть к этому талантливому русскому богатырю, который «где родился, там и пригодился». Думая об этом, Беллоу все чаще ощущал разлад в душе, которая тянулась к своим русским корням, но пока не могла укорениться в этой сказочно богатой уральской земле.   
После открытия Клуба горняков и концерта, на котором блеснули своим талантом Маша-коногонка и Гриша Венедиктов, у Филиппа ожили мечты о театре и кино, которые никогда не покидали его. 

  Школу в Сакраменто, столице штата Калифорния, Филипп Беллоу окончил первым учеником и попал в программу государственной поддержки при поступлении в университет. Отчасти этому способствовали его успешные выступления на сцене в школьных спектаклях, даже некоторое подобие актерской славы. Он попробовал уговорить отца и пойти учиться в театральную студию в Лос-Анджелесе. Но Иван Белов, по документам к тому времени Беллоу, настоял, чтобы его единственный сын стал геологом, исполнив несбывшуюся мечту своего отца. Филиппа отправили в Питтсбург, где жила семья его дяди, одного из пяти братьев отца. Там он окончил курсы в горно-металлургической компании «Пастерн и Ко», подружился с сыном хозяина компании Джоном Пастерном-младшим и вместе с ним поступил в школу горного дела и металлургии при Пенсильванском университете. Учился он хорошо, даже с некоторым интересом. Вместе с Пастерном они много времени проводили в театрах Филадельфии.
После первого года учебы, во время летних каникул, на деньги матери Филипп отправился в заветную театральную студию в Лос-Анджелес. Дела в студии у него пошли неплохо. Уже через месяц помощник режиссера с киностудии «Юнайтед Артистс» пригласил его и еще нескольких учеников студии на съемки в массовых сценах. Там он впервые увидел Чарли Чаплина и сразу был покорен его великим актерским талантом. Но несравнимо сильнее он был покорен красотой и женским обаянием ученицы театральной студии, которая всем своим воздыхателям велела называть себя Гретой. Филипп впервые был влюблен до умопомрачения, почти до галлюцинаций, но абсолютно безнадежно. Грета и близко не подпускала Филиппа к своему трону, возле которого постоянно «валялись» несколько ее поклонников. И вдруг после совместных съемок в массовой сцене, где они изображали толпу покупателей в модном магазине, она величественно подала ему руку для поцелуя и сказала:
- Я разрешаю тебе находиться возле себя. Будешь вести себя достойно, позволю до себя дотрагиваться. 
Уже через неделю, после вечеринки с пуншем, Грета позволила проводить ее до самой постели, в которой Филипп был лишен девственности. Неделю он находился в эйфории, парил в воздухе возле Греты, как влюбленный Амур. Правда, сама Грета дала ему немного обидную кличку «Нос».  Хотя после первой близости дальше поцелуев в мягкую ручку Греты дело не шло, он был счастлив. И вдруг Грета мило, но жестко сказала ему:
- Меня пригласили в новую фильму самого Гриффита. Благодарю тебя за преданность и любовь, но дальше наши пути, мой милый Нос, расходятся навсегда.
После этой отставки глубокая рана в душе Филиппа не заживала долго. Он бросил театральную студию и вернулся в Филадельфию, в университет, решив посвятить всю свою жизнь геологии. К женщинам, особенно к тем, которые нравились ему, он относился настороженно.

Когда после мартовского концерта в клубе у него появилась и стала крепнуть идея о создании кружка театра и кино, первой кандидатурой в этот кружок он сразу представил Машу-коногонку. Директор Клуба горняков, Иван Иванович, на предложение Филиппа о создании кружка сказал с долей назидания:
- Ваша компания внесла тридцать процентов в строительство клуба, и, конечно, иностранные специалисты могут посещать его, когда угодно, но, все-таки, он предназначен для культурного развития русских рабочих. - Филипп, с сожалением, покачал головой, повернулся, чтобы уйти, но вкрадчивый голос директора остановил его: -  Вы сказали, что у вас есть опыт?
- Да, и актерский, и режиссерский. Я немного учился в профессиональной студии и даже снимался в Голливуде, правда, в массовках.
- Ну, ваш Голливуд нам не указ, нам нужны наши, воспитательные сценки. Если профсоюзный комитет даст согласие, я готов подробнее обсудить ваше предложение.
Филипп сразу вспомнил, что Гриша Венедиктов - член рудничного комитета, и обратился к нему за поддержкой. Тот заверил, что никаких препятствий с организацией кружка не будет, что он поручится за Филиппа и готов всячески ему помогать.
В конце апреля установилась теплая, почти летняя погода, зазеленели нежной зеленью березы и молодая трава. В лесочке за клубом горняков, где и раньше проводили большие собрания горняков, рудничный комитет собрал человек триста, чтобы выдвинуть иностранным концессионерам требования по увеличению заработной платы и улучшению условий труда. В президиуме за столами, расставленными между сосен, сидели начальник рудника Романов и начальники шахт. Филипп пристроился на краешке одной из деревянных скамей.
Собрание было бурным.  Особенно агрессивно выступали подземные работницы. Они требовали увеличить зарплату и закупить хорошую, мягкую фланель для рабочего белья под брезентовые спецовки. А для тех женщин, которые сидят в управлении рудника, зарплату уменьшить. Филиппа очень удивило, что среди рядовых работников немало тех, кто враждебно настроен к концессии. До сих пор ему казалось, что горняки благодарны иностранным акционерам за большое количество новых рабочих мест, за хорошее питание по талонам в рабочей столовой, за телят и поросят, которых семьям горняков продают по низким ценам для домашних хозяйств.   
Руководство рудника попросило две недели для ответа на требования рабочих, потому что надо было все согласовать с основными концессионерами. После этого, сидевший в президиуме, Гриша Венедиктов громогласно сказал, что сейчас будет важное объявление, и Филипп коротко сообщил о планах по созданию кружка театра и кино для всех желающих. Кружок он предложил назвать «Бедный Чарли».
Немые короткометражные фильмы о бродяжке Чарли вторую неделю крутили в Клубе горняков. Начальник химической лаборатории, немец Рихтер, вызвался быть тапером на киносеансах без всякой оплаты. Уже через неделю он подобрал подходящую музыку к каждому фильму и даже приноровился в подходящих сценах сопровождать их возгласами, почти по-русски: «Ай-яй-яй!», «Бумс!», «О-о-о!», «Да-а-а!», «Не можно!» и т.д.
- Фильмы Чаплина подарил руднику лично Филипп Белов, наш американский друг! – крикнул Гриша Венедиктов.
В ответ раздался гул одобрительных возгласов. Филипп предложил желающим заниматься в кружке подойти к столу президиума для записи. Он был ошеломлен, когда вокруг него в течение нескольких минут собралась целая толпа. Состояла она практически из одних женщин, тех самых, которые только что агрессивно давили на иностранных концессионеров, требуя повышения зарплаты.

    С этого дня жизнь Филиппа Беллоу в рабочем уральском поселке круто изменилась. В шахте Филипп уже старался не задерживаться. Спускался с первой клетью в половине седьмого утра, обходил все забои, делал зарисовки структуры рудного тела, кое-где делал замеры, доверяя брать пробы руды двум своим помощникам – пробщикам забойного опробования. Раньше он от помощников отказывался. После обеда тщательно записывал и отмечал на геологических картах содержание меди, золота и серы в добываемой руде и два раза в неделю докладывал главному инженеру рудника немцу Ватту или Романову о прогнозах добычи и перспективных направлениях горных выработок.
С появлением Беллоу на руднике добыча ценных металлов заметно увеличилась. Романов уже дважды пожаловал новому геологу добавку к зарплате.  Текущие расходы на жизнь были у Беллоу совсем маленькие.  Филипп скопил приличную сумму в долларах и, еще в марте, отправил ее своему другу, младшему Пастерну, в Америку, на покупку фильмов Чарли Чаплина. Прошло много лет, пока он узнал, что его деньги составили едва ли десятую часть того, что пришлось Пастерну выложить за пять короткометражек Чаплина. Бедный Чарли оказался не только не бедным, но и весьма жадным человеком. Впрочем, в Америке таких людей называют не жадными, а успешными.
Когда начались занятия кружка театра и кино, Филипп понял, что свои свободные средства ему придется тратить на костюмы и декорации. Дирекция Клуба выделяла на это гроши. Зато молодые самодеятельные актрисы тащили из дома все, что могли, проявляли чудеса смекалки, делая своими руками и костюмы, и декорации. Но все равно Беллоу приходилось раскошеливаться, о чем он не жалел ни секунды. Жизнь его стала интересной и наполненной. Даже его давняя закомплексованность в отношениях с женщинами почти исчезла.
По-русски Филипп Беллоу говорил чисто, но на особинку, с поморским колоритом, иногда почти не заметным.  Те, кто его мало знал, не могли даже заподозрить, что он не русский Белов, а американец Беллоу. Если кому-то случалось выпить с ним за столом в ресторане Дома инженерно-технических работников, и общение становилось задушевным, то Филипп удивлял собеседников своими необычными монологами о русской душе, о слиянии ее с душей планеты, взрастившей человека, который все чаще обижает свою мать-Землю. Знавшие его люди относились к этому с пониманием - все-таки  актер.
Однажды, во время ужина в ресторане, Аркадий Ошман безапелляционно сказал:
-  Филипп, я не знаю, зачем ты выдаешь себя за американца? Я несколько лет жил с родителями на принудительном поселении в поморской деревне. Там особый русский говор, и ты говоришь точно так же, как они. Американец не может так говорить! 
Филипп поднялся со стула, горячо обнял Ошмана, и радостно засмеялся:
- У тебя отличный слух! Все мои предки – поморские староверы. А я родился в пригороде Сан-Франциско и вырос в Америке.

 Филипп был высок, сух и нескладен: руки и ноги были заметно длиннее, чем требовалось для обычных пропорций тела. Он был смугл, скуласт и горбонос, как индеец, черные, жесткие волосы стриг коротко. Только губы и глаза у него были русские, поморские: губы большие и мясистые, а глаза  - чистые, серо-голубые. Обычное состояние Беллоу: спокойно-созерцательное, взгляд, устремленный поверх голов. У многих, мало его знающих, было о нем впечатление, как о человеке заносчивом или, во всяком случае, странном.  Но те, кто общался с ним на работе или вступал в дружеские отношения, знали совершенно другого Филиппа: чрезвычайно добросовестного специалиста-геолога, сердечного и словоохотливого собеседника за столом после умеренной выпивки. Молодые женщины при первой встрече задерживали на нем взгляд на две-три секунды из-за его необычной внешности, но им не приходило в голову подумать о нем, как о мужчине, достойном их женского внимания. 
Совсем другое дело, когда молодые медянки начали заниматься в кружке театра и кино «Бедный Чарли.  В него записались более двадцати незамужних девчат из поселка, один парень-гармонист и еще трое, чубатых и очень уверенных в себе горняков, чтобы присматривать за своими зазнобами, которые хотели стать Верой Холодной или, на худой конец, Мэри Пикфорд.  Репетировали узнаваемые всеми сцены из немых фильмов Чарли Чаплина и Александра Ханжонкова, к которым Беллоу, в соавторстве с участниками кружка, придумывал слова на злобу дня. Иногда это было похоже на смешные пародии, а иногда на злую сатиру.
Сам Филипп был прирожденным актером, но особенно ему нравилось делать актеров из других людей, хотя бы немного наделенных природной способностью к лицедейству. На сцене Филипп мог стать и Чарли Чаплином, и Верой Холодной.   Его актерский и режиссерский темперамент, необыкновенная энергия, идущая от него, завораживали самодеятельных актрис.  В разгар репетиций они заглядывали ему в рот и утопали в его глазах, забывая порой вернуться к действительности. Когда Филипп, разъяренный скованностью их движений и неумением свободно перемещаться по сцене, заставлял девушек двигаться быстрее, они, не в силах отвести от него глаз, теряли ориентацию в пространстве.  Случалось, оступались и падали со сцены, но, слава Богу, без серьезных последствий, потому что сцена едва возвышалась над залом, вмещавшим двести зрителей.
Маша-коногонка пришла только на третье занятие кружка. Если точнее, то ее привел Григорий Венедиктов.  Внешность Маши и ее застенчивость, удивили Филиппа.  Она была в строгом английском костюме серого цвета: короткий, хорошо приталенный пиджачок, длинная, облегающая бедра юбка, и простая белая кофточка с тонким красным рантиком, завязанным маленьким бантиком на шее.  Филипп впервые видел ее с не накрашенными яркой помадой губами, с тугим узлом русых волос на затылке. Она стеснительно улыбалась и опускала красивые синие глаза. Куда делись ее бойкость и простодушие, которые были свойственны ей в шахте, ее вызывающая веселость и броский вид, какой она бывала в ресторане? Филипп с удивлением рассматривал Машу - милую молодую женщину среднего роста, ладную, скромную. Гриша Венедиктов ревниво и грубо сказал Филиппу:
- Чего вылупился? Берешь или не берешь новую актрису?
- Конечно, беру,- опомнился Филипп,- у нас полное равноправие, мы всех берем.
На первом занятии Маша попросилась посидеть в зале и посмотреть на репетицию со стороны.  На сцене репетировали маленькие интермедии, в которых Чарли то заставляли выполнять непосильную работу в шахте, а потом платили за нее одну картофелину или одну морковку, или Чарли ловко обманывал на рынке жадную торговку, покупая у нее за бумажки из старой газеты вместо денег большую бутыль молока. При этом на сцене было два Чарли, маленький, которого играл баянист, напарник Гриши в дуэте, и большой Чарли в исполнении Филиппа Беллоу.
На следующий день, в шахте, Маша, поглаживая шею своего измученного коня-тягача, без обиняков сказала Филиппу:
- Маленький Чарли ни черта не тянет, двигается, как деревянная кукла. А ты, Филипп, талантище, тебе надо в настоящем кино сниматься.
Филипп со вздохом согласился с Машей, опять удивляясь ее преображению: ярко накрашенным губам, выделявшимся на ее лице в обрамлении платка даже в полутьме штрека, ее прямолинейности, даже грубоватости. 
- Некого мне ставить на мужские роли,- пожаловался Филипп,- сама видела: кроме меня, три парня. Не могу же я из Гриши сделать маленького Чарли!
- Из Гриши только хороший медведь выйдет или какой-нибудь певец,- рассмеялась Маша. И вдруг спросила с хитрецой: - А, может, из меня получится маленький Чарли? Я три раза его фильмы посмотрела.
Филипп задумался и решительно сказал:
- А давай, попробуем!
Уже на второй репетиции с участием маленького Чарли-Маши, ей дружно аплодировали остальные участники кружка. Дуэт Беллоу и Маши оказался на редкость удачным.  Беллоу испытывал удовольствие, играя почти с настоящим Чарли Чаплином. Остальные участники интермедий, в сочинении которых с успехом стала принимать участие Маша, тоже стали играть более раскованно, с подъемом.
       В конце мая в клубе прошла премьера спектакля «БедныйЧарли», и Филипп Беллоу сразу стал знаменит на весь поселок.   Многие женщины Медянки уже не просто задерживали на Филиппе взгляд, а пожирали его глазами, удивляясь, почему раньше не замечали неженатого красавца.  Лучи славы простерлись и над Машей. Гриша Венедиктов громко восторгался ею и на улицах поселка, и в шахте. С ним завистливо соглашались молодые проходчики рудника, видевшие спектакль.
Но совсем скоро успех Филиппа обернулся горьким разочарованием. Маша-коногонка нравилась ему по двум причинам. Во-первых, она была очень способной ученицей и на лету подхватывала замечания и советы Филиппа во время репетиций. Сюжеты и тексты для сценок с двумя Чарли Беллоу обычно набрасывал сам. Поначалу их редактировали коллективно, а позже, в помощь Филиппу выделили двух женщин и Гришу Венедиктова, как представителя рудничного комитета. Маша среди них явно была самой одаренной «писательницей». Она несколько раз отдавала Филиппу самостоятельно придуманные и написанные ею сценки, две из которых кружковцы приняли на ура.
Но была и другая причина, по которой Беллоу все больше тянулся к Маше. Во время репетиций она, то есть маленький Чарли, иногда брала инициативу в свои руки, придумывала какой-нибудь смешной жест или маленький танец, который большой и маленький Чарли исполняли вместе. Или маленький Чарли вдруг падал в обморок на руки большого Чарли. Возникающая в эти моменты телесная близость в какой-то момент стала волновать Филиппа. Он хвалил Машу за ее удачные выдумки, а сам иногда думал: «Похоже, она специально делает так, чтобы я прилюдно обнимал ее».  Когда репетировали без костюмов и грима, Маша обычно была в легком ситцевом платье, и он с легким трепетом ощущал ее теплое тело, забывая, что это все-таки игра, актерство.
Гриша Венедиктов принимал участие всего в одной интермедии и на репетициях бывал не часто. Но однажды он появился как раз в тот момент, когда Маша упорно репетировала падение в обморок на руки Филиппа. После репетиции Гриша без обиняков сказал Беллоу:
- Что-то мне не нравятся все эти обмороки. Вы играйте, да не заигрывайтесь!
Филиппу редко приходилось в жизни краснеть, но в этот раз он покраснел и ничего не сказал Грише в оправдание. Дальше его отношения с Машей развивались быстро и непредсказуемо. Она несколько раз заходила к Филиппу в общежитие для обсуждения написанных ею интермедий, в оправдание говорила, что сомневается в своем драматургическом таланте и потому стесняется обсуждать интермедии при всех, в клубе.
Вскоре выяснилось, что комендант общежития, Вера Игнатьевна, доводится Маше родной тетей. Она явно одобряла личные встречи племянницы с Филиппом, потому что стала регулярно готовить для него ужины с добавлением своих солений.    Мак-Миллен, который в это время уже открыто сожительствовал со счетоводом Софьей Скорыниной, пышнотелой, веселой и капризной дамой, умевшей вить из мужчин веревки, однажды застал Машу в комнате Филиппа и воздел руки к потолку:
- Наконец-то, друг, и у тебя запахло женщиной! Я рад за вас обоих! - Маша смутилась, а Мак картинно поцеловал ее руку и громко, театрально прошептал: - Вот это правильный выбор! Я на тебя был немного обижен, но только из-за того, что ты выбрала этого профсоюзного крикуна Григория.
И вот однажды, когда Маша в общежитии у Филиппа, не на словах, а на деле стала репетировать одну из придуманных ею сценок, она одарила его горячим, продолжительным поцелуем, и они оказались в кровати, хотя это и не было предусмотрено сценарием. На следующий день, в шахте, Филипп был сам не свой, путал заезды и забои, чем вызвал большое удивление у своего помощника, с участием спросившего, не заболел ли он. Кроме давней, короткой и безумной любви с участницей театральной студии в Лос-Анджелесе, оставившей в душе Филиппа глубокую рану, у него была еще одна женщина, немка, работница компании в Родезии. Познакомились они на рождественской вечеринке, когда Филипп, впервые в жизни, крепко напился. Встречались они редко, потому что жили в двухстах километрах друг от друга, и женщина была женой геолога-поисковика, колесившего с экспедициями по всей Родезии. 
Неожиданная близость с Машей ошеломила Филиппа. Он с трепетом ждал, придет ли она к нему следующим вечером, купил в магазине для иностранных специалистов большую коробку конфет, хотел попросить Веру Игнатьевну заварить гостевого чая, но она опередила его: принесла на большем подносе ужин, два столовых прибора, два стакана в серебряных подстаканниках и вазочку с земляничным вареньем. Филипп смутился, а Вера Игнатьевна, расставляя все на столе, без умолку что-то говорила про варенье, которое очень нравится Калинкину, похвалила конфеты, купленные Филиппом, и все время улыбалась, посматривая на него. Она ни разу не упомянула Машу, но, уходя, вдруг спохватилась:
- Ой, я, кажется, на этой неделе не меняла вам постельное белье. 
Белье она меняла накануне, но Филипп молчал, понимая, что Вера Игнатьевна прекрасно знает, что было в этой комнате прошлой ночью.
  Через неделю полного счастья, совершенно неожиданно, в жизни Филиппа началась черная полоса. Сначала в шахте его догнал в штреке Григорий Венедиктов, остановил грубым окриком и с бешенством сказал:
- Ты, америкашка, больше мне не друг! И даже не знакомый! Руки тебе не подам! - Дальше пошел отборный русский мат, который Филипп уже хорошо знал, хотя сам им не пользовался. 
На вторую рабочую смену в шахте Филипп не остался, пришел в общежитие необычно рано, чтобы поваляться на кровати и обдумать случившееся. Он распахнул дверь своей комнаты,- двери в общежитии не закрывались на ключ, - и остолбенел, потому что это была не его комната. На окне висели тяжелые бархатные шторы болотного цвета, и белые, с вышивкой, занавески.  Стол был накрыт большой бархатной скатертью бордового цвета. Платяной шкаф был другой, вдвое больше прежнего. Слева от окна стоял высокий комод, накрытый вышитой салфеткой, с какими-то фигурками и букетиком бумажных цветов в синей вазе. Но больше всего Филиппа поразила новая металлическая кровать большого размера. Она стояла не слева, где была прежняя кровать, а справа, рядом с комодом, застелена белым покрывалом, увенчана высокой горой подушек в серых наволочках, похожей на египетскую пирамиду. Комната стала казаться маленькой. Взгляд Филиппа заметался по сторонам в поисках своих книг. Этажерка с книгами стояла прислоненная к платяному шкафу. Филипп испытал некоторое облегчение от того, что он, все-таки, зашел в свою комнату.
И в этот момент около этажерки, из-за стола, с тряпкой в руках, поднялась женщина в синем шелковом халате. Это была Маша. Волосы у нее были собраны в узел на затылке. Она была мила, красива и стеснительно улыбалась, как это было, когда она пришла на первую репетицию кружка.
-  Что это значит? - спросил Филипп не своим голосом.
-  Ты вчера сказал, что соскучился по домашнему уюту, который умеет создавать твоя мама, - ответила Маша, комкая в руках тряпку и глядя в глаза Филиппу. - Я тут протираю твои книги, уборщица ни разу их не протирала, - по-детски оправдывалась она.
Филипп прошелся вокруг стола, разглядывая вышитые салфетки, слоников на комоде, остановился спиной к ней.
- Ты решила стать моей мамой? – ернически спросил он, едва сдерживая подступающий гнев. - Что ты сказала Григорию?
- Что полюбила другого человека, может быть, на всю жизнь, что хочу иметь семью и детей…
- А меня ты спросила?! - закричал Филипп. - Я не хочу иметь детей. И не смей ссылаться на мою маму! Заводи семью, с кем хочешь, рожай детей, но не лезь ко мне со всей этой гадостью! -  Он яростно сорвал со стола бархатную скатерть, стал дергать штору и оторвал карниз, на котором она висела. Карниз одним краем обрушился на комод, упали слоники, ваза с бумажными цветами. Маша вскрикнула и отскочила к двери. Филипп все-таки отодрал штору от карниза, схватил две маленькие подушки с «египетской пирамиды» и сунул все это охапкой в руки Маши. - Все убирай! Убирайся сама! Я больше не хочу тебя видеть! Скажи своей тете, чтобы все в комнате было, как прежде.
Филипп не видел, как из глаз Маши побежали по-детски крупные слезы, как она вышла из комнаты. Он повалился спиной на кровать, лежал так несколько минут, приходя в себя. В комнату неслышно проскользнула Вера Игнатьевна, стала заметать на полу осколки разбившейся вазы и все время ласково бормотала:
- Сейчас все уберем, все сделаем. Вы уж извиняйте нас, Филипп Иванович, мы ж от чистого сердца, как лучше хотели. Сейчас Федю с ребятами позову, все уберем. Давайте я вам водочки на клюкве принесу…
Филипп вскочил с кровати:
- Не надо водки,- он стремительно вышел из комнаты, из общежития и пошел по тропке в лес.
Шел быстро, ничего не замечая вокруг. Потом стал останавливаться, оглядывать все вокруг. В лесу уже гуляло солнечное, зеленое лето, с птичьей разноголосицей, смоляным запахом нагретых сосновых стволов, шевелящимися муравьиными кучами. Он остановился около одной из них, долго смотрел на маленьких трудяг. Потом поднял лицо к небу. Перед его глазами, в прозрачной синеве возникло испуганное лицо Маши, ее широко раскрытые серые глаза.
- Господи! - пробормотал он. - Дай ей все, что она хочет: любовь, семью, детей! Она заслужила. И прости меня, Господи! -  Он заморгал, вытер ладонью, выступившие слезы.
Ему было нехорошо, было стыдно. Он подумал, что впервые в жизни стал похож на отца, когда тот срывался из-за какого-нибудь хозяйственного безобразия, кричал на братьев, готов был ударить. А потом, придя в себя, молился и шел извиняться.    По характеру Филипп больше был в мать: спокойная, обычно молчаливая, она все время была занята каким-то делом. Но, когда требовала ситуация, могла долго и настойчиво, с ласковым терпением, убеждать в чем-то и мужа, и сына, всегда добиваясь своего. Филипп тогда удивлялся ее тихому, красивому красноречию, ее начитанности. Книг в их большом доме было много, и на русском, и на английском, но он ни разу не видел, чтобы мать их читала.   Занимаясь в театральной студии в Лос-Анджелесе, он иногда старался воспроизвести интонации матери, ее голос, проникающий в душу, и почти всегда получал одобрение мастера-преподавателя.
По лесу Филипп бродил долго, в общежитие не пошел, догадываясь, что сейчас там меняют мебель в его комнате. Пора было идти на репетицию кружка в клуб горняков. Он шел, ускоряя шаги, и подбирал слова, чтобы немедленно, даже, если вокруг будут люди, извиниться перед Машей и сказать, что он может стать ее мужем и навсегда остаться в России. От этих мыслей у него стучало в висках.
Когда он пришел в клуб, кружковцы уже собрались в отведенной для них комнате. Филипп бодро поздоровался, поискал глазами Машу и моментально понял: ее здесь нет и, скорее всего, он увидит ее только в шахте. Девушки-кружковцы с выжиданием и любопытством смотрели на него. «Они уже все знают»,- понял он и сел на свой стул за столом. Наступило тягостное молчание. Наконец, одна из девушек осторожно заговорила:
- Я видела Машу. Она уехала в Полевское. Кажется, там заболел кто-то из ее родственников.
- Какое Полевское? - встрепенулся Филипп. – Ей завтра с утра на работу.
- Она написала заявление об уходе с шахты, снова будет работать учителем.
- Как же так! – опешил Филипп. – А далеко до этого Полевского? – вскочил он.
- Вы уже не догоните,- весело сказал другой женский голос. - Они на таратайке, на больших колесах. Туда часа два ехать.
Филипп тяжело сел, медленно осознавая, что Машу он потерял, видимо, навсегда.
- Филипп Иванович, без нее мы не сможем репетировать. Надо что-то придумывать,- высказался тот же веселый голос.
- Да, я что-нибудь придумаю,- медленно сказал Филипп. - Давайте встретимся через неделю, в это же время.
- У нас скоро начинается покос, мы ничего не успеем, надо каникулы до сентября,- пояснили ситуацию сразу несколько человек.
Филипп обвел всех взглядом, произнес устало:
- До сентября, так до сентября. Я всех благодарю за участие в работе кружка, за ваш энтузиазм, за талант. Вы доставили мне много минут радости. Не только мне, но всем нашим зрителям. При случае передайте от меня Маше, что ей обязательно надо учиться в театральной студии, или в училище.
Из клуба Филипп отправился в ресторан дома инженерно-технических работников, в котором давно не был.   Его с восторгом встретил уже подвыпивший Аркадий Ошман, усадил за свой стол, который был его, персональный. Как-то он шепотом сказал Филиппу: «Я за этот стол десятку каждый месяц плачу: не хочу выпивать с разными нежелательными элементами»
Филипп, под одобрительный возглас Аркадия, залпом выпил полную стопку водки, и уже через десять минут, после второй стопки, был готов вести с ним душевный разговор.
- Почему без Марии? – деловито осведомился Аркадий, давая понять, что он в курсе личной жизни Филиппа.
- Она уехала, будет работать учителем в Полевском.
Аркаша на секунду замер с открытым ртом, снял очки, сделал какую-то замысловатую фигуру густыми бровями и вдруг со смехом обнял Филиппа:
-  Бросила? Молодец! Не ты первый, не ты последний! Да, плюнь ты на эту коногонку, как я! Молодой ты еще – женскую психологию, ее ж освоить надо! – и Аркаша со знанием дела принялся объяснять Филиппу, кого и за что любят женщины. Потом он, как обычно, переключился на проблемы мировой революции и впервые встретил понимание и поддержку в этом вопросе у Филиппа.
В это время к их столу подошел Мак-Миллен, которому два дня назад Филипп помогал перебраться из комнаты общежития в коттедж. Точнее в половину большого одноэтажного коттеджа из толстых бревен. Теперь у Мака было три комнаты, кухня, небольшой участок земли со цветником и маленькой тепличкой.
Романов собирался съездить в Лондон, подготовить с основными концессионерами новую тактику и стратегию взаимоотношений с Советским правительством в связи с тем, что на четырех рудниках компании рабочие выдвинули повышенные требования по оплате и условиям труда. По возвращению в Медянку он готовился передать дела новому начальнику рудника и отбыть в Америку. В связи с этими событиями на руднике уже начались перестановки в руководящем составе, и Мак стал начальником шахты «Нью-Йорк». В коттедж он заселился вместе со счетоводом Софьей Скорыниной, которую звучно и возвышенно называл «Софыя!».
- О, да вы уже хорошо выглядите! – со смехом сказал Мак, похлопывая Филиппа и Аркадия по спинам. – Мы с Софыей приглашаем вас послезавтра на новоселье. 
- Я не смогу, - поднял на него пьяные глаза Филипп, - я уезжаю домой, в Америку. 
- Ты что-то путаешь,- насторожился Мак,- Мы недавно обсуждали с Романовым, что тебе надо сделать до конца лета разведочный шурф. Ты  разговаривал с ним?
- Разговаривал. Но я все равно уезжаю домой. У меня там очень ответственные революционные дела.
- Понятно, - засмеялся Мак. – Аркаша, ты лучше поручи ему прорыть тоннель из Медянки прямо до Нью-Йорка, до Манхэттена, чтобы установить прямые пролетарские связи. Ладно, Филипп, завтра в шахте поговорим.
Мак-Миллен отошел от их стола, и Филипп с чувством сказал Аркадию:
- Ничего не понимает! Эта «Софыя» совсем вскружила ему голову. Вот что делают женщины с нами. А ты мне, Аркаша, верь - я довожу до конца все, за что берусь! Не отступлю! Мы, староверы, стоим до конца!
- Опять двадцать пять! - стукнул по столу кулаком Аркаша. - Я же тебе сказал: брось ты эту поповщину и твердо встань на позиции марксизма и мировой революции!
- А староверы от поповщины раньше вас, еще триста лет назад, отказались! – стоял на своем Филипп. -  А, может быть, Маркс тоже старовер? Я подниму пролетариат Америки на мировую революцию! Ты мне верь! Только скажи, к кому мне в Америке обратиться.
На следующее утро Филипп Беллоу впервые, в свое рабочее время, не спустился в шахту. Он пил в комнате общежития клюквенный морс, который ему принесла Вера Игнатьевна. В комнате все было, как прежде, только на круглом столе лежала белая хрустящая скатерть и стоял букетик алых бумажных цветов в новой синей вазочке.
Тщательно побрившись, Филипп пошел в управления рудника. Романов сразу предупредил, что очень занят и не может уделить ему больше трех минут.
- Федор Иванович, - умоляюще сказал Филипп,- помогите мне немедленно уволиться из компании, без всяких дивидендов.  Я хочу уехать хоть завтра. Ну, не завтра, а сразу, как передам все дела. Мне хватит три дня.
Романов вскочил из-за стола, подошел к нему, заговорил темпераментно, почти с угрозой:
-  И это говорит настоящий русский мужик!? Геолог милостью божьей? Я много слышал от Пастерна о твоем отце, знаю историю с твоей бабкой, которая бросилась в океан вместе со своим мертвым сыном. Неужели ты так легко можешь бросить дело, за которое взялся, которое у тебя хорошо получается?  Не поверю! Закончи прогнозную карту рудного тела в Медянке, найдите с новым начальником рудника геолога, достойного тебя заменить, тогда можешь ехать. И я тебе помогу, хоть здесь, хоть в Америке. – Романов секунду помолчал и добавил неожиданно сочувственно и понимающе: - Слышал о твоей истории с этим… маленьким Чаплиным. Любовь – дело великое, вечное, но ради нее нельзя бросить все остальные человеческие дела. Заканчивай здесь до зимы все геологические карты и связывайся со мной – помогу. Давай, по-русски, по рукам! – Романов протянул свою крупную ладонь, и Филипп, после секундных раздумий, крепко ее пожал.
Не будь этого рукопожатия, не останься он в Медянке, и вся жизнь Филиппа была бы совершенно иной. Неизвестно, какой бы она была, но в ней он никогда бы не узнал, что такое вечная любовь, не исчезающая даже после смерти.  Через две недели Филипп увидел на улице Медянки женщину, которая наполнила всю его жизнь до последнего мгновения.  Через сорок пять лет, у последней черты, он скажет, обращаясь к небу: «Когда придет ее срок, помоги ей быстрей встретиться с моей душой и моей любовью».

Елизавета Калинкина появилась в Медянке в последние дни июня тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Филипп впервые увидел ее после утренней планерки на улице около рудоуправления. Она была в сером деловом костюме, облегающем фигуру, рослая, спортивного сложения.   Длинная узкая юбка, зауженная к низу, доставала ей почти до щиколоток. На ногах были модные туфли с бретельками на невысоких каблуках.  Так одевались молодые женщины в Нью-Йорке или Лондоне, и в первые секунды Беллоу решил, что в Медянку приехала жена или невеста кого-то из иностранных специалистов. Он замедлил шаги и открыл рот, чтобы поприветствовать незнакомку по-английски, но сразу осекся.   
Елизавета стояла к нему спиной и поправляла волосы, густые, пышные, необыкновенного темно-рыжего цвета.  Она ловко скручивала их на затылке и скрепляла заколками. Под волосами открылась необыкновенно грациозная шея, маленькие ушки с темными крохотными сережками.  Набросив на голову и завязав сзади, светлую косынку, она повернулась к нему.  Филипп уже почти прошел мимо и увидел ее лицо только мельком, но именно в этот миг он запомнил на всю оставшуюся жизнь ее малахитовые глаза, ее нежно-персиковую кожу, какая бывает только у настоящих рыжих женщин. Сердце его застучало, ноги несли вперед, хотя нестерпимо хотелось остановиться, обернуться и убедиться, что случайно на его пути встретилось настоящее чудо человеческой природы.
Вообще-то, он испытал в этот миг почти то же, что испытывали большинство мужчин, когда впервые видели Елизавету Калинкину при хорошем солнечном свете. 
      Вечером, лежа на кровати в комнате общежития, Филипп вспоминал историю своей давней юношеской любви к актрисе из театральной студии, которая всем своим поклонникам приказала называть себя Гретой. Наверное, она мечтала затмить голливудскую кинозвезду Грету Гарбо. Позже Филипп только дважды заметил ее в мало заметных ролях второго плана. Потом она куда-то исчезла. Он не испытывал никакого злорадства от того, что бросившая его женщина не смогла пробиться на Голливудский олимп. Его удивляло, почему такая красавица, хотя и на короткое время, выбрала его, нескладного и горбоносого, среди толпы окружавших ее лощеных поклонников.
    И вот сейчас, увидев на несколько секунд другую красавицу с волосами медного цвета, он снова влюбился с первого взгляда, и сердце его сжалось от предчувствия новой волны бесплодных мучительных переживаний.    Филипп пытался вспомнить свою первую любовь, чтобы сравнить, найти что-то общее с увиденной им сегодня женщиной.  Но перед ним неотступно стояло только одно лицо, царственное, с темно-зелеными глазами, и нежной персиковой кожей, освещенной утренним солнечным светом.
     Он понимал, что, одетая по европейской моде женщина, запросто поправлявшая на улице, при людях, прическу и накинувшая косынку, в каких здесь ходят почти все простые женщины-работницы, не может быть ни англичанкой, ни американкой. «Но, кто же тогда она?» - мучился Беллоу.  Он пошел в соседнюю комнату, где жил молодой инженер-электрик из Германии, охочий до женщин и других развлечений, которых в Медянке было немного, завел разговор на нужную тему и быстро понял, что тот ничего не знает о зеленоглазой красавице. Но стоило ему открыть дверь в другую комнату, где пили вечерний чай двое его коллег из Англии, как он сразу окунулся в бурное обсуждение необыкновенно привлекательной женщины, появившейся в Медянке. Оказалось, что Елизавета Калинкина, - здесь он впервые услышал ее имя и невольно напрягся, вспомнив недавний разговор с чекистом Василием Калинкиным, -  экстерном окончила горное училище в Свердловске, хорошо говорит по-английски и будет работать в компании по найму старшим учетчиком руды. То есть будет контролировать работу концессии, а, значит, и его работу. Почему-то это показалось ему хорошей перспективой.   И он убежденно решил: «Она станет настоящей царицей подземного царства!»
    В течение нескольких дней Филипп всюду искал глазами Елизавету: на улице, у клети при спуске в шахту, на подземных горизонтах и в забоях, где она должна была появляться, исполняя свои рабочие обязанности. Несколько раз он, без всякой надобности, заходил в рудоуправление. Елизаветы нигде не было.  Ему ничего не стоило узнать, где она, у начальника шахты мистера Мак-Миллена, который несколько дней назад, с восхищенным причмокиванием, рассказал Филиппу о русской красавице, которая будет контролировать количество и качество добытой руды. «Она совсем молода, наверное, и в шахте-то была всего несколько раз. И знаешь, что говорят: она из богатой семьи и еще недавно жила в Лондоне. Как она здесь оказалась?»  -  недоумевал Мак-Миллен. Но в его голосе вместе с недоумением звучало восхищение.
   - Марыя! Софыя! -  с улыбкой передразнил Мака Филипп.- Сейчас будет Элыза? Ты, Мак, настоящий бабник!
   - Что ты сказал? Я тебя не понял,- наморщил лоб Мак-Миллен.
   - Ты волочишься за всеми красивыми женщинами.
   - А-а! По-английски это называется молодой джентльмен, - засмеялся Мак. - Гриша – вот кто настоящий русский бабник. А с Софыей у нас очень серьезные отношения. Будут дети. Она очень умная и быстро учит английский язык. Скоро я повезу ее в Англию и буду знакомить со своей мамой.
                ***
    Елизавета Андреевна Калинкина была незаконной дочерью бывшего уральского промышленника Петра Зотова и воспитательницы его дочерей-близнецов Марты Генриховны, этнической немки. Много лет назад Марта, еще не закончив Петербургский женский институт, вышла замуж за молодого горного инженера и отправилась с ним на Урал. Когда ее муж, Андрей Калинкин, с головой ушел в революцию и оказался на каторге, она с маленьким сыном Василием прижилась у Петра Зотова и через несколько лет родила от него Елизавету. Андрей Калинкин, тем не менее, признал Лизу своей дочерью. С тех пор жизнь Елизаветы была перепутанной и двойственной: она была членом семьи Зотовых, но по документам считалась Калинкиной.
    Осенью 1926 года, после трагической смерти отца и матери, Петра и Марты, сводные сестры-близняшки сделали ее жизнь невыносимо тяжелой. Елизавета не выдержала, бросила Лондон и с риском для жизни добралась до Свердловска. Сердце ее согревало только одно: сводный брат Василий, как и прежде, любил ее беспредельно. Она чувствовала, что он никогда, ни при каких обстоятельствах, не предаст и не бросит ее.  Василий Калинкин в это время был уже значительным человеком в Уральском объединенном государственном политическом управлении при Совете народных комиссаров СССР. 
    Лиза, которая еще недавно жила жизнью английской барышни, стала вдруг изучать горное дело. В училище она пошла только для того, чтобы угодить брату, который сначала пристроил ее в ОГПУ переводчицей, но потом они с Андреем Калинкиным решили, что Лизе в Советской России будет безопаснее и полезнее приобрести рабочую профессию. Уже в первую неделю учебы Лиза с удивлением обнаружила, что многие слова и технические термины, связанные с добычей полезных ископаемых, ей давно знакомы. Она слышала их еще в детстве и отрочестве в большом доме отца Петра Зотова. Она стала учиться с интересом и даже с некоторым рвением, что, вообще, было свойственно ее натуре.
    Проблемы и неприятности, как и в Лондоне, начались у Елизаветы неожиданно. Хуже всего, что их природа была точно такая же, как в отношениях со сводными сестрами: среди немногочисленных девушек и женщин в училище быстро нашлись такие, которые возненавидели рыжую красавицу из чужого, враждебного мира, хотя Лиза изо всех сил старалась держать себя скромно и дружелюбно.
    Брат Василий вздыхал и обнимал сестру:
    - Красавица ты моя! На мамку похожа, только глаза неизвестно у кого украла. Ты хоть на обеды в училищную столовую ходи вместе со всеми, не чурайся. Если хочешь, я поговорю, чтобы тебя перевели на ускоренное обучение. Ты же такая способная и не ленивая! Не то, что твои сводные сестрицы. Отец поговорит с преподавателями, все учебники, все пособия у тебя будут.
  И Лиза начала заниматься по ускоренной программе. К ней прилепилась Анюта из Полевского завода, девушка смышленая, общительная, с русой косой-красавицей. Анюта с первых дней стала единственной преданной подружкой Лизы в училище. «Елизавета, - нашептывала она за столом в столовой,- вон та, в синем платке, у окна, может тебе какую-нибудь гадость сделать. Ух, и ненавидит она тебя! Если б твой отец не был директором, тебе бы наши девки давно уже «коробочку» сделали».   В училище все считали Андрея Калинкина отцом Лизы, да по метрике так оно и было. 
    Двухгодичное училище Елизавета закончила за один год, сдав экстерном все положенные экзамены, и летом 1928 года приехала работать в Медянку старшим учетчиком руды. Елизавета занималась замерами в забоях и рудных камерах, высчитывала объемы добытой руды и с помощью двух помощниц сравнивала потом с данными, полученными при загрузке руды в вагоны.
   Гораздо сложнее было определять качество руды. Рудное тело, напоминало по форме огромную линзу, когда-то врезавшуюся в основание горы Лабаз – давно потухший вулкан посреди Медянки.  В разных частях месторождения состав руды заметно отличался: где-то богатый медный колчедан, где-то медно-сернистый с неплохим содержанием молибдена и золота. Последнее обстоятельство имело особое значение.
     В лежачем боку рудного тела содержание золота было не просто рентабельно для добычи, но местами сравнимо с богатой золотоносной жилой. Беда была в том, что технологии извлечения золота из такой руды в Советской России не было. Зато в Англии это делать умели. В договоре о концессии был пункт, по которому в течение десяти лет иностранное акционерное общество может извлекать золото в Англии, вывозя туда в мешках пригодную для этого обогащенную руду, штейн, и выплачивая Главконцесскому десять процентов выручки, а позже передаст технологию и соответствующее оборудование Советскому Союзу.   Контролировать содержание золота в руде Елизавета Калинкина не умела. Брат Вася обещал привлечь умных людей, чтобы помочь сестре с этой проблемой, но время шло, а решения не было.
Начальство рудника, да и многие иностранные специалисты, считали, что Калинкина тоже чекистка. Елизавета, в соответствии с обязанностями старшего учетчика, присутствовала на всех совещаниях иностранных специалистов, иногда в качестве переводчицы, зачитывала на английском и немецком языках некоторые постановления Советского правительства по работе концессии. Одним словом, иностранцы были с ней вежливы и осторожны, хотя некоторые иногда не могли удержаться при ней от комплиментов об особенной красоте русских женщин.
                ***
В общежитии иностранных специалистов о Елизавете говорили много. Слухи были противоречивые, порой смешные, а иногда совершенно дикие. Филиппу рассказывали о том, что она свободно владеет английским и немецким языками, превосходно знает горное дело, что она была дочерью фрейлины императрицы, и ее единственную пожалели, когда царскую семью расстреляли в подвале дома инженера Ипатьева в Екатеринбурге. Чекисты пожалели девочку исключительно за ее необыкновенную красоту и воспитали, как чекистку.   Она владеет восточными единоборствами и сбивает из маузера пять брошенных в воздух медных пятаков…   
   В один из дней, когда в конце рабочей смены Филипп шел по квершлагу к стволу шахты, он увидел впереди себя размеренно шагающую женщину в рабочей робе. Под землей работало немало женщин. В грубых, бесформенных робах и касках, при плохом освещении, отличить в шахте, даже на небольшом расстоянии, мужчину от женщины было трудно. Но Филипп сразу понял, что впереди него идет Елизавета Калинкина. Ее талия поверх робы была перепоясана широким ремнем, на котором висели брезентовые мешочки с тяжелыми пробами руды из забоев. Походка из-за этих мешочков становилась качающейся, но все-таки была специфически женской.
В тот раз Филипп так и не решился догнать Лизу, специально свернул в боковой штрек, бесцельно дошел до забоя, в котором уже был часом раньше.

Филипп давно заметил, что женщины, работавшие в шахте, с особенным старанием стремились оставаться под землей женщинами: красили губы, обливались одеколоном, реже советскими духами «Каменный цветок» или «Гаянэ». Дорогими французскими духами в управлении рудника пахло только от одной женщины: счетовода Софьи Скорыниной. Несмотря на кажущуюся легкомысленность, Софья была очень целеустремленной и добивалась от Мак-Миллена любых своих прихотей.  Мак уже открыто называл ее своей невестой.
Однажды, возвращаясь вечером из химической лаборатории, Филипп подходил к пригорку, наверху которого начиналась улица «Лордов». Так прозвали в поселке улицу, застроенную деревянными коттеджами, в которых  жили семьи руководителей рудника и иностранных специалистов. У въезда на улицу были лужи и сильная грязь. Филипп шагал по деревянному тротуару   и непроизвольно замедлил шаги, потому что среди луж на дороге происходило что-то чрезвычайное. Там, в жидкой грязи, застрял большой кабриолет «Линкольн», какого отродясь в Медянке не видывали. Вокруг него суетились три мужика, кричали по матушке, пытались подсунуть под брюхо тяжелой машины металлический трос. Неподалеку смирно стояли два коня-тяжеловоза в сбруе, притороченные к тяжелой оглобле между ними.
Филипп подошел ближе и остановился на тротуаре среди десятка таких же зевак. Кто-то, молча и напряженно, наблюдал за происходящим, кто-то возбужденно давал советы, как лучше действовать, а кто-то от души смеялся.
    В лимузине за рулем сидел шофер в кожаной тужурке и кожаном картузе, а на заднем сиденье сидели Мак-Миллен и Софья Скорынина.  Мак низко склонил голову и явно не хотел ничего и никого видеть. Зато Софья с блаженной улыбкой вертела головой по сторонам и вдруг, когда один из суетящихся вокруг машины мужиков упал в грязь, безудержно расхохоталась. Мак поднял голову, недоуменно посмотрел на нее и опять уткнулся в колени.
Филипп бочком по тротуару стал обходить зевак и поравнялся с сутулым бородатым мужиком в светлом парусиновом картузе. Это был начальник рудничного конного двора татарин Сулейман. Тот степенно приподнял картуз, здороваясь с Филиппом, сказал с возмущением:
- Зачем баба слушать? Такой дорогой авто через море везли! Собакам на смех! – Он нагнулся к Филиппу и громким шепотом добавил: - Начальник Романов пугал мать Миллена: в Медянке волки двух баб съели! А она все равно хочет приехать. Говорит, не дам Софке сына обмануть!
Филипп задержал взгляд на двух конюхах, копошащихся в грязи около «Линкольна», и заторопился по прогибающимся доскам тротуара в свою холостяцкую комнату.
   Он попил сладкого чая с сухарями, которые оставила для него Вера Игнатьевна, сел верхом на стул у большого окна, за которым начинался первобытный лес с корабельными соснами, зеленой травой, небольшими полянками, замшелыми обломками старых разрушенных скал, напоминавших старинные замки. Где-то, среди лесистых Уральских гор садилось остывающее солнце. Его теплый свет стелился по изумрудным полянам далеко вглубь леса, золотил стволы сосен. Темно-зеленый мох на камнях при таком свете становился похожим на настоящий малахит.
Одной этой цветовой ассоциации хватило, чтобы перед глазами Филиппа вновь и вновь возникло лицо Лизы с ее малахитовыми глазами, и в воображении начала разыгрываться настоящая феерия чувств и мыслей. В такие минуты он становился не то мечтателем, не то философом, что нередко было невозможно отличить одно от другого.
В последнее время предметом его фантазий часто становились он и Лиза: маленький смуглокожий мальчик с пером орла, воткнутым за красную ленточку, опоясывающую голову, и зеленоглазая рыжеголовая девочка в длинном, до пят, светлом льняном платье. Они стоят на вершине лесистого холма, возле сидящего на камне старика индейца и слушают его неторопливый рассказ о вечном движении жизни. Филиппу иногда кажется, что говорит не его прадед индеец То Йя, а он сам. И маленькая Лиза внимательно слушает его и все понимает.

 Прошло уже два месяца, как Филипп впервые встретил на улице Елизавету Калинкину, а они все еще не были знакомы, хотя виделись довольно часто. Единственный мимолетный контакт между ними произошел, когда однажды утром Филипп в одиночестве стоял, ожидая подхода клети, чтобы спуститься в шахту. Клеть поднялась, створки ее ворот открылись, и из них вышла Елизавета. Проходя мимо Филиппа, она чуть улыбнулась и приветливо сказала:
- Доброе утро, товарищ геолог!
- Да, да, доброе, - растерянно ответил Филипп и чуть позже подумал: «По крайней мере, она знает, что со мной следует говорить по-русски».

В начале сентября вернулся из Лондона Федор Иванович Романов и назначил расширенное совещание руководства рудника, всех специалистов и рабочего рудничного комитета. Перед совещанием он пригласил в свой кабинет Филиппа, подробно расспросил, в каком состоянии карта рудного тела, что еще необходимо сделать, чтобы до наступления зимы твердо знать, в каком направлении выгоднее вести дальнейшую разработку месторождения.
-  Медянка - уникальное месторождение. Ты лучше меня это знаешь, - Романов встал из-за стола и начал прохаживаться вдоль кабинета. Филипп знал: это означает, что он хочет сказать что-то важное. – После Ленских золотых приисков это самое выгодное для нас предприятие. Мы видим, что Советы начали политическую игру вместо того, чтобы вести нормальный взаимовыгодный бизнес, предусмотренный договором. Требования рабочих становятся все более абсурдными. Это может закончиться стачками. Из нас выдавливают ускоренное внедрение передовых технологий, хотя все сроки были заранее оговорены и закреплены договором. Большевики переходят на ускоренное развитие экономики, опираясь на собственные силы, то есть за счет обнищания крестьян и энтузиазма масс. Они не понимают, что это ведет  к их изоляции в цивилизованном мире и, со-временем, заведет в тупик. Но пока мы надеемся, что здравый смысл возобладает, и пойдем на некоторые уступки. Осенью немцы завезут в Медянку три станции сжатого воздуха и шесть перфораторов для бурения шпуров. Вместо забоев, нам надо разрабатывать большие рудные камеры с высоким содержанием меди и золота. Твоя задача: точно определиться, где вести разработку таких камер.  По нашим расчетам в следующем году добыча руды должна возрасти вдвое. Но, сам понимаешь, здесь многое будет зависеть от геологии. Немцы обещают в помощь тебе двух своих геологов. Говорят, с одним из них ты работал в Родезии.
В этот момент раздался стук в дверь и в кабинет заглянул секретарь Романова Роберт Сигизмундович:
- Федор Иванович, к вам двое товарищей, Калинкин и Калинкина. Просят аудиенцию до начала совещания.
Филипп поднялся со стула, направился к двери, в которой уже показался Василий Калинкин в неизменной кожаной тужурке и форменной фуражке. Он пожал Филиппу руку, по-свойски похлопал его по плечу, но руку не выпустил:
- Федор Иванович, я хочу, чтобы товарищ Белов остался при нашем разговоре, он тоже его касается.
- Как вам угодно, господа, я не возражаю,- Романов, с улыбкой поздоровался с Калинкиным и перевел взгляд на Елизавету, которая остановилась чуть сзади.
- Моя сестра Елизавета Андреевна Калинкина,- сказал Василий.
Романов церемонно поцеловал Елизавете руку, чем смутил ее:
- В отличие от брата Василия, ты, наверное, меня не помнишь? – сказал он, откровенно любуясь ею. – Когда-то я часто бывал у вас в доме. Ты тогда была прелестным ребенком, играла одним пальчиком на пианино собачий вальс. А сейчас - настоящая царица Урала. У нас с твоим папенькой, Петром Алексеевичем, были общие дела. А с твоей маменькой, Мартой Генриховной, мы иногда играли в преферанс…
- Мартой Гавриловной,- громко поправил Калинкин и выразительно посмотрел на Романова.
- Что? - не понял Романов. - Ах, да, как вам будет угодно, Василий Андреевич…  Я очень переживал смерть ваших родителей, Елизавета Андреевна. Царствие им небесное! Проходите, садитесь, где будет удобнее.
Елизавета, прежде, чем сесть, подала руку, стоящему в смущении Филиппу, который не мог решить: целовать ему руку, как Романов, или просто пожать. Он просто пожал теплую, мягкую, но не вялую, а чувствительно сильную руку Елизаветы и негромко представился:
- Филипп.
- Лучше с отчеством,- попросила Елизавета.
- Филипп Иванович,- в конец смутился Филипп.
    - Елизавета Андреевна,- сделала она легкий книксен и села за стол, напротив брата.
Филипп, понимая, что он лишь косвенный участник этого разговора, сел в сторонке, у окна. Буря чувств захлестнула его. Рядом с ним была женщина, которую он уже успел обожествить. Он впервые прикоснулся к ней, совсем близко увидел ее лицо, ее необыкновенные глаза. Его поразило, что она не совсем такая, какой представлялась ему до этого. На нежной коже ее лица и на ее руке он разглядел маленькие, трогательные веснушки. Это было самое прекрасное в ней, потому что она оказалась не сказочной царицей, а земной женщиной.  С этой минуты он полюбил ее по-настоящему и навсегда.
Василий Калинкин положил фуражку на середину стола, пригладил вспотевшие волосы. Его кожаная куртка была распахнута, в такой жаркий летний день ее вообще бы следовало снять, но это был непременный атрибут его чекистской формы.
- Слушаю вас, - сказал Романов. - Дело, видимо, спешное?
- Да, спешное и важное,- подтвердил Калинкин. - До начала собрания его обязательно надо уладить.  Во-первых, предлагаю пригласить на собрание активистов из рабочих и совслужащих. Вы не возражаете?
- Конечно, не возражаю. Но у нас в управлении маленький зал.
- Я распорядился подготовить зал клуба горняков. Дайте задание своему секретарю, чтобы направлял всех туда.
Романов вызвал секретаря, сказал, что собрание переносится в клуб и с хитроватой улыбкой добавил:
     - Наверняка это не единственное, зачем вы пришли с Елизаветой…
- Андреевной, - быстро добавил Калинкин. – Да, Федор Иванович, Главконцесском официально поручил мне сообщить, что ваша реакция на требования рабочих слишком эмоциональна и не соответствует действительности.
- Какая реакция? - удивился Романов.
- Нам известно, что влиятельные концессионеры в Лондоне высказывались в том смысле, что Советский Союз, с помощью завышенных требований рабочих, стремится подорвать заключенные с вами соглашения и досрочно разорвать контракт.  Официально заявляю, что это не так.  Рабочие в нашей стране, так же, как у вас в Америке, законно требуют улучшений условий труда и жизни. Вы прекрасно знаете о забастовках, которые совсем недавно   прошли в Чикаго и Детройте. Да, требования нашего рудничного комитета, действительно, завышены. Ваша компания не может выполнить их в полном объеме. Но мы в состоянии повлиять на профсоюз и договориться о чем-то реальном.
Романов вышел из-за стола, подошел к вставшему Калинкину и чуть не обнял его. Тряся его руку обеими своими, он облегченно улыбался:
- Спасибо, Василий, ты снял тяжелый груз с моих плеч. Сейчас я могу с легким сердцем передать рудник Ватту и уехать домой лечиться. В свою очередь заявляю: мы предложим вашим работникам максимально возможные условия для улучшения условий труда. Уже к концу года на руднике появятся первые переносные генераторы электрического тока, станции для выработки сжатого воздуха и работающие от них буровые перфораторы. К следующей зиме вы не узнаете рудник.
- Слышу приятные новости,- улыбался Калинкин. - Сегодня же доложу о них в Москву. Но у нас есть еще ряд рабочих моментов, их надо обсудить немедленно.
- Слушаю внимательно,- уселся на свое место Романов.
- Давай, Елизавета Андреевна,- кивнул сестре Калинкин.
Елизавета заговорила твердым, размеренным голосом:
- Федор Иванович, в минувший месяц мы, выборочно, сделали в Свердловске химический анализ проб руды из забоев. Содержание меди и золота в них оказалось выше, чем показывают ваши официальные данные. Не знаю: может быть, это ошибки химической лаборатории в Медянке. Говорят, что там бывают некачественные реагенты для анализов?
Романов забарабанил пальцами по столу:
- Я вас, Елизавета… Андреевна понимаю. Мы постараемся в кратчайшие сроки решить эту проблему.
- Федор Иванович, когда решаются проблемы, тогда есть и перспективы! - бодро сказал Калинкин. - У меня есть для вас хорошая новость. Но сначала должен сделать серьезное предупреждение, - он повернулся к Филиппу. - Филипп Иванович, вы уже вторую неделю бъете разведочный шурф на юго-западе месторождения. Он находится на полтора километра дальше обозначенной для вас в договоре территории.  Мне помнится, мы с вами уже говорили в неофициальной беседе, что вам туда путь заказан. Будьте добры прекратить ваши бесполезные изыскания!
- Василий Андреевич! - встал Романов. - Это претензии не к Белову, а ко мне, я дал ему указание рыть разведочный шурф, чтобы нащупать границу рудного тела. Полностью принимаю ваше предостережение. Это все?
- Нет, я же обещал вам хорошую новость, чтобы закончить наш разговор на бодрой ноте, - Калинкин широко улыбнулся. - Уралсовет принял решение об ударном возведении линии электропередачи до Медянки. Комсомол дал слово, что к годовщине революции на рудник придет большое электричество.  Специалисты говорят, что электроэнергии хватит на все шахтные подъемники, на лебедки, на хорошую вентиляцию и на освещение. Но все оборудование должно быть ваше. Так что, Федор Иванович, скоро рудник может выйти на самый передовой уровень производства,- Калинкин подошел к Романову и стал трясти его руку.
Романов был явно озадачен неожиданными перспективами:
- Вы сделали заманчивое предложение, но оно требует основательной подготовки, - задумчиво сказал он.
- А вы решайте быстрее, по-нашему, по-большевистски! - засмеялся Калинкин. - Думаю, выгода для вашей компании очевидная. Ради этого стоит посуетиться.   
В кабинет заглянул Роберт Сигизмундович:
- Федор Иванович, через десять минут начало собрания. Я всех предупредил насчет клуба.
Филипп, не проронивший ни слова, встал. Во время разговора он несколько раз посматривал на Елизавету, сидевшую за столом напротив него, каждый раз испытывая легкое волнение. Ему хотелось увидеть ее глаза, но она все время сидела вполоборота к нему и смотрела на Романова. И лишь, когда они поднялись, чтобы идти в клуб, Елизавета, словно зная о желании Филиппа, с легкой улыбкой посмотрела прямо ему в лицо, даже в глаза. И он почувствовал, как сильно застучало его сердце.
- Федор Иванович,- уже на ходу попросил Калинкин, - в зале будет большинство наших людей. Пожалуйста, ведите собрание на русском. Если кто-то из ваших специалистов решит высказаться на своем языке, то Елизавета Андреевна переведет для всех. Вы знаете, что она владеет и английским, и немецким.  У меня здесь небольшой официальный текст, завизированный в Главконцесскоме, возьмите его, как приложение к договору.  А на открытие собрания этот текст, на двух языках зачитает Елизавета. Одиннадцать человек ваших специалистов плохо понимают по-русски, а нам важно, чтобы они дословно и точно знали о наших предложениях.
- Хорошо,- коротко бросил Романов, ускоряя шаг.
Зал клуба горняков был полон. На дверях клуба висело наспех написанное цветными карандашами объявление: «Совместное собрание концессионеров и рабочих рудника. Повестка: ответ концессии на законные требования рабочих. Вход свободный».
В отличие от майского собрания в лесу, в клубе все прошло спокойно. Елизавета зачитала официальное дополнение к договору между правительством СССР и концессионной компанией, в котором было и про подачу электроэнергии на рудник, и его коренное техническое перевооружение, и про недопустимость геологоразведки за пределами оговоренной территории.
Романов передал решение концессионеров о немедленном и полном выполнении требований женского комитета по улучшению условий труда женщин, занятых на подземных работах, и по дополнительной закупке животных для домашних хозяйств. Что касается повышения зарплаты, то это будет происходить поэтапно. До конца года всем подземным рабочим квалифицированная комиссия совместно с рудничным комитетом установят персональные разряды в соответствии с их квалификацией и результатами труда. У некоторых рабочих и бригадиров заработная плата может вырасти в два раза. А у лентяев она понизится, чтобы у них было желание подтянуться и получать больше.
В течение всего собрания в зале, кроме редких покашливаний, стояла тишина. В завершение был задан единственный вопрос: «Почему начальник рудничной конюшни Сулейман жмотится давать гужевой транспорт для вывозки сена с полей к домам горняков».
Филипп сидел в конце зала, рядом с начальником химической лаборатории немцем Рихтером. Когда Елизавета зачитывала на немецком языке предложения Главконцесскома по электрификации рудника, Рихтер сначала удивленно поднял брови, потом выставил вперед свое музыкальное ухо. Просидев какое-то время в задумчивости, когда Романов объяснял залу, что может дать руднику полноценная электрификация, он горячо и возбужденно зашептал в ухо Филиппу, мешая английские слова с немецкими:
- У нее чистейший баварский акцент! Я, как только ее увидел, сразу подумал, что она – немка. Чистокровная баварская Гретхен. Вы видели наши рождественские открытки?
Филипп, который не сразу понял, о ком говорит Рихтер, догадался, что речь идет о Елизавете Калинкиной. Он подтвердил, что рождественские открытки с рыжеволосыми немецкими красотками видел, сходство с Калинкиной, действительно, есть, но цвет глаз у нее совершенно неповторимый, уникальный, и выражение лица какое-то не немецкое.
- Да ты присмотрись лучше! - возбужденно шептал Рихтер. - Немка она, немка!
Филипп пожал плечами, пробормотал невнятно: «Может быть, и так». Еще в кабинете у Романова, когда возникла путаница с отчеством матери Елизаветы, которую Федор Иванович назвал Марта Генриховна, он почувствовал беспокойство. Непонятно было Филиппу и то обстоятельство, что, отца Лизы Романов называл Петр, а не Андрей и что он давно знает брата и сестру Калинкиных.
   За несколько минут, проведенных в кабинете Романова, Лиза, в воображении Филиппа, из прекрасного фантома превратилась в теплую и желанную женщину. Но вместе с тем вокруг нее образовался тревожный, непонятный и запутанный клубок вопросов. Кто она? Может быть, и правда, чекистка-разведчица, которая из маузера сбивает влет пять медных пятаков?

Романов уехал из Медянки через неделю. На прощальном банкете в ресторане ДИТРа он обещал приезжать на рудник, как только будет нужна его помощь. Прощаясь, он подходил к каждому и говорил слова благодарности, давал напутствия или советы. Филиппу сказал: «Ты -отличный геолог. Но твой главный дар от Бога: умение любить. Ты любишь свое дело, любишь людей, с которыми у тебя есть душевное родство. Мне кажется, ты уже любишь и Россию. Не растеряй эту любовь. Тебе иногда мешают чрезмерная чувствительность и романтизм. Надеюсь, с годами ты научишься управлять своими чувствами. Мы обязательно еще встретимся, здесь или в Америке».
Новый начальник рудника, немец Ватт, ранее руководивший шахтой «Берлин», а потом исполнявший обязанности главного инженера и начальника рудника, рьяно взялся за увеличение добычи руды. Каждый день, в восемь часов вечера, он собирал на планерное совещание всех руководителей и основных специалистов, дотошно разбирал, что сделано и что не сделано за день. Секретарем у Ватта работала серьезная и непреклонная фрау Эльза. Ее основными достоинствами были безупречная корректность и невероятная оперативность в работе. На всех совещаниях она вела стенограммы, и когда участники совещания выходили из кабинета Ватта, каждому подавала под роспись согласованный план его работы на завтра. Кроме того, Эльза сносно говорила на всех языках, которые были в употреблении на руднике.
В сентябре в Медянку привезли вагоны с тремя компрессорами для выработки сжатого воздуха, пять перфораторов для бурения скважин под взрывчатку и несколько больших вентиляторов для проветривания подземных выработок.  Началось освоение новой технологии добычи руды. Работы у Филиппа стало заметно больше. Он, как и в первые месяцы, после прибытия на рудник, часто работал по две смены подряд, очень уставал, и был рад этому.  В душе его после расставания с Машей и появления Елизаветы Калинкиной царила смута. Работа помогала забыться.  Он почти ежедневно видел в шахте Григория Венедиктова. Тот, среди первых, осваивал работу перфоратором. Бурил азартно, весело. Филипп однажды остановился неподалеку от него, и в грохоте работающего перфоратора расслышал, как Гриша с упоением поет: «Хаз Булат удалой!».   
Нередко, то в рудоуправлении, то в шахте, Филипп видел Елизавету. Она всегда, с мимолетней улыбкой, здоровалась с ним - но и только. Это задевало его самолюбие. Иногда ему казалось, что она испытывает по отношению к нему некоторую неловкость или даже неудовольствие, потому что Филипп оказался случайным свидетелем разговора в кабинете Романова, когда прозвучали некоторые, непонятные ему, подробности из личной жизни Елизаветы Калинкиной.
Филипп, осознавая, что Лиза стала для него «особенной» женщиной, не мог дать себе определенный ответ: хочет ли он близкого знакомства с ней. Он был из тех людей, для которых фантазии, грезы, сны порой были более ценной и желанной частью существования, чем реальная жизнь.  Лиза Калинкина поселилась в нем так же основательно, как мама, как Пастерн-младший, как Чарли Чаплин, как его двоюродный брат и тезка Филипп, как Маша. Так же, как с матерью, Чаплиным, реже с Машей, он иногда мысленно разговаривал с нею.
Обычно такие беседы-исповеди случалось вечером, когда он, после вечернего чая, уже немного отдохнувший переносился мыслями в иные сферы. Лежа без света в комнате на кровати, еще не расправленной для сна, подложив под затылок ладони, Филипп смотрел в широкое окно, за которым сгущались осенние сумерки, чуть шевелились темные верхушки сосен, густела уже ночная синь неба, и начинал неспешный разговор о том, чем жила в этот момент его душа. Чаще всего он что-то объяснял, разъяснял или доказывал своему воображаемому собеседнику. Иногда просто рассказывал о каких-то давних или недавних событиях своей жизни, делился мыслями и размышлениями. Иногда, обычно у матери, просил совета. И нередко такие советы получал, а потом следовал им неукоснительно.
Чарли Чаплин однажды посоветовал Большому Чарли не копировать походку Маленького Чарли, носками врозь, а наоборот, ходить, запинаясь сам о себя, пробовать копировать Чарли Маленького и всегда сдаваться перед его неповторимостью. Когда Филипп на репетиции продемонстрировал этот «совет», все участники спектакля зааплодировали, а Маша впервые при всех горячо поцеловала своего партнера, притянув его к себе за шею.
Встреч с Лизой Калинкиной в пространстве своих чувственных видений он ждал больше всего. И она иногда появлялась в его грезах или во сне, но почему-то всегда была девочкой или подростком. А он всегда был мальчиком. Они с Лизой обычно слушали рассказы матери Филиппа или его прадедушки-индейца о чем-то высоком и основном: о Боге любви, о Земле, о порядке и правилах жизни людей. Филипп никак не мог понять: Лиза – его сестра или подружка, и почему они, дети, должны и могут слушать и размышлять о таких взрослых вещах? Иногда он стряхивал с себя оцепенение этих видений или снов и недоумевал: «Почему она никогда не является передо мной взрослой, с ее умопомрачительными глазами, губами, высокой шеей, грудью, со всей ее женской статью и мелкими, теплыми веснушками?»
Иногда его одолевали сомнения: неужели Лиза, умная молодая женщина, не чувствует сильного притяжения, которое он испытывает к ней? А если чувствует, почему никак не реагирует на это?  И Филипп обреченно думал, что так велика степень ее безразличия к нему, что между ними стоит какая-то неведомая ему, но непреодолимая преграда.
Но однажды настал момент, когда рассудок его сдался, и он чуть было не наделал глупостей.  В конце очередного рабочего дня в шахте Филипп решил взять еще одну пробу руды необычного состава в забое, который посетил в начале смены.  Он спустился по лестнице колодца, которые называют «восстающими», в короткую горную выработку, упирающуюся в лоб забоя. Развернулся, чтобы идти к россыпи руды, и замер, услышав громкий голос Григория Венедиктова.
Гриша уверенно, почти, как профессор перед аудиторией, рассказывал стоящей рядом женщине о структуре рудного тела. Женщина стояла спиной к Филиппу, но он мгновенно понял, что это Елизавета Калинкина.  В первое мгновение в нем вспыхнула злость, он даже сделал движение, чтобы подойти и оттолкнуть Гришу. Но порыв быстро погас, кровь прилила к лицу. Филипп на несколько мгновений потерял способность слышать. Потом приятный бас Григория снова зазвучал в гулком штреке. Филипп еще минуту слушал, что рассказывает Лизе Григорий, с обидой отметил, что он перевирает геологические термины, но о составе руды говорит правильно. Стараясь не шуметь, он стал подниматься по восстающему. В голове появились и крутились безостановочно горькие, безответные вопросы: «Почему опять этот Гриша? Она могла обратиться ко мне?  Лучше меня геологию рудника сейчас никто не знает?»
- Да, Гриша! Ты… ! – Он впервые вслух выругался по-русски, стиснул зубы и устремился вниз по лестнице восстающего колодца, готовый немедленно, любой ценой доказать сопернику свои права на прекраснейшую из женщин… Но какая-то неведомая сила, жившая в нем всегда, остановила его. – Бабник! Русский бабник! – громко, со злостью, сказал он и снова полез вверх.
В душевой банно-прачечного комбината на шахте Филипп оказался один. Он снова и снова мылился, остервенело тер себя мочалкой, смывал, подставляя лицо теплым струям воды, и время от времени повторял уже без злости, недоумевая и удивляясь:
- Ну, Гриша! Ну, бабник!
Хлопнула дверь, и в гулком пространстве душевой раздался бодрый голос Гриши: «Мы кузнецы! И дух наш молод! Куем мы счастия ключи!» Зашумела вода из душа, и Филипп быстро пошел на выход, заметив мельком в одной из кабинок могучую загорелую спину Григория и его черную от рабочей грязи шею.
               
Оставаться вечером в комнате общежития, пить чай и лежать на кровати, глядя на темнеющее за окном небо и погружаясь в грезы, на этот раз не хотелось. Он надел свой выходной костюм. Подумав секунду, тщательно завязал на шее галстук, который в Медянке еще ни разу не одевал. И отправился в ресторан Дома инженерно-технических работников.
В ресторане, к его удивлению, было необычно многолюдно. К Филиппу подошел Рихтер в большом кожаном фартуке, слегка поклонился и широким радушным жестом пригласил его к столам у сцены, на которых стояли несколько бочонков и подносы с большими стеклянными кружками.
- Герр Беллоу, у нас сегодня праздник настоящего Баварского пива, лучшего во всей Германии. Угощает начальник рудника герр Ватт. Первую кружку прошу выпить стоя, приветствуя наших гостей и дать вашу оценку пиву,- он наполнил из бочки кружку пенящимся пивом и протянул Филиппу, который от неожиданности немного растерялся.
Рихтер говорил по-немецки, Филипп не все понял дословно, но суть схватил правильно и выполнил обряд, как положено, тем более, что в Родезии ему однажды уже приходилось принимать участие в немецком празднике пива.
  Аркаша Ошман увлек Филиппа за свой, ставший уже персональным, столик в углу зала, у окна, где обычно проводил вечера. Официантки своего постоянного клиента обслуживали мгновенно. Тут же на столе появились еще четыре кружки пива, сосиски с капустой и вяленое, изрядно проперченное, мясо. Это был комплексный ужин к пиву от начальника рудника.
Через полчаса Филипп уже захмелел, сыто откинулся на спинку стула и с улыбкой слушал рассуждения Аркаши о значении в жизни народов хороших, устойчивых традиций и праздников, которые всех сплачивают, сглаживают классовые противоречия и помогают, хотя бы ненадолго, забыть о тяжелой жизни.
И правда, Филипп уже забыл, что каких-то два часа назад был несчастлив и готов на безрассудные поступки.  «Ну, что Лиза? - в тон философствованиям Аркаши, думал он: - У нее своя жизнь, свои представления о мужчинах. Насильно мил не будешь. С меня довольно и того, что я могу часто видеть ее, думать и мечтать о ней». 
В этот момент кто-то сзади задел его стулом. Это к их столу протискивался Григорий Венедиктов с графином водки в руке.
- От души прошу разрешения присоединиться к честной компании,- он с широкой улыбкой смотрел на Филиппа, и было видно, что готов не только обнять, но и расцеловать его.
Тем не менее, у Филиппа внезапно вновь зашевелилась неприязнь к этому могучему русскому бабнику с широкой душой, жадному до работы и веселья. Гриша устроился на стуле, положил на стол свои огромные ладони с въевшейся в кожу шахтной грязью, и с душевным трепетом обратился к Филиппу:
- Филя,- сказал он, виновато глядя на Филиппа,- разреши мне, как раньше, запросто, по-русски, называть тебя так. Извини меня, дурака, за все грубости, которые наговорил тебе. Ну, понимаешь, это ж бабы, чувства, и все такое. Нет, я женщин уважаю, бывает, что готов ради них на все, но мужскую дружбу ценю выше всего! И тебя уважаю и ценю! Ну, прости ты меня за ради Христа! Мы же с тобой русские люди: и подеремся, и снова обнимемся! Давай выпьем и простим друг друга по православному, как на Пасху! – Гриша наполнил граненые стопки водкой, протянул одну Филиппу.
И Филипп, после короткого замешательства, сдался перед искренней душевностью Гриши. Они выпили, обнялись. Филипп почувствовал, как размягчилось у него внутри что-то жесткое, неприятное, посмотрел, наконец, открыто в лицо Гриши и улыбнулся.
- Молодцы, ребята! - захлопал в ладоши Аркадий. -  Не стоят они мужской дружбы!
В ресторане, под бурные одобрительные крики немцев, которых в зале оказалось много, появился начальник рудника Ватт. Рихтер налил ему кружку пива. Ватт легко вспрыгнул на невысокую сцену в углу зала и на плохом русском произнес короткую речь за дружбу между народами, за хорошую работу и отличных работников, не без доли хвастовства доложил, что за последний месяц добыча руды увеличилась в полтора раза. В это время официантки в нарядных чепчиках торопливо разносили по столам кружки с пивом.  Ватт прошел по залу, стараясь дотянуться своей кружкой до кружки каждого и, сославшись на большую занятость, покинул ресторан. 
После его ухода Рихтер сел за пианино, заиграл бравурный немецкий марш, и два десятка нетрезвых мужских голосов дружно подхватили слова патриотической песни. Венедиктов вплел в пьяный хор свой могучий голос, пропев две строчки припева на ужасном немецком языке:
- Молодцы немцы! Вот это они умеют! Ну, что, мужики, ударим по водочке?
Гриша залпом выпил стопку водки, не закусывая, и устремился к сцене. Через минуту раздался его могучий голос, перекрывающий шум зала: «Калинка малинка моя! В саду ягода малинка моя!». Немцы постепенно успокоились и стали дружно, в такт, хлопать Грише.
К столу Гриша вернулся раскрасневшийся, довольный:
- Что, славяне? Мы тоже умеем?
Аркаша встал и, чуть не прослезившись, расцеловал Григория. Филипп в порыве чувств тоже обнял его. Все трое были безотчетно радостны, любили друг друга и всех, кто веселился в зале: немцев, американцев, англичан и весь советский интернационал. Женщин за столиками было немного, только улыбающиеся официантки хлопотливо суетились в зале.
Аркадий Ошман незаметно исчез. Филипп и Григорий закрепили вечный мир между собой остатками водки. Гриша хотел заказать еще графинчик, но Филипп остановил его.  Таким захмелевшим он чувствовал себя впервые в жизни.
- Я поздравляю тебя с новой замечательной подругой! – торжественно пожал он Григорию руку.
-  Ты про кого? Про Елизавету что ли? – уточнил Гриша и с сожалением вздохнул. Он был заметно трезвее Филиппа и рассуждал вполне здраво: - Это, брат, птица не нашего с тобой полета. Романов не зря назвал ее царицей Урала.  Она была дочерью самого Зотова, одного из богатеев в старой России, родственника уральских Демидовых, училась в Англии, по разным странам ездила.
   -   Какого Зотова? – не понял Филипп. - Она же Калинкина, сестра нашего чекиста?
  -  Сводные они, мать у них общая, она у Зотова работала, его дочерей воспитывала, с ним спуталась и жила за границей, но оставалась законной женой директора нашего горного училища, Андрея Васильевича Калинкина. Я у него учился, умнейший человек. Он Елизавету, как свою дочь признал и записал на себя…
   - Откуда ты это знаешь? – засомневался Филипп.
   - Сам Андрей Васильевич рассказывал. Он меня считает одним из лучших своих учеников. Я ему несколько раз привозил образцы руды из Медянки для геологического музея. Выпивали с ним. Болеет, старик, горько живет! Жалко мне его… Тут, Филя, такая история: втрескался я в Елизавету по уши, первый раз такое со мной. Она сама попросила показывать ей забои – смышленая, все быстро схватывает. Пригласил ее в клуб, посмотреть фильм Чаплина – говорит, все это уже видела в Англии. В ресторан ни за что не пойдет, брезгует что ли? Ну, я как рассуждаю: если ты решила жить и работать у нас, даже шахты не чураешься, так чего же от меня нос воротить? Я в Медянке не последний парень!
   - А ты пробовал как-то сблизиться с ней?  Обнять что ли? – пристально смотрел в глаза Грише Филипп. Чувство неприязни и ревности опять зашевелилось в нем.
   - Ты, Филя, меня дураком-то не считай! – с достоинством сказал Гриша. – Брат ее, Василий, сразу предупредил: обидишь сестру – пристрелю, как собаку.
    Гриша обнял проходившую мимо официантку, попросил полграфина водки.  Филипп чокнулся с ним недопитой кружкой пива. Он снял с себя пиджак, галстук, пристроил все на спинке стула. Некоторое время они сидели молча, думая каждый о своем. В зале было накурено. Официантки широко распахнули окна в догорающий закат. Когда приятная вечерняя прохлада дохнула в лицо, Гриша оживился:
   - Я тебе по дружбе вот что скажу: съезди к Маше в Полевское. Может, она тебе и не люба, но ты же правильный мужик, не к лицу тебе простую женщину обижать. Ей и надо-то всего, чтоб пожалел ты ее, расстался с ней по-доброму. Тетка ее, Верка, слухи тут давай пускать, будто Маша понесла от тебя. Не слышал, что ли? Ты не пугайся, я с ее близкой подругой знаком и точно знаю: Маша не забрюхатила. Давай, выбери время, съезди, она там в школе работает. Ну, дай слово!
    Филипп соображал уже медленно, но все-таки соображал и подал Грише руку:
   - Даю слово.
   - Я знал, что ты настоящий мужик! - Гриша так крепко сжал ладонь Филиппа, что тот поморщился.
   В это время откуда-то возник Аркадий Ошман. Он снял очки, протер пальцами покрасневшие глаза, сказал с несчастным выражением лица:
  -  Ребята, там огромная очередь, а мне уже невмоготу.
  - Куда очередь? – не понял Филипп.
  - Да, в сортир! В сортир! Ты не хочешь, что ли?
  - Хочу,- сказал Филипп, давно уже хотевший в туалет после четырех кружек баварского пива. Может быть, где-то на улице?
   - Там же люди! - поморщился Аркаша.
   Гриша от души расхохотался:
    - Зачем далеко ходить? Вот окно рядом! Давай, кто кого перессыт! Мы с пацанами в детстве такие соревнования устраивали! - Он повернулся к залу и зычно прокричал: - Товарищи горняки! И товарищи господа! Предлагаю вам древнюю русскую потеху: «Кто дальше помочится из окна». Это совсем не хулиганство, а естественная надобность показать свою мужскую доблесть. Самое подходящее соревнование для праздника немецкого пива. Прошу дам отвернуться на несколько минут.
    Гриша решительно подхватил Филиппа, прикрикнул на опешившего Аркашу: «Ну, чего стоишь, в штаны хочешь помочиться?» - и решительно начал расстегивать ширинку брюк у подоконника. Филипп поддержал его.
    За окном, в палисаднике вдоль ресторана, протянулась широкая клумба. Цветы на ней едва тронул сентябрь. Уже смеркалось, но свет из окон ресторана хорошо освещал палисадник. Первым пустил струю Григорий. Потом стала набирать силу струя Филиппа. И вдруг на подоконник с ребячьим гоготом вскочил Аркадий. Его струя сразу перегнала струи Григория и Филиппа и достала до середины клумбы. Он захохотал от дикой радости и облегченья. В зале ресторана, где какое-то время стояла тишина, началось движение, послышался смех. В соседних окнах выставились головы участников праздника баварского пива. Были слышны нетрезвые выкрики, подбадривающие некультурных спортсменов.
   В какой-то момент Филипп поборол в себе неловкость.  Им овладел соревновательный азарт. Он напрягся и пустил свою струю дальше, чем Аркадий и Григорий, почти до дальнего края клумбы, краем уха услышал восторженные возгласы из соседних окон и, как ему показалось, даже восторженный женский визг.   И тут, стоящий рядом Григорий, привстал на цыпочки, издал неприличный звук и, вспомнив свой мальчишеский опыт, решительно и бесповоротно послал свою струю далеко за пределы клумбы.
   Зрители взревели, захлопали и закричали «Браво!» сразу на нескольких языках.
   На следующий день, ожидая клеть для спуска в шахту, на очередную рабочую смену, Филипп, ловил на себе улыбчивые взгляды горняков. Он смутился и покраснел, когда ему подала руку крупная, некрасивая в горняцкой форме, женщина-погонщица лошадей в шахте, и сказала с восторгом:
   - Молодцы! Показали вы этим немцам!
   
      Подписывая заявление Филиппа о предоставлении внеочередного выходного дня по личной надобности, начальник рудника Ватт неожиданно спросил:
    - В Полевское, к учительнице Марии едешь?
    Филипп немного опешил: оказывается, о его личной жизни, которую он старательно оберегал, знают многие. Ватт удовлетворенно хмыкнул и добавил язвительно:
    - В Медянке ты свое мужское достоинство показал, а в Полевском надо не показывать, а доказывать.
    Половину дороги до Полевского Филипп пребывал в тяжелых раздумьях.  Пожалуй, впервые в жизни он чувствовал себя негодяем. Ну, не то чтобы негодяем, а человеком, способным совершать не только бездумные, но бесчестящие его поступки. Он твердо решил, что, если Маша, действительно, беременна, то он немедленно предложит ей стать его женой. Его грезы о Лизе навсегда останутся грезами, а Маша -  приятный, способный человек и, наверняка, будет хорошей женой.
     Эти мысли немного успокоили его. Он стал видеть все вокруг и слышать голос Сулеймана, который лихо вез его в рессорной двуколке на больших колесах по пыльной дороге среди строевого соснового леса. Было за полдень, солнце жарило, кусты вдоль дороги стояли серые от пыли.  Бабье лето в этом году баловало жителей Среднего Урала.  Филипп и Сулейман сидели рядом на мягком сиденье с высокой спинкой. Рыжий иноходец бежал легкой размеренной рысью.
    -  Хорош Агрыз, два часа может бежать, быстрей авто доедем. Я его на две молодых кобылы выменял,- хвастался Сулейман. - У меня в Полевском кунак живет - гостинцы везу,- он раскрыл большую сумку из дерматина, стоявшую у него между ног, достал темную бутылку виски. - Хорош водка? «Белая лошадь» называется.  У меня на конном дворе две белых лошадь. Только мылом надо мыть, - засмеялся он.
  Филипп, улыбаясь, слушал болтовню Сулеймана, который доставал и показывал ему подарки: большую коробку конфет немецкого производства, красную шелковую ночную рубашку, духи. Филипп понял, что все куплено в магазине для иностранных специалистов. Сулейман подтвердил:
   - В вашем магазине брал. Жена брата блат дает.
  В Полевском Филипп попросил Сулеймана подвезти его к школе.  Поселок был гораздо больше Медянки, школа трехэтажная, из красного кирпича.   Шел урок. Филипп спросил у сонной вахтерши, где найти учительницу Марию. Она показала в конец коридора, хрипло сказала: «Пятый «а».
    Машин голос Филипп услышал, еще не дойдя до ее класса.  Дверь была чуть приоткрыта. Он заглянул в дверную щель. Маша писала на классной доске мелом, неторопливо выводя красивые ровные буквы. Кусочек мела мерно постукивал по доске, потом она поворачивалась к классу и громко, внятно повторяла то, что написала. 
     Маша была в знакомом ему сером строгом костюме с приталенным коротким пиджачком, белой кофточке с красной тесемочкой по краю ворота, завязанной маленьким бантиком. Русые волосы уложены на затылке в тугой узел. Классическая молодая учительница. У нее был высокий лоб, большие карие глаза с густой черной бахромой ресниц, длинная шея и чуть подкрашенные губы, теплоту и мягкость которых Филипп моментально вспомнил. Его взгляд сам собой задержался на ее животе, вернее, на том месте, где мог быть живот беременной женщины. Живота не было.
   
   Неприятное чувство не то протеста, не то обиды поднялось в нем. Он оттолкнул это чувство, не согласился с давним заветом матери, которая почему-то умоляла его не заводить своих детей. Уже не в первый раз он жестко подумал: «Ты не права, мама! Это твоя болезненная любовь ко мне и десять лет трудной жизни без отца. У меня будут дети!»
        Когда прозвенел звонок, Филипп отошел к окну в коридоре. В классе застукали откидные крышки парт, из дверей стала вываливаться громкоголосая толпа мальчишек и девчонок. С криками и смехом они побежали по коридору к выходу. Филипп подождал несколько минут. Дверь класса была открыта настежь, но Маша не выходила. Филипп заглянул. Она сидела за учительским столом и выжидающе, серьезно смотрела прямо на него.
    - Здравствуй,- нерешительно сказал Филипп, заходя в класс.
    - Я видела в окно, как вы подъехали к школе,- вместо приветствия ответила она. – Мне еще вчера позвонил Венедиктов, сказал, что ты приедешь.  Можем поговорить прямо здесь. Только закрой дверь.
     Говорила она спокойно, но Филипп уловил ее напряженное ожидание. Он на секунду замялся:
   - Лучше где-нибудь в другом месте.
   - Тогда надо уходить в лес,- с иронией сказала она,- но у меня тяжелая сумка с тетрадями. Не возражаешь, если мы пойдем ко мне домой?
   - Давай сумку.
   У Маши была небольшая комната в трехкомнатной коммунальной квартире двухэтажного деревянного дома. Когда вошли, Филипп стал смотреть, куда поставить сумку с тетрадями. Маша взяла и поставила ее на широкий подоконник.
   - Чай будешь? - спросила она. - Тогда садись и подожди.
   Он сел на стул у стола, осмотрелся. Комната была светлая: белая скатерть на круглом столе, белые шторки на окне, белая кружевная накидка поверх подушек на кровати, все очень аккуратно и чисто – девичья светелка, да и только.  И опять что-то засосало внутри у Филиппа, не то вина, не то обида.
     Маша принесла с общей кухни чайник, заварила чай, поставила на стол две небольшие цветастые кружечки на блюдцах, крендельки с маком на тарелке и вазочку с земляничным вареньем. Как только запах земляники коснулся ноздрей Филиппа, он вспомнил Медянку, земляничную поляну в сосновом лесу недалеко от общежития иностранных специалистов. Потом, по неведомым ему законам возникновения зрительных ассоциаций, мелькнули лица Елизаветы и Василия Калинкиных, совсем не похожих на брата и сестру, потом появилось молодое лицо матери и ее шепчущие губы: «Сыночек мой, будет тебе счастье, будет». 
   Филипп не услышал, что сказала ему Маша, пододвигая вазочку с земляничным вареньем. Он поднял на нее глаза и впервые с момента приезда в Полевское увидел на ее лице легкую улыбку. Его рука судорожно полезла во внутренний карман светлого летнего пиджака, который он купил месяц назад в Свердловском торгсине, с неосознанным желанием выглядеть более привлекательно. Он вытащил маленькую красную коробочку и протянул ее Маше. Она замерла, не решаясь взять ее. Потом взяла, открыла и снова замерла. 
   
   …Это золотое колечко с крупным изумрудом Филиппу дал накануне вечером Мак-Миллен.   В гостях у Мака и Софьи Филипп оказался по причине тяжелого душевного состояния накануне поездки в Полевское. Он места себе не находил, решил идти в ресторан, но трезвый внутренний голос сказал ему: «Русская водка – не лучший способ уходить от житейских проблем. Ты станешь, как Аркаша – алкоголиком». И он пошел в семейный очаг, к Маку. Софья ушла на кухню готовить ужин, и Мак решил по-своему поддержать приятеля:
    - Слышал я о вашей пьяной выходке в ресторане. Ты, Филипп, встал на опасный путь. Вот я остановил себя вовремя. У меня дом, семья, мы с Софыей ждем ребенка, надо срочно оформлять наши отношения. Будем это делать в Англии, я беру отпуск, но пока есть проблемы с выездом Софыи. А почему ты с Машей не захотел жить? На мой взгляд, она прекрасная женщина.
     И Филипп, как на духу, рассказал о том, что происходит между ним и Машей, что он чувствует себя поддонком и не знает, как разговаривать с ней завтра в Полевском. Мак с сочувствием похлопал Филиппа по плечу, задумался и вдруг, как заговорщик, приставил указательный палец к губам и сказал шепотом:
     - Подожди, у меня есть предложение, - он вышел в соседнюю комнату и быстро вернулся с красной коробочкой в руках, открыл ее. - Купил это в Свердловске Софые, у нее скоро день рождения. Она ничего о подарке не знает, но я вчера хитрым разговором выяснил, что ей нравятся красные камушки, а здесь зеленый изумруд. Возьми, подари Маше, она подарками не избалована, а я через три дня поеду в Свердловск и куплю Софые с рубином. 
    - Сколько это стоит? – засомневался Филипп.
    - Да перестань, ты же знаешь, что я не бедный человек, а к Маше у меня остались очень хорошие чувства.
    - Ну, нет,- решительно возразил Филипп,- даром я не возьму! Я могу только от себя подарить. Но у меня с собой нет денег.
     - Хорошо, хорошо,- рассмеялся Мак-Миллен, - потом отдашь…
   
   И вот Филипп с трепетом ждал, как Маша отнесется к подарку. Она аккуратно закрыла коробочку с кольцом, подняла на Филиппа свои темные глаза и сказала, необычным для нее, глухим голосом:
    - Если это означает, что ты решил продолжать отношения со мной или, не дай Бог, делаешь мне предложение, то сразу скажу: замуж за тебя я никогда не пойду. Я не беременна, не мучь себя этими сплетнями, но, в отличие от тебя, я хочу иметь детей, нормальную советскую семью и хочу всегда жить в России. - Она сунула подарок в руки растерявшемуся Филиппу и сказала обычным своим звонким голосом, почти весело: - Кольцо красивое, мне очень понравился камень. Оно понравится какой-нибудь другой женщине, с зелеными глазами…  Давай пить чай.
     На Филиппа будто вылили ушат холодной воды. Он, в глубине души, предполагал, что реакция Маши на его визит и подарок будет именно такой, но его ошеломили ее слова о «другой женщине с зелеными глазами». Никто не знает, и она не может знать, о его необыкновенной любовной фантазии с Лизой Калинкиной. Своими чувствами к Лизе он делился только с матерью и прадедом индейцем, когда уходил в другую реальность, лежа на кровати в комнате общежития.
    Филипп положил на белую скатерть стола красную коробочку, непослушными руками взял чашку с чаем, сделал глоток. Чай был горячий. Он обжегся, закашлялся, трясущейся рукой поставил чашку на коробочку с кольцом, и пролил чай. Маша моментально вскочила, достала откуда-то белое вафельное полотенце, вытерла лужицу на столе и одновременно похлопала ладонью по спине кашляющего Филиппа, у которого на глазах выступили слезы.
  - Бедненький ты мой, - неожиданно ласково сказала она, - я ведь знаю, какой ты чувствительный на слова. Извини! Но я сказала тебе правду и ничего другого сказать не могу. Хотя, нет, могу: я, действительно, влюбилась в Большого Чарли, только не сразу поняла, что это не совсем ты. – Она села за стол. - Знаешь: если бы я на самом деле забеременела от тебя, я бы не стала делать аборт, но ты об этом никогда бы не узнал, - Маша снова налила чай в чашку Филиппа, пододвинула к нему крендельки с маком: - Это я сама стряпала, они сухие, но вкусные. Ты обмакивай их в чай, тогда не будет так горячо. И варенье тети Верино ешь, ты же его любишь. 
    Филипп стал пить чай, обмакивая в него крендельки, и положил в рот несколько ягод земляники из варенья.  Вкус земляники, уже инстинктивно, вызвал в нем мысли о России, о матери и его доме в Калифорнии. Маша с улыбкой смотрела на него глазами его матери.
    - Я люблю смотреть, когда ты ешь,- сказала она. - У тебя в это время в глазах какая-то необыкновенная благодарность.
    - Как у собаки? – наконец, заговорил Филипп.
    Маша рассмеялась:
    - Мне кажется, что это совсем не обидное сравнение для хорошего человека, - она помолчала и неожиданно сменила тему: - Почему ты не вывешиваешь объявление о начале работы драматического кружка? Картошку уже почти все выкопали, и девчата беспокоятся – им нравится заниматься с тобой.
    - Где же я возьму Маленького Чарли вместо тебя?
    - К вам, в клуб, хочет ходить моя подруга Соня: такая смешливая, симпатичная татарочка.  Она очень понятливая, у нее должно получиться.  Если ты не возражаешь, я через месяц пришлю несколько своих маленьких сценок. Может быть, что-то выберите.
    - А не хочешь сама вернуться? У тебя же в Медянке мама с братом.
    - Они скоро переедут сюда. Мне дали две комнаты в соседней квартире, только там надо сделать ремонт. Здесь и школа хорошая, коллектив сильный - мне здесь нравится.   
    В окно постучали. Филипп и Маша одновременно посмотрели туда и увидели бородатое улыбающееся лицо Сулеймана. Маша встала, открыла окно, приветливо поздоровалась со старым знакомым.
     - Как там моя Машка? – спросила она.
     - Машку из шахты подняли, - радостно сообщил Сулейман. - Я ее на хозяйственные работы определил, еще долго будет жить.
     - Спасибо, Сулейманушка! - Маша высунулась из окна и поцеловала небритого Сулеймана в щеку.
     - Ай, девка, зачем так делаешь? – смеялся довольный начальник конного двора. – Филипп меня бить будет. Однако, ехать надо, - сказал он Филиппу, - ночь будет, волки съедят. Помнишь, волки зимой? У меня ружа нет.
   Сулейман прикрыл, распахнутые наружу, створки окна, его борода исчезла. Филипп уже встал из-за стола. В его руках была красная коробочка с перстнем. Он нерешительно протянул ее Маше:
    - Я не свататься приехал, а за прощением. Возьми колечко на память. Я очень хочу, чтобы ты меня помнила. Я знаю: ты его не потеряешь, как поешь в той песне. И любовь у тебя обязательно будет, большая-пребольшая. А ты навсегда останешься в моей памяти. Я мысленно разговариваю с тобой. Нам есть, о чем поговорить. И земляничное варенье из Медянки я буду помнить всегда.
   Маша, после небольшого раздумья, взяла коробочку с кольцом. Она смотрела на Филиппа серьезно и пристально, словно запоминала.
    - Если хочешь, можешь поцеловать меня, - вдруг сказала она и добавила: - На память.
   Он обнял ее, прижал к себе и поцеловал долгим поцелуем. Потом, в его долгой жизни в Америке, вкус этого поцелуя слился в его памяти со вкусом уральской земляники. Это была память о России.
   
       После жаркого бабьего лета в октябре началась холодная, но ясная, осень. Филипп радовался тому, что на занятия драматического кружка пришли почти все его прежние участники, и появились несколько новых человек. Среди них была и подруга Маши, молодая татарочка Соня. Из прежнего репертуара отобрали две интермедии с маленьким и большим Чарли, начали разучивать еще три, две из которых прислала Маша.  Соня, действительно, оказалась смышленой и жизнерадостной девушкой, но все-таки не такой одаренной актрисой, как Маша.
   Филипп с азартом отдался любимому увлечению - лицедейству и режиссуре. Плохо было одно: вместо Гриши Венедиктова куратором кружка от рудничного рабочего комитета стал директор клуба горняков Иван Иванович. Он был с апломбом опытного профессионала, всюду совал свой нос и требовал рабочей правды и революционной идейности во всем. «Меньше кривляйтесь,- наставлял он, - надо вызывать очищающий, производительный смех и презрение к уродствам жизни.  К празднику Великого Октября должен быть подготовлен достойный сборный концерт для всего коллектива рудника и товарищей, приглашенных из Свердловска».
   К годовщине Октября готовились не только в Клубе. Весь рудник с утра до вечера кипел в преддверии прихода в Медянку большого электричества. Строили электрическую подстанцию на поверхности, а под землей устанавливали электрические лебедки, навешивали на стены горных выработок электрические кабели. Строительство шахты «Москва» решили законсервировать, а ее ствол использовать для устройства более мощной вентиляции других шахт. Проходчики во главе с Гришей Венедиктовым пробивали сбойки между шахтами, работая круглые сутки. Без перфораторов, которых на руднике было уже больше десяти, выполнить такую работу в короткие сроки было бы невозможно.
    Вообще, новый начальник рудника Ватт, оказался отличным организатором производства, человеком с большими амбициями и огромным трудолюбием.    Рабочие совещания для руководителей и специалистов, с приглашением отдельных бригадиров, проводились дважды в сутки: в шесть часов утра и в шесть вечера.  На репетициях драматического кружка Филипп иногда еле стоял на ногах от усталости, и, случалось, доверял проводить их директору клуба.
Лизу Калинкину он теперь видел редко. Филипп перестал «общаться» с ней в своих вечерних видениях, потому что быстро засыпал. Только изредка видел ее во сне, причем вместе с Машей, как будто Лиза и Маша были не то подругами, не то сестрами. 
Однажды, когда Филипп вечером торопился в клуб на репетицию, он встретил на улице Лизу с Гришей, неторопливо идущих под руку, и это не вызвало у него ни удивления, ни чувства ревности. Они с Гришей крепко, по- мужски, «поручкались», а Лизе Филипп отвесил легкий поклон.
Пятого ноября в построенную электрическую сеть дали напряжение. И в праздничный день, седьмого ноября, в зале Клуба горняков ярко горела помпезная электрическая люстра – подарок концессионной компании. Накануне торжественного собрания по углам зала установили четыре большие чугунные печи, трубы от которых вывели в окна. Натопили так жарко, что приглашенным инженерам и специалистам приходилось расстегивать пиджаки и ослаблять на шее галстуки. В холле клуба, на деревянных скамьях, устроили раздевалку. Женщины переодевались за ширмой в углу и выходили оттуда с высокими прическами, в ярких крепдешиновых платьях, с яркой помадой на губах. Почетных гостей из Свердловска и района раздевали в кабинете директора клуба.
Первые два ряда в зале был отданы строителям линии электропередачи. Филипп сидел в третьем ряду с краю, напротив бокового входа в зал, который постепенно наполнялся. На сцене в несколько рядов стояли стулья для членов президиума. Туда прошли уже несколько человек, и среди них Василий Калинкин. Филипп впервые увидел его в хорошем гражданском костюме, при галстуке и отметил, что выглядит он элегантно. Несколько женщин принесли и пристроили на краю стола президиума охапки свертков с подарками для награжденных. Филипп услышал, как сзади зашептались два женских голоса: «Отрезы из шевиота и драпа, дорогущие»; «Говорят, какие-то меховые шапки будут дарить. Только не знаю: мужские или женские».
В это время Василий Калинкин спустился со сцены, подошел к Филиппу и попросил:
- Скажи, чтобы там передвинулись на два места… Товарищи, передвиньтесь еще, там же есть места, - громко попросил он. – Усевшись, он с обаятельной улыбкой спросил Филиппа: - Ну, как, Белов, новый начальник рудника дал повышенное задание по золоту?
- Нет, по золоту не давал, - с удивлением посмотрел на него Филипп. - По меди давал. В первой рудной камере у нас содержание меди больше трех процентов. Только в Чили бывает такое содержание, и то редко.  Да вам же все докладывают из лаборатории.
- Конечно, докладывают,- засмеялся Калинкин. И вдруг радостно крикнул: - Лиза, иди сюда!
Филипп повернул голову и увидел в проходе трех нарядно одетых женщин.  Первой была Маша, которая, приветствуя его, пошевелила пальцами поднятой руки. За ней шла Соня – они с Филиппом в праздничном концерте должны были сыграть Маленького и Большого Чарли в шуточной сценке.
Третья женщина, которая была на полголовы выше Маши с Соней, в первое мгновение показалась Филиппу незнакомой, царственно красивой, из какой-то другой, не Медянской, жизни.  Это была Лиза. Ее платье мало чем отличалось от других женских платьев в зале, но прическа совершенно не походила на прически уральских модниц.  Пышные, медно-рыжие волосы Лизы были зачесаны назад, стянуты ниже затылка какой-то блестящей нитью и свободно свисали через правое плечо на высокую грудь. Под мышкой она держала узкую дамскую сумочку из темной кожи.
Василий встал, пропуская Елизавету Калинкину на сиденье рядом с Филиппом. Лиза, с широкой, белозубой улыбкой, радостно поздоровалась: «Здравствуй, Филипп Иванович!». Ее «ты» поразило его. Когда над ним блеснули зеленым, изумрудным блеском ее прекрасные глаза, у Филиппа в голове пронеслось: «Почему она пришла вместе с Машей, словно они знакомы?» В висках у него застучало, он сжался, чтобы случайно не соприкоснуться с Лизой, которая устроилась рядом с ним и сразу возбужденно зашептала что-то брату.
Через несколько минут, успокоившись от возникшего в теле напряжения, и почувствовав запах ее духов, Филипп неожиданно вспомнил, как был поражен, когда впервые заметил Лизу на улице возле управления рудника.  Почти одновременно с этим он вспомнил свое первое посещение одной из киностудий Голливуда, где с восхищением увидел нескольких голливудских кинозвезд. «Она бы затмила их всех!» – с мальчишеским восторгом подумал он.
Торжественное собрание открыл секретарь районного комитета партии большевиков. Потом выступила женщина, представитель Уральского Губкома. Потом начальник Среднеуральской электросети. Началось награждение строителей. Большинство из них выходили на сцену в сапогах, в мятых, мешковатых костюмах. Но некоторые были даже при галстуках. Секретарь парткома вручал им Почетные грамоты, потом женщина вручала ценные подарки, разворачивая и показывая залу каждый из них.  Награжденные мужчины получали отрезы на костюмы или серые меховые шапки. Женщины получали отрезы на платья. 
С последним награжденным электромонтажником вышел небольшой конфуз: перед ним развернули яркий отрез на женское платье. В зале послышался смех. Женщина, вручавшая подарки, засуетилась, кинулась к столу, но там больше не было ни одного свертка.  Ситуацию спас сам награждаемый монтажник. Он со смехом сказал:
- Для меня это самый лучший подарок: я дома больше месяца не был, жена могла и побить, а сейчас, небось, расцелует.
Потом начальник рудника Ватт на неважном русском языке произнес короткую, но очень содержательную речь, упомянув и лампочку Ильича, и стремительное продвижение советской России по пути технического прогресса.
Василий Калинкин шутливо развел руками:
- Вот дает немец!  Пора его в партию принимать!
Филипп, не дожидаясь окончания торжественной части, поднялся и попросил выпустить его – надо было идти гримироваться и надевать костюм Большого Чарли. Междурядья были узкие, а Филипп был длинноног и костляв. Бормоча извинения, он протиснулся около Лизы, задевая ее колени своими коленями. Его почти бросило в дрожь от этого, а Лиза с милой улыбкой подняла на него свои прекрасные зеленые глаза.   
Праздничный концерт прошел с большим успехом. Бурные аплодисменты сорвал дуэт баянистов, Гриши Венедиктова и его постоянного партнера. Они подвязались платочками и, подражая женским голосам, комично спели популярную девичью песню «Потеряла я колечко».  Энергично хлопали и небольшой интермедии, в которой Маленький и Большой   Чарли «подавали» электричество на Медянский рудник. Автором интермедии была Маша, о чем объявила ведущая концерта. Правда, директор клуба, Иван Иванович, опасаясь, что могут обидеться электромонтажники и строители, заставил включить в текст интермедии две «правильные» фразы.
После концерта, в комнату, где участники концерта укладывали свои костюмы и живо обсуждали свои удачи и просчеты, вошла Маша, громко поприветствовала всех и попросила Филиппа выйти с ней. Они прошли за кулисы, где никого не было и крепко пахло пудрой, одеколоном и пылью. Маша, стесняясь, поблагодарила Филиппа за постановку ее интермедии, сказала, что он очень талантлив и что завтра она с матерью и братом переезжает в Полевское.
- Сулейман выделил нам две подводы, чтобы сразу перевезти мебель. У нас будет две комнаты в квартире. Мы приглашаем тебя в гости. Ты нравишься моей маме, хотя она видела тебя только на сцене,- Маша выжидающе смотрела на Филиппа. Он молчал, понимая, что она ждет от него положительного ответа, но что-то мешало ему сказать нужные слова.
- У меня сейчас очень много работы на шахте,- наконец, сказал он, - я даже иногда не в состоянии проводить репетиции кружка. Если смогу, приеду.
- Понятно,- усмехнулась она,-  значит, не приедешь…  Ты, бедненький, влюбился в нее до потери памяти.   Я тебя понимаю - она хорошо выглядит и пользуется расположением Романова.
- Ты о ком?! – встрепенулся Филипп, чувствуя, что начинает краснеть.
- Конечно, о Лизе Калинкиной. Мне было достаточно посмотреть на тебя, когда ты сидел рядом с ней.   Знаешь, женщины очень чувствительны на такие вещи, особенно, когда сами…  Ну, ты понимаешь.
Филипп что-то пробормотал, пытаясь возразить ей. Потом вдруг спросил о том, что сильно поразило его в сентябре, во время приезда к Маше в Полевское:
- А как ты могла знать о Лизе, когда я подарил тебе колечко с изумрудом?
- Что знать? – не поняла она.
- Ты же тогда сказала, что изумруд понравится женщине с зелеными глазами.
- Я так сказала? - удивилась Маша и хмыкнула: - Просто для красного словца сказала. Я тогда и не знала, что у Елизаветы зеленые глаза.  Только вчера разглядела, когда она пригласила нас с Соней к себе, попить чая с тортом. Соня моя давнишняя подруга, а с Лизой они подружились недавно. Мы хорошо поговорили, посплетничали. Лиза - умная, хорошо образована и много повидала, в отличие от меня… Знаешь, что, Филипок, - она впервые заговорила с ним в таком пренебрежительно-уничижительном тоне -  ты тоже умный и повидал немало, но у тебя мало шансов понравиться ей. К театру, актерству она относится очень спокойно, почти равнодушно, а другого шанса понравиться ей у тебя нет. Вы с ней слишком разные. Может быть, тебя утешит, что и у Гриши нет шансов. Я, конечно, ему об этом никогда не скажу, он - хороший мужик, но совсем потерял голову от этой зеленоглазки.
Филипп подавленно молчал. Маша неожиданно поднесла к его лицу руку, на которой в сумраке закулисья блеснуло кольцо с изумрудом:
- Мне это колечко тоже подходит. Я его не потеряю никогда. Давай прощаться, на этот раз без поцелуя, - она подала ему руку и быстро ушла.
  Филипп вернулся в комнату к самодеятельным артистам, возбужденно обсуждавшим прошедший концерт. Настроение у него было подавленное. Соня пригласила всех к себе «на татарский чай», многозначительно сказала Филиппу:
- Маша тоже будет.
Филипп поблагодарил, но решительно отказался, сославшись на плохое самочувствие. Чувствовал себя он, действительно, отвратительно и на следующий день слег с высокой температурой, побывав в фельдшерско-акушерском пункте при руднике и зайдя к Ватту.
                ***
Машу-коногонку он больше никогда не видел. Несколько раз интересовался ее жизнью у Сони, но та отвечала ничего не значащими фразами: «Все нормально», «Здорова, живет хорошо». Зато Сулейман, какой-то дальний родственник умершего от силикоза отчима Маши, был более словоохотлив. От него Филипп узнал, что перед Новым годом, буквально через месяц, после того, как они с Машей в последний раз разговаривали за кулисами Клуба горняков, она вышла замуж за преподавателя физкультуры своей школы. Весной следующего года Сулейман с восторгом сообщил Филиппу о том, что Маша родила сына весом почти четыре килограмма.
   Сообщения Сулеймана о Маше каждый раз, вместе с искренней радостью за нее, вызывали у него что-то похожее на ревность. Позже, почти до самой своей смерти, Филипп изредка видел ее во сне, - радостную, счастливую в наряде клоуна или нарочито озабоченную и грустную в образе Маленького Чарли.   
                ***
Болел Филипп тяжело - у него обнаружили воспаление легких. Три недели он пролежал в маленькой поселковой больнице. Первое время было тоскливо от нездоровья, безделья, бесконечного дождя за окном и скудной больничной еды, хотя каши и хлеба давали вдоволь. Потом, едва ли не каждый день, к нему стали приходить женщины из драматического кружка, приносили горячую картошку с укропом, котлеты, вареную курицу. Еды стало так много, что Филипп кормил ею еще троих больных в его палате. Гриша Венедиктов принес яблок и маленькую баночку земляничного варенья, многозначительно сказал: «Сам знаешь от кого». 
Потом его навестили Мак-Миллен и Софья. Назавтра они уезжали в Англию. Софья была одета по последней европейской моде: укороченное, приталенное пальто с роскошной чернобуркой на плечах, узкая длинная юбка в тон пальто, ботинки на высоких каблуках, на голове маленькая кокетливая шляпка. На пальце ее руки Филипп заметил кольцо с ярко красным рубином. Держалась она скромно, даже немного испуганно. Филипп не узнал в ней прежнюю веселую и кокетливую Софью. Мак уезжал в отпуск. Он сказал, что оставит «Софыю» рожать в Лондоне после того, как они оформят брачные отношения. Перед уходом он прошептал Филиппу на ухо: «Скорее всего, мы не вернемся в Россию, но Ватт пока ничего об этом не знает». На прощание они крепко, совсем по-русски, обнялись.
Почувствовав себя лучше, Филипп продолжил переводить с немецкого языка на русский драму Шиллера «Коварство и любовь», которую, еще летом, решил поставить силами своего драматического кружка.  Он чувствовал, что сатира и буффонада, Большой и Маленький Чарли, еще не успели надоесть зрителям, но уже приелись его самодеятельным актерам, что пора браться за что-то более серьезное. Перевод с немецкого на русский давался ему с большим трудом и занимал много времени. Начальник химической лаборатории Рихтер взялся было помогать ему, но быстро понял, что не справляется. 
Неожиданно выручил Аркадий Ошман. Узнав о мученьях Филиппа с переводом, он через три дня принес ему в больницу «Коварство и любовь» на русском языке. Издание было дореволюционное, потрепанное, но проблема с текстом была решена,
Директор клуба, узнав о Шиллере, с достоинством сказал, что он с немецкой драматургией не знаком, но взял почитать «Коварство и любовь». Через несколько дней многозначительно сказал: «Пьеса чувствительная, учит благородству, но иностранная и далека от революционной пролетарской действительности». Филипп, предвидевший такие возражения, сразу предложил сделать Луизу Миллер дочерью простого каменщика, герцога – начальником полиции, президента фон Вальтера – купцом, а Вурма – его помощником. Директор подумал и многозначительно сказал: «Ладно, дерзай, а там посмотрим».   Филипп немедленно начал переписывать Шиллера на революционный лад, сохраняя сюжет и имена основных героев. Но не удержался: из озорства, а, может быть, и по другой причине, назвал Луизу Миллер на русский лад Лизой.
…Выбор пьесы «Коварство и любовь» был для Филиппа не случаен.  Когда-то его, с группой старшеклассников из школы-интерната в пригороде Сакраменто, повезли в Сан-Франциско, в музей и театр. Там он впервые увидел популярную драму Шиллера.  Его поразило, как люди-актеры перевоплощаются во влюбленных мужчин и женщин или в коварных злодеев, как на сцене борются насмерть добро и зло. Еще больше поразило, что зло может побеждать добро, оставляя в сердцах зрителей горечь протеста и жгучую потребность противостоять несправедливостям жизни.  Именно тогда у него зародилась любовь к театру и желание стать актером…
После выписки из больницы Филиппу дали неделю отпуска для укрепления здоровья. Уже началась зима, но морозы были еще не сильные, и снега выпало мало. Филипп немедленно собрал кружковцев, и по вечерам начал с ними чтение пьесы, присматриваясь, кто какую роль потянет. Читали на скамьях в холле Клуба горняков, где грела хорошая голландская печь, было тепло и росли в кадках два больших фикуса.  Зная, что у многих самодеятельных актеров основная проблема заключается в неумении двигаться на сцене, Филипп стал упрашивать директора Клуба топить хотя бы две буржуйки в холодном зале, чтобы можно было репетировать на сцене в валенках, но без верхней одежды. Директор ворчал:
- На всю зиму выделили пять возов дров, а у меня скоро Новый год и детские утренники,- но все же приказал подтапливать в зале.
Когда Филипп вышел на работу, то после первой же вечерней планерки Ватт попросил его задержаться у него в кабинете.
- Ты и так никогда не был толстый, а сейчас что-то совсем похудел,- сказал он сочувственно. - Думаю: дело не столько в болезни, сколько в переживаниях из-за женщин? Тяжело они нам достаются! Тебе надо отвлечься. Мне доложили, что ты не бывал дома уже больше трех лет.  Ближе к весне мне без тебя никак не обойтись, а сейчас езжай в отпуск. Продумывай, как будешь добираться до своей Калифорнии и пиши заявление. Считай, что это не совет, а приказ.
После планерки Филипп пошел на репетицию в клуб. В голове был сумбур. Ему захотелось домой: обнять мать и отца, поесть бифштексы с домашним красным вином, которое мать готовила втайне от общины староверов, поскакать по зеленому склону за их усадьбой на его любимом Кара Куше. Узнает ли он его? Он представил, как будут радоваться его приезду любимые двоюродные сестры. Почему-то именно с сестрами, а не с двоюродными братьями у него сложились теплые, душевные отношения.
Потом его мысли переключились на предстоящую репетицию, и он загрустил. Придется бросить начатую серьезную работу, а если оставить все на директора клуба, то он такое наворочает с Шиллером!
На следующее утро Филипп категорически отказался от отпуска и поездки домой. Дело было не в Шиллере, а в том, что вечером на репетицию неожиданно пришла Елизавета Калинкина. Сначала Филипп мельком заметил в конце полутемного зала одиноко сидящую в верхней одежде женщину.  Подумал, что это еще одна молодая медянка, желающая стать актрисой. Потом, ближе к концу репетиции, у него, не весть откуда, появилось беспокойство. Он еще раз посмотрел на женщину и вдруг понял, что это Лиза. Сердце застучало. Подойдя к Соне, он тихо спросил, кивнув в зал:
- Там сидит Елизавета Калинкина?
Соня всмотрелась и с удивлением сказала:
- Да, это Лиза. Что она тут делает?
Лиза поднялась на сцену, когда с нее стали уходить кружковцы, по-дружески, слегка обняв, поздоровалась с Соней, сказала ей с улыбкой:
- Пожалуйста, подожди меня. Сейчас придет Гриша, он проводит нас до дома. А мне надо поговорить с товарищем Филиппом.
Она повернулась к Филиппу, который стоял неподалеку столбом, как растерявшийся, начинающий актер. С лица Лизы сошла улыбка. На нем появилось выражение, похожее на смущение, словно она не знала, с чего начать разговор. Спохватившись, Филипп протянул ей руку и почувствовал на ее ладони небольшие мозоли. Немного позже, лежа на своей кровати в темной комнате общежития, он вдруг, с чувством нежности и жалости, понял, что эти ее мозоли образовались от постоянного лазания по лестницам в колодцах шахтных восстающих.
- Филипп, у меня к вам две просьбы,- наконец, сказала Лиза. - Если вы не возражаете, я хотела бы посещать ваш драматический кружок. Честно скажу: актерского таланта у меня, думаю, нет, но Бабу Ягу в подростковом возрасте я играла успешно. Сейчас Иван Иванович, директор клуба, сказал, что вам надо готовить новогодние утренники для детей, может быть, там я пригожусь?
Филипп пришел в себя от неожиданной, волнующей его встречи, с сожалением заметил, что Лиза снова обращается к нему на «вы» и неуверенно спросил:
- Мне кто-то говорил, что вы равнодушны к театру?  Это правда?
- Нет! - решительно возразила Лиза. - Театральный зритель из меня, надеюсь, получился неплохой. Кстати, я когда-то видела «Коварство и любовь» в Лондонском театре. Помню, что была под большим впечатлением. Жизнь в Медянке у меня однообразная, не хватает общения, вот я и решила попробовать заниматься у вас. Мне понравилось ваше с Соней выступление на праздничном концерте. 
- Понятно, - пробормотал Филипп. - Вообще-то, мы никому не отказываем принимать участие в работе кружка… Но представить вас Бабой Ягой не могу,- улыбнулся Филипп и, наверное, в первый раз открыто и прямо посмотрел в ее сказочные, зелено-малахитовые глаза. – Вы сказали, что просьбы две?
-  Да,- спохватилась Лиза. – Вы лучше всех знаете геологию Медянского месторождения. Не откажите иногда сопровождать вас при обходе забоев и слушать ваши объяснения. Мне это необходимо для работы.
- У вас, кажется, уже есть экскурсовод по шахте? – неожиданно вырвалось у Филиппа.
- Вы про Гришу Венедиктова? - улыбнулась и прищурилась Лиза. -  Он хорошо мне помог, я ему благодарна, но мне надо более глубоко разобраться в структуре рудного тела.
- Не имею права отказать вам,- серьезно сказал Филипп,- Это моя обязанность: помогать старшему учетчику качества руды.
Уже через час, после ужина в комнате общежития, он перебирал и перебирал в памяти этот короткий разговор с Лизой. Даже не сам разговор, а малейшие интонации ее голоса, выражение лица, свет ее глаз. Сильный ток влюбленности, как это было после их первой встречи, снова овладел им и ощущался физически, разливаясь хмелем в голове, заставляя напрягаться мышцы тела. Чувство ревности «его Лизы» к русоголовому красавцу Венедиктову вновь обуревало его. «Бабник! Какой бабник!»,- со злостью думал он о Грише.
Вдруг он вспомнил, как совсем недавно Маша уверенно предсказала ему, что ничего у них с Лизой не получится, потому что они слишком разные люди.  В глубине души он согласился с ней, и тоскливое чувство стало затоплять его. «Но она же пришла ко мне в кружок! – вдруг подумал он. - Сама пришла, и сейчас они будут видеться часто! И в клубе, и в шахте!»
- Нет, Маша, - произнес он вслух в темноту комнаты, - Все получится! Ты сказала это от ревности, я тебя понимаю и жалею.

После сбойки под землей трех шахт рудника, что заметно улучшило вентиляцию, стали расширять основные горные выработки, ведущие к забоям и рудным камерам. Это было необходимо для того, чтобы наладить работу электрических лебедок для подтягивания вагонеток с рудой к шахтным стволам.  Лошадей, вместе с женщинами-погонщицами постепенно выводили из шахт. Женщины роптали: на поверхности им предоставляли другую, нижеоплачиваемую, работу.
   Гриша Венедиктов вкалывал с утра до вечера на проходке горных выработок, часто по две смены подряд. А у Филиппа подземных геологических работ заметно поубавилось. Еще осенью на руднике появился новый геолог, немец, нудный трудяга, который месяц ходил по пятам за Филиппом, а потом незаметно полностью взял в свои руки шахту «Берлин». Поначалу Филипп ревностно проверял его схемы и карты рудного тела, но вскоре убедился, что в этом нет никакой надобности - немец вместе с другим своим соотечественником, приехавшим недавно из Германии маркшейдером, делали все скрупулезно и точно. Филипп больше времени проводил в своем маленьком геологическом кабинете, сводил воедино разрозненные геологические карты, проверял и устранял мелкие нестыковки, сверял химические анализы шахтных проб. И постоянно, ежедневно ждал новых встреч с Лизой.
В его жизни начался новый период, наполненный накалом небывалых чувств, резких перемен настроения, от любовной эйфории и близких надежд до глубокого пессимизма и депрессии, полного упадка сил и каких бы то ни было желаний. 
После разговора с Лизой в клубе, Филипп сразу решил, что в «Коварстве и любви» предложит ей роль Эмилии, леди Мильфорд, с манерами аристократки и душой обычной женщины, добросердечной и несчастной. Правда в той, вольной, интерпретации мелодрамы Шиллера, которую придумал Филипп под руководством директора клуба, Эмилия была просто несчастной любовницей начальника полиции, но суть ее характера, да и текст роли от этого почти не изменились. Когда директор клуба авторитетно объяснял членам драматического кружка, почему надо изменить пьесу, сделать ее ближе к жизни и понятней зрителю, его дружно поддержали. Кто-то сказал:
- Все эти герцоги, гофмаршалы и леди похожи на героев какой-то сказки. А мы будем делать серьезный спектакль из жизни, пускай и не советской. Пусть зритель сравнивает и думает.
- Точно сказано! – похвалил директор клуба. - На афише надо будет крупно написать: «Человеческая драма буржуазной жизни».
Филипп молча согласился, понимая, что возражать бесполезно. В голове у него было одно: надо поставить мелодраму так, чтобы у зрителей возникло такое же чувство, какое он испытал школьником в театре Сан-Франциско.
На первую репетицию Лиза не пришла. Филипп, испытывая сильное беспокойство, подошел к Соне, спросил, что случилось с ее подругой.
- У нее брат, Василий, гостит, она занята с ним, - как о чем-то само собой разумеющемся сказала Соня.
Лежа перед сном в кровати, Филипп погрузился в тяжелые раздумья: «А вдруг это не сплетни, а правда, что она, как и брат, чекистка? Пять брошенных в воздух пятаков она, конечно, из маузера не сбивает, а боевыми приемами борьбы, может быть, и правда владеет».   Он представил ее сильное тело, почти физически ощутил, какое оно упругое, крепкое, как она смотрит в лицо врагу своими прекрасными зелеными глазами и с легкостью решил: «Ну, и пусть чекистка! Разве это имеет для меня какое-то значение? Завтра я все равно увижу ее и предложу обойти со мной все забои».
Утром на рабочей планерке у начальника рудника, Лиза не появилась. Филипп заволновался, хотя знал, что она не всегда бывает на планерках. Перед спуском в шахту он спросил у молодой женщины, управлявшей клетью: спустилась ли уже Елизавета Калинкина.  Услышав отрицательный ответ, начал волноваться еще больше, стал ждать, пропустив одну клеть. Лиза появилась в сопровождении брата Василия, тоже переодетого в шахтерскую робу.
- Отлично! - обрадовался Василий, увидев Филиппа. Он крепко пожал ему руку. - Лучшего сопровождающего нам не найти. А то Лизунчик хотела удивить меня своими геологическими познаниями.
Лиза сразу извинилась перед Филиппом за отсутствие на репетиции и объяснила это тем, что вчера весь вечер посвятила чтению «Коварства и Любви» в оригинале.
- Это классика, ее надо играть настоящим актерам, а не таким, как я, - сказала она.
- Ну, ну, не прибедняйся! – осадил ее Василий. – Здесь же рудничная самодеятельность, а ты, между прочим, великолепно играла разных проказниц в домашних спектаклях у Зотовых. Хорошо, что вы взялись за немецкую классику, на руднике сейчас больше половины спецов – немцы. Но ваш Ван Ваныч говорит, что вы там что-то переделали в соответствии с духом времени. Смотрите, не переборщите, а то обидим немцев.   
Когда спустились на горизонт семьдесят метров и пошли по квершлагу, Василий отстал от Филиппа и Лизы. Он внимательно осматривал крепления электрических кабелей на стенах штрека, присел возле первой попавшейся ему на глаза электрической тяговой   лебедки, стал рассматривать ее в свете карбидной лампой.
Лиза повернулась к Филиппу, спросила, как давнего знакомого:
- Почему ты не спрашиваешь: кого бы я хотела попробовать сыграть в «Коварстве и любви»?
Это ее «ты» стало для Филиппа счастливым, неожиданным подарком. Он даже на секунду обмер, не сразу спросил:
- И кого бы ты хотела сыграть?
- Фаворитку Эмилию, то есть леди Мильфорд. Она несчастлива, но в ней есть сострадание и настоящее благородство. Мне это нравится. Не уверена, что смогу, но хочется попробовать.
Филипп чуть было не воскликнул, как удивительно совпали их мнения, но что-то заставило его сдержаться. Он все еще испытывал эйфорию от ее «ты», вообще от ее присутствия рядом с ним, и ожидания общения, пока они будут обходить забои и рудные камеры.
Зная, что Василий и Лиза кое-что понимают в геологии, Филипп старался профессионально и дотошно рассказать им о структуре рудного тела в разных забоях. Василий, ничуть не стесняясь, иногда останавливал Филиппа и просил растолковать значение того или иного термина. Лиза больше молчала, но когда Филипп брал пробы, в прямом смысле совала свой нос в то место, где он ковырял геологическим молотком, подсвечивая ему своей лампой, и спрашивала, почему надо брать пробу именно в этом месте, а не где-то рядом.
Когда они добрались до рудной камеры, где было зафиксировано самое высокое содержание меди в руде, Лиза осветила, сверкающий зеркальцами халькопирита, свод, сказала с восхищением:
- Настоящий подземный дворец! Здесь на троне должен сидеть царь Земли.
- В подземном царстве правят не цари, а царицы,-  сказал Филипп.
- Как ты, Лизанька, - обнял сестру Василий, посветил лампой ей в лицо, высветив малахитовый блеск ее глаз, и повернулся к Филиппу: -  Согласен со мной?
- Согласен, - со смущением согласился Филипп.
- Покажешь, где здесь руда с самым высоким содержанием золота? – спросил Василий, - Или секрет фирмы?
- Секрета нет,- пожал Филипп плечами и полез по крутой насыпи из мелкой, еще не убранной после взрыва, руды. Ноги скользили и утопали в ней. Пришлось вставать на четвереньки, чтобы подобраться ближе к монолиту рудного тела. Василий за руку втащил наверх сестру.
Филипп стал показывать им узкие прослойки глинистого песчаника, в котором содержалось золото. 
   Василий с Лизой переглянулись.  Василий сказал:
   - Ты, Филипп, все-таки, умница. Можно сказать, наша, русская умница! Не возражаешь?
   Филипп замялся:
   - Нет, не возражаю. Если желаете, называйте меня русским, хотя это не совсем правильно.
   - Спасибо за прекрасный урок геологии! – сказал Василий. - Пора возвращаться.
       Они выбрались из зыбучей кучи мелкой руды и направились к рудничному двору. Лиза шагала впереди, и Филипп в струе воздуха, гонимого по квершлагу вентиляторами, вновь стал улавливать запах ее духов. Этот легкий запах был для него все роднее и желанней.
   -  Ты с Аркадием Ошманом часто видишься в лаборатории? -  спросил Василий у Филиппа. - Говорят, он перестал ходить в ресторан?
   - Я тоже перестал,- сказал Филипп.
    - Стыдно, что проиграл в известном всему городу соревновании? – засмеялся Василий и по-приятельски похлопал Филиппа по плечу. - Ну и что, Аркаша все еще рвется поднять на революцию пролетариат Америки? Наверное, и тебя хочет вовлечь в эту борьбу?
   - Нет, после того, как Зинаида, лаборантка химической лаборатории, согласилась жить с ним, он перестал не только ходить в ресторан, но и говорить про политику. У него испытательный срок на полгода.
   - Он же прирожденный философ!? – удивился Василий.
   - Пофилософствовать он, по-прежнему, любит,- усмехнулся Филипп. - Сейчас развивает философию настоящей, космической, Любви, которая правит Вселенной. А еще учит меня правилам семейной жизни, чтобы я не наделал его ошибок.

    Вторую половину декабря Филипп напряженно работал с утра до вечера. Основная нагрузка была не в шахте, а в клубе горняков. Ватт, по просьбе рабочего рудничного комитета, разрешил Филиппу больше времени уделять подготовке детских новогодних утренников, праздничных концертов на Новый год и Рождество. Директор клуба Иван Иванович льстиво пообещал Филиппу выделить из профсоюзных средств деньги на поощрение его труда в клубе. Филипп от денег категорически отказался и в свою очередь сказал, что купит в магазине для иностранных специалистов по шоколадке в каждый детский подарок.
   Для него главным подарком было почти ежедневное общение с Лизой Калинкиной. Она моментально выучила роль Эмилии в «Коварстве и любви» и стала принимать участие в репетициях. Филиппа радовало, что она, единственная из кружковцев, без натуги и фальши, умела держаться на сцене, как настоящая леди. Правда, с текстом возникли проблемы. Лиза сразу стала возражать против некоторых фраз, которых у Шиллера не было и в помине. Их, по указке Ивана Ивановича, придумал Филипп. Ему казалось, что они не искажают смысл пьесы.
     Лиза так не считала. Она согласилась произносить эти «идейно нужные» фразы, но часто на репетициях спотыкалась на них, замолкала, а однажды вдруг произнесла оригинальный текс Шиллера на немецком языке, и сама испугалась этого. Потом Лиза, оправдываясь, сказала Филиппу, что у нее есть такая особенность: когда она на чем-то сосредоточивается, чтобы запомнить, то как бы фотографирует целые страницы текста или природный пейзаж, или человека, с его повадками и движениями. Это помогает ей в жизни, но иногда становится тяжелым испытанием для ее психики. Поэтому она с осторожностью относится ко всякому лицедейству, хотя в детстве это доставляло ей удовольствие.
    Филипп решил отложить премьеру «Коварства и любви» до весны. Во-первых, не хватало самодеятельных актеров на мужские роли. Кроме него, на репетиции постоянно ходили еще два парня. Он пытался привлечь ухажеров своих боевых девчат, но приняв участие в репетиции и вспотев от волнения на сцене, парни сразу исчезали, и по вечерам дожидались своих подруг на улице возле клуба.
     А во-вторых, к премьере надо было подготовить хоть какие-то декорации и костюмы. Работа над ними шла медленно. Филипп рисовал «так себе». При клубе, на общественных началах, работал художником член рудничного комитета, но он не имел представления, как выглядят интерьеры в домах буржуев и как они одеваются.
   Неожиданно выручила Лиза, снова удивив Филиппа своими талантами.    Она быстро и профессионально нарисовала цветными карандашами эскизы декораций, и Гриша Венедиктов заверил, что сделает их в лучшем виде, если будут материалы.
Но свободного времени у Гриши было совсем мало, хотя он неизменно прибегал по вечерам в клуб, чтобы проводить Лизу и Соню до дома. Такая необходимость в последнее время появилась. Темными декабрьскими вечерами в Медянке у женщин стали отбирать на улицах сумки. В одну из ночей ограбили магазин для иностранных специалистов, оглушив сторожа. Накануне в магазин завезли разные новогодние и рождественские товары. Иван Иванович сокрушался, что среди украденного были игрушки и конфеты для детских подарков. Ни одного грабителя пока не поймали, говорили, что в Медянке таковых быть не может, приезжают гастролеры из районного центра или даже из Свердловска.
По указанию директора клуба все силы самодеятельности были брошены на подготовку детских утренников и сборного праздничного концерта к Новому году. К подготовке утренников и концерта неожиданно активно подключился начальник химической лаборатории Рихтер. Он быстро разучил с детьми всем известную песню «В лесу родилась елочка», уверяя, что она немецкая, народная. Филипп за одну ночь придумал новогоднее попурри из русских народных сказок, в котором были и Кощей Бессмертный, и Баба Яга, и три богатыря во главе с Ильей Муромцем, которого, несмотря на занятость, согласился сыграть Гриша Венедиктов. Филиппа радовало, что в этой новогодней сказке удалось занять практически всех самодеятельных актеров. Иван Иванович настаивал внести в сказку некую идейную струю в виде глупого попа и жадного помещика, но его дружно убедили, что на мужские роли и так не хватает актеров, даже Алешу Поповича, медведя и волка приходится играть женщинам.
На первой же репетиции Филипп убедился, что из Лизы Калинкиной получится замечательная Баба Яга: стоило ей взлохматить свои роскошные рыжие волосы, прицепить крючковатый бумажный нос и взять в руки клюку. Филиппу, чтобы стать Кощеем Бессмертным, не надо было долго гримироваться. На второй репетиции Филипп понял, что для новогодней сказки, чтобы она стала цельным спектаклем, надо придумать более крепкий сюжет, связывающий всех героев и все действие.  Лиза сразу предложила необычный сюжетный ход: Кощей и Баба Яга по ходу действия постепенно превращаются в Деда Мороза и Снегурочку.
Идея понравилась всем участникам спектакля, посыпались предложения, как ее осуществить, и вскоре Филипп обнаружил, что всю режиссуру спектакля взяла на себя Лиза. Он с удовольствием подчинился ей, чувствуя, что все больше подпадает под ее гипнотическую энергию. Лиза развила бурную деятельность по созданию декораций и костюмов, подбору реквизита.  С тканями, фанерой, красками и прочими материалами была большая проблема. Решить ее, отчасти, помог Василий Калинкин: из Свердловска привезли целый грузовик всего необходимого. Лиза с Соней организовали дома у Лизы настоящую мастерскую по пошиву костюмов для новогоднего спектакля.
Филиппу нравилась эта предновогодняя суета, частое общение с Лизой, нравилось, как она несколько раз, поймав на себе его влюбленный взгляд, с легкой улыбкой вопросительно смотрела на него, словно с недоумением спрашивала: «Что это значит?» Его перестало раздражать регулярное появление в клубе Гриши Венедиктова, который помогал ставить декорации, провожал Лизу с Соней по домам, всегда торопился, коротко бросал Филиппу: «Привет, Кощей!», - и зачем-то подмигивал ему.
На католическое рождество в ресторан дома инженерно-технических работников Филипп не пошел, он все-таки считал себя православным христианином. От Сони услышал восторженные отзывы о том, как Лиза и Рихтер под бурные аплодисменты исполнили несколько немецких песен. О том, что Лиза неплохо играет на фортепиано и поет, он уже знал, застав однажды их репетицию с Рихтером в клубе.
Четыре детских утренника и новогодний вечер для горняков в Клубе прошли благополучно и весело. На последнем утреннике, вручая счастливым детям подарки, Иван Иванович, вручил подарки и Филиппу с Лизой. В своем большом, тяжелом кульке Филипп, кроме конфет и яблока, обнаружил черную бутылку шотландского виски. 
В новогодние дни состояние счастливого ожидания и любовной эйфории у Филиппа постепенно прошло. Сначала появились тревожные размышления о явном превосходстве Лизы над ним в знании литературы, изобразительного искусства, музыки. Даже в театральном искусстве ее кругозор был не меньше, чем у Филиппа: она бывала в театрах и музеях Франции, Италии, Германии, в совершенстве владела английским и немецким языками, немного итальянским. Он уже убедился, что у нее почти феноменальная фотографическая память, громогласно восхищался, когда она дословно воспроизводила отдельные страницы сборника русских народных сказок, герои которых действовали в их новогоднем представлении для детей.
Во время репетиций Филипп- Кощей Бессмертный несколько раз пытался вовлечь Бабу Ягу в шутливый веселый танец вроде вальса или танго. Он бессознательно хотел повторить тот путь телесных контактов, который, в конце концов, привел его к близким отношениям с Машей - коногонкой. Сейчас ему, как когда-то Маше, хотелось дотрагиваться до Лизы, чувствовать ее тело. Но Лиза игриво уклонялась от каких-либо прикосновений Филиппа, шутливо объясняла ему:
- Кощей и Яга – разные и самовлюбленные злые силы, они могут действовать заодно, но всегда ревниво блюдут свою самостоятельность и свои интересы. Поэтому каждый из них танцует свой собственный танец.
   Филипп согласился, но его задело такое поведение Лизы.
   Кончился счастливый Новый год, праздники, и в феврале неожиданно произошло нечто такое, что сначала повергло Филиппа в смятение, а потом привело к настоящей депрессии.
На очередной репетиции «Коварства и любви» Лиза попросила Филиппа назавтра поработать в шахте вместе с ней, показать более подробно, как он делает рисунки срезов рудного тела, замеры, как выбирает места для забора проб руды. Ее просьба обрадовала Филиппа. Перед сном он тщательно продумывал, что и как ей будет завтра показывать и рассказывать.
Начали они обход с горизонта семьдесят метров на шахте «Нью-Йорк», в которой начали разрабатывать новую рудную камеру. Потом обошли еще пять забоев на двух шахтах. Лиза всюду помогала Филиппу, подсвечивая, где надо, своей карбидной   лампой, внимательно следя, что и как он делает. Филипп все подробно объяснял ей, стараясь меньше употреблять специальные термины. Ему нравились ее сосредоточенная внимательность, серьезность и вопросы, которые она задавала. Нравилось, как уверенно и ловко она передвигается по лестницам в колодцах восстающих. Его восхищало в ней все. Даже, когда при спуске в одном из восстающих она уронила ему на каску свой геологический молоток, забыв пристегнуть его на поясном ремне, он с удовольствием и от души смеялся, слушая ее извинения.
Наконец, они оказались в той рудной камере, где были в прошлый раз вместе с Василием Калинкиным. В ней, как и тогда, после взрыва, была большая куча мелкой руды. Надо было взобраться по ней к рудному телу. Филипп помнил, как в прошлый раз Василий схватил Лизу за руку и втащил наверх. То же самое он сделал с Лизой и на этот раз: покрепче утвердил ноги в сыпучей руде и, не без труда, но молодцевато, подтянул ее к себе, так что она вынужденно обхватила его руками. Он тоже обхватил ее, давая возможность твердо встать на ноги. Наверное, эти невольные объятия продолжались дольше, чем того требовали обстоятельства.   Лиза сняла с себя руки Филиппа и сказала неожиданно резко:
- Держи себя в руках, а меня - не надо! Я достаточно хорошо развита физически и могу обойтись без такой помощи. 
Филипп растерялся, отступил от нее, не зная, как вести себя дальше.
- Давай, показывай и рассказывай, - вывела его из состояния ступора Лиза, и Филипп, откашлявшись, начал рассказывать о структуре рудного тела.
К шахтному стволу они возвращались молча. Филипп лихорадочно подбирал в голове слова, которые могли бы исправить положение, вернуть их отношения в прежнее состояние. Он понимал, что должен все сказать, пока они не дошли до шахтного двора, где будут люди.  Но сказать он ничего не успел. Лиза повернулась к нему на ходу и окончательно отделила себя от него, с его чувствами, надеждами и мечтами:
- Завтра репетиция. Извини, но я больше не буду репетировать «Коварство и любовь», это не для меня. У тебя есть еще одна леди Мильфорд, у нее это получится лучше. Если будут какие-то небольшие сценки с подходящими для меня ролями для концерта на Восьмое марта, пусть Соня мне скажет. Кстати, Маша передала для тебя через Соню несколько своих миниатюр. Там не только два Чарли, но есть что-то новое. Маша – талантливый человек.
Когда они поднимались в клети с несколькими другими горняками, потом шли по крытому переходу к банно-прачечному комбинату, Лиза больше не проронила ни слова.  Вечером Филипп тупо сидел за столом в своей комнате, под зеленым абажуром, который недавно повесила ему Вера Игнатьевна. Абажур и свет от него, нравились Филиппу, но сейчас это было для него совершенно безразлично. 
Он вспомнил о кульке с новогодним подарком, который давно стоял нетронутым на этажерке, достал из него бутылку виски, взял чайную чашку и остановился около стола. 
 …Вдруг перед его глазами встало замороженное, в белой изморози, лицо молодого горняка с открытыми, замерзшими глазами, лежащего на крыльце магазина в желтом свете лампочки.  В замерзшей руке парня была зажата открытая бутылка водки. Филипп увидел это ранним морозным утром в конце января, когда шел на планерку в управление рудника. Около замерзшего парня стояли несколько мужчин и женщин. Все молчали. Один из мужчин осторожно потянул бутылку из руки мертвеца, водка выплеснулась, и стоявшая рядом женщина ахнула:
- Смотри-ка, не замерзла!..
Филипп торопливо затолкал виски назад в пакет, выключил свет и, не раздеваясь, повалился на кровать.
На следующий день в шахте Филипп увидел в одном из штреков идущую ему навстречу Лизу. Он непроизвольно напрягся, не зная, как себя вести.  Она мимоходом поздоровалась с Филиппом, он поспешно ответил и заметил в полутьме ее короткий, насмешливый, как ему показалось, взгляд.
Весь этот день прошел для Филиппа словно в полусне. В голове роились и путались противоречивые мысли. То он решал подать на вечерней планерке Ватту заявление на отпуск, то решительно думал, что надо увольняться и уезжать домой навсегда. Потом вдруг ему становилось стыдно за свое малодушие, и он снова начинал продумывать, как объясниться с Лизой, открыто сказать ей о своих чувствах.  И будь, что будет!   Но тут же, как наваждение, в его фантазиях возникал Гриша Венедиктов, открыто идущий по улице под ручку с Лизой, и Филипп стискивал зубы: «Может быть, они уже решили пожениться!? И зачем ей тогда мои признания?»
Вечером на репетиции драматического кружка примеривали сшитые для «Коварства и любви» костюмы. Эскизы всех костюмов для спектакля придумала и нарисовала Лиза. Рисовала она профессионально, и Филипп однажды спросил, где она училась изобразительному искусству. Лиза ответила уклончиво и непонятно: «Можно сказать – нигде. Жена моего папы, Наталья, которая давно живет в Италии, на вилле Пратолино, решила, что у меня есть способности и кое-чему научила».
Из мужчин на репетиции был один Филипп. Костюм Вурма, сидел на нестандартной фигуре Филиппа, как влитой. Сшит он был Лизой и Соней, которые много раз обмеривали Филиппа, удивляясь несоразмерным пропорциям его тела. Лиза со смехом говорила: «Вурм – воплощение человеческого коварства, он и должен быть непропорциональным, с такими длинными руками и ногами. Эта роль, Филипп, точно по твоей фигуре».
Он вспомнил легкий смех Лизы и Сони над несуразностью его фигуры, вспомнил, как пальцы Лизы, с сантиметром в руках, скользили по его плечу, по руке и ноге. У него тогда не было ни малейшей обиды, что над ним смеются. Наоборот, этот девичий смех вызывал у него чувство любви и нежности к Лизе.
Репетиция в костюмах была первой. Надо было учиться двигаться в непривычной одежде. Филипп увлекся, забыл о своей душевной смуте. Время от времени он останавливал репетицию, поднимал палец и говорил громким шепотом самодеятельным актрисам:
- Вы послушайте, как говорите! Ваши голоса изменились! Это костюмы переносят вас в другую эпоху и помогают входить в образ. Соня Шагисламова стала настоящей Лизой Миллер, влюбленной немецкой девушкой из простой семьи…
- Все-таки, лучше не Лиза, а Луиза Миллер, - смущенно попросила Филиппа Соня. – Я бы Филипп Иванович, убрала из текста, что она дочь простого каменщика. Дочь каменщика не может так говорить, да и костюм, тогда, мне надо немного другой.
Филипп согласился:
- Ты права: это я виноват. Иван Иванович настоял, а я не подумал… Наш зритель, конечно, не такой дурак, чтобы не отличить немецкого каменщика от музыканта.
 
После репетиции к Филиппу подошла Соня стеснительно сказала:
- Филипп Иванович, вы не могли бы проводить меня до дома, мне нужно вам кое-что сказать.
Эти слова Сони моментально вернули Филиппа к реалиям его жизни. «Конечно, Лиза попросила Соню сказать мне, что выходит замуж за Гришу»,- сразу пронеслось у него в голове.
Они вышли на темную улицу, где далеко и слабо горел одинокий фонарь. Был последний день февраля. Прошло уже больше года, как Филипп морозным вечером приехал с Сулейманом в Медянку, пугая по дороге ружьем волков. Но сейчас уже несколько дней не было мороза, а была первая оттепель, предвестник весны. Лениво и красиво шел снег. Снежинки попадали на лицо и руки.  Филипп забыл в Клубе перчатки, да они и не были нужны – снежинки казались влажными и теплыми. Они шли медленно и молчали. Филипп обреченно и почти спокойно ждал, когда заговорит Соня.
- Я была в Полевском, Маша передает вам большой и сердечный привет. У нее замечательный, веселый муж Юра. Они живут хорошо,-   сказала вдруг Соня.
Это было совсем не то, чего ожидал Филипп:
- Да, я слышал. Сулейман говорил: у них и свадьба была очень веселая.  Ты именно это хотела мне сказать?
-  Не только. Маша передала для вас несколько сценических миниатюр.
- И это я уже знаю, мне Лиза сказала,- усмехнулся Филипп.
Соня никак не отреагировала на слова Филиппа и, словно собравшись с духом, торопливо сказала:
- Маша просила не отдавать вам свои сценки, если в них будет играть Елизавета Калинкина.
- Почему? – удивился Филипп.
- Филипп Иванович, вы меня поймите,- торопливо заговорила Соня. - С Машей мы почти сестры, дружим, наверное, со дня рождения. Мы вместе с ней учились в Учительском институте в Свердловске, но я бросила, когда у меня Катя родилась. А Лиза сейчас, когда уехала Маша, тоже стала для меня близким человеком. Она очень многое для меня сделала: похлопотала, чтобы взяли учетчиком руды, устроила так, чтобы у меня шел подземный стаж, хотя я чаще работаю на поверхности, при погрузке вагонов. Настоящими подругами мы, наверное, не станем, но мне кажется, что со мной она бывает очень откровенной. Понимаете, у женщин есть потребность с кем-то поделиться…
- Сонечка, - остановился Филипп,- а мне ты это зачем рассказываешь? 
- От вас зависит, как вы поступите с Машиными сценками. Скажите Лизе, что в них подходящей роли для нее нет.
Филипп засунул в карманы пальто, намокшие и начавшие мерзнуть, руки.
- Боюсь, что это придется сказать тебе.
- Я не могу! – испуганно воскликнула Соня. – Кто я такая?
- Вот и я никто для Лизы. Ты замечательная девушка, не болтушка, поэтому скажу тебе по секрету: я слишком увлекся Лизой, а она не хочет со мной общаться. Отказалась играть леди Мильфорд. Ты не знаешь, что у них с Григорием Венедиктовым? Они решили пожениться?
- Пожениться!? – изумилась Соня. – Нет, я ничего такого не знаю. Гриша жаловался, что Лиза стала нервная, не хочет, чтобы он брал ее под руку, к себе домой не пускает.
-  Он часто бывает у нее дома?
- Он был у нее всего один раз. Когда мы шили у Лизы костюмы для новогоднего спектакля, он приносил нам швейную машинку. А я у Лизы часто бываю.
Они пошли дальше. Филипп, в задумчивости, несколько раз запрокидывал голову назад, подставляя лицо медленно падающим снежинкам.  Соня не выдержала его долгого молчания:
- Филипп Иванович, да вы не расстраивайтесь,- принялась она утешать,- говорят, что у нас, женщин, бывает семь пятниц на неделе…
- Она обо мне что-нибудь говорила? – перебил ее Филипп.
- Ничего такого…  Хотя, нет, говорила, что вы талантливый режиссер и актер. А еще недавно сказала, что у вас настоящий дар геолога.
- Неужели она совсем не чувствует, как я к ней отношусь? – спросил, скорее всего, самого себя, Филипп.
Соня прыснула от смеха, и прикрыла рот варежкой. Через некоторое время сказала вполне серьезно:
- Конечно, чувствует, вы, Филипп Иванович, не сомневайтесь. Все наши девчонки давно это видят.
Филипп остановился, в его голосе прозвучало раздражение:
- Какие глазастые девчонки!..  Где твой дом?
- Да тут сто метров осталось, я дойду, - показала Соня на слабо виднеющиеся за пеленой снега странные сооружения.
…Минувшим летом Филипп, знакомясь с поселком, заходил в этот район Медянки, который жители называли Шанхаем. Здесь, за длинными бараками, в которых жили семьи рабочих, в склон горы, были врыты полуземлянки - полудома из отходов крепежного леса, шпал, тротуарных досок и прочего непотребства. В них тоже жили семьи горняков, приехавшие из Поволжья, с Украины и Уральских деревень на заработки…
- Ты здесь с родителями?
- Нет, с мужем и дочкой, а рядом землянка моего брата с семьей.
- Ты замужем? – удивился Филипп . - А почему я мужа твоего ни разу не видел в клубе? С дочкой дома сидит?
Соня смахнула с лица прилипшие снежинки, сказала стеснительно:
- Да они друг с другом сидят. Кате скоро восемь, а у мужа, Сережи, обеих рук нет.
- Как нет!? – вырвалось у Филиппа.
- Два года назад отморозил кисти обеих рук, по пьянке. Застрял в сугробе и уснул. Мы его полночи везде искали, а нашли в нескольких шагах от дома – метель была.
Филипп смотрел на Соню, симпатичную, общительную и смешливую  молодую женщину, почти девочку, -  он всегда думал, что ей около двадцати лет, - и не мог поверить, что у нее такая  взрослая, трудная  жизнь.
- Как же ты здесь живешь? -  с нескрываемым изумлением и жалостью спросил он.
- Да, вы что, Филипп Иванович!? - Соня с удивлением широко раскрыла глаза, легко засмеялась и даже слегка толкнула рукой Филиппа в грудь. - Не надо меня жалеть! Я очень счастливая женщина, Аллахом клянусь! Некоторые девчонки даже завидуют мне. Первый год, как это случилось с Сережей, тяжело было: он часто напивался, даже пробовал бить меня. Культи у него бинтами обмотаны, болят, так он ногами приловчился. Но Равиль, брат мой, мозги ему вправил. Они вместе с женой, Любой, взяли его на воспитание. Люба – Сережина сестра. Потом его мама с нами некоторое время жила.  Ну, и Маша всегда рядом была. Романов нам хорошие деньги выделил, а рудничный комитет – большой земельный участок. Мы в этом году, до холодов, большой дом на две половины поставим, сруб уже больше года сохнет, будем с семьей Равиля опять рядом жить.
Соня рассказывала это с восторгом, почти взахлеб, словно опасаясь, что Филипп не поверит в ее счастливую жизнь. А Филипп, глядя на раскрасневшееся лицо Сони, на ее сияющие глаза, на черную прядь волос, выбившихся из-под пуховой шали, верил, что она счастлива, хотя умом понять этого не мог. Он знал ее брата Равиля, одного из лучших забойщиков на руднике, парня с характером, который освоил работу перфоратором едва ли не лучше Гриши Венедиктова.
- А как нам Сулейман помогает! – вдруг вспомнила Соня. - И кирпичи, и лес для дома – даром привез. Вы, Филипп Иванович, даже не представляете, сколько у нас добрых людей! Сереже в прошлом году в Свердловске сделали операцию на обеих руках, такие расщепы, чтобы он мог что-то сам делать. Сейчас он на все руки мастер: и печь топит, и готовят они с Катей – пальчики оближешь. Сам научился пилить и рубанком строгать может. Водки в рот больше ни капли не берет, уроки с Катей делает. Это ведь он заставил меня в кружок ходить. Был один раз, вместе с Катей, на концерте, где мы с вами Большого и Маленького Чарли играли, говорит, чуть не плакал. Вас, Филипп Иванович, до небес превозносил! Знаете, что: пойдемте к нам ненадолго, чаем вас татарским напою. Вы не думайте: у нас тепло!
Филипп стал отказываться, ссылаясь на то, что ему завтра рано вставать на планерку к Ватту. Дело дошло до того, что Соня стала тянуть его за руку, но Филипп все-таки отказался.
Для праздничного концерта, посвященного Международному женскому дню, Филипп выбрал из «Коварства и любви» несколько сцен и скомпоновал их в одноактный тридцатиминутный спектакль, который, по его мнению, передавал суть мелодрамы Шиллера, заставляя зрителей переживать за растоптанную бытовыми интригами и коварством любовь молодых людей. Зал отреагировал на импровизацию Филиппа сначала тишиной в зале, а после окончания спектакля, бурными аплодисментами. Уже после концерта директор клуба, Иван Иванович, зашел в комнату для артистов и всех громогласно поздравил:
- Молодцы! Получилось не хуже, чем «Ромео и Джульетта» Вильяма Шекспира. – Филиппу он тихонько сказал: - Вот так и оставь на Первомай. С декорациями у нас все равно бедно, да и актеров не хватает. Баба мужика играет – разве это дело в серьезном спектакле! А вот воспитательный момент ты ослабил – почти все мои политические реплики убрал. Тут надо еще поработать.
В концерте была исполнена маленькая шуточная сценка, присланная Машей. В ней молодые, только что поженившиеся горняки, которым рудник за отличную работу подарил корову, учились ее доить. Корова была живая, настоящая. На репетиции она вела себя вполне пристойно, даже мычала в нужных местах по ходу действия. А на концерте, испугавшись множества людей в зале и громкого хохота, стала вырываться и убегать. Справиться с ней помогла ее хозяйка, прибежавшая из зала на сцену. Успех этой сценки был оглушительный, Шиллеру такой и не снился.
Гриша Венедиктов со своим постоянным напарником с успехом исполнили на баянах попурри из мелодий русских песен про женскую долю. Потом зал, на бис, потребовал у Гриши спеть «Хаз Булат удалой», и Филиппу, стоявшему за кулисами сцены, в очередной раз стало жалко себя: не вмещала его душа всю широту и безоглядность Гришиной русской души.
Когда Гриша уходил со сцены, Филипп, в безотчетном порыве, обнял его за кулисами вместе с баяном. Гриша тоже обнял Филиппа одной рукой, сказал со вздохом:
- Лиза на целый месяц уехала в Свердловск на какие-то курсы.  Я пропадаю от тоски. Давай сходим в ресторан, пива немецкого попьем! – Он хохотнул и подтолкнул Филиппа плечом: - Помнишь, как я тогда вас с Аркашей перессал?
В ресторане было немноголюдно. Филипп с Гришей сели за знакомый столик у окна, заказали по две кружки пива, плотный ужин с малосольными огурцами, черной икрой и антрекотами, размером с Гришину ладонь. Гриша похвалил Филиппа за хороший спектакль, сказал со вздохом:
- Они, хотя и буржуи, а все, как у нас: где любовь – там обязательно и коварство!
 Потом поговорили о делах на руднике: о постройке новых копров и установке электрических лебедок для подъема из шахты руды и породы.
 В зале прибывали посетители, появился Рихтер. Он только что очень профессионально сопровождал на пианино спектакль по пьесе «Коварство и Любовь». Филипп подошел к нему и от души поблагодарил.
В зале зазвучала танцевальная музыка, появились танцующие пары. Филипп смотрел на красивых, нарядно одетых женщин с высокими прическами и отметил, что некоторых из них раньше никогда не видел.
- Ты слышал, как Лиза с Рихтером исполняют немецкие песни? – спросил Гриша. - У них в Германии такого не услышишь!
- У Рихтера и с Машей тоже отлично получалось,- почему-то вспомнил Филипп.
- Давай, еще пива закажем,- предложил Гриша, подозвал знакомую официантку и весело приказал: - Ты нам из другой бочки, посвежее!
Филипп ожидал, что Гриша, как раньше, шлепнет официантку по заду. Официантка, похоже, тоже ожидала шлепка, но этого не случилось. Гриша заглянул в глаза Филиппу:
- Ну, что, друже, надо тебе к Маше в Полевское съездить. Я точно знаю: они оба с Юрой будут тебе рады. Юра - вот такой мужик! Он все знает, что у вас с Машей было, но будет рад познакомиться с тобой. У Маши сейчас такой замечательный животик - красавица, глаз не оторвешь. Юра на нее разве что не молится!  Ох, и дурак ты, Филя – такую женщину упустил! Да и я тоже дурак! - засмеялся Гриша.
Официантка с радостной улыбкой поставила на их стол четыре кружки пива с плотной, густой пеной. Гриша отчерпал пену ложечкой на малосольные огурцы, мечтательно сказал:
- Водочки бы сейчас, но я и Аркаше, и Лизе обещал, что водку больше пить не буду.
- Как у вас с Лизой? - не поднимая глаз, осторожно спросил Филипп.
-  Да хуже некуда! – вырвалось у Гриши. - То есть она меня простила, даже обещала в кино со мной сходить. Но понимаешь: идешь сейчас с ней, обнять хочется – сил нет, а чувствуешь, что из нее, как- будто шипы торчат.
- За что она тебя простила? - заинтересовался Филипп.
- Да обычное дело: полез, куда не надо! Ну, и где не надо. До этого мы с ней раз поцеловались, когда я ее до дома проводил. Все нормально было.  А тут разобрало меня, полез ей под пальто, ну, и дальше. Она отталкивает, ты, говорит, с ума сошел -  прямо на улице.  А мы у ее двери стоим. Так открывай, говорю, скорей. А сам остановиться не могу. Ну, она мне и врезала по морде. У меня аж шапка слетела! Ух, женщина! Я за такую умереть готов! Филя, ты себе не можешь представить, как я ее люблю! На всю жизнь! - Он почти кричал на весь зал, и к ним повернулись сразу несколько голов.
У Филиппа помутилось в голове. Он смотрел прямо в лицо Гриши, говорящего какие-то восторженные слова, похожего на безумца, и не слышал, что тот говорит.   Он начал вставать из-за стола, но Гриша вскочил раньше, положил свои ручищи на его плечи, потряс и гипнотически заглянул в его глаза:
- Филя, ты пойми: Лиза и Маша - это наша с тобой судьба! Таких женщин нельзя упускать! За них бороться надо! Мы же с тобой - русские мужики!
               
                ***
Григорий Венедиктов, не без оснований считал себя самым видным неженатым мужчиной в Медянке и сразу положил глаз на Елизавету Калинкину. Он, как и Лиза, имел свидетельство об окончании горного училища, был бригадиром проходчиков, играл на гармошке и прекрасно пел.  В Медянке было не меньше дюжины девчат, готовых, не задумываясь, пойти с ним под венец. 
Гриша при первой же встрече с Лизой у шахтной клети, когда она была в уродливой робе и каске, восторженно, при всех, щелкнул языком и сделал незамысловатый комплимент относительно цвета ее глаз. Она едва взглянула на него и слегка улыбнулась. Ей показалось смешным, что такой крупный мужчина, нагибающий голову, чтобы поместиться в клети, работает проходчиком, как-то лазит по шахтным колодцам, узким и низким выработкам. «Наверно, стукается головой раз по сто за смену!», - подумала она.
Однажды они вместе спустились в клети на горизонт семьдесят метров, вышли с другими горняками в основной штрек, и Лиза вдруг остановила Григория:
- Мне надо в третий забой, я не знаю, как его найти. Проводите, если позволяет время?
- Такую женщину я и на руках донесу! - громогласно воскликнул Гриша, заставив оглянуться удаляющихся по квершлагу горняков.
В забое, где в тот момент никто не работал, Венедиктов предложил подсветить Лизе своей яркой карбидной лампой, чтобы она могла лучше разглядеть состав руды, прожилки разных минералов, тектонические трещины и зарисовать все это в свой блокнот.
- Вот основная жила медного колчедана, процента на три потянет чистой меди, - как бы между прочим стал показывать и рассказывать Григорий. -  Здесь вот с примесью серы пошло. А справа, в лежачем боку, однако, золото имеется.
- Вы молодец! – искренне похвалила Лиза. - Где геологии учились? 
- Там же, где и ты,- засмеялся Григорий, - в училище, где твой отец директор.
После этого она еще несколько раз просила Григория показать тот или другой забой. Они уже окончательно перешли на «ты».
-  Кто, по-твоему, лучше всего знает геологию нашего месторождения? – спросила она однажды. – Главный геолог Шварц?
-  Нет,- убежденно сказал Григорий, - конечно, Филипп Беллоу. Филя по-нашему. Шварц по-русски еле-еле говорит, а Филя – он же наш, русский, хотя и американец.  Из староверов, говорят, а родился в Америке. Филя землю насквозь видит. Он мне несколько раз на бумаге чертил, как лучше проходку делать. На сто метров рисовал, где какие породы впереди, и какой толщины граниты, и порфириты – все точно!
Так Лиза впервые услышала о геологическом таланте Филиппа Беллоу. Она уже много раз видела этого высокого, нескладного мужчину, знала, что он американский геолог. Но Филипп почему-то не вызывал у нее доверия, как специалист. Только однажды, задержав на секунду взгляд на его скуластом, темнокожем лице, она внезапно, с уважением и смутным чувством задетого самолюбия, подумала: «Хоть один молодой мужчина в Медянке не липнет ко мне взглядом, не лезет знакомиться. Просто занимается своим делом».
     Между тем, Гриша Венедиктов все настойчивее, нетерпеливее пробовал перейти с Лизой от дружеского знакомства к более близким отношениям.  Она чувствовала, как в этом могучем парне разгорается любовный огонь. Сама же кроме простой человеческой симпатии и обычного женского самолюбия, ничего не чувствовала. Несколько раз она позволила Григорию пройтись с ней рядом по улице «Лордов»,  сходила с ним в кино. В Медянке этого было достаточно, чтобы начали шептаться о предстоящей свадьбе. Никто не знал, что Гриша уже дважды получал по щеке, когда пытался поцеловать Лизу. Но однажды, в порыве благодарности, она сама поцеловала его за то, что он по своей инициативе отобрал для нее несколько проб руды с высоким содержанием золота. Тем не менее, перед очередным походом в кино, она  твердо сказала ему:
-  В кинозале запрещаю обниматься.
  Однажды, проводив Лизу после похода в кино до крыльца ее квартиры, Гриша с трепетом в голосе предложил:
- Выходи за меня, всю жизнь буду тебя боготворить! Такую свадьбу закатим!
Лиза скосила на него свои изумрудно-малахитовые глаза, сказала с усмешкой:
- Не торопись, я еще не разобралась в тебе.
- Давай, к твоему отцу съездим, – умолял Гриша. – Он ко мне хорошо в училище относился. А хочешь – с твоим братом поговорю!? – загорелся вдруг Григорий. Мы с ним немного знакомы. Уж он-то поймет меня!
- Меня он понимает лучше, - снова усмехнулась Лиза.

Брат Лизы Василий раза два в месяц обязательно приезжал в Медянку на черном и всегда грязном «Форде», занимался своими чекистскими делами и непременно навещал сестру.  Как-то раз, в теплый осенний день, он привез ей большую коробку с разными консервами, чаем, конфетами и печеньем, несколько кусков хорошего мыла. Они попили чая, Василий сходил на улицу покурил и вернулся с хитроватой улыбкой:
- У тебя с этим проходчиком уже так далеко зашло?
- С чего ты взял? – пожала плечами Лиза.
- Вон, в кустах сидит около твоей квартиры. Наверное, думает, что я его не заметил.
- Совсем голову потерял! – покачала головой Лиза. - Недавно предложил выходить за него замуж. Между прочим, хотел с тобой об этом поговорить.
- Я в курсе ваших отношений,- улыбался Василий, - мои ребята докладывали. Если ты решишь выйти за него замуж, я буду не против.
- Не решу! - сердито сказала Лиза. – Парень он хороший, но мне просто удобно с ним дружить – другие не лезут.
- Значит, сердце не екнуло? – уточнил Василий.
- Нет, не екнуло.
- Бывает, что не сразу почувствуешь. Ты только учти: в него тут много девушек влюблены, а ты знаешь, на что некоторые из них способны.    
- Да что же такое ты говоришь! - всплеснула руками Лиза. - Мне все время ходить и оглядываться? Или остричься наголо, брови выбрить и ходить с подушкой на животе, как делали женщины в Голландии в средние века? Но они так уродовали себя уже после замужества, чтобы не привлекать других мужчин. 
- Василий подошел к сестре, обнял:
- Бедная ты моя красавица! Ну, не в башню же тебя запирать? Откуда вот у тебя таки глазищи? У мамы в роду, говорила, не было. Может, у Зотовых кто-то когда-то леопардом был? Мой помощник, Вася Ермаков, сказал, что видел в зоопарке черного леопарда с точно такими глазами, как у тебя.
- Да ну, тебя! – оттолкнула его Лиза. – Лучше скажи, как мне с качеством руды разбираться, особенно золотосодержащей?  Я уверена, что концессионеры обманывают нас.
Василий сел на стул напротив сестры:
- Я как раз за этим и приехал. Нам известно, что они жульничают с золотом, но без их техники и технологии нам пока не обойтись. Потерпим: природных богатств у нас полно. Один Урал чего стоит!  В этом и счастье, и несчастье наше. Вот как с твоей красотой, - Василий обнял сестру. - Давно зарятся на наши богатства и англичане, и немцы, и американцы. И не успокоятся - подмять нас хотят. Зря стараются: не подчинимся мы им никогда!  Но торговать с ними надо. Только по-честному, чтобы и они не зарились, и нам была выгода.   
-  Значит, мне не надо контролировать, какое содержание золота в штейне, который они вывозят? - обрадовалась Лиза.  - Вы же получаете какие-то данные из химической лаборатории, где обрабатывают пробы?
- Не могут там делать точные пробы на содержание золота. Так, на глазок. А глазок у нашего химика Аркаши Ошмана, еврейский: он и на нас работает, и про концессионеров не забывает. Правда пользы от него гораздо больше, чем вреда, потому и терпим, хотя точно знаем, что троцкист.  Нам, Лизунчик, надо с геологией подружиться, чтобы отслеживать, когда в забоях появляется руда с богатым золотом.   
- Вася, ты же знаешь, что я с этим не справлюсь.
    - Не о тебе речь. Работает у вас тут один интересный тип - американский геолог Филипп Беллоу…
   - Я с ним почти не знакома, но Гриша Венедиктов говорит, что у него удивительный дар сквозь землю видеть.
- Вот и мне примерно так же о нем рассказали,- оживился Василий. – Талантливый, говорят, геолог. И не только геолог: драматический кружок в вашем клубе ведет… Понимаешь, Лиза, в интересах дела хорошо бы тебе с ним подружиться. Он, вообще-то, почти русский. Отец у него из староверов, они уже лет пятьдесят в Америке живут, а мать – православная креолка. Дед Филиппа из Русской Калифорнии, а бабка дочь какого-то индейского вождя.
- Откуда ты это знаешь? - удивилась она.
- У нас, Лизунчик, серьезное учреждение, нам положено все знать: хоть в Америке, хоть в Африке. А, вообще-то, почти обо всем мне рассказал сам Филипп. Он - человек откровенный, рассказчик хороший, хотя сначала кажется молчуном.
- И ты думаешь, что он будет нам помогать?
- Надо попробовать. Нам нужны такие люди. Семьи у него нет.  Утверждать не буду, но по некоторым данным он «положил на тебя глаз». Познакомься с ним ближе, приглядись и попробуй понять, как это он «сквозь землю видит». Ты же у меня смышленая, Лизунчик!  А сверхзадача – склонить его остаться в Советском Союзе. Постарайся ради державы!
Лиза долго молчала, глядя куда-то в сторону. Василий терпеливо ждал.
- Хорошо, я попробую,- наконец, сказала она со вздохом. – Только ты не торопи меня.
- Вот и отлично! - обрадовался Василий, - Предвижу некоторые проблемы с   Венедиктовым, но это я беру на себя. Он - парень с головой, все поймет.
Вскоре после этого разговора с братом Елизавета Калинкина впервые пришла на репетицию драматического кружка и стала общаться с Филиппом Беллоу. Уже вскоре, наблюдая за ним в клубе и в шахте, она с беспокойством думала: «Он очень своеобразный человек. Какой-то такой… Настоящий! Почему я не замечала этого раньше?»
                ***
      
      После очередной вечерней планерки, Ватт попросил Филиппа остаться у него в кабинете. Он походил вдоль стола, за спиной у Филиппа, слегка покашливая, сел на свое место:
- Господин Беллоу, после анализа собранной нами информации, я пришел к выводу, что необходимо резко увеличить объем добываемой руды. В течение трех ближайших месяцев надо запустить в работу еще две рудные камеры. Я передаю в ваше подчинение всех геологов, маркшейдеров рудника и четыре лучшие бригады проходчиков. Ваша задача: нащупать на горизонте семьдесят метров в рудном теле самые выгодные участки для разработки камерным способом. Содержание меди должно быть не менее двух процентов и очень желательно, чтобы попутно было золото, рентабельное для извлечения. Верю в твою интуицию, Филипп. Гарантирую достойное вознаграждение и привилегированные акции.
Филипп ответил не сразу:
- По меди справимся, - наконец, сказал он, а по золоту не могу обещать - тут все зависит от фарта - есть такое русское слово?
- Фарт? Знаю,- заулыбался Ватт. – И учти: от махинаций в химической лаборатории и двойной бухгалтерии мы полностью отказались - не то сейчас время. Делаем все честно.
- А какую информацию вы получили? – поинтересовался Филипп. – Или это секрет?
Ватт закряхтел, постучал пальцами по столу:
- Это, Беллоу, политика, нам не следует в нее вмешиваться. Коротко скажу: появились некоторые признаки, что Советы будут пытаться разорвать с нами контракт… Давай закончим хорошей новостью: на следующей неделе на руднике появятся первые двадцать индивидуальных электрических ламп, работающих от небольших кислотных аккумуляторов. Лампы удобно крепятся на касках и высвобождают обе руки. Пятнадцать из них отдам твоей ударной группе.

До конца апреля Филипп и его группа работали на износ. Случалось, что Филипп по трое суток не поднимался на поверхность. Спал под землей, в медицинском пункте. Там же его и кормили сердобольные медсестры и фельдшера. Первую рудную камеру заложили в середине апреля, в западной части месторождения. Руда в ней была с рекордным для Медянки содержанием меди, а извлечение золота из сланцев в висячем боку было нерентабельным.
Подземные координаты для второй рудной камеры Филипп выбирал мучительно долго. Он засыпал за столом над геологическими картами, до ряби в глазах просматривал колонки с результатами проб руды. Однажды знакомая женщина-фельдшер разбудила его в подземном медицинском пункте, подала алюминиевую кружку, сурово приказала:
- Пей!
Он сел на кушетке, безропотно, залпом выпил, задохнулся, выпучил глаз. Фельдшер тут же подала ему другую кружку, он оттолкнул ее, пролил воду. Она принялась стучать ему по спине, пока Филипп, наконец, не задышал. Из глаз его полились слезы. 
- Спирт это, на, запей водой, - сочувственно сказала она. - Совсем ты себя довел: вскакиваешь во сне, бредишь - так и до психушки недалеко.
    Филипп попил воды, пришел в себя и спросил у фельдшерицы:
- А что за бред? С кем я разговариваю?
-  Кто его знает? -  присела она рядом на кушетку, по-матерински обняла и прижала его к себе. - Вроде бы с матерью. Соскучился по мамке, золотой ты мой? – Она гладила его по жестким черным волосам на голове, приглаживая их. – А то Землю матерью называешь, просишь, чтобы посветила тебе каким-то живым светом. Это правильно: Земля-матушка, из нее вышли, в нее и уйдем… Выпей еще немного, поспи,- фельдшерица встала, плеснула в кружку из матовой бутылочки спирта, подала Филиппу.
Он взял кружку, но не пил, а смотрел на пожилую, круглолицую женщину, голова которой была повязана белой косынкой. У нее были добрые, светлые глаза, белесые ресницы. Она совсем не была похожа на его мать, но он чувствовал, что от нее идет свет и любовь, как от матери. Филипп с осторожностью выпил спирт, немного покашлял, лег на кушетку и быстро заснул. 
К концу мая проходчики пробили горную выработку к рудному телу, где намечалось сделать вторую рудную камеру. Филипп волновался: не подвела ли его интуиция, пойдет ли богатая медью руда и будет   ли рентабельное золото? Если все сбудется, то ударная группа, которую он возглавляет, заметно перевыполнит задание начальника рудника.
Филипп искренне восхищался работой проходчиков, особенно Гриши Венедиктова. Гриша всем показывал пример и задавал темп работ. Проходчики, крепкие, в основном, молодые ребята, беспрекословно слушались его. Филипп ежедневно общался с Гришей во время работы. Между ними установились полное взаимопонимание, доверие и готовность в любой момент помочь друг другу.
Когда вели проходку ко второй рудной камере, прошли открытый тектонический шов между гранитами и сланцами. По нему, из глубин земли поднимался теплый воздух с легким серным запахом. В проходке стало жарко, во время работы проходчики раздевались по пояс и к концу смены становились черными, как шахтеры в угольных шахтах.
Филипп   попросил Гришу дать ему поработать перфоратором, который раньше никогда не держал в руках. Работа оказалась тяжелой, но азартной. Гриша стоял рядом, подсказывал Филиппу, как правильно держать перфоратор, как плавно менять угол нажима на бур, чтобы его не заклинивало в породе.
Стало совсем жарко, пот стекал ручейками под спецовкой. Филипп разделся по пояс, как Гриша, и продолжил бурить, все больше погружаясь в ритм работы, чувствуя себя почти сверхчеловеком, Гераклом или Атлантом.
Он до конца вогнал бур в породу, вытащил его из скважины и воткнул рядом в кучу мелких камней.
- Ну, как? – повернулся он к Грише, возбужденный и довольный собой.
- Браво, Филипп Иванович! Вы -  настоящий забойщик! - прозвучал женский голос. Филипп повернул голову: в трех шагах от него стояли Лиза и Гриша. Свет электрического фонаря упал на лицо Лизы. Она белозубо улыбалась. Ее глаза в овале платка, одетого под каску, казались огромными сияющими изумрудами.
Гриша тоже улыбался:
- Для первого раза неплохо, - сдержанно сказал он.
После возвращения Лизы из Свердловска Филипп почувствовал, что она стала гораздо мягче и доброжелательнее здороваться, иногда даже заговаривала с ним. Просила Филиппа, хотя бы раз в неделю, проводить занятия драматического кружка, потому что с Иваном Ивановичем, директором клуба, девчатам на репетициях скучно.   
  Потом Лиза попросила Филиппа найти время и вместе с ней сделать забор проб руды в забоях.  Это означало, что возвращаются их прежние, если и не дружеские, то деловые, товарищеские, отношения. Филипп готов был немедленно и с радостью согласиться, но какой-то маленький, мстительный бесенок проснулся в нем, и он вежливо отказался, сославшись на большую занятость. Несколькими минутами позже, шагая в одиночестве по штреку, он проклинал свое злопамятство, но быстро нашел себе оправдание: Лиза не вернулась к их прежнему «ты», называла его по имени и отчеству, не смотрела на него открыто своими завораживающими зелеными глазами, как это было раньше.
В начале июня в новой рудной камере провели первый большой взрыв. Все расчеты и ожидания Филиппа полностью оправдались: пробы показали высокое содержание меди и неплохое – золота. Ватт обнял его на планерке при всех, сказал, что Филипп Беллоу стал одним из самых богатых привилегированных акционеров компании и приказал ему неделю не показываться на работе.
Утром следующего дня Филипп отправился на конный двор к Сулейману, попросил Машку, пегую немолодую кобылу, умную, послушную и выносливую.
В последние дни, когда он понял, что сделал в шахте все от него зависящее и надо дать себе отдохнуть, Филипп под вечер несколько раз выезжал в лес на Машке. Вечера были длинные, ясные, и он, по лесным дорожкам и тропкам, уезжал довольно далеко, поднимался на какую-нибудь вершину и подолгу смотрел на волны лесистых гор, убегавших вдаль к темнеющей синеве неба.
На этот раз Сулейман был суетлив и многословен. Он сказал, что не ожидал Филиппа утром, и отдал Машку на время другому человеку, привел статного вороного коня Черныша, заверил, что он спокойный, весь в Машку, потому что ее сын, и от нее ни на шаг. Сулейман стал пристегивать новое, хрусткое седло. Филипп взял у него подпругу, сказал, что приторочит седло сам, дал, косящему глаз Чернышу, кусочек сахара.
- Вижу: коня понимаешь, умеешь с ним говорить,- похвалил Сулейман и неожиданно добавил: - Полевское надо ехать, Маша в гости зовет.
-  От меня привет передай,-  сказал Филипп.
- Не я ехать, Маша тебя в гости зовет. Я тебе большие колеса дам. 
Филипп с удивлением взглянул на Сулеймана:
- Говорят, ей рожать скоро, какие могут быть гости? Как-нибудь потом съезжу. 
Сулейман засмеялся:
- Ай, ай, совсем Машу забыл! Она уже родила хороший мальчик!

Черныш был послушен, седло удобное, утро тихое, солнечное, комары не донимали. Филипп предвкушал, что получит от прогулки удовольствие. Он спустился с пригорка к речке, выехал на лесовозную дорогу, которая вела к броду.
Метров за пятьдесят он увидел у брода свою пегую Машку. Она пила воду из речки. В седле сидела женщина в коротких лакированных сапожках, белой рубашке, в маленькой черной шляпке на голове - картина для Медянки совершенно фантастическая. Женщина повела головой, под шляпкой блеснули, собранные в узел, рыжие волосы, и Филипп обмер, остановил Черныша: «Лиза!» Неведомая сила заставила его повернуть назад. Он поехал вдоль речки, хотел пришпорить коня, но удержался. Лихорадочные мысли неслись в голове: «Зачем она здесь? Зачем оделась в этот нелепый наряд богатой наездницы? Почему Сулейман не сказал, что это она взяла Машку?»   
Через несколько минут, одумавшись, испытывая что-то вроде стыда за свою трусость, Филипп повернул назад, в глубине души надеясь, что Лиза уже уехала в лес за речкой. Но нет, он снова увидел издали, сквозь кусты, Машку, а потом и Лизу на ней. Они стояли на другом берегу, повернувшись к реке. Сомнений не было: Лиза ждала его, Филиппа, а значит, знала, что он появится здесь. Тревожное, но вместе с тем и счастливое, чувство овладело им.
- Привет! - радостно крикнула Лиза и помахала рукой. - А мы вас ждем. Разрешите погулять вместе с вами. Мы не знаем, куда дальше ехать.
Брод был мелкий, по нему возили на телегах с лесосек бревна для шахты. Черныш, видимо, обрадовавшись Машке, заржал и пересек речку рысью, поднимая тучи брызг.   Филипп несколько раз видел богатых наездниц на красивых лошадях с развевающимися шлейфами от шляпок.  Это было в Голливуде. На ранчо отца Филиппа, в Калифорнии, растили и выезжали породистых скакунов, таких красавцев, что дух захватывало. Был даже один золотистый жеребец ахалтекинец – царский конь. А у Филиппа был любимый Кара Куш.  В седле уверенно держались все его дяди и двоюродные братья, ездили на лошадях по хозяйственным делам женщины. Даже мать Филиппа иногда выезжала в ближайший городок верхом. Но женщины на ранчо всегда ездили на лошадях в обычной одежде: длинных платьях или в джинсах.
  А здесь, на разъезженной глинистой дороге, на неказистой пегой кобыле, уверенно сидела верхом аристократка с внешностью царицы. Шлейфа на шляпке у нее не было, но поводья она держала руками в желтых длинных перчатках, на округлых боках Машки блестели черным лаком шикарные сапожки, которые казались Филиппу верхом нелепости, но придавали всему происходящему заманчивую сказочность. Филиппа распирало от радости, и в то же время он чувствовал беспокойство, так как не мог понять, что может означать эта неожиданная встреча.
За бродом лесовозная дорога уходила вправо вдоль реки к лесосекам, а они с Лизой поехали влево, углубились в солнечный березовый лесок и по широкой тропе стали подниматься вверх по склону.  Лиза продолжала удивлять Филиппа. Она, как ни в чем не бывало, перешла с ним на прежнее «ты», улыбалась и открыто, по-детски, радовалась прекрасному летнему утру.
- Как ты узнала, что я сегодня утром поеду в лес? – не выдержал и спросил Филипп.
- Я вчера была на планерке, где Ватт превозносил тебя до небес. А потом услышала, как ты сказал кому-то, что сегодня с утра уедешь на природу, чтобы отдохнуть от подземелья и насмотреться на солнце.
- Это правда,- с улыбкой посматривал на нее Филипп. - Но я вчера не видел тебя на планерке у Ватта.
- Я знаю,- засмеялась она, - мне было немного обидно, потому, что я была там единственной женщиной. Правда, сидела в самом углу.  Наверное, ты был ослеплен своею славой?
Они поднимались по тропе в гору, приятно болтая о разных разностях, как иногда бывало раньше, на занятиях драматического кружка. Филипп почти не замечал ни нежной зелени листьев и травы, ни солнечных лучей, пробивавшихся сквозь ветви берез. Он то и дело посматривал на едущую рядом, и грациозно покачивающуюся в седле, женщину с легким загаром на лице и шее, в маленькой кокетливой шляпке и не в состоянии был скрыть своего восхищения.
Лиза, напротив, на Филиппа совсем не смотрела. Ее Машка ходко шагала на полкорпуса впереди Черныша. Подъем был не крутой, тропа достаточно широка, чтобы по ней свободно могли ехать два верховых ездока. Лиза говорила, что впервые оказалась в окрестностях Медянки, что природа здесь великолепная, а погода просто чудо. Она спросила, куда они направляются.  Филипп сказал, что у него появилось несколько любимых мест в окрестностях поселка, откуда открываются «дали-дальние» и где к нему приходят разные хорошие мысли, чувства и воспоминания. 
- Я нашел здесь одно место с большим камнем на вершине, которое очень напомнило мне Калифорнию, отроги Сьерры-Невады, куда я мальчиком ездил верхом на лошади со своим прадедом-индейцем, - сказал он. - Оттуда открывается совершенно фантастический вид.  Если хочешь, можно туда съездить.
- Да, хочу, - моментально согласилась она, сняла с рук желтые кожаные перчатки, которые были ей велики и затолкала их в сумку, притороченную к седлу. -   Этот костюм для верховой езды – очередная моя глупость. Я сначала одела его дома, чтобы идти на конный двор, но как представила себя в нем на улице, сразу сняла. Переоделась потом у Сулеймана в каморке – он глаза выпучил и долго языком цокал. Выпросила у него самую спокойную лошадь, потому что давно не ездила верхом. А когда-то, в Англии, даже   пробовала играть в конное поло.
- Ты привезла этот костюм из Англии?
- Нет, что ты, из Англии я выбиралась с помощью Васиных друзей через три границы, и в Москве у меня была только небольшая сумка с фотоальбомом, флаконом духов, носовым платком и куском хлеба. А этот костюм мне подобрали на складе экспроприированных вещей в Екатеринбургском ОГПУ.  Я не могла себя представить на лошади без костюма для верховой езды.
Надо было сворачивать с тропы в лес и подниматься по довольно крутому склону. Филипп поехал вперед, выбирая, где деревья растут реже, чтобы ветви не хлестали Лизе в лицо. Несколько раз приходилось объезжать небольшие, замшелые скалы.  Наконец, они выехали на поляну и спешились. Черныш радостно заржал, подошел к Машке и ткнулся ей в морду. 
- Целуются, - улыбнулась Лиза.
- Это мать и сын, - пояснил Филипп. - Оставим их здесь, пусть траву пощиплют. Только уздечки надо снять.
- Без привязи? – удивилась Лиза. - А если уйдут куда-нибудь?
- Машка не уйдет, уже проверено, а Черныш от нее не уйдет – Сулейман так сказал.
«Значит, Сулейман знал, что мы окажемся в лесу вместе с Лизой! - внезапно дошло до Филиппа. - Да тут целый заговор!»   Он остановил на Лизе изумленный взгляд и так долго не отводил от нее глаз, что она спросила:
- Тебе не нравится моя шляпка? Я могу ее снять.
-  Сними, - машинально сказал Филипп. - Мне непонятно, зачем вы устроили эту нашу встречу в лесу?
Лиза рассмеялась:
- Я уже начала думать, что ты никогда об этом не спросишь из-за своей природной деликатности. А почему «вы»? Кого ты имеешь ввиду, кроме меня?
- Ты и Сулейман.
- Сулейман тут ни при чем.   Брат Вася попросил выяснить, почему ты стал ездить по окрестностям Медянки. Не ищет ли компания, вопреки договору, золото за пределами оговоренной территории.
- Вот оно что! - вздохнул Филипп. – Странные у вас, чекистов, способы добывать чужие тайны.
- Но у вас же нет никакой тайны,- уверенно сказала Лиза. - Я знаю, что компания ищет золото в шахте, как оговорено в договоре. Но объяснить Васе, почему американский геолог Филипп Беллоу стал ездить по окрестностям Медянки, я не могла.
- У компании, может быть, и нет тайн, а у меня их много! – с веселым вызовом, словно играя на сцене, сказал Филипп. – Первая тайна: я люблю природу, и мне нравится здешняя природа. Вторая – я люблю лошадей, даже таких как Машка, и люблю ездить верхом. Третья – я очень устал в последнее время от шахты, мне на солнышко хочется посмотреть. Четвертая…  А четвертая уже давно не тайна, об этом и Соня знает, и все девчата в драматическом кружке – я, кажется, влюбился в тебя, Лиза.   Ни за что не поверю, что ты, хотя бы, не догадываешься об этом.
Лиза опустила глаза:
- А у меня никаких тайн нет: я тоже люблю природу, лошадей, и тоже устала от шахты…  Долго еще идти?
- Минут десять,- показал Филипп кивком головы. Он задумчиво погладил Машку по морде, снял с обеих лошадей уздечки, взял холщевую сумку, притороченную к седлу Черныша, и они, молча, пошли через поляну к вершине горы.
- Почему ты так откровенно сказала, что следишь за мной? - остановился через несколько минут Филипп на узкой тропке, по которой они шли. – Ты ведешь себя, как твой брат. Раньше я этого не замечал.
- Потому что ты такой человек, с которым можно и нужно быть откровенным. Мне это брат Вася сказал, но я и сама это поняла.
-  С Гришей Венедиктовым тебе проще: за ним не надо следить?
- Не надо, - засмеялась Лиза. - Но в лес я бы с ним не поехала.
- Это почему же? – насторожился Филипп.
- Ты хорошо владеешь собой, а он – нет. С тобой я чувствую себя спокойно.
- А я, когда мне нравится женщина, не могу чувствовать себя спокойно,- в голосе Филиппа прозвучала обида.
- Я научу тебя, - снова засмеялась Лиза. – Мы пойдем дальше или стоять будем?
- Ты абсолютно равнодушна ко мне?
- Обиделся? Нет, не равнодушна. Ты – необычный и талантливый человек, мне с тобой интересно… Это – только одна из причин, почему я подкараулила тебя сегодня. Мы объяснились? Тогда пойдем дальше, - Лиза подтолкнула Филиппа рукой.
Они пошли по тропке, виляющей между замшелых камней, и вышли на открытое место, откуда открывался вид на просторы, заросших лесом, Уральских гор.
- Ух, ты! – с восхищением воскликнула Лиза.
Филипп поставил сумку на большой плоский камень, похожий на стол:
- Туда не ходи,- показал он,- там высокий обрыв, а кромка осыпается.
И Лиза сразу пошла туда, куда он просил ее не ходить, осторожно заглянула на скалы внизу, вернулась и села на камень. На ее лице было блаженное выражение. Она вытащила на затылке заколку, распутала резинку, которая стягивала волосы в большой узел, потрясла головой и стала медноволосой «царицей Урала». Филипп, стоявший рядом, сразу вспомнил, что так назвал ее Федор Иванович Романов, когда целовал ей руку у себя в кабинете. Лиза подставила лицо солнцу и, с прищуром, не отрываясь, смотрела на дали дальние. Филипп присел недалеко от нее и тоже стал смотреть туда, куда был обращен ее взор.
Солнце уже поднялось довольно высоко, разгорался жаркий день, но зноя еще не было. Внизу, под скалами, поднялся птичий переполох. Над вершинами старых сосен, которые были едва видны сверху, взметнулись несколько рябчиков. Потом внизу раздались резкие истошные крики, будто в схватке сошлись несколько котов.
- Что это!? – встрепенулась Лиза, повернув к Филиппу лицо.
- Это лисы делят добычу,- улыбнулся Филипп. - Здесь много лис. Неделю назад я видел здесь волка. Но бояться не надо – звери сейчас сытые, много легкой добычи: зайчихи нарожали зайчат, дикие козы – козлят, птицы кормят птенцов. Всем надо успеть до зимы вырастить свое потомство. А пока идет естественный отбор, сильные поедают слабых.
- Как-то нехорошо ты говоришь,- сказала Лиза и отвернулась.
- Это для людей нехорошо, а для зверей - правильно, - пожал плечами Филипп. -  Давай перекусим, а то я не успел позавтракать. Завтрак мне готовит комендант нашего общежития, она тут много положила чего-то… - Он стал выкладывать из сумки на камень бумажные свертки, выставил бутылку молока, заткнутую пробкой из бумаги.
В одном из свертков была вареная картошка с зеленью, в другом – кусок вареного мяса, крупные ломти хлеба, большая очищенная луковица и, наконец, несколько больших, с ладонь, печеных пирожков.
- Ого, да тут на целый день хватит! Я не буду отказываться. Вера Игнатьевна заботится о тебе, как о сыне,-  загадочно посмотрела на Филиппа Лиза.
- Ты знаешь Веру Игнатьевну? – с удивлением спросил Филипп, нарезая ножом, с костяной ручкой в виде какого-то зверька, мясо.
- Кто ж ее не знает! – продолжала загадочно улыбаться Лиза, наблюдая за приготовлениями Филиппа, - Не режь много мяса, я съем только пирожок с молоком. - Ты давно видел Машу? -  неожиданно спросила она.
- В прошлом году, в сентябре. Мы с Сулейманом ездили в Полевское.
- Маша была здесь, где-то два месяца назад, они с Соней заходили ко мне попить чаю. У Маши был такой замечательный живот! Я люблю беременных женщин.
- Мне они тоже нравятся,- сказал Филипп, вытирая нож о бумагу. – Я ничего не знал о приезде Маши. – Да если бы и знал - я в то время из шахты не вылезал, боялся, что проходку не туда ведем.
Лиза взяла бутылку с молоком, с трудом вытащила из нее туго свернутую бумажную пробку:
- У тебя есть во что налить?
Филипп засуетился, полез в свою холщовую сумку и развел руками:
- Вера Игнатьевна не положила кружек. Пей из горлышка, я после тебя буду пить.
Лиза осторожно поставила бутылку с молоком на камень и стала разворачивать бумажную пробку. Это оказался довольно большой лист из какой-то канцелярской тетради, исписанный с одной стороны чернилами. Филипп с любопытством наблюдал за ней:
- Что ты делаешь?
Лиза всмотрелась в написанный текст, засмеялась:
- Да так, думала, что это какая-то любовная записка,- она снова свернула бумагу в пробку, взяла пирог, бутылку с молоком и стала есть. 
Филипп жевал хлеб с мясом, изредка посматривая на Лизу. Она сидела к нему боком, распущенные волосы закрывали ее лицо, но он видел, что она не ест, а смотрит на леса и горы, на синеву неба.  «О чем она задумалась? - попытался догадаться Филипп. - Может быть, эти просторы вызывают у нее какие-то воспоминания, как у меня?..   Хорошо, что у нее не накрашены губы. От нее не пахнет духами. Наверное, не успела».
Лиза неожиданно повернулась к нему, с улыбчивым прищуром, с темной зеленью в глубине глаз, нежным загаром на шее, в вырезе белой шелковой рубашки, у которой была расстегнута верхняя пуговица.
Филипп торопливо отвел от нее глаза, и Лиза буднично сказала:
- Я давно привыкла, как на меня смотрят мужчины, а иногда и женщины. Почти так же на меня смотрел Цесаревич Алексей. Он был уже подросток, а мне было одиннадцать лет.
- Алексей, наследник последнего царя России!? - удивился Филипп. -  Где же вы с ним встречались?
- Как-нибудь потом расскажу,- уклончиво ответила Лиза. Она подала бутылку с молоком Филиппу. Когда он убрал еду в сумку, она показала рукой на видневшуюся слева вдали гору: - Кажется, это самая высокая точка в окрестностях Медянки?
- Да,-  подтвердил Филипп, - это старый, давно потухший вулкан. А мы с моим прадедом индейцем любили смотреть на действующий вулкан Лассен-Пик в горах Сьерра-Невады.
- Мне Вася кое-что рассказывал о тебе и твоем детстве. Меня потрясло, как твоя бабушка или прабабушка бросилась в океан вместе с мертвым сыном.
  - Это была моя бабушка Матрена, мать моего отца, - Филипп перекрестился. - Твой брат умеет вызывать на откровенный разговор. Я потом сам удивлялся, почему так много рассказал практически незнакомому человеку. Правда, в тот момент у меня было особое настроение: тоска по родине и родным людям.
- Знаешь, Филипп, мы с тобой очень разные, но я все больше убеждаюсь, что в моей и твоей жизни удивительно много схожего: какая-то перепутанность.
- Перепутанность? - усмехнулся Филипп. - Я этого не чувствую. А сравнивать наши биографии не могу, мне мало что известно о тебе. Наверное, у вас, в ОГПУ, так и должно быть?
- Ты поверил в небылицы, которые рассказывают обо мне в Медянке? Я никогда не была работницей ОГПУ. Я просто сестра своего брата, которого  люблю, которому обязана всем и помогаю ему, чем могу. По сути дела, сейчас он единственный по-настоящему родной мне человек. Тебя задело, что я по его просьбе поехала с тобой в лес? Успокойся: я поехала только по тому, что сама этого захотела. Давай прервем этот неприятный для меня разговор, ты лучше расскажи о своем прадеде индейце. Я поняла, что он много значил для тебя?
- Почему значил? – возразил Филипп. - Он всегда со мной, можно сказать, живет во мне. Я часто вижу его, даже разговариваю с ним, когда вспоминаю детство.  Тебе покажется странным, но я несколько раз видел в своих фантазиях или снах, вместе с прадедом, себя и тебя. Я был мальчишкой, а ты - рыжеволосой девчонкой.
- Даже так!? – улыбнулась Лиза. - Тем более интересно. Значит, ты жил в индейском племени?
- Да, мы с мамой прожили в нем несколько лет, пока нас не нашел отец. Племя едва сводило концы с концами. Мама с другими женщинами где-то работала, я ее мало видел.   Самым близким человеком для меня стал прадед То Йя. Мы с ним уезжали в предгорья Сьерра-Невады на старом коне. Он иногда усаживал меня перед собой и доверял поводья. Мы привязывали коня к большой коряге, похожей на чудовище с одним глазом, и поднимались по тропе наверх.  Там был большой плоский камень, похожий на этот,- кивнул Филипп на камень, на котором они с Лизой сидели. - Горы там выше, чем здесь, леса другие, но они так же, как здесь, уходят волнами к горизонту.  В ясную погоду мы с То Йя любили смотреть на вулкан Лассен-Пик. Прадед показывал мне на него и говорил: «Эта гора начала дышать. Через нее дышит Мать-Земля. Скоро она возвестит, что недовольна, как живут люди». И в том году, весной, действительно, произошло большое извержение вулкана. В тот день, когда оно началось, ко мне в интернат, в Сакраменто, пришли мама с отцом. Отец был в военной форме, с орденами и палкой, без которой он не мог ходить. Я его не видел много лет, но сразу догадался, что это мой отец.
- Твоя мама больше похожа на индеанку или на русскую женщину? – с интересом спросила Лиза.
- В отличие от меня, лицо у нее совершенно русское, только волосы черные, как у индейцев. Она и думает по-русски. До замужества она была Агриппина Леонтьевна Хлебникова.
- О чем же ты разговариваешь сейчас с индейским прадедом?
- О разном,- пожал плечами Филипп. - Чаще всего я вспоминаю его рассказы, когда мы, вот так, как сейчас с тобой, сидели с ним на камне, на вершине горы. Он неплохо говорил по-английски, но почему-то, когда мы были одни, переходил на смесь языка своего племени, английского и вставлял иногда русские слова. Я изо всех сил старался понять его, во все глаза смотрел на губы прадеда, слушал его с открытым ртом, но с трудом угадывал смысл того, что он говорит. Его голос завораживал меня: он был похож, то на воркование голубя, то на крик совы или клекот орла. А иногда журчал и перекатывался, как вода горного ручья. И вдруг наступал такой момент, когда я начинал понимать все, что говорит прадед. Я не только понимал, но и видел, о чем он говорит. Это была завораживающая сказка о матери Земле, которая кормит нас своей грудью, поет нам колыбельные песни, учит, что можно, а что нельзя делать, как уберечься от врага, от болезни, как стать настоящим мужчиной, которого полюбит рыжая красавица Куница. 
- Почему куница? - удивилась Лиза.
- Не знаю,- пожал плечами Филипп. - Я долго не понимал этого слова, думал, что так зовут красивых женщин. Правда, я никогда не видел рыжих индеанок. Может быть, мой прадед видел. Он прожил долгую жизнь. Мы с мамой были на его похоронах. На погребальном обряде потлача мне от прадеда достались на память вот этот нож, - Филипп показал Лизе нож с резной костяной ручкой, которым он резал мясо, - и клык рыжей куницы.
Филипп расстегнул пуговицу рубашки, вытащил с груди шнурок с православным крестиком. Рядом с крестиком на шнурке был нанизан небольшой темный клык. Лиза придвинулась к Филиппу, с детским любопытством, взяла в руку маленький клык, подняла на Филиппа глаза:
- Разве куницы не коричневые, а рыжие, такие как я?
- То Йя говорил о рыжей кунице. Но дело в том, что в Калифорнии вообще не водятся куницы. Я не знаю, откуда у него этот клык. 
Лиза отодвинулась от Филиппа, спросила с усмешкой:
- Твоя волосатая грудь тоже досталась тебе от прадеда?
-  Нет, от отца,- смутился Филипп и застегнул пуговицу рубашки,- мои дяди и двоюродные братья - все такие волосатые.
Лиза встала и подошла к краю обрыва, заглянула вниз.
- Осторожно! Там может осыпаться,- снова предупредил Филипп. – Лисиц уже нет, они убежали,- догадался он, зачем она заглядывает вниз.
На вершине горы они пробыли больше часа. Стало припекать. Лиза сказала, что ей надо к обеду вернуться в Медянку, чтобы успеть во вторую смену спуститься в шахту. Они пошли на поляну, половина которой была в тени от высоких сосен. В этой тени Машка и Черныш, энергично мотая головами, с хрустом обрывали сочную траву и потом жевали ее стоя, обмахиваясь хвостами. Филипп надел на лошадей уздечки, они взяли Машку и Черныша под уздцы и стали спускаться вниз.
На конный двор, расположенный на окраине Медянки, они проехали лесом, сделав изрядный крюк. Лиза не хотела, чтобы кто-то увидел ее на улице в экзотическом наряде. По дороге она рассказала, что часто видится с Соней, и та уже не один раз жаловалась на директора клуба Ивана Ивановича, который получил выговор по партийной линии за буржуазный спектакль «Коварство и любовь», и сейчас они усиленно репетируют пьесу Владимира Маяковского «Мистерия-буфф». Пьеса нравится членам драматического кружка, но она очень сложная для постановки. Иван Иванович сократил текст, убрал некоторых действующих лиц, но все равно их осталось много, и почти все мужского пола.  А Иван Иванович категорически возражает, чтобы женщины играли мужские роли, считает это извращением. Он с помощью профсоюзного рудничного комитета обязал пятнадцать молодых горняков играть в пьесе. Ребята стараются, но получается плохо. Многие из них ходят на репетиции из-под палки.
Филипп слушал Лизу, не перебивая, хотя знал о проблемах директора клуба с «Мистерией-буфф».  Неделю назад Иван Иванович дождался его в приемной начальника рудника после утренней планерки и с энтузиазмом стал расписывать, какой грандиозный революционный спектакль он затеял.
- Там и немцы, и американцы есть, и много всякой другой всячины! - с жаром говорил он. - Я всю пьесу переписал под нашу Медянку,- помнишь, как ты Шиллера обкорнал,-  но сцена у нас маленькая – все равно не помещаемся. Помоги, Филипп Иванович: у тебя опыт, все наши артисты тебя уважают и ждут.  Знаю, что ты занят, но не гоже бросать свое детище.
Филипп обещал прийти, как только появится время. Он взял у Ивана Ивановича книжку с пьесой «Мистерия-буфф», в которой было несколько некачественных фотографий спектакля в постановке Мейерхольда.
…К Маяковскому у него был особый интерес. Четыре года назад, перед отъездом в Родезию он провел вечер у Пастернов и услышал там по радио необычный голос, читавший по-русски стихи. В них было столько убежденности, напора, даже страсти, были такие необычные рифмы и ритмы, что он невольно заслушался.
- Кто это? – спросил он.
Пастерн-младший, благодаря многолетней дружбе с Филиппом, немного понимал русский язык:
- Это Владимир Маяковский, русский поэт из Советской России.  Он сейчас путешествует по Америке. Ты разве не читал в газетах?  Я многое не понимаю в его стихах, но мне очень нравится.
Голос Маяковского Филипп слышал всего несколько минут, но он застрял в его памяти и время от времени звучал в нем, вызывая бодрость и оптимизм. Может быть, этот голос сыграл какую-то роль, когда в Родезии, после письма Романова, он решил побывать на своей исторической родине, в необыкновенной и загадочной России…
Лиза, видимо, истолковала улыбчивое молчание Филиппа, как нежелание помогать Ивану Ивановичу и драматическому кружку. Она с еще большей настойчивостью стала уговаривать Филиппа прийти на репетицию.
- Я тоже обязательно приду,- продолжала она убеждать Филиппа. - Предложу Ивану Ивановичу добавить роль Бабы Яги в эту буффонаду. Это, наверное, единственное, что у меня хорошо получается.
- Ты самая прекрасная Баба Яга в мире! – вырвалось у Филиппа. На душе у него был настоящий праздник солнца, света, тепла и молодой зелени, праздник прекрасной женской болтовни и давно желанного легкого, сердечного общения с Лизой. Для него это был праздник любви и жизни.
А Лиза решила добить Филиппа:
- После репетиции проводишь меня до дома? – неожиданно спросила она, и Филипп снова уловил в ее голосе кокетство.  Он пристально посмотрел на Лизу и вдруг, помимо своей воли, спросил:
- Гриша Венедиктов тебя больше не провожает?
- Ну, почему же, провожает, когда я попрошу, - она уже не просто кокетничала, а откровенно играла с Филиппом. – Так, проводишь?
- С удовольствием! - сказал Филипп. Он сказал это искренне, хотя самолюбие его было задето. Ему нравилось, что она по-женски играет с ним. Значит, он ей все-таки не безразличен, значит, она воспринимает его, как мужчину, которому позволяет ухаживать за собой. А с Гришей ему соперничать не впервой!
На конном дворе, принимая лошадей, возле них услужливо суетился Сулейман, без конца что-то говорил, коверкая русские слова, и несколько раз подмигнул Филиппу: дескать, сейчас они связаны общей тайной, но он – могила! Лиза попросила Филиппа, чтобы он не ждал, когда она переоденется, а шел по своим делам и не забыл придти послезавтра на репетицию. Ему было приятно послушаться ее.
После обеда он уснул на своей кровати в общежитии, и ему снились несколько женщин, которые медленно расстегивали пуговицы и бесстыдно раздевались перед ним. Он мучительно вглядывался в каждую, пытаясь узнать, которая из них Лиза, и не мог ее узнать.
Вечером он внимательно перечитал пьесу «Мистерию-буфф», ее второй вариант, снова поражаясь размашистой смелости Маяковского и близорукости Ивана Ивановича, взявшегося за такую неподъемную для Медянского клуба постановку. Подумал, что надо попросить Лизу нарисовать декорации к спектаклю. 
Когда начались светлые сумерки, вышел в лесок рядом с общежитием. Перед глазами вновь и вновь вставала Лиза, покачивающаяся рядом с ним на Машке. Она поворачивала к нему голову в маленькой легкомысленной шляпке из черного фетра, на губах ее была легкая улыбка, глаза смотрели с прищуром, будто она чего-то ожидала от него, но он не мог понять, чего именно.
Филипп остановился, посмотрел в ту сторону, где за стволами сосен просматривался длинный, одноэтажный барак для прислуги. Там, в небольшой квартирке с отдельным входом, как рассказывала ему Соня, живет Лиза. Пять минут ходьбы, и он увидит ее! Ему стоило труда, чтобы удержать себя.
На следующий день Филипп обедал в рабочей столовой, в небольшом зале для специалистов. Сослуживцы улыбались ему, говорили, что завидуют его неожиданному отпуску в такую хорошую погоду, советовали сходить на рыбалку, на озеро вблизи Медянки. Лиза тоже иногда обедала в этом зале, но на этот раз ее не было.
После обеда, в магазине для иностранных специалистов, он покупал продукты, из которых Вера Игнатьевна готовила ему завтраки. Кроме него в магазине был только один паренек, крепкого телосложения, крупноголовый, с короткой стрижкой. Он внимательно разглядывал товары на полках магазина. Филипп посмотрел на него мельком, но по одежде и поведению сразу понял, что это сын какого-то иностранного специалиста. В Медянке, в семьях некоторых специалистов, были дети, но маленькие, дошкольного возраста. Подростка-иностранца он видел в поселке впервые.
Продавщица, молодая, бойкая и симпатичная женщина по имени Наташа, ходила в драматический кружок.
- Филипп Иванович, вы совсем бросили сцену? - спросила она, складывая в авоську Филиппа продукты. - Мы очень скучаем без вас.
- Сегодня приду на репетицию, - пообещал Филипп, услышал неокрепший басок за своей спиной и оглянулся.
- Извините, сэр, что вмешиваюсь в вашу беседу с красивой женщиной, - сказал по-английски парень с короткой стрижкой. – Я как-то слышал на улице, что вы говорите по-английски… Мне удалось немало повидать, и я считаю, что в России – самые красивые женщины. Правда? - Он смотрел на Филиппа немного исподлобья, но прямо и приятно улыбался. Несколько прыщиков на его загорелом лице и начавшая пробиваться под носом щетинка выдавали его истинный возраст, хотя говорил он, как взрослый: солидно, баском и очень вежливо.
- У тебя, парень, хороший вкус, - улыбнулся ему Филипп. - Ты здесь недавно?
- Да, всего пятый день. Кажется, ты американец? Ты похож на калифорнийского индейца.
Филипп рассмеялся:
- О, у тебя острый глаз! Я не индеец, но кровь индейская во мне есть. Как ты догадался, что калифорнийский? Сам из Калифорнии?
- Да, сэр, из Уиттиера. Слышали о таком городе?
- Конечно, это пригород Лос-Анджелеса. А ранчо моих родителей к северо-востоку от Сакраменто, в предгорьях Сьерра-Невады. Давай знакомиться, земляк,- последнюю фразу Филипп произнес по-русски. Паренек склонил голову, прислушиваясь к русским словам:
- Земляк?..  А-а, земля, земляк! – радостно заулыбался он. - Я, сэр выучил уже пятьдесят русских слов. Меня зовут Ричард, Ричард Милхауз Никсон.
- Филипп Беллоу. - представился Филипп. - Можешь считать, что я русский, хотя родился в Америке. - Они крепко пожали друг другу руки, и Филипп спросил:
-  Тебе, Ричард, нужна какая-то помощь?
- Мне нужны гольфы из тонкой шерсти для спортивных туфель, я играю в футбол. Эта красивая продавщица не может меня понять. 
Филипп объяснил Наташе, что   хочет купить Ричард, похлопал парня по плечу и направился из магазина.
- Филипп Иванович, - словно оправдываясь, прокричала вслед ему Наташа,- я же немецкий учила, а по-английски плохо понимаю.
Выйдя из магазина, он остановился на крыльце. В голове появилась неожиданная шальная мысль: немедленно пойти домой к Лизе, поговорить о декорациях к спектаклю, чтобы она взяла с собой на репетицию бумагу, карандаши и сразу начала набрасывать эскизы. Он решительно спустился с крыльца магазина, вышел на улицу и на тротуаре почти столкнулся с Лизой. Она поздоровалась, мило улыбнулась ему и тронула за руку. Сказала, явно торопясь:
- Я знаю, что ты прочитал пьесу. Извини, но у меня сейчас совсем нет времени для разговора. Поговорим завтра, на репетиции.
Она зашла в магазин, а Филипп побрел в общежитие, с острой ревностью чувствуя в воздухе головокружительный запах ее духов.
Весь вечер и часть ночи Филипп просидел над пьесой «Мистерия-буфф», пытаясь сократить ее без ущерба для общего смысла. Он делал карандашом пометки в тексте, выкидывая целые страницы, писал на бумаге небольшие сценки для стыковки разорванного текста, и, наконец, понял, что писать «под Маяковского» у него не получится.
   Одновременно с этой, не получающейся у него, работой в голове постоянно возникали мысли о Лизе. Он думал, что сказать ей завтра, подбирал нужные слова. Они путались с репликами персонажей пьесы: то с Ллойд-Джорджем, то с Саваофом, то с шахтером или машинистом,-   он гнал их, потому что Лиза была для него важнее. В конце концов, он совсем запутался и уснул обессиленный.
   На следующий день Филипп проснулся поздно, увидел на столе, оставленный для него Верой Игнатьевной завтрак. Она опять баловала его своими соленьями и вареньем. Он побрился, вскипятил на керосинке маленький чайник, позавтракал и надолго встал у окна. Сосны, ветви рябины и черемухи под окном постепенно исчезли перед глазами, и остался зыбкий, размытый солнечным светом, образ Лизы. Он уже точно знал, что скажет ей вечером, после репетиции, когда будет провожать ее до дома: «Я открыто и честно сказал, что люблю тебя. Ты призналась, что не безразлична ко мне, что тебе со мной бывает интересно. Я не могу что-то требовать от тебя, кроме одного: давай общаться, если хочешь, дружить, но только открыто, не прячась от людей. По-другому я не умею и не хочу».
Вечером он пришел в клуб пораньше, предложил Ивану Иванович ставить спектакль не в клубе, а на поляне рядом, где вкопаны лавки человек на триста и в теплое время года проводятся общие собрания коллектива рудника. Но выяснилось, что партийный комитет наметил премьеру на праздник Великого Октября.
- Ты же знаешь: у нас скоро начнется сенокос, потом овощи надо убирать – будет не до репетиций, а работы еще много, - со знанием дела сказал Иван Иванович. -  Ты бы, Филипп Иванович, сейчас мне подмог, продумали бы мизансцены, наладили бы вместе процесс репетиций. А там уж как-нибудь вытянем! – заглядывал он в глаза Филиппу. - Елизавету Калинкину бы еще подключить: нам нужны большие рисованные декорации, а лучше ее никто не нарисует.
- Поговори с ней, думаю, что не откажет,- сказал Филипп. -  Она сейчас на репетицию придет.
- Вот хорошо бы! - обрадовался Иван Иванович. - Давай с ней вместе поговорим, а то опасаюсь я. За час до тебя ее брат, товарищ Калинкин, клуб осматривал.  У входа в клуб, помнишь, портреты вождей висели? Да птицы их загадили! Наш художник больше месяца рисовал новые, я ему отличные краски достал. А Калинкин, как увидел, за маузер схватился: пристрелю, говорит, вас обоих, если еще посмеете вождей искажать! Обещал из Свердловска портреты прислать.
Филипп, с пониманием, покивал, заверил, что поможет Ивану Ивановичу всем, что в его силах:
- Я на репетиции в зале посижу - со стороны все виднее, сказал он и отправился в комнату, где обычно собирались кружковцы.
Там было полно народу, ребята-горняки, многих из которых он знал в лицо. Девчата из драматического кружка встретили Филиппа с восторженным визгом, окружили его, наперебой спрашивали: будет ли он вести репетиции. Филиппу было приятно. Он шарил по сторонам глазами, кивал знакомым горнякам, слегка поклонился Соне, которая улыбалась, но не подходила к нему.  Лизы в комнате не было.
Появился Иван Иванович, строго сказал, что на репетиции будет проверять у каждого знание текста роли, и приказал всем выходить на сцену.
Филипп устроился в сумраке зала, на предпоследнем ряду. Началась репетиция. То, что он увидел и услышал на сцене, повергло его в ужас. Большинство новоиспеченных самодеятельных актеров, текст роли наизусть не знали, стояли с бумажками и читали слова по буквам, не понимая смысла. Они не знали, куда смотреть, куда двигаться, и лишь, время от времени, размахивали свободной рукой – во второй руке у них была бумажка с текстом. Женщин на сцене было немного, и все они выгодно отличались от парней, пытались помогать им, громко шепча, что надо делать. Иван Иванович горячился, кричал, что те, кто не знает текст, будут пропесочены на собрании. Одного из молодых горняков, который пытался ему возражать, он выгнал со сцены.
Филипп пришел к выводу, что половину самодеятельных актеров надо заменить, детально продумать все мизансцены, иначе ничего не получится. Он потихоньку вышел из зала в холл, где пожилая уборщица в черном халате мыла полы, спросил ее, не заходил ли кто-нибудь в клуб.  Она отрицательно помотала головой. Филипп вышел на улицу.
Было уже поздно. Вечерняя заря догорала между склонами двух гор, которые Филипп считал потухшими вулканами. Алые отблески заката сгущались, темнели и покрывались пеплом. «Не пришла! - поставил он точку в своих ожиданиях, надеждах и сомнениях. - Обманула! Это уже не игра, это приговор». Филипп отвел глаза от темнеющего заката, прошел несколько шагов до дороги, идущей мимо клуба, посмотрел в ту сторону, откуда, по его мнению, должна была прийти Лиза, обреченно подумал: «Не для тебя такие красавицы. Давно пора понять»,- он повернулся, пошел назад в клуб.
Было тепло, тихо, справа от здания клуба, за соснами, небо набирало свет.  Он приостановился, не сразу сообразив, что это за свет, повернул голову налево, где догорал закат, и понял: заря с зарею сходится. И тут же, с грустной иронией, подумал: «А человек с человеком не сошлись».
Он вошел в клуб, под неодобрительным взглядом уборщицы пересек только что вымытый холл и прошел по узкому коридору в комнату для самодеятельных артистов. Там, положив руки и голову на стол, крепко спал один из героев «Мистерии-буфф», тот, которого выгнал Иван Иванович. Филипп присел рядом с ним на скамейку. От парня изрядно попахивало спиртным. Филипп погладил его по коротко стриженому затылку, услышал голоса выходящих со сцены артистов и пошел им навстречу.
С Иваном Ивановичем они поговорили в маленьком кабинете директора клуба.  Филипп высказал свое неутешительное впечатление о репетиции, предложил более тщательно заняться подбором актеров.
-  Я все прекрасно понимаю! - заверил Иван Иванович,- Уже дал задание нашим девчатам составить список подходящих парней - они их лучше знают. Но только ты помоги. И с Елизаветой Андреевной, пожалуйста, поговори. Что-то вот не пришла.
Филипп неторопливо дошел до общежития, не встретив на улице ни одного человека. Теплая летняя ночь с запахом цветущей сирени, медуницы, в изобилии растущей под заборами, успокоила его. Он поворачивал голову то влево, то вправо. Слева алые краски заката уже совсем истаяли, в небе стояла светлая ночная синь. А справа набирала силу утренняя заря.
Несколько минут назад Иван Иванович сообщил ему, что рудничный комитет от имени рабочих выдвинул новые требования по увеличению заработной платы. На послезавтра намечено общее собрание коллектива рудника. Акционеров компании будет представлять Федор Иванович Романов, который приедет завтра. «Уезжать надо в конце июня,- думал Филипп. - Я честно сделал все, что обещал Романову. Немец-геолог вполне толковый специалист и справится без меня. Завтра надо еще раз посмотреть на Урал и Россию с моего любимого камня, послезавтра поговорить с Романовым, попрощаться с коллегами и кружковцами, дать Ивану Ивановичу свои предложения по «Мистерии-буфф» и собираться домой».
Он представил, как его обнимет и расцелует мать, как будет рад верный друг Джон Пастерн-младший, какая впереди длинная, неизведанная дорога, и на душе стало светло. Что-то приятно и чуть тревожно щемило в груди, но так у него бывало всегда, когда он стоял на пороге нового этапа жизни. 
В своей комнате Филипп на маленькой керосинке вскипятил воду, заварил чай и начал пить его, обжигаясь и не замечая этого. Спать не хотелось, хотелось энергично и быстро двигать свою жизнь дальше, шагать и шагать своей дорогой, до сильной усталости, до изнеможения. Потом крепко спать и снова шагать.  «Я уйду от нее далеко-далеко, - думал он о Лизе. – Сначала в памяти исчезнет ее фигура, потом лицо, потом голос…  Пусть останутся только ее глаза. Да, глаза… И девочка в простеньком платье из серого холста, которая слушает То Йя!» - так окончательно решил он.
Филипп вспомнил, что должен немедленно сделать то, что обещал Ивану Ивановичу: нарисовать основные мизансцены для спектакля «Мистерия-буфф». Он начал искать бумагу и быстро понял, что подходящей бумаги у него нет. На этажерке лежала стопка листов с вариантами декораций и мизансцен к спектаклю «Коварство и любовь».  Их рисовала пером и цветной тушью Лиза. Эти рисунки уже не были нужны, но Филипп знал, почему хранит их. Несколько этих рисунков были сделаны при нем: это были руки Лизы, ее глаза, ее душа, ум, улыбка. Он хорошо помнил, как был удивлен той скорости и легкости, с какой из-под ее пера появлялись эскизы будущих декораций, фигурки персонажей.
Дважды она нарисовала коварного Вурма, лицо которого было похоже на лицо Филиппа. Он погладил пальцами рисунок, улыбнулся, на секунду задумался и решительно перевернул листок чистой стороной вверх, чтобы начать набрасывать мизансцену к «Мистерии-буфф». У него уже не было сомнения, что началось прощание с Лизой, Медянкой, Россией.
Он нарисовал карандашом пять ключевых мизансцен к спектаклю, радуясь, что нашел у себя стирательную резинку, без которой ему не хватило бы листов бумаги. Большинство рисунков были больше похожи на схемы, которые надо было объяснить Ивану Ивановичу. В процессе работы Филипп несколько раз переворачивал листы, разглядывал рисунки, сделанные Лизой, и каждый раз с восхищением думал: «Какая она талантливая! Ей надо всерьез заниматься живописью».
Закончил он, когда в сосновом лесу уже алел рассвет.  Он распахнул окно: в нос ударил дурманящий запах зеленой и влажной утренней свежести.  Он приятно потянулся, скрестил на груди руки, и вдруг представил, что в каких-то двухстах метрах от него, в своей постели, спит Лиза. Ей жарко, одеяло откинуто, она в длинной белой ночной рубашке с мелкими розовыми цветочками… Нет, цветочки – зеленые… На белой подушке разбросаны широким веером ее необыкновенные медно-рыжие волосы… Нет, так ей жарко и неудобно спать: на ночь она собирает волосы и подвязывает их косынкой или надевает сетку для волос… У нее спокойное лицо, с легкой, счастливой улыбкой, грудь мерно, сонно вздымается, под тонкой ночной рубашкой легко угадываются соски, ее крупное, сильное тело…
Филипп потряс головой, прогоняя видение, пошел к умывальнику в углу комнаты, сполоснул лицо. Вода в умывальнике заканчивалась - Вера Игнатьевна наполняла его по утрам. Он достал из кожаной сумки на ремне, с которой ходил на работу, рабочий блокнот, сел за стол и начал писать прощальную записку Лизе.  Он не сомневался, что в последние дни до его отъезда они вряд ли увидятся. Разве что мельком, на общем собрании. Он, конечно, поздоровается с ней, но подходить не будет, а записку передаст перед самым отъездом через Соню.
«Дорогая Лиза!  Настал час прощания…»  Вдруг Филипп увидел, что пишет по-английски, вырвал листок из блокнота и, с негодованием, скомкал его. Начал снова: «Дорогая Лиза! Ты навсегда останешься со мной, в моей памяти и мыслях. Не могу просить того же от тебя: сердцу не прикажешь. Впервые в жизни пишу такую записку, слов не хватает. Воспользуюсь словами Шекспира:
Любовь – недуг. Моя душа больна
Томительной, неутолимой жаждой.
Того же яда требует она,
Который отравил ее однажды.
Мой разум-врач любовь мою лечил.
Она отвергла травы и коренья,
И бедный лекарь выбился из сил,
Меня покинул, потеряв терпенье.
Мы больше не увидимся никогда. Прощай, любимая!»

Он перечитал прощальную записку, поморщился и решительно скомкал вырванный листок. «Надо просто, искренне и коротко, без всяких стихов. Напишу потом, на свежую голову»,- решил он, ладонью собрал со скатерти бумажные катышки от ластика и выкинул весь мусор в ведро около умывальника.
Потом он написал заявление об увольнении на имя Ватта и отправился в управление рудника. Долго ждал в приемной, когда Ватт поднимется из шахты, задремал прямо на стуле. Секретарша Эльза осторожно разбудила его, сказала, что начальник рудника срочно уехал по делам в Свердловск и будет только к вечеру. 
На конный двор Филипп пришел ближе к полудню, не выспавшийся, с тяжелой головой. У ворот встретил Сулеймана, который уезжал куда-то на «больших колесах».
- Зачем так поздно лошадь надо?! – возмутился он. - Нет лошадь, все работают. Одна кобыла рожает. Есть Бутуз, недавно из шахты подняли, отдыхает. Ладно, скажи конюху, что Бутуз даю, он хороший, только солнце не любит. Седло в моей кладовке есть.
Тяжеловоз Бутуз с лохматыми ногами медленно и послушно вез Филиппа по лесистому склону, опустив голову. Когда доехали до поляны около вершины горы, Филипп решил, что коня можно не привязывать, дать ему возможность пощипать свежую траву. Он спешился, снял уздечку, сделал несколько шагов и вдруг увидел на другом конце поляны, в тени, привязанного к дереву Черныша. Это было так неожиданно, что он вздрогнул и стал оглядываться. Потом посмотрел на кусты, в которых начиналась тропа, ведущая к вершине, и отступил назад. Сердце его колотилось.  «Кроме нее сюда никто не мог приехать! – взволнованно подумал Филипп. - Значит, она снова решила встретиться со мной наедине!» - И он, почти бегом, устремился к вершине.
Там он увидел такое, от чего у него едва не подкосились ноги. На большом плоском камне, прикрыв голову рубашкой, лежал, голый по пояс, человек в блестящих хромовых сапогах.
- Лизунчик, я знал, что ты вернешься -  прости меня! - человек убрал с лица рубашку, сел на камне и, щурясь от солнца, несколько секунд смотрел на Филиппа.
Это был Василий Калинкин. Он сказал без удивления:
- Здравствуй, Белов. Уже и не ожидал тебя здесь увидеть, но очень рад встрече. Собственно говоря, из-за тебя и приехал сюда.  У нас тут с Лизой вышел небольшой семейный конфликт: она решила, что я выслеживал вас с ней. Это не так. Просто я поздно узнал, куда она поехала, и кинулся вдогонку, хотел поговорить с вами обоими без лишних глаз и ушей. Оказалось, что тебя тут нет, а Лиза обиделась: женщина, ей простительно. Ты садись, в ногах правды нет, а разговор серьезный.
Филипп присел на камень. Василий надел форменную рубашку, но застегивать ее не стал. Как бы оправдываясь, сказал:
- Вы в шахте солнца не видите, а мы службой замотаны – только лицо, да руки чернеют,- показал он загорелые кисти своих рук. – Знаю: отпуск заслужил, природу нашу любишь. Чем тут хуже Америки? - показал он рукой вдаль. - Лучше, лучше у нас! Воздух чище, а в земле богатств – не меряно! Правду говорю? – Василий засмеялся, увесисто хлопнул Филипп по плечу. – Чего молчишь? Понимаю: не ожидал меня здесь увидеть. Вот и Лиза не ожидала…
- Если ты, Василий Андреевич, хотел предупредить меня, чтобы я твою сестру не компрометировал, не рассчитывал на что-то «такое», - заговорил, наконец, Филипп, - то напрасно волнуешься.  Никакого свидания у нас тут не намечалось. Я сам по себе приехал и не думал, что кого-то встречу здесь. А чтобы совсем тебя успокоить: я на следующей неделе уезжаю домой, в Калифорнию, навсегда.
- Уже и с Ваттом согласовал? – хитро улыбнулся Василий.
- Нет, с ним и с Романовым завтра поговорю…  А где Лиза? – вдруг спохватился Филипп. - Я, когда сюда ехал, ее не видел. Она может заблудиться, а здесь недалеко Козье болото – зыбучее…
- Волнуешься за нее? Мне это приятно. Не переживай, за ней надежный человек присматривает, он здесь каждый куст знает. Думаю, она вернется сюда, но я так соображаю: нам пока лучше поговорить без нее. Давай, не будем ходить вокруг, да около, а сразу – начистоту. Мы ведь с тобой уже знаем друг друга? – Василий испытующе посмотрел в глаза Филиппу.
- Насчет Лизы я уже все сказал,- отвернулся от него Филипп. 
- Да, погоди ты, дойдем и до Лизы, - Василий положил руку на плечо Филиппа. - Мне кажется, что наша Советская Россия, матушка Россия, зацепила тебя. Да, живем пока бедно, нескладно, не прибрано после Гражданской войны. Но дух наш русский, революционный, ты почувствовал? Мы же с ним горы свернем! Еще и Америке утрем нос! Я тебе уже намекал, что нам такие специалисты, как ты, очень нужны. Тем более, что ты – наш, русский, человек. Я тебе прямо делаю предложение: оставайся жить и работать у нас. Концессия, понимаешь, дело не вечное, а мы хотим поднять Урал на благо всей страны, всей пролетарской революции. Сначала возглавишь здесь, в Медянке, большой рудник, включая соседние, золотоносные, месторождения, потом поднимешься выше, над всем Уралом!  Женишься, дети пойдут – все условия создадим, не хуже, чем в Америке, это ты не волнуйся.  Ты же влюбился в мою дорогую сестренку?  Знаю, влюбился.  Да и чего ж не влюбиться в такую красавицу! Она к тебе тоже не равнодушна, сейчас я в этом уверен. Уж любит или не любит – сам разбирайся, от тебя все зависит. Я в ее сердечные дела никогда не лез. Но точно скажу: определенное влияние на нее имею, она ко мне прислушивается. Если всерьез положила на тебя свои зеленые глазищи, то точно помогу вашему счастью. Ты мне симпатичен, я от такого зятя не откажусь.
Филипп замер и смотрел на Василия, не отрываясь, широко открытыми глазами. Могло показаться, что он оглох или не все понял. Василий встряхнул его:
- Эй, ты чего задумался?
Филипп проглотил слюну, заморгал и опустил голову, голос его прозвучал глухо, неуверенно:
- Она мне ничего не говорила…  Я не могу понять, кто она, но мне кажется, что мы с ней не пара. Она даже где-то встречалась с наследником вашего последнего царя.
Василий рассмеялся:
- Не переживай! Ты же видишь меня, простого человека, ее брата. Правда, мы сводные, но роднее иных родных будем. Зря она, конечно, про наследника болтает, но, ни царя, ни наследника давно уже нет. А видела она его случайно, по моей молодой глупости. Я тогда несколько дней был в революционной охране царской семьи в Екатеринбурге. Назначили меня, как имеющего некоторое воспитание и мало-мальски знающего язык. Ладно, не будем об этом. И очень тебя прошу: не хочешь навредить Лизе, не рассказывай никому об этом. Договорились?
- Договороились.
- Вот и отлично. Наше предложение хорошо взвесь, в душу свою загляни.  Сейчас ничего не отвечай, дашь ответ завтра, после собрания. Конечно, как всякий нормальный человек, будешь думать про дом, про родителей. Если примешь наше предложение, то будь уверен: сможешь вместе с Лизой посещать Америку. А если родители захотят здесь, с вами, жить - милости просим.
На тропе, ведущей к вершине, послышалось шуршание камешков под чьими-то ногами. Василий и Филипп одновременно повернули туда головы. Из кустов показалась голова лошади, а потом и всадник на ней, молодой бородатый мужик, которого Филипп встречал на конном дворе.
- Василь Андреич, Елизавета Андреевна, кажись, сюда направляются,- переводя вместе с лошадью дыхание, сказал мужик.
- Она тебя видела? – спросил Василий, стремительно поднявшись с камня.
- Какой там! Я тише лисицы.
- Отлично! Успеем уехать?
- Быстрее надо! – поторопил мужик.
Василий подхватил с камня кожаную тужурку, форменную фуражку и, уже на ходу, сказал Филиппу:
- Удачи, Белов! Может, сроднимся. Но если обидишь ее, и в Америке достану! За Лизаньку голову оторву!
Оставшись один, Филипп ошалело помотал головой – все, только что произошедшее, никак не укладывалось в ней. Он поднялся с камня, стал ходить возле него туда-сюда, напряженно посматривая в ту сторону, откуда должна была появиться Лиза. Сердце учащенно билось. Он вытер ладонью пот со лба – солнце пекло немилосердно.
Шло время, а Лиза не появлялась. Беспокойство овладело им, и он торопливо направился по тропе к поляне, где оставил своего Бутуза. На полдороге резко остановился, увидев впереди, за кустами, белую косынку.
Лиза сидела на пне, рядом с тропинкой, спиной к нему. Он сделал в ее сторону еще несколько шагов и снова остановился. Сомнения и нерешительность сковали его: «Почему она не идет на вершину? Она же видела мою лошадь на поляне? - Неприятные мысли, тенью промелькнувшие в сознании, он моментально прогнал резонным доводом: - Откуда ей знать, что на этой лошади приехал я».
В этот момент Лиза медленно повернулась к нему, прищурилась от солнца и протяжно сказала:
- Здравствуй! Боишься подойти ко мне?
Он подошел к ней, поздоровался:
- Мне кажется – это ты боишься. Я долго ждал тебя наверху. Как ты опять узнала, что я приеду сюда?
- На этот раз я ничего не знала, хотела побыть здесь одна, посмотреть на дали дальние. Да вот, брат помешал. Я, наоборот, думала, что тебя здесь не будет.  Ты ведь уже собираешься домой, в Калифорнию?
Филипп замер от удивления, потом подошел к Лизе вплотную, посмотрел ей в лицо и спросил с изумлением!
- Откуда ты знаешь? Этого еще не знает никто!
Она улыбнулась его наивности:
- Об этом знают, по меньшей мере, уже три человека. Вера Игнатьевна утром принесла нам с Васей твое прощальное письмо ко мне. Не знаю, почему ты его выкинул – мне понравился Шекспир. Это, наверное, из его сонетов? 
Филипп подавленно молчал.
- Неужели ты не догадывался, что Вера Игнатьевна верой и правдой служит Васе? – спросила Лиза. Филипп отрицательно помотал головой. - Ты хотел уехать, не повидавшись со мной? - с укором спросила она и подала Филиппу руку. Он торопливо помог ей подняться с пенька.
     - Ты вчера не пришла на репетицию, и я понял…
- Извини меня! – перебила она его и поцеловала Филиппа в щеку, слегка прикоснувшись к ней губами. - Я знала, что доставляю тебе душевную боль, но, правда, не могла прийти. Может быть, скоро ты это поймешь. Пойдем, посмотрим на твои любимые дали. Они и мне полюбились.
На вершине горы Лиза подошла к краю обрыва, заставив Филиппа напрячься. Она была в простой белой блузке с длинными рукавами, длинной серой юбке. Голова ее была покрыта белым платком, концы которого были завязаны сзади на шее. Так женщины надевали платки под рабочую каску, когда спускались в шахту. Лиза обернулась к Филиппу, показала рукой вниз:
    - Я была там, когда вы разговаривали с Васей. Услышала твой голос и очень обрадовалась. У тебя особенный голос, он мне сразу понравился, еще   год назад…  А там, внизу, в прошлый раз, действительно, лисицы поймали рябчиков и подрались – там много пестрых, серых перышек и клочья шерсти от лисиц. - Лиза прошла к плоскому камню, потрогала его: - Ого, как нагрелся! Давай присядем в тени.
   Неподалеку, в глубине небольшой поляны на вершине горы, росла одинокая могучая сосна. В ее тени было несколько камней.  Лиза села на самый большой камень. Филипп пристроился на другой камень в нескольких шагах от нее, осторожно спросил:
   - Ты слышала, о чем мы говорили с твоим братом?
   - Нет, я не прислушивалась, снизу плохо слышно. Но я знаю, о чем он хотел поговорить с тобой. 
    Филипп напряженно смотрел на нее и ожидал, что сейчас она скажет, как относится к желанию брата видеть их вместе, мужем и женой. Лиза молчала. Казалось, она тоже ждет, что скажет Филипп.
    Когда молчание совсем затянулось, Филипп опустил голову, увидел под ногами россыпь сосновых шишек, вышелушенных дятлами, взял одну из них, большую и колючую, стал вертеть в руках, пока не укололся.
   - Василий просил дать ответ завтра, после общего рудничного собрания. – Филипп поднял голову и встретился глазами с ее взглядом. Лиза смотрела на него серьезно и, как ему показалось, отчужденно. - Я поеду домой, в Калифорнию,- сказал он. -  Говорят, что приехал Романов, он обещал помочь мне быстрее расторгнуть договор с компанией. Может быть, вместе с ним и уедем.
    - Значит, приехал сюда прощаться с потухшими вулканами? – поднялась Лиза. - Жаль, что они потухли. Отсюда их плохо видно, пойдем на большой камень – авось, не растаем на солнце.
   Филипп поднялся, пошел следом за ней, на ходу широко размахнулся и бросил колючую шишку с обрыва. Она посмотрела, где удобнее сесть, расправила юбку, запахнула ее края на колени и села на камень. Филипп на секунду замешкался, сел рядом с ней.
    - Зря ты кепку не надел – может напечь голову,- сказала Лиза.
    - Ничего, у меня волосы густые, как шапка.
    -  Ну, что, помечтаем? – спросила Лиза и добавила с усмешкой: - Каждый о своем.
   Филипп поерзал на шершавом камне, сказал:
   - Несколько дней назад, на этом камне, я рассказывал тебе, как в своих грезах или снах видел себя, мальчишку, и похожую на тебя девочку с моим прадедом-индейцем на вершине горы в Сьерра-Неваде…
   - Ты хотел сравнить меня с рыжей куницей, клык которой висит у тебя на груди?
   - Я не имел в виду ничего такого, просто помню, что так говорил прадед.
  - Ладно, грезы они и есть грезы. Давай помолчим,- Лиза немного откинулась назад, опершись руками о камень, и закрыла глаза.
   Ее лицо в овале платка было совсем близко. Филипп впервые увидел, что ресницы у Лизы тоже рыжие, но еще темнее, чем волосы. «Может быть, она подкрашивает их? – подумал он. - Или ее малахитовые глаза так притягивают взгляд, что на ресницы не обращаешь внимание?»  Он снова увидел на ее щеках, ближе к носу, несколько бледных веснушек, едва заметных на легком загаре – таких родных и любимых, что ему нестерпимо захотелось их поцеловать. Он едва сумел удержать себя, отвел глаза и увидел на ее руках, лежащих на камне, маленькие перчатки из светлого шелка, которых до этого не замечал.
     Спасая себя от искушения, Филипп отвернулся от Лизы, стал смотреть вдаль, на плывущие в солнечном мареве горы и леса, но любимые им дали дальние исчезали перед открытыми глазами. Зато его чуткий нос уловил едва уловимый, незнакомый ему запах.  Его ноздри зашевелились, и он вдруг понял, что это запах ее пота, ее тела. Филиппа так потянуло к ней, что он испугался себя. Немного отодвинувшись от нее, он осторожно, чтобы она не почувствовала, лег на спину и закрыл глаза. В голове напряженно мельтешили не то мысли, не то чувства, похожие на бред. Сквозь веки он видел расплывшийся, сияющий свет солнца и марево над вершинами гор. 
   Он не знал, сколько прошло времени, пока все улеглось в его сознании, тело успокоилось, расслабилось, и перед ним появилась одноглазая коряга с привязанным к ней мохнатым Бутузом. Он поднялся по тропе на вершину, к плоскому камню. Там сидел прадед с трубкой во рту и попыхивал светлым дымом. Филипп сказал прадеду, что ему нельзя курить в горах, иначе он не сможет идти, а старик только улыбался и ответил, что сегодня можно, потому что это последний день его жизни. Прадед усадил Филиппа рядом и прижал к себе высохшей от старости рукой. «Смотри туда,- показал он рукой на высокую гору, которая попыхивала, как трубка, светлыми клубами дыма. – Уже начинается. Не бойся, это не страшно. Потому что так должно быть. У всего живого должен быть конец. Это последний день для многих людей, но только не для тебя, Филипп. Тебе предстоит еще долгая дорога жизни, пока Земля примет тебя. Она знает, кто и когда должен умереть. Когда-нибудь она примет всех людей, а сейчас предупреждает всякого живущего на ней: от вас зависит, умрете вы завтра или через много-много лет».
   Дым над высокой горой стал выше, темнее, из него посыпались искры, и по склонам горы потекла огненная река. Она стирала зелень лесов, как ластик, растекалась по долинам, на время исчезала за соседними горами, которые тоже начинали попыхивать дымом, вырывалась между ними и заливала огнем все вокруг. Филипп почувствовал беспокойство: он вдруг подумал про маленькую рыжую девочку в длинном сером платье, стал оглядываться вокруг и, с облегчением, понял, что ее здесь нет. Посмотрел на озаренное пламенем, счастливое лицо прадеда и совсем успокоился. Стихия разливающегося вокруг огня вызвала у него восторг. Сначала он подумал, что Земля извергает на поверхность свои огромные богатства: железо, медь, никель, золото, и ему надо запомнить, куда растекается эта огненная река минералов. Потом ему показалось странным, что вокруг все взрывается, падает, но   абсолютно тихо, словно он совершенно оглох.  Он стал прислушиваться, и вот, все громче и громче, зазвучала музыка. Она, наконец, вырвалась из тишины и загремела звуками мощного органа. Он узнал эту музыку, он слышал ее - это была ре-минорная органная прелюдия Баха. Филипп посмотрел на прадеда и увидел по его лицу, что он тоже слышит эту музыку. Тогда Филипп лег на камень и закрыл глаза…
   Он вздрогнул и проснулся, не понимая, где находится. Над ним склонилась Лиза. Она держала в руке веревочку на его шее, точнее клык куницы на ней, и ласково улыбалась ему, как мать ребенку:
   -  Ты уснул, может напечь голову, и случится солнечный удар. Надо идти в тень.
   Филипп резко поднялся, спрятал веревочку с крестиком и клыком на груди, несколько мгновений смотрел в малахитовые глаза Лизы, потом вдруг опустился перед ней на колени, схватил ее руку и умоляюще сказал:
   - Будь моей женой, я люблю, и буду любить тебя всю жизнь.
   Она положила свою ладонь поверх его ладоней, смотрела на него с улыбкой и молчала. Потом, не меняя выражения лица, спросила:
   - А как же Маша?
   - Причем здесь Маша?! -  изумился Филипп. - Я никогда не объяснялся ей в любви, не звал замуж. У нее семья, муж, ребенок, говорят, она счастлива. Я буду рад, если вы с ней подружитесь…
   Лиза молчала.
    - Почему ты молчишь? - не выдержал Филипп. - Ответь хоть что-нибудь!
    - Вот мой ответ,- она обхватила его голову руками и поцеловала в губы.
    Он крепко прижал Лизу к себе и стал лихорадочно целовать в глаза, щеки, губы, шею. Она некоторое время не сопротивлялась, потом вдруг уперлась в его грудь руками и, с силой, оттолкнула. Филипп ошеломленно смотрел на нее, ничего не понимая.
   - Извини, мне так больно,- сказала она, переводя дыхание, встала и отошла от него на несколько шагов, повернулась спиной и стала что-то поправлять на груди и животе, расстегнув с боку крючки на юбке.
   Филипп не решился подходить к ней.
   - Лиза, почему тебе больно? - спросил он.
   - Мне сделали небольшую операцию несколько дней назад, повязка на животе. Я на этой неделе в шахте была всего два часа, - объяснила Лиза.
   Филипп открыл, было, рот, чтобы спросить, какую операцию ей делали на животе, но вовремя удержался. Они спустились на поляну, где Машка и Бутуз мирно щипали траву. Лиза достала из холщовой сумки, притороченной к седлу, алюминиевую фляжку, какие горняки брали в шахту, и голосом, не терпящим возражений, велела Филиппу намочить водой голову.   
   С горы спускались неторопливо, ведя лошадей под уздцы, как в прошлый раз. Говорили о разных разностях. Лиза спросила, что снилось Филиппу, когда он уснул на камне, на солнцепеке: она видела какое-то необычное, восторженное, выражение на его лице. Филипп сказал, что он был вместе с прадедом на вершине горы в Калифорнии, они видели извержение многих вулканов, начало Апокалипсиса. Но это было очень красиво и совсем не страшно.
  - Тебя там не было,- сказал Филипп. - Я сначала боялся за тебя, а потом жалел, что тебя нет, и ты не видишь это зрелище.
  - А я, когда была внизу, под скалой, и разглядывала то, что осталось от рябчиков, жалела, что ты не видишь, как рыжая куница может добывать пищу и расправляться с соперницами.
  - Ты хочешь, чтобы я называл тебя Куницей?
  - Красавицей Куницей, - игриво уточнила Лиза.
   Временами они оба замолкали, посматривали друг на друга с улыбкой и вдруг начинали смеяться, не отдавая отчета, почему смеются. Филипп чувствовал, что рядом с ним идет другая Лиза, совсем не та, которая была еще полчаса назад. Это уже была «его Лиза».
    Перед тем, как выйти из леса и направиться к речке, Лиза остановилась и серьезно, почти в приказном тоне, сказала:
    - Тебе не надо завтра ничего говорить Васе, я ему сама скажу. А лучше, вообще, не ходи на собрание, у тебя же отпуск еще не кончился. Не пойдешь?
   - Не пойду,- послушно сказал Филипп
   Она взяла Филиппа под руку, заглянула ему в глаза и каким-то, необычным для нее, умоляющим, голосом попросила:
    - И перестань собираться в Калифорнию. Давай, потерпим до осени, а потом, может быть, поедем вместе.
   - Ты хочешь уехать из России? – встрепенулся Филипп.
   - Нет, не хочу, но буду жить там, где решишь жить ты.
  Филипп поцеловал ее, но с предосторожностями, помня о непонятной ему операции на ее животе.
   С конного двора они пошли вместе.  На улицах поселка было пустынно. Может быть, потому, что недавно закончилась первая смена, и горняки еще мылись в душе или обедали по талонам в столовой, а вторая смена только что спустилась в шахту. Кроме того, на улице стоял настоящий летний зной.
   Филипп с Лизой услышали сзади топот чьих-то ног и посторонились, пропуская трех загорелых мальчишек в длинных трусах. Они шлепали босыми ногами по доскам тротуара, подпрыгивали, как игривые козлята, толкали друг друга, вскрикивали и смеялись, прыгали в дорожную пыль и снова забегали на тротуар.
   - Доски так нагрелись, что обжигают им подошвы,- догадался Филипп.
   - Я в детстве тоже иногда бегала босиком, когда мы выезжали на дачу под Петербургом, - улыбалась Лиза.
   Они подходили к поселковому магазину, когда, издали, увидели могучую фигуру Григория Венедиктова. Он шел неторопливо, вразвалку, в светлой рубашке, расстегнутой почти до пупа. В последние дни, уйдя в отпуск, Филипп ни разу не видел Гришу. Его неожиданное появление на пустынной улице именно в тот момент, когда у них с Лизой произошло любовное объяснение, сулившее долгую, счастливую жизнь, показалось Филиппу дурным, опасным предзнаменованием. Он напрягся, и невольно замедлил шаги. А Гриша остановился и начал лихорадочно застегивать пуговицы рубашки. Лиза взглянула на Филиппа с укором, демонстративно взяла его под руку, прошептала: «Перестань, все будет нормально!» - и потащила его навстречу Грише.
  Григорий натянуто улыбался, поздоровался с ними суетливо, подчеркнуто крепко пожал Филиппу руку. Филипп ничего этого не заметил.  Он вспомнил, как весной, в ресторане, Гриша, в безумном восторге, привлекая внимание зала, кричал, что полюбил Лизу на всю жизнь. Сейчас и Филипп мог сказать то же самое, прилюдно, на весь белый свет. Но только не при Григории.
    Филипп видел, что Лиза что-то говорит Грише, но не сразу услышал звуки ее голоса:
    - Мы идем ко мне пить чай. Идем с нами: у меня большая коробка отличных конфет,- услышал, наконец, Филипп Лизу.
   Григорий отвел в сторону глаза:
    - Я не могу, у меня заседание рудничного комитета.
    - Заседание вечером, - уличила его Лиза. - Пойдем, пойдем! – Она подхватила Гришу под руку и потащила его и Филиппа к своему дому.
    Гриша, вроде бы, сдался, пошел с ними, но через несколько шагов вдруг остановился, умоляюще сказал:
    - Нет, не могу, у меня еще одно дело есть! - Он вырвал у Лизы руку, попятился и быстро зашагал прочь.
    Глядя ему вслед, Филипп испытывал необыкновенное облегчение. 
   - Ну, и характер у него,- сокрушенно сказала Лиза,- еще хуже, чем у меня! Пойдем чай пить.
  Она пошла по тротуару дальше. Филипп за Лизой не пошел. Он стоял на месте в полной нерешительности. Лиза остановилась, повернулась к нему:
   - Что с тобой? Решил поддержать Гришу?
   - Я не знал, что мы идем к тебе пить чай, -  забормотал Филипп. - Все так неожиданно, не по правилам – ни цветов, ни колечка.
   - Успокойся, все еще у нас будет,- вернулась к нему Лиза и взяла под руку. - А сейчас пойдем пить чай, я тебе покажу свои фотографии. Ты же мало обо мне знаешь: может быть, еще откажешься жениться на мне, - она тормошила его, с улыбкой заглядывала ему в лицо. Пойдем!
    Филипп уперся:
    - Но у нас большое событие: ты согласилась стать моей женой, на всю жизнь…  Лиза! Ты согласилась или нет!? Ты меня любишь?
    - Да что же это такое! - воскликнула Лиза, - Люблю, уже целых три месяца! Неужели ты не видишь? – Она обхватила его шею руками и стала целовать.
   Они не заметили, как к ним приблизилась уборщица общежития, где жил Филипп. Она была немолода, грузна, черный рабочий халат едва сходился на ее животе. Увидев целующихся на тротуаре, она быстренько перекрестилась, сошла с тротуара на дорогу и прошла мимо них, прикрыв глаза ладошкой.
   В начале улицы стояли два двухэтажных общежития для холостых иностранных специалистов, а за ними барак, где жила прислуга, работавшая в семьях рудничного начальства и в общежитиях.  В торце барака было небольшое крылечко и вход в квартиру Елизаветы Калинкиной. Она открыла навесной замок на двери, весело сказала:
    - Говорят, раньше, до концессии, здесь считалось неприличным вешать на двери замки.
    Квартирка Лизы была небольшой, но по меркам жителей Медянки богатой. В ней была прихожая, она же кухня с печкой и плитой. Дверь из нее вела в маленькую комнатку-умывальник и туалет. В других бараках, где жили семьи горняков, туалеты находились на улице, через дорогу. Кроме того, у Лизы были две проходные комнаты с печкой-голландкой, выходившей в обе из них.  Иностранные начальники жили в больших одноэтажных коттеджах из толстых бревен с четырьмя и даже пятью комнатами, но они были «лорды», люди из другого мира, а молодая, одинокая, русская женщина, жившая в таких роскошных условиях, вызывала у многих жителей поселка зависть и разные кривотолки. 
    Лиза показала Филиппу вторую комнатку, свою спальню, с наспех заправленной узкой железной кроватью, небольшим туалетным столиком, старым шифоньером, обшарпанным креслицем и двумя картинами над кроватью. На картинах были парковые пейзажи, со скульптурами и ротондами.
    - Моя светелка,- с долей лукавства сказала Лиза. – Картины тоже мои. Я рисовала эти пейзажи в Италии. Недавно их привез из Лондона Васин друг, еле выпросил у моих сестренок-близняшек. Кровать, как видишь, узкая, не семейная, не то, что тебе Вера Игнатьевна поставила. - Она засмеялась, усадила Филиппа в своей гостиной на большой диван и ушла на кухню.
   Филипп отметил, что мебель у Лизы скромная, собранная, видимо, из разных мест.  Только картины в красивых рамах да барский диван с бархатной обивкой, на котором он сидел, выбивались из общего колорита. Он подумал обо всем этом мимоходом, его мысли были заняты шутливым высказыванием Лизы о его кровати.   «Неужели она так сильно ревнует меня к Маше? – думал он, - Кстати, кто ей сказал про мою большую кровать? Неужели Вера Игнатьевна и об этом докладывает?»
     Лиза прервала раздумья Филиппа, попросила его заменить на темной кухне перегоревшую лампочку. Когда включили свет, он увидел, что раковина завалена грязной посудой.  Лиза перехватила его взгляд, сказала самокритично:
   - Грязнуля? Извини! Вчера Вася со своими помощниками поздно засиделись, а утром я хотела тихо улизнуть, чтобы одной побыть в лесу. Раньше я была немного барыней, но в последние годы привыкла к самостоятельности. Надеюсь, что при муже буду хорошей хозяйкой.
   Она нагрела в ведрах, на двух керосинках, воды. Филипп по ее указанию мыл посуду в тазике, оглядывая кухонное хозяйство: большой оцинкованный бак с водой в углу, над ним оцинкованное корыто, полки на стене из плохо покрашенных толстых досок с кастрюлями, сковородками и прочей кухонной утварью. Чайные чашки, блюдца, тарелочки были фарфоровые из дорогого сервиза, ложечки - серебряные. Филипп непроизвольно отметил в Лизиной квартире странное сочетание обычной для Медянки бедности и признаков относительного богатства, которые встречались в коттеджах семейных иностранных специалистов.
  Она стояла рядом с ним, протирала полотенцем, вымытую Филиппом посуду, с улыбкой посматривала на него и чутко улавливала его мысли:
    - Картины в спальне мои, я их рисовала в юном возрасте, в Италии, под руководством тети Тани – это законная жена моего отца, талантливый художник и скульптор. А остальное натащил Вася. Мне одной не надо столько посуды, но иногда приходится принимать Васиных гостей…  Приоткрой дверь на улицу, от керосинного чада можно угореть.
  Филипп открыл дверь, умылся из хлюпающего жестяного умывальника с душистым мылом, которое подала Лиза, пригладил ладонью свои жесткие волосы. Лиза постукала большой костяной расческой по его плечу, сказала, как ему показалось, с нежностью:
    - Возьми, это мой первый подарок тебе,- она легонько поцеловала его в щеку. – Я тебя понимаю: нам обоим достались хлопотные волосы.
   Они отнесли чистую посуду в гостиную, в громоздкий старый буфет – изделие какого-то местного столяра. Лиза принесла из спальни большой фотоальбом, подала его Филиппу:
    - Посмотри, здесь почти вся моя прежняя жизнь, не можешь же ты жениться на женщине с неизвестным для тебя прошлым.  Я потом поясню, что на фотографиях, а пока мне нужно обмыться и переодеться. Ты, пожалуйста, не заходи в кухню.
    Она закрыла за собой дверь, а Филипп сидел в каком-то приятном оцепенении на мягком удобном диване. Обыденные хозяйственные дела, простой житейский разговор и, особенно, присутствие рядом любимой женщины с ее интимными заботами о своей чистоте, о какой-то непонятной повязке на ее животе, даже тяжелый альбом с фотографиями на его коленях, погрузили Филиппа в спокойную, надежную атмосферу семьи, сулившую долгую счастливую жизнь. Он перевел взгляд на обложку альбома. На ней были изображены два голубя, сидящие на цветущей ветке. «Где здесь голубь, а где голубка? – думал он. - Я совсем в этом не разбираюсь, надо будет спросить у Лизы».
    На первой странице альбома были вставлены в фигурные прорези две фотографии. На одной из них были сфотографированы по пояс мужчина и женщина средних лет. Оба красивые, благополучные, одетые и причесанные с аристократическим изяществом.  Филипп понял, что это отец и мать Лизы.   Лиза была похожа на мать, разве что нос меньше и изящней. А вот с отцом явного сходства Филипп не нашел и засомневался, кто на фото: Петр Зотов или Андрей Калинкин?  На второй фотографии, на садовой скамейке, сидели три нарядные девочки, а за их спинами стоял красивый юноша с короткой прической, едва пробившимися усиками, в рубашке со стоячим воротником, в жилетке и галстуке. Эту фотографию Филиппу пришлось разгадывать. Одна из девочек была лет трех-четырех. Две других, примерно, вдвое старше и очень похожи друг на друга, может быть, потому, что в одинаковых платьицах.  Наконец, он пришел к выводу, что маленькая девочка -это Лиза, которую было непросто узнать, потому что она прищурилась от яркого солнца. Филипп, с умилением, вспомнил, что два часа назад, на горе, он видел именно такой прищур глаз на ее лице.  Присмотревшись, он узнал в юноше Василия. На фотографии Василий был гораздо больше похож на мать и Лизу, чем сейчас: в чертах его лица, во взгляде была мечтательность, которые почетному чекисту были противопоказаны. Впрочем, общаясь с ним, Филипп однажды подумал: «Есть в нем какой-то романтизм и душевность, не зря же Лиза так любит его».  Две девочки постарше явно были близнецами, но кем они доводятся Лизе, Филипп не имел понятия.
   Листая альбом дальше, он, в первую очередь, находил Лизу, которая становилась все старше и прекраснее. Жаль было, что черно-белые фото не могли передать цвет ее глаз и волос. Вот Лиза на качелях в белых панталончиках и шляпке с вуалью. Вуаль делает ее похожей на юную красавицу, но видно, что ей не больше десяти лет. Вот она, тоже еще подросток, на фоне Эйфелевой башни в Париже, с какой-то высокой, красивой женщиной с немыслимо тонкой талией. Лиза среди уличных художников и картин, видимо, тоже в Париже. Лиза в костюме наездницы на прекрасном вороном скакуне, похожем на его, Филиппа, любимого Кара-Куша.
   На фотографиях попадались парковые ансамбли, с фонтанами и ротондами, похожие на те, что были на ее картинах в спальне. Несколько раз, на заднем плане, был виден какой-то дворец в стиле итальянского барокко.  Филипп останавливал взгляд, заметив на очередном фото мать или отца Лизы, но были и незнакомые люди, всегда одетые, как аристократы.  Несколько раз попалась та высокая женщина с тонкой талией, которая, как он решил, приходится Лизе близкой родственницей. 
    Филипп задержал взгляд на фотопортрете молодого красавца с бархатными глазами, смуглой кожей лица, в безукоризненно сидящем смокинге. «Этот - совершенный восточный принц,- подумал Филипп. - Как он попал в ее личный альбом?» Что-то, похожее на ревность, зашевелилось в нем, и вслед за этим появилась неприятная мысль: «Мы с ней из разных миров. Наверное, Маша сказала тогда правду: мы с Лизой совершенно разные люди и друг другу не пара».  Но в этот момент перед его глазами в альбоме появились другие фотографии: Лиза в грубой серой юбке, в белом платке, концы которого обмотаны вокруг ее шеи, на лбу капельки пота. Лиза в шахтерской робе и каске на фоне копра шахты, но где-то не в Медянке.
  Он моментально вспомнил, как в ее речи мелькают простонародные словечки, втянул носом запах керосина из убогой кухни и с трепетом представил, как она сейчас моется в цинковой ванне.  «А как замечательно она врезала по морде Грише Венедиктову! - вспомнил он. -  Нет, она обычная молодая женщина, только очень красивая и любит меня. Она согласилась стать моей женой! Тогда при чем здесь эти дома, дворцы, эти смокинги и принцы!?»  Филипп отложил фотоальбом, откинулся на спинку дивана, закрыл глаза и блаженно потянулся.
    Громкий стук вернул его к действительности. Он посмотрел на дверь кухни и услышал из-за нее просительный голос Лизы:
    - Филипп, у меня непредвиденные обстоятельства: мне надо пройти в спальню, а я почти нагая. Закрой, пожалуйста, глаза и отвернись.
   Он слегка оторопел, схватил маленькую бархатную подушечку, лежащую в углу дивана, прижал ее к лицу и придушенным голосом крикнул:
   - Иди, я не смотрю!
   Лиза прошелестела мимо него и потом долго не выходила из спальни. Дверной проем в нее был закрыт шторкой из тяжелого красного шелка, каким был закрыт и шкаф в кухне. Филипп припомнил, что такую же ткань использовали при шитье некоторых костюмов для спектакля «Коварство и любовь» - видимо, брат Лизы привез в Медянку целый рулон красного шелка.
   Филипп досмотрел фотоальбом. В конце его он увидел две фотографии, сделанные, видимо, совсем недавно. На одной из них Лиза была с братом Василием на фоне памятника Якову Свердлову в Свердловске.
     …В одну из своих деловых поездок в Свердловск Филипп бродил по центру города и долго разглядывал этот памятник напротив оперного театра. Аркадий Ошман, как-то, во время обеда в ресторане, страстно внушал ему, что Лев Троцкий и Яков Свердлов – похожи, как родные братья, как два бессмертных духа мировой революции. Вглядываясь в отлитое из металла лицо Якова Михайловича, Филипп вспоминал эффектно произнесенные Аркашей слова: «Бессмысленные, темные силы антисемитизма вырвали Свердлова из строя борцов за светлое будущее человечества, но дух его живет и продолжает беспощадную борьбу!» Филипп тогда дважды обошел вокруг памятника и внутренне согласился с ним…
      Лиза на этой фотографии была в той одежде, которую Филипп только что видел на ней. Она выглядела передовой уральской работницей, молодой, сильной и красивой, готовой немедленно оказаться на тысяче плакатов, расклеенных по всей стране.  Филиппа удивило некоторое сходство Василия со Свердловым на постаменте: кожаные сапоги и куртка, кожаная фуражка на голове – все было, как будто, снято со Свердлова.   Даже выражение лиц у них было схожее, хотя в жизни Калинкин представлялся Филиппу совсем другим.
   Мысли, которые зашевелились у него в этот момент, были беспокойные и неприятные, словно он заглянул в чужую, далекую от него жизнь. Филипп отогнал эти мысли и перевел взгляд на соседнюю фотографию: Лизы и незнакомой девушки в русском праздничном наряде, круглолицей, светлоглазой, с толстой русой косой, свисавшей спереди через плечо. Столько было в этом лице ничем не замутненного дружелюбия, верности и чистоты, что Филипп сразу подумал: «Вот кому-то достанется в жены такое сокровище!»  Лиза, с модно уложенными, пышными волосами, с кружевным жабо на груди, рядом с ней смотрелась, как красивая добрая барыня со своей любимой служанкой. На безымянном пальце Лизы Филипп увидел кольцо с крупным камнем, которое никогда не видел на ней. Он, вообще, не видел на ней никаких украшений, и это кольцо на фотографии привело его в замешательство.
    Занавеска на двери спальни отодвинулась по медной проволоке в сторону, и показалась Лиза. Она была в той самой белой шелковой блузке, с пышным кружевным жабо на груди, в какой была на фотографии в альбоме, лежащем у Филиппа на коленях. Только волосы у нее были зачесаны по-другому: стянуты ниже затылка красным бантом и свободно свисали через левое плечо на грудь, рядом с кружевным жабо.
    - Садись за стол, - пригласила она Филиппа, улыбаясь и посматривая на него с явным желанием убедиться: производит ли на него желаемое впечатление.   
   Филипп поспешно закрыл альбом, сел за стол, ощущая незнакомый запах ее новых духов. Лиза доставала из буфета и ставила на стол вазочки с колотым сахаром и земляничным вареньем, тарелочки с печеньем и крендельками, с маленькими пирожками, принесла из кухни большой чайник с подставкой, хлеб, колбасу и подала Филиппу разделочную доску и нож:
    - Ты не возражаешь, если мы отметим нашу предварительную помолвку рюмочкой наливки? – спросила она.
    - Не против. Только почему предварительную? Ты сомневаешься во мне?
    - Уже не сомневаюсь, - засмеялась она. - Но я старомодная девица: ты должен попросить моей руки у Васи, он сейчас мне вместо отца и мамы. Вася не будет возражать, ты ему нравишься.
    - Кажется, в таких случаях невесте дарят колечко? Мне еще надо его купить.
    - Я буду рада колечку с рубином. Но колечко не всегда помогает, - усмехнулась Лиза и показала Филиппу кольцо с большим изумрудом на своем пальце. Филипп уже заметил его, когда   Лиза ставила на стол вазочки. Это кольцо, судя по величине камня, очень дорогое, было у нее и на фотографии, сделанной в фотоателье. -  Память о моей первой помолвке, которая была почти пять лет назад, в Лондоне, - сказала она и сразу убрала руку. - Я его специально сейчас одела, чтобы не было никаких недомолвок. Если подаришь колечко, это я сразу подарю Соне.
    - Почему, именно, Соне? -  машинально спросил он, чувствуя, как неумолимо накатывает на него ревность к ее прошлому.
    - Не знаю, я так решила.
    - Кольцо подарил тот, смуглый красавец в смокинге? - вдруг догадался Филипп.
    - Я вижу: ты внимательно смотрел фотоальбом, - она нагнулась, обняла его за шею и прошептала в ухо: - Не ревнуй - он сбежал, исчез, когда уже сделал мне предложение. Кольцо я оставила, чтобы не повторить эту ошибку. Хочешь есть? Тогда делай бутерброды. Обеда у меня пока нет, он будет только вечером, когда придет Вася.
    Наливка называлась «Спотыкач». Филипп налил ее в небольшие, изящные фужеры с синим узором на хрустальных гранях. Они встали, затаив дыхание и, глядя в глаза друг друга, осторожно чокнулись, медленно выпили. Лиза опустила рюмку и выжидательно смотрела на Филиппа. Когда он потянулся к ней, чтобы поцеловать, она быстро показала пальцем на свой живот, торопливо и тихо сказала:
    -  Пожалуйста, осторожно! Извини, я скоро буду в форме.
    Они поцеловались долгим, не безгрешным поцелуем, от которого у Филиппа закружилась голова. Лиза налила чай в лазурные фарфоровые чашки, с летящими золотыми амурами на боках, спохватилась:
    - Ой, у меня есть хорошие конфеты! Я вчера не стала их выставлять Васиным архаровцам. - Она достала из буфета и поставила на стол большую коробку конфет ассорти «Красный Октябрь», сказала с легким смехом: - Очередной поклонник подарил - такой забавный парнишка!
    Филипп улыбался ей в ответ уже через силу. Могло показаться, что она хвастается своими поклонниками, своим успехом у мужчин, но он точно знал: Лиза не способна на такие примитивные проявления женской натуры. Значит, она, с какой-то непонятной ему целью, хочет задеть его самолюбие? Может быть, она не может избавиться от «синдрома Маши», мстит ему? «Нет, она не такая!» – устыдился Филипп своих подозрений, вспомнив вкус недавнего поцелуя.
    Они ели бутерброды и пирожки с ливером, запивали чаем, молчали и смотрели друг на друга, чуть-чуть улыбаясь. Оба пытались угадать мысли другого, и оба понимали это.
   - Тебе не нравится, что у меня много поклонников? - заговорила она. – Я давно привыкла к этому.  С поклонниками я научилась обращаться. А вот с поклонницами моих поклонников получается гораздо хуже. Иногда совсем не получается. Вам, мужчинам, это трудно понять. Мне кажется, ты даже не замечаешь, что несколько девчат из твоего драматического кружка влюблены в тебя. Среди них есть даже замужние женщины.
    - Всегда удивлялся, как женщины видят, кто в кого влюблен?
    - Для этого надо родиться женщиной. Только есть одно «но»: женщины часто слепнут от своей любви и не видят, что их обманывают, - Лиза снова показала кольцо с большим изумрудом на своем пальце. – Я хотела его выкинуть, а папа сказал: оставь и помни. Мне тогда было восемнадцать. Я познакомилась с богатым индийским юношей по имени Кама. Он учился в Лондонском университете, а я – в  специальной  школе  для подготовки в университет. Близко мы познакомились, когда я стала ходить в спортивный клуб, где создали университетскую женскую команду по игре    в конное поло. Кама отлично играл в поло и много времени проводил со мной. Он безупречно говорил по-английски, безупречно одевался, безупречно вел себя в обществе, умел ухаживать и никогда не переступал грани в наших отношениях. Он снимал хорошую квартиру в центре Лондона, иногда устраивал там вечеринки с друзьями, но категорически возражал, чтобы я на них появлялась.    Я по-настоящему влюбилась, первый раз в жизни. Кама сделал мне предложение и подарил это кольцо, сказал, что хочет просить у родителей моей руки.  Маме он сразу понравился, а папа сказал, что говорить о свадьбе после трех месяцев знакомства слишком рано. Я видела, что Кама нервничает, всячески пыталась утешить его, даже предложила уехать с ним в Индию без согласия родителей. Но Кама неожиданно исчез. Его товарищ по университету, тоже индиец, сказал, что он уехал в Индию и готовится там к свадьбе. Для меня это был такой удар, что я заболела.  Однажды, вечером, папа пригласил меня в свой кабинет и попросил надеть кольцо, подаренное Камой. Там сидел неизвестный мне господин, очень солидный индиец, с усами и богатой тростью.  Папа сказал, что это дядя Камы. Он требует вернуть дорогое кольцо с изумрудом, которое на моей руке, ввиду тяжелого финансового положения его семьи и потому, что моя помолвка с Камой не состоялась. Папа сказал, что платит за кольцо больше его стоимости, выписал чек и пристыдил дядю Камы за недостойное поведение. Позже он рассказал мне, что семья Камы купила на банковский кредит крупный пакет акций медеплавильного завода в Суонси, совладельцами которого были мой папа и его младший брат, но не смогла вернуть кредит и обанкротились. Кама пытался спасти честь своей семьи, женившись на мне. 
    Филипп взял руку Лизы, разглядел изумруд и подумал, что Маше он подарил камень в несколько раз меньше. «Какое мистическое совпадение! - думал он. - Может быть, и Маша носит мое кольцо, чтобы не забыть, как я ее обманул? Но я ее не обманывал, как Кама Лизу! – запротестовало его сознание. - Я был с ней совершенно честен!»
    - Ты больше не ревнуешь меня к этому кольцу и к моим поклонникам? – с лукавой улыбкой заглянула ему в лицо Лиза.
    Филипп улыбнулся ей в ответ:
    - К кольцу и индийцам не ревную, а вот к этой коробке конфет ревную.
    Лиза рассмеялась белозубо, заразительным грудным смехом. На ее загорелых щеках появились ямочки, от которых Филипп был готов потерять голову.
    - Как ты можешь ревновать к этой коробке, когда не попробовал из нее ни одной конфеты?
   Они стали пить чай с конфетами, и Лиза весело рассказала, как два дня назад познакомилась в магазине для иностранных специалистов с забавным американским парнишкой, который уверенно выдавал себя за шестнадцатилетнего юношу. 
     - Это Ричард Никсон, мой земляк из Калифорнии. Мы с ним познакомились в магазине, видимо, за несколько минут до тебя. Он покупал гольфы для игры в футбол, - с улыбкой сказал Филипп. - По-моему, хороший парень.
     - Гольфов в магазине не оказалось, мы с продавщицей Наташей подобрали ему хорошие шерстяные носки, и он в знак благодарности купил мне большую коробку конфет. 
    - Говорю: хороший парень. Почему ты назвала его своим поклонником? - Филипп отправил в рот очередную конфету, и Лиза ласково сказала ему:
     - Ты, оказывается, сластена, как мой брат…  Я думаю, что Ричарду лет пятнадцать. Он, почти сразу, ни с того, ни с сего, заявил, что его назвали в честь английского короля Ричарда Львиное Сердце и что ему скоро исполнится семнадцать лет.  Возраст такой: держится солидно, старается басить. Мне кажется, что в этом возрасте многие подростки влюбляются по нескольку раз в день. Нам с Наташей он сказал, что объехал много стран, но таких красивых женщин, как в Медянке, не видел нигде. 
    - Я согласен, - подтвердил Филипп. – Наверное, он сразу влюбился в тебя.
    - Может быть,- пожала плечами Лиза. – Он донес мне до дома сумку с продуктами, не смотря на мои возражения. По дороге рассказал, что создает в Медянке команду и научит ребят играть в американский футбол, потому что эта игра для настоящих мужчин. А потом вдруг сказал, что надеется на продолжение наших отношений. Мне показалось, что он говорит словами героя какого-то романа или фильма, но это было так искренне, так неожиданно и приятно, что я разрешила ему поцеловать свою руку. А вчера, представляешь, подхожу к дому, а Ричард ждет меня у крыльца. Вижу: очень волнуется, вот, говорит, подарок для вас, мисс. И протягивает красивую продолговатую коробочку. Я обомлела, решила, что это какое-то ожерелье, открываю, а там великолепная автоматическая ручка «Паркер». Ричард говорит: «Такой ручкой наш президент подписывает самые важные документы».
    - Покажи-ка мне   ручку! - попросил Филипп.
    - Да ты что!? – рассмеялась Лиза. - Я, конечно, не взяла ее. По-моему, Ричард обиделся… Вчера Вася сказал, что знаком с родственниками Ричарда. Он получил для них разрешение съездить в Бузулук, где находится уральская миссия американских квакеров.
    - Никсоны - квакеры? - удивился Филипп. - Староверы в Калифорнии дружны с квакерами. У них есть что-то общее в отношении к жизни. – Он на несколько секунд задумался, вспоминая как однажды, в детстве, когда сгорел их дом, его с матерью приютили странные люди, которые собирались вместе в большой комнате, сидели и так долго молчали, что он всегда засыпал.
    Лиза вернула его к действительности:
    - Ричард сегодня в шесть часов вечера пригласил меня на поляну за клубом, где у них состоится футбольный матч. Видимо, хочет покорить меня своим мастерством.
    - И ты пойдешь? – с нескрываемым удивлением спросил Филипп.
   - Почему бы нет? Мы можем пойти вместе. Мне интересно, что такое американский футбол.
   - Ты всерьез решила завязать дружбу с этим американским мальчишкой?
    - Филипп, неужели ты настолько ревнивый? – прищурилась Лиза.
   Филипп съел очередную конфету из коробки, откинулся на спинку стула:
   - Я не считаю себя ревнивцем. А, может быть, еще недостаточно знаю себя. На футбол я не пойду, а вот на репетицию в клуб пойду обязательно, потому что обещал. Я свои обещания всегда выполняю.
   Лиза встала, обняла его, сказала ласково:
   - Не сердись, вчера я не могла отказать в помощи Васе, а сегодня обязательно приду в клуб и сделаю все, что вам с Иваном Ивановичем   надо.
   - Твой брат завтра, после собрания, уедет? Когда же мне просить у него твоей руки?
   - Мы ведь с тобой договорились не торопиться? Надо подождать месяц, может быть, два. Я уверена, что ты не хочешь лезть ни в какую политику. А я тем более не хочу! Поэтому не ходи завтра на собрание, не разговаривай с Романовым, с Васей. Лучше всего завтра утром тебе уехать до конца отпуска в Свердловск. Я дам адрес, где тебе будут рады. Ты хотел купить мне колечко? Я предпочла бы с маленьким красным рубином…
   Лиза говорила это почти в ухо Филиппу, нагнувшись над ним сзади. Ее теплые, мягкие руки обнимали его, пышный хвост ее рыжих волос щекотал ему щеку и шею. Он закрыл глаза и оказался в полной власти чудесной иллюзии, что засыпает с любимой женщиной в семейной постели.
    Но иллюзия быстро закончилась. Лиза снова села на свой стул и, словно играя, не известную пока Филиппу пьесу, полусерьезно, полушутливо сказала:
    - Давай заключим взаимовыгодное соглашение: до конца лета ты во всем слушаешься меня, а потом, до конца моей жизни, я слушаюсь тебя.
    Филипп на несколько мгновений задумался, потом протянул ей руку:
    - Согласен. Но сначала проясни некоторые моменты твоей жизни.
     Он взял с дивана фотоальбом, положил его на стол перед Лизой и стал расспрашивать, кто запечатлен на фотографиях и где они сделаны. Лиза сказала, что сейчас всего рассказать не сможет, так как ей скоро идти к Ричарду на футбол, но она надеется на долгую жизнь с Филиппом, в течение которой они узнают друг о друге все, что не будет мешать миру и согласию в их семье.
       На первой странице, как и предположил Филипп, была фотография отца и матери Лизы: Петра Алексеевича Зотова и Марты Генриховны Калинкиной. Лиза назвала их несколько официально, по имени, отчеству, но с необычной теплотой и замолчала, вглядываясь в их лица. Филипп, скучавший по дому и семье, понимал ее чувства, ее молчание. У него, в комнате общежития, тоже была фотография матери и отца, загорелых, улыбающихся, в простой, почти рабочей, одежде. И еще одна, где он на ранчо, около их большого дома, рубленного из мощных кедровых стволов, держал под уздцы своего любимого ахалтекинца Кара-Куша.  «Надо будет показать ей мои фотографии,- подумал он, - чтобы она поняла, в каких разных мирах мы выросли».
   -  Я давно не открывала альбом,- сказала Лиза, подняла глаза на Филиппа, и он заметил, что она часто моргает, готовая заплакать.
   Она неожиданно резко поднялась из-за стола, ушла в спальню и скоро вернулась с небольшой фотографией на плотном картоне.
    - Вот их последнее семейное фото,- сказала она. - Я его прячу, чтобы Вася не увидел.
   Фотография была некачественная. Филипп прищурился, нагнулся над ней и медленно разогнулся, опасаясь смотреть на Лизу. Он увидел в темном пределе какой-то небольшой церкви несколько плохо различимых фигур со свечами и два темных, закрытых гроба, стоявших рядом.
    - Дядя Всеволод настоял, чтобы отпевали в церкви, а не на кладбище, большие деньги заплатил, - сказала Лиза. – Он забрал их в Касабланке и привез в запаянных металлических гробах. Нам даже не давали взять гробы из портового склада домой. – Лиза замолчала, из ее глаз потекли слезы, которые она не вытирала.
    - Что с ними случилось? – спросил Филипп, чтобы как-то отвлечь ее.
    - У папы в последний год появились деловые интересы в Южной Африке, а мама любила ездить с ним, даже по делам. Они возвращались домой на пароходе, когда выяснилось, что оба заболели какой-то опасной заразной болезнью. Их изолировали от остальных пассажиров. Папа скончался еще на пароходе, а мама уже в Касабланке, в больнице. – Лиза вытерла рукой слезы.
   -  Мы узнали об этом в мой день рождения – мне исполнилось двадцать лет. С тех пор у меня началась совсем другая жизнь. – Она забрала фотографию, унесла назад в спальню, вернулась, села на стул и, улыбнувшись, взяла руку Филиппа в свои ладони:
    - Знаешь, я начала присматриваться к тебе, когда узнала, что ты приехал сюда откуда-то из Южной Африки. А когда Вася рассказал, как у твоей бабушка по пути в Америку на пароходе умер маленький сын, и она бросилась вместе с ним в океан, я была потрясена.  И тогда впервые подумала, что наши с тобой жизни как-то переплетены.  Ты тоже так думаешь?
     - Может быть, не знаю,- задумчиво сказал Филипп.  Он встрепенулся, пододвинул свой стул ближе к Лизе и стал расспрашивать ее о фотографиях в альбоме: - Это ты. Здесь тебе года три или четыре. Это твой брат Василий. Ему, наверное, лет пятнадцать или шестнадцать? А кто эти девочки близнецы?
    - Это мои сводные сестры, Оля и Таня Зотовы. Они на три года старше меня. 
    - Почему же ты не Зотова, а Калинкина?   
    - Потому что детей не спрашивают, когда оформляют документы после их рождения. Папа, Петр Зотов, дал мне имя, Елизавета, а мамин муж, Андрей Калинкин, решил, что я должна быть Елизаветой Андреевной Калинкиной.  Мама и папа прожили всю жизнь не венчанные, хотя очень любили друг друга.  У мамы был законный муж Андрей Калинкин, а у папы - законная жена, Наталья Зотова. Она из рода Демидовых, - Лиза полистала альбом, нашла фотографию молодого красивого человека в форме горного инженера: - Это Васин отец, Андрей Васильевич Калинкин, после окончания горного института в Петербурге. Он – умный человек, Васю любит, а, может быть, и меня. Маму он тоже любил, но Революцию полюбил больше, стал профессиональным революционером, ему было не до семьи. Он был одним из организаторов боевых дружин на Урале, дружил с Яковом Свердловым, отбывал каторгу. А мама с Васей жили в доме братьев Зотовых, мама учила их детей. Когда Наташа родила близнецов, у нее случилась нервная болезнь. Она уехала лечиться в Италию и прижилась там у своих родственников Демидовых на вилле под Флоренцией. Моя мама привязалась к близнецам, Оле и Тане Зотовым, а потом родилась я. Вот такая перепутанность.
   - Действительно, перепутанность,- согласился Филипп. - Здесь несколько фотографий, где ты в разном возрасте с какой-то красивой аристократкой,- Он нашел одну из фотографий Лизы и женщины с тонкой талией.
   - Это Наташа, папина жена. Мы в парке виллы Демидов. Это бывшая вилла Медичи, в Италии ее называют вилла Пратолино. А на этой фотографии: я, Наташа и княжна Моина Павловна Абамелек- Лазарева, хозяйка виллы.
   - Ты здесь сама, как княжна - глаз не оторвать. Даже не княжна, а…
   - Царица Урала, как говорит Романов? - Лиза засмеялась. - Смотри: женщин опасно баловать такими сравнениями! Хочешь, я подарю тебе это фото? - Лиза моментально вытащила из альбома фотографию и отдала ему.
   - У тебя удивительная и странная жизнь! - задумчиво сказал Филипп. -   Почему жену своего отца ты зовешь, как подружку: Наташа?
   - Привыкла так с детства. За моего отца она выходила замуж по любви, но после рождения близнецов совершенно охладела к нему. Зато к моей маме относилась, хорошо, а меня по-настоящему полюбила. Я подолгу жила у нее в Италии. Можно сказать, что она моя вторая мать. Наташа прекрасная художница, и кое-чему научила меня. Мы с ней несколько раз ездили по Европе.
   - А как же ее дочери близнецы?
   - О, это загадка для всех! Она к ним до сих пор относится, как к какому-то недоразумению в своей жизни.  Я долго не придавала этому значения и поплатилась за свое легкомыслие, когда не стало мамы и папы.  Оля и Таня Зотовы жестоко отомстили за любовь их матери ко мне. И не только за ее любовь, а еще и за своих поклонников, которые иногда уделяли мне слишком много внимания, хотя я всячески уклонялась от этого. Помню, как мои сестрички-близняшки, после похорон мамы и папы, однажды сказали, что не могут жить в одном доме со мной, и чтобы я уезжала в Италию. «Эти твои глазки зеленые счастья тебе не принесут!» - сказали они…   В Италию я поехать не смогла, потому что Наташа рассорилась с Моиной Павловной, затерялась где-то во Франции и перестала писать. Потом у дяди Всеволода случились финансовые трудности, и он отказал мне в денежном содержании. Я пробовала жить самостоятельно, но не смогла.  Пришлось бросить учебу в университете и буквально бежать из Лондона. Помог друг Андрея Васильевича, который работал в посольстве России в Англии.  Просто чудом я добралась до Москвы, где меня встретил Вася. До недавнего времени я считала, что он – единственный человек, после мамы и папы, который по-настоящему любит меня… Как хорошо, что я ошибалась!  - Лиза порывисто обняла Филиппа и поцеловала в щеку. Настенные часы с черными гирьками на цепочках пробили шесть часов, и она спохватилась: - Ты правда отпускаешь меня на футбол к Ричарду?  Тогда надо идти. Встретимся на репетиции.
    Филипп сходил в свое общежитие, взял чистое белье и отправился в банно-прачечный комбинат, чтобы помыться в душе. Он возвращался в общежитие, когда жара уже спала, но стало душно. Воздух был настоян на цветущих травах. Издали нанесло гул человеческих голосов и отдельные трудноразличимые выкрики. Он остановился и понял, что заседание профсоюзного рудничного комитета, на которое, видимо, пригласили многочисленных представителей рабочего коллектива, проходит на оборудованной площадке в лесу. Проходит бурно и противоречиво. Что-то назревает на руднике. Не зря Лиза сказала, что ни Филиппу, ни ей не стоит лезть в этот политический ураган. «Вот где настоящая мистерия-буфф!» – весело подумал Филипп и сразу вспомнил, что завтра надо рано вставать: прицепной пассажирский вагон до Свердловска отправляется с площадки, где грузят в вагоны руду, в шесть часов утра.
   На репетицию драматического кружка Лиза опоздала. Они уже отрепетировали две сцены, Иван Иванович объявили всем небольшой перерыв, когда в зале появились Лиза и Ричард. «На кой черт она притащила его сюда!» - успел подумать Филипп. Лиза взбежала на сцену, подхватила его под руку и увлекла в зал.
  - Извини, Филипп, у меня опять неожиданный аврал.  Я могу посидеть в зале не больше часа и прикинуть несколько декораций и костюмов. Возьми у Иваныча бумагу и пару заточенных карандашей.
  - А моего земляка ты зачем сюда привела? – кивнул Филипп на стоящего поодаль Ричарда.
  - Да, перестань ты! Ему все внове, все интересно, пусть посидит со мной, посмотрит репетицию.   
   - Может быть, ты скажешь, что у тебя за авралы в последние дни? Я думаю: у нас с тобой начались такие отношения, когда не стоит скрывать что-то серьезное друг от друга. – Филипп ждал ответа от Лизы.
  Она молчала, и было видно, что ее обуревают сомнения.
   -  Я обещал слушаться тебя и завтра уеду в Свердловск на два дня, но играть в какие-то непонятные мне революционные игры я не буду. - Филипп произнес эти слова требовательно, и Лиза решилась:
   - До Медянки докатилась жестокая кампания по борьбе со спецами-вредителями. Ты что-нибудь слышал о недавнем выступлении товарища Сталина?
   - Нет, я много работал и почти ни с кем не общался.
    - Сталин сказал, что буржуазные спецы-вредители – самые опасные враги, что они связаны с международным капиталом и готовы на все, чтобы задушить Советскую власть. Этих спецов-вредителей сейчас сажают в тюрьмы, а кое-где даже расстреливают.
   - Но мы честно работаем и приносим пользу России!? – изумился Филипп. 
   - Надеюсь, иностранцев это не коснется. Но Вася считает, что надо мной нависла опасность из-за моего прошлого. И не только из-за прошлого: оказывается, Романов договорился с моим дядей Всеволодом Зотовым, и с этого года штейн с высоким содержанием золота увозят из Медянска на английский завод в Суонси. Раньше совладельцем завода был мой папа, а сейчас дядя Всеволод – мои сестры-близняшки отдали ему свою долю.
    - Ну, и что? – развел руками Филипп. - Насколько я знаю, все делается законно, по договору. - Он пришел в возбуждение, говорил громко, и Лиза зашептала:
    - Пожалуйста, тише! – она отвела его подальше от сцены, на которой стали появляться самодеятельные артисты. - Хорошо, что тебя не интересует политика. Даст Бог, Андрей Васильевич и Вася все утрясут, но пока мне надо быть осторожной. Рудничный комитет выдвинул немыслимые требования к концессионерам, рабочие предъявили список, кого они считают вредителями и кого подозревают. Я, слава Богу, пока среди подозреваемых.
   К ним подошел запыхавшийся Иван Иванович, поздоровался с Лизой за руку, сказал умоляюще:
   - Елизавета Андреевна, на вас вся надежда с декорациями и костюмами.  Ваш брат обещал помочь. Время еще есть, только вы не подведите. -  Он заторопился на сцену, где уже толпились актеры, а Филипп подошел к Ричарду:
   - Добрый вечер, земляк! – они крепко пожали друг другу руки, и Ричард вежливо попросил разрешения посмотреть репетицию революционного спектакля.
   - Конечно, смотри, - разрешил Филипп. - Но мы заканчиваем поздно, тебя родственники не потеряют?
   - Я уже взрослый и умею за себя постоять,- с достоинством сказал Ричард. - Да и ночи здесь светлые.
   Филипп одобрительно похлопал его по плечу:
   - Вижу: ты парень смелый и упорный! Нравятся русские женщины? - кивнул он на Лизу.
   Ричард потупился:
   - Не беспокойтесь, сэр, я знаю правила приличия.
   Лиза с улыбкой подхватила Ричарда под руку:
   - Пойдем, сядем в центре зала. Филипп, принеси, пожалуйста, бумагу и карандаши, я попробую прикинуть некоторые декорации.

     Репетиция «Мистерии-буфф» покатилась дальше. На сцене утверждали себя семь пар нечистых: красноармеец, шахтер, кузнец, прачка и прочие. Под ногами у них путалась интеллигенция, черти и святые. Иван Иванович неотступно следил за текстом, то и дело поправлял действующих лиц. Казалось, он знает всю пьесу Маяковского наизусть. Филипп, несколько оглушенный тем, что сообщила ему Лиза о надвигающейся революционной беде, некоторое время не мог по-настоящему включиться в происходящее на сцене. Но нелепая жестикуляция некоторых действующих лиц, их бессмысленное перемещение по сцене, наконец, вернули его к действительности.
    Он стал объяснять актерам, что происходит в пьесе, что кому надо делать, и показывал, как это надо делать. Женские роли получались, как и раньше, заметно лучше мужских. «Дамаскартонками» в исполнении продавщицы Натальи была просто великолепна. Как всегда, хороша была Соня. Она играла в пьесе две роли. Одну из них, Мафусаила – единственную мужскую роль, которую Иван Иванович доверил играть женщине. Даже без костюма и грима, Соня умело передавала облик и манеры библейского старца. Неожиданно порадовал Филиппа парень, который на предыдущей репетиции был изгнан Иваном Ивановичем со сцены и спал за столом в комнате для кружковцев. Он играл Льва Толстого, и явно чувствовалось, что знает о нем не понаслышке. Филипп уже не испытывал пессимизма относительно судьбы спектакля: до ноября было достаточно времени, чтобы заменить некоторых актеров.
   Когда дошли до финала «Мистерии-буфф», где все герои оказываются в Земле обетованной, то есть в светлом революционном будущем, Иван Иванович неожиданно остановил репетицию громкими хлопками и устремился со сцены в зал. Все повернули туда головы. В боковом проходе стоял Василий Калинкин в распахнутой кожаной тужурке и вытирал платком пот со лба. К нему, между рядами сидений, продвигались Лиза и Ричард. Иван Иванович подошел к Василию, что-то сказал ему и вышел из зала.
   Филипп, после коротких раздумий, неторопливо спустился со сцены, пожал Калинкину рук. Тот по-свойски, как своего сына, обнимал одной рукой Ричарда, а другой похлопал по плечу Филиппа.
   - Рад за тебя Елизавета: хорошие ребята тебя окружают,- бодро сказал Василий. Настроение у него было приподнятое. - Иди-ка ты домой, дорогой мой квакер. Иди, Иди! – подтолкнул он Ричарда.
    Ричард послушно пошел к выходу. Василий пытливо посмотрел на Филиппа:
   - Вижу: у вас с Лизанькой полное взаимопонимание? Очень рад! Очень! Но впереди паровоза бежать не будем. Лиза сказала: у тебя еще два дня отпуска, и ты едешь в Свердловск? Правильное решение. У меня к тебе просьба, можно сказать, секретное поручение: передай Андрею Васильевичу Калинкину,- ты ведь знаешь, кто это? -  лично в руки, без свидетелей, этот конвертик,- Василий окинул взглядом зал и сцену, достал из внутреннего кармана небольшой конверт и, к удивлению Филиппа, проворно затолкал в карман его брюк. - Дело маленькое, но очень серьезное. Лиза скажет адрес. Переночуешь в Свердловске у отца. А мне надо с Иваном Ивановичем перетолковать. - Василий крепко пожал Филиппу руку и быстро вышел из зала.

     До Свердловска пассажирский вагон шел с перецепкой к поезду в районном центре. Адрес, который на словах сказала ему Лиза, Филипп нашел к обеду. Это был большой двухэтажный угловой дом на улице Свердлова, недалеко от железнодорожного вокзала, с обваливающейся зеленой штукатуркой, но с парадным подъездом, колоннами и лепниной на фасаде. Андрей Васильевич Калинкин занимал четыре больших комнаты во втором этаже.
   Филиппу открыла крупная голубоглазая женщина в белом переднике, неторопливая, с певучим грудным голосом. За ее спиной стоял седой человек в больших круглых очках с сильными линзами. Он был в темном деловом костюме, при галстуке. За выпуклыми линзами очков глаз не было видно. 
   - Вы Андрей Васильевич Калинкин? – спросил Филипп, припоминая молодого красивого горного инженера на фотографии в Лизином альбоме. Стоявший перед ним человек даже отдаленно не был похож на него.
   - А ты геолог Белов? – неприветливым, резким голосом сказал старик. – Милости прошу в мой дом, коллега. Клава, дай палку.
   Клава подала Калинкину трость с крупным набалдашником в виде головы волка со светящимися зелеными глазами.  Он сделал несколько шагов навстречу Филиппу, припадая на левую ногу. У Филиппа невольно сжалось сердце: его отец, Иван Беллоу, точно так же ходил с тростью, припадая на левую ногу. Калинкин приблизил свои очки совсем близко к его лицу, и Филипп увидел за линзами нечеловечески большие глаза старика.
    - Извини, иначе мне тебя не разглядеть, - сказал Андрей Васильевич.
    - Я с важным поручением от Василия Андреевича, - Филипп нерешительно посмотрел на стоявшую рядом Клаву. 
  - Письмо прислал? - спросил Калинкин. - Все в подпольщика играет. Давай сюда, а на Клаву не смотри -  она ко мне уже три года приставлена, да я ее давно пере вербовал, - он громко засмеялся, бесцеремонно приказал Клаве: - Неси лупу!
   Калинкин зажал трость между ног, стоя, долго читал через лупу письмо, спрятал его во внутренний карман и еще минуты две бесцеремонно рассматривал Филиппа, которому стало немного не по себе.
   Раздался стук в дверь.
   - Это за мной прислали экипаж,- сказал Калинкин,- у меня сегодня занятия в горной школе. Вечером, после ужина, поговорим. Клава, размести господина Беллоу в Лизиной комнате и накорми обедом. -  Он, опираясь на трость и сильно припадая на левую ногу, вышел из квартиры.
     Клава провела Филиппа по коридору, открыла двухстворчатую дверь в просторную комнату с двумя стрельчатыми окнами:
    - Отдохните пока, через четверть часа приглашу на обед. Как прикажете вас называть?
    Филипп зашел в комнату, окинул ее взглядом, торопливо ответил:
   - Зовите Филиппом. Это комната Елизаветы Андреевны?
   - Да, Лизанька здесь жила, когда училась в горной школе, - певуче и ласково ответила Клава. – И сейчас иногда проживает, когда приезжает в город. А раньше это была комната покойной Марты.   Они здесь с Васей жили еще при господах Зотовых.
   - Так это дом Зотовых? – удивился Филипп.
   - Так точно, бывший дом Зотовых. Когда-то в нем все три брата жили, а потом оставался только младший, Николай. Его здесь и зачистили в восемнадцатом году – говорят, контру прятал. Андрею Васильевичу выделили здесь несколько комнат из уважения, как члену исполкома.
   Клава ушла, и Филипп сел спиной к окнам, на мягкий деревянный стул с высокой выгнутой спинкой около круглого гостевого стола, накрытого белой кружевной скатертью, с настольной лампой посредине.   Комната была светлая, высокие окна неплотно зашторены зелеными шелковыми шторами. Судя по добротной мебели из темного полированного дерева, ее можно было принять и за гостиную, и за кабинет. В одном углу стоял небольшой письменный стол, обитый зеленым сукном, за ним   два книжных шкафа под потолок. Рядом с письменным столом, вдоль стены, стоял большой деревянный диван с кожаным сиденьем и спинкой. Вокруг стола, за который сел Филипп, стояли еще три стула. Он развернулся лицом к окнам.
   Между ними стоял маленький столик с малахитовой столешницей и позолоченными ножками. На нем, рядом с серебряным подсвечником, в овальных деревянных рамках стояли четыре фотографии: молодого Андрея Калинкина в форме горного инженера, Марты и двух ее детей, Василия и Елизаветы. Филипп поднялся, подошел к столику и задумался, разглядывая фото. Фото Андрея Калинкина было то же, что в альбоме Лизы. Марта Генриховна на фото была совсем молодой, светловолосой красавицей. Филипп окончательно убедился, что Лиза похожа на нее. Василий и Лиза на фотографиях были детьми примерно одного возраста: лет восьми-девяти. Филипп хорошо знал, что разница в возрасте у них больше десяти лет и понимал: эта композиция из фотографий имеет определенный смысл и кем-то хорошо продумана. Скорее всего, хозяином квартиры, но Филиппа смущало одно необычное обстоятельство.
    Первое, что он увидел в комнате, когда Клава распахнула перед ним дверь, были два больших портрета, писанных масляными красками и висевших в простенке между окнами. На них были Марта Калинкина и Петр Зотов. Филипп моментально узнал их и растерянно отвел глаза, опасаясь, что Клава заметит его растерянность и подумает что-нибудь не то. Только сейчас, рассмотрев фотографии на столике, он поднял глаза на эти портреты. Петр и Марта на них были уже не молоды. Когда и кто поместил эти портреты на стену в доме, который был давно оставлен хозяевами?  Почему революционер Андрей Калинкин так терпимо относится к своему классовому врагу, который, по сути дела, украл у него законную, любимую жену?  «Опять какая-то немыслимая запутанность в Лизиной жизни!» - с отчаянием подумал Филипп и снова опустился на стул около стола.
   Несколько минут он просидел, обуреваемый противоречивыми мыслями. Что это за страна такая – Россия? С одной стороны, он чувствует к ней неподдельный интерес, какую-то родственность, даже привязанность. Может быть, он уже полюбил ее, как полюбил Лизу?  Но почему так много в ней, раздражающего, запутанного. Как будто, неведомая сила втягивает его в чужую, непонятную ему жизнь. Даже не в жизнь, а в мистерию, в которой ему не хочется играть ни одну роль.
   Его сумбурные размышления прервал певучий голос Клавы:
   - Филипп, обед сюда подавать или в столовой откушаете?
   - Подавай сюда,- сказал он, поднялся и заглянул за высокую раздвижную китайскую ширму, отгораживающую часть комнаты. 
   Там стояла тщательно заправленная деревянная кровать под покрывалом из цветных лоскутов, с горкой подушек. «Совсем, как Маша соорудила в моей комнате в общежитии, - подумал Филипп. - Это кровать Лизы! Неужели меня на нее положат спать?» 
   После обеда, который, к удивлению Филиппа, оказался не хуже, чем в ресторане ДИТРа, он поблагодарил зардевшуюся Клаву, сказал, что хотел бы провести ночь на диване и спросил: давно ли висят на стене портреты Марты Калинкиной и Петра Зотова.
   - В позапрошлом году Василий Андреевич заказал сделать их с фотографий и самолично повесил сюда,- Клава понизила голос и доверительно сообщила: - Он с отцом не очень-то считается, все норовит по-своему сделать, чтобы только сестре угодить. А ведь они оба Андрею Васильевичу по гроб жизни обязаны.
   - Василий в этой квартире живет? – поинтересовался Филипп.
   - Нет, он давно самостоятельный. У него от первой жены двое детей, и вторая тоже пацана родила. Но здесь он иногда ночует.
   
      После обеда Филипп отправился в город. В центральной части Свердловска Филипп ориентировался неплохо. Он дошел пешком до улицы Ленина, задержавшись ненадолго около дома инженера Ипатьева. Год назад этот дом ему показал Аркадий Ошман, рассказав ужасную историю, как в подвале этого дома, в восемнадцатом году расстреляли ночью семью последнего императора России. Сейчас с этим домом для Филиппа было связано что-то загадочное, что произошло здесь с Лизой, когда она была еще девочкой.
  По дороге к центральной улице Свердловска Филиппа сопровождал дробный стук молотов, которыми рабочие забивали костыли, крепя к шпалам рельсы трамвайных путей. Шла интенсивная подготовка к пуску первого в городе трамвая. На улице Ленина его остановил задорный крик чумазого путейца, стоявшего около деревянного трамвайного вагончика:
   - Эй, кто хочет прокатиться до Восьмого Марта, давай сюда!
   Десятка два прохожих, кинулись к вагончику. Филипп заскочил на подножку уже на ходу. Так он и проехал по Плотинке, в обнимку с каким-то дико кричащим от радости пареньком, испытывая почти детский восторг. Потом он в приподнятом настроении дошел до торговой улочки имени Вайнера и долго выбирал в ювелирном магазине колечко с небольшим рубином для Лизы.  У него была мерка с ее пальца в виде узкой бумажной полоски, но кроме этого он попросил примерить кольцо продавщицу, рука которой показалась ему похожей на Лизину.
    Вечером Клава накрыла ужин в столовой, сказала Филиппу, что постелила ему постель на диване в комнате Лизы и ушла домой, сказав, что вернется попозже. Андрей Васильевич появился к столу на костылях, без одной ноги в широкой полосатой пижаме, похожей на арестантскую робу.
   - Извини, Филипп, за мой вид, - сказал он, пристраивая костыли за стулом. -   Протез британский, легкий, но сделан неудачно, потому что мерки сняли неправильно. Устаю от него, как от пулемета, который когда-то таскал на своем горбу.
   Голос у старшего Калинкина был совсем не тот, что днем: усталый, стариковский, немного дрожащий. Он был без очков, на ощупь ориентировался возле стола, но с тарелками и столовыми приборами управлялся безошибочно. Филипп заметил, что Клава сразу положила ему еду, хлеб, аккуратно разложила на привычные для него места вилку и нож, поставила напротив него рюмку с водкой.
    - Выпьешь со мной? – спросил Калинкин. - Сам себе налей и угощайся, чем бог послал. Так у нас с Клавой заведено.  Василий сказал: ты православный. Мне в бога верить не положено, но я уже несколько лет мамин крестик ношу.
   Калинкин поднял рюмку. Филипп торопливо наполнил свою рюмку, чокнулся со стариком и услышал от него неожиданное пожелание:
   - Дай вам Бог с Лизанькой прожить ту счастливую жизнь, за которую мы кровь проливали!
   Ел Андрей Васильевич медленно и очень аккуратно. Время от времени он останавливал взгляд на Филиппе, чуть-чуть улыбался ему, и Филиппу казалось, что Калинкин прекрасно видит его. 
   - Ну, что, давай поговорим,- наконец, заговорил Андрей Васильевич. - Лиза ко мне дочерних чувств не испытывает, хотя и относится с уважением, а я, не смотря ни на что, люблю ее, как настоящий отец и готов ради нее пойти на любые жертвы. Да у меня и жертвовать-то почти ничего не осталось, все революции отдал. Не знаю, что там тебе Василий наговорил, он считает себя единственным благодетелем Лизаньки, а у меня своя линия, -  голос Калинкина снова приобрел твердость и силу. – Слышал о тебе много хорошего. Важно, что говорили это совсем разные люди. Например, Федор Иванович Романов. Мы с ним когда-то вместе у Зотовых служили, были дружны.  Потом я стал марксистом, а Федя – капиталистом,- Андрей Васильевич засмеялся, закашлялся, отер салфеткой рот. - Меня охранка на Сахалин, на каторгу, отправила, а его Зотовы отправили в твою Америку, присмотреться, что хорошего есть у вас в металлургии и горном деле.  Федор, парень не промах, присмотрелся не только к горному делу, но и богатую невесту нашел, женился. Хорошо, что женился по любви, не по расчету. А я потерял мою Марту. Ее с маленьким Васей Зотов пригрел. Петру Алексеевичу сына хотелось. Да и для брошенных матерью девочек-близнецов нужна была другая мать. Моя Марта детей обожала. Что воспитывать, что учить – для нее это было счастье. Ее Приваловы и Демидовы к себе переманивали, а она к Зотовским близняшкам привязалась.  Петр Алексеевич с ними в Петербург перебрался. Я его не виню, не злоблюсь на него: он мою жену и моего сына по-настоящему любил, не жалел для них ничего. Горько мне, Филипп, такие слова говорить, но я сам для них такую жизнь уготовил: шесть лет на каторге, да еще два – на поселении.
    Филипп слушал Калинкина со смешанным чувством интереса и отчуждения. Ему все понятнее и ближе становилась Лиза. Но жизнь таких людей, как отец и сын Калинкины, с их марксизмом, каторгой, безумной борьбой за какую-то диктатуру пролетариата, была для него непонятной. Его смущала и беспокоила мысль, что Лиза, его Лиза, имеет часть этой, чужой для него, жизни. В Медянке, в пьяных речах Аркаши Ошмана, в собраниях рабочих, в пародийно-сатирических сценках на концертах в клубе, он явственно ощущал что-то театральное, интересное. Там это казалось ему привлекательной особенностью России. А здесь, в судьбе одноногого и полуслепого революционера Калинкина, Россия представала перед ним хмурой и опасной страной.
     Филипп отщипнул от ветки винограда, лежащей в вазе с фруктами, несколько ягод и медленно жевал их, выплевывая в горсть косточки. Виноград был кислый, но само его присутствие на столе в это время года было удивительно.
    - В Свердловске   круглый год продают свежие фрукты? – спросил он.
    - Какие тут фрукты, картошки бы досыта! – усмехнулся Андрей Васильевич. – Это из моего партийного спецпайка, как инвалиду. Вася выхлопотал. А фрукты только в этом году стали давать. Ты ешь, ешь, не стесняйся!..   Твой батька, говорят, тоже удачно женился в Америке? – неожиданно спросил он. -  Любят американские женщины русских мужиков?
   Филипп встрепенулся:
    - Не замечал. Отец женился на русской креолке без всякого приданного. У моей бабушки-индеанки был маленький магазинчик в пригороде Сан-Франциско. Мама рассказывала, что они едва сводили концы с концами, и после моего рождения отец завербовался в американскую армию, чтобы помогать семье. Я его увидел только через десять лет. Увидел, как вас сегодня днем: с палкой. У него несколько боевых ранений и он сильно хромает на левую ногу, очень похоже на вас. Правда, без протеза, просто нога сильно покалечена. 
     - Он воевал на стороне северян, против рабовладельцев?
     - Нет, что вы, Андрей Васильевич! Война Севера и Юга была почти семьдесят лет назад, а отец воевал в Гондурасе, Панаме, еще где-то. У нас это называют «банановыми войнами».
    - Опозорился, совсем плохо знаю историю,- усмехнулся Калинкин. - Вот моя Марта не подкачала бы, - он посмотрел в сторону двери, ведущей в комнату Лизы, где на стене висел портрет Марты. – Что же вам, в Соединенных Штатах, бананов не хватает, в разные Гондурасы лезете? - с иронией спросил он. -  Я вот потерял ногу в боях за счастье своего, русского, народа.  Знаю, далеко еще до всенародного благополучья, но свое, отдельное, счастье люди находят, несмотря ни на что.  Я прав или не прав?
    - По-моему, прав,- улыбнулся Филипп. Глаза Калинкина, не закрытые линзами очков, были белесы, беззащитны и смотрели по-детски доверчиво.
    - Когда в семнадцатом году на Урале Советскую власть устанавливали, я тоже был счастлив. Казалось, не зря на каторге мыкал, не зря Марту потерял. Мы тогда с Яковом Михайловичем Свердловым уральскую конференцию нашей партии готовили. Вася боевой рабочей дружиной командовал. Я его еще в двенадцатом году из Петербурга, от Зотова, выдернул, от Марты оторвал. Он уже в Петербургском горном институте учился, марксистский кружок посещал. Мне нетрудно было его уговорить стать профессиональным революционером. Думал, что все справедливо: у Марты - дочь, у меня – сын. А летом семнадцатого Зотов с Мартой и Лизой к нам, в Екатеринбург, пожаловали. Зотову здесь свои дела надо было утрясать, видать, чувствовал, куда все клонится. Уж как мой Вася был рад любимой сестренке! А я и за него был рад, и от Марты не мог глаз оторвать. Зотов проявлял благородство: позволял и Васе, и мне запросто приходить в их дом. А потом у меня случилось короткое счастье, да такое безмерное, какое я всего раз в жизни испытал. Осенью Марта с Лизой отказались ехать с Зотовым в Петербург и дальше в Лондон. У Петра Алексеевича произошла здесь скоропалительная интрижка со старой знакомой, еще с гимназических времен. Женщина красивая, но бесстыжая, хотела улизнуть с Зотовым за границу от начавшейся у нас смуты. Моей Марте гордости не занимать – отказалась ехать, а Лизу Вася надежно спрятал. Петр Алексеевич винился перед Мартой, на коленях ее упрашивал, даже меня не стеснялся. Я вот здесь, в этой комнате, стоял, а они там объяснялись,- показал Калинкин на дверь в Лизину комнату. - Дверь-то была настежь открыта…  И она осталась. Не то, чтобы со мной, своим законным мужем, но я мог часто видеть ее, руку ее держать! Тогда я снова поверил в Бога.  -  Калинкин вытер салфеткой глаза. - Налей еще, на помин ее души.
   Они молча выпили. Филипп спросил Калинкина, не положить ли ему в тарелку еще какой-нибудь еды, но старик помотал головой. По щекам его медленно текли слезы, и трудно было понять: из-за больных ли это глаз или из-за боли душевной.
   - Как же тогда Лиза с матерью оказалась в Лондоне? – спросил Филипп, чувствуя, что Калинкину станет легче, если он выговорится.
  Андрей Васильевич снова вытер салфеткой глаза, щеки и через силу улыбнулся:
  - Бежали, как все, кто опасался за свою жизнь. Летом восемнадцатого года обложили нас в Екатеринбурге беляки и чехи. Я был членом Исполкома Уралсовета, и хорошо знал ситуацию. Знать-то знал, но не понимал. Белые легко могли взять город, полковник Войцеховский был осведомлен, что мы слабы. А они все тянули и тянули с наступлением, дорогу на Пермь почему-то не перекрывали.  Дело в том, что у нас, в доме особого назначения, была заточена императорская семья. С ее дальнейшей судьбой были связаны совершенно разные интересы. У нас рабочие кричали на митингах: «Смерть кровавому Николашке!» Монархисты в Сибирской армии хотели любой ценой освободить царя. Левые эсеры требовали справедливого народного суда над царем и его женой, а детей не трогать. Ленин тоже был за суд, но опасался реакции Германии и нарушения Брестского мира. Свердлов, по-моему, вообще был у себя на уме… У всех свои интересы, интересы, интересы: партийные, государственные, личные. А там, где одни интересы, любовь  исчезает. Не совместимы они! Понимаешь? - Андрей Васильевич взял Филиппа за руку. Его рука была холодная и вялая, но цепкая. - Сейчас я точно знаю: любовь выше любых интересов! Она - высшая ценность человеческой жизни, выше любой революции! - Рука у него чувствительно задрожала, совсем обмякла и сползла со стола на колени. В слезящихся глазах Калинкина Филипп увидел испуг.
    - Я где-то читал,- снова стараясь отвлечь старика от тяжелого для него разговора, сказал Филипп,- что ваш царь по-настоящему любил свою жену и детей. А у него ведь была абсолютная власть?
    Андрей Васильевич долго моргал, словно не слышал слов Филиппа. Потом тихо и неуверенно сказал:
    - Наверное, это потому, что его власть была от Бога. Мне свидетели рассказывали, как расстреливали царскую семью, как они себя вели… Да, они сохранили Любовь. Конечно, это от Бога. За месяц до расстрела Лиза видела императрицу и которую-то из великих княжон. Даже наследника Алексея мельком увидела…
    - Я слышал это от Лизы,- сказал Филипп.
    - Мне Вася говорил, что Лиза проговорилась.
    - Почему проговорилась? Разве это тайна? - удивился Филипп. - Она же тогда была маленькой.
    - Сейчас кое у кого есть интерес возродить гнусную историю с придуманным в ЧК заговором об освобождении царской семьи. Вася некоторое время был в охране у Авдеева – первого коменданта Дома особого назначения, где содержали царскую семью. Потом, перед расстрелом, всю охрану Дома сменили.  Лиза сказала, что ей очень хочется посмотреть на царя и царицу, и Вася придумал, как это сделать. Кое-какие продукты и молоко для царской семьи в Дом приносили монахини Ново-Тихвинского монастыря. Лизу сначала одели, как послушницу монастыря, а потом Вася нашел для нее прекрасный русский наряд. Монашки в своей мастерской все подогнали, украсили его золотым шитьем. Я, когда увидел нашу Елизавету в этом наряде, был ошеломлен ее юной красотой. Моя Марта чуть не до смерти зацеловала ее от восторга. И вот они с монахиней принесли корзину с едой в сопровождении Васи прямо в столовую, где обычно обедала царская семья.  Царский повар, в присутствии охраны, стал все выкладывать на стол, а Вася постучался в комнаты. Вышла которая-то из великих княжон, узнать, в чем дело, увидела Лизу и закричала: «Маменька! Посмотри, какая русская красавица у нас!»  Царица появилась в дверях, спросила, как зовут Лизу, и, когда Лиза ответила ей по-немецки, сказала, что, если судьбе будет угодно, она обязательно возьмет ее к себе в комнатные девушки.   А в глубине комнаты Лиза увидела цесаревича Алексея. Он сидел на стуле и очень внимательно смотрел на нее. Лиза рассказывала, что он был бледный, но глаза у него были красивые и добрые. А царь так и не показался.
   - Какая же тут тайна?! – снова удивился Филипп.
   - Тайна не в этом, а в бумажной пробке, которой была заткнута большая бутылка с молоком. В ЧК потом придумали, что в этих пробках заговорщики передавали записки для царской семьи с инструкциями для побега.
   - Вот оно что! – изумился Филипп, сразу вспомнив, как Лиза разворачивала бумажную пробку из бутылки с молоком на вершине горы.
   - Да, кое-кто пытается сейчас раздуть из этого неприятнаую историю…  А тогда, в восемнадцатом, мы с Васей отправили Марту и Лизу с надежными попутчиками в Петербург. Потом я командовал пулеметной ротой, от которой почти ничего не осталось в боях под Пермью. А от меня, как видишь, кое-что осталось. Слава Богу, у Васи было только легкое сабельное ранение.
     Калинкин поерзал на стуле, морщась, растер руками свою культю, поясницу и прямолинейно, неожиданно, для Филиппа, как это неоднократно делал в разговорах с ним Василий, спросил:
    - Ты вот все молчишь и молчишь. Зачем тогда ко мне приехал? Послушать о моей нескладной жизни?
    Филипп напрягся. Он не вполне понимал, что хочет от него Андрей Калинкин.
   - Ты перед кем клялся, что Лиза – твоя судьба навек? Вася пишет, что ты объяснился Лизе в любви. Но этого мало, чтобы я, ради незнакомого мне человека, стал рисковать и Лизой, и своим сыном.  Ты понимаешь?
   - Понимаю,- Филипп почти физически ощутил, как взгляд белесых, полуслепых глаз Андрея Калинкина проник ему в душу. – Да, я люблю Лизу. А клялся я своему прадеду - индейцу племени Мивоки в Калифорнии, моей маме Агриппине - православной американке, клялся своему Богу,- я считаю его своим, но думаю, что он один для всех…  А еще я клялся огненному Духу Земли – он тоже от Бога, от его Любви. И моя любовь от этой Любви.
   Калинкин замер, не отводя глаз от Филиппа, и вдруг спросил осипшим голосом:
    - Ты в коммунизм веришь?
    - Я не читал Карла Маркса,- сказал Филипп,- но если это от Бога, от Любви, то верю.
    Последовало долгое молчание.
   - Налей еще по стопочке,- попросил Калинкин. Он выпил, не чокаясь, и заговорил четким, размеренным голосом, как по заранее подготовленному для лекции тексту: - В России начинается очередной кровавый бой, за индустриализацию страны. Партия права: без индустриализации, без поднятия экономики, Антанта нас раздавит. Но ужасно то, что опять пойдем по трупам. По-другому мы не умеем. В Медянке, наверное, уже закончилось собрание рабочих и акционеров. Если Романов предъявил собранию решение акционеров начать строить на Урале современный, с полным циклом, медеплавильный завод, то ваша компания будет продолжать работать в России. Иначе поднимут рабочие массы, и вас выдавят из страны за считанные месяцы.
    - Федор Иванович Романов знает, что такое возможно и, наверное, в Лондоне приняли правильное решение,- возразил Филипп. – Кроме того, есть долгосрочный договор.
   - Э, батенька! - решительно махнул рукой Калинкин. - Когда в России рубят лес, на щепки никто не обращает внимания! Но я-то не об этом. Судьба вашей компании не в наших с тобой руках: чему быть, того не миновать.  Я про Лизаньку думаю, про Васю.  Ну, и про тебя, черт возьми, хотя, надеюсь, твоей жизни ничего не угрожает!
   - А что угрожает Лизе? - насторожился Филипп.
   - Собирают против нее тяжелые обвинения. От верных людей знаю,- Андрей Васильевич нашарил на столе вилку, со стуком положил ее перед собой. – Зотовский завод в Англии, куда из Медянки штейн с золотом в мешках возят. Ее родного дяди завод! – Он нашарил нож и хлопнул им об стол рядом с вилкой: -  Это Демидовское отродье, Наталья!  И чего она к нашей Лизаньке привязалась?! Эти князья, графья по всему миру! Какое нам дело до них!? Мрут, где ни попадя, а кости у нас, на Урале, складывают! – Калинкин судорожно зашарил по скатерти рукой, опрокинул пустую рюмку, стукнул ею об стол: - А как Лиза три года назад из Лондона в Свердловск перебралась? Это ж только мы с Васей знаем! Зачем перебралась? Как старшей учетчицей руды в Медянке оказалась? Да еще эту дурацкую Васину затею с посещением царской семьи пришьют!  Ты понимаешь: они же на мировой заговор наскребут! Кому-то расстрел, а кому-то званья, должности, именное оружие!  Я вижу: под Васю они копают, под Васю! Но сначала Лизу загубят!
   Калинкин пришел в сильное возбуждение, его бесцветные глаза налились кровью, руки конвульсивно пытались что-то нашарить в воздухе. Филипп испугался, вскочил, не зная, что делать. Андрей Васильевич не мог вымолвить ни слова, показывал рукой на буфет за своей спиной. Филипп кинулся туда, распахнул стеклянные дверцы: на полке стояли несколько бутылочек с лекарствами. Он сгреб их все, поставил на стол перед Калинкиным, но Андрей Васильевич только опрокидывал бутылочки непослушными руками. И тут Филипп вспомнил, что видел на буфете очки Калинкина с толстыми линзами. Он с трудом нацепил их на голову Андрея Васильевича, и тот сразу схватил одну из бутылочек, с трудом открутил крышку и припал к горлышку. Через несколько минут он обмяк, отдышался, сказал слабым голосом:
   - Дай немного водички и отнеси в кровать, я совсем легкий.
   Филипп дал Калинкину попить, подхватил старика, уронив его костыли на пол, отнес в спальню, положил на кровать и укрыл одеялом.
   - Поставь, пожалуйста, поверх одеяла в ногах утку, она под кроватью - попросил Андрей Васильевич и жестом пригласил сесть на стул в его изголовье.
   Филипп сел. Калинкин несколько минут лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Дыхание у него стало ровным. Когда Филипп решил, что старик заснул, и осторожно встал со стула, Калинкин неожиданно открыл глаза и заговорил:
    - Прости меня, Филипп Белов, за все прости. Я жил честно, всегда думал, что сражаюсь за правое дело, за свободу и справедливость. Я и сейчас так думаю, но простить себя не могу…  А ты прости! За Лизину мать, мою единственную Марту. За Васю прости, он не виноват, что стал такой. Прости за Россию! Здесь твои корни, даст Бог, они еще прорастут. Я не отец Лизы, но я вас благословляю, - он дрожащей рукой стал шарить под своей пижамой, вытащил медный крестик, поцеловал его и протянул Филиппу.   Филипп нагнулся и поцеловал крестик. – Ты должен спасти Лизу. У меня пока есть возможность на время схоронить ее дело. Вам надо зарегистрировать с Лизой брак. С этим будут проблемы, но мы обязательно что-нибудь придумаем.  И до седьмого ноября надо обязательно выехать за пределы Советского Союза. Даже можно придумать для вас деловую командировку в Америку. Романов и к тебе, и к Лизе очень хорошо относится. Он поможет. Если Василий начнет гнуть что-нибудь свое, сразу обращайся ко мне. Договорились? Иди спать. За меня не волнуйся.
    Калинкин протянул Филиппу руку. Она была прохладная и вялая. Филипп пожал ее и вышел из спальни. 
   
    На следующий день, приехав под вечер из Свердловска, Филипп сразу пошел к Лизе. Он хотел сделать ей, уже по всем правилам, предложение выйти за него замуж, подарить колечко с рубином и выпить сладкого вина с конфетами и печеньем – все это было у него с собой в сумке.
   Дверь в квартиру Лизы была заперта. Филипп, на всякий случай, постучал в окно, подождал и вышел на деревянный тротуар, идущий вдоль бараков и дальше по улице Лордов.  Вдали показался начальник химической лаборатории Рихтер. Филипп дождался его, поздоровался, спросил, как прошло накануне общее собрание коллектива рудника. 
   - Тебя там не было? - удивился Рихтер. – А я-то думал: почему тебя Романов ищет?  Похоже, Филипп, нам в Медянке осталось работать недолго. Рудничный комитет выдвинул абсурдные требования о повышении заработной платы. А Главконцесском согласился быть арбитром между рабочими и концессионерами только на условии, если мы начнем в следующем году строить современный медеплавильный завод на Среднем Урале. Одна наша компания такой завод не потянет. Есть слабая надежда, что подключится американо-русская торговая палата. Но все чаще говорят, что у вас, в Америке, назревает что-то очень серьезное в экономике. А ваш президент Гувер относится к этому легкомысленно, да и Россию он   недолюбливает.   Так что, Филипп, надо готовиться к худшему и подыскивать новое место работы. Ты куда направляешься?
    Филипп замялся. Говорить о Лизе ему не хотелось, но сказать неправду он не умел:
   - Я ездил в Свердловск, привез кое-что для Елизаветы Калинкиной, а ее нет дома.
   - Они с братом час назад уехали на автомобиле в Свердловск, я лично видел. Комендант общежития сказала, что у их отца что-то серьезное со здоровьем.
   Филипп удивленно поднял брови: утром он сердечно простился с Андреем Васильевичем, тот был бодр и громкоголос. Впрочем, ему сразу вспомнился вчерашний неожиданный приступ у старика Калинкина. Он стал прощаться с Рихтером, но тот придержал его за руку:
   - У меня к тебе личная просьба: попытайся повлиять на Аркадия Ошмана – он, как здесь говорят, ушел в запой, и уже два дня не появлялся на работе. Вчера у меня была его жена Зина, плачет, боится, что у нее может пропасть грудное молоко.  Я оформил Аркадию отпуск на неделю, но где гарантия, что он придет в рабочее состояние? У нас начинается аврал, а я без него, как без рук. Проблема в том, что у нас с ним не получается нормального человеческого разговора. У него очередная безумная идея об устройстве вселенной и будущем человечества. Ему надо выговориться, надо, чтобы кто-то его понимал – тебе же это известно. Честно говоря, мне иногда кажется, что он не вполне адекватен. Я пытаюсь говорить с ним о его дальнейшей жизни, но он меня просто не слышит. Раньше у вас с ним наблюдалось взаимопонимание, так сказать, общий ход мыслей. Я правильно понимаю?
    - Может быть, - неопределенно пожал плечами Филипп и спросил: - А с чего это он вдруг запил?  Месяц назад, когда у него родился сын, мы отмечали это квасом. Он давно спиртное в рот не брал. 
   - Причина понятна: несколько дней назад уехал его Петербургский друг Осип. Говорят, навсегда уехал.  ОГПУ разрешило ему жить, где угодно, кроме Москвы и Ленинграда и без выезда за границу.  Аркадию такого разрешения не дали, хотя он давно перестал говорить про политику и сейчас развивает собственную космическую философию энергии Любви. На мой взгляд, это совершенно безопасно для Советской власти.  Но, может быть, ОГПУ придерживается другого мнения? Говорят, у тебя есть контакт с Василием Калинкиным и его сестрой?  Попробуй уговорить их помочь Аркадию перебраться в Свердловск. Там в следующем году открывают научно-исследовательский и проектный институт цветной промышленности. У Аркаши отличное образование, много прекрасных идей по обогащению цветных металлов. Ему надо заняться настоящим делом, а не этой фантастикой. Поговори с ним – не чужой же человек, талантливый! А так – пропадет!
      Филипп сразу представил возбужденный, нескончаемый и не всегда понятный монолог Аркадия, тяжело вздохнул, но согласился – все-таки речь шла о судьбе   небезразличного для него человека, который представлялся ему неотъемлемой частью образа России.
      - У тебя обязательно получится! - обрадовался Рихтер. - Я сейчас иду в ресторан, уже несколько дней не играл на пианино, Аркадий сейчас там. Пойдем, пока он не совсем пьян.
   Посетителей в ресторане было мало. Аркадий Ошман сидел на привычном для него месте, ближе к выходу, в углу, у открытого окна. Он спокойно прореагировал на появление Филиппа, молча налил ему рюмку водки из графина.
    - Я, пожалуй, не буду,- отказался Филипп.
    - Зачем тогда пришел? - уставился Аркадий линзами своих очков в глаза Филиппа, и тот сразу вспомнил, как совсем недавно на него так же внимательно смотрели линзы очков Андрея Васильевича Калинкина:
    - Просто поужинать и поговорить с тобой, - сказал он.
    - Если поговорить, то надо выпить. На трезвую голову у нас разговора не получится.
    - Хорошо,- согласился Филипп.
   - Мы с тобой, Филя, давно не говорили по душам. Давай, выпьем за суть вещей: за химию вселенской Любви!  Больше на этом свете пить не за что.
  - Совершенно с тобой согласен! – поддержал его Филипп. Они чокнулись, выпили.  Филипп заказал ужин и начал разговор о том, что в Свердловске создают научно-исследовательский институт цветной промышленности, что туда требуются специалисты-практики, такие, как Аркадий…
  - Стоп! – остановил его Аркаша. - Эту песенку я уже слышал и от Зины, и от Рихтера. Меня к передовым рубежам советской науки не подпустят. Обидно, Филя, ты не еврей, тебе это не понять: почему за Осю Шмуйловича, который с потрохами продался ОГПУ, наши замолвили словечко, а за меня, который боготворил Льва Давидовича Троцкого, не захотели? И я обречен до конца жизни сидеть в этой химической вони над пробами руды в Медянке!
  Филипп понял, что начал разговор не с того конца:
   - Давай еще по одной,- предложил он и сразу сменил тему: - За твоего сына, твое будущее! Мы в прошлый раз одним квасом обошлись, а жизнь – она крепче, сложнее устроена. 
   -  Вот это ты в точку! – одобрил Аркадий, залпом выпил водку, заел яичницей-глазуньей, которую только что принесли, и которая еще шипела и парила на маленькой сковородке. Потом он стал протирать платком очки и философски заметил: - Вот так сытые люди и смотрят на мир сквозь запотевшие очки.  Редкие из них видят то, что, казалось бы, совсем рядом – открывай и читай. Все уже давно сказано, все написано.  В церковном смысле я православный христианин, как и ты, но Книги читаю с протертыми очками, и вижу в них истинный смысл бытия. Понимаешь меня?
     Филипп на всякий случай кивнул. Он всматривался в Аркадия, не замечая в нем признаков явного опьянения.
- Ты, Филя, Библию читаешь? – с пристрастием спросил Аркадий.
- В Евангелие иногда заглядываю,- честно признался Филипп.
- А я в последнее время всю Библию на два раза проштудировал. Если читать с умом, то там все написано. А если ты по-настоящему мыслишь, то не обязательно и читать - все есть в тебе. Понимаешь: все в тебе, и ты во всем…  Прислушайся к себе: «В начале было Слово…  И Слово было Бог. Все чрез него начало быть». Слышишь? Я издаю звуки-волны, они соединяются в Слово, летят в твои уши, ты их принимаешь, как антенна, и преобразуешь в слова-понятия. Это и есть энергия Разума! - Аркаша поднял вверх указательный палец и замер. – Вселенная – вечное движение, бесконечное разнообразие энергий. Нам это движение представляется хаосом. Управлять этим хаосом может только Бог – энергия разума и чувств, несущая в себе все противоположности и сущности, лежащие в основе мироздания. Желание управлять этим хаосом, как Бог – самое опасное заблуждение человека! – Аркадий подался вперед и своим взглядом будто старался проникнуть в мозг Филиппа. – Я вижу: ты, может быть, единственный человек, который меня понимает…  И я тебе скажу главное: вначале было не только Слово, но и Любовь -  энергия Разума и энергия Любви. Бог – сгусток этих энергий, потому что энергия - первичная и никогда не исчезающая субстанция Вселенной. Бог – изначальный и вечный лоскут первородной материи, рожденной движением, то есть энергией.   Свет и Тьма, звезды и планеты, все космические материи - это живые части Бога, энергии - движения. И наша планета Земля, тоже живой организм: ее плазма, ядро, все ее сферы, минералы и вода – все это энергия, движение, жизнь в разных ее формах и проявлениях.  От Отца – солнечного света и Матери – сырой Земли, от энергии их Любви, родилась живая клетка, начала делиться, создавая все то, из чего появился Человек разумный и чувственный, содержащий в себе частицу Бога…
Филипп по-прежнему не только слушал, но и наблюдал за Аркадием, внимательно и с любопытством. Ему казалось, что когда-то давно, в детстве, в полутемном зале, на теплых коленях матери он слышал похожие слова от седого человека в круглых очках. Филипп тряхнул головой и снова услышал голос Аркадия:
- …У всего есть начало и конец. Кроме Любви. Умереть надо с достоинством, с пониманием, что Любовь остается навсегда. И все возрождается снова. Любовь то разгорается, как мощный огонь звезд и вулканов, то слабо светит, как огонек Надежды. Любовь – это и вселенский Хаос, и вселенский Порядок. Любовь - движение частиц энергии между Добром и Злом, Порядком и Хаосом. Любовь – это вечная память вселенной, начало и конец всего.  Энергия Света выманивает из сырой Земли биологическую жизнь. Любовь – это первородная вселенская энергия, энергия притяжения, объединения, конструктивная и рождающая. Греческий философ Эмпедокл сказал: космос – это вечное противоборство Любви - начала конструктивного, объединяющего, и Ненависти – начала разъединения. Не зря человеческий разум отождествляет энергию Любви с Богом. Человек никогда не познает, как Любовь может соединять людей, целые народы и страны, рождая других людей, веру и надежду на справедливость и как перерождается в ненависть, уничтожая в непримиримой злобе все, созданное ею? Понять это невозможно, и, главное, не нужно понимать…
 Филипп иногда терял логику в Аркашином монологе, который становился все более экспрессивным, похожим на те ораторские выступления, которые он когда-то, в пьяном угаре, произносил «под Троцкого». Но Филипп улавливал в словах Аркаши близкие ему мысли, чем-то напоминавшие протяжные монологи прадеда-индейца То Йя. Он знал: в любом случае надо дать Аркадию высказаться, выплеснуть из себя все, что в нем накопилось, надо стараться понять его, иначе между ними исчезнет всякое доверие, и он не сможет вернуть его к той жизни, которую Рихтер, Зина, да и сам Филипп, считают нормальной.
     - Энергия Любви объединяет абсолютно все: человека и тигра, человека и травинку, человека и воду, даже человека и звезду в далекой галактике, - Глаза Аркадия сверкали за стеклами очков. – Эта энергия объединяет хаос вселенной в высший, всеобъемлющий порядок. Она рождает искры красоты, гармонии. Они рассеяны во вселенной. И среди них Земля. Она породила и кормит людей – детей своих, а они сосут, терзают ее. Но она еще жива, пока в ней пылает огонь… Я иной раз сижу в респираторе над колбами и пробирками, где в кислоте растворены пробы руды из недр Земли. Какой едкий, нестерпимый запах! И думаю: что мы творим, куда движемся!? Из шахт Медянки за несколько десятков лет вычерпают тысячи тонн меди, серы, золота. Многие народы приложат к этому руки. В теле Земли, как огромные раны, останутся безжизненные пустоты горных выработок. Они протянутся под землей, как метастазы опасной опухоли. Эти пустоты начнут заливать пульпой, чтобы земля не оседала, не проваливалась у нас под ногами. Потом из брошенных шахт на поверхность земли, в Медянку, в прекрасные сосновые леса пойдет слабая серная кислота, потому что вода растворит остатки серного колчедана в шахтах. Земля будет изрыгать эту зловонную жидкость, постепенно сжигая траву, отравляя речки и воздух. Зеленые поляны, сосны и мох на скалах станут красно-бурыми, запахнут тлением и гибелью. Люди засуетятся, начнут болеть, но ничего не смогут сделать с этой вонючей напастью…  Филипп, ты знаешь, что такое рай? Если там нет Зла, значит, там нет и настоящей Любви, движения, Бога? То есть Жизни. Там вечный сон? Зачем туда стремиться?  Пуритане когда-то бежали из Англии в Америку от англиканской церкви, создали колонию, чтобы построить «Град на холме» - пример для всего человечества. А вы, старообрядцы, бежали из России в Америку, тоже от церкви. Зачем? Вы тоже хотите создать в этой стране что-то вроде рая - всемирный долларовый интернационал с всевидящим оком на Капитолийском холме? Ты, старовер, можешь ответить мне честно и прямо? -  Аркадий порывисто схватил руку Филиппа, лежащую на столе, и крепко сжал ее. Его рука была горячая и сильная.
Филипп замотал головой. Он моментально вспомнил, как накануне точно так же держал его руку Андрей Васильевич Калинкин. «Почему они оба, такие разные, говорят о Любви?! - с изумлением подумал он. - И не просто о любви, какая у меня с Лизой, а о какой-то божественной Любви?..  Потому, что они родились и живут в России!!!» – вдруг догадался он. Это внезапное откровение смутило его.
- Я не могу назвать себя старовером,-  пробормотал он,-  и не могу ответить на твой вопрос, потому что не знаю ответа.
- И не надо! – Аркаша отпустил руку Филиппа, наполнил рюмки водкой и задумался. Филипп решил, что он сейчас произнесет какой-то философский тост, но Аркаша вдруг спросил: - Мы с тобой с чего начали?  Кто сказал: давай, за любовь? Ты сказал?
- Нет,- припомнил Филипп,- это ты предложил «за химию вселенской любви».
- Да, да, это я…  Потому что я люблю сына, а вместе с ним и Зину. Это единственная любовь, в которой я сейчас не сомневаюсь.
- Зина переживает за тебя, боится, что у нее пропадет молоко, - осторожно сказал Филипп.
 Аркадий остановил на нем взгляд, в глазах у него что-то зашевелилось:
- Филя, а ведь молоко у всех млекопитающих появляется от любви… Значит, и у Зины - от любви! - он решительно отставил рюмку с водкой, вскочил и бросился к выходу из ресторана.
«Нет, он, конечно, пьяный, но все-таки не сумасшедший!» - с облегчением подумал Филипп.
   
     В понедельник, первого июля тысяча девятьсот двадцать девятого года Филипп Беллоу проснулся в комнате общежития от стука в дверь. Сосед по общежитию, английский инженер, бодро сообщил, что утренней планерки у начальника рудника сегодня не будет и можно позавтракать не спеша.  Филипп уже знал, что Ватт изменил порядок работы специалистов, что на руднике начинается новый аврал, и ему снова придется сутками не выходить из шахты.
   На горизонт семьдесят метров шахты «Нью-Йорк» он спустился в шахтной клети вдвоем с молодой, крупной женщиной, которая держала одну руку на рычаге управления клетью, а второй рукой несколько раз поправила на голове шахтерскую каску, как бы невзначай направляя луч света своей лампы на лицо Филиппа. Было ясно, что она старается разглядеть его.   Филипп тоже посветил на ее лицо, увидел в овале платка под каской огромные серые глаза, скромно подкрашенные бледной помадой губы и с теплотой подумал: «Мой калифорнийский земляк, Ричард, прав: русские женщины – самые красивые». Он улыбнулся сероглазой клетьевой и спросил:
     - Как тебя зовут?
     - Ксения, - она застеснялась и опустила глаза. 
     Сразу у выхода из клети его встретил инженер-электрик, англичанин, хорошо говоривший по-немецки, а по-русски знавший не больше десяти слов, но умевший отлично рисовать и объяснять на пальцах сложные электрические схемы. Он сказал, что Ватт ждет Филиппа в подземном медицинском пункте для разговора один на один.
      Разговор с начальником рудника оказался коротким, но очень тревожным. Ватт сказал, что Главный концессионный комитет при Совете народных комиссаров СССР начал очередной шантаж компании, как это бывало и раньше, что до конца года все непременно утрясется, потому что быстро поднять добычу полезных ископаемых без участия иностранных концессий у Советов не получится. Задача геологов и маркшейдера рудника: в кратчайшие сроки определить, где быстрее и выгоднее всего пробить проходку-заезд к новой рудной камере.
   - Началась борьба за будущее нашей компании,- веско сказал Ватт. - Нам необходимо наглядно показать Советам, на что мы способны!  Если дойдет до крайностей, то есть еще и международное право: третейский суд в Лондоне! А пока нам надо выбрать маршрут к новой рудной камере в твердых породах, не требующих сплошного крепления, и в июле резко увеличить добычу руды.
    Филипп ожидал именно такого задания от Ватта. Он попросил выделить в свою команду лучших проходчиков во главе с Григорием Венедиктовым и направился к выходу из медпункта, но Ватт остановил его:
 - У меня к тебе, господин Беллоу, личная просьба. Мне стало известно от господина Романова, что некое официальное лицо сделало тебе предложение отказаться от американского гражданства, стать советским специалистом и даже занять высокий пост. Я прошу тебя не делать опрометчивого шага, о котором потом придется жалеть всю жизнь. Это не только моя, но и просьба Федора Ивановича Романова, который относится к тебе почти, как к сыну.
Филипп стоял в замешательстве:
 - Федор Иванович еще в Медянке? – спросил он.
 - Нет, уехал. И Калинкины, брат с сестрой, уехали. Елизавета Андреевна телефонировала мне вчера вечером: у них тяжелая утрата – умер отец. Она останется на похороны. Кажется, для тебя Филипп, это имеет значение. Сочувствую, но надо работать. Постараюсь взбодрить тебя: в августе мы возобновляем работы на шахте «Москва». Ты – первый кандидат на должность начальника шахты. Кстати, Рихтер в сентябре покидает Медянку и освобождает свой коттедж. Так что можешь подумать о создании семьи, - Ватт многозначительно и ободряюще улыбнулся.
 
В тот же день у Филиппа начался рабочий аврал. Он и второй геолог провели в шахте весь день, просчитывали три варианта оптимальной проходки заезда к новой рудной камере. Требовалась интуиция, тот самый «пронизывающий землю взгляд», который некоторые специалисты рудника приписывали Беллоу.
  К концу вечерней смены Филипп отправил напарника на отдых и попросил его спустить в шахту пакет с едой и заряженный аккумулятор с запасной шахтерской лампой. Когда один из доставщиков леса принес Филиппу пакет с едой и фляжку чая, он с жадностью поел, притулившись в нише на ящиках из-под взрывчатки. Потом вытянул ноги, привалившись спиной к бугристой стенке ниши.  Шахтерскую лампу он выключил и оказался в кромешной тьме.
    Его слух улавливал где-то далеко, в районе ствола шахты, слабые звуки: видимо, там, на опрокидывателе, разгружали в бункер вагонетки с рудой из забоев. Иногда доносились звуки, похожие на человеческие голоса высокой тональности. «Что там делают ночью женщины? – думал Филипп. - Они все время что-то делают здесь, в утробе Земли. И я здесь, в тепле, в тишине и покое. Мы не должны, не можем сделать пагубы нашей матери-Земле. Мы работаем правильно, ради Любви. Аркаша зря пугает апокалипсисом…»
   Его разбудил металлический скрежет колесных пар на рельсах и крепкий мужской мат. Несколько рабочих вталкивали в заезд вагонетки под погрузку руды. Филипп вскочил, почувствовав затекшие ноги, включил шахтерскую лампу и в ее свете разглядел на наручных часах, что было уже начало восьмого, то есть началась утренняя смена.
    Проходку нового заезда начали в тот же день. Проходчиками командовал Равиль, брат Сони. Оказалось, что Григорий Венедиктов уехал на похороны Андрея Васильевича Калинкина. Филипп помнил, что Гриша был учеником старшего Калинкина в горном училище и отнесся к этому с пониманием, но что-то сосало и сосало у него внутри. В глубине души он понимал, что тоже должен быть там, рядом с Лизой.
   
    Через два дня он неожиданно встретил Гришу, но не в шахте, не на улице, а в комнате общежития, рано утром, до начала смены. Филипп сходил в туалет, вернулся, а Гриша сидит на стуле за его столом, молодцеватый, пахнущий крепким одеколоном, нога, в начищенном до лакового блеска сапоге, отставлена едва ли на половину комнаты. Когда-то так же неожиданно появился в комнате у Филиппа Василий Калинкин.
    Филипп удивления не выказал, приветливо поздоровался за руку с Гришей, спросил вернулась ли из Свердловска Лиза.
    - Не вернулась,- сказал Григорий, - ей надо подлечиться.
    - Живот что ли? – машинально спросил Филипп, одевая и застегивая рубашку.
     - Что!? Какой еще живот!? – развернулся на стуле Гриша. - Ты совсем из ума выжил !?  Кто тебе позволил так о Лизе говорить!? – голос его стал похож на рык зверя. Он встал и расправил могучие плечи.
    Филипп замер, почувствовав, что дело идет к драке. Для него ситуация была настолько неожиданной и непонятной, что он непроизвольно попятился к двери. Вглядываясь в краснеющее на глазах лицо Григория, он пытался определить: пьяный он или трезвый. Гриша, сжав кулаки, тяжело задышал и снова опустился на стул:
    - Садись, разговор есть! – приказал он. Филипп послушно сел. Немного успокоившись, Гриша заговорил, как на профсоюзном собрании, уверенно и громко: - Концессию вашу выпинают из Медянки еще до конца года. Тебя решили оставить, как ценного спеца. Я не спорю: геолог ты хороший, только кое-кто ошибается, что без тебя мы не справимся.   И зря Василий Андреич затеял эту игру с тобой и Лизой. Ты, правда, вообразил, что она может выйти за тебя замуж? Глаза-то разуй! Режиссер! Не видишь, что она с тобой только играет? Она сама бы и не стала – брат попросил. Но мы товарища Калинкина поправим, всем рабочим коллективом! - Григорий встал, расправил под ремнем рубаху. - Так что езжай ты в свою Америку, а нам с Лизой оставь Россию! – Он решительно вышел из комнаты, хлопнув дверью.
                ***
     Напряжение в отношениях с Гришей Филипп почувствовал еще весной. Это проявлялось неожиданно, вперемежку с их вполне дружескими, деловыми отношениями: то в сухости разговора, то в непонятно пристальном взгляде Гриши. Филипп, со смущением, и как бы мимоходом рассказал об этом Лизе. Она усмехнулась, сказала, что попросит Василия серьезно поговорить с Гришей.   Лиза не знала, о чем говорил с Гришей брат, но быстро поняла, что Венедиктов воспринял разговор с Василием, как обещание Лизы, после «выполнения важного задания с Беллоу» выйти замуж за него, Григория. Гриша перестал гулять с Лизой, терпеливо держал себя в руках, когда видел ее с Филиппом вместе.
Однажды он подкараулил Лизу у ее квартиры, отвел в кусты и горячо зашептал:
- Я тебе колечко обручальное присмотрел в Свердловске, какой у тебя размер?
- Что-то рано ты о кольце заботишься,- удивилась Лиза. - Я тебе никакого слова не давала. Вспомни песенку: «Потеряла я колечко, потеряла я любовь».
- Лиза, ты целовалась с ним?! - неожиданно вскипел Гриша. - А, может быть, уже дала ему!? - задрожали у него губы.
- Какие гадости ты говоришь! - обиделась не на шутку Лиза, и малахитовые глаза ее потемнели. – Ты меня очень обидел! Я и целовалась-то всего несколько раз в жизни.
- Со мной только раз! - дрожал Венедиктов, стискивая ее руку. - А еще с кем?
- Отпусти! – с угрозой сказала Лиза. – Много будешь знать – скоро состаришься.
На другой день после этого разговора Венедиктов дождался Беллоу на улице после утренней планерки в управлении рудника, отвел его поговорить в сторонку, и там они вцепились друг в друга мертвой хваткой. Разнял их тогда Рихтер.
                ***
   
    К удивлению Филиппа, Венедиктов не перестал общаться с ним.  Встречаясь, они, молча, здоровались за руку, разговаривали коротко, только по делу и не глядя друг на друга. На душе у Филиппа было тяжело. Он не верил тому, что наговорил ему о Лизе Григорий, но сомнения все же терзали его. Спасали только безостановочная, утомительная работа, короткий сон в своей комнате с открытым окном и запахом нагретых за день сосен, да фотография юной, счастливой Лизы с двумя красивыми дамами, в парке, около огромной каменной скульптуры старика, олицетворяющего Аппенины. Он нередко засыпал с этой фотографией в руке, а утром, проснувшись, вдруг вспоминал о ней, со страхом вскакивал, находил ее где-нибудь на полу, убирал в ящик комода и зарекался никогда больше не засыпать с ней.
   
     За две недели проходчики вышли к рудному телу, провели несколько маломощных взрывов, формируя рудную камеру. Перед тем, как начать полномасштабную добычу руды в новой камере, Филипп с начальником шахты Меккином, двумя проходчиками и Григорием Венедиктовым провели осмотр нового штрека и камеры, чтобы определить, какую мощность взрывов они выдержат.
   Меккин, обстукивая ломом свод проходки и отскакивая в сторону, когда сверху падал какой-нибудь небольшой камень, ворчал:
   - Немецкая экономия до добра не доведет! Эту проходку надо крепить всю подряд, а не выборочно.
   - Минимум два дня уйдет,- констатировал Григорий, - А Ватт приказал завтра провести первый большой взрыв.
   - Ладно, с Ваттом я сам поговорю,- сказал Меккин. - У нас тут серьезная работа, а не политика.
   Филипп слышал этот разговор краем уха. Он в это время внимательно изучал лоб и стенки рудной камеры. Руда была богатая, с высоким содержанием халькозина, который, после обогащения и окисления давал при выплавке до девяносто восьми процентов черновой меди. Накануне, Аркадий Ошман, комментируя в лаборатории результаты анализа проб руды, сказал Филиппу:
    - Везет Ватту: из одной этой камеры рудник месяца за четыре выдаст годовую добычу меди. Может быть, еще и передумают закрывать концессию.
   Филипп снял с каски электрическую шахтерскую лампу и пристально разглядывал стенку камеры. Его интересовал крупный тектонический шов, проходивший наискось по рудному телу. В правой части рудной камеры края шва были плотно притерты друг к другу, а в левой заметно расходились.  Здесь тектонический шов был заполнен мягкими сланцами. Филипп поковырял их геологическим молотком. Из образовавшейся щели чувствительно потянуло теплым воздухом с легким запахом, отдаленно похожим на запах серы, но имевшим своеобразный, даже приятный, «букет». Значит, в глубине рудного тела шла какая-то химическая реакция с выделением тепла и непонятного газа. 
   Это обстоятельство само по себе не вызывало особых опасений. В шахте уже были два, так называемых, горячих забоя. Работать там было сложнее, забойщикам приходилось раздеваться по пояс, но зимой многие из них предпочитали работать именно в таких забоях. Правда, была еще одна дополнительная проблема: в горячих забоях приходилось устанавливать дополнительную вентиляцию.
   Вечером, подходя к общежитию, Филипп встретил Ричарда. В последние дни он уже дважды встречал его здесь и хорошо понимал, что Ричарда интересует не он, а Лиза.
   - Как твоя футбольная команда? – спросил он.
   - Дела идут не очень хорошо, многие ребята целыми днями помогают родителям косить траву для зимнего корма и не приходят на тренировки.
   - Мне это знакомо,- сказал Филипп,- репетиции моего драматического кружка тоже в это время прерываются. Так уж здесь, в России, устроена жизнь.
    Ричард замялся, поднял на Филиппа глаза:
   - Вы, сэр, случайно не в курсе, когда приедет мисс Лиза?
    - Нет, друг, сам ее жду, - с улыбкой похлопал его по плечу Филипп и подумал: «Похоже, Львиное Сердце, не устояло перед Лизой».
  Расставшись с влюбленным парнишкой, Филипп философски подумал: «Вот так женская красота и выстраивает вокруг себя весь мир! Правда, Аркаша смотрит на это более масштабно».
   В своей комнате он попил чая с баранками и взял с этажерки небольшой томик сонетов Шекспира в черном шелковистом переплете. Это была одна из двух небольших книжечек, которые он взял с собой из дома, когда отплывал в Африку. Вторая книжечка – было Евангелие, подаренное ему матерью.
   Сначала Филипп читал сонеты за столом, потом, не раздеваясь, лег на кровать, благодарно вспомнив Веру Игнатьевну, которая не забрала у него горку подушек, когда он расстался с Машей. Вспомнив о Маше, ее мягком, теплом теле, пахнущем земляничным мылом, Филипп в очередной раз тяжело вздохнул, мысленно помолился за нее и пожелал счастливой жизни.
    Когда в открытое окно повеяло утренней прохладой, он встал, разделся и минуты две-три вслушивался, как в сером сумраке сосновых крон начинают просыпаться птицы, сонно вскрикивая и снова затихая.
    Коротко задрожала земля. Глубоко, в ее чреве, раздались глухие звуки, словно в отдаленном доме кто-то постучался в дверь. Филипп насторожился, подумал: не в новой ли рудной камере раньше времени произвели взрыв. Но решил, что взрывали на другой шахте, закрыл окно, поставил будильник   и лег поспать. 
   
     На утренней планерке в подземном медпункте Ватт радушно поздравил всех с успешным запуском новой рудной камеры, пожал руку двум рудничным геологам, маркшейдеру, начальнику шахты Меккину и бригадиру проходчиков Венедиктову. Григорию он громко, чтобы слышали все, сказал, что организованная им ударная работа, выше всяких похвал, что она будет отмечена премией в размере месячного заработка.
   Выйдя с планерки на площадку около ствола, Филипп догнал начальника шахты Меккина и спросил:
   - Ночью провели взрыв в новой рудной камере?
   - Да, причем на полную глубину шпуров. Я докладывал Ватту о ненадежности крепления, но он даже слушать не захотел. Проведем, говорит, два-три взрыва, а потом посмотрим, как поведут себя кровля и стенки проходки.
   - Опасная торопливость, - сказал Филипп,- там много тектонических трещин.
   - Пока обошлось,- заверил Меккин,- я все осмотрел после взрыва и ничего опасного не заметил.   Хотя видимость из-за пыли неважная, несколько часов надо проветривать. Зато отбитая руда в камере просто на загляденье: дробление отличное, больше двадцати тонн выгребем.
     Филипп отправился осматривать забои, в которых уже давно не бывал. А после обеда пошел в новую рудную камеру.
   В дугообразном заезде были уложены рельсы, стояла электрическая лебедка для подтягивания вагонеток.  Филипп поднялся по восстающему колодцу в проходку, ведущую к рудной камере. Пыли уже не было. Он подсвечивал фонарем стенки и кровлю. В самом начале проходки породы были крепкие и надежные. Дальше встречались прослойки сланцев.  В этих местах стенки и кровля кое-где были укреплены бревнами. В одном месте он увидел на рельсах небольшую горку высыпавшейся породы, сапогом откинул россыпь небольших камней к стенке проходки, около которой стоял лом. Значит, кто-то обстукивал здесь кровлю, проверяя ее на прочность. В другом месте над его головой, за бревнами крепежа, зашуршали падающие мелкие камешки. В шахте это было обычное явление, на которое опытные горняки чаще всего не обращали внимания, но Филипп, зная, что в этом заезде пренебрегли обычными стандартами крепежа, насторожился и подумал: «Поднимусь сейчас из шахты и обязательно потребую у Ватта, чтобы   сделали сплошное крепление».
  Филипп так был сосредоточен на осматривании кровли проходки, что увидел свет от шахтерской лампы в глубине рудной камеры в самый последний момент.  Подумать он ничего не успел.
    - Я не сомневалась, что мы встретимся с тобой именно здесь,- услышал он звонкий, усиленный легким эхом, голос Лизы. Она стояла вверху, на россыпи руды. Лица ее не было видно.
    Свет ее фонаря на секунду ослепил Филлипа. Он замер и тут же бросился вперед, завяз в мелкой руде, упал на четвереньки и пополз вверх, не слыша из-за шуршания руды ее смеха. В мгновение ока он оказался рядом с ней, утвердился ногами в зыбучей руде. Пока переводил дыхание, не отрывал глаз от ее лица в овале белого платка плотно облегавшего голову под шахтерской каской. Глаза ее были в тени козырька каски. 
    - Мне очень жаль… Я соболезную… Твой… Андрей Васильевич останется в моей памяти навсегда,- сбивчиво заговорил Филипп. - Я редко встречал таких честных и душевных людей.
    - Ты постеснялся назвать его моим папой? А я назвала, когда он был еще жив, и получила от него благословение на нашу с тобой вечную жизнь… Целоваться будем? – вдруг спросила она по-детски наивно не то в шутку, не то всерьез. -  Учти, я ни разу не целовалась в шахте.
    - Я тоже, - Филипп бросил на руду рукавицы, сбросил с головы каску. Она повисла вместе с шахтерской лампой на электрическом кабеле, который шел от батареи, прицепленной сзади на поясном ремне.
    - Видишь, всему надо учиться,- засмеялась Лиза. Она сняла рукавицы, аккуратно отцепила фонарь от каски, перекинула его вместе с кабелем через плечо, а каску положила на насыпь руды.
    Сейчас, в белом платке, концы которого были обмотаны вокруг шеи, она стала похожа на женщину. Они неловко обхватили друг друга, и он, наконец, почувствовал вкус ее губ. Жесткие шахтерские робы из толстого брезента мешали им. Он прижимал к себе Лизу все сильнее и вдруг спохватился:
   - Тебе не больно?
   Она отрицательно помотала головой, расстегнула пуговицы  брезентовой куртки и сама прижалась к нему после того, как он тоже лихорадочно расстегнул свою куртку.
    В проходке, ведущей к рудной камере, все более шумно, начала осыпаться порода. Они оба не слышали этого. Лишь когда раздался треск ломающихся бревен крепления, Филипп оторвался от губ Лизы, вскинул голову и замер, глядя в темноту проходки. Еще несколько минут назад в этой темноте угадывался слабый свет, проникающий из квершлага, где горели редкие электрические фонари. Филипп схватил висящий у него на плече фонарь, направил его луч в темноту и невольно зажмурился: из глубины проходки, с шумом падающих камней и треском бревен, к ним с Лизой стремительно приближалась волна густой, черной пыли. Он обхватил Лизу и повалил ее на россыпь руды, прикрывая собой.   
   Шум и треск продолжались не больше минуты, но прошло немало времени, пока Филипп, наконец, решился отогнуть край своей куртки, которой накрыл с головой себя и Лизу.
     Первое, что он почувствовал: запах и вкус пыли. Филипп сел, посветил вокруг шахтерским фонарем и увидел только шевелящийся серый туман. Потом он увидел, как рядом с ним села Лиза. Он высветил ее близкое лицо, огромные, испуганные глаза и накрашенные помадой губы.
   - Ты раньше не красила в шахте губы,- сказал он, понимая на уровне подсознания, что надо как-то снять испуг и напряжение. - Наверное, я весь в твоей помаде?
   Лиза нашарила свой потухший фонарь, включила его и посветила в лицо Филиппа:
   - Никакой помады нет,- сказала она серьезно, глубоко задышала и вдруг улыбнулась. - Мне Вася подарил новую помаду, она не красится.
   Филипп поцеловал ее в щеку, снова почувствовав неприятный, металлический вкус пыли во рту.   
   - Фу, - громко выдохнул он,- ну, и рухнуло! С Ватта надо содрать большой штраф.
   - Какой штраф? - не поняла Лиза. - Ты понимаешь, что произошло?
   - Конечно, понимаю. Главное, что произошло: мы с тобой живы и, кажется, абсолютно целы, - Филипп поперхнулся и закашлялся.
   - Здесь невозможно дышать, надо сделать повязки,- Лиза сняла с головы платок, развернула его, решительно разорвала пополам и быстро соорудила две повязки. – Надо найти мою брезентовую сумку, я бросила ее где-то рядом,- она стала светить вокруг, нашла сумку, достала из нее фляжку с водой и намочила повязки.
   Они завязали влажные тряпки на затылке, прикрыв нос и рот, посветили друг на друга фонарями и попробовали засмеяться. Смех был больше похож на кашель, но напряжение окончательно спало.
    Через некоторое время Филипп начал рассуждать вслух. Лиза придвинулась к нему поближе, чтобы понять, что он говорит - тряпка на лице искажала голос.
    - Мы с Меккином оказались правы: крепеж в проходке надо было делать капитальный, сплошной.   Лиза, посиди спокойно, мне надо понять, где и что рухнуло.
    Филипп встал на четвереньки и медленно сполз с кучи руды. Фонарь болтался у него на плече, высвечивая не больше метра перед ним. Он дополз до камней, перегородивших ему дорогу, поднялся на ноги, стал высвечивать кровлю, осторожно ощупывать рухнувшие камни.
    - Мы в мышеловке? – спросила Лиза, когда Филипп вернулся и сел с ней рядом.
    - Что-то в этом роде, - подтвердил он,- хорошо, что мышеловка довольно большая и здесь нам обвал не угрожает.
   В это время где-то в глубине завала раздался приглушенный треск и шум.
    - Точно над нами ничего не рухнет? – спросила Лиза и прижалась к Филиппу.
    - Уверен на сто процентов. Я попробую прикинуть, сколько времени нас будут откапывать.
   Он закрыл глаза, уперся лбом в согнутые колени и стал мысленно осматривать, ведущую к ним горную выработку, вспоминая всю ее геологию и пытаясь представить, где и как могла обрушиться кровля, как рационально расчищать завал, чтобы добраться до них. Через несколько минул он обнял рукой Лизу, заговорил ласково, уверенно, чтобы окончательно успокоить ее:
    - Ничего страшного я не вижу: спасателям придется выбирать рухнувшую породу на участке длиной метров двадцать и шириной около двух метров, чтобы можно было грузить и откатывать вагонетки. Конечно, надо будет сразу крепить стены и кровлю. Думаю, что это можно сделать часов за тридцать. Все будет зависеть от двух обстоятельств: сколько попадется на пути крупных монолитов, которые нельзя взрывать, а надо будет дробить перфораторами. И, главное, как организуют весь процесс работы. Не сомневаюсь, что людей и техники будет достаточно. Главное, быстро наладить технологию работ.
    - То есть нам придется ждать больше суток? - уточнила Лиза.
    - Надо настраиваться на двое суток.
    Снова в глубине завала зашуршало и зашумело: мелкая порода заполняла образовавшиеся пустоты.
    Выждав, когда все стихнет, Филипп скомандовал:
    -  Необходимо устроить ложе из мелкой руды, все равно пыль уляжется не скоро.  Мы полежим, может быть, подремлем, а потом, на свежую голову, будем обустраиваться.
   Лиза, отодвинулась от Филиппа. Он достал из-за пояса геологический молоток и начал энергично разравнивать гору мелкой руды, подняв еще больше пыли.
    - Осторожно, меня не задень! - крикнула Лиза из пыльного облака. Она тоже стала выравнивать площадку своим молотком.
   Через несколько минут они решили, что дело сделано, снова подсели ближе друг к другу, и Лиза вполне серьезно сказала:
     - Вот наше первое семейное ложе. Предлагаю застелить его спецовками. А фонари срочно выключим – заряд аккумуляторов надо экономить. Они улеглись рядом на куртки от спецовок, поворочались, устраиваясь удобнее. Филипп почувствовал, как ладонь Лизы нашарила в темноте его ладонь.
    - Попробуем поспать? – сказала Лиза. – Спокойной ночи, милый. Или тебе приятнее слышать «дорогой»? Или просто «Филипп»?
   - Мне приятно слышать звуки твоего голоса,- улыбался в темноте Филипп,- а слова сейчас не имеют значение. Но лучше помолчать…
    Он проснулся от того, что затекла шея, приподнялся, недоумевая, почему не открыл на ночь окно, и сразу вспомнил все случившееся. Осторожно пошарил рукой слева от себя, задел пальцами Лизу. Она не пошевелилась. Он приподнялся, наклонился над ней и, с облегчением, услышал ее дыхание.  Аккумулятор и шахтерская лампа стояли справа. Филипп засомневался, стоит ли включать ее, чтобы посмотреть на часы – боялся разбудить Лизу. Он лег, потянулся, размял рукой затекшую шею и почувствовал, что она мокрая от пота. Жарко было ногам в резиновых сапогах, всему телу. Температура в закупоренной рудной камере заметно поднялась, и он знал, что она будет подниматься дальше. На шее у него болталась повязка из головного платка Лизы. Он развязал ее, отер пот с лица, шеи, под рубахой нижнего белья. Потом повернулся к Лизе спиной, с предосторожностями включил фонарь, посмотрел на часы и на секунду направил луч на стену камеры. Пыль почти исчезла, и видимость была хорошая. Он повернул голову, посмотрел через плечо на Лизу. Она лежала рядом на животе, в длинной белой рубахе и кальсонах. Сапоги стояли у нее в ногах, поверх них были брошены портянки. Значит, она просыпалась, когда Филипп спал.
    Он поспешно выключил фонарь, отодвинулся от спящей Лизы и осторожно начал снимать с себя сапоги и брезентовые брюки. Потом улегся, отдохнул от возникшего напряжения, подложил руки под голову и стал думать.
    Спал он почти шесть часов, а всего с момента обвала прошло чуть больше семи часов. Должны уже идти спасательные работы. Филипп сел и минуты три напряженно вслушивался в тишину. Ни звука, ни шороха он не услышал. По его представлениям, если бы где-то в начале завала работал перфоратор, и шла отбойка крупных монолитов, заваливших проходку, ведущую к ним, то звуки были бы слышны. «А если я ошибаюсь, и масштабы обрушения гораздо больше? – вдруг подумал он. - Если рухнула подпорная стенка в заезде? Там тоже несколько тектонических трещин!»  Эта мысль обрушилась на его сознание и сдавила голову. Тошнотворные вспышки паники заставили встать на ноги, голова закружилась. Он сжал кулаки, заставил себя успокоиться. «Надежда и терпение! – несколько раз повторил он. - Думать надо о жизненно важном и оптимистичном. С Лизой все хорошо, она спит. Стенки у камеры надежные, воздуха в ней хватит надолго. Будет жарко, как в бане – ничего, попаримся немного. Еда, вода? С этим, кажется, не очень, но надо еще узнать, что есть у Лизы. Почему-то кружится голова и першит в горле?»
  Филипп стал принюхиваться - обоняние у него было, как он любил говорить, звериное.  В воздухе камеры присутствовал какой-то запах, не похожий на запах рудной пыли, слегка напоминавший запах сернистого газа. Но опасный сернистый газ имел гораздо более резкий и выраженный запах. Он вспомнил, что так пахнул теплый воздух, идущий из трещины в стенке рудной камеры. Кстати, что стало с этой трещиной после взрыва? Надо дождаться, когда проснется Лиза, и все тщательно осмотреть…      
     Он прилег, стал думать о Лизе, о ее теплом теле в белом нижнем белье из грубой хлопчатобумажной ткани. «Почему Лиза, выросшая, как аристократка, носит это грубое белье? – думал Филипп. – Тем более, что у нее какая-то рана на животе?» Волна нежности к лежащей рядом в кромешной темноте любимой женщине захлестнула его. Он повернулся к ней и осторожно обнял, уткнувшись носом в ее волосы. 
   Он почувствовал, что она проснулась, но лежала, не шевелясь.  Потом она закашляла и приподнялась:
   - Ты давно не спишь?
   - Давно. Частично обследовал наш «шалаш» - все нормально, спокойно. Один раз услышал, как трещит перфоратор: к нам пробиваются спасатели.
   - Я тоже просыпалась и тоже немного обследовала… - Она приподнялась, нащупала рукой его голову, осторожно потрогала пальцами его лоб, нос, щеки, губы и подбородок, сказала ласково: - Ты сегодня не брился. Мне когда-то нравилось трогать мраморные скульптуры римских императоров и полководцев. Ты чем-то похож на них, но они всегда гладкие и прохладные…
    - Я сегодня почти не спал и не успел побриться, - стал оправдываться Филипп.
    - Ничего, зато ты живой и любимый. У меня тоже не все гладко: давай сюда руку…
    Филипп протянул руку, она нащупала ее и положила на свой оголенный живот. Он дернулся от неожиданности, но она удержала его руку:
     - У меня здесь было несколько грубых, некрасивых шрамов. В этом году мне делали пересадку кожи и сейчас почти все гладко. Правда, в одном месте еще не до конца зажило. Чувствуешь?
   Филипп осторожно гладил ладонью ее живот, понимая, что ей этого хочется, что от его руки в нее перетекает та чувственная, творящая энергия, которую Аркадий Ошман называет энергией Любви. Но абстрактные мысли быстро исчезли, он, вообще, перестал думать.  Осязание в его пальцах превратилось в ответный ток энергии, которая стремительно наполнила его. Он гладил и сжимал ее груди, его пальцы запинались об ее твердеющие соски, губы потянулись к ее губам. Лиза выгнула спину и вдруг выдернула его руку из-под своей рубахи, села:
   - Не надо это делать здесь: здесь не место и не время, -  сказала она, переводя дыхание. – Надо потерпеть.
   Филипп тоже сел. Через некоторое время он спросил Лизу:
   - Что у тебя было с животом? Какая-то сложная операция?
   Она молчала, и Филипп сказал:
   - Извини за чрезмерное любопытство.
   - Тебе я должна об этом рассказать… После приезда из Англии, у меня были проблемы с властями, и пришлось быстро определяться в жизни. Андрей Васильевич и Вася решили, что техническая профессия – самый лучший для меня вариант. Ребята и девчата в училище были из простых рабочих семей. Меня многие сторонились, хотя под Васиным руководством я оделась по последней пролетарской моде. Наверное, дело было в том, что меня считали дочерью директора училища, Андрея Васильевича Калинкина.  Постепенно все наладилось, появились знакомые, подруга Анечка. Я помогала некоторым в учебе, один раз, благодаря Андрею Васильевичу, даже спасла парня из нашей группы, которого хотели отчислить… Но беда в том, что я нравлюсь многим мужчинам, и некоторые женщины начинают меня ненавидеть. Когда я подросла, мои любимые сестрички-близнецы, уже дружившие с взрослыми мальчиками, стали проявлять ко мне враждебность. А в горном училище меня возненавидела одна девица -  настоящая злобная фурия: толкала меня при всех, угрожала расправой.  У нас закончился урок химии в училищной лаборатории, я стала расстегивать халат, и в этот момент она выхватила из-за пазухи банку с кислотой. Анечка выбила у нее из руки банку, и кислота вылилась мне на живот.  Все могло кончиться плохо, живот для женщины – очень важная часть тела.  Мне быстро сделали операцию в ближайшей больнице, но хирург оказался далеким от всяких понятий о женской красоте. Швы получились безобразными. Мне уже дважды делали повторные операции, и сейчас, по-моему, мой живот почти в норме. Правда?
   - У тебя самый замечательный живот на свете! -  сказал Филипп, нащупал в темноте Лизину ладонь, сжал ее в своей. – Давай немного полежим и поговорим о чем-нибудь простом и насущном.
   - Давай,- моментально согласилась Лиза. -  Какая у тебя есть еда?
   - Никакой, только фляжка воды.
   - У меня половина фляжки воды, бутерброд с сыром и небольшая шоколадка. Есть хочешь?
   - Нет. Только горло хочется пополоскать.      
  - Симптомы у нас с тобой одинаковые,- сказала Лиза.
  - Почему симптомы? Разве мы заболели?
  - Не знаю, как это назвать, но у меня тоже першит в горле, и нет чувства голода. А еще, если немного постоять, то начинается легкое головокружение. Я уже два раза проверяла. Значит, вверху скапливается что-то нехорошее. Думаю, нам надо переместиться, как можно ниже.
  Филипп помолчал и не стал говорить, что мысли о каком-то непонятном газе, скапливающемся вверху, сильно беспокоят его. Они договорились оставить шахтерскую лампу Лизы в резерве, потому что ее аккумулятор меньше разряжен. Филипп включил свою лампу, которая горела уже желтовато. Они стали устраивать новое место для лежания, ниже. Лиза в белом нижнем белье, в резиновых сапогах на голую ногу, с большой шапкой густых, растрепанных волос, которые при слабом свете казались черными, выглядела экзотически.  Они, время от времени посматривали друг на друга и улыбались.       
   Закончив с ложем, Филипп взобрался на гору руды и осмотрел стенки рудной камеры. Тектонический шов здесь шел наискось, с левой стороны, и был шириной в два сантиметра. Из него шел теплый воздух, и запах у него был именно такой, который чувствовался вверху рудной камеры. Филипп сказал об этом Лизе, и она сразу предложила утыкать щель, насколько это возможно, брюками от шахтерских роб. Так они и сделали с помощью геологических молотков. Спустились вниз, сели на свои рабочие куртки.
   - Жарко, как в бане, сказала Лиза. - Выключи фонарь, мне надо обтереться, я вся потная.
   Филипп долго обтирал себя портянкой и устал от этой простой процедуры, замер, прислушался: Лиза дышала рядом спокойно и ровно – она спала. Он вытянулся, расслабился и тоже быстро уснул. Перед пробуждением ему снился приятный сон, с полетами над лесом, зелеными полянами, по которым бегали голые папуаски с бусами на шеях, с копнами черных волос и яркими венками на головах. Но закончился сон нехорошо: он догнал одну из папуасок, обнял ее горячее, сильное тело, она повернулась к нему лицом, и Филипп шарахнулся от нее - это было лицо злой фурии с клыками и змеями вместо волос.
   Когда его растормошила Лиза, он не сразу понял, где находится. Свет от лампы был слабый.  Ее лицо сначала расплывалось перед его глазами, но вот он ясно увидел ее улыбку. Она стояла перед ним на коленях, с растрепанными волосами и с какой-то тряпкой в руках.
   - Стало совсем жарко, я немного обтерла с тебя пот.
   Лиза села рядом с ним, и он тоже сел, потряс головой, чтобы окончательно проснуться. Фонарь желто горел на небольшой кучке руды справа от него, а Лиза сидела слева, на брезентовой куртке от спецовки. Он перевел взгляд на ее голые ноги, торчащие из-под рубашки, которая была выше колен.
   - Нам уже не надо стесняться друг друга, правда? – спросила она.
  Он хотел ответить, но только с трудом проглотил сухой ком в горле, развязал завязки кальсон на лодыжках, с большим трудом снял их, свернул и положил в изголовье. Лиза протянула ему фляжку:
    - На, пополощи горло и сделай один глоток.
  Он послушно сделал так, как она сказала. Лиза тут же подала ему маленький бутерброд с сыром. Он отказался есть.
   - Съешь, жуй дольше, - настойчиво приказала она,-  так надо, и сделай три небольших глотка из фляжки. Я тоже буду есть,- она показала ему свой маленький бутерброд и стала его медленно жевать.
   После этой трапезы Филипп почувствовал, что в голове у него просветлело, и он способен думать.
   - Ты смотрела время? – спросил он.
   - Трудно поверить, но прошло уже почти тридцать часов, как мы поселились в этой жаркой бане. Ты очень долго спал. Я тоже спала, но два раза просыпалась. Мне показалось, что где-то далеко работает перфоратор.
   - Они скоро доберутся до нас, - уверенно сказал Филипп.
   - Я тоже надеюсь, - присоединилась к нему Лиза. - Но не нравится наша с тобой сонливость и слабость. Мне приснился какой-то сон, похожий на галлюцинацию. По-моему, этот газ опускается вниз. Он нас усыпляет.
   - Тогда это не газ, а Дух Земли. Он нас спасет, если мы с тобой не очень сильно навредили Земле.
   -  Ты серьезно? Тебе это рассказывал твой прадедушка То Йя? Я знаю: ты ему веришь. А если ты веришь в Духа Земли, то я тоже верю. Ты рассчитываешь, что до нас доберутся не больше, чем за двое суток?
   - Конечно! Только бы правильно все организовали: отбойку, крепеж и откатку вагонеток с породой…
   - Если тебе надо в туалет, то я отвернусь,- сказала вдруг Лиза.
   - Какой туалет! – попробовал засмеяться Филипп, но поперхнулся и закашлялся.  Откашлявшись, вяло сказал: - В желудке почти пусто, а вся вода потом выходит.
   - Надо еще поспать, быстрее время пройдет,- сказала Лиза.
   Филипп выключил фонарь, лег на спину, вытянулся, устраиваясь удобнее. Глаза сами собой закрывались, но он сделал усилие и удержал тяжелые веки открытыми. Некоторое время он соображал, какую из молитв, которым научила его мать, необходимо прочитать.  Наконец он решил, что сейчас, когда смерть, может быть, совсем рядом и смотрит на них с Лизой из темноты, нужна своя молитва, идущая от Души, от той энергии Любви, которая живет в нем.
     «Господи! – сказал он внутренним голосом,- Я знаю, зачем ты послал нам это испытание. Мы оказались здесь, под землей, как в могиле, чтобы понять цену жизни на земле, под солнцем.  Я понимаю, за какие грехи перед нашей матерью Землей ты нас испытываешь. Я принимаю твои испытания и буду переносить их до конца.  Господи, Дух Земли – ипостась твоя. Я склоняюсь перед ним и молю прощения. Пусть я умру здесь, если настолько грешен! Но помилуй ее, возьми меня за нее, и пусть я буду страдать за нее, где бы я ни был. Пусть с нею навечно останется Любовь моя к тебе и всему живому…»
   Слезы выступили из глаз, но он не чувствовал их. Только ресницы стали липкими, и в кромешной тьме над ним зашевелились круглые радужки. Они поплыли вверх, и там зародился слабый свет. Он стал густеть и собрался в оранжевые шарики. Их было два. Филипп понял, что это Дух Земли смотрит на него, давая свет и надежду.
   «Помилуй! – молил он. - Помилуй хотя бы ее и мою Любовь! А меня можешь забрать…  А если помилуешь и меня, то клянусь, что пронесу твой свет через всю жизнь, какая бы она ни была. Помилуй, Дух Земли, и я вернусь к тебе в назначенное время! Я вышел из тебя, в тебя и вернусь».
    Тело его налилось тяжестью, веки опустились, и он погрузился в сон. Проснулся Филипп от того, что Лиза приподняла его голову и растирала мокрую шею.
    - Попей немного, - она протянула ему фляжку с водой.
    Филипп с трудом сел, голова закружилась. Он подождал, когда пройдет головокружение, сделал несколько глотков воды, попробовал улыбнуться Лизе.
    - Открой рот, - сказала она и положила ему на язык шоколад. – Рассоси его, а потом запьешь.
   Он послушно выполнил все, что она просила, сказал осипшим голосом: «Спасибо!»  и только сейчас увидел, что за спиной Лизы горит фонарь.
    - Мой фонарь уже потух? – спросил он.
    - Не знаю, не включала. Ты на ноги встать можешь?
    - Могу. Но не хочется, - Филипп посмотрел на свои волосатые ноги, торчащие из-под короткой белой рубахи, и вяло улыбнулся: - Сколько времени?
    - Мы здесь тридцать восемь часов, но я не слышала, чтобы работали перфораторы.
    - Если порода мелкая, то грейферами и лопатами гребут,- успокоил ее Филипп. – Я уверен: они скоро пробьются к нам. Давай еще полежим.
  Лиза выключила фонарь. Филипп лег, хотел еще помолиться, попросить Духа Земли о милости. Он стал сосредотачиваться, вспоминать нужные слова, но слова ускользали и терялись в темноте. Скоро из темноты выплыл оранжевый шарик, Филипп обрадовался ему. Это Дух Земли витал над ним, раздвигая тьму слабым светом. Свет то пропадал, то появлялся вновь, плавно, медленно качался вверху, и Филиппу было трудно следить за ним -  глаза не слушались его, он уставал и чувствовал приятное облегчение, когда наступала темнота.
   И вот вернулся старый сон: лес, зеленые поляны, и соблазнительные голые дикарки с черными шапками волос бродят и ищут его. Он вдруг вспомнил, какие у них страшные клыки, волосы-змеи, закрыл глаза и спрятался в темноте. Стало очень спокойно. Через некоторое время эти дикие соблазнительные женщины все же нашли его, стали трогать, задевать его лицо, грудь, ноги, но он притворился мертвым. Это не помогло, они разгадали его хитрость и стали теребить еще сильней. Он хотел закричать на них, прогнать, открыл глаза и с трепетной радостью увидел, что его трогает не дикарка-фурия, а Лиза. На голове ее шевелились змеи медянки, как у горгоны, но она все равно была прекрасна и желанна.
    Лиза была сосредоточена, спокойна и неторопливо вытирала его тело прохладной, влажной тряпкой. Это было необыкновенно приятно, но непонятно.   «Я уже умер,- вдруг догадался Филипп,- и Лиза обмывает мое тело. Почему она совсем разделась? Да, потому что здесь очень жарко!» Собственная смерть нисколько не огорчила его. Наоборот, это вызвало у него глубокую, благодарную радость: «Значит, она осталась жить за нас обоих! Слава тебе, Господи! Благодарю тебя, моя Земля! Я выполню все, что тебе обещал!»
   Он улыбнулся Лизе, и увидел ее ответную улыбку. Она нагнулась над ним и поцеловала в губы. Пряди ее волос стали щекотать его лицо, грудь, живот и ноги. Никогда в жизни он не испытывал такого телесного блаженства. «Это награда за мою смерть, - успел подумать он, - самая лучшая награда! Я буду вечно служить тебе, Дух Земли…»
   Тело его тяжело, медленно поднялось и поплыло вслед за теплым оранжевым светом, который сгустился и превратился в неяркий оранжевый шарик. «Он забирает меня к себе,- подумал Филипп,- Куда? Зачем? Но моя Любовь остается с ней!»
   Оранжевый шарик уплыл вверх, оставив его наедине с темнотой.
                ***
Лиза в очередной раз проснулась или очнулась,- уже трудно было отличить одно от другого,- в утробе Земли, в темноте рудной камеры. Полежав несколько минут с открытыми глазами, она отметила, что голова не кружится, а сознание работает достаточно четко. Нащупав слева от себя аккумулятор, включила шахтерскую лампу, пристроенную повыше, на кучке мелкой руды, и посмотрела на циферблат больших мужских часов на своей руке. Немного подумав, поняла, что скоро будет уже двое суток, как они с Филиппом оказались в завале. Она приподнялась на локте, посмотрела на лежащего рядом Филиппа. Лицо его в полутьме показалось ей красивым и значительным. Дышал он тяжело и часто.
   Она почувствовала, что у нее усилились сухость и першение в горле. Хотелось пить, а воды осталось меньше половины фляжки на двоих.   Это вызвало у нее беспокойство. Если им придется еще долго дожидаться спасения, то рудная камера может стать для них могильным склепом.
    Свет шахтерской лампы становился все слабее – кислотный аккумулятор постепенно садился. Зашевелился и приподнялся Филипп. Она решила не говорить ему о своих опасениях. Он выключил лампу, его голос зазвучал в темноте ласково, спокойно:
- Надо еще поспать, скоро будет утро, и солнце взойдет.   
И Лиза успокоилась, снова погрузилась в дрему.
 В очередной раз она проснулась неожиданно бодрая, с ясной головой. Посветив на Филиппа и убедившись, что он спит, Лиза выключила лампу, нашарила в темноте портянку, неторопливо обтерла лицо, шею, задрала рубаху и тщательно обтерла грудь и живот. То место, где были швы от ожога, чесалось от пота. «Эти рубцы могут не понравиться Филиппу и что он тогда скажет? - подумала она и стала разглаживать шрамы на животе. - Да ничего он не скажет, а просто поцелует мой живот!», - счастливо улыбнулась она. Впервые за время заточения под землей волнующее чувство сексуальной истомы от близости любимого человека охватило ее. Она закрыла глаза и приятно потянулась.
Именно в этот момент она почувствовала через закрытые веки свет в темноте рудной камеры. В первое мгновение подумала, что проснулся Филипп и зажег свою шахтерскую лампу.  Она тут же открыла глаза, повернулась в сторону Филиппа, но свет шел откуда-то сзади, из глубины рудной камеры. После секундного замешательства и внезапно нахлынувшего страха она так же внезапно успокоилась, закрыла глаза и легла. Через закрытые веки она видела, как откуда-то выплыл и остановился перед ней светящийся шар величиной чуть больше апельсина. Он и по цвету был похож на апельсин, а точнее на восходящее солнце. Она чувствовала, что шар рассматривает ее, хотя никакого намека на глаза, нос или рот, как это иногда бывает с луной, на нем не было. «Ты кто?» -  хотела спросить Лиза, но Шар опередил ее. Его голос, проникновенный и доброжелательный, похожий на голос родного человека, а, может быть, на ее собственный голос, зазвучал в ней самой: «Вы оба будете жить, если сейчас и здесь зачнете сына.  Это ваш долг перед Землей.  Я помогу - он сможет. Только любовь спасет вас.»
Она открыла глаза. Шар медленно поднялся под своды забоя и уплыл назад, за ее голову. Она, насколько могла, провожала его взглядом, и ей показалось, что Шар, уменьшаясь в диаметре, втянулся в узкую тектоническую трещину во лбу забоя.
   
                ***   
    В Свердловске, в больнице Филипп пролежал без сознания трое суток. Медсестра, слушавшая его бред, передавала потом чекисту, приходившему каждый день в шесть тридцать утра:
- Он, то по-нашему говорит, то не по-нашему.  Когда по-нашему, докладывает какому-то Духу Земли, что любит его, как родную мать и всегда будет слушаться. Ну, прямо ребенок!  Иногда скажет: Лиза! И будто ждет, что она ответит.
     Наконец, свет снова забрезжил перед глазами Филиппа. Он повернул голову и в ярком мареве увидел незнакомое женское лицо.
    - Здравствуй, геолог! – широко улыбнулась женщина в белом халате, завязанном под самым горлом. - С возвращением на этот свет!
     - Со мной была женщина. Где она?  - просипел Филипп.            
- Женщины не было, тебя одного привезли, в тяжелом состоянии. Сказали, что завалило в шахте.  Когда бредил, звал какую-то Лизу, но я о ней ничего не знаю.
Когда в палату пришел врач, Филипп первым делом спросил его о Лизе. Врач с бритой головой, - «яйцо в очках»,- как потом называл его про себя Филипп,- решительно поставил условие:
- Сначала проверим рефлексы, а потом, голубчик, я отвечу на ваши вопросы.
Рефлексы оказались хорошими только отчасти. У Филиппа произошел микроинсульт, и левая сторона тела была частично парализована. «Яйцо в очках» сжал правую руку Филиппа, попросил его ответить на рукопожатие и оптимистично сказал:
- Легко отделался, голубчик. Думаю, через пару недель начнешь потихоньку ходить, если будешь во всем меня слушаться. Месяца три-четыре будешь немного криворучить и кривобочить на левую сторону, а там, глядишь, и запляшешь. Был представитель вашей компании, за лечение и за палату заплачено, когда встанешь, долечиваться поедешь в свою Америку.
- Я вас про Лизу спрашивал, - не вытерпел Филипп.
- У Елизаветы все хорошо, я ее лично смотрел. Конечно, нервное потрясение, с бронхами отклонение от нормы, но в Минеральных водах ее приведут в порядок.
- Она в Свердловске? – нетерпеливо спросил Филипп.
- Я же сказал, что ее отправили в Минеральные воды. Это наш известный курорт на Северном Кавказе.
- Она для меня ничего не оставляла? Письмо или записку?
- С этим, товарищ Беллоу, лучше обратитесь к ее брату, Василию Андреевичу.
Филипп несколько раз пытался связаться с Василием Калинкиным, просил передать ему записку, даже начальника шахты, который навестил его, пытался подключить - все тщетно.   Наконец, в палату к нему пришел человек в гимнастерке и портупее, с отличной военной выправкой, и дипломатично заговорил с ним по-английски.
- Лучше по-русски,- остановил его Филипп,- Я, гражданин Штатов, но считаю себя русским.
- Приятно слышать, - вежливо улыбнулся военный. - Василий Андреевич Калинкин в длительной командировке, передавал вам пожелания скорейшего выздоровления.  Он просил сказать, что Елизавета Андреевна по состоянию здоровья выехала на постоянное место жительства в отдаленный район страны и также не сможет с вами видеться. Мы вам рекомендуем, как только позволят врачи, немедленно выехать на родину и всерьез заняться восстановлением здоровья. Вы еще совсем молоды - вся жизнь впереди.  Очень прошу: не обращайтесь ни в какие инстанции в поисках Елизаветы Андреевны, никому ничего о ней не говорите.  Вы можете очень ей навредить. Очень! Насколько я информирован, вам это не безразлично.
В Свердловской больнице, после визита «дипломата» из ОГПУ, Филипп несколько дней ничего не ел, пил только чай или кисель. «Яйцо в очках» пригрозил, что его будут кормить насильно, через зонд, но угрозу свою исполнить не успел, потому что произошло почти чудо: через неделю, вместо предсказанных врачом двух, Филипп впервые поднялся и сам добрался до окна в маленькой одноместной палате.
За окном, в небольшом больничном сквере, шел нудный, почти осенний, дождь, хотя шел только август. Сгущались ранние сумерки, не было видно ни одного человека, не шелохнувшись, стояли старые мокрые липы, с большими намокшими листьями, под ними темная мокрая трава, мокрые песчаные дорожки с небольшими лужами. «Будет долгая, мокрая жизнь без солнца, без Лизы – ни света, ни цвета, - мрачно думал Филипп. - Я никогда ни на ком не женюсь, у меня не будет детей, как хочет мама. У нее такая странная мечта, чтобы у меня была спокойная, хозяйственная и любящая жена, которая бы не хотела или не могла иметь детей. Обычно все матери ждут от детей внуков – свое естественное продолжение».
В этот момент в палату вошла медицинская сестра, громко ойкнула, увидев стоящего у окна Филиппа, и тут же бросилась к нему, потому что он, обернувшись на стук двери, зашатался и едва не упал. Сестра с охами и причитаниями помогла ему лечь в постель, пригрозила привязать к кровати и тут же радостно засмеялась, прижимая ладони к щекам:
- Какой же ты молодец! Мы-то думали: лежачий, спокойный, можно и не заходить часто. А он вон что – уже бегать начал!
Эта молодая, круглолицая и смешливая сестричка, пожалуй, единственная из всего медицинского персонала вызывала у Филиппа доверие и симпатию. Он видел, что она добра, естественна и совершенно не умеет врать. Медсестра извинилась за неуместный смех и почему-то полушепотом сообщила:
- Вас в приемном покое ожидает симпатичный парнишка. У него прическа, как у ежика. По-русски он знает всего несколько слов, просит пройти к вам.
- Почему его не пускают?
- К вам пускают только по личному разрешению главного врача. У меня сегодня в приемнике тетя дежурит, она меня вызвала, думает, что парень хочет вам что-нибудь передать, записку или что-то еще. А он только показывает, что хочет вам руку пожать и не уходит. Он весь мокрый, ни зонта у него, ни плаща, хотя одет прилично, не по-нашему, а лицо совсем простое и русское. Если ты знаешь, кто это и хочешь повидаться, я могу его провести сюда.
Филипп сразу понял, что к нему хочет попасть Ричард Никсон, смышленый квакер, который по-детски, с удивительной для его возраста открытостью, влюбился в Лизу и настойчиво, хотя и безответно, ухаживал за ней.  Он был симпатичен ему. Было удивительно, как Ричард вечером, в дождь оказался в Свердловске, и зачем ему непременно надо повидаться, как это ни забавно, со своим соперником? Объяснение могло быть только одно: его появление в больнице связано с Лизой, которой не позволяют общаться с ним. Сердце Филиппа забилось чаще:
- Пожалуйста, проведи его ко мне.  Очень хочу его видеть. Если из-за этого случится какая-то неприятность, я все беру на себя. Я придумаю. Я очень хорошо умею врать,- улыбнулся Филипп.   
Ричард не выглядел промокшим, держался бодрым молодцом, хотя чувствовалось, что внутренне напряжен.  Он был в теплом твидовом пиджаке с поднятым воротником, высоких походных ботинках, с заправленными в них брюками, Волосы на его крупной голове торчали, как иголки у ежа, принявшего боевой вызов, но было видно, что он тщательно причесал их расческой.
Он подошел к лежащему Филиппу, осторожно пожал ему руку, справился о самочувствии, сел на стул. Было видно, что он затрудняется начать разговор.
- Почему ты без головного убора? – по-отечески спросил Филипп. - Погода скверная, наверное, холодно?
- Да, я немного промок, - признался Ричард. – Я сегодня уезжаю домой в Калифорнию, поезд до Москвы уходит поздно вечером. Мы едем с моим дядей. Он оформляет документы, а меня отпустил погулять недалеко от железнодорожного вокзала. Я воспользовался моментом, чтобы выполнить просьбу мисс Лизы, потому что всегда держу данное слово.
- Я вижу, что ты парень сообразительный,- похвалил Филипп - Как же ты оказался у меня?
- Мисс Лиза нарисовала, как добраться от вокзала до больницы, даже написала записку по-русски, чтобы я мог спросить у прохожих: верно ли я держу направление на больницу.   И научила, как прикидываться немым, чтобы никто не подумал, что я иностранец.
- Так она в Медянке или здесь, в Свердловске? – встрепенулся Филипп.
- Нет, уже неделю назад она уехала на Ка-в-каз, -  неуверенно выговорил Ричард. -  Скоро у нее там будет свадьба.
- Стой, стой! – приподнялся на кровати Филипп, - Она выходит замуж? Кто тебе об этом сказал?
- Сама мисс Лиза сказала, - пристально смотрел на Филиппа Ричард. – Разве ты не знаешь: у красивых русских женщин всегда так – любит одного, а замуж выходит за другого.
Филипп откинулся на подушку, задышал тяжело и часто, как это было в шахте, в завале.  Потом сказал со знанием дела:
- Это, парень, случается не только у русских женщин, поверь мне. Лиза сказала, что тебе шестнадцать?
Ричард исподлобья посмотрел на Филиппа:
- Немного меньше, сэр, но я чувствую себя старше,- он распрямился, показывая, что уже не мальчик, и неожиданно громко добавил, расправляя плечи: - Когда мы прощались, она поцеловала меня почти в губы.
Филипп повернул к нему голову, слегка улыбнулся:
- Тебе повезло, парень! Я знаю: она относится к тебе с большой симпатией.
- А любит тебя, - опять нахмурился Ричард. Он достал из внутреннего кармана самодельный заклеенный конверт. – Она просила передать лично в руки и так, чтобы ни одна живая душа не видела. Вы знаете, что мисс Лиза чекистка? А в России чекистов за любовь с иностранцем расстреливают?  Но у нее брат чуть ли главный чекист в Свердловске, он не даст ее расстрелять.
- Ты уже так много знаешь о России,- задумчиво сказал Филипп, пряча письмо Лизы под одеяло. – А любовь, мой молодой друг, иногда стоит жизни. Так было и будет всегда и везде. – Он с пониманием взглянул на вошедшую в палату медсестру и сказал Ричарду: - Тебе нельзя здесь долго оставаться. Давай прощаться. Ты хорошо учишься в школе?
- Я закончу первым учеником и поступлю в Гарвард. Скорее выздоравливай, сэр, и приезжай в Калифорнию. Ты еще услышишь обо мне, - уверенно сказал Ричард, вставая и подавая Филиппу руку.
- Не сомневаюсь, ты крепкий парень!
Когда Ричард ушел, Филипп нетерпеливо вскрыл конверт и, с удивлением, увидел в нем фотографию из фотоальбома Лизы, которую она недавно подарила ему. На фото была прекрасная, юная Лиза, одетая, как взрослая модница, и еще две красивые дамы на фоне огромной скульптуры старика, вылезающего из камня – аллегории Аппенинских гор. Филипп помнил, что снимок сделан в парке замка Пратолино во Флоренции, купленного потомком уральских Демидовых у рода Медичи.
  «Теперь мы навсегда вместе, что бы ни случилось и сколько бы лет не прошло, - написала Лиза на обратной стороне. – Возможно, мы больше никогда не увидимся, если только нам не поможет каменный старик с фотографии.  Я сдержу слово, данное в утробе Земли ее светлому Духу.  Не сомневайся во мне. Я буду любить тебя всегда. Прощай».    
 «Значит, она была в моей комнате перед отъездом,- подумал Филипп, припоминая, что фотография лежала у него где-то на виду, на этажерке. Он спрятал конверт с фото у себя на груди, под больничной рубахой и с теплотой вспомнил ершистого земляка, который уверенно заявил, что будет учиться в Гарвардском университете. - Ты молодец, Ричард! Я в долгу перед тобой».
    
     В больнице Филиппа два раза навещали представители компании, Их прогнозы о будущей работе в Медянке становились все более пессимистичными. Уже не было сомнения, что Советское правительство решило продолжать индустриализацию страны своими силами, ограниченно привлекая иностранных специалистов.
    Судьба концессионной компании в России стала для Филиппа безразличной. Он думал о своей дальнейшей жизни, в которой Медянка уходила все дальше в прошлое.  Не уходила только Лиза. Филипп думал о ней постоянно, даже во время сна. Он усиленно пытался восстановить мельчайшие подробности событий, которые происходили с ним и Лизой во время их заточения в рудной камере шахты. Но эти подробности расплывались, двоились, противоречили друг другу, а единственный человек, который, мог бы поставить все на свое место, исчез, унесенный какими-то неподвластными Филиппу силами.
     В Свердловском госпитале Филипп пролежал полтора месяца. В Медянке он неделю передавал дела геологу-немцу, заказывал железнодорожный билет от Свердловска до Москвы и дальше - до Лондона, где компания должна была выплатить ему хорошую компенсацию за временную потерю трудоспособности. Лечивший его в больнице врач, «яйцо в очках», перед выпиской заверил, что максимум через полгода Филипп забудет о случившемся и будет продолжать жить, как раньше.  Филипп знал: «как раньше» будет нескоро, пройдет немало времени прежде чем они встретятся с Лизой. А то, что они когда-то встретятся, было для него очевидным. Ему хотелось спуститься в шахту, посмотреть то место, где они с Лизой провели вместе последние часы. 
    Меккин, исполнявший обязанности начальника рудника, категорически запретил ему спускаться под землю. Он рассказал, как прежний начальник рудника Ватт, во время спасательной операции, двое суток просидел, забаррикадировавшись в своем кабинете. У него был револьвер и несколько бутылок крепких спиртных напитков, которые раньше он никогда не пил.   Василий Калинкин ломился к нему в дверь, кричал, что пристрелит, как собаку, если с головы сестры упадет, хоть один волос.  Ватт в ответ грозил немедленно застрелиться. В результате, после спасения Елизаветы и Филиппа, его вынесли из кабинета мертвецки пьяным, с крепко зажатым в руке револьвером.
Уезжал Филипп из Медянки в Свердловск дождливым октябрьским днем. Его увозил на громоздком черном «Форде» шофер Василия Калинкина, которого тоже звали Василий.  В машине был большой чемодан и рюкзак. Филипп увозил с собой несколько необычных образцов руды из шахт Медянки и баночку земляничного варенья, которое Вера Игнатьевна передала через кастеляншу общежития. Встретиться с Филиппом она не захотела. Фотографию с запиской Лизы в конверте Филипп держал при себе, на груди. Попрощаться с Аркадием Ошманом ему не удалось. Аркашу включили в состав группы специалистов, занимавшихся организацией научного института цветной металлургии, и он жил в Свердловске. С Григорием Венедиктовым он не захотел прощаться сам.
Филипп пытался заговорить с шофером и хоть что-то узнать о Лизе и ее брате, но шофер Василий Ермаков твердо сказал:
 - Не надо спрашивать ничего – не скажу ни слова. Всем так будет лучше. В том числе и вам, Филипп Иванович. Где у вас записка от Елизаветы Андреевны?
- Нет у меня никакой записки! – запаниковал Филипп.
- Я знаю, что есть, дайте ее мне. Я посажу вас в вагон и там отдам. Слово чекиста!
Филипп отдал конверт с фотографией и подумал: «Пока я в России, нас с Лизой все время будут отрывать друг от друга».
Первый раз Форд застрял в большой луже среди мокрых бурых кустов черемухи. Василий моментально нарубил топориком веток, натолкал их под колеса машины и, с надрывом, но быстро, выбрался на дорогу. Через несколько километров они застряли снова, на этот раз - основательно. Василий срубил и подтащил под колеса машины несколько молодых сосенок, но ничего не получилось. Филипп пытался помогать ему.  Василий решительно отстранил его от тяжелой физической работы.
-  Куда ты лезешь в своих ботинках?! Сам на ногах еще не твердо стоишь! Будем ждать, дело к вечеру - из Свердловска наверняка кто-нибудь поедет.   
Дождь кончился. Вечернее солнце проглянуло за вершинами сосен. Они сидели в машине. Филипп смотрел в окно и вспоминал, как почти два года назад, зимним вечером, они с Сулейманом катили здесь в розвальнях, и огоньки волчьих глаз сопровождали их почти до самой Медянки.
Потом, глядя на розовые стволы сосен за окном застрявшей в грязи машины, он подумал: «Не хочет отпускать меня, Россия.  Я бы и сам не хотел, если б рядом была Лиза». Навалилась тоска, и, прогоняя ее, он стал вспоминать мать, отца, Беловку, где в октябре обычно был забой бычков и свиней на мясо. Но мысли снова сбивались на Россию. «Россия-матушка, сурова ты и тяжела для веры истинной, но босой Христос ходит по тебе с надеждой! И мы когда-нибудь припадем к тебе!»  Эти слова не раз слышал Филипп от старшего брата отца, дядьки Фрола, когда тот, наработавшись за день в поле, под калифорнийским солнцем, сидел на закате у своего большого дома, рубленного из горного кедра, и смотрел куда-то вдаль, на туманные отроги Сьерра-Невады.
Подвывающий мотором грузовик появился не спереди, из Свердловска, а сзади, из Медянки.  Два мужика из грузовика и Василий споро вытащили Форд из грязи. Через час Филипп был уже на железнодорожном вокзале Свердловска. До отхода поезда оставалось еще два часа. Шофер Василий занес чемодан и рюкзак Филиппа в зал ожидания, пристроил его на свободное место и сказал, что подъедет позже, чтобы посадить его в вагон.  Билет в купейный вагон у Филиппа был куплен заранее. Надо было поставить в нем отметку у дежурного по вокзалу. Филипп нашел глазами вывеску: «Дежурный по вокзалу», увидел там очередь и стал соображать, можно ли оставить на время свои вещи под присмотр, сидящих рядом людей.  Соседи доверия не вызывали. Он, со вздохом, взял в руки тяжелые рюкзак и чемодан, добрался до очереди, и тут к нему сразу подошли два человека в штатском.
- Филипп Иванович Беллоу, гражданин США, работал в Медянке? – спросил один из них
Они представились сотрудниками ОГПУ, показали удостоверения, подхватили вещи Филиппа и завели в комнату рядом с дежурным по вокзалу.   Филипп ничего не стал у них расспрашивать, молча развязал по их просьбе рюкзак, открыл чемодан. После тщательного осмотра, один из них коротко сказал:
- Все в порядке, но уральские минералы вывозить нельзя, - он отложил мешочек с камнями в сторону.
- Это память о России, об Урале, я же русский человек,- умоляюще сказал Филипп.
- Выберите один,- сказал человек.
Филипп покопался в мешочке, взял кристалл халькопирита, положил его в уголок чемодана.
- Раздевайтесь! – показал человек на лавку, стоявшую у стены.
- Как, раздевайтесь!? – опешил Филипп.
- Белье можно не снимать,- деловито пояснил человек. – Можете встать на коврик,- показал он на тряпку, лежащую у лавки.
Они прощупали всю его одежду, ощупали его самого, вежливо пожелали счастливого пути и ушли.
    Шофер Василий Ермаков встретил Филиппа на перроне, забрал у него вещи и посадил в поезд, в пустое купе.
    - А где мой конверт? – запаниковал Филипп.
    - Сейчас будет конверт, - шофер быстро ушел. Филипп вскочил было за ним, но натолкнулся на, невесть откуда взявшегося, Василия Калинкина. Он крепко пожал растерявшемуся Филиппу руку: 
    - Извини, Филипп Белов, так уж вышло. Главное, забудь о Калинкиных, ни слова никому. Бог даст, еще наша возьмет! Тогда я или Лиза сами дадим о себе знать. Ты не сомневайся. А фотографию Елизаветы не оставляй в вещах, держи при себе, - он достал из-за пазухи конверт, вытащил из него фотографию, вложенную в лист бумаги. – Видишь, лист чистый. Когда доберешься до Лондона, потри лист, вот здесь, внизу, каким-нибудь маслом и прочтешь, где и в какое время в Лондоне подойдет к тебе человек. Он спросит: «Калина красная?» Ты ответишь: «Красная, когда поспеет», - и отдашь ему этот листок.  Человек знает, как тебя узнать, и будет приходить на встречу каждое воскресенье до конца октября. Не пытайся с ним говорить и ничего не бойся.
   - А я не боюсь,- твердо посмотрел в глаза Василию Филипп.
  - Я знаю,- улыбнулся Калинкин, - Мы с тобой сейчас родственники, почти братья. Прощай! – Он крепко обнял Филиппа и стремительно ушел.
 
       Василия Калинкина Филипп больше никогда не видел. А Лиза оставила ему животворящий, сладкий сон о любви и близости в рудной камере шахты, где было абсолютно темно, но был чудесный теплый свет, исходивший, то ли из недр Земли, то ли от них самих. Сон оставался сном многие годы. Он спасал его в самые тяжелые времена жизни в Америке.















Часть вторая.   Филипп Беллоу. Америка.  1930 – 1974 годы.
   
     В Лондоне Филипп пробыл неделю. Таинственное поручение Василия Калинкина, передать послание неизвестному лицу, Филипп выполнил на второй день по приезде в Лондон. Передав у главного входа в Гайд-парк записку проходящему мимо мужчине под зонтиком, он, со смешанным чувством восхищения и беспокойства подумал: «Неужели у чекистов везде свои люди!? А если Аркаша прав, и они, действительно, устроят пролетарскую революцию во всем мире?»
    В офисе компании ему выписали чек на приличную сумму, «за ущерб, нанесенный здоровью во время работы».  Там же он встретил Романова. Федор Иванович посоветовал Филиппу посетить в Лондоне офис другой компании, «Красная река», в которую недавно влился частью своих активов Джон Пастерн старший.   Филипп встретился с главой «Красной реки» сэром Окландом Гэддсом, бывшим послом Великобритании в Соединенных Штатах, и сразу получил от него выгодное предложение стать главным геологом большого рудника в Родезии, которую Филипп знает не понаслышке.  Договорились, что Филипп даст ответ до конца года. 
        Весть о биржевом крахе в Америке застала Филиппа еще в Лондоне. Перед отъездом он встретился с Романовым в ресторане Томаса Рула в Ковент-Гардене. Федор Иванович осторожно сказал по поводу паники на Уолл-стрит:
   - Происшествие серьезное, но подождем, посмотрим: Бог даст – рассосется. Тебе надо домой, здоровье поправить, а я, если тяжело станет, вернусь в Россию и буду там доживать свой век, будем с Верой Игнатьевной грибы собирать.
   Филипп с недоверием спросил:
   - Вы на самом деле можете вернуться в Россию? А как же сын в Питтсбурге? Андрей Васильевич Калинкин, накануне своей смерти, немного рассказывал о вас, говорил, что вы женились в Америке по любви.
   - Правильно говорил. Мы с Андреем однолюбы: что он свою Марту до самой смерти любил, что я – Джулию. И оба мы своим любимым женщинам жизнь испортили. Андрей семью на революцию променял, а я - на страсть рудознатца, как на Урале говорили. Мотался по рудникам в Чили, в Испании, в России. Сын без меня вырос, деньги зарабатывать научился, а по-русски едва говорит. Когда Джулия была при смерти, он взял ее девичью фамилию, Майерс – хотел таким странным образом ее поддержать. Хотел и свое русское имя, Иван, поменять, Джулия едва отговорила. Я с тех пор как будто потерял к нему отцовские чувства. Внуки совсем американцы, по-русски знают только «Дед Мороз» да «подарок».  Это, Филипп, очень большая и непоправимая ошибка в жизни. Семью, детей, любовь, если они у тебя есть, нельзя отодвигать на второй план. Не делай такой ошибки. Пока была жива Джулия, меня тянуло в Америку, а сейчас не тянет.  В Россию меня тянет. Не хочу я терять чувство родины. Я в Медянке к тебе присматривался, и, признаться, завидовал. Вот, думаю, молодой американец, а по-русски говорит не хуже меня. Когда на концерте к международному женскому дню затянули русские протяжные песни, я заметил, что у тебя слезы на глазах. Это твоя русская душа отозвалась.
   Филипп смутился. Романов позвонил в серебряный колокольчик, стоявший на краю стола. Они сидели вдвоем в комнате Джона Бентжамена, с большим полированным буфетом, семейными фотографиями на стенах, при свечах.  Вошел молодой официант в красном камзоле с белым кружевным жабо на груди.
   - Можно нести десерт,- сказал Федор Иванович, - и, пожалуй, сразу принеси чай? – вопросительно посмотрел он на Филиппа. – У тебя есть еще час времени?
   - Есть, я уже полностью собрался. Вы, Федор Иванович, правы: Россия меня крепко зацепила и оставила в душе большую смуту. Сейчас я рад, что еду в Америку, к себе домой, с нетерпением жду встречи с родными людьми. Это тоже русские люди, но не такие, как на Урале. Я чувствую, что все время буду думать о России, о Медянке – там осталась какая-то часть меня. Не знаю: но, может быть, там осталась моя душа.
     Официант принес сладкий пудинг, пирог с вишней, хотел налить чай в чашки, но Романов остановил его:
    - Спасибо, мы сами, - он откинулся на спинку стула, с особенной улыбкой спросил: - Считаешь Елизавету лучшей своей частью? Я вчера видел ее… - Филипп вздрогнул, вскинул глаза на Романова. – Нет, нет! – поднял тот руки. - Извини меня! Я вчера гостил у Всеволода Зотова, брата покойного Петра Алексеевича, и смотрел семейный фотоальбом.   В нем есть несколько фотографий Елизаветы Петровны…
     - Андреевны,- поправил его Филипп.
    - Для меня она «Елизавета Петровна», царица Урала. А Марта – не «Гавриловна», на пролетарский манер, а «Генриховна», - усмехнулся Романов. - Ты уж извини, меня не переделаешь. Ватт рассказывал мне о ваших отношениях с Елизаветой, как тебя с ней спасали из завала, как Василий Калинкин разлучил вас.  Понимаю и сочувствую!  Не отчаивайся – у тебя еще долгая жизнь впереди. И у нашей с тобой России все еще впереди! Вчера Зотов рассказал мне, что зреет у него идея: продать здесь, в Суонси, свой завод, где он сейчас из Медянского штейна золото выплавляет, и построить подобный завод на Урале. Большевики в этом заинтересованы. Может быть, еще и я пригожусь Зотову в России. Да и ты бы пригодился, а? Как думаешь? – Он подмигнул Филиппу.
   Филипп улыбнулся такой перспективе, но на вопрос не ответил, а спросил с затаенной надеждой:
    - Может, Всеволод Зотов знает, где сейчас Лиза?
    - Увы, никаких отношений с Калинкиными он давно не поддерживает. А когда-то, в Петербурге, они были дружны с Василием. Всеволод всего года на два старше его. Винился он вчера передо мной за Елизавету. Сильно винился! Если, говорит, посчастливится вернуться на Урал, все для нее сделаю. Своих-то детей ему Бог не дал, а с племянницами-близнецами у него отношения плохие. Тебе Елизавета рассказывала, почему после смерти родителей она сбежала из Лондона?
    - Что-то говорила про ревность сестер.
    - Я вчера, когда фотографии у Зотова смотрел, все время о Елизавете думал. Почему у нее судьба такая нелегкая? И пришел к выводу: все тяготы - из-за ее красоты. Зачем Господь красоту испытывает? Он же сам ее рождает? - Романов с недоумением пожал плечами, налил Филиппу и себе чая, но пить не стал – воспоминания не давали ему покоя: - Петр Алексеевич, по своей глупости, в семнадцатом году, был вынужден уехать из Екатеринбурга без Марты и дочери. Уже в Англии он написал завещание, в котором не упомянул их обеих. Так и умер, не успел его переделать. А у сестер Елизаветы давно копилась злость на нее. Они же, по сути дела, выжили ее из дома, когда Марты и Петра не стало. Всеволод назначил Елизавете содержание, чтобы она могла снимать квартиру и учиться в университете, а потом, по требованию ее сестер, от всего отказался. Племянницы пригрозили дяде, что продадут свою долю в бизнесе семьи Зотовых, которая досталась им по завещанию.   Елизавета еще год помыкалась, подрабатывала, где придется, а потом каким-то образом уехала в Россию… 
    Филипп потихоньку отпивал чай, слышал все, что говорит Романов, но его чувства и мысли стремительно уносились совсем в иные сферы. Ему почти до слез было жалко Лизу. Он держал в руках чашку с чаем, а сам чувствовал в своей ладони ее теплую руку, когда они лежали рядом в кромешной тьме душной рудной камеры. Он вдруг вспомнил, что везет с собой колечко с маленьким рубином, которое должен был одеть на ее палец. «Потеряла я колечко, потеряла я любовь, - вспомнил он жалобную девичью песню, которая когда-то так тронула его. - Зачем я еду за океан, так невыносимо далеко от нее?! – с отчаянием подумал он. - Надо немедленно вернуться, найти ее, быть рядом, чего бы это ни стоило!»  Филипп поставил чашку с чаем и порывисто сказал:
    - Я немедленно возвращаюсь в Россию! Федор Иванович, прошу вас: посодействуйте!
    Романов замер, отхлебнул чая, сказал с теплотой, почти с восхищением:
    - Горячая ты натура, жертвенная! Совсем не американец! Порыв твой одобряю, но голову терять нельзя. Василий не зря где-то спрятал сестру. Он знает, что делает. Насколько мне известно его безопасность тоже под угрозой. Ты плохо знаешь ОГПУ. Его не зря называют карающим мечом революции. Будешь искать Елизавету, погубишь и ее, и Василия, а то и до тебя дотянутся. Надо выждать. Езжай пока домой, родители – дело святое. Да и ногу ты еще подволакиваешь. Если я вернусь в Россию, то  постараюсь держать тебя в курсе всего, что происходит на Урале.

      На железнодорожном вокзале в Сакраменто, ранним утром, Филиппа встретили мать и двоюродный брат.  Он не видел их пять лет. В густых черных волосах Агриппины появились седые пряди. Когда она прижалась к нему, Филипп своим чутким носом уловил запах лекарств.
   - Как здоровье? – спросил он.
   - Хорошо,- ответила она, счастливо улыбаясь и вытирая платком слезы. выступившие из глаз. - Ты же знаешь: я крепкая. Твой отец болеет. Но ему уже несколько дней лучше, он стал потихоньку ходить, ждет тебя. Его лечит хороший доктор из Сакраменто.
   До ранчо они ехали три часа в большом черном форде, точно таком же, на каком Филипп добирался из Медянки до Свердловска.  Это обстоятельство сначала вызвало у него почти мистическое удивление, особенно, когда они съехали на проселочную дорогу и застряли в большой луже. Правда, выбрались из нее легко, не выходя из машины. «Такое ощущение, что здесь, в Америке, в Калифорнии, я оказался моментально, по волшебству, и просто продолжаю свой путь в России, на Урале, - думал он, поглядывая в открытое окно машины. - Но деревья здесь совсем другие».
     Потом эти размышления сменились тревожными, болезненными воспоминаниями о Лизе. Он слышал ее нежный, ласкающий голос, чувствовал под своей ладонью ее теплый живот с шероховатостями шрамов. Мать, сидевшая на заднем сиденье машины рядом с ним и обхватившая его руку, с особенной, материнской, улыбкой посматривала на него. Филипп тоже улыбался ей, клал ладонь на ее руку, а сам видел перед собой Лизу.   
    По дороге остановились перекусить в тени кустов, на берегу ручья с мутной, желтой водой.   Шел ноябрь, но было тепло, солнце припекало. После еды Филипп вытащил из внутреннего кармана, конверт с фотографией и подал матери.
   Она сразу показала пальцем на Лизу и спросила с особенной, вопросительно-осторожной интонацией:
   - Это твоя русская девушка?
   - Да, это Лиза, моя русская жена, хотя Дух Земли не дал нам возможности обвенчаться.  То Йя называл ее рыжей Куницей.
   - Ты до сих пор разговариваешь с прадедом?
   - Да, он навсегда у меня здесь,- ткнул Филипп пальцем в свой лоб. - И Лиза здесь, и ты, и еще кое кто.
    - Сколько ей лет? -  спросила Агриппина, не отрывая взгляд от фотографии.
    - Сейчас ей двадцать три года, а на фото, наверное, лет семнадцать.
    - Красивая… ,- протяжно и задумчиво сказала мать.
    - Да, один мой знакомый называет ее Царица Урала, - Филипп откинулся на спину, закрыл глаза и подставил лицо солнцу. Наконец, после тревог и раздумий, не дававших ему покоя всю долгую дорогу от Урала до Калифорнии, здесь, рядом с матерью и домом, он почувствовал расслабление, похожее на приятное, беспечное опустошение.
   Отец ждал их у большой арки – въезда в усадьбу. Он сидел на стуле, приставленном к столбу. На его коленях лежали костыли.  Филипп выскочил из машины, быстрыми шагами пошел к арке, на верхней перекладине которой, под козырьком, висела старинная икона Божьей Матери. Отец встал, костыли упали с его коленей, и он едва удержался на ногах. Филипп успел подхватить его, прижал к себе.
   Иван Белов, когда-то рослый, могучий мужик, фигурой напоминавший проходчика из Медянки, Григория Венедиктова, стал седым, сухим стариком, хотя ему не было еще и шестидесяти. Он был с седой бородой, которую раньше никогда не носил, при параде: в зеленом мундире с Медалью Почета на груди и красной нашивкой за тяжелые ранения. Отец и сын некоторое время разглядывали друг друга. Из глаз Ивана Беллоу бежали слезы. Филипп впервые в жизни увидел, что отец умеет плакать.  Агриппина стояла рядом и тоже плакала.
    От домов, стоявших поодаль, среди старых могучих платанов, к ним бежали человек двадцать, в основном, женщины и дети. Раскрасневшиеся, радостные, они обступили Филиппа, Ивана и Агриппину. Лица двоюродных сестер и братьев были Филиппу давно знакомы, но нескольких молодых женщин и детей он не знал. Знал только одно: все они - Беловы. Когда пятнадцать лет назад начали обустраивать усадьбу и собирать в нее родню, Иван строго постановил: все, кто хочет жить рядом с ним, будут Беловы. Дальних родственников и членов общины он наделял землей в других местах его обширных владений. Маленькую деревеньку, образовавшуюся в усадьбе, стали называть Беловкой.
   К Филиппу подошел старший брат отца, дядя Фрол, трижды поцеловал. Потом подошли, по старшинству, три двоюродных брата, Петр, Николай и Евстафий, тоже степенно поцеловались.  Филипп окидывал взглядом женщин, каждой приветливо кивал. Одна из них, светловолосая, высокая, красивая и незнакомая, смущенно опустила глаза, и он, с острым, противоречивым чувством радости и тоски, подумал: «Похожа на Лизу, но не царица!»   И снова, уже привычно, защемило в груди, поднялось в голову и разлилось в ней легкой пеной, как набежавшая на берег волна, желание немедленно увидеть Лизу, обнять ее и почувствовать всем телом.
   Обедали после долгой молитвы отца. Ели по-семейному, втроем, Иван, Агриппина и Филипп. Молчали. Тяжелые серебряные ложки, из большого сервиза, подаренного Джоном Пастерном-старшим перед отъездом Филиппа в Родезию, постукивали по глиняным тарелкам.  Отец часто посматривал на   сына подслеповатыми глазами и моргал – не мог насмотреться. Филипп опять вспомнил Андрея Васильевича Калинкина с его костылями, большими очками и беспокоящим молчанием. Закончив есть, Иван повернулся к Агриппине и сказал спокойным, твердым тоном:
    -  Эти ложки надо убрать, Фрол даст нам настоящие ложки.
    Филипп уже заметил, появившуюся над входом в их дом икону Николая Угодника, седую бороду отца, и то, что молится он двумя перстами. Было ясно, что Иван Беллоу окончательно вернулся к старой православной вере. Агриппина молилась, как и прежде, складывая три пальца в щепоть. Филипп перед едой замешкался: сомневался, молиться ему или нет, но, заметив, что мать скосила на него глаза, помолился тремя перстами. 
    Когда солнце стало клониться к закату, Агриппина повела сына показывать усадьбу. В ней за пять лет произошли заметные перемены. На задах их дома, посреди большой поляны, появилась каменная коробка большого двухэтажного особняка под коричневой черепичной крышей, с четырьмя колоннами на фронтоне и пустыми глазницами окон. Филипп знал, что три года назад отец затеял строить крепкое семейное гнездо, сам принимал участие в стройке, но потом заболел и все бросил.  Рядом с пятистенком дяди Фрола, появились две новые избы его отделившихся сыновей. Чуть дальше, цепочкой, стояли еще восемь домов Беловки. Когда Филипп уезжал, их было в два раза меньше. Вдали на улице резвились трое маленьких детей. Взрослых не было видно – рабочий день еще не кончился.
    Напротив домов, за березовой рощицей, появилась небольшая церквушка. Мать подвела к ней Филиппа, с гордостью показала, как красиво, православным художником из Сан-Франциско, расписан иконами вход. Дверь в церквушку была приоткрыта. Филипп предложил матери зайти внутрь, но она категорически сказала:
    - Без бороды в молену нельзя! Отец рассердится. Я туда не хожу, только с порога внутрь заглядываю. Там тесно, но, когда молитвы поют, заслушаешься.
    Филипп остановился около березовой рощи, насквозь просвеченной солнцем, начал считать деревья и сбился со счета. Первые березки, когда-то привезенные с севера, из штата Вашингтон, он помогал садить дяде Фролу. Деревца приживались плохо на Калифорнийской земле, пришлось искать для них и привозить подходящую землю, но Фрол добился своего - те березы уже давно прижились и выросли. С появлением в Беловке новых Беловых, к ним прибавлялись все новые деревца, по счету жителей - и росла уже целая   березовая роща.
   За рощей появилось маленькое кладбище из трех могил с тяжелыми дубовыми крестами. Филипп еще не видел этих могил. Мать показала:
    -  Это – младший сын Фрола. Его лошадь ударила копытом в голову.  А это – два младенца, до года не дожили, - Агриппина заморгала, заморгала, стала вытирать концами платка слезы и тихо сказала: - Четвертая могила, сынок, наверное, будет могилой твоего отца. Доктор вчера сказал, что он вряд ли дотянет до весны.
     Иван Беллоу до весны все-таки дотянул. Умирал он долго и неспокойно. Бредил, метался в постели, потом затихал, пугая близких, которые щупали у него пульс и проверяли дыхание. Потом неожиданно открывал глаза, слабым голосом просил пить соленой или кислой воды, просил подержать его руку, поднять повыше и позвать то Кирюшу, то Мишу, то Алексея – своих многочисленных племянников. Он брал их за руку, о чем-нибудь спрашивал, обнаруживая, что память и рассудок не оставили его, слабо улыбался и долго на них смотрел.
    - Хочет, чтобы его запомнили самые молодые в семье,- объясняла мать Филиппу. - И сам хочет их запомнить для другой жизни.
   Агриппина много времени проводила около мужа и спала возле него на деревянной кушетке. Было удивительно, как она держится на ногах. Филипп сменял   ее, давая возможность отдохнуть или сделать что-то неотложное. Всем хозяйством в усадьбе занимался дядя Фрол с сыновьями и невестками.
   Филипп, как и мать, был измотан тяжелым ожиданием. Когда отец затихал, он щупал его слабый пульс и ложился отдохнуть на кушетку. Иногда засыпал неспокойным сном.
    За два дня до смерти отца ему приснилась Лиза. Впервые с тех пор, как он уехал из Медянки.  Он вдруг увидел, что она сидит на краю кушетки, у него в ногах, вполоборота к нему и неторопливо, тщательно собирает в пучок свои пышные медно-рыжие волосы, скручивает их, скрепляет заколками и повязывает белой косынкой. Он сразу вспомнил, что именно за таким занятием он увидел ее впервые летним днем, на улице около здания управления Медянского рудника. Но сейчас она была в белой, легкой и просторной рубашке, похожей на ту, что он видел на ней при свете шахтерской лампы в рудной камере, когда им пришлось раздеться из-за сильной жары. Он хотел окликнуть ее, чтобы увидеть ее лицо и окончательно убедиться, что это не сон, что это, действительно, Лиза, но голос матери остановил его: «Не надо, не отвлекай, у нее важное дело».  И он промолчал, удивляясь, что вокруг много света, хотя в комнате полутемно. Лиза медленно повернулась к нему, улыбаясь светлой, тихой улыбкой, какую он никогда у нее не видел.  Глаза у Лизы были светло-зеленые, точно такие, как молодые листья люцерны. И Лицо было светлое, без ее обычного легкого загара. В широком вырезе рубашки он увидел ее полную шею, полную грудь. Она вся налилась, посветлела и была прекрасна, как никогда. Лиза неторопливо, торжественно достала из-под рубашки большую белую грудь, надавила пальцами около соска, и Филипп увидел, как несколькими струйками брызнуло молоко. Восхищение и радость подняли его с кушетки. Он потянулся к Лизе, но она растворилась в полутьме комнаты.
    Филипп сел на кушетке с бьющимся сердцем и услышал слабый голос отца:
    - Сынок, дай водицы.

    Схоронили Ивана Беллоу в жаркий майский день. Его могила стала четвертой на кладбище в Беловке.

    Еще до смерти отца Филипп написал сэру Гэддсу, что по семейным обстоятельствам не может принять предложение работать на руднике в Родезии.  А вскоре после этого пришло уведомление из Лондона, в котором говорилось, что в связи с прекращением работ в России международная компания «Урал Голдфильдс Лимитед» вынуждена прервать с ним трудовые отношения. Филиппу полагалась небольшая компенсация за потерю работы.
       После смерти отца Филипп стал владельцем всей его земли в округе Плэйсер, штат Калифорния. Это были тысяча восемьсот очень неравноценных акров: хороших пастбищ, заливных лугов возле реки и маленького озера, многочисленных лоскутов пахотной земли и разных неудобий, в виде скалистых отрогов Невады с лесистыми склонами и небольшого болотца. Кроме того, он стал собственником недостроенного особняка в Беловке и конюшни с пятнадцатью лошадями. Жене Агриппине Иван Беллоу завещал дом в Беловке со всем имуществом и магазин в Сакраменто. Братьям, Фролу, Леонтию и Андрею, по завещанию был отдан весь крупный рогатый скот и свиньи с помещениями для содержания, а также мясной цех, маслодельня и сыроварня.
     В Сан-Франциско, в районе Залива, Агриппине, еще от ее отца, остался участок земли, где когда-то стояли дом и магазин, сгоревшие во время землетрясения 1906 года.   При Иване Беллоу, когда тот вернулся со службы в армии Соединенных Штатов, там сначала были построены склады, которые сдавались в аренду судовладельцам, а потом новый дом и магазин. Всем хозяйством в Сан-Франциско давно занималась семья индейцев из рода прадеда Филиппа То Йя.  А в усадьбе, да и на всей ферме, в последние полтора года, когда Иван стал немощным, делами занимался его старший брат Фрол.
     Правда, бухгалтерия и финансы находились в руках Агриппины. Она закончила школу в Сан-Франциско, где когда-то и познакомилась с Иваном Беллоу, больше нигде не училась, но природный ум, работа с матерью в своем магазине и трудная жизнь после пожара с маленьким Филиппом на руках, сделали из нее упорную, умелую и предприимчивую женщину. Она научилась управлять делами мужа, незаметно исправлять ошибки после некоторых его скоропалительных решений, оставаясь при этом послушной, любящей женой.
    По завещанию отца Филипп должен был оформить в долгосрочную аренду участки земли, на которых вели хозяйство четыре семейства из общины старообрядцев, не принадлежащих к роду Беловых.  Все коренные решения по ведению бизнеса на ферме он должен был согласовывать с матерью и принимать на общем сходе. Кроме того, ему предписывалось ежегодно выделять деньги на содержание церкви, кладбища и другие неотложные нужды братьев и сестер Ивана Беллоу по вере.   

    В хозяйственных хлопотах незаметно прошли два года. Однажды весной Филипп получил письмо от Романова из России. Федор Иванович писал, что необходимо срочно продать привилегированные акции компании, которые есть у Филиппа, так как цена на них быстро падает. В конце его письма была небольшая приписка: «Остаюсь на Урале. О Елизавете Петровне сведений не имею. Василий замолк». Слово «замолк» было подчеркнуто.
   Филипп дал прочитать письмо матери. Она, по рассказам сына, знала, что происходит в России и сразу спросила:
    - Лизиного брата расстреляли другие большевики?
     Филипп пожал плечами:
    - Не знаю. Может быть, просто арестовали.
  Он пошел на конюшню оседлал своего Кара-Куша и выехал из усадьбы в поле. Нежно зеленая люцерна набирала цвет. Кое-где на поле в кустах люцерны уже ярко синели цветы. Он отпустил поводья. Немолодой конь брел по «лошадиной еде», остановился и стал обирать губами зеленые листья.  Филипп медленно обводил взглядом далекие контуры гор Сьерра-Невады на фоне голубеющего неба, вспомнил камень на вершине горы, где он часто бывал с прадедом То Йя. Там открывались просторы с тремя конусами вулканов… В его воображении появились другие горы, на Урале, в Медянке. Они были ниже, уходили вдаль зелеными волнами сосновых лесов. Но камень на вершине, на котором он однажды заснул рядом с Лизой, был точно такой же, как здесь, в Сьерра-Неваде. «Может быть, это один и тот же камень?! – мелькнула у него шальная мысль. – Он как-то связывает Калифорнию и Урал, То Йя, меня и Лизу? Должна, должна быть такая связь!»    
   Филипп спешился, сорвал ветку люцерны, с синим цветком, и стал ее рассматривать. Сначала у него возникли смутные, неопределенные ассоциации, связанные с этой синью и этой зеленью.
   И вдруг он отчетливо вспомнил синие глаза Маши. Она иногда снилась ему, то веселая, смеющаяся, играющая с ним, то грустная, задумчивая, рядом с измученной лошадиной мордой, в полутемном квершлаге шахты, где качался из стороны в сторону яркий свет карбидной лампы. И всегда во сне она удалялась от него, исчезала, оставляла в нем вину и растерянность. Он любил эти сны, но ему хотелось, чтобы в них появилась Лиза. А ее не было.  Иногда во сне он злился на Машу, просил ее позвать Лизу, но вместо нее появлялось отдаленно похожее лицо Любови Беловой, жены Алексея, двоюродного брата Филиппа, которая при встрече с ним в усадьбе всегда опускала голову и торопилась пройти мимо.
    Он перебирал в пальцах зеленые листья люцерны и с тоской думал: «Вот они, Лизины глаза! Правда, у нее в глазах зелень темнее…  Что же ты, То Йя, внешность свою мне оставил, а Лизу не даешь увидеть?»  Когда-то прадед-индеец То Йя, называвший себя Дух Земли, объяснял маленькому Филиппу его детские сны, а вот вызывать во сне любимые лица не научил.
   Филипп посмотрел на Север, куда уходили хребты Сьерра-Невады, где когда-то, в индейском поселке, жил его прадед и они с матерью. «Надо обязательно добраться туда,- подумал он, - найти тот камень, где мы сидели с прадедом. Там, в моих снах, раньше появлялась маленькая Лиза. Хочу видеть ее, хотя бы девочкой».

    Между тем, тучи экономической депрессии все гуще сгущались над Америкой. Факел Свободы тускло горел в бесконечных сумерках. В больших городах на Востоке страны постоянно задерживали выдачу зарплаты, сокращали рабочий день, неудержимо росла армия безработных. В Арканзасе, Оклахоме два года подряд бушевали пыльные бури, и тысячи фермеров с семьями, спасаясь от голода, устремились на Запад, в благословенную Калифорнию, как во времена золотой лихорадки.   Ехали по железной дороге, на крышах товарных вагонов, тащились по пыльным дорогам в разбитых автомобилях на конной тяге, потому что на бензин не было денег.
    В Калифорнии жилось сытнее, безработица росла медленнее, чем на Востоке Америки, но жить становилось все труднее. Постепенно затухало всякое строительство, закрывались лесопилки и каменные карьеры. В огромном порту Сан-Франциско уменьшилось количество грузов, часто бастовали докеры.

       Филипп с головой погрузился в бездну хозяйственных дел, доселе ему незнакомых. Он нанял нотариуса, объезжал с ним маленькие хутора, где вели хозяйство члены общины, заключал с ними договора аренды земли, чаще всего на правах издольщины, то есть за часть урожая.
    Самым проблемным местом в бизнесе Беловых оказалась доставка и хранение молочной и мясной продукции с Беловской фермы в Сакраменто и Сан-Франциско. Покупатели становились беднее, продажи падали, а конкуренция росла. «Свежие продукты за меньшую цену!» - только с таким девизом можно было рассчитывать сохранить бизнес. Филипп, по складу своего характера, когда возникали проблемы и трудности в делах, становился упорным, настойчивым бойцом. Агриппина всегда была рядом, радовалась неуемной энергии сына, подбадривала, иногда что-то подсказывала и никогда не вмешивалась в его начинания.
   Как ни старался Филипп, магазин в Сакраменто стал убыточным. Сначала пришлось уволить четверых наемных работников, потом встал вопрос о продаже магазина со всеми хозяйственными постройками. Покупателей не находилось. Агриппина обратилась за помощью к знакомым из «Общества друзей», то есть квакерам, и через некоторое время они предложили взять магазин на свое содержание, чтобы устроить в нем столовую для нищих и голодающих. При этом квакеры согласились покупать у Беловых, по приемлемой цене, нужную им сельскохозяйственную продукцию.  Это было выгодное предложение.   
    В Сан-Франциско торговля шла лучше благодаря удачному расположению магазина недалеко от морского порта. Продукты там закупали оптом корабельные команды торговых судов. Рядом с магазином был вырыт глубокий, просторный погреб с ледником. Участок земли находился на пологом склоне холма и был разделен широким оврагом. По дну оврага проходил бетонный желоб водостока.  По одну сторону от оврага стояли два старых склада. Их брали в аренду лесоторговые компании. Иногда склады были забиты пиломатериалами в ожидании погрузки на океанские лесовозы, а иногда пустовали.
     По другую сторону оврага находились магазин и дом, построенные Иваном Беллоу на месте сгоревшей лавки и дома Леонтия, из рода русских первопроходцев Хлебниковых, почти сто лет назад перебравшихся вместе с алеутами с Аляски в Калифорнию. Здесь, в 1882 году, родилась Агриппина Хлебникова, а двадцать лет спустя - Филипп Беллоу.   В пристройке к магазину жила большая семья индейцев из рода То Йя. Они приходились какими-то родственниками Агриппине, но она не могла сказать какими именно.
   Каменный дом в четыре этажа называли «башня», потому что на каждом его этаже было по две небольших комнаты, и внешне он был похож не на дом, а на башню.  За башней был небольшой сад – единственная память, которая осталась после землетрясения и пожара 1906 года, о детстве и молодости Агриппины. Когда решили строить большой дом, она не разрешила Ивану вырубить в саду ни одного старого дерева.
    Первые младенческие и детские воспоминания Филиппа тоже были связаны с этим садом.  Иван, незадолго до отъезда на войну в Южную Америку (он не знал, в какую именно страну отправят их бригаду) купил в порту молодого попугая и маленькую обезьянку.  Это был подарок жене и двухлетнему сыну. Попугая он назвал Ваня, а обезьянку Груша. В саду Иван сделал навес, соорудил под ним клетку для Груши, а рядом, в другой клетке, висел попугай Ваня. «Жди Ваню, жди Ваню, жди Ваню…» - без конца учил попугая Иван, пока не уехал на десять лет.
    До землетрясения и пожара, попугай добросовестно повторял заученный урок, прибавив к нему еще несколько выражений на индейском языке и неизвестно откуда взявшееся: «Ваня дурр-рак, Ваня дурр-рак…»  Потом Агриппина рассказывала, что именно попугай научил маленького Филиппа выговаривать букву «р».

      Во время землетрясения обезьянка Груша бесследно исчезла вместе с цепью, а попугай Ваня потерял дар речи.  С онемевшим попугаем, Агриппина и маленький Филипп скитались больше года по приютам, а потом жили в индейской резервации у То Йя. 
    Со временем на месте сгоревшего дома Леонтия Хлебникова индейцы соорудили из наворованных в порту пиломатериалов маленькую лавку для продажи своих сувениров и хибару для жилья, а после возвращения Ивана были построены новый дом и магазин.
      В башне Иван с Агриппиной и Филиппом прожили три года. Впрочем, большую часть времени Филипп жил в Сакраменто, в мужском интернате для детей фермеров и индейцев. Мальчиков из индейских резерваций в интернате было мало, они нередко сбегали, их возвращали назад, и они снова сбегали. Школа в Сакраменто, где учились и мальчики, и девочки, считалась одной из лучших в городе. За лидерство в выпускном классе, дававшем право учиться в университете за счет правительства штата, Филиппу пришлось бороться с индейцем из племени Хупа.
      Школу Филипп заканчивал, когда они уже жили в Беловке. Тысячу восемьсот сорок акров земли герою войны Ивану Беллоу Ассамблея и Сенат штата Калифорния выделили большинством голосов за счет спорной территории, которую штат пытался освободить от племени Мивоки.  Индейцы самовольно сместились с закрепленных за ними мест на эту территорию после извержения вулкана Лассен-Пик в мае 1915 года, заявив, что Дух Земли приказал им отодвинуться дальше от огненной горы.  Во владение землей Иван вступил осенью 1917 года, когда на его далекой родине, в России, большевики обещали отдать землю крестьянам, и произошла Октябрьская революция.
   После смерти Ивана в Беловке, считая детей, жили пятьдесят два человека с фамилией Беловы, и еще двое, Филипп и Агриппина, с фамилией Беллоу. На четырех хуторах в разных концах фермы проживали и трудились еще около шестидесяти членов общины старообрядцев. На одном из хуторов были поля кукурузы, сои, картофеля и свиноферма. Там работали сезонные рабочие, в основном, индейцы. На других хуторах обходились своими, семейными, силами. Там выращивали апельсины, виноград, овощи, зелень, горох и подсолнечник.
   Филипп с матерью не были членами общины, но чувствовали груз ответственности за всех, живущих на их земле, людей и старались честно выполнять посмертную волю Ивана Беллоу. Три года после смерти отца Филипп работал на износ, от зари до зари, постоянно чувствуя, что безжалостные жернова экономической депрессии, охватившей Соединенные Штаты, могут стереть с лица американской земли их русскую ферму. Он не ожидал, что бесценным помощником в его тяжелых трудах, кроме матери, станет его двоюродный брат, средний из трех сыновей дяди Фрола, Алексей.
   Алексей был молод, азартен и упорен. Русоголовый богатырь - внешне он был типичный славянин, но в его характере Филипп обнаружил черты стопроцентного американца: жажда успехи и денег, предприимчивость, независимость, самоуверенность. После школы в Сакраменто Алексей, как и Филипп, уехал к дяде в Питтсбург, учился в экономическом колледже, но «заигрался в бейсбол» (так говорил о сыне Фрол) и бросил учебу. В Беловку Алексей привез невесту Любу. Ей не было еще шестнадцати лет, и в Пенсильвании брак регистрировать отказались. По законам Калифорнии в брак, с согласия родителей, можно было вступать с пятнадцати лет. Люба была из многодетной шахтерской семьи старообрядцев, которые стремились выдать дочерей замуж пораньше, за «своего» парня, пока они не начали гулять с «чужаками», американцами.
     При первой встрече с Алексеем и Любой в Беловке Филиппа поразило их мистическое сходство с Гришей Венедиктовым и Лизой Калинкиной из Медянки. Люба была светловолоса, светлоглаза, мила и стеснительна. В ней не было той яркой, поражающей красоты, какой привлекала к себе Лиза. У нее и походка была не Лизина, по-кошачьи мягкая, ускользающая. Но когда Филипп видел ее в белой косынке на голове, скрывающей цвет волос, и подходил к ней сзади или сбоку, у него обмирало сердце: она, один в один, была Лизой. Особенно его поражало сходство их маленьких, изящных ушей, открытой шеи и переход ее в покатые плечи.  После каждой такой встречи он доставал дома фотографию, на которой была Лиза, читал, написанные ее рукой слова на обороте, погружался в болезненное состояние тоски и потом долго приходил в себя. Он начал избегать встреч с Любой, но долго не выдерживал и находил причину, чтобы пойти в сыроварню, где она работала. А иногда, заслышав возле церкви, которую старообрядцы называли молена, пение вечерних молитв по «крюкам» старообрядческих нот, подходил к приоткрытым дверям и слушал. Протяжные женские голоса вызывали у него ностальгические, бередящие душу воспоминания о России, о клубе в Медянке, и он отчетливо слышал голос Маши-коногонки: «Потеряла я колечко, потеряла я любовь…»
   Однажды, в такой момент, к нему неслышно подошел Алексей Белов, положил руку на плечо и с тихим восторгом сказал:
    - Слышишь, как моя Любушка поет?!
    - Голос у нее особенный, уносящий в неведомые сферы бытия, - с готовностью поддержал его Филипп,- какой-то не здешний, не американский. Знаешь, я слышал такие голоса в России, на Урале.
    - В России не бывал, но мне ее голос и здесь нравится.
    Дальше произошло нечто совершенно неожиданное: Алексей отвел Филиппа от молены на несколько шагов, развернул лицом к себе и холодно сказал, глядя ему в глаза:
     - Хочу спросить тебя, брат: как понимать твое внимание к моей Любе? Твои взгляды на нее? Зачем ты в сыроварню без дела ходишь? Многие это замечают.
      Алексей крепко держал Филиппа за плечи, на лице его была улыбка, но Филипп явственно чувствовал исходящую от него враждебность, и моментально вспомнил Гришу Венедиктова, когда тот схватил его за грудки около здания рудоуправления в Медянке.  Но Гриша не был ему братом, а Лиза - чьей-то женой. Здесь история намечалась похуже, будто Филиппа поймали за руку в чужом кармане. Он растерялся и не знал, что ответить. Алексей неприятно медленно, словно диктуя, заговорил:
     - Знаю: ты иногда читаешь Евангелие. Я напомню тебе, от Матфея: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.  Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».
    Филипп пришел в себя и поспешно вытащил из внутреннего кармана пиджака фотографию, вложенную в кожаный бумажник:
     - Леша, вот та женщина, которую я люблю, - с некоторой суетливостью стал он показывать фотографию. – Вот она, в центре. Ее зовут Елизавета Калинкина. Нас разлучила судьба. Очень суровая судьба. Я даже не знаю: жива ли она сейчас. Я ее всегда буду любить, до самой своей смерти.
    Алексей осторожно взял фотографию, долго рассматривал ее:
    - Красивая твоя Елизавета, и места в России красивые.
    - Это не в России, а в Италии сфотографировано, а в России еще красивее.
    - Зачем же ты тогда на мою Любушку засматриваешься? – уже миролюбиво спросил Алексей.
    -  Я не на твою Любу, а на свою Лизу смотрю.   Трудно объяснить: лицом они мало похожи, но очертания фигуры, головы, шеи…  Когда голова Любы повязана платком и не видно волос, я чуть с ума не схожу: Лиза – и все тут! Понимаешь, уши у них сзади и сбоку, абсолютно одинаковые. Просто наваждение какое-то!
    Алексей снова внимательно посмотрел на фотографию и протянул ее Филиппу:
     - Ладно, брат, на уши смотреть разрешаю. Но гляди: если что, в таком деле я Бога не боюсь.
 
       Алексей Белов бороду не носил, в молену ходил редко, но все знали, что он молится дома с отцом по всем правилам старой веры и священную книгу «Порядок» знает почти наизусть. А поэтому считали его полноценным членом общины и, в каком-то смысле, благодетелем, так как видели его неустанные труды на общее благо.
   К Филиппу отношение в Беловке было почтительное, но не как «к своему», а как «к хозяину». Филипп не придавал этому большого значения – постоянная занятость не оставляла времени на абстрактные размышления. Но однажды ему пришлось задуматься, почему слово Алексея значит для общины больше, чем слово его, Филиппа. Было это так.
    Осенью 1934 года в порту Сан-Франциско прошла массовая забастовка докеров, недовольных задержкой с выплатой зарплаты. Торговые суда стали разгружаться и загружаться в соседнем Окленде, работа порта почти становилась, и корабельные команды мало закупали продовольствия с Беловской фермы.
      Два года Филипп с матерью, да и вся община, едва сводили концы с концами. Все время приходилось искать новых покупателей. Иногда продажа мяса, овощей и фруктов налаживалась, но вдруг кто-нибудь из покупателей находил другого поставщика, и вновь остро вставала проблема сбыта.
    В очередной раз в двух свинарниках на хуторах общины провели традиционный осенний забой.  Сорок пять свиных туш были готовы к отправке в Сан-Франциско, а ледник около магазина Агриппины оказался забит до отказа, потому что одна из судовых компаний отказалась покупать у них продовольствие. Алексей объехал соседние округа в поисках потенциальных покупателей и вернулся ни с чем.
   Угроза разорения нависла над Беловской фермой. Хуторяне рассказали, что быстро портятся приготовленные к продаже апельсины, начала гнить в буртах картошка. Мигрирующие по Калифорнии «арканзасцы», - разорившиеся фермеры из штата Арканзас, которых Алексей привез со станции и разместил в двух палаточных городках около реки, - воровали апельсины, картошку и даже умудрялись где-то их продавать. Беловская община терпела эти безобразия, потому что «арканзасцы» были выгодной рабочей силой: за скромную еду и мизерную плату они много работали на полях, в саду и со скотом. Среди них нашелся грамотный ветеринар и несколько человек, знающих толк в строительстве. С их помощью Филипп начал достраивать особняк в Беловке. В это время и было решено провести общий сход общины.
    Вечером на поляне, около недостроенного особняка Ивана Беллоу, собралась почти вся община. Филипп вышел перед народом, который сидел на досках, положенных на толстые чурки, и, чувствуя, будто играет на сцене главную роль, начал заготовленную речь:
   - Дорогие братья и сестры во Христе! Господь послал нам испытание, которое надо принять со смирением и твердостью… - Заметив шевеление на лавках и услышав женский шепот, он запнулся и посмотрел на мать, сидевшую напротив него. Агриппина опустила голову. Некоторые члены общины, постарше возрастом, отрыто перекрестились двумя перстами. Филипп знал: члены общины староверов не считают его с матерью «братом и сестрой во Христе», но был уверен, что в трудный для всех момент он имеет право обратиться так к хорошо знакомым людям, многие из которых доводились ему родственниками. «Просчитался! Самонадеянный дурак! – обругал он себя. – Надо было с мамой все обсудить!»
    Дальше сход пошел самотеком. Филипп, путая продуманный порядок своей речи, изложил план действий, намеченных им с матерью.  Он предложил устроить всей общиной три дня ударного труда и привлечь к работе «арканзасцев». Надо быстро расширить имеющиеся погреба, засолить и завялить больше свинины, перебрать и загрузить в погреба часть апельсинов и картофеля, которые, может быть, позже еще удастся продать. Но, так как всю имеющуюся продукцию сохранить все равно невозможно, часть мяса и овощей надо отдать в дар квакерам. Они используют их в городской столовой для нищих в Сакраменто и развезут со своей полевой кухней по городам округа.
    Во время своего выступления Филипп дважды, с осторожностью помянул Бога, Любовь и милосердие. Закончив, он стал ждать решения схода.
   Староверы голосования не признавали. Когда надо было принимать решение, наступала тишина, и каждый из них, казалось, погружался на время в раздумья. Потом кто-то,- это всегда был один из пожилых мужчин,- поднимался и произносил вслух общее решение.  Дядя Фрол и Алексей никогда не оглашали решений схода.  За время жизни Филиппа в Беловке   большой сход проходил уже несколько раз. Случалось, что староверы не соглашались с чем-то из того, что предлагали Филипп и его мать, но в главном, всегда поддерживали их.
   Прошло несколько томительных минут. Стояла гробовая тишина. Никто из сидящих людей даже не пошевелился. Филипп исподлобья обвел участников схода взглядом и окончательно осознал, что на этот раз община отвергла его предложения.
    Неожиданно поднялся Алексей, подошел к Филиппу и обнял его за плечи:
    - Дорогие братья и сестры! – начал он негромко и с расстановкой. - Филипп мне настоящий брат. Брат по крови. И многим здесь он кровная родня. Не забывайте об этом. А еще помните, что мы живем в свободной стране, где никто нам не пеняет, как креститься, как молиться. Эту свободу нам дает труд для блага наших семей и во славу Христа! Сейчас плоды наших тяжелых трудов люди не могут оплатить, но мы не должны ничего раздавать даром.  Америка – не богадельня! Все должны работать. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты, и в прах возвратишься»,- так сказал Господь наш, так записано в священной книге «Порядок».  Начнем все делить и раздавать – народ пропадет, страна пропадет! Вчера и позавчера я объехал соседние округа: Неваду, Юбу, Саттер,   Эль-Дорадо. Жизнь на фермах там разная.  Есть хозяйства, где не могут продать урожай, как и мы. Все излишки они уничтожают. Это правильно. Я предлагаю поддержать Филиппа и Агриппину: немедленно начать работать, как мы умеем, чтобы сохранить все, что еще можно сохранить. Часть картошки и апельсинов пустим на корм свиньям.   Оставшиеся апельсины надо свезти на болото и облить керосином, чтобы не воровали. Свиные туши надо закопать глубже в землю, а оставшуюся картошку выбросить в реку – я видел, что так делают. На консервном заводе в Сакраменто подтвердили, что весь наш урожай гороха они примут на переработку – так что кое-какие деньги у нас будут.   А сейчас у меня серьезное предложение, над которым вам надо подумать. Продавать нашу продукцию легче не станет. Кроме цены и качества у нас должны быть и другие преимущества перед конкурентами. Поэтому, надо закупить холодильное оборудование для хранилища в Беловке и еще холодильники на два наших автофургона. Сейчас, когда я ездил по соседним округам, мне стало ясно, что с двумя передвижными лавками, в которых будут холодильники, мы можем наладить продажу всей нашей продукции.  Рассчитываться деньгами могут далеко не все, но многие готовы покупать наши продукты в обмен на свои товары, которые мы продадим в другом месте. Я уже наметил два маршрута, и знаю, где и на что можно обменять нашу продукцию и где потом продать то, что нам дадут в обмен.  Холодильники «Монитор-Топ» фирмы «Дженерал Электрик» для автофургонов можно купить в Сакраменто. Стоят они дорого – тысяча двести долларов за штуку. Да еще холодильное оборудование для Беловки три с половиной тысячи. С доставкой и установкой – шесть тысяч. Если поддержите мое предложение, деньги соберем всем миром. Я все сказал.
    Алексей пошел и сел на свое место. Наступила тишина. Длилась она долго, не меньше, чем после выступления Филиппа. Наконец, поднялся глава семейства со «свиного» хутора Евстафий, перекрестился двумя перстами и уверенно сказал:
   - Сход во всем согласен с Алешкой.

    Домой Филипп вернулся в расстроенных чувствах, лег на старый диван на открытой веранде, увитой диким виноградом. Уже начались сумерки. Мать включила на веранде лампочку, но он сказал, что ему лучше полежать одному и без света.  Она, молча, выключила свет и ушла.
      В голове Филиппа царил настоящий сумбур.  Угнетала мысль, что не чужие ему люди не признают его «своим». Он понимал: они с матерью не члены общины, для кого-то «вероотступники». Он и Агриппина, даже внешне заметно отличались от светловолосых Беловых. Но его отец, Иван Белов, когда-то открыто отрекся от общины, почти всю жизнь не признавал старую веру, а его уважали и даже почитали!  С другой стороны – было радостно, что его, далеко не во всем, но очень вовремя, поддержал брат Алексей.  И тут же, снова и снова, всплывала самая горькая и самая безответная мысль: «Почему родные ему люди, православные христиане, предпочитают уничтожить плоды своего труда, а не отдать их нуждающимся?!»
    Перед его глазами мелькали лица участников схода, бородатых мужиков и загорелых баб в белых платках. Он, мимоходом, вспомнил, что так и не увидел на сходе Любу Белову. Потом вдруг перед ним встало лицо Сони Шагисламовой, сидящей на лавке рядом с Машей-коногонкой, и он отчетливо вспомнил рабочее собрание горняков в Медянке на поляне среди сосен. Там были такие же лавки из досок на сосновых чурках, много людей, сидящих на них.  «И здесь, и там – русская речь, эти белые платки на головах женщин, - думал он. - Там - тяжелая работа под землей, здесь -  на земле.  И здесь, и там хотят жить лучше.  Но зачем специально портить фрукты и овощи, закапывать хорошее мясо в землю, когда вокруг столько людей не доедает!?
   Агриппина позвала сына ужинать. Филипп еще некоторое время лежал, не в силах справиться со своими эмоциями.
   Ужинали горячей кукурузной кашей с поджаренными кусочками сала и прихлебывали тюрей на молоке. Ели молча, постукивая глиняными ложками в большой глиняной миске с тюрей. Агриппина украдкой посматривала на сына. Филипп, наконец, заговорил:
    - Мам, а когда отец вернулся в общину?
    - Когда стал болеть и почуял, что долго не протянет,-  Агриппина вздохнула, задумчиво посмотрела на Филиппа и кивнула на иконы в красном углу:
    - Николу Угодника я из Ваниной комнаты к нашим иконам перенесла. Если Фрол увидит, будет недоволен… Ваня стал болеть, когда со строительных лесов упал на твоем доме.
    -  На каком моем? – удивился Филипп.
    - Который сейчас «арканзасцы» достраивают. Фрол его называет «барским» домом. А Ваня начал его строить для тебя, надеялся, что когда-нибудь ты в нем будешь жить со своей семьей. А мы бы тут, рядом с тобой.
    - Ты как думаешь: меня могут принять в общину? - перебил ее Филипп.
    Агриппина вскинула голову:
    - Думаю, что могут. Отрастишь бороду, потом от руки перепишешь священную книгу «Порядок». Потом Фрол даст икону для домашних молитв, и можешь ходить в молену. Но зачем тебе это? Ты расстроился, что не приняли наше предложение отдать все излишки квакерам? Вера тут не причем. Я тоже напрасно надеялась, думала: русская душа должна откликнуться на общую беду. Но Америка пересилила. Это такая страна, где каждый за себя. За свою семью, свой дом американцы готовы пойти на смерть. Но нищету они презирают и боятся. В этом их сила. Слабым людям - в Америке не место. Я знаю это по жизни в племени моего деда То Йя.
   Агриппина повздыхала и стала вспоминать жизнь в племени с маленьким Филиппом, бесконечную работу, когда приходилось и дрова заготавливать, и вручную распускать бревна на доски, и выделывать шкуры, и переживать за скудную еду, которой все время не хватало.  Большинство мужчин племени работали на окрестных фермах. Раз в неделю они навещали свои семьи, и тогда устраивали настоящий пир.  Агриппина, с блаженной улыбкой и все время крестясь, рассказала, как ей было тяжело одной разговаривать с Богом и она, по совету деда То Йя, обратила трех молодых индейских женщин в православную веру, устроив обряд крещения в горной речке.
   Мать уже несколько раз рассказывала Филиппу об этом, он слушал ее в полуха и думал: «Она у меня - мудрая, в моего прадеда».  Он вспомнил, как недавно, недалеко от железнодорожного вокзала в Сакраменто, стоял около трущоб мигрантов из других американских штатов. Это была целая деревня: разношерстные палатки, сараи, шалаши вдоль берега реки.  Между ними кое-где были видны женщины и дети. Женщины что-то варили на огне в котелках или несли с реки тазы с постиранным бельем, а дети сидели на ящиках около порогов. Филипп не сразу понял, что больше всего его удивляет в этой нищей жизни.  И вдруг догадался: в ней мало движения. Дети не бегают, не играют, женщины двигаются медленно, собак вообще не видно ни одной. Он заметил двух-трех стариков, сидящих вместе с детьми на ящиках. Где мужчины, он знал: они работают разнорабочими в городе, на близлежащих фермах или стоят, подпирая стены почты, магазина, забора около рынка. Их лица под полями шляп черны от солнца, плохо выбриты, пустые карманы вывернуты наружу. Это «флаги Гувера», означающие, что им нечем кормить семью. Иногда сердобольные женщины протягивают этим несчастным монету или какую-нибудь еду и всегда слышат угрюмые голоса: «Я не нищий, подаяния не беру. Дайте, мэм, какую-нибудь работу, хоть самую грязную».  Перед этим Филипп был на городской кухне, расположившейся в   неработающем магазине Агриппины. Женщины из «Общества друзей» варили там в больших котлах суп с мясом и жаловались, что приходится оставаться на поздний вечер и даже на ночь, потому что голодающие из трущоб приходят на кухню только в темноте, чтобы избежать позора. И часто посылают за супом детей.
    Наблюдая за жизнью трущоб в Сакраменто, Филипп невольно вспомнил «шанхай» в России, на окраине Медянки. Там были те же трущобы, но более основательные, долговечные, обычно врытые в землю, чтобы не замерзнуть зимой. И жили в них люди, совершенно не похожие на мигрантов из Арканзаса и Оклахомы. Там жила счастливая, талантливая Соня с дочерью и безруким мужем, еще несколько человек, ходивших в кружок театра и кино «Бедный Чарли». 
   Из глубокой задумчивости его вывела мать:
    - Сынок, я думаю, что нам надо выделить деньги на холодильное оборудование. У меня кое-что есть…
     - Придержи свои накопления, они нам еще пригодятся. Я выделю пять тысяч долларов. 
   Филипп налил в глиняную миску молока из крынки, выпил через край и вышел на веранду, где уже сгустилась ночь, и повеяло прохладой. Он включил на веранде свет. Вокруг лампочки закрутились ночные бабочки. Бесстрашные и беспомощные, они вызвали у него тоску по Лизе. Где она сейчас? Что с ней в большой, бурлящей стране, где у нее не осталось близких людей?  Он с трудом представлял, кто и зачем мог уничтожить пламенного революционера-большевика Василия Калинкина, хотя помнил, что говорил ему старик Калинкин.   Иногда ему казалось, что внезапное исчезновение Елизаветы и гибель Василия как-то связаны с тайной запиской, которую он передал молодому человеку под зонтиком у входа в Гайд-парк в Лондоне.
      Все годы после отъезда из России Филипп иногда заходил в публичную библиотеку штата Калифорния в Сакраменто и пролистывал американские газеты. О Советской России в них писали редко. Однажды он прочитал небольшую заметку о том, что большевики строят в России заводы, отбирая у крестьян хлеб, и те умирают от голода. Его поразило, что рядом была другая заметка: о засухе в американском штате Оклахома и фотография голодающей семьи фермера. Ему было непонятно, что хотела этим сказать газета? Он несколько раз звонил Пастернам в Питтсбург и справлялся: нет ли каких-то известий от Романова из России. Однажды попросил своего друга, Джона Пастерна - младшего, отыскать в Питтсбурге сына Романова и узнать у него об отце. Джон его просьбу выполнил, но у сына Романова никаких известий от отца с Урала не было.
     Зато Джон прислал ему в письме газету американской коммунистической партии «Мир Людей», где было несколько материалов о Советском Союзе. Один из них рассказывал о грандиозных планах индустриализации на вторую Сталинскую пятилетку. Намеченные темпы роста промышленного производства и производительности труда поразили Филиппа: в два раза за пять лет! В другом материале говорилось, что в Свердловске начал работать Уральский машиностроительный завод, который скоро станет одним из крупнейших в мире по выпуску оборудования для горной и металлургической промышленности. 
    Филипп знал, что промышленность в Америке переживает тяжелый кризис. Пастерн писал, что им пришлось уволить со своего металлургического завода более ста рабочих, и они решили сделать упор на экспериментальном опытном производстве легких сплавов. У горнодобывающей компании «Красная река», где Пастерны были младшими партнерами, дела пока идут неплохо, и они предлагают Филиппу выгодную работу в знакомой ему Родезии.
    Он вспомнил, какие радужные перспективы рисовал перед ним Василий Калинкин, когда убеждал его остаться на Урале. Тогда Филипп отнесся к этому с недоверием. Только Лиза могла склонить его принять предложение своего брата. Увы, не случилось! Сейчас он думал об этом совсем по-другому: надо было тогда сразу соглашаться с Василием.  Романов оказался мудрее.
   
     На следующий день после схода общины Филипп, из своих сбережений, выделил пять тысяч долларов на покупку холодильного оборудования. Через две недели автолавка с Беловской фермы начала регулярно объезжать близлежащие городки и поселки: Айлтон, Галт, Ранчо Кордова, Фолсом,  Розвилл и другие.
    Алексей ездил с женой Любой по три-четыре дня, нарабатывая все новые, более прибыльные, маршруты. Продавали или обменивали молочные продукты, мясо, фрукты, зелень и картошку, которую удалось сохранить. Поначалу не все шло гладко. В Розвилле была небольшая мебельная фабрика. Ее хозяин стал частично расплачиваться с работниками продуктами с Беловской фермы в обмен на мебель. Люба во время поездок набирала заказы на мебель, но, когда они ее привозили, разборчивые покупатели иногда отказывались ее покупать. То же самое было и с обувью из Стоктона. Непроданных ботинок и туфель скопилось много, их пришлось раздать своим людям на ферме.
   Но постепенно работа автолавки наладилась. С хорошей прибылью была продана к Дню благодарения крупная партия индеек. Рождество и Новый год принесли еще большую прибыль. Филипп в это время организовал сбыт продуктов на корабли в Окленде.   Продажи были заметно меньше, чем в Сан-Франциско, но мясо из ледника было продано почти без потерь.
   
    Новый, тысяча девятьсот тридцать шестой год, Филипп встречал в Сан-Франциско. Он уже больше месяца жил в «башне», на четвертом ее этаже, в комнате отца. Тридцать первого декабря Алексей неожиданно привез в Сан-Франциско Агриппину с новогодними подарками и свежими продуктами. На верхнем этаже башни была только небольшая железная печка, и мать заставила Филиппа перебраться к ней, на второй этаж, где хорошо грел большой камин. Алексей уехал назад, в Беловку. Новый год Агриппина с сыном встретили вдвоем. 
    Праздничный ужин был обильный. Редко пившая вино Агриппина, на этот раз решила поддержать сына, раскраснелась, села в накинутой на плечи цветастой шали, в старое кресло у камина.  Она была черноволоса, темнокожа, как Филипп, но, в отличие от него, черты лица у нее были русские. На ее голове уже явственно проступила седина, а лицо было гладкое, красивое. Свет в комнате не включали. Блики огня в камине скользили и колыхались на крупных бордовых цветах темной шали, на сосновых ветках с самодельными игрушками. Ветки стояли в большом кувшине на краю стола.
   Он вспомнил новогоднюю елку в клубе горняков, в Медянке. Вспомнил, ходивших с ним в хороводе, возбужденных детей в самодельных карнавальных костюмах, в серых валенках, и Лизу – Бабу Ягу, спрятавшуюся в фанерной избушке, с метлой в руке. Это были счастливые часы в его жизни, когда он почти каждый день видел Лизу, разговаривал с ней, иногда дотрагивался до нее…
     Агриппина прервала его воспоминания:
    - Сынок, Фрол недавно сказал мне, что Алешкина Люба никак не может понести. Уже шесть лет прожили, а деток Бог не дает. Любе на глаза людям показываться невмоготу, в молену перестала ходить. Они и к доктору обращались, и в племя к знахарю ездили. Фрол сказал, что, если она к лету не забеременеет, отправит ее в Пенсильванию, к родителям.
   Филипп посмотрел на мать отстраненно, словно не понял, что она говорит. Потом протяжно сказал:
   - Жалко Любу…  Мне кажется, что Алексей ее очень любит…  А зачем ты мне это рассказываешь?
   - Я же вижу: нравится она тебе.
    - Да мало ли что нравится! – Филипп неожиданно разозлился и со стуком отодвинул от себя миску и ложку. – Алексей мне брат! И любимая жена у меня уже есть!
    - Жена должна быть не на фотографии, а рядом с тобой, - укорила Агриппина, и Филипп моментально отреагировал на это:
    - Ты десять лет прожила с фотографией отца.
    - Я жила не одна, а с тобой, - с упреком сказала Агриппина.
    - И с попугаем Ваней, - со смешком уточнил Филипп, снимая возникшее напряжение. – А что случилось с попугаем? Отец говорил, что попугаи живут до ста лет.
    - «Ваня» не захотел жить до ста, сдох незадолго до твоего приезда. Мы его схоронили на закрайке Беловского кладбища. Ваня даже крестик на могилке поставил, да кто-то из общины посчитал это кощунством.
  Филипп поморщился:
   - Какие-то не новогодние разговоры у нас с тобой! – Он налил себе в глиняную кружку немного вина и выпил.
   - Сынок, послушай меня. Может быть, это и не новогодний разговор, но время уходит, и я скажу еще раз: тебе лучше не иметь детей. Я обещала это твоему прадеду То Йя.  Дай слово, что исполнишь его завет не рожать сыновей. А поскольку только Бог может знать, кто родится, то тебе лучше не иметь своих детей… Я не хотела раньше пугать тебя, но над нашим родом - тяжелое проклятье: мы передаем по наследству страшную болезнь: «черную кровь». Ею заболевают только мужчины, уже в зрелом возрасте. Она не излечима и коварна: два и даже три поколения могут прожить нормально, забыть про эту болезнь, а потом вдруг кто-то умирает от нее снова…  Я была еще девочкой, когда хоронили брата моей мамы. Черная кровь свернулась и выступила из всех пор его кожи. Он был страшный, как черная губка. То Йя сказал: это проклятье рода за то, что их далекий предок когда-то не послушался Духа Земли. Я молюсь за тебя, своего единственного сына, и поэтому больше не стала никого рожать. Ваня на меня очень обижался из-за этого, когда вернулся с войны. Ты можешь уехать за Любой в Питтсбург, тебя же Пастерны приглашают к ним работать. Возьмете там из детского приюта ребеночка, или даже двух, потом я приеду вам помогать. Будем жить да поживать!
   - Я Алексею гадить не буду! – решительно возразил Филипп.
   - Не переживай, сынок, Фрол все уладит, я с ним уже говорила. И в общину тебе вступать не обязательно – душа у тебя и так православная, русская.
   - Мама, ну как ты можешь так легко рассуждать!? – поднялся из-за стола Филипп. – Бросить все здесь и уехать с чужой женой?!
    - Мне нелегко, сынок, я ночи из-за этого не сплю! И совсем не с чужой! Ты поедешь чуток позже, Люба уже свободна будет. А потом я к вам приеду. Фрол с Алешкой здесь справятся – ты же видишь!
    Филипп встал из-за стола, подошел к окну и долго смотрел на мерцающие в ночном океане огоньки стоящих на рейде кораблей. Они ждали очереди на разгрузку в Окленде. Чтобы попасть к причалам, им надо было проплыть через залив Золотые ворота, над которым достраивали мост.
   Филипп вспомнил, как отец, с маленького балкона на четвертом этаже башни, разглядывал в подзорную трубу корабли, подходившие к порту Сан-Франциско. Он знал их названия.  Его интересовали лесовозы, которые возили из Калифорнии в Японию пиломатериалы.  Отец продавал командам этих кораблей продукты с фермы, а пиломатериалы для отправки в Японию хранились в двух его складах, которые он сдавал в аренду. Сейчас один склад пустовал, а второй был заполнен только наполовину.
   Филипп взял стул и подсел к матери у камина:
    - Устал я, мама, - пожаловался он. – И не то, чтобы устал, а надоела мне такая жизнь: суетиться, выгадывать по мелочам, строить из себя честного, надежного парня! Даже врать иногда приходится! Мне часто кажется, что я живу не своей жизнью.
    - Вот и поезжай в Питтсбург, к Пастернам,- оживилась Агриппина. 
    - Сейчас не могу, надо наладить продажу продуктов на корабли, склады сдать в аренду.   
    - Тогда работай и терпи! Ты у меня сильный, только мечтательный. Твой отец был такой же, любил на звезды смотреть. У него даже была любимая звезда. Он говорил: она не раз спасала его, когда он терял надежду на войне.
     - Я знаю, он показывал ее мне. Мы даже рассматривали ее в подзорную трубу. По-моему, это была не звезда, а планета Венера. Он не знал ее имени и называл «Царица».  Мама, а где эта подзорная труба?
     - Она здесь, под моей кроватью,- показала Агриппина на соседнюю комнату. - И тренога там лежит. Я завернула их в свой старый халат.
    Филипп достал из-под кровати подзорную трубу со штативом, осмотрел их и сказал матери:
     - Туман   рассеялся, видимость хорошая – пойду наверх посмотрю на ночной город.
     - На свою «царицу» пойдешь смотреть, -  повернулась к нему Агриппина. – На лице матери колыхались блики от огня в камине, и Филипп видел ее любящую улыбку.
      Он поднялся по крутой лестнице на четвертый этаж, вышел на узкий балкон, опоясывающий башню с трех сторон, и установил штатив с подзорной трубой. Со склона холма возле парка Жирарделли, где стоял дом Беллоу, перед Филиппом открылись широкие ночные дали.  Город в новогоднюю ночь не спал. Издалека, с тридцать девятого пирса, доносились звуки музыки. Филипп направил туда подзорную трубу, увидел в свете фонарей фигурки танцующих людей, светящиеся брызги фейерверка. Вдруг среди приглушенных звуков веселья, ясно и чисто зазвучала труба. Это было удивительно. Словно невидимые феи подняли трубача над чернотой залива к звездам, и он плыл на легком облачке, гонимом влажным ветерком, недалеко от башни и Филиппа.
    Новогодняя сказка на несколько минут завладела его чувствами. Он приник к подзорной трубе, пытаясь разглядеть веселящихся мужчин и женщин, найти среди них кого-то, очень нужного ему, но до пирса было далеко и разглядеть лица оказалось невозможно.
    Стала подступать тоска. Он попытался отвлечься, перевел окуляр трубы на залив, где светились огоньки нескольких стоящих судов. Вдали медленно шарили в кромешной тьме лучи нескольких прожекторов, желтоватые от невидимого тумана, низко стоящего над водами залива. Там был остров Алькатрас с тюрьмой на неприступных скалах.  Над островом, в ночное небо, устремились разноцветные хвосты пущенных ракет. Они зависли среди звезд и медленно стали падать в залив. Филипп на секунду представил, что из тюрьмы сбежали несколько преступников и пожелал им удачи, но быстро сообразил: это охрана тюрьмы веселится в новогоднюю ночь. Он перевел окуляр трубы влево, где тоже светили прожектора, высвечивая ажурные конструкции почти готового моста Золотые ворота. На площадке плавучего крана, стоящего под мостом, в свете прожектора был виден новогодний стол. Вокруг него стояли строители в оранжевых робах, с бутылками пива в руках. Они смеялись и обнимались.   
    Чувство одиночества охватило Филиппа. Он отставил треногу с подзорной трубой и стал отыскивать глазами яркую звезду, «царицу неба», которую любил Иван Беллоу. Ему казалось, что они с отцом обычно видели ее низко над океаном, где-то на Западе.  Филипп прошелся по балкону, вглядываясь в ночной горизонт, но яркой, немерцающей звезды нигде не было.  Или он забыл, в какой части неба надо ее искать, или она не хотела видеть его?

     Наступивший год оказался для Филиппа Беллоу годом нелегких трудов, которые принесли удачу. Удалось заключить несколько выгодных договоров с судовладельцами на поставку продовольствия. С пустующими складами тоже все решилось лучшим образом. Алексей, колеся на автолавке по северным округам Калифорнии, договорился с хозяевами трех лесопилок, которые были на грани разорения, наладить на территории складов производство деревянных панелей для недорогих, быстровозводимых жилых домов. Спрос на такие дома в Соединенных штатах и Канаде упал, а в Японии был по-прежнему велик. Японцы дали кредит, и Алексей с партнерами из Канады и Калифорнии развил бурную деятельность по налаживанию производства домов из деревянных панелей и дешевой мебели.   
     Следующий год тоже начался хорошо. Филипп удачно продал трех породистых рысаков в конюшню ипподрома Сан-Франциско. Было удивительно, что во время депрессии в экономике, когда у людей стало мало денег и спрос упал почти на все, игорные залы и трибуны ипподрома были полны. Многие надеялись на шальное счастье, везение, крупный выигрыш. После продажи своих лошадей Филиппа подмывало попытать удачу, делая ставки на скачках, но голос рассудка победил: деньги были ему нужны, чтобы заняться любимым делом - театром.
    После возвращения из России он несколько раз бывал в драматических театрах в районе Залива. Дважды сходил на спектакли Русского драматического театра в здании Русского центра на Саттер-Стрит, познакомился с одним из организаторов этого театра Ефимом Павловичем Беляевым. Ему нравилась русская речь, русские шутки, даже взгляд русских глаз казался ему особенным и приятным. Но он не чувствовал себя своим среди эмигрантов из России, бежавших в Америку после революции.
   Однажды он прочитал в журнале «Кэлборт» хвалебную рецензию на премьеру спектакля «Ромео и Джульетта» в маленьком Сан-францисском «Свободном театре» на Маркет-Стрит. После нового года решил сходить и посмотреть спектакль. Вход в театр нашел с трудом, в узком переулочке, и с удивлением прочитал на афише, что это театр геев Сан-Франциско. Засомневался, постоял несколько минут у входа, но увидел, что в театр уверенно заходят и мужчины, и женщины разного возраста.  Купил весьма дорогой билет и вошел.
   Зал оказался маленьким, овальной формы, но с высоким потолком, на котором висела оригинальная люстра с   фигурками амуров, пускающих сверху в зрителей стрелы. Кресла были обиты зеленым бархатом, мягкие, удобные.  Особый, любимый им, запах театра встревожил душу Филиппа. Он давно мечтал стать владельцем, режиссером и актером такого маленького уютного театра.
   Самая печальная повесть о любви на свете в интерпретации геев Сан-Франциско настолько поразила Филиппа, что через несколько дней он посмотрел ее второй раз. Перед этим он внимательно прочитал пьесу и убедился, что актеры произносили текст почти слово в слово, но при этом зрителю открывался новый смысл трагедии. Все женские роли, как и во времена Шекспира, играли мужчины в женском платье. Джульетта была изящным мальчиком в красном костюме. В таком же красном костюме был и Ромео. Все остальные герои, кроме двух, были одеты в черное. И лишь Кормилица и брат Лоренцо были в белом.  В последней сцене, над мертвыми телами двух влюбленных, души которых наконец-то слились в вечном единстве, разъединявшие их «темные силы» срывали с себя черные одежды, и все оказывались в красном или белом.
     Поначалу игра актеров показалась Филиппу не совсем естественной, не реалистичной, словно они не умели понять, в какую эпоху и в какой стране происходит действие. Но довольно быстро он уловил неподдельную искренность в речах и движениях героев трагедии. Особенно его поразила трогательная, щемящая душу, правда чувств Ромео и Джульетты. Красивые молодые парни, казалось, не играют, а проживают на сцене свою настоящую жизнь. На глазах Филиппа развернулась битва красной Любви и черной Ненависти.  В исполнении геев это приобрело какой-то философский смысл. Он вспомнил, как Аркадий Ошман в ресторане Медянского  Дома инженерно-технических работников внушал ему, что космос – это  вечное противоборство  Любви – начала конструктивного, объединяющего, и Ненависти – начала диссоциации, разъединения.
   «Что же разъединило меня с Лизой?  - думал он, лежа на кровати на четвертом этаже башни. - Какие-то странные обстоятельства!   Непонятные мне силы! Я и Лиза, как Ромео и Джульетта у Шекспира?..  Или как Фердинанд и Луиза у Шиллера?  Почему любовь и там, и там оборачивается смертью? – Он на секунду задумался и с несокрушимой уверенностью понял: - Чтобы показать, что она непобедима, что сильнее ее нет ничего во вселенной? Она – Бог, она творец!»
    Филипп вскочил с кровати, вышел на балкон в сильном возбуждении. Прохладный туман, поднимающийся от вод залива, освежил его лицо. Он закрыл глаза, постоял, глубоко вдыхая влажный воздух. В голове все улеглось, успокоилось, и перед его мысленным взором вдруг возникла яркая звезда над горизонтом. Он тут же открыл глаза и без всякого удивления, как само собой разумеющееся, увидел в просвете движущегося тумана, над океаном, сияющую звезду-Царицу, которую показывал ему Иван Беллоу. «У нас общая с отцом звезда-надежда,- подумал Филипп. И, вне всякой связи с этой мыслью, он решил: - Я должен поставить «Ромео и Джульетту» по-своему, о себе и Лизе, в своем театре!»
    С этого момента его неотступно начали преследовать мысли о создании театра. В конце лета, когда окончательно наладились дела с производством и сбытом в Японию деревянных панелей для сборных домов, Филипп зашел в Русский культурный центр на Саттер-Стрит. В зале к нему подошла седеющая дама в пенсне и приятным голосом спросила:
   - Вас прислал Ефим Павлович?
   - Нет, я зашел с улицы, из любопытства,- сказал Филипп.
   - Извольте представиться,- сразу изменила тон дама.
   Филипп представился, сказал, что он русский американец, родился в Сан-Франциско, занимается мелким бизнесом и давно увлекается театром.   
    - С Русской горки? – окинула его взглядом дама.
    - К русским молоканам я не имею никакого отношения,-  возразил Филипп. - У меня ферма в предгорьях Сьерра-Невады. А по профессии я геолог, два года работал в интернациональной концессионной компании на Урале.
    - Любопытно,- улыбнулась дама. - Вы давно из России?
    - Вернулся семь лет назад.
    - Как прикажете к вам обращаться: господин или товарищ Беллоу?
    - Мне будет приятно, если вы станете звать меня Филипп.
    Дама снова окинула Филиппа взглядом, беззастенчиво посмотрела на его руки и, с приятной улыбкой, подала ему свою руку в серой шелковой перчатке.
     - Ольга Александровна Ильина, режиссер. Если хотите, Филипп, можете присутствовать на репетиции. Мы готовим Максима Горького, «На дне жизни». Вы знакомы с этой пьесой?
     - Нет. Я читал только несколько рассказов Горького, они мне очень понравились.
      - Это единственный писатель, который достиг мирового уровня и остался в большевистской России. Как вы отреагировали на его убийство?
      - Чье убийство? – не понял Филипп. – Горького убили?
      - Значит, вы не читаете нашу газету «Русская жизнь»?
      Филипп замялся. Вернувшись в Калифорнию, он иногда просматривал местную русскую газету. Из нее можно было почерпнуть кое-какую информацию о жизни современной России, о деятельности многочисленных русских обществ и комитетов в Сан-Франциско.  Тон многих газетных материалов казался ему неприятно вычурным, скандальным и мелочным.  А главное, что ему не нравилось: не просто враждебное, а злобное отношение к власти в Советской России, к индустриализации, коллективизации, ко всему, что она делает вместе с народом. Он перестал читать «Русскую жизнь».
    - Понятно,- усмехнулась Ольга Александровна в ответ на стыдливое молчание Филиппа. - Тогда сообщаю вам, товарищ Беллоу, что по приказу Сталина, большой русский писатель Алексей Максимович Пешков был отравлен чекистами, не успев закончить свой последний роман.  Мы скорбим по очередному патриоту нашей земли, раздавленному безжалостной большевистской машиной. Садитесь, где вам удобнее. Мы сегодня репетируем финал пьесы. Если вы действительно интересуетесь театром, то нам будет интересно послушать ваше мнение.
   Филипп устроился на заднем ряду маленького зала, по размерам и форме похожего на зал клуба горняков в Медянке, но убранного с претензией на столичную роскошь. По обеим сторонам сцены в зале были устроены маленькие ложи для почетных гостей. Над одной из них Филипп увидел большого двуглавого орла – герб Российской империи. 
    Кроме большого стола из досок и нескольких грубых лавок, декораций на сцене не было. Но актеры репетировали в костюмах. Нетрудно было понять, что действие происходит в каком-то бедном заведении, а действующие лица – случайные знакомые из разных сословий. Объединяет их одно: нищета и желание выбраться из своего униженного состояния.
    Филипп быстро понял, что перед ним не самодеятельные актеры, с какими он работал в Медянке, а профессионалы, или почти профессионалы, с поставленными голосами, отработанными приемами сценического общения. Ольга Александровна часто останавливала действие, обсуждала с отдельными актерами элементы игры: то жест или поворот головы, то интонацию или ударение в репликах. Потом сцену прогоняли заново и двигались дальше. Репетиция шла в хорошем рабочем темпе. «Молодец! – несколько раз думал об Ольге Александровне Филипп. – У нее есть чему поучиться».   Но в душе у него уже появилось неприятное чувство какой-то преграды, вставшей между ним и этой умной, седеющей женщиной с кружевным жабо на груди, прямой спиной и гордо посаженной красивой головой на стареющей шее.
   Финальную сцену оттачивали особенно тщательно. Ольга Александровна то и дело напоминала актерам канву их ролей, настаивая, что последние их слова и действия должны быть наполнены особым, значительным, смыслом.
      Филипп, не знавший содержания пьесы, благодаря эмоциональным и пространным наставлениям режиссера, казалось, вполне уловил ее общий смысл. Этот смысл показался ему странным и безобразно противоречивым:
   «Что такое правда? Человек – вот правда! – восклицал картежный шулер Сатин. И чуть позже добавлял: - Ложь – религия рабов и хозяев. Правда – бог свободного Человека!»  Филипп сразу запомнил эти возвышенные и гордые слова. Но уже через минуту Сатин произнес пафосно и убежденно нечто совершенно не понятное и не приемлемое для Филиппа: «Человек – это великолепно! Это - звучит гордо! Работать? Для чего? Чтобы быть сытым? Человек выше сытости!» Когда герои пьесы запели на сцене: «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно…», - и тот же Сатин, в ответ на трагическое известие, что рядом, на пустыре, повесился Актер, их товарищ по несчастью, сказал   цинично и бессердечно: «Эх, испортил песню, дур-р-ак!» Услышав это, Филипп вышел из зала в подавленном состоянии.
    «Как они смеют так беззастенчиво клеветать на русский народ!? -  с возмущением думал Филипп. - Я жил и работал в России, меня не обманешь! Есть бедность, даже нищета, пьянство есть. Но большинство русских полны оптимизма и энтузиазма. Они хотят работать и работают не хуже, чем в Америке! Мне понятно, почему Ольга Александровна и другие русские эмигранты могут ненавидеть власть в сегодняшней России, Сталина, чекистов. Но зачем унижать русский народ!?  Единственное светлое пятно в пьесе – это Настя,- вдруг вспомнил он. - Чистая, светлая душа, желающая самого простого и необходимого для женщины, да и для любого человека – любви и семейного счастья…  Она очень похожа на Машу… - защемило у него в груди. – Надо было спросить у Ольги Александровны, как зовут эту молодую актрису. Она очень способна и могла бы сыграть Джульетту в моей постановке… Но уже поздно, я больше никогда не зайду в этот русский театр. Я и Ольга Александровна – мы из разных миров. Хотя и оба русские люди».
   Филипп вышел на бульвар Гири и направился к пустовавшему танцевальному залу, который перестал пользоваться спросом и сдавался в аренду. Помещением владели итальянцы, Филипп уже трижды разговаривал с ними и надеялся, что они сбросят цену.
     Хозяин зала, тучный и   мрачный итальянец Федерико Мацолли встретил Филиппа с обычным угрюмым выражением лица, пригласил его сесть, налил стакан вина и вышел из комнаты. Вернулся он минут через десять, сел напротив, едва уместив свой огромный зад на стуле, и неожиданно улыбнулся:
    - Сеньор Беллоу, я хочу сделать тебе выгодное предложение: Если мы подпишем соглашение на аренду зала с последующим выкупом через три месяца, то я готов сдать его почти даром,- Мацолли улыбался.
    Филипп был поражен, как привлекательно, почти по-детски, улыбается этот серьезный молодой человек и тоже невольно заулыбался:
    - За сколько вы продадите зал? – с надеждой спросил он.
    Мацолли закатил глаза, почмокал огромными влажными губами и медленно, с расстановкой сказал:
    - Недавно ты продал ипподрому трех скакунов за хорошую цену. Они согласны купить у тебя еще трех, среди которых будет немолодой ахалтекинец.  Ты добавишь еще тысячу баксов, и мы сойдемся.
    Филипп замер. Его удивила осведомленность Мацолли.
    - У тебя ведь есть ахалтекинец? – вкрадчиво спросил Мацолли. – Всего получится тысяч семь. Это очень выгодное предложение, почти даром.
    - Я согласен на семь тысяч, но Кара Куша я не продам.
    - Тогда десять,- моментально прореагировал Мацолли.
    - Мне надо подумать два дня,- сказал Филипп.
    - Ладно, давай трех скаковых лошадей и пять тысяч наличными, - Мацолли протянул огромную ладонь и, продолжая улыбаться, пристально смотрел в глаза Филиппа из-под лохматых бровей.
    Ударили по рукам, выпили по несколько глотков вина, и Филипп, окрыленный неожиданно удачной сделкой, заторопился в свой дом-башню.   Надо было все точно посчитать, поговорить с Алексеем о том, как быстрее приспособить танцевальный зал под небольшой театр.
     Его давнишняя мечта о любимом деле, даже о будущей славе, начинала сбываться. Впереди была огромная работа и главное – поиск актеров для гениальной пьесы «Ромео и Джульетта», которую он уже называл про себя «Филипп и Елизавета». Как бывало всегда в таких случаях, с неукротимой энергией и ощущением счастья, он погружался в кипучую деятельность.
    Уже через неделю Алексей со своими рабочими соорудил в зале сцену с кулисами и установил первые три ряда кресел на тридцать шесть мест. Филипп неустанно занимался поиском актеров. На примете у него были несколько актеров из театров в районе залива. Но некоторые решительно отказались идти в новый неизвестный театр, а большинство других запросили такую заработную плату, которую Филипп был не в состоянии платить. Лишь четверо согласились поработать месяц или два, посмотреть, как пойдет дело и потом принимать дальнейшее решение. Этих четверых привлекла перспектива играть в «Ромео и Джульетте». Среди них была одна женщина, для которой Филипп сразу определил роль Кормилицы. Но все они говорили только по-английски, и он понимал, что осуществить свою мечту: поставить пьесу на русском языке, - придется отложить на неопределенное время. 
   Главное для него было: найти актрису на роль Джульетты, то есть Лизы.    Перед глазами стояла Люба, жена Алексея, но Филипп прекрасно понимал, что никакой актрисы из Любы никогда не получится: жена и мать – такую замечательную роль уготовил ей бог. Даже, если бы Люба Белова имела какие-то актерские способности, ее муж, Алексей, никогда не позволил бы ей    заниматься лицедейством.
     Алексей был в курсе театральных хлопот Филиппа и активно ему помогал. В цехе по производству сборных панельных домов под его началом работали несколько молокан с Русской горки в Сан-Франциско. Один из них привел двух своих сестер, шестнадцати и семнадцати лет, хотевших стать актрисами и не боявшихся пойти против воли родителей и правил молоканской жизни. Сестры были малорослы, но хорошенькие, с русыми косами и светлыми чистыми глазами. Они прекрасно пели, лихо плясали, хорошо говорили и по-русски, и по-английски, но произнести со смыслом и выражением небольшой монолог из пьесы Шекспира не могли, как Филипп не бился. Он пригласил их приходить на репетиции, но на главную роль ни одна из них не годилась.
    Кандидатура на роль Джульетты появилась неожиданно.  Филипп, удрученный тем, что платит за аренду зала, но никак не может начать полноценные репетиции, пришел на вечернюю службу в православный Свято-Троицкий собор в районе Ричмонд.  Когда-то давно, после большого пожара в Сан-Франциско и смерти бабушки, его с матерью приютил настоятель собора.  Они прожили в комнате при храме около месяца, пока их с Ариппиной не поместили в свой приют квакеры, а потом забрал в индейское племя прадед Филиппа То Йя. 
    Филипп, после приезда из России, редко бывал в соборе. После службы он поставил свечи, попросил помощи в своих делах у Богоматери. В этот момент к нему подошел знакомый священник, справился о здоровье Агриппины и спросил не нашлась ли актриса на роль Джульетты, чем очень удивил Филиппа.  Оказывается, сын батюшки работал бухгалтером у Алексея в цехе по производству панельных домов и был в курсе театральных проблем Филиппа.    
     Священник позвал его на клирос, где шесть девушек под руководством женщины – регента разучивали новый псалом. Там он познакомился с Аней, юным, черноглазым созданием, внешне абсолютно соответствующим представлению Филиппа о Джульетте. Священник уверял, что у нее есть все данные, чтобы стать хорошей актрисой.   
    При знакомстве Аня показалась Филиппу слишком стеснительной, но уже на первой репетиции, где она прочитала, выученные наизусть, два монолога Джульетты, он произнес с благоговением про себя: «Благодарю тебя, Божья матерь, и тебя, батюшка, благодарю!».   
   Дело пошло. Через две недели окончательно сформировался состав актеров на все основные роли. Массовка была жидковата, но Алексей обещал подобрать людей из своих работников. У него в цехе, по эскизам Филиппа, делали декорации. С костюмами просто повезло: в театре геев Сан-Франциско, где «Ромео и Джульетту» временно не ставили, ему, за небольшую плату, дали напрокат почти все необходимые костюмы, разрешив подшивать их до необходимых размеров. Агриппина, с помощью белых кружев, которые плели две женщины в Беловке, и нашивных аппликаций придала костюмам не столь выраженный черно-красный цвет. 
    Премьеру спектакля Филипп наметил на середину сентября, когда в городе почти исчезали частые туманы и была устойчивая солнечная погода. Время от времени его мучили сомнения: как воспримет зритель, что он играет Ромео -  долговязый, носатый и далеко не юный человек. Но чувства, которые у него вызывало исполнение роли, были так сильны, так трепетны и нужны ему, что он быстро отбрасывал всякие сомнения. Он видел, как искренность и неподдельность его игры, захватывает и увлекает юную Аню-Джульетту, которую во время репетиций он иногда называл Лизой. Аня однажды поправила его, он объяснил ей, кто такая Лиза, и с тех пор она при каждой оговорке Филиппа с пониманием улыбалась.
   Однажды, во время репетиции, Филипп увидел в зале Ольгу Александровну Ильину, режиссера из русского театра. Ее неожиданное появление поразило его: он был уверен, что они расстались навсегда и были, если и не врагами, то людьми, неприятными друг другу.   Ольга Александровна подала ему руку в легкой кружевной перчатке. Перчатка показалась ему знакомой, и он вдруг с удивлением вспомнил, что эти перчатки мастерят женщины у них в Беловке, а продают в их магазине, в Сан-Франциско.  Ольга Александровна прочитала его мысли:
    - Да, я случайно купила их несколько дней назад в вашем магазинчике. Они вошли в моду в Сан-Франциско. Познакомилась с вашей матушкой – очень приятная женщина. Я всего минут двадцать смотрела вашу репетицию, но составила определенное мнение об игре некоторых актеров. Вас интересует мое мнение?
    - Разумеется, - с некоторой задержкой ответил Филипп, все еще недоумевая, зачем Ильина пришла к нему на репетицию.
    - Джульетта превосходна! Где вы ее нашли? Мне кажется, она непрофессиональная актриса, но у нее большое будущее. Ромео – очень своеобразен, я имею ввиду его необычную внешность, но бесспорно органичен и буквально притягивает к себе внимание. Вы, Филипп - талантливый актер, я бы с удовольствием взяла вас в свой театр. Ваши сценические чувства возвышенны и вызывают восхищение. Мне кажется, что оригинальная внешность Ромео придает всему происходящему на сцене необычный глубокий смысл, что-то похожее на мольеровского   Сезана-де Базана…  Наверное, вы не согласитесь со мной? Как сказал Шекспир: «Нет ничего смешней, чем женская логика». 
     - Отчего же не соглашусь,- несколько смутился Филипп,- вы говорите интересные для меня вещи.
     - Тогда буду откровенна: большинство возрастных ролей в спектакле мне не симпатичны - неудачный выбор актеров.  Я могла бы предложить вам кое-кого из своей труппы. А кроме того помогу вам наполнять ваш зал русскоязычной публикой. Заходите, я буду рада помочь. Кстати, я принесла вам несколько последних номеров «Русских новостей». Вы ведь не покупаете нашу газету? Там новый редактор, она стала намного объективней. Возможно, сейчас вы найдете в газете близкую вам точку зрения. Вы, конечно, знаете, что в России и в Европе сейчас происходят важные события, не исключена большая война.
   - Но Сталин и Гитлер не собираются воевать, - возразил Филипп. – Неужели итальянские фашисты могут развязать войну против России?
   - Не могу сказать, я не политик, но в мире сложилась опасная ситуация. Британия, Япония и Америка ведут свою игру. Вы почитайте нашу газету – там есть умные материалы на этот счет. Россию ждут трудные времена, и мы не можем не думать о нашей бедной родине.
    Филипп подумал о Лизе. Все его попытки найти ее и установить с ней связь были напрасны. Где она? Что с ней? Жива ли она вообще? «Моя бедная зеленоглазка!  Царица подземного царства! – с тоской и душевной болью думал он. – Я здесь за морями – океанами, занимаюсь театром, а ты в постоянной опасности. Я должен был защищать тебя, быть опорой!»
   
     Встреча с Ольгой Александровной выбила Филиппа из колеи. На следующий день пришлось отменить репетицию «Ромео и Джульетты», потому что Аня и еще один актер оказались заняты другими делами.  С утра Филипп занимался установкой кресел в зале театра, рассчитанном на сто шестьдесят мест. Первые три ряда зеленели от бархатных обивок мягких гостевых кресел. Еще четырнадцать рядов состояли из простых деревянных кресел, покрытых дешевым желтым лаком. На большее у Филиппа не было денег. Деревянные кресла сделали в цехе у Алексея в счет аренды за помещение склада, принадлежащего Агриппине. В последний момент Филиппу захотелось сделать маленькую ложу на четыре места, и трое рабочих Алексея трудились над ее сооружением. 
   Филипп ушел в «башню», на свой четвертый этаж и занялся составлением письма вице консулу СССР в Сан-Франциско.  После установления дипломатических отношений СССР и США в конце 1933 года он трижды делал запросы в разные органы власти в Москве, Свердловске и Медянске, называя Лизу своей невестой. Ответ получил только один, из Москвы, из консульского отдела министерства иностранных дел СССР. В нем говорилось, что, «в связи с возможной сменой фамилии, неточным местом рождения и проживания, а также отсутствием информации о близких родственниках найти указанную гражданку на территории СССР не представляется возможным».
   Два месяца назад, когда Филипп занимался поисками помещения для своего театра, он увидел на Маркет Стрит малоприметную табличку: «Консульский округ Союза Советских Социалистических Республик в Западных штатах США. Прием граждан по средам и субботам с 15 до 18 часов». В ближайший приемный день он познакомился с вице-консулом СССР Григорием Ильичом Гохманом, довольно молодым и приятным в общении человеком, в пенсне со тщательно протертыми, синеватыми стеклами и аккуратной бородкой.   Филипп сразу подумал, что вице-консул похож на Якова Свердлова.
   Они проговорили больше часа. Филипп коротко рассказал о себе, изложил суть свой просьбы, показал черновики писем, которые он отправлял в Советский Союз и ответ из Москвы. Гохман посмотрел на Филиппа почти ласково и сказал, как показалось Филиппу, с затаенной грустью:
     - Мне кажется, что речь идет о настоящей большой любви американца к русской девушке? Наверное, она очень красива?
     - Очень! – вырвалось у Филиппа.
     - Понимаю… Почту за честь помочь вам. В такой ситуации отыскать вашу невесту можно только через ее родственников и друзей в Советском Союзе. Нужны их полное имя, место жительства, даже если их уже нет в живых. Чем больше назовете родственников, тем лучше. - Гохман снял пенсне и тщательно протер стекла платочком из нагрудного кармана зеленого кителя. - А Василий Андреевич Калинкин из Екатеринбурга случайно не брат вашей Елизаветы Андреевны? – вдруг спросил он.
     Филипп напрягся, помолчал, но быстро понял, что, возможно, это его единственный шанс найти Лизу.
    - Да, брат.
   Гохман постучал обратной стороной карандаша по столу, блеснул линзами пенсне:
  - Мне важно знать все обстоятельства, которые разлучили вас с Елизаветой Андреевной. Изложите все, пожалуйста, на бумаге, не упуская подробностей. Мне надо все проанализировать и хорошо продумать. Кроме меня вашу записку никто не увидит. Вам в любом случае ничего не грозит, а вот для вашей невесты, - тут вы совершенно правы, - ее официальные поиски могут оказаться опасны.  Но я даю слово, что по моей вине она не пострадает. 
     Филипп больше недели не решался сесть за письмо вице консулу. Вспоминая детали разговора с Гохманом, он, в конце концов, пришел к выводу, что ему можно довериться. Вместе с письмом он понес в консульство просьбу об оформлении ему визы для поездки в Советский Союз с туристическими целями. В консульстве он узнал чрезвычайно неприятную для него новость: представительство СССР в Сан-Франциско приостанавливает свою работу, а Гохмана несколько дней назад вызвали в Москву. Временный поверенный, остающийся до конца года в Сан-Франциско, по фамилии Церетели, бодро сообщил, что визу для поездки в Советский Союз господину Беллоу будет получить чрезвычайно трудно, для этого надо ехать в Вашингтон, в посольство, где предоставить веские основания и поручительство влиятельных людей. 
    Подавленный случившимся, он несколько часов провел на своем четвертом этаже «башни», ходил туда-сюда по балкону, пробовал рассматривать город в подзорную трубу отца и, наконец, успокоился за чтением сонетов Шекспира.   
    Наступил вечер, и Филипп отправился на Маркет Стрит принять работу у рабочих, сооружавших гостевую ложу в театральном зале. Он только открыл дверь в зал своего маленького театра, как услышал  громкие голоса на итальянском языке. «Что ему здесь надо?»  – с удивлением подумал он о бывшем владельце здания сеньоре Мацолли.
     Но это оказался не Мацолли, точнее другой Мацолли, дядя того Мацолли, который продал Филиппу зал два месяца назад. Он был еще крупнее и мрачнее своего племянника. Рядом с ним молча стоял еще один итальянец, худой и необыкновенно высокий, на полголовы  выше Филиппа. Похоже, он вообще не говорил по-английски.
    Сеньор Мацолли, с необыкновенным темпераментом, не вязавшимся с его комплекцией, за несколько минут обрисовал ужасную ситуацию, в которой оказался Филипп. Сделка по продаже Филиппу танцевального зала оказалась недействительной. Сеньор Мацолли показал заключение криминального эксперта, что доверенность на продажу зала на имя Федерико Мацолли подделана, хотя под ней стояли подписи владельца зала, нотариуса, и все это было скреплено печатью.
    - Федерико надул вас, сеньор Беллоу. Я горжусь своим племянником, но отвечать за его поступок, как вы понимаете, не намерен. Кстати, все мои попытки найти его оказались напрасны – у него много верных друзей. Итак, через три дня вы отдаете под расписку мою собственность в прежнем виде. Зал должен быть чистым, я организую здесь итальянский ресторан. Иначе – суд, и все судебные издержки за ваш счет.
    Филипп был подавлен. Он пытался возражать, говорил, что через полчаса покажет все документы на покупку зала, а сам уже понимал, что Мацолли прав, и его крепко обманули. Присутствующий при разговоре бригадир из цеха Алексея, который руководил работой по сооружению гостевой ложи, предупредил Филиппа:
    - Если убирать все из зала, включая сцену и гримерную комнату, нам потребуется не меньше трех дней.
    - Филипп с недоумением посмотрел на него:
    - Не торопись, не надо пока ничего убирать. – Он тронул за плечо Мацолли и постарался сказать, как можно душевней: -   Сеньор, все происходящее для меня полная неожиданность. Предлагаю встретиться завтра после обеда. Я приглашу адвоката, и мы обстоятельно все обсудим.
     Мацолли пожевал мясистые губы, зорко посмотрел в лицо Филиппа:
    - У тебя есть какое-то предложение ко мне?
    - Я пока не готов, я просто растерян, - развел Филипп руки.
        Сопровождающий Мацолли худощавый гигант, время от времени что-то быстро говорил по-итальянски, и после очередной его ремарки хозяин зала неожиданно сменил тему разговора:
    - Я навел о вас справки, сеньор Беллоу, сочувствую вам и готов пойти навстречу. Я продам вам зал за двадцать тысяч наличными. Ваш адвокат проверит все документы перед продажей - это будет чистая сделка.
    - У меня нет таких денег,- сразу возразил Филипп.
   - Не надо торопиться, скупо улыбнулся Мацолли,- Денег нет, но есть родственники, друзья. В Сан-Франциско есть богатые русские. Давай встретимся через три дня, приглашай адвоката, приходи на ужин в итальянский ресторан на тридцать девятом пирсе.
      Филипп пожал протянутую руку, проводил взглядом колоритные фигуры   Мацолли и его спутника. В глазах у него застыли растерянность и недоумение.
     Ему хотелось поговорить о случившемся с матерью или двоюродным братом, но Агриппина в последнее время жила в Беловке, а Алексей несколько дней назад уехал в Канаду закупать новое оборудование для изготовления мебели. Посоветоваться было не с кем.
   … Алексей уже второй год жил с Филиппом в «башне». Он занимал третий, этаж, Филипп давно обосновался на четвертом, «отцовском», а на втором временами жила Агриппина. К Алексею иногда приезжала жена Люба, привозила продукты, пироги из Беловки, и в тот же день уезжала обратно. Филипп видел, что Люба сторонится его и старался не встречаться с ней, когда она бывала в Сан-Франциско. Его удивляло, что Алексей и Люба живут, по сути дела, порознь. Он как-то сказал брату: «Пусть Люба перебирается сюда. Я договорюсь с мамой, она уступит вам второй этаж – там удобней». Алексей твердо ответил: «Любе удобней в Беловке. Она занимается торговлей в округах и лучше всех прорабатывает маршруты для автолавок»… 
     До середины ночи Филипп не мог заснуть, то молился про себя за Лизу, то думал о жизни матери с отцом, то об Алексее и Любе.  Но каждый раз мысли возвращались к его театру, к «Ромео и Джульетте». Он несколько раз выходил на балкон, пытался отыскать на небе звезду «Царицу», поделиться хотя бы с ней своими тяжелыми раздумьями, но звезд на небе не было видно.  Рано утром он уехал в столицу штата, Сакраменто, чтобы обсудить ситуацию с адвокатом, который не раз помогал семье Беллоу.
    Адвокат, выслушав Филиппа, сразу засомневался, потому что «итальянцы - это особенный контингент». Два дня он выяснял подробности возникшей ситуации и за час до встречи с Мацолли  вежливо отказался продолжать вести дело, вернув Филиппу сто долларов аванса из трехсот.
В ресторане Мацолли налил Филиппу вина, молча чокнулся с ним «по-русски», терпеливо выслушал его, съел кусок сыра и сказал:
- Восемнадцать тысяч – моя окончательная цена. У тебя было мало времени, даю еще неделю – и больше ни дня. Встретимся здесь же и в это же время.
   Начался апрель тысяча девятьсот тридцать восьмого года. В старом саду около башни цвели абрикосы.  Филипп сидел под зацветающей яблоней на старых качелях, памятных с детства. Столбы с перекладиной, на которой были устроены качели, давно расшатались, поскрипывали в такт его медленным покачиваниям. Он с утра был в замороженном состоянии: то лежал на кровати на четвертом этаже башни, то сидел в саду, не замечая цветущего великолепия плодовых деревьев, не чувствуя дурманящего запаха цветов.
   Второй раз в жизни он столкнулся с таким циничным отношением к себе, перед которым оказался беспомощен. Первый раз это было десять лет назад. Тогда любимая женщина, посчитавшая себя Голливудской кинозвездой, с обескураживающей простотой сказала ему: «А теперь, мой милый Нос, наши пути расходятся навсегда». Он хорошо помнил, что эта заноза сидела в его сердце несколько лет, пока в Родезии у него не случились отношения с женой немца-геолога.
    Сейчас Филипп уже был закален жизнью. Он решил, что будет бороться за свою мечту о собственном театре до конца. Сначала надо было съездить в Беловку и посоветоваться с матерью.
   Агриппина, выслушав сына, не сказала ни слова, поцеловала его в лоб и ушла в свою спальню. Вернулась она не скоро, положила перед Филиппом на стол небольшой кожаный мешочек, сказала с извиняющейся улыбкой:
     - Это тебе, Филя, от дедушки Леонтия. Его последнее золото, которое он добыл своей кровью. Не знаю, хватит ли его тебе, чтобы открыть свой театр, но у меня больше ничего нет. Ты не мог запомнить своего деда Леонтия, потому что тебе было всего два месяца, когда он умер. И фотографии его нет, но тебе надо помнить его. Когда мы с Иваном стали жить в Беловке, мне стало понятно, что я - не православная индеанка, а настоящая русская женщина. Леонтий оставил мне свою русскую душу. Может, что-то досталось и тебе, кроме этого золота. Он просил отдать его в день твоей свадьбы, но я уже и не знаю: женишься ты когда-нибудь или нет. Может быть, театр будет тебе вместо жены и семьи. Когда умер Ваня, этот мешочек тянул на двадцать пять тысяч, а сейчас не знаю. Я подскажу тебе, к кому обратиться в Сан-Франциско. 
    Филипп подержал в руках тяжелый мешочек, задумчиво посмотрел на мать и отдал назад:
     - Я возьму его только в день своей свадьбы.
   
    В Сакраменто он не сразу нашел коллегию адвокатов, занимавшую небольшую пристройку во дворе здания прокуратуры штата.  Недалеко от входа стоял крепкий молодой человек с короткой спортивной стрижкой в сером деловом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, несмотря на жаркий день. Он что-то внимательно читал в своем деловом блокноте с дорогой обложкой из желтой кожи. Филипп на секунду задержал на нем взгляд, что-то шевельнулось в памяти, но мысли его в этот момент были заняты другим.
   - Земляк! – услышал он вдруг за своей спиной русское слово, произнесенное с невообразимым акцентом.
   Филипп обернулся, увидел широкую, радостную улыбку на лице парня с дорогим блокнотом в руке и моментально вспомнил:
   - Ричард!  Никсон!
   Они обнялись.  Впервые за многие годы Филипп встретил человека из той, счастливой и дорогой для него, жизни, где были любимая Лиза, Медянка, Россия, золотые сосны за окном общежития, сказочные переливы халькопирита в рудной камере, гордая и теплая Маша-коногонка, морозный воздух и волки, бегущие за розвальнями. Еще минуту назад все это было сном, тягучим и болезненным чувством утраты, ностальгии и вдруг стало почти реальностью.
    Узнав, что Филипп ищет адвоката по трудному делу, связанному с итальянцами, Никсон сразу предложил свою помощь. Он сказал, что работает в адвокатской конторе Уингерта и Белли в Уиттиере, оформляет документы на филиал в Ла Хабра-Хайтс и скоро станет полноправным партнером Уингерта.
    - У меня важные дела в Сакраменто,-  говорил Ричард,- я пробуду здесь еще долго, пока не добьюсь личной встречи с губернатором штата. У меня для него есть интересные предложения. А пока я с удовольствием возьмусь за твое дело и, заметь, не возьму за это ни цента. Мне очень хочется помочь тебе. Вот увидишь: я уже не мало стою!
    Они отправились обедать в недорогой ресторанчик. Вспоминали Россию, Урал. Ричард удивлял Филиппа остротой своей памяти, до мелочей вспоминая улицы Медянки, гору Лабаз, имена людей. Он помнил немало русских слов, передразнивая, изображал директора клуба горняков Ивана Ивановича.
    Филипп с наслаждением погрузился в его и свои воспоминания. Вдруг он, с какой-то настороженностью, подумал, что Ричард ни разу не вспомнил о Лизе, в которую, кажется, был по-мальчишески влюблен. И  он рассказал Ричарду о своих длительных и безуспешных попытках разыскать Елизавету Калинкину, которую считал своей невестой, о недавней неудаче найти ее через консульство СССР в Сан-Франциско.
    Ричард внимательно слушал его рассказ, время от времени отпивая из стакана воду со льдом. От предложения Филипа выпить за обедом что-либо покрепче он категорически отказался. Когда Филипп замолчал, Никсон, с извинительной улыбкой, сказал:
     - Я не хотел спрашивать тебя о Елизавете, чтобы не расстраивать, чувствовал, что ты так и не нашел ее. Она, конечно, давно уже замужем, родила красивых детей…  У нее обязательно должны быть красивые дети. Знаешь, когда я слышу или читаю слово «Россия», то есть «Советский Союз», «Сталин» и прочее, то сразу вспоминаю Елизавету. Зачем она осталась в этой несчастной стране!?
    - Почему несчастной!?– с недоумением возразил Филипп.
   Ричард, с неожиданным для Филиппа возвышенным чувством, объяснил:
    - Понимаешь, большой трудолюбивый народ, рожденный красивыми женщинами, заблудился в своих лесах и просторах, запутался в еврейской марксистской идеологии, над ним издевается тиран Сталин, который еще похуже Гитлера!
    - Ты увлекаешься политикой? -  с удивлением спросил Филипп.   
    - А ты сомневаешься, что я смогу стать настоящим политиком? -  осторожно спросил Ричард.
     Филипп засмеялся:
    - Нет, не сомневаюсь.  Еще тогда, в свердловском госпитале, ты удивлял меня своими недетскими умозаключениями.
    Никсон тоже засмеялся:
    - Помнишь, я тогда передал тебе письмо от Елизаветы - мне казалось, что у вас настоящая любовь на всю жизнь.
    Филипп перестал смеяться, внимательно посмотрел на Ричарда и покачал головой:
    - Тебе не казалось. Это правда.   
    Ричард постарался ободрить его:
    - Сейчас не лучшее время ехать в Россию, да и вряд ли ты самостоятельно найдешь там Елизавету Калинкину. Но если любишь, значит верь: когда-нибудь вы обязательно встретитесь.  И в Россию мы с тобой еще обязательно наведаемся – я тебе точно говорю!
    - Я пробовал искать Лизу через близкого ей человека в Италии,- со вздохом сказал Филипп,- но на вилле Пратолино, где она когда-то часто бывала, сейчас хозяйничают итальянские фашисты. 
   Ричард тщательно вытер салфеткой рот, потом своим платком протер лоб и щеки:
   - Увы, в поисках Елизаветы я тебе не помощник,- извиняющимся тоном сказал он Филиппу. - А вот с мошенником-итальянцем, если он, конечно, не сбежал в Италию к Муссолини, попробую помочь. Давай наметим план наших действий.
    Ричард взялся за дело с энтузиазмом. Он дважды съездил в Сан-Франциско, без помощи Филиппа нашел сеньора Мацолли, объявил в розыск его племянника. Филипп, не без удивления, убедился, что Никсон, несмотря на молодость, обладает крепкой деловой хваткой, упорством, умеет договариваться с самыми разными людьми. У Ричарда, с его скромным адвокатским опытом, был уже круг связей в правительстве штата и даже имелись полезные знакомства в Вашингтоне. Иногда он обращался к Филиппу за дополнительной информацией, но всегда говорил:
    - Пока не буду ничего говорить тебе, дождемся определенности в моем расследовании.
   
   В тот день, когда у Филиппа должен был состояться окончательный разговор с Мацолли, они встретились с Никсоном за обедом. Ричард был краток и откровенен:
     - Извини, я сделал все, что мог за такой короткий срок. Но даже, если бы было больше времени, привлечь к ответственности Федерико Мацолли и заставить его вернуть деньги вряд ли удастся. Я узнал, что он связан с итальянской мафией, на нем еще одно дело о мошенничестве, и его подозревают в причастности к убийству.  Если он покинул пределы США, то под чужим именем, а, скорее всего, залег где-то в Штатах. У меня была возможность немного надавить на его дядю, сеньора Мацолли.  Он обещал, что за две тысячи выкупит у тебя кресла и все остальное в его зале и постарается помочь тебе в поисках другого, более дешевого, помещения для маленького театра.
   Филипп внутренне был готов к такому финалу. Он уже пообещал актерам, больше месяца проработавшим с ним над «Ромео и Джульеттой», небольшую денежную компенсацию в случае потери зала и, в очередной раз, сказал себе: «Ну, что ж, Лизанька, судьба пока не дает нам встретиться ни наяву, ни в театре. Пусть остается сон, но надежду я не потеряю никогда».
    Перед прощанием Ричард Никсон еще раз извинился, что не смог помочь старому знакомому, решительно возразил, чтобы Филипп платил за обед, обнял его и сказал:
    - Всегда буду рад видеть тебя и помочь, чем смогу, мои координаты теперь у тебя есть. Когда найдешь Лизу, обязательно сообщи. Знаешь, для меня это имеет значение.
   
      Сеньор Мацолли свое слово сдержал: заплатил Филиппу две тысячи долларов и нашел для него, за пять тысяч, старый, заброшенный летний театр на берегу озера, в парке Лейк Мерсед. Театр был большой, имел крышу, просторную сцену, но у него не было стен. Вместо них за деревянными колоннами с облупившейся краской в наступающих сумерках колыхались ветви кустов. Филипп посидел на скамейке в центре зала, представил, как десяток одиноких зрителей, с трудом добравшихся сюда по заросшим травой дорожкам, смотрят «Ромео и Джульетту» и ушел, не сказав ни слова продавцу этого сооружения.
    Брат Алексей вернулся из Канады, узнал, что итальянец обманул Филиппа и предложил ему оборудовать под театральный зал второй ангар склада, где он наметил наладить производство недорогой мебели и уже закупил для этого часть оборудования. Филипп категорически отказался, сказал, что за аренду складов не возьмет больше ни цента, и уехал в Беловку. 
    Он несколько дней не выходил из необжитого большого особняка, где на первом этаже, в большом зале, была кое-какая мебель.  Агриппина понимала состояние сына и не докучала ему. Приносила ему из старого дома еду, спрашивала, что приготовить и уходила. Однажды не выдержала, предложила:
    - Давай продадим этот дом, ты же в нем все равно не будешь жить один.
    Филипп лежал на старом диване и глядел в потолок. Он повернул к матери голову, сказал спокойно и убедительно:
   - Продавать родне или членам общины я не буду. Да у них и денег таких нет. А посторонний не купит,- он сел и решительно произнес: - Все, мама – я еду в Питтсбург, буду работать у Пастернов, снова попрошусь на шахту в Родезию.
      Вечером Филипп делал запись в свой дневник, который не открывал несколько лет. Он сосредоточенно смотрел, как перо выводит буквы, слова и строчки, старался спокойно и объективно описать события своей жизни в последнее время. Но эмоции прорывались сквозь холодный разум, заливали неуправляемыми чувствами черные строчки о неудаче с театром, о неожиданной и приятной встрече с далеким уральским прошлым в лице Ричарда Никсона.  Перед его глазами то и дело вставало лицо Лизы: любящее, лукавое, грустное, смеющееся и снова задумчивое, почти мрачное. Он старался остановить эти вспышки-видения на той из них, где она смотрит на него с нежностью, как мать… «Это Ричард точно заметил, что у красивых русских женщин материнское выражение лица», - думал он. Но пессимистичное чувство потери, утраты вновь завладевало им. Филипп лег на диван и уставился в потолок. Он не слышал, как в дом вошел дядя Фрол, вздрогнул, услышав его голос, и моментально встал с дивана.    
    Фрол извинился за поздний визит, сказал с осторожностью:
     - Агриппина говорит: собрался уезжать в Питтсбург? Может, мой Лешка все-таки поможет тебе?
      - Нет, я уже окончательно все решил,- отрезал Филипп. – Не своим делом я здесь занимаюсь.
     - Может и так, тебе виднее. Тогда у меня последняя к тебе просьба: мы собрали рефрижератор с продуктами, а за руль посадить некого. Выручай! Маршрут уже наметили по городам в нашем округе, за два дня обернетесь.
     - Я не против, но я же всего один раз с автолавкой ездил, дорог не знаю.
     - Я тебе хорошего напарника подберу, который все знает,- заверил Фрол. - Агриппина согласна, еду тебе готовит на два дня. Машина уже готова, заправлена, под навесом у сыроварни стоит. Но выезжать надо рано, не позже шести утра.   
     - Конечно, я поеду, дядя Фрол, не беспокойся, - заверил Филипп.

    Утром, только рассвело, он забрал у матери увесистый мешок с едой. Агриппина перекрестила его, обняла:
   - Будь разумен, сынок, не противься Богу, и будет тебе счастье,- она заморгала, вытерла слезу, и Филипп ободрил ее шуткой:
   - Да куда оно от меня денется? Я его, хоть за хвост, да поймаю!
   У сыроварни он увидел автолавку-рефрижератор, закинул в кабину мешок с провизией, повернулся и замер – перед ним стояла крупная женщина в длинной серой юбке, белом платке, закрывавшем уши. Это была Люба, жена его двоюродного брата Алексея. Она, как обычно, скромно поздоровалась с Филиппом на старообрядческий манер:
    - Бог с вами на доброе здоровье! – и опустила глаза.
    Филипп не ожидал, что дядя Фрол выделит ему в экспедиторы свою невестку, хотя знал, что Люба хорошо освоила это дело, приносившее Беловым неплохой доход.   Люба налилась, стала крупной, привлекательной женщиной, но, по-прежнему, держалась скромно, стеснительно, как не уверенный в себе подросток. Она подала Филиппу открытую толстую тетрадь:
   - Я здесь подробно расписала весь маршрут, где и что будем продавать, где менять. У нас уже есть постоянные клиенты.
    Филипп посмотрел маршрут: Вест Сакраменто – Стоктон – Эльдорадо Хиллс – ферма Гроссов -  Хайландс – Роклин – ферма Маккрузов - Элк-Гроув. 
    - Я в большинстве этих мест никогда не бывал и дорог не знаю, - признался он.
   - Так я же буду рядом сидеть, - с детской непосредственностью воскликнула Лиза. – Помогите мне вещи пристроить в фургон рефрижератора.
   Филипп с удивлением увидел, что у машины лежит внушительный тюк с какими-то вещами.
   - Здесь палатка, два спальных мешка, ну, и другие тряпки,- объяснила она.
   Они через арку выехали из Беловки на пыльную дорогу между зелеными полями люцерны и через полчаса уже ехали по федеральному шоссе номер пятьдесят шесть.
   Филипп время от времени посматривал на сидящую рядом Любу, на ее   щеку, темную и румяную от загара, на высокую стойку нарядной кофты, на бусы из каких-то зеленых камушков, на высокую грудь и думал о Лизе: «Какая она сейчас? Наверное, тоже раздалась, с большой грудью, которой кормит своих детей? А глаза все равно зеленые, малахитовые, грустные… И руки у нее красивые, с изящными пальцами. Не такие, как у Любы». Он хотел взглянуть на Любины руки, которые она держала на коленях, но Люба чутко убрала их, хотя неотрывно смотрела вперед, на дорогу. 
   В Восточном Сакраменто они сразу продали флягу молока, несколько головок сыра, овощи, зелень и фрукты в местный ресторан. Хозяин ресторана попросил показать ему несколько свиных туш и выбрал одну, купил говяжий задок. Филипп одел фартук, который дала ему Люба, таскал мясо и укладывал на большие весы.
    После ресторана они остановились на городской площади под старыми липами. Там уже их ожидали несколько женщин, что удивило Филиппа.
    - Мы ездим по определенным дням, в одно и то же время,- объяснила Люба. – Филипп Иванович, надо вытащить из рефрижератора чурку и топор. Придется рубить мясо.
    Быстро выяснилось, что рубить мясо Филипп не умеет. Одна из женщин-покупательниц что-то прошептала Любе на ухо, и Люба, извинившись, взяла у Филиппа топор, расставила шире ноги и тремя сильными взмахами отрубила три ровных куска подмороженной говяжьей грудинки, которые упали на подстеленный брезент. Филипп стыдливо отвернулся, подумал: «Опозорился!» - и сразу вспомнил, как в ресторане Дома инженерно-технических работников в Медянке веселый Гриша Венедиктов, осматривая зал, со знанием дела говорил: «Добротная женщина!» или «Аппетитная мадам!» 
    Люба в глазах Филиппа была и «добротной и аппетитной». Наблюдая, как она уверенно и свободно общается с покупателями, то со смехом, то с напором, а то и с забавной хитрецой, он с удивлением и восхищением думал: «Она совсем не застенчивая и с ее-то великолепным голосом очень неплохо смотрелась бы на сцене!»
    Они удачно торговали в Стоктоне, Эльдорадо Хиллсе, но вечером, в Розвилле, случилась заминка.  На мебельной фабрике, где обычно сбывали по бартеру, в обмен на мебель, большую партию продуктов, хозяина на месте не оказалось. Вместо него вышел сын, самоуверенный увалень с нахальной улыбкой. Он по-свойски, как со старой знакомой, поздоровался с Любой и приобнял ее за талию. У Филиппа это вызвало острую неприязнь. Он подошел и вмешался в разговор:
   - Нам нужен мистер Смитт, - решительно сказал он, в упор глядя на парня. Во время своей первой поездки с автолавкой, почти три года назад, он познакомился с хозяином фабрики и оценил его, как выгодного оптового клиента.   С его сыном он знаком не был.
   - Я мистер Смитт, - улыбаясь, повернулся к нему парень. -  Что тебе надо? Крути свою баранку, а о делах мы с хозяйкой договоримся.
   - Я, в некотором роде, тоже хозяин товара,- твердо сказал Филипп. - Придется договариваться и со мной.
   Парень хмыкнул, вопросительно посмотрел на Любу. Та поспешно подтвердила слова Филиппа. Парень смерил Филиппа взглядом, презрительно сплюнул и небрежно сказал:
    - Тогда приезжайте послезавтра. Мистер Смитт вернется не раньше.
    Люба беспокойно тронула Филиппа за руку, сказала почти умоляюще:
    - Филипп Иванович, у нас уже все было оговорено в прошлый раз. Пойдемте вместе посмотрим отобранную мебель. У нас и покупатели на нее есть. Мистер Смитт наш надежный клиент.
    Филипп еще несколько секунд не мог унять возникшую вдруг ревность, но быстро взял себя в руки:
    - Хорошо, идите смотрите. Я не пойду.
    Он сел в кабину. Появилось чувство стыда за неожиданный инцидент. «Зачем я полез не в свое дело. Даже если и есть что-то у Любы с этой свиньей. Это ее дело…   А, может, у них с Алексеем нет детей совсем не по ее вине!? – вдруг пришло ему в голову. – Бедный Лешка! Да и Любу жалко! – Он вспомнил, как мать советовала ему дождаться, когда Алексей с Любой разойдутся и жениться на Любе. – Но она-то думала, что это Люба не может забеременеть!»
     Смущение в душе и какие-то неправильные, смутные мысли появились у Филиппа. Он гнал их, а они возвращались, снова лезли в голову. И так продолжалось, пока они не остановились на ночлег в Розвилле, у небольшого отеля.
    - Я не хочу здесь ночевать - тут клопы! – стыдливо сказала Люба. - Мы, на этом маршруте, всегда останавливались на берегу реки в очень хорошем месте. Ночи теплые, и я взяла спальники. Приготовим ужин на керосинке. И до фермы завтра утром нам будет ближе.
   Они выехали за город. К реке подъехали в начавшихся легких сумерках. Остановились на небольшой поляне в кустах. Люба быстро, проворно разожгла керосинку, поджарила печень с луком.
    - Я знаю, Филипп Иванович, что вы так любите. Хотите немного красного вина? Я тоже чуток выпью, - смущенно сказала она.
    - Ты разве пьешь вино? – удивился Филипп.
    -  Сегодня можно, Бог простит,- она быстро сбегала к машине и принесла бутылку вина, заткнутую самодельной пробкой. Поставила на расстеленном брезенте две глиняные кружки.
   С трудом вытаскивая из бутылки бумажную пробку из плотной бумаги, Филипп сразу вспомнил, как они с Лизой пили молоко на вершине уральской горы, какая странная история связана с такой пробкой и царской семьей, расстрелянной в Екатеринбурге. «Может быть, именно эта бумажная пробка стала знаком судьбы для Лизы и ее брата Василия? – подумал Филипп. – Какая нелепость! Какие недоступные нашему разуму связи правят миром!?»
   - Мне совсем чуток! – остановила его руку Люба. – Я больше двух глотков не выпью.
  Они сытно и вкусно поужинали. Хлопотливая Люба стала прибирать с брезента остатки еды и посуду:
    - Филипп Иванович, вы пока полежите, я быстро все приготовлю ко сну. Или идите обмойтесь в реке – за день-то пропотели. Я вам сейчас полотенце достану.
    - Может быть, сначала ты помоешься? А я бы ко сну приготовился?
     - Нет, я после вас. Да вы и не знаете, как палатку ставить, а я привычная.
    -  Люба! Мне неприятно, что ты меня на «вы» величаешь. Я не старик какой-то, не хозяин тебе. Все-таки, мы с тобой, какая никакая, а родня.
    Люба замерла с керосинкой в руках, помолчала и неуверенно сказала:
   - Ладно, давай на «ты», так будет проще.
   Филипп снял рубашку, спустился с полотенцем на плече к реке. Берег был песчаный, пологий, в следах от копыт. Филипп догадался, что в этом месте брод для скота или водопой. Даже в сгущающихся сумерках было видно, что вода мутновата, видимо, незадолго до их приезда здесь проходило стадо.
    Филипп пошел вверх по течению реки, среди кустов.   Берег круто поднимался. Он отошел на несколько десятком метров, увидел спускающуюся к реке тропинку и вышел к воде. Здесь было чисто. Он обмылся по пояс, потом решительно разделся до гола и бросился в холодную воду. Река текла из близких предгорий Сьерра-Невады, и вода была горная. Он поплавал несколько минут, борясь с сильным течением. Чувства, вызванные этой борьбой, возбудили его, зарядили тело уверенностью и бодростью.
    На узкой песчаной кромке у воды лежало небольшое бревно, вынесенное течением. Он сел на него и стал неспешно вытираться полотенцем, восстанавливая дыхание и успокаиваясь.   Ему было приятно, благодатно. Он, наконец, освободился от горечи потери театрального зала. Мечта о постановке своей версии «Ромео и Джульетты» отодвинулась и затерялась в сумерках.
    Вытирая тело, он вдруг вспомнил себя, такого же голого, лежащего на грубой шахтерской робе на россыпи мелкой дробленки в рудной камере, слабо освещенной угасающей шахтерской лампой. И рядом с ним, над ним, была прекрасная первозданная женщина. Ее тело, ее груди были совсем близко от него, но он был беспомощен, почти мертв. «Люба внешне чем-то похожа на Лизу,- думал он,- но они совершенно разные. Может быть, мама права: если Люба равнодушна к Алексею… Или не может забеременеть, и Фрол разведет их?..  Если она будет свободна, а я уеду в Пенсильванию, мы сможем жить вместе?» Он снова испугался этих крамольных мыслей и отогнал их от себя.
     Когда он вернулся на поляну, Люба, сидя на корточках, привязывала к радиатору машины небольшой брезентовый тент.
    - Это я для вас, на всякий случай, если дождь пойдет… Ой, для тебя!.. Спальник большой, для таких мужиков, как ты.  А я в палатке, ты в ней не поместишься. Мы с Лешей здесь тоже порознь спали.
   Филипп взглянул на маленькую палатку, поставленную метрах в десяти от машины, сказал с теплотой в голосе:
   - Спасибо, Лизанька, за заботу!
   Люба замерла, распрямилась и пошла к палатке, говоря на ходу со смешком:
   - Я знаю, что твою русскую женщину с Урала зовут Елизавета Андреевна. Леша видел ее на фото, говорит, что она очень красивая. Я пойду мыться, а ты ложись спать.
   Филипп не понял, почему вдруг Люба вспомнила про Лизу, пожал плечами и посоветовал:
   - Ты прямо к реке не спускайся - там водопой, коровы ходят. Иди налево по берегу.
  - Там вода быстро бежит, а я плавать не умею, - сказала Люба. - Я тут, за кустами помоюсь.
   Филипп прилег на расстеленный спальный мешок, подложил под голову руки. Это была любимая его поза, когда хотелось о чем-то подумать. «С чего это вдруг она вспомнила о Лизе? – с недоумением думал он. – Забавная она: хозяйственная и наивная. То стеснительная, то такая решительная! Вроде бы весь порядок старой веры соблюдает, а от вина не отказалась… Значит, они даже наедине с Алексеем спят порознь? С чего бы это?» 
   Его мысли   переключились на Пастернов, на Питтсбург, куда он скоро уедет, потому что в Калифорнии у него явно не складывается жизнь. Два месяца назад его университетский друг, Джон Пастерн-младший, приезжал в Сан-Франциско по делам, два дня прожил у Филиппа в «башне».  Он рассказывал о трудностях с бизнесом, о том, что они с отцом переключились на производство легких и твердых сплавов, потому что пахнет большой войной в Европе, и можно хорошо заработать на военных заказах. Их с отцом теперь интересуют титан, магний, глинозем и другое сырье для выплавки легких сплавов. Они с удовольствием возьмут на работу Филиппа. У них хорошие связи на нескольких рудниках в Соединенных Штатах. Кроме того, в доле с крупной английской компанией «Красная река», они ведут добычу в Южной Африке. «Если хочешь, езжай на какой-нибудь рудник,- говорил Джон Пастерн. - Но я бы посоветовал тебе заняться нашим опытным металлургическим производством в Питтсбурге. Мы с отцом всегда ценили твой ум и твои идеи»… 
    Он уловил какое-то движение около палатки, приподнял голову и в сгущающейся темноте увидел Любу. Она сидела перед палаткой на расстеленном спальнике, спиной к нему, и полотенцем усердно растирала волосы. Ее плечи и спина белели на фоне темных кустов.
    Филипп отвернулся, подавляя возникшее вожделение, снова начал вспоминать визит Пастерна, с которым ему вскоре предстояло встретиться в Питтсбурге. Он вспомнил, как Джон в разговоре заговорил о своей старшей сестре Патрисии: что она уже два года, как развелась со своим гулящим мужем, что два ее сына-погодка учатся в горно-металлургическом колледже при университете в Филадельфии, что стареющий отец оформил ей в собственность опытный металлургический завод под Питтсбургом, но она совсем не интересуется семейными делами и начала злоупотреблять виски. Филиппа тогда насторожило, что сразу после этого Джон вспомнил, как они с Патрисией ходили в театр импровизаций в Филадельфии, и она не скрывала, что влюблена в  Филиппа… 
    Филипп прогнал эти беспокойные мысли и решил укладываться спать. Он сел, снял ботинки, задумался снимать ли брюки, и в этот момент ему послышалось, что его кто-то тихо позвал по имени: «Филипп!" Он повернул голову к Любе.
    Она сидела перед палаткой, согнув колени и прижав их к себе. Ее волосы были распущены по голым плечам, лица не было видно. «Она вся голая! Она соблазняет меня!» - словно обожгло его. Он отвернулся, но терпения хватило лишь на несколько секунд. В следующее мгновение он вскочил и бросился к ней, расстегивая на ходу ремень на брюках, уколол обо что-то босую ногу, подпрыгнул, но это не остановило его.
   Он целовал ее почти в беспамятстве и не сразу понял, что она всячески уклоняется, чтобы он не целовал ее в губы. Да это было для него и не важно. Она была мягкая, вялая, но в какой-то момент вдруг напряглась, обхватила его снизу и стала неистово целовать куда ни попадя. Вдруг ее зубы вцепились в мочку его уха. Он вскрикнул от боли, но моментально забыл о ней, потому что боль превратилась в наслаждение. 
     Потом она повернулась на бок, спиной к нему, укрылась темной шалью с бахромой по краям, которая упала на его лицо. Он погладил ее по шелковистой ткани:
    - Люба! Любушка!
    Она резко вскочила, заворачиваясь в шаль, и бросилась в темень кустов.
    Филипп нашел ее не сразу, метрах в пятидесяти, на высоком берегу. Река серебрилась на перекате. Шали на Любе не было, и он увидел свет ее белого тела.
    - Не подходи ко мне! - с угрозой сказала она. – Я теперь заразная! ...  Не то брошусь!
    Он испуганно остановился, заговорил, слегка заикаясь:
    - Любушка! Ты мне давно нравишься. Я не просто так… Ты же сама…
    - Уходи! Не сама я, не сама!  Не люблю я тебя. Я Лешу моего люблю.
    Филипп сделал к ней два осторожных шага.
    - Не подходи! – с угрозой повторила она. – Иди спать на свое место. Я вернусь сама. Если расскажешь кому – порешу себя!
    Филипп обмяк, сказал невыразительно:
    - Прости меня. Я даже матери не расскажу. Алексей никогда об этом не узнает…
      
   Через два дня Филипп, с прокушенным и опухшим ухом, уехал в Питтсбур. С Любой Беловой они встретились только через восемь лет. У них с Алексеем к этому времени было уже две дочери и сын.
               
       Приехав в Питтсбург, Филипп остановился у дяди и некоторое время уклонялся от встреч со стариком Пастерном. Но, наконец, его друг, Джон Пастерн- младший, уговорил Филиппа встретиться с отцом.
Разговор оказался поворотным в жизни Беллоу. Старый Пастерн на удивление много знал о семье Филиппа и о нем самом:
- Когда ты работал в России, Агриппина привезла твоего отца в Питтсбург, на лечение, - рассказывал Пастерн Филиппу. - Здесь мы с ней и познакомились… Кстати, она любит эту беседочку в зимнем саду, где мы сейчас с тобой сидим… Ты должен знать: твоя мама – необыкновенная женщина. Природа наделила ее необыкновенным здравым смыслом и настоящей интуицией, почти ясновидением. Я помогал ей своими связями в поисках хорошего лечения для твоего отца. А она, как это ни удивительно, помогала мне советами, когда надо было принимать трудные и неотложные решения по бизнесу. Я совершенно осознанно и искренне предлагаю тебе небольшую долю в своей компании. По деньгам это больше, чем ты имеешь сейчас. Я самостоятельно навел справки о твоем возможном капитале, на который ты хочешь приобрести театр. Могу, независимо от твоей мамы, предсказать, что ты выбросишь деньги на ветер. Твой талант актерский, режиссерский мало помогут тебе успешно заниматься театральным бизнесом. В нем слишком много зависти, подлости, обмана – всего, что, слава Богу, не приемлет твоя душа, как и душа моего сына. Он ведь тоже когда-то просил у меня деньги на создание театра… И знай: я тебе предлагаю долю в бизнесе честно, как заработанную. Один из неожиданных советов твоей матери, который я сначала счел абсурдным, в конце концов, помог мне спасти значительную часть состояния. Цени свою маму, прислушивайся к ней. И вот что я еще хочу сказать: ты знаешь, что в Европе началась война, думаю, надолго. Надеюсь, что мы туда не полезем, но помогать оружием и прочим придется, это неизбежно. Скорее всего, придется помогать России. Мы уже второй год строим при нашей лаборатории опытный металлургический завод с расчетом получать государственные заказы на новые сплавы для военной техники. Это самое перспективное и долгосрочное направление бизнеса. Нам нужно быстро увеличивать добычу качественных руд для сверхпрочных и сверхлегких сплавов. Предлагаю тебе поработать в Южной Африке, на рудниках, где у нас есть своя доля, а потом заняться опытным производством легких сплавов здесь, в Питтсбурге.
Филипп над предложением Пастерна думал один день, потом позвонил матери в Беловку. Она ждала его звонка:
- Не раздумывай, соглашайся. Пастерны хорошие люди, а младший – настоящий твой друг. У них в семье несчастье с Патрисией. Тебе следует послушаться матери и разрешить этой несчастной женщине и ее сыновьям прислониться к тебе. Не хочешь венчаться в церкви, просто возьмите бумажку в мэрии. Твоя Лиза поймет и простит тебя. И Бог всемилостивейший простит. Когда-нибудь за это он исполнит самые заветные твои мечты. Поверь мне, сынок!   
Филипп поверил матери.
               
Через несколько месяцев он уже работал главным специалистом по геологоразведке и координации работ на рудниках британской компании «Красная река» в Южной Африке. «Пастерн и Ко» принадлежало двадцать процентов акций этих рудников.
Работа была в постоянных разъездах. Возвращаясь в Трансвааль, в свой домик на окраине Претории, он иногда падал от усталости. Две негритянки-домработницы мыли его в большой ванне с чуть теплой водой, натирали настоем из трав, и он спал иногда целые сутки. Несмотря на все тяготы, такая жизнь нравилась ему. Он получал удовлетворение даже от того, что раньше претило ему: добиваться нужных решений компаньонов с помощью тонкого расчета и утомительной дипломатии.
Джон Пастерн-старший платил ему хорошие деньги. Немало получал он и от руководства компании «Красная река», вкладывая эти деньги в акции компании, которые в последнее время быстро росли в цене. Иногда, проснувшись после долгого сна, он прикидывал, что его сбережений хватит сейчас на неплохой театральный зал в Филадельфии, или в Сан-Франциско. Он даже сможет нанять на первое время нескольких приличных профессиональных актеров. 
Эти мысли моментально ушли на второй план, когда Гитлер напал на Советский Союз. Он отправил письмо Джону Пастерну-младшему с просьбой подсказать, куда можно отправить деньги для сражающейся с фашизмом России. Ответ Джона поразил его: «Здравомыслящие американцы, включая выходцев из России, считают, что им не следует вмешиваться в сражение между Люцифером и Сатаной, то есть между Гитлером и Сталиным.  Я слышал, что кто-то начал собирать средства для медицинской помощи России, но адреса узнать не мог. Уважаю твои патриотические чувства, советую обратиться в общество Красного Креста».
Филипп расстроился до крайности, сгоряча хотел порвать всякие отношения с компанией Пастернов, но, когда в декабре тысяча девятьсот сорок первого года Япония разбомбила военно-морскую базу США в Перл Харборе, и Соединеные Штаты вступили в войну, здравый смысл все-таки взял верх. Правда, он перестал писать Джону письма, что раньше делал регулярно, и с головой погрузился в работу.
 Аборигены-шахтеры относились к Филиппу с почтением, считали его подземным колдуном, и Филиппу нравилось это. Он, как когда-то его прадед То Йя, стал называть себя Дух Земли.
Вернувшись однажды из поездки по рудникам в Преторию, Филипп проспал почти сутки. Когда он проснулся, мулатка-домработница Тереза подала ему письмо. Младший Пастерн писал о семейных делах, о перспективах развития компании. Но между строк угадывалось, что он старается сгладить возникшую между ними отчужденность. В конце письма он писал: «Рад сообщить тебе, что президентский совет зарегистрировал американский Комитет «Помощь России в войне». В состав его директоров вошли крупнейшие промышленники, банкиры и политики. Среди них несколько знаменитых русских эмигрантов. Тебе будет приятно узнать, что среди почетных членов Комитета твой любимый актер Чарли Чаплин, которому я когда-то выложил пятнадцать тысяч долларов за копии его фильмов для тебя…  Не переживай, это дружеская подковырка. Ты мне ничего не должен. Всегда рад бескорыстно помочь тебе, потому что ты мне настоящий, преданный друг». На следующий день он отправил в адрес Комитета «Помощь России в войне» все деньги, какие были на его счету в банке и решил, что отправит еще, когда продаст часть своих акций.
Однажды в тяжелом сне после очередной поездки Филиппу приснилась Лиза, загадочная, уклончивая и соблазнительная. Проснувшись, он стал искать ее фотографию на вилле Пратолино в Италии, испугался, что не может найти. А когда все-таки нашел, долго смотрел на ее прекрасное юное лицо и с беспокойством думал: «Что с тобой, моя фея? Где ты сейчас в этом ужасе войны? Как помочь тебе?» Его мучила совесть, что он уже несколько месяцев не доставал фотографию Лизы.
Джон Пастерн-младший появился в Претории без предупреждения. Он необычно подробно и откровенно изложил свои планы в развитии бизнеса на ближайшие годы. Сказал, что такая благоприятная ситуация для быстрого роста в производстве металлов бывает раз в жизни, что они с Филиппом могут стать по-настоящему богатыми и влиятельными людьми в Америке и заниматься потом, чем душе угодно. Слово «театр» он не произнес, но Филипп и так понял, что он имеет ввиду.
Через несколько дней они с Джоном отправились в Америку. Пастерны сняли для Филиппа небольшой дом под Питтсбургом, недалеко от себя, и они вместе с Джоном днями и ночами просчитывали, как быстрее развить опытное производство сплавов для военных заказов.
В Пенсильвании продавался еле державшийся на плаву сталелитейный завод с несколькими электропечами, требующими ремонта. Их можно было быстро переналадить для выплавки нужных сплавов. Чтобы купить завод и модернизировать его, требовались немалые деньги, и Пастерны взяли кредит в банке на имя Патрисии Пастерн, которая формально была совладельцем компании наряду с братом.
Патрисия иногда засиживалась с ними по ночам за расчетами и не раз давала дельные советы. Филипп давно знал, что некрасивая и порою высокомерная Патрисия, отличается острым, почти мужским, умом. По образованию она была экономист, но опыта работы не имела. Только числилась на разных должностях в компании отца и брата, а все свои силы и способности тратила на другое. То путешествовала по экзотическим странам, искала первобытных людей в джунглях Амазонии, то писала странные картины, похожие одновременно на Гогена и Брейгеля, то увлекалась эзотерикой. 
 Бывший муж Патрисии был оперный певец с красивым баритоном. Он и внешне был красив, нравился женщинам. На Патрисии женился из корыстных соображений, в надежде сделать быструю карьеру певца на ее деньги.  Они купили большой дом в Питтсбурге, быстро родили сыновей-погодков, но семейная жизнь не заладилась. Певец запутался в своих любовницах, Патрисия ездила по дальним странам, а ее сыновьями, пока была жива, занималась бабушка, мать Патрисии. Немало внимания уделял им и дядя – Джон Пастерн-младший, отчасти заменив им отца.
 В последнее время, после развода с мужем, Патрисия жила с отцом. Семья считала, что после лечения от алкоголизма, ей лучше находиться под постоянным присмотром близких людей.  Младший ее сын бросил школу горного дела и металлургии при университете Филадельфии, увлекся джазом и брал уроки музыки у известного гитариста. Старший - учился в университете последний год и заявил, что к Пастернам он работать не пойдет, а займется профессиональным бейсболом и создаст свою команду, но для этого ему придется продать свою долю акций в компании. 
  Филипп догадывался, что Пастерны подводят дело к его женитьбе на немолодой, но давно влюбленной в него, Патрисии. Пастерн-младший намекал ему, что вхождение в семью сделает его полноправным партнером компании «Пастерн и Ко». Филипп мучительно обдумывал, как вести себя с Патрисией.  Он ценил ее ум, разносторонние дарования, но она совершенно не привлекала его, как женщина, он не мог представить себя с ней в постели. Филипп однажды сходил с ней и ее братом в драматический театр, но, когда она вскоре пригласила его съездить с ней в Филадельфию, он отказался под благовидным предлогом.
Развязка в этой мучительной для него истории наступила неожиданно. Осенью тысяча девятьсот сорок третьего года он продал часть своих акций, отправил деньги в Комитет «Помощь России в войне», а потом сказал Пастерну-старшему, что хочет пойти служить в армию и внести свой реальный вклад в борьбу с фашизмом.    Пастерн очень удивился и начал горячо убеждать Филиппа, что он давно борется с фашизмом, что самолеты и танки, которые Америка отправляет в Россию, сделаны, в том числе, из металла, выплавленного на их заводе.
   - Ты просто предашь воюющий народ, к которому себя относишь! -  воскликнул Пастерн.
Вечером, после ужина, Филипп исповедался матери, которая уже несколько месяцев жила с ним в Питтсбурге. Рассказал о намерении идти в армию, недавнем разговоре по этому поводу с Пастерном-старшим, о том, что его открыто подталкивают сделать предложение Патрисии, а он не может жениться на ней без любви, по расчету, хотя относится к ней неплохо и жалеет ее. 
  Агриппина терпеливо и внимательно слушала сына.  Потом взяла его руку в свою и сказала:
- Вот что я тебе скажу…
- Подожди, мама,- порывисто перебил он ее,- Я долго не решался сказать тебе, может быть, самого главного: думаю, что у меня есть дочь. У нее фамилия Белова…
Агриппина закашлялась и поперхнулась, сделала несколько глотков из чайной чашки:
- Сынок, ты кого имеешь ввиду? Не Любу?
- Да, Лешкину Любу.
Агриппина запричитала, встала из-за стола, всплеснула руками:
- Ну, Фрол! Ах, Фрол! Все-таки по-своему сделал. Я же догадывалась, пытала его, а он от всего отказался!..   Это она тебе ухо-то прокусила?
- Она, мама, она,- сокрушенно вздохнул Филипп.
Агриппина подошла к сыну, обняла его:
- Чего ж теперь переживать? Согрешили и согрешили – Бог простит и быльем порастет.  А с чего ты решил, что Лешкина Анютка твоя дочь?  Ты ее даже не видел.
- Чувствую, метка на ухе на всю жизнь осталась.
Агриппина взяла ухо сына, стала рассматривать.
- Да не это, другое,- подсказал Филипп.
- Точно, есть метка,- засмеялась Агриппина и поцеловала сына в макушку. Потом села за стол и, все еще улыбаясь, рассудительно заговорила: - Ты тогда из дома восемнадцатого июля уехал. Помнишь? – Филипп неопределенно пожал плечами. – Я-то хорошо помню – весь день проревела, думала: не увижу тебя больше. Ты ведь прямо бегом сбежал. А Люба, когда родила? – Филипп снова пожал плечами. – На следующий год, на Троицу. Это ж почти год, - ну, немного меньше,- прошел. Когда это бабы по одиннадцать-то месяцев вынашивали? – Она от души рассмеялась. – И ты столько времени мучился? Спросил бы меня.
- Я Любе слово дал, что ни одна живая душа не узнает.
- Теперь-то что!? У Любы с Лешей уже трое.  Когда сын родился, да в честь деда назвали, Фрол чуть с ума не сошел. Принес мне шаль в подарок, да в присядку сплясал. Наливай, говорит, что покрепче.  Я говорю: а как община узнает? Выгонят ведь со старост. Наливай, говорит!  Я и налила из графинчика. Он уже ко рту поднес, да как кто ему по голове дал: глаза выпучил – и вылил все в угол. Вот, говорит, бес-то как силен, чуть не попутал.   Квасу попросил.
Филипп слушал мать, улыбаясь. После всех тяжелых переживаний и размышлений, выпавших на этот день, на душе полегчало.  Агриппина еще раз поцеловала сына и проникновенно сказала:
- Послушай, сынок, что тебе мать скажет: тебе уже сорок. Жизнь не так длинна, как кажется. Я старею, хочу, чтобы у тебя семья была, без нее жизнь – не жизнь. Женись на Патрисии. Она ко мне приходила несколько раз, о многом мы с ней переговорили. Женщина она надломленная, но хорошая, и любит тебя по-настоящему. Я знаю: в тебе живет любовь к другой женщине. Патрисия ее не затопчет, поверь матери. 
 Через несколько дней у Пастерна - старшего был день рождения. Ему исполнилось семьдесят два года. В доме был праздничный семейный ужин. Собрались: пожилая сестра Пастерна-старшего с горбатым мужем, вся семья Пастерна-младшего, с его статной, красивой женой и двумя хорошенькими дочерями пятнадцати и десяти лет, Патрисия со старшим сыном Робертом. Младший ее сын недавно устроился в оркестр военно-морского флота и не смог приехать.  Из посторонних за столом оказались только Филипп да сын Федора Ивановича Романова, Иван Майерс. Он уже несколько лет поставлял компании Пастернов флюсы, никель и еще несколько компонентов для металлургического производства.   
 С Иваном Майерсом Филипп в последнее время изредка общался по делам компании. Он видел его расположение к себе и желание познакомиться ближе, но давний разговор с   Романовым во время прощания в Лондонском ресторане не выходил из его головы. Федор Иванович был в его памяти чем-то вроде духовного наставника, недосягаемого образца твердости и верности своему идеалу. Филипп помнил, с какой горечью он говорил о том, что потерял отцовское чувство к единственному сыну, но чувство родины, России, терять не хочет. 
Майерс впервые за все время их знакомства поздоровался с Филиппом по-русски, вызвав удивленный взгляд у Пастерна-младшего. Потом неслучайно сел за столом рядом с ним и время от времени, всегда с улыбкой, обращался к нему на скверном русском языке. Филипп вежливо отвечал, чувствуя какую-то неловкость, а иногда и досаду. Дело в том, что накануне он пообещал Пастерну-младшему сделать Патрисии предложение выйти за него замуж. Ему казалось, что она знает об этом и ждет, когда он, наконец, решится.  В его голове вертелись слова, которые нужно сказать, но что-то останавливало его. Был момент, когда он готов был встать и уйти из этого дома навсегда.
 Патрисия сидела от него через человека, за Майерсом, и, хотя гостей за столом обслуживали две домработницы в белых передничках и белых перчатках, старалась сама что-то подать или подложить в тарелку Филиппа. Майерс раньше Филиппа обратил на это внимание и сказал вполголоса:
- Вам, Филипп, лучше бы сесть рядом с Патрисией.
- Я не имею возражений,- вдруг громко, по-русски, сказала Патрисия, словно произнесла заученную фразу.
Это прозвучало так неожиданно, что Филипп вздрогнул.  Гости за столом замолчали и повернули к ним головы. Пастерн-младший, благодаря давней дружбе с Филиппом, немного понимал русский. Он засмеялся и, чтобы сгладить ситуацию, сказал:
- У нас образовалась русская колония.
В это время женщина, прислуживающая за столом, сказала, что готов  десерт и спросила можно ли убрать посуду. Все поднялись из-за стола. Патрисия умоляюще посмотрела на Филиппа:
- Извини, кажется, я сказала что-то не то.
Филипп дотронулся до ее руки:
- Все хорошо. Мне приятно, что ты учишь русский.
Патрисия благодарно улыбнулась ему и пошла на кухню проконтролировать работу повара.   Иван Майерс деликатно приобнял  Филиппа:
- Давно хочу поговорить с тобой наедине, на общую тему. Ты не против?
     Они прошли через гостиную, вышли в крытую зимнюю галерею – сад и удалились в дальний ее конец.
     - Недавно я, наконец, получил сообщение, что моего отца, Федора Ивановича Романова, еще в тысяча девятьсот тридцать седьмом году арестовали на Урале и приговорили, как шпиона, к десяти годам тюрьмы без права переписки, - с волнением в голосе рассказывал Майерс. - Ты знаешь, что такое «без права переписки»?
     - Наверное, это такая форма наказания – полная изоляция,- предположил Филипп.
     - Нет, это значит, что его сразу расстреляли. В России не хватает тюрем, и   там расстреливают, чтобы не тратить на осужденных деньги.
     - Мне очень жаль! Очень! – воскликнул потрясенный Филипп и закрыл глаза. Потом встрепенулся и с недоверием спросил: - Откуда ты это узнал?
     - Я три года добивался правды об отце, еще до начала войны пытался через официальные каналы узнать, куда он пропал. Почти отчаялся! Все решили деньги, наш великий доллар. Я нанял человека, который работает в американо-советской торговой палате и бывает на Урале. Он смог добраться до Медянки, где в последнее время жил отец, и узнать всю правду от его незаконной жены.
    - Ее зовут Вера Игнатьевна?
    - Да, да, Вера. Она имеет связи в русских органах закона.
    Когда они шли в зимний сад Иван Майерс, сказал, что хочет говорить с Филиппом только по-русски. Он и начал говорить по-русски, путая падежи и окончания. Подбирая, и порой, не находя нужного русского слова, он заменял его английским. Филипп иногда подсказывал ему нужные слова и, наконец, деликатно предложил:
    - Давай перейдем на английский.
    Майерс с готовностью перешел на английский язык. 
     - Мой отец очень хорошо к тебе относился. – говорил он, - Может быть, даже любил, как сына.  Я знаю, что провинился перед отцом, когда сменил его фамилию на фамилию мамы, но я сделал это от любви к ней. А еще мне не хотелось быть однофамильцем русского царя. Ты должен понять меня. Наши судьбы очень похожи: отцы у нас русские, а матери коренные американки. И фамилии мы поменяли на американские. Ведь твоя настоящая фамилия Белов?
    - Я ничего не менял, - возразил Филипп. - Когда отец завербовался в американскую армию, ему изменили фамилию на английский манер.
    - Все равно мы с тобой настоящие американцы: здесь родились, здесь живем. И нам есть чем гордиться. Но от отца и его родины я никогда не отказывался. Недавно пожертвовал две тысячи долларов в фонд помощи России.
    «Мог пожертвовать и побольше - ты богатый человек»,- мельком подумал Филипп. В голове у него в это время вертелась другая мысль: он решил, что в этот день, при всех, не будет делать Патрисии предложение выйти за него замуж, а сделает это позже, наедине с ней. Ему сразу стало легче.
    -  Иван, мне бы как-то с Верой Игнатьевной связаться, - сказал он. - Ты вот узнал об отце, хотя и тяжелую новость, а я уже много лет не могу отыскать в России дорогого для меня человека. Вдруг Вера поможет. Этот твой знакомый из торговой палаты много берет за такие услуги?
   Майерс вскинул голову, спросил осторожно:
    - Ты ищешь Елизавету Зотову?
    Филипп удивился и насторожился:
    - Тебе отец рассказал?
    - Да. Когда он решил навсегда уехать в Россию, мы прощались с ним в Лондоне. В том же ресторане, где прощался с ним ты. Я сидел на твоем месте – так сказал мне отец… О твоей русской возлюбленной он написал мне из России в письме еще восемь лет назад. Письмо мне тогда передал  американский дипломат,  вернувшийся из  Москвы…  Она скрывалась где-то в Сибири или на Кавказе под чужим именем. Ее нашли и пытались заставить дать показания против брата. Она отказалась, и ее расстреляли. А потом и брата ее расстреляли. Отец хотел, чтобы ты этого не знал.
   - А он откуда узнал? – сник Филипп.
   - От своей Веры…
    В галерее показалась служанка. Она пригласила Филиппа и Ивана к столу, пропустила их вперед и пошла сзади.        Филипп шел следом за Майерсом, видя только его спину в черном пиджаке. Так они вошли в ярко освещенную столовую, сели на стулья. Патрисия села рядом с Филиппом, наклонилась к нему, что-то говорила, но он не понимал.  Она потрогала его руку, почему-то лежащую на ее колене под столом. И он вдруг очнулся, резко встал со стула и заговорил, как со сцены говорят в большой зал, наполненный зрителями:
    - Вы все должны знать: для меня это ужасная новость… она последняя… Но любовь превыше всего. Она выше нас всех. Она начало и конец. Потому что любовь – это Бог. Патрисия, я прошу тебя стать моей женой. Я прошу твоей руки у отца, брата, твоих сыновей и твоего бывшего мужа.
      Наступила тишина, довольно долгая. «Они не согласны со мной, они откажут, потому что они все американцы, а я русский», - пронеслось у него в голове, как когда-то на общем собрании общины староверов в Беловке. 
  Поднялся Джон Пастерн-младший и торжественно произнес:
    - Ты немного переволновался, но мы все поняли и со всем согласны. Сестра, ты принимаешь предложение?
    -  Я не имею возражений, - тихо, по-русски сказала Патрисия.
    -  Для меня это лучший подарок в день рождения,- поднялся со стула Джон Пастерн-старший. И неожиданно добавил по-русски: - Любовь и согласие.
   
      Перед сном Филипп стоял у окна. Ночные шторы были раздернуты. За окном, в темноте, угадывались шевелящиеся ветви мокрых деревьев – шел дождь. Он помнил, как стоял у окна в Свердловском военном госпитале, была такая же скверная погода и на душе было так же скверно. Тогда судьба разлучила его с Лизой. Сейчас он потерял ее навсегда.
   Он не слышал, как в комнату вошла мать. Агриппина хотела подойти к сыну, но остановилась у стола.  На нем, в свете настольной лампы, лежала фотография. Три красивые, богато одетые женщины в замысловатых шляпках стояли в тени дерева на фоне большой скульптуры: лохматого старика, вылезшего из камней.  Агриппина задержала взгляд на юной Лизе, перекрестилась, прошептала молитву и подумала с облегчением: «Как бы он жил с такой красавицей? Не нашей она породы. Да и я куда бы с такой снохой?..  Патрисия тоже с причудами, но все-таки проще, ближе».
    - Как ты, сынок? – спросила она.
    Филипп обернулся:
    - Ничего, стерплю, сдюжу.
    - Твой отец так же говорил, - она подошла, обняла сына. - Не похож ты на него снаружи, а внутри такой же: и голос, и слова… Прости меня, сынок! Это моя индейская кровь жизнь тебе портит!
    - Не говори так! – поцеловал ее Филипп. – Нутро у меня отцовское, а по жизни ведет индеец То Йя.
    Утром Филипп поехал на завод, но не успел еще выехать на трассу, ведущую на юг, как его догнал на военном «Бьюике» посыльный от Пастерна-старшего:
   - Сэр Джон срочно приглашает вас в кабинет в своем доме.
 
    Джон Пастерн-старший с улыбкой, уже как-то по-родственному, похлопал Филиппа по плечу, пригласил сесть.
    - Ну, что, будем начинать новую жизнь? – подмигнул он, устроился удобнее в рабочем кресле и уже серьезно сказал будущему зятю: – После вчерашнего тебе бы следовало с утра заглянуть к невесте, а не гнать подальше от нее… Хотя я рад твоему деловому настрою. Ладно, сами устанавливайте стиль ваших отношений – не маленькие. А у меня к тебе серьезный разговор.      
      Пастерн испытующе посмотрел на Филиппа, и тот сразу понял, что речь пойдет о чем-то, действительно, очень серьезном для него. Но услышал он такое, что сначала принял за шутку, а потом опешил.
    - Текст брачного контракта наш юрист подготовит уже завтра. Там, в основном, стандартные пункты, многие из которых в твою пользу, ты увидишь…- Пастерн забарабанил пальцами по столу. - Но есть и такие, которые тебя удивят. Они обязательны, и я должен заранее уведомить тебя, чтобы ты мог все обдумать. Сразу после оформления вашего брака ты должен начать процедуру усыновления моих внуков…
   - Я не понимаю! – больше, чем удивился Филипп. – Они же фактически взрослые и сами все решают! Разве можно усыновлять в таком возрасте?
   - Да, законом это не запрещено, -  сказал Пастерн. - Роберт и Эрик согласны на усыновление. Я рад, что они понимают свою выгоду от этого и доверяют будущему отцу. А дело в том, что их биологический папа, уже окончательный алкоголик. Его бросила третья жена, и он вознамерился крупно поживиться за счет детей, в воспитании которых не принимал ни малейшего участия.  Мы подготовили пакет документов на лишение его родительских прав, но гораздо надежнее, если они приобретут другого отца и другую фамилию. А ты, Филипп, приобретешь двух неплохих мальчишек, будешь их наставлять и, кроме доли Патрисии, управлять их долями в нашей компании, пока они совсем не поумнеют. Ты прекрасно знаешь, что мы сейчас идем на подъем. К концу года у нас в кармане будет еще один федеральный заказ на специальные сплавы для военной техники.
   
    Так у Филиппа началась новая полоса в жизни. Он сразу стал мужем и отцом двух сыновей. Через неделю после свадьбы, на которую приезжал из Сан-Франциско Алексей, они с Агриппиной переехали в дом Патрисии. Алексей, по доверенности, продал в Сан-Франциско все недвижимое имущество Агриппины, перевел на счет Филиппа приличную сумму за выкупленные им склады, давно уже ставшие деревообрабатывающим заводом. Мать, как и завещал ее отец Леонтий Хлебников, отдала Филиппу на свадьбе кожаный мешочек с золотом Калифорнийского Эльдорадо.  Так что Беллоу пришел в дом жены не с пустыми руками. Благодаря женитьбе он стал совладельцем двух рудников в Южной Африке, занимающихся добычей полиметаллов и небольшого металлургического завода в Пенсильвании. А вместе с тем на него легло бремя быть мужем нелюбимой женщины и отцом двух молодых людей, которые относились к нему, как к приятелю, что его вполне устраивало.
    Медовый месяц, а точнее две недели, они с Патрисией провели на небольшом карибском островке недалеко от Пуэрто-Рико, в уединенном месте.  Прислуга, две полуголые женщины в бусах и мужчина с серьгой в носу, старательно изображавшие папуасов, приплывали через день рано утром на моторной лодке, за два-три часа выполняли свою работу и исчезали.  Филипп беспрекословно подчинялся жене, с любопытством и некоторым изумлением наблюдая, как она, дважды побывавшая в джунглях Амазонии, прекрасно владеет навыками уединенной жизни в тропическом лесу.  Она учила его добывать кокосовые орехи с помощью самодельного лассо из обычной бельевой веревки, пить из них молоко, нырять за трепангами и видеть в воде ядовитых морских ежей.   
     Несколько дней, по ее настоянию, они спали ночью и отдыхали днем в отдельных подвесных кроватях под москитными сетками, хотя в просторном бунгало стояла большая семейная кровать под красивым цветастым покрывалом. В Питтсбурге они провели две ночи вместе, невыразительно и конфузно. Филипп испытывал вину, извинялся, а она утешала его, улыбалась и опускала глаза.
      На острове Патрисия была энергична и деятельна. Два раза в день они купались в океане. Она отлично плавала и ныряла, смущая Филиппа своим явным физическим превосходством в воде и обнаженным телом. Она просила и его купаться нагишом, чувствовать себя рыбой, дельфином, добрым и ласковым зверем, частью природы, потому что ради этого они и приехали сюда. А Филипп сначала чувствовал, а потом уже и понимал, что не только ради этого. Патрисия не навязчиво, но целеустремленного старалась понравиться ему, как женщина, вызвать у него желание, заставить проявить инициативу. Филипп через несколько дней привык без смущения созерцать ее обнаженное тело в прозрачной океанской воде, непроизвольно отмечая, что в движении оно почти совершенно. На берегу, на песке, он снова отмечал, что она излишне худощава, руки и ноги непропорционально длинны, лицо откровенно некрасиво. «Мы с ней «два лаптя – пара», - честно признавался он сам себе, но почему-то эта честность не устраивала его.
     К концу первой недели Патрисия все-таки добилась своего: его мужское, природное начало взяло верх над его эстетическими представлениями о женской привлекательности.  Вторую неделю они спали вместе в супружеской постели, и ночью, и днем, купались только один раз, поздно вечером. В день отъезда он уже не скрывал, что устал от отдыха и его тянет работать.
   Они ожидали лодку под бамбуковым навесом, под шум набегавших   океанских волн. Патрисия, с хитроватой улыбкой и прищуром повернулась к нему:
    - Сознайся, что я кое-чему научила тебя.
    - Сознаюсь… Но чему именно? – спросил Филипп.
    - Относиться к себе более критично и немного больше любить себя.
    - Не понял.
    - Меня все время удивляло, что ты не замечаешь нашего с тобой сходства.  Мы оба некрасивы, нескладны, чуть-чуть умнее большинства окружающих, и жизнь у нас до сих пор складывалась не очень удачно. Я влюбилась в тебя, когда тебе было двадцать лет, в Филадельфии. Тогда я затащила вас с Джоном в только что открывшийся театр импровизаций. Помнишь, как мы играли с тобой свидание кота и кошки на крыше. Твой талант покорил меня, он сделал из некрасивого парня неотразимого красавца. И я влюбилась в этого черного лохматого кота…  А ты так и не можешь полюбить меня до сих пор, хотя я очень стараюсь.
    - Не надо стараться любить, не надо стараться играть, как на сцене, это только вредит,- убежденно сказал Филипп.
    - Ты, конечно, прав. За всю мою нескладную жизнь меня любили только мама, папа и, по-своему, брат. Особенно мама. Я с трудом родилась, меня еле выходили, я много болела в детстве. Мама выстрадала меня. Наверное, я сократила ей жизнь. Знаешь, полгода меня встретила на улице твоя мама, зазвала в гости.  Мы стали встречаться. Я многое узнала о твоей семье, о тебе и полюбила твою маму. Мне кажется, что и она полюбила меня. Мне этого достаточно, чтобы прожить с тобой до конца жизни. Я уверена, что ты меня никогда не бросишь. Ты можешь заводить любовниц, но все равно будешь со мной, потому что ты самый верный и надежный кот на свете.  Может быть для тебя это важно знать: если бы жива была твоя царица Елизавета, я бы не пошла за тебя замуж.
   - Ты все знаешь?
   - Да, твоя мама мне рассказывала и показывала ее на фотографии. А о ее смерти я узнала от Ивана раньше тебя.
    Пришел катер с папуасом за рулем. Папуас загрузил в него вещи. По дороге в порт Филипп заснул.

     В конце тысяча девятьсот сорок четвертого года Филипп неделю прожил в Сан-Франциско, ждал, когда из Находки придет корабль с горнодобывающим оборудованием из Советского Союза.
     Компаньон Пастернов, сын Федора Ивановича Романова, Иван Майерс, поставлял им оборудование для разведки и добычи руды, ее обогащения и для металлургического производства. В России, на заводе «Уралмаш», у Майерса  с довоенных времен был свой человек, который сообщил ему, что советское правительство решило продавать по невысоким ценам странам антигитлеровской коалиции машины и оборудование для гражданских целей.  Майерс рассказал об этом Пастерну-старшему, они обсудили, что можно было бы закупить и   через американо-российскую торговую компанию, заключили договор с «Уралмашем».
     Филипп принял живое участие в обсуждении договора, занимался его переводом на русский язык. Его душу грели слова «Советский Союз», Свердловск, «Уралмаш». Он даже предложил послать его на Урал, чтобы на месте ознакомиться с закупаемым оборудованием, посмотреть что-нибудь нужное для его лаборатории и опытного металлургического производства. Оказалось, что такая поездка в условиях еще не кончившейся войны невозможна. Договорились, что он поедет встречать корабль из России в Сан-Франциско.
   И вот пришло сообщение, что из Находки вышел корабль с оплаченными заказами компании. После того, как он перевез в Питтсбург мать и женился на Патрисии, Филипп ни разу не бывал в Калифорнии. В Сан-Франциско его встретил двоюродный брат Алексей, который имел в Районе Залива большой дом, владел заводом панельного домостроения, двумя крупными лесопилками и большим судном-лесовозом. Он хотел везти брата к себе, но Филипп настоял, что будет жить в отеле, потому что у него много дел в Сан-Франциско и надо часто бывать в порту. Он говорил правду, но в глубине души понимал, что это отговорка, потому что он боится встречи с Любой Беловой.
    Корабль с оборудованием из России задерживался, потому что шел каким-то кружным путем, опасаясь нападения японцев. Филипп сходил посмотреть на проданную усадьбу своей матери, на дом-башню. Попросил разрешения у новых хозяев посидеть на качелях в старом саду, предаваясь воспоминаниям. На следующий день он бродил по центру города, увидел на Маркет-Стрит афишу Русского театра и не выдержал, зашел.
   В холле на глаза ему сразу попалась постаревшая госпожа Ильина, как всегда одетая старомодно, но изысканно и со вкусом. Ольга Александровна моментально узнала Филиппа и радостно заговорила с ним, будто они расстались совсем недавно:
   - Филипп, чудесно, что ты зашел к нам. Мы сейчас готовим новую русскую пьесу Евгения Шварца – «Дракон». Она против войны, и это очень актуально. Ты знаком с пьесами Шварца?
   - Нет,- сказал Филипп. - Я совсем отошел от театра, занимаюсь выплавкой металлов для военной техники. Между прочим, часть этой техники отправляют в Россию, для фронта.
   - Это прекрасно! – воскликнула Ольга Александровна. – Мы тоже участвуем в акции «Загрузим корабль полностью!», отправляем в помощь нашему страдающему народу одежду и медикаменты.  Но очень нужна и духовная поддержка. Через месяц у нас премьера «Дракона». А сейчас мы даем благотворительные спектакли в помощь России. Мы рассчитываем собрать не менее двадцати тысяч долларов. Приходи вечером к нам на репетицию.
   На репетицию Филипп не пришел. Вечер он провел в доме Алексея, узнав, что Люба с детьми сейчас в Беловке. Алексей рассказал ему, что ферма Беловых, уже третий год участвует в разных акциях, помогая сражающейся России продуктами и теплой одеждой. Сам Алексей отправил на свою прародину, через Иран и Среднюю Азию, двадцать домов из утепленных деревянных панелей.
    - Ты помнишь, как когда-то вы отказались отдать продукты голодающим и закопали их в землю? – не выдержал и спросил Филипп.
    - Но это же война, гибнут дети, старики и женщины! А потом – Америка союзник России, - уверенно объяснил Алексей.
    Через два дня, чувствуя за собой вину, Филипп все же зашел в Русский театр. Ольга Александровна, отмахнулась от его извинений, суетливо стала что-то искать и протянула ему, отпечатанную на машинке, пьесу Евгения Шварца «Дракон».
    - Тебе, мой дорогой соотечественник, надо обязательно знать этот шедевр театрального искусства! - восторженно сказала она. -  И храни тебя господь!
     В тот же вечер он прочитал пьесу и сразу решил, что когда-нибудь поставит ее.  Ночью проснулся в номере отеля с тяжелым чувством утраты чего-то самого важного для него. В голове стучало: «Я – сын войны. Война – это я. Кровь мертвых гуннов… Кровь мертвых гуннов…». Он встал взял рукопись пьесы на столе и быстро нашел: «Кровь мертвых гуннов течет в моих жилах». Стал заново читать отдельные места. Ему хотелось быть и Ланцелотом и Драконом. Но все-таки больше – Ланцелотом, который любит Эльзу. Ее, эту светлую женщину из сказочного города, он сразу стал называть Лизой.
   На следующий день он встречал корабль из России. Уральский завод тяжелого машиностроения прислал две буровые установки, несколько скреперных лебедок и компактный, но маломощный, проходческий комбайн, который можно было использовать только при проходке горных выработок в сравнительно мягких породах. 
    После этого Филипп на десять месяцев отбыл в Южную Африку. Там он был нужен компании и получал удовлетворение от работы. Там у него была заботливая темнокожая женщина-мулатка, веселая, горластая оптимистка Тереза, занимавшаяся хозяйством в его доме. Там, в конце концов, ему не надо было притворяться добропорядочным мужем Патрисии.
   В Претории он встретил весть о взятии Берлина и победе России в войне, об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, окончании мировой войны. Это событие они отмечали на открытой веранде ресторана в горах. Помощник Филиппа, молодой американский горный инженер, изрядно выпил и начал куражиться, стоя у балюстрады над прекрасной широкой долиной, в которой были видны, утопающие в садах и цветах, кварталы Претории.
    - Все! – кричал он. – Теперь Америка владеет всем миром! Мы показали русским, кто хозяин на этой планете! Зачем копать шахты? Сбросим, где надо, несколько атомных бомб – и готов огромный карьер, бери все, что хочешь.
   Филипп, тоже выпивший, сидел до этого в глубокой задумчивости и вспоминал монолог Ланцелота из пьесы «Дракон», подбирая слова, пока, наконец, они не слились в запомнившиеся фразы: «Из-за слабости нашей гибли самые сильные, самые добрые, самые нетерпеливые. Камни и те поумнели бы. А мы все-таки люди…»  Услышав в это время восторженные крики пьяного помощника, он вдруг пришел в бешенство, вскочил и схватил молодого покорителя мира за грудки:
    - Я выкину тебя в эту долину, безмозглый щенок! – заорал он не своим голосом. - Не будет больше никаких атомных бомб! Ты понял: не будет! И не смей никогда говорить так о русских! Ты понятия не имеешь, что это за люди!
    Из-за стола вскочил один из сотрудников компании, схватил Филиппа за руки, опасаясь, как бы тот не выполнил свою угрозу:

     Через неделю Филипп получил телеграмму от Патрисии, что Агриппина серьезно болеет и вернулся в Питтсбург. У матери обнаружили злокачественную опухоль в желудке. Она уже не могла самостоятельно ходить, почти не ела и стала очень худой. За ней ухаживала сиделка, каждый день приходил врач. Он сказал Филиппу, что делать операцию уже поздно, но месяц Агриппина еще протянет, что обезболивающие и успокаивающие уколы морфия по вечерам будет делать медицинская сестра.
    Когда врач ушел, мать подозвала Филиппа к себе и сказала слабым голосом:
    - Не надо морфий, я хочу быть в своем уме. Твой прадед, То Йя, научил меня терпеть боль. И засыпать я умею.
    Филипп удивился, что мать услышала голос доктора, хотя говорил он тихо.
    - Мама, прадед меня тоже многому научил, но зачем терпеть?
    Агриппина рукой позвала его нагнуться к ней поближе:
    - Сынок, ты должен знать: мне уже несколько раз кололи морфий… Патрисия за деньги берет его у медсестры – она стала часто употреблять спиртное, а потом и морфий. Это я виновата – прости. И ее прости: меня она любит, я чувствую…
    Она с трудом повернулась, охнула и на некоторое время замерла.  Потом запустила руку под подушку, достала большой пакет из плотной бумаги и протянула Филиппу:
    - Алексей прислал из Сан-Франциско с месяц назад, на мое имя, но там, внутри, письмо для тебя, из Италии. Мне кажется, что оно от твоей русской «царицы».
    Филипп напрягся:
     - Но этого не может быть…
     Он открыл пакет, достал из него красивый почтовый конверт с голубым голубем в нижнем правом углу. Письмо было от княгини Марии Павловны Абамелек-Лазаревой из Флоренции.
      - Там есть записка от Леши,- сказала Агриппина.
      Филипп достал небольшую бумажку с мелким, четким почерком двоюродного брата: «Передай Филе, когда вернется из своей Африки, что письмо пришло на его старый адрес, в «башню», еще месяц назад. Мне его отдали новые хозяева вашей усадьбы. Думаю, оно как-то связано с его Елизаветой и ее прекрасными ушками». 
   Задрожавшими руками Филипп попробовал вскрыть конверт, но он оказался крепко заклеен.
   - Возьми ножницы или нож,- посоветовала мать.
    Он поспешил в соседнюю комнату, начал искать ножницы, не смог их найти, кинулся дальше и столкнулся в дверях с Патрисией. Она была в длинной ночной рубашке, заметно нетрезвая, но он не обратил на это внимания.
     - Ты спешишь? – спросила она.
     - Да, мне нужны ножницы, - торопливо потряс конвертом Филипп.
      Патрисия взглянула на конверт в его руке, меланхолично сказала:
      - Это от твоей русской красавицы? Поздравляю! Подожди, сейчас дам почтовый нож.
      Он пошел следом за ней, выхватил из ее руки почтовый нож с костяной ручкой в виде дельфина и стремительно бросился к выходу из дома. Сбежав по ступеням крыльца к небольшому фонтану, лихорадочно вскрыл конверт, вытащил письмо, но читать его не смог, потому что было темно. Он снова взбежал на крыльцо, в свет фонаря над дверью и начал читать:
   «Дорогой Филипп! Разрешите мне называть Вас так. Прошлым письмом я огорчила Вас, потому что не могла сообщить ничего о госпоже Зотовой. Мы с ней, после долгой дружбы и, не смотря на родственные связи, уже давно разошлись во взглядах. В основном, на почве искусства. (Она влюбилась во Французский импрессионизм, а я его полностью отвергаю).  Наталья уехала в Париж, и мы с ней потерялись на много лет.  И вот недавно провиденью было угодно снова соединить нас. Я получила от нее уже два письма. В последнем, она сообщила, что после окончания войны вновь наладились ее почтовые отношения с родственниками в России. Она получила благоприятное известие о судьбе интересующей Вас особы. Это известие порадовало и меня: наша милая красавица Елизавета, с прекрасной русской фамилией Калинкина, объявилась где-то в Азии. У нее сейчас другая фамилия и даже имя другое,- не могу вам их сообщить, - но она жива, ее узнал давний знакомый семьи Зотовых.  С теплом думаю о Вас, и о ней, желаю Вам здоровья и счастья».
  Филипп перечитал письмо еще раз и сел на ступеньку крыльца. Его одолевала горькая радость. «Жива! С другой фамилией… У нее должны быть красивые дети»,- думал он и улыбался. Но ему хотелось плакать. За его спиной скрипнула входная дверь. Он оглянулся. Из дома вышла Патрисия с его пальто:
   - Оденься, дорогой, на улице зима… Я вижу, что у тебя хорошие вести из России. Я рада.   За меня не переживай, с завтрашнего дня я буду совершенно трезвая.
   
     После приезда сына Агриппина прожила только две недели. Она попросила Филиппа отпеть ее в православном храме, потом сжечь тело в крематории и урну с прахом захоронить в могиле Ивана, в Беловке. Филипп засомневался, что староверы разрешат так сделать. Тогда мать убежденно сказала:
     - Фрол тебе не откажет…  Ты, кажется, забыл о колечке с зеленым камушком для своей зазнобы в России? Оно в моей шкатулке. Там и мое завещание.
    Филипп моментально вспомнил о кольце, которое хотел подарить Лизе. Он сидел у постели умирающей матери и почти физически чувствовал, как она постепенно уходит, отдаляется от него в неведомые пространства. Нити любви, связывающие их, натягиваются, истончаются, но не рвутся, не исчезают. Такие же нити уходят от него в далекие просторы России, пытаются найти там Лизу, дотянуться до нее, но никак не могут.   
    «Почему самое желанное, самое заветное всегда ускользает от меня? - с тоской думал он. -  Уходит мама. Какие-то безжалостные, потусторонние силы вырвали из моих объятий Лизу. Свой театр, «Ромео и Джульетта» стали призраком… Разве я мало работаю, плохо люблю? За что и для чего все эти испытания? Может быть, за тот дар, который достался мне от прадеда-индейца видеть живую Землю, чувствовать стук ее сердца? Стоит ли он всех моих потерь?»
     Последнюю ночь Патрисия не отходила от Агриппины и после ее кончины позвала, заснувшего в соседней комнате, Филиппа закрыть матери глаза.
     Отпевали Агриппину Беллоу-Хлебникову в православном Александро-Невском соборе Питтсбурга на Эллион-Парк. С крематорием, находившимся в пригороде Питтсбурга, вышла заминка: в свидетельстве о смерти, в графе «Причина смерти», стоял прочерк. В назначенное время тело к кремации не приняли. Филипп впал в прострацию. Патрисия пошла связываться с братом, потому что служитель крематория за нарушение правил потребовал круглую сумму наличными. Филипп попросил жену закончить дело без него и уехал в город.
   Почти час он бродил по старым улочкам с облупившимися двух и трехэтажными домами из красного кирпича, маленькими магазинчиками, грязными цехами мануфактур. Народу здесь было мало, а попадавшиеся ему люди были одеты бедно, спешили, низко опустив головы. Наверное, потому, что медленно шел мокрый снег, в Питтсбурге не частый. Филипп же, наоборот, поднимал лицо навстречу летящим снежинкам. Лицо стало мокрым, стало мерзнуть, и он постепенно пришел в себя. Дошел до фуникулера, сел в пустой вагончик с обшарпанными деревянными скамейками и поднялся на вершину холма.
    Снег перешел в дождь. Город внизу, между холмов, стал размытым призраком и был похож на картину импрессиониста Писсарро, которую Филипп видел в институте искусств Миннеаполиса. На этой картине был изображен Париж под дождем. Он вспомнил, как Лиза рассказывала ему про Париж. Война закончилась: я обязательно съезжу в Париж и в Россию, я найду Лизу, где бы она ни была! – подумал он. -  Но сначала надо разобраться с Иваном Майерсом. Или с Верой Игнатьевной? Если она жива?..  Если Лиза жива?»
   
       Через несколько дней, с урной, в которой был прах матери, Филипп добрался до Беловки.  Рано утром, на железнодорожном вокзале в Сакраменто, его встретил Фрол, постаревший, с могучей седой бородой, но все еще крепкий и энергичный. Он от души обнял Филиппа, трепетно взял из его рук небольшую урну с прахом Агриппины, поцеловал ее и надежно устроил между передними сиденьями черного «доджа».
     Доехали быстро по новому бетонному шоссе, проходившему в полутора милях от Беловки.  По дороге Фрол рассказал, что Алексей уже две недели в Японии, восстанавливает старые торговые связи, порушенные войной: спрос на деревянные щитовые дома там большой.
   В Беловке многое изменилось. Среди бревенчатых изб стояли несколько двухэтажных каменных домов.  Они вышли из машины около старого дома Ивана с Агриппиной. Фрол покашлял в кулак, который утонул в его бороде:
    - Община пожелала проститься с Грушей по нашим обрядам, как с Ваней. Она мне когда-то говорила, что хотела бы все, как у него. По правилам надо бы у вашего дома, да тут места мало для лавок – человек семьдесят будет, не меньше. Может у твоего дома устроим прощанье и поминки? Там полянка хорошая, можно тент натянуть на случай дождя.
    - Дядя Фрол, делай все, как считаешь нужным,- сказал Филипп.
    Они проехали до «плантаторского особняка», как давно окрестили его в Беловке. Территория вокруг него была ухожена: вымощена, с фонтаном и клумбами, с небольшой каменной беседкой.  День был зимний, пасмурный, но колонны на входе в дом свежо и празднично белели.
      В доме их встретила чистенькая, услужливая старушка, какая-то дальняя родственница Фрола, а, значит, и Филиппа. Фрол занес урну с прахом, поставил ее на лакированный столик посреди холла.
   - Я сейчас пришлю мужиков, приготовить все на улице. Через два часа начнем проводы твоей матери. Фрося тебя покормит.
   Обед был обильный, сытный из трех блюд. Ел Филипп из коричневых глиняных мисок, глиняными полированными ложками, которые Фрося меняла с каждым блюдом. Их стук напоминал далекий, глухой перезвон колоколов.
    После обеда он обошел дом, из комнаты в комнату, удивляясь, что весь он обставлен простой, но разнообразной и добротной мебелью. «Алексей устроил здесь выставку продукции своей мебельной фабрики», - догадался Филипп. Он прилег в одной из комнат на большой диван, обитый синей шелковой тканью с серебристыми цветами, с такими же подушечками, подложил руки под голову. Диван был удобный: не жесткий и не мягкий, с «правильной» спинкой, к которой хорошо прилегала спина. «Куда я стремлюсь? – думал он. – Вернее, куда меня несет? Ношусь с какими-то эфемерными идеями красоты, любви и счастья, а рядом идет жизнь, простая и настоящая, наполненная трудами и заботами от рождения до смерти. Такую жизнь прожила мама. В ней было много любви и не много счастья… К такой жизни стремилась Маша- коногонка и учительница, - вдруг вспомнил он. – Бог должен был дать ей такую жизнь! И Леша с Любой живут такой естественной, простой жизнью: тяжелым трудом зарабатывают свой хлеб, растят детей…»  Мысли его затуманились, и он погрузился в сон.
   Разбудила его, улыбающаяся всеми своим морщинами, Фрося:
   - Пора, батюшка, Фролушка зовет.
   На поляне перед домом, на длинных лавках, сидели несколько десятков женщин и мужчин в чистой одежде. Перед ними стоял полированный столик с урной – прахом Агриппины. Филипп замешкался, не зная, как вести себя.
  - Здравствуйте, дорогие родня и земляки, - наконец, поздоровался он и слегка поклонился.
     Фрол усадил Филиппа на стул возле столика, а сам сел на лавку, к народу. Наступила тишина. И вдруг протяжный женский голос, как с небес, завел поминальную песню. Вскоре ее подхватили другие женские голоса, а потом в их строй вплелись мужские басы и баритоны. Песня была долгой, почти вечной. Филипп не понимал ее содержания, но чувствовал все, до последнего звука.  «Потеряла я колечко, потеряла я любовь. Ах, без этого колечка буду плакать день и ночь», - слышалось ему. Из его глаз выступили слезы, и он опустил веки.
    Потом все поднялись с лавок и чередой пошли мимо стола с урной и мимо Филиппа. Они били низкий поклон, крестились двумя перстами, что-то коротко бормотали, и Филипп не мог понять: кланяются они ему или урне с прахом матери.
   Последней, совершенно неожиданно, перед ним появилась Люба в черном платке. Она сделала все так же, как делали другие. А потом поклонилась еще раз, достав рукой до земли. И Филипп уже не сомневался, что второй раз она поклонилась именно ему.
   На кладбище рос настоящий березовый лес. Деревья стояли голые, небо было хмурое, но березовые стволы были белы и праздничны, как колонны у дома Филиппа.
   Вина на поминках не пили. Вечером Фрося позвала, лежащего на диване Филиппа. Внизу, в холле, был накрыт столик, на котором днем стояла урна с прахом.  А сейчас на нем стояла бутылка водки с наклейкой на русском языке, глиняная кружка и глиняная миска с закуской.
    - Помяни матушку по-своему,- кротко сказала Фрося и удалилась.
    Фрол вошел не слышно. Филипп почувствовал какое-то шевеление воздуха, поднял голову, а он стоит перед ним, не раздетый с улицы.
    - Я, Филя, пришел к тебе с низким поклоном, - Фрол поклонился так же, как днем поклонилась Люба. – Распечатал ты нашу Любушку. Внуки – радость моя. Особенно младший, Фролушка.  Ты не переживай, Лешка ничего не знает о твоем прокушенном ухе, а я до гроба молчать буду. Слышь, мне так смешно бывает, когда Лешка вспоминает, как ты на Любушкины уши ходил заглядывал, а он бить тебя собирался. Ох, жизнь, чего только не выкинет!..  А я тебе память принес, а, может, и побольше, чем память. – Фрол достал из кармана тряпочку и развернул ее. В тряпочке лежал потемневший серебряный нательный крестик. – Это крестик моей мамы, а твоей бабушки. Она мне его, как самому старшему, отдала, прежде чем броситься в океан с мертвым младенцем. Ее веру и верность хранит этот нательный крестик. Ты надень его, носи.  Я знаю, что у тебя своих детей нет. Да Бог милостив - твой отцовский срок еще не вышел. 

     Вернувшись через три дня в Питтсбург, Филипп застал в доме одну из служанок, которая остановила его внизу, в холле, и шепотом доложила:
    - Мисс Патрисия вчера всех работников рассчитала, дала хорошие деньги, но я все равно осталась, потому что вижу: ее нельзя оставлять одну. В тумбочку у кровати она наставила бутылок из бара и все время пьет, даже ночью. Сегодня требовала у меня морфий, но я не пустила эту злодейку-медсестру в дом.
    - Почему ты говоришь шепотом? – тихо спросил Филипп, оглядываясь.
    - Она еле-еле может дойти до туалета, несет какую-то чушь, но все прекрасно слышит.
    - Как же ты с ней общаешься, если уже уволена?
    - Да она ничего не помнит! Сегодня требовала, чтобы ее шофер съездил в Филадельфию и привез вашего младшего сына, а он уже месяц колесит с музыкальной группой где-то по Европе.
    Филипп велел пригласить врача, который много лет занимался семьей Пастернов. Поднявшись в спальню, он увидел Патрисию в печальном состоянии: она была совершенно пьяна, узнала его, но говорила что-то бессвязное и едва могла сесть в кровати.
    Врач долго был в комнате с Патрисией один на один, а выйдя к Филиппу, громко сказал:
   - Вашей супруге требуется стационарное лечение. Немедленно. В прошлый раз она продержалась довольно долго: год до вашей свадьбы и больше двух лет после нее. Я должен сказать откровенно: ваше длительное отсутствие пагубно для нее. 
    Филипп чувствовал себя скверно: как человек, совершивший подлый поступок, почти предательство. Он давно уже понял, что не имел права жениться на нелюбимой женщине, которая напрасно надеялась на ответное чувство. Он не мог оправдать ее слабую надежду, не умел создать хотя бы видимость благополучной семьи. Его утешало лишь одно: он не пытался искать любовь на стороне, хотя Патрисия разрешила ему заводить любовниц. Ему не приходило в голову считать любовницей мулатку Терезу, которая уже несколько лет следила за его домом в Претории, была кухаркой, горничной, массажисткой и воспитывала двух мальчиков-негритят, неизвестно откуда взявшихся у нее.   С Филиппом у Терезы был договор: общих детей не иметь.
    Патрисию положили в дорогую лечебницу недалеко от Филадельфии. Филипп жил в отеле и часто ездил к ней, искренне стараясь поддержать ее в трудный момент, быть внимательным и любящим человеком. По сути дела, он старался искупить свою вину перед несчастной, больной женщиной, перед ее безответной любовью.
   Пастерны ничего не знали о случившемся с Патрисией. Младший Пастерн, в Лондоне, вместе с Иваном Майерсом, утрясали сложные отношения с партнерами из «Красной реки», старик Пастерн отошел от всяких дел, поселился на ранчо в Техасе и занимался цветоводством. «Я давно мечтал о чистом воздухе и цветах, - говорил он. - Дым и вонь на заводах и шахтах стали казаться мне воротами в ад».  Старший сын Патрисии, Роберт, продал свой бейсбольный клуб, чем очень порадовал деда, и с энтузиазмом взялся за дела семейной компании. Когда Филипп, из-за болезни матери, вынужден был уехать из Южной Африки, он сменил его там - оставлять рудники без присмотра было нельзя.
    В Филадельфии у Филиппа, впервые за последние годы, появилась возможность отдышаться после утомительного бега по жизни, оглядеться, подумать о прошлом и будущем.  Когда не надо было ехать к Патрисии, он целыми днями бродил по городу, вспоминая студенческую молодость. Но его мысли то и дело возвращались к Лизе, к ее поиску. Он с нетерпением ждал возвращения из Лондона Ивана Майерса, решив дотошно выяснить, каким образом он узнал ужасную новость о гибели Елизаветы Калинкиной, и не является ли эта новость ошибкой.
   По вечерам Филипп шел в какой-нибудь театр, выбрав его по театральным тумбам, оклеенным афишами. Он три года не бывал в театрах, и сейчас обнаружил, что в репертуаре появились новые имена и новые пьесы. Его заинтересовала премьера пьесы Артура Миллера «Все мои сыновья». Ее поставил давний знакомый Филиппа, ставший режиссером в одном их драматических театров Филадельфии. Он с восторгом рассказал Филиппу о Бертольде Брехте, о том, что в Лос-Анджелесе готовят к постановке пьесу Брехта «Жизнь Галилея».
     Но больше всего Филиппа заинтересовала теория Брехта «Эпический театр».  Она показалась ему настоящей революцией в искусстве.   Главное в этой теории было то, что театр – это не «искусство обмана», не иллюзии, которым готов предаваться зритель. Магия театра должна служить «хитрости разума», наивно и лаконично подавать содержание пьесы, как в народном балаганном театре, чтобы оставалась только главная мысль. Филиппу теория Брехта показалась очень верной и близкой по духу. Он решил, во что бы то ни стало, при первой возможности съездить в Лос-Анджелес и познакомиться с Брехтом.
     Когда Иван Майерс вернулся из Лондона, Филипп сразу договорился с ним о встрече. Волнуясь, подал ему письмо княгини Абамелек-Лазаревой из Италии. Майерс с явным недоумением пробежал его глазами, остановил взгляд на Филиппе и начал читать заново, медленно, вникая в смысл.
    - Видишь: Лиза жива, - с затаенной надеждой сказал Филипп. – Расскажи мне подробно, что говорил твой информатор о Медянке, о Вере Игнатьевне, о твоем отце, а, главное, как ты понимаешь, о Елизавете Калинкиной и ее брате.
     Майерс молчал, и было видно, что он не хочет или не решается что-то сказать Филиппу. Потом он еще раз прочитал письмо, вернул его Филиппу и спросил:
    - Когда ты это получил?
    - Около двух месяцев назад,- сказал Филипп. - Письмо подлинное, я ручаюсь.
    -  Наталья Зотова сестра Всеволода Алексеевича Зотова?
    -  Нет, она урожденная Демидова, жена его брата Петра, который давно умер.
    - Да, я слышал об этой истории…  Дело в том, Филипп, что неделю назад мы общались с Всеволодом, просидели с ним до половины ночи. Мой отец был дружен с обоими братьями Зотовыми. До войны он помогал Всеволоду в строительстве завода на Урале, а потом предупредил, что с ним ведут нечестную игру. Зотов свернул все отношения с Советами, но потерял немало на своих иллюзиях в отношении России. А мой отец, как ты знаешь, потерял жизнь. Самое страшное в большевизме – полное пренебрежение к человеческой жизни. Погоня за безумной коммунистической идеей застилает им глаза…
    - Возможно, - перебил его Филипп. – Но это касается далеко не всего народа. Ты скажи, что думаешь по поводу письма. Наталья Зотова любит Елизавету, как свою, дочь, она не могла придумать, что Лиза жива.
    Майерс замялся, развел руками:
    - О гибели Калинкиных, брата и сестры, Всеволод лично слышал не только от моего отца, но и от Веры Игнатьевны. Елизавета скрывалась где-то на Кавказе. Там ее и нашли чекисты, привезли в Свердловск. У Веры Игнатьевны была с ней очная ставка. Она видела ее страшно избитую и рассказала все моему отцу.
     - Я любой ценой доберусь до Медянки и сам поговорю с Верой Игнатьевной! – воскликнул Филипп и сжал кулаки.
     - Я бы тоже хотел, но уже не поговоришь. Всеволод иногда получает письма с Урала от верных ему людей: Вера Игнатьевна умерла еще до войны. Говорят, ее отравили чекисты, на которых она работала: слишком много знала. Калинкиных она люто ненавидела. Мой отец догадывался, что это она написала донос на Василия Калинкина и помогла чекистам найти Елизавету. А потом, скорее всего, сдала и моего отца. 
    - Как же тогда письмо? – потряс конвертом Филипп.
    - Не знаю. Думаю, что Наталья Зотова имела недостоверную информацию.
   Филипп не поверил до конца Майерсу. Он дважды, с перерывом в полгода, писал письма княгине Абамелек-Лазаревой в Италию с просьбой сообщить ему подробности о Елизавете Калинкиной, но ответа так и не получил. Так он второй раз потерял Лизу, и нити его любви к ней снова потянулись в бесконечное пространство, безуспешно пытаясь найти в нем ее теплую плоть, увидеть свет ее малахитовых глаз.      
   
  Летом 1947 года окрепшая Патрисия, решительно отказавшись брать с собой Филиппа, отправилась с верной служанкой в бунгало на островок в Карибском море, где они когда-то провели медовый месяц после свадьбы. После ее отъезда Филипп полетел в Лос-Анджелес, в надежде познакомиться с Бертольдом Брехтом. 
     Побывав на премьере спектакля «Жизнь Галилея» в маленьком «Коронет-театре», он дождался на улице, когда Брехт останется один и подошел к нему.  Заговорил с ним по-немецки, чем явно насторожил его.
    - Вы явно не из Берлина, – сказал Брехт.
    - Да, я американец, но много общался с вашими соотечественниками в Южной Африке и России. Меня очень заинтересовала ваша теория «Эпического театра». Я сейчас перевожу на английский язык пьесу русского драматурга Евгения Шварца «Дракон» и хотел бы поставить ее, опираясь на вашу теорию.
    - Очень интересно,- Брехт внимательно смотрел на Филиппа поверх своих старомодных очков. - Значит, вы хорошо знаете русский язык. А я знаком со Шварцем…
    В этот момент солидный, хорошо одетый человек, извинившись перед Филиппом, подхватил Брехта под руку, что-то прошептал ему на ухо и увлек за собой.
    Немецкого поэта и драматурга, чья пьеса «Жизнь Галилея» произвела на него большое впечатление, Филипп больше никогда не видел. Появившаяся было в конце войны надежда на дружбу и сотрудничество между союзниками по оружию – Советским Союзом и Соединенными Штатами – истаяла на глазах. Началась холодная война. Боясь распространения идеологии коммунизма Конгресс США создал Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Бертольд Брехт попал под подозрение в сочувствии коммунизму и спешно улетел в Европу.
   Короткий разговор с Брехтом в вестибюле театра Лос-Анджелеса через два года едва не обернулся для Филиппа Беллоу тяжелыми последствиями. К тому времени он занимался проблемами обогащения полиметаллических руд и методами выплавки сверхпрочных сплавов. В пригороде Питтсбурга у Пастернов давно была создана для этих целей большая лаборатория и опытный завод.
    Вечера он проводил дома, много читал, общался с Патрисией, которая была под постоянным присмотром врача, держалась на лекарствах и жила в своем обособленном мире. Она целыми днями рисовала на больших листах ватмана картины из жизни   какого-то племени на тропическом острове.   Филипп иногда рассматривал их и тревожно думал: «Почему Патрисия, как и Лиза, любит и умеет рисовать? Что это? Опять перепутанность жизни? Или кто-то напоминает мне о том, что Лиза жива?» 
    Сюжеты картин Патрисии были всегда обыденны: свадьба, рождение детей, семейный обед, работа в лесу, уход за домашними животными, купание в океане.  Часто на картинах можно было узнать одни и те же лица. Патрисия говорила, что она создает историю жизни семьи островитян. Нетрудно было понять, что речь идет о счастливой семье. 
    Филипп спрашивал у врача: все ли в порядке у Патрисии с психикой? «Относительно в порядке, но многое зависит от вас, - говорил тот. -  Чаще общайтесь с ней: разговаривайте о делах, о своих интересах». И Филипп рассказывал Патрисии о том, чем они занимаются в лаборатории. Она слушала его внимательно, иногда что-то уточняла и высказывала свое мнение, вполне разумное. Однажды спросила:
   - Ты уже закончил перевод пьесы русского Шварца? Можно мне прочитать.
   Он дал ей прочитать «Дракон» в его переводе на английский язык, и через несколько дней она удивила его, попросив прочитать русский оригинал. В первый год после женитьбы Филипп помогал Патрисии изучать русский язык, хвалил за способность к языкам. Она читала Тургенева, иногда объявляла, что следующие три дня они будут общаться между собой только на русском. Но потом охладела к языку, и когда Филипп, как бы играя, внезапно спрашивал ее о чем-нибудь по-русски, морщилась и отвечала по-английски. 
    Прочитав за несколько дней русский оригинал «Дракона», Патрисия  удивила Филиппа:
   -  На русском языке эта сказка гораздо меньше похожа на сказку, чем на английском, - сказала она. – Все в ней серьезнее и трагичнее, ближе к реальной жизни и потому больше трогает. Ты в своем переводе взял какой-то неверный тон. 
   Филипп кивнул и впервые за последнее время искренне поцеловал жену:
   - Ты совершенно права! Я слишком старался, чтобы реплики и монологи звучали на английском гладко, благозвучно. Я уже понял свою ошибку и буду дальше работать над переводом.
   - Разреши мне рисовать сцены из твоего будущего спектакля, как я их вижу. – попросила она, и Филипп с готовностью согласился.

    На заводе в Чикаго для лаборатории Пастернов готовили новое оборудование. Филипп несколько дней провел там, а когда вернулся домой в Питтсбург, узнал, что к ним несколько раз приходил посыльный, чтобы лично в руки Филиппу передать письмо. Джон Пастерн-младший, ставший свидетелем одного из таких визитов посыльного, насторожил Филиппа:
   - Мне кажется, что это похоже на вызов в Комиссию Конгресса, которая занимается антиамериканской деятельностью,- сказал он. – Я уже слышал, как это делается.
   -  Перестань, Джон! - возмутился Филипп. – Какая антиамериканская деятельность? Ты же знаешь меня!
  - Я-то знаю, а они там, как мне рассказывали, собирают на подозреваемых толстые досье.
    Джон оказался прав. Вечером посыльный привез Филиппу вызов в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Взяв расписку, посыльный сурово сказал, что не советует уклоняться от встречи с Комиссией.
     Филиппу надлежало явиться в Вашингтон, в Капитолий, через неделю. Недоумевал и возмущался он недолго. Патрисия, в очередной раз удивив его здравомыслием и осведомленностью, стала загибать пальцы: русские корни, работа в России, общение с русскими эмигрантами…
    - А сколько раз ты обращался в консульство Советского Союза, в американские инстанции, писал письма, пытаясь найти свою Елизавету? – вдруг спросила она. -  Не будь наивен: все это фиксируют в ФБР или где-то там еще.
    - Откуда ты все знаешь!? – удивился он.
    - В основном, от твоей мамы. Она очень доверяла мне. Хорошо продумай, что и как говорить Комиссии. Главное - ты коренной американец, и твой отец герой войны. Он сражался за Америку и умер от ран.  Я уверена: они не тронут тебя.
    В Вашингтон Филипп приехал на своей машине и остановился в отеле. Вечером пошел побродить по улицам и еще раз продумать, как вести себя завтра перед Комиссией. Он чувствовал себя так, будто завтра ему предстоит выйти на сцену, перед большим залом, наполненным зрителями, и сыграть важную роль.
   Высокий, худощавый человек, прилично одетый и похожий на клерка, остановил его напротив входа в бар:
    - Мистер Беллоу? Меня зовут Томпсон. Я представляю интересы конгрессмена Ричарда Никсона. Он поручил встретиться с вами. Если вы не против, то зайдем в бар,- показал он на соседнюю дверь.
    Филипп знал из газет: упорный парень Ричард, который когда-то по-мальчишески самоуверенно заявил ему в Свердловском госпитале, что он о нем еще услышит, свое слово держал и уверенно поднимался по лестнице политической карьеры.
    Бар был полон народа. Они сели за длинную стойку, и Томпсон заказал по порции виски с содовой и льдом.
   - Вам обязательно надо расслабиться и хорошо выспаться перед завтрашней встречей, - с улыбкой говорил он. – Ситуация серьезная: вас могут включить в черный список, но мистер Никсон надеется на благополучный исход. Он - член Комиссии и очень хорошо к вам относится. Возьмите эту газету, - Томпсон пододвинул к Филиппу, свернутый в рулон номер «Вашингтон пост». – Там, внутри, - показал он глазами, - листок с предполагаемыми вопросами членов Комиссии. Вы должны отвечать коротко, определенно и доброжелательно смотреть в глаза каждому, кто будет задавать вопрос. Мне надо идти, а вы еще посидите здесь и положите пока газету на мой стул.
   Филипп разволновался. Все происходящее напомнило ему встречу у входа в Гайд-парк в Лондоне, где он когда-то передал неизвестному человеку письмо от Василия Калинкина. Он снова соприкасался с каким-то непонятным, параллельным, миром, который был ему чужд, но от которого он зависел.
   Через несколько минут на стул рядом с ним сел Ричард Никсон, одетый просто, без галстука, и больше похожий на рабочего с улицы, чем на конгрессмена.  Он поздоровался, словно они не виделись только с утра, заказал порцию виски и показал на свободный столик в углу зала:
    - Пойдем, сядем туда.
    Ричард почти не изменился внешне: то же широкое, открытое лицо, короткая стрижка, как у футболиста, и только постоянная полуулыбка стала более твердой и значительной.
    - Я в долгу перед тобой, земляк, - сказал он по-русски последнее слово. – Тогда с итальянцами мне справиться не удалось. Сейчас дело посерьезнее, но и я стал покрепче. Долго разговаривать нам нельзя, но сначала я спрошу: нашел Елизавету?
    - Нет, - заморгал Филипп. - Ее уже не найти… ее убили или замучили чекисты.
    - Ты имеешь точные сведения? Есть документ?
    - Документов в таких случаях в России не бывает. Это рассказал ее дядя.
  Никсон повертел в руках стакан с виски, молча выпил и посмотрел в глаза Филиппу:
- Мы с русскими, в чем-то схожи: в нас живет библейская мечтательность. Мы стремимся объединить самых разных людей и создать справедливое человеческое общество. Наши национальные характеры во многом воспитаны в процессе освоения новых земель. Нам хочется трудового счастья, и мы интернационалисты. С нами отчасти схожи евреи. Нас объединяют очень разные на первый взгляд люди: Авраам, Линкольн, Моисей, Ленин, Маркс, Рузвельт и даже Достоевский. Но, когда присмотришься, то видишь: у евреев - мечта еврейская, у русских - русская. А у нас, американцев, естественно - американская мечта. Проблема в том, что наши мечты иногда начинают враждовать. Но есть то, что объединяет русскую и американскую мечту: нам нравятся русские женщины.
- Ты очень изменился, Ричард, - с удивлением сказал Филипп.
     - Да, когда поднимаешься вверх, приходится меняться, - Ричард широко улыбнулся и вдруг резко сменил тон разговора: - Ты когда-нибудь испытывал сочувствие к коммунистам?
    Филипп усмехнулся:
    - К ним я никогда ничего не испытывал. А к русским людям, ко многим из них, испытывал самые хорошие чувства. Некоторых даже любил … И до сих пор люблю.
    Ричард пожал локоть Филиппа:
    - Отлично, мне больше ничего и не надо. Мой помощник тебя проинструктировал. На комиссии я задам тебе два вопроса: поддерживал ли ты какие-то отношения с Бертольдом Брехтом после вашей встречи в Лос-Анджелесе и готовишь ли постановку на английском языке пьесы русского еврея Шварца. Кажется, пьеса называется «Дракон»?
    - Да, - с удивлением смотрел на него Филипп. -  Я еще работаю над пьесой. Если с постановкой что-то и получится, то не скоро.
    - Нужно, чтобы не получилось никогда.  Скажешь, что с Брехтом у тебя никаких связей не было, а перевод пьесы ты не закончил: понял, что американскому зрителю она будет не интересна.  Если дело дойдет до поручительства, то я поручусь за тебя. Для этого придется сказать, что мы знакомы, что ты когда-то нанимал меня, молодого адвоката, по делу, связанному с твоим бизнесом. Но это только в том случае, если так повернется разговор. О России и Медянке ни слова. О вердикте комиссии я сообщу тебе послезавтра, в этом же баре, в это же время. Не забудь газету.
    Никсон быстро встал и ушел, оставив Филиппа в растерянности.
    Заседание комиссии проходило в большом, полутемном зале Конгресса США. Хорошо был освещен только большой стол, за которым сидели пять членов комиссии и маленький стол напротив, за которым сидел Филипп. Естественно, что никаких зрителей в зале не было. И чувствовал себя Филипп совсем не как актер на сцене, а скорее, как обвиняемый перед судьями.
   Вопросы, которые по очереди задавали ему члены комиссии, были почти такие, какие ему передал помощник Ричарда Никсона Томпсон. Его спросили о работе в России, о связях с русской эмиграцией в Сан-Франциско, о том был ли он членом коммунистической партии или сочувствовал ей.  Наконец, Никсон задал вопрос о Бертольде Брехте и намерен ли он поставить в театре антивоенную пьесу Шварца «Дракон». Филипп на все отвечал так, как ему советовал Ричард и его помощник. Но последний вопрос прозвучал для него неожиданно:
      - Кто такая Елизавета Андреевна Калинкина, которую вы так упорно разыскиваете? – спросил один из членов комиссии.
     Филипп замялся, непроизвольно посмотрел на сидящего с краю стола Ричарда, который демонстративно запрокинул голову и стал смотреть куда-то в потолок.
    - Это русская женщина со сложной судьбой… - сказал, наконец, Филипп. – Она из богатой семьи, долго жила в Англии, но после гибели родителей вынуждена была перебраться в Россию, где ее стали преследовать и, видимо, расстреляли …  Я ее полюбил.
    - У вас были близкие отношения? Дети?
   - Нет. Ни детей, ни близких отношений не было. Нас разлучили помимо нашей воли.   
    Члены комиссии некоторое время молча смотрели на Филиппа, и он переводил взгляд с одного лица на другое. Не смотрел только на Ричарда Никсона. Потом члены комиссии о чем-то негромко переговорили и, сидящий посредине, пожилой конгрессмен, сказал:
    - Ваш отец, Иван Беллоу, долго служил в американской армии, имеет заслуги перед Соединеными Штатами, был отмечен высокими наградами и поощрен правительством Калифорнии.  Почему вы об этом не сказали?
    - Да, да, - спохватился Филипп,- Он уже давно умер от ран и похоронен недалеко от Сакраменто.
    - Вы свободны, - сказал тот же конгрессмен. – Свой вердикт Комиссия пришлет вам специальной почтой.
    Из здания Капитолия Филипп вышел совершенно обессиленный. По дороге в отель он зашел в итальянский ресторанчик, заказал ужин, но есть его не стал, только выпил два бокала вина. На следующий день проснулся поздно, хотел уезжать домой, в Питтсбург, но вспомнил о назначенной Робертом встрече. Вечером он был в баре, сел за тот же неудобный столик в полутемном углу и не успел еще ничего заказать, как появился помощник Ричарда Томпсон.
     - Я не буду садиться, - предупредил он. – Мистер Никсон просил извиниться, он срочно выехал из Вашингтона по делам и просил передать, что у вас полный порядок. Комиссия вынесла вам предупреждение. Никаких серьезных последствий для вас быть не должно. Но все-таки учтите вчерашний разговор в вашей дальнейшей жизни самым серьезным образом.
   Филипп не знал, что именно ему следует учесть и жил дальше, как ему подсказывали обстоятельства, как учила мать Агриппина и прадед-индеец То Йя. С Ричардом Никсоном он больше никогда не встречался. Но с интересом следил за его жизнью и карьерой по средствам массовой информации. Бывало, увидев его на экране телевизора, приветливо поднимал руку и говорил: «Привет, Ричи!»  Но, случалось, сокрушенно мотал головой, когда Никсон говорил, что-то агрессивное о Вьетнаме и нелицеприятное о России.  «Забыл ты, парень, о Медянке, о Лизе забыл!» - думал он. Филипп ошибался: о визите вице-президента Соединенных Штатов Никсона на Урал летом тысяча девятьсот пятьдесят девятого года американская пресса писала скупо, и он пропустил мимо глаз и ушей это событие.
 
      Дальнейшая жизнь Филиппа Беллоу была наполнена работой, которая временами увлекала его. Потом он уставал от нее, уезжал на некоторое время на шахты в Южную Африку, а по возвращении словно переселялся в себя другого: фантазера, мечтателя, созерцателя и немного мистика. Становился, в своем воображении, то актером, то режиссером. Брал текст пьесы «Дракон», произносил монологи то Ланцелота, то Дракона или Бургомистра, а иногда и Эльзы, которую неизменно называл Лиза. 
     Играл он в двух своих смежных комнатах, спальне и кабинете. С Патрисией они, фактически, жили порознь, через стенку, встречаясь внизу в столовой. Иногда вместе смотрели телевизор в холле.  Патрисия стала совсем молчалива, лишь неизменно застенчиво улыбалась ему.
    В спальне Филиппа, на столике у кровати, стояла в рамке большая фотография, на которой была юная Лиза. Фотографию отреставрировали и увеличили.  Филипп нередко разыгрывал сцены из «Дракона» перед этой фотографией, обращаясь к ней, как к зрительному залу. Однажды он зашел в свою спальню и застал Патрисию, стоящей в длинной ночной рубашке перед фотографией Лизы. Она старательно, с акцентом, произносила на русском языке монолог Эльзы из «Дракона»:
    - «Папа, слышишь? Мы столько раз мечтали, что он войдет и спросит: Эльза, ты меня любишь по-прежнему? А я отвечу: да, Ланцелот! А потом спрошу: где ты был так долго?»
   - Хорошо! – громко похвалил Филипп.  Патрисия обернулась, вздрогнула, и Филипп, со знанием дела, сказал: - Все-таки, Эльза – не твоя роль. А вот Офелия из тебя получилась бы замечательная.   
    Патрисия стеснительно улыбнулась и молча ушла.
   В другой раз он застал ее у большой географической карты мира на стене в своем кабинете. Патрисия показала пальцем место на карте и спросила:
   - Урал, это здесь? Здесь ты работал?
   - Да, где-то здесь, - посмотрел на карту Филипп.
   - Это очень далеко от нас – самолет не долетит, - затаенно улыбнулась Патрисия.
   Старший сын Патрисии, Роберт Беллоу, стал настоящей опорой для своего дяди Джона, уверенно вел дела на металлургическом заводе и нередко самостоятельно проводил собрания акционеров компании. У него был свой дом, семья и трое детей. Младший сын Патрисии, Эрик Беллоу, иногда неожиданно появлялся в Питтсбурге после своих бесконечных гастролей, всегда в плачевном состоянии, угнетенный наркотиками. Семейный доктор и мать пытались уложить его в лечебницу, но все заканчивалось лечением на дому, когда   Патрисия не отходила от него и спала с ним в одной комнате. Филипп пробовал влиять на неродного сына, но тот вел себя с ним агрессивно.
    Пастерн-старший на своем ранчо в Техасе увлекся, кроме цветов, разведением страусов. Его ферма стала приносить неплохой доход, и он очень гордился этим.   В тысяча девятьсот шестидесятом году его нашли мертвым в загоне, исклеванного птицами,  сказали, что умер он от сердечного приступа. Ему было восемьдесят восемь лет.
   В том же году в Беловке умер Фрол. После его похорон Алексей предложил Филиппу капитально отремонтировать его особняк с колоннами и построить около него большой бассейн. Случилось это после того, как Филипп узнал, что Люба, пятеро их с Алексеем детей и два внука от старшей дочери большую часть года живут в Беловке. Он предложил Алексею занять его дом, чтобы тот не пустовал, но сказал, что когда совсем постареет, то вернется в него.
    Люба располнела, стала настоящей матроной - матерью большого семейства, но лицо у нее было молодое, гладкое и загорелое. Филипп любовался ею и думал с потаенной грустью, что она стала больше похожа на Лизу. Алексей, заметив его взгляд, толкнул Филиппа в бок и сказал с нескрываемой гордостью: 
    - Что, братуха, нравится моя Любонька? На ее уши смотреть разрешаю,- засмеялся он.
    В Питтсбурге Филиппа ждала плохая новость: Патрисию, в очередной раз, положили в лечебницу. Она совсем ушла в себя и перестала узнавать близких людей. Филипп навестил ее, погулял с ней в парке, держа ее под руку. Патрисия привычно улыбалась, смотрела куда-то вдаль и временами неожиданно начинала говорить что-то бессвязное, но громким, восторженным голосом. Филипп смотрел на ее лицо и ему становилось не по себе: его жена была невменяема. Вдруг в ее бессмысленной речи прозвучали хорошо знакомые ему слова: «Я – сын войны. Война – это я. Кровь мертвых гуннов течет в моих жилах. Меня утешает, что я оставляю тебе прожженные души, дырявые души, мертвые души…» Филипп снова посмотрел на лицо Патрисии и содрогнулся: ее костлявые скулы, горящие глаза, искаженные речью губы…  Это был настоящий Дракон из пьесы, перевод которой на английский язык он так и не может довести до конца.
    Вечером он попросил служанку принести к нему в кабинет бутылку вина, выпил ее в глубокой задумчивости и пошел в комнату Патрисии. Там было не убрано, кровать не застелена, на полу валялись какие-то бумаги. Он стал подбирать их и увидел, что это страницы пьесы Шварца на русском языке и рисунки Патрисии - сцены из спектакля, который Филиппу было не суждено поставить в театре.
   Он сел за стол, стал перебирать акварели и рисунки, сделанные гуашью. Они, бесспорно, были хороши и верно передавали смысл и настроение пьесы Шварца. Филипп не сразу заметил, что почти везде в центре рисунков был Дракон, который кое-где топтал ногами маленьких чертенят с хвостами и рожками, а кое-где был окружен ангелочками и херувимами.
    Он вдруг вспомнил, что когда-то, в прошлой жизни, сидел за столом в комнате общежития в Медянке и точно так же перебирал другие рисунки, сделанные рукой Лизы. Это были мизансцены к спектаклю «Коварство и Любовь». Тот спектакль он поставил, но Лизу потерял навсегда. Сейчас он снова потерял женщину, пусть и не любимую, но все-таки жену.
    «Они обе по-своему талантливы, - думал он, - обе любили меня…  Почему в моей жизни столько мистических совпадений? Перепутанности, как говорила Лиза? Будто все предрешено заранее?  Неужели мне никогда из этого не выпутаться!? – Он вдруг догадался: -  Ах, это ты То Йя ведешь меня такой извилистой дорогой! Тогда покажи, куда она приведет!..  Нет, нет, лучше не показывай! Я дойду и увижу все сам».
    Из очередной, короткой, командировки в Южную Африку Филипп привез с собой в Питтсбург Терезу. После того, как Патрисия стала жить в мире ином, ему не доступном, он чувствовал потребность хоть в какой-то опоре, хоть в какой-то любви и внимании к себе. Тереза, как и в Претории, была одновременно и домоправительницей, и поваром, и массажисткой. А иногда и любовницей. Двух своих сыновей-негритят она оставила сестре в Южной Африке. Смеясь, говорила Филиппу: «Я и не знаю, чьи они сыновья: может быть мои, а может и сестры. Я рожала два раза, но, говорят, один мой сын сразу умер. Зато в тебе я не сомневаюсь». 
    
     Начало шестидесятых годов выдалось для Филиппа тяжелым. Череда потерь продолжалась.  Зимой тысяча девятьсот шестьдесят первого погиб от передозировки наркотиков младший сын Патрисии Эрик. Его тело привезли из Австралии в цинковом гробу. Вскрывать гроб не разрешили. Роберт Пастерн послал за родным отцом, которому он, оказывается, регулярно отправлял небольшое пособие. Бывшего певца привезли совершенно пьяного. Он упал у гроба на колени, разбив об острый угол лоб, громко рыдал, а потом увидел надгробную табличку «Эрик Беллоу» и устроил скандал, требуя, чтобы на табличке была его фамилия. Безучастно сидевшая на стуле рядом с гробом Патрисия, вдруг закричала что-то бессвязное и стала пинать ногой бывшего супруга.  Успокоилась она только после укола. На кладбище ее вели под руки брат и старший сын. Филипп шел следом за ними. У вырытой могилы Джон подошел к Филиппу и тихо сказал:
    - Иди, поддержи ее. Она хочет, чтобы ты был рядом.
    - Она заговорила? – встрепенулся Филипп.
    - Нет, но я понял…  Как-то понял.
    Когда Филипп взял Патрисию под руку, она повернула к нему лицо. Оно ничего не выражало, но из ее глаз сбегали слезы.

    Весной того же года заболел Иван Майерс. Он лежал дома и просил Филиппа навещать его. Они разговаривали по-русски, и обоим это доставляло удовольствие. Двенадцатого апреля Филипп застал Майерса в возбуждении. Он не дал Филиппу поздороваться:
    - Слушай! Слушай! – показал он на радиоприемник, стоявший на столике у постели.
   «В Советском Союзе запущен первый в мире космический корабль-спутник «Восток» с человеком на борту. Первый космонавт – молодой советский гражданин Юрий Гагарин» - сообщил корреспондент «Си-би-эс» Сэм Джаффри.
     - Русские опять обошли Америку! – восторженно сказал Иван Майерс. – Мы, Филя, им еще покажем!
     На следующий день Филипп прочитал в журнале «Тайм»: «Через телескоп холодной войны советское достижение – полет Гагарина в космос, может расцениваться только как победа коммунизма и поражение для свободного мира во главе с Америкой».
     Все больше усиливающуюся конфронтацию между Соединенными Штатами и Советским Союзом Филипп чувствовал не столько по статьям в газетах и телевизионным передачам, сколько по делам компании, в которой играл далеко не последнюю роль.  Его лаборатория и опытное производство по разработке новых сплавов цветных металлов были началом той цепочки, которая, в конечном счете, приводила к появлению новых ракет «Атлас», «Поларис», новых самолетов-бомбардировщиков Б-52, В-58 и другой военной техники. Компания Пастернов стала винтиком гигантской военной машины Америки, которая быстро поднимала экономику страны, давала работу миллионам, огромные прибыли хозяевам предприятий и на большой скорости везла страну к сказочной свободе – американской мечте, освещающей факелом путь для всего человечества.
    Джон и Роберт Пастерны лихорадочно трудились, подталкивая и Филиппа, чтобы их не подмяли многочисленные конкуренты. Филипп иногда ощущал себя, как лошадь на скачках, которую гонят к призовому месту. Он завел правило: на два-три дня в начале каждого месяца выбывать из этой гонки. Они с Терезой уезжали в маленький домик на берегу Огайо, где Филипп одни сутки отсыпался, а потом читал книги русских классиков,- в последнее время ему особенно нравился Лев Толстой,- или редактировал, шлифовал текст переведенной им на английский язык, пьесы Евгения Шварца «Дракон».
     Эта пьеса по-прежнему занимала его мысли, но порой вызывала у него недоумение и раздражение, а иногда приводила к пессимистическим размышлениям. «Неужели на свете есть люди, которые всерьез считают, что русский человек склонен к покорности, к подчинению, что ему обязательно нужен диктатор? – думал он. – Это несправедливо и очень обидно для меня! Да, многие люди в этом сказочном городе, где хозяйничает Дракон, относятся к нему вполне терпимо, некоторые даже любят его. Они свыклись с обстоятельствами, даже не замечают их, каждый надеется, что лично его минует жестокая несправедливость Дракона и не хотят вступать с ним в бой, идти на верную смерть. А, может быть, Шварц имел ввиду не Россию, а вообще все человечество?..  Рыцарь Ланцелот прав: чтобы сделать людей свободными, мало убить Дракона… Но что же еще надо сделать? Что главное для свободы человека? Свобода труда? Свобода торговли? Свобода общения?..  Да, прав был Аркаша Ошман: только Любовь может сделать человека свободным. Она лежит в основе мироздания, и никакой дракон не сможет ее победить!»
    Двадцать второго октября тысяча девятьсот шестьдесят второго года американский президент Кеннеди объявил по телевидению, что Советский Союз тайно разместил свои ядерные ракеты рядом с Америкой, на Кубе.  Соединенные Штаты объявляют блокаду Кубы и употребят, в случае необходимости, всю свою военную мощь, чтобы не дать русским возможность посягнуть на свободу – высшую ценность американского народа и всего человечества.
    Филипп тяжело пережил Кубинский ракетный кризис.   Он отправил Ричарду Никсону, - проигравшему к этому времени президентские выборы Джону Кеннеди и занимавшемуся юридической практикой в Калифорнии, письмо с просьбой подтвердить или опровергнуть информацию, что Америка может применить против России атомное оружие.  Ответа от Никсона он ждал больше месяца, но так и не получил его. Тогда Филипп заявил Джону Пастерну-змладшему, что отказывается работать на войну. Джон всполошился и начал убеждать его, что Пастерны почти перестали выполнять военные заказы и в ближайшее время переключаются на тесное сотрудничество с Национальным управлением по воздухоплаванию и исследованию космического пространства. Когда Джон пригласил его на встречу с представителем авиастроительной компании «Грумман Корпорейшн», которая занималась разработкой проекта космического модуля для высадки на Луну, Филипп окончательно сдался.
    - Ты примешь свое скромное участие в величайшем достижении в истории человечества! – с жаром говорил Джон. – Ты только осознай это!   Мы навсегда перегоним Россию в космосе и вернем уважение к Америке, как лидеру мирового прогресса!
    Филипп хотел сказать, что не хочет участвовать в космической гонке с Россией, но промолчал и продолжал работать над созданием новых сплавов цветных металлов, хорошо понимая, что без них до Луны, действительно, не долететь. Его угнетали мысли о том, что он живет неправильно, какой-то не своей жизнью. По вечерам, таясь от Терезы, он даже стал выпивать виски со льдом. И это тоже угнетало его.
   Своеобразной отдушиной для Филиппа стал Иван Майерс, который изучал по пластинкам и магнитофонным записям курс русского разговорного языка,  читал Пушкина, Толстого, Достоевского и настаивал, чтобы Филипп разговаривал с ним исключительно по-русски. Майерс серьезно болел, перестал ездить не только по заводам и рудникам, но и в свой офис выбирался не часто.  Его старшая дочь сказала Филиппу, что отцу осталось жить совсем немного. 
    В последний раз Филипп навестил Майерса за два дня до его кончины. Иван сидел в кресле, укутанный пледом, говорил с охотой и бодро. Ничто не говорило о его близкой смерти.
     - Ты для меня, как свет в окошке, - сказал он, улыбаясь Филиппу. – Правильно по-русски?
     - Совершенно правильно, - подтвердил Филипп. – Ты стал говорить почти без акцента.
     - Мне сейчас особенно нравится Бунин, я только что закончил читать его нобелевский роман «Жизнь Арсеньева». Я даже Тютчева и Есенина понимаю.
     - Вот видишь: в тебе, наконец, проснулся русский человек,- заулыбался Филипп.
     -  Поздно проснулся, - вздохнул Майерс. – Я, Филипп, тебе завидую…
     - Мне?! – изумился Филипп. – Ты, Иван, крупно заблуждаешься! Моей жизни и узник Алькатраса не позавидовал бы! 
     - Я понимаю, почему ты так говоришь, - задумчиво сказал Иван и попросил Филиппа помочь ему сесть повыше в кресле. – Я хочу покаяться перед тобой… У тебя нелегкая жизнь, но ты не знаешь, что такое – своими руками уничтожить свое прошлое, свои корни.  Уничтожить всякую надежду быть прощенным Богом! Я виноват в гибели своего отца! Я мог отговорить его уезжать в Россию!
   - Сомневаюсь! - покачал головой Филипп.
   - Я и твою надежду едва не погубил! – подался вперед Иван. – Тогда, в зимнем саду у Пастернов, я обманул тебя: мне было точно известно только об участи моего отца и Василия Калинкина, а о Елизавете Андреевне были только какие-то слухи. Понимаешь: я был сильно зол на Россию! А еще мне хотелось как-то помочь несчастной Патрисии, безответно влюбленной в тебя. Прости, если сможешь! – Иван потянулся к сидящему рядом на стуле Филиппу, взял его руку в свою и пытался сжать ее, но сил на это у него не было.
    Тогда Филипп сжал руку Ивана:
   - Я не служитель Бога и не могу простить тебя от его имени. А от себя прощаю. Твой отец уехал в Россию и погиб там не из-за тебя. Его душа была раздвоена, как и у меня. Его любовь жила и в России, и в тебе. Просто Россия пересилила. Не сомневайся: будет тебе прощение и от Бога! – Филипп перекрестил Ивана и перекрестился сам.
       
     Иван Федорович Майерс умер зимой тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Филипп был на похоронах и удивился, узнав, что два года назад Майерс принял православие. Отпевали его в том же храме Александра Невского, где отпевали Агриппину Беллоу-Хлебникову. Филипп был удручен тем обстоятельством, что служба, на этот раз, шла на английском языке. Русского языка в Америке становилось все меньше. Даже в газете «Русская жизнь» часть материалов публиковалась на английском, хотя раньше была всего одна колонка, которая дублировала на английском подборку новостей.
     Двоюродные братья Филиппа, жившие в Пенсильвании, разъехались по другим штатам. Разговаривать по-русски после того, как замолчала Патрисия и умер Майерс, ему стало не с кем. Его южноафриканская домоправительница Тереза жила с ним в Питтсбурге, верой, правдой, телом и духом служила Филиппу. Она хорошо чувствовала хозяина: кормила его тем, что он любил, по вечерам делала ему массаж, и, бойко, весело материлась по-русски, напоминая Филиппу баб-коногонок в Медянской шахте. Нормативных слов могучего русского языка Тереза знала не больше десяти.
    - Тереза, устал я, скажи что-нибудь по-русски, - иногда просил он. И она выдавала несколько крепких русских матов подряд, едва ли понимая их значение. Смеялась до упаду, и Филипп смеялся вместе с ней, иногда до слез, целовал ее и говорил с нежностью: - Шоколадка ты моя, горько-сладкая!
    Но после такой душевной разрядки ему, как правило, становилось грустно. 

     В тысяча девятьсот семидесятом году, весной, Патрисию с трудом вывели из комы.  Она стала почти растением: бездвижной, безмолвной, кормили ее через зонд. Джон упрекнул Филиппа, что он редко ездит к жене и просил ездить к ней чаще, уверяя, что его присутствие благотворно влияет на нее, и она ждет его.
      В последние три года Филипп, действительно, навещал жену редко, считая, что уход за ней хороший, а у него много работы в лаборатории и на опытном производстве, где он вносит свой вклад в реализацию исторической программы освоения космоса. Правда после первой высадки американских астронавтов на Луну, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, компания Пастернов прекратила сотрудничество с «Грумман Корпорейшн», создавшей лунный модуль, и переключилась на выполнение более выгодных федеральных военных заказов.
    Упрек Джона Пастерна-младшего, что Филипп редко навещает в лечебнице Патрисию, задел его чувствительную совесть. Он стал бывать у жены два раза в неделю. Сидел возле ее кровати, брал ее руку, иногда говорил ей несколько ласковых слов. Сиделка, в кресле у столика, поощрительно кивала Филиппу.
    К концу лета состояние Патрисии заметно улучшилось. Она стала поводить глазами в стороны, задерживая иногда взгляд на Филиппе, самостоятельно глотать и порой издавать звуки, похожие на те, какие издает маленький ребенок, начинающий «гулить».
    Однажды его позвали к телефону в лаборатории. Врач Патрисии звонил из лечебницы и просил Филиппа приехать, сказал, что она в последнее время, без видимой причины, приходит иногда в сильное возбуждение, ей вводят успокаивающее средство, которое, при слабости ее организма, может оказаться для нее губительным.
    - Сиделки давно заметили, что ваше присутствие успокаивает Патрисию, -сказал врач.
   Филипп поехал в лечебницу, застал жену в ужасном состоянии: ее тело конвульсивно дергалось, она кричала, как кричат в клетке несколько поссорившихся обезьян.  Филипп стал гладить ее руку и говорить первое попавшееся, что приходило в голову. Она, наконец, зафиксировала на нем свой взгляд и постепенно успокоилась.
       И он стал ездить к ней по вечерам каждый день. Сиделки- медсестры, - их было три, дежурили около Патрисии круглосуточно. При его появлении каждая сиделка произносила почти одно и то же: «Побудьте вдвоем, поговорите, не буду вам мешать», - и выходила из палаты.
    После второго или третьего такого «разговора», когда Филипп обычно держал прохладную руку жены, а она недвижно лежала на кровати с открытыми глазами и смотрела куда-то перед собой, в неведомое ему пространство, он вдруг понял, что говорит не столько для нее, сколько для кого-то невидимого, но находящегося над ними, который все слышит и понимает. «А Пати видит Его, - думал он. – Она общается со мной через Него…  Или это я общаюсь с Ним через нее?». 
    Такие мысли приходили к нему не в лечебнице, около неподвижной Патрисии, а перед сном, дома, когда он делал записи в свой дневник, который снова начал вести, увлекшись несколько лет назад Львом Толстым. Тогда он случайно купил в букинистическом магазине, в Нью Йорке, юбилейное издание сочинений Толстого, читал его подряд, иногда до полуночи, наслаждаясь русским языком. Когда дошел до дневников великого «самокопателя», был поражен обнаженностью его мыслей, их простотой и схожестью со своими. Разглядывая фотопортреты Толстого, Филипп непроизвольно отметил некоторую схожесть себя с молодым Львом Николаевичем. Особенно были похожи их оттопыренные уши. «Вот почему я часто обращаю внимание на уши людей!» - подумал он тогда.
    Его стало тянуть в лечебницу к Патрисии. Иногда ему казалось, что он ходит к ней, как на исповедь, иногда – как на разговор к верному другу, который никогда не предаст. Раньше, в детстве, в молодости, ему всегда казалось, что вокруг у него много друзей, но к семидесяти годам с друзьями стало совсем плохо.
     По сути дела, осталась только полу служанка-полужена Тереза – более преданного ему человека, конечно, кроме матери, он в жизни не встречал. Терезе он рассказывал обо всем: о своей прежней жизни, о Лизе, о Любе, о том, что жалеет Патрисию, но полюбить ее не может. Иногда он говорил ей о своей работе, даже о театральных замыслах и планах, читал ей монологи из «Дракона». Тереза слушала его всегда очень внимательно и терпеливо, иногда вдруг прыскала от смеха, иногда изумленно говорила, выпучив карие глаза: «Ты самый умный человек на свете!»  Но эти разговоры кончались всегда одинаково: она внезапно обнимала его, хватала за руку и тащила в столовую, чтобы накормить чем-нибудь вкусным. А иногда, с природной женской ловкостью, завлекала его в постель.
    Джон Пастерн-младший сначала превратился из друга в формального родственника, а потом и вовсе в партнера по бизнесу. Оказалось, что душевно их связывала раньше только любовь к театру, который давно перестал интересовать Джона.
    Но у Филиппа всегда оставался круг виртуального общения. Когда-то в него входили отец Иван, Вильям Шекспир, Чарли Чаплин. Какое-то время в этот круг входил и чекист Василий Калинкин. Иногда он мысленно разговаривал с подростком Ричардом Никсоном, каким он помнил его в Медянке. Потом на смену им пришли Люба Белова, Бертольд Брехт, Евгений Шварц с героями его «Дракона». Из этого круга мысленного общения никогда не исчезали только его прадед То Йя, мать Агриппина и Елизавета Калинкина, с которой он не разговаривал, а общался без слов, каким-то неведомым чувственным образом, который вызывал у него то любовную сладость, то горечь утраты, то светлую надежду, то пугал чернотой неизвестности. Иногда этот виртуальный мир так перепутывался с реальным, что он начинал бояться себя и осторожно спрашивал у врача: не грозит ли ему психическое расстройство, схожее с тем, которое настигло Патрисию. «Это может случиться с каждым, кроме Бога», - отвечал врач.
    И вот его успокоителем стала Патрисия, которую приходил успокаивать он. Она была рядом, живая, реальная, и с ней можно было говорить обо всем. Филипп был абсолютно уверен: она, умная, много повидавшая и хорошо знающая его, прекрасно понимает все, что он говорит: почти, как мама, как прадед-индеец.
    Иногда Филиппу казалось, что у Патрисии случаются всполохи сознания. Она останавливала на нем взгляд, и ему казалось, что этот взгляд хочет ему что-то сказать. На губах ее появлялось подобие улыбки. Он замирал, склонялся над ней, но она закрывала глаза и спокойно засыпала.  Ее лицо в такие минуты казалось Филиппу красивым. Он смотрел на нее и продолжал что-нибудь тихо-тихо рассказывать, пока не появлялась сиделка.
    В свои первые визиты к жене Филипп, по совету врача, вспоминал приятные моменты их совместной жизни: как они изображали кота и кошку в театре импровизаций в Филадельфии, как купались в океане во время их медового месяца.
    Но таких воспоминаний оказалось слишком мало, и Филипп переключился на свою жизнь. Он рассказывал Патрисии забавные случаи из своего детства, отрочества, о том, как в России на Урале его встретили волки, как в ресторане Дома инженерно-технических работников в Медянке, на немецком празднике пива, они втроем соревновались, кто дальше пописает из окна, и он занял второе место. А потом он просто стал рассказывать, о чем думает, что его беспокоит, что записывает в своем дневнике. Филипп говорил Патрисии, что никак не может решить для себя: на чьей он больше стороне – Америки или России. «Здесь моя родина,- рассуждал он. - Мне многое нравится в американцах, в том, как они живут и работают. Как, например, работают твой брат и твой сын Роберт. Но когда я вижу, что Америка пытается подмять под себя весь мир, а Россия не ложится под нее, я решительно на стороне России. И никогда не ляжет! Вот увидишь!»
   Как-то он рассказал ей о Лизе:
    - Я знаю, Пати, ты всегда ревновала меня к Лизе - той женщине на фотографии у моей кровати. Я никогда это не скрывал от тебя. Ее, возможно, уже нет в живых, но я люблю ее и буду любить до конца своей жизни. Знаешь, меня познакомил с ней мой прадед То Йя, - я рассказывал тебе о нем, - когда мы с Лизой были еще маленькие. А потом я встретил ее в России, на Урале. Мы вместе работали в шахте. Однажды там случился обвал, и нас с Лизой завалило породой. Мы оказались в таком каменном бунгало, глубоко под землей, где было абсолютно темно и очень жарко.  Мы разделись почти до нага. Наши шахтерские лампы едва светили, а потом и вовсе погасли.  Мы понимали, что это могут быть последние часы нашей жизни, держали друг друга за руки,- вот так, как я держу тебя сейчас, Пати, - и почти не говорили: в горле першило от какого-то газа. Мне не было страшно, но я проклинал судьбу за то, что после меня никого и ничего не останется. Рядом была любимая женщина, от которой я хотел иметь детей, но я был бессилен. Я просил своего прадеда помочь мне, как он помогал мне не раз увидеть под землей руду. Потом наступило беспамятство, и очнулся я только в больничной палате. Мы остались живы, но Лизу я больше никогда не видел. Только во сне. Мне снится до сих пор, как мы с ней занимаемся любовью, - ты прости меня, Пати. - Ее медные волосы надо мной, какой-то добрый огонек бродит и светит нам под мерцающими сводам рудной камеры. Я тогда думал, что это То Йя пришел нам на помощь… А потом я слушался маму, верил в проклятье и старался не иметь детей. И вот сейчас жизнь катится к завершению, а у меня ни потомков, ни своих спектаклей. Я иногда ненавижу свою работу. Твой брат, Джон, снова втянул меня в эту проклятую гонку вооружений, в соперничество с Россией!   Понимаешь: у моей жизни почти нулевой итог, я – голый!..   А, может быть, это и к лучшему: из земли вышел, в землю и уйду! Знаешь, один из героев Льва Толстого, Ерошка в «Казаках», очень просто сказал о смысле жизни: «Надо жить и радоваться. А сдохнешь – трава вырастет на могилке. Вот и все».
    Иногда Филипп замечал, что во время его монологов у Патрисии начинали двигаться зрачки глаз. Он наклонялся к ней, спрашивал, волнуясь:
   - Пати, ты меня слышишь?
     Однажды Филипп пришел к Патрисии со своей дневниковой тетрадкой. Накануне он просидел до полуночи у себя в кабинете, в кресле, мысленно разговаривая с кем-то, неопределенным, молчаливым, но все понимающим. Может быть, это был Аркадий Ошман, о котором он в последнее время часто вспоминал, а, может быть, кто-то иной, кто был в нем. Он даже и не разговаривал, а объяснял, убежденно доказывал этому, все понимающему, что наконец-то окончательно понял неразрывную связь всего со всем. Когда озабоченная Тереза попыталась уложить Филиппа в постель, он решительно прогнал ее, открыл дневниковую тетрадь и принялся торопливо записывать все, за что успело зацепиться его сознание.
    И вот он сидел в больничной палате, у кровати безмолвной Патрисии, которая, как обычно, лежала на спине с открытыми глазами и смотрела в неведомое пространство перед собой.
    - Знаешь, Пати, прошлой ночью на меня снизошло откровение. Я сделал открытие, которое, наверное, однажды делают для себя тысячи людей на земле. Это очень важное открытие…  Ты знаешь, что я в последнее время веду дневник, как делал это когда-то в молодости. Послушай, что я записал в него вчера…
    Филипп взволнованно прочитал из дневниковой тетради две или три строчки на русском языке и остановился. Он знал, что Патрисия, удивительным образом, за короткий срок, неплохо научилась читать на русском языке, может быть, даже лучше, чем Иван Майерс, но на слух язык воспринимала неуверенно. Он посмотрел в ее открытые глаза, закрыл тетрадь, задумался и начал говорить на английском:
    - Я, перед тем, как идти к тебе, обычно думаю, о чем нам с тобой говорить, что рассказать тебе хорошее, светлое. Вчера стал вспоминать, какие самые счастливые минуты были в моей жизни.  И вдруг вспомнил необыкновенно важный случай.
    Это было на новый, тысяча девятьсот двадцать девятый год. В России в это время устраивают новогодние праздники для детей. На Урале, в Медянке, где я работал геологом, в клубе горняков стояла наряженная бумажными игрушками ель, и вокруг нее водили хоровод дети. На улице был большой мороз, а в клубе было тепло, весело. Некоторые дети были в самодельных карнавальных костюмах, одеты бедно, в серых лохматых сапогах из шести, там их называют «пимы», но все были счастливы. Мы с Лизой сначала были наряжены в отрицательных героев русских сказок, Кощея Бессмертного и Бабу Ягу, а потом переоделись в Деда Мороза, Снегурочку и стали раздавать подарки детям.  Видела бы ты, как они радовались, какие у них были счастливые глаза! Я был влюблен в елку, в огоньки, горевшие на ней, в детей, в их глаза и щеки, в их голоса, в новогодний, радостный гвалт, царивший в клубе, и даже в директора клуба Ивана Ивановича, который раньше вызывал у меня раздражение. Но знаешь, что главное, от чего и рождалось счастье: я видел, что эта энергия любви, идущая от меня, рождает и в других людях, рядом со мной, такую же любовь.  Дети радовались и смеялись. Лиза вдруг останавливала на мне свой зеленый взгляд, будто спрашивала: «Эй, как мне это понимать?»  Обычно настороженный и озабоченный, Иван Иванович, сидевший в углу зала около мешка с подарками, излучал доброту и умильно улыбался...  Я чувствовал, что любовь идет не только от меня, но и ко мне. Она идет отовсюду. И от нее, от Лизы - моей любимой женщины. Я это почувствовал тогда впервые… Извини, Пати, но это было для меня очень важно! 
     Вчера я вспомнил об этом и снова погрузился в то счастливое состояние. Оно сейчас здесь, со мной, в Пенсильвании, в этой больничной палате! Эта любовь в тебе, Пати! И во мне! Она во всем!.. Видишь: перед нами, в солнечных лучах плавают счастливые пылинки? - Филипп встал со стула, начал разводить руками. – Смотри: как их много! Точно такие же пылинки летали в зале, на новогоднем детском празднике, на Урале…  Ты посмотри: такой пустяк – плывут пылинки! Они поднимаются, опускаются, кажется, что это хаос движения… И вдруг понимаешь: вся их бесшумная, незаметная жизнь полна смысла!  Их всех объединяет и связывает энергия любви! Тогда, на Урале, возле новогодней елки случилось настоящее чудо: я физически ощутил, что энергия моей любви не вмещается во мне, в окружающих меня людях, в зале. Она окутывает все вокруг, проникает сквозь стены, выходит к заиндевевшим березам и соснам, окружившим клуб, и поднимается в бесконечную морозную синь неба. Она связывает всех и все на земле.
  Знаешь: когда-то один мой знакомый, талантливый химик и доморощенный философ, Аркаша Ошман, говорил мне о химии вселенской любви. Я тогда плохо понимал его. А сейчас понимаю: мы все связаны любовью. Моя любовь живет в Лизе, она вливается в тебя, Пати. Ты чувствуешь? Мой отец и попугай Ваня, мама, Гриша, Маша, То Йя, Дух Земли и камень на вершине горы – всех и все объединяют пылинки любви! А главное: эти пылинки, здесь, в Америке, и в России, одни и те же. Они создают вечный божественный порядок в хаосе человеческих поступков, мелких случайностей, в хаосе вселенной…       
  Филипп замолчал. Ему показалось, что во время его монолога у Патрисии начали двигаться зрачки глаз. Он наклонился к ней, спросил, волнуясь:
   - Пати, ты меня слышишь?
   Кажется, она задержала взгляд на его лице, но в следующий момент ее зрачки начали двигаться и снова остановились на чем-то невидимом ему в пространстве палаты.

      В следующий свой приход Филипп застал в палате бывшего мужа Патрисии. Он стоял возле кровати, наклонившись к ней. Сиделка поднесла палец к губам, предостерегая Филиппа от разговора. Он замер у двери и услышал хриплый, плачуший голос:
   - Пати, я проститься пришел, я послезавтра умру. Ты должна знать, что я всегда тебя любил. Тебя одну. Я страшно виноват: это я сгубил тебя! Прости, прости меня! - Он разогнулся, повернулся к Филиппу – болезненно худой, плохо выбритый, но, как понял Филипп, совершенно трезвый. – А, это ты, - невыразительно сказал он. - Ходишь к ней, а никогда ее не любил…  Помоги найти моего сына, Роберта, я с ним никак не могу встретиться. Мне проститься надо -  послезавтра я умру. А хоронить меня не надо, я сам себя похороню – мне голос был, оттуда, - показал он пальцем на потолок,- такой прекрасный баритон, какой был у меня.
     Филипп пообещал ему, что найдет Роберта, хотя прекрасно знал, что тот в данный момент летит в Париж, а оттуда в Преторию и вернется только через месяц. «Какого черта он зовет ее Пати!? – с неприязнью думал он. - Это я так ее зову!..  А у него, похоже, с головой совсем плохо, ему надо срочно лечиться».
   Когда Роберт Пастерн вернулся из Южной Африки, он принялся искать отца, объявил его в федеральный розыск. Все поиски оказались тщетными – похоже, слова бывшего мужа Патрисии о том, что он похоронит себя сам, не были бредом сумасшедшего человека.
    Осенью тысяча девятьсот семьдесят второго года умерла Патрисия. Схоронили ее рядом с отцом и младшим сыном. Филипп переживал уход жены тяжело, почти, как смерть матери. Он физически ощущал, что круг его жизни сужается - все меньше остается рядом людей, с которыми он сросся душой.
    Через полгода после похорон Патрисии Пастерны готовились достойно отметить семидесятилетие Филиппа. Он возражал, но Джон настоял на своем:
    - Жизнь продолжается, дружище! – ободрял он Филиппа. – Мы с тобой еще столько наворочаем!
    В день рождения Роберт привез Филиппа в лабораторию, где его ждали сотрудники. С некоторыми из них он проработал больше четверти века. Джон Пастерн вручил Филиппу статуэтку из сплава, над которым лаборатория трудилась последние два года. Статуэтка представляла из себя небольшую платформу с ракетой, устремленной вверх, и нескладной фигуркой человека, в котором, с некоторым трудом, можно было узнать Филиппа Беллоу.
   Потом Филиппа повели в цех, где находилось опытное производство с двумя лабораторными плавильными электропечами. Там его встретили работники цеха, в новой красивой спецодежде и белых касках с эмблемой компании «Пастерн и Ко». Они стояли двумя шеренгами. В цехе ярко горели высокие софиты и работали несколько телевизионных камер.
     О том, что Роберт приготовил к этому дню новую униформу для работников Филипп знал, а вот телевизионная съемка была для него неожиданностью, и он смутился от такой публичности. Роберт провел его между шеренгами металлургов к Джону Пастерну-младшему и телеведущему, лицо которого закрывала защитная маска сталевара.
   - И вот в цехе появился герой нашего сегодняшнего торжества, тридцать лет возглавляющий лабораторию, мистер Филипп Беллоу. Юбиляру предоставлено право   пробить летку и вылить из плавильной печи в ковш очередную порцию экспериментального сплава.
   Филиппу подали каску с защитным забралом, - такую же, какая была на ведущем,-  и рукавицы. Джон торжественно вручил ему стальной пробойник. Филиппу никогда не приходилось заниматься такой работой, он промахнулся острием пробойника мимо небольшой летки, снова прицелился - и расплавленный металл тонкой огненной струей потек по лотку в ковш.
    Все захлопали. Ведущий снял с себя каску со щитком, отвел Филиппа на несколько метров от печи, повернул его лицом к телевизионной камере и громко, бодро заговорил:
   - Напоминаю телезрителям: я, Тим Коннорс, веду прямой репортаж из металлургического цеха исследовательской лаборатории компании «Пастерн и Ко».  Сегодня бессменному руководителю этой лаборатории Филиппу Беллоу исполнилось семьдесят лет.   Мистер Беллоу в течении нескольких лет занимался разработкой новых сплавов для программы «Аполлон». Благодаря сотням таких талантливых инженеров, американские астронавты сегодня гуляют по Луне, как у себя дома. Они с удовольствием пожали бы   там руки русским космонавтам, но почему-то никак не могут их найти. Ау, русские! Где вы? Где ваши птицы-тройки, кони в яблоках? Они не могут домчать вас до ночного светила?.. Кстати, наш сегодняшний герой, мистер Беллоу, наполовину русский.  Филипп, расскажите нашим телезрителям, чем сейчас занимается ваша лаборатория? Какой металл сварили вы сегодня в вашей печи?
    Филиппа неприятно поразили слова Тима Коннорса о русской птице-тройке, его развязный тон и то, что телеведущий держал руку на его плече. Он оглянулся на Джона, который, судя по всему, уловил настроение Филиппа и опустил голову.
    - Я горжусь, что принимал скромное участие в лунной программе,- сказал Филипп. - Сейчас мы занимаемся совсем другим… - Он задумался на несколько секунд и неожиданно, даже для самого себя, сказал: - Сегодня я завершаю свою работу в лаборатории и в компании. Благодарю всех, кто работал со мной и уезжаю доживать свой век на родину, в Калифорнию, где я родился и вырос… - Он подал каску Джону Пастерну-младшему и закончил по-русски: - Я буду жить в маленькой русской деревне Беловке. Там похоронены мой отец Иван и мать Агриппина. Может быть, там, на русском кладбище, похоронят и меня.

     Пытаясь отговорить Филиппа бросить работу в компании, Джон Пастерн обещал передать ему половину пакета акций Роберта Пастерна, напоминал о их многолетней дружбе и даже снова, со смехом, вспомнил, что Филипп так и не вернул ему деньги за копии фильмов Чарли Чаплина.
   Но Филипп был непреклонен. Он сказал, что в последнее время чувствует себя неважно. И это было правда. В конце концов, он согласился остаться еще на месяц, ввести Роберта в курс дел и пообещал, что, в случае необходимости, всегда поможет Пастернам.
   
      В Беловке они с Терезой поселились в особняке Филиппа, на втором этаже. Первый этаж занимала семья старшей дочери Алексея и Любы Анна. Филипп настоял, чтобы Анна не переезжала в пустующий дом Фрола Белова, потому что им с Терезой будет одиноко и неуютно в большом особняке.
    Через неделю после переезда в Беловку Филипп встал ночью в туалет и, возвращаясь, упал на пороге спальни. Тереза вскочила, с трудом уложила его на кровать и побежала вниз за помощью.
    Анна в детстве, по настоянию Алексея, закончила медицинский колледж и стала в Беловке нужным и уважаемым человеком. Она осмотрела, ощупала Филиппа и уверенно сказала:
   - Это у вас, дядя Филя, спинальное – позвонки износились, защемляют нервные окончания. Я – не специалист, надо тебя везти в Сакраменто. 
   На следующий день Филиппа увезли в госпиталь, где он пролежал почти месяц. Врач-невропатолог дважды делал Филиппу энцефаллограмму и перед выпиской назначил ему лечение уколами и таблетками в домашних условиях.
    - У вас, видимо, когда-то была травма головы, - сказал он. – Склероз сосудов мозга, неизбежный в вашем возрасте, и последствия давней травмы могут привести к печальным последствиям. Вам придется до конца жизни постоянно наблюдаться у врача, принимать лекарства и вести щадящий образ жизни. Если будете соблюдать все наши предписания, можете прожить еще долго. Вы – человек состоятельный, и я готов регулярно навещать вас в вашей Беловке.
    Филипп старательно выполнял все назначения и советы врача. Анна ставила ему уколы. Она была крупнотела, в породу Беловых, красива зрелой, здоровой красотой русских женщин, счастливых в семье и работе. На ее щеках были ямочки, которыми она напоминала Филиппу Веру Игнатьевну. Он откровенно любовался Анной и однажды, когда она сделала ему очередной укол, попросил с улыбкой:
    - Можно, я поцелую тебе руку?
    - Экий ты женский угодник, дядя Филя,- белозубо засмеялась она, подавая ему руку. - А почему вы с Терезой   спите по разным углам?
     - Так у нас с ней заведено с давних пор.  Но иногда ложимся вместе, когда мне страшно засыпать, - улыбался Филипп.
    Тереза, по настоянию врача, закончила в Сакраменто курсы лечебного массажа и старательно поддерживала позвоночник Филиппа в относительной форме. Летом они с Терезой два раза в день плавали в бассейне. Тереза, в свои пятьдесят пять лет, стала настоящей веселой толстухой, и плавание в бассейне доставляло ей физическое удовольствие.
   Осенью Филипп съездил в Сан-Франциско. Две недели он прожил у Алексея с Любой.   Алексей стал по настоящему богатым человеком, судовладельцем со своим причалом в торговом порту Ричмонда.  Люба была у него кем-то вроде главного советника. Она, по крайней мере внешне, в одежде и манере вести себя, утратила всякие признаки члена общины старообрядцев, но говорила милым Филиппу старомодным русским языком. 
    Алексей возвращался с работы поздно, и они с Любой обычно пили чай вдвоем.  Люба стала очень проста и мила в общении, легко поддерживала разговор, иногда шутила и даже, как показалось Филиппу, слегка кокетничала. Он говорил ей, как много для него сделала Анна, что она очень похожа на мать.
    - Люба, я когда-то думал, что Аня моя дочь, - однажды сознался он. - Это очень грело мою душу. Но потом Агриппина разуверила меня. 
    - Твоя мама всегда была права, - улыбнулась Люба. – Но, если тебе от этого хорошо, думай, что Аня твоя дочь – я не возражаю.
   И Филипп думал, но думал о другом: «Внешне они совсем не похожи: Лиза яркая, сказочная, как царица подземного царства, а Люба – вся здешняя, домашняя… Почему же они так перепутались в моем сознании, стали почти одной женщиной?»
   - Ты все еще о ком-то мечтаешь? – вывела его из задумчивости Люба.
   - Мои мечты уже несбыточные, - грустно сказал он, встряхнул головой и сменил тему: - Полжизни я мечтал о своем театре.  Его у меня уже никогда не будет. Я до сих пор перевожу на английский язык одну русскую пьесу и не могу ее закончить… Ты знаешь, что давно нравишься мне. Когда-то был момент: мною едва не завладела фантазия, что мы можем оказаться мужем и женой. Как я рад, что этого не произошло! За тебя рад. И за Алексея… Леша, когда меня обманули с залом итальянцы, сказал мне очень правильные слова: «Зачем тебе этот театр – иллюзия жизни? Конкретное материальное дело – это и цель, и азарт, польза тебе и людям. Америка дает свободу труда и много возможностей реализовать себя в деле, с пользой для всех!» Я не раз думал об этом, но не мог отказаться от своей мечты, почти наваждения – перевоплощаться, быть всем: и человеком, и зверем, и небом, и землей…   
   
     В Сан-Франциско Филипп дважды сходил в театр, посмотрел что-то современное, неинтересное ему, и снова пожалел, что лет двадцать назад не бросил свою лабораторию и не стал добиваться постановки «Дракона» в одном из театров Филадельфии, где ему шли навстречу.
     На Рождество, перед новым, тысяча девятьсот семьдесят четвертым годом, в Беловку, без предупреждения, приехал Джон Пастерн-младший, всем раздал подарки, удивив Филиппа тем, что учел персонально всю семью Анны. Увидев в гостиной на втором этаже статуэтку с ракетой, подаренную Филиппу в день семидесятилетия, с удовлетворением сказал:
    - Молодец! Я думал: ты ее выкинешь. Рад, что ты в прекрасной форме. Говорят, бегаешь ежедневно.
     - Это лучше назвать подобием бега… Но откуда ты знаешь? Не от моей ли «Шоколадки»? - посмотрел Филипп на улыбающуюся рядом Терезу.
    -  От нее, - подтвердил Джон, - У нас с Терезой давние деловые отношения. Кстати, я к тебе приехал по делу, очень важному для компании. Давай обсудим.
    Джон рассказал Филиппу, что им тяжело тягаться с американскими промышленными гигантами, чтобы получать военные заказы федерального правительства. Пастерны выигрывают только на том, что успевают раньше других создавать нужные сплавы.   
   - Нам по всем направлениям надо иметь заделы: по запасам руд, по горнодобывающей технике, - говорил Джон. - Помнишь: еще во время войны ты получал в Сан-Франциско оборудование из России, с завода «Уралмаш»? Майерс оставил нам контакты со своим человеком на этом заводе. Там сейчас один из лучших в мире научно-исследовательских институтов по разработке буровых установок.
   - При чем здесь я? – осторожно спросил Филипп.
   - Ты отлично говоришь по-русски, знаешь Урал, - Джон похлопал Филиппа по плечу. - Подпишешь контракт на покупку трех буровых снарядов, встретишься с нашим посредником, поговорите с ним о перспективах дальнейшего сотрудничества.  В конце концов, это же и твоя компания!
    Филипп задумчиво молчал. Молчал и Джон, заглядывая в глаза другу молодости и бывшему родственнику.
   Наконец, Филипп сказал:
    - Я поеду, если у меня в маршруте будет официально указана Медянка. Это близко от Свердловска.  Хотя бы на один день.
    - А что за проблема!? – радостно воскликнул Джон. - Я обязательно сделаю для тебя этот маленький подарок, даже за большие деньги.

     За несколько минут до нового, тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, диктор по телевидению поздравила калифорнийцев с Новым Годом и сказала: «Он обязательно будет для вас удачным. Успейте загадать желание, пока часы не пробили полночь». И Филипп загадал, что в наступающем году он обязательно побывает в Медянке.
    В мае позвонил Джон Пастерн и сказал, чтобы Филипп готовился к поездке в Россию.







Часть третья.      Елизавета Калинкина.   Советский Союз. 
1930 - 1974 годы. 

      Когда клеть с горноспасателями и носилками, на которых лежал Филипп Беллоу, ушла вверх, Василий Калинкин увлек Елизавету в медицинский пункт. Двое сопровождавших его чекистов последовали за ними.
   - Какое у тебя образование? – сурово спросил Василий фельдшера в медпункте.
   - Фельдшерско-акушерская школа в Екатеринбурге, - сказала женщина. В военном госпитале пять лет отработала. И здесь уже третий год. Вы же со мной, Василий Андреич, беседовали перед назначением. Запамятовали?
    Калинкин смерил ее взглядом:
   - Разве такую забудешь! Хорошенько осмотри пострадавшую, головой ответишь!
     Растерявшаяся было женщина, приободрилась, сказала, что мужчинам в медпункте при осмотре делать нечего, и трое чекистов вышли за дверь.
   Минут через двадцать фельдшер позвала Калинкина, сказала, что никаких повреждений на теле Елизаветы нет, артериальное давление  повышено, а горло воспалено, что ее надлежит обследовать в стационаре.
   - Как это нет повреждений? – показал Василий на грязное кровавое пятно на подоле рубахи, которую было видно между полами распахнутого халата.
   Елизавета халат запахнула, сипло сказала:
   - Успокойся, Вася. Это Филипп слегка поранил руку. Мы перевязали ее.
   - Выйди, постой там с моими ребятами,- приказал Калинкин фельдшеру. Когда дверь медпункта закрылась, он еще раз обнял и поцеловал сестру. – Сильно ты меня напугала, Лизанька. Но главное - жива! Жива моя красавица! Правда, чувствуешь себя нормально? Тогда садись, есть серьезный разговор. -  Василий снял и положил на стол фуражку, пригладил пятерней волосы. - Похоже, что у нас с тобой началась новая полоса в жизни. Черная полоса. Но ты же знаешь: за ней снова наступит белая…
  - Знаю, у меня этих полос уже было много,- улыбнулась она.
  - У моих соратников по борьбе с врагами народа совсем ум за разум зашел! Они даже твою беду с завалом в шахте пытаются против тебя использовать. Все в кучу собрали: и как ты в восемнадцатом году, якобы, передала записку царской семье, и как из Англии в России оказалась, и почему, такую неопытную, взяли старшей учетчицей в иностранную компанию – все, все!  Даже Зотова и Романова сюда приплели! Мне, Лизушка, надо тебя надежно укрыть! А там еще посмотрим: кто из нас враг, а кто друг!   И эта сука, Вера Игнатьевна, у меня еще умоется кровью! Сладкая женщина! Земляничным вареньем прикормила!..  Как я мог так ошибиться?!  Она доносы писала, а там уж наши сказочники подключились, такое про нас с тобой придумали! - Василий сжал кулаки и постучал ими по столу. - Все! Слушай меня внимательно: в больничке тебя обследуют, лекарства выпишут – и на курорт, на Кавказ, долечиваться - у меня в больничке есть свой человек. А потом у тебя будет дальняя дорога…  Сначала едешь в Ростов-на-Дону. Там тебя на вокзале встретит Эдик Мамулашвили, то есть Эдуард Шалвович. Это давний друг Андрея Васильевича, еще по каторге. Мать у него была русская и потому в документах двойная фамилия: Мамулашвили - Мальцев. Это тебе пригодится. Он в годах, немного хромает, сам подойдет к тебе. Это надежнейший человек, верь ему, как мне.   Будет он тебе формально мужем, а я надеюсь, что станет отцом. Слушайся его. Вся твоя жизнь в ближайшие годы будет зависеть от него!
     - Когда ты все успел? – удивилась Лиза.
     - Это еще отец начал. А после его похорон я продолжил. Может быть, не до конца продумал, но медлить нельзя ни дня. Как там дальше сложится - не знаю…  И вот еще: не вздумай меня искать, ни при каких обстоятельствах – можешь загубить нас обоих! Жив останусь, сам тебя найду. Ты уж не сомневайся! Если что, жди весточку от Ермакова. От Васи, моего шофера. Он сейчас стал моим заместителем. Открою секрет: ты ему нравишься. Помнишь: вы с ним танцевали, когда десять лет нашей революции отмечали. Запомни: Эдуард Мамулашвили и Василий Ермаков.  Больше никому не верь, ни одному человеку!

     После недолгого лечения в Минеральных водах, по дороге в Ростов, Лиза в поезде пыталась представить своего будущего «мужа», Эдуарда Мамулашвили-Мальцева, дальнейшую свою жизнь с ним и невольно сжималась, начинала паниковать. На одной из больших остановок она купила у бабушки на перроне пирожок с яблоками, прогуливалась вдоль состава и вдруг заметила, что за ней медленно идет крупный, неопрятный мужчина с одутловатым лицом, в грязной военной фуражке. Он не был похож на пассажира и отвел от нее глаза, когда она посмотрела на него.  До Ростова надо было ехать еще целую ночь, но Лиза почему-то решила, что этот неприятный мужчина и есть Эдуард Шалвович. Она, с бьющимся сердцем, быстро пошла в вагон и решила собирать вещи, чтобы выйти на следующей станции. И будь что будет! Поезд тронулся, она успокоилась, вспомнила разговор с братом - и утром вышла с вещами в Ростове.
    На перроне у поезда, ее встретил высокий, худощавый человек, загорелый, черноволосый, с большими залысинами на лбу и блестками седины на голове. Он едва заметно хромал, на щеке у него были старые, фиолетовые шрамы.  Несмотря на это, он был красив и улыбчив.
     - Здравствуй, Елизавета! - подал он руку. - Я – Эдуард Шалвович. Василий описал тебя точно - не перепутаешь. А мог бы и просто сказать: рыжая красавица! - Голос у него был сильный, даже властный, но вызывал расположение и доверие.
     Чемодан и сумку Лизы услужливо подхватил молодой, чубастый парень, шофер Эдуарда Шалвовича. Они доехали до небольшой гостиницы на окраине города и остановились в просторном номере с четырьмя кроватями.
    - Сначала завтракать или помыться после дороги? – спросил Мамулашвили. - Лиза посмотрела на жестяной умывальник в углу комнаты и замялась. - Здесь рядом баня,- сказал Эдуард Шалвович,- Я вчера мылся в ней - вполне сносно. Вечером был народ, а утром, думаю, свободно.
     После бани Лиза долго сидела в раздевалке, сушила полотенцем волосы.
      - Да ты на улицу иди со своей копной,- сказала банщица,- там солнце, жарко, быстро высохнут. У нас с угла парикмахерская, можешь туда зайти.
     В парикмахерскую Лиза не пошла. «Что я, невеста что ли?» - с усмешкой думала она. Посидела в небольшом сквере и пошла в гостиницу.
     В номере ее ждал богато накрытый стол, с мясом, овощами, фруктами и бутылкой вина. Эдуард Шалвович, сказал, что водитель Паша сейчас принесет горячий лаваш, и у них будет настоящий грузинский завтрак. Паша принес две большие лепешки и сказал, что подъедет к гостинице через три часа.
   - Больше в номере никого не будет, - сказал Мамулашвили. - Садись, будем знакомиться ближе. – Он налил в два хрустальных фужера вина и немного задумался: - За знакомство и нашу долгую, счастливую жизнь! – произнес он, глядя ей в глаза и с каким-то внутренним вздохом.
    Она отпила немного. Вино показалось ей горько-терпким, но приятным. А Эдуард Шалвович только чуть-чуть пригубил из бокала. Она заметила это.
   - Я позорю гордое имя грузина, - шутливо сказал он, - но не пью уже много лет – дал зарок. Когда-нибудь расскажу… Хотя нет, надо рассказать все сразу и сейчас… Я просил Василия не распространяться обо мне, хочу сам… Во-первых, ты гораздо красивее, чем я представлял. Может быть, мне будет трудно, но я сделаю все так, как обещал твоему отцу и брату… С Андреем Васильевичем мы знакомы с девятьсот седьмого года. Жизнь свела нас на каторжном этапе. Я был тогда молод и горяч. Мне доставалось и от охраны, и от блатных.  Однажды меня так избили и потравили собаками, что шансов выжить было мало.  Спас и выходил меня твой отец. Перед ним я в вечном долгу! Каторга нас с ним не сломила. Мы остались людьми, преданными нашей революции... А вот мужчину во мне сломали, порвали зубами овчарок. Охрана их специально на это натаскивала. С тех пор я не пью вина – зарок дал. Поэтому я никогда не был женат. Говорю это для твоего полного понимания. Но опорой, а, если получится, отцом, буду тебе верным и надежным. Захочешь жить отдельно – живи, заводи себе мужчину. У меня к тебе претензий не будет. Но есть жесткое условие: со своим избранником ты меня знакомишь сразу и обязательно. Это не просьба, а приказ! Людей я, как говорят, вижу насквозь. А тебе ошибиться нельзя: и себя и меня погубишь, а я за тебя отвечаю…    Давай поедим что ли,- неожиданно предложил он.
    Они стали есть. Лизе какое-то время было трудно смотреть на Эдуарда Шалвовича. Он заставил ее отпить вина. Спросил, нравится ли ей чахохбили, сказал с удовлетворением:
    - Сам готовил. Знаю: ты девушка воспитанная, не привычная к простой женской работе. Я люблю готовить – не пропадешь. Правда времени не хватает. Если решишь жить не отдельно, а со мной, то готовить будет домработница. Мне положен шофер и домработница… А сейчас все по порядку. Сегодня уезжаем на мою родину, в Телави, буду знакомить свою невесту с родственниками. До конца отпуска у меня осталось всего трое суток, так что устроить настоящую грузинскую свадьбу не получится.
    - Какую свадьбу!? - встрепенулась Лиза. - Вася сказал: только распишемся в ЗАГСе?
  - Распишемся, само собой. Станешь Наиной Борисовной Мамулашвили-Мальцевой. Так у нас оговорено. А свадьба? Как в Грузии без свадьбы, хотя бы небольшой? Иначе никто не поверит, что у нас с тобой всерьез. А еще признаюсь тебе честно: у меня в жизни другой свадьбы не будет, тем более с такой красавицей. Пусть все напьются от зависти! 
   Лиза смотрела на Мамулашвилим с удивлением, и благодарностью. Она чувствовала, что этот седеющий мужчина, которого она знает всего несколько часов, становится все ближе ей. Она не просто доверяет ему, а готова слушаться его и даже подчиняться. В какой-то момент ей показалось, что в профиль он напоминает ей Филиппа, и это обстоятельство особенно сблизило ее и Эдуарда Шалвовича. 
    - Почему я стану Наиной Борисовной? – спросила Лиза.
    - Так звали мою маму. Тебе надо обязательно сменить имя и отчество. Документы будет оформлять моя сестра, она все сделает, как надо.
    - Лучше бы имя попроще: например, Нина Борисовна. Пусть твоя мама остается мамой, а я буду… просто Ниной.
    - Хорошо, будь просто Ниной. Желание невесты для меня – закон. До свадьбы,- пошутил Эдуард Шалвович.
    - А что будет после свадьбы? Где мы будем жить?
    - Сразу после свадьбы мы с тобой едем в Казахстан. Я – ответственный советский работник. Партия бросила меня на очередной прорыв: будем строить медный рудник в Казахстане.  Там и тебе найдется работа. Василий сказал, что ты работала на Урале в шахте.
    
    В Телави они переночевали в большом доме старшего из братьев Мамулашвили-Мальцевых. Утром Эдуард Шалвович повел Лизу знакомить с родителями.
    - Это тут, рядом,- сказал он и подал ей два букета цветов.
   Она была так напряжена перед встречей, что у нее вспотели ладони. Они перешли через дорогу от дома, где готовилась свадьба, и вошли в ворота кладбища. Лиза вцепилась в руку Эдуарда:
   - Почему ты не сказал мне? - он просил при людях называть его на «ты» и просто по имени.
    - Для меня они живые, - объяснил Эдуард.
   Шалва Георгиевич Мамулашвили и Наина Борисовна Мальцева лежали рядом, в одной ограде. Памятники были небольшие, из черного полированного гранита с выгравированными православными крестами. Эдуард представил родителям свою невесту:
   - Я слышу: вы одобряете мой выбор,- сказал он.
    Лиза, с бьющимся сердцем, положила цветы, перекрестилась и поклонилась могилам.
   Потом три племянницы Эдуарда до позднего вечера колдовали вокруг Лизы со свадебным нарядом. Длинное, стянутое в талии, белое платье из атласа, называлось картули. Оно было отделано бисером, золотой тесьмой и жемчугом. Его сшили несколько лет назад, на свадьбу одной из племянниц Эдуарда, девушки высокой, но более хрупкой, чем Лиза. Платье пришлось расставлять в груди и в талии. Белого атласа не нашлось, вставки сделали из белого сатина, замаскировав его на талии поясом из белой муаровой ленты.
   Долго возились с головным убором. Дело было в том, что жена старшего брата Эдуарда, похожая на монахиню, тучная грузинка, настаивала на парике из черных волос с длинными косами, которые, по ее мнению, символизировали невинность невесты.  Она все время ворчала, что Эдуард отказался от венчания в церкви.
     Парик, как и платье, оказался маловат и никак не одевался на пышные рыжие волосы Лизы.  Когда ей предложили немного подстричь волосы, она категорически отказалась. К вечеру Лиза до того устала, что едва держалась на ногах и не могла узнать себя в зеркале. Возившиеся с ней женщины обмыли ее, стоящую в огромном цинковом тазу, живо напомнив ей Медянку, кухню, большое корыто. Они поливали ее из кувшина, старательно терли жесткими мочалками, из которых выдавливалась и пузырилась белая ароматная пена. Лизе показалось, что от запаха этой пены у нее приятно закружилась голова, как от легкого, сладкого вина. После мытья она быстро уснула.
    На следующее утро ее, уже с подкрашенными ресницами, нарумяненную и одетую в свадебный наряд, вывели на большую террасу, пристроенную к дому. Она сощурилась от яркого солнца, и, когда ее руку подхватил высокий мужчина в белой черкеске-чохе, с широкими длинными рукавами, с кинжалом на поясе, в высокой серой папахе, невольно вздрогнула, потому что не сразу узнала Эдуарда Мамулашвили, своего будущего мужа.  Лишь его особые приметы: шрамы на щеке, вернули ее к действительности. Вокруг захлопали незнакомые ей люди, Эдуард подвел ее к столу под зеленым сукном, крупная женщина в строгом костюме подала им амбарную книгу для росписи, поздравила с законным браком и тут же выдала свидетельство.
   Лиза растерялась, не зная, надо ли ей целоваться с мужем, но Эдуард сразу повел ее с террасы во двор, где уже стоял накрытый свадебный стол. По дороге к нему их осыпали изюмом и рисом. Потом подали большой бокал с вином. Эдуард бросил в бокал обручальное кольцо, отпил глоток, подал бокал Лизе. Когда отпила и она, он достал из бокала кольцо и одел ей на палец. 
   Гостей за столом было человек пятьдесят. Начались тосты, то по-русски, то по-грузински, лезгинка под зурну и барабан-доли, снова тосты. Лиза сидела, оглушенная барабаном, криками танцующих, необычностью всего происходящего.
    Вдруг кто-то за   столом истошно закричал:
    - Горько! Горько!
   Эдуард встал:
   - Уважим нашего гостя, поцелуемся по-русски, - громко сказал он.
   Она поднялась, но не догадалась откинуть с лица легкую накидку из тонкой марли. Эдуард сам откинул накидку, крепко обнял Лизу и, под одобрительные возгласы, прильнул к ее губам. Она не закрыла глаза во время показательного поцелуя и одним глазом, близко-близко, увидела сиреневый шрам на его щеке. Жалость шевельнулась у нее в груди, и она осторожно обняла мужа.      
    Так Елизавета Андреевна Калинкина, объявленная ОГПУ в розыск, стала Ниной Борисовной Мамулашвили-Мальцевой, женой ответственного работника, хозяйственника, который, не жалея себя, выполнял здание партии: превратить Советский Союз из страны сырьевой, закупающей машины и оборудование, в страну, производящую их своими силами. Лозунг был простой и понятный: догнать и перегнать Америку, Англию и прочих буржуев по всем направлениям счастливой человеческой жизни!
   
      Казахстанский поселок Джесказган встретил, измученных тяжелой дорогой, молодоженов жарой, белесым небом, горячей пылью в лицо, редкими, хилыми деревцами с изогнутыми стволами, глинобитными строениями из самана и войлочными юртами. На краю поселка стояли несколько длинных, серых бараков.  Им выделили квартиру в торце одного из бараков, с отдельным входом. Лиза была поражена: два года назад, в Медянке, ее подвезли к такому же крылечку, с такими же дверями, в таком же бараке. Но в Медянке вокруг стояли зеленые сосны, густо рос кустарник, а здесь была только выгоревшая, желтая трава, среди которой торчали пыльные кусты полыни. 
    Квартира была гораздо больше, чем на Урале: три больших меблированных комнаты, кухня с посудой и туалет с умывальным помещением. А главное – была холодная вода, которая бежала из крана тонкой струйкой. Лиза сразу заметила, что в двух комнатах стояли хорошо застеленные кровати. В одной из этих комнат, в углу стояла маленькая детская кроватка. Она покачала головой и улыбнулась: для ответственного работника предусмотрели все.
   - Тебе два дня на обустройство, - сказал Эдуард. – Завтра утром придет домработница. Если чего-то не хватает, вечером мне скажешь.
  Лиза прождала мужа до часу ночи и, после нелегкой дороги, уснула за столом, на котором был приготовлен ужин. Утром ее разбудила домработница, которая в соседней комнате передвигала детскую кроватку.
   - Эдуард Шалвович велел передвинуть мебель, - сказала она, извиняясь. -Меня зовут Асия, я буду приходить к семи часам утра, если вы не прикажете приходить в другое время.
  Лиза вспомнила, что уснула ночью за столом, но не помнила, как оказалась в кровати.
   - Почему к семи утра? – спросила она, не отойдя еще окончательно от сна.
   - Потом становится жарко, а мне идти полтора часа.
   - Где Эдуард?
   - Он уже давно ушел, сказал, чтобы к часу дня был готов обед. 
   Так началась жизнь жены ответственного хозяйственного работника в казахском рабочем поселке, около которого с давних времен копали медь. Эдуард определил Елизавету не в шахту, как она хотела, а в техническую школу, преподавателем.  Лиза пробовала сопротивляться волевому решению мужа:
   - Чему я могу их научить, мне еще самой надо учиться?
   А он отрезал:
   - Прекрати спорить! Ты дочь Калинкина, училась у него, а я-то знаю, какой он был горный мастер. Здесь с младшим звеном специалистов   катастрофа. Я помогу тебе составить план занятий.
    И Лиза стала преподавателем горной технической школы.  Большинство ее учеников были молодые русские мужики из семей раскулаченных крестьян. Среди спецпереселенцев были и такие, кто не мог найти работу в городах России. Многие бежали от голода. В Казахстане тоже был голод, но в Джесказгане работающим отоваривали продовольственные карточки, а в технической школе всем учащимся давали талоны на обед. Многие из тех, кого учила Лиза, едва умели читать и писать, а молодые казахи, вдобавок ко всему, плохо понимали русский язык.  От всего этого, в первый месяц работы, Лиза приходила в отчаяние. По ночам, они с мужем спали в разных комнатах, она писала и переписывала планы занятий, вспоминая все, что знала и умела в Медянке.  Эдуард принес ей рукописный русско-казахский словарь, предназначенный для работников шахт и карьеров. Он несколько раз заходил в школу во время занятий и раздавал учащимся дополнительные талоны на питание. Обучение было ускоренным, трехмесячным, и на втором месяце Лиза уже чувствовала себя в классе уверенно.
    Ей стало нравиться новое дело. Все ее ученики были очень старательны.  Усердие этих простых мужиков, среди которых были отцы семейств, порой вызывало у нее восхищение. Особенно это касалось тех из них, кто обнаружил цепкость и быстроту ума, а иногда, удивительную образность мышления. Тогда она вспоминала Филиппа, думала, где сейчас он, и представляла его лицо, его длинные руки и ноги, всю любимую ею нескладность его фигуры. Жалела, что не смогла взять с собой единственную его фотографию, где он был Дедом Морозом на новогоднем детском утреннике.
    Иногда ночью, в своей комнате, перед тем, как лечь спать, она разглядывала шрамы от ожога кислотой на своем животе. После повторных операций они стали мало заметны. Она вспоминала, как долго из-за этих шрамов уклонялась от желанных объятий Филиппа, от близости с ним, и, с сожалением, обзывала себя «дурой!». Потом садилась на кровать и корила себя за невнимание к Эдуарду. Она иногда чувствовала идущую от него нежность и желание обнять ее. Но единственное, что в их отношениях стало нормой, его поцелуи в щеку, когда он куда-нибудь уезжал или возвращался вечером после работы, совершенно усталый, но старался показаться ей бодрым.
   Однажды, во время ночного общения со своим телом, у Лизы появилось подозрение, что с ней происходит что-то небывалое. Через неделю, измучившись от размышлений и соблюдая предосторожность, она зашла в поселковую больницу к фельдшеру-акушеру. После осмотра пожилой акушер поздравил ее и сказал, что срок ее беременности недель шесть или семь.
    - Пятьдесят два дня, - уточнила Лиза.
    - Похвальная уверенность, - улыбнулся акушер. – Никаких тяжестей, больше овощей и фруктов, через месяц обязательно зайдите на осмотр.
    - Прошу вас соблюдать врачебную тайну, - попросила она перед уходом.
  Эдуард Шалвович в это время был в Алма-Ате, добивался увеличения финансирования на строительство нового медного рудника. Лиза переживала, не знала, как сказать ему о том, что ждет ребенка.
     Домработница Асия, когда Эдуард уезжал надолго по делам, жила с Лизой.   Лиза жалела девушку. У них установились, хорошие, почти дружеские, отношения. Мужа Лиза видела редко и по вечерам часто чувствовала себя одиноко. Ей нравилось разговаривать с Асией на простые житейские темы. Иногда она записывала с ее слов нужные ей в школе выражения на казахском языке.
   Асия была младшим ребенком в многодетной семье казахского скотовода. Она гордилась тем, что окончила четыре класса школы и хорошо говорила по-русски. Но очень переживала, что ей пошел уже двадцатый год, а к ней никто ни разу не сватался. Год назад у них отобрали почти весь скот. В семье, вместе с маленькими детьми, было двадцать пять человек, а им оставили одну корову, козла с тремя козами и одного верблюда. 
   - Многие казахи-степняки кочуют на восток и перебираются жить в Китай,- рассказывала Асия.
   - И вы собираетесь в Китай? – спросила Лиза.
   - Мой отец в большевиктер партиясы, он родину не бросит,- с гордостью сказала Асия.
    Однажды, за поздним ужином, Асия предложила Лизе приносить ей, за небольшие деньги, по баночке козьего молока.
   - Когда женщина носит ребенка ей полезно пить козье молоко, разбавленное отваром из трав, - со знанием дела сказала она, - Я и травы вам принесу.
    - Кто тебе сказал, что я жду ребенка – у меня еще не видно живота? – настороженно спросила Лиза.
   Асия прыснула от смеха:
    - Никто не говорил. Я и так вижу. У меня три сестры детей рожали… Эдуард Шалвович вас очень любит, он все для вас сделает. Питаетесь вы хорошо, но скажите ему, что надо утеплить квартиру - зимой здесь будет холодно, мне соседи сказали. Печь надо топить два раза в день, а я зимой буду уходить рано – мне идти далеко, ночью волки в степи съедят.
    - Спасибо, Асия, за советы, мы все учтем… У меня к тебе большая просьба: не говори пока Эдуарду Шалвовичу, что я беременна.
    - Разве он не знает!? – удивилась Асия. – Для него же это большая радость...
    - Прошу: не говори! - настойчиво повторила Лиза,- Я скажу сама, когда придет время. Ты меня поняла?
    - Да, бэйбише! – закивала Асия, выпучив глаза.
    Через месяц Лиза пришла к акушеру. После осмотра он стал писать для нее рекомендации и между делом говорил:
   - Рекомендую вам то, что другим, к сожалению, рекомендовать не могу. Хорошо иметь такого мужа. Я видел, что к зиме он утеплил весь барак – очень благородно с его стороны.
   - Он это сделал не из-за меня, а потому что думает и о других людях. О моей беременности он еще не знает.
   Акушер оторвался от записи, посмотрел на нее поверх очков:
   - Вот как? Интересно: как же это вам удается? Мне кажется, что Эдуард Шалвович - темпераментный мужчина? Твою беременность, уважаемая Нина Борисовна, скоро уже невозможно будет скрывать.  Или у вас какие-то особые обстоятельства?
   - Обстоятельство одно: мы очень редко видим друг друга. Эдуард Шавлович полностью отдается своей ответственной работе.
   -  Я понимаю,- закивал акушер. - И все же советую не тянуть с приятной для него новостью.
   В тот же вечер, за ужином, Лиза начала разговор, который продумывала уже несколько дней:
   - Эдик, Ася стала раньше уходить домой, потому что боится волков…
   - Я, признаться, тоже их немного побаиваюсь, хотя хожу всегда с револьвером, - засмеялся Эдуард Шалвович. - Можешь не продолжать: я уже и сам думал, что ее надо устраивать жить у нас…
   - Нет, я хочу продолжить,- нервно перебила его Лиза. – В мае у меня родится ребенок…
   Эдуард Шалвович медленно положил на стол вилку. Несколько долгих секунд он пристально и серьезно смотрел на Лизу. Она выдержала его взгляд.
    - Говоришь: в мае… Ты приехала в Ростов уже беременной?
    - Да, только еще не подозревала этого.
    - Отца твоего ребенка зовут Филипп Белов, американский геолог?
    - Ты все знал? - настороженно спросила Лиза.
    - Василий о геологе упоминал, но не сказал, что у вас были близкие отношения.
    - Он и не мог сказать. Я узнала о беременности только здесь, в Джесказгане.
   Эдуард Шалвович вытер салфеткой рот, встал и подошел к Лизе:
    - Тебя еще можно обнимать?
    Она вскочила:
    - Конечно, можно!
    Он крепко обнял ее и поцеловал в щеку: 
    - От души поздравляю!..  Значит, будет Филиппович или Филипповна?
    - Разве тебе не нравится Эдуардович или Эдуардовна?
    - Очень нравится! - Он снова привлек ее к себе и поцеловал долгим поцелуем в губы, как на свадьбе. На этот раз Лиза закрыла глаза и прижалась к нему.
   В мае она родила Андрея Эдуардовича Мамулашвили-Мальцева. Жизнь Лизы изменилась до неузнаваемости. Материнские заботы и домашние хлопоты, внимание мужа и работа в технической школе, подарили ей несколько лет обыкновенной счастливой жизни. Асия еще год прожила у них и пошла учиться на пробщика забойного опробования. Когда она начала работать в шахте, ее сменила сестра Айша с десятилетней дочкой, которая управлялась с маленьким Андреем, как опытная женщина-мать.
    Осенью тысяча девятьсот тридцать второго года Эдуарду Шалвовичу дали три дня отпуска. Он сел за руль служебного «Газика» и вывез Лизу с сыном на Кара-Кенгир – обмелевшую, холодную реку, в которой, однако, можно было наловить хорошего хариуса. Они разбили палатку, застелили ее толстым войлоком, из какого казахи делают юрты, и два дня прожили счастливой семейной жизнью.
  Была теплая, тихая степная осень, последние дни долгого бабьего лета. Эдуарду Шалвовичу исполнилось пятьдесят пять лет. Накануне, в Улытауском райкоме ВКП(б), ему вручили Почетную грамоту и денежную премию. Они остановились на том же месте на берегу реки, где отдыхали ровно три года назад, после того, как Лиза сказала мужу, что ждет ребенка.
      Сейчас голый Андрейка бегал по теплому песку, пробовал помогать отцу ловить рыбу, а Лиза у палатки готовила обед. Она, как могла, старалась быть любимой женщиной своего мужа, любящей матерью своего сына. Лиза не знала, что это были последние часы ее счастливой жизни, за которыми последуют годы тяжелых испытаний. Она переживет эту широкую черную полосу жизни только благодаря любви к сыну и его отцу Филиппу.
    Закат солнца в тот день был багрово-красным. Андрейка спал, а они сидели у костра, обнявшись.
    - Погода начинает ломаться, дело идет к зиме, - сказал Эдуард и оглянулся в степь. Лиза тоже оглянулась и увидела вдали, на фоне закатного неба, быстро скачущего черного всадника. 
     Всадником оказался молодой казах, водитель Эдуарда. Лиза вскочила, когда он спрыгнул с коня и громко, возбужденно заговорил.
    - Тише, наш мальчик спит, - приложила она палец к губам.
    Водитель перешел на громкий шепот:
    - Бастык Эдуард, есть письмо, ваш человек подал, сказал читать быстро,- он протянул Эдуарду Шалвовичу маленький треугольник, который достал из-за пазухи. Они пошли в вечеряющую степь, а Лиза нырнула в палатку, где спал Андрей.
   Эдуард пришел в палатку не скоро. Лиза лежала под одеялом, ждала его. Он сел у нее в ногах. В палатке было темно, она не видела его лица.
    - Что-то серьезное? – спросила она.
    - Да, серьезное,- протяжным шепотом сказал он. – У нас все всегда серьезное. Мне надо все хорошенько обдумать, я тебе завтра расскажу… В степи поднимается ветер. Урвали мы последние дни бабьего лета. Завтра с рассветом едем в поселок. Надо взять еще одно одеяло в машине.
    - Я уже взяла, ложись, - остановила его Лиза.
    Ночью она проснулась от того, что захныкал во сне Андрей, нагнулась над ним, успокоила. Брезент палатки, время от времени, трепыхался от порывов ветра. Странные, скребущие звуки, как будто большие птицы в темноте натыкались на палатку и били об нее крыльями, доносились снаружи. Эдуарда рядом не было. Лиза вылезла из-под одеяла, откинула дверной полог палатки и увидела, что темная фигура возится около машины.
    - Эдик! - позвала она, но порыв ветра унес звуки ее голоса в степь. 
    Лиза накинула на себя одеяло, вылезла из палатки, не успела разогнуться, как ее крепко обхватил Эдуард. Она не узнала его, вскрикнула и резко оттолкнула.
   - Тебя врасплох не возьмешь! – громким шепотом сказал он, заталкивая ее назад, в палатку. – Надвигается пыльная буря, я двигатель в машине укрывал, чтобы песком не занесло.
    Спали они чутко, обняв друг друга. Лиза еще несколько раз успокаивала, просыпавшегося сына, прислушивалась к завываниям ветра и неприятным, пугающим звукам снаружи.
     - Кто там так ужасно скребет по палатке? – спросила она.
     - Это ветер несет перекати поле – такие большие колючие шары, они перекатываются по палатке и подскакивают на ней. Один такой угодил мне прямо в лицо – завтра скажу, что это ты исцарапала меня в любовном экстазе.
    - Только посмей! – тихо засмеялась она.
    В поселок они приехали, когда уже рассвело. Эдуард Шалвович сразу отправился на работу. Лиза, со спящим на руках сыном, пошла домой. Занятий в технической школе у нее в этот день не было.
   Айша, пока их не было дома, выбелила всю квартиру и повесила на окна новые шторы. Лиза сходила в магазин, где по определенным дням, в подсобке выдавали продовольственные пайки руководящим работникам. У Мамулашвили паек был по первому разряду.
    Эдуард Шалвович пришел на обед с опозданием, долго умывался, ел не спеша, нехотя.  Лиза терпеливо ждала, наконец, спросила:
    - Расскажешь о вчерашнем письме?
    Он опустил глаза, сказал глухим голосом:
    - Тебе, Лиза, вместе с Андреем, к вечеру надо собраться в дорогу. Завтра утром, вместе со мной едете в Алма-Ату.
    - Надолго?
    - Возможно, навсегда.
    - Что происходит? – заволновалась она.
    - Да, происходит, с Василием, твоим братом… А, значит и со всеми нами.  Василия арестовали несколько месяцев назад, вели какое-то расследование и вдруг недавно предъявили обвинение в шпионаже. Я еду в Алма-Ату, к товарищу Филиппу…
    - К кому!? – встрепенулась Лиза.
    - К Филиппу Исаевичу Голощекину, первому секретарю Казахского крайкома партии.  Он должен помочь Василию, они с ним давно знакомы по Свердловску. Мои пути с Филиппом тоже пересекались. Это по его просьбе я оказался в Казахстане…   Человек он очень тяжелый, даже жестокий, но, надеюсь на его верность идеалам революции и здравый смысл.
    -  Я слышала о нем от Васи, - задумчиво сказала Лиза. - Это он командовал расстрелом царской семьи?
    -  Я не знаю, но вполне возможно. У него крепкие связи в ЦК, хотя дружбу, кажется, он ни с кем не водит…  Лиза! Ты должна знать: я рискую собой и тобой! Но не смогу жить дальше, если не попытаюсь помочь Василию. Ты согласна со мной?
    - Конечно! Даже не сомневайся!
    - Тебя с Андрейкой я оставлю у надежных людей. Если что-то пойдет не так, они отправят вас в Телави.
    У надежных людей Лиза с сыном переночевали одну ночь. На следующий день, вечером, приехал Эдуард, поцеловал жену в щеку и сказал, глядя ей в глаза:
   - Василия больше нет, его расстреляли еще на прошлой неделе.
   Лиза уткнулась в грудь мужа, беззвучно заплакала. Потом спросила:
   - Ты разговаривал с Голощекиным?
   - Мы разговаривали совсем о другом: как добывать средства на строительство комбината… Я даже не успел раскрыть рот, чтобы сказать о Василии, как он с радостью сообщил, что еще одним врагом народа стало меньше… Они же были почти друзьями!  Страшный человек! И таких в моей партии стало много…  Не будем ждать утра – уезжаем домой.

      Василия они помянули в Джесказгане, втроем с Айшой, молча.
     - Кто умер? – спросила Айша, понюхав водку в стограммовой граненой стопке.
     - Один настоящий русский человек, - сказал Эдуард Шалвович и выпил стопку залпом, до дна.
    Дальше жизнь семьи Мамулашвили-Мальцевых покатилась, как колючий шар перекати поля под напором ветра в казахской степи. Эдуард Шалвович искал забвение в работе, дома не появлялся неделями. Но самое тяжелое для Лизы заключалось в том, что он стал часто употреблять спиртное.  Она преподавала в технической школе. Это  отвлекало ее от мрачных мыслей. Без Айши с ее взрослеющей дочкой жизнь Андрея была бы почти беспризорной. Когда сын пошел в школу, Лиза по настоянию мужа бросила работу. Ей нравилось готовить с Андреем уроки, она начала учить его английскому языку.
   Отношения с Эдуардом у нее разладились. Он перестал целовать ее, когда уходил на работу, за ужином был молчалив, резко прерывал все попытки поговорить с ним. Только к Андрею по-прежнему, относился с нежностью, приносил ему книги и самодельные игрушки, которые делали заключенные, работавшие на строительстве комбината. Нередко водитель, поздно вечером, привозил пьяного Эдуарда, домой в таком состоянии, что Лиза с Айшой с трудом дотаскивали его до кровати, раздевали и обтирали влажным полотенцем.
  «Что с тобой происходит, мой дорогой русский грузин? – думала она, глядя на храпящего, совсем похудевшего мужа. – Ты был романтиком, мечтателем, как мой Филипп, а становишься, как другой Филипп, которого ты по ошибке считал товарищем». 
    В конце тысяча девятьсот сорокового года Эдуарда Шалвовича перевели в Караганду, но не на повышение, а заместителем директора по хозяйственной части небольшого завода по ремонту техники для угольных шахт.  Квартиру дали в глинобитном бараке, без всяких удобств, продуктовый паек у семьи стал по третьему разряду. Лиза устроилась в профтехучилище при шахтоуправлении. Единственное, что ее радовало - Андрей стал учиться в школе-десятилетке, где, в отличие от Джесказгана, были все учебные предметы.
    В мае тысяча девятьсот сорок первого года Эдуарда Мамулашвили торжественно проводили на заслуженный отдых. На проводах был секретарь райкома партии, который отвел Лизу в сторонку, расспросил, в каких условиях они живут, и твердо пообещал, что Эдуарду Шалвовичу увеличат пенсионное пособие по старости, оставят продовольственный паек, а при первой же возможности выделят хорошую квартиру. Секретаря звали Ефим Михайлович Петров. Это был маленький, сухощавый человек с большим носом, энергичный и очень галантный. За столом он подсел к Лизе, говорил ей всякие любезности, большегубо улыбался и часто протирал пенсне.
   В первые дни войны Эдуард заявил, что уходит на фронт, велел Лизе собрать вещевой мешок и отправился в военкомат. Она терпеливо ждала его возвращения, потому что знала: ни по возрасту, ни по состоянию здоровья мужа на войну не возьмут. Вернулся он через два дня. Его, совершенно пьяного, привели два незнакомых парня.
    В конце лета тысяча девятьсот сорок четвертого года Эдуарду Шалвовичу исполнилось шестьдесят пять лет. После скромного праздничного обеда с женой и сыном, он одел свой парадный костюм с орденами, сказал, что его пригласили зайти в обком партии, наверное, хотят поздравить, и ушел. Лиза напомнила, что к ужину она испечет его любимый рыбный пирог.
     К ужину он не пришел. Лиза обошла нескольких знакомых, шла с тяжелыми предчувствиями по темной улице, не зная, что делать и увидела свет в окнах райкома партии. Милиционер на входе ее не пустил. Она спросила про секретаря райкома Петрова, и Ефим Михайлович вышел к ней в гимнастерке и галифе, заправленных в сапоги. Он устало сказал, что сейчас у них в райкоме круглосуточное дежурство, спросил, как им живется. Узнав о случившемся, завел Лизу в свой кабинет и немедленно стал названивать в военную комендатуру.
   Эдуарда Шалвовича нашли через час возле мусорных ящиков у блошиного рынка. Он был мертв. В морге Лизе отдали его костюм с орденами. Его ботинки выпросил для сына пожилой патологоанатом.
    Похороны организовал райком партии. В ноябре того же года в квартиру Мамулашвили, под вечер, пришел Петров с двумя хмурыми мужиками в рабочей одежде.
   - Нина Борисовна, срочно собирайтесь – вы переезжаете в приличную квартиру, - приказным тоном сказал Ефим Михайлович. – Она почти в центре, а рядом - лучшая в городе школа. В ней сейчас преподают несколько профессоров из Москвы и Ленинграда.  Я устрою в нее вашего сына.
   Лиза растерялась:
     - Прямо сейчас переезжать!?
     - Да, немедленно. Увязывайте одежду, белье, книги, документы - самое необходимое. Мебель можно не брать -  там хорошая мебель, гораздо лучше вашей - смею заверить. Переехать нужно обязательно сейчас – такова ситуация. А эту квартиру сегодня же займет другая семья.
    Новая квартира, действительно, оказалась намного лучше прежней: в ней было центральное отопление, холодная вода и ванная комната с титаном для горячей воды. Из мебели Лиза перевезла только свою кровать. Лизу сначала удивило, а потом и смутило то обстоятельство, что в большой двухкомнатной квартире была не только хорошая мебель, фортепиано, но и все остальное: постельное белье, шторы на окнах, в большом шкафу с зеркалом висела летняя женская и мужская одежда, на кухне была грязная посуда в раковине и кое-какие продукты. На туалетном столике она увидела хорошие духи, пудру и баночки с разными кремами. На этажерке Андрей с радостью нашел несколько нужных ему для школы книг Чехова, Горького, пьесы Островского и два больших художественных фотоальбома с картинами русских художников. А за этажеркой, в углу, он обнаружил рулон с афишами Киевского русского драматического театра имени Леси Украинки.
  У Лизы не было сомнений: совсем недавно в квартире жила семейная пара артистов. Она догадывалась, при каких обстоятельствах они так спешно покинули свое жилье. Уже ночью, когда Андрей уснул на ее кровати, она осмотрела все внимательней, не нашла ни одной фотографии, по оставшейся одежде поняла, что муж и жена были немолоды и крупны. Одежду она аккуратно сложила и завернула в шторы с окна. Положила в узел всю косметику и парфюмерию с туалетного столика.
   Надо было ложиться спать. Она собрала белье с большой двуспальной кровати, бросила его на пол и вдруг поняла, что не сможет жить в этой чужой квартире. «Завтра же попрошу Петрова вернуть меня на старую квартиру,- решила она и сразу вспомнила: - Кто-то уже заехал в нее…» Она постелила белье на кожаном диване, легла и долго не могла заснуть.
   Утром пришел незнакомый человек на скрипящем кожей протезе, сказал, что Ефим Михайлович поручил ему отвести Андрея в новую школу. Лиза порывалась идти с ними, но у нее рано начинались занятия в техническом училище, а идти до него было далеко.
    Через неделю, вечером, появился Ефим Петров, в офицерской шинели без погон, в солдатской шапке-ушанке, с огромным вещевым мешком, который с трудом занес в квартиру.
    - Дорогая Нина Борисовна, позвольте поздравить вас с новосельем!  А если не возражаете, то и с праздником света и обновления, который евреи называют Ханука.   Как вы понимаете, я интернационалист, но традиции своего народа не забываю.
   Он стремительно выставил на стол бутылку шампанского, бутылку вина и выложил много разной снеди, которой Лиза давно не видела. Она рассмотрела баночку крабов, покачала головой:
   - Хорошо вас отоваривают в райкоме.
   - Это нам к празднику Великого Октября давали, а я живу один - вот и осталось, - весело объяснил Петров. – Я, дорогая Нина Борисовна, сейчас служу партии не в райкоме, а в обкоме, уже больше месяца. Должность скромнее, чем в райкоме, заведующий бытовым сектором, но, доложу я вам, необыкновенно ответственная. К тому же по партийной линии курирую все госпиталя и детские дома.
  Из своей комнаты вышел Андрей, худой, высокий, с густыми черными волосами, кое как подстриженными под бокс. Он поздоровался неокрепшим баском и отвел глаза от продуктов, выложенных на стол. Ефим Петров по-дружески приобнял его, спросил, как ему новая школа, и спохватился:
   - Сладкое любишь? Чтобы голова хорошо работала, надо есть сладкое. Дядя Фима принес тебе халвы и конфет. Мой сын, Марк, страшно любил сладкое,- провернулся он к Лизе.
   Петров взялся помогать накрыть стол, стал брать в серванте красивые тарелки из сервиза, но Лиза остановила его:
   - Это чужая посуда, наша на нижней полке.
   Петров замер:
   - Понимаю и одобряю. Я тоже никогда не пользуюсь чужим.
   Андрей с аппетитом поел деликатесов, но налегал, в основном, на горячую картошку. После чая Лиза отправила его спать. Открывать бутылки с вином она решительно запретила. Когда Андрей ушел в свою комнату, Петров многозначительно кивнул на бутылки:
   - Все-таки, новоселье...
   - Немного шампанского,- неуверенно сказала Лиза. – Только как-нибудь без шума, - посмотрела она на двери комнаты сына.
    Петров с готовностью схватил со своих коленей полотенце и моментально скрылся с бутылкой шампанского в кухню. Они выпили за новоселье.
    - Кто здесь жил до нас? – спросила Лиза. 
    - Директор Киевского театра и его жена, заслуженная актриса.
    - И куда они делись?
    - Наверное, вернулись к себе на Украину. Они были в эвакуации.
    - А почему все побросали?
    - Наверное, торопились попасть в эшелон. Сейчас очень трудно уехать на Запад… Я, Нина, точно не знаю, это не по моей части. Мое дело - помещение и все такое. – Петров снова наполнил бокалы шампанским.
    - Мне, пожалуй, хватит, - сказала Лиза.
    Петров вскочил, принес из прихожей семь свечей, зажег их и установил на большом блюде:
   - Доставь мне каплю удовольствия! – умоляюще попросил он. – Сегодня начинается Ханука - праздник света. Ты, наверное, крещеная, православная? Но Ханука – не религиозный праздник, этот свет для всех людей. Я в детстве очень любил Хануку, и мой Марк тоже.
    Они выпили шампанское. Лиза хрустела яблоком и смотрела, как Петров в очередной раз тщательно протирает свое пенсне.
   - Где сейчас ваш сын? – спросила она.
   Петров водрузил на нос пенсне, сказал скороговоркой:
  - Это пенсне – память о моем отце. Его забили до смерти черносотенцы, на моих глазах. Мне тогда было шесть лет…  А сын, мой Марк, сгорел в самолете, на Курской дуге – ни могилы, ни свечи…  Его посмертно представили к званию Героя, но награду до сих пор не дали.
   Лиза, молча смотревшая на Петрова, отвела глаза, спросила:
   - Что за праздник, Ханука?
   - Больше двух тысяч лет назад мой народ освободился от сирийского ига и зажег свечи в оскверненном Иерусалимском храме. Это праздник единения и памяти. – Петров открыл бутылку Киндзмараули, налил и сказал: - Говорят, что это любимое вино товарища Сталина. Выпьем за здоровье нашего дорогого вождя.  Благодаря ему - войне скоро конец.
   Лиза опьянела. Петров подкладывал ей в тарелку закуски, заставлял есть и без умолку рассказывал смешные истории из своей жизни:
   - Однажды, в каком-то небольшом городке, в Воронежской области, мы проводили заседание партактива. Потом, как водится, собрались за столом ужинать. Обслуживали нас местные женщины, такие ядреные, в нарядных платках. Сидим, закусываем. Заходит одна из этих молодух, ставит на стол блюдо, непонятно с чем, и говорит: «Я вам творожную пасху принесла, разговляйтесь, товарищи коммунисты».   Один из наших спрашивает: «Пасха освящена?» А она: «Где ж ее святить? За сто верст вокруг ни одной церкви не оставили. У нас тут старушка, бывшая монахиня, дома, под иконами, куличи, да пасхи елеем мажет… Так мы ее и ели с елеем – вкусная была». – Петров смеялся до слез, протирал платком глаза, потом пенсне.
    Лиза улыбалась. Ей нравился этот живой, простодушный и, судя по всему, умный человек, который, ни с того, ни с сего, взялся помогать ей с сыном.  Она помнила, что Эдуард рассказывал ей о жене Петрова, которая была ответственным работником в Карагандинском обкоме партии, и спросила его о жене. Ефим Михайлович поморщился, сказал неожиданно жестко:
    - Нет у меня жены!..  Формально она имеется, но уже год живет с другим мужчиной. Ее перевели в Алма-Ату, в крайком, она обещала подготовить там место для меня, да вот забыла…  Видимо, в их постели места для меня не нашлось! – Он разлил оставшееся вино, чокнулся с Лизой и залпом выпил. – Но ничего, дорогая Нина! Списывать меня еще рано! Скоро закончится война, и я переберусь в Москву. Есть такая возможность. Свой долг перед партией я выполнил!..  Поедем вместе! - вдруг взял он руку Лизы. – Я все для вас с сыном сделаю! Андрей мне нравится – буду любить, как своего Марка! А ты – ты самая красивая женщина на свете! Еще когда Эдуарда Шалвовича на пенсию провожали, - вечная ему память! - я влюбился… - Ефим Петров упал перед Лизой на колени и трясущимися руками полез под ее платье.
   Она несколько мгновений смотрела на него, словно не понимая, что происходит, потом вскочила, подхватила, севшего на пол, Петрова под мышки и потащила к выходу из квартиры.

     В наступившем тысяча девятьсот сорок пятом году Лиза с Андреем перестали получать скромный партийный паек за Эдуарда Шалвовича. К марту у них закончились запасы крупы и жира, сделанные прежде. В школе Андрея кормили кашей и подслащенным чаем с куском хлеба, и то благодаря тому, что там учились дети областных чиновников. А на карточки в магазине можно было отоварить только самый минимум продуктов. 
     Андрею скоро должно было исполниться пятнадцать лет. Он вытянулся, похудел, в его фигуре явственно обозначился Филипп Беллоу. Глаза, губы, подбородок были от матери, а волосы свои – темно русые. Больше всего Лизу удивляло сходство сына с Эдуардом Шалвовичем. В походке, манере поворачивать голову, поднимая подбородок, говорить с легкой улыбкой не вполне приятные, а то и резкие, слова – явственно обозначился Мамулашвили - Мальцев. Лиза видела, что сыну не хватает еды. Приносила кое-что из училищной столовой, старалась сама есть поменьше, ссылаясь, что в училище ее неплохо кормят. Она запретила сыну даже заикаться об устройстве на работу. 
     Батареи в квартире были едва теплые, приходилось ходить в верхней одежде, а иногда и в валенках. Грелись в ванной комнате, где топили титан. Дрова для титана – распиленные пилой ножовкой старые доски, колья, какие-то гнилушки, приносил по вечерам в мешке Андрей. Лиза вздыхала: «Ой, смотри, поймают тебя!»  В профессионально-техническом училище, преподавателям, живущим в неблагоустроенных домах, раз в месяц выдавали для печей кизяк – сушеный навоз, дававший много тепла. Лизы в этом списке не было, но директор относился к ней с уважением, и она стала получать по три мешка кизяка в месяц. Запах, когда он горел, сначала не нравился ни ей, ни Андрею, но потом они признались друг другу, что в нем есть что-то сытное.
     Однажды, вернувшись с работы, она учуяла в квартире другой запах - мясного супа. Андрей сказал, что сварил небольшую курицу, которую подарила мать его одноклассника - он помогает ее сыну по математике.  Когда стали есть, Лиза, по мелким костям и не типичному запаху, заподозрила, что едят они не курицу.
     - Я поймал на чердаке в силки двух голубей, - признался Андрей.
    Лиза чуть не поперхнулась: она слышала на работе, что голуби нередко разносят опасные инфекционные заболевания.
   Но самое неприятное случилось в конце марта. Она возвращалась с работы, когда у дверей подъезда ее встретил знакомый человек на скрипучем протезе.
    - Вам, Нина Борисовна, придется уплотняться, - стеснительно сказал он. - Жить вдвоем на сорока восьми метрах в наше время непозволительно: люди друг на друге спят, - неприятно хихикнул партийный инвалид. - Одну комнату с сыном, на выбор, мы вам оставим, а другую, будьте добры, очистить. Недельку можно потерпеть… Вот возьмите, - протянул он небольшую бумажку.
    Лиза увидела на бумажке несколько цифр и недоуменно спросила:
    - Что это?
    - Телефон Ефима Михайловича. 
    Лиза посмотрела вслед удаляющемуся скрипу протеза, скомкала бумажку и выбросила ее.
   
    После этого она решила искать работу в шахте. Пришла в управление «Карагандауголь». В отделе кадров ей сказали, что на подземные работы им никто не требуется, разве что можно стать в очередь на ожидание. Она написала заявление «на ожидание». Кадровик прочитал заявление, оценивающе посмотрел на нее, спросил со странной улыбкой:
    - Вы - жена Эдуарда Шалвовича?..  Я попробую подыскать для вас подходящее место. Зайдите через три дня.
   Директор училища, узнав, что она собирается уйти работать на шахту, позвал ее в свой кабинет, усадил и горестно покачал головой:
   - Понимаю: одинокая женщина с большим сыном. Одиночек сейчас хватает. Ну, чем тебе помочь? Не могу же я выдать тебя замуж за шахтера – они нарасхват…  Ты вот что, Нина -  зачем тебе гробить здоровье на шахте? Ты моего Степу знаешь: вы с ним ровесники, характер у него покладистый, детей нет. Да и нравишься ты ему!..
   Лиза с недоумением посмотрела на директора:
    - У него же жена!
    - Какая там жена - обмылок! - в сердцах махнул рукой директор. - Семь лет не расписанными прожили: ни детей, ни добра не нажили! Все на побрякушки, да тряпки эта вертихвостка спустила! Ушла она от Степы, еще зимой.  Ты не смотри, что он инвалид: он рукастый, с головой на плечах и пить начал недавно, когда эта стерва его бросила… Нина, ну, жила же ты столько лет с дорогим тебе Эдуардом? Я же знаю, что ему еще в молодости царские собаки мужское хозяйство выдрали. А у Степы все в порядке…
    Лиза резко встала со стула:
   - Вы знаете, как хорошо я к вам относилась…
   - Прости! У меня душа за сына болит! Он же у меня один, как и у тебя…
   Она вышла из кабинета. На следующий день принесла директору заявление об уходе. Он прочитал его, сказал глухим, усталым голосом:
    - Я сегодня поговорил с директором объединенного машиностроительного завода. Он возьмет тебя в свою столовую. Не знаю кем, с ним договоритесь, но в любом случае - место хлебное. О таком многие женщины мечтают.
     Взяли Лизу посудомойкой, пообещав в скором времени перевести на раздачу.
   - На раздаче ты будешь хорошо смотреться, аппетит мужикам поднимать! – деловито сказал директор столовой. – У нас тут естественный оборот кадров: каждый месяц ловим за вынос – и на выход! Я не зверь, баб понимаю: свою законную пайку неси - никто ничего не скажет. Но совесть имей!  В Берлине каждый день тысячами гибнут, может и твой там голову сложил, а ты любовника кормишь!
   На этой патетической ноте Люба и отправилась на осмотр к заводскому фельдшеру.
    Межзаводская столовая обслуживала в сутки до семисот человек. Зал столовой размещался в неработающем цехе завода, в нем стояли семьдесят пять столов. Алюминиевой посуды не хватало, и пять посудомоек должны были следить за освобождающимися на столах мисками, кружками, быстро собирать их, мыть и относить на раздачу. Смены были по двенадцать часов. Кроме посуды посудомойки мыли столы, подтирали полы и готовили для поваров овощи. В ночные смены работы было меньше, но Лиза не любила работать ночью: когда в зале было мало людей, по нему бегали крысы. Раз в три месяца крыс травили, но это помогало ненадолго. Первое время Лиза так уставала, что иногда не могла себя пересилить, чтобы идти поздно вечером домой. Она ложилась спать в бытовке, вместе с несколькими другими работницами.
    Утром, девятого мая, их разбудили крики, вбежавшей в бытовку женщины: «Победа! Да, просыпайтесь вы, девки! Победа! Победа!»
   Лиза выскочила в пустой зал столовой и услышала из репродуктора голос Левитана: «... установить, что девятое мая является днем всенародного торжества, праздником Победы!»
    Несколько женщин у стоек раздачи закричали «Ура!», запрыгали, стали обниматься, схватились за руки и, как дети в детском саду, повели хоровод, напевая «Катюшу». Лиза стояла в сторонке, улыбалась, глядя на них, и чувствовала такое облегчение, будто с души сняли огромный груз. Сквозь пыльные окна под потолком цеха пробилось солнце, его свет упал на столы, на пол, на танцующих женщин, и она подумала с замиранием сердца: «Господи, наконец, начинается светлая полоса в нашей жизни!»
    Перед обедом девятого мая директор столовой приказал всем раздатчицам и посудомойкам надеть белые фартуки и накрыть праздничные столы: по двойной норме хлеба, банку рыбных консервов на четверых и по два кружка колбасы на каждого. В борщ была заложена двойная норма говядины. Откуда-то вдруг появились новенькие алюминиевые миски, кружки и ложки.  Женщины радостно хлопотали вокруг столов, чтобы успеть до прихода людей все разложить и расставить.
    Пятнадцать столов в столовой стояли чуть в стороне. За ними ели шестьдесят человек расконвоированных или условно освобожденных из лагерей спецпоселенцев.  Чаще всего это были инженеры, научные работники или рабочие высокой квалификации, которых присылали из мест заключения по заявкам директоров заводов. Были среди них и такие, кого арестовывали «по заказу», осуждали, тут же условно освобождали и присылали в Караганду на спецпоселение. Эти люди питались комплексно, беднее, чем вольнонаемные.
    - А этим как накрывать? – крикнула одна из женщин.
   Директор прищурился, крякнул и махнул рукой:
    - Накрывайте, как всем! День Победы, все-таки!
   В конце обеда посуду со столов убирали не спеша. Лиза стала собирать ложки на одном из столов, за которым задержался пожилой спецпоселенец, сутулый, в больших очках с толстыми линзами. Он, как и многие до него, поздравил Лизу с Великим праздником, спросил негромко и не вполне уверенно:
   - Вы ведь мисс Елизавета Зотова?
  Лиза замерла, внимательно посмотрела на него:
   - Простите, я не расслышала, о чем вы спросили?
   Человек кашлянул, заговорил громче:
   - Мы с вами встречались много лет назад, в Лондоне, в доме вашего отца, Петра Алексеевич Зотова. Меня вам представил ваш дядя, Всеволод Алексеевич. Вы тогда были еще совсем молоды и так же красивы…
   - Немолодой женщине всегда приятно слышать такие слова,- опомнилась Лиза и засмеялась. – В Лондоне я никогда не была, и зовут меня Нина Мамулашвили.  Еще раз поздравляю вас с праздником Победы! – она стала собирать со стола миски, краем глаз видела, как с лица собеседника сошла улыбка, как он снял очки и, уходя, слышала его бормотание: «Совершенно удивительно! Неужели такую женщину можно с кем-то спутать?»
   Вечером, после работы, она пила дома настоящий чай с карамельками и печеньем, - все это директор столовой распорядился выдать в честь праздника, - поджидала, когда придет из школы сын, и все время думала: «Кто же это такой появился вдруг из моей счастливой юности? И почему именно в день Победы!? Это какая-то мистика!»
    В дверь комнаты постучали. Поселившаяся у них в квартире семья с ребенком, который только начал ходить, позвала ее за праздничный стол.
    Сначала Лиза боялась подселения, но молодой шахтер и его жена-казашка оказались очень хорошими соседями: в ванной комнате у них сейчас всегда были запасены дрова и кизяк, а молодая женщина уговорила Лизу, что будет стирать для нее постельное белье и все, что потребуется: «Ванна и горячая вода – это, как в сказке! – с восторгом говорила она. – Мне так нравится стирать! И особенно моего мальчика мыть!» 
    Андрей пришел поздно. Лиза немного посердилась на него, а потом стала кормить картошкой с консервами и поить чаем с конфетами и печеньем, радуясь его отменному аппетиту.
    - Мы запустили пять сигнальных ракет,- с возбуждением рассказывал Андрей, - а потом зажгли на пустыре дымовую шашку и убежали, когда появился милиционер…  В школе нас сегодня всех спрашивали, кто что будет делать после десятого класса. Я сказал, что буду учиться в горном институте, только не знаю где: Днепропетровский горный уезжает из Караганды. Они возвращаются на свою Украину.
 
     Ночью Лиза долго не спала: то думала о будущем сына, то снова и снова с беспокойством перебирала в памяти всех, кто бывал у них в доме, в Лондоне. У нее была отличная память на лица, но вспомнить кого-то похожего на спец поселенца она не могла. «Этому человеку явно за шестьдесят, - думала она. - Значит, он ходил к нам по каким-то делам?»
     На следующий день, работая в зале, она волей-неволей отыскивала глазами того человека, который узнал ее. Он сидел сгорбившись, почти уткнувшись большими очками в миску, но иногда поднимал голову и обводил зал толстыми линзами своих очков. В какой-то момент их взгляды случайно встретились, он приветственно улыбнулся ей, и она увидела остатки желтых гнилых зубов у него во рту.  Острая жалость кольнула ее.
   В начале лета Лизу перевели на раздачу. Работать стало легче. Андрей с ученической бригадой старших классов трудился в пригородном подсобном хозяйстве и приезжал раз в неделю, чтобы сменить белье. Соседка по квартире с маленьким сыном уехала на лето к родителям в степь, ее мужа-  шахтера, она не видела по несколько дней. В квартире стало тихо, и она иногда скучала.
    Однажды, в выходной день, который женщинам в столовой стали давать дважды в месяц, она достала со дна чемодана несколько своих рисунков, сделанных цветной тушью, которые оставила на память о прежней жизни.  На одном из них была сцена из спектакля «Коварство и Любовь». Она помнила, как старалась придать Вурму внешнее сходство с игравшим его Филиппом, как хотела нарисовать Эмилию Мильфорд похожей на себя, но почему-то не стала этого делать. «Застеснялась что ли? – пыталась она вспомнить. – Наверное, именно тогда я начала влюбляться в него?.. Он очень талантлив! Ему надо быть актером и режиссером, а не геологом!.. А, может быть, сейчас он ставит где-нибудь в Америке свои спектакли?»
    Она легла на кровать и стала представлять, как Филипп узнает, что у него есть сын, как они встретятся…  «Надо все рассказать Андрею, он уже большой, поймет… Но как рассказать, у меня даже фотографии Филиппа нет? – мучительно соображала Лиза. - Я нарисую его портрет», - вдруг, с облегчением, решила она и стала вспоминать, как они с Филиппом впервые ходили по забоям. Тогда, в свете шахтерской лампы, лицо нескладного, то застенчивого, то вдруг самоуверенного, геолога показалось ей интересным. Она несколько раз, как бы невзначай, направляла на него луч света от шахтерской лампы, удивляясь разительному несоответствию его серо голубых, совершенно славянских, глаз и узкого, длинного, как клюв орла, носа.      
      Потом она вспомнила, как разглядывала его, уснувшего на плоском камне, на вершине горы, закрыла глаза и стала представлять… Вот сидит на камне индеец То Йя, а рядом Филипп и Андрей. Они сосредоточенно смотрят куда-то вдаль, словно увидели там что-то интересное и важное, а она стоит неподалеку, любуется ими и сомневается… «Неужели мы одна, настоящая, семья? Смогла бы я быть Филиппу верной, любящей женой до конца жизни? Были бы у нас еще дети?» 
    Она думала, сомневалась и чего-то пугалась. Открыла глаза, увидела беленый потолок, под которым сгущались сумерки… И вдруг над ней появился туманный свет, зашевелился, сгустился в небольшой, неяркий шарик, медленно поплыл, и она услышала свой слабый голос: «Я готова. Я обещаю, до конца жизни!»
    Лиза встрепенулась, села на кровати и не сразу поняла, где находится. Потом встала, подошла к раскрытому окну. На улице был теплый летний вечер, ни одного прохожего. Только на углу, у гастронома, сидел на маленькой деревянной подставке с колесами из шарикоподшипников безногий человек и играл на гармошке «Марсельезу».
    На следующий день, возвращаясь с работы, она остановилась около безногого музыканта в выцветшей гимнастерке с тремя медалями на груди и положила в его фуражку немного денег. Он посмотрел на нее снизу внимательными, как у детей, серо-голубыми глазами, спросил с хитрецой:
   - Хочешь скажу, как тебя зовут?
   - Скажи, - улыбнулась она.
   - Елизавета! - он громко рассмеялся, заметив, как она вздрогнула, и бойко добавил: - Брось еще денежку!
    И она бросила в фуражку десять рублей – все, что у нее было.
    В эту ночь она почти не спала.  Мысли метались от спец поселенца к безногому музыканту: «Почему вдруг, одновременно, появились эти необычные, убогие люди, от которых я услышала свое настоящее имя? - напряженно думала она.  - Может быть, безногий солдат случайно назвал меня Елизаветой?  Или это Тот, из темноты подземного мира, напоминает мне, что нельзя забывать себя, свою прежнюю жизнь?»  Она встала, включила свет, достала краски, кисточку, налила в чайное блюдце воды и стала рисовать на куске картона призрачное лицо Филиппа в слабом свете оранжевого шарика под сводом темной рудной камеры.
    Лампочка в плафоне под потолком мигала, свет ее становился желтым, тусклым и временами совсем гас. Глаза устали, и Лиза снова легла на кровать, стала думать, как найти Филиппа в его далекой Америке. «Придется просить помощи у Петрова, - решила она. - Тогда надо будет рассказать ему все. Васи уже нет, Эдуарда нет. Если случится что-то плохое, то пострадаю только я…  Война закончилась! – вдруг с радостью вспомнила она. - Скоро все изменится, мне не надо будет скрываться, бояться за Андрюшку, бояться своей прежней жизни!»
    Она подняла выше подушку и с ностальгией стала перебирать в мыслях события своего счастливого детства и юности: детские праздники, подарки, поездки с Натальей Зотовой по Италии и Франции, сказочную любовь с индийцем Камой… Потом пошли горькие потери: внезапное исчезновение Камы, похороны отца и мамы, безобразный скандал с сестрами, предательство дяди Всеволода, тяжелое безденежье в Лондоне… Потом любовь брата Васи, сердечное бескорыстье Андрея Васильевича… Потом ожог кислотой, больница…  Потом Медянка, интересная работа, интересные люди, простодушная и безграничная преданность Гриши Венедиктова, драматический кружок, Филипп, их короткая любовь и маленький светящийся шарик, превратившийся в их сына… «Я не смогла по- настоящему полюбить Эдуарда, и он спился! Васю изрубила какая-то безжалостная железная машина!.. Почему я всех теряю!? – с мучительной душевной болью думала она. – Нет, не теряю: это кто-то, невидимый, неведомый отбирает у меня всех, кого я люблю! За что!? За то, что кто-то считает меня красивой? Лучше бы тогда кислота попала мне в лицо, а не на живот!» - Слезы побежали из ее глаз, и она едва удержалась, чтобы не разрыдаться, вспомнив, что за стеной спит сосед-шахтер.
    Днем, у окна раздачи в столовой, с ней неожиданно поздоровался спец поселенец. Он был в других, не таких уродливо громоздких, как раньше, очках, аккуратно подстрижен и показался ей значительно моложе, чем прежде.  Она приветливо ответила ему и тоже улыбнулась, подумала с радостным удивлением: «Вот человек из той далекой счастливой жизни. Он словно услышал мои мысли - и явился, хотя я никак не могу его вспомнить…»
   - Не сочтите меня навязчивым, Нина, - застенчиво улыбнулся спец поселенец, показывая полусгнившие зубы. - Уделите минутку, мне больше не с кем поговорить о той жизни, в которой я был человеком.
    Лиза выглянула в зал: обед заканчивался, у окна раздачи никого не было. Она сняла белый передник и вышла в зал. Они присели за крайний столик. Спец поселенец спрятал руки под стол и смотрел на нее, как смотрят на картину знаменитого художника в музее, стараясь понять и запомнить. Лизу ничуть не смущал его взгляд – она понимала этого человека.
    - Еще раз извините меня, - сказал спец поселенец. – Я знаю, что бывают люди-двойники, даже у товарища Сталина… Как вы похожи на нее, Нина! Я работал с ее дядей, известным русским промышленником, Всеволодом Алексеевичем Зотовым, по горному оборудованию.  Был молод, говорили – талантливый инженер, а в голове, сами понимаете, была любовь… В Лондоне ходил в дом Зотовых ради младшей дочери Петра Алексеевича, Елизаветы, а сам притворялся, что хожу по делу… У нее были две сестры-близняшки. Одна из них интересовалась моей персоной.
    - Вы даже не пытались познакомиться с этой Елизаветой? – спросила Лиза.
    - Меня ей представил ее дядя, но она едва взглянула на меня, потому что собиралась замуж за какого-то индийского раджу – необыкновенного красавца. У меня не было ни малейшего шанса! Тогда я вернулся в Советскую Россию… И вот сейчас работаю здесь в конструкторском бюро над новым горным комбайном.
    - Сколько вам лет? - с прищуром спросила Лиза.
    - Сегодня исполнилось сорок пять…  Я знаю, что выгляжу стариком – в Сусумане зэки быстро стареют.
    - Поздравляю! - пробормотала Лиза, вспомнив, наконец, этого человека, стоящего у зеркала в передней их лондонского дома. Она запомнила тогда его свежее, с зимней улицы, лицо и то, как он, смешно и трогательно, поправлял на шее непривычный для него галстук-бабочку. – Как вас зовут? - спросила она.
    - Какое это имеет значение? – улыбнулся он и сменил тему разговора: - Я как-то видел, что к вам приходил высокий, симпатичный парень. Наверное, сын?
    - Да, - с удовольствием подтвердила Лиза. – Он идет в десятый класс, хочет после школы поступать в горный институт. Ему придется ехать в другой город, и я уже переживаю.
    - Пусть поступает в Томский горный. Это факультет в политехническом институте. Там сильный состав преподавателей, отличные лаборатории, горный музей. Его еще академик Обручев создавал. Я учился там и очень советую…
    - Эй, чего расселся! – подошел к ним зоркий сержант НКВД. – Марш к своему кульману!
    Спец поселенец вскочил, торопливо поклонился Лизе и ушел. Сержант белозубо улыбнулся:
    - Извините, барышня: спец контингент. Приходится быть строгим. Вижу: вы женщина жалостливая, но я бы не советовал вам общаться с такими. У них не только зубы, а мозги гнилые - спецы-вредители.  Ослабили им режим по случаю Победы, того и гляди на волю отпустят.  Вы бы лучше ко мне присмотрелись. - Сержант браво расправил под ремнем гимнастерку, снова белозубо улыбнулся и козырнул Лизе.
   
   В конце лета У Лизы с сыном произошел неприятный разговор на повышенных тонах. Раньше такого никогда не случалось. Летом, в подсобном хозяйстве, Андрей с несколькими друзьями, за какие-то «дополнительные», как он выразился, работы, получил немного денег. Лиза сына похвалила, деньги не взяла и сказала, что он может потратить их по своему усмотрению. Андрей купил себе полуботинки фабрики «Скороход» и одеколон фабрики «Новая Заря». Лиза снова его похвалила, но заметила, что сын ведет себя напряженно.
   Вечером, за ужином, она повела с ним осторожный, как ей казалось, разговор:
    - У твоего одеколона приятный запах и держится долго… Ты стал бриться каждый день?
    - А что такого? У нас все ребята бреются.
    - В вашем возрасте девочкам нравится, когда ребята ходят опрятные… Андрюша, я вижу, что у тебя появилась какая-то особая девочка. Это Наташа или Света?
    - Нет, она не из нашей школы. И вообще, мам, это мое личное дело! – занервничал Андрей.
    - Конечно, личное, - заулыбалась Лиза. - Не хочешь – не говори, но я все-таки надеюсь, что ты когда-нибудь познакомишь меня с ней?
    - Не знаю, может быть, и познакомлю…  Я собирался тебе сказать: мы с ребятами создаем бригаду и будем по вечерам, после уроков, на товарной станции разгружать вагоны. Там хорошо платят.
    Лиза от неожиданности замерла. Потом отодвинула от себя чайную чашку и откинулась на спинку стула:
    - Что ты придумал, Андрюша!? Ты же собрался поступать в институт! Впереди самый ответственный год!  Соображаешь, как после вагонов идти в школу?
    - Перестань, мама! Это ты не соображаешь: Серега весной два месяца проработал на станции – и ничего, всего одна тройка за год!
    - Даже и не думай! – встала Лиза. – Я тебе запрещаю!..
    Андрей вскочил и закричал, размахивая руками:
    - Запрещай сколько угодно! Я, вообще, не пойду в школу в старой вельветовой куртке! Зачем ты продала два папиных костюма? Там только пуговицы надо было переставить! – Он вышел из комнаты, хлопнув дверью.
    Лиза едва не заплакала. Она ушла в свой угол, где стояла ее кровать, небольшой комод и стол со швейной машинкой, задернула шторы из бордового бархата, оставшиеся от прежних хозяев, и легла, сдерживая подступившие слезы.
   Костюмы Эдуарда она продала неделю назад, чтобы купить подержанную швейную машинку «Зингер». У нее был небольшой опыт портнихи, который она приобрела в Медянке, когда шила костюмы для пьесы «Коварство и любовь», а потом для новогодних утренников. Ее хвалили. Лиза сшила платья для Сони Шагисламовой, для невесты Мак-Миллена Софьи, и та уверенно сказала, что она может хорошо зарабатывать на шитье. Тогда Лизу такой заработок не интересовал, но сейчас, когда Андрею надо было заканчивать школу и ехать учиться в институт, это был единственный способ скопить немного денег. Она уже старательно выполняла первый заказ: кроила поздними вечерами, при слабом свете настольной лампы, из отреза серого шевиота женский костюм, отгородившись от спящего сына плотными шторами. А сама переживала, что будет мешать Андрею стрекотом швейной машинки, если придется шить ночами.
     Поздние вечерние и ночные занятия за столом в своем закутке, отгороженном шторами от остальной комнаты, стали для Лизы  привычными. Она нередко предавалась воспоминаниям о Филиппе, которые неизбежно перерастали в пугающую мысль: «Я обязана рассказать Андрею о его настоящем отце – он почти взрослый, он должен это знать». Она подбирала слова для предстоящего разговора, и всякий раз ее останавливало одно и то же: сын спросит, почему она не рассказала ему раньше об отце, где он сейчас и почему она не пытается его найти?   По ночам Лиза несколько раз принималась рисовать портрет Филиппа Беллоу, то карандашами, то тушью, но ей все время казалось, что она не может передать чего-то главного, того, во что она влюбилась в этом нескладном русско-американском индейце, как она про себя называла Филиппа. А ей непременно хотелось, чтобы Андрей увидел именно это. Сначала она рисовала на картонках, вырезанных из коробок для обуви, потом попробовала рисовать на обратной стороне театральных афиш, оставшихся от киевских артистов.
    Когда в доме появилась швейная машинка, все ее мысли и усилия переключились на ремесло портнихи. Она стала придумывать и рисовать модели платьев и костюмов, стараясь соответствовать моде, которую подмечала на улицах и в фильмах, шедших в кинотеатрах.
   После вечернего скандала с сыном, Лиза решила сшить ему модный костюм, а, главное, попытаться выяснить все возможное об его отце, Филиппе Беллоу, попросив помощи у Ефима Петрова.
     К Петрову ее привело другое, неожиданное, обстоятельство. Осенью в Караганду приехали сестра Эдуарда Шалвовича, Тамара, с племянником, сыном младшего брата Мамулашвили-Мальцева. Племянник, лейтенант авиации, недавно выписавшийся после ранения из госпиталя, показался Лизе необыкновенным красавцем, с неотразимым легким шармом в общении и модным грузинским акцентом в голосе.
    Сестра Эдуарда, пожилая, энергичная Тамара, отдавшая жизнь партийной работе и оставшаяся без семьи, как нечто совершенно решенное, изложила план действий: они перевозят тело Эдуарда Шалвовича в Телави, хоронят рядом с родителями, для семьи Лизы сделают просторную пристройку к старому дому, работать она будет в городском Совете, о будущем сына может не беспокоиться - семья Мамулашвили сделает для него все возможное и невозможное. Андрея она называла племянником и несколько раз с нескрываемой грустью сказала: «Вылитый Эдуард!»
    Андрей смотрел на «двоюродного брата» с восхищением и откровенно обрадовался, когда тот попросил показать ему город. Но когда мать, улучшив минуту, наедине спросила его поедет ли он с ней жить в Грузию, Андрей заколебался и сказал: «Давай, будем ездить туда в гости, а жить здесь». Лиза объявила Тамаре, что согласие на перезахоронение мужа она дает, а жить с сыном они останутся в Караганде: Андрею надо заканчивать школу, поступать в институт, у него здесь друзья.
    - У такого мальчика друзья будут везде! - убежденно сказала Тамара. -  Ты подумай о себе, о семье. Караганда – не лучшее место на Земле! Здесь люди – сброд, уголь, пиль! Вспомни наш прекрасный Телави! – Она нагнулась к Лизе и громко зашептала: - Нино, я тебе вот что скажу: такой красивой женщине нельзя без мужа – всякий обидеть может. Андрею нужен отец… Тогда, на свадьбе, один очень хороший человек, сказал мне, что, если бы не был женат, упал бы к твоим ногам и отбил тебя у моего брата. Сейчас он свободен, дети живут отдельно, его дом - один из лучших в Телави. Клянусь!
    Выходить замуж Лиза не собиралась, а вот насчет «всякий обидеть может» Тамара была права. В последнее время за ней откровенно и настойчиво ухаживал сержант НКВД, присматривающий за спец поселенцами и часто появляющийся в столовой, где обедал и сам. Он был крепок, щеголеват, явно моложе Лизы, но для сержанта, как ей казалось, староват. У него была приятная улыбка, всегда хорошее настроение, и поначалу к его шуткам и комплиментам она отнеслась благосклонно, даже подала ему руку и назвала свое имя. Но когда отказалась идти с ним в кино, почувствовала его неприятный, даже наглый, напор и стала избегать любых разговоров с ним. Сержант намекнул, что знает о ее бывшем муже-пьянице и сыне, который водится с опасными друзьями. Терпенье Лизы кончилось, когда сержант неожиданно встретил ее вечером, недалеко от дома, сказал, что хочет сообщить ей нечто важное, отвел в соседний скверик, на лавочку, и принялся жадно целовать. Лиза была достаточно сильна, чтобы столкнуть этого крепкого мужчину с лавки на землю и быстро добежать до дома. После этого она стала думать о другом месте работы.
    В это время и приехали из Грузии сестра Эдуарда с племянником. Поэтому размышления о возможном переезде в древнюю столицу Кахетии были для Лизы очень непростыми. Она вспоминала, как Эдуард Шалвович показывал ей в окрестностях Телави старинный замок, монастырь, где учился Шота Руставели, как они спускались в винные подвалы Цинандали. Все это напомнило ей Италию, виллу Пратолино, ее занятия живописью с Натальей Зотовой. Она была не против уехать в Кахетию, напоминавшую ей счастливые дни юности, но понимала, что дальнейшая жизнь сына станет тогда непредсказуемой.
   Организовать перевоз тела Эдуарда Шалвовича в Грузию оказалось делом сложным. В середине лета на его могиле, за счет обкома партии, поставили памятник из черного гранита - большая редкость по тем временам. Лиза знала, что установка дорогого памятника была инициативой Ефима Петрова и даже хотела позвонить ему, поблагодарить, но так и не собралась. Смотритель кладбища не подписывал разрешение на выемку гроба. Тамара попыталась решить проблему с помощью денег или продуктов, но смотритель был непреклонен.
   Пришлось идти в обком партии. Там Лиза встретилась со своим несостоявшимся любовником. Петров, которого недавно избрали вторым секретарем обкома КПСС, стеснительно извинился за свою мужскую несдержанность, расспросил, как ей живется в квартире с подселением, и заверил, что это произошло без его ведома. Потом сказал, что к нему вернулась жена, жизнь наладилась и, если Лизе нужна какая-то помощь, то он рад оказать ее без всякой задней мысли.  Лиза чувствовала, что Петров говорит искренне и, неожиданно для самой себя, рассказала о неприятном сержанте НКВД, из-за которого хочет сменить место работы.
   - Ты права, с этими ребятами надо быть осторожней,- раздумчиво сказал Ефим Петров. – Нетяжелую женскую работу сейчас найти трудно.  Место в столовой терять жалко, но я постараюсь что-нибудь подыскать. Есть еще проблемы?
   - Да, есть… - с бьющимся сердцем сказала Лиза. - Ефим Михайлович, для меня это самое главное в жизни… Даже дороже жизни… Вы можете уделить мне еще немного времени?
   - Для вас, Нина Борисовна, сколько угодно! – Петров позвонил секретарше и попросил, чтобы никого не пускала к нему. Потом протер пенсне, аккуратно водрузил его на мясистый нос, поерзал на стуле и, с выжидающей улыбкой, стал смотреть на Лизу.
    Она молчала, не решаясь начать разговор, хотя много думала, что и как рассказать. Наконец, заговорила:
   - Ефим Михайлович, я уверена, что вы способны простить меня за такую откровенность: я чувствую к вам уважение и доверие, но больше ничего чувствовать не могу… Кроме вас мне не к кому обратиться…
   И Лиза рассказала Петрову о настоящем отце Андрея, Филиппе Беллоу, кто он и откуда, о работе в Медянке, о том, как авария в шахте разлучила их.  Она не сказала, при каких обстоятельствах ей пришлось уехать с Урала, как она оказалась замужем за Мамулашвили. Петров сразу спросил:
   - Ты не пробовала искать его до войны? Сын знает о настоящем отце?
   - Нет, не пробовала, и Андрей ничего не знает - так сложилась жизнь.
   - А ты уверена, что Филипп Беллоу жив? – пристально посмотрел на нее Петров.
   - Да, я чувствую…
   - Тогда понятно,- Петров встал, отошел к окну, долго протирал там свое пенсне и снова сел за стол. – Нина, я знал, что у Эдуарда Шалвовича не может быть детей, но по внешнему виду Андрея предполагал, что отец у него - грузин, мало ли в жизни бывает любовных историй. А тут, оказывается, корешки от американских индейцев…  Ладно, оставим эмоции, поговорим по существу вопроса. Думаю, что найти в Америке человека по тем данным, которые у тебя есть, можно.  Надо обращаться в министерство иностранных дел, в посольство, ну, и так далее. Но это все теория. А практика такова, что такими вопросами занимается НКВД. И это правильно.  Мне кажется: ты не интересуешься международными делами, политикой и прочим. А я, представь себе, посвящен в некоторые дела государственной важности. Да, мы победили, мы сильны, как никогда! Товарищ Сталин – самый авторитетный человек в мире! Но ситуация сейчас очень сложная: американский империализм пытается взять нас за горло. Ты, конечно, знаешь, что в прошлом году Америка сбросила на Японию две атомных бомбы и варварски уничтожила тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей. Они сделали это, чтобы запугать нас. Но по заданию товарища Сталина Лаврентий Павлович Берия организовал создание нашей, советской, атомной бомбы. У американцев ничего не выйдет! Мы никогда не станем плясать под их дудку! Понимаешь, Нина: наша военная дружба с Америкой закончилась, «встречи на Эльбе» больше не будет!
   Лиза смотрела на Петрова, как замороженная.
   - Значит, искать бесполезно? – выдавила она.
   Ефим Михайлович снял пенсне, порывисто вышел из-за стола, обнял Лизу за плечи и заглянул ей в лицо:
   - Надо проявить благоразумие. Ты – мать, и это главное. Хорошо, что ничего не рассказала сыну…  Мне очень жаль, что ты не испытываешь ко мне ничего, кроме уважения, но знай: в трудную минуту я всегда готов быть рядом с тобой.
 
   Петров оказался человеком незлопамятным и даже бескорыстным: запаянный в железо гроб с телом Эдуарда Шалвовича увезли вместе с памятником в Грузию через два дня, а через неделю Лизе предоставили место банщицы в банно-прачечном комбинате объединения «Карагандауголь».
    Новое место работы поначалу показалось Лизе не очень обременительным и даже веселым. Женщины-шахтерки утром привычно раздевались в чистой раздевалке, зевали, делились новостями и уходили нагишом в рабочую раздевалку, где перед спуском в шахту облачались в нижнее солдатское белье и брезентовые робы. Лизе все это было знакомо по Медянке и вызывало отрадные воспоминания. Она закрывала железным крюком деревянные ящики в раздевалке и вдвоем с напарницей прибиралась в моечном зале и небольшой парилке. Потом они штопали и гладили простыни, отдыхали, пили китайский плиточный чай.
   После смены чумазые шахтерки гурьбой вваливались в моечное отделение. В зале раздавался шум воды, гулкий гвалт голосов, грубые, часто матерные, шутки и смех. Когда-то, в Медянке, Лизу удивляло такое банное бабье веселье после тяжелой работы. Вскоре она поняла: это способ расслабиться, прийти в себя после больших физических нагрузок, не обнаружить своей слабости перед конкурентками в работе и жизни, прийти домой способной любить мужа и детей.   
    Днем в банное отделение приходили женщины с маленькими детьми – жены шахтеров и шахтерских начальников. Для них в раздевалке был отдельный ряд шкафчиков. Иногда жены начальников снимали с себя украшения, обычно это были сережки, и сдавали банщице в своих персональных коробочках, которые лежали в ящике тумбочки. С такой коробочкой и случилась у Лизы первая неприятность на новой работе.
   Молодая жена начальника смены, женщина с соблазнительными формами и надменно-стервозным выражением лица ходила в баню два раза в неделю париться «для поддержания формы». У нее был свой веник в чехле из зеленой клеенки и шапочка на голове из такой же клеенки. В парилку она ходила в бесстыжих маленьких трусиках из зеленого сатина. Большинство других банных женщин сторонились ее и между собой прозвали «Зеленка».
   Выйдя из парилки, Зеленка оделась, краснолицая, с тюрбаном из полотенца на голове, подошла к Лизе и протянула руку. Лиза подала ей коробочку, задвинула ящик тумбочки и услышала зловещий голос:
    - Это что такое!? Где мое второе кольцо? – Зеленка протянула коробочку Лизе.
   Лиза посмотрела: в коробочке лежали две сережки и массивное золотое обручальное кольцо.
    - Все на месте,- сказала она. – Больше ничего не было. Другое кольцо вы, наверное, дома оставили.
    - Дуру из себя не строй! – закричала вдруг Зеленка. – Женщины, подойдите кто-нибудь! Эта воровка взяла мое кольцо с бирюзой! - Она стала оглядываться, ожидая поддержки.
   Несколько женщин одевали у шкафчиков своих детей. Они посматривали в сторону Зеленки и Лизы, но никто из них не подходил к ним.
   - Ну, вы что!? – взбесилась Зеленка. – Она же вас всех обчистит! Позовите заведующую!
   В раздевалке появилась заведующая банно-прачечным комбинатом, которая две недели назад инструктировала Лизу перед выходом на работу. Среди прочего, она предупреждала ее, что банщица не должна брать на сохранение никакие ценные вещи.
   - Василиса, помнишь мое золотое колечко с бирюзой? Я его всегда на этом пальце ношу, - показывала Зеленка заведующей мизинец правой руки. – Эта рыжая сука прикарманила его! Закройте двери! Мы сейчас проведем шмон!
    - Успокойся, Зинаида! – придерживала заведующая Зеленку, размахивающую руками. -  Помню я твое колечко: тебе муж его на Новый год подарил.  Ты его уже один раз теряла, весной. Помнишь? Вот и поищи дома. Будешь выходить, прочитай на дверях, что мы не несем ответственности за ценные вещи. Зачем ты в баню ходишь в золоте?
    - Тебя не спросила! – злобно крикнула Зеленка. - Легла под Пригожина - и думаешь: все тебе дозволено!
    Лиза сидела на стуле возле тумбочки, обхватив голову руками. В висках стучало, знобило, подступала тошнота.  Так плохо она себя еще никогда не чувствовала. Даже когда на нее вылили кислоту. Она открыла глаза и подняла голову, потому что кто-то обнял ее за плечи.
   - Пойдем, милая, пойдем, – ласково говорила ей заведующая, - у меня хороший чай есть… Женщины, одевайте быстрее детей, скоро смена пойдет.
   Где-то в коридоре еще слышались крики Зеленки, обещавшей вызвать милицию, а Лиза на непослушных ногах шла в маленький кабинет заведующей, которая придерживала ее под руку.
    Заведующая банно-прачечным комбинатом налила в кружки чай, поставила на стол маленькую вазочку с карамелью, сказала с приятной улыбкой:
    - Давай знакомиться по-простому, как две одинокие бабы. Василиса! - она подала руку, второй рукой похлопала по тыльной стороне ладони Лизы. – Пей чай и успокаивайся, а я пока немного про себя расскажу…  У меня дочку Настей зовут, ей восемь лет. А мне в июле тридцать стукнет.  Муж погиб еще в сорок первом. О тебе я кое-что слышала от Пригожина… Ты знаешь Олега Михайловича? - Лиза отрицательно помотала головой. - Пригожин - заместитель директора комбината по строительству, очень хороший человек. Он был знаком с твоим мужем…  Говорят, у тебя сын заканчивает десятилетку?
   - Да, в институт будет поступать,- Лиза отпивала из большой фарфоровой кружки чай с приятным запахом какой-то степной травы, грела о кружку внезапно замерзшие во время скандала в раздевалке руки и постепенно приходила в себя.
   Василиса Васильевна, заведующая банно-прачечным комбинатом, произвела на Лизу хорошее впечатление еще при первой встрече. Крупная, цветущая женщина, с приятным открытым лицом, русой косой, уложенной «башенкой» на затылке, она, казалось, всегда была в хорошем настроении, бодрой, доброжелательной, но при этом умела показать характер: властно приказать или сделать резкое замечание.
    -  Я тоже в этом году десятилетку заканчиваю, - рассказывала, подливая чай, Василиса, - только вечернюю. Может, в институт  поступлю.  Семилетку я в Кемерово заканчивала, потом училище, десять лет отработала штукатуром-маляром, бригадиром была над бабами. И вот второй год здесь, вами командую. - Что-то мне в тебе нравится, - прищурилась Василиса. – Пока не пойму: что именно. Может, подружимся? Знаешь: у меня с девчонками обычно не очень дружится, я больше по мужикам специализируюсь, - засмеялась она. - Приходи вечером ко мне домой, на ужин.
     Лиза охотно согласилась.
   
     Пришла весна. Андрей усиленно готовился к выпускным экзаменам и к поступлению в институт. Он частенько отпрашивался у матери переночевать у своего друга, с которым вместе готовился по физике и математике. Лиза иногда сердилась на него, опасалась, что он проводит время со своей подругой, хотя Андрей уверял, что уже не дружит с ней. Зимой она занималась с сыном немецким языком, хвалила его за способности и немного гордилась им.
   Но главные перемены в жизни случились у нее на работе, в банно-прачечном комбинате. Даже и не на работе, а в ней самой. Эти перемены волновали ее не меньше, чем жизнь сына.
     После скандала с Зеленкой, она стала часто бывать у Василисы и вскоре, с осторожной радостью, поняла, что, наконец-то, у нее появилась настоящая подруга, с которой можно поговорить обо всем, на которую можно безоговорочно положиться. В жизни Лизы было мало настоящих подруг. Последней была Анечка в Свердловском горном училище, которая, рискуя собой, спасла ее лицо от кислоты. В Медянке и Джесказгане были только хорошие знакомые или приятельницы, но не больше. 
   С Василисой у них быстро завязались доверительные отношения. Несмотря на значительную разницу в возрасте,- Лиза была старше Василисы на десять лет,- разные характеры и разный жизненный опыт, они чувствовали себя «на одной волне».  Иногда Лиза признавалась себе, что новая молодая подруга во многих житейских ситуациях гораздо опытнее ее, лучше понимает людей и дает по-настоящему дельные советы. Однажды Василиса, неожиданно и с большим удивлением, сказала:
    - Слушай: мне кажется, что в тебе и во мне сидит одна и та же мечта. Я не знаю, как ее назвать, но она точно есть! Может быть, ты знаешь?
    Лиза с Василисой согласилась, но ответить на ее вопрос не смогла. Вместо этого, ни с того, ни с сего, призналась:
    - Я всю зиму пытаюсь нарисовать портрет любимого человека, извела много бумаги, но ничего не получается.
    - Интересно! – подсела ближе Василиса. – Кто же этот человек?
   Лиза вышла из-за стола, - они ужинали в квартире Василисы и пили сладкую вишневую наливку, - села на маленький диванчик и грустно сказала:
    - Я не видела его уже почти восемнадцать лет, фотографию взять не успела. Он у меня только здесь, - показала она на голову.
    - Только в голове? – дурашливо засмеялась Василиса, присела к Лизе на диванчик и пощекотала ее по животу.  – А говоришь, что любишь…  Я вот Олега люблю другим местом. А головой понимаю, что никуда он от своей Стеши и дочери не уйдет, потому и не забеременела…  Да ладно, я-то пристроюсь, мы с моей Наткой не пропадем! А что ты с собой делаешь – не пойму. Видишь же, как мужики на тебя пялятся? Не может нормальная женщина такое не видеть! Думаешь, почему тогда Зеленка представление с кольцом устроила?  Потому что ее муж как-то не так на тебя посмотрел.  Она мне сама сказала… А, как тебе Пригожин? – заметив удивленный взгляд Лизы, Василиса засмеялась и приобняла ее за плечи. – Не тушуйся, подруга, я ни капельки не ревную, «в голове» я уже рассталась с ним и даже прицелилась на более реального мужика… Между прочим, на меня Пригожин так никогда не смотрел, как на тебя.
   Лиза была обеспокоена. Она уже несколько раз сталкивалась с Олегом Михайловичем Пригожиным у Василисы, сидела с ним за одним столом, разговаривала и, конечно, заметила его особое внимание к себе. Пригожин вел себя сдержанно, аккуратно, но блеск его взгляда, случайные и краткие прикосновения его руки не могли обмануть Лизу. Его внимание было ей приятно, но в то же время вызывало протест: «Как так можно: есть жена, дочь, рядом любовница, а он еще и на меня заглядывается!»
    Пригожин появился в Караганде еще в начале тридцатых годов. Его, молодого архитектора-строителя, сына дворянина, то есть «классово чуждый элемент», выслали из Ленинграда в спецпоселение под Карагандой, где он, вместе с раскулаченными крестьянами, выращивал огурцы и помидоры.  Потом, из-за нехватки специалистов, его направили в Караганду разрабатывать проекты промышленного строительства. Перед войной он проектировал здания и сооружения на железной дороге Караганда - Джесказган, а потом стал главным инженером в строительном тресте при объединении «Карагандауголь». Осенью сорок первого года, во главе бригады военных строителей, его отправили возводить укрепрайон в Подмосковье. Затем были Сталинградская рокада и укрепрайон на Курской дуге.
     К жене и дочери в Караганду он вернулся подполковником, после ранения в сорок четвертом году. Здесь его ждала семейная трагедия: жена, Степанида Ивановна, за несколько дней до его приезда, сделала криминальный аборт, болела и без конца рыдала. Он ушел жить в общежитие, и только через полгода, под давлением неопровержимых фактов, поверил, что ее, действительно, изнасиловал расконвоированный заключенный. Пригожин в семью вернулся, но наладить нормальную семейную жизнь так и не смог.
    Лизу Пригожин заинтересовал своим давним знакомством с ее покойным мужем. Во время их первой встречи, за ужином у Василисы, Олег Михайлович, со смущением, спросил:
   - Вы меня совсем не помните, Нина Борисовна?
   - Нет, - сказала она и внимательно посмотрела на него. В ее фотографической памяти мелькнули его рыжие брови и ресницы, крупные розовые губы, добродушные и спокойные. Где-то она видела все эти детали лица, но совсем не помнила, где и когда.
  - А я вас сразу запомнил, - большие губы Пригожина расплылись в стеснительной улыбке. - В тридцать девятом мы строили здание вокзала в Джесказгане, и я заходил к вам домой, чтобы поставить подпись под актом о приемке. А потом, когда вернулся с фронта, видел вас на похоронах Эдуарда Шалвовича. Я ему очень обязан: меня и еще нескольких товарищей, имеющих строительное образование, он буквально вытащил из спец поселения.
    Весной у Лизы в бане случилась неприятная история, которая могла закончиться для нее не только увольнением с работы, но и уголовным делом. Василиса была в командировке в Темиртау, где строили металлургический завод. Кроме того, там налаживали работу банно-прачечного комбината.  Заведующей, за себя, она оставила Лизу. Утром, после ночной смены, в банном отделении между женщинами-шахтерками случилась драка. Лиза прибежала на пронзительные крики в гулком зале и увидела дикую картину: между бетонными скамьями, в неестественной позе, стояли две голые женщины в мыльной пене. Одна из них мертвой хваткой вцепилась в волосы другой, пригибая ее к полу, а та, другая, ничего не видя, махала оцинкованной шайкой, попадая сопернице то по телу, то по лицу. Другие молча стояли вокруг, разинув рты. Лиза увидела кровь и бросилась вырывать шайку из руки, наносящей удары. Задача оказалась сложной: шахтерка была крупной и сильной женщиной. Лиза обхватила ее мокрое скользкое тело, стараясь удержать руки, но получила удар локтем в подбородок и упала на пол. Только тогда на помощь пришли другие шахтерки. Они отобрали шайку, с трудом отцепили руки окровавленной женщины от волос могучей шахтерки и развели дерущихся.
   Лиза отряхнула с халата мыльную пену, спросила строго:
   - Что здесь случилось? Надо перевязать…
   - Не лезь не в свое дело! – грубо перебила ее мужеподобная шахтерка. – Иди отсюда! – Она большой, мокрой ладонью накрыла лицо Лизы и оттолкнула ее.
    Когда-то, в Свердловском горном училище, в ответ на грубые, несправедливые обвинения, касающиеся парня, который приставал к Лизе, она ударила по щеке девчонку из своей группы. Эта вспышка злости и рукоприкладство потом долго мучили ее. И вот сейчас, в бане, произошло нечто подобное: она схватила со скамьи шайку и звонко стукнула ей по голове обидчицы.
   Шахтерка не шелохнулась, выпучила глаза, потом неестественно засмеялась и закричала, оглядываясь по сторонам:
    - Бабы! Вы видели, видели: она чуть не убила меня!
    Через час Лизу вызвал к себе начальник шахты. В кабинете у него сидела «чуть не убитая» Лизой шахтерка. Она была в шляпке, в синем английском костюме, который распирало на ее животе, губы накрашены, лицо напудрено. На щеке, из-под пудры, заметно проступал синяк.    Костюм Лиза сразу узнала – месяц назад она сшила его для кассирши в бухгалтерии комбината.
    Начальник шахты пригласил ее сесть и подал читать исписанный с двух сторон корявым почерком лист желтой бумаги. Лиза читала, иногда затрудняясь понять смысл написанного, и все время чувствовала на себе пристальный взгляд шахтерки.
    В заявлении шахтерка писала, что банщица Мамулашвили из-за классовой ненависти прилюдно избила ее, нанеся тяжелые телесные повреждения. Что она плохо моет банные помещения, зато шарится по шкафчикам в раздевалке и своровала золотое кольцо. «Также сообщаю, что она подпольно шьет одежду для женщин и берет за это большие деньги.  А еще лично слышала, как она знает американский язык и читала для баб надписи на американских консервах». 
   Когда шахтерка спросила у начальника шахты, почему он не пригласил на разговор уполномоченного НКВД, Лиза поняла, что все может обернуться для нее очень плохо. Она напомнила задумчивому начальнику шахты, что банно-прачечный комбинат находится в подчинении не у него, а у руководства объединения «Карагандауголь» и стала соображать, как ей срочно связаться с Петровым.
    В этот момент в кабинет без стука вошел Пригожин, поздоровался, удивленно взглянув на Лизу, подал начальнику шахты какие-то бумаги, извинился, что прервал разговор, собрался уходить, и тут Лиза остановила его, сбивчиво заговорила:
    - Олег Михайлович, у нас случился конфликт в бане между женщинами. Дело дошло до драки. Я пыталась разнять… не очень удачно… И вот одна из женщин написала заявление, - она схватила со стола начальника шахты заявление и подала Пригожину.
   Пригожин стоя прочитал заявление, посмотрел на шахтерку. Та вскочила, сняла шляпку:
    - Товарищ начальник, вы обязаны принять меры! Подсобный персонал, не нюхавший угольной пыли, ведет себя преступно, всячески унижает рабочих женщин!
    - Хорошо, товарищ бригадир… - Пригожин на мгновение задумался. - Мы отреагируем сегодня же. Соберем всех причастных в кабинете первого заместителя директора объединения в три часа дня, - он аккуратно свернул заявление и положил во внутренний карман пиджака.
    Собрание провели не в кабинете, а в красном уголке шахтоуправления, потому что народу собралось около пятидесяти человек. Выступили несколько женщин из бригады, которую две недели назад возглавила решительная шахтерка. Выяснилось, что свой авторитет бригадирша зарабатывала исключительно кулаками. Женщины написали на нее коллективную жалобу, где приводили примеры издевательств и угроз с ее стороны. Утреннюю драку в бане затеяла тоже бригадирша. Члены бригады требовали ее увольнения или перевода на другую шахту рядовой забойщицей. Собрание кончилось тем, что Лиза попросила прощения у шахтерки, а та, в свою очередь, встала перед собранием на колени и умоляла не увольнять ее с шахты, потому что на ней держится семья из шести человек.
    Через три дня, за ужином у Василисы, Лиза впервые позволила себе выказать Пригожину не просто благодарность, а свое женское благорасположение, взяв его тяжелую руку в свои руки и осторожно поцеловав в щеку.
   
     Тридцатилетие Василисы отмечали душным июльским вечером в столовой шахтоуправления. Был богатый стол, много гостей. Среди них Пригожин с бледной, худой женой, Степанидой Ивановной, напряженно посматривающей на других женщин, и Зина-Зеленка с мужем.
    Василиса посадила Лизу рядом с собой и время от времени шепотом рассказывала ей о некоторых гостях: «Видишь того красавца в темном синем костюме? Это заместитель начальника Карлага по экономике и финансам. У них с Пригожиным общие деловые интересы. Первый раз вижу его в штатском костюме – хорошо смотрится. Между прочим, страшный бабник… Жене его шьет наряды какая-то известная портниха из Москвы – сидит у них в лагере за насаждение буржуазной моды. Ты посмотри, посмотри: какая у нее стоечка на шее – обалдеть!  А девчонка хорошая: веселая и не жадная. Она - любовница секретаря обкома партии Петрова. Вообще, забавная семейка!»
     Лиза слушала поздравления, наблюдала, как Василисе вручают подарки. Сама она сшила для подруги серую облегающую юбку, едва закрывающую колени, и белую, почти прозрачную, гипюровую блузку. Василиса смотрелась в подаренном наряде очень соблазнительно, и Лиза, замечая, как на именинницу посматривают мужчины, с усмешкой думала: «Как мало надо мужикам!»  Несколько раз она ловила мужские взгляды и на себе. Видела, что сидящий напротив Пригожин старательно избегает смотреть на нее.
   Лизины мысли были грустны и далеки от шумной, праздничной атмосферы, царящей в зале.  Эта атмосфера казалась ей фальшивой. Она смотрела на Пригожина, его больную жену, скашивала глаза на сидящего рядом с ней немолодого молдаванина, солидного, серьезного мужчину, нового поклонника Василисы, который накануне сделал ей предложение, но ответа пока не получил. «Как все запутано и ненормально! - думала она. – Как у нас с Филиппом! Должна же где-то быть простая, обычная и хоть немного счастливая жизнь! Но где она?»
     Когда заиграли два баяниста из клуба, и гости стали вставать из-за стола, к ним подошла жена Пригожина, Степанида Ивановна, наклонилась к Василисе и, устало сказала:
    - Я пойду - детей нельзя надолго оставлять одних, да и покормить их надо. Твоя Настя ест морковные котлеты?
    Василису пригласил танцевать смуглокожий молдаванин, кандидат на ее руку и сердце, а Лиза, сославшись на плохое самочувствие, отказала какому-то незнакомому молодому мужчине, от которого пахло тройным одеколоном. Она меланхолично грызла твердое, не успевшее дозреть, яблоко и посматривала на танцующие пары, стараясь не замечать одиноко сидящего Пригожина. 
   Самочувствие у нее, на самом деле, было неважное.  Андрей через два дня уезжал в Томск, поступать в институт. Школу он закончил хорошо, но без медали. Конкурс в институт был большой и в первую очередь принимали фронтовиков. Была опасность, что Андрей в институт не поступит. Поэтому Лиза не постеснялась попросить у бывших подчиненных Эдуарда Шалвовича на Джезказганском медном руднике направление для поступления в институт. Она уже думала, как останется одна, и тоска одиночества все сильнее сковывала ее.
    Баянисты играли то вальс, то фокстрот. К Лизе подошла раскрасневшаяся Зина-Зеленка, положила ей на плечо руку:
    - Не злись на меня, дуру. Кольцо я тогда нашла – с кем не бывает… Сшей мне летнее платье. У меня большой отрез красивого крепдешина, там, наверное, и тебе на блузку останется.
   После чая баянист торжественно провозгласил:
    - Белый танец: дамы приглашают кавалеров.
    Василиса наклонилась к Лизе и умоляюще зашептала:
    - Иди, пригласи Пригожина! Ну, пожалуйста, помоги мне! Он же все видит и понимает, а я сказать ему не могу.
    Лиза вздохнула, сказала: «Ох, Вася!» - и пошла приглашать на дамский танец Пригожина.

    В конце тысяча девятьсот сорок седьмого года Василиса уехала с новым мужем и дочерью в Молдавию. Она оставила своей подруге Лизе должность заведующей банно-прачечным комбинатом, служебную благоустроенную квартиру с отдельным входом, пристроенную к зданию комбината, и своего любовника: Олега Михайловича Пригожина.
   С любовником было непросто. Пригожин вызвался помогать Лизе с переездом на новую квартиру: выделил машину, таскал с шофером кровать, шкаф, ножную швейную машинку, чемоданы и тюки с бельем. Лиза наскоро собрала стол, втроем отметили новоселье. Шофер уехал, а Пригожин остался и стал смотреть многочисленные Лизины рисунки моделей женской одежды, которые он увидел в большой коробке.
   Лиза мыла в кухне посуду и тянула время: ей было страшно возвращаться в комнату, где сидел Пригожин. Она чувствовала, что он не хочет уходить от нее, но не знала, как себя повести. Олег Михайлович был ей приятен. Она уже оценила его ум, интеллигентность и воспитанность. Пригожин хорошо знал английский язык, иногда щеголял английскими шутками, и она понимала, что он старается понравиться ей. Но ей не хотелось становиться любовницей женатого человека. Это в корне противоречило ее представлениям об отношениях женщины и мужчины, даже если они нравятся друг другу. А кроме того, у нее был скудный и весьма специфический опыт поведения с мужчиной в постели.
   Лиза решила сказать Пригожину, что устала от переезда, что ей нужно приготовиться к завтрашнему рабочему дню, вошла в комнату и застала его за неожиданным занятием: он внимательно разглядывал несколько портретов Филиппа Беллоу, разложив их перед собой на столе.
    - У тебя явные задатки художника, - сказал Пригожин, явно смутившись, и собрал портретные наброски в стопку. – Я нашел их в коробке…
    - Тебе интересно, кто этот человек?
    - Не знаю…  Мне показалось, что он похож на твоего сына.
    - Нет, это сын похож на своего отца.
    Пригожин не стал ничего уточнять, оделся и ушел. Лиза не встречала его больше месяца.  В Международный женский день восьмого марта, после торжественного собрания, где ей вручили Почетную грамоту, она встретила в магазине жену Пригожина, Степаниду Ивановну, которая пригласила ее на пельмени. Лиза попробовала отказаться под благовидным предлогом, но Степанида Ивановна была настойчива и настояла немедленно пойти с ней лепить пельмени.
   Они втроем, с дочерью Пригожиных Верой, успели налепить два подноса пельменей. Пришел с работы Олег Михайлович с большим букетом подснежников. Увидев Лизу, он растерялся. Степанида Ивановна быстро разрядила обстановку: она моментально разделила букет на три части, обвязала их синими ленточками и подала мужу, чтобы он вручил цветы каждой женщине.
   Лиза засиделась у Пригожиных допоздна. Они выпили водки. Разговор наладился. Когда Вера ушла спать, засобиралась домой и Лиза.
   Олег Михайлович в прихожей помогал Лизе одеть пальто. Степанида Ивановна сказала ему:
   - Олег, нельзя отпускать ее одну: уже темно, а сегодня на улице могут быть пьяные. Проводи до самого дома.
    У входа в квартиру Лизы они впервые целовались с Пригожиным долго, до головокружения. Ей с большим трудом удалось тогда не пустить его к себе. Она не ожидала, что у этого сдержанного человека могут быть к ней такие сильные, даже страстные, чувства. Но главное: она не ожидала, что и в ней очнулось что-то давнее, почти забытое, схожее с тревожным и счастливым ожиданием рождения ребенка.
   
    Следующие четыре года Лиза прожила, как в неспокойном сне. Сон был то счастливый, сладкий, то в нем появлялись какие-то мрачные тени, которые она никак не могла разглядеть. Они пугали ее. Лиза хотела их увидеть, пересилить, прогнать, но они прятались, ускользали, оставляя тяжесть в душе и неспокойное ожидание. Потом легкое светлое облако опять подхватывало ее, несло дальше, и она забывала о стерегущей опасности.
    Счастливые минуты, часы и дни чаще всего были связаны с Пригожиным.  Он внезапно обнимал ее где-нибудь в темном коридоре шахтоуправления или зайдя к ней в кабинет. Иногда появлялся вечером в ее квартире и оставался на всю ночь, потому что «он дежурит по комбинату и объезжает шахты». Бывало, что они, как бы случайно, оказывались на несколько дней вместе в командировке в Темиртау, где возводили металлургический завод, и Пригожин курировал строительство большого, механизированного угольного склада, а Лиза помогала наладить работу банно-прачечного комбината.
   Она испытывала особые минуты счастья, когда просыпалась солнечным утром в постели, рядом со спящим Пригожиным, тихо лежала, чтобы дать ему еще поспать, и смотрела, как солнечные лучи постепенно подбираются по одеялу к их головам. Тогда она чувствовала себя настоящей женщиной, почти повелительницей мира: этих солнечных лучей, мириад пылинок, сонно плавающих в них. Она легонько дула на эти пылинки, отгоняя их от Пригожина, и с детской радостью видела, как они послушно разлетаются, поднимаются вверх, подчиняясь ее счастью.   
     В такие минуты у нее появлялись радостные и одновременно пугающие ее мысли: «А может быть еще не поздно?.. В сорок пять – баба ягодка опять!..  Рожу девочку или еще одного мальчика – будет семья. Пригожин будет рад и Андрюшка не осудит…» Но в ту же секунду перед ней возникало изможденное лицо Стеши, испуганные глаза маленькой Веры, и она обреченно констатировала: «Нет, все! Что Бог дал, то дал, лишнего у него не выпросишь».
    Однажды, во время таких размышлений, проснулся Пригожин и неслышно наклонился над ней. Она вздрогнула, потом засмеялась, обняла его и прижала к себе. Он поцеловал ее и стал разглядывать, будто видел впервые:
    - Какая же ты красивая! Трудно тебе, милая, с такой красотой жить? Знаю, что трудно.  Русский писатель Достоевский говаривал, что, дескать, красота спасет мир. Думаю, он имел ввиду не только женскую и человеческую красоту, а еще и ту, что несет в мировой бардак лад и гармонию. Женская красота – великая вещь, но в жизни она часто приносит беды. Я очень хочу, чтобы они обходили тебя стороной. Очень!

   Шила Лиза редко и только после долгих уговоров. Тогда немалое удовольствие доставляли ей те минуты, когда капризные заказчицы, померяв в очередной раз перед зеркалом платье или костюм, вдруг начинали целовать ее и говорить, что не встречали портнихи лучше ее.
   Большую радость испытывала она и в те дни, когда приезжал сын, рассказывал об учебе, друзьях, как провел практику, как занял призовое место на студенческой шахматной олимпиаде.
   На третьем курсе Андрей увлекся театром и однажды, на зимних каникулах, поразил мать, показывая ей, как он учит роль молодого Сталина в пьесе Шалвы Дадиани «Из искры».
  - Представляешь, мама, - с жаром рассказывал Андрей, - говорят, что я - вылитый Иосиф Виссарионович в молодые годы! А нашему студенческому театру не дают ставить спектакль, требуют какого-то разрешения, чуть ли не от самого товарища Сталина. После каникул мы проведем общеинститутское комсомольское собрание и отправим в Москву ходатайство разрешить ставить спектакль, потому что наш студенческий театр полностью освободился от формалистско-эстетского наследия и стал подлинно советским.
    После этого разговора Лиза не спала всю ночь, ушла на кухню, закрыла дверь и пила горячий чай с мятой и мелиссой. Тени прошлого вставали перед ней, переполняли ее противоречивыми чувствами: то счастливыми, то пугающе-мистическими. Она думала о Филиппе, о том, что, наконец, расскажет Андрею об отце, его театральном таланте. Кончилось тем, что она в темноте, боясь разбудить сына, вытащила со дна чемодана свои незавершенные портреты Филиппа, унесла их на кухню, разложила на столе и расплакалась, вспомнив его беспомощное длинное тело на россыпи мелкой руды в тусклом свете затухающего шахтерского фонаря.
   На следующий день Лиза решительно убрала с себя руки Пригожина, когда он пытался обнять ее в коридоре и потом долго не подпускала к себе, хотя видела его недоумение и слышала умоляющие просьбы объяснить, что случилось. Она чувствовала какое-то нехорошее злорадное удовлетворение, словно выполняла высокую миссию женской мести за все тяготы и невзгоды, на которые обрек Еву некто, имеющий мужскую ипостась. Андрею она так ничего и не рассказала о его отце, а через несколько дней после его отъезда в Томск, в приступе редко случавшегося с ней отчаяния, порвала все портреты Филиппа Беллоу.
     Спасли ее обычные рабочие хлопоты. Работала Лиза много и с удовольствием. При поддержке Пригожина в банно-прачечном комбинате появилось новое, немецкое, оборудование: две машины для стирки, машина для глаженья. Два помывочных зала превратились почти в римские бани с мраморными скамьями, перед зданием забил небольшой фонтан. После посещения комбината ответственными товарищами из Алма-Аты и Москвы, Нину Борисовну Мамулашвили-Мальцеву наградили медалью «За трудовую доблесть». Секретарь парткома беседовал с ней, предлагая вступить в партию, но Лиза отказалась, ссылаясь на возраст и на то, что в молодости не хватило сознательности, чтобы вступить в комсомол.
  С семьей Пригожиных она виделась довольно часто. Они вместе отмечали праздники, а иногда просто так ходили друг к другу в гости. И всякий раз Лиза напрягалась, увидев Степаниду Ивановну. Ее спасало то обстоятельство, что почти всегда они вместе готовили на стол и им помогала старательная и непосредственная Вера, которая была уже не девочкой, а нескладным подростком.
    Степанида Ивановна настояла, чтобы Лиза звала ее Стешей, как когда-то ее называла Василиса. Стеша была прекрасной стряпухой и учила Лизу ставить тесто, делать начинку для сладких пирогов или пирогов с мясом, поучая при этом, что мужчины больше любят мясо рубленое, а не прокрученное на мясорубке.
   Лиза не раз подмечала странности в характере и поведении Стеши. Однажды, когда Стеши не было рядом, она, из любопытства, взяла со стола на кухне ее очки, водрузила на нос и увидела перед собой молочное марево – очки были очень сильные. Она подозревала это, и недоумевала, почему видит Степаниду Ивановну в очках только на кухне, во время готовки еды.  Стеша любила готовить, а за столом ела всегда мало, чуть-чуть мочила в вине губы. Но, изредка случалось, она вдруг требовала налить ей в стакан водки и выпивала залпом, по-солдатски, как на фронте, перед атакой. Правда, никогда не делала это при дочери. Опьянев, начинала громко возмущаться развратностью женщин-сослуживиц в «Союзпечати», которые путают Чехова с Гоголем и не стыдятся ходить зимой на работу в тонких трусах. В такие минуты она иногда произносила нецензурные слова. Пригожин морщился, вяло одергивал жену и уходил курить на улицу, а Лиза терпеливо слушала ее и понимала: она все знает про них с Пригожиным, но почему-то ведет себя, как блаженная. 
   Впервые подозрение, что Степанида Ивановна каким-то образом отслеживает местонахождение мужа, появилось у Лизы, когда Пригожин, якобы находясь в командировке, переночевал у нее, а рано утром Стеша принесла ей на работу, в банно-прачечный комбинат, горячие пирожки с яблочной начинкой. Через некоторое время эта история повторилась. Лиза тогда не успела позавтракать дома и пила в кабинете чай с ржаными галетами. Стеша галеты отодвинула, развернула на столе полотенчико с пирожками и приказала:
   - Ешь!
    Лиза опешила от ее сурового голоса, полезла в стол за второй кружкой для чая, но Стеша отрезала:
    - Я не буду. Сыта!
    В этот момент в кабинет, с тюрбаном из полотенца на голове, зашла после бани молодая шахтерка со шрамом на лбу, между глаз. Это была та женщина. которую Лиза помогла спасти во время драки с бригадиршей. С тех пор они были на короткой ноге. Лиза сшила для нее два платья и, случалось, отводила с ней душу в простых житейских разговорах.  Шахтерка увидела на столе пирожки и простодушно сказала:
   - О, какие красивые! Чаем не угостите?  Смена сегодня тяжелая была…
   Шахтерка пододвинула к столу стул, пила чай, хвалила пирожки, пар в парилке и посматривала то на Лизу, то на Степаниду Ивановну. Стеша заерзала на стуле и ушла не попрощавшись.
   - Жена Пригожина? – кивнула на закрывшуюся дверь шахтерка.
   Лиза кивнула и тяжело вздохнула.
   - Как она на тебя смотрела, вобла сушеная! – с непонятным восхищением сказала шахтерка. – А ты еще ее пирожками кормишь!
   - Да это она принесла, - понурилась Лиза.
   - Тогда тем более! Смотри, Нинка, отравит она тебя!
   О Пригожине Лиза с шахтеркой никогда не разговаривала, но однажды та заглянула к ней в кабинет, когда Олег Михайлович обнимал ее, и, конечно, все поняла.
    Очередной Новый год отмечали у Пригожиных. Обменялись скромными подарками. После ужина Лиза с Верой, которая вызывала у нее нежные чувства, мыла на кухне посуду. Вошла Стеша, попросила дочь уйти и закрыть за собой дверь. Лиза напряглась и продолжала мыть посуду.
   - Уезжай, нет больше сил терпеть все это, - услышала она за спиной негромкий, безжизненный голос Степаниды Ивановны.
   Лиза выложила на стол чистые тарелки, повернулась, чувствуя, как вместе с обидой в ней поднимается злость:
    - С Василисой ты как-то терпела? Чем я хуже?
    - С Василисой у них было просто так, а из-за тебя он готов нас с Верой бросить. Умоляю: уезжай!
    - До лета никуда не уеду, мне надо сына доучить. И уговаривать Пригожина не буду - это твое дело! - Лиза бросила, висевшее на плече полотенце и засобиралась домой.
  Судя по всему, Стеша мужа не уговаривала - их странная жизнь продолжалась, как и раньше. Однажды, в конце зимы, после водочной «атаки», Степаниду Ивановну пришлось уложить спать в квартире Лизы, на кровать Андрея. Пригожин ушел домой, а Стеша ночью проснулась, долго, натужно опорожняла желудок в туалете, потом вскипятила на кухне чайник и стала пить чай с молоком. Лиза пришла к ней в накинутой на плечи шали, увидела бледную, трясущуюся Стешу и сама едва не затряслась: «Господи, что я делаю?! Что делаю! Какая же сволочь этот Пригожин!..  И все эти самцы!»  Она обняла Стешу, стала виниться перед ней, по-бабьи поносить мужчин, и с ее губ слетело словечко: «самцы».
    - Не смей так говорить о нем! – Степанида Ивановна сказала это с такой угрозой, что Лиза отпрянула от нее. 
    Стеша поспешно оделась и ушла посреди морозной зимней ночи. Лиза пробовала остановить ее, но потом вдруг с горькой обидой подумала: «Она идет к мужу и дочери, у нее – семья, а я… Кто я? И за что мне выпала такая жизнь?»
   Через несколько дней, когда не выспавшаяся Лиза, утром, на работе, одевала халат, собирала на затылке в пучок пышные волосы, в кабинет вошла Степанида Ивановна, остановилась перед ней и стала молча смотреть ей в глаза. Лиза впервые видела ее на людях в очках. Она подумала, что Стеша опять выложит на стол горячие пирожки, но в этот момент из-за ее спины выглянула дочь Вера, вытянувшаяся за зиму до материного плеча, с большими, испуганными глазами и крупными, отцовскими, губами. Лиза растерянно опустила руки – волосы рассыпались по ее плечам. Стеша окинула взглядом кабинет, схватила из стопки списанных простыней, лежащих в углу, первую, попавшуюся под руку, и стала остервенело рвать ее. Сил у нее не хватало.
    - Ну, что стоишь, помоги! – крикнула она дочери.
  Испуганная Вера ухватилась за простыню, и они, с треском, оторвали несколько полос. Лиза, словно окаменелая, стояла, опустив руки, и ничего не понимала. Степанида Ивановна, стиснув зубы, быстро связала несколько полос, накинула себе на шею, уронив на пол кроличью шапку и очки, стала завязывать узел. Дочь заревела, кинулась к ней, схватила за руки:
   - Мама! Мама, не надо!
   - Не оставишь его - кончу с собой! -  осипшим голосом сказала Стеша.
   И Лиза поняла: действительно, кончит. 
   - Я больше не пущу его к себе. Никогда! - сказала она и опустилась на стул.
   
   Через неделю Пригожин улетел в Москву на курсы повышения квалификации руководящих работников. На майские праздники к Лизе приехал Андрей и привез с собой жену, однокурсницу Галю, с которой   Лиза уже была знакома. Он сказал, что сразу после защиты диплома они едут работать в Джезказган, надо только подписать договор. Если мать согласится жить с ними, то он будет просить не одну, а две комнаты.
   Лиза согласилась ехать с сыном в Джезказган, не раздумывая. Им дали две комнаты в том самом бараке, в торце которого, в отдельной квартире, они когда-то жили с Эдуардом Шалвовичем.  Сейчас в бараке было центральное отопление и холодная вода, но жить в нем с маленьким ребенком, которого родила Галя, было нелегко. Андрей настоял, чтобы сына назвали Шалва.
    Лиза начала преподавать в бывшей технической школе, которая стала горным техникумом, но, несмотря на активную помощь приятельницы, с которой когда-то вместе работала, вскоре поняла, что «не тянет» и занялась внуком, Шалвой. Сын и сноха были несказанно рады. Андрей работал в шахте горным мастером, потом стал начальником участка, и Лиза все чаще узнавала в нем Филиппа, с его неуемным азартом в работе. Потом и Галя пошла на шахту, маркшейдером.
       Лизе нравилось быть бабушкой, но, когда родители отдали Шалву в ясли, она заскучала, устроилась продавцом в небольшой продовольственный магазинчик. Там, за прилавком, ее и увидел Пригожин. Лиза заговорила с ним сухо, почти, как с посторонним человеком, но устыдила себя за безжалостность, попросила подменить ее на полчаса и вышла с Олегом Михайловичем на улицу.
    Пригожин, как в первые дни их знакомства, был вежлив, сдержан и стеснителен, но глаза его лучились от счастья, когда она на несколько секунд задержала свою руку в его руке.
   - Вот я и нашел тебя, - сказал он, не спуская с нее глаз. - Слышал: у тебя внук растет, о твоем сыне Андрее говорят самые лестные слова… У меня тоже все хорошо. Через месяц уезжаем со Стешей и Верой в Москву, буду работать в министерстве… В общем-то, я приехал проститься… Ты, я вижу, на людях – нравится работа?
   - Всю жизнь о такой мечтала! - усмехнулась Лиза. -  В бане хоть тепло было. А когда с твоей помощью начали реконструкцию комбината, я была почти счастлива… Извини, что раньше тебя не поблагодарила…
   Прощаясь, они обнялись. Лиза чувствовала, что Пригожин хочет ее поцеловать, но уклонилась от такой, привычной раньше, близости. 
    - Нина, дай мне твою фотографию, любую! - умоляюще попросил Олег Михайлович.
   Лиза задумалась, спросила с сомнением:
    - А ты мне свою оставишь?
    Он трясущейся рукой полез во внутренний карман пиджака и подал ей свою фотографию. Она улыбнулась, покачала головой:
    - Пойдем, я близко живу.
    Через месяц Лизу пригласил директор управления Джезказганского рудника, поблагодарил ее за сына Андрея и предложил стать заведующей банно-прачечным комбинатом.
   Несколько следующих лет в жизни Елизаветы Калинкиной, носившей имя Нины Мамулашвили-Мальцевой, были опять светлой полосой. Она занималась привычным делом, в котором видела благодарный смысл: вносить в тяжелую, грязную работу горняков струю чистоты, отдохновения и желания жить.
       В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году у Гали с Андреем родилась красавица внучка Катя, крупная, зеленоглазая и, без всякого сомнения, похожая на Лизу, которая полюбила ее до самозабвения. В том же году они получили трехкомнатную благоустроенную квартиру в поселке Никольское недалеко от Джезказгана.
     На следующий год Нину Борисовну Мамулашвили-Мальцеву наградили орденом «Трудового Красного Знамени». А накануне нового, тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, произошло событие, вернувшее ей прежнюю жизнь, с именем Лиза, родными людьми и воздухом, в котором была растворена ее любовь.
   Сначала она получила странное, если не сказать сумасшедшее, письмо из Караганды: «Случайно узнала ваш нынешний адрес. Сообщаю, что четырнадцать лет назад вы одолжили мне на улице деньги, а потом куда-то пропали. Сумма большая. Если не приедете в Караганду и не заберете деньги, меня всю жизнь будет мучать совесть. Найдите меня в ресторане «Старый город» на углу улиц Театральная и Ленина. Марсельеза».
    Поначалу Лиза решила, что это розыгрыш, но смущало, что на конверте был указан ее правильный адрес в Никольском, полное имя и фамилия. Вечером она показала письмо снохе Гале. Та сразу сказала:
   - Не вздумайте ехать, Нина Борисовна, это какая-то ловушка. Сейчас развелось столько ловких преступников, обманут почище цыган.
   Ночью Лиза проснулась в поту: она точно знала, что письмо прислал кто-то из ее далекой прошлой жизни.
   В ближайший выходной день она поехала в Караганду. Ресторан «Старый город» начинал работать с двенадцати часов дня, до его открытия оставалось еще полчаса. Лиза хотела пройтись до дома, в котором когда-то жила, но в этот момент к ресторану подошла женщина в модной каракулевой шубке.
   - Мы скоро откроемся, - сказала она, окинула взглядом Любу и любезно предложила зайти внутрь.
   Швейцар открыл дверь, они зашли в ресторан и Люба спросила:
    - Не подскажете, кто такая Марсельеза?
    - Да мужик это, только без ног, - засмеялась женщина. У нас его зовут   человек-оркестр. Вон он разучивает какую-то новую танцульку, - показала она на небольшую эстраду в дальнем углу зала.
    Лиза подошла к эстраде. Около большого, странного инструмента, похожего на неказистое пианино, с прилаженной к нему ударной установкой и какой-то дудкой, на высоком стуле сидел безногий человек, что-то мурлыкал себе под нос и подбирал на пианино мелодию. В ответ на Лизино приветствие он лихо развернулся на вращающемся стуле и оказался моложавым мужчиной в белой рубашке, с красной бабочкой под горлом, намазанными бриолином и зачесанными назад волосами. Если бы не безногость, Лиза ни за что не узнала бы в нем солдата, который когда-то, у входа в гастроном, играл на гармошке Марсельезу, угадал ее настоящее имя и которому она бросила в фуражку десять рублей.
   Марсельеза приветственно помахал ей рукой, блеснул стальными зубами, с необыкновенной ловкостью спустился с вращающегося стула на пол и моментально оказался на краю эстрады, рядом с Лизой:
   - Рад видеть орденоносную красавицу. Отвернись, Нина Борисовна.
   - Зачем? – непонимающе спросила Лиза.
   - Долг отдать надо. Он у меня спрятан в неприличном месте.
   Она отвернулась. Через несколько секунд Марсельеза тронул ее руку и подал ей маленький заклеенный конверт из плотной серой бумаги.
   - Что это? – спросила Лиза.
   - Привет от Василия.
   Лиза замерла, чувствуя, как у нее слабеют ноги:
   - Какого Василия?..
   Марсельеза засмеялся:
   - Ох, и слабые вы, женщины! Особенно такие красивые… Денег мне не надо, я сейчас сам всех угощаю.  Езжай домой, там распечатаешь. А я для тебя сыграю «Марсельезу». И бабочку одел для тебя, и дорогой одеколон для тебя…
   Лиза развернулась и на непослушных ногах пошла к выходу. Сзади нее раздались звуки пианино, сильный мужской голос запел Марсельезу:
                Отречемся от старого мира!
                Отряхнем его прах с наших ног!
                Нам враждебны златые кумиры;
                Ненавистен нам царский чертог!      
   В Джезказган она приехала утренним поездом и сразу пошла на работу. Все валилось из рук. Бессонная ночь в вагоне измучила ее, но пугающие мысли не давали расслабиться: «Что происходит? Может быть, это и правда – ловушка!?» Маленький конвертик в кармане костюма стал тяжелым и, казалось, жег ей тело. Она застегнула пуговицу кармана, в котором он лежал и боялась к нему прикоснуться. В обед у нее поднялась температура, на руках появилась сыпь. Казашка-кастелянша дала ей какой-то травы, сказала, что отвар из нее надо попить на ночь и попарить в нем руки, посоветовала идти домой, отлежаться.
   Дома никого не было: Андрей - на работе, Шалва - в детскиом саду, а Галя лежала с Катей в больнице. Лиза пожарила к ужину рыбу, немного успокоилась и вздремнула. Когда Андрей привел из детского сада Шалву, Лиза покормила их - ей всегда нравилось кормить мужчин. Перед сном она дала внуку леденец на палочке, который привезла из Караганды и, наблюдая, как он его сосет, вспомнила вдруг, что Филипп, в завале под землей, теряя сознание, точно так же чмокал губами, обсасывая маленький кусочек шоколада, который она затолкала ему в рот.
    Когда Шалва уснул, она ушла на кухню, закрылась там, поставила кипятить в кастрюле воду, чтобы заварить успокоительную траву и, наконец. решилась распечатать конверт, который носила с собой в кармане халата.
     Никакого адреса на конверте не было. Она развернула сложенный во много раз лист бумаги, перекрестилась и стала читать:
    «Пишет тебе Василий Ермаков, которого ты, надеюсь, помнишь. Также надеюсь, что письмо (передаю его с надежным человеком) дойдет до тебя, уважаемая Нина Борисовна. С моим тезкой мы навсегда потеряли связь еще в тысяча девятьсот тридцать втором году. Недавно узнал, что его реабилитировали посмертно. Есть в этом и моя небольшая заслуга. Прилагаю справку о реабилитации.»
   Лиза развернула небольшую бумажку: «Форма № 30. Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР… Дело №…  Калинкина Василия Андреевича, обвиненного…  пересмотрено. Приговор по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.»   
  Далее в письме говорилось, что реабилитация по этому делу распространяется на всех, кто проходил по нему. В том числе и на старшего учетчика качества руды Медянского рудника Елизавету Андреевну Калинкину, что все нужные документы на это имеются. 
   «Знай, что все клеветники, повинные в гибели Василия, давно понесли наказание. Жаль, что они были наказаны совсем за другое, - писал Ермаков. – В последние годы я потерял тебя с Андреем из виду. Найти вас помог твой орден, о котором прочитал в газете. Я скоро ухожу в отставку. Но пока имею возможность помочь тебе вернуть доброе имя, старых друзей и, надеюсь, спокойную старость, когда она придет. Думаю, это и для тебя, и для Андрея будет лучше: дальнейшая жизнь станет чистой и вернется в нормальную колею. Для этого надо переезжать в Медянку, обратиться к представителю органов госбезопасности, имя которого я назову, а дальше мы тебе во всем поможем. Момент для этого сейчас благоприятный, а как будет дальше – сказать трудно.  Работа будет и для тебя, и для сына, на этот счет я уже навел справки.  Заранее предупреждаю, что надо будет писать подробное объяснение обо всем, что было с тобой с момента отъезда из Медянки, и скрывать нельзя ничего. Уверен, что ограничения в твоей жизни в ближайшие годы будут терпимыми, и со временем все утрясется.
    Моего старшего сына тоже зовут Андрей. Ответ жду до Нового года.  Если решишься, пиши мне открыто, государственной почтой. Мой адрес на отдельной бумажке в этом письме. А если есть причины навсегда остаться Ниной Борисовной Мамулашвили-Мальцевой, то письмо сразу уничтожь.
     Всем сердцем твой, Василий Ермаков.»

    Решилась Лиза уже на другой день. Измучавшись от бессонных, противоречивых мыслей, она, наконец, забылась в тяжелом сне, а проснувшись, уже твердо знала: надо соединять две своих жизни в одну, даже чем-то рискуя. Ради сына она могла рискнуть чем угодно.
     Минуло еще несколько дней, прежде чем Лиза, поздно вечером, когда внук и внучка уже спали, позвала Андрея и Галю на кухню, предупредив, что будет серьезный разговор. Она посмотрела на сына, как смотрят в глаза иконе, когда хотят получить прощение:
    - Твоего настоящего отца зовут Филипп Иванович Белов. – тихо выговорила она. - Он ничего не знает о твоем рождении, а я ничего не знаю о нем. Думаю, что он живет в Америке, где его фамилия Беллоу. Он, как и ты - геолог. Мы с ним работали на Медянском руднике, а потом нас разлучила судьба. Садитесь, я сейчас все расскажу…
  Она рассказала им все, что в несколько предыдущих вечеров записывала и переписывала для предполагаемого объяснения с представителем органов государственной безопасности, а кроме того немного добавила о своих отце и матери, о Василии и Андрее Васильевиче Калинкиных, о жизни в Англии и в Италии. В завершение Лиза сказала, что ей предлагают вернуться на Медянский рудник, где есть работа и для Андрея с Галей.
   Сын и сноха слушали ее долгий рассказ внимательно и молча, лишь изредка переглядывались.
   - Спасибо, мама, что, наконец-то, решилась,-  встал из-за стола Андрей. – Я бы сейчас крепко выпил, да уже слишком поздно - скоро на работу.  У тебя не жизнь, а целый детективный роман…  Своим отцом я всегда буду считать Эдуарда Шалвовича. О Филиппе Беллоу, Медянке и как вас засыпало в рудной камере, отец мне рассказал за день до своей смерти. А я потом рассказал Гале. Мы решили не тревожить тебя, если ты не хочешь…  Что касается переезда на Урал, то я тебя понимаю. Но давай договоримся так: к нам недавно приезжал из Медянска главный инженер - месторождение интересное, технология добычи руды там, говорят, одна из самых передовых в Союзе.  У меня есть возможность съездить на этот рудник. Посмотрю своими глазами - тогда и решим.
 
   В Медянку, которая стала городом Медянском, они переехали в январе тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Андрей стал работать начальником смены на шахте Капитальная -1, Галя - маркшейдером. Лиза работала уборщицей помещений в здании управления рудника, но ей пообещали место заведующей банно-прачечным комбинатом. Ее несколько раз вызывали в районный отдел Комитета государственной безопасности, уточняли детали биографии и жизни до самого последнего момента. Она подписала обязательство не разглашать подробности разговоров с ней. Ей надлежало в течение двух лет не выезжать за пределы Медянска без соответствующего разрешения и раз в месяц отмечаться в органах милиции.   
        С Василием Ермаковым Лиза не встречалась, но после того, как написала ему, что согласна с семьей переехать на Урал, постоянно чувствовала его незримое присутствие. Он несколько раз звонил ей в Джезказган. Потом, уже в Медянске, ее подзывала к телефону секретарь начальника шахты или вахтер общежития, где им, в ожидании квартиры, выделили комнату. Ермаков говорил, что отдыхает в Крыму, в ведомственном санатории, в конце года уходит в отставку и будет жить в Прибалтике, но когда-нибудь обязательно навестит Лизу на Урале.
    В первые же дни после приезда в Медянск она встретилась на улице с Соней Шагисламовой. Соня назвала Лизу по имени и отчеству, вызвав у нее недоумение. Дело было в том, что из стройной, почти хрупкой, женщины-девочки, какой ее знала Лиза тридцать лет назад, Соня превратилась в толстую, румяную матрону с черными блестящими глазами, в коричневом драповом пальто с большим каракулевым воротником и в больших серых валенках. Только после затянувшейся паузы Лиза бросилась обнимать Соню и моментально узнала ее простодушный смех и звонкий, чистый голос.
    В тот же вечер в квартире у Сони они пили крепкий татарский чай с молоком и сладким пирогом «Губадия». Русский безрукий муж Сони, Сергей, давно умер. Она была замужем за пожилым худощавым татарином, которого звала Мариком. Марик подслеповато посмотрел на Лизу, поздоровался и сразу ушел в другую комнату. Соня без умолку рассказывала о старых знакомых, в основном, о девчонках, которые вместе с ними ходили в театральный кружок «Бедный Чарли».  После того, как Филипп Беллоу попал в Свердловский госпиталь, а потом уехал в Америку, кружок прекратил существование. Но через год его возродила Маша-коногонка, вернувшаяся из Полевского в Медянку, и он успешно работал до самой войны.
   - После войны мужчин в Медянке мало осталось, - рассказывала Соня, - у нас работали пленные немцы. С подземных работ их быстро вывели, понагнали неблагонадежных с Украины, с Прибалтики, из Белоруссии. А немцы строили дома, их в Германию отпустили только в пятьдесят четвертом году.
   - Маша сейчас живет здесь? – с затаенным интересом спросила Лиза.
   - Нет. Она после войны закончила педагогический институт и осталась в Свердловске. Сейчас в книжном издательстве работает, ты же помнишь – она умная и пишет хорошо.
   - А сын ее?
   - Ты имеешь ввиду Ивана, который от Филиппа Ивановича?
   - Да, его, – опустила глаза Лиза.
   - У Машиного брата через неделю юбилей, пятьдесят лет, она с сыновьями приедет в Медянск. Вам надо обязательно встретиться – Маша о тебе иногда вспоминает.
    - Нет, нет! – испугалась Лиза. – Когда-нибудь потом… А Иван знает, кто его настоящий отец?
   Соня пожала плечами:
   - Наверное, знает, хотя отчество у него Юрьевич.  С Машиным мужем у Вани что-то не ладится, он во Владивостоке живет, остался там после службы на флоте…  А про Машину-то тетку, Веру Игнатьевну, знаешь? Сколько она людей загубила! Федор Иванович Романов ради нее к нам вернулся, так она и его в гроб загнала…   Мы тогда из Клуба горняков, с репетиции, поздно вечером возвращались. Идем по улице Лордов, мимо бывшего иностранного общежития, а там будто свинью режут. Вера Игнатьевна со второго этажа в кусты сиганула – и хоть бы что! Бегает вокруг общежития, визжит, а за ней двое милиционеров – еле догнали, да в воронок затолкали. Мы неподалеку стояли, видели, как она милиционеров кусала.
   Лиза перекрестилась, стала задумчиво пить чай.
   - А про Гришу Венедиктова почему не спросишь? - усмехнулась Соня.
   - Я вчера, около управления рудника, в Галерее Славы, видела его большой портрет со звездой Героя Социалистического Труда, - задумчиво сказала Лиза.
   - Да, Герой и Почетный горняк! – с восхищением подтвердила Соня. – Мой Марик тоже Почетный горняк, и его портрет там есть. Гриша уже лет пять в шахте не работает, а дома не сидит – строгает чего-то в столярном цехе, в совете ветеранов и совете наставников заседает.  Они с женой в нашем подъезде, на втором этаже, живут. Иной раз пробежит мимо меня, как мальчишка. У него трое детей, уже все взрослые. А жена болеет, говорят, сахарный диабет…  Я бы его сейчас позвала чай попить, да он недавно уехал на месяц, куда-то опытом делиться.
    В Медянке первая встреча Лизы с Григорием Венедиктовым была странной.  В начале марта она получила новый паспорт и снова стала Елизаветой Андреевной. С фамилией вышла неразбериха. Начальник районного отдела государственной безопасности во время разговора о паспорте предложил: «Может быть не надо двойную фамилию, у нас это не принято». Лиза согласилась и заполнила форму на Елизавету Андреевну Мамулашвили. Но когда вышла из паспортного стола и развернула хрустящие корочки, то увидела, что она - «Мальцева». Лиза стояла на улице, размышляла, надо ли сразу вернуться или сначала посоветоваться с домашними, когда увидела идущего к ней Гришу. Она его узнала сразу, хотя богатырская фигура Григория стала скромнее, а лицо похудело.
   В этот момент произошло нечто странное и непонятное. Гриша был метрах в двадцати от Лизы, смотрел на нее, как и она на него, и вдруг словно споткнулся, остановился, сделал резкий поворот и спешно устремился во двор между домами. Она было открыла рот, чтобы окликнуть его, но он быстро исчез, оставив ее не просто в недоумении, а с быстро и больно захлестнувшей ее обидой.
   Через несколько дней семье Андрея Эдуардовича Мамулашвили-Мальцева выделили трехкомнатную благоустроенную квартиру в новом доме, во дворе которого начинался сосновый лес. Через дорогу от дома, на склоне горы, стоял новый больничный комплекс.  К нему вела широкая, помпезная лестница в несколько пролетов.
    Лиза, со следующей недели, приступала к обязанностям заведующей банно-прачечным комбинатом шахты Капитальная-2 и оформляла в поликлинике при больнице медицинскую карту. Она осторожно спускалась по лестнице, наскоро очищенной от мартовского снега, скользкой, залитой теплым весенним солнцем.
    Перед ней открывалась широкая панорама западной части Медянска: безлесая гора Лабаз-камень, на которой из-под снега кое-где торчали черные зубья скал; извилистая трещина-ущелье на склоне горы – провал, образовавшийся из-за оседания породы над незаполненными вовремя глинянной пульпой шахтными выработками. Под горой возвышался конус террикона и копер шахты с двумя большими вращающимися колесами, здания управления шахты, рудника и подсобные цеха. За ними, над широким провалом в горе Лабаз, висел узкий подвесной мост на канатах.
    По нему Лиза недавно сходила в старый район Медянска, заглянула в клуб горняков, где, судя по афише, показывали индийский фильм «Бродяга» с Раджем Капуром, постояла около потемневшего барака из толстого соснового бруса, в котором когда-то прожила полтора счастливых года своей жизни.
   Новый район Медянска с двух и трехэтажными каменными домами, кирпичными пятиэтажками, большим Домом культуры, напоминал казахстанский поселок Никольское, где она жила последние годы. Но все вокруг: мощные сосны, снежные сугробы, - было уральским, напоминало молодость.  Она обводила взглядом контуры гор, пытаясь найти ту вершину, где несколько раз была с Филиппом, где целовалась с ним, где испытала такой накал чувств, такие приливы любви, которые не сможет забыть никогда.
  Она стояла на ступенях лестницы, в зимнем пальто, теплых ботах, надетых поверх туфель, и щурилась от слепящего солнца. Потом закрыла глаза, подставила лицо необыкновенному, нежному теплу, вместе с которым в нее вливалось давно забытое чувство ожидания свободы, полета, и безграничного счастья.
   - Здравствуй, Лиза! – услышала она сильный мужской голос.
   Рядом с ней, двумя ступеньками выше, стоял Григорий Венедиктов, одетый уже по-весеннему: в шляпе, в длинном черном пальто с коричневым вязаным шарфом на шее. Он больше был похож на иностранного туриста, а не на жителя Медянска.
   - Ты все-таки решил, что мы с тобой знакомы? – язвительно спросила Лиза.
  - Я ничего не решал, - пробормотал Гриша. – Конечно, давно знакомы…
  - А почему в прошлый раз убежал?
  - Не знаю… Чего-то испугался…
   Гриша спустился по ступеням, отер о пальто ладонь и протянул Лизе. Она сняла перчатку, пожала его крупную, жесткую руку и почувствовала, какая она горячая.
   
     Весна в том году припозднилась, но в первую неделю мая стремительно распустились листья на березах, стала набирать цвет черемуха. Накануне Дня Победы во дворе двух новых двухэтажных домов около больницы заасфальтировали дорогу, поставили покрашенные скамейки и привезли саженцы диких яблонь. Новоселы устроили субботник по озеленению дворов.
   Лиза с Андреем высаживали около своего подъезда яблони-дички, когда к ним подошел Григорий Венедиктов, крепко поздоровался за руку с Андреем, а Лизе слегка поклонился:
   - Бог помощь, Елизавета. У меня тут дочь в соседнем подъезде поселилась, пришел ей помогать.
   Андрей перевел взгляд с Григория на мать, сказал с удивлением:
   - Вы, оказывается, знакомы?
   - Еще как! - засмеялась Лиза. - Лет тридцать назад Гриша меня даже замуж звал. 
   - А почему не пошла? – поддержал ее веселый тон Андрей. - Григорий Демьянович – самый знаменитый человек в Медянске, рудник, как свои пять пальцев знает. Он, мама, за месяц научил меня таким горняцким премудростям, о каких я раньше и не подозревал.
   - Вы что, вместе в шахте работаете? – удивилась Лиза.
   - Это Андрюша работает, - скромно сказал Григорий, - а я так, в ногах путаюсь, да пробую наставлять. У нас совет наставников на руднике.
   - Ты бы, Гриша, провел для меня экскурсию в шахте, - попросила Лиза. – Андрей говорит, что здесь добыча руды ведется по лучшим мировым стандартам, не то, что было тридцать лет назад.
    Через неделю Лиза спустилась с Гришей на триста шестидесятый горизонт шахты Капитальная-2. Во время перерыва между первой и второй сменами доставщики леса торопились завести крепежный лес в новые горные выработки, взрывники доставляли в места хранения патроны аммонала и аммонита.
   Лиза в новой шахтерской робе, которая стояла на ней коробом, неуклюже шагала по бетонной дорожке следом за Григорием. Они шли по ярко освещенному горизонту - большой горной выработке с выбеленным известкой сводом. Мимо них в обе стороны, искря на токоприемниках, с шумом проносились маленькие шахтные электровозы с короткими составами из груженых и порожних вагонеток.
    -  У вас здесь настоящая железная дорога! – прокричала Лиза.
    Гриша обернулся, ответил с удовольствием:
    - Стены картинами распиши – будет Московское метро. Согласна?
    - Я была только в Лондонском и Парижском метро, - откликнулась Лиза. – Там картин на стенах нет.
      Они свернули в заезд, где не было движения поездов.
      - Мы договорились побывать в какой-нибудь рудной камере, - напомнила Лиза. – Только учти: в этой робе я не смогу долго ползать по восстающим.
      - Я все учел, - весомо сказал Гриша. – Хотел показать тебе участок, где скоро будет командовать твой Андрей, но там руду отрабатывают только в забоях, а камер нет. Давай лезь, - скомандовал он, - показывая Лизе вверх, в дыру колодца, куда уходила деревянная лестница. – Я буду страховать тебя снизу. 
   Рудная камера показалась Лизе очень большой.  Ковш скреперной лебедки лежал на куче мелко дробленой руды. Она ухватилась за трос, вскарабкалась на кучу, выше ковша и уперлась в него ногами. Луч шахтерской лампы едва доставал до верхнего свода камеры. Лиза сняла лампу с каски и шарила лучом света по сторонам. На стенках камеры переливались сиреневыми отсветами кристаллы халькопирита. В воздухе стоял запах рудной пыли. Давние, неспокойные воспоминания зашевелились в ее памяти.
    Гриша, стоявший сзади нее, кашлянул:
   - Тридцать лет назад в шахте таких больших камер не было… Он тебе хоть раз написал? – спросил он вдруг.
    Лиза молчала. Потом обернулась, посветила лучом лампы в лицо Гриши и громко сказала:
   - Может быть, и писал – я не получала ни одного письма… Оставь меня, пожалуйста, одну, на несколько минут. Очень прошу.
   Она дождалась пока хрустящие шаги Гриши по россыпи руды затихнут в конце гулкой горной выработки, присела на скреперный ковш и выключила шахтерский фонарь. 
   Темнота обняла ее, сковала на минуту, но быстро отпустила, и Лиза медленно, словно во сне, поплыла в ней неведомо куда, ожидая чего-то необыкновенного, неожиданного, счастливого, как ждет ребенок, которого попросили закрыть глаза. Она же, наоборот, смотрела во все глаза в темноту, ожидая, что вот сейчас, где-то вверху, зародится слабый свет, начнет густеть, крепнуть, и перед ней появится оранжевый шарик величиной с апельсин – Дух Земли. Какие его слова возникнут в ее мыслях? Что он скажет ей на этот раз?
    Прошли минуты, Духа Земли не было, ее голова начала болеть, и она услышала обеспокоенный голос Гриши:
   - Пойдем, Лиза, там уже бригада по восстающему поднимается.

   Июль тысяча девятьсот пятьдесят девятого года на Урале был жаркий, без дождей.  В очередной выходной день Лиза со снохой Галей и внуком Шалвой сходили недалеко от дома в лес, за земляникой. На речке насыпали широкую плотину – на месте обширной лесной вырубки должен был появиться городской пруд. Они набрали ягод за речкой, сели отдохнуть и перекусить в тени раскидистых лип, и Лиза заметила поблизости старую, заросшую травой, лесную дорогу, которая поднималась по склону горы. Она поняла, что это та самая дорога, по которой они с Филиппом поднимались на вершину, где лежал большой плоский камень и открывались дали-дальние старых Уральские гор, Калифорнийской Сьерра-Невады и их с Филиппом долгой счастливой жизни. «Я обязательно поднимусь туда»,- решила она.
     На следующий день, в понедельник, ее вызвали к директору рудника. В кабинете директор представил Лизу вольготно сидящему на стуле человеку средних лет в модном двубортном пиджаке из темно-синего твида:
   - Вот, товарищ Бояркин, Елизавета Андреевна Мальцева, заведующая нашим банно-прачечным комбинатом, кавалер ордена Трудового Красного Знамени. Работает недавно, но уже зарекомендовала себя с самой лучшей стороны.
  Бояркин без стеснения разглядывал Лизу, чуть улыбался. Его серо-голубые глаза были красивы, две глубокие складки по сторонам рта не старили лица. Несмотря на неприлично долгий взгляд, внешне он показался Лизе приятным человеком.
   - Кузьма Дмитриевич, позвольте нам с Елизаветой Андреевной поговорить наедине, - попросил Бояркин.
  Директор рудника с поспешной готовностью вышел из своего кабинета и закрыл за собой дверь. Лиза насторожилась.
   - Давайте знакомиться, товарищ Калинкина, - Бояркин привстал из-за стола и протянул Лизе руку: - подполковник Старицын Сергей Викторович, Комитет государственной безопасности.
    Лиза пожала протянутую руку, спросила с недоумением:
   - Старицын или Бояркин? 
   - Для вас Старицын. Бояркин – мой псевдоним. Вы – Калинкина, я – Бояркин, - усмехнулся подполковник. – Лучше обращайтесь ко мне по имени-отчеству. А хотите – просто Сергей. Я младше вас на два дня. – Он положил руки на стол, приблизил к Лизе свои красивые улыбчивые глаза: - Скажите мне, пожалуйста, Елизавета: вы были когда-нибудь знакомы с Ричардом Милхаузом Никсоном?  Подумайте, вспомните и скажите.
   Лиза удивленно пожала плечами:
   - Нет.
   - Тогда вы были Калинкиной, работали по контракту в концессионной компании, здесь в Медянске…
   Лиза напряженно молчала, не понимая, чего от нее добивается Сергей Старицын.
   - Ну, хорошо, - зашел с другой стороны подполковник. – Ты знаешь, кто сейчас руководит Соединенными Штатами Америки: президента, вице-президента?
   - Я – не член партии, - сказала Лиза, - политикой мало интересуюсь. Но газеты иногда читаю… Кажется, Эйзенхауэр, - вдруг вспомнила она.
   - Правильно,- подтвердил Старицын. – А его первый заместитель, вице-президент, Никсон. Завтра он приедет в Медянск, с нашим министром культуры. И вот какая штука, Елизавета: в неофициальном разговоре Ричард Никсон упомянул твое имя, правда, переврал его. Он сказал, что подростком бывал в Медянке и познакомился с красивой русской женщиной, которая работала в шахте и хорошо говорила по-английски…
   - Ричард! - ахнула Лиза. – Да, мы немного подружились с ним – хороший был парнишка. Вы говорите: вице-президент Америки?
   - Мальчики вырастают! – обрадовался Старицын. – Никсон охотно общается с простыми людьми, и уж тем более ему будет интересно встретиться со старой знакомой – красивой русской женщиной, говорящей по-английски.  У нас такая идея: после шахты пригласить его к тебе домой на чай. Я видел твое фото в молодости - думаю, он узнает тебя…
    Лиза опешила:
    - Да вы что!? Я не смогу!
    - Подожди, успокойся! – ласково сказал Старицын. – Тебе не придется ни о чем думать: времени мало, но к вечеру мы подготовим нужную квартиру, заготовим для тебя примерные вопросы и ответы. Ты там переночуешь, освоишься. А завтра накроем чайный стол. Это займет всего минут двадцать-тридцать.
    - Нет, нет! – начала вставать Лиза. – Я не смогу. Вы кого-нибудь другого…
    - Мы хорошо отблагодарим! – многозначительно пообещал Старицын. – Не забывай: ты под подпиской…
    Лиза поднялась, голова у нее закружилась, она стала хвататься за стол и упала на стул, едва не потеряв сознание.
   Окончательно она пришла в себя на кушетке в медпункте шахты, после укола. Через час заместитель начальника рудника принес Лизе в прачечную приказ, в котором говорилось, что до конца дня она должна подготовить двадцать пять новых комплектов спецодежды пяти размеров. Три комплекта брезентовых роб надо было дважды выстирать, высушить и потом прогладить вручную, чтобы они приобрели некоторую мягкость. Все помещения банно-прачечного комбината надлежало хорошо вымыть и прибрать.
  Вечером, дома, Андрей с Галей возбужденно обсуждали, как на руднике устроили небывалую генеральную уборку к визиту американского вице-президента: подбелили основные горные проходки на триста десятом горизонте, который соединял под землей шахты Капитальная-1 и Капитальная-2, развесили плакаты, подмели ходовые дорожки. Красить шахтные электровозы и металлические конструкции клетей не стали – сильный запах краски под землей не успел бы выветриться. Лиза молча слушала сына и сноху: она дала Старицыну слово, что о их разговоре никто не узнает.
   В день визита всем работникам приказали быть опрятно одетыми и не отлучаться с рабочих мест. Лиза сидела в новом синем рабочем халате и белой косынке на голове около приготовленной спецодежды. Пришел запыхавшийся заместитель начальника рудника, пересчитал комплекты рабочей одежды, пощупал те, которые были выстираны и выглажены.
   - Пятнадцать спецовок, белье и сапоги отнесите в мужскую раздевалку, а эти отдашь ответственным товарищам, - показал он на три комплекта, лежащие отдельно.
   - А можно мне как-то посмотреть на Никсона? – умоляюще попросила Лиза.
   - Ты что, Елизавета, совсем что ли!? – покрутил пальцем у виска заместитель, торопливо пошел к выходу, но остановился: - Когда за спецовками придут, ты у комитетчика спроси, может и разрешит.
   Сергей Старицын, который накануне помог Лизе дойти от кабинета начальника рудника до медицинского пункта, пришел не один. С ним был высокий, коротко стриженный человек, в темном костюме с галстуком и в темных очках. 
   - Это телохранитель господина Никсона, он отвечает за его безопасность, - сказал Лизе Старицын. Он разложил на столе три комплекта спецодежды, сказал по-английски телохранителю:
   - Выбирайте.
   - Господин вице-президент просил точно такую одежду, в какой спускаются в шахту ваши рабочие? – уточнил телохранитель.
   - Да, точно в такой, - сказала по-английски Лиза. – Только это новые комплекты. 
   Серьезный телохранитель мельком взглянул на Лизу, неторопливо перебрал спецодежду, отложил один комплект в сторону, развернул нижнее белье, потряс, понюхал, развернул портянки, удивленно спросил:
   - Такие носовые платки?
   Старицын засмеялся:
   - Это русские портянки, их наворачивают на ноги вместо носков. Мы объясним товарищу Никсону.
   Телохранитель приложил к себе брезентовую робу, прощупал ремень к ней и засунул руки в сапоги.
   - Все по размеру? – уточнил он.
   - Подобрали, как было указано в приказе, - снова сказала по-английски Лиза.
   Телохранитель обернулся, смерил ее взглядом:
   - Тут везде ваши?
   - А как же! – уверенно подтвердил Старицын.
   - Меня зовут Фреди, - телохранитель подал руку Лизе.
   Она ответила на рукопожатие и попросила взглянуть на Никсона хоть издали. Фреди усмехнулся, вывел ее в коридор, подвел к раздевалке и сказал человеку, стоящему у двери:
    - Когда все оденутся, приоткроешь дверь и покажешь ей господина вице-президента.
    Смеющегося Ричарда в шахтерской робе, хлопающего руками в больших брезентовых рукавицах, Лиза увидела в приоткрытую дверь среди окружавших его людей, лишь на несколько секунд. Несмотря на робу и шахтерскую каску с фонарем на голове она сразу узнала его простое, совершенно русское, деревенское, лицо.
   В этот момент к ней стремительно подошел Старицын со стопкой одежды и туфлями в руке:
   - Быстро почистить и подгладить, туфли надраить, - подал он все Лизе. – Фреди у тебя заберет и отвезет на Первую Капитальную - товарищ Никсон будет одеваться там.   
   Телохранитель Фреди в темных очках стоял неподалеку и внимательно смотрел на них.
   Лиза организовала своих женщин-прачек, и через двадцать минут ей принесли на плечиках костюм и рубашку Ричарда Никсона.
   - Где туфли? - торопила она, поглядывая на ожидающего рядом телохранителя.
   Через несколько минут появилась растерянная женщина с начищенными туфлями и прошептала на ухо Лизе:
   - Один носок в туфле, а другого нет – все обыскали.
   Лиза схватила туфли, достала один носок и бросилась следом за женщиной. Носок искали несколько человек в раздевалке, в коридоре, даже там, где его, в принципе не могло быть. Невозмутимый телохранитель всюду ходил за Лизой. Она, время от времени, умоляюще говорила ему:
   - Подождите немного, мы обязательно найдем!
  Появился Старицын, выслушал Лизу, сказал в сердцах:
   - На такой мелочи обосрались! Тебе отвечать! Давай сюда носок!
   В этот раз на знакомой кушетке в медпункте шахты Лизе пришлось пролежать долго. Сначала она по-настоящему рыдала. Ее душила нестерпимо обидная мысль: «За что ей выпала такая нескладная, несчастная жизнь!?»  Потом она успокоилась, затихла, но слезы сами по себе бежали из глаз. Ей сделали несколько уколов, приехала скорая помощь, чтобы увезти ее в больницу, но знакомая женщина-врач сказала:
   - Полежи еще, потерпи – не велели увозить без разрешения.
   Подполковник Старицын присел к Лизе на край кушетки, когда она задремала.  Она открыла глаза и увидела его красивые, серо-голубые, глаза:
    - Ну, что, увидела своего Ричарда? – с приятной улыбкой спросил он, взял ее вялую руку и ласково заговорил: - Какая же ты чувствительная! Чего переживать-то - все кончилось хорошо! Нашли мы на складе новые носки, почти такие же. Подали ему, а он, оказывается, один носок с ноги не снял: то ли мозоль у него, то ли решил пошутить. Все смеялись и были довольны… Тут к тебе наш товарищ пришел, Василий Ефимович Ермаков, говорит, что вы с ним знакомы. Ну, не переживай, будь здорова.
    Старицын ушел и тут же на его место на кушетке присел Василий Ермаков.
    - Здравствуй Елизавета Андреевна! – тихо поздоровался он.
    - Здравствуй! – так же тихо ответила ему Лиза.  Она моментально узнала голос Ермакова, а его лицо – усталое, загорелое лицо немолодого мужчины, с ласковой грустью смотрящего на нее, расплывалось перед ее взором, и сквозь туман времени проступало лицо шофера Васи, который когда-то немного нравился ей.
    Ермаков вдруг нагнулся, поцеловал ее руку, лежащую поверх одеяла, сказал торопливо: - Филипп Беллоу искал тебя. Я знаю о двух его запросах, еще довоенных. Мне пришлось скрыть их – боялся за вас с Шалвовичем. Прости, что не сообщил раньше… Я ухожу в отставку.  У тебя все будет хорошо – обещаю. Я выполнил приказ Василия Андреевича. А это тебе на память, - он подал Лизе небольшой кулек из серой бумаги – в таких, в гастрономе, продавали крупу или сахар.
   Лиза больше никогда не видела Василия Ермакова. Только на следующее утро, в больничной палате, она достала из кулька его содержимое. Это был темно-синий, хлопчатобумажный носок Ричарда Никсона.
   К вечеру на руках Лизы появилась мелкая сыпь. Руки неприятно чесались. Галя принесла ей крем, который не помог. На следующий день Лизу хотели выписывать из больницы, но сыпь стала превращаться в гнойники. Позвали дерматолога. Вместе с невропатологом они пришли к выводу, что это реакция организма на сильный стресс, и Лизу оставили в больнице.
    Через неделю в палату к Лизе пришел Гриша Венедиктов, принес ей целую авоську яблок. Она спрятала обезображенные руки под одеяло. Гриша вел себя стеснительно, дал по яблоку женщинам, лежащим в палате, присел на стул возле Лизы.
   - У меня здесь старшая дочь работает медсестрой, - сказал он улыбающейся Лизе. – Я часто бываю в больнице. Когда жена болеет, к ней хожу… У тебя, говорят, из-за этого американца случилось…
   - Никсон тут ни при чем, - возразила Лиза. – У меня такое и раньше бывало, но не так сильно. А сейчас - вот,- она выпростала одну руку из-под одеяла, и Гриша замер, глядя на сине-бордовые язвы, покрывшие тыльную сторону ладони и поднявшиеся выше, к локтю. – Врачи говорят: на нервной почве.
    Лиза спрятала руку под одеяло, а Гриша все сидел в оцепенении. И вдруг его словно прорвало:
    - А ты знаешь, что они с моим племянником, Сашкой, сделали?! Он во внутренних войсках служит. Их поставили в оцепление вдоль дороги, когда американцы к нам в Медянск ехали. Посадили на сосны. А Сашка, дурак, отцепил страховочный ремень, чтобы лучше Никсона увидеть, да и свалился с сосны. Сейчас в госпитале лежит - может инвалидом остаться.
   Женщина, сидевшая рядом на кровати, громко ахнула и прикрыла рот рукой. Две другие женщины приподнялись на кроватях.
  - Ни стыда, ни совести у этих американцев! – возмущенно сказала одна из женщин. - Понадевали черные очки – ничего не видят!  Я забыла ручки на дверях в коридоре протереть, наш министр, который американцев сопровождал, увидел грязь на ручке – так меня премии за месяц лишили! 
   Гриша осторожно погладил одеяло, под которым лежала Лиза, часто заморгал и сказал с нескрываемой злостью:
   -  Америкашки еще попляшут у нас! Ничего им не прощу!
   Это была первая антиамериканская вспышка гнева у знатного горняка из Медянска Григория Венедиктова.

     Экзему на руках Лиза лечила несколько месяцев. Поскольку болезнь не была заразной, ее выписали на работу. Сначала она ходила в серых шелковых перчатках по локоть, которые Галя привезла ей из Свердловска, а потом перестала стесняться бледных синеватых пятен на тыльной стороне ладоней, но всегда носила одежду с длинными рукавами.
    Зимой Андрея назначили начальником участка на шахте и наградили медалью «За трудовую доблесть». Он вступил в партию, много работал, и Галя иногда сердилась, что его совсем не видят дети.
   Первого мая тысяча девятьсот шестидесятого года, во время Первомайской демонстрации трудящихся, высоко в синем небе над Медянском бесшумно появился самолет, оставляющий за собой белый, расплывающийся хвост. Шагающие по брусчатке с портретами членов Политбюро КПСС школьники, подняли глаза к небу. Взрослые демонстранты почти не обратили на самолет внимания. Но в следующий момент и взрослые задрали головы, потому что из-за кромки гор, окружающих город, с гулом вырвался военный самолет-истребитель. Он пронесся над демонстрантами, стремительно набирая высоту.  В чистом небе чиркнула серебристая стрела, раздался негромкий хлопок и появилось серое облачко от взрыва. Демонстранты захлопали и закричали: «Ура!»  Праздничное настроение у всех поднялось. Потом произошло что-то не совсем понятное: в небе появился шлейф черного дыма от истребителя, и он начал медленно падать куда-то на окраину города.
   Медянские подростки приехали на велосипедах к месту падения истребителя уже через полчаса. Неподалеку в березовом лесочке горел самолет, а ближе, на недавно вспаханном для посадки картошки поле, было что-то страшное, к чему не подпускал, бегающий туда-сюда, милиционер.   Из вспаханной земли торчала высокая, черная спинка кресла. А из-за спинки клонился к земле большой белый гермошлем летчика.
   Уже на следующий день по Медянску ползли слухи, что наша ракета целилась в американский самолет-шпион, а случайно попала в советский истребитель-перехватчик, потому что американец тащил за собой на тросе какое-то устройство, отводящее ракеты в сторону. Советский летчик уводил падающий самолет от города, не успел вовремя катапультироваться и погиб.   
   
    В середине мая Андрей Эдуардович Мамулашвили-Мальцев отмечал   тридцатилетие. На день рождения он пригласил своего наставника Григория Венедиктова. Лиза настояла, чтобы Гриша пришел с женой.
   Ксенияя Венедиктова, которую Лиза раньше видела только издали, оказалась очень крупной женщиной. Нездоровая полнота не портила русской красоты ее лица. В ушах Ксении висели тяжелые золотые серьги с белыми искристыми камешками, на пальцах было три золотых кольца. Лиза отметила про себя, что Герой Труда Григорий не жалел денег на жену.
   Произнесли несколько тостов в честь именинника, выпили, стали обсуждать, как недалеко от Медянска сбили американский самолет-шпион Гарри Пауэрса, и Гриша «завелся». Его возмущению не было предела:
   - Ты посмотри, что делают эти америкашки!? Летают, где хотят, думают: им все дозволено?! Накось – выкуси! Сбили и будем сбивать!
     Голос Григория был сильный, чистый, как в молодости, и Лиза вдруг подумала со смущением: «Хороший он человек. Может быть, Вася был прав, и я зря отказалась выходить за него замуж».
    - Почему они к нашей Медянке привязались?! – с недоумением вопрошал Григорий. -  В прошлом году ихний Никсон у нас в шахте чего-то вынюхивал: идет, лыбится, по плечу хлопает…  А сейчас самолет-шпион к нам заслал!  Я ему твои руки, Лиза, и ногу нашего Сашки никогда не прощу!
    Это была вторая антиамериканская вспышка гнева знатного горняка из Медянска Григория Венедиктова. 
     Андрею пришлось его успокаивать. Грише налили полную стопку водки, выпили, закусили, и застолье пошло дальше своим чередом.
    Ксения мало ела, вела себя сдержанно, но постепенно разговорилась. Лиза сказала, что недавно видела по телевизору красивую русскую певицу Людмилу Зыкину, и Ксения очень похожа на нее.
    - Спасибо! – застеснялась та. – Мне Гриша уже говорил про это.
    - Да она и поет не хуже Зыкиной, - подсел к ним уже пьяненький Григорий. – Ну-ка, Ксюха, давай покажем Елизавете Андреевне… Хаз-Булат удалой, - затянул он.
   - Иди ты! – засмеялась и оттолкнула его Ксения. – Перепонки в ушах от тебя полопаются! – Она стала рассказывать Лизе о своих детях, и было видно, что она ими гордится. - Наш сын – офицер, служит в Свердловске. У него секретная работа, нельзя говорить, - понизила она голос. – Старшая дочь в соседнем с вами подъезде живет и работает рядом, в больнице. А младшая – учится в университете, на химика, на одни пятерки… Твоего Андрея Гриша очень хвалит, толковый, говорит, как его отец. Да он и внешностью на отца похож.
   - Ты знала Филиппа? – насторожилась Лиза.
   - А как не знать – вместе же работали в концессию?  Я его хорошо помню: русский американец, геолог, тощий такой.  Я тогда на клети работала, почти девчонкой была. И тебя помню – на тебя многие мужики заглядывались.
   В ту ночь Лиза плохо спала. Вставала, укрывала маленькую Катю. Потом долго сидела на своей кровати и корила себя за то, что никак не может собраться и сходить на гору, на плоский камень, где осталось ее прошлое, а, может быть, и будущее.
   На следующий год, на Первомайской демонстрации, Андрей и еще один горняк с его участка несли большой портрет первого космонавта Земли Юрия Гагарина. На трибуне возле Дворца культуры, вместе с руководителями города и рудника стоял со звездой Героя на груди Григорий Венедиктов. Лиза шла в колонне демонстрантов и невольно отметила, что Гриша на голову выше всех, стоящих на трибуне.
   - Да здравствует Юрий Гагарин, великий человек планеты Земля! – замахал рукой и закричал Григорий. Голос его было слышно всем, без всякого громкоговорителя. Лиза залюбовалась, глядя на Венедиктова.
   Прошел еще год. У Лизы обострилась экзема на руках. Она снова лежала в больнице, иногда плакала и просила, чтобы, кроме снохи Гали, к ней не пускали никого, особенно внуков. Врач-невропатолог Лина Петровна Потехина, белокожая, веснушчатая, с копной рыжих волос на голове, своеобразно и весело утешала Лизу:
   -  Не переживай, моя дорогая: нас, рыжих, ни в рай, ни в ад без очереди не пускают. А очередь длинная – так что еще поживем.
   Как-то днем, в палату зашла Гришина дочь, Светлана, работавшая медсестрой, нагнулась к Лизе и зашептала:
   - Там папа пришел. Он и вчера приходил, и позавчера, да я его заворачивала... Я же все вижу, Елизавета Андреевна – пусть он посидит возле вас.  А стесняетесь вы зря. Укройтесь получше одеялом, а я на вас немного духами попрыскаю, - она достала из кармана халата маленький флакончик с духами, и Лиза укрылась по самую шею одеялом.
   Григорий извинился, что доставляет женщинам неудобства, раздал всем лежащим в палате шоколадки и устроился в ногах у Лизы. Он рассказывал, что рудник добивается самых высоких показателей в отрасли, хвалил сына Лизы и уверенно заявил, что к сорока пятилетию Великого Октября участок Андрея получит переходящее Красное Знамя за победу в социалистическом соревновании.
   Вдруг Гриша навострил ухо, быстро поднялся и сделал громче настенный радиоприемник.
   «…Чтобы скорее завершить ликвидацию опасного конфликта для дела мира, чтобы дать уверенность всем народам, жаждущим мира, чтобы успокоить народ Америки, который, как я уверен, так же хочет мира, как этого хотят народы Советского Союза, Советское правительство…»
     Диктор читал по радио письмо Никиты Хрущева президенту Америки Джону Кеннеди о выводе советских ракет с территории Кубы, а Гриша обхватил голову руками:
    - Что ты делаешь, Никита?!  Им нельзя верить! Американцы давно хотят обмануть нас и обворовать! Давить их надо! Приезжай к нам, я тебе все докажу! - Он качал головой из стороны в сторону, и все женщины в палате, включая Лизу, смотрели на него с испугом.
   Это была третья вспышка антиамериканского гнева знатного горняка из Медянска Григория Венедиктова.
   После выписки из больницы Лиза ушла на пенсию. Она готовила еду, водила в детский сад Катю, занималась английским языком с Шалвой. Недалеко от дома, под горой у речки, распахали большую поляну и организовали садово-огородное товарищество.   Участки Гришиной дочери Светланы и Лизы оказались рядом.  Григорий с зятем, мужем Светланы, возвели на них небольшие домики с резьбой на окнах, похожие на теремки. Андрей старался помогать им, но у него не было времени на садово-огородные работы.
     А Гриша нередко помогал Лизе на садовом участке: копал грядки весной, построил теплицу. Однажды, никого не спросив, сделал дорожку из досок между, стоявшими напротив друг друга, домиками на участках Светланы и Лизы, вызвав этим странные улыбки соседей по кооперативу.
   Однажды осенью Гриша принес в теремок Лизы попробовать  самодельное вино из черноплодной рябины. Лизе вино понравилось, она стала хвалить Гришу. Он расплылся от ее похвал, полез к ней целоваться и обниматься, да с такой полнотой чувств, что ей пришлось со всей решительностью оттолкнуть его.
   - Не забыл, как я когда-то врезала тебе? – спросила она, переводя дыхание. – О Ксении подумай, о детях!
      
    Больше семи лет длилась на этот раз светлая, почти счастливая, полоса в жизни Елизаветы Калинкиной-Мальцевой. Все дни были наполнены обыденными делами: внуки, квартира, садово-огородные работы, - ее жизнь стала размеренной, нужной жизнью.   От экземы на ее руках остались едва видные красноватые разводы.
С приходом на рудник нового начальника, хозяйственного и энергичного латыша, Медянск превратился в зеленый, чистый и уютный городок с хорошим снабжением продовольственными и промышленными товарами, со звонкой мостовой на главной улице, выложенной тесаными гранитными булыжниками.
  Зимой город, окрестные горы и леса заваливало снегом.  Около городского пруда построили большую спортивную базу для молодежной сборной страны по лыжным гонкам, сделали освещенную лыжную трассу. Внук Лизы, Шалва, учился в девятом классе, занимался боксом и уже имел первый разряд. Зимой он часто бегал на лыжах со своими друзьями из секции бокса, пытался привлечь всю свою семью к регулярным лыжным прогулкам, но кроме сестры Кати, которая иногда со своими подружками присоединялась к брату, на его призывы никто не откликнулся.
Накануне тысяча девятьсот семидесятого года Шалва стал уговаривать бабушку встретить Новый год недалеко от дома, в лесу под настоящей украшенной елью, обещал сделать там удобный стол со скамьями, наладить «отопление» от костра и устроить фейерверк. Лиза сказала, что это хорошо для молодежи, а не для бабушек, обещала приготовить новогоднее угощенье для леса. Андрей с Галей, у которых в последнее время что-то не ладилось в семейных отношениях, сначала вроде бы поддержали молодежь, но потом тоже отказались и запретили идти ночью в лес Кате, опасаясь, что она может простудиться.
Тридцать первого декабря Лиза с Соней Шагисламовой, в квартире у Лизы, с утра начали готовить еду на новогодний стол.  Соня сходила к открытию гастронома, принесла недостающих продуктов и с восторгом сообщила подруге:
- Лиза, ты себе представить не можешь, как на улице хорошо!  Не помню, чтобы в Медянке в конце декабря было так тепло. Будто весна начинается!  Ты выйди - не пожалеешь!
Пришел Шалва, попросил у бабушки несколько досок, которые лежали в сарае, во дворе дома. Лиза вышла с ним на улицу. В пятидесяти метрах от подъезда среди могучих сосен стоял длинный сарай, разделенный перегородками на маленькие сарайчики-кладовки для каждой из двенадцати квартир дома.
Шалва с двумя приятелями стали доставать доски из сарая, чтобы устроить в лесу новогодний стол и скамейки.   Лиза стояла неподалеку, смотрела на величественные молчаливые сосны среди сугробов снега. Вокруг было теплое влажное безмолвье, медленно падали сверху, из светлого тумана неба, снежинки. Она чувствовала небывалый для кануна Нового года запах сосновой хвои, от которого расширялись ноздри, вздымалась грудь, как это бывало в молодости. Лиза задышала глубже, закрыла глаза и поплыла, как снежинка между отяжеленными снегом ветвями сосен.
Встрепенулась она от молодого женского смеха, призывно-звонкого, беспечного и счастливого. По утоптанной в снегу между сосен дорожке, недалеко от сарая, бежали три человека: два парня в шелковых трусах с красными лампасами, легких синих мастерках с красными буквами на груди: «РСФСР» - и в синих спортивных шапочках. Их голые ноги, загорелые, мускулистые, были удивительны в зимнем снежном царстве и приковывали к себе взгляд. Между ними бежала девушка в синем спортивном костюме. Она-то и смеялась, уклоняясь на бегу от струек снега, который стряхивали на нее парни, подпрыгивая и задевая ветви сосен.
Лиза залюбовалась этой картиной счастливой молодости, невольно распрямила спину и вспомнила, как когда-то, казалось, в другой жизни, тоже занималась спортом, бегала с Камой в Лондонском Вики-Парке, а летом выезжала в Мидхарст, где училась играть в конное поло.
Из сарая с досками вышел Шалва, увидел бегущих спортсменов и радостно закричал:
- Игорь, привет! Остановись на секунду!
К ним подбежал раскрасневшийся парень, поздоровался, сказал, переводя дыхание:
- Капитально готовитесь? Вы нам лыжню в лесу не испортите?
- Да ты что!? Целехонька будет! - заверил Шалва. – У меня к вам просьба: включите на Новый год освещение на лыжной трассе, хотя бы часа на два.
- Будет сделано! - козырнул Игорь. -  Не возражаешь, если к двенадцати часам мы к вам на несколько минут присоединимся? Бутылка шампанского за нами… С наступающим! – широко улыбнулся он Лизе и побежал догонять товарищей.
- Мастера спорта из молодежной сборной по лыжам, - горделиво пояснил матери Шалва. – Команда уехала на соревнования в ГДР, а они восстанавливаются здесь после травм. Здорово будет вместе с ними встретить Новый год. Нас только четверо парней будет, девчонок родители на ночь в лес не отпустили.
Лиза смотрела, как Шалва с приятелем привязывают доски к санкам, чтобы увезти в лес и вдруг решительно окликнула ребят:
-  Мы к вам присоединяемся! Всей семьей встретим новый год в лесу. Я еще Соню приглашу и родителей ваших девчонок попробуем уговорить, чтобы отпустили их. Еды наготовим...
Шалва подскочил к бабушке, заорал: «Ура!», - обнял и приподнял ее:
- Я знал, что ты у меня – самая лучшая бабушка в мире! Вот это будет Новый год!   Мы три больших листа железа в лес привезем, сделаем экран для безопасности и для тепла, будет транзистор с магнитофоном - все по высшему разряду!
Лизина сноха, Галя, сначала, было, заупрямилась, но потом согласилась, и стала обзванивать родителей одноклассниц Шалвы.

   Андрей с Галей и Лиза с Соней, с большими рюкзаками за плечами, в десять часов вечера, на лыжах выдвинулись в лес. Лыжная трасса была освещена редкими лампочками под жестяными абажурами. Андрей шел впереди с огромным мешком на спине, в котором были валенки для всей компании. На этом настояла Галя, боявшаяся, что ночью они могут замерзнуть в лесу.
Костер в лесу увидели издали и услышали магнитофонную музыку. Вся молодежь вместе с Катей уже веселилась и дурачилась возле наряженной бумажными гирляндами ели, стоявшей метрах в двадцати от лыжной трассы. Шалва с друзьями приготовили место на небольшой лесной поляне для встречи Нового года, как и обещали, по высшему разряду: на лавках за столом могли уместиться человек пятнадцать, была утрамбована площадка для танцев, а костер на большом листе железа с отражающим экраном из двух таких же листов, грел так хорошо, что его решили отодвинуть от стола подальше. Новогодних угощений оказалось так много, что они едва уместились на узком столе. Соня выставила несколько бутылок клюквенного морса с легким привкусом коньяка.
За пятнадцать минут до Нового года на лыжне показались парень и девушка, которых Лиза видела утром во время пробежки. Оба они были красивы, счастливы и светились любовью, которая притягивала к ним взгляд. Звали их Игорь и Ирина. Они поздравили всю компанию с наступающим Новым годом, пристроили на столе бутылку шампанского и всем раздали значки, на которых были две бегущие на лыжах фигурки: лыжника и лыжницы. Потом разлили по стаканчикам шампанское и морс, прослушали, как диктор по радио от имени центрального комитета коммунистической партии поздравил советский народ с наступающим Новым годом, под бой кремлевских курантов чокнулись, выпили и громко закричали: «Ура!» 
Игорь и Ирина поцеловались долгим поцелуем, словно это была их свадьба, нацепили лыжи и стремительно умчались дальше по лыжне. Около ели устроили новогодний хоровод с детскими песнями. Все были в валенках, которые, несмотря на сопротивление молодежи, заставила одеть Галя. Включили магнитофон с танцевальными мелодиями. Шалва пригласил на танец бабушку, покружил ее в вальсе, поцеловал в морозную щеку и усадил за стол поближе к костру.
Лиза отдышалась и с улыбкой смотрела, как веселится молодежь. Танцевали что-то современное, несуразное, запинались друг об друга.  Соня была со всеми, упала на снегу, ее со смехом дружно подняли. Блики от костра плясали на лицах танцующих. Катя, которой недавно исполнилось четырнадцать лет, захватывала варежкой снег, подбрасывала его вверх над танцующими и смеялась от души.
Лиза залюбовалась внучкой, подумала с теплотой и радостью: «Она более раскованная, чем была я в ее возрасте». Андрей и Галя топтались, обнявшись, в стороне от молодежи, о чем-то говорили и улыбались. Лиза, замечавшая в последнее время, что у сына с женой напряженные отношения, облегченно выдохнула: все было хорошо и ладно в ее семействе. 
И не только в семействе: сказочная новогодняя ночь под большой елью, тепло от костра, яркие звезды в прогалинах между вершинами сосен, искрящийся снег на освещенной лыжной трассе, по которой где-то катится молодая и сильная любовь.  А главное – рядом бурлит счастливое и беззаботное веселье. Как необыкновенно и замечательно начался Новый год! Как много хорошего он обещает! Такое сильное чувство любви и счастья она испытывала в жизни четвертый раз: когда индиец Кама сделал ей предложение выйти за него замуж, когда Филипп уснул возле нее на плоском камне на вершине горы и она разглядывала его спящего, когда родился Андрей и сейчас, в новогоднюю ночь в сосновом уральском лесу.
Лиза чуть-чуть испугалась переполняющего ее чувства любви к детям, внукам, их друзьям, к их смеху, счастливым розовым лицам, даже к их большим валенкам…
   Что-то очень хорошее, счастливое зашевелилось в ее памяти?..  Похожее уже было в ее жизни: детский новогодний утренник в клубе горняков. Такие же валенки, такие же счастливые лица! Был Дед Мороз, высокий, с ясным голосом, проникающим в душу. Были глаза Филиппа, смотрящие на нее, и что-то еще, главное, вечное, наполняющее зал и не вмещающееся в него… «Именно тогда я влюбилась в него» - вдруг осенило Лизу.
Она разволновалась, поднялась из-за стола и вышла к лыжной трассе. Редкие снежинки падали сверху из темноты, попадали в свет лампы, искрились, выписывали замысловатые пируэты и словно что-то пытались сказать ей. «Где сейчас он? - стала думать она. – Может быть в Америке, перед его глазами, сейчас тоже летят эти снежинки и говорят ему то же самое?..  Нет, в Калифорнии, наверное, не бывает снега. Но там точно есть звезды!»  Она отошла в сторону от освещенной трассы, подняла голову и увидела мириады звезд.  «Все наше веселье и счастье здесь, в Медянке, поднимается туда, к звездам, без всякого сомнения подумала она, - и оттуда вечная любовь и счастье опускается на Землю, к нему. Это и моя любовь!»  Слезы выступили из ее глаз, и она чувствовала, как они остывают на ее щеках и холодят их.

Елизавета Калинкина не могла и представить, что так хорошо начавшийся год станет одним из самых тяжелых в ее жизни.
Теплые, почти жаркие, дни начались еще в конце апреля. Лиза с помощью Сони приводила в порядок после зимы земельный участок в коллективном саду.  Гриша Венедиктов частенько навяливался помогать им, но Соня гнала его:
- Иди, дочери помогай, а мы как-нибудь без тебя управимся.
Жена Гриши, Ксения, на даче у Светланы не бывала. Она совсем плохо ходила, и дома за ней ухаживала младшая дочь, Людмила. Настала пора сеять на даче разную зелень, садить морковь, и Лиза пошла к Соне посоветоваться, какие покупать семена. У входа в подъезд ее окликнула Ксения, которая сидела неподалеку в маленькой дворовой беседке. Лиза подошла, села рядом.
- Вот и дожила до тепла, - кивнула Ксения на распустившиеся листья черемухи. – Отпустила Люсю погулять. А то привязала девку к себе, а у нее ведь жених есть… - Она сидела в легком ситцевом платье, огромная, едва поместившись на лавочке, с распухшими ногами, распаренным лицом и опиралась двумя руками на оригинальную, солидную трость, которую сделал для нее Гриша.  - К Соне идешь? К нам редко заглядываешь, - Ксения задумчиво оглядела Елизавету Калинкину и резко сменила тон: - А мой-то все возле тебя на даче трется? – Она с трудом развернулась всем корпусом к Лизе и заглянула в ее глаза. - Зачем ты к нам в Медянку вернулась? Ну, зачем!? Ехала бы с сыном к своему Филиппу Белову, в эту проклятую Америку! - внезапно, со стоном, словно выдохнула, Ксения, зашмыгала, из глаз ее потекли слезы. – Я ведь, когда вас в шахте засыпало, надеялась, что живыми не откопают…  Ты прости, прости меня! – Она забормотала: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!»,- перекрестилась, вытащила из рукава платья большой платок и стала вытирать от пота и слез лицо.
Лиза опустила глаза и сидела не шелохнувшись. Ее подмывало встать и уйти, но в глубине души она понимала, что не имеет на это права.
- Помоги мне до квартиры добраться, - вдруг попросила Ксения, и Лиза поспешно подхватила под руку несчастную, тяжелую женщину.
На второй этаж они поднимались долго. У дверей квартиры Ксения неловко поцеловала Лизину руку и с трудом выговорила:
- Заходи, буду рада – молодость вспомним… Только в другой раз.
На первый этаж, к Соне, Лиза спустилась быстро, чувствуя огромное облегчение. Но там ее ожидало испытание потяжелее, чем с Ксенией.
В большой комнате у Сони, в углу дивана, сидела красивая моложавая женщина с хорошей стрижкой на голове. В первое мгновение Лиза решила, что это одна из Сониных клиенток (Соня иногда делала прически на дому), но тут же она узнала Машу-коногонку и обреченно подумала: «Значит, такой у меня сегодня день!»
- Добрый день, Елизавета Андреевна! – приветливо поздоровалась Маша. Голос у нее, как и сорок лет назад, был сильный, ясный и приятный на слух.
Лиза хорошо помнила, как Филипп хвалил Машин голос и называл его божьим даром. 
- Здравствуй, Маша! – поздоровалась она, чувствуя возникшее напряжение, какое только что испытывала с Клавой, и попросила: - Давай, как прежде, по имени, – она села на стул возле стола.
Соня вспомнила, что у нее в духовке печется пирог и ушла на кухню. Маша без стеснения, с легкой улыбкой, рассматривала Лизу. Сказала искренне и легко:
- Ты все такая же красивая. Царица! Соня говорит, что приглашала тебя в свой народный театр. Почему не идешь? Я помню: у тебя хорошо получалось.
- Только Баба Яга, - попробовала пошутить Лиза. – А ты играла Маленького Чарли великолепно.
- Да, когда рядом был Большой Чарли…  Соня говорит, что ты не получала от него ни одной весточки за все эти годы?
- Не получала. А ты не получала?
- Я-то тут при чем? – усмехнулась Маша. - В прошлом году Гриша Венедиктов познакомил меня с твоим Андреем. Мы с ним даже немного поговорили. Он больше похож на Филиппа Белова, чем мой Ваня. Гриша очень хвалит Андрея, словно сына…
- Лиза! Ставьте чайные чашки с блюдцами на стол – ты знаешь, где они. Пирог будет готов через десять минут, - прокричала с кухни Соня.
Маша поднялась с дивана и прокричала в ответ:
- Соня, извини, я не буду пить чай, меня Юра ждет, - она достала из своей сумки небольшую книгу, показала Лизе: - У меня недавно в нашем издательстве вышла вторая книжечка, называется «Посиделки», - показала она Лизе. – Так, забавные житейские байки - до серьезной литературы не доросла. Я Соне подписала. Хочешь и тебе подпишу?
- Буду рада, - встала со стула Лиза.
Маша нашарила в сумке ручку, положила книжку на стол и стоя подписала ее на внутренней стороне обложки, приговаривая при этом:
-  Тут есть несколько маленьких историй из той, давней, жизни в Медянке. Может быть, ты даже узнаешь кого-то знакомого тебе. – Она протянула книгу Лизе. – Надеюсь, больше не увидимся. А вот если Ваня с Андреем встретятся, буду рада. Андрей знает, что у него есть сводный брат?
     Лиза отрицательно помотала головой:
     - Он и о настоящем отце долго не знал.
      Машину книгу Лиза так и не прочитала, а ее саму больше никогда не видела.
    А в тот раз, когда Маша ушла от Сони, Лиза сразу открыла подаренную книгу. На внутренней стороне обложки, красивым ровным почерком, была сделана странная надпись: «Елизавете Калинкиной, царице Урала, от Огневушки-Поскакушки, охраняющей подземное царство».
   Потом они с Соней пили крепкий чай с молоком и сладким пирогом. Пили молча, изредка поглядывая друг на друга. Лиза была в подавленном состоянии.
   - Она не может тебя обидеть, я точно знаю, - заговорила наконец Соня. - Встречаться с тобой не хочет, но никогда не сделает тебе ничего плохого. Я точно говорю - мы с ней почти, как сестры. Она уже много лет работает в Свердловском книжном издательстве, и сама пишет книжки. Написала хорошую пьесу по уральским сказам Павла Бажова для нашего народного театра. Я в ней раньше играла Катю, невесту Данилы-мастера, а сейчас – бабку Лукерью.  У Маши, кроме Вани, еще две дочери, как у меня. А Ваня живет во Владивостоке, плавает старшим помощником капитана на каком-то большом корабле. Хороший, толковый парень, как твой Андрей.
   Лиза дотянулась через стол до Сониной руки, погладила ее:
    - Спасибо, Сонечка! Я благодарна судьбе, которая подарила мне несколько верных подруг: Аню в Свердловском горном училище, Василису в Караганде и тебя в Медянке… 
   Соня Шагисламова была простодушной и искренней, почти, как ребенок, но при этом удивительно чутко улавливала настроение людей, находившихся рядом с ней, умела понять их и поддержать в трудную минуту. Жизнь ее была нелегка: двадцать пять лет она прожила с любимым безруким мужем Сережей, вырастила двух дочерей, а когда Сережа умер, ближе к старости, вышла замуж за вдовца, Почетного горняка, больного профессиональной болезнью –силикозом, молчаливого татарина, Марика. В жизни у нее были две страсти: народный театр, где она переиграла десятки самых разных ролей, и парикмахерское искусство. В Медянке она долгие годы слыла непревзойденным мастером по женским прическам.
  - В этой книжке, - кивнула Лиза на Машин подарок, лежащий на краю стола,- есть что-то про Филиппа?
    - Не то, чтобы про Филиппа, - засомневалась Соня, - а все-таки про него… Думаю: она это для Вани писала.
    - Что же это у меня за день сегодня такой?! – закачала головой Лиза. – Сначала Гришина жена душу разбередила, потом, откуда ни возьмись -  Маша!..  А я, Сонечка, несколько раз бралась нарисовать для Андрея портрет его отца, да так ничего толком и не сделала…  Что он за человек такой – Филипп Беллоу?! Ведь некрасивый, почти обезьяна, а женщины его любят, детей от него рожают? – искренне недоумевала она.
    - Я когда-то тоже немножко была в него влюблена, – потупилась Соня. - Что-то хорошее от него шло…
     Лиза пристально посмотрела на подругу, улыбнулась:
    - Один человек когда-то объяснил мне, что весь мир держится на любви. Это такая, самая главная для человека, энергия чувств. Она связывает все на свете: и тебя, и меня, и Филю с Гришей, и Машу с Клавой, и Андрея с Иваном – всех и все. Я иногда думаю об этом, когда тяжело жить - и становится легче.
   
      Жена Григория, Ксения все лето болела, лежала в больнице. Дочь Гриши, Светлана, как-то, возвращаясь с работы, подсела к Лизе на лавочку под яблоней около подъезда дома, обняла ее и по-бабьи расплакалась:
    - Маме будут ампутировать ногу, она уже долго не проживет. Елизавета Андреевна, не отталкивайте папу - ему сейчас очень тяжело. Он же вас всю жизнь любит.
   Ксения умерла поздней осенью. Ночь, перед похоронами, гроб с ее телом стоял на табуретках в большой комнате квартиры Венедиктовых. Лиза весь день помогала готовиться к похоронам, Григорий попросил ее остаться и на ночь. Она дремала в кресле, в спальне Венедиктовых, куда была составлена часть мебели. За стеной спали сын Григория, Алексей, и две его дочери, Светлана и Людмила. Сам Гриша сидел около гроба. Лизе показалось, что он плачет. Она встала, подошла к открытым дверям большой комнаты и привалилась к косяку.
    Григорий уткнулся лбом в край гроба и негромко плакал. Лиза тоже чуть не заплакала и прикрыла рот рукой, когда услышала его бормотание:
- Ксюша, ты была мне хорошей женой. Мы вырастили хороших детей…  Но я никогда не любил тебя… Ну, было вроде любви, когда встречал тебя из роддома…  Ну, еще иногда. А так думал о другой и любил другую. А когда она вернулась в Медянку, я хотел развестись с тобой. Я знаю: ты все чувствовала, страдала и терпела. Может, и умерла от этого. Прости, если можешь…
Потом Гриша нашел на кухне несколько бутылочек валерьянки и корвалола, припасенных дочерью Светланой на похороны, вылил их в кружку и выпил разом.  С ним сделалось плохо, но все считали, что он убивается по умершей жене.
Вскоре после похорон Ксении началась череда несчастий в семье Лизы. Ее внук, Шалва, учился в десятом классе посредственно, но добился заметных успехов в спорте. В семнадцать лет он стал кандидатом в мастера спорта по боксу. Лиза редко видела Шалву дома: он пропадал на тренировках в спортивном зале Дворца культуры, ездил на соревнования в Свердловск, школьные уроки делал на бегу, - и она переживала за его будущее.  Заметив, что внук ведет себя нервно, уклоняется от разговоров с ней, Лиза подумала, что у мальчика несчастная любовь.
Она решила серьезно поговорить о Шалве с сыном. Это оказалось непросто. Андрей, как и Шалва, редко бывал дома.  Он стал заместителем начальника рудника, орденоносцем, получил звание «Почетный горняк» и часто уезжал то на заседания областного комитета партии в Свердловск, то на какие-то курсы в Москву. В конце концов, разговор все же состоялся. Рассказ Андрея, поверг Лизу в шок:
- Тебе бы, мама, лучше не знать, что происходит, - сказал он, - занимайся с Катюшкой английским, немецким – у вас прекрасно получается…
После этого Лиза уже не могла успокоиться и заставила сына рассказать ей все. Оказывается, месяц назад Шалва сказал отцу, что мать не ходит ни на какие курсы кройки и шитья во Дворец культуры, не ночует у подруг, когда Андрей в командировках, а проводит время со своим начальником - маркшейдером, что одноклассник Шалвы, сосед маркшейдера, несколько раз лично видел ее, выходящей рано утром из его квартиры.
- Я совершил ошибку, - повинился Андрей перед матерью, - сказал ему, что знаю об этом, но ничего не могу поделать. Думаешь, что мне ответил Шалва? Он сказал, что тогда я – не мужчина, и никогда не буду для него примером!
Тем же вечером сноха, Галя, объяснилась с Лизой:
- Ты уже все знаешь: да, я полюбила другого. Я только что сказала Андрею, что у нас с Саввой будет ребенок. Через месяц мы уедем к нему на родину, в Донецкую область. Как только обустроимся, я заберу Катю.
Лиза опустилась на стул и заплакала – рушилась семья, ее опора и смысл ее жизни. Галя присела возле нее на корточки, обняла и стала неумело утешать:
-  Лизанька, ты самая лучшая свекровь на свете! Я так благодарна тебе за детей!.. И за Андрея!..  Но так устроена жизнь – ты же знаешь. Ты должна меня понять. Я немного завидовала: тебя всегда любили такие… такие видные мужчины!..  Не знаю, какой был отец Андрея, этот Филипп Беллоу, а про Эдуарда Шалвовича мне много рассказывали в Джезказгане. Твоего Пригожина, между прочим, я видела около нашего дома в Джезказгане – тоже видный мужчина. Савва говорит, что он сейчас заместитель министра. Ну, а здесь, в Медянске, у тебя – сама знаешь… Герой, в огонь и воду за тобой пойдет!
- Замолчи! - не выдержала Лиза. - Ничего ты в жизни не поняла! Чем тебе Андрей не угодил? – Она поднялась и вплотную придвинулась к снохе.
- Ты же ничего не знаешь, - невольно отступила назад Галя. - Андрей первый меня разлюбил…
Через месяц Галя уехала с Саввой на Украину. Андрей дал ей развод и свою служебную машину, чтобы доехать до Свердловска. Шалва в день отъезда матери так и не показался дома. А Катя вцепилась в мать – еле оторвали. Лиза потом долго успокаивала внучку.
Сразу после окончания школы Шалва заявил, что дядя Георгий Мамулашвили, племянник Эдуарда Шалвовича, зовет его в Грузию, где он – большой человек и сделает из Шалвы чемпиона по боксу. Все годы после смерти мужа Лиза поддерживала связи с семьей Мамулашвили. Сначала переписывалась с сестрой Эдуарда, потом с его племянником, который когда-то приезжал в Караганду, чтобы перезахоронить тело дяди в Телави. После того, как Шалва закончил девять классов, Лиза с внуком и внучкой, по приглашению Георгия, ездили отдыхать в Батуми, где их принимали со всей широтой грузинского гостеприимства. Лизу удивляло, что Георгий, известный в Батуми портной, пользуется таким уважением и властью, не только в своем городе, но в Грузии и даже в Советском Союзе.  Однажды она случайно услышала, как прилетевший из Тбилиси солидный мужчина просил Георгия устроить его работать в представительстве Грузинской ССР в Москве. 
Андрей не стал возражать против отъезда сына в Грузию, но твердо пообещал матери, что дочь Катю никогда не отдаст бывшей жене. Вскоре после того, как Шалва уехал, Андрей лег в Свердловске в больницу, в отделение гематологии. Только тогда Лиза стала догадываться, какие ужасные обстоятельства скрываются за развалом ее семьи. 
Сам Андрей о своей болезни рассказал матери что-то неясное и легковесное: какие-то отклонения в анализах крови, чего-то в ней не хватает, а чего-то излишне много. Надо обследоваться, делать уколы витаминов, может быть, придется делать переливание крови. Но Лиза чувствовала, что все не так просто.
 После развода Андрея и отъезда Гали на Украину у нее обострилась экзема на руках. В больницу она не легла, лечилась амбулаторно и регулярно виделась с невропатологом Линой Потехиной, с которой давно была в приятельских отношениях. Уколы ей делала дома дочь Гриши Светлана. Она и посоветовала Лизе вызвать на откровенный разговор Лину Петровну, которая должна знать, почему Андрей лечился в Свердловске и даже летал обследоваться в Москву. Последнее обстоятельство особенно насторожило Лизу, потому что сын ничего не говорил ей про обследование в Москве.
Потехина рассказала Лизе, что Андрей болеет уже год, а скорее всего дольше. Он долго пытался скрыть, что у него непорядок со здоровьем. Дело дошло до того, что от слабости и головокружения он упал в шахте с лестницы.
- Что с ним?! Это смертельно? - встрепенулась Лиза.
- Не паникуй! – строго сказала Потехина. – Болезнь серьезная, но не смертельная. Плохо, что он не сразу обратился. Я его понимаю: молодой, карьера на взлете, но зачем скрывать от жены и тем более от матери?..  Сначала я думала, что у него что-то сосудистое или анемия. А потом, в Москве выяснили: какая-то редкая наследственная патология крови.  Я не специалист в этой области. Да у нас в стране, вообще, мало таких специалистов – с генетикой раньше боролись, а потом спохватились… Знаешь, что такое гены?
- Слышала, но не знаю…
- Это такие молекулы в нашем организме, которые хранят и передают наследственную информацию от поколений предков. А мы передаем ее своим потомкам. К сожалению, так передаются и некоторые болезни. Сначала я подумала, что Андрей унаследовал что-то от тебя, отправила его на обследование в Свердловск с выпиской из твоей медицинской карты. Потом он месяц пролежал в Москве…
- А нам сказал, что был на курсах! – ахнула Лиза. 
- Я ему очень не советовала скрывать от тебя и Гали, да такой уж он у тебя человек.
- Что сказали врачи в Москве? – Лиза напряглась и подалась вперед.
- Окончательный диагноз пока не поставили. Генетические отклонения обнаруживаются обычно еще в детстве, а у Андрея все проявилось только в сорок лет…
- Значит, это от меня? – Лиза начала плакать и вытащила платок.
- Успокойся, совсем не факт, что по твоей линии. Сейчас наука, знаешь, как быстро шагает, почти каждый год появляются новые методы предотвращения вредного воздействия генов, которые вызывают болезни.
- Я знаю: это я виновата! – заплакала навзрыд Лиза.
- Что ты придумала!? - Потехина быстро накапала в стакан с водой лекарство, дала выпить Лизе. – Это может передаваться и от дедушки, и даже от прабабушки… Помнишь, я когда-то спрашивала, кто чем болел у тебя, кто от чего умер? 
- Да откуда же мне это знать? – всхлипывала Лиза. – Я же тебе рассказывала о своей жизни.  А про отца Андрея я вообще ничего не знаю.
- Вот, видишь: глупо себя винить. Все передается через гены, с незапамятных времен. Это и называется судьбой.
- Чтоб они провалились, эти гены! – Лиза торопливо встала и вышла из кабинета.

Андрей болел всю осень и всю зиму. Лиза летала с ним в Москву, где врачи развели руками: с подобной патологией они еще не встречались.  Посоветовали обратиться в министерство здравоохранения, где сказали, что попытаются отправить Андрея лечиться за рубеж, но только в следующем году.
  Лечиться за границей Андрею уже не пришлось. Умирал он дома. Ухаживали за ним Лиза с Катей и Гришина дочь Светлана. Сам Гриша помогал ежедневно, чем мог. Он поселился у дочери, в соседнем подъезде и приходил каждое утро.
В последние дни Андрей начал чернеть. Сначала это было похоже на густой загар, потом он стал похож на негра, а через час после смерти его кожа превратилась в черную губку. Смотреть на тело было страшно. Катю сразу изолировали от тела отца. А Лиза смотрела, не мигая, молча и без слез.
На похороны прилетела с Украины Галя, рыдала, дважды падала в обморок. Светлана не отходила от нее. Катю подпустили к отцу только после того, как гроб заколотили.
От торжественных похорон в управлении рудника Лиза отказалась, но согласилась провести поминки в управленческой столовой. Проститься с Андреем пришло много народа. Люди стояли во дворе дома, под зацветающими яблонями. Под ними же, на табуретках, стоял заколоченный гроб, который завалили венками и цветами. Лиза сидела возле него на стуле, и этот гроб с телом сына тяжело напоминал ей два других, цинковых, с телами матери и отца. Лизу накачали лекарствами, возле нее постоянно находились Светлана и Лина Петровна Потехина. Со стороны казалось, что она спокойна, даже безучастна.
 До последнего ждали Шалву, который был на сборах в спортивном лагере около Сухуми. Он добрался до Медянска только к вечеру в день похорон, и Катя повела его на могилу отца.
После девятого дня Потехина уложила Лизу в больницу, где она пролежала все лето. В сентябре Григорий выкопал на участке Лизы в коллективном саду небольшую грядку картошки, рассыпал ее подсушиться на солнце. Он подошел к Лизе, сидевшей на маленькой скамеечке у крыльца дачного домика, и она внятно, раздельно сказала:
- Я согласна расписаться с тобой и жить вместе, в моей квартире. Но фамилию менять не буду.  Спать будем порознь… А еще - ты бросишь курить.
От неожиданности Гриша замер, потом опустился рядом с ней на ступеньку крыльца, уткнулся лицом в ее колени, и она почувствовала, как затряслась его голова. Второй раз в жизни Лиза убедилась, что Григорий Венедиктов умеет плакать. Она гладила его по коротко остриженной седой голове, как маленького мальчика.
К Новому, тысяча девятьсот семьдесят четвертому, году Гриша подарил Лизе дорогое ожерелье, а Кате, которую с удовольствием называл внучкой, золотую цепочку и отрез на платье. Катя, под благовидным предлогом, от отреза отказалась, и Лиза стала шить из него платье для себя. К «внучке» Гриша относился с любовью и трепетом. От сына и двух дочерей у него было уже четверо внуков и один правнук, а совсем недавно младшая дочь родила вместо внучки пятого внука.
Но было еще одно обстоятельство, пожалуй, главное, которое притягивало Гришу к Кате: в семнадцать лет она стала удивительно похожа на Лизу Калинкину в молодости. Гриша нередко задерживал на Кате взгляд и говорил ей об этом.
- Тебе бы еще волосы покрасить в рыжий цвет - и вылитая бабушка, только совсем молодая, - говорил он. – Почему ты не хочешь называть меня дедушкой или просто «дед»? А то на всю улицу: дядя Гриша! Какой я тебе дядя?
- Не сердись, дядя Гриша, - с улыбкой отвечала Катя. – Я так привыкла.
В отличие от брата Шалвы училась Катя почти на одни пятерки, по окончании школы рассчитывала на золотую медаль и готовилась поступать в Свердловский медицинский институт.
Став законным мужем всю жизнь любимой им женщины, Григорий Венедиктов расцвел и ходил по Медянке гоголем, вызывая у многочисленных знакомых почтительные улыбки. В квартире Лизы он устроил капитальный ремонт: в кухне выложил две стены кафельной плиткой, где-то достал линолеум и красивые обои для комнаты Кати. В гостиной поставил большой, сделанный собственными руками, сервант с затейливой резьбой по дереву. Лиза потихоньку занималась шитьем и ремонтом одежды, поощряла Гришу за неугомонное обустройство домашнего очага поцелуями в щеку и его любимыми пирогами с толченой в чугунной ступе черемухой.
Весной Лиза решила подлечить экзему на руках, чтобы сходить к Кате на последний звонок и на выпускной вечер в новом красивом платье с короткими рукавами, которое она сшила сама. Гриша решил воспользоваться ее отсутствием и, при улыбчивом согласии Кати, с необыкновенным энтузиазмом принялся сооружать в столярном цехе шахты большую супружескую кровать. Ему охотно помогали еще два пожилых столяра. Опасаясь не успеть к выписке Лизы из больницы, Григорий оставался работать в цехе на ночь.
С кроватью особых проблем не возникло, а вот с большим матрацем для нее вышла загвоздка.  Матрац он искал сначала в магазинах районного центра, потом в Свердловске, но нигде не нашел.  Дочери предлагали ему сшить и поместить в новый общий чехол два обыкновенных, ватных матраца, но Гриша уперся: в глазах у него стоял настоящий, пружинный, и «чтоб без скрипа». К решению сложной проблемы подключились Соня Шагисламова, Совет ветеранов и Совет наставников. Наконец, завхоз управления рудника предложил Григорию два больших старых дивана с истертой кожей, которые служили еще иностранным начальникам во времена концессии. За два дня в столярном цехе Гриша с помощниками соорудил прекрасный матрац, который, после того, как его обтянули новым полосатым холстом, стал неотразим. Накануне выписки Лизы из больницы, Гриша приладил в спальне, над комодом, новое большое зеркало, Светлана с Катей повесили новые шторы из зеленого шелка. 
Когда Гриша привел из больницы Лизу, Катя нетерпеливо ждала реакцию бабушки на сюрприз. Гриша широко распахнул дверь спальни, Лиза вошла – и растерялась. Она было повернула назад, но внучка со смехом остановила ее:
- Ты чего, дядя Гриша так старался! – Она чмокнула Лизу и Гришу в щеки и убежала в школу.
Лиза села на стул, стала рассматривать кровать и всю спальню. Гриша суетливо откинул покрывало на кровати:
- Ты пощупай, пощупай, какой матрац! Царская кровать!
  Кровать на самом деле была похожа на царскую: Лизу поразила, вырезанная из древа и покрытая лаком корона на спинке кровати, в изголовье, и две фотографии в рамках, ее и Гриши, висящие над короной, на стене. Она, наконец, подняла на Гришу глаза, встала, обняла его и легонько поцеловала в губы:
-  Спасибо! У меня в жизни мало было таких минут… Но спать будем под разными одеялами. Можешь класть на меня руку и целовать в затылок. Будешь лезть - сразу разведусь!
    
     Однажды, в конце мая, Лиза взобралась на памятную вершину горы, которую было видно с крылечка ее садового теремка. Она и сама не понимала, почему за многие годы жизни в Медянске, вспоминая об этом месте, где, может быть, решилась вся ее судьба, ни разу не поднялась сюда. Она долго сидела на теплом плоском камне и смотрела на лесистые дали, волнами уходившие к далекому горизонту. «Что он там видит сейчас в своей Америке?»  - думала она о Филиппе, поглаживая ладонью шероховатый камень рядом с собой - где когда-то уснул на солнце русский американец с внешностью индейца То Йя.
   Лиза сняла с себя легкий пиджачок, подложила под голову и легла на камень, на то место, на котором когда-то лежал Филипп. Она медленно водила ладонью по шероховатому камню, вспоминая смуглое лицо Филиппа, необычную форму его губ, клык куницы на шнурке и крестик, которые легко лежали на густых волосах его груди. Тогда ей показалось, что это очень забавно, и она водила ладонью по этим жестким волосам, ждала, когда он проснется.
    А сейчас вместо Филиппа был только шероховатый, теплый камень. Ее мысли и чувства были светлы и неопределенны. Потом она вспомнила, что, когда Филипп проснулся, он рассказывал ей свой сон о прадеде То Йя, об извержении вулканов, огненных реках, которые стекали по склонам гор, звучала какая-то органная музыка… И она уснула сама.
    Проснулась от головной боли, пыталась вспомнить, что ей снилось… Что-то противоречивое: и плохое, и хорошее одновременно. Но что именно, она вспомнить не могла. Перед глазами плыли светящиеся точки. Спина болела от твердого камня, и она вспомнила, как затекала и ныла спина, когда она в темной рудной камере спала на россыпи мелкой руды, ожидая спасения. 
   
   В начале июня Григорий озаботился, что подарить Кате на окончание школы. Он поехал в Свердловск, зашел к сыну и за ужином узнал от него новость, которая не просто озадачила его, а привела в состояние ужаса. Алексей сказал ему, что скоро в Свердловск прилетит американский инженер, который хочет заключить на «Уралмаше» договор на покупку горного оборудования. Его интересует и Медянск, где он работал во время концессии.
- Его фамилия Беллоу. Ты не знал такого? – спросил Алексей отца.
Григорий подавился, закашлялся, спросил со слезами на глазах:
- Филипп Белов?
- Не знаю, может и Филипп, - постучал отца по спине Алексей. – Говорят: свободно владеет русским языком, работал геологом… Знаешь его?
- Еще бы!.. - выдохнул, наконец, Григорий. – Почти другом был…  Их в шахте завалило, я им с Лизой жизнь спас. Он мне по гроб обязан! Скажи: когда он приедет в Медянск?
- Хочешь встретиться? Я напрямую им не занимаюсь, но могу предупредить нашего работника в Медянске, он тебе сообщит.
У Гриши застучало в висках от стремительного хода мыслей:
- Вот что Леша: ты никому из наших не говори о приезде Белова… Я сделаю сюрприз… Понял: никому – ни одному человеку!
-  Ладно, не скажу. Да нам и не положено о таких вещах болтать, я только тебе…
Если сказать, что после этого Григорий Венедиктов потерял покой, значит не сказать ничего. Он стал плохо есть, плохо спать, начал снова втихаря покуривать, иногда останавливал вдруг на Лизе почти безумный взгляд, бросался к ней и начинал целовать ее больные руки. Когда Гриша вставал по ночам и уходил курить на кухню, Лиза тоже просыпалась – в голову лезли разные беспокойные, даже мрачные, мысли. Ни она, ни Лина Потехина не могли уговорить Гришу лечь в больницу.
Особенно Лиза забеспокоилась, когда Гриша зачастил на кладбище, старательно отговаривая ее пойти вместе с ним. Он говорил, что приводит в порядок могилу Андрея, делает красивый столик и скамейку, а когда все закончит, позовет ее. Лиза одобрила инициативу Гриши и напомнила, что столик со скамейкой надо расположить в ограде так, чтобы поместилась и ее, Лизина, могила. Гриша заверил, что места в ограде много, и он сделает все, как надо. У него в голове сложился безумный план: встретить Филиппа, как только он вступит на землю в Медянске, отвезти его на кладбище, показать «могилу Лизы», выпить, вспомнить молодость, посадить в такси и отправить назад, в Америку.
    За три дня, стараниями Григория, в большой оградке на могиле Андрея появились не только овальный столик и скамейка со спинкой, но и второй могильный холмик, и деревянная пирамидка, увенчанная красной звездой. Запас Гриша и три свежих венка, правда, без ленточек с надписями. На памятнике была овальная, на эмали, фотография Лизы, которую она загодя приготовила вскоре после похорон сына. Гриша умело врезал фотографию в деревянную пирамидку. Сделал табличку на полированной дощечке: «Мальцева Екатерина Андреевна. 20. 4. 1907 г.  -     1974 г.»  На дате мнимой смерти Лизы он споткнулся. Свежая могила и временный памятник на ней говорили, что смерть произошла совсем недавно.  Гриша хотел обозначить на табличке, что умерла Лиза всего три дня назад. Но что-то вдруг защемило у него в груди, ему стало жалко себя и Филиппа, и он нарисовал на табличке дату месяцем раньше. Памятник и венки Гриша уложил рядом с новым столиком и укрыл от случайных глаз брезентом.
Сейчас самым важным для него было не упустить момент приезда Филиппа в Медянск. Своими телефонными звонками в Свердловск и расспросами о Беллоу Гриша довел сына до раздражения:
- Прилетел. Ведет переговоры на «Уралмаше о закупке каких-то буровых снарядов. Разрешение на поездку в Медянск у него есть, когда он туда поедет пока неизвестно. Ты, батя, совсем с ума сошел с этим американцем!  Я же конкретно им не занимаюсь!  - Не выдержал Алексей. - Обо мне черт те знает, что могут подумать! Свяжись с вашей милицией, они будут знать, когда Беллоу появится в Медянске. Начальнику я позвоню.
С молодым, очень предупредительным, начальником Медянской милиции Гриша поговорил, объяснил, что ждет старого, еще с концессии, американского друга и хочет удивить его, встретив, как только он ступит на их землю.
- Мне Алексей Григорьевич звонил, все сделаем, не волнуйтесь… Тут, недели три назад, приходил запрос: ваш американский друг ищет какую-то…, - начальник полез в папку на столе, достал бумагу и прочитал: -  «…гражданку Калинкину, которая жила в Медянке в 1929 году и работала по найму в концессионной компании…»  Мы весь архив перерыли, нашли старую книгу регистрации паспортного стола, а там, как раз за эти годы страницы отсутствуют. Вообще старые документы в плохом состоянии.
 Григория едва не хватил удар:
- Нашли Калинкину? – Гриша вцепился в край стола.
- Как мы ее найдем? Ответили, что не представляется возможным… Вы, уж, Григорий Алексеевич, объясните все своему другу.
Ночью Гриша почти не спал, несколько раз потихоньку вставал с семейной кровати, пил на кухне чай и мучился страшными муками совести. Такое случилось с ним второй раз в жизни. Первый раз это было, когда он сидел ночью у гроба жены Ксении.
А сейчас он «заживо похоронил» любимую женщину. Сделал это из-за страха и трусости, потому, что чувствовал: она всегда любила и любит не его, а   Филиппа. «Это мне за Ксюшу! - с тоской думал Гриша. -  Бог все видит и воздает по заслугам». Руки у него тряслись, на глазах наворачивались слезы. Он пошел в прихожую. В шкафу, где хранились его слесарные инструменты, нашарил под рабочей одеждой спрятанную нейлоновую сумочку с бутылкой водки, двумя пластмассовыми стаканчиками и баночкой маринованных огурчиков. Он запас это, чтобы выпить с Филиппом на кладбище, «на могиле Лизы».
На кухне Гриша нашел полулитровую эмалированную кружку, чтобы разом кончить с бутылкой водки. В этот момент в дверном проеме показалась Лиза. Она была в длинной ночной рубашке, с распушенными волосами, почти такими же роскошными, как в молодости, но с заметными седыми прядями.
- Почему не спишь? – спросила Лиза. - Что-то со здоровьем?
- Да ну, какое у меня здоровье,- засуетился Гриша, прикрывая собой на столе синюю нейлоновую сумочку с водкой и закуской. – Так, что-то с нервами… - Он вдруг кинулся к Лизе и стал целовать ее больные руки, приговаривая в исступлении: -  Я за тебя душу отдам! Никогда не сдамся!
Лиза вырвалась от него и попятилась из кухни. На лице ее был испуг.
- Больше никогда так не делай. Ты меня пугаешь.  Пойдем спать. 

       Григорий тщательно продумал, как будет действовать, когда приедет Филипп. Надо было, во что быто ни стало, избежать нежелательных случайных встреч со старыми знакомыми. Кроме себя и Лизы, он насчитал в Медянске еще четверых таких знакомых. Особенно опасна была Соня Шагисламова. «Да и другие узнают этого индейца, с такой-то носярой!» - озабоченно думал он. Поэтому он договорился с зятем, мужем Светланы, чтобы тот повозил на своей машине его со старым другом, который давно не бывал в Медянске, по городу и на кладбище, а потом они посадят его в такси до Свердловска.  Гриша продумал маршрут по городу, где они будут останавливаться, прикинул, сколько на все уйдет времени. Он опасался, что зять может что-то знать о Беллоу: «Мало ли что он мог услышать от болтливых баб или от Андрея, когда тот был жив?» На этот предмет с зятем надо было аккуратно поговорить.
    «Я делаю не по-божески, но я коммунист и в бога не верю, - успокаивал свою совесть Григорий в минуты тяжелых раздумий. – Я должен бороться! За что мне стыдиться? Я честно заработал Героя Труда, честно люблю Лизу! Отдать ее американцу? Накось – выкуси!»






Часть четвертая.  Филипп, Елизавета, Григорий.  Урал,  Медянск, 1974 год.

       Когда Джон Пастерн-младший уговаривал Беллоу съездить на Урал и заключить важный для компании контракт, сознание Филиппа бунтовало: он понимал, что его снова втягивают в противостояние с Россией, чтобы развалить непокорную страну. Но маленькая, почти сказочная, надежда встретить Лизу заставила его заглушить муки совести, забыть о своем нездоровье и лететь на Урал.
    В Москве, в аэропорту Шереметьево, Беллоу встретил вежливый молодой человек, сказал, что его наняла фирма, и он будет сопровождать Филиппа в поездке, помогать ему во всем, вплоть до обратного вылета.
   На третий день в Свердловске Беллоу попросил своего сопровождающего из Москвы не следовать за ним всюду, потому что он неплохо ориентируется в городе, и ему иногда хочется побыть одному, вспомнить молодость. Договорились, что они каждый день, в десять часов вечера, будут встречаться в гостинице «Большой Урал», где остановился Беллоу, и оговаривать программу на следующий день.
    Переговоры на заводе «Уралмаш» шли не гладко. Проходческий комбайн для средне твердых пород готовы были отгрузить в течение месяца, но по цене немного выше, чем была указана в протоколе о намерениях. Филипп позвонил Пастерну в Питтсбург, и тот радостно сказал, что цена гораздо ниже, чем он ожидал. С двумя комплектами современных буровых снарядов для геологоразведки было сложнее: заместитель директора завода по сбыту во время обильного ужина сказал, что буровое оборудование, которое начали выпускать в последние три года, за рубеж продавать запрещено.
   Только на пятый день, на ужине, наконец, появился «человек Ивана Майерса», который, с большой осторожностью и оговорками, согласился на предложение Пастернов быть посредником на переговорах с заводом «Уралмаш». 
    «Свой человек» сразу заявил Филиппу, что будет общаться с ним только на английском языке, как с представителем американской фирмы, что он уже пенсионер и работает с заводом на общественных началах, в основном, в качестве переводчика.   Уже через пятнадцать минут разговора Филипп понял, что его собеседник прекрасно владеет не только английским языком, но и техническим, и что его общественные полномочия весьма широки. Когда после ресторана они шли по вечерней улице, «свой человек» не прямо, но умело назвал Филиппу сумму, которую придется положить в английский банк за буровые снаряды сверх договора, если, конечно, удастся его подписать. Кроме того, выяснилось, что до войны он несколько лет работал в Медянке, участвовал в передаче рудника от иностранной концессии Советскому правительству, был знаком с Федором Ивановичем Романовым и Верой Игнатьевной. Филипп спросил: слышал ли он что-либо о Василии Калинкине и его сестре Елизавете.
   - Слышал краем уха. Меньше знаешь – лучше спишь, - скороговоркой ответил «свой человек». – Говорят: расстреляли, как врагов народа… Романова жалко - такого знатока горного дела я больше не встречал.
    Такси до Медянска московский сопровождающий заказал Филиппу на семь утра и сказал, что, на следующий день, как обычно, они встретятся в гостинице, в десять вечера. Ночью Филипп плохо спал, дважды вставал, открывал окно и смотрел на город.
   Ночь была светлая, почти и не ночь. В сквере, напротив гостиницы, раздавался смех – веселилась группа молодых людей, скорее всего, студентов, сдавших экзамены. Они помогали девушке взобраться на гипсового льва, стоящего на тумбе белой балюстрады. 
   
    …Еще в Москве, в американском посольстве, ему отдали ответ на очередной запрос о Елизавете Андреевне Калинкиной, которая в 1929 году работала старшим контролером качества руды на Медянском руднике. Ответ был лаконичен: «Никаких сведение о данной гражданке не имеется. Найти ее не представляется возможным». Тогда Филипп решил, что от поездки в Медянск надо отказаться – зачем напрасно травить душу.
     Но разговор со «своим человеком» на «Уралмаше» изменил его решение. Во время этого разговора, кроме того, что брата и сестру Калинкиных расстреляли, Филипп выяснил, что старый горняцкий поселок в Медянске, в основном, сохранился. От концессионных шахт остались терриконы и два копра с шахтными стволами.
      И тогда у него возникло щемящее душу желание бросить в ствол шахты «Нью-Йорк», в которой когда-то, в темноте рудной камеры, он провел с Лизой последние часы их совместной жизни, колечко с маленьким алым рубином. Это кольцо, которое он не успел подарить Лизе, сохранила его мать, Агриппина, и он взял его с собой, в Россию, еще на что-то смутно надеясь.
                ***
     В тот вечер, когда Филипп в гостинице думал о завтрашней поездке в Медянск, Лиза, на кухне в своей квартире, готовила ужин и ждала врача-невропатолога Потехину. Она надеялась вместе с Линой Петровной уговорить Гришу, который в последнее время стал сам не свой, лечь в больницу.
      И вот Потехина пришла с тортиком в коробке, а Гриши дома не было. Он был у дочери Светланы в соседнем подъезде и отмечал уход зятя в отпуск.  Позвонила Катя, предупредила, что задержится у подруги, и Лиза с Линой Петровной начали ужинать одни.
   - Слышала, что какой-то американец, который работал у нас во времена концессии, разыскивает некую Елизавету Калинкину. Говорят,завтра приедет в Медянск, - сказала Потехина, отпивая горячий чай. – Не о тебе ли речь?   
   Лизино сердце застучало. Она отставила свою чашку с чаем:
    - Обо мне… Как зовут этого американца? - Лиза часто задышала и стала бледнеть.
    - Не знаю. У своего мужа спроси, он… - Лина Петровна внезапно замолчала, проворно достала из своей сумки несколько порошков, быстро высыпала один в чайную чашку Лизы и размешала ложечкой: - Выпей, Лизанька, сейчас же выпей, - она подала чашку в руки Лизе, дождалась, пока та выпьет и взяла ее руки в свои. – Тебе нельзя нервничать: экзема обострится, а ты же собралась на выпускной вечер Кати в новом платье с короткими рукавами. Ну-ка, давай наряжайся, показывай платье! – она бесцеремонно подняла Лизу, повела из кухни в комнату.  Лиза стала сопротивляться:
    -  Я никуда не пойду… Кто тебе это сказал?
    - Ну, вот, ляпнула! -  Потехина вернулась на кухню, села. – Начальник нашей милиции сказал. Твой Григорий уже несколько дней ждет этого американца. Значит, у вас с ним тайны друг от друга?
     Лиза молчала. Она взяла со стола еще один порошок, высыпала в чашку, развела водой и выпила.
     - Больше двух нельзя, это транквилизатор, - сказала Потехина. – Вообще-то я принесла его для Григория Демьяновича.
    - Хватит и ему, - задумчиво сказала Лиза. – Извини, мне надо прилечь…
       Гриша пришел поздно. Лиза лежала в кровати, слышала, как он разговаривает с Катей, которая в своей комнате готовилась к последнему выпускному экзамену по химии. Потом Гриша зашел в темную спальню, постоял около Лизы, которая притворилась спящей, дохнул водочным парком и вышел, тихо прикрыв дверь.
    Лиза перевернулась на спину и подумала, что поступает правильно, не расспрашивая Гришу о Филиппе. Сначала надо поговорить с начальником милиции. Потом она стала думать, как ей одеться для встречи Филиппа и решила, что лучше всего будет выглядеть в новом платье, которое так и не показала Потехиной. Она перебирала в мыслях все необходимые дела и заботы: что купить и приготовить на стол, как прибрать в квартире. Вспомнила вдруг о портрете Филиппа в рамочке, который убрала с комода, когда решила осчастливить Григория своим согласием на замужество.
      …Этот небольшой портрет она нарисовала цветной гуашью за одну ночь незадолго до смерти сына. Андрей тогда уже не вставал с постели. Он попросил мать шире раздернуть шторы на окне, долго смотрел на портрет, сказал тихо: «Мы с ним немного похожи. Почему ты не показывала его раньше?»…
    
        В день приезда Филиппа в Медянск, в восемь утра, вялый от бессонницы, Гриша брился в ванной. Заглянула Лиза и сказала, что его зовет к телефону начальник милиции. Начальник сообщил, что сегодня приезжает Беллоу, ориентировочно через два часа. Гриша крепко выругался, моментально собрался и бросился в соседний подъезд, к зятю. На полдороге спохватился, вернулся домой и быстро поменял пиджак на парадный, где висела звезда Героя Социалистического Труда. Мельком глянул на Лизу, которая стояла в проеме кухонной двери и молча смотрела на него.
   Когда Гриша заявился в соседний подъезд к дочери и сказал сонному и не вполне трезвому зятю, что надо немедленно ехать на кладбище, тот выпучил глаза:
  - Зачем на кладбище? Ты сказал: друга встречать.
  - Так надо. Мы его сначала на кладбище свозим… Ты обещал не задавать никаких вопросов.
   Зятя Гриша оставил дремать в машине, а сам заторопился к могиле Андрея. Он установил пирамидку, протер рукавом фотографию Лизы и табличку под ней, привалил к памятнику венки. На могиле Андрея стоял памятник из черного гранита, заваленный большими венками и букетами завядших цветов, - недавно была третья годовщина со дня его смерти. «Могила» Лизы выглядела бедно. Гриша перераспределил венки, оборвав некоторые ленточки с надписями, увидел неподалеку, на могиле знакомого проходчика, свежие цветы в банке и, не раздумывая, перенес их на «могилу» любимой жены.
   Время было девять часов утра, с минутами, а ехать от Свердловска до Медянска около трех часов.  «Вряд ли Филя выехал так рано»,- подумал Григорий и отправился к машине, в которой похрапывал зять.
   Они поехали на конечную остановку автобусов, где обычно останавливались такси из Свердловска, и едва не прозевали Филиппа.
               
                ***
      Шофер такси, подтянутый, немолодой человек неопределенного возраста, худощавый, но с крупной головой, на которой едва держалась маленькая засаленная кепка, был весел и разговорчив. Расспросив Филиппа, кто такой и зачем едет в Медянск, он запросто рассказал о своей жене и детях, спросил Филиппа, что ему лучше: слушать радио или советские песни в его исполнении.
   - Пой, мне интересно послушать русские песни, - сказал Филипп.
   Голос у шофера оказался высоким и почти профессиональным. «Наверняка поет в каком-то самодеятельном хоре», - подумал Филипп. Шофер с удовольствием и большим чувством спел «Катюшу», «Бьется в тесной печурке огонь», «В лесу прифронтовом» и «Смуглянка молдаванка». Потом он начал цикл революционных песен: «Щорс идет под знаменем», «Там вдали за рекой».
   - «Потеряла я колечко» - знаешь? – спросил Филипп.
   - Нет, это женская, - сказал шофер. – Ты бы еще про «лучину» попросил…
   - А «Хаз-Булат удалой»? - не унимался Филипп.
   - Это, пожалуйста! – и шофер, высоко и чисто, затянул про Хаз-Булата. 
   Филипп смотрел в окно машины на скользящие перед глазами, золотые в лучах утреннего солнца, стволы могучих сосен, вспомнил, как когда-то ехал зимой в розвальнях с татарином Сулейманом в неведомую ему Медянку. «Может быть, тогда были эти же самые сосны, только в снегу, - думал он, - но я не подозревал, какая за ними откроется жизнь. Моя жизнь, на веки вечные… - Он закрыл глаза и отчетливо увидел молодого и могучего Гришу Венедиктова, голого по пояс, чумазого, в шахтерской каске. Гриша, все сокрушающим голосом, пел «Хаз-Булат удалой», - Только бы его не встретить в Медянске!» – с отчаянием подумал Филипп. 
   
   Первое, что он услышал, когда вышел из такси на автобусной станции и сделал несколько шагов по незнакомой улице Медянска: визг тормозов и пугающе громкий крик:
    - Филя!
   В нескольких метрах от него, на брусчатой мостовой резко затормозила маленькая красная машина, из которой с трудом вылез Григорий Венедиктов с синей нейлоновой сумкой в руках и бросился к нему. Филипп мгновенно узнал его голос, да и сам Гриша был вполне узнаваем, хотя заметно усох. Они крепко обнялись и стояли так долго. Филипп осторожно высвободился из Гришиных объятий:
   - Здравствуй, Григорий, ты первый… - успел сказать он и снова был заключен в крепкие объятия.
   -  Я тебя сразу узнал, носяра американская! Гляжу: шагает! - Гриша отирал под глазами выступившие слезы. – Вспомнил, что есть на белом свете Медянка?
   - Я и не забывал, - теплое, радостное чувство разливалось у Филиппа в груди, поднималось в голову и приятно покалывало в висках. Чем-то ностальгически родным веяло от Григория. И запах одеколона от него шел родной, давний, почти забытый. И голос был родной.
   - Ты мало изменился, только волос поредел, да поседел, - сказал Гриша, разглядывая Филиппа. – Надолго к нам?
   - Нет, совсем ненадолго. Хочу посмотреть на старую Медянку, где мы… с тобой когда-то…  Да, говорят, что-то еще осталось от концессионных шахт.  Меня такси ждет. Шофер совсем не знает Медянска.  Я вышел – ничего не могу узнать: улица новая, дома новые. Потом увидел гору Лабаз-камень и догадался, что наша прежняя жизнь по ту ее сторону.  Вернусь сейчас к такси, съезжу, посмотрю и назад, в Свердловск. У меня там, на «Уралмаше», одно дело надо закончить… Если кто из старых знакомых остался, передавай от меня привет, - Филипп поспешно протянул Григорию руку, распахнул объятия, но Гриша, с обидой в голосе, сказал:
   - Ты чего это, Филя!? Я все тебе покажу… Видишь: звезда Героя Труда? - ткнул он пальцем в свою грудь. - У меня в Медянке везде почет и уважение.
   - Времени мало, - просительно сказал Филипп. – Спасибо тебе, Григорий! – он взял Гришину руку и начал трясти.
   - И с Елизаветой Андреевной не хочешь проститься?
   Филипп замер, посмотрел в глаза Григория:
   - С кем?
   - С Лизой Калинкиной. Забыл ее в своей Америке?
   - Не забыл, - пробормотал Филипп. – Она здесь, в Медянске?
   - Моя законная жена,- Гриша не спускал глаз с Фили и не отпускал его руку. – То есть была женой… Хорошо мы с ней жили… Схоронил я недавно мою Лизу, скоро сорок дней будет.
   Филипп вытянул свою руку из Гришиной:
   - А мне сказали, что расстреляли ее, еще до войны…
   - Бабьи сплетни! Я к ней на могилку каждый день езжу. Поехали, помянем Лизаньку.
   Они долго усаживались в красный «Запорожец». Гриша втиснулся на заднее сиденье, а Филиппа усадил на переднее.
   - Давай на кладбище, мы с другом старых друзей помянем, -  сказал Гриша зятю.
   По дороге Григорий показывал Филе достопримечательности нового Медянска, хвастливо рассказывал, что у них в городе прекрасное снабжение, есть ресторан, а во Дворец культуры приезжают артисты из Свердловска. Правда добыча руды падает, работают, в основном, по жилам, рудных камер уже нет, и в последние годы горняки постепенно начали разъезжаться на другие рудники. Филипп почти не слышал Григория, почти не видел, что он ему показывает в окно машины - в голове у него медленно и тяжело ворочалось одно и то же слово: Лиза… Лиза… Лиза…
   У ворот кладбища Гриша строго приказал зятю ждать их в машине, похлопал по синей нейлоновой сумочке, выразительно сказал ему:
   - Мы тебе немного оставим, - и пояснил Филиппу: - В отпуск, зятек, пошел, с похмелья сегодня.
    Они поднялись по дорожке вверх, мимо помпезных памятников из черного гранита с выгравированными портретами, вышли в березовый лесок, где были могилы попроще. Зашли в большую оградку с двумя могилами, оба перекрестились, поклонились и замерли. На одной могиле был солидный памятник из черного гранита с выгравированным портретом, а на другой – деревянная пирамидка с красной металлической звездой.  В пирамидку была врезана овальная фотография на эмали.
   Филипп остановил на фотографии взгляд. Лиза на ней была уже не молодая, но по-прежнему красивая: волосы убраны назад, лоб высокий, и глаза… Фотография была не цветной, в глазах не было малахитовой зелени, но они были прекрасны. «Вот как мы с тобой встретились», - думал Филипп, обнимая взглядом овал ее лица, разглядывая аккуратные уши, высокую шею, охваченную стоечкой не то строгого костюма, не то темного платья. Он вдруг представил, как входит с ней в этом платье в холл театра, идет в ложу, и все поворачивают за ними головы…
   - Филя, давай помянем, - окликнул его Григорий. Он уже расстелил на покрытом лаком столике газету, нарезал хлеб, сало, открыл шпроты и баночку огурцов.
   Филипп сел на небольшую скамейку, вплотную с Гришей. Они взяли доверху наполненные водкой стограммовые граненные стопки, посмотрели друг на друга, и Филипп, опять с удивлением, отметил, что у Гриши, могучего проходчика, которого все горняки слушались беспрекословно, глаза на мокром месте. Гриша с чувством сказал:
    - Пусть долго-долго еще живет… На том свете. Мы обязательно там встретимся.
   Выпили. Филипп закашлялся, смущенно прикрыл рукой рот – он давно не пил ничего крепкого.
   - Вилок нет, - сказал Гриша, - ты ножичком поддевай.
   Филипп съел с ножа шпротину, встал, подошел к гранитному памятнику и стал его разглядывать. Выгравированный на нем портрет Лизиного сына был неважного качества. Андрей на нем казался почти стариком. Зато надпись под портретом была видна хорошо:  «Мамулашвили-Мальцев…  1930… 1971г.» На римские цифры дат рождения и смерти Филипп не обратил внимания, а год рождения неприятно удивил его: «Сразу вышла замуж и сразу родила сына!» - подумал он с горечью.
   - Расскажи мне о ней, - попросил Филипп, подсаживаясь на край скамейки к Григорию, - я за эти годы уже хоронил ее, потом снова искал живую, потом опять хоронил… И вот, наконец, встретились!
   - Говорят, не мы свою жизнь выбираем, - тяжело вздохнул Григорий. – Когда вас с Лизой откопали, я же думал, что вы оба мертвые, два покойника в белых рубахах - так жутко… Не помню, как на гора поднялся. Начальник шахты меня встретил, давай чего-то обнимать, молодцы, говорит, всем неделю отпуска… А я и не допер, что вы живые. Потом, как сейчас помню: взяли мы с моим дружком по литре с синими головками, да и помянули вас с Лизой в лесочке. Не помню, как в Свердловске, у брата оказался… Давай, Филя, выпьем! - Гриша взял бутылку «Столичной», но Филипп решительно отказался и отставил свою стопку в сторону:
    -  Мне хватит, здоровье не позволяет, - сказал он.
    - Как это не позволяет!? – пришел в изумленье Григорий. – Ты скажи своему здоровью: у нас, на Урале, по одной не пьют… Давай Андрея помянем… А, хочешь: за победу!
   - Какую победу? – не понял Филипп.
   - Над фашистами. Мы же тогда вместе войну закончили. Ты воевал?
   - Нет, я работал в компании, которая занималась сплавами для военной техники. Наши самолеты потом перегоняли в Россию, на фронт.
   - А я здесь, в шахте вкалывал. Одно время даже вместе с пленными немцами, да их быстро на поверхность вывели – тяжело было охранять под землей… Давай, давай, за общую победу!
   - Мне чуть-чуть, - показал Филипп. Гриша потянулся чокнуться, но он отвел руку со стопкой. - Давай, не чокаясь, помянем Лизиного сына.
   - Только выпили, как Гриша собрался налить снова.
   - Я - все! - категорично отказался Филипп. – Ты обещал зятю оставить, охмелиться.
   - Похмелиться, - поправил Гриша. – Вот говоришь, что русский, а сам – американец, - он тяжело вздохнул, приладил корявыми пальцами на бутылку водки жестяную пробку. – Здесь, недалеко, моя первая жена, Ксюша, лежит, надо зайти, проведать. Мы ее вместе с Лизой, четыре года назад схоронили, а потом Андрюшу. Все уйдем, Филя, все! - Гриша наполнил стопки: - Надо выпить Филя, это по русскому обычаю,- с укором сказал он. - Ты же православный человек!
- Православный,- подтвердил Филипп. - Но меня здоровье подводит.
Гриша поднял свой стаканчик:
- Тогда, Филя, я и за тебя выпью… Пусть земля им будет пухом. – Он неторопливо выпил, закусывать не стал. Погладил своей огромной ладонью гладкий столик с резным окоемом: - Недавно сам сделал, для них,- кивнул он на могилы. Памятник из гранита Лизаньке уже заказал, такой же, как у Андрея. У нас тут недалеко, в Полевском, делают.
   Гриша стал рассказывать, как они хорошо жили с Лизой, как замечательно относились к ней его взрослые дети. Вспоминали общих знакомых, с которыми работали во время концессии. Гриша отлично помнил имена иностранных специалистов, правда, иногда произносил их на свой лад. Рассказал печальную историю счетовода из рудоуправления Софьи Скорыниной, которая вышла замуж за англичанина Мак-Миллена, уехала с ним в Англию, а через пять лет вернулась и в одночасье умерла. Филипп помнил белокурую красавицу Софью и безумно влюбленного в нее Мака, который ради нее привез в Медянку роскошный кабриолет «Линкольн».
На кладбище в это время дня не было видно ни одного человека, кроме них. Во время Гришиных воспоминаний Филипп успокоился, даже умиротворился, оглядывая березовый лес вокруг с островками могучих сосен, замечая прыгающих белок, слушая пенье птиц. «Хорошо было бы лежать здесь после смерти, - подумал он,- среди берез, как в Беловке, но рядом с Лизой.»
- Хорошее место? – спросил его Гриша, словно услышал, о чем думает Филипп. – Это я добился, когда хоронили Андрея. Его ж, как Почетного горняка, хотели приткнуть на главной аллее кладбища, а там часто машины, люди, да и места на две могилы в одной оградке не было. Лиза хотела рядом с сыном, чтобы тишина была и птицы пели. Мне в Медянке никто не посмеет отказать,-  прихвастнул, слегка охмелевший Гриша. - Знаешь, что, Филя, - вдруг загорелся он,- А давай на часок в шахту спустимся. Ты же не представляешь, какая у нас сейчас там механизация!
Филипп в это время думал совсем о другом:
     - Почему Андрей умер, ведь молодой еще? – спросил он.
   Григорий пристально посмотрел на Филиппа, словно спрашивал: «Зачем тебе это надо знать?»
- Страшная история, Филя.  Он в Монголии, в командировке был, подхватил там какую-то редкостную заразу. От сусликов что ли? Лиза его в Москву лечить возила, и мой Алексей хотел ей помочь свозить его за границу, но не успели. Я гроб нес, а слезы так и лились - до смерти Лизу было жалко…  Андрюха парень был что надо. Мы же с ним оба знатные, гордость рудника. Но у меня еще и Золотая Звезда. Знаешь: сейчас поедем и я тебе покажу наши с ним портреты в галерее Славы у рудоуправления.
   - Долго вы с ней прожили? - кивнул Филипп на памятник.
   - Долго… Как Ксюшу схоронили, так и расписались. Были бы моложе и детей бы завели, а так у меня трое, а у нее был один Андрей. Такие, Филя, дела… Давай, еще по одной, на посошок, как у нас, русских, положено? – Григорий потянулся к бутылке и вдруг вскочил: - Ты куда? Стой!  Мы уже идем…
   Филипп поднял голову: по узкой дороге, засыпанной гравием, к ним, на березовый пригорок, поднимался зять Григория. Услышав крик тестя, он остановился. Гриша махом собрал все со стола в нейлоновую сумку, торопливо перекрестился на могилы и вышел из ограды.
   - Пойдем, Филя, я тебе шахту покажу.
   Филипп стоял и смотрел на фотографию Лизы, перевел взгляд на памятник Андрея, перекрестился и поклонился обеим могилам.
    Сначала заехали на старую Медянку. Постояли около клуба горняков. Здание было оштукатурено, покрашено, на клумбе в палисаднике цвели цветы. 
   - Драматический кружок работает? – спросил Филипп.
   - Конечно, - сказал Гриша, - у нас целый театр. Все во Дворце культуры на Новом соцгороде – я тебе показывал, когда ехали. А здесь только фильмы крутят.
   Приостановились около почерневшего двухэтажного барака из толстого бруса.
   - Не узнаешь? – кивнул Григорий.  Филипп пожал плечами. – Там был ресторан. Помнишь, как я тогда вас с Аркашей перессал? Вон из того окна на втором этаже, - засмеялся довольный Гриша. – Сейчас здесь техническая библиотека.
    Не сразу узнал Филипп и улицу, на которой он жил. Вместо пыльной дороги и деревянных тротуаров в шесть досок шириной, на ней был асфальт. В общежитии для иностранных специалистов, где сорок пять лет назад жил Филипп, размещался городской архив, а на месте барака, в котором была квартира Лизы, стояли два частных домика. Прошли еще немного. Филипп окинул взглядом большие старые дома, где жили семьи иностранных специалистов, прочитал табличку с названием улицы: «Интернациональная».
   - Переименовали улицу? – спросил он.
   - Нет, и раньше была «Интернациональная», - удивился Гриша. – А-а, ты запомнил, что это улица «Лордов»?  Просто слово было длинное, трудное, вот все и говорили: улица «Лордов».
   
    Гришин зять разминался около своей маленькой красной машины и был хмур. Поехали по разбитой гравийной дороге вдоль железнодорожного полотна к тому месту, где когда-то были шахты концессии. Подъехать близко к остаткам копров и терриконов было нельзя. Григорий провел Филиппа через березовый лесок с редкими стволами сосен. Травы и кустов в нем почти не было. Земля была красноватая, в трещинах, словно покрылась толстым слоем ржавчины. Остановились около кирпичных развалин, посреди которых стоял большой сарай из старых, рыжих досок.  По склону, между чахлых березок, к сараю подходила гофрированная труба из пропитанного цементом брезента. Григорий приоткрыл дверь с висящим на ней замком:
   - Вот, все, что осталось от шахты «Нью-Йорк», - сказал он Филиппу. – Раньше ее использовали для вентиляции, а в последние годы здесь закачивают глиняную пульпу для заполнения старых горных выработок, чтобы земля не оседала. Видел, как склон Лабаз-камня просел?
   Филипп подошел, заглянул в провал шахтного ствола.  В метре от поверхности стояла желто-серая жидкая пульпа. Ноздри Филиппа уловили ее влажный, земляной запах.  Он показался ему приятным. Над поверхностью пульпы то и дело всплывали воздушные пузырьки, лопались, издавая звуки, похожие на любовное кваканье лягушек. Вдруг на поверхности пульпы появились круги, моментально превратившиеся в воронку, раздался громкий, чавкающий звук, и пульпа просела сразу на метр. Это рукотворная утроба Земли всосала в себя очередную порцию жидкой глины.
  Филипп и Гриша невольно отпрянули назад.
   - Шахта «Нью-Йорк» поздоровалась с тобой, Филя, - засмеялся Григорий.   
   Филипп, между тем, сосредоточенно разворачивал в кармане бумажку, в которой у него было завернуто колечко с рубином. Он, наконец, нащупал его пальцами и замер, соображая, как кинуть его в ствол шахты, чтобы не заметил Григорий.
   - Ну, что, посмотрел? Пойдем? – сказал Гриша, -  Меня зятек там, наверное, уже ко всем матерям послал! Дверь не закрывают, олухи - какая-нибудь скотина может упасть, - он прикрыл дверь сарая, продев в проушины скобу замка.
   Филипп не успел бросить колечко, оставил его в кармане и с облегчением подумал: «Это память о Лизе. Мама его хранила, и я буду хранить до самой смерти»
   
    Около здания управления рудника зять Гриши, узнав, что тесть с другом собираются спуститься в шахту, заныл:
   - Вы там долго будете. Скоро обед, а я еще не завтракал…
   - Ладно, езжай, мы с Филей обойдемся без тебя. – Гриша всучил зятю нейлоновую сумку. – Я тебе оставил, как обещал, и закусить есть.
   В здании управления Григорий зашел на несколько минут в кабинет начальника шахты, вышел оттуда солидной, размашистой походкой, подмигнул Филиппу и подхватил его под руку:
   - Пошли одеваться. Мне тут никто не откажет – я ему сказал, что ты мой старинный друг из Казахстана – американцу он бы ни за что не разрешил.
   В чистой раздевалке у Григория был свой шкаф. Полная женщина в рабочем халате смерила Филиппа взглядом, покачала головой и сурово спросила про размер сапог. В грязной раздевалке они облачились в робы, одели каски, пошли в аккумуляторную, где приторочили на поясные ремни аккумуляторы и перекинули шахтерские лампы на кабеле через плечо. Гриша все делал нарочито не спеша, с улыбкой посматривая, как Филипп повторяет все его движения.
    - Когда в последний раз спускался в шахту? – спросил он с усмешкой.
    Филипп на секунду задумался:
    - Лет десять назад.
   -  А я почти каждую неделю бываю в шахте, - похвастался Гриша.
     Женщина-аккумуляторщик с любопытством рассматривающая Филиппа, отвела от него глаза, спросила Гришу:
    - Как там Елизавета Андреевна?
   Гриша вздрогнул, выпучил на нее глаза:
    - Ты меня не пугай…  Как, как? Как все – лежит… - Он подхватил Филиппа под руку и повлек в коридор, ведущий к шахтному стволу.
   Они спустились в клети на горизонт четыреста пятьдесят метров, прошли по квершлагу до первого заезда и поднялись по лестницам восстающей проходки в забой.  С Григорием, поднятием руки, несколько раз здоровались машинисты, громыхающих на рельсах шахтных электровозов, и Филипп понимал, что Героя Труда Венедиктова в шахте все знают и уважают. 
     В забое Гриша без церемоний отодвинул работавшего горняка, взял у него перфоратор и лихо, налегая всем туловищем, быстро пробурил шпур для закладки патрона со взрывчаткой. 
    - Хочешь попробовать? – подал он тяжелый перфоратор с буровой штангой Филиппу.
    Филипп отказался, понимая, что Григорий красуется перед ним, показывая свою хорошую физическую форму. «Какой был, таким и остался!» - подумал Филипп. Гриша попросил у молодого, чумазого забойщика закурить. Тот развел руками:
    - Нельзя, Григорий Демьяныч, нам только в курилке разрешают.
    - А-а, все примерные стали, работнички!
    Они пошли назад, к восстающему. Гриша остановился около лестницы, уходящей вверх, в колодец восстающей горной проходки, соединяющей горизонты и, с азартом, предложил Филиппу:
   - Что, Филя, давай в догонялки сыграем?!  Здесь, - показал он вверх, - четыре пролета по пять метров. Идешь первый. Я даю тебе фору десять… нет, пятнадцать! лестничных перекладин. Если догоню и схвачу за пятку, покупаешь бутылку «Столичной» в гастрономе.
    - Да ну, мы же не мальчишки, - заулыбался Филипп.
    - Значит, слабо? А я ведь потяжелее тебя буду…
    Филипп заколебался, но, почти забытое им, чувство игры, театра, а, может быть, чувство мужского соперничества, проснулись в нем, и он согласился на соревнование. Поднявшись немного вверх, он услышал внизу возбужденный голос Гриши:
    - Стой! Сейчас отсчитывай десять перекладин и жди моей команды. Да рукавицы сними, сунь за пазуху - без них ловчей будет. 
   Колодец вертикальной проходки был достаточно широк, но деревянные лестницы в нем были неширокие. Филипп умом понимал, что соревнование на таких лестницах – безумство, но, рванув вверх, лихорадочно перебирая руками и ногами перекладины, остановиться уже не мог. Азартно преодолев два лестничных пролета, он глянул вниз, увидел, что, мечущийся из стороны в сторону в темноте восстающего, свет Гришиного фонаря почти не приблизился к нему и с новой силой рванулся вверх.
   Григорий ухватил его за пятку в самый последний момент, когда голова Филиппа была уже вровень с верхом колодца. Он вылез в горную проходку, повалился, едва переводя дыхание. Кровь бешено стучала в голове, сил совсем не осталось. Но он смеялся, кашлял и смеялся. Рядом с ним повалился Григорий:
    - Достал я тебя, Филя, достал! – кричал он сквозь одышку и смех.

    Они еще не вышли из здания управления рудника, когда у Филиппа закружилась голова, его повело в сторону, и он невольно обнял Гришу. Гриша истолковал это, как проявление дружеских чувств и тоже благодарно обнял друга. Филипп спросил, где туалет, зашел в кабинку, достал из кармана пиджака плоскую коробочку с лекарствами, которую после инсульта уже несколько лет постоянно носил с собой, и проглотил таблетку. Потом ополоснул лицо и шею холодной водой, промокнул носовым платком, постоял возле открытого окна и пошел к выходу из здания.
    Гриша ждал его на улице, где уже началась июньская жара.
   - Пойдем, покажу тебе знатных людей Медянки, - показал он на противоположную сторону небольшой площади около управления рудника. Там, под навесом, на деревянной стенке висели два десятка крупных портретов, писанных масляными красками.
   Вторым в этом ряду был портрет Григория Демьяновича  Венедиктова, Героя Социалистического Труда, Почетного горняка Медянского рудника. Гриша на портрете выглядел очень значительно, даже победоносно: твердый, устремленный поверх невидимой толпы, взгляд, поднятый монолитный подбородок. «Нарисовать тогу вместо костюма и вылитый Римский полководец!» - думал Филипп.
   Григорий краем глаз зафиксировал, какое впечатление произвел его портрет на Филиппа, и остался доволен.
    - Андрюша там, в конце галереи, - показал он.
    Они остановились около портрета Почетного горняка Андрея Эдуардовича Мамулашвили-Мальцева. Первое, что бросилось в глаза Филиппа: сходство формы носа Андрея с его, Филиппа, носом. А, если точнее, то с носом прадеда Филиппа, индейца То Йя. 
    - Толковый был парень, - скорбно сказал Григорий и тут же с гордостью добавил: - Мой подопечный. Мы с ним, бывало, и по забоям целый день ходили, и с народом я его разговаривать учил.
   Филипп вглядывался в черты лица Андрея, безотчетно пытаясь найти еще какое-то сходство с собой. Но, кроме носа, сходства не находил.  Он смотрел на портрет, и какое-то беспокойство подтачивало и подтачивало его.
    Мысли его, еще со вчерашнего вечера, когда было заказано такси в Медянск, были неспокойные, неясные, скользили и уплывали. Это больше были и не мысли, а чувства, которые были похожи то на ожидание внезапного чуда, то угнетали безнадежностью напрасных надежд.
    Когда они с Григорием поднялись из шахты и мылись под душем, он внезапно ощутил, как из груди, от сердца, поднялся в голову и разлился в ней фонтанчик колючих брызг, сменившихся дурнотой и безотчетным страхом. У него бывало так раньше, и он знал, что это страх потерять сознание, а, может быть, и страх смерти, но жизнь после таких приступов продолжалась и продолжалась.
   Холодная вода из душа, возбужденная болтовня Григория, а потом таблетка, которую он проглотил в туалете, почти успокоили его, но у портрета Андрея беспокойство возникло вновь.
     - Расскажи, кто у Лизы был муж, этот Мамулашвили-Мальцев? – попросил Филипп. – Фамилия странная…
- А что рассказывать? Василий за сестру боялся, на Кавказе ее спрятал и замуж за этого Мамулашвили выдал. На Кавказе они пожили, потом в Казахстане, там    медные шахты, как у нас. К нам Лиза только в пятьдесят девятом вернулась, с Андреем и его семьей. Она с мужем-то не очень жила - запойный был.
- Он кем работал, что делал?
- А черт его знает! Какой-то из ихних, революционер: не то грузин, не то армянин, горбоносенький, вроде тебя,- засмеялся Гриша и кивнул на портрет, - вон, как Андрюшка!
- Кавказец с русской фамилией Мальцев? – удивился Филипп.
-  Кто их разберет! Она же фиктивно замуж вышла, без всякой любви. На Кавказе такая красавица и не замужняя – сам понимаешь. Она с ним и не жила вовсе, и не разводилась. Когда нам с ней расписываться, тпру-у нее штамп в паспорте. Если бы не мой сын, – он у меня большой человек в КГБ, - нас бы не оформили. Алексей для меня все сделал, нашел какие-то бумаги, развели ее с этим грузином. Но мою фамилию брать не захотела, чтобы с усопшим Андреем у них что-то общее было.
  Они стояли на солнце. Филипп отер платком вспотевшее лицо, шею, сел рядом на скамейку под раскидистым кустом черемухи:
   - Я, пожалуй, поеду назад, в Свердловск: чувствую себя не очень – зря стал соревноваться с тобой… Кстати, проиграл тебе бутылку водки.
   - Ерунда, - засмеялся Григорий, - я же так, для порядка сказал.
   Филипп поднялся:
    - Ну, Гриша, давай прощаться. Я все посмотрел, все узнал, что мне хотелось. Спасибо тебе!
    Григорий покашлял, прочищая горло:
    - Смотри, друг, тебе виднее… Я сейчас сбегаю к начальнику шахты, попрошу машину до Свердловска, он мне не откажет.
    - Не надо просить, - остановил его Филипп. – У меня такси заказано на весь день, ждет меня на автобусной станции. 
    - Тогда пойдем по скверу – тут ближе, да и по тенечку.
    Они не успели сделать и двух шагов, как их остановил женский крик:
    - Дядя Гриша! – От дверей управления рудника к ним бежала Катя, высокая, загорелая, в легком ситцевом сарафанчике с бретельками на плечах, завязанных бантиками. Она остановилась около них, запыхавшаяся, ясноглазая: - Ищу вас, ищу! Где вы ходите, дядя Гриша? Бабушка с тетей Соней уже все приготовили… - Она посмотрела на Филиппа: - Филипп Иванович, мы приглашаем вас на обед.
   Григорий превратился во что-то неживое, почти окаменел. А Филипп во все глаза смотрел на Катю. Он еще не понимал, что случилось, но у него уже не было сомнения, что перед ним стоит то самое чудо, в которое он не верил.   
    - Пойдемте, мы вас ждем! – стала торопить Катя. - Меня зовут Катя, - сказала она с улыбкой Филиппу и сделала легкий книксен.
    Филипп посмотрел на Гришу: тот замер, как провинившийся солдат в строю. Под взглядом Филиппа он заморгал-заморгал и опустил голову.  Катя взяла его за руку, отвела на несколько шагов в сторону и что-то зашептала на ухо. Так, взявшись за руку, они и пошли.
   Филипп шагал чуть сзади. Катя оглядывалась на него, улыбалась, что-то говорила, но он не слышал слов, а только ловил взгляд ее зеленых, лучистых глаз, которые не видел много-много лет, но которые жили в его памяти, соединяя с прошлым, с молодостью, с Россией.
               
                ***
     О том, что Филипп уже едет в Медянск, Лизе сказал утром по телефону начальник милиции. Как только Гриша ушел, она позвонила Соне, попросила прийти немедленно по чрезвычайно важному делу. Узнав о приезде Филиппа и о том, что Гриша по неясным причинам скрывает это от Лизы, Соня сначала пришла в невероятное возбуждение, а потом развила бурную деятельность. Она подключила к хлопотам своего мужа, Марика, туманно объяснив, что надо делать все совершенно секретно, заставила дочь покупать продукты и печь пироги, а сама взялась «за красоту» Лизы.
    Поздно проснувшаяся Катя ахнула, увидев коротко остриженную бабушку, около которой хлопотала Соня.
    - А ничего, бабуля, тебе идет – ты помолодела, - вынесла свой вердикт Катя.
    - Помолодеешь, когда твой дедушка приезжает, - показала Соня на портрет Филиппа, который она переставила с комода в спальне на подоконник гостиной.
    - Да ну! – не поверила Катя. – Он же в Америке!
    Суета и хлопоты продолжались до обеда. Когда муж Сони позвонил, что Гриша с Филиппом поднялись из шахты, Лиза отправила Катю встретить их и привести на обед. Они с Соней вышли из подъезда и сели на скамейке под яблоней. К ним подошла Лизина соседка, пристроилась рядом, поерзала-поерзала и вдруг начала креститься:
    - Что я тебе, Елизавета, скажу: лечить надо Григория Демьяновича. Ой, что он натворил! Что натворил! Он ведь схоронил тебя заживо! – соседка прикрыла концом платка рот, и глаза ее чуть не вылезли из орбит.
    Лиза с Соней смотрели на нее с недоумением. Соседка снова давай креститься:
    - Я сейчас с кладбища. Своими глазами видела: свежая могилка, памятник с твоим, Лиза, фото, венки и цветы – все, как настоящее… Я-то думала: чего там Гриша возится…
    Лиза поднялась:
    - Не продолжай, я все поняла.
               
                ***
       Во дворе дома Филиппа, Гришу и Катю встретила Соня Шагисламова. Она вскочила со скамейки под раскидистой дикой яблоней, остановилась перед Филиппом, толстая, румяная, в яркой легкой кофточке:
    - Здравствуйте, Филипп Иванович!..  Не узнали? Я Соня, играла Лизу Миллер в «Коварстве и любви».
    - Луизу, - поправил ее Филипп. 
    - Да, Луизу, - заулыбалась Соня. – Помните, как мы с вами играли? «…Ты, Вурм – жалкий человек! При твоем ремесле счастье для тебя немыслимо. Делать людей несчастными – ужасно, но извещать их об этом – мерзко! Даже если за каждую каплю ужаса, внушаемого тобой, ты получаешь кучу золота, я не хочу быть на твоем месте.»
    - Ты все помнишь!? – Филипп порывисто обнял Соню.
     - Пойдем! - Соня завела его в темный и прохладный после улицы подъезд.
    Филипп не видел, когда и куда ушли Григорий и Катя. Он шел за Соней, смотрел под ноги, стараясь разглядеть в полутьме деревянные ступени, и почти ничего не чувствовал.
      - Давай быстрей! - заторопила Соня. – Как бы Григорий еще чего-нибудь не выкинул! Это ж надо было придумать: жену заживо похоронить!
     Филипп, наконец, осознал: он идет к Лизе. Почти паническое чувство охватило его. Так иногда бывало перед выходом из темных кулис на ярко освещенную сцену, где на него будет смотреть тысяча глаз.
     Они вошли в прихожую, где ярко горел свет, и Филипп сощурился. Когда он открыл глаза, Соня легонько подтолкнула его в большую комнату, посреди которой стоял под белой скатертью стол, уставленный закусками в красивой посуде. За столом сидела улыбающаяся Катя в своем легком ситцевом сарафанчике. Она легко вскочила:
    - Филипп Иванович, у нас жарко - давайте ваш пиджак, – Она помогла Филиппу снять пиджак, убрала его в шифоньер и, заметив, что Филипп оглядывается по сторонам, сказала: - Баба и дядя Гриша сейчас придут.
    Они сидели молча несколько минут, и каждый из них знал, что сейчас должно произойти необычное событие: встреча двух людей, которые не виделись сорок пять лет.  Но ожидание у каждого было свое. Соня знала почти все: историю любовного треугольника Лизы, Филиппа и Григория, знала, что Катя - внучка Филиппа. Утром она с неподдельным ужасом и вскрикиваниями услышала, что Гриша «заживо похоронил» свою любимую женщину, лишь бы она не встретилась с Филиппом. Ей до слез было жалко свою подругу. Вместе с тем, ее разрывало любопытство: что будет дальше, как поведет себя Лиза, а, главное - зачем приехал в Медянск из далекой Америки Филипп? Катя знала, что рядом с ней сидит ее родной дедушка, но не знала: знает ли он об этом? Когда они встретились около управления рудника, и Филипп пристально, по-особенному, смотрел на нее, она решила, что он все знает. Но потом ей стало казаться, что он потерял к ней интерес, а сейчас, за столом, сидел безучастный, как будто против своей воли оказался у них в квартире.
   А Филипп, можно сказать, ничего и не ждал. Несколько минут назад, когда они с Соней шли по темному подъезду и входили в квартиру, он испытывал сильное волнение, но потом это напряжение чувств внезапно прошло, будто спряталось от страха. Он сидел за столом усталый, перегоревший и был почти рад, что Лиза не появляется, дает ему возможность прийти в себя. Он напряг память, подсчитывая, что не видел Лизу сорок пять лет, без двадцати восьми дней. Потом вспомнил, что последние сутки в рудной камере, в завале, тоже не видел ее: только силуэт в каком-то странном, призрачном свете – не то мираж, не то сон. «Значит, без двадцати девяти дней, - думал он. – Где же она, почему не приходит?..  Ах, да, она с Гришей…  Какой он придурок! Надо же было додуматься до такого – похоронить заживо!»
   Томительного ожидания не выдержала Катя. Она вскочила, убежала из комнаты и быстро вернулась.  Следом за ней показался Григорий, которого буквально подталкивала высокая стройная женщина с аккуратной, коротко остриженной головкой, в светлом кремовом платье. Филипп вздрогнул и опустил глаза.
   Лиза усадила Григория на стул, подошла к Филиппу и протянула ему руку:
   - Здравствуй, Филипп!
   Ее голос звучал, как прежде, с любовью, и тогда он посмотрел на Лизу.  Вместо пышной рыжей гривы на ее голове была короткая стрижка, светлая, пестрая, словно в волосы были воткнуты белые птичьи перья, как у индейских воинов. Из глаз ушла темная малахитовая зелень. Они стали светлее, добрее, с налетом усталости. На лице были заметны морщины, но небольшие, прекрасные уши совсем не постарели и были молоды. Давным-давно он любил, когда она зачесывала пышные волосы назад, стягивала их на шее в узел и опускала хвост блестящих рыжих волос через левое плечо на грудь. Тогда он не мог оторвать глаз от ее высокого лба и соблазнительных ушек. 
   Филипп вдруг увидел ее протянутую руку в серой шелковой перчатке по локоть и растерялся – не понял, чья это рука. Потом опомнился, поспешно встал, поцеловал эту руку в перчатке.
    - Все-таки встретились, - сказала она, оглядывая его лицо: глаза, лоб, нос и губы. – Ты мало изменился за эти годы.
   - Почти сорок пять лет, - наконец, заговорил Филипп, - без двадцати девяти дней… Здравствуй, Лиза.
   Ни Лиза, ни Филипп не видели, с какими выражениями лиц смотрят на них Соня и Катя, как клонится к столу голова Григория.
    Лиза попросила Гришу наполнить рюмки, но он никак не прореагировал. Соня взяла инициативу в свои руки, наполнила рюмки и предложила выпить за встречу. Филипп отказался от водки и ему налили вина.  Катя чокнулась с ним бокалом с домашним соком. Гриша чокаться с Филиппом не стал и даже не посмотрел на него, но коротко взглянул на Лизу, когда она накладывала ему в тарелку разных закусок.
   Несколько минут стояла напряженная тишина. Только вилки постукивали о тарелки.
   - Филипп Иванович, вы на самолете через океан прилетели? -  спросила Катя.
   -Да, из Нью-Йорка в Москву, с посадкой в Рейкьявике. Дорога утомительная.
   Опять повисла тишина.
   - Что-то у нас слишком длинная сценическая пауза,- не выдержала Соня. – не по Станиславскому. Правда, Филипп Иванович? У меня здесь не главная роль, но начну с себя – столько лет не виделись… Я своего Сережу схоронила сразу после войны, почти десять лет была вдовой. А потом встретила хорошего человека, Марика, и второй раз вышла замуж. У меня две дочери, трое внуков и двое правнуков. Живем хорошо, дружно. Я уже два года не работаю, но до сих пор занимаюсь в нашем народном театре во Дворце культуры, да иногда забегаю помочь девчонкам в парикмахерской. Я была самым лучшим мастером в Медянке. Правда, Лиза? – Соня звонко засмеялась, и Филипп сразу вспомнил ее живой, стройной девчонкой, замечательно игравшей после отъезда Маши Маленького Чарли. 
    Соня, взявшая на себя роль тамады, снова наполнила стопки:
   - Давайте выпьем за нашу Медянку, за наш драматический кружок и за Филиппа Ивановича.
  Стали чокаться. Лиза шепотом сказала мужу: «Сейчас твой тост», - и пристально посмотрела на Гришу. Гриша встал, поднял глаза на Филиппа, шумно выдохнул:
   - Опять твоя взяла, Филя! – Григорий потянулся, чтобы примирительно чокнуться с Филиппом и вдруг замер, устремив взгляд на окно. В следующее мгновение произошло нечто непонятное: он, не глядя, поставил рюмку на стол, пролил из нее водку и стремительно вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь, и Лиза вздрогнула.
    Оставшиеся за столом, повернули головы к окну, за которым покачивались ветви тополя. Лиза первой догадалась, что произошло: на подоконнике стоял в рамке, нарисованный ею, портрет Филиппа. Она быстро поднялась и ушла за Гришей. Катя с недоумением посмотрела на Соню, та сокрушенно пробормотала: «Ох и дура я!» поднялась, взяла с подоконника портрет и унесла в спальню. Катя вскочила:
   - Вы не беспокойтесь, Филипп Иванович, мы сейчас его приведем, - она убежала на улицу.
   Вернулась Соня, села за стол:
   - Это я виновата - поставила портрет на виду, хотела тебе приятное сделать! – сокрушалась она. -  Ты, Филипп Иванович, не обижайся на него: Гриша немного сошел с ума, когда узнал о твоем приезде. А вообще, он – мужик что надо! Не обижаешься, что я с тобой на «ты»?
   - Мне это приятно. Ни на тебя, ни на Григория я не могу обижаться, - Филипп обвел взглядом скромно обставленную комнату, отметил, что живет Лиза бедно, а сама выглядит, как богатая, немолодая аристократка. 
     Эта мысль промелькнула у него мельком, словно и не была его мыслью. В ушах стоял ровный, монотонный гул, будто он летел высоко в самолете, но видел совсем близко, в дымке, эту комнату, желтые шторы на окне, большой диван, накрытый темным ковриком с оленем, толстый ковер с замысловатым узором на стене, старый телевизор на высокой тумбочке, платяной шкаф в углу…
   - Опять они застряли, - услышал он голос Сони. - Расскажи, как живешь, какая у тебя семья? - Филипп посмотрел на нее отстраненно, будто не понял вопрос, и Соня сменила тему разговора: - Ладно, мне потом Лиза расскажет… Театр не забросил?.. Вообще, у вас, в Америке, есть театры?
    На слово «театр» Филипп, наконец, среагировал:
    - Да, там много театров. Я хотел открыть свой театр, но американской свободы оказалось мало для моего театра. Мне не дали поставить русскую пьесу «Дракон». Я долго переводил ее на английский язык, до конца так и не перевел… У нас хватает свободы на разные новации: театр импровизаций, театр одного актера, даже театр геев. А на меня свободы не хватило. Я стал театром одного актера и одного зрителя в одном лице…
     - Что это за пьеса «Дракон»? Я не слышала.
    - Ее написал Евгений Шварц еще во время войны. Это трагическая сказка о том, как люди блуждают между Добром и Злом, и только Любовь может указать им верную дорогу.
     - Это похоже на «Коварство и Любовь»? - спросила Соня.
    - Похоже! – обрадовался Филипп. – Там даже героиню зовут похоже - Эльза… Я ее называю «Лиза», как ты называешь Луизу у Шиллера. Вот послушай: «…Теперь мы будем умнее! Вон какой бой разыгрался в небе из-за нас. Вон как больно дышать бедному Ланцелоту… Значит, я умираю не даром. Прощай Лиза. Я знал, что буду любить тебя всю жизнь…»
    Соня взяла Филиппа за руку и заморгала, готовая вот-вот заплакать:
    - Филипп Иванович, идите к нам в театр! Нам очень не хватает хорошего актера и режиссера.   
    Пришла Катя, с загадочной полу улыбкой посмотрела на Филиппа, смутилась, сказала скороговоркой: «Баба велела подавать горячее» - и ушла на кухню. Соня пошла помогать ей. У Филиппа перед глазами стояли глаза Кати, чистые, прекрасные и родные, потому что были похожи на его любимый сон о Лизе. Снова что-то поплыло и закачалось в голове. Он машинально полез было в карман пиджака, вспомнил, что Катя убрала его в шифоньер, встал, достал пиджак, коробочку из кармана, и запил таблетку морсом из кувшина.
    На окне, от теплого ветерка, пузырилась тюлевая штора. Филипп закрыл глаза, постоял немного, подождал, пока перестанет кружиться голова. У него было чувство, что он неосторожно зашел в чужую жизнь, как заноза в тело, что он мешает, доставляет неудобство и боль. «Надо идти, такси меня ждет, надо немедленно уезжать», - подумал он.
   В комнату вошла Лиза, остановилась, напряженная, взволнованная. Их взгляды встретились, и Лиза вдруг порывисто обняла Филиппа, поцеловала в нос. Голос ее прозвучал молитвенно умоляюще:
   - Прошу тебя: не уезжай! Мы так долго не виделись! Прости меня, и Гришу прости! Я сейчас все утрясу! – Она взяла из рук Филиппа пиджак, повесила его на спинку стула, засуетилась около стола.
   Филипп смотрел на ее руки в серых шелковых перчатках по локоть, и тревожно-радостное чувство овладевало им. На их свадьбе Патрисия была в таких же перчатках по локоть, только белых. Иногда, когда надо было принимать по торжественному случаю гостей, надевала короткие белые перчатки и его «шоколадная» Тереза. 
   Лиза налила в высокий стакан для сока водки, наколола на вилку маринованный огурец и пошла с этим к выходу. Около дверей комнаты остановилась:
   - Ты умный и добрый: пойми и прости Гришу! Он мучается… Я сейчас поговорю с ним, а ты, через несколько минут, выйди к нему на улицу. Очень прошу! 
   Филипп прошелся по квартире, заглянул на кухню, где Катя и Соня хлопотали около газовой плиты, постоял в дверях комнаты Кати, где на столе были разложены тетради и учебники. В Лизиной спальне его поразила кровать с короной в изголовье и две фотографии на стене. Филипп подошел поближе: Григорий и Лиза на этих фотографиях были уже не молоды, но заметно моложе, чем сейчас. «Когда же они поженились?» - с тревогой и острой ревностью подумал он.
    На комоде возле кровати лежал его портрет в рамке. Он взял его, подошел к окну. Портрет был небольшой, написан масляными красками в стиле, напоминающем экспрессионизм: яркими, резкими мазками. Узнать на портрете его, Филиппа, было легко, но в то же время ему показалось, что это не совсем он. «У нее отменная зрительная память, почему она запомнила меня именно таким? – с чувством легкой обиды думал он. –Что это за улыбка? Она будто взята от другого человека, - Филипп прикрыл ладонью верхнюю часть портрета, присмотрелся и вдруг вспомнил: - Так улыбался То Йя!  Как она это узнала!? – поразился он.»
   В спальню заглянула Соня, сказала, что Лиза просит Филиппа выйти на улицу, и он торопливо положил портрет на комод, лицом вниз.      
    Лиза встретилась ему в подъезде с пустым стаканом и вилкой в руках. 
   - Иди, он на скамье сидит – все будет в порядке, - почти шепотом сказала она Филиппу. 
    Григорий сидел под яблоней, упершись локтями в колени и положив голову на руки. Он не разогнулся, когда рядом опустился на скамейку Филипп.  Так они некоторое время и седели молча. Гриша, наконец, распрямился и подал Филиппу руку:
     - Прости меня! Я виноват!
     Филипп пожал протянутую ладонь, слегка обнял Гришу и похлопал его по спине:
     - Виноват, но не во всем – не бери на себя много. Лучше скажи: вы с Лизой давно поженились? У вас была настоящая свадьба?
    - Какая свадьба в наши годы: так, расписались в ЗАГСе, да посидели немного по-семейному. Десятого сентября год будет.
    Из подъезда выглянула Катя, позвала к столу, и два старика-соперника поднялись с лавочки.
     Ели гуся с черносливом.  Григорий захмелел, разговорился, стал шутить и подкусывать Филиппа:
    -  Ты, Филя, не увиливай: капиталист ты или простой пенсионер, как все мы?   
    Филипп в тон ему отвечал, что живет в небольшой русской деревне Беловке, но дом у него большой, с бассейном, есть служанка африканского происхождения, но он никого не эксплуатирует, сам выращивает картофель и розы, иногда подметает двор.
    - А как же это выходит, что ты приехал к нам на «Уралмаш» покупать дорогую технику? - уличил его Гриша. – Я - не бедный в Медянке человек, а на буровой снаряд у меня нет денег. У тебя свой рудник?
    - Рудника нет, но есть акции и доля в компании. Для этой компании я и хочу купить оборудование – отправили в командировку. Поехал только потому, что разрешили посетить Медянск.
    - Был у нас тут в командировке один из ваших, нынешний президент, который Вьетнам поливал напалмом, - с презрением сказал Григорий.
    - Никсон? - удивился Филипп. – Что-то я не слышал о таком визите, - посмотрел он на Лизу.
    - Да, Ричард Никсон, - подтвердила Лиза, - еще в пятьдесят девятом. Он тогда был вице-президентом… Давайте убирать со стола – будем накрывать к чаю, - она встала и начала собирать вилки и тарелки.
   Филипп, удивленный тем, что ничего не слышал о посещении Никсоном Медянска, задумчиво смотрел в окно, как вдруг спохватился:
    - Сколько времени? Меня такси ждет до семи часов вечера, а до десяти я обязан быть в отеле…
    - Тебе хочется уехать? - напряженно спросила Лиза, перестав собирать грязную посуду.
    Филипп отрицательно помотал головой и почувствовал, что его слегка шатает: соревнование с Гришей в шахтном восстающем дало о себе знать. Сначала, когда они мылись в душе и у него закружилась голова, он обозвал себя дураком и мальчишкой, но позже, после встречи  с Лизой, радостно решил: «Нет, это было здорово! Это судьба! Даже, если умру здесь, возле нее…  Я попрошу ее схоронить меня в Медянке».
- Я надеялась, что ты останешься у нас до завтра, - с надеждой сказала Лиза. - Мы толком и не поговорили.
Филипп растерянно пожал плечами.
В это время Гриша наполнил водкой стопочки себе и Филиппу, предупредительно поинтересовался:
- Девки, вам чего наливать? На посошок надо выпить.
Лиза бесцеремонно взяла налитые стопки, отставила их подальше от Гриши и сказала ему негромко, но таким тоном, который не оставлял ни малейших сомнений, что не послушаться ее невозможно:
- Григорий Демьянович, ты сам позвонишь сыну или мне звонить?
- А что такое? – испуганно встрепенулся Гриша.
- Филиппу надо продлить пребывание в Медянске до завтра.
Гриша захлопал глазами, медленно встал из-за стола, спросил Филиппа:
 - Ты просишь остаться до завтра?
 - Я прошу, - неожиданно жестко сказала Лиза.
Гриша на несколько секунд впал в состояние полной нерешительности, потом медленно, как во сне, пошел в прихожую, где стоял телефон. Филипп напряженно ждал, что будет дальше. Катя весело спросила:
-  Наливать чай? Мне через полчаса надо быть у Дворца культуры.   Филипп Иванович, торт, между прочим, сделала я, по особому рецепту.
У Филиппа немного заложило уши – значит, поднялось давление. Все происходящее стало не совсем реальным, похожим на сон. Он сказал, что ему надо вымыть руки. В ванной комнате, трясущимися руками, достал плоскую коробочку со своими лекарствами, положил в рот таблетку. Потом еще одну и запил пригоршней воды из-под крана. Когда он вернулся к столу, все уже сидели за ним. Лиза мельком взглянула на него, сказала бодро и даже торжественно:
- Филипп, советское правительство разрешило тебе задержаться в Медянске еще на сутки. Давайте пить чай.
- А выпить,- жалобно сказал Гриша.
-  Филиппу нельзя, - с радостным возбуждением сказала Лиза, - а ты пей, если хочешь.
- Хочу и буду! -  грубо ответил Гриша. Он решительно встал, взял свою персональную чайную кружку, на которой был выгравирован его портрет на фоне шахтного террикона и копра, вылил в нее водку из двух стопок, добавил водки из бутылки, громко сказал: «Ваше здоровье!» - и солидно, неторопливо выпил все до дна.
Катя немедленно наполнила кружку Григория чаем. Филипп попробовал торт, похвалил Катю и вдруг спохватился, что его, на автовокзале, ждет такси и надо заплатить шоферу за ожидание. Соня сразу предложила, что расплатиться и отпустить такси может Катя, которая сейчас пойдет в сторону автостанции. Филипп дал Кате сто рублей. Соня сказала, что этого слишком много, пошла искать свою сумку, где были деньги помельче, но Филипп остановил ее:
- Екатерина с шофером сами разберутся.
- Вот они, капиталисты! Деньгами швыряются! – поднялся из-за стола Григорий. – Выйдем, Филя, поговорить надо, - его слегка пошатывало.
Лиза и Соня переглянулись, проводили взглядом, уходивших на улицу старых соперников. Казалось, они все понимали, но понимали по-своему, по-женски.
Филипп и Григорий сели на скамейку под дикой яблоней напротив подъезда. Гришу корежили пьяные эмоции. Он сжимал кулаки, тряс ими, мотал головой, пытаясь что-то сказать, но из него вылетали только непонятные возгласы:
- Почему так!? Я же!..  Эх, ты!   
 Его мучила смертельная ревность. Наконец, он остановил на Филиппе взгляд, положил на его плечи руки и сказал плачущим голосом:
- Филя! Она мне ни разу не дала! Ты понимаешь: ни разу! Своему законному мужу!  Ты смотри на меня и ответь прямо, как мужик мужику: у вас с ней в шахте, в завале, что-нибудь было?
- Что ты имеешь ввиду?
- Не прикидывайся, ты же мужик!  Люди еще тогда об этом говорили. Да что люди, я лично видел вас голых и без сознания!  Скажи просто, по-русски, я не обижусь, хоть ты и американец.
- Успокойся, Гриша,- похлопал его по плечу Филипп,-  ничего такого у нас с Лизой не было, только целовались. А разделись в завале, потому что было очень жарко, и мы потели - портянками и кальсонами обтирались, извини за подробность. Ничего не было! - повторил Филипп. – Но сон такой, будто было, мне снится до сих пор, скрывать не буду. Только сон, хотя люблю я ее столько же лет, сколько и ты. Так что у нас с тобой равные права.
- Э, нет, – пьяный Гриша помотал перед лицом Филиппа пальцем, заскорузлым, с въевшейся грязью, - не равные!  Я - законный супруг! Мы с Лизой в одной постели спим! Ты видел, какую я нам кровать сделал? Я тебе свое место не уступлю!
    Филипп усмехнулся и покачал головой:
    - Видел, что твой портрет висит на стене, а мой - лежит на комоде…
    - Не было твоего портрета! Понял?! - закричал Гриша и встал. – Никогда не было! Она его сегодня откуда-то достала, - язык его слегка заплетался, но мысли были совершенно определенные. -  Вы, американцы, нам с Лизой всю жизнь испоганили!  Ты видел, что твой президент Никсон с Лизиными руками сделал? Из-за какого-то паршивого носка! Видел?! – Григорий схватил Филиппа за ворот рубашки и поднял со скамейки. – За людей нас не считаете?! Это мы еще посмотрим, кто сверху будет! – Он стал трясти Филиппа, и тот невольно ухватил Григория за грудки:
    - Успокойся: какой носок, что ты несешь!?
    - Я несу?! - Гриша, с красным лицом, разъяренными глазами, уперся лбом в лоб Филиппа: - Вы там, в Америке, за дурачков нас считаете? Зачем ты врешь мне?.. Сон, говоришь, ничего не было? Значит, Андрюша у Лизы от духа святого?   
   Из подъезда выскочила Лиза, бросилась к мужикам и моментально разъединила их. Гриша сразу обмяк, из глаз его побежали слезы. Трудно было сказать, чего больше в этих слезах: обиды на американцев, которых ему не дали победить, или горечи от того, что он не смог противостоять встрече Филиппа и Лизы. Судьба оказалась сильнее его.

Когда вернулись в квартиру, Соня подхватила Филиппа под руку и увела на кухню:
- Посидим пока здесь, пусть они с Лизой сами разберутся, - она стала домывать посуду в раковине. – Как тебе наша Медянка?
- Хороший городок, - машинально ответил Филипп. Его мысли были заняты другим, и он произнес их вслух: - Значит, Андрей, все-таки, мой сын? А Катя моя родная внучка?
- Конечно, - с готовностью подтвердила Соня. - А Шалва уже четыре года живет в Грузии, учится в институте.
- Кто такой Шалва?
-  Это сын Андрея, твой внук. У тебя в Америке есть внуки?
- Родных детей и внуков нет – так уж вышло…
- Вот видишь: а здесь есть. Внуков много, даже правнук…
В кухню вошла Лиза:
- Секретничайте? Я уложила Гришу спать. Пойдемте пить чай.
- Нет, нет, мне надо домой, - заторопилась Соня. Она быстро собралась, пожала Филиппу руку и неожиданно поцеловала его в щеку: - Если захочешь вернуться к нам, мы обязательно поставим твоего «Дракона».
Они проводили Соню. Филипп остановился около большой карты мира, которая висела на стене в просторной прихожей. Срединная часть карты, почти половина мира, была окрашена в розовый цвет – это был Союз Советских Социалистических Республик. Соединенные Штаты Америки прилепились с краю карты. Филипп начал искать на карте Калифорнию, Сан-Франциско, Сакраменто…  И вдруг увидел маленький чернильный кружок с лучиками – так дети рисуют солнышко. Он прищурился и с трудом разглядел, что солнышко светит над хребтом Сьерра-Невада. Его взгляд заскользил по карте и вскоре отыскал такое же крохотное солнышко над Уральскими горами.
Лиза стояла рядом, смотрела на него и улыбалась. Филипп замер, боясь спугнуть что-то необыкновенно важное для него, что началось еще утром, но было только пугливым предчувствием.
- Это старая карта, - сказала Лиза, - Я учила по ней сначала Шалву, а потом Катю. Мы по ней путешествовали, учили страны и города… Отметки на карте когда-то сделала я. Их заметил только Андрей. Он знал от Эдуарда Шалвовича, что ты – его настоящий отец и живешь в Америке, но долго не говорил мне об этом.
«То Йя, ты все знал заранее, - думал в это время Филипп, -  И ты, мама, знала…  Не зря ты уговаривала меня жениться на Патрисии и усыновить ее детей. Вы не обманули: Господь вознаградил меня. У меня есть сын и есть внуки!»   
    В правой стороне головы Филиппа начались знакомые, неприятные ощущения: словно маленькие иголочки зашевелились и стали покалывать мозг.  Он сказал Лизе, что ему надо вымыть руки, пошел в ванную, достал из кармана брюк коробочку с лекарствами и проглотил таблетку, запрокидывая назад голову.
В комнате, на столе, сушилась чайная посуда, фужеры, стояли остатки торта, конфеты в вазочке. На диване, откинув на пол руку, похрапывал Григорий. Под головой у него была подушка, а ноги упирались в стену. Два боковых валика с дивана лежали рядом. Лиза стала его будить, осторожно, но настойчиво. Григорий мычал, ворочался и не просыпался.  Филипп сидел на стуле около стола, наблюдал за этой процедурой, которая была похожа на своеобразную женскую ласку. «Наверно, она любит его, - думал он. -  Мне это понятно, потому что я люблю ее, люблю Катю… А где-то еще Шалва… Моя любовь дала всходы здесь, в России… Но зачем она нарисовала мой портрет – такой странный?»
Гриша внезапно вскрикнул, проснулся и сел на диване, остановив на Филиппе мутный взгляд.
- Иди, ложись на кровать, я ее разобрала, - стала поднимать его на ноги Лиза. – На диване будет спать Филипп.
- Не пойду на кровать, - пьяно забормотал Григорий, - Сказал: не пойду! Идите, спите на моей кровати, мне не жалко.
Лиза, приговаривая что-то ласковое, увела Гришу в спальню.  Филипп сидел около стола, чувствовал внутреннюю дрожь и со смятением ждал: сейчас выйдет Лиза и начнется что-то очень важное для него.
Лиза вышла не скоро, с постельным бельем в руках, положила его на диван, села рядом с Филиппом и сказала улыбчиво, мягким полушепотом:
- Ну, вот, наконец-то, мы можем спокойно поговорить. Ты должен рассказать мне все, как есть. Мне нужно понять, зачем ты приехал… Ты женат? У тебя есть дети?
- Женат. Ее зовут Патрисия, - заторопился Филипп. -  Я усыновил двух ее мальчиков, общих детей у нас не было. Один сын погиб, а второй – успешный бизнесмен, умница. У меня две внучки и один правнук.
- Я рада за тебя,- сказала она с грустной ноткой.
- К сожалению, радоваться не чему: сын, внуки – все не родное, не кровное. Я никогда не жил с ними вместе. Только фамилия одна…
- А у меня с фамилией вышло сложнее, но внуки родные, - улыбнулась она и тут же спросила с явным женским любопытством: - Сколько лет твоей жене?
- Она на четыре года старше меня. Если ты не забыла, мне в мае исполнилось семьдесят два.
- Восемнадцатого мая, я помню. Как твоя жена отнеслась к поездке в Россию? Она знает обо мне?
Филипп взял ее руку в свои:
- Почему ты в перчатках?
 Лиза высвободила руку:
- Прости, у меня больные и некрасивые руки, поэтому я в перчатках. А у вас, наверное, негритянская прислуга ходит в перчатках?   Все же, скажи: твоя жена знает о моем существовании?
- Мне трудно ответить... Я ей много рассказывал о тебе, о Медянке, даже о том, как нас завалило глубоко под землей, и нас чудом спасли.  Но она не понимала ни слова.
- Ты говорил по-русски, а она совсем не знает языка?
- В этом случае было не важно, на каком языке говорить, она не понимала никакого языка. Как говорят, превратилась в растение. Правда, иногда мне казалось, что она понимает меня…  Патрисия была из богатой семьи, лицом некрасива, как я, но в молодости имела замечательную фигуру, отменно танцевала.
-  Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени?
- Прости, я не сказал: она умерла два года назад.
-  Сочувствую… Вы были женаты много лет? 
- Мы оформили брак, когда мне был сорок один год, а ей сорок пять. До этого она уже была замужем. Оба сына от ее первого брака. Я усыновил их, когда обоим было за двадцать. Женился я без любви, но добровольно, под давлением важных для меня обстоятельств.
- По-русски, это называется: жениться по расчету.
- Совершенно верно. У нас это называется по брачному контракту. С ее братом мы вместе учились в университете, дружили, оба увлекались театром. Она тоже ходила с братом на репетиции. У нее был муж, певец, и двое детей погодков, но муж ее совсем не интересовал. Ее интересовал я. Мне это казалось противоестественным. Я испытывал к ней чувство, похожее на жалость. Но однажды, она познакомилась с моей мамой и сумела ей понравиться, а мама имела на меня большое влияние… Почему тебя так интересует моя покойная жена? Это любопытство или ревность?
    Лиза сразу ответила:
- И то, и другое…  Кажется, ты неважно себя чувствуешь?   
-  Заметила, что я пью таблетки? – спросил он.
- Конечно. Одну я подобрала в ванной. У тебя совсем плохо со здоровьем?
- Нет, я еще держусь молодцом. Сегодня мы соревновались с Гришей в колодце восстающей проходки. Он едва догнал меня.
- Вы давно с ним соревнуетесь, - усмехнулась Лиза. – И все-таки: расскажи, о своей жизни без меня и почему ты женился без любви. А я потом расскажу о своем скоропостижном замужестве.
Филипп рассказал ей о Беловке, общине старообрядцев, которые хранили веру, язык, внешний порядок быта своих предков, но постепенно утрачивали русский дух, и все больше становились американцами, считая личный успех и материальную выгоду единственным мерилом удачной жизни. Он рассказал Лизе, как купил зал для своего театра и как его обманули, как хотел перевести на английский язык и поставить русскую пьесу «Дракон», но его едва не обвинили в антиамериканской деятельности. Рассказал он и о двух встречах с Ричардом Никсоном, который помог ему и, похоже, сделал это ради памяти о русской красавице Елизавете Калинкиной.
- Я ехал сюда, понимая, что моя жизнь клонится к закату, что совсем скоро буду не в состоянии к такому трудному путешествию, - сказал Филипп и положил свою ладонь поверх ее перчатки. -  Я ехал проститься с Россией. А еще у меня была сказочная надежда встретить тебя. Точнее не тебя, а память о тебе.
- Ты разочарован, что встретил меня живую?
- Не говори так! – сжал ее руку Филипп. – Я чувствую: ты рада нашей встрече. Эти солнышки на карте: ты думала обо мне?
- Думала, как далеко друг от друга Сьерра-Невада и Урал, почти на противоположных концах Земли…
- Я сейчас скажу что-то странное, почти мистическое, - перебил ее Филипп: - у меня дома, много лет, тоже висит на стене географическая карта мира. Она меньше, чем у тебя, и я не рисовал на ней солнышки, но иногда по долгу смотрю на нее, где Америка и где Россия, думаю, почему так далеко развела нас судьба. А еще думаю: почему в наших странах такая разная жизнь и почему, после дружбы во время войны, наши власти сейчас так не любят друг друга? Мне неприятно, что я приехал на Урал за оборудованием, которое, каким-то образом, будет работать на войну. Мой приемный сын сейчас продолжает мое дело: разрабатывает новые сплавы для ракет. Я не хочу подписывать контракт на «Уралмаше», но не могу отказаться от дела, за которое взялся.
- Тебя мучает совесть?
- Наверное, мучает моя русская душа. Моя мама, царствие ей небесное, давно сказала, что душа у меня русская.  В Америке есть свобода трудиться и зарабатывать. Это хорошо, но мне не хватает такой свободы для того, что живет в моей душе.  Моя мечта не совпадает с американской. Я все время раздвоен, к чему-то тянусь и никак не могу дотянуться.
Пришла Катя с подругой, отдала Филиппу его небольшой желтый портфель и сто рублевую бумажку:
- Филипп Иванович, вы забыли свой портфель в такси. Таксист деньги не взял, сказал, что расплатитесь завтра. Он напомнил, что у вас завтра  назначены переговоры на «Уралмаше».  Он подъедет к нашему дому в два часа дня.
- Интересный таксист, - пробормотал Филипп. Он был растерян от того, что совершенно забыл о портфеле, в котором у него лежал заграничный паспорт, другие важные бумаги, приготовленные для завтрашней встречи на заводе «Уралмаш». Кроме того, он не понимал, откуда таксисту известно об этой встрече. 
     Катя сказала, что им с подругой надо повторить еще пять билетов для  экзамена по химии. Экзамен последний и очень важный, так как Катя собирается поступать в медицинский институт. Филипп спросил, каким врачом она хочет быть, и Катя сказала, что хочет заниматься медицинской генетикой, чтобы можно было лечить такую болезнь, от которой умер ее папа Андрей.
 Катина подруга с откровенным любопытством смотрела на Филиппа, пока Катя не увела ее в свою комнату и не закрыла дверь. Филипп любовался внучкой.
 - Она знает, что я ее дедушка? – спросил он Лизу.
 - Знает. Андрей перед смертью позвал нас с Катей и попросил, чтобы я все ей рассказала.
- Лиза, от чего умер Андрей? Гриша что-то рассказывал, но я почти ничего не понял. Не понял, кто такой Эдуард Шалвович, зачем ты фиктивно выходила за него замуж?  Мне непонятна и не известна твоя жизнь. Сын Федора Ивановича Романова и твой дядя Всеволод почти убедили меня, что тебя уже нет в живых. Я отправлял письма в Италию, твоей мачехе,- или как ее правильно назвать? - но ответа не было.
- Ответ был давно. Я написала его на обратной стороне фотографии. Ее должен был передать тебе Ричард, который клялся мне, что у него львиное сердце.   Тогда я обещала тебе, что мы будем вместе всю жизнь. И мы вместе с тех пор и до этого момента.  Тебе нужен какой-то другой ответ?
- Нет, не нужен. Но хочется услышать лично от тебя, как звали настоящего отца твоего сына?  На портрете около управления рудника он похож на какого-то кавказца?
- Мой первый муж был русский грузин с двойной фамилией: Эдуард Шалвович Мамулашвили-Мальцев. Он не мог иметь детей. А второй муж самый, что ни на есть, русский: Григорий Венедиктов… Гриша что-то наплел тебе, но, думаю, это от страха, что я брошу его.
- Ты так и не сказала, кто настоящий отец Андрея?
- Но ты уже все знаешь.
- Хочу услышать это от тебя.
- Хорошо: он - русский американец с двойной фамилией: Филипп Иванович Белов-Беллоу. Андрей – твой сын.
Филипп долго молчал. Сумбурные мысли метались в его голове в поисках чего-то определенного, что было в памяти, но никак не находилось. Лиза, тоже молчавшая, вдруг с удивлением сказала:
- Не может быть, чтобы ты ничего не чувствовал тогда, в завале, когда угасала шахтерская лампа!
- Помню этот слабый свет, он плыл где-то вверху…   Я чувствовал, но всегда думал, что это был сон. Думал, что так живут в моем сознании несбывшиеся мечты.  Я не могу понять: сбылись они или не сбылись?  Получается, что Андрей – сын Земли?
- Он – сын любви. Он есть у нас обоих. И у земли он есть. Я знаю: ты любишь его, хотя никогда не видел. Он не совсем похож на тебя, но разрез глаз и нос - твои… Филипп, нам с тобой надо разобраться в важном для нас обоих деле…
Филипп почти успокоился: провал, который был в его памяти сорок пять лет, наконец, восстановился. Его жизнь срослась в единое целое. Когда Лиза сказала, что надо разобраться в чем-то очень важном, он опять начал волноваться:
- Что же это такое важное, что касается нас обоих? - спросил Филипп. 
     - Вы были с Гришей на кладбище…
- Ты хочешь спросить о своей могиле? – перебил ее Филипп.
- Нет,- со смешком сказала Лиза,- об этом я знаю. И о твоем возможном приезде я узнала раньше его. На Гришу я не обижаюсь, он был не в себе, когда решил, что ты опять отобьешь меня у него. Я должна тебе сказать, что люблю его. Это какая-то другая любовь, чем у нас с тобой. Она появилась после того, как мы с Гришей схоронили Андрея. Я увидела, что он любит Андрея, твоего сына, как своего, как все эти годы любит меня. Он помогал Андрею в жизни, едва ли не больше, чем своим детям. У некоторых в Медянке твердое мнение, что я родила Андрея от Гриши. 
- Вы будете доживать с ним до конца?
- Конечно. Может быть, тебе неприятно это слышать? Тогда еще раз повторю: мы были и будем с тобой вместе всю жизнь. И будем после нашей смерти. Ведь у нас   внук и внучка, будут правнуки и праправнуки. С Гришей по-другому. Но меня очень беспокоит один вопрос…  Ты спрашивал, от чего умер Андрей.  Он умер от редкой генетической болезни. Она передается по мужской линии, часто через два или даже три поколения и проявляется только в зрелом возрасте.
- Гриша говорил что-то про Монголию и сусликов.
- Это моя сказка для Гриши, да и для других. Я даже говорила, что болезнь заразная, чтобы не открывать гроб. А на самом деле на него было страшно смотреть, он был, как черная губка,- Лиза тихо заплакала. – Сначала я боялась за брата, Васю, и он все равно умер раньше времени. Потом я боялась за Андрюшу – и он ушел. Так и прошла жизнь… Сейчас мне не страшно: я знаю, что есть любовь, и она никогда не умрет.
Филипп придвинулся к ней ближе и обнял. Когда Лиза успокоилась, он нашел в кармане своего пиджака, висевшего на стуле, колечко с рубином и протянул ей:
- Сорок пять лет назад я купил это кольцо, чтобы сделать тебе предложение выйти за меня замуж…  Опоздал, поэтому дарю его сейчас просто на память.
Лиза взяла кольцо, повертела его в лучах заходящего солнца, которое пробивалось сквозь ветви тополя, росшего за окном, и аккуратно положила на стол:
- Мне нравится, но сейчас я не смогу его надеть даже на мизинец. Оно подойдет Кате. Подари ей по случаю окончания школы.
-  Ты - молодец! – встрепенулся Филипп и взял кольцо.
- Подожди, когда они закончат повторять билеты, - остановила его Лиза и осторожно, с потаенной улыбкой, сказала: - Когда-то ты подарил на память Маше кольцо с зеленым изумрудом.
- Но ты просила кольцо с красным камнем!.. Откуда ты знаешь про кольцо с изумрудом? - вдруг дошло до Филиппа.
- Я дружу с Соней, а Соня - с Машей.
Филипп понимающе кивнул, задумался и вернул разговор в прежнее русло:
- Тебе не хочется вспоминать о болезни Андрея, но ты и Катя должны знать, что это наследственная болезнь, генетическая. Когда я работал в Медянке, мне это было еще не известно. Просто мама упрашивала меня никого не рожать, даже вообще не жениться. Я считал, что этот ее страх -  последствия нашей с ней тяжелой жизни без отца и без бабушки, когда мы с ней скитались по приютам, то в православном приходе, то у квакеров. Позже мама рассказала, что эта болезнь - проклятие рода То Йя, и она все время боялась за меня. Я не знаю, почему Дух Земли забрал не меня, а моего сына Андрея? Прости Лиза! Прости! - Он уткнулся ей в плечо, и она обняла его рукой в перчатке:
   - Я догадывалась, что болезнь по твоей линии, но не вини себя.  Андрей боролся два года, жил за счет дорогих лекарств, которых в нашей стране не было. Мы обращались везде, лечились в Москве у лучших специалистов. Помогало то, что Гриша - Герой Социалистического Труда… Давай сменим тему. Что это за Уотергейтский скандал у вас в Америке? Я не верю, что Ричард способен подслушивать разговоры своих политических противников.
     Филипп высказался, как человек, умудренный жизненным опытом, что пока забираешься на вершину власти, становишься другим человеком, но Ричард – крепкий парень, и спихнуть его с должности президента никому не удастся.

В комнату заглянула Катя, увидела сидящих за столом в обнимку бабушку с Филиппом, ойкнула и извинилась.
- Можно нам попить чая с тортом? – спросила она.
Лиза встала, пошла на кухню ставить чайник, а Филипп подозвал Катю, протянул ей кольцо:
- Сколько тебе лет?
- Через месяц будет семнадцать.
- Замуж еще рано? Тогда это тебе на окончание школы. Примерь. Бабушка потом расскажет, что это за кольцо.
Катя зарделась:
- А на какую руку его одевать?
- Конечно, на левую, - подскочила к ней подружка. – На правую одевают обручальное… Какое славненькое!
Катя повертела руку с кольцом перед собой, порывисто поцеловала Филиппа в щеку:
- Спасибо, дедушка!.. Я покажу бабе, - помчалась она на кухню. 
  Ничего приятнее этих обычных слов Филипп никогда не слышал. Когда чистый, зеленый свет Катиных глаз озарил его на мгновение, он обмер и воспарил, как ангел, сразу забыв о тяжелых мыслях, которые только что терзали его сердце. Может быть, это была самая счастливая минута в его жизни. Всего минута. Даже, если бы такие минуты случались редко, но вовремя, человеческая жизнь продолжалась бы долго-долго, а, может быть, и вечно. 
   
      
     Лиза напоила Катю с подружкой чаем, отправила их отдыхать перед экзаменом, а потом ласково посмотрела на Филиппа, взяла за руку и повела его, недоумевающего, из комнаты:
   - Пойдем, пойдем, полежи немного в теплой ванной, я там все приготовила.
   Филипп послушно пошел за ней, долго лежал в теплой воде, откинув назад голову. Ванна была коротковата, его костлявые колени торчали над водой. Напряжение и волнение, которые возникли у него еще накануне вечером в Свердловской гостинице, полностью исчезли. И вдруг наступили глухота и сумрак в глазах, появился светящийся шарик, застыл вверху и медленно растаял. Филипп не испугался, даже подумал с сожалением: «Куда ты? Подождал бы меня». Он закрыл глаза, чувствуя всем телом тепло воды. Пришло необыкновенно отрадное, легкое чувство надежности и защищенности от всяких житейских невзгод. Такой приятный покой он испытывал, когда был подростком, приезжал из школы-интерната в Беловку и жил в отчем доме с отцом и матерью…
Он вздрогнул и проснулся, когда в дверь ванной комнаты постучали. 
- Филипп, у тебя все в порядке? – услышал он тревожный голос Лизы.
-Да, да,- торопливо ответил Филипп и почувствовал, что начал мерзнуть.

Когда он пришел в комнату, где для него был приготовлен, заправленный цветным бельем, разложенный диван, то обнаружил, что Лизы в комнате нет.  В изголовье дивана лежала маленькая подушка. Ему показалось удивительным, что Лиза знает: он любит спать на маленькой подушке.
  Тревожное ожидание чего-то очень важного, что должно вот-вот случиться, окончательно покинуло его. Он разделся, выключил свет и лег на спину, подложив подушечку под затылок и шею, почти по-японски. Долго лежал с открытыми глазами, ожидая, когда придет Лиза. А в том, что она обязательно придет, и они умиротворенно поговорят о самых простых и естественных вещах, например, о жизни и смерти, Филипп нисколько не сомневался.

Дважды в течение минувшего дня,- среди неожиданных встреч с прошлым и настоящим, поразительных открытий, среди приключений разума, чувств и памяти,- его вдруг посещало предчувствие приближающегося конца жизни.
Первый раз это случилось, когда они с Григорием вышли из здания рудоуправления, он сел на лавочку в тени черемухи около галереи Трудовой Славы рудника. Звуки возбужденного Гришиного голоса исчезли, свет в глазах померк, будто кто-то плавно перевел ручку реостата на «ноль», и в наступившем сумраке перед ним появился светящийся оранжевый шарик. Он куда-то плавно поплыл, как путеводная звезда, Филипп поплыл за ним, но испугался, заставил себя остановиться и вынырнул на поверхность яркого летнего дня.
Второй раз это случилось, когда он лежал в ванной, и немой зов Духа Земли показался ему желанным избавлением от тяжелой раздвоенности его бытия.
 Сейчас Филипп лежал на диване, чувствовал себя бодро и светло. Он смотрел в потолок, на котором, едва заметно, набирал силу свет, повел глазами в сторону, ожидая, что увидит там знакомый оранжевый шарик, но понял, что это занимается июньский рассвет. Ему был приятен покой жизни, и он спокойно размышлял о своей смерти.
В Америке, в Беловке, если случится новый инсульт, за ним будут ухаживать Тереза и Василиса, из Сакраменто будет приезжать врач. Наверное, он еще сможет поплавать в бассейне, посидеть в кресле под цветущей белой акацией. Алексей и Люба похлопочут перед общиной и его похоронят в Беловке, рядом с отцом и матерью.  Останется завещание, где все расписано… А здесь Лиза, у которой Гриша, здесь Катя, Шалва, которого я, наверное, никогда не увижу… 
«Зачем эти размышления!? – одернул он себя. - Мне уже не добраться до Беловки. И зачем туда добираться, когда Дух Земли здесь, со мной?»  Он начал вспоминать мать Агриппину, отца Ивана, прадеда То Йя. Вспоминал, как естественно ушли они из жизни. «Потому что с ними был Бог, была Любовь, - думал он. – Их души приняли там, в той жизни. Примут ли там мою душу?» Он вспомнил кладбище в Беловке, скромные зеленые холмики с небольшими дубовыми крестами между белых берез. «Хорошее, светлое место! – представил он. - Особенно, когда светит солнце. Такое место надо заслужить!..  А что там, в земле? Там прах, из которого вышли все. Но там тоже есть свет, живой и вечный! Дух Земли! - вспомнил он слабый оранжевый огонек, плывущий над ним в темноте рудной камеры. - Это тоже неплохо… Это лучше всего: потому что Там - все. Там будут Лиза, Андрей и там Любовь!»
Он почувствовал, что Лиза сидит рядом с ним на краю дивана, только тогда, когда она осторожно взяла его ладонь в свои теплые руки. Он увидел в сумраке комнаты силуэт ее головы, шеи и плеч.
- Помнишь, как мы держали там друг друга за руки? – тихо спросила она.
- Там было темно, я совсем не видел тебя и мог только ощущать пальцами, - шепотом ответил он.
Потом они долго молчали. Филипп только чувствовал, что она, своими чуткими пальцами, как это делают слепые, изучает его ладонь, задерживаясь на мозолях, которые он нажил в последние месяцы перед отъездом в Россию, занимаясь на тренажерах.
- Я вижу, что ты не здоров, тебе надо вести себя осторожней, - сказала она.
   -  Полтора года назад у меня был инсульт, к счастью не тяжелый, я почти полностью восстановился. Знаешь: сейчас я чувствую себя очень хорошо, даже счастливо и совсем не боюсь умереть… Я хотел бы умереть в России. Если это случится, то прошу тебя сделать все возможное, чтобы схоронить меня здесь, возле моего сына. Извини - там хватит места и для тебя, я хорошо запомнил…  И пусть на похоронах будут мой внук и моя внучка. Это лучшее, что со мной может случиться после смерти.
   - Перестань! Ты сейчас ведешь себя, как Гриша. Вы с ним оба немного сошли с ума… Кстати, иностранцам не так-то просто попасть в нашу землю. Помнишь Мак-Миллена? Его Софья вернулась в Медянск, жила здесь и вскоре умерла. Это было еще до войны. А Мак-Миллен скончался в прошлом году в Англии, завещал схоронить его рядом с Софьей, но его сын не разрешил… Давай прекратим эти разговоры на ночь.
    Лиза легонько дотронулась ладонью до его головы, провела пальцами по шее и снова взяла его руку в свои теплые ладони. Они опять долго молчали. Но это был разговор. Оба понимали, что чувство любви и родства душ не исчезло за сорок пять лет разлуки. Между ними снова лучилась та энергия, которая когда-то возникла на детском новогоднем утреннике в клубе горняков, а потом окрепла и навсегда связала их на вершине горы в окрестностях Медянки, во время совместной конной прогулки. Тогда Филипп услышал мощный орган, музыку рождения огненных лавин, которые исторгала Земля. Эти лавины расплавленных металлов и камней расползались багровыми змеями между уральскими вулканами. Золотые, медные, изумрудные, перламутровые, зеленые и темно синие змеи лениво застывали в долинах или на склонах гор. Он помнил, как рассказывал тогда о своих видениях сидящей рядом Лизе, и она вдруг испуганным, но восторженным голосом сказала: «Я тоже вижу!»
С того момента эта волшебная энергия чувств, энергия близости и родства связала их навсегда. И вот прошла почти целая жизнь, а эта энергия не исчезла.
 Они молчали или тихо говорили о чем-то, или смотрели в полутьме друг на друга, но постоянно, каждую долю секунды, думали об одном и том же: то чувство, которое связало их сорок пять лет назад, в темноте шахты, в утробе Земли, сохранилось и живет в них. Они даже и не думали об этом, а явственно улавливали то движение энергии любви, которое ценится людьми больше всего в жизни, знают они об этом или не знают, которое никогда не забывается и не может забыться, потому что это - энергия жизни.

Гриша появился в комнате бесшумно, как призрак, остановился в нескольких шагах от дивана и стоял молча в трусах и майке посреди ковра на полу. Филипп видел, как он вошел, смотрел на него, безмолвного, как лунатика. Лиза тоже почувствовала Гришу, обернулась, легко поднялась с дивана, обняла и повела в спальню:
- У нас все хорошо, - ласково говорила она мужу. – Сходил в туалет? Пойдем, я тебя уложу…
Когда они ушли, беспокойство вновь вернулось к Филиппу, словно он что-то не успел, забыл сделать. Мысли его скользили по извилинам мозга в поисках неизвестно чего. Вспыхивали слова из его любимого монолога Ланцелота в сказке «Дракон»: «… Значит, я умираю не даром. Прощай, Лиза. Я знал, что буду любить тебя всю жизнь… Вот и ночь прошла! Эй, вы! Смерть зовет, торопит… Мысли мешаются…»  «Нет, нет, не это! - искал он в своей памяти. – Завещание! - вдруг вспомнил он. – Надо изменить завещание!»
Филипп встал, торопливо оделся, взял со стула свой портфель и пошел в кухню. Там он долго искал выключатель, злился и, наконец, включил свет.
Первый вариант письма он сразу порвал. Над вторым сидел долго, перечитывал, думал и решил, что все написал, как надо:
«Господину Президенту Соединенных Штатов Америки Ричарду Милхаузу Никсону.
       Дорогой Ричард, Дитя Света! Твой земляк, Филипп Беллоу, снова обращается к тебе за помощью. Я нахожусь в России, в знакомой тебе Медянке. Рядом со мной прекрасная женщина Елизавета Калинкина. Она шлет тебе привет и наилучшие пожелания.
Моя просьба в следующем:
В Сакраменто, в адвокатской конторе Белли, хранится мое завещание. Жизнь моя складывается так, что я уже не смогу лично внести в него необходимые изменения. А именно: завещаю пятьдесят процентов от продажи моих акций компании «Пастерн и Ко» моей внучке Екатерине Андреевне Мамулашвили-Мальцевой 1957 года рождения, проживающей: Медянск, Свердловской области, СССР. Катя - наша общая с Елизаветой внучка, она хочет стать врачом и потратит мое наследство на исследования в медицинской генетике, чтобы избавить человечество от страшной болезни, которую я называю проклятием рода американских индейцев, из которого мой прадед То Йя. От этой болезни, то есть из-за меня, умер мой сын Андрей.»
   Потом он достал из портфеля бумаги, подготовленные для подписания контракта на поставку бурового оборудования завода «Уралмаш», перебрал их, задумался и решительно порвал. С этого момента все было окончательно решено. У него больше не было никаких дел, никаких обязательств в этой жизни. Кроме одного, самого важного дела, самого важного обязательства, которое он взял перед Богом.   
     Он собрал в кучу все порванные бумаги, стал искать, куда их выбросить и нашел ведро в тумбе умывальника. В памяти, очень четко, вспыхнуло, как он бросал в такое же ведро прощальное письмо Лизе с сонетом Шекспира. «Все повторяется, переплетается и продолжается, - подумал он. – Наверное, в этом и есть смысл жизни? Она не кончается никогда!..  Когда-нибудь Пастерны поймут и простят меня. Я внес свою каплю в лечение страшной болезни – безумство гонки вооружений».
    Филипп выключил свет на кухне, потому что из окна уже лился нежный свет рассвета – июньская ночь была коротка. Он раздвинул шторки, увидел за окном ряд диких яблонь, скамейки под ними. А дальше стояли сосны. Розовели их стволы, и легкий рассветный туман удалялся на глазах вглубь леса.  Он с усилием открыл присохшую от краски створку окна…
   … Когда-то он видел эти розовеющие стволы сосен из окна своей комнаты в общежитии иностранных специалистов на улице Лордов, чувствовал запах зеленой и влажной утренней свежести. Тогда он знал, что совсем близко, в соседнем бараке, на своей кровати, за занавеской, спит Лиза…
     На пороге его последнего дня вернулась молодость. Это была награда за правильное решение, которое одобрил Дух Земли. У него не было сомнений, что началось его последнее прощание в этой жизни. Скоро он встретит свою бабушку со смеющимся младенцем на руках, прадеда То Йя с трубкой в зубах, отца с попугаем Ваней на плече, грустно улыбающуюся мать, Патрисию в образе Офелии. Он, наконец, встретится и познакомится со своим дедом, Леонтием Хлебниковым, которого так любила его мать, Агриппина…  Потом придут Лиза и Гриша. Там они все будут счастливы…
   - Ты почему не спишь? - услышал он голос Лизы. -  У тебя все хорошо?
   - Лучше не было никогда! – ответил он и обнял ее, в длинном шелковом халате с широкими рукавами. Увидел синие пятна на запястьях ее рук, спросил с легким недоумением: - Такую память оставил о себе Никсон? Гриша говорил о каком-то его носке? Это правда? 
    Она кивнула:
    - Просто это была не очень удачная шутка.
    Он поцеловал ее руки:
     - Надеюсь, Ричард загладит свою вину, я верю: он - умный и хороший парень.  Я сейчас написал ему письмо. Не уверен, что оно дойдет до него, но тебе его надо прочитать.
   Он взял на столе письмо и подал Лизе.
   - Закрой окно и включи свет, - сказала она, прищурилась и стала читать. Читала долго. Потом вопросительно посмотрела на него: -  Мне не понятно, почему ты просишь изменить свое завещание президента страны? Ты должен сделать это сам.
   Филипп забрал у Лизы письмо и убрал в свой желтый портфель:
    - Ты права, но у меня особые обстоятельства, - протяжно сказал он. – Я не смогу тебе их объяснить… Кроме того, Ричард для меня не просто президент, а давний знакомый и земляк. Он - опытный юрист, у него президентская власть и ему ничего не стоит утрясти это дело. Однажды, он уже оказал мне большую личную услугу. Я не уверен, что все получится, но для меня важно, что ты знаешь о моих намерениях и не возражаешь.
    - Это наше первое с тобой семейное дело, - Лиза обняла Филиппа и заглянула ему в глаза. – Ты назвал Никсона «Дитя Света»? Очень возвышенно! Даже слишком. Это, чтобы больше ему понравиться? Не замечала такого за тобой раньше.
   - Все проще: это традиционное обращение квакеров.  После пожара в Сан-Франциско мы с мамой некоторое время жили в приюте у квакеров, и я часто слышал эти слова. Квакеры – отзывчивые люди, и я с умыслом обратился так к Ричарду, чтобы он вспомнил: Никсоны – квакеры.
   - А ты?
   - Я?..  Я – добрый дракон с двумя головами, счастливый прохожий на этой Земле: русский американец, православный старовер, театральный геолог, влюбленный муж чужой жены.
   - Главное: счастливый! - Лиза поцеловала Филиппа, -  Мы так долго прожили на противоположных концах Земли…  Я, когда думала о тебе, часто жалела, что мы так ни разу и не танцевали с тобой.
   - Виновата ты! Помнишь: я предлагал тебе на новогоднем утреннике танец Кощея Бессмертного и Бабы Яги? Ты отказалась.
   - Помню… Я опасалась, что ты меня соблазнишь, как Большой Чарли Маленькую… Машу.
  - Вот ты и попалась: я давно подозревал, что ты ревнуешь меня к Маше-коногонке.
  - Уже не ревную…  Ты уедешь навсегда?
  - Да, навсегда…  Мне уже не одолеть обратную дорогу.
  - У нас нет ни одной твоей фотографии. Не возражаешь, если до твоего отъезда мы сходим в фотоателье?
  - Буду рад. Но обязательно с Катей… и с Гришей… А у меня есть твоя фотография с твоим письмом. Она совсем старая, я ее реставрировал и сделал уменьшенную копию, которую всегда ношу с собой. Она у меня здесь, - кивнул он на желтый портфель.
   - Ты уедешь, и мы опять будем жить на противоположных концах Земли?
   - Да, в двух разных мирах. Но я точно знаю: мы обязательно встретимся.
   - Я тоже на это рассчитываю,- Лиза вытащила его на середину кухни. - Баба Яга приглашает Кощея на дамский танец. Помнишь, как замечательно начальник нашей химической лаборатории Рихтер играл вальс Штрауса «Сказки венского леса»? - Она сбросила с ног разношенные домашние тапочки, сделала реверанс, взяла Филиппа за руку и повела в танце по тесной кухне.
   Они покружились в вальсе, пока не опрокинули табуретку. Засмеялись, прикрыли рты ладошками, опасаясь, что разбудят Катю или Григория. Филипп раскраснелся, поднял табуретку и сел на нее, восстанавливая дыхание. Лиза упала к нему на колени, обняла, отдышалась и спросила обеспокоенно:
   - Не слишком ли мы расшалились? С тобой все в порядке?
   Филипп кивал головой, улыбался и неотрывно смотрел на Лизу. Она запахнула полу халата, встала и разболтала ложечкой в стакане порошок:
   - И все же надо немного поспать. Завершим нашу пирушку успокоительным коктейлем: тебе половина и мне половина.
     Филипп отпил половину стакана мутной, горьковатой жидкости, дал остатки выпить Лизе, и они пошли спать, каждый в свою комнату.
   
     Он разделся, выключил свет и лег. Засыпая, блаженно улыбался и думал: «Благодарю тебя, То Йя! Ты сохранил нашу Любовь и подарил мне замечательный последний день в этой жизни». Приятно и чуть тревожно кружилась его голова.
   Лиза не могла заснуть еще долго. Ей было жарко. Она откинула с себя легкое одеяло. Гриша положил на нее тяжелую руку, дышал на нее перегаром, но она благодарно поцеловала его в лоб и, засыпая, беспокойно думала: «Надо не проспать, приготовить к обеду в духовке мясо с черносливом… И ни капли спиртного! Филиппу нельзя, а Грише тем более… А главное: сделать фотографии и записать адреса».

     Филипп проснулся поздно. За плотной шторой на окне угадывался солнечный день. Дверь в комнату была закрыта. Где-то в квартире раздавались приглушенные голоса: ясный – Лизин и хриплый, но громкий – Гришин. Филипп сел на диване, почувствовал головокружение и боль в висках, словно с вечера изрядно выпил спиртного. Он увидел на спинке стула свой пиджак, стал искать в нем коробочку с таблетками и вспомнил, что вчера переложил ее в карман брюк.
    Запив таблетку, Филипп оделся, пригладил волосы и вышел на кухню.
    Лиза встретила его, причесанная, в строгом, облегающем сером шерстяном платье с длинными рукавами, в маленьких, черных кружевных перчатках, словно собралась на официальный прием.
     - Доброе утро! – громко поздоровалась она с Филиппом и погладила его по плечу. – Хорошо поспал. Мы уже хотели будить тебя.  Иди умывайся, завтракай и съездим в фотоателье.
     Заспанный Филипп застеснялся своей утренней неприбранности, поспешил в ванную комнату и услышал из кухни голос Гриши, которого не заметил за спиной Лизы:
    - Привет, Филя! Я там приготовил тебе все для бритья. И одеколон мой возьми.
    Филипп побрился, умылся и причесался перед зеркалом, стараясь придать своим жестким, с густой проседью, волосам приличный вид.  Когда он пришел на кухню, где на столе был приготовлен завтрак, там сидел Гриша в костюме со звездой Героя Труда на груди, на удивление бодрый и бравый. Он пил чай из большой кружки со своим портретом, отставил ее и заговорил громким шепотом, поглядывая на открытую дверь кухни:
   - Лиза сказала: ты написал письмо своему президенту. Это твое дело…   Я тоже написал, передай вашему Никсону, не побрезгуй, - он достал из внутреннего кармана сложенный вдвое лист, развернул его и подал Филиппу, - Читай быстрей, пока Лиза там убирается – не хочу, чтобы она знала.
   Филипп, с любопытством и удивлением, быстро прочитал Гришино послание:
    
       «Президенту Америки Ричарду Никсону.
   Пишет тебе знатный горняк из Медянки Григорий Демьянович Венедиктов. Извини, что не могу называть тебя господином. Мы от такого слова давно отучены. Да и моложе ты меня будешь. А еще извини, как не могу тебя уважать. А уважаю простой трудовой американский народ.
    Чтобы понять мое письмо, расскажу о себе и моей жене Елизавете Андреевне. Ты ее знать не знаешь, а она об тебе с 1959 года, как ты к нам в Медянку приезжал, каждый день помнит. И я тоже.
   Елизавета Андреевна тогда банным прачечным комбинатом заведовала, и тебе, как в шахту спускаться, лучшую спецовку и новое белье приготовила. А ты один носок с себя не снял.
    И как твою одежду на другой ствол везти, пропажу обнаружили, что одного носка нет, и Лизе плохо стало. А носок на тебе был. Сказали, что ты пошутил так.
    Через твою шутку у Лизы уже пятнадцать лет язвы руки точат и вылечить никак не могут.
   Не думай, ничего просить у тебя не буду, хоть ты и богатый. У нас все есть и своими руками добыто. Сам видел, какие наши шахты стали, а я застал, как в концессию руду на обушок брали и вагонетки на корячках толкали. И дальше все сделаем лучше вашего.
   А пишу тебе, чтобы совестно стало и про себя побольше узнал. Может задумаешься, как простым людям все достается.
   Это письмо и твой носок высылаю с моим другом с концессии Филиппом Беллоу, вашим американцем, которого ты знаешь».

     Филипп задумчиво посмотрел на Гришу. Тот быстро вытащил из кармана пиджака кулек, выхватил из рук Филиппа письмо и показал на желтый портфель, который стоял на виду, на подоконнике:
   - Быстро убери все в свой портфель. В кульке носок вашего президента. Передашь? Я у тебя никогда ничего не просил!
   
     Катя пришла в ателье сразу после экзамена, в нарядной школьной форме с белым бантом, в белом фартуке и с подаренным кольцом на пальце. Филипп не мог оторвать от нее глаз.
     Фотограф делал фотографии на фоне большой, во всю стену, фотопанорамы Медянска. Потом Лиза, тщательно, на английском и русском языках, записала адрес Филиппа в Калифорнии.
   Когда собрались возвращаться из фотоателье домой, Катя отказалась втискиваться в «Запорожец» Гришиного зятя, сказала, что дойдет пешком.   Как только Филипп вылез у дома из машины, он сразу увидела у крыльца вчерашнюю машину такси.  Таксист в отглаженной белой рубашке с короткими рукавами и той же нелепой маленькой кепке на голове сидел на лавочке в тени яблони. Он громко поздоровался и напомнил Филиппу, что у него деловая встреча на заводе «Уралмаш». Лиза заохала, сказала, что им обязательно надо пообедать и позвала таксиста на обед. Тот отказался, заверил, что один час он еще может подождать.
   Филипп еще накануне понял: на такси его возит работник Комитета госбезопасности – таксист уже и не пытался скрыть это обстоятельство.
   Обеденный стол был почти накрыт. Около него хлопотали две дочери Григория, Светлана и Людмила. Филипп мимолетно отметил, что обе они по-русски красивы, милы, что у них добрый, открытый взгляд. «Гриша, несмотря на все его выходки – хороший русский мужик, - подумал Филипп. – И дети в него. И Лиза не зря его любит! Дай им всем Бог долгой счастливой жизни!»
   Есть Филиппу не хотелось, но он заставил себя есть, улыбался, что-то говорил и все время томительно ждал, когда появится Катя. Он уже собрался в последний путь, несколько раз обвел глазами всех, сидящих за столом, останавливая взгляд на каждом. Сначала в нем нарастало и нарастало напряжение, волнение перед новой дорогой. Он несколько раз замечал, как на него, с беспокойством, посматривает Лиза.
   Кати все не было. Филипп стал искать глазами свой пиджак. Лиза сказала:
  - Я повесила пиджак в шифоньер. Тебе там что-то надо?.. У нас еще есть полчаса, сейчас будем пить чай.
   Филипп встал, взял пиджак и вышел в прихожую. Он посмотрел в открытую дверь кухни, увидел там, на подоконнике, свой желтый портфель, быстро забрал его и стремительно пошел на улицу.
   - Поехали,- сказал он шоферу, вставшему с лавочки.
   И в этот момент около подъезда показалась Катя.
   - Филипп Иванович, вы уже уезжаете!? - с удивлением спросила она и поздоровалась с таксистом.
   - Нет еще. Только портфель и пиджак положу в машину, чтобы не забыть… Почему ты меня так называешь? Мы же договорились с тобой в ателье: я – дедушка, дед…  Кольцо подружкам понравилось? – Филипп не уставал любоваться внучкой.
   Катя выставила руку с кольцом:
   - Конечно! Все говорят, что очень красивый рубин! Еще раз спасибо, дед! – она снова поцеловала Филипп в щеку.
   - Ты красивей любого рубина! – сказал он. – Как твоя бабушка в молодости! Иди, я сейчас тоже приду пить чай.
   Как только Катя ушла, Филипп заторопил таксиста, и они быстро выехали со двора. Он вышел около управления рудника, постоял несколько минут перед портретом сына в галерее Трудовой славы и спросил таксиста: можно ли выехать на шоссе до Свердловска через лесок, по грунтовой дороге, идущей за зданием управления рудника. Таксист подумал, прикинул и сказал, что можно.
   Филипп помнил: вчера, когда они с Гришей ездили смотреть, что осталось от старых концессионных шахт, то останавливались сразу за просекой, пересекавшая дорогу.  Там он и остановил таксиста, сказал, что ему надо по большой нужде, одел пиджак, взял портфель и пошел по широкой тропе. Таксист с пониманием смотрел на него, усмехнулся, когда он взял с собой портфель.
   Филипп прошел соснячок, росший по краю дороги и прикрывавший собой скверну красно-коричневой, выжженной кислотным раствором земли, из которой торчали изуродованные кусты ольхи и черемухи, хилые березки и старые сосны с пожелтевшей хвоей. Вспомнил, как когда-то, в ресторане дома инженерно-технических работников, пьяный Аркаша Ошман рисовал ему эту апокалиптическую картину кончины планеты Земля – матери неразумного и жадного человечества. «Вот мой последний путь в другой мир», - спокойно и отрешенно думал Филипп.
   Он вышел на открытое место. В двадцати метрах от него стоял знакомый щелястый сарай из покрытых ржавчиной, досок. Филипп положил портфель на большой пень от старой сосны, подошел к двери сарая, вытащил замок, который Гриша вчера вставил в проушины дверных петель, и заглянул внутрь.
   Там, на краю шахтного ствола, был небольшой помост из нескольких досок. На нем лежал рукав из жесткого гофрированного брезента. Филипп помнил, что вчера желтая жижа была близко перед глазами, и на нее падали лучи солнца из щелей сарая. Сейчас он едва различил ее в темноте, внизу по звукам лопающихся пузырей воздуха, поднимавшегося из глубин горных выработок. Он втянул носом этот воздух, но вчерашнего приятного запаха, идущего из земли, не почувствовал.
   Впрочем, это было ему уже безразлично. Он вернулся к пню, достал из портфеля фотографию, где юная Лиза стояла посреди двух светских дам в парке Флорентийской виллы Демидофф, на фоне огромной скульптуры из серого, замшелого камня: старика – аллегории Пиринеев.  Он улыбнулся, и тут же внезапно вспомнил слова немощного старика Андрея Калинкина: «Живут и мрут, где ни попадя, а кости складывают у нас, в России».
     - Ты был не совсем прав, Андрей Васильевич, - вслух произнес Филипп.
    Он торопливо достал из портфеля блокнот с ручкой и написал короткую записку:
   «Я, Филипп Беллоу, родился и прожил почти всю жизнь в Америке, а корни мои проросли в России. Поэтому я принял решение закончить свои дни здесь, в Медянске: я пророс в этой земле, в нее и уйду. Совершаю этот акт добровольно, в здравом уме и полной памяти. Прошу меня не искать и прах мой не беспокоить.»
    Потом он снял пиджак, бросил его на пень, расстегнул пуговицы на рубашке, аккуратно поместил под нее фотографию. Снял с шеи суровую веревочку с крестиком своей бабушки и клыком куницы от прадеда То Йя, положил поверх пиджака. Он обратил свой взор к голубому небу. Там плыли чередой маленькие облачка, и Филипп обратился к ним, как к своим последним зрителям:
     - Нет, я умираю не даром…Прощай, Лиза! Прощай город, прощай утро, день, вечер. Вот и ночь пришла…, - свет в его глазах начал меркнуть, появилась боль в висках, в затылке. Он сделал над собой усилие, нагнулся, машинально вытащил из пиджака коробочку с таблетками, посмотрел на нее и бросил на землю. Потом достал из портфеля кулек с носком Ричарда Никсона и поспешно затолкал его в карман брюк. Снова поднял глаза к небу и заговорил так громко, насколько хватило сил: - Эй, вы! Смерть зовет, торопит… Мысли мешаются… Эй, вы, не бойтесь! Это можно – не обижать вдов и сирот. Жалеть друг друга тоже можно. Не бойтесь! Жалейте друг друга – и вы будете счастливы! Честное слово, это правда, самая чистая правда, какая есть на земле. Вот и все. А я ухожу. Прощайте…
   До дверей сарая, в котором был ствол старой шахты «Нью-Йорк», до входа в Землю, в Тот, желанный, мир надо было успеть сделать несколько шагов. И он сделал их.














Эпилог.

      Шофер такси в звании капитана Комитета государственной безопасности увидел из-за чахлых кустов Филиппа в тот момент, когда тот что-то доставал из портфеля, потом, обращаясь к небу, произносил непонятные слова, которые капитан посчитал словами молитвы. Когда Филипп скрылся в открытых дверях старого сарая, капитан покачал головой и подумал с чувством значительного превосходства: «Ну, американцы! Что у них в голове? Посрать нормально не могут!»
   Он вернулся в машину, включил радиоприемник. Московский диктор сообщил, что секретаря Компартии Аргентины Херонимо Арнедо Альвареса наградили советским орденом «Октябрьской революции». Потом капитан услышал голос французской певицы Мирей Матье и с удовольствием слушал, как она поет с Фрэнсисом Леем.
   Только минут через двадцать он решил, что странный русский американец слишком долго справляет естественную нужду, вышел через лесок на пролысину, покрытую высохшей и потрескавшейся коркой бурой глиняной пульпы. На пне лежали вещи Филипп.
   - Ну и ну! – с возмущением покачал головой капитан и решительно направился к открытым дверям сарая.
    Там никого не было. Он заглянул с помоста в темноту шахтного ствола, где булькало что-то непонятное, забеспокоился, вышел наружу и стал звать:
   - Филипп Иванович!  Филипп Иванович!
   Он сделал круг около сарая, уже понимая, что случилась нештатная ситуация, взял с пня предсмертную записку Филиппа Беллоу прочитал и отреагировал крепким русским матом.
   
       На следующий день по Медянску ползли невероятные слухи, что в город под видом американских туристов проникла группа диверсантов и заложила в старой шахте атомную бомбу, которая может разнести половину Урала, и тогда Америка сразу обгонит Советский Союз в гонке вооружений. А возглавляет этих диверсантов, старый американский геолог, который работал в Медянке во время иностранной концессии, знает шахты, как свои пять пальцев и прикидывается старым другом самого Григория Венедиктова. 
   В Медянск прибыла группа оперативных работников КГБ. Вместе с ними появился и Гришин сын Алексей. Он закрыл отца в спальне квартиры и отчитал, как мальчишку. Гриша заикнулся было о своем письме Ричарду Никсону.
    - Кто еще знает о письме? – заиграл желваками Алексей.
    - Только Филя. Я ему и носок отдал…
    - Дурак ты, батя! Выйдешь на улицу без моего разрешения и скажешь кому-то хоть одно слово - тебя лишат звания Героя Труда и уберут портрет из галереи Трудовой Славы! Ты меня понял!?
      
     Труп Филиппа Беллоу искал пять дней. Горноспасатели длинными прутами из стальной арматуры, прощупывали глиняную пульпу в стволе шахты, откачивали ее насосами, снова щупали, но тело Филиппа так и не нашли. Во время откачки пульпы она несколько раз сильно оседала, растекаясь по подземным пустотам.  Наконец, по согласованию с представителем американского посольства, поиски решили прекратить.
   В августе руководитель специальной группы КГБ доложил о завершении всех следственных мероприятий и спросил своего начальника:
     - А что с письмами Никсону делать? Отправить в посольство США?
     - В какое посольство!? Следить надо за мировыми событиями! Господин президент накрылся медным тазом! Подшей к делу – и в архив.
 
    После случившегося Елизавету Калинкину, с высокой температурой, в полубессознательном состоянии, положили в больницу. Несколько дней Лина Потехина и Светлана не отходили от нее. Когда Лизе стало лучше, она сказала, чтобы к ней пустили Катю. Лиза просила у внучки прощения за то, что не смогла прийти к ней на выпускной вечер. 
    - Не переживай, баба, - целовала Лизу Катя, - все было очень здорово: приехали мама и Шалва. Только дядя Гриша дома сидел…   У меня серебряная медаль, мы втроем готовимся поступать в медицинский…
    Лиза держала внучку за руку и смотрела на кольцо с рубином. Катя сняла его с пальца и вложила в руку бабушки:
     - Можешь пока оставить его у себя, мы сейчас все равно целыми днями занимаемся.
     Лиза отрицательно покачала головой:
     - Не надо, оно твое… Лина Петровна разрешила мне завтра повидаться с Шалвой и Галей. Если Гриша сможет, пусть тоже приходит. 
   Гришу вечером в палату привела Светлана. Он принес кулек мандаринов и два больших ананаса, положил все на тумбочку и стоял возле кровати столбом:
   - Вот, прямо из Африки… Ты одна, угощать некого…
   - Выпустил тебя Алексей? Присядь. Я пока слабая, пробовала сидеть, но быстро устаю.  Очисти мне мандаринку - сохнет во рту.
   Гриша с готовностью очистил мандаринку и стал подавать ей прямо в рот по одной дольке.  Она жевала, облизывала губы и благодарно улыбалась ему.
   - Остальное ешь сам, - сказала она.
   Он проглотил остатки мандаринки, нагнулся к ней, поцеловал во влажные губы и вопросительно посмотрел на нее. Лиза улыбалась. Тогда он тоже широко улыбнулся, снова нагнулся к ней и зашептал в ухо:
   - Этот Никсон снова приперся к нам. Леонид Ильич в Крыму на переговорах вставил ему пистон, и америкашки пошли на попятную с гонкой вооружений. Я же ему в письме все втолковал…
   - В каком письме? – встрепенулась Лиза.
   Гриша распрямился, заморгал:
    - Да я тут… в совете ветеранов мы решили написать обращение к американскому народу…

     Елизавета пролежала в больнице до конца августа. Когда Григорий привел ее домой, она неторопливо обошла квартиру, в которой был сделан ремонт. Поначалу ее неприятно поразило, что в квартире многое изменилось, будто кто-то хотел удалить из нее прежний дух вместе с воспоминаниями о Филиппе.
   Только спальня осталась нетронутой. Лизе сразу бросилось в глаза, что со стены над кроватью исчезли их с Гришей фотографии. Она хотела было спросить об этом, но увидела, что почти весь комод заставлен фотографиями в рамках. Здесь были фотографии Филиппа, Кати, Лизы и Гриши, сделанные недавно в фотоателье, новое фото Гали и Шалвы, старая фотография Андрея. Лиза подошла ближе и была поражена, что на комоде стоит еще до военная фотография ее с Эдуардом Шалвовичем и нарисованный ею портрет Филиппа.
    Гриша молча ходил за Лизой по пятам, ждал ее реакции. Она села на стул в гостиной, успокоилась и произнесла совершенно искренне:
   - Ты – молодец! Я все одобряю… Полы немного светловаты.
   Гриша сразу ожил, засветился, заговорил. Стал рассказывать, с каким трудом он доставал обои и люстру, что старую мебель отдал младшей дочери, а вытертый ковер положил в домике на даче. Потом он вдруг спохватился, кинулся в спальню, принес и подал ей шнурок с крестиком и клыком куницы.
    - Это мой Алексей отдал, память о Филе. А про письма сказал: забудьте, не вашего ума дело… Ты не слышала: Никсона-то уволили из президентов Америки, что-то он там проворовался…
   - Не говори ерунду, Гриша, - остановила его Лиза. – Он совсем не такой, чтобы воровать. Такая у них там борьба за власть.
   
      В последний день августа, после дождей, наконец, установилась хорошая погода, и Лиза с Григорием отправились положить венок к месту упокоения Филиппа Беллоу. На черной ленте большого металлического венка, с желтыми металлическими цветами и зелеными металлическими листьями, были красные буквы «Филиппу Белову от Елизаветы и Григория».
    Привез их Гришин зять на красном «Запорожце», помог донести тестю венок. На дощатой двери сарая висел большой замок. В кирпичном фундаменте был небольшой продух, в который была вставлена гофрированная труба. Через нее в ствол старой шахты продолжали закачивать глиняную пульпу из карьера, расположенного неподалеку. По другую сторону сарая стояла деревянная пирамидка, покрытая лаком, с православным крестом на макушке и овальной фотографией Филиппа, на месте которой недавно была другая фотография, Лизина. Гришин зять сказал, что будет ждать у машины, и ушел. 
   Лиза долго смотрела на фотографию Филиппа, сделанную на белой эмали, заметила, что под ней нет даты рождения.
     - Я не знаю, когда он родился, - понял ее взгляд Гриша.
     - Двадцатого мая тысяча девятьсот третьего года, - сказала Лиза.
       Около пирамидки стояли две банки с увядающими цветами.
     - Кто это приносил? – спросила она.
     - Несколько дней назад я привозил сюда Соню, Машу и Аркашу  Ошмана. Помнишь такого? У него в Медянке жена, Зина, похоронена.
     - Ты правильно сделал, что привез сюда Машу, - одобрила Лиза. - Ошмана я помню, он в химической лаборатории работал. Вы с ним из окна соревновались.
     - Было дело… Сейчас он совсем плохо ходит. Я отговаривал его ехать, но он же всегда упертый был. Пришлось его здесь на руках нести. Говорит: я знал, что Филя умирать приедет в Медянку, но что вот так, в шахту уйдет – не догадался…   А ты сказала Филиппу, что у него есть еще один сын, от Маши, есть внуки и правнук? – с любопытством спросил Григорий.
     - Нет, не сказала, - равнодушно ответила Лиза.
     - Ему было бы легче уходить… -  Гриша, стоявший рядом, пустил слезу, поспешно вытер щеки заскорузлыми пальцами.
   Лиза перекрестила дощатую дверь сарая, перекрестилась сама и убежденно сказала:
    - Они там обязательно встретились.
    - Кто? – не понял Гриша.
    - Андрей и Филипп.
    - Ты веришь в загробный мир?
    - Это не загробный мир, а продолжение жизни, потому что любовь не исчезает… Пойдем, - сухо сказала она. Они прошли несколько шагов до пня, на котором Филипп оставлял свой портфель, пиджак и письмо президенту Никсону. Лиза подтолкнула Гришу: - Иди к дороге, мне надо побыть одной.
- Не пойду! – уперся Григорий. – Я не оставлю тебя одну!
- Ладно, постой вон там, за сосной, - показала она.
Гриша посмотрел на закрытую дощатую дверь сарая, что-то прикинул и отошел к сосне.
   Лиза подобрала траурное платье, присела на пень, глубоко вдохнула, выдохнула и подставила лицо теплому утреннему солнцу. Так она сидела довольно долго. Ей очень хотелось увидеть Филиппа, но его не было. Она запустила руку в ворот платья, вытащила шнурок с маленьким почерневшим крестиком и таким же темным клыком куницы, рассмотрела их, перевела взгляд на закрытую дверь сарая и заговорила шепотом:
    - Я буду носить это до конца своих дней, а потом оставлю Шалве…  Жаль, что вы так и не встретились в этой жизни…  У меня и Гриши все хорошо. Катю зачислили на лечебный факультет медицинского института. Вы не скучайте там, я потом найду вас.
    Она подняла лицо к небу и закрыла глаза. Было очень спокойно, светло и тихо. Перед ее мысленным взором, в солнечном мареве, возникли просторы лесистых Уральских гор, волнами уходившие к далекому горизонту, где за легкой, сизой дымкой угадывалась голубизна бесконечного неба.
    Потом свет начал подрагивать, и она увидела неподалеку, на камне, горбоносого старика с темно коричневым морщинистым лицом и молодыми, умными глазами. Возле него, опершись на камень, спиной к ней, стоял худой черноволосый мальчик в парусиновых штанах на бретельках и рыжеволосая девочка в длинном светлом платьице. Она знала, кто эта девочка и кто этот мальчик.
   Свет перед ее закрытыми глазами стал сгущаться и превратился в светящийся оранжевый шарик, замерший перед ней. Она чуть улыбнулась, не разжимая губ, потому что узнала этот шарик. Это был Дух Земли, который однажды, очень давно, появился перед ней в темной рудной камере.  Губы ее разжались, и она прошептала:
   - Скажи: почему ты так поступаешь со мной? Зачем длится моя жизнь? Зачем была моя красота? Ведь Рыжая Куница сделала все, как ты велел.
    И она услышала голос: «Сейчас ты, как смертная горгона Медуза, охраняешь Пуп Земли. Твоя красота не пропадает даром. Она рождает Любовь».
               
                ***
     Елизавета Калинкина не была царицей, Рыжей Куницей, горгоной Медузой, не умела общаться с духами. Но она была женщиной, рожденной Любовью и рождающей Любовь.  Этого достаточно, чтобы быть частицей Бога.
    Она никогда не думала, что кто-то считает, будто в России бездумно пользуются природными богатствами своих огромных территорий, жили и живут, как медведи в лесу, как собака на сене.
    Носок Ричарда Никсона был для нее просто маленькой памятной вещью, напоминающей о превратностях судьбы.  Ей и в голову не могло прийти, что американский вице-президент не зря оставил его в России, как в углу своей комнаты. Он обязательно захочет вернуться и одеть этот носок, чтобы свободно ходить по просторам России без мозолей.   
    Не могла она думать и о том, что есть в этом с виду ничтожном, бытовом случае глубинная правда жизни, тайна неразрывной связи вселенского хаоса и порядка. 
  История Лизы Калинкиной, Филиппа Беллоу, Григория Венедиктова, Василия и Андрея Калинкиных, Аркадия Ошмана, Алексея Белова, Ивана Майерса, Федора Романова - капля из океана жизни. Но эти несколько человеческих судеб, связанных Любовью, точнее и надежней указывают землянам путь к устойчивому развитию на протяжении того времени, которое им суждено прожить.
   Все геополитические теории и кровавые попытки осуществить их на практике могут опираться на библейскую мудрость или научный марксизм-ленинизм, но они всегда замешаны на вечной погоне за ускользающим знанием, жажде власти и богатства.
      А еще они замешаны на врожденных утопических мечтах о справедливом, свободном, демократическом и даже идеальном человеческом обществе. Идеальна только смерть. Любовь не идеальна. Но она одна способна связать человека и вечность, она - больше, чем бессмертие.